ЗАПОЗДАЛОЕ ГОРЕ…
ЗАПОЗДАЛОЕ ГОРЕ…
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Запоздалое горе…, Розанов Василий Васильевич, Год: 1917
Время на прочтение: 5 минут(ы)
В. В. Розанов. Мимолетное
Мимолетное 1915 год. Черный огонь 1917 год. Апокалипсис нашего времени
М., ‘Республика’, 1994
Ах, поздние мысли, недостаточные мысли, ‘оговорочки’ и все-таки недостаточное дело. Старая революционная гвардия,— из людей высочайше достойных, но достойных именно нравственно только, могла бы и должна бы сказать совсем другое слово, чем какое она сказала в Михайловском театре.
Она могла бы сказать: какое было безрассудство, что мы сорок лет боролись и страдали в Шлиссельбурге и в изгнании собственно не за Россию, а за Европу, что у нас не было прямой борьбы за нужды и горе специально русского рабочего люда и специально русской несчастной, оборванной и загнанной русской общественности и русской интеллигенции, что мы все время боролись под знаком европеизма, избегая всякой национальной окраски, считая эту национальную окраску односторонностью, суеверием, затхлостью, отсталостью и даже прилагая к национальности выражение, очень милое, Владимира Соловьева,— ‘звериный национализм’. И вот, когда разразился гром, русский мужичок поздно почесал затылок и все же не снял шапки и смиренно не перекрестился. Мы и до сих пор говорим о любви к родине бегущим русским войскам, но все-таки нам страшно произнести слово ‘патриотизм’: до того оно заплевано, загнано, до того это слово ‘патриотизм’ омерзло всем. Ведь еще перед самою войною, прямо накануне ее, в таких прогрессивных органах, как ‘Утро России’, как вся линия русских радикальных журналов, с ‘Вестником Европы’ во главе, не иначе писали ‘патриотизм’ и ‘патриоты’, как с искажением грамотности почти в духе ex-министра Мануйлова — ‘потрреоты’, ‘потреотизм’. Итак, что же мы имели в течение прошлых 50 лет, как оказалось, подготовки к европейской войне, в то время как и в Англии, и во Франции, и, кажется, в Турции были ‘патриоты’ и почитатели отечества своего, горячо именно за отечество и нацию свою стоявшие, у нас у одних в стоустой печати, бывшей для всего населения единственною грамотностью и единственной школой, для подобных чувств к родной земле не было ничего кроме названия ‘звериного национализма’ и квасного ‘потреотизма’. И вот, пришло время. Русские войска вдруг начали брататься во время войны, по-мужицки. Попросту и по-мужицки, ибо очень часто глупый и неученый поет панихиду на свадьбе и веселую песню на похоронах, но кто же, скажите, не учил столько десятилетий всех бесчисленных своих читателей, что ‘война — это преступление’, что ‘офицер — это убийца сознательный, научающий убийству бессознательного раба, солдата, которого научает фрунту через пощечины’, что ‘офицерство и генералитет — это все Скалозубы’, герои ‘отечественной войны’, и т. д. Печать ведь только 19 июля 1914 г. перевернулась вместе с ‘Петроградом’. Но — поздно. ‘Циммервальден’, ‘циммервальден’, вопиют. Но разве у нас был когда-нибудь наш русский рабочий социализм, в применении к особым условиям русского труда, разве социализм у нас и не был всегда ‘стокгольмским’, ‘швейцарским’, а в корне же и вообще именно германским, берлинским и лишь прикровенно, ‘для дураков’, поющих песенки на похоронах,— прикровенно — штабным. Разве у нас было что-нибудь, кроме русской неудачной зубатовщины и немецкой совершенно удавшейся зубатовщины. Вот как выразился теперь В. С. Панкратов: ‘Бисмарк забавляет иностранную демократию интернационализмом и циммервальдизмом, разрешал их съезды и даже слегка покровительствовал. Циммервальдизм — продукт для вывоза, а не для внутреннего потребления’. Помню, мне, двадцать лет назад, пришлось прочесть где-то, кажется, в русской газете, странную передачу из биографических рассказов о Фердинанде Лассале, что Бйсмарк, смущенный агитационною деятельностью Лассаля среди рабочих кругов Германии, о чем-то ‘вел с ним переговоры’. Но грозные и неуступчивые требования Лассаля заставили берлинскую официальную лисицу прервать переговоры, а то она уже почти уступала насчет ‘государственного социализма’. Тогда же это меня поразило: как это Бисмарк, такой, можно сказать, Плеве из Плеве, Толстой из Толстых, и ведет переговоры с таким Прометеем. И тогда же, грешный человек, я немножко заподозрил дело. Но теперь я нисколько не сомневаюсь в полном чистосердечии и Лассаля, и Маркса, а только оставляю свои подозрения в истине их насчет Бисмарка. Дело в том, что хотя Куропаткин, конечно, не хотел, чтобы его вечно ‘обходили’ японцы, но уж Куроки или Ояма такой был злодей, что все-таки ‘обходил’ русского генерала. И хотя Лассаль с Марксом были Прометеи, но Бисмарк тоже не на гроши учился. Все дело в натуральной хитрости и в калибре натуральной хитрости. Лассаль, Маркс и еще бесчисленные германские социалисты, ‘катедерсоциалисты’ и ‘статс-социалисты’, можно сказать,— действительные тайные советники по социал-демократии, потихоньку и неведомо для самих себя, неведомо и для всей Европы, допустили (и не могли не допустить) принять себя на службу гегельянской и гениальной государственности далеко уже не ‘восточно-русской’, а как бы вторично-римской, как бы космополитической и универсальной.
Германские кесари ‘обошли’ социал-демократию тем, что они сами весьма много сделали для германского рабочего, что они взяли, и серьезно взяли, честно взяли душу, быт и нужду немецкого пролетария, устроив прежде всего государственное страхование для стариков, больных и увечных, устроив всяческие ‘примирительные камеры’ для междуклассовых споров и распрей, а главным образом,— создав государственным покровительством промышленность вне даже английской и французской конкуренции, уже не говоря о так называемой русской и турецкой конкуренции. И, показав весьма прозрачно, что если при тренировке германского рабочего, при возможной и не страдальческой работе его 12, 10 и 8 часов в сутки, в зависимости от тяжести, германское отечество достанет черноземные земли этих простоватых русских, ‘тоже социал-демократов’ и вообще ‘братьев’, то в земных условиях, в условиях нашей пладеты, для нашей европейской эпохи и во всяком случае для современного поколения и ближайших людских поколений германский рабочий — ‘неимущий человек’ — устроится наиболее ‘имущим образом’. Синицу в руки рабочий человек всегда понимал, и если, за синицею в руки, поделить земли помещиков и вообще захватить побольше себе в руки — русский крестьянин-воин бросает армию и бежит ‘взять что где можно’, то по такому же, собственно, мотиву ‘ближайше полезного’ и ближайшего очевидного германский рабочий твердо стоит на фронте, умирает за отечество, умирает, выковывая счастье детям и внукам. Вообще, там действительное отечество и действительный поэтому вкус к отечеству. Там отечество и гражданин в обоюдном договоре и честном условии, тогда как у нас все в ‘славянофильской любви’, т. е. ‘ты мне послужи и за меня умри’, а я тебе ‘шиш’ и плюну ‘на твоих потомков’. Словом, дело все в том, что там действительно оригинальная и самостоятельная культура, но не только государственная, не одна политическая и экономическая, но и прежде всего это культура гениального и гениально-честного общества, помогавшего из всех сил своему государству, отчего они и поют глуповато и пошловато ‘Deutschland Эber alles’, а мы поем ‘На реках вавилонских’ и прометеевски отсиживаемся в Шлиссельбурге. Русские прогуляли свое отечество, этого нечего скрывать. Но прогуляло его ужасным образом как сделавшееся ‘по-военному’ правительство, так и причесывавшееся ‘на равные проборы’ и носившее разнообразные галстуки русское общество. Оба были ‘друг друга лучше’, и ‘Мертвые души’, ‘Обломов’ и ‘Не в свои сани не садись’ — это не о нас сказано.
Но сказать это ясно и просто в Михайловском театре никому не удалось. Они судили и осуждали, когда никто не был так исторически жестоко осужден. Куда они пришли в Михайловский театр? Увы, из той Германии и прекрасной Франции, или из разных ‘изгнаний’ и ‘заключений’, как и Ленин, и всевозможные Каменевы, но только с чистосердечной, безупречной душой. Русские идеалисты, о русские идеалисты… Мыкаете вы горе, и по своей вине мыкаете. Незаметно вас выслала, и тоже с полным почетом — в ‘вагонах I класса и запломбированных’ (это все — аллегорически), Германия после того, как вы сослужили за сорок лет полную германскую службу, проповедуя совершенно точь-в-точь то же самое, что ‘Циммервадьден’, т. е. отечество не нужно, а есть всемирное братство и единство народов, что ‘пролетарии собирайтесь’, а окаянные суть буржуи, что есть ‘классовые интересы’ и история есть вся борьба классовых интересов, хозяйственного материализма и не более. И окаянное слово, гениальное гоголевское слово стояло за спиной простоватых русских мужичков (‘народников’): ‘Ступайте в огнь неугасимый, Иуды, продавшие свое отечество за чечевичную похлебку заграничной похвалы. Отечество всегда обманывалось в вДс, а мне вы более не нужны. Я взяла от вас все, рабы,— взяла и выжала, и теперь обращаю в свиной навоз страну, о каковой и всегда видела, что это просто свиной навоз, а не какая-нибудь культура. Культуру делают не такие люди. Ее делают чистые сердцем. Лютеры и мудрые, осторожные Гете. А у вас было только одно болото вашей ругающейся литературы, в которой лучшее произведение — целомудренные ‘Записки сумасшедшего’.
Впервые — Новое время. 1917. 10 августа. Подпись: ‘Обыватель’.
С. 406….в Михайловском театре — 12 марта 1917 г. в Михайловском театре в Петрограде состоялся митинг Союза деятелей искусств, в котором приняли участие Ф. И. Шаляпин, И. А. Бунин, М. Горький.
‘звериный национализм‘.— В книге ‘Национальный вопрос в России’ В. С. Соловьев писал о ‘зоологическом патриотизме’ (Собр. соч. 2-е изд. Спб., 1911. Т. 5. С. 393). В статье ‘Князь Е. Н. Трубецкой и Д. Д. Муретов’ (Колокол. 1916. 12 августа) Розанов писал, что Соловьев ‘в грубой полемике своей против Н. Я. Данилевского и H. Н. Страхова употребил термин ‘зоологический национализм’.
С. 407. Ояма Икуо (1842—1916) — во время русско-японской войны 1904—1905 гг. главнокомандующий сухопутными японскими армиями в Маньчжурии. В Мукденском сражении в феврале 1905 г. армия генерала Т. Куроки нанесла поражение русской армии под командованием генерала А. Н. Куропаткина.