Записки
Записки
Часть первая. Вступление в жизнь
Часть первая. Вступление в жизнь
1
2
3
4
Часть вторая. Замужем
Часть вторая. Замужем
1
2
3
Записки, Жуковская Екатерина Ивановна, Год: 1905
Время на прочтение: 200 минут(ы)
Е. И. Жуковская
Содержание:
Часть первая. Вступление в жизнь
Часть вторая. Замужем
Часть третья. Гувернантка
Часть четвертая. Искание знакомств по ‘человечеству’
Часть пятая. Общежитие
Отец мой, полковник, майор-от-ворот*, главный смотритель московского дворца, был добрый и честный человек, но, как большинство людей дореформенного режима, придерживался патриархальных взглядов, согласно которым глава семьи должен держать в беспрекословном повиновении своих детей и домочадцев. Достигнув прочного положения по службе, получив хорошую казенную квартиру в Кремле, отец перестал заботиться об увеличении своего имущества. Забота эта всецело охватила мать.
______________________
* ‘Майор-от-ворот’ — смотритель за крепостными воротами.
______________________
Мать моя была необыкновенно деятельная и практичная женщина. Она неутомимо занималась то продажей одного имения, то покупкой другого, то постройкой домов и т.д. Детей ей было некогда воспитывать, и мы росли под призором бедных родственниц, гувернеров и гувернанток.
К моему выходу из института мать почти покончила с приобретениями, ограничиваясь ведением хозяйства в двух имениях — тульском и рязанском. К тому времени шестеро из нас уже окончили образование. Четыре старших брата были пристроены на службе, старшая сестра вышла замуж, и только младшая, моложе меня на два года, оставалась еще в институте. Дома же, кроме меня, жили два меньших брата, шести и четырех лет. Мать не имела времени сближаться со старшими детьми. Теперь, когда ее имения были приведены в цветущий вид, она страстно отдалась двум меньшим сыновьям, которых баловала чрезмерно. Нельзя сказать, чтобы она не любила старших детей, но свои обязанности относительно нас она исполняла формально, причем ее главной заботой было пристроить повыгоднее братьев к местам, а дочерей выдать замуж.
Брак моей старшей сестры оказался несчастливым. Мать приписала это чтению книг, преимущественно романов, которому запоем предавалась моя старшая сестра до замужества. По мнению матери, за этим чтением сестра проглядела жизнь и набила себе голову разными романтическими фанабериями. Просмотрев за делами душевное настроение сестры, мать сочла нужным тщательно присматриваться к моему миросозерцанию и дать ему надлежащее, более практичное, направление. В этом отношении она оказалась деспотичнее отца, который требовал только внешнего подчинения своим приказаниям. Он считал себя главою семьи и не замечал, что настоящею главою была мать, всегда выказывавшая ему полное подчинение, но на деле поступавшая во всем по-своему.
Решив, что неосуществимые фанаберии нужно вырывать с корнем, мать первое время, по выпуске моем из института, норовила залезть ко мне что называется в душу. Я не задумываясь высказывала ей свои мысли и сомнения и, убедясь скоро, что ко многому она относится далеко не так, как я, сочла нужным приступить к ее обращению в надлежащую веру.
Поводом к этому послужила история с одной знакомой, родившей незадолго перед тем незаконного ребенка.
— Советую тебе никогда не упоминать ее имени в обществе, — заметила мне мать, — да и при мне тоже, потому что эта падшая меня нисколько не интересует, и я ее к себе в дом никогда не пущу!
С самого раннего детства у меня с понятием о незаконном ребенке соединялось представление о каком-то страшном, омерзительном грехе. Но перед выпуском из института, когда во мне проснулось самосознание, гадливость эта пропала, и я чувствовала особенную нежность к грешникам и падшим, находя их достойными жалости. Прямо спорить с матерью я не решилась, боясь своего неумения убедить столь авторитетного, казалось мне, противника, и потому я предложила ей прочесть одно место из Гоголя, которое, по моему мнению, должно было на нее лучше подействовать.
Но чтение Гоголя произвело на мать совершенно обратное действие.
На другой день, когда я только что погрузилась в чтение, вошла мать с вышиванием в руках.
— Вчера мы рассуждали о тебе с отцом, — сказала она, — и решили не давать тебе более книг. Ты и так склонна увлекаться подобно сестре. Отец желает, чтобы из тебя вышла домовитая хозяйка, а не синий чулок. Отнеси-ка все эти книги к папе в кабинет, — обратилась она к сопровождавшему ее младшему брату, — взамен их я принесла тебе работу. Вот, вышей-ка себе рукавчики по тюлю. И затем, положив передо мной вышивание, она забрала остальные книги, лежавшие на полке, и вышла вон.
С этой минуты мои отношения с матерью испортились. У меня пропала охота разговаривать с ней по душам, и потому я ограничивалась только односложными ответами на ее вопросы. Сначала мать игнорировала это, но видя, что я постоянно за работой, она вздумала поощрять меня и попробовала перейти к прежним разговорам.
Ты, кажется, на меня дуться изволишь, и верно, за то, что я отобрала у тебя твои книги, — сказала она, видя, что я остаюсь холодной и безучастной. — Дуйся, дуйся сколько душе угодно, меня этим не запугаешь. Я знаю, что делаю! Со временем ты меня поблагодаришь!
Впрочем в тот же день отец при прощании со мной очень сухо дал мне поцеловать руку, не поцеловав меня в губы, как полагалось обыкновенно.
— Ты, пожалуйста, не рассчитывай испытывать мое терпение и терпение матери подобно старшей сестрице! Мы видели к чему это привело! Повторения того же не желаем… Я тебя как раз вышвырну из дому, — прибавил он строго.
— Так не лучше ли для всех нас отпустить меня в гувернантки? — возразила я, с радостью хватаясь за такой исход.
— О том, что для нас всех лучше, не тебе рассуждать, — закричал отец. — Вот выдумала: в гувернантки! Я тебе дам срамить меня по гувернанткам!.. В деревню, в скотницы я тебя ушлю, если ты осмелишься не почитать мать — вот что!
Такие сцены, разумеется, не содействовали моему сближению с матерью. Видя мою упрямую, молчаливую сдержанность, она не переставала вооружать против меня отца. Иногда, в самый разгар его несправедливой брани, она подходила ко мне и как будто шепотом, но всегда так, что отец слышал, говорила:
— Целуй скорей ему ручку, он успокоится!
Я же, разумеется, не двигалась, к великому изумлению и ужасу матери, и тем еще более усиливала гнев отца.
В городе жить было еще сносно. Хоть изредка удавалось перемолвиться по душам с какой-нибудь из институтских подруг или обменяться тайком письмами с теми из них, доступ к которым, вследствие их бедности, был для меня закрыт.
Но в деревне жизнь стала совершенно невыносима. Все мои письма распечатывались матерью.
Отсутствие книг, невозможность переписываться даже с родными сестрами, просиживание целыми днями над вышиванием или переборкою ягод и варкою варенья, отчаяние от сознания своей бесполезности — все это, вместе взятое, привело меня к мысли о замужестве, как к единственному выходу из стесненного положения.
Случай не замедлил представиться. Лето мы проводили, главным образом, в тульском имении, но иногда мать выезжала по делам и в рязанское. Не желая выпускать меня с глаз, вследствие моих вольнодумных, по ее мнению, идей, она брала меня с собою даже на самые короткие поездки.
Соседями по рязанскому имению были Ценины, богатые люди, с которыми мать вела постоянное знакомство. Муж и жена Ценины очень полюбили меня и задумали женить на мне младшего брата Ценина, жившего верстах в шестидесяти от них. Почти при всяком свидании Раиса, жена Ценина, не переставала выхвалять мне нравственные достоинства деверя.
Не видя другого выхода, я ухватилась за замужество. Как это ни наивно может в настоящее время показаться, я не имела никакого понятия о супружеских обязанностях. Мне просто казалось, что я полюблю всякого, кто мало-мальски полюбит меня, не станет стеснять моих стремлений и не будет насиловать моих вкусов.
Не смущало меня даже то, что будущий муж немолод и некрасив. В этом мне пришлось скоро убедиться при встрече с ним у Раисы в день ее именин. Между пустячными общими разговорами я не могла оценить его нравственных качеств, но желание уйти из родительского дома было так сильно, что я всячески старалась уверить себя, что могу привязаться к нему ради своего избавления. Я вернулась домой, горя нетерпением узнать, какое я произвела впечатление на предполагаемого мужа, не отходившего от меня ни на шаг в течение всего дня, проведенного нами у его брата.
На другое утро я была разбужена Раисой, забравшейся к нам в восьмом часу утра и прошедшей прямо в мою комнату.
— Я еду навестить больную кузину, — сказала она мне, — и никак не могла утерпеть, чтобы не завернуть к вам и справиться о вашем здоровьи, моя милая: вы казались мне очень утомленной вчера.
По сдержанной улыбке Раисы я сразу догадалась, что никакой больной кузины нет и что она приехала поранее, чтобы захватить меня в постели одну, без матери, и выспросить о впечатлении, произведенном на меня ее деверем. Так как это предвещало избавление от домашней жизни, мне стало весело, и я рассмеялась.
— Чего вы смеетесь? — спросила Раиса, не умевшая совладать со своей ролью серьезного парламентера, и рассмеялась в свою очередь.
— А вы чего? — ответила я, но тотчас же постаралась осилить свой смех и заговорила с ней о погоде.
— А, вы интересуетесь погодой! — сказала весело Раиса, садясь ко мне на кровать. — Меня же интересует другое. Я ведь приехала к вам, собственно, по делу, — прибавила она, стараясь придать деловой вид своему лицу, и для бодрости закурила папиросу.
— Что такое? — прикинулась серьезной и я.
— Как понравился вам мой beau frere? Может ли он, по крайней мере, надеяться понравиться вам со временем и искать вашей руки? — поспешно добавила она, видимо чувствуя, что сразу плениться ее деверем было трудно.
Ответ мой был готов еще до свидания с будущим женихом.
— Может, может! — поспешно сказала я, чуждая всякой политики.
В эту минуту в комнату вошла мать, догадавшаяся о цели раннего приезда Раисы.
— Я вот тут о деле приехала поговорить с Екатериной Ивановной, — сказала Раиса после обмена приветствиями. — Брат моего мужа поручил мне узнать… — и она повторила только что перед тем сказанное мне.
— И я сказала, что согласна, maman, — поспешно добавила я.
— Ты очень тороплива: слишком спешишь нас покинуть, — сказала мать, видимо довольная этим сватовством, но раздосадованная поспешностью, с которой я дала свое согласие. — Во всяком случае, следовало бы раньше спросить разрешения у папы.
— Видите ли, я имела в виду прежде всего обратиться к вам и к Ивану Ивановичу, — вмешалась Раиса. — Но мой деверь непременно желал, чтобы я предварительно справилась о воле вашей прелестной дочери, так как он ни в каком случае не позволил бы себе пытаться искать ее руки вопреки ее желанию.
— Хорошо, но я, во всяком случае, напишу об этом мужу, так как без него не берусь решать серьезных дел. Думаю, впрочем, что с его стороны препятствий не будет, потому что он всегда был самого лучшего мнения о вашем семействе… Что же касается меня, то я тоже ничего не имею против ее брака с вашим деверем, раз она сама его выбрала, — добавила мать, кивая на меня. — Я рада, что вы обратились прямо к ней, а не к нам. Это избавит меня от нареканий, что я выдала ее насильно.
— Вот и отлично! Я поспешу сообщить об успехе брату, который ждет меня с нетерпением. Сейчас он торопится к себе в имение хлопотать по хозяйству, а недели через две, если вы позволите, он приедет к вам, в ваше тульское имение, с единственною целью искать руки вашей прелестной дочери. О письменном ответе вашего супруга вы, разумеется, сообщите нам тотчас же по получении, чтобы мы могли окончательно порадовать брата.
Затем Раиса простилась и уехала.
— Ну, поздравляю, — сказала мне мать любезно. — Одевайся и пиши сейчас отцу, попроси его согласия на твой брак с Цениным.
Я поспешила исполнить ее приказание. В тот же день мы выехали в тульское имение.
‘Наконец-то я буду свободна!’ — твердила я себе по нескольку раз в день, и тысячи различных планов о будущем времяпровождении начинали роиться у меня в голове. ‘Заведу школу, буду учить ребятишек, буду толковать с мужиками, буду стараться пробуждать в них сознание. Мы с мужем будем читать лучшие сочинения по земледелию, выпишем для крестьян машины. И как я буду любить мужа за то, что он поможет мне все это устроить!’ — заканчивала я обыкновенно свои мечтания.
Согласие отца на мой брак не замедлило последовать, а затем приехал и он сам. Оставалось только ждать приезда жениха. Я воображала себя влюбленной и была преисполнена мечтаний о счастливом будущем.
Но, к сожалению, действительность как-то плохо вязалась с этими мечтаниями. В первую минуту, когда мне объявили о приезде жениха, я было обрадовалась и бросилась вниз, в гостиную, но, очутившись перед женихом, я вдруг почувствовала смутное беспокойство, глядя на его самодовольную торжественную улыбку и находя что-то отталкивающее в его масляных глазах. Беспокойство это все более и более усиливалось и перешло в окончательный страх, когда после обеда меня оставили с ним наедине.
— Вы знаете причину моего приезда? — спросил меня мой жених после минутного молчания, во время которого меня бросало то в жар, то в холод.
— Знаю, — ответила я не поднимая глаз.
Тут он довольно бессвязно заговорил о своем счастии, о том, что только теперь для него начинается настоящая жизнь, что до сих пор он прозябал и пр. и пр.
‘Боже мой, а я-то что же? — думала я про себя. — Чего же я-то не радуюсь осуществлению моих желаний, почему так страшно и тоскливо мне?.. Вот так-таки решительно ничего не могу придумать в ответ на его нежности’.
На мое счастье в дверях показалась наконец мать. Я обрадовалась этому приходу и бросилась скорее вон, к няне.
— Знаешь ли, няня, он сделал мне предложение, и я теперь невеста, — сказала я, силясь улыбнуться, но разрыдалась и бросилась к ней на грудь.
— Тебя зовут в гостиную, — крикнул, заглянув в нянину каморку, один из младших братьев, с лукавой усмешкой.
Я поспешно утерла слезы, промыла глаза, помахала на них платком по институтской привычке и пошла в гостиную.
— Куда это ты пропала? — спросила, встретясь со мною, мать, — ты должна сидеть теперь с женихом. Заметив следы слез на моих глазах, она покачала головой и сказала:
— Это неприлично и впору купчихе!
Точно во сне провела я весь остальной вечер. Начало осуществления моих мечтаний перестало меня радовать и занимать.
Жених остался гостить у нас в течение целой недели, которая показалась мне бесконечно долгой. Некрасивый сорокалетний жених, неразвитый и необразованный, не представлял много ресурсов для разговора, оставаясь со мной глаз на глаз.
— Что вы молчите? — спросил он меня однажды.
— О чем же говорить? — сказала я.
— Давайте спорить.
— О чем?
— Ну вот хоть об инстинкте собаки. Я буду доказывать, что он существует, а вы опровергайте.
— Как же я буду опровергать, когда ничего об этом не знаю?
— Ну, вот вы какая, с вами и спор не выходит! И он перешел к приторным, избитым нежностям. Истощив и этот ресурс, он начал меня целовать. И чем сильнее целовал он меня, тем отвратительнее чувствовала я себя. Наконец не вытерпела, выбежала под каким-то предлогом к себе наверх и принялась поспешно отмывать лицо и руки.
К концу недели жених уехал к себе в деревню. В день его отъезда я повеселела до того, что мать вынуждена была мне заметить:
— Что это ты точно встречаешь, а не провожаешь жениха? Это даже неприлично!
Это заставило меня опомниться и стараться придать если не печальное, то хоть серьезное выражение своему лицу. Тем не менее предательская мысль: ‘Вот, скоро, скоро он уедет, и я свободна по крайней мере на два месяца’ — вызывала невольную улыбку у меня на лице.
В конце сентября мать отправила меня в Москву шить приданое. Тут совершенно неожиданно встретилась я наконец со старшей сестрой.
Мать, вследствие несогласной жизни сестры с мужем, постоянно противилась нашим встречам, опасаясь ее дурного влияния на меня. Отец же, не понимавший толку в шитье приданого, был рад приезду сестры и предоставил ей заниматься со мной этим делом.
Я не видалась с сестрой более двух лет, с самого ее замужества. Я имела смутное представление о ее неладах с мужем, но ничего точно мне не было известно. При первом же свидании сестра стала допытываться, люблю ли я своего жениха. Я все еще не решалась сама себе сознаться, что совсем не люблю его. Напротив, под влиянием новых впечатлений память о нем начинала несколько сглаживаться, и в минуты раздумья я старалась убедить себя, что даже люблю его ‘насколько требуется’. ‘Остальное само придет’, — успокаивала я себя.
После долгих разговоров с сестрой я расплакалась и созналась, что выхожу замуж не по любви, а только потому, что меня тяготит жизнь у родителей, которые всячески стараются мешать мне заниматься собственным развитием и самообразованием. Так как сестра тоже вышла замуж очертя голову, лишь бы избавиться от домашних притеснений, и теперь несла последствия своего необдуманного поступка, она принялась отговаривать меня от замужества, которое не сулило ничего хорошего в будущем. Это ей удалось. Я решила переговорить с матерью тотчас же по ее возвращении в Москву.
— Ну уж об этом тебе следовало ранее думать и не давать так поспешно обещания, — сказала мать, когда я ей заявила, что не люблю жениха и хочу ему отказать. — Тебя никто не торопил, никто не толкал замуж. Свадьба оглашена, теперь поздно.
— Так неужели же нет возврата, и я должна погибнуть? — воскликнула я с горечью.
— Господи, какой трагизм, — пожала плечами мать. — Никто тебя на гибель не толкает: можешь отказаться, если хочешь, но только знай, что отец никогда не простит тебе подобной выходки. Отказом своим ты произведешь скандал, который отзовется на всем нашем семействе и на младшей сестре в особенности. Я, впрочем, понимаю, откуда вся эта перемена, — заметила она, намекая на старшую сестру. — Все это Александра Ивановна. Ей мало самой производить скандал своими отношениями к мужу: она старается, чтобы и другие так же поступали. Нужно предупредить отца, чтобы он принял какие-нибудь меры для ее удаления.
Угроза разлучить меня с Сашей, в которой одной я видела отраду и утешение, до того напугала меня, что я поспешила отступить от своего намерения и даже принялась успокаивать мать, уверяя, что не имела серьезного желания отказать жениху, но способна сделать это, если меня разлучат с Сашей.
— В таком случае я не побоюсь скандала, — заключила я решительно свою речь.
С этой минуты я сочла свое дело окончательно и непоправимо проигранным.
В тот же день приехал жених со своим братом. Я просила сестру не оставлять нас вдвоем: чувство омерзения к жениху окончательно охватило меня.
Около недели все шло благополучно. По утрам я его мало видела, благодаря поездкам по магазинам и портнихам, вечером же он со своим братом садились за преферанс.
В день моих именин предполагался танцевальный вечер. Утром я вела себя еще сносно и даже любезно поблагодарила жениха за поднесенный им браслет с бриллиантами, как ни противно мне было получать от него подарки. Вечером, в полной уверенности, что жених засядет за карты, я собиралась в последний раз повеселиться.
Каково же было мое удивление, когда после ритурнеля первой кадрили я увидела, что мой жених натягивает перчатки, видимо собираясь танцевать. ‘Что это? Никак он в самом деле… слава Богу, что еще не со мной: у меня все танцы разобраны!..’
Я уже стала в пару с молодым юнкером, когда жених протянул мне руку.
— Я танцую вот с ним, — говорю я поспешно, кивая головой на юнкера.
— Нет, первую кадриль полагается танцевать с женихом, — ответил он тоном, не допускающим возражения.
Юнкер пробовал протестовать. Подскочил мой старший брат, распорядитель танцев. Выслушав резоны жениха, он вступился за его права.
— Вы уж, батюшка, простите, пожалуйста, на этот раз и уступите невесту жениху.
Юнкер надулся и отошел прочь. Я кипела негодованием и, насупившись, уселась на поданный женихом стул.
— Это вы дуетесь на меня за то, что я вас лишил вашего кавалера?
— Разумеется, раз я ему обещала эту кадриль!
— Сами виноваты! Разве же вы не знаете, что первую кадриль всегда полагается танцевать с женихом?
— Никогда этого не слыхала! Да и не предполагала, чтобы вы в ваши годы стали танцевать.
— Ах, мои годы кажутся вам теперь большими! Прежде вы не находили этого!
— Прежде я не предполагала даже, что вы вздумаете танцевать! — повторила я уже со злостью, забывая всякие приличия, до того ненавистен он был мне в эту минуту.
— Хорошее счастье сулит мне будущее, — сказал он, стараясь принять трагический тон, — если уже теперь вы готовы променять меня на какого-то юнкера.
Я молчала. ‘Пусть сам от меня откажется’ — блеснула у меня счастливая мысль, и я продолжала в том же тоне говорить ему неприятности до конца кадрили, которая казалась мне бесконечной. Жених уехал с братом до ужина. На другой день он не явился в назначенный час, как было условлено, для того чтобы ехать с нами в институт знакомиться с младшей сестрой. Родители мои забили тревогу и послали в гостиницу узнать, почему жених не едет.
Посланный возвратился с известием, что жених мой не приедет и уезжает с братом к себе назад. Сердце мое преисполнилось радостью. Родители стали меня допрашивать, что все это значит.
— Ну вот, он увидал и понял наконец, что я его не люблю, — сказала я растерянно.
Отец был рассержен этой историей и тотчас же ушел, мать за ним. Я осталась одна с Сашей. Меня смущали надутый и недовольный вид отца и страх скандала, которым меня постоянно пугали.
— Вот что! — придумала сестра Саша. — Попросим их отпустить тебя ко мне пожить. Тем временем скандал сгладится, и они перестанут сердиться.
Эта перспектива показалась мне такой заманчивой, что я тотчас же развеселилась, достала оставшиеся с вечера конфеты, и мы обе принялись их есть и смеяться.
Веселость эта продолжалась недолго. Вошла мать.
— Отпустите ее ко мне, maman, — обратилась к ней Саша.
— Это к чему?
— Замять разговоры. И я, и мой муж будем очень рады.
— И ты, и твой муж — может быть, но я-то вовсе не буду рада, что она станет глядеть, как вы друг другу физиономии строите. Никогда не пущу ее к вам! — резко оборвала сестру мать.
Только что она вышла, я обратилась к расстроенной Саше:
— Сейчас же поезжай к Михаилу Михайловичу и скажи ему, что я ужасно раскаиваюсь в происшедшем, что люблю его и жить без него не могу.
— Да ты с ума что ли сошла! — пробовала возразить Саша.
— Нисколько. Ты видишь, как они все это принимают. Им хочется поскорее сбыть меня с рук, а тебя — отсюда. Хороша будет наша жизнь с тобой!
Мысль о возвращении к мужу казалась Саше невыносимой. Он не разговаривал с ней более двух лет, постоянно был окружен мальчишками-казачками и объяснял свою женитьбу на Саше рыцарским желанием освободить ее от тяжелой домашней жизни. Она умерла девушкой.
У Саши не хватило твердости отговорить меня, и она покорно взялась выполнить мое поручение, не предупреждая родителей. Я осталась одна в ожидании последствий. Наконец послышался звонок, и я поторопилась навстречу сестре. В зале я наткнулась на отца, он подал мне с суровым лицом мой портрет и рукоделье, которые я подарила жениху.
— Вот тебе на память о твоем скандальном поступке. Вот тебе от Михаила Михайловича — сказала входя
Саша, подавая мне обратно портрет жениха и подарки, отосланные отцом. — Он будет у тебя завтра с братом. Сегодня они не могут: устали.
Пришлось объяснить отцу и матери о нашем предприятии. Оба остались довольны успехом.
— Ну, уж теперь ты не смеешь больше отказывать, — сказал строго отец, обращаясь ко мне. — Она была в гостинице у мужчин и компрометировала себя. Новый отказ твой ляжет позором на ней.
Точно тяжелый камень лег мне на сердце. Мне были неприятны поцелуи Саши. Я ушла к себе в комнату, легла на постель и горько плакала.
На другой день явился жених. Примирение состоялось окончательно. Был назначен день свадьбы. Я старалась как можно меньше думать о будущем, ездила по магазинам и развлекалась.
К моей свадьбе приехал из Петербурга брат Николай. Я стала ему рассказывать в шутливом тоне все обстоятельства сватовства, мой разрыв и примирение. По мере моего рассказа брат становился все более и более серьезным и когда я окончила свое повествование, пошел к Саше.
— Что это ты Коленьке наговорила? — спросила меня через полчаса после этого Саша.
— А что?
— Да он хочет свадьбу твою расстроить.
— С ума он сошел!
— Я пыталась его успокоить, пугала скандалом, но он ничего слышать не хочет.
— Пойди его уговори, — сказала я с испугом Саше. — Скажи, что я все это в шутку ему рассказала.
— Да он меня слушать не хочет! Поди сама поговори с ним.
Я побежала разыскивать брата, и мне удалось убедить его, что я это так наболтала, чтобы посмотреть, какой из этого выйдет эффект.
Таким образом, исчезла последняя возможность избегнуть замужества.
Будто во сне чудилось мне все окружающее, когда я стояла под венцом. Внешне я старалась держать себя весело: кивала, улыбалась приятельницам, приехавшим посмотреть на мое венчание. Только после свадьбы поняла я, какой позор и какое нравственное падение сделаться женой нелюбимого человека. Только тогда постигла я всю гнусность проституции, испытав ее сама. ‘Так вот почему гнушаются падшими, — говорила я себе, рыдая: — И я падшая, падшая… Я продала себя, как и они. Они хоть из нужды, за деньги, а я… за воображаемую свободу… разве это свобода! Это отвратительнейшее из рабств… ни уйти, ни спастись…’ — твердила я себе, не переставая рыдать всю ночь.
Да, этот обыденный факт законного насилия не представляется никому ни возмутительным, ни уродливым только потому, что он не подлежит каре закона.
Проплакав всю ночь над собственным падением около нелюбимого, безмятежно храпящего мужа, я только к утру немного забылась. В десять часов меня разбудила горничная и объявила, что муж со старшим братом, Петей, ждут меня в соседней комнате. Тут передо мной сызнова предстала ужасная действительность, и я снова разрыдалась, не обращая внимания ни на увещания, ни на утешения горничной. Одетая и причесанная, я все не решалась выйти к брату и мужу, так как не в силах была одолеть своих слез. Мой браг, видевший меня почти мимоходом в свои редкие и непродолжительные посещения родительского крова, узнав, что я встала, вошел ко мне. Видя меня плачущей, он бросился целовать и ласкать меня и тем только усилил мои рыдания. После долгих попыток унять слезы, мне удалось наконец сдержаться, и я вышла к мужу. Я едва кивнула ему головой и, оставив его с братом, поспешила к Саше.
Войдя к сестре, я бросилась к ней на грудь, и мы обе расплакались. В этом положении застала нас мать. Она принялась было выговаривать нам обеим за неприличие таких слез, но видя, что ни увещания, ни выговоры ни к чему не приводят, уложила меня в постель сестры и пошла объяснять моему мужу, что я не совсем здорова. Отец остался до того недоволен всем происходившим, что не зашел ко мне вовсе.
Я не выходила из комнаты в течение целого дня, ссылаясь на сильную головную боль. Вечером отец с матерью все-таки заставили меня выйти к чаю. Все чувствовали себя до того натянуто, что старания брата развеселить публику пением и разными анекдотами не привели ни к чему. Мужу я не сказала ни слова, стараясь не глядеть на него: до того он был мне гадок и противен. Не дожидаясь ужина, под предлогом все той же головной боли, я поспешила в отведенное нам помещение и притворилась спящей к приходу мужа.
— Ах, оставьте меня, у меня голова болит, — сказала я, когда он, не обращая внимания на мой мнимый сон, принялся было целовать меня.
Это взбесило его наконец, и он принялся ругаться совершенно непривычными для меня площадными словами. Как ни ошеломила меня подобная ругань, но все-таки она была мне сноснее его поцелуев и ласк.
На другое утро сквозь сон я услыхала грозный голос матери.
— Рассказывай, что ты тут натворила, — приставала она ко мне, совершенно теряя самообладание.
— Я спала.
— Нет, ты отвечай мне, почему твой муж уезжает сегодня в деревню один с братом и уже укладывается. Вставай сейчас и иди молить мужа о прощении, не то мы с отцом сделаем с тобой то, чего ты себе и представить не можешь.
Я чувствовала себя до того потерянной, что без возражения пошла к мужу, но он заперся и не принял меня. В раздумье остановилась я в приемной, как вдруг вошла мать и, обратясь ко мне, почти ласково сказала:
— Отчего же ты мне не сказала с самого начала, что не имела понятия о супружеских обязанностях? Саша только теперь объяснила мне, в чем дело. Ну, разумеется, нехорошо, что он не подготовил тебя. Это, действительно, тяжелый крест для женщины, но он необходим и неизбежен: так Богом устроено. Делать нечего, нужно покоряться, — сказала она, целуя вдруг меня. — Женщина создана, чтобы всю жизнь быть рабой и против этого ничего не поделаешь. Остается только применяться. Старайся угождать мужу первое время. Мужчины самолюбивы и любят, чтобы им выказывали внешнюю покорность, а потом в твоей власти будет вести себя так, чтобы он делал все по-твоему. Успокойся, теперь я все улажу. И она поспешила к моему мужу, от которого вернулась через четверть часа.
— Я уговорила его наконец, — сказала она мне ласково. — Он выйдет к тебе сейчас: попроси у него хорошенько прощения, помирись с ним, поцелуй его. И затем, довольная и успокоенная, мать ушла вниз.
Через несколько времени вышел муж. Он в сущности вовсе не намерен был уезжать один, как он мне впоследствии сознался. Возвратиться одному на посмешище всех своих родственников, домочадцев и знакомых вовсе не входило в его расчеты. Но все-таки он счел нужным состроить важную и надутую физиономию.
— Что вам угодно? — спросил он меня.
— Простите меня… — сказала я, не глядя на него.
— За что? — желал бы знать, — проговорил он с усмешкой.
— За то, что я вас не любила.
— Но вы и теперь меня не любите.
— Я буду стараться вас любить, — ответила я, действительно стараясь убедить себя, что это вещь возможная.
— В самом деле? — ответил он и принялся целовать меня. На этот раз я предоставила ему полную свободу, не смея ни гримасничать, ни отворачиваться.
До свадьбы еще было решено, что мы проживем так называемый медовый месяц в Москве. Но теперь муж вдруг объявил, что он вовсе не собирается оставаться, так как через неделю свадьба его сестры и ему нужно спешить.
— Мало ли что обещают женихи, — цинично ответил муж на мой упрек. Зачем он ранее не предупредил меня и ни словом не обмолвился о скорой свадьбе сестры?
Единственным утешением было обещание Саши ехать с нами: она окончательно решила расстаться со своим мужем, и ей некуда было приткнуться.
Мы все наскоро уложились и на третий или четвертый день после свадьбы двинулись в деревню мужа.
В имение мужа мы приехали ночью. Желая быть любезным, муж устроил меня на первую ночь с Сашей, так как для нее не успели приготовить комнату. На другое утро я встала в довольно бодром настроении и даже старалась казаться веселою при встрече со свекровью и золовкою, которых до тех пор видела только мельком у Раисы. Свекровь моя, Марфа Васильевна, довольно благообразная старуха, не злая и не добрая, чрезвычайно слезливая, вечно жаловалась на какие-то напасти, если не свои, то чужие.
Золовка, Надежда Михайловна, была девушка лет тридцати, толстая, краснощекая со злым выражением глаз и грубым мужским голосом. Она через неделю выходила замуж и теперь была занята приведением в окончательный порядок своего приданого.
С нее началось мое знакомство с целым рядом новых людей, чуждых мне по интересам и мировоззрению. При всем достатке, лица эти не отличались ни внешним лоском, ни даже просто нравственною и физическою опрятностью. Особенно поразила меня другая старшая сестра моего мужа, жившая в одном имении с ним, но в другом доме.
Муж не решился повести меня к ней без предупреждения, но с утра послал известить ее, что придет со мною вечером.
При входе в переднюю мы были встречены некрасивой пожилой рыжей женщиной с волосатой бородавкой на носу. Она была в простом ситцевом платье, и я бы приняла ее за прислугу, если бы она не бросилась ко мне и приторно деланным голосом не назвала своей ‘милой, дорогой сестричкой!’ Тут же стоял ее муж, рослый неуклюжий мужчина, сильно смахивающий на принарядившегося немца-сапожника. Они повели нас в гостиную через пустой огромный зал, который представлял подобие фабрики и был заставлен ткацкими станками, на которых неутомимо работали бабы под непосредственным наблюдением и понуканием самой Раисы Михайловны.
Пройдя зал, мы очутились в довольно большой гостиной, в которой не было никакой мебели, кроме кривоногого стола, засаленной кушетки и двух-трех кухонных табуреток. Раиса Михайловна усадила меня на кушетку и, прежде чем я успела опомниться, побежала за деревянной скамейкой и сунула ее мне под ноги, уверяя, что так будет удобнее. Такое ухаживание стесняло меня, но я покорилась, чтобы не вызвать новых затруднений. Однако она не унималась и, схватив стоявшие на столе две тарелки с вареньем, заставила меня все съесть.
Есть варенье, после того как другие поели моей ложкой, я отказалась окончательно.
‘Вот вы какие спесивые, сестрица’, — заметила мне Раиса Михайловна.
Все мои усилия приучить новых родственников к чистоплотности были совершенно тщетны. Мало того, убедившись, что я разглядела и поняла их, они перестали стесняться и не только не обращали внимания на мои попытки усовестить их, но стали даже обижаться на вмешательство в их привычки. Раиса Михайловна ходила по целым дням нечесаная, в грязном рваном капоте, в засаленной ватной кацавейке, в грязном ситцевом платке на голове.
Муж составлял ей пару, отличаясь только тем, что был еще грязнее.
— Вы, кажется, не умывались сегодня? — заметила я ему полушутя через неделю после моего приезда, когда Матвей Федорович — так звали мужа Раисы Михайловны — здороваясь протянул мне грязную, засаленную руку.
— Совершенно верно изволили заметить, — ответил он ухмыляясь.
— Как же вам не стыдно?
— Я человек рабочий, сестрица, не белоручка, как вы! Где тут до стыда! Вы вон, поди, только что изволили, небось, чаек откушать, а я с пяти часов на ногах. И в риге побывал, и на скотном дворе, и в амбаре. Где уж тут чистоту соблюдать!
— Так неужели же вы можете так-таки целый день проходить не умываясь?
— И даже очень. Зато поглядите на меня в воскресенье: и с мыльцем умоюсь и вычешусь.
Надежда Михайловна, младшая сестра мужа, тоже не сочла нужным долго стесняться меня и Саши. На другое же утро, сходя по лестнице, я услышала какой-то бешеный крик и неистовые ругательства: то бушевала в девичьей Надежда Михайловна.
— Перепортила мне теперь все платье, каналья!.. Молчи, говорят тебе, сукина дочь, — топнула она ногой, когда горничная попыталась что-то возразить.
— Как есть все платья перепортили мне эти канальи, — обратилась она ко мне. — Посмотрите, пожалуйста, — и она выхватила шелковый лиф из рук горничной и сунула его мне под нос.
— Да отчего вы не отдадите шить портнихе? — спросила я.
— Уговори хоть ты эту безумную, — обратилась ко мне вошедшая свекровь. — Пусть отдаст перешить платья портнихе. До свадьбы еще целая неделя, можно нынче же послать нарочного в город.
— Прошу вас не вмешиваться! — гаркнула в ответ Надежда Михайловна.
— Тебе дело говорят, ты не только себя срамишь, а и меня с братом. Ведь никто не поверит, что мы за тобой сто душ да тридцать тысяч приданого даем. Ведь я о тебе заботясь говорю это, — настаивала старуха.
— А, да к черту мне ваши заботы! Убирайтесь, не надоедайте!
— Ну, уж с этим характером замуж вовсе не годится, в монастырь бы тебя упрятать!
— Вас в монастырь: из ума выжили!
— Плевать же я на тебя хочу, и на свадьбу к тебе не поеду, — сердито сказала старуха, захлопывая за собой дверь.
Подобные сцены между матерью и дочерью происходили чуть ли не по нескольку раз в день.
Через неделю мы все должны были ехать в уезд, где проживали старший брат мужа с Раисой и жених Надежды Михайловны. Надежда Михайловна с матерью выехала днем ранее нас и остановилась у своей племянницы, жившей в семи верстах от жениха. Я же с мужем и Сашей должны были остановиться у Раисы, чтобы всем сообща ехать на свадьбу. Так как у меня кружилась голова от качки по ухабам в закрытом возке, то я настояла, чтобы ехали в открытых троечных санях.
— Вот имение одного чудака, — сказал муж, когда вечером мы проезжали мимо чьей-то усадьбы. Стоило мужу отозваться о ком-нибудь дурно, как человек становился мне симпатичным.
— Чем же он чудак? — спросила я недоверчивым тоном.
— Да мало ли чем!
— Ну однако же? — настаивала я.
— Да всем!
— Это очень неопределенно. Укажите факты.
— Ну вот тебе самый лучший! Вдруг просит он свою мать выделить его долю наследства имением… Зять, любимец матери, уговорил старуху, и она было совсем согласилась, только так себе, на всякий случай, спросила: ‘Ну а что ты станешь с имением делать? Толку ты в хозяйстве не смыслишь’. — Да мне, говорит, и смыслить незачем, отпущу мужиков на волю, землю им отдам — и конец. Мать сначала думала, что он шутит, а как увидала, что всерьез, рассердилась и говорит: ‘Как? Я копила, добро приобретала, а он, наткось, по ветру все пустить обещается! Так не будет же тебе ничего!’ — захохотал при этом воспоминании муж. — Ну что же? Разве тебе этого примера не довольно?
— Какой чудный, прекрасный человек! — воскликнула я. — А вы над ним смеетесь!
Муж обиделся.
— Да, я знаю, что такие полоумные чудаки в вашем вкусе, — сказал он сухо.
— Ужасно досадно, что он предупредил мать.
— Да, ужасно! — подтвердил он с негодованием.
На этом разговор оборвался, и мы все трое молчали до самого приезда к Раисе.
— Что это ты такая красная? — сказал мне за вечерним чаем муж. — Настояла-таки на том, чтобы ехать не в возке, а в санях. И просил я тебя дорогой кутать лицо, если уже едешь не в возке. Этак, пожалуй, на свадьбу завтра будет стыдно показаться. Я всем обещал непременно жениться на хорошенькой!
— Мало ли чего не обещают, — отвечала я насмешливо. — Вот и я обещалась выйти непременно за хорошенького и молоденького.
Муж вспыхнул с досады, и все замолчали.
Краснота на моем лице, к удовольствию мужа, прошла, и он был очень весел, представляя меня на другой день своим родственникам Уманцам, в усадьбу которых мы все приехали переодеться и вести невесту к венцу. Хозяйка дома повела меня и Сашу к невесте, которая сидела у нее в спальне уже одетая и причесанная, только без подвенечного вуаля.
— Никто не умеет приколоть мне вуаль, — обратилась она к нам недовольным тоном. — Не приколет ли кто из вас?
Взялась Саша, еще недавно присутствовавшая при том, как куафер прикалывал мне вуаль. Приколов вуаль и цветы, она с ужасом взглянула на свои руки: они были точно наваксенные.
— Что это такое? — воскликнула она, недоумевая и показывая Надежде Михайловне свои руки.
— Ну что разинули рот? Мойте скорее и идите в зал, — крикнула она, торопливо выходя вон.
Я осталась помогать сестре мыть руки. За мной вбежала Раиса.
— Да куда же вы это пропали, идите скорее!
— Посмотрите, в каком виде ее руки, нужно же их вымыть! Да отчего это, в самом деле? — все еще недоумевая, спросила я.
— О, святая невинность! — засмеялась Раиса. — Разве же вы не знаете: она рыжая и красит себе волосы.
После венчания все поехали к свекру Надежды Михайловны, где был обед, а затем бал. За обедом шампанское лилось рекой, и к балу большая часть мужчин была в ‘веселом’ настроении, чтобы не сказать более. Особенно странно вел себя новобрачный, полный высокий белокурый господин, лет тридцати пяти, с добродушной, но крайне ограниченной физиономией. После обеда он начал преследовать меня своим ухаживанием и, наконец, принялся клясться в вечной любви. Воспитанная в самых строгих правилах, я находила весьма дерзким, что человек объясняется в любви замужней женщине и притом в день собственной свадьбы. Я не раз с гневом просила его прекратить эти пошлые объяснения. Он отходил на минуту, а через другую начинал хныкать и роптать на свое несчастье — связаться на всю жизнь с постылой женой, особенно теперь, когда он увидал меня, такое светлое видение, и пр. и пр. Ухаживание его было замечено всеми и сделалось предметом всеобщих насмешек. Его стали называть моей тенью, рыцарем печального образа и т.д. Муж мой был польщен этим ухаживанием и комплиментами, которые мне делали, он тоже стал отпускать шуточки насчет своего нового зятя и под конец не нашел ничего лучшего, как привести Надежду Михайловну.
— Посмотри-ка, — сказал он ей, указывая на меня и Михаила Петровича, стоявшего за моим стулом и расточавшего мне клятвы в вечной любви и преданности, — как твой благоверный ухаживает за моей женой.
— А что? — сконфуженно и как-то глупо улыбаясь полупьяными глазами сказал пойманный на месте преступления Михаил Петрович.
— Я не ревную, брат, продолжай ухаживать за моей женой, я уверен в ней, — хвастливо заявил муж. — Я вот только твою жену привел на тебя полюбоваться.
— Так вот что, — ответил ему, как бы озаренный удачной мыслью, уже совсем отупевший от вина Михаил Петрович. — Коль ты ничего, что я ухаживаю за твоей женой, то и я ничего, если ты вздумаешь ухаживать за моей.
Муж захохотал. Надежда Михайловна вышла из себя и, схватив своего мужа за руку, потащила его в другие комнаты, к моему крайнему облегчению.
В антрактах между танцами мужчины продолжали прохлаждаться шампанским, так что к четвертой кадрили все кавалеры, и самые неуклюжие по преимуществу, принялись взапуски выкидывать разные коленца при одобрительном хохоте остальных. Между дамами отличалась в особенности предводительша соседнего уезда, толстая рослая женщина, лет за сорок. Закинув назад голову и закатив глаза, она как-то особенно помахивала во все стороны платьем и при всяком ‘балансе’ несколько раз игриво кружилась, ухватясь за обе руки кавалера. Все эти безобразные ребячества сорокалетней женщины и выверты пожилых мужчин поразили меня своей непристойностью.
— Я всех перещеголяю! — весело воскликнул муж, входя в азарт. Он успел уже сделать несколько удивительных скачков, заслуживших общее одобрение, и теперь собрался выкинуть какое-то удивительное па.
Я состроила презрительную гримасу и сказала ему:
— Пожалуйста, не паясничайте, довольно здесь шутов и без вас!
— Ах, Боже мой, скажите на милость, какая строгость и какой презрительный вид! — воскликнул он с досадой. И хотя для поддержания своего достоинства передо мной и под влиянием поощрения окружающих он принялся как-то глупо подпрыгивать и вертеться, но мое замечание, видимо, расхолодило его. Его недовольная, сердитая фигура так не согласовалась со странными, неуклюжими прыжками, что зрелище получилось весьма уморительное. Но мне он показался до того неприглядным и глупым, что я была готова провалиться сквозь землю при мысли, что с этим человеком мне суждено провести всю жизнь.
— Не вывезло, брат! — послышалось со всех сторон.
— Это вот моя барыня виновата, — оправдывался он перед зрителями, — совсем меня сбила — говорит: ‘довольно, вишь, паяцов и без меня’.
Я вспыхнула.
— Ну и тюфяк же ты, брат, коли такую жену себе взял, — сказал ему старший брат Уманец, — посмотрел бы я, как мне жена осмелилась бы сказать что-нибудь подобное!
К счастью, кадриль кончилась, и я, не сказав ни слова мужу, вышла вон.
— Паяцы мы… гм… гм… — услышала я, когда проходила мимо старшего Уманца и его подвыпивших собратьев.