Записки современника. Дневник студента, Жихарев Степан Петрович, Год: 1859

Мемуары
Время на прочтение: 307 минут(ы)
Скачать в PDF

С. П. Жихарев

Записки современника

Редакция, статья и комментарий Б. М. Эйхенбаума
Издательство Академии Наук СССР
Москва Ленинград 1955
Scan ImWerden
OCR Ловецкая Т.Ю.

От издателя1

‘Записки современника’ остались после покойного князя Степана Степановича Борятинского2 в письмах к нему близкого его родственника С. П. Ж[ихаре]ва, с которым, несмотря на разность в летах и на обстоятельства, их разлучавшие, он соединен был, сверх уз родства, искреннею и безусловною дружбою до самой своей кончины.
Князь Борятинский еще при жизни своей успел пересмотреть все эти письма и сделать им строгий разбор: из одних многое, до разным отношениям и уважениям, исключил, другие совсем уничтожил, остальные приведены им в периодический порядок двух ‘Дневников’: а) Студент а, с 1805 по 1807 год, и б) Чиновника, с 1807 по 1819 год, к которым объяснения и замечания сделаны прежде князем, а впоследствии самим С. П. Ж[ихаревы]м.
Эти ‘Дневники’, кроме собственных приключений писавшего, заключают в себе живую панораму большей части тогдашних современных лиц и происшествий. Трудно настоящим образом судить о степени теперешней их занимательности, ибо самое занимательное в них большею частию уничтожено, но кажется, что и в настоящем виде они не лишены интереса, который, по мере продолжения ‘Записок’, возрастает, точно так же как возрастает неопытный, откровенный и словоохотливый студент в наблюдательного и деятельного чиновника, познакомившегося короче с жизнью и ее превратностями.

Часть первая

Дневник студента

Если нам так приятно встречать

давно знакомых людей, то еще приятнее

встретиться с самим собою в прежней

мысли, в прежнем чувстве или в прежнем

происшествии.

Дневник, 13 мая 1805 г.

1805-й год

2 января, понедельник.
Не беспокойся, любезный брат, я не перестану быть твоим неизменным Гриммом3. Писать к тебе обратилось мне в привычку. Благодарю за присылку денег, теперь, вероятно, не одна красненькая запечатывается в пакет для подарка новому студенту. Звание мое не безделица и порадует моих домашних. Ожидаю непременно экстраординарной благостыни. Правду сказать, если б кто шесть месяцев назад вздумал предрекать мне, что в нынешний новый год я поеду поздравлять родных и знакомых моих в синем мундире с малиновым воротником и при шпаге, я бы принял это за обидную насмешку. Однако ж это сбылось. Конечно, прилежания, трудов и хлопот было немало, но что значило бы все это без помощи и содействия доброго моего Петра Ивановича? {Магистр Богданов.} Он об успехах моих заботился более меня самого. Математика мне не очень далась, но на нее не обратили внимания, и Алексей Федорович {Мерзляков, адъюнкт-профессор.} — дай бог ему здоровья — сильно поддерживал меня.
Вчера ездил с поздравлением к графу Ивану Андреевичу {Остерман, государственный канцлер.}, Ивану Петровичу Архарову, к тетке Вишневской, к брату Ивану Петровичу {Поливанов, впоследствии сенатор.}, к Аксеновым и к Кудрявцевым, разумеется, заезжал и к Лобковым — как хорошеет Арина Петровна! Нельзя довольно налюбоваться ею, что за глаза! И эту красавицу, к общей досаде нашей, мать зовет Орюшкою! Звали вечером танцовать, танцами распоряжать будет Иогель. Танцы не по моей части, но как не полюбоваться олицетворенною Терпсихорою!
Граф Иван Андреевич добивался, сколько мне лет и куда я намерен определиться в службу4. Не хотел верить, что мне только 16 лет. Не советовал служить в архиве, но ехать прямо в Петербург и определиться в коллегию5, сперва на черную работу, обещал дать к кому-то письмо, обласкал, однако ж не посадил. Старик чем-нибудь огорчен или угрюм по природе. Зато как обнимал меня Иван Петрович Архаров!6 Созвал все семейство смотреть на мой мундир и чего-чего не наговорил: называл милым, умницею, родным и проч. Заставлял насильно завтракать, приглашал обедать, хотел пить шампанское за мое здоровье — словом, я не знал куда деваться от его нежностей. Говорят, что он со всеми таков, и чем малозначительнее человек, тем больше старается обласкать его. Это мне растолковала тетка, которая, бог знает почему, называет эту приветливость кувырканьем, иначе я мог бы возмечтать о себе и бог знает что! Между тем я сегодня попал туда, куда бы и ездить не следовало. Кудрявцев, в великой заботе о моих знакомствах, возил меня к графу Михаилу Федотовичу Каменскому7, бог весть зачем, разве только для того, чтоб похвастаться своими связями и что он некогда в кадетском корпусе преподавал графу немецкий язык. Граф, бесспорно знаменитый полководец и недаром фельдмаршал, но мог бы и не уничтожать меня своим приемом: ‘В какой это ты, братец, мундир нарядился? В полку бы тебе не мешало послужить солдатом: скорее бы повытерли’. И только. Не посадил, простоял больше часу, покамест старики вдоволь не наговорились о прежнем житье-бытье: видишь, в их время будто бы все было лучше. Немудрено: в их время у них зрение было острее, слух был тонее и желудок исправнее.
Таскался по профессорам: я н_а_ч_а_л _с_ _С_т_р_а_х_о_в_а _и_ _к_о_н_ч_и_л _С_н_е_г_и_р_е_в_ы_м. Добрые, благонамеренные, почтенные люди! все время жизни своей посвящают другим, в беспрерывных трудах, а с нашей стороны признательности немного. Вот, например, хоть бы взять Никифора Евтроповича {Профессор Черепанов.}. До сих пор, как только появится на кафедре, так тотчас наши шалуны и давай повторять третьегоднишную его фразу: ‘Оное Гарнеренево воздухоплавание не столь общеполезно, сколько оное финнов Петра Великого о лаптях учение есть’8. Разумеется, конструкция фразы смешна, да зато в ней есть глубокий смысл.
Обнимался с Алексеем Федоровичем и Буринским, который написал превосходные стихи. Сказывали, что С. Смирнов переводит ‘Kabale und Liebe’, которую разыгрывать будут на пансионском театре9. Хотят мне назначить роль Вурма, потому что я смугл и тощ, а главное, потому что ее никто не берет. Благодарен, будет с меня и Франца Моора, которого отхлестал я, к полному неудовольствию переводчика. {Ник. Ник. Сандунов.}
3 января, вторник.
Обедал у князя Михаила Александровича Долгорукова и время провел чрезвычайно приятно. Князь по-прежнему такой же любитель театра и покровитель русских актеров. Я встретил у него Плавильщикова, Померанцева, Украсова и Злова. Сила Николаевич Сандунов перестал к нему ездить, и о нем не жалеют. Бойкий талант, ума палата, язык — бритва, но неуживчив. За обедом много рассуждали о театре и театральном искусстве. Ораторствовал Плавильщиков. В качестве действительного студента позволил я себе некоторые возражения, что нашему Росциусу, кажется, было не по нраву, особенно когда я упомянул о петербургских актерах Шушерине и Яковлеве. ‘Шушерин еще и так и сяк, — сказал он, — но Яковлев неуч’. Я не видал их, следовательно защищать не мог. Плавильщиков написал новую комедию ‘Братья Своеладовы’, которая представлена будет в его бенефис. Злов сказывал, что в половине месяца пойдет и моя опера ‘Любовные шутки’, которую переводил я по заказу Соломони10. Эта глупая страсть к театру отнимает у меня пропасть времени. С завтрашнего числа запрусь дня на три дома, чтобы выиграть прошатанное время.
6 января, пятница.
Большой бал у Высоцких11. Кузины наши показывали мне свои наряды: кружева, кружева и кружева, есть в четверть аршина шириною. Много денег оставлено в магазине мадам Обер-Шальме! достаточно было бы на годовое продовольствие иному семейству. Недаром старики эту Обер-Шальме переименовали в Обер-Шельму12. Мы с Петром Ивановичем ездили взглянуть на освещенные окна дома Высоцкого. Вся Басманная до Мясницких ворот запружена экипажами: цуги, цуги и цуги. Кучерам раздавали по калачу и разносили по стакану пенника. Это по-барски. Музыка слышна издалече: экосез и а-ла-грек {Экоссез (франц.) — шотландский танец, а-ла-грек (франц.) — по-гречески.} так и заставляют подпрыгивать.
8 января, воскресенье.
Были на пирушке у Гаврилы Ивановича Мягкова {Преподаватель фортификации.}13. Домик на Мясницком Валу прехорошенький, жена красавица в полном смысле слова. Счастливец! Домик и жена приобретены трудами, тем более они для него драгоценны. Пили пунш и слушали игру хозяина на арфе — прекрасно! Как находит он время заниматься музыкою! Геометрия и музыка, арфа и фортификация как-то не гармонируют между собой. Все были несколько навеселе, и Алексей Федорович острил беспрестанно. Нет человека любезнее его, когда он нараспашку. Я все смотрел на хозяйку: какой бы этюд для Тончи! Завтра приглашает нас И. И. Дмитриев на вечер. Петру Ивановичу нельзя: у него вечерние уроки у Скульских и графинь Гудовичевых. Поеду один.
9 января, понедельник.
У Ивана Ивановича никого из записных охотников читать стихи свои не было. Зато сам хозяин заставил меня прочитать послание его к Державину в ответ на присланные стихи без подписи нашего Пиндара14.
Бард безымянный, тебя ль не узнаю?
Орлий издавна знаком мне полет,
Я не в отчизне, в Москве обитаю,
В жилище сует!
Вот так стихи! Иван Иванович владеет языком мастерски. Платон Петрович Бекетов15 толковал все о своей типографии. Это истинный ревнитель отечественного просвещения, при больших способностях он был бы другим Новиковым и особенно теперь, когда нет ни одной отрасли наук, которой бы правительство не поощряло. Иван Иванович, которому Бекетов близкий родственник, говорит, что он не щадит ничего для учебных и литературных предприятий и даже расстроил на них свое состояние. Иван Иванович жалеет, что пособия Платона Петровича падают большею частью на бездарных писателей, довольно назойливых. Дождит на злыя и благия!
12 января, четверг.
Наконец, вот письмо из дома с деньгами: 300 р. от матушки, 5 золотых империалов и 10 червонцев от батюшки и тетки княжны Марьи Гавриловны очень, очень кстати. Отец посылает мерлушек на два тулупа для обоих нас с Петром Ивановичем и ему особенно пару лошадей. Эти пегасы также очень ко времени, потому что уроки Петра Ивановича умножаются, одной моей пары становилось для обоих нас недостаточно, теперь, когда я перешел Рубикон, некоторые лишние выезды не могут быть для меня предосудительны, я успел уже заказать Занфтлебену пюсовый фрак из лучшего сукна и синие панталоны, с узорами по бантам a la hussard {По-гусарски (франц.).} за 40 р. — дорого, да мило. Между тем, по случаю радостного события, едем завтра к отцу Иоанну {Отец П. И. Богданова, умный и благочестивый старец, бывший диаконом в приходе архидиакона Евпла и отказавшийся добровольно от священства.} на вечеринку. Там будет и Василий Иванович {Старший брат Петра Ивановича, священник и законоучитель института со времени его учреждения. Скончался в запрошлом году.}, которого слово в институте так всем понравилось. Как удачно он умел выбрать текст к этому слову: ‘иныя не имам радости, да вижду чада моя во истинне ходяща’. Для преподавателя закона божия нельзя было отыскать текста приличнее.
Говорят о назначении И. И. Дмитриева сенатором. Дай бог! Кроме таланта, нелицеприятен и не подвержен ни чьему влиянию.
16 января, понедельник.
Сегодня у Антона Антоновича16 встретил Жуковского. Чуть ли не будет он сотрудником Каченовского в издании ‘Вестника Европы’, по крайней мере Антон Антонович этого желает. Как удивился Жуковский, когда я прочитал наизусть новые стихи его, которые нигде еще не напечатаны и никому не были читаны, кроме самых его близких. Антон Антонович очень забавлялся этим, и ‘вот (сказал) каковы-та у нас студенты-та: все-та на лету ловят, а кабы поменее-та по театрам шатались, так бы и в математике-та не отставали’. Я сгорел: не в бровь, а прямо в глаз, да, впрочем, за дело, за дело: что за бессчетный студент! Однако ж не теряю надежды: Андрей Анисимович {Сокольский, преподаватель арифметики и геометрии.} вдолбит что-нибудь в бедную мою голову во время вакаций. Но как отстать от театра?
17 января, вторник.
Поспешая сегодня на обед к Лобковым во всю прыть моих каурок, я наехал на какую-то женщину и совершенно смял ее, так что она очутилась под санями. Вопли и крики! Ехавший мне навстречу частный пристав соскочил с саней, остановил лошадей моих и высвободил беднягу, которая продолжала кричать без памяти. Он спросил меня, кто я таков, и объявил, что, хотя по принятым правилам должен бы был отправиться со мною в полицию, но что он не хотел бы мне сделать эту неприятность и потому предлагает дать женщине сколько-нибудь денег на лекарство и тем предупредить ее формальную жалобу. Я бы рад был дать все, что угодно, но со мною не было денег, и когда я объявил о том приставу, то он заплатил женщине 5 рублей своих, с тем чтобы я после возвратил их ему, а впредь старался ездить осторожнее. Этого почтенного человека зовут Иван Петрович Гранжан, и Петр Тимофеевич за обедом сказывал мне, что он бывает с семейством у них, принят в лучших домах и уважаем начальством. Вот какие люди служат в здешней полиции! Николай Петрович Аксенов также был здесь несколько лет, еще при Эртеле, частным приставом, а какой человек, что за душа и обращение и как вообще уважаем всеми, несмотря на недостаточное состояние! Правду говорят, что не место красит человека, а человек — место.
19 января, четверг.
Любовные мои шутки — вовсе плохие шутки. Опера не понравилась публике, а еще более мне: холодно, вяло и скучно. Бедная Соломони пела хорошо, голос у ней огромный, да как-то все не ладилось. Лизета крестьянка, а она представляла какую-то барыню, хотя и брала уроки у Сандуновой. Я думаю, без этой наставницы, которая порядочно жеманится, она сыграла бы лучше. Впрочем, в неуспехе пьесы виноват один бенефициант: зачем выбирать такой вздор? Петр Иванович говорит, что я лучше бы сделал, если б не отказался от предложенных мне Соломони 50 р. за перевод: по крайней мере душа бы не болела.
Балет ‘Мщение за смерть Агамемнона’, во вкусе Новерра, как гласит афиша, прошел так и сяк: какой Эгист, какой Орест и какая Электра! В этой Электре ни искры электричества. Говорят, что она выходит, замуж за старика-англичанина Банкса, известного торговца лошадьми. Он большой приятель с Н. П. Аксеновым, который содействием и пособием его развел свой конный завод и свой известный огромностью рогатый скот — единственные теперь источники его доходов.
Старшая Соломони играла концерт на скрипке с полным оркестром. Это лучшая часть бенефиса.
20 января, пятница.
Ай-да Freiherr von Steinsberg! Ай-да Malteser Ritter! {Мальтийский рыцарь (нем.).} как ухитрился он поставить такую сложную пьесу, какова вторая часть ‘Русалки’, на маленькой сцене демидовского театра, со всеми переменами декораций, полетами, превращениями и бог весть с какими еще затеями, при его ограниченных средствах! Как бы то ни было, ‘Русалка’ прошла весело17. Театр ломился от зрителей, несмотря на возвышенные цены: ложа 12 р., кресла 2 р. 50 к., партер 1 р. 50 к., галерея 1р. — дорогонько! Мамзель Штейн играла русалку, Штейнсберг — Минневарта, Короп — Ларифари, мадам Гебгард — старуху Jungfer Salome, Литхенс — рыцаря Адальберта, Вильгельм — ловчего, мадам Штейнсберг — Берту, и проч. Мамзель Штейн принимали прекрасно, кричали несколько раз voraus {Вперед (т. е. к рампе, нем.).}, a Kanon между ею, Штейнсбергом и Вильгельмом: ‘Nach Regen folget Sonnenschein’ {За дождем выходит солнце (нем.).} заставили повторить три раза. Право, Штейнсберг — волшебник. В продолжение одного года сформировать труппу, в которой одни и те же сюжеты играют сегодня шиллеровских ‘Разбойников’, а завтра ‘Русалку’, сегодня ‘Kabale und Liebe’, а завтра ‘Die deutschen Kleinstadter’ или ‘Zigeuner’, сегодня ‘Беньовского’, а завтра уморительного ‘Das neue Sonntagskind’, и играют очень недурно. Это, право, непостижимо, и между тем из каких лиц составлена эта труппа? Кроме Штейнсберга, который, несмотря на свое баронство и мальтийский крест, может назваться превосходным актером во всех амплуа, все актеры его труппы большею частью Anfanger {Новички (нем.).} из петербургских мастеровых. Даровитая мамзель Штейн, играющая русалку, Амалию, Луизу и проч. — булочница, брат ее — переплетчик, Литхенс — каретный обойщик, Короп — сиделец из винного погреба, Петер — столярный подмастерье, Кан — садовник, Беренс — портной, Вильгельм Гас — писец из конторы нотариуса, после нотный переписчик и, наконец, музыкант, Эме — деревенский эконом, Кистер {Нынче камергер одного немецкого двора, барон и миллионер.} — золотых дел подмастерье. Подумаешь, какой сброд! и что из него вышло? Все эти актеры — сами декораторы, сами костюмеры, сами машинисты, сами портные, сами копиисты. Штейнсберг не нанимает ни одного постороннего для надобностей своего театра. Удивительное свойство угадывать дарование в людях, привлекать их к своей цели и в то же время заставлять их любить и уважать себя. Сколько ни осторожен пастор Гей деке в суждении о людях, как он ни проницателен и опытен в сношениях с ними, однако ж утверждает, что молчаливый и задумчивый Штейнсберг имеет способность неотразимо действовать на кого он захочет.
22 января, воскресенье.
Приходил Ф. П. Граве. Он непременно хочет играть на немецком театре. Сколько мы ему ни возражали и ни указывали на неприличие такого поступка, он стоит на своем. На прощанье объявил, что уже выучил несколько ролей и скоро дебютировать будет в какой-то роле влюбленного башмачника. Завтра же отправлюсь к Штейнсбергу и попрошу, чтоб не допускал такого скандала. Один из лучших воспитанников университета благородного пансиона, студент, получивший золотую медаль, и которого имя, как отличнейшего воспитанника, осталось на золотой доске, будет играть роль влюбленного башмачника и большею частью перед вовсе не влюбленными сапожниками. Есть от чего с ума сойти!
23 января, понедельник.
Дело Граве могли уладить только вполовину. Сколько его ни усовещивали, он и в ус не дует. Несет свое, уверяет, что это вдохновение и он чувствует свое призвание. Непонятно, что случилось с ним: ему давно за двадцать, а стал хуже всякого капризного ребенка. Положили покамест на том, что будет по крайней мере дебютировать после пасхи и под другим именем. Он выбрал себе латинское прозвание: Nemo {Никто (лат.).}. Теперь, если убеждения на него не действуют, придется прибегнуть к другому лекарству — свисткам: авось они отучат его от паясничества. Добро бы имел настоящий талант или был какой красавец — сердце бы не болело, а то вроде рыцаря печального образа, с присовокуплением огромной сутулины. Впрочем, Штейнсберг говорил qu’il ne faut rien precipiber {Не надо ничего торопить (франц.).} и заранее огорчать его, а что дело обойдется само собою.
За хлопотами о нашем Nemo не был сегодня во французском спектакле. Давали оперу ‘Paul et Virginie’ и комедию ‘Fausses consultations’. Может быть и к лучшему: деньги дома, а мадам Кремов что за Виргиния! Кругленького личика и затянутой талии недостаточно для этой милой роли.
Белавин сказывал, что С_а_в_и_н_о_в, дебютировавший вчера в роли Алексея в драме ‘Беглый солдат’, ниже всякой критики. Это будто бы Прусаков, помноженный на Кондакова.
26 января, четверг.
Был в бенефисе Сандуновой, в ложе князя Михаила Александровича. Та же вечная первая часть ‘Русалки’. Княжны восхищались бенефицианткою, а мне как-то грустно видеть эту даровитую певицу в таких ролях, которые вовсе к ней не пристали. Я не смел высказать свое мнение, потому что предвидел обыкновенное возражение: ‘Небось ваша мамзель Штейн лучше?’. Но, помилуйте, женщина в летах, небольшого роста, очень, очень полная, чтоб не сказать толстая, прыгает, пляшет или, вернее, хочет прыгать и плясать, как 18-летняя хорошенькая, безыскусственная, веселая немочка, у которой роль русалки в ее природе, ибо эта роль составлена большею частью из вальсов, национальных немецких песен и танцев и проч. Что же тут хорошего? Удивительно, как люди мало знают свои средства! Сандунова не играет в ‘Волшебной флейте’, предоставляет прекрасную роль Памины Б_у_т_е_н_б_р_о_к_о_в_о_й и ломается в ‘Русалке’! Настоящие роли талантливой Сандуновой, как певицы и актрисы, в операх итальянских: в ‘Molinara’, в ‘Дианином древе’, в ‘Cosa rara’, в ‘Венецианской ярмарке’, в ‘Serva padrona’ и проч. и проч. Пусть играет и Наталью в ‘Старинных святках’: тут ей можно пощеголять своим пением в куплетах: ‘Слава богу на небе’ и проч., пусть поет в ‘Водовозе’, в ‘Элизе, или Путешествии по ледяным горам’ и проч., слова нет: это ее амплуа, но русалка — ах, господи! Полунагая, вертлявая нимфа с ее фигурою и формами и с ее итальянским жеманством!.. Лицо до сих пор сохранило свою приятность, физиономия игрива, но нет натуры, как утверждает и сам Штейнсберг, а он непогрешительный и беспристрастный судья в этом деле. Отчего русалки не играет Насова, хорошенькая, веселенькая актриска и премиленькая певичка с верным голоском? Я редко в ком видал столько натуры, при совершенном отсутствии всякого жеманства. Говорят танцовать не умеет, да у кого ж ей, бедняге, было и учиться?
Штейнсберг говорит, что в Петербурге русалку бесподобно играет Черникова {Впоследствии Самойлова.}, воспитанница театрального училища, и что такой актрисы в роли русалки никогда не бывало, по крайней мере видеть ему не случалось ни в Вене, ни в Берлине. Как бы хотелось взглянуть на этот феномен! Говорит, что и Воробьев, ученик Мартини, или Маркетти, отлично играет Тарабара и хотя спал с голосу, но умеет управлять им так, что этого почти незаметно.
Я слышал от А. А. Арсеньева, что управляющий театром от воспитательного дома князь Волконский посылал Волкова, играющего здесь Тарабара, нарочно в Петербург поучиться у Воробьева — как он выражается — тарабарской грамоте, и Волков точно усвоил будто бы манеру своего образца, может быть, только кажется пересолил и вместо пения лает по-собачьи.
28 января, суббота.
Сегодня, в бенефис мадам Дюпаре и Merienne, давали мелодраму ‘Le Jugement de Solomon’ и оперку ‘La Danse interrompue’. Первая пьеса, несмотря на пространное и высокопарное объявление о ее высоком достоинстве, о господствующей в ней с первой до последней сцены нравственности и проч., есть такое литературное уродство, которому и названья придумать не умею, и, сверх того, так скучна, так скучна, что мочи нет! Это древняя мистерия вроде той, ‘как Олоферну царю Юдифь отрубила голову’. Рыжая m-me Duparai играла Соломона, a m-me Merienne — настоящую мать ребенка. Охота же французам давать такой вздор, а дам платить за него деньги! Зато ‘La Danse interrompue’ — премиленькая пьеска и прошла весело.
Николай Иванович Кондратьев разгадал мне, отчего в афишах перед фамилиею некоторых актеров и актрис ставится буква Г., т. е. господин или госпожа, а перед другими нет. Это оттого, что последние из крепостных людей, например Уваров, Кураев, Волков, Баранчеева, Лисицына и проч., и что когда они зашибаются, что случается нередко, то им делается выговор особенного рода. Однако ж носятся слухи, что русский театр присоединится к театральной дирекции, от которой назначится особый директор, и что все эти н_е-г_о_с_п_о_д_а приобретутся в принадлежность дирекции, с присвоением им буквы Г. Дай бог! Нет сомнения, что казенное управление исправит теперешнюю неурядицу и обратит внимание на некоторые отличные таланты, не имеющие покамест никакой будущности.
Завтра опера ‘Иван-царевич’. Непременно еду, а на днях у французов ‘L’Amant-statue’ — опера, в которой Сандунова играет роль Селимены по-французски. Вот еще новость!
29 января, воскресенье.
Под шляпку-невидимку
Скрою белую личинку.
Сапожки-самоходы
Отслужат мне походы,
и проч.
кажется вздор, а так и поется. Очень понимаю, отчего немцы любят пьесы, составленные из их национальных Marchen {Сказок (нем.).} и преданий. Все родное как-то шевелит сердце, и, несмотря на нелепость вымысла, тарабарский язык и варварские стихи, нарочно подобранные из сочинений Тредьяковского, пьеса смотрится и музыка слушается с большим удовольствием, чем какой-нибудь ‘Суд Соломона’ и подобные ему пьесы, от которых да избавит Аполлон всякого посетителя русского театра! Дело в том, чтоб только не умничать и не искать премудрости там, где ее быть не должно. Опера ‘Иван-царевич’ — сказка в действии, и действие расположено просто и не сбивчиво: начало и конец на своих местах, напевы нехитрые, без заморских вычур, но как-то давно знакомые, затверженные в детстве. Кому не нравятся эти напевы, тому придется воскликнуть вместе с Карлом Моором: ‘О meine Unschuld, meine Unschuld!’ {О, моя невинность! (нем.).}18 Петр Иванович смеется, что я езжу в такие пьесы, в которых нет пищи ни для ума, ни для сердца. В этом мы никогда не согласимся с ним: он воспитанник города, а я выкормок деревенский.
Мочалов — Иван-царевич хоть куда, играл и пел очень порядочно: разумеется, Уваров был бы превосходнее Мочалова во всех отношениях, но как быть! сравнения в сторону: они убивают наслаждения. Comparaison n’est pas raison {Сравнение — не довод (франц.).}. Сцена леших шла уморительно: Волков и Кураев оба на своих местах.
4 февраля, суббота.
В эту неделю много кой-чего насмотрелся и наслушался. Во французском театре даны были ‘La Petite ville’ и ‘Le Calif de Bagdad’. Мне кажется, первая пьеса есть не очень удачное подражание комедии Коцебу ‘Die deutschen Kleinstadter’, но вторая — очень миленькая опера, и музыка прекрасная. Мы смеялись от души, когда пел хор: ‘C’est ici le sejour des Graces’ {Вот здесь обитают Грации (франц.).}, тогда как сцена наполнена была преуродливыми французскими харями. Видел Сандунову в роли Селимены в ‘L’Amant-statue’. Французы пригласили ее играть для сбора, точно так же как в прошлом году приглашали они здешнего французского каллиграфа Le Maire, урода и дурака, читать на сцене оду его первому консулу с посвящением пука перьев своего очина. Ле-Мер принят во всех домах, служит общим plastron{Шут (франц.).}, и потому театр был полон: все хохотали, когда при громком завывании всех бывших на сцене французов: ‘Allons, enfants de la patrie!’ {Сыны отечества, вперед! (франц., начальный стих Марсельезы).} стали поднимать Ле-Мера на воздух, будто бы в храм славы, в виде гения, в прическе a la Louis XIV {}. Все это могло идти к Ле-Меру, но Сандуновой не следовало бы входить в эту французскую аферу. Пощеголять французским языком могла бы она и не на сцене, хотя, впрочем, и щеголять нечем: болтает так себе, как и все наши барыни.
Третьего дня в бенефис Плавильщикова театр был полон. Чтоб судить о комедии его ‘Братья Своеладовы’, надобно прежде ее прочитать, а то я не очень ее понял. Мне показалось, что она не так-то понравилась, хотя публика после и аплодировала, и особенно — горячие друзья бенефицианта не сидели поджав руки. Жаль, что и первый наш трагик, наш Гаррик и Лекен, как называет его князь Михайло Александрович, прибегает к паясническим средствам для привлечения публики. Заставили плясать какого-то карло, которого в афише называют м_а_л_е_н_ь_к_и_м _к_а_р_л_о, как будто карло может быть большой!
Ездили с Хомяковым19 к М. И. Ковалинскому20, бывшему при покойном государе нашим рязанским губернатором. Я видел его в малолетстве и теперь рад был познакомиться с ним покороче. Очень умный, приятный и приветливый человек, хотя в бытность его губернатором и не то о нем говорили, но другие времена — другие нравы. Он, кажется, немного мистик. Обещал со временем ссудить меня сочинениями Сковороды, который был его наставником. Манускрипт этих сочинений беспрестанно у него на столе перед глазами. Я просил дозволения пробежать несколько страниц в то время, как он разговаривал с другими, и напал на какую-то статью под названием ‘Потоп Змиин’21. Ничего не понял. Петр Иванович говорит, что это оттого, что в голове m-lle Stein да ‘Русалка’. На этот раз не угадал: то, да не то.
8 февраля, среда.
Рассказывают об остроумном ответе главнокомандующего графу Хвостову, который в разговоре очень негодовал, что Ив. Ив. Дмитриеву присвоили в Москве название русского Лафонтена. Чтобы утешить графа, Александр Андреевич сказал ему: ‘Ну так что ж? Пусть Дмитриев будет нашим Лафонтеном, а ты — нашим Езопом’.
Как неприятно разочарование! 22 Еще намедни вечером у Прасковьи Михайловны Толстой слушал я премилое послание к ней князя Ивана Михайловича Долгорукова, читанное самим автором. Некоторые другие стихотворения его я уже знал и всегда любовался ими как отголоском нежного и любящего сердца. Но вот вчера доставили мне старую запачканную тетрадь, которая оказалась копией с определения пензенского верхнего земского суда 20 июля 1795 г. о побоях, причиненных прокурором Улыбышевым вице-губернатору князю Долгорукову за привлечение жены его, Улыбышева, к распутству23. Что кн. Долг. человек весьма нежных чувств, в том нет сомнения, что он влюбился в Улыбышеву, то это весьма естественно, но чтобы мог писать такие пошлые любовные письма, какие находятся в этом определении, я никогда бы поверить не мог. Вот небольшой образец слога обоих любовников. О_н: ‘Нет, не страшись! Отдай мне больше справедливости: не только на театре, но в собраниях целого света скажу, что ты мне не только мила, но ниже какая женщина в силах будет отвлечь мое сердце от тебя и скинуть те легкие и дорогие цепи, кои ты одна в моем нынешнем положении могла и умела накинуть, тебе дано было судьбою все сердце мое себе присвоить, отняв его даже у тех, кои от начала мира имели право по всем законам (!!), так не страшись ничьих прелестей: никакие красоты Лизаньки моей в глазах моих не превзойдут. Ах, друг мой, в естестве нет сильнее моей страсти, душа моя, будь здорова!!! Матушка, жизнь моя! бог мой! как воображу, что я в твоих объятиях, то я вне себя’, и проч. О_н_а: ‘Ах, на что вы дали повод открыть мои чувства? Знай, что я тебя люблю, если тебе надобно, я всему свету оное сказать готова. Ах, что вы делаете, какое вы пронзаете сердце! Меня все в страх и трепет приводит, по крайности из жалости выведите меня из сего адского положения’. Или: ‘Там… жизнь моя, кинувшись на шею к тебе, прижимая тебя к груди моей, попрошу одного слова, одно, что меня любишь, сделает меня счастливою! Скажи это, друг мой, скажи, утешь свою подданную, воскреси рабу твою, дай жизнь вашей любовнице, — ах, как я вас люблю! или научи, как выдрать пламя из недра моего сердца’, и проч. О_н: ‘Я, любовь и природа нас соединяет, потому что не свечи влекут нас и никакие клятвы богу, пред престолом брачным воссылаемые от супругов, но любовь и глас природы, то есть связь и сила чувств природы, в сердца наши влагаемые, нас соединяют тесными узами, кои никогда не разорвутся’ и проч.
Из этого следует, что сочинять прекрасные стихи и писать хорошо любовные письма — не одно и то же. Suum cuique {Каждому свое (лат.).}. Видно, при всяком начинании необходимо иметь в виду латино-греческий девиз Аретина Арецкого: ‘Nosce te ipsum’ {Познай самого себя (лат.).}.
10 февраля, пятница.
Кузины мои Семеновы и княжны Борятинские возили вчера меня на бал к Петру Тимофеевичу Бородину, откупщику и одному из московских крезов. Я охотно поехал — не для танцев, которых по застенчивости моей терпеть не могу, а так, из любопытства. Что за тьма народа, что за жар и духота! Прыгали до рассвета. Много было хорошеньких личик, но только в начале бала, а с 11 часов и особенно после ужина эти хорошенькие личики превратились в какие-то вакханские физиономии от усталости и невыносимой духоты, волосы развились и рассыпались, украшения пришли в беспорядок, платья обдергались, перчатки промокли и проч. и проч. Как ни суетились маменьки, тетушки и бабушки приводить в порядок гардероб своих дочек, племянниц и внучек, для чего некоторые по временам выскакивали из-за бостона, но не успевали: танцы следовали один за другим беспрерывно, и ни одна из жриц Терпсихоры не хотела сойти с паркета. Меня уверяли, что если девушка пропускает танцы или на какой-нибудь из них не ангажирована, то это непременно ведет к каким-то заключениям. Правда ли это? Уж не оттого ли иные mamans беспрестанно ходили по кавалерам, особенно приезжим офицерам, и приглашали их танцовать с дочерьми: ‘Батюшка, с моею-то потанцуй’. Многие не раз подходили и ко мне, но меня спасала кузина Александрина с Ариной Петровной: ‘Il ne danse pas, madame. C’est un campagnard qui ne vient au bal que manger des glaces’ {Он, мадам, не танцует, это сельский житель, а на балы он ходит только для того, чтобы поесть мороженого (франц.).}. Проказницы! В кабинете хозяина кипела чертовская игра: на двух больших круглых столах играли в банк. Отроду не видывал столько золота и ассигнаций. На одном столе банк метали князь Шаховской, Киселев, Чертков и Рахманов попеременно, на другом — братья Дурновы, Михель и Раевский, понтировало много известных людей. Какой-то Колычев проиграл около пяти тысяч рублей, очень хладнокровно вынул деньги, заплатил и отошел, как ни в чем не бывалый. Я думал, что он миллионер, но мне сказали, что у него не более 200 душ в Вологде. Как удивился я, встретив Димлера с мелом в руках, записывавшего выигрыш вместо банкомета! Говорит, что он в части у Дурновых: видно, это выгоднее, чем давать уроки на фортепьяно.
Угощение было на славу. Несмотря на раннюю пору, были оранжерейные фрукты, груш и яблок бездна, конфектов груды, прохладительным счету нет, а об ужине и говорить нечего. Что за осетр, стерляди, что за сливочная телятина и гречанки-индейки! {То есть откормленные грецкими орехами.} Бог весть чего не было! Шампанское лилось как вода: мне кажется, более ста бутылок было выпито. Хозяин подходил к каждому и приглашал покушать, сам он был несколько навеселе. Хозяйка не показывалась: она не выходит в дни больших собраний. Дам принимала хозяйская дочь, молодая княгиня Касаткина, недавно вышедшая замуж.
Я возвратился домой разбитый и усталый, не делав ничего, с обремененным желудком, евши без аппетита и вкуса, и с головного болью от шампанского, которое глотал без жажды. Ничего не вывез я с этого бала, кроме воспоминания о прекрасных глазах Арины Петровны, но и это ведет к одной бессоннице, следовательно, время потрачено напрасно. Ч_е_с_о_ _р_а_д_и_ _г_и_б_е_л_ь_ _с_и_я _б_ы_с_т_ь?
11 февраля, суббота.
Рождение мое ровно чрез неделю. Мы сговорились с П. И. обедать в этот день дома и пригласить Гаврила Ивановича, Андрея Анисимовича, Афанасия Михайловича и старого учителя моего Хр. Ив. Кейделя. Угостим их чем бог послал. Деревенской провизии у нас вволю, а кухмарник авось не ударит лицом в грязь, наливки почти не початы и варенья еще много. Приглашу также Граве и кого-нибудь из немецких актеров fur die Obung der deutschen Sprache {Для упражнения в немецком языке (нем.).}. После обеда, может быть, отправлюсь в немецкий театр, на котором дают Беньовского. Поехал бы вместо театра к Л., потому что у них вечер, но, право, за себя страшно: эта А. П. того и гляди, что с ума сведет: велит себя звать не иначе, как ma tante, потому что двумя годами меня старше, а мне так иногда совсем не то приходит в голову.
12 февраля, воскресенье, вечер.
Ездили в голицынскую больницу к обедне. Певчие очень хороши, но все не то, что колокольниковские у Никиты-мученика. Из числа последних тенор Самойлов взят на петербургский театр. Отлично также поют у Дмитрия Солунского. Черномазый Визапур — не знаю, граф или князь, — намедни пришел в такой восторг, что осмелился зааплодировать24. Полицеймейстер Алексеев приказал ему выйти25. После обедни смотрели мы картинную галерею26. Какие сокровища собраны покойным князем! и все предоставлены на подвиги человеколюбия. Поучение священника было на текст из евангелия: ‘Не скрывайте сокровищ ваших на земли, иде же тля тлит и татие подкопывают и крадут’. В голицынской больнице это чрезвычайно кстати. Из картин больше всех мне понравились ‘Благословение Иакова слепцом Исааком’ Риберы и ‘Снятие со креста’ Каведони {Обе эти картины куплены впоследствии братьями Мосоловыми. Первая из них принадлежала старшему, Федору Семеновичу. Позднейшее примечание.}. Какая натура и какие лица! Сказывали, что эта неоцененная галерея когда-нибудь поступит в продажу, ибо считается мертвым капиталом. Многие охотники до картин острят зубы.
Из больницы заезжали мы по соседству на бег графа А. Г. Орлова. Герой чесменский, в бархатной малиновой шубе, сам несколько раз принимался ездить на любимых рысаках своих Любезном и Катке. Охотников было много, и все щеголяли друг перед другом, кто на рысаках, кто на иноходцах. Я заметил обоих Всеволожских, Чемоданова, Савелова, Муравьева, братьев Яковлевых-Собакиных, Мосоловых и многих первостатейных купцов.
16 февраля, четверг.
Как ни красивы бабушкины империалы и теткины червонцы, а пришлось разменять их. Лаж на золото вздорожал: империал отдал по 12 р. 90 к., а червонец — по 3 р. 85 к. сер. Рубль принимают в 1 р. 29 к.
Проезжая по Ильинке, купил у Соколова десять бутылок отличного цымлянского, по 40 коп. за бутылку.
19 февраля, утро.
Рождение мое вчера отпраздновали славно: по письму матушки, утром был у Всех-скорбящих и, по собственному побуждению, служил молебен при раке своего патрона у Спаса-на-бору. Обед хоть куда! Щи с завитками, сальник из обварных круп, окорок ветчины, белужья тешка, жареный индык и бесподобные оладьи с бабушкиным липовцом. Наливкам досталось, а цымлянского как не бывало. Все объедались. Я так рад, что гости наши были чрезвычайно довольны и веселы! Гаврила Иванович играл на клавикордах, а Граве с Сокольским плясали. За столом, при питье моего здоровья, П. И. прослезился. Кейдель мой очень обиделся, когда Гаврила Иванович спросил его: долго ли он был у меня дядькою? ‘То-есть учителем, хотите вы сказать?’, — отвечал Кейдель. Странно, каким он прежде казался мне мудрецом, а теперь как будто поглупел. Короп пел немецкие песни и, между прочим, одну: ‘Der Kuss’ {Поцелуй (нем.).}, которая так и просится в душу. Это история поцелуя от колыбели до могилы. Если сумею, непременно переведу ее. Пировали до 11 часов. Ехать мне никуда не хотелось, и лошадей употребили на развозку гостей.
Сегодня утренний маскарад в Петровском театре. Вчера не был в вечернем, так должно бы ехать проститься с масляницею и взглянуть на глазки ma tante, да берет раздумье. Нет, лучше поеду обедать к князю Михаилу Александровичу, а туда на вечер. Нынче день прощеный, простим друг друга. Что если б пришло ей в голову сказать мне: ‘Возлюбим друг друга!’.
20 февраля, понедельник.
Превесело кончил я вчера день свой. У Лобковых было много гостей. Старик С. А. Всеволожский, человек распремилый, настоящий камергер двора Великой Екатерины, говорил без умолку. Как он мастерски умеет найтись с барышнями, которых с дюжины его окружало! всякой из них сказал он ласковое и приветное слово. Сказал бы что-нибудь и я — только одной, да не достает смелости и во рту каша. Говорится: ‘от избытка сердца глаголят уста’, а у меня напротив, от избытка сердца уста немотствуют. Были адъютант государя П. А. Кикин27 и капитан Лукин, известный силач28. Первый говорил со мною о литературе и профессорах и очень дельно, кажется, очень ласковый и внимательный человек, а последний — тихий и скромный моряк: все сидел и молчал у карточного стола, сколько молодой Всеволожский ни заговаривал с ним о силе и ни рассказывал ему о прежней чудесной силе графа А. Г. Орлова, у которого Всеволожские домашние люди, Лукин ни слова о себе и за ужином говорил только о посторонних и самых обыкновенных предметам, например, что Москва обильна красавицами и богата радушием.
Обед у князя М. А. был прекрасный: простой, вкусный, всего вдоволь. В доме говорят, что за старшую княжну29 сватается жених, только князь покамест слышать не хочет и говорит, что прежде двух или трех лет не выдаст. За обедом в почетном месте опять сидел Плавильщиков, а Злов подле меня и важно потягивал мадеру. Князь приказал поставить ему особую бутылку, примолвив: ‘Никому, братец, своей порции не давай’. Плавильщиков признался, что комедия его была худо вырепетирована и разыграна и оттого не могла иметь успеха, но что в следующий раз она пойдет лучше, тем более, что он сократит ее. Может так, а может и не так — увидим.
После обеда заставили Злова петь арию из ‘Волшебной флейты’: ‘In diesen heiligen Hallen’ {В этих священных чертогах (нем.).}. Перевод этой арии показался мне похожим на мой перевод хора в опере ‘Элиза’, которую мы переводили вшестером, за 50 руб. Сенбернардские отшельники, найдя живописца, засыпанного снежною лавиною, звонят в колокол и трагически поют:
Хоть висит недавно,
А звонит исправно!
Как ни мало внимательна публика к оперным стихам, но мой хор заставляет ее всякий раз смеяться, хотя положение действующих лиц и очень печальное. Зато Злов без умничанья и с чувством пропел на голос: ‘Freut euch des Lebens’ {Радуйтесь жизни (нем.).}, подражание песни Коцебу: ‘Es kann ja nicht immer so bleiben’ {Навсегда так не может остаться (нем.).}. Последние куплеты в пении недурны:
И прежде нас много бывало
У жизни веселых гостей,
И вот мы, на память почившим,
Бокал осушаем, друзья!
И после нас будет немало
У жизни веселых гостей:
И также, нам в память, счастливцы!
Они опорожнят бокал.
Да, да, круговая порука! Злова заставили повторить, и он повторил куплеты и потроил запамятный бокал.
Немецкая масляница во всем разгаре. Завтра 2-я часть ‘Русалки’ и после бал. Штейнсберг прислал билеты на спектакль и на бал, но я возвратил: как-то совестно, а чувствую, что на бале не обойдется без потех и взглянуть бы не мешало. Приносивший билеты Петерс сказывал, что Штейнсберг ожидает Гальтенгофа и Гунниуса с семейством. Один — славный тенор, а другой — бас, знаменитый в Германии. Потом будут репетировать большие оперы: ‘Волшебную флейту’, ‘Дон-Жуана’, ‘Die Entfuhrung’, ‘Аксура’, ‘Оберона’ и проч. и проч. Приятельница моя, меньшая Соломони, поступает в труппу примадонною, и нет сомнения, что с ролями доны Анны, Констанции и Памины справится лучше, нежели с ролью вертлявой Лизеты. Простить ей не могу эту Лизету: из чего я трудился?
23 февраля, четверг.
Неожиданно посетили меня Максим Иванович и общий дедушка Василий Алексеевич {Булов, отставной суфлер.}. Первый приходил узнать, говею ли я. Что за умный и добрый человек этот Максим Иванович, каких гонений ни натерпелся он за свою резкую правду и верность в дружбе!30 Как искренно прощает он врагам своим и как легко переносит свое положение! При всей своей бедности, он не ищет ничьей помощи, хотя многие старинные сотоварищи его в несчастии, как, например, Иван Петрович Тургенев, Лопухин и Походяшин, принимают в нем живое участие и желали бы пособить ему. Ходит себе в холодной шинелишке по знакомым своим, большею частью из почетного духовенства, и не думает о будущем. Говорит: ‘довлеет дневи злоба его’.
С дедушкою всё оказии: потерял последний свой зуб и жалуется, что ноги лениво ходят. Немудрено: недавно стукнуло полные 78, а между тем какая удивительная память! Все пьесы, какие суфлировал он в продолжение 45-летней бытности своей суфлером в Петербурге и Москве, помнит наизусть, а биографии и закулисные похождения актеров и актрис его времени рассказывает во всей подробности, как по книге читает. Преинтересный старичок! Теперь живет у Николая Петровича Аксенова, который призрел и успокоил старика, а сверх того, добывает несколько и сам перепискою бумаг у знакомых и пишет хотя медленно, но четко, жемчужком. Для меня он сущий клад: вот два года, как я пользуюсь его досужством хорошего переписчика и анекдотиста — живой ходячий театральный архив, а к тому же имеет настоящее понятие об искусстве. Любопытны рассказы его о прежних придворных французских актерах и сравнение их с нашими русскими. Когда-нибудь запишу все его анекдоты. Он оживляется за бутылкою хорошего пива — это одна его прихоть, а за пивом дело не станет. Надобно пользоваться памятью старика, которого время ‘близь есть и дни изочтени суть’.
26 февраля, воскресенье.
Отговели, как следует христианам. Я отдохнул и освежился. Кажется смешно, чтоб в 17 лет нужно было освежение, однако ж это так: в продолжение года насмотришься, наслушаешься и наберешься невольно такой дряни, что чувствуешь себя гораздо легче, когда смоешь ее с себя банею покаяния. Теперь только я начинаю понимать, как полезно было для меня это русское деревенское воспитание, над которым так издевались соседи, — эти ежедневные утрени, молебны и всенощные, в которых я исправлял должность дьячка: читал славословие, кафизмы, паремии, пел ирмосы, кондаки, антифоны и проч.: все это пригодилось мне не только в нравственном, но и в общественном отношении. Нашлись добрые люди, которые оценили это воспитание и обратили его мне в с_р_е_д_с_т_в_о, а прочее, чего, по мнению великолепных В* и велеумных М* и Б*, мне недоставало, пришло само собою, так что я успел не только догнать, но и перегнать пресловутых товарищей моего детства, старейших меня летами, которых мне всегда в образец ставили. Но вот, кажется я и превозноситься стал, а давно ли еще повторял молитву: ‘Дух целомудрия, смиренномудрия и любви даруй ми, рабу твоему!’. Таков человек!
У французских актеров затеялась история по случаю перемещения актера Бальи в петербургскую придворную труппу на трехтысячный оклад, по одному его письму к А. Л. Нарышкину и без ведома его товарищей. Вся труппа в большой суматохе и посылала депутатов Дюпаре, Белькура и Мериенна жаловаться главнокомандующему, который это дело от себя отклонил. Делать нечего: они, то есть актеры, хотят публиковать в газетах о поступке Bailli, a с тем вместе и объявить публике, что, по принятым ими мерам, таких случаев больше не будет. Смирнов переводил им объявление.
Кстати о французах. Венюков приносил какую-то вышедшую на днях повесть или сатиру ‘Француз на дрожках, или Забавное приключение m-r Petit Diablette в Москве’31. Охота же покупать такой вздор! Где он его откапывает?
28 февраля, вторник.
Завтра именинница А. С. Небольсина. Вероятно, весь город, по обыкновению, будет у ней. Нельзя не поздравить хромую, ласковую соседку, которая в такой связи со всеми боярами.
Насилу, насилу мог добыть ‘Четвероевангелие’, изданное нашим Харитоном Андреевичем и посвященное государю32. Все издание в 600 экземпляров разошлось в два года. Что за необъятный, почтенный труд! Ни одного слова не упущено, ни одного не прибавлено, а между тем все происшествия евангельской истории и все поучения Спасителя следуют в хронологическом порядке и читаешь их как будто писанные одним человеком. Митрополит чрезвычайно уважает Харитона Андреевича за этот труд, и преосвященный викарий Августин отзывается о нем с чрезвычайною похвалою. Непременно послал бы эту книгу к матушке, да боюсь бабушки: пожалуй, старушка почтет франмасонскою книгою и прогневается. Досталось же от нее и покойному М. В. М. за то, что в приделах великолепной церкви своей устроил печи! С тех пор перестала ссужать его деньгами, а прежде отказа не было.
2 марта, четверг.
Вчерашним утром ездил с поздравлением к имениннице33, но она не принимала, а швейцар объявил, что покорнейше просят на вечер. ‘А много у вас будет гостей?’. — ‘Да приглашают всех, кто приедет утром, а _з_в_а_н_н_ы_х нет: т_и_х_и_й_ _б_а_л_ назначен’.
Нечего сказать, т_и_х_и_й_ _б_а_л: вся Поварская, в буквальном смысле, запружена была экипажами, которые по обеим сторонам улицы тянулись до самых Арбатских ворот. Кажется, весь город втиснут был в гостиные А. С. Чужая душа — потемки, но принимать гостей мастерица: всем одинаковый поклон, знатному и незнатному, всем равное ласковое слово и приглашение на полную свободу. Играй, разговаривай, молчи, ходи, сиди — словом, делай что хочешь, только не спорь слишком громогласно и с запальчивостью: этого хозяйка боится. Кого тут не было, начиная с главнокомандующего до нашего брата, студента, от альфы до омеги! Гр. Растопчин, кн. Юр. Влад. Долгорукий, П. С. Валуев, Обресков, кн. Вяземский, сенатор Алябьев, Мухановы, кн. Голицыны, Марков, Кутузов, Волконский, Спиридов, Лопухины, Мамонов, Обольянинов, гр. Салтыков со своим неразлучным Броком, и проч. и проч. — словом, почти вся московская знать. Я заслушался гр. Растопчина: что это за увлекательный образ изъяснения — анекдот за анекдотом, одной чертой так и обрисует человека, и между тем о своей личности ни слова. По короткости своей с именинницей он, говорят, сделал ей сегодня пресмешной сюрприз. Заметив, что она любит пастеты, он прислал с Брокером к ней за минуту до обеда преогромный пастет, будто бы с самою нежною начинкою, который и поставил перед хозяйкою. В восхищении от внимания любезного графа, она после горячего просила Брокера вскрыть великолепный пастет — и вот показалась из него прежде безобразная голова Миши, известного карла кн. X., а потом вышел он весь с настоящим пастетом в руках и букетом живых незабудок.
Ужин был человек на сто, очень хороший, но без преступного бородинского излишества. За одним из маленьких столиков, неподалеку от меня, сидели две дамы и трое мужчин, в числе которых был Павел Иванович Кутузов, и довольно горячо рассуждали о литературе, цитируя поочередно любимые стихи свои. Анна Дорофеевна Урбановская, очень умная и бойкая девица, хотя уже и не первой молодости, прочитала стихотворение Колычева 34 ‘Мотылек’ и сказала, что оно ей нравится по своей наивности и что Павел Иванович такого не напишет. Поэт вспыхнул. ‘Да знаете ли, сударыня, что я на всякие заданные рифмы лучше этих стихов напишу?’. — ‘Нет, не напишете’. — ‘Напишу’. — ‘Не напишете’. — ‘Не угодно ли попробовать?’. Урбановская осмотрелась кругом, подумала и, услышав, что кто-то из гостей с жаром толковал о персидской войне и наших пленных, сказала: ‘Извольте, вот вам четыре рифмы: плен, оковы, безмен, подковы, даю вам сроку до конца ужина’. Павел Иванович с раскрасневшимся лицом и с горящими глазами вытащил бумажник, вынул карандаш и погрузился в думу. Прочие продолжали разговаривать. Чрез несколько минут поэт с торжеством выскочил из-за стола. ‘Слушайте, сударыня, а вы, господа, будьте нашими судьями’, и он громко начал читать свои bouts-rimes:
Не бывши на войне, я знаю, что есть п_л_е_н,
Не быв в полиции, известны мне о_к_о_в_ы,
Чтоб свесить прелести, не нужен мне б_е_з_м_е_н.
Падешь к твоим стопам, хоть были б и _п_о_д_к_о_в_ы.
‘Браво, браво!’ вскричали судьи и приговорили Урбановскую просить извинения у Павла Ивановича, который так великодушно отмстил своей противнице.
Алексей Михайлович Пушкин сказал, что если кузен его, Василий Львович Пушкин, считающий себя первым докою на bouts-rimes и экспромты, узнает об этих стихах, то с ним сделаются спазмы, если что-нибудь не хуже, тем более, что Павел Иванович _д_р_у_г_о_й_ _с_е_к_т_ы_ _в_ _л_и_т_е_р_а_т_у_р_е.
Говорят, что гр. Растопчин пишет большую комедию в русских нравах35. Вот бы Кудрявцев к кому свозил меня вместо гр. Каменского: полезнее бы для меня было. Но я попрошу обязательную соседку, чтоб она меня ему представила.
4 марта, суббота.
Дедушка притащил мне мои лекции и вместе сведение о составе русской труппы, сказывал, что она точно присоединяется к императорской дирекции и что некоторые сюжеты перемещены будут на петербургский театр. Между прочим, беседуя о том, о сем за бутылкою б_а_р_х_а_т_н_о_г_о, дедушка разговорился о прежних петербургских актерах и, к удивлению моему, осмелился восстать с критикою на великого Дмитревского36, который, по мнению его, был человек у_м_н_ы_й, в_е_ж_л_и_в_ы_й _и _т_о_н_к_и_й _п_р_и_д_в_о_р_н_ы_й, но в сущности превосходным актером никогда не был и быть им не мог, потому что не имел ни сильных чувств, ни звучного органа, ни чистого произношения, читал стихи и даже прозу нараспев и, за недостатком физических средств, гонялся кстати и некстати за какими-то эффектами… Славу будто бы приобрел он оттого, что императрица изволила его жаловать, что он был муж просвещенный и образованный путешествиями и что в то время другого никого не было. Но зато актриса Михайлова, которая едва-едва знала грамоте, а писать вовсе не умела, которой всякую роль начитывали, была удивительная актриса. ‘У, господи боже мой! (дедушка припрыгнул) что за буря! суфлировать не поспеешь, забудешься, рвет и мечет, так и бросает в лихорадку, а сойдет со сцены — д_у_р_а-д_у_р_о_й!’. О некоторых тогдашних французских актерах относился он с восторгом. ‘Вот, — говорит, — например, хоть Флоридор, подлинно было кого послушать и посмотреть в ‘Магомете’ или ‘Танкреде’. На сцене красавец, голос звучный, поступь благородная, что слово скажет — как рублем подарит, или Офрен, кажется, сам по себе и невзрачен, а уж что за актер! Когда бывало играет Зопира, Аржира или Августа — так все навзрыд и плачут. Я, грешный человек, по-французски худо маракую, но, стоя за кулисами, от Офрена всегда приходил в душевное волнение и даже плакал. А уж какие благородные люди!’. Тут дедушка рассказал мне, как одна знатная и богатая дама после представления ‘Танкреда’ призвала Флоридора и, наговорив ему тысячу вежливостей, просила принять от нее в память доставленного ей удовольствия золотую табакерку со вложением ста империалов, что Флоридор принял табакерку с благодарностью, но от денег отказался, сказав, что актер, имеющий счастье принадлежать театру Великой Екатерины, в деньгах нужды иметь не может, и всякая сумма, приобретенная в России мимо высочайших щедрот, для него предосудительна. Разумеется, императрица узнала о том на другой же день, и при первом случае гордый Танкред получил двойное вознаграждение.
8 марта, среда.
Физические лекции П. И. Страхова час от часу более привлекают публику. Они чрезвычайно занимательны по своим экспериментам. Я не пропускаю и не пропущу ни одной, сколько бы ни было другого дела. Страхов говорит просто, ясно и увлекательно37. Из дам обыкновенные посетительницы — княжна Урусова и Полунина. Прекрасно также говорит и Павел Афанасьевич: он основательно изучил свой предмет и предлагает его убедительно38. Я не слыхал других эстетиков и потому не могу определить достоинства нашего профессора сравнительно с прочими, но, признаюсь, слушаю его с величайшим удовольствием. Однако ж вот и он, скромный и благородный человек, попал на зубок какому-то зоилу, который сострил эпиграмму на журнал его39:
Каков журнал? — не хватский.
Издатель кто? — Сохацкий.
Читатель кто ж? — Посадский.
10 марта, пятница.
Сегодня, наконец, я слышал эту знаменитую певицу, которою некогда восхищалась вся Европа. В Вене носили ее на руках, в Дрездене и Берлине в карету ее запрягались немцы, а в Италии сходили от нее с ума. Я слышал эту Маару40, от которой теперь с ума сойти нельзя, а взбеситься можно за истраченные без удовольствия на концерт ее деньги. Что славная певица постарела и подурнела — это в порядке вещей, но не в порядке вещей с дребезжалым голосом и фальшивыми нотками давать концерты и собирать с нас по пяти рублей. Добро бы она принадлежала к разряду тех певиц, которые, как описывает их глупейшими стихами остроумный враль Бородулин,
Выводят больно громко трели
Затем, что ничего не ели.
Нет Мара не в этой категории, а, вероятно, поет оттого, что хочется аплодисментов или путешествовать на чужой счет. Говорят: она великая музыкантша. Да что из этого? Это домашнее ее качество (если она ничего не сочиняет), которое ничем не доказывается. Вот Маджорлетти так певица! тоже немолода и нехороша: зубы хуже зубов всякой московской купчихи, уголь углем, а заслушаешься. Пусть она не музыкантша, да послушав ее, кто может сказать, чтоб она не была музыкантшею?
Однако ж, как ни черны зубы г-жи Маджорлетти, но они чуть не были причиною дуэли на пистолетах между двумя немолодыми уже повесами. Демидов, сидя в креслах возле Черемисинова и будучи в восторге от певицы, изъявлял его громким и беспрестанным повторением всех гласных букв русской азбуки: ‘а! э! и! о! у!’. Видно, это надоело Черемисинову, который, вдруг обратясь к дилетанту, сказал: ‘Да чем восхищаетесь вы? Посмотрите: что за рот и какие зубы!’. — ‘М. г., — отвечал Демидов, — это ваше дело, а мне смотреть ей в зубы незачем: она не продажная лошадь’. Слово за слово, и дуэль бы состоялась, если б умный Александр Александрович Волков не помирил противников. Надобно сказать, что Черемисинов когда-то и кому-то продал лошадь с поддельными зубами, а это в матушке-Москве н_е _з_а_б_ы_в_а_е_т_с_я_ и в свое время _о_т_з_ы_в_а_е_т_с_я.
13 марта, понедельник.
Мы воспользовались свободною субботою и вчерашним воскресеньем, чтоб съездить в Кусково41 гр. Шереметева и Люблино, принадлежащее Н. А. Дурасову42, взглянуть на пространные оранжереи, наполненные померанцевыми, лимонными и лавровыми деревьями и несметным количеством самых роскошных цветов. Нам сказали, что эти оранжереи в настоящее время года бывают во всей пышности и красоте своей. В самом деле, я никогда не видал ничего подобного: совершенное царство Флоры. Кусковские оранжереи удивляют количеством и огромностью своих померанцевых деревьев и богатством произрастаний, но не так чисто содержимы, как люблинские, последние несравненно приятнее и роскошнее: видно, что за всем бдительно наблюдает сам хозяин, которого, как нарочно, тут и повстречали. Он в продолжение всей зимы имеет привычку по воскресным дням обедать с приятелями в люблинских своих оранжереях. Не предполагая этой встречи, мы было сами хотели завтракать в зелени, для чего и привезли с собою кое-какой провизии, до гостеприимный Николай Алексеевич до того не допустил. Он видал Петра Ивановича в доме родственника своего, бригадира Мельгунова, и тотчас же пригласил нас обедать с ним вместе. Сколько мы ни отговаривались (разумеется, из церемонии), но он настоял, говоря, что отказ наш его обидит. Он очень богат, а еще более, кажется, радушен. В два часа приехали гости: князь Дмитрий Евсеевич Цицианов, князь Оболенский, какой-то красивый француз Моро, две очень хорошенькие и бойкие иностранки, Еф. Еф. Ренкевич, Александр Александрович Арсеньев и доктор Доппельмайер. Всех нас было человек двенадцать, но стол был накрыт кувертов на тридцать. Только что сели за стол, подоспели новые гости: старинный и любимейший учитель пения кастрат Мускети, который дает в Москве уроки дамам и девицам в третьем их поколении, рослый и тучный bon vivant и gourmet {Кутила и чревоугодник (франц.).}, и с ним знакомец мой, молодой Нейком {Умерший в Германии только в 1857 г. Последующая биография Нейкома чрезвычайно любопытна: он некоторое время был доверенным лицом у Талейрана. Позднейшее примечание.}, капельмейстер и сочинитель музыки, один из любимейших учеников великого Гайдна, живущий у Штейнсберга. Я удивился, увидя их вместе, но загадка скоро объяснилась: Мускети, как истинный и беспристрастный знаток в дарованиях музыкальных, желая удержать непременно Нейкома в Москве, хлопотал об определении его капельмейстером к Дурасову или к Всеволоду Андреевичу Всеволожскому, которых оркестры считаются лучшими и полнейшими. Я едва мог узнать Нейкома в его огромном жабо, закрывавшем ему всю бороду, и не знаю, как он мог справиться с кушаньем. А серьги? — серьги чуть-чуть не с передние колеса моих дрожек! Бог знает, кто научил его так одеться. Хорошенькие мамзели, смотря на даровитого музыканта, беспрестанно ухмылялись.
Обед был чудесный и, как сказывал хозяин, состряпан из одной домашней провизии крепостною его кухаркою. У него есть и отличные повара, но он предпочитает кухарку, по необыкновенной ее опрятности. Стерляди и судаки из собственного его пруда, чудовищные раки ловятся в небольшой протекающей по Люблину речке, спаржа, толщиною чуть не в палку, из своих огородов, нежная и белая, как снег, телятина со своего скотного двора, фрукты собственных оранжерей, даже вкусное вино, вроде шампанского, которым он беспрестанно всех нас потчевал, выделывается у него в крымских деревнях из собственного же винограда. Необыкновенный хозяин, а к тому же и не дорожит ничем: ‘дрянь, совершенная дрянь-с!’. Князь Цицианов рассказывал множество случившихся с ним происшествий, которым недьзя было не удивляться43. Между прочим, говорил он о каком-то сукне, которое он поднес князю Потемкину, вытканное по заказу его из шерсти одной рыбы, пойманной им в Каспийском море. Каких чудес нет на свете! К числу этих чудес можно отнести и то, что рассказчик, кушая с величайшим аппетитом, и все жирное, ничего не пил, кроме полузамороженной воды, говорил, что от роду не отведывал ни вина, ни пива, ни даже квасу, а водки и подавно. Он также сам великий хлебосол и мастер выдумывать и готовить кушанье. Александр Львович Нарышкин, первый гастроном своего времени, когда ни приезжает в Москву, ежедневно, почти у него обедает, зато и князя в Петербурге угощают по-барски. После кофе мы хотели было откланяться, но хозяин опять не пустил, прося послушать домашних его песенников, которые, точно, пели прекрасно с аккомпанементом кларнета и рожка, между тем разносили поминутно разных сортов ликеры, домашнего же приготовления, удивительно вкусные: я в жизнь свою таких не пивал. Заметив, что иные наиболее понравились Петру Ивановичу, хозяин приказал несколько бутылок положить нам в сани. Мы уехали поздно, да и как иначе! Не будь дела, а главное, если б я был один, те долго бы еще не уехал. Когда оранжерею осветили, она превратилась в какой-то сад Армиды.
Счастливец! сколько удовольствия и добра он может сделать другим!
16 марта, четверг.
Неужто же в самом доле в воскресном похождении моем было только наполовину правды? Неужели домашние стерляди и спаржа, дома упитанный телец и домашнее вино и ликеры — словом, все было недомашним? А опрятная кухарка, а сукно из рыбьей шерсти и приключения на Каспийском море неужто были одни сказки de ma mere-l’оiе {Сказки моей матушки гусыни (франц. название сборника сказок Ш. Перро).}. Опростоволосился же я порядочно! Пусть основанием этих сказок и служит искреннее желание угостить, однако ж зачем вводить в такое заблуждение? Мы бы ели с таким же аппетитом и пили с тем же наслаждением и столько же, хотя бы и знали, что за столом, кроме фруктов, ничего не было домашнего. А я, конопляник, давай рассказывать встречному и поперечному за неслыханное диво о знаменитом хозяйстве люблинского владельца, у которого в доме все свое и купленного ничего нет, давай повторять историю о рыбьем сукне, и очень удивлялся, почему без смеха никто меня не слушал, покамест серьезный Петр Тимофеевич и вовсе несерьезный Кондратьев не вывели меня из заблуждения, объяснив мне загадку. Так оно вот что ! Впрочем, a tout bien prendre {Если хорошенько рассудить (франц.).}, у всякого есть свой конек, и сердечная доброта заставит простить многое. К подобным росказням привыкли: они исчезают в воздухе, но радушное гостеприимство нашего амфитриона и клеврета его остается и вошло в пословицу. Пусть у одного будет все домашнее, а другой носит фраки из выдуманного им сукна, а я бы не прочь водиться всегда с такими людьми. Одна беда: востроглазая Арина Петровна не перестанет теперь преследовать меня рыбьим сукном, а злодей Н. А. Новиков советовал уже мне обратиться, по принадлежности, к Антонскому как профессору энциклопедии и натуральной истории за сведениями о рыбьей шерсти.
Но вот мистификация почище. Вчера в Петровском театре смотрели мы искусника Транже, который объявил в газетах, что он, невиданный вольтижер, покажет искусство свое на 50 футах от земли и будет ходить по потолку вниз головой44. Как не взглянуть на такое диво! Прежде вертелся он мельницею на повешенном довольно высоко канате, а после, заставив себя раскачать, бросился в повешенный пред ним бумажный тамбур и выскочил из него переодетый старухою. Затем, подвязав к подошвам крючья, начал цепляться ногами, одна за другою, за вбитые в потолок такие же крючья, и так перебрался через весь театр. Вот и все тут хождение по потолку, по мнению моему, эти штуки приличествовали бы масляничному балагану, а между тем Транже {Этот Транже в 1818 г. состоял в должности главного конюшего у известного в Варшаве конного охотника графа Ржевуского, в присутствии которого застрелился, огорчась сделанным ему замечанием. Позднейшее примечание.} собрал не менее 1000 руб. Он открывает манеж и школу вольтижирования в доме князя Дадьянова, на Лубянке.
20 марта, понедельник.
У Катерины Александровны Муромцевой45 продолжают собираться по вечерам лучшие музыканты и любители немецкой ученой музыки. Вчера неожиданно приехал угрюмый и строгий преподаватель генерал-баса старик Геслер46. Знаю, что Москва любит своих музыкантов, то есть тех, которые в ней долго живут и к которым она привыкла, но таких знаков уважения, какие вообще оказывают этому товарищу и другу Гайдна, я, признаюсь, не ожидал: только что на руках не носят. Геслер точно достоин всякого уважения как сочинитель музыки и как человек. Старик очень обрадовался, встретив Нейкома, и дружески пенял за то, что редко его видит, потом, оборотясь к хозяйке, сказал: ‘Wir sind Kinder des nahmlichen Vaters’ {Мы — дети одного отца (нем.).}, разумея Гайдна. Потом сел за фортепьяно и начал разыгрывать турецкий хор и марш сочинения Нейкома из ‘Sitah-Mani’ (Карла XII), которым искренно восхищался, говорил, что время настоящей музыки прошло, что теперь, кроме французских романсов и ученических арий Крейслера и Венцель-Миллера из ‘Donauweibchen’ и ‘Teufelsmuhle’, он ничего другого в обществах не слышит и что он всегда сердечно радуется, когда изредка попадаются ему такие сочинения, как нейкомовы, которые так изобилуют богатством, разнообразием и силою музыкальных идей. Сказывал, что по старости лет он сбирается оставить уроки и желал бы их передать Нейкому, если б он поселился в Москве. Но, кажется, это дело несбыточное: Нейком имеет в виду Веймар, а оттуда, по совету Гёте, намерен ехать в Париж. Великий германский поэт покровительствует молодому Нейкому за сочинение превосходных хоров к ‘Фаусту’ и снабдил его письмом к петербургскому другу своему генералу Клингеру.
На другом конце города, то есть на Пречистенке, бывают музыкальные собрания в другом роде. У В. А. Всеволожского еженедельно по четвергам разыгрываются квартеты, в которых участвуют все лучшие музыканты, какие только находятся в. Москве. В прошедшем году первую скрипку держал Роде, а в нынешнем будет играть примо Бальо, альта Френцель и на виолончели по-прежнему Ламар47. Есть чего послушать: вся знать бывает на этих концертах. Братец Иван Петрович Поливанов, короткий приятель Всеволожскому, обещал меня ему представить. Нетерпеливо этого ожидаю.
Я и не знал, что комедия ‘Бот, или английский купец’ переведена молодым князем Долгоруковым48. Недаром старый князь так занимается театром, а любимец его Плавильщиков так хорошо играет Бота. Эта роль — его торжество.
25 марта, суббота.
Колымажный манеж есть покамест лучший манеж в городе для обучения. Старик Кин самый добросовестный немец и мастер своего дела. Граф Орлов-Чесменский покровительствует ему не без причины: Кин этого стоит, он не дает зашаливаться ученикам своим, кто бы они такие ни были: угодно учиться — милости просим, а гонять без цели лошадей не позволяет. Учишься, так езди без стремян, покамест их не заслужишь, когда же дадут стремена, заслуживай шпоры. Что дело, то дело. Со временем все будут ему благодарны, хотя теперь и ропщут. Кроме учеников и молодых людей, кончивших ученье и ездящих на собственных своих лошадях для проездки их, в определенные часы собирается в манеж много известных любителей верховой езды, кавалеров и дам. Последним дает уроки помощник Кина, берейтор Щульц, красивый мужчина средних лет и отличный ездок. Сегодня в манеже были: молодая княгиня Урусова, княжны Гагарины, Щербатовы и Катерина Андреевна Карамзина вместе с мужем. Последний ездит ежедневно по утрам для моциона. Лучшими ездоками в городе считаются братья Соковнины, князь Дадьянов, младший Алябьев, Иван Петрович Бибиков и Брок, живущий у графа Салтыкова, у них затевается большая карусель только не условились еще в назначении распорядителя.
Кин особенцо расположен ко мне за то, что я кротко обращаюсь с лошадьми. Зато я имею исключительную привилегию ездить на старом белом Фрипоне, фаворитной лошади покойного государя, которая находится в колымажном на пансионе. Мы взаимно друг другу полезны: мне ученье, а ему моцион. Фрипон очень любит сахар, и я никогда не сажусь на него и с него не слезаю, без того чтоб не дать ему по нескольку кусочков. Бедняга отвык от этого лакомства, и когда я его потчую, он смотрит на меня своими большими черными глазами так умно, так умно, что, кажется, так и хочет сказать мне спасибо. Непродажному коню цены нет, но что, если бы этот старичок продавался?
Намедни мой Петр Иванович, проезжая мимо манежа, захотел взглянуть на наши подвиги. Вдруг пришла ему фантазия самому поездить верхом — то-то был смех! Он от роду не садился на лошадь. Сделав несколько вольтов, держась то за гриву, то за луку седла, он сошел с лошади, говоря, что это не магистерское дело. Я заметил, что Антонский и профессор, а летом ежедневно катается верхом, даже иногда и с дамами. ‘Дело другое, — возразил он, — Антонский профессор э_н_ц_и_к_л_о_п_е_д_и_и’.
Завтра свободный день. Надобно исполнить комиссию батюшки и потаскаться по англичанам для выбора заводского жеребца. В этом деле мог бы вернее всех руководствовать меня Николай Петрович Аксенов, но у него есть продажные жеребцы своего завода, которые батюшке не нравятся, потому что не того сорта, какие ему нужны, следовательно, Аксенова тревожить некстати. Авось обойдемся и без него.
27 марта, понедельник.
Ни один из англичан не показал вчера лошадей своих, отзываясь воскресеньем: просили приехать в простой день. Воскресенье у них то же, что у жидов суббота: полный шабаш для людей и животных. Не спорю, что этого обычая можно держаться в отношении к работе, но разве вывести из конюшни лошадь на показ — работа? Теперь придется ехать не иначе, как в субботу, или уже на страстной, потому что на этой неделе решительно свободного времени не будет, между тем в субботу утреннее гулянье на вербах, так, видно, до страстной.
Как я рад, что добрый Сокольский становится довольнее мною: я выучил дроби и скоро примемся за тройное правило. Дашков смеется, что я того и гляди заткну за пояс Загорского с его курсом Безу. Нет, поздно! Чтобы успеть в каком-нибудь деле, надобно любить его: а я без отвращения не могу смотреть на этот проклятый цыфирь. То ли дело наша деревенская бирка или конторские счеты?
29 марта, среда, вечер.
Короп сказывал, что дебют Граве назначен одиннадцатого апреля, т. е. во вторник на святой неделе, в какой-то преглупой пьеске ‘Der Gimpel auf der Messe’, т. е. ‘Снегирь на ярмарке’, под условленною фамилиею Nemo. На пробах он не показывал ни искры таланта, был очень дурен и смешон и заботился только о том, чтоб целовать мад. Штейнсберг, как предписывала пьеса. Сколько ему ни говорили, что на репетициях этого не водится, но он настаивал на своем, что чрезвычайно забавляло Штейнсберга. Ну, г. Снегирь-Nemo, просим не прогневаться, а мы отделаем тебя ни в строй, ни к смотру. Кажется, малый — душа, а делает глупость, которая может испортить ему всю карьеру по службе его в кремлевской экспедиции. Пострел!
1 апреля, суббота, вечер.
Вместе с присланным от батюшки конюшим, обрыскали мы вчера и сегодня утром всех англичан и даже не-англичан, и я успел попасть на гулянье в свое время. Народу было бездна, но блистательных экипажей и упряжек не было: берегут для святонедельных гуляний. Главнокомандующий два раза проехал со всею свитою. Знакомых встретил мало, но тем, которых встретил, был рад-радешенек и завтра, по приглашению, поеду обедать к ним:
И пусть над мною неизбежный
Судьбы свершится приговор.
А тут и рифма кстати: в_з_д_о_р! Разумеется, вздор! Пообедаем, порезвимся, меня поласкают, надо мной потрунят, спросят, не из р_ы_б_ь_е_г_о ли сукна мой фрак? — и только. Да чего же больше? Я уверен, что если б могло быть б_о_л_ь_ш_е, было б_ы _м_е_н_ь_ш_е. Разгадка этой загадки — моя тайна, а другим до ней дела нет.
Такой лошади, какая нужна отцу моему, у англичан не нашли, но у графа Орлова, Загряжского и Давыдова видели несколько лошадей, которых конюший облюбовал и говорит, что именно такого жеребца и приказано купить. Больше всех понравился нам жеребец у Загряжского: бурый в масле, большого роста, широкий, ноги плотные, шея лебединая с зарезом, голова небольшая, уши вострые, глаза на выкате и оскал такой, что в ноздрю хоть кулак суй, хвост и грива жиденькие, но зато мягки, как шелк, — признак породы. Конечно, дорог: меньше 800 руб. не отдадут, да еще придется давать на повод, однако ж делать нечего, купить необходимо: весна на дворе. Дай только бог угодить отцу.
Видели у Банкса: Даппля от Дельпини и Гарт-оф-Ока от Метеора, у Ив. Смита: Сер-Роуланда от Вальпута и Фона от Волонтира, у Жаксона: фаворита московских охотников Тромпетера от Трумпатора. Все лошади отличные, но Даппль — царь лошадей. Тромпетер очень красив, но мал и тонок. Да, у Москвы свой собственный вкус. Теперь мода на рыжих лошадей с ф_о_н_а_р_я_м_и, то есть с проточинами. Каковы бы они качеством ни были, цена им вдвое.
6 апреля, четверг.
Лыковский староста привез от матушки письмо, которым уведомляет о кончине добрейшего Ивана Николаевича и поручает мне выбрать ему надгробный памятник, на покупку которого крестьяне миром посылают 400 руб. Такая сумма для деревни в 60 душ немаловажна. Приходский священник придумал для памятника и надписи, с одной стороны: ‘Благодетельному помещику (имя-рек) от благодарных крестьян’, а с другой: ‘Бе человек послан от бога, имя ему Иоанн’. Первую вырезать можно и должно, но последняя ни к селу, ни к городу: этот текст пригоден был для надгробного слова Собиескому, но для надписи Ивану Николаевичу, которого христианская деятельность заключалась в кругу весьма ограниченном, он слишком не у места. Прикажу вырезать просто: п_а_м_я_т_ь _п_р_а_в_е_д_н_о_г_о_ _с_ _п_о_х_в_а_л_а_м_и!
И точно: дядя Ваня, как я называл его в детстве, был совершенно праведный муж, хотя образ жизни его и весь он сам казались непостижимо странными. Уступив женатому брату, по его настоятельной просьбе, из отцовского наследства более 400 душ, со всею почти движимостью, он оставил себе одно небольшое имение в 60 душ, и жил в версте от него, в лесу, в сообществе единственной своей прислуги: старого псаря Климыча и брюзгливой старой стряпухи, три борзые собаки и несколько вятских лошадок, за которыми ходил и присматривал сам, составляли все его движимое имущество. Он был или казался страстным псовым охотником и часто приезжал к деду на условленные полеванья. Как теперь вижу его лысую голову, его большие на выкате глаза, его смелый, решительный взгляд и эту вечную добродушную улыбку, как теперь слышу его громкую и отрывистую поговорку и почти беспрерывный хохот, увлекавший к безотчетной веселости всю беседу. Помню синий патенкоровый его кафтан и зеленый с откладными полями картуз, длинный, в серебряной оправе охотничий нож и огромную коренковую, домашнего изделия, с коротким чубуком трубку, служившую ему кистенем и дубинкою, помню неразлучных его спутников — двух больших псовых собак Пожара и Пылая и соловую лошадку, на которую он, старый Немврод, сажал меня, пятилетнего баловня, к ужасу моей няни и прочих приставниц, соблазнявшихся его издевками. Помню, как все домашние всегда радовались его приезду, с которым как будто водворялось благословение божие не токмо в доме, но и в целом селении, какая-то свобода и миролюбивые между всеми отношения: дедушка не кричал на приказчика, приказчик не тузил мужиков, дворовые люди сидели все налицо безотлучно в передней, девки не таскались по застольным, и все принимало вид какого-то праздничного порядка, как будто бы наступало другое светлое воскресенье. Памятны мне все разговоры домашних, гостей и соседей, когда, проводив Ивана Николаевича, начнут толковать, что другого подобного ему не сыскать, что он, кажись, так, с_т_а_р_и_ч_о_н_о_к_-_н_е_п_о_с_е_д, сегодня здесь, а завтра там, собачник и хохотник, без проказ ни на час, а между тем, что ни затевает, все к добру и все добром сводит, что он Филатьева помирил с женою и заставил их жить душа в душу, что у князя Одоевского выпросил сыну прощение и ввел опять в дом, что бедному Владычинскому отхлопотал землю, которую отнимали ябедники, что попа, отца Евдокима, которого оклеветали и чуть было не отрешили, отстоял пред владыкою, что макарьевского однодворца, на которого насел голова с волостным писарем и повез без очереди в рекруты, вынес из беды на плечах, что нащокинских крестьян, добивавшихся в суде воли под предлогом, что они из поляков, и не ходивших на барщину, отхлестал по одиночке из своих рук арапником, так что и забыли думать о вольности, а между тем помещику шепнул: ‘отпусти, брат, людей: ведь они подлинно не твои’, и тот отпустил, переведя их прежде, как будто в наказание, в степную деревню. Все эти толки я живо помню — и вот, наконец, этого праведника не стало! Мир праху твоему, почтенный старец, почивший в благословениях!
Едем в собор на умовение ног поучаться смирению. От души помолюсь об усопшем и о себе: что-то давно не было так грустно,
10 апреля, понедельник, вечер.
Спешу мысленно обнять тебя, любезнейший брат, и поздравить с наступившим праздником. Как бы желал сказать тебе лично обычное, животворящее ‘Христос воскресе!’ и в возврат услышать отрадное ‘воистину!’. Когда-то это сбудется?
Спасибо, сердечное спасибо за все про все. Ты начинаешь уж слишком баловать меня. Для скромного прожитка нам достаточна было бы одного жалованья матушки с присовокуплением домашней ее провизии, а ты непременно хочешь озолотить нашу жизнь! Боюсь, что щедрость твоя приучит меня к мотовству. Впрочем, нет, без пособия твоего я не видал и не слыхал бы много такого, что послужило мне в истинную пользу. Наглядная наука спорее.
Ты и понятия иметь не можешь о той ночи, какую мы провели с страстной субботы на светлое воскресенье в нашем Кремле. ‘Воистинну сия предпразднественная и спасительная нощь и светозарная светоносного дня восстания провозвестница’. Мне кажется, что эта боговдохновенная песнь св. И. Дамаскина ни в каком другом месте, кроме Иерусалима, не может так сильно и благодатно действовать на все чувства христианина, как в этой священной ограде нашего православия. Мы приехали в одиннадцатом часу, когда только начали освещать соборы, между тем как все безграничное Замоскворечье с его храмами и высокими колокольнями горело уже бесчисленными огнями в ожидании благословения с высот священного Кремля к начатию благовеста и затем божественной службы. Вскоре раздался первый призывный к молитвословию удар огромного ивановского колокола, и в одну минуту, как будто по какому-то электрическому сотрясению, загудела вся Москва. Я в жизнь свою не забуду этой минуты! Но когда, после получасового благовеста, внезапно начался общий оглушающий звон всех колоколов кремлевских и целого города и в то же время из всех соборов потянулись древние хоругви, златокованные иконы и кресты, духовенство в праздничном облачении с дымящимися кадилами, а за ним тьма тьмущая народу с зажженными свечами, при громогласном и торжественном пении этой божественной песни: ‘Воскресение твое, христе спасе, ангели поют на небесех’, то, признаюсь, я пришел в какое-то небывалое со мной положение, какой-то духовный восторг и со слезами повторял в глубине души моей: ‘и нас на земли сподоби чистым сердцем тебя славити’ всегда и повсюду, как здесь в настоящую минуту!
Ну, что бы кн. Горчакову или Карину49 побывать у пасхальной заутрени в Успенском соборе? Нет сомнения, чтоб они вышли от нее другими людьми и, отложив ветхого человека, в нового облеклися.
На днях опишу тебе свои праздничные визиты и завтрашний дебют в ‘Снегире’.
12 апреля, среда.
Праздничные поздравления мои окончились довольно скоро, хотя я почти всех заставал дома. В продолжение этого идолопоклонства не встретилось ничего такого, что бы заслуживало особенное твое внимание, кроме многознаменательных вопросов Т* и К* о твоем житье-бытье и некоторой пени за твое молчание. Не могу сказать наверное, но, кажется, как будто хотели о чем-то говорить со мною: вероятно о том же, как тебя любят и ж_а_л_у_ю_т, _ж_а_л_е_ю_т_ и _ж_е_л_а_ю_т. Горе вам, богатым! Вот наша братья — дело другое: нас не ж_а_л_е_ю_т и не _ж_е_л_а_ю_т, а просто христосоваются с нами без церемоний, по-русски: cela ne peut pastirer a consequence {Из этого ничего не следует (франц.).}. Но после необходимого воскресного поцелуя, тут же и необходимый вопрос: ‘а фрак ваш не из рыбьего ли сукна?’ О, ma tante, ma tante! {Ах, тетушка, тетушка! (франц.).} Бога она не боится!
Ну ж Федор Павлыч, одолжил! Думаю, что с тех пор как существует театр, не было актера, которому бы пришлось играть приличнейшую своей фигуре роль. Вот уж настоящий скитающийся башмачный подмастерье! Маленький, толстенький, сутуловатый, грудочка вперед, голова ушла в плечи, физиономия препечальная, голос нищего и, ко всему этому, серый изношенный сюртук по щиколодку, дырявая шляпа и огромный чемодан за плечами — словом, умора! По случаю праздничных дней театр был битком набит. Едва только появился наш Nemo, публика встретила его общим рукоплесканием, продолжавшимся, конечно, минут пять. Мы было хотели пошикать да посвистать — куда тебе! никто из нас не в состоянии был сжать губ от смеха. Nous avons ri — nous voila desarmes {Мы рассмеялись — и вот мы обезоружены (франц.).}50, а мы не то чтоб смеялись, но буквально находились в припадке истерического конвульсивного смеха. Неистовые крики ‘браво, браво!’, топанье ногами, стучанье палками — словом, все обыкновенные принадлежности театрального восторга сопровождали каждую фразу Снегиря-Nemo и почти не давали ему говорить, все находившиеся на сцене актеры не могли воздержаться от хохота. Но вот кой-как доплелся Nemo до сцены поцелуев, с каким-то бешенством бросился он на бедную мадам Штейнсберг и начал — не то чтоб целовать ее, а просто грызть, и повис у ней на шее. Что происходило за сим — я не умею того выразить. Вся праздничная публика вышла совершенно из себя, так что умный и ловкий полицеймейстер Волков, хотя и сам помирал со смеху, принужден был обратиться к публике с просьбою об умерении своего восторга. По окончании пьесы мы отправились за кулисы взглянуть на нового, дебютанта и нашли, что мадам Штейнcберг в слезах, a Nemo, приложа руку к челюсти, охает: она только что пред нами отвесила ему прежестокую пощечину. ‘Что, каково? — спрашивает дебютант. — Ведь я говорил, что произведу необыкновенный эффект!’. — ‘Да, — отвечали мы, — но когда же играешь опять?’. — ‘Нет, довольно: кажется, я в два часа постарел двадцатью годами’. Слава богу! А ведь свистков не было и принят с восторгом. Штейнсберг великий знаток человеческого сердца!
Гулянье под Новинским началось блистательно. Время стоит прекрасное, экипажам счета нет и кавалькад много. Из числа первых более всех обратила на себя внимание карета какого-то Павлова: голубая, с позолоченными колесами и рессорами, соловые лошади с широкими проточинами и с гривами по колени, в бархатной пунцовой, с золотым набором, сбруе. Чрезвычайно нарядно! Коренные, как львы, развязаны на позолоченных цепях, а подручная беспрестанно на курбетах. Из кавалькад лучшею показалась мне та, в которой видел я графа П. И. Салтыкова: немногочисленна, но все лошади — прелесть! Иван Петрович Поливанов также отличался в ней, и его старушка Бетси до сих пор считается самою красивою лошадью в Москве.
13 апреля, четверг.
Гулянье под Девичьим было чрезвычайно многолюдно. Но все это хорошо только для нового человека, а то приглядишься не только к лошадям и экипажам, но даже и к тем фигурам, которые в них сидят и стоят на запятках, все одно и то же — однообразно и скучно, и тем более скучно, что почти в каждой физиономии едущего или едущей напоказ в публику, заметно одно чувство: желание блеснуть и возбудить зависть в других своим достатком или вкусом. Я это заключаю, право, не из какой-нибудь мизантропии, в мои лета непростительной и даже невозможной, но из тех самодовольных взглядов, улыбок, киваний головами, маханий руками, которые заметил я у всех почти владельцев раззолоченных экипажей. Какая разница в физиономии щеголей, едущих на гулянье казать себя, и тех, которые едут смотреть других из одного любопытства или по обязанности, говорю ‘по обязанности’, потому что, как мне толковал умный Нил Андреевич Новиков, всякий коренной москвич обязан быть на известных гуляньях во избежание заключений о нем, точно так же как и всякая московская барышня обязана не пропускать на балах ни одного танца. Я не бывал на гулянье 1 мая в Сокольниках, но говорят, что при хорошей погоде это гулянье восхитительно и превосходит все другие. Нынешний год не пропущу его.
По случаю сегодняшнего гулянья под Девичьим во всех домах, находящихся на Пречистенке, начиная с Всеволожского до Хитровых, назначены большие вечера. Это для тебя не новость, потому что так ежегодно бывает, но вот одна достойная твоего любопытства и которой ты не ожидаешь: Катерина Евдокимовна Б-ва, у которой был назначен также вечер, неожиданно в обед разрешилась от бремени, после двадцатичетырехлетнего неплодия. Муж очень доволен тем, что это случилось именно в четверг, когда в ожидании гостей он должен был поневоле оставаться дома, иначе он был бы в отчаянии, потому что такой к_а_з_у_с воспрепятствовал бы ему ехать по обыкновению в английский клуб. Крестины новорожденного и празднество серебряной свадьбы родителей назначаются в один день.
18 апреля, вторник.
Я полагал, что сам князь Одоевский в целый месяц не получит от всех своих корреспондентов столько вестей, сколько получишь ты от одного меня в несколько дней, а ты еще все пеняешь и вопишь! Я описываю тебе только то, что сам слышал и видел и рассказываю собственные свои похождения: чем богат, тем и рад, не сочинять же мне для тебя романов вроде толстого романа толстейшей барышни Извековой, за который недавно бедняга проглотила такую злую и обидную, хотя и не совсем острую эпиграмму:
И-ой роман с И-ой и сходен:
Он так же, как она, дороден
И так же ни к чему не годен!
Уж не уведомлять ли тебя о двух американцах, муже и жене, которых балаганщики, налощив черным воском, называют г_у_р_о_н_с_к_и_м_и дикарями51 и заставляют глотать какую-то мерзость, или о молодом, прекрасном — как опубликовано — мужчине о трех руках? Очень нужны тебе подобные сведения!
Однако ж за гуляньями и другими подобными не досугами я точно не успел рассказать тебе в подробности о праздничных своих визитах. Объездил всех: важных и неважных, угрюмых и приветливых — словом от аза до ижицы. Нигде не скучал, но от Ивана Петровича Архарова и его семейства просто в восхищении. Пусть толкуют, что хотят, а без сердечной доброты невозможно так радушно и ласково принимать людей маловажных и ни на что не нужных. Графа И. А. Остермана случилось мне в первый раз видеть во всех великолепных атрибутах его звания. Настоящий канцлер! До сих пор я видел его не иначе, как в малиновом тулупе и в желтых туфлях. Застал у него множество известных лиц: доброго пузанчика губернатора Аршеневского, с сыном которого я был в пансионе у Ронка, генерала князя Лобанова-Ростовского, такого проворного и живого, как ртуть, Н. Н. Байтыша-Каменского и помощника его А. Ф. Малиновского, автора ‘Старинных святок’ и издатели театральных пьес Коцебу, которые заставлял он переводить молодых людей, служащих в архиве52, этим пьесам князь Горчаков дал общее название ‘коцебятины’53, были также пастор Гейдеке, старик А. А. Юни, известный своею службою в Сибири и уваженный великою Екатериною за примерное свое бескорыстие, и еще очень замечательное лицо или, вернее, личико, А. П. Нечаев, крошечный, худенький, на тоненьких, как спички, ножках старичок, такой, что его без затруднения спрятать можно в редикюль Натальи Дмитриевны Офросимовой54, и что ж, эта тщедушная куколка был — как тут рассказывали — в молодости красавец и такой необъятно-огромной тучности, что, будучи адъютантом графа З. Г. Чернышева, имел один из всей свиты исключительную привилегию: сопровождать его в особенной карете или коляске, между тем как другие, по обязанности, должны были ехать верхами. Нечаев подтвердил это с каким-то приятным воспоминанием.
В этот раз старый дипломат обошелся со мною ласковее и даже рекомендовал меня Бантышу-Каменскому, заметив, однако, что в архиве служить не советует, потому что молодые люди в нем балуются и не привыкают к труду. Граф чрезвычайно хвалил историю дипломатических сношений наших с Китаем от самого их начала, собранную Бантыш-Каменским, и советовал всем прочитать ее, но автор заметил, что она не напечатана и что в качестве начальника архива коллегии иностранных дел он без разрешения высшего начальства не считает себя в праве делать свою компиляцию известною.
21 апреля, пятница.
Поручик нашенбургского полка Сементовский, встретив какую-то уличную барышню, хотел тотчас же увезти ее, но не удалось. Начальство узнало об этой проделке: молодец остановлен и посажен под арест. Спрашивают: ‘Что побудило вас к этому насилию?’. — ‘Понравилась’. — ‘Знаете ли вы коротко эту девушку?’. — ‘Вовсе не знаю’. — ‘Как зовут ее?’. — ‘Не знаю’. — ‘Где и у кого живет она?’. — ‘Не знаю’. — ‘Какое было ваше намерение?’. — ‘Жениться’. — ‘Как же вы хотели жениться, если ее совсем не знаете?’. — ‘Я узнал бы после’. — ‘Но она не хотела ехать с вами’. — ‘Что мне за дело до ее хотенья, у меня своя воля!’. Поручик недель шесть высидел под арестом, забыл о красавице и вышел как встрепанный, а между тем цыгане на этот случай тотчас сложили песню на голос ‘Пряди, моя пряха’, которую записной цыганофил, Андрей Новиков, ввел в моду под названием ‘Верные приметы’. Мы ездили слушать ее. Степанида, что твой соловей — так и разливается. Вот эта песня:
— Ах, зачем, поручик,
Сидишь под арестом,
В горьком заключеньи,
Колодник бесшлажный?
— Ах, затем я, бедный,
Сижу под арестом,
Что свою милую
Любил очень больно.
— Кто ж твоя милая
Княжна иль графиня,
Простая ль дворянка,
Фрейлина ль какая?
Дай снесу поклончик!
— Ах, моя милая
Без гнездышка пташка,
Без племени, рода,
Любит свою волю,
Волю удалую.
Узнаешь милую:
Она по бульвару
Все ходит да бродит
Немецким развальцом,
В шелковом наряде,
Талийка с прихватцом,
В вязаных перчатках,
С алым редикюлем,
Ходит да гуляет,
Головкой кивает,
Себя забавляет,
Народ потешает…
Узнаешь милую —
Так отдай поклончик.
От песни перейдем к элегии. Ты, вероятно, слыхал о Саше Давыдовой, прелестной и преисполненной талантов девушке, которую все так любили, она скончалась в прошлом году, вскоре после бала в благородном собрании. Неутешные отец и мать поставили в Даниловой монастыре над прахом милой дочери прекрасный памятник, на котором после имени, фамилии и лет ее приказали, вместо эпитафии, вырезать н_е_з_а_б_у_д_к_у. Буринский, по желанию брата покойницы, написал на этот случай экспромтом премиленькие стихи, а Нейком положил их на музыку, исполненную чувства и немецкой мечтательности. Посылаю тебе этот романс: мелодия очаровательна, и все знакомые твои певицы скажут за него спасибо.
На ее могиле есть цветок незримый,
Всюду разливает он благоуханье,
Он цветок заветный, он цветок любимый.
О_н _в_о_с_п_о_м_и_н_а_н_ь_е!
И вечно-душистый, цветок неизменный
Не боится бури, не вянет от зною,
Сторожит сохранно имя преселенной
К вечному покою!
Когда Снегирь-Nemo, переставший мечтать об актерстве, сделал подстрочный перевод этих стихов для Нейкома, то он, обрадовавшись, сказал: ‘так и веет Матисоном’.
25 апреля, вторник.
Из университета с лекций завернул я в Хамовники к счастливцу Степану Шиловскому. Он не перестает ковать деньги и третьего дня выиграл еще пять тысяч рублей у генерала Измайлова, который заплатил ему деньги не только без неудовольствия, но еще в придачу подарил ему славного горского полевика. Каюсь, любезный, что мне как будто стало завидно. Я подумал: сколько на эти деньги накупил бы книг и эстампов, каких бы завел лошадей! и проч., а Шиловский вовсе не дорожит своим выигрышем и говорит, что, может быть, сегодня же опять спустит все до последней копейки. Он, по дружбе, предлагал взять меня в маленькую долю без проигрыша. Очень заманчиво, да страшно: будешь только и думать о приобретении, а сверх того тяжело войти в обязательство, которое может сделаться гробом независимости. Я не решился, но зато не в состоянии был отказаться от предложения ехать с ним на гусиный и петушиный бой к князю Ивану Сергеевичу Мещерскому. Мне чрезвычайно показалось любопытным взглянуть на это состязание птиц.
Посреди большой залы устроена была арена, обнесенная кругом холстинными кулисами в три четверти аршина вышины, хозяин и все приглашенные гости сидели вокруг, а другие любопытствующие охотники всякого звания, купцы, мещане и дворовые люди, стояли как и где кто мог поместиться. Прежде пустили в арену белую гусыню, которая тотчас же начала жалобно гагакать. Один из сермяжников обратился с уверениями к хозяину, что ‘э_т_о-де редкая самка-с _д_л_я _е_в_т_о_в_а_ _д_е_л_а-с’. — ‘Ну, где же Варлам? — спросил кривошея-князь Д. П. Голицын. — Подавай _Ц_и_ц_е_р_о_н_а!’. И вот огромный гайдук вынул из мешка прематерого, белого с сизыми крыльями гуся и пустил его в арену. ‘Так как же, Петр Петрович, — продолжал горделиво князь Голицын, обращаясь к одному толстому и рябому господину, сидевшему против него, — угодно вам будет спустить охоту вашу или нет?’. — ‘Почему же бы и не спустить, ваше сиятельство? — отвечал рябой господин, — только как велик будет заклад?’. — ‘Я держу пятьдесят рублей’. — ‘Больше двадцати пяти рублей я не могу’. — ‘Остальные придерживаю я’, — решил хозяин, и партия состоялась. ‘Манушка, давай Туляка!’, — крикнул Петр Петрович, и мальчик в сером казакинчике тотчас же притащил темносерого гуся и также пустил его в арену. Сначала состязатели около десяти минут ходили вокруг гусыни, которая не переставала гагакать, потом стали мало-помалу вытягивать шеи с каким-то шипеньем и, наконец, после всех этих проделок, бросились друг на друга. Туляк, будучи поменьше и попроворнее, первый поймал Цицерона за правое крыло и начал жестоко его жевать, потом и Цицерон ухитрился ухватить Туляка за правое же крыло и также начал его мять и жевать, кружась около гусыни. В этом обоюдном жеванье и круженье заключалось все единоборство бедных птиц, и только одно гагаканье царицы гусиного турнира да невольные по временам восклицания посторонних охотников, державших заклады: ‘ну, Цицерон! ну, Туляк!’ или ‘ай-да молодец! ай-да варвар!’ прерывали однообразие этого жеванья. Кончилось тем, что Цицерон прежде покинул крыло своего соперника, и Туляк провозглашен победителем. Владелец Цицерона был неутешен: с сложенными крест-на-крест на груди руками и с плачевною миною он обращался к охотникам с уверениями, что он сам всему виноват и что ‘Цицерона окормили, право окормили, истинно окормили!’ и проч. ‘Ну ж охота!’, — подумал я и собрался уехать, но Шиловский просил подождать его и посмотреть на сражение петухов, которое, по уверению его, должно было быть поживее и позадорнее.
Если первое единоборство есть пошлая глупость, то петуший бой можно назвать сущею жестокостью, не менее отвратительною, как и медвежья травля. Выпущены, предварительно свешанные, два петуха с остриженными и обдерганными шеями и хвостами, так что каждое перышко представляло какую-то иглу. Ноги были вооружены косыми острыми шпорами. Они тотчас же бросились друг на друга с необыкновенною яростью и, несмотря на наносимые друг другу раны, продолжали биться до тех пор, пока у одного не были совсем выбиты глаза, и он не ослабел совершенно от истекавшей крови.
Бедняга упал и подняться не мог, но соперник не переставал бить и терзать его до тех пор, покамест он не остался без всякого движения. Их не разнимали, потому что условием заклада был бой на смерть.
Сказывали, что за победителя-гуся предлагали рябому господину сто рублей, а триумфатор-петух, принадлежавший купцу из охотного ряда, несмотря на свои раны, был продан за двести рублей.
Прекрасное употребление денег и времени! Впрочем, о вкусах не спорят.
28 апреля, пятница.
Вот прешарлатанское объявление французских актеров о представленных вчера пьесах: ‘Les deux soeurs’, ‘Fabrice et Caroline’ и ‘La Cloison’. Эти люди считают нас, право, невеждами, что позволяют себе подобные выходки: ‘De toutes les pieces qui ont ete representee a Moscou, ces deux ouvrages sont sans contredit les mieux ecrits et ne peuvent manquer d’obtenir suffrage des veritables connaisseurs et amateurs du repertoire francais. Nous nous permettons d’annoncer au public, que la Cloison a obtenu samedi dernier un succes complet. Nous regrettons seulement qu’il n’y ait point assez eu de spectateurs pour admirer ce charmant ouvrage digne des connaissances de la noblesse de Moscou, et nous l’invitons a honorer le spectacle de sa presence encore quelques representations avant son depart pour la campagne’ {Из всех представленных в Москве пьес эти две, бесспорно, написаны лучше всех прочих и потому не могут не заслужить одобрения истинных знатоков и любителей французского репертуара. Позволяем себе объявить публике, что в минувшую субботу ‘Перегородка’ прошла с полным успехом. Жалеем только, что не было достаточного количества зрителей, чтобы восхищаться этим очаровательным произведением, достойным внимания московских дворян, и мы приглашаем их, до разъезда по деревням, почтить своим присутствием еще несколько представлений этого спектакля (франц.).}.
Несмотря на восписуемые похвалы двум первым пьесам, последняя мне лучше нравится и разыгрывается очень мило. Немудрено, что Duparai в ней хорош: он хорош везде, где ни играет, но странно, что и другие актеры, от первого до последнего, от него не отставали и так же были хороши.
Москва в больших приготовлениях к гулянью 1 мая. В Сокольниках разбиваются пренарядные палатки и устраиваются кавалькады. Скачка назначена на другой день и, говорят, будет блистательна, потому что записано много отличных лошадей. Увидим.
2 мая, вторник, утро.
Сколько народу, сколько беззаботной, разгульной веселости, шуму, гаму, музыки, песен, плясок и проч., сколько богатых турецких и китайских палаток с накрытыми столами для роскошной трапезы и великолепными оркестрами и простых хворостяных, чуть прикрытых сверху тряпками шалашей с единственными украшениями — дымящимся самоваром и простым пастушьим рожком для аккомпанемента поющих и пляшущих поклонников Вакха, сколько щегольских модных карет и древних, прапрадедовских колымаг и рыдванов, блестящей упряжи и веревочной сбруи, прекрасных лошадей и претощих кляч, прелестнейших кавалькад и прежалких дон-Кихотов на прежалчайших россинантах! Нет, признаюсь, я и не воображал видеть такое многочисленное, разнообразное и живописное гулянье, на какое, наконец, попал я вчера в Сокольники!
Погода стояла бесподобная: теплая, тихая, светлая — настоящий день для праздничной встречи весны. Утренний дождь сделал его еще приятнее, потому что освежил зелень и уложил пыль, столь обыкновенную на песчаной дороге гулянья и столь несносную не только для самих гуляющих, но и для тех, которые в качестве зрителей оградили себя более или менее разными навесами и завесами.
Нас заманил к себе в палатку знакомец и сосед твой, гостеприимный Ефим Ефимович Ренкевич55, у которого нашли мы прекрасное общество и роскошное угощение. Палатка его поставлена была на самом бойком месте: несколько наискось против палатки главнокомандующего и других вельмож, отсюда все гулянье на всем его протяжении в обе стороны было видно. Между тем народ, наиболее тут толпившийся, нетерпеливо посматривал к стороне заставы и, казалось, чего-то нетерпеливо поджидал, как вдруг толпа зашевелилась и радостный крик: ‘едет! едет!’ пронесся по окрестности, и вот началось шествие необыкновенного торжественного поезда, без которого, говорили, гулянье 1 мая было бы не в гулянье народу. Впереди, на статном фаворитном коне своем, Свирепом, как его называли, ехал граф Орлов в парадном мундире и обвешанный орденами. Азиатская сбруя, седло, мундштук и чепрак были буквально залиты золотом и украшены драгоценными каменьями. Немного поодаль, на прекраснейших серых лошадях, ехали дочь его и несколько дам, которых сопровождали А. А. Чесменский, А. В. Новосильцев, И. Ф. Новосильцев, князь Хилков, Д. М. Полторацкий и множество других неизвестных мне особ. За ними следовали берейторы и конюшие графа, не менее сорока человек, из которых многие имели в поводу по заводной лошади в нарядных попонах и богатой сбруе. Наконец, потянулись и графские экипажи: кареты, коляски и одноколки, запряженные цугами и четверками одномастных лошадей. Этот поезд графа Орлова, богатого, знатного, тучного и могучего вельможи, с такою блестящею свитою, с таким количеством нарядных служителей, с таким множеством прекрасных лошадей и разнородных экипажей, представляет, точно, необыкновенно великолепное зрелище и не может не действовать на толпу народную. Впрочем, сказывают, что граф Орлов и не одним своим богатством и великолепием снискал любовь и уважение москвичей, что он доступен, радушен и, как настоящий русский барин, пользуясь любимыми своими увеселениями — скачками, бегами, цыганскими песнями, плясками и прочим, — обращает их также в потеху народа и как будто разделяет с ним преимущества, судьбою ему предоставленные.
А. А. Чесменский, проезжая мимо палатки Ефима Ефимовича, приглашал всех находящихся в ней дам на сегодняшнюю скачку и предлагал послать за билетами для входа в галерею к какому-то коллежскому комиссару Гавриле Ершову, живущему у графа Орлова. Многие тотчас же воспользовались этим предложением.
4 мая, четверг, утро.
Скачка была отличная по количеству и качеству лошадей, и погода чрезвычайно ей благоприятствовала. Галереи наполнены были московскою знатью обоего пола, и тут в первый раз мне удалось видеть князя Прозоровского. Вообще молодые люди и много дам были большею частью верхами и ездили внутри скакового круга. На приз в 500 руб., пожертвованный, как публиковано было, одним охотником (вероятно, самим графом или Д. М. Полторацким), скакало девять лошадей: графа Орлова, Полторацкого, Чемоданова, братьев Мосоловых, Савеловых, Загряжского, Муравьева и еще не помню чьи-то две лошади. Дистанция назначена была два круга, то есть четыре версты с перескачкою. Этот приз выиграл г. Муравьева гнедой жеребец Травлер, родившийся в Англии, обскакав двукратно своих соперников, второю лошадью в оба раза приходила лошадь Мосоловых, ездоком на Травлере был крепостной мальчик Муравьева Андрей, достигший цели с оборванным стременем, но не потерявший его, иначе, по недостатку веса, он должен бы считаться проигравшим скачку. Когда взвесили мальчика, многие из присутствовавших давали ему деньги за мастерское или удачное сохранение веса. Второе состязание было на подписку четырех охотников по 50 руб. с каждого, из четырех лошадей, гр. Орлова, Полторацкого, Савелова и Мосолова, выиграла кобыла Добрая, принадлежащая последнему, оставив прочих весьма далеко, чуть не за флагом.
Засим скакало несколько благородных охотников на кубок в 50 руб. по подписке, ими сделанной. На дистанции одного круга, или двух верст, князь Ив. Ал. Гагарин, скакавший на лошади, купленной им у англичанина Шмита, оставил всех своих состязателей за флагом, и это случилось будто бы оттого, что их лошади не были по надлежащему приготовлены. Я, право, не понимаю, зачем же было и пускать их в скачку? Это non-sens {Бессмыслица (лат.).}. После скачки пред беседкою гр. Орлова пели и плясали цыгане, из которых один немолодой, необычайной толщины, плясал в белом кафтане с золотыми позументами и заметно отличался от других. Оттого ли, что он богатым костюмом своим обращал на себя более внимания, чем другие, или точно был мастер своего дела, только этот толстяк показался мне чрезвычайно искусным, даже красноречивым в своих телодвижениях. Он как будто и не плясал, а так просто, стоя на месте, пошевеливал плечами, повертывая в руках шляпу, изредка пригикивая и притопывая по временам одною ногою, а между тем выходило прекрасно: ловко, живо и благородно. После цыганской пляски завязался кулачный бой, в который вступая, соперники предварительно обнимались и троекратно целовались. Победителем вышел трактирный служка из певческого трактира, Герасим, ярославец, мужичок лет 50, небольшой, но плечистый, с длинными мускулистыми руками и огромными кулаками. Говорили, что он некогда был подносчиком в кабаке и сотоварищем нынешних знаменитых откупщиков-богачей Р* и Ч* 56, которых колачивал напропалую. Этого атлета, лет восемь назад, отыскала княгиня Е. Р. Дашкова и рекомендовала графу Орлову.
По окончании всех этих проделок граф сел с дочерью в подвезенную одноколку, запряженную четырьмя гнедыми скакунами в ряд, ловко подобрал вожжи и, гикнув на лошадей, пустился во весь опор по скаковому кругу и, обскакав его два раза, круто повернул на дорогу к дому и исчез, как ураган какой. Смотря на этого, до сих пор еще могучего витязя, я вспомнил стихи к нему Державина:
Он в колеснице с гор бедрой
Минервы удержал паденье!57
Пусть говорят, что хотят, а граф Орлов лицо очень замечательное.
7 мая, воскресенье.
Помещик Ивантеев очень хороший, средних лет человек, довольно образованный, то есть говорит по-французски и по-немецки, имеет слабость считать себя поэтом, протежировать каких-то ничтожных музыкантов и казаться аристократом, прибавляя, между тем, к каждой почти речи совсем неаристократическое слово: к_а_т_а_в_а_с_и_я. Этот Ивантеев влюбился в Катеньку Боровикову, небогатую, но милую и умную девушку, живущую с малолетства у Натальи Матвеевны Вердеревской, и предложил ей свою руку. Это было ничего, только он неловко сделал это предложение. В день рождения Катеньки Боровиковой он отправил к ней преогромный букет каких-то пошлых цветов и в нем объяснение в любви с формальным предложением в уморительно напыщенных куплетах. Катя, разумеется, тотчас же отдала то и другое своей благодетельнице, которая, прочитав стихи и не очень понимая их, сказала: ‘Кажется, сватается. Если не противен тебе, то я не препятствую: не век же сидеть в девках’. — ‘Конечно, maman, — отвечала Катя с живостью, — им пренебрегать не должно, о нем отзываются хорошо, но ведь он мне лично никогда ни слова не говорил, а если положиться на эти глупые стихи и вонючий букет, то может выйти к_а_т_а_в_а_с_и_я’. Это словцо подцепил зубоскал Мневский, и вот тебе написанные им экспромтом куплеты:
Вот Кате пленительной
Осьмнадцать уж лет,
Такой восхитительной
Другой в Москве нет.
Помещик значительный
Вдруг шлет ей букет,
И в нем объяснительный
Запрятан куплет,
Куплет уморительный,
Любовный привет!
Он ждет утвердительный
От Кати ответ.
Но Катя в претензии:
— В стихах смысла нет,
Из чахлой гортензии
И самый букет.
Пусть автор с талантами,
Как все говорят:
Всегда с музыкантами
И аристократ,
Но мне из согласия
Всех этих даров,
Видна к_а_т_а_в_а_с_и_я
Под формой цветов!
Эти куплеты поются во многих домах на разные напевы и дошли уже до сведения нашего помещика. Он очень петушится и угрожает Мневскому, но до дуэли не дойдет, а свадьба состоится.
10 мая, среда.
Москва начинает пустеть: по улицам ежеминутно встречаешь цепи дорожных экипажей и обозов, одни вывозят своих владельцев, другие приезжают за ними. Скоро останутся в Москве только коренные ее жители: лица обязанные службою, купцы, иностранцы и наша братья, принадлежащая к учащемуся сословию. Дедушка {Упомянутый прежде отставной суфлер Булов.} говорит, что и еще один класс людей не выедет из Москвы: именно, класс должников, которых не выпустят кредиторы. Странно, что одна часть города в Москве не пустеет летом, это — Немецкая слобода: она всегда в нормальном своем состоянии.
Вчера ездил проститься с Лобковыми, у которых провел целый день. Не поверишь, как мне сделалось грустно: право, хоть плакать.
Арина Петровна сказала: ‘Не грустите: скоро приедем назад’. — ‘А как скоро?’ — спросил я. — ‘Да вот папа говорит, что непременно к тому времени, как привозят невест — к рождеству, с поросятами’. Я лопнул со смеху. ‘Почему ж не сказали вы с цыплятами? Тогда бы я отвечал вам, не боясь обидеть вас сравнением’. — ‘А что же бы вы отвечали?’ — ‘Я сказал бы, que les poulets sont aussi bons a croquer que les…’ {Что цыплят так же приятно грызть, как и ку… (франц.).}— ‘He извольте договаривать, monsieur l’insolent au drap de poisson!’ {Господин нахал с рыбьим сукном (франц.).}. Однако ж, несмотря на эту размолвку, мне подарили маленький кошелек своей работы, а я должен был нарисовать что-нибудь в альбом и написать стихи. Я ничего не мог придумать умнее этой глупости: нарисовал реку и стоящего на берегу человека с растрепанными волосами и с приложенною к сердцу рукою и разинутым ртом, а под рисунком подписал:
Выйду я на реченьку,
Посмотрю на быструю,
Унеси ты мое горе,
Быстра реченька, с собой!
Уж если пошло на пошлости, так, по-моему, они должны быть самые пошлые, и в этом отношении рисунок мой, кажется, вполне удался.
Получил письма от своих: зовут на вакации в деревню. Матушка и отец пишут, что они рады будут, если привезу кого-нибудь из товарищей и еще какого-нибудь немца, позатейливее, для общей компании. Я намерен предложить Снегирю-Nemo-Граве быть моим спутником, а из немцев — чего лучше, возьму Адальберта-Фердинанда-фон-Кибурга-Косинского-Литхенса {Роли, игранные Литхенсом на немецком театре.}. Этот бывший обойный подмастерье, а нынешний трагик, имеет прекрасный характер, необъятную память и так добродушно болтлив и весел, что с ним не задумаешься. Наши думают провести лето в Липецке, для сестер, девяносто верст от деревни, все равно, что в самой деревне, плюс хорошее общество: летом бывает там много приезжающих. Буду рад пожить на родимой сторонке после пятилетнего отсутствия, погуляю, поохочусь, поезжу верхом и попью целительных вод, которые могут быть для меня струями Леты в отношении к известной вострухе, о чем втайне молюсь благому провидению.
13 мая, суббота.
На днях М. И. Невзоров познакомил меня с Ф. Н. Карцевым. Где он отыскивает таких оригиналов? Видно, пословица справедлива, что рыбак рыбака далеко в плесе видит. Кто в Москве знает о Карцеве, переводчике стольких лучших сочинений Вольтера: ‘Генриады’, ‘Брута’, ‘Разрушения Лиссабона’, ‘Орлеанской девственницы’ и проч., некоторых сатир и эпистол Буало и разных мелких стихотворений других авторов? А между тем этот переводчик, очень недурной, живет на Поварской улице, в собственном доме, приглашает иногда знакомых на вечеринки и даже по временам дает приятельские обеды, этот переводчик, кроме литературного достоинства, необыкновенно умный и добрый человек. Я его спрашиваю: ‘Читали ли вы кому-нибудь стихи свои?’. — ‘Да, — говорит, — читал жене и еще, отрывками, князю Горчакову и Карину’. — ‘И вы не имели и не имеете намерения их напечатать?’. — ‘А на что, батюшка? Я пишу и перевожу сам для себя, потому что люблю труд. Будто, не имея в виду известности, и писать нельзя!’. — ‘Так, однако ж эта известность служит поощрением таланту’. — ‘Это, батюшка, могут думать одни праздные люди, которые не понимают, что есть наслаждение в самом процессе труда. Знаете ли вы умное слово одного англичанина своему приятелю, который заметил ему, что работа его должна быть (most tedious) очень скучна. (This tediousness is very amusing). — ‘Эта скука очень занимательна’, — отвечал он, и это совершенная правда. Вот, батюшка, вы, молодой человек, если хотите быть неизменно счастливым во всех превратностях жизни, то любите труд, как любят любовниц, — бескорыстно. Я не знаю по-немецки, но мне сказывали, что у вашего Шиллера — я говорю ‘вашего’, потому что он считается теперь любимым автором нового поколения наших писателей — есть в одном из его стихотворений прекрасный стих: ‘ты надеялся, следовательно получил уже свою награду’. Этот стих можно применить к труду: ‘ты трудился, следовательно был уже счастлив». Невзоров, с своим gros bon sens {Здравым смыслом (франц.).}, заметил, что едва ли, без ясного сознания цели предпринятого труда и убеждения в пользе, можно полюбить какой бы то ни было труд. ‘Вот, например, возьмите четверик маку и считайте, сколько находится в нем зерен — это будет также труд, но разве можно полюбить его, не будучи сумасшедшим?’. — ‘Это сравнение больше остроумно, чем справедливо, — возразил Карцев, — во-первых, говоря о любви к труду, я разумел любовь к занятиям умственным, с’est notre point de depart {Это наша отправная точка (франц.).}, а во-вторых, бывают обстоятельства в жизни человека, когда и ваш четверик с маком может ему пригодиться, если он считать умеет… Когда вы, любезный Максим Иваныч, попали случайно, ни за что, ни про что, на шесть месяцев в подземелье к Шешковскому, без всякого способа к занятиям, то, верно, обрадовались бы вашему четверику с маком как средству с большим терпением ожидать вашего освобождения. Вы меня не очень поняли: речь моя клонилась к тому, что в одном только труде заключается вся н_а_у_к_а счастья, то есть уменье наполнить пустоту жизни, с этим уменьем — сочиняете ли вы поэму, или считаете маковые зерна — можно легко сносить свою участь, какова бы она ни была, не изменяя малодушным ропотом достоинству человека. Не от нас зависит переменить эту участь, но от нас зависит пристраститься к какому-нибудь постоянному занятию, которое, на зло всем обстоятельствам, наполнит нашу душу и будет, как верный утешительный товарищ, как ангел Товии, сопровождать нас до могилы’. Максим Иванович шутя жаловался ему на излишнее мое, будто бы, любопытство, страсть к театру и рассеяниям светским, но между тем, pour dorer la pilule {Чтобы позолотить пилюлю (франц.).}, говорил, что я учуся прилежно, люблю заниматься и что постоянно веду ежедневный журнал всем случающимся со мною происшествиям. На это Карцев отвечал, что в мои лета рассеяние даже необходимо, но не должно исключительно посвящать ему все свое время, потому что рассеяния светские не наполнят пустоты, которую чувствует человек в самом себе, а, напротив, увеличивают ее, как соленая вода увеличивает жажду. ‘Если б вы, — прибавил он, — не захотели писать или переводить, то читайте больше, только с размышлением: чужие мысли большею частию могут скорее руководить нас к достижению внутреннего спокойствия, чем свои собственные. А журнал ваш — прекрасное дело: он приучает к труду и заставляет вас отдавать отчет самому себе в ваших помыслах, чувствах и действиях. Продолжайте его всегда: со временем слюбится’.
Так, поэтому, я и не даром докучаю тебе своим мараньем? ‘Слюбится’, — сказал умный старик, и я тому верю: если нам так приятно встречать давно знакомых людей, то еще приятнее некогда встретиться с самим собою в прежней мысли, в прежнем чувстве и в прежнем происшествии.
17 мая, среда.
Брат любезный, я лишился Трезора, лохматого моего Трезора, доброго, верного, неразлучного моего товарища и друга в продолжение двенадцати лет, того самого Трезора, над которым все вы некогда так издевались и которого, между тем, так любили за привязанность ко мне, необыкновенную сметливость и доброту. Он умер от старости, бедный Трезор мой, охранявший меня почти от самой колыбели и бывший моим спутником и стражем во всех переселениях, которым подвергалось мое юношество. Теперь некому будет подать мне так часто забываемый платок, ни отыскать затерянную вещь и неожиданно принести ее мне на колени, тряся мохнатою своею головою, шевеля кудлатым хвостом и посматривая на меня такими умильными глазами. Нет, воля твоя, а долго, долго не забыть мне этих ежеминутных доказательств привязанности и самоотвержения, этих первых утренних ‘здравствуй’, этих последних вечерних ‘прости’ — словом, всего этого домашнего счастья, которое называл я Трезором. Если б ты мог видеть как умирал он и как за минуту до смерти, несмотря на совершенное изнеможение, он усиливался подать мне, по обыкновению, косматую свою лапу. Не смейся над моим горем: это первая чувствительная утрата в моей жизни. Дай бог, чтоб она не была предвестницею других, более горестных!
20 мая, суббота.
С горя таскаюсь по прощальным обедам и вчера на одном встретил приехавшего из Петербурга переводчика двух частей ‘Русалки’58, Краснопольского, которому назначен за перевод бенефис. Правду сказать, есть за что! Сказали бы нашей компании, и она бы рублей за сто перевела все три части, а если б захотели торговаться, то взяла бы и менее. На такие арии, как
Отнюдь я не стану грешить,
С чертями чтоб дружбу водить,
или:
Беляночку бы в воскресенье,
Чернавку в понедельник взял,
мы превеликие мастера и доки и можем всех русалок и с ‘Чортовою мельницею’ перевести вшестером за один присест. Этот бенефис Краснопольского назначен во вторник 23 числа. Желаю ему собрать побольше денег (хотя, судя по времени, это и невероятно), но вкладчиком в кассу его не буду и денежки приберегу на 24 число, чтоб видеть ‘Рекрутский набор’59 Ильина, в котором так хороши Померанцев с женою и Сандунов в роли Клима Гавриловича, затем, в пятницу, 26 числа, дебют Кавалерова в роли Семена, в комедии ‘Братом проданная сестра’, который видеть должно. Сандунов многие из лучших ролей своих передает начинающим. Это с его стороны благородно и похвально, а для дебютантов совершенное счастье, потому что, по неимению другой сцены, они не могут иметь и случая совершенствоваться в своем искусстве.
Кстати, о Сандунове. Намедни, повстречавшись на вечеринке у Павла Андреевича Вейделя с старшим братом своим, известным переводчиком шиллеровых ‘Разбойников’ и сенатским обер-секретарем, таким же остряком, как и он сам, они о чем-то заспорили, а как братья ни за что ни упустят случая попотчевать друг друга сарказмами, то старший в пылу спора и сказал младшему: ‘Тут, сударь, и толковать нечего: вашу братью всякий может видеть за рубль!’ — ‘Правда, — отвечал актер, — зато вашей братьи без красненькой и не увидишь’. Остро, однако ж в отношении к Николаю Николаевичу несправедливо, потому что он есть утешительное исключение из категории большей части его сослуживцев и не без причины пользуется общим доверием и уважением60.
Я слышал, что он, то есть Н. Н. Сандунов, едет также на лето лечиться в Липецк с молодою женою, совершенною красавицею. Как бы я был рад с ним там встретиться!
24 мая, среда.
Померанцева можно назвать актером par excellence {По преимуществу (франц.).}. Какая натура, какое чувство, какая простота! Абрам — не на сцене: он в своей избе, истый русский крестьянин, патриархальный владыка своего семейства и, между тем, нежный отец. Хороша и Померанцева в роли матери Алексея. Сандунов превосходен в роли Клима Гавриловича: настоящий подьячий с приписью, однако ж подьячий, который существует только в нашем воображении, которого знаем по преданиям, но которого, конечно, никто из нас не видал: это карикатура и на бывших некогда подьячих61. Молодой Орлов в сцене, когда Ипполит бросается к ногам отца и просит благословения идти вместо Алексея в рекруты, был увлекателен и заставил плакать, и самый Кондаков в роли Герасима, великодушного извозчика-резонёра, играл с чувством и жаром, словом, пьеса разыграна была бы прекрасно, если б несчастная Караневичева, Варвара, не портила всего хода пьесы. Что за претензии, что за жеманство и отсутствие всякого чувства, что за льдина такая! Вместо этой Варвары, доброй простодушной крестьянки-сироты, чувствующей сиротство свое, мы видели горничную, жеманницу, которая даже и при вопросе: как вас зовут, отвечает: ‘Извините, мы не из таковских’. И вот говорят, что эта же Караневичева будет играть Антигону в ‘Эдипе’, которого разучивают к осени. Что ни говори, а русскую оперу можно смотреть с большим удовольствием, чем русские трагедии и драмы: ни даровитый Плавильщиков, ни превосходный Померанцев, одни, без женщин, не могут произвести никакого действия. Как-то случилось мне видеть ‘Беверлея’, где в некоторых сценах так отлично хорош Плавильщиков, — и что же? Как только появлялась на сцене Баранчеева, игравшая роль жены его, то вся иллюзия исчезала. Померанцев в отце семейства превосходен, но лишь появится женщина — прости очарование!
Генерал Сергей Алексеевич Тучков показал Петру Ивановичу свои стихотворения и признался ему, что любит чрезвычайно поэзию и в свободное время только и занимается ею сколько по страсти, столько же и потому, что там, где он обязан постоянно жить по службе, других развлечений нет. В этих стихотворениях нет никаких правил: ни меры, ни ударений — словом, ни складу, ни ладу, но между тем есть очень дельные мысли. Петр Иванович заметил автору, что надобно бы прежде узнать правила и тогда уже приняться за сочинение, иначе лучше писать прозою. Генерал пожелал взять несколько уроков тайком, и Петр Иванович в неделю истолковал ему все тайны стихосложения, отказываясь от всякого возмездия, и, в заключение, послал свою пиитику при следующем послании с эпиграфом из Державина: ‘Учиться никогда не поздно!’
Т. . . . . . . командир,
Кому маневры и сраженья
Не горький труд, но сладкий лир!
Вот правила стихосложенья:
Прими, учись и будь поэт.
Теперь, исполнив мой обет,
Я ожидаю исполненья
Обета твоего: втеснить
Порывы своевольной музы
Обыкновенных правил в узы.
Тебе легко поэтом быть,
Доступным сделай лишь искусство,
Решась воображенье, чувство
Науке строгой покорить.
Наука лишь талант венчает,
И божий дар без ней — одно
Вечногниющее зерно,
Без ней оно не прозябает
И не цветет в красе оно!
Стихи не гениальные, но в них есть толк. Генерал прислал Петру Ивановичу на память золотую табакерку прекрасной работы.
27 мая, суббота.
Несколько дней я чувствую себя нехорошо, а между тем не утерпел, чтоб вчера не взглянуть на нового дебютанта в роли слуги Семена в комедии Ефимьева ‘Братом проданная сестра’. К сожалению, должен сказать, что лучше бы сделал, оставшись дома: Кавалеров покамест не из числа настоящих кавалеров, а просто из разряда тех лиц, которых представляет, о будущем не говорю. Между тем прости: голова жестоко болит и чувствую то жар, то озноб. Добрый мой Петр Иванович испугался и послал за Г. И. Доппельмайером. Если б я писать к тебе был не в состоянии, то поручу Петру Ивановичу или Снегирю-Nemo, которому решительно делать нечего. Обнимаю.
24 июня, суббота.
Вот уж несколько дней, как я начал прогуливаться и дышать чистым воздухом, который, видимо, меня укрепляет. Между тем я так изменился, что не могу ничего делать и даже, мне кажется, тяжело написать к тебе несколько строк. Меня посетила сильная горячка, со всею свитою: бредом, пятнами и проч., и если б не старик Доппельмайер, который так меня любит, если б не истинно отеческие попечения Петра Ивановича, то, может быть, переписка наша навсегда прекратилась бы. Нет слов благодарить и Снегиря-Nemo, который, мало того, что просиживал у моего изголовья целые ночи без сна, но и теперь ссужает меня своей рукою, и потому ты можешь считать на получение обыкновенных моих донесений и всех сплетней, какими они сопровождаются. Начну со вчерашнего вечера. Вместо оперы ‘Die Zauber-Zitter’, которую нам хотелось видеть, мы, не заходя в театр, отправились спозаранку в назначенный после спектакля воксал 62 и уселись у пруда смотреть на ловлю лягушек, которых в этом пруде бездна. Эта ловля гораздо занимательнее уженья рыбы и, видно, входит в моду у немецко-слободских обывателей, потому что их человек пятнадцать сидело с удочками, на которых вместо обыкновенной приманки нацеплены были кусочки красного сукна. Лягушки беспрестанно поддрыгивали из воды, жадно хватались за сукно и становились добычею ватрахоловов63.
Эту забаву с месяц назад ввели в моду братья Бранстетеры, для которых она служит не только забавою, но и средством к удовлетворению своей гастрономии: они страстные охотники до фрикасе из лягушек, а потому весь улов этой водяной дичины предоставляется в их пользу.
А знаешь ли, что за люди братья Бранстетеры, Франц и Антон? Это люди исторические и недаром носят свое прозвание. Они находились прежде в услужении князя Потемкина, в качестве фейерверк-мейстеров, устроивали потешные огни в Молдавии и Валахии и участвовали в изготовлении знаменитого фейерверка, который был пущен во время известного бала, данного князем в Таврическом дворце64, сверх того они механики, землемеры, инженеры, гидрографы и живописцы. Антона Бранстетера я помню еще с детства, когда он расписывал церковь у соседа нашего, генерала Муромцева, и ежегодно в день именин жены его, 24 ноября, пускал фейерверки, на которые съезжались все окружные помещики и, в том числе, возили меня. Теперь эти Бранстетеры живут на покое, имеют свою лабораторию, снабжают всю Москву и сопредельные губернии потешными огнями и ловят лягушек, употребляя их в продолжение лета в пищу, вместо цыплят. Дешево и вкусно!
28 июня, среда.
Мы непременно выезжаем в воскресенье, 2 июля, и прямо в Липецк, потому что мои домашние должны быть теперь уже там. Болезнь унесла у меня много времени и осадила меня по крайней мере на месяц. Мы едем целою колониею: Снегирь-Nemo, Литхенс и фортепьянист Димлер, которому в Москве теперь делать нечего: у дольщиков его, Дурновых, летом игры нет, а ученики и ученицы разъехались по деревням. Что, если бы ты мог приехать также в Липецк и пожить на свободе? Но это мечта!
Сообщаю тебе последнее из Москвы сведение: табель профессорских лекций на будущий университетский курс, о которой ты так заботился для Верзилина. Предчувствую, что недолго слушать мне добрых моих профессоров. Отец, обрадовавшись моему 12 классу, торопит службою.
Физику
Страхов
Натуральную историю
Пр. Антонский.
Философию
Брянцев
Статистику
Гейм
Эстетику
Сохацкий
Чистую математику
Аршеневский
Историю
Черепанов.
Российское право
Горюшкин
Теорию законов
Цветаев
Теорию поэзии
Мерзляков
Приложение алгебры к геометрии
Загорский

Н_а _ф _р_а_н_ц_у_з_с_к_о_м _я_з_ы_к_е

Историю натуральную и сравнительную
Анатомию
Фишер
Естественное и народное право
Шлецер.
Химию .
Рейс.
Нравственную философию
Рейнгард.
Астрономию
Гольдбах

Н_а_ _н_е_м_е_ц_к_о_м

Высокую геометрию
Иде
Ботанику
Гофман
Немецкую литературу
Санглен
Особенные уроки, lectiones privatae, и особеннейшие, privatissimae, зависят от взаимных условий желающих учиться с профессорами.
Теперь жди от меня писем из Липецка, по-прежнему в ежедневных рапортичках, разумеется, если попадаться будут случаи и люди, о которых стоило бы сообщать тебе, иначе о чем писать, разве только о количестве застреленных уток и прочей дичины? Но я решусь и на это, лишь бы только болтать с тобою.
Ты не любишь, чтоб тебя благодарили, а потому я и не хочу говорить, сколько я тебе обязан за все про все. Мне кажется, я никогда не расплачусь с тобою… Да, я забыл, что ты не любишь этого слышать! Извини.
8 июля, суббота.
Солнышко только что показалось из-за горизонта, и мы все четверо сладко дремали в коляске, когда сидевший на козлах человек мой разбудил нас громогласным: ‘Вон Липецк виден!’. Мы проснулись. Первою нашею мыслью было остановиться и несколько промедлить, во-первых, для того чтоб слишком ранним приездом не потревожить домашних, а во-вторых, чтоб дать время Снегирю-Nemo и Адальберту-Литхенсу оправить туалеты свои, потому что будучи великими шематонами, они непременно хотели, при первом появлении своем, произвести благоприятное на незнакомых впечатление. Так и сделали: простояли более часу, потом поехали шагом и к восьми часам ровно явились у подъезда дома Вишневских, в котором наши жили.
Нечего говорить тебе о минуте моего свидания с домашними, слезах матери и сестер и удовольствии отца: подробности этого свидания могут быть интересны только для меня, а для тебя достаточно знать, что вот уже третий день, как я нахожусь в кругу своих, совершенно довольный и счастливый. Отец радешенек, что я привез немца и щеголяет пред ним немецким языком, когда-то изученным на зимних квартирах в Пруссии, а Литхенс отпускает ему фразы из драматических ролей своих. Матушка не наговорится с Nemo, который поет ей обо мне турусы на колесах, а сестры ухватились за старого знакомца, Димлера, которого, несмотря на усталость, тотчас же засадили за фортепьяно и заставили отколачивать русалочный польский65: ‘На что так чудесить, к чему куралесить?’, — словом, кажется, я всем угодил. Слава богу, свои и чужие — все в восхищении! Тотчас же пошли расспросы, кто любит какое кушанье, чтоб всех равно удовольствовать. Литхенс объявил, что он обожает жареных кур с саладом. ‘А индеек?’, — спрашивает отец. — ‘В индейках я вкусу не знаю, потому что никогда их не едал’, — отвечает Фердинанд. Такое признание всех удивило, и теперь рассказывают за диво встречному и поперечному, что у нас в доме есть немецкий трагик, которому никогда в жизни не случалось есть индеек.
Снегирь-Nemo успел уже напутать: матушка под величайшим секретом мне объявила, что ей сказывали в_е_р_н_ы_е_ _л_ю_д_и, будто я очень влюблен в известную особу и оттого занемог, и что если это подлинно справедливо, то со временем можно подумать и о свадьбе. ‘Ну, а если она не пойдет за меня?’, — спросил я. — ‘Ах, батюшка, как же это можно, чтоб за тебя нейти?’.
Хорошо, если б все так думали обо мне, как добрая моя мать: а еще лучше, если б я сам о себе так думал! Карамзин говорит:
Блажен не тот, кто всех умнее —
Ах, нет! он часто всех грустнее,
Но тот, кто, будучи глупцом,
Себя считает мудрецом!66
Ita est {Верно (лат.).}.
16 июля, воскресенье.
Я познакомился со всеми почти приезжими больными и нашел, что они, за весьма немногими исключениями, все, слава богу, здоровы и, кроме того, необыкновенно любезны и приветливы. Граф Григорий Иванович Чернышев, старик князь Иван Сергеевич Гагарин, Иван Петрович Тургенев67, отец наших студентов, — умные, ученые и добрые люди. Николай Петрович Архаров, бывший некогда московским губернатором или обер-полицеймейстером, — право не знаю — cordon bleu {Голубая лента (орден Андрея Первозванного, франц.).}, родной брат Ивану Петровичу, добродушному и ласковому моему патрону68. Николай Петрович не похож на брата: тучный, серьезный и, кажется, холодный старик. Камергер князь Голицын, проживший в продолжение весьма короткого времени сорок тысяч душ и вследствие того уступивший жену свою графу Разумовскому69 и теперь живущий небольшим пенсионом, который производят ему племянники его князья Гагарины, — очень образованный, любезный и веселый человек. Генерал Яков Петрович Лабат де Виванс, бывший при покойном императоре кастеланом Михайловского замка, старинный гасконский дворянин, семидесятилетний юноша70, с премилыми добродушными и говорливыми, хотя и некрасивыми дочерьми, охотницами до споров и, что удивительно, до возражений, Н. Н. Сандунов с женою-красавицею. Из молодых же людей, приехавших лечиться от здоровья, находятся твои знакомцы: князь С. Г. Щербатов, А. В. Новосильцев, Н. Д. Нарышкин, Зотов и много других.
Директором вод Ив. Ник. Новосильцев, родной брат статс-секретаря государева, Николая Николаевича, добрый и приветливый человек. Петербургский доктор А. А. Альбини71, любимейший ученик знаменитого Франка, находящегося теперь в качестве лейб-медика при государе, состоит официальным при водах врачом. Жена его, дочь известного в Петербурге медика Эллизена, необыкновенная красавица… что я говорю ‘красавица!’, нет, существо неземное, какая-то гурия, пери!
Все общество по утрам собирается в галерею, устроенную при источнике. Здесь условливаются об обедах, вечеринках и других parties de plaisir {Развлечениях (франц.).}. Сад вокруг галереи только что начинает разводиться. Со временем место может быть прекрасное, но и теперь Липецка в сравнении с тем, что он был за пять лет назад, узнать нельзя. Город разрастается и выстроивается не по дням, а по часам.
Много встретил я таких знакомых, которые знали меня в ребячестве, и между прочим старого городничего Петра Тим. Бурцова72, живущего теперь лет пятнадцать на покое, отличного человека, у которого дочери такие неблагообразные, но зато добрые и премилые. Старик огорчен поведением единственного сына, гусарского поручика {Того самого, к которому Денис Давыдов написал известное послание: ‘Бурцов йора, забияка’, и проч. Позднейшее примечание.73}, доброго будто бы малого, но величайшего гуляки и самого отчаянного забулдыги из всех гусарских поручиков. Встретил также и доброго Ив. Ник. Лодыгина, прекрасного человека на всякое дело и безделье, с ним неразлучно воспоминание о родном дяде его, Петре Лукиче Вельяминове, друге Николая Александровича Львова и Алексея Николаевича Оленина, одном из ближайших по сердцу людей Г. Р. Державину. В послании своем ‘К Музе’, исполненном очаровательной меланхолии, несмотря на жесткость некоторых стихов, певец Фелицы называет его любителем муз и оплакивает его отсутствие в числе четырех друзей своих:
. . . Где Хариты?
И друзей моих уж нет:
Львов, Хемницер в гробе скрыты,
За Днепром Капнист живет,
Вельяминов, муз любитель,
Согнут горестьми в дугу
и проч.74
Наконец увидел я и еще старого знакомца и баловника моего, Ив Егор. Штейна. Он по-прежнему здесь лесничим, по-прежнему добряк, по-прежнему не выпускает изо рта трубки, по-прежнему воображает себя великим знатоком в музыке и теперь беспрерывно у нас и впился в Димлера. Обязательный человек! Узнав, что у меня нет охотничьей подружейной собаки, он тотчас же подарил меня двумя преогромными польскими лягавыми псами, которым кличка: Дурак N 2 и Дурак N 3. Дурак же N 1 у него заветный. Я не утерпел и в тот же день попробовал их в поле. Эти дураки умнее многих умных: послушны, вежливы, плавают как рыба и чутье диковинное, добротою своею они напоминают мне моего Трезора. Здесь не постигают, как решился Иван Егорович подарить мне таких собак, от которых даже и щенка никто у него допроситься не мог, и не знают, чему приписать такое великодушное пожертвование.
18 июля, вторник.
Между тем как все общество, прогуливаясь по галерее и около источника, наполняло желудки свои вонючею влагою, большею частью пополам с парным молоком, Н. Н. Сандунов подсадил меня к себе, чтоб потолковать о литературе: стихах и прозе, о поэтах и прозаиках. Я всегда полагал, что Николай Николаевич, несмотря на свое юридическое призвание, любил литературу и особенно театральную, чему доказательством служат его разные пьесы, которые мы разыгрывали на пансионском театре, не говоря уже о капитальном переводе шиллеровых ‘Разбойников’, но никогда не думал, чтоб он сам был стихотворцем. Он прочитал мне свою песню под названием ‘Денежный мешок’. Стихи нехороши и, сверх того, есть куплеты de tres mauvais genre {Очень дурного вкуса (франц.).}, например:
Чернобровы, белокуры
Не откажут ни одна:
Денег не клюют лишь куры,
А любовь до них жадна
и проч.
Но со всем тем сенатский обер-секретарь-поэт — явление замечательное и отрадное. Говорят, что при покойной императрице в числе обер-секретарей было много литераторов и, между прочим, Иван Хмельницкий, издавший ‘Зримый свет в лицах’, книгу с картинами, составлявшую отраду детей от 7 до 10-летнего возраста75 и мою, и Федор Эмин, автор комедии ‘Знатоки’76, в которой так смешон астроном, открывший новое созвездие _С_о_б_а_к_и_ и так логически и важно отвечающий тем, которые сомневаются в его открытии:
Коль есть в планетах раки,
Так почему ж не быть там и моей Собаки?
У источника я познакомился с одним израненным, или, вернее, изрубленным в котлету майором Ф. А. Евреиновым, страстным охотником до книг и литературы, но литературы отсталой, то есть семидесятых годов. Он бредит Вольтером, Дидротом, Гельвецием и прочими энциклопедистами и вне их сочинений не находит ничего заслуживающего внимания и уважения. Пресмешной! Я части пробовал разуверять его насчет этих философов, которых сочинения никогда не наполнят так души и не утешат сердца, как задушевные стихотворения Шиллера и многих других авторов — куда тебе! Глаза нальются кровью, пена у рта, не даст слова выговорить. ‘Да читали ли вы что-нибудь, кроме ваших фаворитных писателей?’.— ‘Не читал и читать не хочу и не буду’. Изволь с ним спорить!
Нельзя довольно налюбоваться милою докторшею. Что за прелестная женщина — простая, веселая, без всякого жеманства! Она бывает ежедневно у нас, и муж доволен, что она подружилась с нашим семейством и остается у нас иногда по целым дням, потому что ей не скучно, а, может быть, он и рад прятать свое сокровище под крыло матушки. Чужая душа — потемки.
20 июля, четверг.
Я решительно в восторге от своих Дураков: эта команда, конечно, не слишком вострая и проворная, но умная, терпеливая и верная. Если они уже раз почуяли что-нибудь, то следуйте за ними смело: они приведут вас прямо к птице и стоят на месте как вкопанные. Честь и слава утешителю моему, Ивану Егоровичу! Отец, по просьбе матери, подарил ему славного верхового донца, в котором он нуждался. Не хотел брать, насилу упросили. Чтоб дать тебе понятие об изобилии дичи в здешних окрестностях, скажу только одно, что вчера в два ружья с охотником Павлом, которого ты знаешь, мы убили более пятнадцати пар разнородной дичи, не считая тех частых п_у_д_е_л_е_й, которые я давал, к великому изумлению и неудовольствию дурацкой моей компании, сверх того, какая приятная охота, нет мокрых, трясинных болот, по берегам огромного озера растут камыш и осока: удобно подкрадываться под птицу, река, кусты и вокруг зелень и ковыль: всякую птицу найдешь, большую и малую, от кряквы до чирка, от кроншнепа до гаршнепа. Дорожные спутники мои не ездят со мною на охоту, говоря, что им и без того весело и что они не хотят сами ни п_а_р_и_т_ь_с_я, ни ж_а_р_и_т_ь_с_я, а довольны тем, что по моей милости для них н_а_п_а_р_я_т_ и _н_а_ж_а_р_я_т.
Завтра граф Чернышев дает un gouter dansant {Завтрак с танцами (франц.).} в галерее для всей липецкой публики, пьющей и непьющей. Мне кажется, это один из самых любезных людей в свете — умный, острый, приветливый, а как образован, какой дар слова! Надобно видеть, как занимаются своим туалетом местные красавицы. Monsieur Lebourg, плутоватый француз, продал почти все свои модные товары, а сверх того спустил содержателю галерейного буфета Приори для графского gouter рублей на 300 разных вин, которых у Приори не случилось. Стол заказан ему на сто человек, но на столько персон у него не достанет серебра, которое пополнится присылкою из разных домов.
Здесь находится для сбора на какой-то монастырь один иеромонах, отец Павлин, человек весьма замечательный. Отроду ему, должно быть, лет 35, но какой ум, какой мастер говорить, какое приличие во всех движениях и поступках и ко всему этому — совершенный красавец! Он, конечно, стоял бы высоко в своем звании, если б был из ученых, то есть схоластик, впрочем, знаний практических он имеет слишком достаточно. Есть и еще собиратель, но совершенно в другом роде: этот еще не монах и почитает себя недостойным ангельского образа. Он по временам находится как будто в каком-то исступлении и нередко предрекает многим будущее. На днях он сказал что-то матушке, которая очень уважает его.
23 июля, воскресенье.
Графский gouter dansant был чудесный — без всяких затей, изобильный, веселый. Ели, пили и танцевали с 5 часов до 12, протанцевали бы и всю ночь, если б не запрещали того правила, учрежденные для больных. Немцы мои не сходили с паркета, и особенно германо-русс Nemo вальсировал без устали. Я так увлекся общею веселостью, что, несмотря на свою неловкость, несколько раз вальсировал с мадам Альбини, которая танцевать любит. Что это за женщина — прелесть! Добрейшие demoiselles Labat, которые с нею давно знакомы, потому что отец ее, Эллизен, был у них домашним врачом, сказывали, что она прежде не была так хороша, но что теперь она так прелестна, что другой подобной они не знают. Сегодня мы едем с ней прогуливаться верхами.
Когда гости уселись за стол, распорядитель праздника, Приори, сделал им сюрприз: с полным оркестром, принадлежащим помещику Дегтереву77, он, в качестве итальянца, suppose toujours chanteur {Т. е. обязательно певца (франц.).}, пропел, или, вернее, проревел арию из оперы ‘Gantatrice Villane’ в русском переводе. Ну, уж ария!
Все женщины — сирены!
Страх любят перемены,
Молоденьки девицы,
Замужни и вдовицы —
Все на один покрой:
И муж глаза закрой.
Мужья! не горячитесь,
А если взбеленитесь,
В ревнивцы посвятят,
А там… не горячитесь,
Рога то возвестят!
Я думал, что это перевод нашего обыденного общества, а вышло напротив: Н. Н. Сандунов сказывал, что это перевод нашего почтенного А. Ф. Мерзлякова, сделанный по заказу смоленского генерал-губернатора С. С. Апраксина, у которого есть домашняя опера и будто бы отличный доморощенный буф, Иван Гаврилович Гуляев {Гуляев по смерти Воробьева в конце 1808 г. был вызван на петербургскую сцену и занял его роли. Но какая разница! Позднейшее примечание.}, ученик капельмейстера Мориани. Попался же Алексей Федорович! Теперь есть средство отомстить ему за насмешки над нами с Петром Ивановичем. Эта ария так похожа на романс Бородулина:
Все женщины — метресы,
Престрашные тигресы,
На них мы тигры сами
С предлинными усами, —
что, кажется, вылилась с одного пера.
Я, кажется, писал к тебе обо всем и о всех, а забыл упомянуть об одном из замечательнейших персонажей: эта особа — секретарь директора, тит. сов. Иван Кузьмич Киселев, ростом с версту, имеющий притязания на красоту, bon ton {Хорошие манеры (франц.).} и политическое значение, а впрочем, кажется, очень добрый малый. Я часто подслушиваю его в объяснениях с дамами, но третьего дня напал на такие выходки, что из рук вон! Например: одна дама, довольно полная, жаловалась на жар и духоту, и он говорит ей: ‘Вам жарко, а каково же мне? Вы согреваетесь одним солнцем, а я (глубокий вздох) двумя!’. Другая из туземок, также плотная, объявляет, что больше танцовать не станет, потому что очень устала, а он умильно возражает: ‘Не верю: сильфиды уставать не могут!’. Наконец совсем зарапортовался. Подсев к премилой княжне Кат. Иван. Гагариной, у которой, буквально, пре-к_р_а_с_н_ы_е волосы, хотя, впрочем, длинные, густые и вьющиеся, он начал восхищаться цветом ее лица, выхваляя его белизну, нежность и проч. Та все молчала и только улыбалась, но когда отпустил он фразу: ‘Вы точно лилия, окруженная золотым, лучезарным сиянием!’, бедная княжна не выдержала. ‘Ах, Иван Кузьмич! — вскричала она, — не можете представить себе, как вы нам всем надоели!’, и ушла от докучного кавалера.
Давеча, после обедни, которую отправляли в приделе собора, потому что в главном храме ставят иконостас, я зашел посмотреть на работы и познакомился с живописцем Трофимом Федоровичем Дурновым, которому они поручены и который сам писал все образа. Вот оригинал! Он был крепостным человеком графа Воронцова, учился долго в Академии художеств, за успехи в живописи отпущен помещиком на волю и женился на своей натурщице. С роду не видывал такого бахвала, хотя и знаком со многими п_с_о_в_ы_м_и _о_х_о_т_н_и_к_а_м_и. Он показал мне запрестольный образ ‘Снятия со креста’, разумеется, скопированный с какой-нибудь гравюры, и восхищался им удивительно забавно. Счел ли он меня каким-либо невеждою в живописи или в самом деле убежден в своем превосходстве, только утверждал преважно, что ‘Рубенс — мазилка, а Каррачи, также писавший ‘Снятие со креста’, в ученики ему не годится’. Я слушал разиня рот, не зная, что и отвечать ему, однако ж осмелился спросить: ‘А что вы скажете о Рафаэле?’. — ‘Ну, Рафаэль, — отвечал он с миною знатока, — конечно, живописец хороший, иной раз пишет хоть бы и нашему брату!’. Ах, господи, я полагал, что этот Дурнов пьяница или сумасшедший — ни того, ни другого: решительно ничего хмельного в рот не берет, примерной аккуратности и самый попечительный отец семейства. После поставки иконостаса он едет опять в Петербург писать картину на звание (будто бы) профессора. Если буду в Петербурге, непременно отыщу чудака: это сущее золото!
25 июля, вторник.
Вчера утром с час сидел я у Н. П. Архарова. Я виноват пред ним: он не так угрюм, как в первый раз мне показался, напротив, довольно разговорчив и сообщителен. Сколько раз я давал себе слово не поддаваться первому впечатлению — и всегда попадал впросак. Старик много видел и испытал в жизни, беседа с ним любопытна и поучительна. У него собралось человек пять посетителей, и он много рассказывал нам анекдотов о себе, о прежних вельможах, о великолепии, которым они себя окружали, о благодетельных распоряжениях правительства касательно эмигрантов во время французской революции, о вспомоществованиях, которые им делали, о способах, какие употреблялись к прекращению необыкновенного распространения фальшивых ассигнаций, и проч. и проч. ‘Но знаешь ли ты, — спросил он меня, — историю твоего деда с отцовской стороны?
Если не знаешь, так я когда-нибудь тебе ее расскажу, а теперь, покамест, будет с тебя и одного анекдота’. Тут он рассказал нам, как по увольнении графа Румянцева от командования армиею, дедушка, который был одним из любимейших его полковых командиров, попал в немилость князя Потемкина и по этому случаю определен вятским губернатором, а чтоб не было ему с_к_у_ч_н_о, то и трое детей помещены в Вятскую же губернию на разные места, и в том числе отец мой определен советником казенной палаты. (Хороша немилость!). Недели через две по прибытии деда на губернаторство в Вятку, он как-то случайно узнал, что у одного из богатейших тамошних купцов умерла жена, замучившись родами, но что смертных признаков нет, и тело, несмотря на летнее, довольно жаркое время, оставалось невредимым, а между тем церковно-служители и все те, которым назначалась большая сумма денег в раздачу на поминовение и подаяния, спешили пышными похоронами. Дед послал лекаря разведать о том под рукою и осмотреть тело, но лекарь явился к осмотру вооруженный анатомическим ножом, как будто имел приказание анатомировать тело. Все знают отвращение нашего русского народа от этой операции, и потому лекаря одаряли, с тем чтоб он удостоверил в действительной смерти усопшей. Он так и сделал, и потому умершую отнесли в церковь, отпели, заколотили гроб, вынесли и хотели уже опускать в могилу, как вдруг является дедушка со свитою, приказывает немедленно вытащить гроб и отколотить его, сам, к ужасу предстоявших, вскрывает крышку, снимает покрывало, вглядывается в лицо умершей и, призвав всех медиков и лекарей, каких только могли отыскать в городе, объявляет им решительно, что если они не оживят умершей, то он того лекаря, который послан был от него для осмотра тела, как убийцу, самого закопает живого в могилу, а прочих велит судить как соучастников в убийстве, и вместе с тем приказывает городничему приставить к ним караул и не давать им ни пить, ни есть, покамест они не воскрестят умершей. ‘Что ж ты думаешь? — заключил Николай Петрович, — ведь умершая-то ожила, разрешившись мертвым младенцем! Но с тех пор деду твоему житья не было: кто бы в губернии ни умер — к нему гонец с просьбою от родных умершего: ‘Прикажи лекарям оживить покойника’. Кто просит о родителях, кто о детях, не случалось только, чтоб мужья просили о воскрешении жен, а что всего страннее, что отказ твоего деда не считали отказом по невозможности исполнения, но по нежеланию. С тем он и вышел в отставку, что не мог разубедить в своем всемогуществе. А если пошло на воспоминания о твоих стариках, то знаешь ли, что за человек был прадед твой, Абрам Иванович Спешнев, которого данковское имение теперь принадлежит твоей матери и о котором, вероятно, она тебе сказывала? Он был отставной майор и добился этого чина, никогда не выезжая из-за межи своего села Ивановского, в котором и умер, имея более 80 лет от роду. Добрый и честный был человек, но такой чудак, каких теперь и в Англии, земле чудаков по преимуществу, более не сыщешь. У него была, во-первых, страсть крестить детей, которых для того свозили к нему десятками из соседних городов и всех окружных селений, потому он был довольно щедр на дары своим крестникам: давал им по рублю денег и снабжал ризками. В особенности же любил быть воспреемником у духовных лиц и каждому крестнику из этого звания жаловал на зубок по десятине земли, так что при кончине его вся дача вашего села Ивановского, как слышал я, изрезана была на сотню участков. К счастью, все это по-тогдашнему делалось на словах, и бабка твоя, войдя после него в наследство, оставила землю за собою, а владельцев вознаградила небольшими деньгами, но главное-то заключалось в том, что он в уезде всех перероднил между собою до такой степени, что лет 25 спустя после его смерти не находилось женихам невест и невестам женихов. Другую страсть имел он к голубям и белым иноходцам (на которых, однако ж, никогда не езжал), и по этому случаю рассказывали о нем преуморительные анекдоты. Например: конюхи и голубятники его, состоявшие из самой продувной дворни, зная простодушие своего барина, не пропускали ни одного праздничного дня, чтоб не выманить у него или вина, или молока, или пшеничной муки и проч., под предлогом, что все это нужно для его фаворитных животных. ‘Прикажите отпустить вина’. — ‘А на что, братцы?’. — ‘Да надобно вспрыснуть голубей: что-то запечалились, летать не станут’, и отказа не было. ‘Прикажите отпустить ведра два молока’. — ‘А на что столько?’. — ‘Да надобно вымыть иноходца?’. — ‘А воды-то в Вязовке мало?’. — ‘Да нельзя, кормилец: иноходец белый, так водой замараешь’. — ‘Так бы и сказали, ин возьмите».
У Фердинанда Литхенса завелись шуры-муры: он нашел себе здесь Луизу, которой он очень нравится, и распивает с нею лимонад, разумеется, без яду, отпуская преуморительные тирады, a Nemo прикомандировался к сестрам: они не расстаются с ним и делают из него, что хотят: выводят ему усы, водят его в бумажном колпаке, одевают в женское платье, а намедни заставили его ездить на конюшенном козле верхом по двору. Все это исполняет он с удовольствием — и совершенно счастлив!
Я продолжаю охотиться только по вечерам, когда спадет жар, утра же провожу в галерее или у кого-нибудь из знакомых. Время летит быстро, незаметно: того и гляди, что меня скоро выпроводят отсюда. Но покамест я здесь, не хочу и думать о грустной минуте отъезда. Мне приходит иногда желание съездить в Задонск, который так близко отсюда: что-то неизвестное тянет меня поклониться гробу преосвященного Тихона, искреннего друга покойных деда и бабки моих и настоящего уврачевателя сердечных и душевных их скорбей и болезней. Мне стоит только заикнуться о том матушке, так она сама не даст мне покоя и будет торопить отъездом, а между тем не хочется оставить и Липецка. Впрочем, на поездку нужно не более двух суток.
1 августа, вторник.
Пелеринаж78 свой кончил я в трои сутки и чрезвычайно им доволен, несмотря на нестерпимый жар и ужасную пыль, которые меня сопровождали во всю дорогу. Как человеку бывает легко, когда он исполнит обязанность, принятую им на себя волею или неволею, точно душа из заперти выпускается на волю.
Во время трехсуточного отсутствия моего в здешнем обществе не произошло никакого изменения, и нового ничего нет, кроме того, что Ив. Куз. Киселева, наконец, короче узнали, и теперь ни барыни, ни барышни не бегают уже от его комплиментов, а, напротив, напрашиваются на них. После лучезарного сияния, которым попотчевал он княжну Гагарину, иначе и быть не могло: ‘Les sots sont ici bas pour nos menus plaisirs’ {В этом мире глупцы существуют для того, чтобы нас увеселять (франц.).}, — говорит граф Gresset 79 — Чернышев. Только воля их, а мой Трофим Федорович, серьезно убежденный и еще серьезнее убеждающий, что Р_а_ф_а_э_л_ь _ж_и_в_о_п_и_с_е_ц _х_о_т_ь _б_ы_ _е_м_у _п_о_д_с_т_а_т_ь, стоит десятка Киселевых. Я, наконец, залучил к себе этого Трофима Федоровича и нахожу, что вне круга своего искусства он очень неглупый и дельный человек. К сожалению, он почти не выходит из этого круга, теперь начал говорить, что какой-то новый живописец, Егоров, недавно приехавший из чужих краев, может быть, со временем заменит его.
Ну, не премилые ли люди эти все Лабаты, и старик со старухою, и добрые болтливые его дочери? Как-то услышав от матушки, с которою крепко подружились, что ей бы хотелось записать меня в иностранную коллегию, они тотчас же поручили зятю своему, Ив. Петр. Эйнбродту, лейб-хирургу императрицы Марии Федоровны, чтоб немедленно хлопотал об определении меня в коллегию, и сегодня, когда я пришел благодарить их и объявил, что я еще не уволен из университета и не имею аттестата, они мне сказали, ‘что это ничего не значит’, что пусть Эйнбродт все подготовит, ‘et quand vous recevrez vos papiers vous viendrez a Petersbourg tout droit chez nous et vous serez inscrit au College dans l’espace de 8 jours’ {А когда вы получите свои бумаги, вы приедете в Петербург прямо к нам и будете через неделю записаны в Коллегию (франц.)}. Альбини утверждает, что Эйнбродту легко это сделать, но что и он, с своей стороны, желал бы оказать мне услугу и для этого предлагает, по получении мною в будущем марте университетского аттестата, прислать его с другими нужными бумагами прямо к нему, что он уже отдаст их Эйнбродту и вместе с ним похлопочет, чтобы меня определили в службу заглазно, и затем вот что говорит он: ‘Et comme a la fin du mois d’avril, je devrai probablement revenir a Lipetzk, alors ne serait-il pas possible d’arranger les choses de maniere, que vous puissiez partir pour Petersbourg ensemble avec moi, apres la saison des eaux, car je serai enchante d’etre votre Cicerone dans une ville, que vous ne connaissez pas encore et de vous faciliter les moyens de faire des bonnes connaissances’ {А так как в конце апреля мне, вероятно, придется вернуться в Липецк, то нельзя ли устроить так, чтобы после лечебного сезона вы могли отправиться в Петербург вместе со мной: мне будет очень приятно быть вашим путеводителем в неизвестном еще вам городе и облегчить вам приобретение хороших знакомых (франц.).}. Боже мой, да это такое счастливое стечение обстоятельств, которого я никогда не смел надеяться и за которое не знаю, как благодарить провидение.
И. Н. Ладыгин недаром племянник П. Л. Вельяминову, ‘муз любителю’, как называл его Державин, и не напрасно он был домашним человеком в поэтическом кругу Н. А. Львова. Он сам пишет недурные стихи, хотя по скромности и не любит всякому читать их, во всех его стихотворениях проявляется мысль и чувство и эти достоинства могут извинить в них некоторую неопределенность выражений и неправильность в словоударении. Из числа этих стихотворений мне понравилось одно, под названием ‘Соловей на могиле певицы’, написанное вот по какому случаю. Лет двенадцать назад автор был страстно влюблен в К. П. С, милую и образованную девицу, которая любила музыку, как он любил ее, т. е. без памяти, имела прекрасный, обработанный голос и пела с большим чувством. К несчастью, эта девица неожиданно умерла и погребена в деревне у церкви, на родовом кладбище. Спустя несколько лет после ее смерти Ладыгин, проезжая поздно вечером мимо кладбища, услышал соловья, распевавшего на одной из берез, окружавших церковную ограду, и вот этот соловей сделался сюжетом следующей элегии:
Что так громко, соловей,
Стонешь над могилой,
Где соперницы твоей
Прах почиет милой?
Иль ты хочешь, соловей,
Ночи в час унылой
Звучной песнею твоей
Разбудить прах милой?
Песня сладостна твоя,
Но стократ нежнее
Раздавалась песнь ея,
Слаще и милее!
Песня девы молодой
В сердце западала,
Как воздушной арфы строй,
Душу проникала.
Много, много вас, певцов,
С весною прибудет,
Но весна почившей вновь
К песням не разбудит!
Голос смолк, погаснул взор,
Здесь она отпела
И к певцам бесплотным в хор —
В небо улетела!
‘Поверите ли, — говорил мне Ладыгин с слезами на глазах, — что эти стихи вылились у меня из души тут же, в самую минуту, как я проезжал мимо церкви, возле которой погребена первая и последняя любовь моя?’. Верю!
6 августа, воскресенье.
Вот сегодня ровно месяц, как мы приехали сюда, а мне кажется, что я здесь только со вчерашнего дня — так незаметно пролетело все это время. Нам и в голову не приходило бы возвращение в Москву, если б не письма Петра Ивановича, которые постепенно приучают нас к идее оставить Липецк: с 17 числа начнутся курсы профессорских лекций и, по совести, я должен бы поспешить к их началу. Но что делать? Бывают такие обстоятельства, которые разрушают самые благие намерения. Я отвечал П. Ив-чу, чтобы прежде 1 сентября он меня не ждал.
Сегодня разгавливаются яблоками. Из окрестных селений навезли груды этих плодов, так что не знают, куда с ними деваться. Приезжим запасать впрок их нельзя, а у коренных липецких жителей свои сады. Чтоб помочь бедным крестьянам в сбыте их произведений, на который они с такою уверенностью рассчитывали, мы решились собрать подпискою некоторую сумму и скупить привезенные яблоки. Так и сделали: все охотно давали деньги, даже и сам скупой Бологовский предложил пять рублей в коллекту без всякого приглашения красавицы Альбини, которой принадлежит эта филантропическая идея. Но что же делать с таким количеством яблок? Волшебница и тут нашлась: она решила собрать со всех дворов детей, мальчиков и девочек, и также пригласить дворовых людей из свиты приехавших на воды господ и разделить им скупленные фрукты. Исполнителями этого распоряжения были Nemo и Кузьмич, который, утратив имя и оставшись при одном отчестве, решительно делается дамским фаворитом и несет такую гиль, что перещеголял и самого Бородулина. А что ты скажешь про милую коллектрису? Как добрая душа пользуется всеми случаями, чтоб сделать доброе дело!
Один из здешних старожилов, горный чиновник Матвеевский, у которого теперь в заведывании небольшие остатки бывшего здесь некогда огромного чугунного завода, желая удивить нас своим хозяйством, принес огромное яблоко, около двух фунтов весом, и рассказывал способ, какой употреблял он для произведения плода такой чудной величины. Для этого он выбирал молодое и сильное деревцо во время его цвета и, не допуская цвет до завязи, общипывал его весь, кроме трех или четырех цветочков, которые и оставлял цвести до тех пор, покамест сделается в них завязь. Из этих трех или четырех завязей он уже выбирал самую полную и сочную и, оставляя ее одну, уничтожал другие. Этим способом производил он всех родов плоды необыкновенно крупные. Матушка не хотела отстать от опытного садовода и снабдила его огромным домашним арбузом, слишком в пуд весом, прекраснейшего вкуса.
На вопрос мой: откуда брали дрова для чугунного завода, когда вокруг Липецка я не видал ни одного крупного дерева, Матвеевский мне сказал, что все пространство за озером, которое с горы теперь представляется пустынею и простирается верст на 20 до самого селения Ольшанки, было некогда непроходимым бором, в котором водились медведи и россомахи, и что он сам даже запомнит много лесов по ту сторону озера, что причиною истребления этих лесов в такое непродолжительное время была прежде неумеренная, сплошная рубка дров для завода, без разделения на лесосеки, а после неограниченное попущение всякому рубить сколько душе угодно. Жаль! Какой, думаю, великолепный был прежде вид с горы, когда это бесподобное озеро окаймлялось густым лесом и эта теперешняя липецкая Ливия отенялась зелеными рощами!
12 августа, суббота.
Во вторник назначен в галерее танцовальный пикник. Это затеи графа Чернышева, к величайшему удовольствию всей липецкой публики, молодых людей и стариков, из которых редкие, вопреки общему мнению, не рады чужой радости и не веселы чужим весельем. Между тем этот пикник нас не очень занимает. У нас ежедневно свои домашние танцы под фортепиано Димлера: сестры, несколько их приятельниц, очаровательная Альбини, беспечный Nemo, веселый трагик Логомах-Кузьмич, двое молодых застенчивых соседей, вальсирующих мастерски, и я на подставу, бал хоть куда, а затем — кто во что горазд!
Но в этих беспрерывных семейных удовольствиях по временам восстает предо мною угрожающий призрак — мысль о приближающемся отъезде. Что ж! нельзя, чтобы счастье было продолжительным: иначе оно не было бы счастьем. Однако ж, кто знает? для меня в Липецке открылась какая-то новая перспектива: не знаю, куда приведет она, но я исполнен отрадных надежд и твердо решился идти по ней.
Сейчас я получил твое письмо. Ну не грешно ли церемониться и не сказать прямо: ‘пришли мне Дурака’. Чтобы угодить тебе как можно скорее, отец нынче же посылает нарочного в твое Никольское за Гаврилою, по прибытии которого он немедленно отправлен будет к тебе на почтовых с Дураком N 2.
16 августа, среда.
Я так недолго здесь пробуду, что надобно забыть об охоте, и потому решился послать к тебе оба NN моих Дураков, с тем что, если б на будущий год мне случилось опять сюда приехать, то ты пришлешь мне одного из них на то время, которое я здесь пробыть могу. Отец снарядил тебе славного верхового горца, которого подарил ему Л. Д. Измайлов, в припадке излишней щедрости. Уведомь, когда и с кем велишь прислать его. Мне кажется, что тот же Гаврик может исполнить и это поручение. Вероятно, ты спросишь: отчего я полагаю быть опять здесь в будущем году? Вот отчего: матушка имеет доверенность к Альбини и чувствует себя лучше здесь, чем в Ивановском, сестрам веселее, а в прожитке большой разницы нет: так же все почти свое — деревня под руками.
Пикник удался как нельзя лучше: время благоприятствовало, танцовали много, полдник был преизобильный, в заключение пускали небольшой фейерверк. При первой ракете я вспомнил Бранстетеров и любимое их лакомство — лягушек, которых в здешнем озере бездна. Кстати об озере: как жаль, что здесь вовсе нет никаких средств для прогулок по воде: не только шлюпки, но и простой порядочной лодки найти нельзя!
Историк Гиббон и медик Тиссот имели склонность к какой-то красавице, помнится, леди Фостер, и ревновали ее друг к другу. Разумеется, при каждом их свидании у предмета их страсти не обходилось без взаимных колкостей. Однажды, когда Гиббон, по желанию леди, читал ей отрывки из своей истории, Тиссот сказал ему: ‘Господин историк, когда леди Фостер занеможет от скуки, слушая вас, я ее вылечу’. — ‘Господин медик, — отвечал Гиббон, — когда леди Фостер умрет от вашего леченья, я сделаю ее бессмертною’.
Нечто подобное случилось со мною.
Гиббон-Лабат, и Тиссот-Альбини, в порывах своего доброжелательства ко мне, заспорили вчера о той карьере, которую я избрать должен, и о средствах выйти в люди. Альбини говорил, что вообще для успехов в службе мне полезнее будут занятия серьезные и что я должен продолжать учиться, а Лабат утверждал, в качестве француза de la vieille roche {Старого покроя (франц.).}, что все это вздор и что для успехов по службе мне скорее нужна благосклонность общества и особенно женщин. ‘Но знаете ли вы, генерал, — возразил Альбини, — что ваши советы могут вскружить ему голову, и тогда мне придется лечить его от рассеяния!’. — ‘А знаете ли вы, доктор, — отвечал живой старик, — что когда от ваших советов он будет в чахотке, тогда я, мимо вас, вылечу его рассеянием’.
24 августа, четверг.
Вот тебе последнее мое донесение из Липецка. Мы выезжаем послезавтра или, наипозже, в воскресенье 27 числа, прямо в Москву, не заезжая в деревню. Мои остаются еще здесь на неделю. Все мы, отъезжающие и остающиеся, грустны до того, что даже прогулки наши прекратились. Сегодня сделал я несколько церемониальных прощальных визитов, а завтра сделаю остальные, нецеремониальные.
Н. П. Архаров сказывал, что война с французами у нас неизбежна, потому что государь, по милосердию своему, верно, захочет помочь немцам, иначе они пропали. Старик читает иностранные газеты и постоянно следит за политическими происшествиями в Европе, а сверх того, и по положению своему имеет случай знать больше других, следовательно, ему можно верить.
С нами по пути едет до Лебедяни отставной мичман Андреев, довольно бодрый старик и чудак преуморительный. По мнению его, вся природа изменилась теперь к худшему, а люди стали обезьянами. ‘Господи, воля твоя, что это за господа бывали в старину! — говорит он. — Вот, например, хоть бы взять покойника деда твоего, князя Гаврила Федорыча Борятинского — царство ему небесное — уж подлинно был настоящий барин: человек серьезный, тучный, грузный, бригадир, ходил всегда с натуральною тростью с золотым набалдашником, сюртук носил светлозеленый с красными лацканами и обшлагами — что твоя риза: нынешних три выкроить можно. Бывало, кто хочет ему кланяйся, а он только что кивнет головою, а как задумает в гости к воеводе, либо к какому соседу на храмовый праздник, так сборы-то и пойдут еще с вечера: призовет дворецкого, да при нем и учнет приказывать кучерам: под такой-то _л_а_к_и_п_а_ж такую-то шестерню, а под такой-то такую-то. Сам, бывало, сядет с княгинею в линею на шестерке пегих… А теперь что? ничего, так, стрень-брень. Вот я тебе расскажу, как он встречал из похода сынка своего, князя Михаила, что опосля с ума сошел…’80
Эту историю я не дал рассказывать мичману, потому что мне теперь некогда слушать, да надобно же и приберечь что-нибудь для дороги.
Если рассказ о нашем дедушке покажется мне сколько-нибудь занимательным, то сообщу его тебе из Москвы. Прости!
3 сентября, воскресенье.
Мы приехали третьего дня. Петр Иванович обрадовался мне, как родному брату. Он не понимает, что меня могло задержать так долго и как столько времени я мог оставаться в совершенной праздности, и всю вину сваливает на моих товарищей. Я уверяю, что, напротив, всему причиною один я, и это совершенно справедливо, потому что насчет отъезда мои товарищи были всегда в моем распоряжении.
Между тем говори, что хочешь, а у меня тоска по Липецку, авось не разобьют ли ее лекции, на которые начну ездить с завтрашнего дня. Я пропустил их немного и, при небольшом прилежании, в неделю войду опять в свою колею.
Говорят, что на роли старухи m-me Lavandaise, игравшей любовниц и даже ‘Федру’ (!!), приехала новая актриса. Надлежало бы взглянуть на нее, но я дал себе слово нынешний месяц не заниматься театром, и разве съезжу посмотреть ‘Эдипа в Афинах’, которого скоро давать будут. Правда, надобно однажды побывать и у немцев, чтоб они не думали, что я их забыл. Роли m-lle Stein заняла m-me Schroder, тоже очень приятная и миловидная актриса, с хорошим голосом.
Нетерпеливо жду от тебя писем: хочется знать, доволен ли ты мною.
А знаешь ли, что недорассказанная история о сиятельном предке не без интереса? В этой встрече, которую сделал старик проказнику-сыну, много характеристического. Когда-нибудь я передам ее словами самого рассказчика.
7 сентября, четверг.
Весь город толкует о войне: ненависть к Бонапарте возрастает, между тем как любовь к государю доходит до обожания и доверенность к нему беспредельна. Не умею выразить тех чувств, которые одушевляют каждого при чтении указа от 1 сентября о рекрутском наборе, в котором государь изволит говорить, что ‘не может равнодушно смотреть на опасности, угрожающие России, и что безопасность империи, достоинство ее, святость союзов и желание, единственную и непременную цель государя составляющее, — водворить в Европе на прочных основаниях мир — решили его двинуть ныне часть войск за границу и сделать к достижению намерения сего новые усилия’.
Ну, как при этом случае не вспомнить пророческих стихов вдохновенного Державина о государе:
Не на словах ты милосердье
Покажешь — на делах твоих,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Посадишь Мудрость ты с собою,
Велишь ей научать себя,
Пройдешь с народною толпою —
Проникнет правда до тебя,
Ты в мире брань готовить станешь,
Войну обымешь тишиной.81
Наконец, вот и письмо твое! Сердечно рад, что ты мною доволен, но зато я не очень доволен собою: занимаюсь прилежно, чтоб управиться с пропущенными лекциями, да туго идет — избаловался.
Вчера утром ездил я к П. Т. Бородину с письмом от М. А. Устинова для получения 300 руб. в числе денег, следующих отцу за вино.
Меня ввели в тот самый кабинет, в котором зимою во время бала происходила такая ужасная игра в банк. Откупщик, как видно с похмелья, сидел в кресле, и какой-то домашний эскулап-немец щупал у него пульс: ‘Фам натать принимаит лекарство. Я пропишет фам габли’. — ‘А как принимать их?’. — ‘На сахар’. — ‘Дурак, брат, немец: я ведь не ребенок’. — ‘Ну, на вода’. — ‘Совсем, брат, дурак. Пей воду сам’. — ‘Пошалуй с водка’. — ‘Ну, так бы и сказал, л_ю_б_е_з_н_ы_й_ _д_р_у_г!’.
Хорош пациент, да и лекарь недурен!
Штейнсберг говорит, что желал бы сдать свой театр, потому что не хватает здоровья и сил на исполнение двоякой обязанности: директора и актера. Кажется, А. М. Муромцеву хочется попасть в театральные султаны: он крепко увивается около Штейнсберга, но с таким директором театр уйдет недалеко, так же как и он сам недалеко уйдет с театром: все утверждают, что состояние расстроится непременно.
12 сентября, вторник.
На вопрос Ив. Ив. Дмитриева у приехавшего из Петербурга г. Максимовича, служащего в комиссии составления законов, что делают тамошние литераторы и в особенности Державин, Максимович отвечал, что, ‘по слухам, он сочиняет какую-то оперу, вроде Метастазия…’82 — ‘Разве вроде безобразия’, — возразил Дмитриев.
Иван Иванович не может скрыть своего сожаления, что величайший лирический поэт нашего времени на старости лет предпринимает сочинения, совершенно не свойственные его гению: пишет и даже переводит трагедии, комедии и оперы в подрыв своей славе, которою Иван Иванович, как старинный его приятель и усердный почитатель его таланта, так дорожит, что желал бы видеть ее неприкосновенною для критики.
Англоман Н. М. Гусятников много рассказывал о покойном графе Федоре Григорьевиче Орлове, который, по его словам, был человек большого природного ума, сильного характера, прост в обхождении и чрезвычайно оригинален иногда в своих мыслях, суждениях и образе их изъяснения. Например, он никогда не предпринимал ничего, не посоветовавшись с кем-нибудь одним, но терпеть не мог советоваться со многими, говоря: ‘ум — хорошо, два — лучше, но три с ума сведут’. Он уважал науки и искусства, но называл их п_р_и_л_а_г_а_т_е_л_ь_н_ы_м_и, _с_у_щ_е_с_т_в_и_т_е_л_ь_н_о_ю_ же наукою называл одну ф_и_ф_и_о_л_о_г_и_ю, то есть уменье пользоваться людьми и своевременностью, равно как и важнейшим из искусств — искусство терпеливо сидеть в засаде и ловить случай за шиворот.
Получено известие, что государь выехал уже из Петербурга. Общие усердные молитвы и благословения сопровождают нашего _а_н_г_е_л_а _в_о_ _п_л_о_т_и, как величает его Москва.
На днях провожали мы в С.-Петербург П. С. Молчанова. Вот распремилый-то человек! Иван Иванович говорит, что он непременно будет статс-секретарем, о чем сказывал ему граф И. П. Румянцев, который рекомендовал его государю. Князь Александр Борисович Куракин и Александр Андреевич Беклешов любят его, как душу. Иван Иванович советует мне держаться этого знакомства, которое может со временем быть для меня чрезвычайно полезным.
16 сентября, суббота.
Сегодня на французском театре дебют Девремона в пяти пьесах: ‘Le marquis par hasard’, ‘Le galant Savetier’, ‘M-r et m-me Tatillon’, ‘Le remouleur et la meuniere’ и ‘La Dinde des mains’. И следовало бы поехать, но не поеду: в будущем предстоит слишком много удовольствий, а может быть и счастья. Потерпим, reculons pour mieux sauter {Отступим, чтобы лучше прыгнуть (франц.).}. Я теперь бы с удовольствием съездил к Троице-Сергию помолиться угоднику — вот куда меня тянет! Никогда не чувствовал я такой полноты сердца, как теперь: знаю, что без молитвы его не опорожнишь, а для молитвы здесь я как-то рассеян. Непременно в будущую субботу поеду.
Добрейшие Лабаты приехали из Липецка и завтра отправляются в Петербург. Они сказывали, что Альбини будет сюда к 1 октября и, по желанию матушки, остановится у нас в доме, чего сами они не могли сделать, потому что не хотели пробыть здесь более суток, просили прислать как можно скорее нужные бумаги для определения в службу.
Говорят, что какой-то Ламберт нашел средство управлять воздушным шаром и обещает произвести опыт в Париже. Он намерен отправиться из Тиволи, спуститься на купол инвалидной церкви и потом отправиться в Версаль и проч. П. И. Страхов уверяет, что это не что иное, как шарлатанство, и состояться не может, но Андрей Чеботарев, великий физик, химик и алхимик, который ни в чем не сомневается и почитает все возможным, утверждает, что он сам добирается уже до этой тайны83. Желаю успеха!
Москва наполняется помаленьку: на улицах заметно больше движения, но из моих коротких знакомых почти никого еще нет.
19 сентября, вторник.
А. А. Беклешов получил известие, что граф Платон Александрович Зубов имел счастие 11 числа сего месяца угощать государя в витебском имении своем Усвяте, в самом том доме, в котором останавливалась императрица Екатерина Великая в 1780 и 1786 годах. Граф Зубов так был восхищен пребыванием в его доме государя, что воздвигает памятник, в виде обелиска, с надписью, которой я добыть не мог, хотя она и ходит в английском клубе по рукам. Говорят, что 17 числа государь назначил быть в Пулаве, у князя Чарторижского, который сопровождает его в путешествии. В Пулаве соберется вся польская знать и все известные красотою и любезностью женщины тамошнего края. Государя всюду носят на руках. Отрадно и весело слышать!
Дедушка видел репетицию ‘Эдипа’ и уверяет, что такой трагедии на русском языке не бывало. Он в восхищении от стихов и от самого содержания трагедии, но игрою актеров не очень доволен. Говорит, что, ‘кажется, не понимают ролей своих, а вразумить некому: кто в лес, кто по дрова’. Представление назначено 27 числа. Очень любопытно видеть Воробьеву в греческом костюме. Слава богу, что играет не Караневичева!
Теперь уж нет сомнения, что русский театр в будущем году поступит в ведомство императорской театральной дирекции, от которой и назначен будет директор. Актеры чрезвычайно довольны, к довершению их благополучия им объявлено, что все время бытности их в звании актеров будет зачтено им в срок, назначенный для получения пенсионов, следовательно, прежние труды их не пропадут. Драматические авторы также радуются. Я видел Н. И. Ильина и В. М. Федорова, которые утверждают, что теперь драматическая литература в Москве очень оживится и получит настоящие, свойственные ей размеры, потому что всякий сочинитель будет знать, с кем иметь дело.
21 сентября, четверг.
Вместо субботы отправляюсь к Троице завтра и пробуду там до понедельника, то есть 25 числа, потому что это день праздника преподобного Сергия и митрополит будет отправлять службу собором. Буньковский ямщик подрядился свозить меня взад и вперед за 15 руб., с тем чтоб ехать на тройке, останавливаться в Пушкине для корма не долее двух часов, от Троицы съездить в Вифанию и, наконец, возвратиться в Москву во вторник, не позже 8 часов утра. Дорого, да по крайней мере покойно и без хлопот.
Воздушные путешествия входят у нас в моду. Вот и еще новый воздухоплаватель, какой-то К_а_ш_и_н_с_к_и_й84, объявляет о своем полете и приглашает с собою попутчика, но если с самим Гарнеренем85 никто из москвичей лететь не решился, то кто же вверится малоизвестному человеку? Сказывали, что в Петербурге с Гарнеренем летал генерал Сергей Лаврентьевич Львов, бывший некогда фаворитом князя Потемкина, большой остряк, и что по этому случаю другой такой же остряк, Александр Семенович Хвостов, напутствовал его, вместо подорожной, следующим экспромтом:
Генерал Львов
Летит до облаков
Просить богов
О заплате долгов,
на что генерал, садясь в гондолу, ответствовал без запинки такими же рифмами:
Хвосты есть у лисиц, хвосты есть у волков,
Хвосты есть у кнутов —
Берегитесь, Хвостов!86
Я достал надпись, которая должна быть вырезана на обелиске, сооружаемом графом Зубовым в память пребывания государя в Усвяте. Вот она:
‘Великий государь император Александр I присутствием своим сентября 11 дня 1805 года ознаменовал память двукратного присутствия 1780 и 1786 годов великия государыни императрицы Екатерины II, на сем месте облаготворившей присоединением под державу свою жребий народов отторженных, ныне блаженствую щих’.
Чувства и мысль есть, но мне кажется, что, по важности случая, надпись требовала бы выражений сильнейших в слоге лапидарном.
26 сентября, вторник.
Трои сутки на ногах, почти не отдыхая. Вчерашнюю ночь всю в дороге, сегодняшнее утро проболтал, рассказывая Петру Ивановичу свои похождения и — ничего не устал: бодр и здоров, как говорят немцы, ganz munter. А отчего? оттого, что все делал по влечению сердца. Чувствую себя довольным и счастливым, на сердце легко. Бог весть, продолжится ли только это состояние сердечного блаженства!
У Троицы насмотрелся, наслушался и намолился вдоволь. А сколько воспоминаний! Четыре года прошло с тех пор, как при вступлении моем в пансион Ронка матушка возила меня к Троице за благословением преподобного чудотворца. В теперешнюю поездку мне хотелось непременно совершить пелеринаж мой по прежним следам моим. Приехав в пятницу, я начал с молебна, прикладывался к раке угодника, удостоился прикоснуться губами к деревянному гробу его и затем, в субботу, ездил в Вифанию — словом, все исполнил точно так же, как и в первую поездку, по матушкиному указанию. В Вифании встретил митрополита во время его прогулки. Он часто останавливался, подзывал к себе проходящих, раздавал какие-то приказания, вероятно, по случаю наступающего в лавре праздника, и долго разговаривал с семинаристами. Преосвященный Платон показался мне древним Платоном, беседующим в афинской академии с своими учениками, только я уверен, что языческий Платон не был так благообразен и не имел такой силы убеждения, как наш Платон, христианский. Про него, не обинуясь, сказать можно: п_о_у_ч_а_е_т — _я_к_о_ _в_л_а_с_т_ь_ _и_м_е_я_й.
В лавру преосвященный переехал в воскресенье ко всенощной, а вчера, в день праздника, служил литургию и говорил поучение, которого я, стоя, за теснотою, далеко, расслушать не мог. Стечение поклонников было чрезвычайное: настоящий христианский праздник.
Эпоха первого переселения из деревень в столицу наступила: многие возвратились уже из подмосковных, теперь потянутся помещики из степных деревень, на днях ожидают Лобковых. Очень желаю видеть востроглазую Арину Петровну: перестанет ли она издеваться надо мною? — Едва ли. Впрочем, теперь пусть забавляется: угар проходит, если уже не прошел совсем.
28 сентября, четверг.
Дедушка прав: такой трагедии, какова ‘Эдип в Афинах’, конечно, у нас никогда не бывало ни по стихам, ни по правильному, расположению. Последнее достоинство соблюдено в ней от первой до последней сцены — а это главное, стихи бесподобные, действующие лица говорят все свойственным им языком, без чего, впрочем, стихи не были бы и хороши, мысли прекрасные, чувства бездна, есть сцены до того увлекательные, что невольно исторгают слезы, никакой напыщенности: все так просто, естественно — словом, ‘Эдип’ такое произведение, от которого нельзя не быть в восхищении87. Театр был полон — ни одного пустого места, и восторг публики был единодушный. Плавильщиков, игравший роль Эдипа, был большею частью хорош, а в некоторых сценах даже превосходен: в 1-м явлении второго действия, когда он узнает, что находится близь храма Эвменид:
Храм Эвменид! Увы, я вижу их: оне
Стремятся в ярости с отмщением ко мне
и проч.
он, кажется мне, слишком горячился, но зато с каким высоким чувством печального воспоминания сказал он следующую тираду:
Гора ужасная, несчастный Киферон,
Ты первых дней моих пустынная обитель,
Куда на страшну смерть извлек меня родитель
и проч.
или:
Видала ль ты, о дочь, когда извергнут волны
Обломки корабля?
Вот жизнь теперь моя!
но верхом совершенства игры его была сцена с Полиником, в которой он точно выказал дарование необыкновенное и был преимущественно превосходен:
Зри руки ты мои, прошеньем утомленны,
Ты зри главу мою, лишенную волос:
Их иссушила скорбь и ветер их разнес.
или:
. . . Тебя земля не примет:
Из недр отвергнет труп и смрад его обымет!
Я не мог хорошо запомнить стихов, потому что плакал, как и другие, и это случилось со мною в первый раз в жизни, потому что русская трагедия доселе к слезам не приучала.
Зато какой Креон — Колпаков, какой Полиник — Прусаков, какая Антигона — Воробьева и какой Тезей! Правда, Тезей — Злов, туда и сюда: немного холоден, немного на ходулях, по крайней мере не смешон. При следующих стихах, которые произнес он недурно:
. . . Мой меч союзник мне
И подданных любовь к отеческой стране,
Где на законах власть царей установленна,
Сразить то общество не может и вселенна,
театр поколебался от рукоплесканий и криков: ‘браво’ и проч. Спасибо нашей публике, которая какова ни есть, не пропускает, однако ж, ничего, что только может относиться к добродетелям обожаемого нашего государя.
Матушка пишет, что послезавтра должен приехать Альбини и чтоб я приготовил им спокойное помещение и угостил их как можно радушнее и лучше. Об этом мне напоминать нечего: мы с Петром Ивановичем не занимаем и половины дома, следовательно, все остальные комнаты к услугам любезного доктора и распремилой его подруги. Что же касается угощения, то об этом я также давно позаботился: от кислых щей до разных медов и наливок — всего приготовлено вдоволь, а о кушанье нечего и говорить: одних разве фазанов не будет. Сколько бы ни пробыли здесь они, не почувствуют решительно ни в чем недостатка, даже снарядил для них и карету. Итак, милости просим, желанные гости!
1 октября, воскресенье.
Всюду толки об ‘Эдипе’ и, странное дело, есть люди из числа староверов литературных, которые находят, что какая-нибудь ‘Семира’ Сумарокова или ‘Росслав’ Княжнина больше производят эффекта на сцене, чем эта бесподобная трагедия. Мне кажется, что можно безумствовать так из одного только упрямства. Все лучшие литераторы: Дмитриев, Карамзин, Мерзляков, отдают полную справедливость автору, да и нельзя: труд его достоин не токмо хвалы, но и уважения: до него никто у нас на театре не говорил еще таким языком, и те, которые показывают вид, что предпочитают ему Сумарокова и Княжнина, действуют не весьма добросовестно, потому что хотя и запрещается спорить о вкусах, но это запрещение относится скорее к огурцам и арбузам и прочему, нежели к произведениям ума. Впрочем, и то сказать: если человек иногда может быть вещественно-близорук, косоглаз и даже слеп, то почему ж ему не быть близоруким, косоглазым и слепым и в нравственном отношении? А если допустить это, пословица выйдет справедлива: о вкусах не спорь.
Как жаль, что Озеров, при сочинении прекрасной тирады проклятия Эдипом сына, не имел в виду превосходных дантовых стихов, которые так были бы кстати и так согласовались бы с положением самого Эдипа, испытавшего на себе все бедствия, им сыну предрекаемые:
Tu proverai si come sa di sale
Il pane altrui и проч. и проч88.
то есть:
‘Ты испытаешь, как солон чужой хлеб и как жестки ступени чужого крыльца, но что еще более для тебя будет тягостным, это — скучное и развратное общество, в которое ты впадешь и которое, несмотря на свою гнусность, неистовство и безбожие, обратится, однако ж, против тебя и посмеется над тобою’. В этом сухом и плохом переводе нет и тени тех красот, которые заключаются в строфе божественного Данта, но гений Озерова умел бы облечь этот скелет в надлежащий образ и вдохнуть в него жизнь и движение. Сегодняшний спектакль на Петровском театре, несмотря на воскресенье, отменен, по причине — так гласит афиша — ‘воздушного путешествия г. Кашинского, предпринимаемого им во второй раз’. Хороша причина!
3 октября, вторник.
Альбини приехали сегодня к обеду и пробудут до 7 числа. Комнатами и устройством помещения чрезвычайно довольны. Обед был превкусный, а с дороги после трехдневной голодухи показался им еще вкуснее. Петр Иванович в восхищении от петербургской красавицы, да иначе и быть не может. У Альбини здесь много дел, и он должен выезжать беспрерывно. Не знаю, буду ли уметь занять милую гостью, которая все это время должна оставаться одна, но, во всяком случае, постараюсь и даже приглашу Снегиря-Nemo летать к нам почаще: он знаком уже с нею и бывает забавен.
5 октября, четверг.
Вчера ездили в немецкий театр, а сегодня возил гостей смотреть ‘Эдипа’. Милая докторша находит, что мадам Шредер играет русалку не токмо приятнее, нежели в Петербурге мамзель Брюкль {Впоследствии мадам Линденштейн.}, которая хотя имеет и огромный голос, но зато неловка и дурна собою, но даже лучше самой мадам Кафка. От Штейнсберга в восхищении: говорит, что лучше Минневарта видеть невозможно и что он и в Петербурге отличался в этой роли, несмотря на то что Линденштейн, который в фарсах почитается несравненным, играл Ларифари. Между прочим, они сказывали, что главною причиною удаления Штейнсберга из Петербурга было соперничество его с Линденштейном, потому что директор немецкого театра, Мире, передал Линденштейну половину ролей, занимаемых Штейнсбергом. Я никак не предполагал, чтоб Альбини посещали русский театр и видели ‘Эдипа’ уже в Петербурге. Они находят, что Плавильщиков в ‘Эдипе’ превосходнее Шушерина, но что все прочие роли играются в Петербурге гораздо лучше и особенно роль Антигоны, которую исполняет воспитанница театральной школы, Семенова, с необыкновенным талантом.
Мне хотелось бы свозить гостей моих во французский спектакль в субботу посмотреть две очень хорошие пьесы: ‘La Femme comme il у en a peu’ и ‘Les Folies amoureuses’, но, к сожалению, они в этот день намерены выехать.
Получено известие, что талантливая мамзель Штейн вышла замуж за отличного актера, Гебгарда, и принята на петербургский немецкий театр, на котором муж ее занимает амплуа первых любовников. Говорят, что она с каждым днем видимо совершенствуется и что публика принимает ее лучше, нежели мамзель Брюкль в операх и холодную красавицу мамзель Леве в комедиях и драмах. Пастор Гейдеке уверяет, что если семейные хлопоты и заботы не воспрепятствуют ей, она может сделаться первою актрисою Германии.
Здоровье Штейнсберга чрезвычайно расстроивается, а между тем он всякий раз играет. Сдача театра Муромцеву решена. Хорошо будет управление!
6 октября, пятница.
Сегодня посещали Альбини многие из здешних почетных медиков. Странное дело! Никто лучше их не знает, что делается в свете, оттого ли, что они, рыская беспрестанно по разным домам, имеют случаи узнавать вообще о всех происшествиях или имеют какие-нибудь особые источники, из которых могут почерпать новости, только им все известно лучше и обстоятельнее, нежели самому князю Одоевскому, который тратит такие большие суммы на содержание своих городских и загородных корреспондентов. Между прочим, гг. медики рассказывали, что вообще во всех сословиях одна речь: ‘благословения государю, и что, по одному его слову, все бы готовы были — старый и малый, знатный и простолюдин — не токмо жертвовать своим состоянием, но сами лично приняться за оружие и стать в ряды воинов на защиту престола и отечества’. Как теперь кстати стих Дмитриева:
Речешь — и двигается полсвета и проч.89
Между тем как гости мои были заняты докторами, я воспользовался свободным временем и сделал несколько необходимых визитов, которые должен бы сделать несколько дней назад. Был у тетки Прасковьи Гавриловны, был у твоих Семеновых. Милые кузины наши Вишневские и твои сестры добреют и полнеют, но не молодеют: пора, пора! Но я боюсь, чтобы пора уже не прошла. Заезжал к Лобковым: востроглазая Арина Петровна так же хороша, так же весела и так же насмешлива по-прежнему, и нельзя не любить ее, но четырехмесячное отсутствие и серьезные размышления много меня изменили. К чему могла повести меня эта исключительная привязанность?
8 октября, воскресенье.
Гости мои выехали из Москвы совершенно довольные мною, дав честное слово, в проезд свой через Москву в будущем апреле, опять остановиться у нас, а осенью ехать вместе в Петербург. Мы с Петром Ивановичем провожали их до Всесвятского, где роспили бутылку шампанского за здоровье ненаглядной Schwester Dorchen {Сестры Дорочки (нем.).}, как она мне под сурдиною велела называть ее, говоря, что это название klingt besser in die Ohren {Приятнее для слуха (нем.).}, а я прибавил: und lautet noch besser im Herzen {И еще приятнее звучит в сердце (нем.).}.
Только что распростились мы с ними и они хотели садиться уже в карету, как, обернувшись, увидели мы над Москвою преогромное зарево пожара. Долго-долго стояли мы в недоумении, что такое так жарко гореть могло, пока едущий из Москвы почтальон не объяснил, что горит Петровский театр, и, несмотря на все усилия пожарной команды, едва ли она в состоянии будет отстоять его90.
Наконец мы расстались не без взаимного горя:
Jede zarte Blume der Bekanntschaft
Pflanzt der Trennung Dorn ins Herz, {*} —
{* Нежный цветок знакомства всегда
насаждает в сердце тернии разлуки (нем.).}
сказали они, и справедливо: бог весть, удастся ли опять встретиться в жизни? Столько непредвидимых случаев, столько неожиданных бедствий! Державин прав:
Сегодня льстит надежда лестна,
А завтра, что ты, человек? 91
Петру Ивановичу очень хотелось заехать на пожар, но я решительно отказался: и_з _о_г_н_я _д_а _в_ _п_о_л_ы_м_я! Приехал домой, и вот несколько гекзаметров на немецкую тему Schwester Dorchen:
Смертные в жизни подобны былинкам, брошенным в море:
Ярые волны их разлучают, там съединяют внезапно,
Там разлучают опять, и кто знает, на долгое ль время?
Мило знакомство, но тяжко мгновенье разлуки. Ах! буря
Жизни может унесть за могилу минуту свиданья!
Не дай бог случиться последнему!
9 октября, понедельник.
Петровского театра как не бывало: кроме обгорелых стен, ничего не осталось. Жаль, очень жаль! Что теперь будут делать актеры? Куда деваться публике? Время спектаклей только что наступило. Теперь один ресурс — немецкий театр, но, к сожалению, Штейнсберг хиреет не на шутку, и хотя есть новые, очень хорошие сюжеты, особенно в опере, но все эти господа без Штейнсберга, как тело без души.
Чего иногда ни выдумает народ? Многие находятся в полном убеждении, что театр сгорел оттого, что в в_о_с_к_р_е_с_е_н_ь_е назначено было представление ‘Русалки’, в которой столько чертовщины, что христианину смотреть страшно и в будни, не токмо в праздник. Самые жаркие последовательницы этого мнения две наши соседки: старухи Бушуева и знаменитая башмачница, известная под прозванием р_а_с_к_о_л_ь_н_и_ц_ы. Первой эту глупость простить можно за миловидность дочки ее, Настасьи Васильевны, но другую извинить нечем, потому что работницы ее все, как на подбор, одна другой безобразнее.
Кстати о Настасье Васильевне. Чем кончится страсть Петра Петровича Свиньина, которую он слишком неосторожно обнаруживает к этой бедной девушке? Она вовсе невинно пострадать может во мнении своих знакомых: наш околоток — царство сплетень. Не раз посылал он ей записки, а наконец, я встретил несчастного воздыхателя под ее окошком: уверял, что дожидается ее появления, чтоб послать ей поцелуй. Что-то уж чересчур глупо! О матери говорить нечего: под носом ничего не видит, но братья могут узнать, и дело не обойдется без истории.
Намедни какой-то помещик Перхуров, отставной прапорщик и громогласный толстяк, в великом раздражении на французов кричал в Английском клубе: ‘Подавай мне этого мошенника Буонапартия! Я его на веревке в клуб приведу’. Услышав грозного оратора, Иван Александрович Писарев, только что приехавший из деревни, скромный тихоня, спросил у Василья Львовича Пушкина: не известный ли это какой-нибудь генерал и где он служил? Пушкин отвечал экспромтом:
Он месяц в гвардии служил
И сорок лет в отставке жил,
Курил табак,
Кормил собак,
Крестьян сам сек —
И вот он в чем провел свой век!
Иван Иванович говорит, что Пушкин и не воображает, какая верная и живая биография Перхурова заключается в его экспромте.
С удивлением рассказывают, с какою малою свитою государь изволит путешествовать. Его сопровождают не более восьми человек: обер-гофмаршал граф Толстой, князь Чарторижский, генерал-адъютант князь Долгорукий, граф Ливен и Уваров, лейб-медик Вилье, статский советник Убри и камергер принц Бирон.
11 октября, среда.
Вот что рассказывал генерал Бардаков, находившийся некогда в главной квартире князя Потемкина-Таврического.
Князь обложил какое-то турецкое укрепление и послал сказать начальствовавшему в нем паше, чтоб сдался без кровопролития, между тем, в ожидании удовлетворительного ответа, приготовлен был великолепный обед, к которому приглашены были генералитет и все почетные особы, к свите князя принадлежащие. По расчету светлейшего, посланный парламентер должен был явиться к самому обеду, однако ж он не являлся. Князь сел за стол в дурном расположении духа, ничего не ел, грыз, по обыкновению своему, ногти и беспрестанно спрашивал, не едет ли посланный. Обед приходил к окончанию, и нетерпение князя возрастало. Наконец вбегает адъютант с извещением, что парламентер едет. ‘Скорей, скорей сюда его!’, — восклицает князь, и чрез несколько минут входит запыхавшийся офицер и подает князю письмо, разумеется, в ту же секунду письмо распечатано, развернуто… Но вот беда: оно писано по-турецки — новый взрыв нетерпения! ‘Скорее переводчика!’. Переводчик является. ‘На, читай и говори скорее, сдается ли укрепление или нет?’. Переводчик принимает бумагу, читает, оборачивает письмо, вертит им перед глазами туда и сюда, пожимает плечами и не говорит ничего. ‘Да говори же скорее, сдается укрепление или нет?’, — восклицает князь в величайшем порыве нетерпения. ‘А как вашей светлости доложить? — прехладнокровно отвечает переводчик. — Я в толк не возьму. Вот изволите видеть, в турецком языке есть слова, которые имеют двоякое значение: утвердительное и отрицательное, смотря по тому, бывает поставлена над ними точка или нет, так и в этом письме находится именно такое слово. Если над этим словом поставлена точка пером, то укрепление не сдается, но если эту точку насидела муха, то на сдачу укрепления паша согласен’. — ‘Ну разумеется, что насидела муха!’ — воскликнул светлейший и тут же, соскоблив точку столовым ножом, приказал подавать шампанское и первый провозгласил тост за здравие императрицы. Укрепление точно сдалось, но только чрез двои сутки, когда паше обещаны были какие-то подарки, а между тем донесение государыне о сдаче этого укрепления послано было в тот же день, когда светлейший соскоблил точку, будто бы мухой насиженную.
Вот какие дела прежде сходили с рук! Впрочем, князю Потемкину многое извинить было можно за веру его во всемогущество русского народа и премудрость Екатерины. Он был именно тот человек, который, по словам Державина:
… взвесить смел
Мощь Росса, дух Екатерины,
И, опершись на них, хотел
Вознесть их гром на те вершины,
На коих древний Рим стоял
И всей вселенной колебал!92
14 октября, суббота.
Шурин Г. Р. Державина, Н. А. Дьяков, показывал несколько его писем и, между прочим, собственноручное его послание, в котором наш бард делает намеки на увольнение Дьякова от должности московского прокурора и как будто утешает его в невзгоде:
Коль с невинных снял железы,
Ускорил коль правый суд,
Коль утер сиротам слезы,
Не брал лихвы, не был плут,
Делал то, что делать должно —
И без чина ты почтен и проч. и проч.93
Прочие стихи не припомню, только Иван Иванович говорит, что Дьяков совсем не из разряда тех людей, которые бы могли внушать поэтические послания. И точно, мне показался он не более, как прокурором, но прокурором зажиточным и наторелым в хорошем обществе. Между прочим, к слову о Державине. Наблюдательный Иван Иванович рассказывал, что Гаврила Романович по кончине первой жены своей (Катерины Яковлевны, женщины необыкновенной по уму, тонкому вкусу, чувствам приличия и вместе по своей миловидности) приметно изменился в характере и стал еще более задумчив и хотя в скором времени опять женился, но воспоминание о первой подруге, внушавшей ему все лучшие его стихотворения, никогда его не оставляет. Часто за приятельскими обедами, которые Гаврила Романович очень любит, при самых иногда интересных разговорах или спорах, он вдруг задумается и зачертит вилкою по тарелке вензель покойной, драгоценные ему буквы К. Д. Это занятие вошло у него в привычку. Настоящая супруга его, заметив это ежедневное, несвоевременное рисованье, всегда выводит его из мечтания строгим вопросом: ‘Ганюшка, Ганюшка, что это ты делаешь?’. — ‘Так, ничего, матушка’, — обыкновенно с торопливостью отвечает он, вздохнув глубоко и потирая себе глаза и лоб как будто спросонья.
18 октября, среда.
Москва находится в каком-то волнении по случаю объявленной войны с французами. В обществах о ней только и говорят, ожидают чего-то чрезвычайного. Многие, кажется мне, чересчур уже храбрятся и презирают французов, говоря, что первою схваткою все должно окончиться и что мы непременно поколотим этих забияк, а другие думают, что одно выигранное сражение еще не решит дела, вообще же все надеются на государя, и очень мало находится таких людей, которые не уверены были бы в успешном окончании кампании, тем более что армиею командует генерал Кутузов. Намедни у князя Несвицкого П. С. Валуев рассказывал, что Кутузов соединяет все качества настоящего военачальника: обширный ум, необыкновенное присутствие духа, величайшую опытность и ничем непоколебимое мужество, и что он был чрезвычайно уважаем самим Суворовым, который называл его правою своею рукою.
Вот обещанный список русских, французских и немецких актеров и актрис с обозначением их амплуа. Сведения о первых двух труппах, которые теперь, по случаю пожара театра, находятся без всякого дела, притащил мне дедушка, а о немцах я позаботился сам. Как жаль, что не успею передать тебе и всех закулисных сплетень, которых у меня, по милости дедушки, порядочный запас! Разве удастся только сообщить историю о том, отчего из двух актрис, сестер Лисицыных, старшая сделалась госпожою Бутенброк и почему она перед самым венчанием была высечена розгами. История очень интересная, только извини, до будущей недели не скажу ничего.

Русский театр

1) Плавильщиков — в трагедиях, драмах и некоторых комедиях, что называется, первые роли.
2) Померанцев — в драмах и комедиях роли благородных отцов. Высокий талант, которому цены не знают.
3) Колпаков — поступил на роли благородных отцов, а покамест играет иногда роли и не своего амплуа.
4) Кондаков — играет что велят, а по-настоящему резонер и порядочный Тарас Скотинин.
5) Прусаков — герой и первый любовник в трагедиях, драмах и операх: всюду на ходулях.
6) Украсов — несмотря на преклонные лета, остался на амплуа вертопрахов и, надобно отдать справедливость, играет отлично, хотя иногда ему изменяет орган: хрипит.
7) Мочалов — малый видный, играет везде: в трагедиях, комедиях и операх и нигде, по крайней мере, не портит.
8) Жебелев — в трагедиях и драмах первый любовник, но, говорят, хочет поступить на комические роли. И хорошо сделает.
9) Зубов — очень хороший актер всюду, а вместе и певец. Голос удивительный. По смерти Уварова пел принца Тамино в ‘Волшебной флейте’ и даже лучше, чем его предшественник. Жаль, что для таких ролей не очень взрачен собою. Отлично хорош в ‘Клейнсбергах’ Коцебу, в роли волокиты старого графа.
10) Орлов — в ролях молодых людей, а иногда и слуг в драмах и комедиях. Талант есть.
11) Злов — играет в трагедиях, драмах и операх. Всюду хорош, где горячиться не нужно. В драме ‘Сын любви’, в роли пастора бесподобен. Славный собеседник.
12) Сандунов — по амплуа своему слуга отличный, но теперь большею частью любит играть гримов: Клима Гавриловича, голодного поэта в комедии ‘Черный человек’, и проч.
13) Волков и 14) Кураев — оперные комики в одном и том же амплуа. Оба с талантом, но последний умнее и натуральнее, хотя и не так любим публикою.
15) Соколов — молодой человек с хорошим голосом: игра непринужденная. Путь будет.
16) Лисицын — любимец райка. Гримаса в разговоре, гримаса в движении — словом, олицетворенная гримаса даже и в ролях дураков, которых он представляет.
17) Кавалеров — недавно поступил на роли слуг из учеников Сандунова.
18) Медведев — бесподобен в роли Еремеевны в ‘Недоросле’, которую, по каким-то преданиям, играют всегда мужчины, даже и на петербургском театре играет ее актер Черников.
19) Сандунова — об этой и говорить нечего.
20) Померанцева — старуха, каких мало. В драмах заставляет плакать, в комедиях морит со смеху. Играет и в операх. Талант необыкновенный.
21) Воробьева — в трагедиях и драмах роли первых любовниц. Иногда бывает недурна.
22) Баранчеева — роли благородных матерей и больших барынь в драмах и комедиях.
23) Караневичева — роли молодых любовниц превращает в старых.
24) Насова — премиленькая оперная актриса и была бы еще лучше, если б кто-нибудь занялся ею. Чистая натура, жеманства ни на грош и прекрасный голос.
25) Бутенброк — певица недурная. Баба плотная, белая и румяная, но зубы уголь-углем.
26) Лисицына — сестра ее, недавно поступила на роли старух. Есть талант. Играет в комедиях и операх, только стихов читать не умеет: рубит их с плеча, не соблюдая ни цезуры, ни ударений. Охотница повеселиться.
Nota bene: Волков, Кураев, Баранчеева и Лисицына — крепостные люди: первый князя Волконского, а последние Столыпина, которому принадлежала также актриса Бутенброк, бывшая Лисицына, недавно выданная замуж за немца, и покойный Уваров, отличный певец, красавец собою и прекрасный актер. Вот был настоящий принц Тамино! Жаль его!

Французская труппа

1) Дюпаре — отличный актер во всех амплуа. Это другой Штейнсберг, разумеется, на французский лад.
2) Белькур — благородный отец. Прекрасно играет аббата Лепе и Фенелона.
3) Мерьеннь — недурен в ролях, что называется financiers: Оргонов, Сганарелей и проч.
4) Брюне и 5) Девремон — любовники в драмах и комедиях.
6) Арман — гримов.
7) Роз — слуг.
8) Кремон — тоже слуга и, говорят, еще покорный жены своей у которой шашни с графом Салтыковым. Сверх того, дирижирует оркестром и дает уроки на скрипке.
9) Мадам Дюпаре — первая любовница вроде Караневичевой.
10) Мадам Сериньи — первые роли в драмах и комедиях. Поступила вместо мадам Лавандез.
11) Мадам Мериеннь — играет старух и дуэнь.
12) Мадам Роз — служанка.
13) Мадам Брюне — амплуа благородных матерей.
14) Мадам Кремон — красивенькая актриса. Недурна в оперетках, напр. в ‘Арестанте’, мило поет ‘Lorsque dans une tour obscure’ {Когда в темной башне (франц.).}, но совсем не Виргиния, роль которой непременно присваивает себе.
Остальные сюжеты не стоят того, чтоб упоминать о них: простые подносчики писем.

Немецкая труппа

1) Штейнсберг — абсолют.
2) Литхенс — Карл Моор, Фердинанд и проч.
3) Кистер — любовник, злодей и проч.
4) Нейгауз — роли благородных отцов и комических стариков.
5) Короп — комические роли.
6) Эме,
7) Кюн,
8) Беренс и
9) Петер — куклы, которыми двигает по произволу Штейнсберг.
10) Вильгельм Гас — хороший певец и актер в ролях стариков.
11) Гальтенгоф — отличнейший тенор и музыкант, но спадает с голоса.
12) Гунниус — известный в Германии бас и отличный певец и актер. В ролях Лепорелло в ‘Дон-Жуане’, Осмина в ‘Похищении’, Хоразмина в ‘Обероне’, Зороастра в ‘Волшебной флейте’ и Аксура в ‘Аксуре’ Салиери удивительно хорош.
13) Актрисы Шредер и
14) Кафка — поступили на роли мамзель Штейн в драмах, комедиях и операх. Обе хороши, но первая лучше, обе русалки, только последняя второго разряда: eine gemeine coquette {Рядовая кокетка (нем.).}.
15) Мамзель Соломони — первая певица в бравурных партиях.
16) Мадам Гунниус — огромная и толстая женщина с превысочайшим сопрано, только и годна, что для роли царицы ночи в ‘Волшебной флейте’.
17) Мамзель Гунниус — милая певичка, Церлина, крестьянка.
18) Мадам Штейнсберг — молодая любовница в драмах и комедиях.
19) Мадам Гебгард — роли старух в драмах, комедиях и операх.
20) Мадам Гальтенгоф — буквально на всякое употребление.
21) Маленькая Шредер — удивительный, премилый ребенок. В роли Лили в ‘Русалке’, право, чуть ли не лучше матери.
22 октября, воскресенье.
Государь пробыл в Берлине несколько часов и отправился в Потсдам, где пробудет несколько дней, и после поедет в Веймар к великой княгине Марии Павловне94. Москва мысленно следует за ним повсюду, и я никогда не замечал в обществах такой жадности к политическим новостям, как теперь. Князь Одоевский нарочно нанимает на Мясницкой, против почтамта, маленькую квартирку, чтоб видеть, когда приходит почта, и чтоб первому получать известия, с которыми тотчас и отправляется по своим знакомым или в английский клуб, где вокруг него всегда собирается кружок нувеллистов. Говорят, наши войска находятся в необыкновенном одушевлении, от которого ожидают многого.
Как бы хотелось мне попасть в этот клуб, а возможности нет: ни служащих в Москве, ни учащихся, ни домовладельцев гостями не пускают, а в члены попасть нашему брату очень трудно, да, признаться, как-то и страшно: разом попадешь в шалопаи, к чему, между нами, я, кажется, имею великую наклонность.
Бедный русский театр, бедная французская труппа! Со времени пожара все актеры без дела и повесили головы. Что же касается актрис, то Сила Сандунов говорит, что их жалеть нечего, потому что они имеют свои ресурсы. Селивановский заметил, что жена его также актриса. ‘Так что ж? — возразил Сандунов, — жена сама по себе, а актриса сама по себе: два амплуа — и муж не в убытке’.
Уж подлинно, как говорит о нем князь Юрий Владимирович, настоящий Сахар Медович Патокин: никому нет пощады.
Немецкий театр пользуется безвременьем театров русского и французского и беспрестанно усиливает свои представления. Посетителей много, и Штейнсберг делает хорошие сборы. Так-то бывает на свете: несчастье одного составляет благополучие другого.
Вот хоть бы и наш Альберт Великий, физик и химик, Андрей Харитонович Чеботарев, прочитав в какой-то иностранной газете, что двум механикам, Полю и Лемерсье, удалось, наконец, разрешить задачу управления полетом воздушных шаров, находится в величайшем отчаянии, уверяя, что эта тайна давно уже им открыта и что он ‘обокраден, кругом обокраден, даже фигура шара самая та, какую изобрел я (говорит он), форма птицы в пропорциях 10 сажен ширины и 3 сажен вышины с крыльями по бокам!’. Страхов, читавший также об этом в журнале ‘Публицист’, решительно удостоверяет, что все это просто мистификация, не заслуживающая никакого внимания95.
26 октября, четверг.
Целый день таскался с поздравлениями по именинникам. Я, право, не думал, чтоб у меня столько было знакомых Дмитриев, и все они, на беду мою, живут в противоположные частях города: одни в Лефортове, другие на Пречистенке, третьи у Серпуховских ворот, а Цицианов на Поварской. Околесил, конечно, пол-Москвы, покамест добрался до Газетного переулка к чудаку Митро Хотяйнцеву. Накормил, напоил или, лучше, окормил и опоил. Он сделался еще оригинальнее: так потолстел, что кубарь-кубарем, и стал плешивее полного месяца. Недели три гуляет напропалую и теперь только и знается, что с земским судом, от секретаря до последнего подьячего. Шампанское льется, как вода, и когда компания упьется, задерет хором козелка: ‘Как пошел наш козелчик в лесочек гулять: зум-зум, зум-зум и проч.’. — ‘Да помилуй, Митро, — говорит ему брат, — что тебе за охота водиться с этим пустым народом?’. — ‘Как что за охота? Ну, а неравно, под следствие попадешь’. — ‘Да ведь ни у тебя, ни у меня дел никаких нет’. — ‘Теперь нет, да могут случиться’. — ‘Именья также у нас в московской губернии, кроме дома, нет’. — ‘Теперь нет, да быть может: надо думать о будущем’. Толкуй с ним! А ведь у молодца больше тысячи душ.
Между тем с этими поздравлениями и бражничаньем, кажется, я далеко не уйду. Еще слава богу, что прошлого года успел перейти Рубикон, иначе, чувствую, что пришло бы мне плохо: бог весть отчего теперь мне стоит такого напряжения быть внимательным. Намедни Антонский заказал для предстоящего акта стихи, и до сих пор ничего не лезет в голову. Зато добрый мой Петр Иванович оседлал Пегаса и корпит над одою под названием ‘Гений’, в которой вовсе незаметно присутствие гения. Мерзлякову заказаны стихи на благость, Грамматину ‘Гимн Истине’ и Соковнину стансы ‘На счастье’. ‘Все-та предметы-та нравственные, — говорит Антон Антонович, — вот и ты-та написал бы что-нибудь ‘На невинность’-та, а то все актерки-та на уме’.
Брани, Антон, ругай меня!
Что стою брани — сам я знаю,
И за нее, поверь, тебя
Еще я больше уважаю:
Ты хочешь мне добра, и я —
В театр немецкий уезжаю!
Все так, а чуть ли Антонский не прав! Мне кажется, я просто не оправился еще от июньской моей горячки. Иначе быть не может.
Между тем, за что ты щуняешь меня? Где это умничанье, которым ты мне попрекаешь? Ты хочешь, чтоб я писал обо всем без разбора, но я и так поступаю, как долгоруковская калмычка Чума, которая, по выражению умного дурака Савельича96, ‘все воспевает, на что ни взирает’: кажется, рублю с плеча все, что ни попадется под руку. Неблагодарный!
30 октября, понедельник.
Вчера после обедни отправились мы с Колычевым за тверскую заставу на садку и как раз попали на драку двух охотников, смешную и жалкую. Вот как происходила баталия: полупьяному содержателю садки вздумалось похвастаться перед многочисленным собранием охотников, что к нему доставлены какие-то отличные бойкие степные русаки, которых он предлагает сажать на уход, с тем, что если русак затравлен будет, то за него денег не платить, а если уйдет, то он, содержатель, получает с охотника, пускающего свою собаку, 10 руб. Предложение принято единодушно, и двое из самых отчаянных охотников и, к несчастью, старинных по охоте соперников, Лихарев и Похвиснев, приказали начать садку. Надобно сказать, что вчера целый день моросил дождик, а к ночи сделался мороз, и Ходынское поле покрылось тонким и ровным слоем льда, так что собаки должны были непременно разъезжаться и перепортить ноги, что, кажется, хитрый пьянюга и имел в виду. Сначала пущена была собака Н. А. Лихарева, какая-то знаменитая Акушка, которая довольно скоро приспела к русаку, дала несколько угонок, но, разъезжаясь, не успевала захватить его и, ослабев, начала мало помалу отставать, а наконец и совсем остановилась. У Лихарева заметно побагровело лицо и напружились жилы. ‘Что, батюшка, Никита Андреич, — сказал Похвиснев, — видно русачек-то не по силам вашей собачке’. Лихарев промолчал, но бросил на Похвиснева такой ужасный взгляд, что у меня замерло сердце. Вот посадили собаку Похвиснева. Была ли она лучше собаки лихаревской или второй русак был тупее первого — право, не знаю, только после нескольких угонок похвисневская собака мастерски вздернула на щипец зайца, к великому огорчению содержателя травли и торжеству своего владельца. ‘Браво, браво!’, — вскричали охотники. ‘Какое тут браво, — завопил Лихарев, — это просто стачка между двумя подлецами: один сажает полумертвого русака, другой пускает на него свою полудворнягу, чтоб только сделать мне афронт!’. При этой выходке Похвиснев бросился на Лихарева с арапником, но тот предупредил его сильным ударом кулака в лицо, так что разбитые вдребезги очки почти врезались в глаза Похвисневу и — тут уже пошло сущее кровопролитие. Многие из охотников, общих знакомых воителям, бросились разнимать их, но все известные и почетные люди, как то: Алябьев, Мясоедов, Всеволожский, князь Голицын, Поливановы, Новиковы и проч., тотчас же уехали, что сделал и я, человек неизвестный и непочетный, поспешая на обед к князю Михаилу Александровичу. Храбрецов отвезли к обер-полицеймейстеру Балашеву.
У князя обедали несколько литераторов: князь Шаликов, Макаров и какой-то Иванов, о котором я не слыхивал, и обычные его посетители Плавильщиков и Злов. Очень дельно замечание Плавильщикова насчет нынешних молодых людей обоего пола, которые являются с желанием поступить на сцену: ‘Вы не поверите, — говорит он, — что это за народ: у одних ни рожи ни кожи, у других вместо голоса какое-то гортанное шипенье, третьи едва читать умеют — и все ссылаются на страсть свою к театру, а наши старшины тотчас и заголосят: талант! и мы же виноваты, что не хотим, будто бы из зависти, заняться претендентами. Ой уж мне эти протекторы! В мое время для поступления в актеры являлись люди, которые соединяли в себе хотя какие-нибудь условия для актерского звания, например порядочную фигуру, довольно звучный орган и некоторую образованность, приобретенную если не ученьем, так некоторою начитанностью: с такими способностями и посредственные актеры могут быть сносны для публики. Вот хоть бы взять нашего Кондакова: он из семинаристов и, по-настоящему, плохой актер, но публика его терпит, потому что он читает внятно, слова нижет как жемчуг, ни одного не проронишь. Такой человек если не оттенит своей роли, то и не проглотит ее, но передаст публике верно, что хотел сказать и написать автор. Если имеешь орган и чистое произношение, то есть и возможность заставить слушать себя. Другой пример — Караневичева: у ней один тон, что на сцене, что за кулисами, о движенье страстей понятия не имеет, о пластике не слыхивала, актриса вовсе плохая, а читает хорошо и, будучи на месте зрителя, я предпочел бы ее многим пресловутым актрисам, с которыми мне играть доводилось и которые только что шептали свои роли, потому что сцену почитали пьедесталом, на котором могли поломаться пред публикою. Разумеется, я говорю о Кондакове и Караневичевой только по отношению к недостатку у нас хороших актеров и актрис, выбирая из худого лучшее, потому что, если б у нас все были Крутицкие, Померанцевы и Шушерины, а в женщинах Синявские, Померанцевы и Рахмановы, то Кондакову и Караневичевой никогда бы не бывать на сцене’.
Князь Шаликов так и расстилался перед княжнами в комплиментах, которые напомнили мне липецкого Ивана Кузьмича. Он намерен издавать с нового года журнал под заглавием: ‘Московский зритель’97, о чем хочет публиковать в газетах, а между тем напечатал особое объявление, которого экземпляры носит с собою для раздачи их знакомым и незнакомым, встречным и поперечным. Вот тебе эта чушь: ‘Будут словесность русская и иностранная, отрывки, повести, анекдоты, басни и стихи. Хороший вкус и чистота слога, тонкая разборчивость литераторов (почему не литературы?) и нежное чувство женщин будут одним из главных предметов моего внимания. Будет статья и для критики — не брань, но критика здравая и беспристрастная должна быть в журнале такого рода непременно: она служит светильником в путях искусства, занимает читателя, еще более артиста, и научает самого критика — польза важная и неоспоримая! Иногда журнал будет заключаться смесью!!’.
А вот и мадригал его старшей княжне, как нарочно написанный для твоего сборника курьезных сочинений:
Как светит сладостно прекрасная луна
На мрачную небес безбрежность
И на тревожный мир лиет с высот она
Спокойствие и безмятежность:
Так в мрак моей души и сердца в безнадежность
Ты льешь покой и свет, прелестная княжна!
2 ноября, четверг.
Все наши столбовые москвичи находятся в ожидании чего-то чрезвычайного. У главнокомандующего ежедневно большой приезд, и он принимает во всякое время. Всюду какая-то ажитация, а об английском клубе и толковать нечего: говорят, что это настоящий воскресный базар, все хотят непременно что-нибудь узнать, а за недостатком верных известий верят всяким небылицам. С одной стороны, смешно, а с другой — извинительно. Граф Иван Андреевич говорит, что это любопытство, в каком бы виде оно ни представлялось, доказывает искреннее участие в судьбах отечества и его славе и преследуемо быть не должно.
Вот прекрасные стихи, которые ходят везде по рукам, иной и не знает по-немецки, а все-таки непременно хочет иметь их. Яков Иванович де Санглен сказывал, что будто бы они взяты из берлинских газет. В наших ведомостях таких не ожидай. Чудо, какая энергия!
Die Ehre ruft! die Pflicht gebeut!
Zum Schwerte zuckt die Hand —
Und jedes Kriegers Herz erneut,
Durchflammt von Gluth der Tapferkeit
Den Schwur: ‘furs Vaterland!’.
{Честь зовет, долг велит! Рука хватается за меч, и сердце каждого воина, пылающее жаром отваги, заново повторяет клятву: ‘за родину!’ (нем.).}
Наконец нашли какой-то балаган в доме князя Волконского на Самотеке, который обращают в театр. Сказывают, что человек двести поместиться могут. Но покамест все это одни разговоры, а когда откроются спектакли — знают лишь про то першие.
5 ноября, воскресенье.
За обедом у Ростислава Евграфовича Татищева видел я Дмитрия Ардальоновича Лопухина, бывшего калужского губернатора, непремиримого врага Державину за то, что этот, в качестве ревизующего сенатора, сменил его за разные злоупотребления. Лопухин не может слышать о Державине равнодушно, а бывший секретарь его, великий говорун Николай Иванович Кондратьев, разделивший участь своего начальника и до сих пор верный его наперсник, приходит даже в бешенство, когда заговорят о Державине и особенно если его хвалят. Этот Кондратьев пописывает стишки, разумеется, для своего круга, и, по выходе Державина в отставку, с_п_у_с_т_и_л, по выражению, кажется, Сумарокова, с_в_о_ю_ с_в_о_е_в_о_л_ь_н_у_ю_ м_у_з_у, а_к_и _ц_е_п_н_у_ю_ с_о_б_а_к_у, на отставного министра и выразил удовольствие свое следующим стихотворным бредом:
Ну-ка, брат, певец Фелицы,
На свободе от трудов
И в отставке от юстицы
Наполняй бюро стихов.
Для поэзьи ты свободен,
Мастер в ней играть пером,
Но за что стал неугоден
Министерским ты умом?
Иль в приказном деле хватки
Стихотворцам есть урок?
Чьи, скажи, были нападки?
Или изгнан за порок?
Не жена ль еще причиной,
Что свободен стал от дел?… 98
Далее, слава богу, не припомню. Кроме неудовольствия слышать эти гадкие, кабачные стихи, грустно видеть в них усилие мелочной души уколоть гениального человека, который, вероятно, никогда и не узнает об этих виршах. Просто: кукиш из кармана.
Тут же повстречал я симбирского помещика, старика Степана Степановича Кроткова с молодою женою. Он известный богач, владелец шести тысяч душ крестьян, и богатство его имело источником совершенно романическое приключение. Кротков был прежде очень бедный дворянин, обремененный семейством, Бунтовщик Пугачев, во время разгрома симбирской губернии проезжая мимо деревушки Кроткова, полюбил местоположение этой деревушки и обратил ее в главное свое становище, а из гумна, риги и овинов поделал магазины и кладовые для всего награбленного им в губернии имущества. Когда налетевшие отряды войск выгнали самозванца из его становища, Кротков, следовавший за отрядами, немедленно возвратился в свое именьице и нашел в риге, овинах и даже, говорят, в хлебных скирдах множество всякого добра и, между прочим, несколько баулов с деньгами, серебряной посудой и другими разными драгоценными вещами, всего тысяч на двести. Тут накупил он имений и, будучи хорошим хозяином, год от году приобретал более и более, зажил, что называется, паном и век свой изжил бы паном без горя, присовокупя еще столько же тысяч душ, сколько уже имел, если б не позамотались служившие в Петербурге сынки. Один из них, видно, понаходчивее и поудалее других, имея нужду в деньгах, вздумал продать отцовское имение и в числе крестьян, в главе подворной описи поместил в продажу и самого родителя своего, под скромным званием бурмистра Степана Степанова сына Кроткова. Разумеется, пошло дело, и купчая уничтожена, однако ж старик, для избавления сына от преследования уголовных законов, принужден был помириться с покупщиком, заплатив ему едва ли не двойную цену против той, какую получил за имение сын. Но в наказание мотоватых деток, он женился на бедной девушке и лучшее имение свое, подмосковное село Молоди, укрепил уже за молодою женою 99.
Это добрая заметка для тех, которые полагают, что человек может быть постоянно во всем счастлив.
7 ноября, вторник.
На ловца зверь бежит. Петр Иванович привез мне от Селивановского только что оттиснутый проект любопытного объявления об издании ‘Дамского журнала’, которое будет напечатано и в газетах. Это просто объяденье, что твой князь Шаликов!
‘Из уважения к почтеннейшим российским дамам (!) в следующем — 1806 — году будет и_з_д_а_в_а_т_ь_с_я ежемесячное и_з_д_а_н_и_е под названием ‘Дамский журнал’100. В нем помещаться будут пьесы разных родов в стихах и прозе. Главным предметом будет: н_е_ж_н_а_я_ _ч_у_в_с_т_в_и_т_е_л_ь_н_о_с_т_ь, _с_о_п_р_я_ж_е_н_н_а_я__с_ _м_о_р_а_л_ь_ю. Иногда помещаемы будут статьи о модах, переводимые из иностранных журналов. Критика и политика исключаются. Издатель поставит себе за особливую честь, если удостоен будет от почтенных российских поэтов присылкою их произведений’.
Я непременно хочу попасть в число почтенных российских поэтов и пошлю издателю некоторые из моих произведений. Не поместит ли он моих куплетов из переводных пьес, например хоть из оперы ‘Братья-охотники’, в которой меньшой брат поет:
Заячьи ножки
Больно востры,
Все их дорожки
Страх как пестры.
Средний отвечает:
Заяц больно чуток,
Нам тут не клад,
Станем лучше уток
Становить мы в ряд.
Старший замечает:
Ваши зайцы, ваши утки —
Всё одни пустые шутки.
Вот как волка приберем —
Не рублем тогда запахнет:
Вся деревня наша ахнет,
Как десятка два возьмем.
А между тем хозяйка постоялого двора, за которою они приволакиваются, кокетничает перед ними и угощает их:
Вот вам, милые дружочки,
Очень вкусные кусочки,
Вот тебе, Петруша, щи,
Если дурны — не взыщи:
Я варила как умела
И капусты не жалела.
Вот тебе, Иван, мясца,
Кушай до поту лица,
А тебе, Алеша, кашки,
После всем налью и бражки.
Уж если тут мало нежной чувствительности, с_о_п_р_я_ж_е_н_н_о_й_ _с_ _м_о_р_а_л_ь_ю, так где же искать ее более? Ссылаюсь на умного и милого Мерзлякова, которому показывал я свой перевод и который с тех пор, как узнал я о его переводах итальянских опер, удивительно как снисходителен стал к моему вдохновению и называет меня парнасским люстихом101.
12 ноября, воскресенье.
Нынешний день начались и русские спектакли на театре князя Волконского. Театрик хоть куда: помещается до 300 человек. Давали ‘Беглого солдата’, и пьеса шла не очень удачно. Главный персонаж был в каком-то курчавом, рыжем парике, который безобразил его до такой степени, что сидевший со мною рядом в партере толстый купец, садовод Лебедев, не вытерпел, чтоб не вымолвить: ‘Ишь, батюшка, точно как у принца со сковороды ушел’. Я в первый раз слышу эту поговорку и ума не приложу, откуда она проистечь могла.
В среду, 15 числа, немцы дают в первый раз большую оперу ‘Der Spiegel von Arcadien’, в которой мадам Hunnius играет роль Юноны. Вот уж настоящая Юнона, какую изобразили Гомер и Виргилий! Во-первых, глаза у ней как у быка и, во-вторых, одним ударом широкой длани своей может угомонить какого хочешь Юпитера и все другие олимпийские божества, которые с нею будут на сцене.
Получено известие, что государь пробыл самое короткое время в Дрездене и уже выехал оттуда. Войска наши идут к месту назначения в порядке, и как генералы, так и офицеры горят нетерпением сразиться с французами. Граф Ростопчин говорит, что русская армия такова, что ее не понуждать, а скорее сдерживать надобно, и если что может заставить иногда страшиться за нее, так это одна излишняя ее храбрость и даже запальчивость. Он уверяет, что нашим солдатам стоит только сказать: ‘За бога, царя и святую Русь’, чтоб они без памяти бросились в бой и ниспровергли все преграды, но что с французами и немцами говорить надобно умеючи. Так, Генрих IV говорил первым: ‘Господа! вы — французы и неприятель пред вами’, а с последними генерал Цитен логически рассуждал: ‘Государи мои! сегодня у нас сражение, следовательно, все должно итти как _п_о _м_а_с_л_у’. Всякому свое. Suum cuique. Балагур!
15 ноября, среда.
Иван Владимирович Лопухин сказывал Невзорову, что в Германии встречают нашего государя как защитника и избавителя и что восторг всех классов народа при встрече с государем превосходит всякое описание. Он обворожил всех, от мала до велика, простым и милостивым своим обращением: мужчины бегают за ним толпами, а женщины придумывают разные способы для доказательства своего к нему уважения. Так, в память пребывания его в Берлине дамы ввели в моду носить букеты под названием а_л_е_к_с_а_н_д_р_о_в_с_к_и_х, которые собраны из цветов, составляющих по начальным буквам своих названий имя Alexander. Без этих букетов ни одна порядочная женщина не смеет показаться в общество, ни в театр, ни на гулянье. Вот из каких цветов составляются букеты, которые разнятся только величиною и ценностью, большие носят на груди, а маленькие в волосах: Anemone (анемон), Lilie (лилия), Eicheln (жолуди), Xeranthenum (амарант), Accazie (акация), Nelke (гвоздика), Dreifaltigkeitsblume (веселые глазки), Epheu (плющ) и Rose (роза).
Мило и остроумно! Непременно закажу такой букет и поднесу его востроглазой Арине Петровне, на коленях a la Visapour и при мадригале a la Schalikoff. Кстати же, готовятся по воскресеньям и балы у графа Орлова. При первом хорошем известии из армии пойдет дым коромыслом, но покамест молятся богу о государе и толкуют о новостях.
По милости Невзорова я не попал ни в один театр и не видал ни ‘Spiegel von Arcadien’, ни ‘Catherine ou la belle Fermiere’ и сердечно этому рад. Иногда таскаешься по театрам только от скуки, и я не ропщу, когда есть случай посидеть вечером дома, лишь бы не одному.
17 ноября, пятница.
Почтенный начальник Москвы, Александр Андреевич Беклешов, столь известный своим здравым русским умом, неколебимостью и праводушием своего характера, есть вместе человек самого доброго и нежного сердца. Кто бы мог это сказать, смотря на угрюмую его физиономию и некоторую жесткость в обхождении? П. И. Аверин, отлично умный человек, находящийся с Александром Андреевичем в самых близких отношениях по службе и пользующийся полною его доверенностью, рассказывал за обедом у Арсеньева такие черты его доброты, которые невольно извлекают слезы. Александр Андреевич очень-очень небогат, даже в сравнении с прочими вельможами может назваться вовсе бедным, а между тем так охотно и с таким радушием благодетельствует всем, кто ни прибегает к его помощи! Не говоря уже о брате его, Николае Андреевиче, которому как отцу многочисленного семейства предоставил он все доходы с небольшого родового своего имения, он все почти карманные деньги свои раздает неимущим. Как-то на днях опять явилась к нему с просьбою о детях вдова надворного советника Федорова, умершего под судом за растрату казенных денег. ‘Ну, ты опять пришла, — говорит ей Беклешов, — ведь я сказал уж тебе, что муж твой был плут и я за тебя, хоть ты расплачься, государя беспокоить не стану. А вот тебе на бедность от меня еще сто рублей, как проешь их, так добрые люди еще помогут. О старших же ребятишках попрошу губернского предводителя или кого-нибудь из ученых, чтоб поместили в какое-нибудь училище. Ну, теперь пошла!’. Учеными называет Александр Андреевич университетское начальство.
А вот и резолюция его на докладную записку Балашева о баталии на садке: ‘Лихарева с Похвисневым содержать как озорников, под арестом, покуда искренно не примирятся, а примирятся, так тотчас выпустить, сделав нотацию, что благородным людям, к соблазну публики, приходить в азарт и драться стыдно!’.
Витязи в тот же день разъехались от обер-полицеймейстера совершенными друзьями.
Вот каков наш добрый начальник, которого наставление московским властям должно бы напечатать золотыми буквами: с_л_а_б_о_с_т_я_м _с_н_и_с_х_о_д_и, _п_р_о_с_т_у_п_к_и _и_с_п_р_а_в_л_я_й, з_л_о_н_а_м_е_р_е_н_и_е _п_р_е_с_л_е_д_у_й, _п_р_е_с_т_у_п_л_е_н_и_я _п_р_е_д_о_т_в_р_а_щ_а_й, а _р_а_с_к_а_я_н_ь_ю_ _п_р_о_щ_а_й. Где Беклешов ни служил, какие высокие должности ни занимал — генерала ли прокурора, генерала ли губернатора, — всюду снискивал он любовь и уважение и всюду был, по словам поэта Петрова,
Защитник строгого зенонова закона
И стоик посреди великолепий трона!102
20 ноября, понедельник.
22 числа у французов бенефис Брюне: ‘Portrait de Michel Servantes’ и ‘Heure du mariage’ Етьенна103, а у немцев бенефис Гунниуса: ‘Die Luft-Balle’, опера Френцеля. Куда ехать? Я думаю — к немцам, потому что объявление о французском спектакле прекурьезное и не внушает доверия, точно паяцы вопят с балаганного балкона: ‘к нам, публика, к нам! уж мы для вас постараемся!’, а на поверку вся штука в том, что вместо двух рублей медью они за кресла хотят брать по два рубля серебром, то есть по 2 р. 60 к. Вот их объявление: ‘Les deux pieces viennent d’obtenir le plus grand succes a Paris tant a cause de leur style agreable, que par la maniere ingenieuse dont elles sont traitees. Les acteurs redoubleront de zele pour que le spectacle soit favorablement accueilli!!!’ {Две эти пьесы недавно шли в Париже с огромным успехом как по причине приятного слога, так и благодаря изобретательности в трактовке сюжета. Актеры удвоят старания, чтобы этот спектакль был принят благосклонно (франц.).}.
От шарлатанства французов мочи нет, но что досаднее всего, что и русские актеры хотят подражать им. Отчего же не делают этого немцы? Оттого, что у Штейнсберга ума палата. Он говорит, что хвастовство завлекает постепенно: прихвастнув немного один раз, надобно — хочешь не хочешь — хвастать в другой и в третий побольше, а там хвастовству меры не будет и, наконец, — caput {Гибель (нем.).}.
Червонцы в цене возвысились до 4 р. 60 к. Серебряный рубль ходит 1 р. 30 к. Говорят, что это плохой знак. Но мало ли что говорят!
23 ноября, четверг.
В немецком театре давали вчера оперу ‘Die Luft-Balle’, которая шла отлично, и мы смеялись до истерики. Бенефициант пел мастерски, а Короп уморительно представлял воздухоплавателя, и если б говорил по-русски, то сказали бы, что на сцене не Короп, а наш премилый чудак Андрюша Чеботарев. Точь в точь та же история пускания бумажного шара на Девичьем поле, за которое едва всех нас не забрали в полицию, потому что чуть не сожгли грачевского дома, на который опустился горящий шар.
Видно уж вышел день такой — une folle journee {Безумный день (франц.).}104. Из театра Хомяков увез меня на танцовальный вечер к Веревкиным. Танцовальные вечера не по моей части, однако ж этот балик был превеселый и бесцеремонный. Столько было хорошеньких девушек, начиная с хозяйских дочерей до красавицы Алмазовой {Впоследствии — г-жи Шереметевой105.}, что и я соблазнился попрыгать экосез и а ла грек, хотя немножко и медведем. Востроглазая Арина Петровна, qui me cherche noise {Которая хочет досадить мне (франц.).}, прислала Белавина спросить меня: у какого танцмейстера я учился, чтоб предостеречь своих знакомых от такого учителя: она забыла, что учился я вместе с ней у Иогеля. Насмешница! Ужин был не пышный, но вкусный. Шампанское не всем подавали, зато ратафий, наливок и шипучек было вволю, а все это, по примеру Петра Ивановича, я предпочитаю всякому вину. После ужина я вздумал было полюбезничать, но не нарочно так громко зевнул, что барышни расхохотались, и я со стыдом отправился восвояси. Вот оно что! Месяцев шесть назад, я бы не зевал и никак бы не прозевал, а теперь, bin ist bin und alles dahin! {Все пропало, все прошло (нем.).}106 Таков человек! Заметка психологам.
25 ноября, суббота.
15 числа государь был в Лигнице. Ожидают жестокого боя, но верного никто ничего не знает. Много отцов и матерей находится в великой тревоге за детей своих, служащих в гвардии и армии. Конечно, не беспокоиться нельзя, но мне кажется, что не будь сплетень и пустых толков, поддерживающих это беспокойство, оно уменьшилось бы наполовину. Однако ж между малодушными есть и крепкодушные. Вот, например, Настасья Дмитриевна Офросимова, барыня в объяснениях своих, как известно, не очень нежная, но с толком. У ней в гвардии четыре сына, в которых она души не слышит, а между тем гоголь-гоголем, разъезжает себе по знакомым да уговаривает их не дурачиться. ‘Ну, что вы, плаксы, разрюмились? будто уж так Бунапарт и проглотит наших целиком! На все есть воля божия, и чему быть, тому не миновать. Убьют, так убьют, успеете и тогда наплакаться’. Дама презамечательная своим здравомыслием, откровенностью и безусловною преданностью правительству107.
26 ноября, воскресенье.
Рескрипт государя с.-петербургскому главнокомандующему генералу Вязмитинову читают во всех домах, восхищаются им и благословляют провидение, ниспославшее России такого царя-отца. Какие чувства, какая великость души и какая любовь к своему народу!
‘Сергей Кузьмич! Со всех сторон доходят до меня известия о неоднократном изъявлении привязанности ко мне публики петербургской и вообще всех жителей сего любезного мне города. Не могу довольно изобразить, сколь лестно для меня сие чувство. Изъявите им от имени моего искреннюю и чувствительную мою признательность. Никогда более не наслаждался я честью быть начальником столь почтенной и отличной нации. Изъявите равномерно всем, что единое мое желание есть заслужить то звание, которое я на себе ношу, и что все мои старания к сему одному предмету обращены’ 108.
28 ноября, вторник.
Кажется, любопытство заразительнее чумы. Так из дома и тянет, чтоб добыть вестей. Мы решительно ничего не знаем, а должно случиться чему-нибудь важному, потому что кареты беспрестанно шныряют по Тверской, останавливаясь у подъезда главнокомандующего, точно как в большой праздник, когда приезжают с поздравлениями. У графа Ивана Андреевича и под Донским у графа Орлова также бывают утренние съезды. Митрополит прибыл из лавры. В английском клубе заметили, что некоторые notabilites {Знатные люди (франц.).}, например князь Юрий Владимирович Долгорукой, Петр Степанович Валуев, генерал Марков и другие, как-то всё особятся и долго о чем-то втихомолку рассуждают. Многих из ежедневных посетителей английского клуба вовсе не видно. И. И. Дмитриев, Карамзин и князья Оболенские вечера проводят у князя Андрея Петровича Вяземского, Ю. А. Нелединский и Обресков тоже там. Всеволожские, Мятлев и Давыдовы у графа А. Г. Орлова. Непременно что-нибудь да знают или вскоре узнать должны109.
А между тем жизнь частных людей идет своим чередом:
… die ewige Natur
Geht kalt in ihre alte Gleise
{Вечная природа равнодушно шествует своим обычным путем (нем.).}, — и
Буйные страсти кипят и бушуют в сердцах земнородных.
Вот в соседстве нашем случилось недавно происшествие, драма или роман — как угодно — которое стоит рассказа. Молодой, достаточный помещик Зубарев влюбился в воспитанницу тетки своей, Софью Ивановну Благову (имена и фамилии не выдуманные), девушку бедную, но пригожую и получившую очень хорошее светское образование, и, уверенный в взаимной склонности, решился на ней жениться. Перед свадьбой старуха говорила племяннику: ‘Жениться вам я не препятствовала, но, повторяю, смотри в оба: девушка умная, но скрытная и без намерения и расчета шагу не ступит. Ты добросердечен, доверчив, самонадеян и нехорош собою — берегись!’. Такое предостережение для влюбленного — то же, что шелест листьев на кустарнике: мигом забыто. Свадьба состоялась, и молодые жили около четырех лет душа в душу, прижили двух ребятишек и прожили бы век свой спокойно и счастливо, если б горничной Таньке не вздумалось выйти замуж за повара Сергея, принадлежавшего сенатору Мясоедову. Вот Танька и говорит барыне: ‘Позвольте мне выйти замуж’. — ‘Что ж, выходи, милая, мы дадим тебе приданое’. — ‘Приданое приданым, но прежде надобно жениха выкупить на волю’. — ‘И на это согласна, только у меня денег нет, а муж едва ли на это согласится’. — ‘Знаю, сударыня, да вы можете сказать П_е_т_р_у _А_н_д_р_е_и_ч_у’. Барыня вспыхнула, однако ж, подумав немного, отвечала: ‘Хорошо, я скажу Петру Андреичу’.
Петр Андреевич Мошин был молодой, хорошо воспитанный человек, красивой наружности, знакомый Софье Ивановне еще до ее замужества, а после — закадычный друг ее мужа, его советник, его оракул, его душа — словом, другой он сам. Петр Андреевич прежде не имел решительно никакого состояния, но года за полтора до происшествия, о котором идет речь, получил в наследство около сотни душ и тысяч с восемь рублей денег, жил чрезвычайно скромно, никуда не ездил, не хотел иметь никаких знакомств и довольствовался одним развлечением бывать у Зубаревых, с которыми проводил все свое время. Когда Зубарев отлучался куда-нибудь из Москвы по хозяйственным делам своим, он поручал попечению Мошина жену, детей и весь дом свой, которые обыкновенно называл своею в_с_е_л_е_н_н_о_ю.
Между тем повар Сергей, при деятельном пособии проворной горничной, откупился на волю, заплатив за себя более трех тысяч рублей, и женился на Таньке, которой дали хорошее приданое. Но свободному человеку нужно занятие, а какое может быть лучше занятие для повара, как не завести трактир и не записаться для этого в купцы? И вот Танька опять, пользуясь милостью бывшей госпожи своей, просит о записке мужа в купцы и о ссуде его несколькими тысячами на обзаведение трактира. ‘Да у меня, милая, право, денег нет’, — говорит ей Софья Ивановна. ‘И, сударыня, — отвечает Танька, — вам стоит вымолвить одно слово Петру Андреичу’. Барыня горько заплакала, но, подумав, опять сказала: ‘Хорошо, я скажу Петру Андреичу’.
И вот московским купцом Сергеем Ивановым открывается на Солянке с_ъ_е_с_т_н_о_й _т_р_а_к_т_и_р _г_о_р_о_д _Д_а_н_ц_и_г. В этом трактире с раннего утра по поздней ночи едят и пьют, поют и пляшут, и все дело ведется приказчиком, лихим парнем, который заведывает всеми приходами и расходами, а хозяин с хозяюшкою только что приказывают, живут себе барами, нежатся в постели часов до 9, принимают гостей, новых знакомых, распивают с ними чай и кофе, кушают цыплят и телятинку и блаженствуют, как наши праотцы в раю.
Однако ж месяца через три трактирщику приходит плохо: вместо гостей, квартира наполняется заимодавцами — одному отдай за сахар и чай, другому за мясные припасы, третьему за дрова, и проч. Выручка есть, да расходы вдвое. И_т_о_г: тысячи три убытку. Ступай, Танька, опять к Софье Ивановне!
На этот раз, сколько ни уговаривала Танька бывшую свою барыню напомнить о ней Петру Андреичу, но Софья Ивановна предпочла отдать ей половину своего гардероба, шаль, часы, цепочки, то есть все, без чего порядочная женщина может только обойтись, не обнаруживая своего недостатка, чем беспокоить Петра Андреича.
Но все эти пожертвования принесли мало пользы и не пособили делу. Некоторые вещи проданы за бесценок, а шаль, часы и цепочки украсили Таньку и ее супруга. Да и как содержателю трактира быть без часов, а жене его без турецкой шали?
И вот Танька, в несколько приемов обобравшая кругом Софью Ивановну, и видя, что она не хочет более напоминать о ней Петру Андреичу, отправилась к нему сама и, вооружившись всем бесстыдством, к какому только была способна и которое усовершенствовала в продолжение трактирной своей жизни, выманила постепенно у бедного Мошина все деньжонки, бывшие у него налицо, и, сверх того, он принужден был заложить именьице свое в опекунский совет и полученную за него небольшую сумму также отдать в удовлетворение ненасытной жадности трактирной четы.
Однажды, когда Мошин, истощив все свои средства, принужден был невольно отказать в деньгах Таньке, озлобленная тварь, побледнев, бросилась вон из комнаты, хлопнув дверью и пробормотав: ‘Ну, так вспомните ж меня!’.
На другой день несколько писем Софьи Ивановны к Мошину было в руках Зубарева, а сам он, разбитый параличом, лежал без чувств на диване. В этом положении застал его близкий ему родственник и добрый наш сосед И. И. Затрапезный, за которым посылали. Вскоре приехала и старуха-тетка, но Затрапезный, во избежание соблазна, успел до приезда ее высвободить письма из рук Зубарева и оставил их у себя до времени.
Из этих писем, которые переносила Танька, бывшая единственною поверенною любовников с самого начала преступной их связи, и которые она, вероятно, затаила или украла, обнаруживается, что Софья Ивановна еще до замужества своего имела тайные свидания с Мошиным, что первый ребенок был плодом их любви и что она вышла замуж за Зубарева единственно для того, чтоб скрыть свое бесчестье и иметь какое-нибудь положение в свете, потому что Мошин жениться на ней не мог, ибо решительно не имел тогда никакого состояния, и что вследствие этого намерения она завлекла Зубарева и, видя его привязанность, торопила свадьбою. Некоторые другие подробности слишком отвратительны, чтоб о них рассказывать. Мошин совершенно потерялся, да и есть отчего, а Софья Ивановна…
У Мартына-исповедника во время ранних обеден ежедневно можно встретить молодую женщину, стоящую в углу придела на коленях и обливающуюся слезами со всеми признаками отчаяния. Она молится об исцелении полумертвого мужа и, вероятно, об отпущении собственных ее грехов.
Все люди, все человеки, говорит наш добрый, снисходительный отец Иоанн. Что делать! В свое время все омоется банею покаяния. А к Мошину очень применить можно четыре стиха из бесподобного послания Буринского:
Вот до чего доводят страсти,
И вот как низко ты упал,
Что подчинен лакеев власти
И вдруг краснеть пред другом стал!
29 ноября, среда.
Ездили с Невзоровым к Карцеву, у которого я так долго не был. Он недомогает и был нам искренно рад. Застали у него князя Гундорова. Этот князь, толстый, громогласный человек, считается одним из лучших наездников на рысаках и за эту способность находится в большом почете у охотников и в милости у графа Орлова, он также известен неугомонностью своего аппетита, которому, однако ж, не всегда расположена служить его натура, несмотря на свою солидность: случается под конец обеда или ужина, что, наложив себе верхом тарелку какого-нибудь кушанья и приготовясь наслаждаться им, он вдруг с глубоким вздохом оттолкнет его от себя с досадою, примолвив: н_е _м_о_г_у! Невзоров преуморительно передает это отчаянное движение Гундорова.
Карцев читал нам кой-какие стихи и, между прочим, один стихотворный рассказ под заглавием ‘Цыган’, который тут же и дозволил мне списать. Рассказ несколько растянут, но язык хорош и даже лучше многих нынешних пресловутых писателей. Мне кажется, что Карцев метил на какое-нибудь лицо, хотя и не признается в том.
Ц_ы_г_а_н
(Пословица)
Цыган, барышник лошадиной,
Мужик догадливый, да храбрости гусиной,
Купаяся, попал в водоворот,
И стал тонуть, кричит и вопит: ‘Гей, ребята!
Спасите! Кто спасет, тому уж будет плата:
Отдам последнее — топор отдам!’. Народ,
Как водится у нас, ни с места, лишь глазеет:
Народ, вишь, плавать не умеет,
Зато пересужать других собаку съел:
— Зачем попал в реку? Не чорт носил купаться!
Знай, дома бы сидел, пострел,
Стерег табун да лапти плел,
Так нет, туда ж в реке задумал полоскаться!
По счастью, кум Семен шел мимо: слышит крик,
Бултых в реку, давай барахтаться с волнами
(Он парень ловкий был, не только что с реками —
Он был знаком с морями)
И вытащил утопленника вмиг,
А тот без памяти, однако же очнулся,
Вздохнул,
Зевнул,
Чихнул
И потянулся,
Затем как встрепанный вскочил
И норовит домой, забывши о посуле:
Он домоседничать любил.
Меж тем Семен стоял на карауле
И куманька остановил.
— Послушай, говорит, и не ворочай рыла,
Ты, кажется, тому сулил топор,
Кто вытащит тебя скорее из бучила!
— Топор? какой топор? Ну, это что за вздор?
— Как вздор! Все слышали. Хоть я с тобой и дружен,
Однако же, признаться, мне
Теперь топорик очень нужен.
— Тебе топор? на что? Да в вашей стороне
Им делать нечего, к тому ж ты недосужен.
— Досужен я иль нет — мне следует топор:
Я вытащил тебя. Отдай! к чему тут спор?
— Уж полно, ты ль тащил? Кажися мне, Петруха,
А впрочем, ты иль он — в том нет большой нужды.
Уж коли сделалась с товарищем проруха,
По христианству, должен ты
Его избавить от беды:
Так, слышь ты, писано, к тому ж, признаться.
Куда не хочется мне с топором расстаться!
— ‘Давно б ты напрямки сказал,
Чем проповеди петь, дружище,
Ему Семен без сердца отвечал:
— Ну, жалко топора, отдай хоть топорище,
Оно и все-то грош, а я его искал…
— Вот это дело, кум, и не одно, а пару
Добуду я тебе, лишь бы господь привел
Мне побывать в лесу, а там бы я нашел,
Хоть бы пришлось таскаться до угару.
Да что! тут нечего напрасно тратить слов,
Уж просто куму верь! — сказал — и был таков.
Не даром говорят:
Как тонут, так топор сулят.
И отказать ни в чем не смеют,
А вытащи — попятятся назад
И топорища пожалеют!
На днях, кажется, 2 декабря, в круглой зале Зарубина, у Никитских ворот, дает концерт скрипач Бальо, соперник знаменитого Роде, который два года назад обворожил всю Москву волшебным (как тогда говорили) смычком своим. Теперь мнения разделились, и некоторые знатоки отдают преимущество Бальо, в игре которого находят более беглости, силы и энергии, но Всеволожские, Мосоловы и другие дилетанты одного с ними круга утверждают, что хотя Бальо точно отличный скрипач и одарен необыкновенною силою, но что Роде превосходит его чистотою, нежностью и певучестью игры. ‘Так играет, — говорят они, — что невольно плачешь, сердце выскочить хочет и не слышишь земли под собою’. Вот как! Но я слышал, что то же говорили и даже писали о Жарновике и помешанном Дице110. Чему верить? Мне кажется, что нет лучше т_о_г_о, что нравится, а нравится сегодня одно, завтра другое. Бедные мы люди и бедный я студент!
Непостоянство — доля смертных,
В пременах вкуса — счастье их!111
Мало того, что Державин великий поэт, он и великий мудрец, а Н. И. Кондратьев, губернский секретарь, пишет на него кабачные стихи! Вот поди ты с ним!
30 ноября, четверг.
Москва не в плену, однако же:
. . . Москва уныла
Как мрачная осення ночь! 112
Ни одни стихи так не были кстати и не выражали лучше настоящего состояния Москвы, как эти стихи нашего Дмитриева. Получено известие, что 20 числа мы претерпели жестокое поражение под Аустерлицем. Подробностей никаких еще не знают, по крайней мере не знаем мы, только эта роковая весть вдруг огласила всю Москву, как звук первого удара в большой ивановский колокол. Я не видал никого из знатных, но много незнатных разного рода людей приходило и приезжало к нам с вопросами: ‘Не знаете ли чего?’. Завтра поеду и я с таким же вопросом по своим знакомым и, вероятно, также ничего достоверного не узнаю.
Мы не привыкли не только к большим поражениям, но даже ж к неудачным стычкам, и вот отчего потеря сражения для нас должна быть чувствительнее, чём для других государств, которые не так избалованы, как мы, непрерывным рядом побед в продолжение полувека. Очень, очень хочется знать в подробности о всех обстоятельствах, тем более, что знакомые подстрекают своим любопытством. Один мой охранитель-гений, Петр Иванович, корпит над своим ‘Гением’, почти не принимая участия в происшествиях политических, да и мне советует не слишком заниматься ими. ‘Уж поверь, любезный, — говорит он, — что государь знает лучше нас с тобой, что для чего делается, и если нас потрепали, то видно, что так надобно’. Может быть, и правда, но правда и то, что из его ‘Гения’ ничего не выйдет. Он мне кой-что из него читал: грустно сказать, но совершенно пустой набор слов.
Сегодня в городе много именинников и все людей знатных и почетных: князь Оболенский, Колокольцов, сосед наш богач Баташев и проч., только вряд ли у кого именины будут веселые: у всякого в сражении был кто-нибудь из ближних, или дети, или родственники, о судьбе которых еще ничего неизвестно. Вот у нашего Андрея Анисимовича Сокольского родных в походе, слава богу, никого нет, а все безопасно поют на клиросах, и потому пирушка его будет не совсем скучна. Поедем к доброму имениннику!
2 декабря, суббота.
Известия из армии становятся мало-помалу определительное, и пасмурные физиономии именитых москвичей проясняются. Старички, которые руководствуют общим мнением, пораздумали, что нельзя же, чтоб мы всегда имели одни только удачи. Недаром есть поговорка: ‘лепя, лепя и облепишься’113, а мы лепим больше сорока лет и, кажется, столько налепили, что Россия почти вдвое больше стала. Конечно, потеря немалая в людях, но народу хватит у нас не на одного Бонапарте, как говорят некоторые бородачи-купцы, и не сегодня, так завтра подавится, окаянный. Впрочем, слышно, что потеряли не столько мы, сколько немцы, которые будто бы я_ш_а_с_я _б_е_г_у тогда, как мы грудью их отстаивали.
3 декабря, воскресенье.
Всюду толкуют о подвигах князя Багратиона, который мужеством своим спас арьергард и всю армию. Я сегодня воспользовался воскресеньем и объездил почти всех знакомых, важных и неважных, и у всех только и слышал, что о Багратионе. Сказывали, что генерал Кутузов доносит о нем в необыкновенно сильных выражениях. Кажется, что мы разбиты и принуждены были ретироваться, по милости наших союзников, но там, где действовали одни, и в самой ретираде войска наши оказали чудеса храбрости. Так и должно быть.
Удивительное дело! Три дня назад мы все ходили как полумертвые и вдруг перешли в такой кураж, что боже упаси! сами не свои, и чорт нам не брат. В Английском клубе выпито вчера вечером больше ста бутылок шампанского, несмотря на то что из трех рублей оно сделалось 3 р. 50 к. и вообще все вина стали дороже.
Войскам нашим велено возвратиться, и государь скоро будет в Петербург.
А между тем, пока мы деремся с заграничными французами, здешние французы ломают разные комедии и потешают Москву как ни в чем не бывало. Никогда французский театр не видал у себя столько посетителей, сколько съехалось в сегодняшний бенефис мадам Сериньи и мсье Роз. Правда, что театр не велик, но зато был набит битком, давали трехактную комедию ‘Les Conjectures ou le Faiseur des nouvelles’. Эта пьеса как будто нарочно сочинена для настоящей эпохи и представляет довольно верно непобедимую страсть нашего общества к новостям, разным заключениям и пересудам (чтоб не сказать сплетням). Она разыграна была удачно, с большим ансамблем.
5 декабря, вторник.
Рассказывают пропасть анекдотов об удальстве наших солдат в продолжение трехдневной баталии. Между прочим, на одного гренадера фанагорийского полка напали четыре француза и закричали: п_а_р_д_о_н, то есть сдавайся! Но он выстрелом убил одного, другого повалил прикладом, третьего приколол штыком, а четвертый бежал. Государь приказал представить себе храбреца.
‘О чем вы задумались? — шутя спросил я сегодня Петра Ивановича, — кажется с ‘Гением’ уладили, девицам Скульским стихотворения их исправили, графиням Гудович просодию объяснили и с барышней Баташевой склонения и спряжения кончили: день ваш наполнен, о чем же думать?’. — ‘А вот, любезный, о чем я думаю, — пресерьезно отвечал мне Петр Иванович, — у какого Николы завтра слушать обедню? У Николы явленного, у Николы дербенского, у Николы-большой-крест, у Николы-красный-звон, у Николы-на-щепах, у Николы-в-столпах, у Николы-в-кошелях, у Николы-в-драчах, у Николы-в-воробине, аль у Николы-на-болвановке, у Николы-в-котелках, или у Николы-в-хамовниках? Ко всем не поспеешь, а поехать к одному, так чтоб другие причты не обиделись: все приглашали на храмовый праздник и угощение’.
Вот подлинно душа-то ангельская!
Я так завтра отправлюсь к Николе-на-курьих ножках: там у Лобковых три праздника: приходский, именины сына и рождение насмешницы ma tante, которой, по уверению отца, минет 19 лет, хотя мать считает ей только 17. Но сколько бы ни было, она точно мила, со временем насмешливость исчезнет, потому что с летами, говорят, чувствуют больше нужды в людях, а веселость и остроумие останутся. Я поеду поздравить ее и повезу ей букет, разумеется, стихотворный или, лучше, смехотворный.
7 декабря, четверг.
Вчерашний день прошел весело, несмотря на то что мое самолюбие очень страдало. Как быть! Не всякое лыко в строку.
Видел приезжего из Петербурга г. Стратиновича, человека средних лет, с умной физиономией, очень плешивого и очень серьезного. Он служит цензором, говорит как книга, прехладнокровно рассказывает пресмешные вещи и, по-видимому, в связи со многими знатными людьми. Много толковал о графе Головкине, которого признает одним из остроумнейших и образованнейших людей в России, и выхвалял его дипломатические способности, которые были причиною назначения его послом в Китай114.
Между прочим, Стратинович, описывая некоторые черты характера графа Головкина, рассказывал, что он не может равнодушно слышать трех русских пословиц: 1) ‘Все божье да царское’, 2) ‘Хоть не рад да готов’ и 3) ‘Без вины виноват’, а насчет наших дельцов, или почитаемых такими, отзывается, что все они состоят из людей, которые х_о_т_я_т_ _и_ _н_е_ _у_м_е_ю_т, или у_м_е_ю_т_ _и_ _н_е_ _х_о_т_я_т, или н_е _х_о_т_я_т_ _и_ _н_е_ _у_м_е_ю_т, но что таких, которые бы х_о_т_е_л_и_ _и_ _у_м_е_л_и, он еще не встречал. Любопытно его замечание насчет некоторых особ известного круга: ‘Они, — утверждает граф Головкин, — при всех добрых своих качествах, имеют такие недостатки, которые уничтожают эти качества, например много говорят и мало знают, много проживают и мало имеют доходов, много о себе думают, а мало значат’. Стратинович прибавил, что все замечания графа заключают в себе какую-то тройственность.
В театре давали оперу ‘Глупость, или Тщетная предосторожность’ — плохой перевод с французского. Эта опера, которая шла как нельзя хуже, называется в оригинале ‘Une Folie’. Кто же видал называть ‘Folie’ глупостью? Содержание пьесы — шалость молодых любовников, и так бы должно назвать ее. Приезжие из Петербурга рассказывают чудеса об игре и пении в этой опере французской актрисы Philis Andrieux, которая производит необыкновенный восторг, о каком здесь и понятия не имеют.
10 декабря, воскресенье.
Все наши власти и знать в великой ажитации по случаю послезавтрашнего дня. У главнокомандующего огромный обед, а вечером нарядный бал в дворянском собрании. На Кузнецком мосту точно гулянье: в магазинах толпа, а у мадам Обер-Шальме такой приезд, что весь переулок заставлен каретами. Записным танцовщикам нашим Валуеву, Козлову, Демидову с товарищи много предстоит работы, сколько им будет упрашиваний от маменек, тетушек и бабушек, чтоб не обошли их дочек, племянниц и внучек! Этим господам теперь лафа: в городе нет ни гвардейцев, ни армейцев, есть несколько гарнизонных, отживших свое время офицеров, но кто же из наших барышень решится танцовать с такими кавалерами?
5 числа уехал в Петербург молодой наш ученый Двигубский, недавно с таким отличием возвратившийся из чужих краев — человек очень умный и ловкий. Он будет здесь профессором. Это новый дар М. Н. Муравьева и новое доказательство его попечений об университете.
Ф. И. Евреинов сказывал, что несколько московских хватов и, в том числе, Черемисинов, Зотов и Крюков вытребованы были к главнокомандующему на головомытьё за какую-то болтовню. Думали, что расправа с ними будет, по-прежнему, потаенная, но вышло напротив: Александр Андреевич приказал представить их к себе в приемный день, когда соберется больше публики, да при всех отщелкал их по-свойски, так, что они сгорели от стыда и не знали куда деваться. ‘Ах вы, негодные мальчишки! служили без году неделю, да туда же суетесь судить и рядить о политике и критиковать поступки таких особ! Знаете ли, что вас, как школьников, следовало бы выпороть хорошенько розгами? И вы еще называетесь дворянами и благородными людьми — беспутные! какие вы, к чорту, благородные люди! так, шавель, сущая дрянь!’.
Евреинов говорит, что начальник рассердился больше на то, что эта непростительная болтовня происходила в троицком трактире, при большом стечении купцов и простого народа, который с неудовольствием слушал ее, и что из этого мог бы произойти какой-нибудь гвалт, неравно гибельный для самих болтунов, иначе он бы пренебрег этим, зная, что сам государь пренебрегает подобными россказнями и не желает, чтоб их преследовали.
12 декабря, вторник.
Между тем как наши знатные москвичи праздновали рождение государя и благополучное возвращение его из армии, сперва на большом обеде у начальника столицы, а после на бале в дворянском собрании, незнатный студент праздновал ‘сей нареченный и святой день’ дома, с несколькими добрыми знакомцами. У нас обедали неизменный Максим Иванович и любезный дедушка. У одного в голове журнал ‘Друг юношества’, другой до смерти сердит на всех актеров и особенно на актрис. Говорит: ‘Горничные, сударь, настоящие горничные: никакого священного огня в груди не имеют’. Пресмешной! хочет найти священный огонь в груди у Баранчеевой115.
Говоря о священном огне, я, к стыду моему, должен признаться, что он и в моей груди погасает: решительно учиться не могу и с нового года прощусь с университетом. Не знаю, тотчас ли поеду в Петербург: это будет зависеть от воли моих домашних, но только наука не лезет мне в голову. Петр Иванович говорит, что это пройдет и что я нахожусь в каком-то переходном состоянии. Я не понимаю этого выражения, но чувствую, что обманывать себя глупо, а других — грешно, и нечего тратить время по-пустому. Невеждою не останусь, а полуневеждою быть — куда ни шло!
Антонский призывал меня и спрашивал: приготовил ли я стихи для акта? Я отвечал, что нет и что написать ничего не могу. ‘Ну, так и тебе-та ничего не будет-та, — сказал он серьезно рассердившись, — и ленишься-та и балахрысничаешь-та’. Я возразил, что, по уверению Петра Ивановича, я нахожусь в переходном состоянии, и потому я не виноват, к тому же он сам написал прекрасную пьесу ‘Гений’, и мне с ним, как со старшим, входить в соперничество непристойно, тем более что мы живем вместе.
Доброжелатель мой засмеялся, et le voila desarme {И вот он обезоружен (франц.).}.
13 декабря, среда.
Все это время дни мои так же пусты, как и моя голова. Готовимся к акту, а чтоб не совсем огорчить Антонского, который постоянно ко мне так благосклонен, хотя и нередко журит меня, я решился потешить его и написал немецкую речь о пользе изучения иностранных языков, которую де Санглен находит очень хорошею и не требующею многих поправок: ‘Hochzuverehrende Versammlung! In unsere Zeiten ist das Studium der lebenden Sprachen ein nothwendiges und wesentliches Stuck einer guten Erziehung’ {Высокоуважаемое собрание! В наше время изучение живых языков есть необходимая и существенная часть хорошего воспитания (нем.).} и проч. и проч.
Напротив, Тургеневы, воспитанники Лемана и записные немцы, говорят, что это просто какая-то жижа, которую даже и водою назвать нельзя, но что, впрочем, я смело могу читать ее, потому что, кроме их, никто меня не поймет (довольно самолюбиво!). Де Санглен гладит меня по головке, вероятно, потому, что мы часто видаемся с ним на вечерах у Катерины Александровны Муромцевой, где я бываю постоянным свидетелем его любезничанья. И в самом деле, он человек хорошего тона и очень веселый в обществе: великий затейник на всякие игры и умеет занять молодых дам и девиц. Все его любят и все ему рады. Я не видывал человека, который бы так ловко соединял педагогику с общежитием.
В воскресенье открытие нового театра в доме Пашкова на Моховой. Дают ‘Прекрасную Арсену’: разумеется, прекрасною Арсеною будет Сандунова, а монстром — Прусаков. Постараюсь попасть в этот спектакль, благо свободный день.
18 декабря, понедельник.
Я слышал вчера, что Петербург встретил государя с таким восторгом, какому не бывало примера. Последствием этой встречи был рескрипт петербургскому главнокомандующему, с которого списки ходят уже здесь по рукам, он скоро должен появиться и в газетах, но покамест еще не напечатан и не дошел до нас. Вот некоторые из него подлинные фразы, достопамятные по чувству и выражению. Государь, поручая главнокомандующему повторить жителям Петербурга признательность его, между прочим, изволит изъясняться так: ‘Любовь любезного мне народа есть моя лучшая награда и единый предмет всех моих желаний’. Наши москвичи, и особенно стихотворцы, в порывах своего усердия и преданности к государю, обыкновенно называют его Титом, Марком Аврелием, Антонииом и проч., потому что не могут ступить шагу без древних громких имен, но я спрашиваю: справедливо ли нашего благочестивого батюшку-царя сравнивать с римскими нехристианскими владыками? Те кесари любили триумфы, любили лесть и обожание, а наш император отказывается даже и от тех почестей, которые принадлежат, независимо от сана, его личным заслугам, и вот тому разительный пример. В день рождения государя кавалерская дума поднесла ему, чрез депутатов своих, князей Прозоровского и Куракина, орден св. Георгия 1-й степени, но государь, не приняв его, приказал сказать думе, что ‘он благодарит ее за внимание к таким деяниям его, которые он почитает своею обязанностью, но что знаки 1-й степени ордена св. Георгия должны быть наградою за распоряжения начальственные, что он не командовал, а храброе войско свое привел на помощь своего союзника, который всеми оного действиями распоряжал по собственным своим соображениям, и что потому не думает он, чтоб все то, что он в сем случае сделал, могло доставить ему сие отличие, что во всех подвигах своих разделял он только неустрашимость своих войск и ни в какой опасности себя от них не отделял и что сколько ни лестно для него изъявленное кавалерской думой желание, но, имев еще единственный случай оказать личную свою храбрость, и в доказательство, сколь уважает он военный орден, находит теперь приличным принять только знак 4-й степени’.
Стоит только прочитать этот отзыв государя, чтоб вполне почувствовать блаженство быть его подданным и жить под его державою. Князь Одоевский, который вменяет себе в честь, славу и обязанность прежде всех получать все известия — на что употребляет важные суммы — первый распустил этот отзыв государя думе по городу, приказав в своей домашней конторе переписать его в большом количестве экземпляров, и раздал их своим знакомым. Предрагоценньщ человек, этот князь! даром что под векселями и другими деловыми бумагами не иначе подписывается, как действительным камергером и старшиною российского благородного собрания.
Нам сказывали по секрету, что Александр Андреевич также ожидал рескрипта, но, не получив его, очень прикручинился и даже не скрывает своей грусти, говорит, что он бы желал получить доказательство государева внимания не для себя собственно, потому что он век свой отжил, но для Москвы, которой усердие и любовь к государю проявились во всем блеске во время отсутствия его из России.
Новый театр в доме Пашкова ни хорош, ни дурен, а так, ни то, ни се. Сделан из манежа и узок не по длине116. ‘Прекрасная Арсена’ в том виде, как ее представляют, вовсе не прекрасна. Во время представления я узнал, что товарищ наш, Морозов, без памяти влюблен в Сандунову и ходит потихоньку в театр всякий раз, как она играет. Сегодня мы отрыли у него целую кипу посланий, мадригалов и сонетов к знаменитой актрисе, и все это в прозе. Ну, кто видал писать мадригалы и сонеты в прозе? Преоригинальная мысль! Впрочем,
Amis, respectons ses amours
Pour qu’il respecte aussi les notres.
{Друзья, уважим его любовные увлечения, чтобы и он уважил наши (франц.).}
20 декабря, среда.
Завтра экзамен, послезавтра акт и затем прощайте навсегда пансион и университет! Около трех лет назад я только и бредил, что об университете, и еще в начале нынешнего года думал не оставить его иначе, как с званием кандидата, а, может быть, и магистра, а теперь бегу из него без оглядки простым недоучившимся студентом, бегу, не зная сам куда. Видно, по выражению Жуковского, таков человек:
Игралище сует, волнуемый страстями,
Как ярым вихрем лист, ужасный жребий твой:
Бороться с горестьми, болезньми и собой! 117
Не без сердечного, однако ж, сожаления оставлю многих моих доброхотов и пособников и никогда не забуду их забот и попечений обо мне. Да и как забыть умного, положительного Страхова, ученого, красноречивого и добродушного Сохацкого, гениального Мерзлякова и даже самого кропотуна Антонского, превосходного наставника и в некоторых отношениях доброго человека, хотя и плохого профессора! Не говоря уже о Петре Ивановиче, с которым еще не так-то скоро расстанусь и который был мне другом и братом и, несмотря на свое педантство, один из превосходнейших людей на свете по качествам сердца и образу мыслей. Не забуду и тебя, милый, беспечный мой Буринский, будущее светило нашей литературы, поэт чувством, поэт взглядом на предметы, поэт оборотами мыслей и выражений и образом жизни — словом, поэт по призванию! Не забуду тебя, скромный обитатель бедной кельи незабвенного нашего поэта Кострова, которого наследовал ты талант, но не наследовал его слабостей118.
23 декабря, суббота.
Экзамены кончились благополучно, и акт прошел как следует, то есть как проходил он двадцать лет назад и проходить будет опять через двадцать лет. Спрашивали известное, отвечали заученное, представляли судебное действие Горюшкина119, в котором нет никакого действия, любовались рисунками, рисованными учителем Синявским, под видом поправок, играли на клавикордах те же пьесы, которые играли прошлого года и будут играть в будущем году все те же братья Лизогубы, танцовали тот же балет с гирляндами, которым старик Морелли120 угощает посетителей ежегодно в продолжение почти четверти века, читали ‘Благость’ Мерзлякова121, ‘Гения’ Петра Ивановича, ‘Гимн истине’ Грамматина с поправками Жуковского, очень несчастное ‘Счастие’ Соковнина, ‘Французский диалог’ вроде разговора: comment vous portez vous? — tres bien, monsieur {Как вы поживаете? Очень хорошо (франц.).}. Провозгласил и я немецкую речь Hochznverehrende Versammlung, которую подсказывал мне приехавший в отпуск Александр Тургенев и которой никто не слушал — словом, все прошло как нельзя лучше. Столичное начальство делало комплименты Антонскому, а он передавал их учителям и некоторым воспитанникам. Все довольны, но более всех доволен я, потому что все это кончилось.
Однако ж, как теперь, на свободе, пораздумаешь, что это значит: мы, действительные студенты, ездим на лекции в университет, а принадлежим еще начальству пансионскому? Согласен, что те, которые живут в пансионе, обязаны считаться от него зависящими, но я и некоторые другие вступили в пансион полупансионерами и никогда в нем не жили: почему ж мы принадлежим пансиону? Вот этого никто не хотел или не умел мне растолковать! А что-то неладно.
Завтра отдых. Постараюсь выспаться хорошенько, чтобы как можно бодрее встретить праздник. Для меня одной рождественской заутрени мало: поеду прежде в Успенский собор, а там поищу, не будет ли где другой и третьей попозже. Готов бы их прослушать хоть десять, лишь бы послужили ноги. Что это за прелесть такая! Этот громкий, торжественный, всепотрясающий клик пророка: с _н_а_м_и _б_о_г! этот канон, составленный из таких чудных песен Дамаскина, как, например, ж_е_з_л_ _и_з_ _к_о_р_е_н_е И_е_с_с_е_о_в_а и проч., эти богородичны и синаксари, право, кажется, что, исключая пасхальной, превосходнее рождественской службы ничего не было и нет. По крайней мере для меня она есть самое высокое и утешительное наслаждение и переносит меня в эпоху моего детства, когда, бывало, я, непременный чтец покойной бабки, прочитав великое повечерие, корифеем восклицал: ‘с нами бог!’, а за мною уже двухорный клир певчих провозглашал громогласно: ‘Разумейте, языцы’ и проч. Итак, до времени все мирское в сторону.
26 декабря, вторник.
Все праздничные обязанности мои выполнил я исправно и совесть моя покойна. У одних был с поздравлением, у других с благодарностью, а к иным заезжал по влечению сердца. У последних оставался долее. Зато как и устал!
Слышал, что градоначальник, наконец, получил рескрипт и что он очень доволен. Эту медленность приписывают тому, что государю угодно было обрадовать Москву и ее начальника в самый день праздника. Завтра узнаю о содержании рескрипта и о прочем в подробности, а теперь, покамест,
Неодолимый клонит сон.
Спешу в объятия к Морфею:
Пусть мне представит в грезах он
Ту благодетельную фею,
Кому судьбой я обречен,
С кем я соединюсь душею,
С кем буду сердцем обручен!
Что ж? стихи как стихи и не хуже виршей князя Шаликова с товарищи, даром что писаны на сон грядущий, а говорят, что их писать мудрено. Пустяки!
28 декабря, четверг.
Весь рескрипт градоначальнику состоит из необыкновенно сильных и милостивых выражений. Ждали долго, но зато ожидание вознаграждено сторицею. Вот что, между прочим, изволит писать государь:
‘Любовь народа составляет для меня единственный предмет, начало и конец всех моих действий и желаний. Я поручаю вам снова удостоверить обывателей московской столицы в совершенной признательности моей к толь приятному для меня их расположению. Удостоверьте их, что покой и счастие народа, мне любезного, считаю я драгоценнейшим залогом, от провидения мне врученным, и важнейшею обязанностью моей жизни’.
Я думаю, что едва ли когда-нибудь Москва осчастливлена была подобным изъявлением монаршего к ней благоволения. Вот бы ей случай поусердствовать и ознаменовать радость свою чем-нибудь н_е_п_р_е_х_о_д_я_щ_и_м: что бы стоило воздвигнуть монумент или какое-нибудь другое красивое здание, на котором бы и начертать, в память родам грядущим, незабвенные слова: ‘Любовь народа составляет для меня единственный предмет, начало и конец всех моих действий и желаний!’. В этих словах весь Александр I. Не поверишь, как хочется в Петербург! как нетерпеливо желается взглянуть на государя — душу матушки святой Руси!
По случаю этого рескрипта все наши записные стихотворцы приударили в перья. И граф Хвостов, и Кутузов и прочие, чиновные и нечиновные, корпят над виршами и говорят, что не далее, как завтра, постигнет нас настоящее стиховное наводнение. Но я думаю, что никто ничего путного не напишет, потому что Державина здесь нет, Дмитриев од не пишет, Херасков дряхл, возлюбленный Мерзляков без заказа начальства на торжественный случай писать не решится, а для других предмет слишком недоступен, и все их вирши могут состоять из одного набора громких слов и казенных рифм.
29 декабря, пятница.
Вот что рассказывают: вскоре по возвращении государя, с.-петербургскому главнокомандующему подали или подложили безымянное письмо с эпиграфом: now or never {Теперь или никогда (англ.).}, в котором заключались очень здравые мысли, благонамеренные суждения и множество дельных замечаний о настоящей политике нашего кабинета и об отношениях наших к другим европейским державам. Между прочим, неизвестный сочинитель письма изложил также мнение, что, несмотря на победы Бонапарте, не должно оставлять его в покое и давать ему усиливаться, а, напротив, беспрерывно воевать с ним и тревожить его, хотя бы то было с некоторыми потерями, что настоящее время есть самое удобнейшее для того, чтоб соединенными силами иметь над ним поверхность, и что если это время будет упущено, то с ним после не сладишь: now or never.
Генерал Вязмитинов, получив это письмо, представил его государю, который не токмо не прогневался на смелость сочинителя письма, но пожелал даже узнать его и потому приказал обвестить чрез полицию с.-петербургских жителей и вместе публиковать в газетах, чтоб тот, кто обронил бумагу с надписью ‘now or never’, явился к нему, генералу Вязмитинову, без всякого опасения. Премудро и премилосердо! Полагают, что это письмо сочинял какой-нибудь иностранец, потому что некоторые выражения не совсем-то русские.
Сегодня спектакль в пользу актеров и актрис г. Столыпина. Дают ‘Прекрасную Арсену’, а скрипач Элуа играет концерт на скрипке. Поехал бы, если б давали не ‘Арсену’. Впрочем, и лучше: отправлюсь с братом Иваном Петровичем Поливановым к Робертсону в фантасмагорию и кинетозографию: ничего этого я еще не видал.
Любезные мои немцы и немки пеняют мне, что я давно у них не был и они не видали меня в третьей части ‘Русалки’, которую третьего дня давали в первый раз. Они думают, что возвышенные цены были тому причиною, и уверяли меня, что я всегда имею свободный вход в театр без всякой платы. Взяли с меня слово, что непременно приеду к ним под новый год в маскарад. Это добродушное их объяснение и приглашение заставило краснеть меня и будет стоить мне недешево.
О самолюбие! ты наших дней отрава.
Штейнсберг болен и болен опасно, между тем ему не дают покоя. Боюсь, чтоб мы не лишились его: Штейнсберга никто не заменит. Какой актер и какой человек! В последнем отношении если кто наиболее приближается к нему по качеству ума, так это разве трансцендентальный пастор Гейдеке.
30 декабря, суббота.
Представление Робертсона началось кинетозографиею, это крошечный театр, состоящий из нескольких перемен разных видов: то перед вами Зимний дворец с огромною площадью, то Академия художеств с широкою рекою, то селение с церковью и почтовою станциею, то прозрачное озеро с раскинувшимися по берегам его рощами и проч. Но как все это сделано! как освещено и как оживлено! По площади разъезжают разные экипажи, скачут верхами офицеры, идут пешеходы: кто бежит, а кто идет тихо, едва передвигая ноги, по набережной гуляют кавалеры и дамы, встречаются друг с другом, снимают шляпы, кланяются и делают ручкой, вот скачет почтовая тройка и останавливается у станции: выходят ямщики, осматривают повозку и проч., по озеру плавают лодки, одне на парусах, другие управляются гребцами, а третьи стоят на месте и с них рыболовы удят рыбу, между тем по небу ходят прозрачные облака, ветерок качает деревцами, наконец, смеркается, и из-за горизонта выплывает полная луна — словом, прелесть! Умники говорят, что это хорошо для детей. Согласен, да все-таки хорошо, и так хорошо, что я хочу быть ребенком. Всякое верное подражание природе есть уже художество, которое причисляется к категории художеств изящных. Послушайте Сохацкого.
Вот вам нечто и неребяческое. Вы в комнате, обитой черным сукном, в которой не видно зги, темно и мрачно, как в могиле. Вдруг вдали показывается светлая точка, которая приближается к вам и, по мере приближения, все растет, растет и наконец возрастает в огромную летучую мышь, сову или демона, которые хлопают глазами, трепещут крыльями, летают по комнате и вдруг исчезают. Засим появляется доктор-поэт Юнг, несущий на плечах труп своей дочери, кладет его на камень, берет заступ и начинает рыть могилу. Эта чуха называется фантасмагорией122.
Бог с ней, с этой фантасмагорией! Перед самым представлением этого плаксы-Юнга такая поднялась в темноте возня, что боже упаси! Там кричат: ‘ай!’, там слышны ‘ах!’, там чмоканье губ, там жалобы на невежество, там крик матушек и тетушек: ‘Что такое, Маша? Что с тобою, Лиза?’, там глубокие вздохи, прерываемые сердитым голосом: ‘Да перестаньте!’, — словом такая суматоха и такой соблазн, что мочи нет! Зрителей было человек более двухсот и большею частью молодых людей обоего пола, размещенных весьма тесно на скамейках. В такой толпе, и особенно в такой темноте, виноватых не сыщешь: все правы. Опомниться не могу от этой потехи.
31 декабря, воскресенье.
Услышав поутру о приезде Ивана Александровича Загряжского, знаменитого владельца еще более знаменитого села Кареяна, искреннего друга и сослуживца моего деда, я тотчас же отправился к нему и, к великой моей радости, застал его дома. Все семейство его, два сына и три дочери, находится в Петербурге, а он живет на холостую ногу и, кажется, не упускает случая повеселиться123. Он рад был меня видеть, благодарил, что приехал сегодня, а не завтра, потому что наверное не застал бы его дома, спрашивал о старшей сестре, которую отец, после кончины первой жены своей, оставлял у него в доме на воспитании, покамест не женился на моей матери. Он по-прежнему окружен пышностью и не изменяет своим привычкам, приобретенным в штабе князя Потемкина, которого был он из первых любимцев и ежедневным собеседником. Узнав, что я очень знаком с немецким театром, он сказывал, что привез собственную свою балетную труппу и чрез балетмейстера своего, итальянца Стеллато, уже поладил с будущим антрепренером Александром Муромцевым насчет определения своих танцоров к немецкому театру за известную плату, с тем условием, чтоб первая его танцовщица, Наташа, и славный прыгун, Иваницын, отпущенные на волю, получали особое жалованье.
При мне у Загряжского перебывало довольно гостей, старых его приятелей и сослуживцев. Говорили, рассуждали, смеялись, шутили, гак что время прошло незаметно, и Загряжский оставил меня обедать. Мне чрезвычайно понравились анекдоты, рассказанные хозяином о Льве Александровиче Нарышкине, отце Александра Львовича, нынешнего главного директора театральных зрелищ. Одного из них не расскажу, потому что он не очень благопристоен, но другие готов сообщить тебе, и вот из них первый. Однажды императрица Екатерина, во время вечерней эрмитажной беседы, с удовольствием стала рассказывать о том беспристрастии, которое заметила она в чиновниках столичного управления, и что, кажется, изданием ‘Городового положения’ и ‘Устава благочиния’ она достигла уже того, что знатные с простолюдинами совершенно уравнены в обязанностях своих пред городским начальством. ‘Ну, вряд ли, матушка, это так’, — отвечал Нарышкин. — ‘Я же говорю тебе, Лев Александрыч, что так, — возразила императрица, — и если б люди твои и даже ты сам сделали какую несправедливость или ослушание полиции, то и тебе спуску не будет’. — ‘А вот завтра увидим, матушка, — сказал Нарышкин, — я завтра же вечером тебе донесу’. И в самом деле на другой день, чем свет, надевает он богатый кафтан со всеми орденами, а сверху накидывает старый, изношенный сюртучишка одного из своих истопников и, нахлобучив дырявую шляпенку, отправляется пешком на площадь, на которой в то время под навесами продавали всякую живность. ‘Господин честной купец,— обратился он к первому попавшемуся ему курятнику, — а по чему продавать цыплят изволишь?’. — ‘Живых — по рублю, а битых — по полтинке пару’, — грубо отвечал торгаш, с пренебрежением осматривая бедно одетого Нарышкина. ‘Ну так, голубчик, убей же мне парочки две живых-то’. Курятник тотчас же принялся за дело: цыплят перерезал, ощипал, завернул в бумагу и положил в кулек, а Нарышкин между тем отсчитал ему рубль медными деньгами. — ‘А разве, барин, с тебя рубль следует? Надобно два’.— ‘А за что ж, голубчик?’. — ‘Как за что? За две пары живых цыплят. Ведь я говорил тебе: живые по рублю’. — ‘Хорошо, душенька, но ведь я беру неживых, так за что ж изволишь требовать с меня лишнее?’.— ‘Да ведь они были живые’. — ‘Да и те, которых продаешь ты по полтине за пару, были также живые, ну я и плачу тебе по твоей же цене за битых’. — ‘Ах ты, калатырник! — взбесившись завопил торгаш, — ах ты, шишмонник этакой! Давай по рублю, не то вот господин полицейский разберет нас!’. — ‘А что у вас за шум?’ — спросил тут же расхаживающий, для порядка, полицейский. ‘Вот, ваше благородие, извольте рассудить нас, — смиренно отвечает Нарышкин, — господин купец продает цыплят живых по рублю, а битых по полтине пару, так, чтоб мне, бедному человеку, не платить лишнего, я и велел перебить их и отдаю ему по полтине’. Полицейский вступился за купца и начал тормошить его, уверяя, что купец прав, что цыплята были точно живые и потому должен он заплатить по рублю, а если он не заплатит, так он отведет его в сибирку. Нарышкин откланивался, просил милостивого рассуждения, но решение было неизменно. ‘Давай еще рубль или в сибирку’. Вот тут Лев Александрович, как будто ненарочно, расстегнул сюртук и явился во всем блеске своих почестей, а полицейский в ту же секунду вскинулся на курятника: ‘Ах ты, мошенник! сам же говорил живые по рублю, битые по полтине и требует за битых как за живых! Да знаешь ли, разбойник, что я с тобой сделаю?.. Прикажите, ваше превосходительство, я его сейчас же упрячу в доброе место: этот плутец узнает у меня не уважать таких господ и за битых цыплят требовать деньги как за живых!’.
Разумеется, Нарышкин заплатил курятнику вчетверо и, поблагодарив полицейского за справедливое решение, отправился домой, а вечером в эрмитаже рассказал императрице происшествие, как только он один умел рассказывать, пришучивая и представляя в лицах себя, торгаша и полицейского. Все смеялись, кроме императрицы, которая, задумавшись, сказала: ‘Завтра же скажу обер-полицеймейстеру, что, видно, у них по-прежнему: ‘расстегнут — прав, застегнут — виноват».
О прочих анекдотах, например, как Нарышкин одного посланника, вызвавшего его за шутку на дуэль, оставил на месте, и каким образом объявлял он строптивой супруге своей о кончине ее отца, о которой никто объявить ей не решался, сообщу по времени, а теперь навстречу новому году к немцам, в маскарад!

1806-й год

1 января, понедельник.
‘С преподобными преподобен будеши и со строптивыми развратишися’.
Это богомудрое изречение сбылось на мне в полном значении слова. Благодаря некоторым знакомым повесам, вчерашнюю ночь напролет я прогулял в маскараде, хотя об руку с разными масками двусмысленного поведения, которые все так хорошо замаскированы были, что их можно было бы узнать за четверть версты. Одна из них, Марья Ивановна Козлова, открылась мне, что выходит замуж за берейтора колымажного манежа, Шульца, товарища старика Кина, и вместе с ним моего наставника в верховой езде. Поздравляю ее: супружество блистательное. Но, правду сказать, она женщина чудесная, собою красавица и стоит такого мужа. О прежнем говорить нечего: кто старое помянет, тому глаз вон.
Слава богу, что посреди этих соблазнов удержался я еще от пьянственного окаянства! И так сегодня не поспел никуда и визиты справлять придется завтра, а что буду отвечать, если иные прочие спросят: ‘Ou avez-vous ete hier, monsieur?’ {Где вы были вчера? (франц.).} или отпустят такую фразу: ‘Vous avez la mine toute bouleversee, monsieur: seriez-vous par hasard malade?’ {На вас лица нет, уж не больны ли вы? (франц.).}. Что же? Сказал напрямки всю правду, да и в сторону. Признание заставит все извинить.
Маскарад не обошелся без истории: двое закадычных приятелей, Лисенко и Батурин, чуть было не вцепились друг другу в волосы за мадам Кафка, которая одного предпочла другому. Это напомнило мне лафонтенову басню, которая, кажется, начинается так:
Duex coqs vivaient en paix: une poule survint
Et voici la guerre allumee.
Amour, tu perdis Troye! и проч.124
{Жили мирно два петуха. Явилась курица — сразу загорелась война. Любовь, ты погубила Трою (франц.).}
Штейнсберг опасно болен и не сходит с постели. Дирекция театра передана уже Муромцеву, и некоторые актеры и актрисы переезжают к нему в дом в Посланников переулок.
Получил премилое письмо из Петербурга. Пишут о скорейшем доставлении аттестата и просьбы для поступления на службу. Прежде будущего месяца сделать этого не могу et pour cause {И не без причины (франц.).}.
Плохо начал я этот год. Как-то бог приведет кончить его?
3 января, среда.
Истинная правда: настоящее стиховное наводнение. У кого только я ни был, у всех находил в разных видах и размерах оды по случаю получения всемилостивейшего рескрипта и, в том числе, одну, поднесенную градоначальнику, которая, к сожалению, из рук вон плоха: ни одной мысли, ни одного чувства, ни одного выражения! Господи боже мой! Неужели же наш московский Парнас до такой степени обнищал, что для такого важного случая не выставит ни одного достойного песнопевца? Право, такую жижу и посылать к тебе совестно и грустно, разве отправить ее только для приобщения к прочим курьезностям твоей литературной кунсткамеры.
Ода
Градов полунощных царица,
Седяща на горах крутых,
Почтенна древняя столица
Обширнейшей из стран земных,
С_к_л_о_н_я_ _п_о_д_ _т_я_ж_к_и_м_и_ _с_т_е_н_а_м_и
Г_л_а_в_у, _п_о_к_р_ы_т_у _с_е_д_и_н_а_м_и,
Вкушала сладостный покой,
О_г_р_о_м_н_ы _б_а_ш_н_и _п_о_з_л_а_щ_е_н_н_ы,
О_д_е_ж_д_о_й_ _б_е_л_о_й_ _п_о_к_р_о_в_е_н_н_ы,
Д_р_е_м_а_л_и_ _т_о_м_н_о_ _н_а_д_ _р_е_к_о_й,
Почто по зимней ночи мрачной
Восток зарделся от огней,
И _Ф_е_б_ _в_ _р_у_м_я_н_о_й_ _р_и_з_е_ _б_р_а_ч_н_о_й
С_у_г_у_б_и_т_ _с_в_е_т_ _с_в_о_и_х_ _л_у_ч_е_й,
Снега алмазами блеснули,
И_з_ _л_ь_д_о_в_ _н_а_я_д_ы_ _в_о_с_п_р_я_н_у_л_и
И вся природа _т_о_л_ь_ _к_р_а_с_н_а,
Ч_т_о_ _в_ _х_л_а_д_е_ _м_е_р_т_в_о_м_ _и_ _с_у_р_о_в_о_м
О_н_а_ _и_г_р_а_е_т_ _п_о_д_ _п_о_к_р_о_в_о_м
И жизни радостной полна?
Не звук ли ангельский несется
От норда с невских берегов?
Нет, сладкий голос раздается
Отца в сердцах его сынов,
Его драгое начертанье,
Души небесной излиянье,
Москву и в старости живит.
Имея ангела на троне,
Нам сладко жить в его законе,
Когда он нам любовь дарит.
Живи, наш царь, живи во веки,
Как ты от нас был отлучен,
В мольбах мы лили слезны реки,
А ныне дух наш восхищен!
Москва горит к тебе любовью,
В_ _с_е_д_и_н_а_х_ _с_т_а_р_ц_ы, _х_л_а_д_н_ы_ _к_р_о_в_ь_ю.
П_о_н_е_с_ш_и_ _д_о_л_г_о_ _с_л_у_ж_б_ы_ _т_р_у_д,
О_г_н_и_ _п_о_ч_у_в_с_т_в_о_в_а_в_ш_и_ _н_о_в_ы,
Служить тебе еще готовы
И_ _к_р_о_в_ь_ _з_а_с_т_ы_в_ш_у_ю_ _п_р_о_л_ь_ю_т.
А ты, с которым мы встречаем
В веселье сладком новый год,
В ком любим мы и почитаем
Славянов древних дух и род:
О! сколько видеть нам приятно,
Что ты за доблесть многократно
Щедротой царской озарен,
Почтен заслугами, душою,
Нещетны годы правь Москвою
И буди в век благословен!
Ух! чего тут нет? Во-первых, есть древняя столица, которая склоняет покрытую сединами главу под _т_я_ж_к_и_м_и_ _с_т_е_н_а_м_и! есть и позлащенные башни, покровенные белой одеждой, которые т_о_м_н_о_ _д_р_е_м_л_ю_т над рекою! есть и Феб в _б_р_а_ч_н_о_й_ _р_у_м_я_н_о_й _р_и_з_е, _с_у_г_у_б_я_щ_и_й_ _с_в_е_т_ _л_у_ч_е_й_ _с_в_о_и_х! есть и наяды, _в_о_с_п_р_я_н_у_в_ш_и_е _и_з_ _л_ь_д_о_в! есть и хладные кровью старцы, которые, почувствовав новые огни, _г_о_т_о_в_ы _п_р_о_л_и_т_ь _з_а_с_т_ы_в_ш_у_ю_ _к_р_о_в_ь! — словом, все тут есть, кроме здравого смысла. Право, через пятьдесят лет не поверят, чтоб эта чепуха была сочиняема серьезно и еще на такой случай! {Предсказание студента, сделанное в 1806 г., сбылось в 1856: без справки не поверили.}
О, Дмитриев, много толку в твоем ‘Чужом толке’!125
5 января, пятница.
Не жури меня, потому что мне и без того грустно. Беды большой в том нет, что я сказал тебе от искреннего сердца спасибо. Да и как не сказать, когда ты беспрестанно меня выручаешь! ‘Лучше д_а_я_т_и, чем п_р_и_н_и_м_а_т_и’, — говорит писание, и если у п_р_и_н_и_м_а_т_е_л_я отнять одно средство, которым он может расквитаться с_ _д_а_я_т_е_л_е_м, то есть чувство благодарности, то это значило бы надеть на него вечные кандалы, и потому ты делай свое дело, а мне не препятствуй делать моего. Поступим по тому же писанию, которое слышали сегодня и услышим завтра: ‘Остави, тако бо подобает нам исполнити всяку правду’.
Сегодня выезжал я только в церковь, а после навестить умирающего Штейнсберга, и с тех пор целый день дома. На свободе проглотил, наконец, многохвальный роман ‘Тереза и Фальдони’126, перевода Каченовского, и чуть было не подавился. А отчего мне грустно? Не от ‘Терезы же и Фальдони’ и даже не от того, что Катерину Ивановну Яковлеву-Собакину, девушку-красавицу и наследницу огромного состояния — которую я коротко знаю и с которою случалось мне болтать по несколько часов без умолку, потому что она болтать любит — кто-то увез из театра. Мать, женщина простая и сама не выезжающая в свет, отпускала ее всюду с француженкой. Я предчувствовал, что это когда-нибудь случится. Барышня девятнадцати лет, богатая, своенравная и своеобычливая, легкомысленная, ежеминутно увлекающаяся, должна была быть жертвою какого-нибудь отчаянного спекулатора. Нет, Катерина Ивановна, не вы причиною, что мне грустно,
И все мне смутное желанье давит грудь,
И что-то все влечет меня к кому-нибудь,
Чего-то хочется, чего — и сам не знаю.
Как ветка по реке, ношусь от края к краю!
Давеча, проходя от Штейнсберга мимо комнаты мадам Шредер, я зашел к ней и застал ее за фортепьяно (у них сочевника нет). Она спела мне по-русски песню Кавелина (одного из старых лучших наших воспитанников, товарища Магницкого и Ханенко), да так спела, что я прослезился. И как выговаривает она слова! совершенно русская, даже милее, чем русская:
На что, с любезной расставаясь,
На что п_р_о_с_т_и ей говорить,
Как будто с жизнью разлучаясь,
Счастливым больше уж не быть?
Не лучше ль просто д_о_ _с_в_и_д_а_н_ь_я,
Д_о_ _н_о_в_ы_х_ _р_а_д_о_с_т_е_й, сказать
И в сих мечтах очарованья
Себя и время забывать?
А последние куплеты:
В приятну ночь, при лунном свете,
Представить счастливо себе,
Ч_т_о_ _н_е_к_т_о_ _е_с_т_ь_ _е_щ_е_ _н_а_ _с_в_е_т_е,
К_т_о_ _д_у_м_а_е_т_ _и_ _о_ _т_е_б_е!
Что и она, рукой прекрасной
По арфе золотой бродя,
Своей гармониею страстной
Зовет к себе, зовет тебя!
Еще день, два — и рай настанет…
Но, ах! твой друг не доживет!127
Эта полная тихого чувства песня, этот милый, трогательный голос хорошенькой, бесцеремонной женщины почти у самых дверей умирающего приятеля, мысль о моем одиночестве, несмотря на дружбу доброго моего Петра Ивановича, и какое-то непонятное влеченье в Петербург, соединенное с некоторыми воспоминаниями о Липецке, — совершенно возмутили меня, и мне сделалось грустно, так грустно, что я изъяснить не в состоянии.
На ту беду, как нарочно, никого нет. Хоть бы дедушка зашел, так потолковали бы о закулисных происшествиях.
Ну кто бы подумал, что эту песню мадам Шредер выучила и пела еще в Ревеле, когда в Москве о ней и теперь понятия не имеют?
7 января, воскресенье.
Вчера ездил на иордан, устроенный против кремлевской стены на Москве-реке. Несмотря на сильный мороз, преосвященный викарий собором служил молебен и погружал крест в воду сам. Набережные с обеих сторон кипели народом, а на самой реке такая была толпа, что лед трещал, и я удивляюсь, как он мог не провалиться! В первый раз удается мне видеть эту церемонию в Москве: она меня восхитила. При погружении креста и громком пении архиерейских певчих и всего клира: ‘Во Иордане крещающуся тебе, господи’, палили из пушек и трезвонили во все кремлевские колокола, и это пение, и эта пальба, и звон, и этот говор стотысячного народа, с знамением креста, усердно повторявшего праздничный тропарь, представляли такую торжественность, что казалось, будто искупитель сам плотию присутствовал на этом обряде воспоминания о спасительном его богоявлении погибавшему миру. Говорят, что в Петербурге эта церемония еще великолепнее, может быть, но сомневаюсь, чтоб она была поразительнее и трогательнее.
По окончании церемонии народ стал расходиться, и Нил Андреевич Новиков повел меня на смотр невест, который у низшего купечества и мещанства бывает ежегодно в праздник крещения и о котором я понятия не имел. По всей набережной стояло и прохаживалось группами множество молодых женщин и девушек в довольно богатых зимних нарядах: штофных, бархатных и парчевых шубах и шубейках: многие из них были бы очень миловидны, если б не были чересчур набелены, нарумянены и насурмлены, но при этой штукатурке и раскраске они походили на дурно сделанных восковых кукол. Перед вереницею невест разгуливали молодые купчики, в лисьих шубах и высоких шапках, и все были, по выражению Новикова, с к_о_н_д_а_ч_к_а, то есть чистенько одеты и прикидывались молодцами. Между тем какая-то проворная бабенка подбежала к нам и прямо обратилась ко мне с вопросом: ‘А ты, золотой мой, невесту, что ли, высматриваешь?’. — ‘Невесту высматриваем вот с тятенькою, — отвечал я очень учтиво, показав на Новикова, — да только по мысли-то не найдем’. — ‘А вот, постойте, мои красавцы, я вашей милости покажу: такая, матушка, жирненькая, да и приданьице есть: отец в Рогожской постоялый двор держит’, и с этими словами привела нас к одной группе, в которой стояла девушка, в малиновой штофной шубе, лет, по-видимому, двадцати пяти, недурная собою, но так же намалеванная и такого необъятного для девушки дородства, что она, в сравнении с другими, казалась тыквою между огурцами. ‘Вот вам, сударики, невеста, так уж невеста!’, — с самодовольствием сказала сваха. ‘Коли приглянулась, так скажите, где жить изволите и как вашу милость звать, а я завтра понаведаюсь и о вашем житье-бытье невесте порасскажу’. Я объявил на ушко свахе, что невеста нам очень понравилась и что тятеньку моего зовут Нилом Андреевичем Новиковым, а живем мы на Ордынке, в своем доме, и чтоб она не замешкалась явиться к нему для переговоров. Хоть бы этим пронять старого проказника, который не пропускает ни одного случая поднять меня на смешки.
Этот выбор невест показался мне очень похожим на выбор молодых канареек в Охотном ряду: выбирай из сотни любую, покрупнее или помельче, пожелтее или позеленоватее, а которая из них петь будет — бог один весть.
А слыхал ли ты, как этот любезный оригинал, Нил Андреевич, увозил цыганку из Епифани, как весь цыганский табор гнался за ним более ста верст, и чем он от него отделался? Это случилось еще до нашего рождения, однако ж происшествие в памяти у многих и так занимательно, что я когда-нибудь тебе его расскажу.
9 января, вторник.
Кудрявцев рассказывал при мне генералу Дурнову, что граф Каменский получил от государя собственноручное письмо, которым он приглашается приехать к известному времени в Петербург и, между тем, быть готовым к принятию какого-то важного поручения, что по сему случаю фельдмаршал вчера отправился в свои нижегородские деревни.
Николай Николаевич Сандунов также скоро едет в Петербург. Говорит, что должен там быть к 17 числу. Кажется, он хочет сенатскую службу свою променять на ученую.
Нашего губернского предводителя, Льва Дмитриевича Измайлова128, ждут к 18 числу. То-то пойдёт потеха! Большая часть из его ассистентов и согуляк, Шиловский, Рославлев, Кобяков и проч., уже здесь. Эти господа очень грозятся на губернатора и говорят, что Измайлов непременно в феврале поедет в Петербург хлопотать о его смене. По всему видно, что этот губернатор не захотел поклоняться рязанскому Аману.
Завтра на бегу большое состязание между некоторыми знатными охотниками. Мы едем смотреть: такого важного случая в жизни москвичей пропустить нельзя.
11 января, четверг.
Пастор Гейдеке129 утверждает, что Штейнсберг проживет недолго. Жаль! Это был такой человек, каких на белом свете мало бывает. Какою жизнью и какими трудами искупил он заблуждения своей молодости! И вот, я думаю, почему он был так увлекателен в первых сценах 4-го действия шиллеровых ‘Разбойников’. С каким чувством говорил он тираду: ‘Die Blatter fallen’ {Листья опадают (нем.).}, в которой Карл Моор вспоминает о прежних днях своей невинности: ‘О meine Unschuld, meine Unschuld!’ {О, моя невинность! (нем.).}. Пастор Гейдеке сознается, что он прежде имел против Штейнсберга какое-то предубеждение и даже критиковал его в своем журнале, но что после, узнав его короче, он не только стал уважать его, но даже искренно его полюбил. Однако ж я говорю о бедном Штейнсберге, как об умершем, тогда как, может быть, он еще и выздоровеет, у бога милости много! — кроме того, его пользуют лучшие здешние медики и пользуют безмездно, следовательно усердно, с дружеским вниманием и осторожностью.
Вчерашний бег был оживлен необыкновенно и казался каким-то охотничьим праздником. Стечение народа, несмотря на будничный день, было чрезвычайное. У Александра Алексеевича Чесменского был охотничий завтрак, и охотники приехали с него на бег, очень подгулявши. Заклад, предложенный г. Мосоловым за своего Буяна против Катка графа Орлова, не принят, но это не помешало охотникам состязаться между собою из одной славы. Чесменский на Катке, Мосолов на Буяне, Давыдов на Потешном, А. И. Яковлев на каком-то сибирском буланом мерине, князь Гундоров, Исаков и много других пустились на своих рысаках по бегу перегонять друг друга, и, вопреки обыкновению, они не приостанавливали их на поворотах, но поворачивали круто на всей рыси и таким образом бегали до тех пор, пока лошади их не изнурились и не стали. Один только рысак г. Мосолова не токмо не изнурился и не стал, а, напротив, остальные концы продолжал бежать один с возраставшею быстротою, и г. Мосолов остановил его уже сам, когда все другие съехали с бега. Я очень боялся, чтоб, при такой быстрой езде, не случилось какого несчастья, тем более, что охотники были навеселе, однако ж бог миловал. Николай Петрович Аксенов, знающий охотник, сказывал, что мосоловский рысак скаковой породы и оттого так силен, а между тем его не очень уважают, потому что он не так красив и происходит не от лошадей графа Орлова. Этот несчастный esprit de parti {Дух кружковщины (франц.).} мешается всюду и во все, даже и в самую охоту.
12 января, пятница.
Сию минуту из бенефиса Гальтенгофа. Давали ‘Дон-Жуана’. Сгоряча не могу выразить всего, что я прочувствовал в продолжение представления этой оперы. Какая прелестная музыка! Нейком, в своих огромных серьгах, дирижировал оркестром. Театр был полон. Я никогда не видывал столько дам высшего общества в ложах немецкого театра, как в сегодняшнем представлении. Все известные любители-музыканты занимали кресла. Я заметил Сандунову и Злова в одной из лож 2-го яруса.
На днях опишу представление во всей подробности, а теперь не до того. Довольствуйся, покамест, этим заключением недельной моей тетради, которая полетит к тебе завтра.
15 января, понедельник.
‘Дон-Жуана’ играл Гальтенгоф, Лепорелло — Гунниус, дону Анну — мамзель Соломони, дону Эльвиру — прежняя мадам Гебгард, для которой входная ария была выпущена, дона Оттавио — мадам Шредер, Церлину — мамзель Гунниус, Мазетто — Эме, коменданта— Вильгельм Гас. Если говорить о каждом в особенности, то все исполняли дело свое хорошо, но в целом опера была изувечена: партия дона Жуана написана для баса, а ее пел тенор, дон Оттавио — роль тенора, а ее исполняла мадам Шредер — сопрано, Церлина, если не совсем контральто, то самый низкий меццо-сопрано, а ее пела маленькая Гунниус, сопрано самый высокий, о Мазетто нечего и говорить: басовую партию пел контральтино. Для всех этих господ Нейком должен был партии транспонировать, и оттого в morceaux d’ensemble {В ансамблях (франц.).} произошла некоторая нескладица. Я не музыкант, но у меня хороший слух, а Катерина Александровна Муромцева — мачеха нынешнего директора немецкого театра, великая музыкантша и некогда сама необыкновенная певица — утверждает, что настоящая гармония оперы потеряна. Только трое из действовавших лиц были на своих местах: мамзель Соломони, Гунниус и Вильгельм. Я простил Соломони мою Лизету, которую она исковеркала, за партию доны Анны, которую исполнила она, по уверению Катерины Александровны, согласному с мнением всей публики, совершенно удовлетворительно. Бог даровал ей талант огромный — большой, гибкий и приятный голос, прекрасную наружность и много чувства: стоит только все это усовершенствовать ученьем и опытностью, и нет сомнения, что в серьезных оперных партиях она может быть первоклассною певицею и актрисою. Не помню, у Буало или Грессета, есть стих:
Tel brille an second rang qui s’eclipse au premier *,130
{* Блистает на втором месте тот, кого затмевают на первом (франц.).}
но в отношении к Соломони смысл этого стиха должно изменить на следующий:
Tel brille au premier rang qui s’eclipse au dernier. *
{* Блистает на первом месте тот, кого затмевают на последнем (франц.).}
Кто видел Соломони в простой роли Лизеты и после слышал ее в важной партии доны Анны, тот, конечно, заметит эту поразительную разницу в исполнении ею обеих ролей и необыкновенно быстрые ее успехи в области искусства. Не знаю, отчего дирекция русского театра не догадается завербовать ее на свою сцену. Она родилась в России, итальянского у нее один только голос, говорит по-русски как русская и прекрасно образована, играет на скрипке и фортепьяно и танцует прелестно. Вот еще талант, которым публика будет обязана Штейнсбергу, умевшему угадать его.
18 января, четверг.
Наконец удалось мне побывать у Походяшина, с кем и как — о том знать тебе нет надобности. Это человек тихий, скромный и молчаливый, живет более жизнью созерцательною, однако ж не забывает исполнять и некоторые светские обязанности в своем кружку, ростом не мал, худощав и физиономию имеет бесстрастную. Он принял меня ласково, с любовью, но без излишней доверчивости, как следовало принять недоучку-студента. Делал мне кой-какие вопросы, на которые я отвечал как умел, запинаясь и краснея, потому что ничто так не лишает присутствия духа, как желание внушить о себе доброе мнение и опасение проговориться. Спрашивал, где я служить намерен. Я отвечал, что меня обещали определить в иностранную коллегию и что я имею полное удостоверение в исполнении этого обещания, как скоро доставлю в Петербург нужные для сего бумаги. ‘Это служба довольно видная, — сказал Походяшин, — и для молодого образованного человека может быть очень выгодна в отношении к повышению чинами и другим отличиям, сверх того, она дает средства путешествовать и в чужих краях приобресть такие познания, какие нам здесь бывают недоступны, но между тем в этой службе — разумея ее в некоторой высшей степени действования — есть и свое неудобство: надобно уметь более или менее притворствовать, иначе хорошим дипломатом быть нельзя’. Здесь он взглянул на образ спасителя старинного письма, стоящий в переднем углу маленького его кабинета на каком-то продолговатом черном пьедестале, и потом, взглянув на меня, продолжал: ‘Да, к сожалению, нельзя отвергать, что чем человек простее и прямодушнее, тем менее его понимают в свете, а бескорыстную честность почитают каким-то неслыханным дивом, и так как большая часть людей привыкла судить по своим чувствам, своим видам или своим склонностям, то самые простые, благонамеренные поступки всегда приписывают лицемерию, скрытным намерениям и видам своекорыстным, а между тем настоящим лицемерам тепло на свете: и в политике, и в общественных сношениях, и даже — страшно вымолвить — в самой религии они приобретают народность и уважение. Эгоисты и прошлецы действуют мастерски: для них ничего не значат ни лживые уверения в дружбе, ни предложения услуг тогда, когда знают, что в них не нуждаются, ни коварные улыбки кстати, ни изменническое молчание ни вероломные рукожатия — словом, все эти средства обращают они в свою пользу и похищают незаслуженную благосклонность. Вот отчего, при этом несчастном состоянии нашего общества, трудно сохранить себя от увлечения и не притворяться, когда другие притворствуют, не лицемерить, когда вокруг вас лицемерят другие, вот отчего так трудно исполнить заповедь христову: б_у_д_и_т_е_ _м_у_д_р_и, то есть осторожны, _я_к_о_ _з_м_и_я_ _и_ _ц_е_л_и, то есть чисты, _я_к_о_ _г_о_л_у_б_и_е. Согласить осторожность поведения с чистотою сердца: _з_д_е_ _п_р_е_м_у_д_р_о_с_т_ь!’.
И много еще говорено было кой-чего, о чем долго рассказывать. Странное дело! Походяшин никогда не говорит иначе, как вдвоем или втроем, при лишних людях он молчит и кажется человеком очень ограниченным, за какого мне его и выдавали. Он из старинного купеческого звания, был некогда очень богат, но призревал _н_и_щ_а_ и _у_б_о_г_а_ и отдал все в _з_а_е_м_ _б_о_г_о_в_и. Теперь сам немного разве богаче Максима Ивановича, если не считать капитала, скрытого в небесах.
Петр Иванович испугался, когда я объявил ему, что был у Походяшина. Тотчас пошли расспросы: как, с кем и когда? Но мой Петр Иванович всегда пугается: он испугался до смерти, что мадам Шредер в сочевник пропела мне с глазу на глаз песню, испугался, что я был на смотру невест, испугался немецкого письма, которое получил я из Петербурга, и говорит, что меня в Липецке испортили131. Не пугается только он, когда, мы бываем у его учениц, девиц Скульских, откормленных двадцатипятилетних пулярдок, которых называет он удивительными невинностями и которые, вопреки своему призванию, хотят непременно попасть в поэтессы или поэтиссы, в Сафо или Дезульер. А сколько бы теперь детей было у этих белых, румяных и дородных поэтесс или поэтисс, если б они похлопотали о своем замужестве! Право, люди не знают настоящего своего назначения!
20 января, суббота.
В минувший понедельник приехал Николай Петрович Архаров, и я сегодня был у него. Чуть ли старик не сбирается в Петербург. Но зачем? Он человек не нынешней эпохи, в которую _м_и_л_о_с_т_ь_ _х_в_а_л_и_т_с_я_ _н_а_ _с_у_д_е, крут, упрям и властолюбив. Сказывал, что встретил старого своего знакомца, смоленского военного губернатора Степана Степановича Апраксина, который в один и тот же день с ним приехал и, кажется, более не возвратится в Смоленск: хочет пожить на покое. Если этот барин поселится в Москве, то можно ее поздравить с добрым обывателем. Богат-пребогат, фамилия не только знатная, но и заслуженная, дом как полная чаша, своя музыка, свой театр, свои актеры, любит жить на большую ногу, приветлив и радушен — гуляй Москва! Николай Петрович спрашивал меня, часто ли бываю у его брата, Ивана Петровича. Я отвечал, что давно не был. ‘Дурно, — сказал он, — у него общество всегда хорошее, и тебе полезно, бывать там’.
Приехавший новый танцмейстер Ламираль в прошедшее воскресенье дебютировал с женою и восьмилетнею дочерью в каком-то турецком дивертисменте. Я их не видал, но те, которые видели, хвалят. Только преудивительное дело: в воскресенье дебютировали, а чрез неделю, то есть послезавтра, в понедельник, танцуют они в свой бенефис. Мне кажется, что бенефисы должны даваться в награду за некоторое время службы, а не за один раз прыганья в турецком наряде.
Я очень понимаю, что талантом можно возвысить свое положение в свете, и ни мало не удивляюсь, если горничная, булочница или швея поступают на сцену, делаются актрисами, певицами или танцовщицами, но чтоб актриса, жена превосходного актера, обратилась добровольно в швею — этого постичь не могу. Однако ж пример перед глазами. Проезжая Кузнецкий мост, я заметил на доме Дюмутье новую вывеску: ‘Nouveau magasin de modes: Madame Duparay, ci-devant actrice du theatre fransais a Moscou’ {Новый магазин мод госпожи Дюпаре, бывшей актрисы французского театра в Москве (франц.).}. Вот куда спустилась рыжая А_р_и_с_и_я!132 Sic transit gloria mundi! {Так преходяща мирская слава! (лат.).}
21 января, воскресенье.
Добродушный хитрец Антон Антонович в самом деле думает, что я ни чем не занимаюсь, кроме театра. Я пришел просить его о выдаче мне студенческого аттестата, а он свое: ‘А больше учиться-та не хочешь?’. — ‘Не хочу, Антон Антоныч’. — ‘Как Митрофанушка-та: не хочу учиться, хочу жениться?’. — ‘Хочу, Антон Антоныч’. — ‘Небось, туда же в дармоеды-та, в иностранную коллегию?’. — ‘Туда и отправляюсь, Антон Антоныч’. — ‘Ректора-та попроси, а я изготовить аттестат велю. А новые стихи-та Жуковского знаешь?’. — ‘Знаю, Антон Антоныч’. — ‘Ну-ка, прочитай-ка’.
. . . Поэзия, с тобой
И скорбь и нищета теряют ужас свой!
В тени дубравы, над потоком,
Друг Феба с ясною душей
В укромной хижине своей,
Забывший рок, забвенный роком,
Поет, мечтает — и блажен!
И кто, и кто не оживлен
Твоим божественным влияньем?
Цевницы грубыя задумчивым бряцаньем
Лапландец, дикий сын снегов,
Свою туманную отчизну прославляет
И неискусственной гармонией стихов,
Смотря на бурные валы, изображает
И хладный свой шалаш и шум морей,
И быстрый бег саней,
Летящих по снегам с еленем быстроногим.
Счастливый жребием убогим,
Оратай, наклонясь на плуг,
Влекомый медленно усталыми волами,
Поет свой лес, свой мирный луг,
Возы скрипящи под снопами,
И сладость зимних вечеров,
Когда, при шуме ,вьюг пред очагом блестящим,
В кругу своих сынов,
С напитком пенным и кипящим
Он радость в сердце льет
И мирно в полночь засыпает,
Забыв на дикие бразды пролитый пот…133
‘Полно-та, полно-та! — вскричал мой Антонский, развеселившись,— уж вижу, что знаешь. Когда успеваешь выучивать-та? все с актерками танцуешь-та!’. — ‘Я стихов не учу, Антон Антоныч, сами в память врезываются’. — ‘Ну, а прозу также помнишь-та?’. ‘Помню, Антон Антоныч’. — ‘Ну-ка, прочитай что-нибудь, хотя из Марфы Посадницы или из Вадима-та!’.
‘Раздался звук вечевого колокола — и вздрогнули сердца в Новегороде! Безмолвные дубравы, тихие долины, обители меланхолии! к вам стремлюсь душою, певец природы, незнаемый славою: сокройте меня, сокройте! . .’.134
Я отхватал ему пол-‘Посадницы’ и чуть не треть ‘Вадима’, и мой Антонский давай целовать меня! ‘Слышал, слышал, что у тебя память-та хороша, а этого не ожидал. Говорят, что и ‘Пророков’ знаешь, и ‘Притчи’ и ‘Иисуса Сираха». — ‘Знаю, Антон Антоныч’.— ‘Ну, жаль, жаль, что я прежде-та не знал, а теперь Христос с тобой. Да съезди в Донской и молебен отслужи’.
Антонский полагает, что молебны действительнее в Донском монастыре, потому что брат его там архимандритом.
23 января, вторник.
По милости брата Д.. П. Поливанова, я, наконец, хотя гостем, попал в Английский клуб — и как доволен! Он обещает записывать меня когда только захочу, и я завтра же буду там обедать. Какой дом, какая услуга — чудо! Спрашивай чего хочешь — все есть и все недорого. Клуб выписывает все газеты и журналы, русские и иностранные, а для чтения есть особая комната, в которой не позволяется мешать читающим. Не хочешь читать — играй в карты, в бильярд, в шахматы, не любишь карт и бильярда — разговаривай: всякий может найти себе собеседника по душе и по мысли. Я намерен непременно каждую неделю, хотя по одному разу, бывать в Английском клубе. Он показался мне каким-то особым маленьким миром, в ко тором можно прожить, обходясь без большого. Об обществе нечего и говорить: вся знать, все лучшие люди в городе членами клуба. Я нашел тут князей Долгоруких, Валуева, смоленского Апраксина, екатерининского генерала Маркова с георгиевскою звездою, трех князей Голицыных, из которых у князя Михаила Петровича такой великолепный дом в Новой Басманной и почти такая же славная картинная галерея, какая была у однофамильца его, знаменитого филантропа, встретил Ивана Петровича Архарова, который очень удивился, увидев меня в клубе, сенаторов: Мясоедова, приятеля некогда славного государственного человека Дмитрия Прокофьевича Трощинского, праводушного Мамонова, Алябьева, Ивана Владимировича Лопухина, столь известного умом и подвигами человеколюбия, Нелединского, умного, острого, любезного куртизана и образцового поэта, встретил также и князя Ивана Сергеевича Гагарина, с которым познакомился в Липецке, Карамзина, И. И. Дмитриева, Пушкиных, А. А. Тучкова, П. И. Кутузова и губернского предводителя дворянства Дашкова, сына столь славной в свое время Екатерины Романовны, угадавшей гений Державина. Некоторые сидели в кружку и много кой о чем говорили и рассуждали, между прочим, услышал я, что герой князь Багратион прибыл 19 числа в Петербург, а в последней половине будущего месяца приедет и в Москву. Толковали, каким бы лучше образом сделать ему торжественный прием. П. С. Валуев предлагал дать ему большой обед в клубе с музыкою и певчими, а Кутузов вызвался написать в честь его кантату, но Иван Владимирович Лопухин и Нелединский были такого мнения, что прежде чем на что-нибудь решиться, надобно переговорить с градоначальником и без его согласия ни к чему не приступать.
Князь Михаил Александрович сказывал, что послезавтра бенефис Померанцева, и приглашал к себе в ложу. Дают драму Ильина ‘Лиза, или торжество благодарности’, в которой Померанцев, говорят, превосходен. Уж, конечно, поеду, во-первых, потому, что от игры Померанцева заплачу, а во-вторых, что за нее не заплачу. Вот и мои concetti! {Остроты (итал.).} Они стоят державинского, которое ходит здесь по рукам:
О, как велик На-поле-он
И хитр и быстр и тверд во брани,
Но дрогнул, как простер лишь длани
К нему с штыком Бог-рати-он.135
Иван Иванович говорит, что ему сгрустнулось от этих стихов, потому что они доказывают, как низко может упасть гений, подточенный старостью, и что приобрести славу легче, чем до конца уберечь ее. Он, шутя, замечает, что из всех человеческих дел самое трудное уметь остановиться во-время, и ничего так за себя не опасается, как выжить — если не из ума, так из вкуса.
25 января, четверг.
Сегодняшний спектакль, не в счет годовых лож и кресел, а в пользу актера Померанцева, как нынче печатают в афишах (хорошу выдумали фразу!), был порядочно скучен и никому не принес удовольствия. Даже и строптивая Верещагина, подруга князя Михаила Александровича и записная любительница слезных драм, зевала порядочно. Померанцев точно хорош в своей роли, но что мог сделать он один в этом обществе неблагообразных персонажей? За драмой дана была комедия в одном действии ‘Слуга двух господ’ и разыграна лучше. В ней особенно отличался Сандунов, который, по рассказам, стал с недавнего времени очень гордиться своим происхождением будто бы от древних грузинских владетелей. Охота же умному человеку приплетаться в родню Митридату и подражать татарам-халатникам, которые все считают себя потомками Чингис-хана!
Платон Петрович Бекетов рассказывал в университете, что на пансионском акте 22-го прошедшего месяца какой-то провинциал подсел к графу Хвостову и, желая, видно, польстить ему как сенатору, начал хвалить его сочинения и, между прочим, с подобострастием уверял его, что он наизусть знает все его шуточные оды. На вопрос графа Хвостова, какие же это оды, провинциал прочитал несколько строф из следующей:
Хочу к бессмертью приютиться,
Нанять у славы уголок,
Сквозь кучу рифмачей пробиться,
Связать из мыслей узелок,
Хочу и я сварганить оду
И выкинуть такую моду,
Чтоб был ненадобен Пегас,
Ни Аполлон, детина строгой,
Хочу проселочной дорогой
На долгих ехать на Парнас.
Горшки не боги ж обжигают,
А нам кто не велел строчить?
и проч.136
Граф Хвостов сделал прекислую мину, встал и отошел от любителя шуточных стихотворений.
Дело в том, что несчастный льстец принял одного Хвостова за другого и вместо забавного сатирика наткнулся на вовсе незабавного и совсем угорелого лирика и баснописца.
26 января, пятница.
Катерину Ивановну Яковлеву-Собакину догнали, воротили, сдали с рук на руки больной матери, и она — как ни в чем не бывала. Да и в самом деле она была увезена против воли: к подъезду театра подъехала карета, несколько голосов закричало: ‘Карета Яковлевой-Собакиной!’. Она, по обыкновенной своей ветренности, не осмотрясь, вскочила в карету, дверцы захлопнули, кучер ударил по лошадям и — похищение совершилось! Только проехав Кузнецкий мост, ветренница заметила, что вместо француженки, возле нее сидит какой-то немолодых лет мужчина, хотела закричать, но похититель уверял, что везет ее домой. И точно, он провез ее по Немецкой слободе мимо самого дома Яковлевых, но вместо того чтоб поворотить в ворота, он отправился за лефортовскую заставу.
3-го числа февраля назначен у графа Орлова большой бал, что называется пир на весь мир. Танцовщиц в виду много, но танцоров, напротив, почти вовсе нет. Некоторые известные дамы, коротко знакомые в доме графа, имеют поручение от молодой графини вербовать хороших кавалеров. Не знаю, почему Катерина Александровна Муромцева считает меня в числе хороших кавалеров и предложила взять меня с собою вместе с старшим ее сыном. ‘Но я решительно танцевать не умею, — сказал я, — застенчив и неловок’. — ‘Et pourtant vous avez danse chez les Werevkines et vous dansez souvent chez les Lobkoff, comme si je ne le savais pas’ {И все-таки ты танцевал у Веревкиных и часто танцуешь у Лобковых, как будто я этого не знаю! (франц.).}. — ‘Это правда, но у Веревкиных был бал запросто, а у Лобковых я танцую pour rire {Для смеху (франц.).} в своем кружку, да и не танцую, а прыгаю козлом’. — ‘А у Орловых будешь прыгать бараном — вот и вся разница! Болтай себе без умолку с своей дамой — и не заметят, как танцуешь’. Я отнекивался, но мне Катерина Александровна решительно объявила: ‘Vous irez, mon cher, je le veux absolument: a votre age on ne refuse pas un bal comme celui du comte Orloff, ni une femme qui vous a vu naitre. С’est ridicule’ {Поедешь, мой милый, я решительно хочу этого. В твоем возрасте не отказываются ни от такого бала, как у графа Орлова, ни от такой женщины, которая видела тебя в пеленках. Это дико! (франц.).}.
Делать нечего, буду снаряжать свой бальный костюм: пюсовый фрак и белый жилет с поджилетником из турецкой шали. Разоденусь хватом!
28 января, воскресенье.
Сегодня был я у немцев на репетиции ‘Der Kaufmann von Venedig’ Шекспира. Эта пьеса, которую разучивают уже три месяца, так плохо идет, что, кажется, и совсем не пойдет. Шейлока должен был играть Штейнсберг, а теперь вместо него вздумал играть Кистер, которому эта роль не по силам. Отсутствие Штейнсберга заметно и в самой репетиции, какая-то неладица, путаница, бедные актеры и актрисы точно гурт овец без хозяина.
Однако ж, что это за пьеса ‘Венецианский купец’ и что она доказывает? Приготовляясь видеть ее на сцене, я прочитал ее и, право, не понимаю, а растолковать некому. Венецианскому купцу понадобились для услуги приятелю деньги, и он занимает их у жида с таким обязательством, что если не заплатит в срок, то жид имеет право вырезать из него фунт мяса. Срок пришел, купец денег заплатить не мог, и жид требует исполнения обязательства. Дело по своей важности перенесено на суд дожа, который не знает, как рассудить его. Является женщина под видом ученого юриспрудента и, с дозволения дожа, берется разрешить небывалый случай. Она начинает тем, что, по буквальному смыслу обязательства, обвиняет купца и предоставляет жиду вырезать из него фунт мяса, но вместе с тем налагает и на жида обязанность вырезать ни больше, ни меньше, как только один фунт и совершенно без пролития крови, в противном же случае подвергает его наказанию, какому подлежат жиды за пролитие крови христианской. По мнению моему, это просто подбор под закон: если в обязательстве не означено дозволения при вырезывании мяса проливать кровь, то не означено также и запрещения, а между тем, как же можно из живого человека вырезать кусок мяса без того, чтоб при этой операции не было крови? Это несогласно с природою и здравым рассудком, и что ж в этом ложном истолковании смысла и речи обязательства может быть трагического? Разве только ненависть жида против христианина. {Теперь я совсем не так уже думаю, но 52 года в жизни человека большая разница. Я воспретил себе всякую перемену в изложении. Позднейшее примечание.}
Пожалуй, если пойдет на игру слов в юриспруденции и на превратные толки о действиях подсудимых лиц, то и у нас найдется много случаев, из которых иному русскому Шекспиру вздумается сочинить трагедию, и вот, например, один анекдот, рассказанный П. И. Авериным и слышанный им от Д. П. Трощинского. Какого-то харьковского помещика обокрала дворовая девка и бежала. Барин подал объявление о побеге и сносе разных вещей. Девку поймали, посадили под караул и предали суду. Но девка была смазлива, а судья человек чувствительного сердца, и потому непременно хотел оправдать красавицу, для этого он составил следующий приговор: ‘А как из учиненного следствия оказывается, что означенная дворовая женка Анисья Петрова вышеупомянутых пяти серебряных ложек и таковых же часов и табакерки не _к_р_а_л_а, а просто _в_з_я_л_а, и с оными вещами не _б_е_ж_а_л_а, а только так _п_о_ш_л_а, то ее Анисью Петрову от дальнейшего следствия и суда, как в вине не признавшуюся и неизоблеченную, навсегда освободить’.
То ли еще бывает! Да где же тут трагедия?
29 января, понедельник.
Лапин был очень хороший трагический актер и чрезвычайно любим петербургскою публикою. Он соединял в себе все качества, составляющие отличного трагика: счастливую наружность, звучный и гибкий орган, чистую и правильную дикцию. В игре его много было благородства, и он чрезвычайно напоминал собою Флоридора, которого постоянно брал себе в образец. Одного недоставало в нем: увлечения, что французы называют entrailles {Одного недоставало в нем: <...> нутра (франц.).}, и это происходило более от недоверчивости к самому себе и строгого благоразумия, и оттого он преимущественно хорош был в таких ролях, которые этого увлечения не требовали, как то: в Тите, в Росславе, в Гусмане и проч. Лапин перешел на московскую сцену, потому что не поладил с Дмитревским, а не поладил по причине делаемых ему притеснений, чтобы дать ход Плавильщикову, который, в свою очередь, спроважен в Москву, чтобы очистить место Яковлеву. Это рассказывал мне дедушка, и слова его подтвердили Сила Сандунов, Украсов и Григорий Иванович Жебелев, которые были свидетелями всех этих закулисных проделок. Боже мой! как эти проклятые исчадия ада — зависть, недобросовестность и своекорыстие — умеют проползти всюду, чтобы помешать всякому согласию и уничтожить всякое доброе дело в самом его зародыше! Конечно, мы скудны талантами, но все-таки они изредка появляются и появлялись бы чаще, если б одних не душила интрига, а других не сбивало с настоящего пути невежество — б_о_г_о_п_р_о_т_и_в_н_о_е невежество, как называет его Невзоров.
31 января, среда.
Все наши журналисты взволнованы статьею любезного пастора Гейдеке под заглавием ‘Карамзин’, помещенною во второй книжке периодического его издания ‘Русский Меркурий’, напечатанного в прошлом году в Риге и недавно здесь появившегося137. Дошла же весть до глухих! За эту бесподобную статью, которою Гейдеке так благородно отстаивает Карамзина и так хлещет его недоброжелателей, я простил ему жестокую и несправедливую статью на Штейнсберга, писанную тотчас по приезде последнего в Москву, когда он не успел еще сформировать своего театра, ни узнать вкуса публики. Я постараюсь непременно доставить тебе эту статью, хотя и в плохом переводе, стоит прочитать: есть чему порадоваться и о чем попечалиться. Порадоваться, потому что нашлись и в числе иностранцев люди, которые умели оценить нашего гениального писателя, а попечалиться о том, что не нашлось ни одного человека из русских, который бы вооружился за него против его недоброжелателей, и что честь защищать Карамзина похитил у нас иностранец. Правда, этот иностранец Гейдеке. Он знает Россию, знает русский язык лучше многих русских и в душе русский. Иван Иванович Дмитриев не разумеет по-немецки и потому желал бы прочитать эту статью по-русски. Я понял намек и постараюсь передать ему ее, как умею. Хотя бы что-нибудь удалось сделать для него приятное за его приветливость.
2 февраля, пятница.
Вот что a peu pres {Примерно (франц.).} пишет Гейдеке в своем ‘Русском Меркурии’ о Карамзине:
‘Известный в Германии российский писатель г. Карамзин подвергся той же участи, какой подвергаются и все люди, возвышающиеся над посредственностью, то есть он находится между двумя партиями: одною доброжелательствующею и другою ему враждебною. В продолжение нескольких лет большая часть читающей публики нарасхват раскупала все издания, которых заглавия украшены были именем Карамзина, но между тем в числе стольких читателей, жаждущих сочинений Карамзина, находились и такие литературные соглядатаи, которые искали этих сочинений единственно для того, чтоб найти в них какой-нибудь признак якобинских правил, которые можно было бы обратить в предосуждение сочинителю. Провидение, так неусыпно пекущееся о людях добродетельных, разрушило все эти козни, и гений-хранитель провел Карамзина невредимо посреди мытарств цензуры. Любовь Карамзина к истине и его откровенность остались неизменными во всех обстоятельствах. С мужеством древнего римлянина и настоящего свободного гражданина и патриота он не преставал совершенствовать русский язык и обогащать его слово, и когда недоброжелатели его убедились, что со стороны политических мнении задеть его нет возможности, то задумали достичь своей цели другим способом: стали унижать достоинство его сочинений и подвергать сомнению самый его талант. Между прочим, упрекали его в том, что он изменяет русский язык и ослабляет силу его выражений, что он вводит в него несвойственные ему обороты речи и новые слова, отчего русский язык так же мало походить будет на свой коренной, славянский, как нынешний изнеженный итальянский язык мало походит на латинский Цицерона, Ливия и Тацита. На все эти обвинения Карамзин не отвечал ничего и похвальным словом Екатерине II доказал, что он не нуждается в оправданиях. Но закоренелая вражда непримирима. Многие, почитающие себя ветеранами русской литературы, не могут простить Карамзину, что он в таких молодых летах успел приобресть такую славу, что современники почитают его любимейшим своим писателем’.
Засим Гейдеке объясняет, что он не излагает собственного мнения своего о сочинениях Карамзина, потому что по чувствам особенного уважения, которые он питает к сочинителю как к человеку высокой души и благороднейших свойств, суждения его могли бы показаться пристрастными, а ограничивается только несколькими выписками из критик и рецензий на Карамзина (напечатанных в 8-й книжке ‘Северного Вестника’ 1804 года, издаваемого г. Мартыновым, стр. 111), из которых ясно, без всяких комментарий, усмотреть можно, какая из двух партий справедливее в своих суждениях о Карамзине: доброжелательствующая ему или враждебная. Эти выписки могут в то же время служить примером, как доселе еще в России неосновательны положения критики в отношении к словесным наукам.
Гейдеке прибавляет, ‘что если издателя ‘Северного вестника’ и нельзя прямо назвать врагом Карамзина, то уже ни в каком случае нельзя считать его в числе людей, ему благоприятствующих. Кроме того, что издатель поместил в своем журнале критику на Карамзина, написанную в тоне весьма насмешливом, он еще присовокупил к ней собственное примечание, в котором говорит, ‘что почитает приятнейшею обязанностью засвидетельствовать искреннюю благодарность любезному сочинителю этой критики’. Следовательно, он вполне разделяет с ним мнение, в критике изложенное, а между тем этот любезный сочинитель, обозревая все рецензии, которые напечатаны были в ‘Московском журнале’ в 1791—1792 годах, издаваемом Карамзиным, не позаботился даже узнать, которая из них написана самим Карамзиным и которая нет, и все их приписывает Карамзину потому только, что журнал издавался под его именем’.
В заключение Гейдеке предлагает свои выписки, о которых распространяться не буду, потому что ‘le secret d’ennuyer est celui de tout dire'{Средство наскучить — говорить все (франц.).}138, и упомяну только о замечательном окончании статьи его. Вот оно: ‘Но если б г. Карамзин захотел обращать внимание на отзывы этих партий, если б вздумал дорожить хвалою непризванных ценителей его таланта или ставить во что-нибудь хулу своих завистников и если б, сверх чаяния, современники его оказались неблагодарными к его заслугам, то пусть удастся ему получить то же, чего так желал и что, наконец, получил Овидий: ‘Si tamen a memori posteritate legar» {Лишь бы читало меня памятливое потомство (лат.).}.139
5 февраля, понедельник.
Охота пуще неволи, говорит пословица, а я скажу: неволя пуще охоты. В субботу плясал до упаду и все с такими дамами, которые без меня просидели бы целый вечер на одном месте: их никто не ангажировал. Как весело!
Бал огромный, но совсем не такой великолепный, как того ожидали: все запросто, точно большой семейный вечер140. Дом старинный. Пропасть картин, статуй, японских ваз и бог знает чего-чего нет! Но все как-то не на виду. Могучий хозяин сидел в углу передней гостиной с некоторыми почетными гостями и распивал с ними чай и какие-то напитки. Все они очень были веселы, громко хохотали и, кажется, что-то друг другу рассказывали. Возле хозяина сидели Сергей Алексеевич Всеволожский и Мятлев, женатый на графине Салтыковой.
Ужин, кувертов на двести, изобильный, но не пышный: на одном столе сервиз серебряный, на другом и третьем, за которым мы сидели, — фарфоровый. Услуга проворная. За большим столом служили всё почти старики, а около нас суетились официанты второго разряда. Молодая хозяйка почти не садилась и заботилась о дамах. О нашей братье, слава богу, никто не заботился, зато мы сами о себе заботились вдвое. После ужина, который кончился в одиннадцать часов, граф приказал музыкантам играть русскую песню ‘Я по цветикам ходила’ и заставил графиню плясать по-русски. Танцмейстер Балашов, учивший ее русским пляскам, находился тут же на бале, для всякого случая: иногда граф заставляет и его плясать вместе с дочерью, для этого у них есть пребогатейшие русские костюмы, но на этот раз они вместе не плясали. В других же танцах почти постоянными кавалерами графини были губернский предводитель Дашков, очень тучный, но чрезвычайно легкий на ногу, и молодой человек Козлов {Впоследствии автор ‘Чернеца’, слепец и расслабленный.}, танцующие точно мастерски. В половине второго часа граф остановил танцы, закричав: ‘Пора по домам!’. Музыка замолкла, и все стали подходить прощаться с ним. Коротко знакомых дам он иных обнимал, у других целовал руки, третьих дружески трепал по плечу и говорил им не иначе, как ты.
Очень удивлялись, отчего градоначальник не был на бале, и выводили из того разные заключения, но говорят, что матушка Москва выводит заключения из всего, так что ж? в том худого нет: всякий будет жить осторожнее.
Сказывали, что у толстого Дашкова есть какие-то датские собаки, чрезвычайно складные, необыкновенно красивой шерсти и такого огромного роста, что англичане предлагали ему за них большие суммы. Разумеется, Дашков предложения не принял и велел отвечать, что ‘русский барин собаками не торгует’.
8 февраля, четверг.
Ездил к ректору просить о выдаче аттестата. Он сердечно рад отпустить меня скорее и советовал похлопотать у Антонского. Застал у него ш_е_с_т_и_ч_у_в_с_т_в_е_н_н_о_г_о Брянцева, которого наши забавники прозвали так потому, что добрый профессор как-то однажды на лекции объяснял, что некоторые известные ученые не без основания признают в человеке вместо пяти чувств шесть, и это шестое чувство называют вожделением. Насмешникам только попадись на зубки, а между тем лучше быть шестичувственным, нежели совсем бесчувственным, как большая часть всех зубоскалов.
Брянцев сказывал, что новое издание гражданской печатью ‘Четвероевангелия’ покойного Харитона Андреевича скоро поступит в продажу по 4 р. 50 к. за экземпляр. Говоря об этом издании, удивлялись огромному труду Чеботарева, труду почтенному и бескорыстному, обратившему на себя внимание не только всей религиозной публики, но и таких учителей церковных, каков преосвященнейший митрополит Платон и др. Страхов, между прочим, подтвердил, что Чеботарев действительно три раза переделывал свой свод, покамест не добился до точного и непогрешительного порядка в повествовании евангельских происшествий. Какова добросовестность и каково терпение!141
Далеко сынку до батюшки! Наш Андрюша с своей Фелицией Вильмар (пустым романом Бланшара)142, с своими открытиями да воздушными шарами сам скоро обратится в мыльный пузырь. Зато Софья Харитоновна {Бывшая впоследствии замужем за известным доктором Мудровым.} — дело другое: ум серьезный, учености бездна и в двадцать лет, кроме древних языков, знает столько наук и знает так основательно, что впору было бы иному профессору: это Паскаль в юбке. Зато уж и дурна собою — ах, боже мой, как дурна! Видно природа в дарах своих всегда соблюдает равенство и заменяет одни другими.
Вот как иностранцы толкуют о Чеботареве:
‘Ректор Московского университета г. Чеботарев издал духовное сочинение, которое не перестает обращать на себя внимание ученых теологов: мы говорим о С_в_о_д_е_ _ч_е_т_ы_р_е_х_ _е_в_а_н_г_е_л_и_с_т_о_в. Это в высшей степени занимательное творение напечатано было в синодальной типографии и теперь должно скоро появиться напечатанным в типографии университетской, и в другом формате. Чрезвычайно любопытно появление такого важного творения, принадлежащего по существу своему к области высших теологических наук и написанное лицом, не принадлежащим к духовенству, творения, требовавшего стольких экзегетических, герменевтических знаний и критических исследований, из которых автор, к удивлению всех, вышел с такой честью, так что, несмотря на превосходство существовавших прежде сочинений в этом роде и глубокие исследования новейших истолкователей, он не токмо сравнился с ними, но и превзошел их. Впрочем, почему же и не ожидать было этого от настоящего ученого, который хотя занимался и посторонним для своей части предметом, но занимался долгое время, с любовью и неутомимым, прилежанием. И говоря об этом ученом муже, почему не отвечать людям, которые, судя по свойствам его простодушного характера, сомневались прежде в его таланте и удивляются теперь успешному окончанию предпринятого им огромного труда, изречением самого евангелия, которое так изучил он в продолжение полувекового почти труда своего: ‘Аще у человек невозможна, у бога вся возможна суть».143
9 февраля, пятница.
Очень любопытна сравнительная ведомость о ценах некоторых жизненных припасов в Иркутске и Москве в продолжение января прошлого года144. В Москве, кроме дров, все дешевле, а между тем утверждают, что в Сибири жить очень дешево, разве потому, что кроме насыщения желудка нет других случаев к издержкам. Я воображаю, как весело мало-мальски образованному человеку проводить жизнь в таком краю, в котором единственным наслаждением его может быть удовлетворение только скотских побуждений: аппетита, жажды и п_р_о_ч_е_г_о, хотя о _п_р_о_ч_е_м_ там и помину нет. Генерал Маркловский, маленький, кругленький старичок, которого иногда встречаю я у моих знакомых, рассказывал, что в бытность его губернатором в Тобольске единственным его рассеянием были карты и охота, когда дозволяла погода, прекрасные занятия для губернатора! Он мог бы найти и другое рассеяние, несколько полезнее.
Этот Маркловский величайший охотник до лягавых собак и создал (видно, от безделья) какую-то особенную их породу, которая очень уважается охотниками.

Название припасов

Цены в Иркутске

Цены в Москве

Ржаная мука, куль

10-00

5-40

Овес, четверть

10-30

4-50

Пшеничная, пуд

1-50

1-20

Сено

0-50

0-25

Пшено

2-50

1-10

Гречневая крупа

2-40

1-00

Горох

2-00

1-45

Масло коровье, лучшее

12-00

11-00

Говядина, лучшая

5-00

5-50

Ветчина

8-00

3-40

Свечи сальные, пуд

6-00

6-50

Сахар

60-00

8-00

Кофе

60-00

11-00

Ведро простого вина

5-00

5-50

Ведро плохого виноградного вина, красного или белого

20-00

6-00

Ведро кизлярской водки

65-00

5-80

Мерзлые лимоны, штука, свежие

1-00

0-10

Сажень березовых дров

1-50

6-00

Сажень еловых

1-30

5-15

Аршин сукна

12-00

4-00

Аршин холстины, одной доброты

1-00

0-40

Десть писчей бумаги

0-50

0-15

Круглая шляпа

18-00

3-50

Треугольная

22-00

4-25

Пара сапогов

15-00

3-00

Корова (очень малого роста) порядочная

25-00

20-00

Теленок

5-00

4-00

Серебряный рубль

2-00

1-29

11 февраля, воскресенье.
Наш рязанский атаман Л. Д. Измайлов отправляется завтра в Петербург. Я был у него, по приказанию отца, который, не знаю почему, видит в нем какого-то феномена в роде человеческом, но я, грешный студент, вижу в нем только избалованного льстецами барича, совершенного неуча, который не только не покровительствует просвещению, как бы то ему следовало, по его званию и богатству, но еще не пропускает ни малейшего случая, чтоб не издеваться с какою-то язвительностью не только над науками, но и над всеми, которые себя им посвятили и носят на себе благородный отпечаток образованности. Для этого Измайлова ничего нет достойного уважения, даже, кажется, и жизни человеческой. В книге его деяний есть такие страницы, от которых захватывает дух и дыбятся волосы. Он некогда был неизменным участником афинских вечеров графа Валериана Александровича Зубова, который иногда любил попировать и покуликать наславу, и воображает, что похож на Зубова, потому что охотник бражничать. Но какая разница! Зубов знал во всем меру, был человек отличных свойств, необыкновенно умен и такой сердечной доброты, что невольно привлекал к себе любовь всех его знавших. И не даром Державин в то время, когда Зубов впал в опалу и возвращен из Персии, написал к нему одну из прелестнейших своих од, в которой встречаются такие глубокомысленные и доказывающие необыкновенное знание человеческого сердца стихи, как, например:
О! вспомни в том, как восхищенье
Пророча, я тебя хвалил:
‘Смотри, — я рек, — т_р_и_у_м_ф_ _м_и_н_у_т_у,
А _д_о_б_р_о_д_е_т_е_л_ь_ _в_е_к_ _ж_и_в_е_т’.
Сбылось! Игру днесь счастья люту
И как оно к тебе хребет
Свой с грозным смехом повернуло —
Ты видишь, видишь, как мечты
Сиянье вкруг тебя заснуло,
Прошло, о_с_т_а_л_с_я_ _т_о_л_ь_к_о_ _т_ы.
Остался ты! и та прекрасна
Душа почтенна будет в век,
С которой ты внимал несчастна
И был в вельможе человек,
Который-с сердцем откровенным
Своих и чуждых принимал,
Старейших вкруг себя надменным
Воззрением не огорчал.
Т_ы_ _б_ы_л_ _ч_т_о_ _е_с_т_ь, _и_ _н_е_ _с_т_р_а_ш_и_с_я
О_б_ъ_я_т_и_я_ _д_р_у_з_е_й_ _т_в_о_и_х:
П_р_и_д_и_ _т_ы_ _к_ _н_и_м! и проч.145
Вот каков был Зубов, а вот Измайлов: подарить вновь избранному исправнику тройку лошадей с дрожками, дать ему полюбоваться этим подарком и после, когда тот в восхищении вздумал узнать лета лошадей своих и посмотреть им в зубы, — приказать тройку отложить, снять с коренной хомут и надеть его на исправника, запречь его самого в дрожки и заставить отвезти их в каретный сарай под прихлестом арапника, с приговоркою, что даровому коню в зубы не смотрят, или146 напоить мертвецки пьяными человек пятнадцать небогатых дворян-соседей, посадить их еле живых в большую лодку на колесах, привязав к обоим концам лодки по живому медведю, и в таком виде спустить лодку с горы в реку, или проиграть тысячу рублей приверженцу своему Шиловскому, вспылить на него за какое-то без умысла сказанное слово, бросить проигранную сумму мелкими деньгами на пол и заставить подбирать его эти деньги под опасением быть выброшенным за окошко! Каприз, один только безотчетный каприз — стихия этого человека. К сожалению, находятся еще люди, которые ищут в нем и, не взирая на все унижение, которому он их подвергает, они смотрят ему в глаза, как жрецы далай-ламы своему идолу. Исправник лошадей все-таки взял, соседи проспались и также продолжали безвыездно пользоваться его гостеприимством, а депутат Шиловский разбросанные на полу денежки все подобрал и опять по временам мечет ему банк, как будто между ними ничего и не происходило. О tempora! {О, времена! (лат.).}
13 февраля, вторник.
Бывший наш учитель французского языка в пансионе Ронка, Лаво, с таким же учителем Алларом намерены основать обширную торговлю французскими книгами и завести в центре города, на Лубянке, книжную лавку. Библиографических знаний у них достанет, но достанет ли капитала — это вопрос. Утверждают, что они могут поддержать себя, подобно другим, оборотами кредита, но это все ненадолго: a la longue {Со временем (франц.).} этот кредит и задушит их.
А, право, желательно, чтоб в Москве хотя французская книжная торговля развилась и процвела, если уж русская не развивается и не процветает. Все вообще жалуются на недостаток учебных пособий и средств к высшему образованию: специальных и технических книг вовсе здесь не сыщешь, надобно выписывать их из Петербурга. Русские книгопродавцы не могут понять, что для книжной торговли необходимы сведения библиографические, зато и в каком закоснелом невежестве они находятся! Ни один из них не решится предпринять ни одного издания новой книги на свой счет, потому что не сумеет оценить ее достоинства. Уверяют, что известнейшие московские книгопродавцы все хорошие люди, но какая в том прибыль литературе и литераторам? Ни в Мее и Грачеве, ни в Акохове, Немове и Козыреве нет даже глазуновской сметливости, чтоб кормить типографии изданием хотя ‘Оракулов’ и ‘Сонников’, а Клаудий сделался типографщиком. О прочих не стоит и упоминать: просто мелкие букинисты. Впрочем, немного доброго сказать можно и об иностранных книгопродавцах: ни одного в Москве из них нет, которого можно было бы сравнить с каким-нибудь Гарткнохом, Рейхом или Николаи, а цены за книги назначают баснословные: опытные люди утверждают, что втрое дороже, нежели они стоят за границею, да и то промышляют большею частью всяким хламом текущей литературы. Французские книги еще можно найти у Riss et Saucet. С тех пор, как завелся здесь французский театр, они выписывают много драматических новинок, но итальянских и английских книг не сыщешь ни в одной лавке, старейший из здешних книгопродавцов, Ридигер, бывал некогда богат книгами классической литературы, но теперь жалуются на его бездействие. Люби, Гари и Попов не что иное, как обыкновенные содержатели типографии без всякой предприимчивости: отстали от века147. Куртенер сдал торговлю зятю своему, Готье, и еще неизвестно, что будет. У Горна много старых немецких книг, большею частью педагогических, но о пополнении своей лавки новыми он, кажется, вовсе не думает. Теперь выступает на сцену Лангнер с собственным своим изданием отрывков иностранной литературы. Будет ли в нем прок — увидим.
Что же касается книжной торговли во внутренних губерниях России, то пастор Гейдеке, который всегда так уморителен в своих уподоблениях и сравнениях, говорит, что она походит на осла, играющего на лютне (‘gleicht immer einem Esel, der auf der Laute spielt’). Этот немецкий Witz {Острота (нем.).} иным покажется не очень понятным, но в сущности так.148 Вот в Костроме какой-то закоренелый раскольник с давних лет ведет обширную торговлю книгами, а между тем почитает смертным грехом прикоснуться сам к книге, напечатанной гражданской печатью.
15 февраля, четверг.
Наконец, получил я сегодня аттестат свой, подписанный вчера Страховым, и окончательно распростился как с ним, так с Антонским и со всеми профессорами, кроме Мерзлякова, с которым прощусь 18 числа, в день моего рождения, у нас на пирушке. Не думал я так скоро оставить университет и оставить его таким олухом, в каком-то нравственном расслаблении, а каким молодцом, с какими энергическими надеждами, с какою самоуверенностью в непременных успехах я вступал в него! Вот тебе и успехи! Прежде болезнь, а потом Липецк уходили меня в притчу: д_а _н_е_ _п_о_х_в_а_л_и_т_с_я_ _в_с_я_к_а_ _п_л_о_т_ь _п_р_е_д_ _б_о_г_о_м.
Впрочем, все к лучшему! С самого детства я так привык верить в промысл, что теперь, не будучи ни ханжею, ни суевером, ни изувером149, ни лицемером, без всякого опасения и предосторожности пускаюсь в житейское море, предаваясь какому-то особому безотчетному путеводному чувству. Знаю, что человек посылается в этот пестрый мир не для того только, чтоб покоиться на розах, но знаю также, что он и не осужден целую жизнь жариться на решетке св. Лаврентия150. Если бог продлит веку, придется отведать всего: и горького и сладкого, но я убежден в одном, что если мера горестей превзойдет меру радостей, то последние, в замену, будут сильнее и живее, и наоборот, а потому:
Смелее с жизнью в бой! advienne que pourra {*}.
Ура! ура!
{* Будь что будет (франц.).}
16 февраля, пятница.
Граф Растопчин даже и в отставке не пропускает ни одного случая, чтоб словом или делом не содействовать славе отечества. Теперь одаряет всех знакомых своих выгравированным и отпечатанным на счет его портретом прапорщика Емельянова, который в 1799 г., будучи простым солдатом, в сражении под Цюрихом был ранен, взят в плен и в плену умел сохранить спасенное им знамя, которое после и возвратил генералу Спренгпортену по размене им пленных.151 Вот что бы Измайлову с его богатством не подражать графу, вместо того чтоб швырять деньги на удовлетворение мелочного губернского тщеславия и безумных прихотей во вкусе времен феодальных!
В Английском клубе делаются большие приготовления к принятию князя Багратиона, которого на днях ожидают. Сказывали, что стихи заказаны П. И. Кутузову и Николеву: мало одного стихотворца, надобно двух. Не знаю, почему не составили уже полного парнасского триумвирата, присоединив к ним и графа Хвостова? Решено, что обед будет с музыкою, а после обеда будут петь песенники и цыгане попеременно. Не знаю, удастся ли мне попасть на этот праздник, в число избранных пятидесяти человек гостей, но во всяком случае постараюсь. Та беда, что желающих слишком много, и дело не обойдется без затруднений, а признаюсь, очень хочется поближе увидеть этого витязя, который сделался так дорог сердцу каждого русского.
19 февраля, понедельник.
Вчерашняя пирушка наша не похожа была на прошлогоднюю: обед и ужин были еще изобильнее и вакховых даров всякого разбора и качества вдоволь, но как-то все сбивалось на заупокойную трапезу. За обедом
Холодный царствовал рассудок,
Сухих приличий важный тон,
а после, за ужином, хотя гости несколько и поразвеселились, однако ж без настоящего увлечения. Напитки уничтожались, но вино претворилось в воду и хмель, по выражению Буринского, б_л_а_г_о_с_л_о_в_е_н_н_о_е_ _ч_а_д_о_ _б_е_с_п_е_ч_н_о_с_т_и, отказывался споспешествовать общей веселости.
‘А знаете ли, господа, отчего мы сегодня сидим повесив носы?’, — сказал Злов, который запел было: ‘mihi est proposition’ {Мне предложено (лат.).} и остановился, видя, что никто ему не подтягивает. — ‘А это от того, Петр Васильич, что мы их не вздернули’, — отвечал Буринский. Все засмеялись. ‘Не угадал, любезный, — возразил Злов, — это от того, что мы чересчур жеманимся’. — ‘А так как жеманство есть вывеска пошлой посредственности, — сказал Мерзляков, — следовательно, мы сегодня, по мнению вашему, люди посредственные: consequentia valet’ {Вывод правилен (лат.).}. — ‘И сегодня и завтра, Алексей Федорыч, если захотите быть не тем, что вы есть, я запеваю вам одну из любимых ваших песен, и никто из вас не думает подтянуть мне: этого не бывало, и я недоволен вами’. — ‘Часто бываешь недоволен другими от того, что недоволен самим собою, Петр Васильич’. — ‘Буринский состри за меня: это по твоей части, а я, видишь, дополняю гостям стаканы — тружусь’. — ‘От того-то Алексей Федорыч и не в духе, что праздные не любят трудолюбивых’. — ‘Ай-да умная голова!’, — вскричал Злов. ‘Десяток умных голов не стоит одной веселой, — подхватил Мерзляков, — все умны п_о-с_в_о_е_м_у’. — ‘Я желал бы быть умным п_о-в_а_ш_е_м_у, — сказал Федор Павлович, — и тогда бы я был счастлив’. — ‘За доброе слово спасибо, Федор Павлыч. Мы старые приятели, но предположение твое ошибочно’. — ‘Как ошибочно? а талант, а слава!’. — ‘Твое восклицание годилось бы в заказную речь для пансионского акта, а за приятельским ужином оно не у места: талант, любезный, не проложит пути к счастию, а славу надобно выстрадать’. — ‘Не всегда, Алексей Федорыч, — возразил дотоле молчавший, скромный Василий Иванович, — не всегда: большею частью талант сопровождается общим уважением и рано или поздно зависть и недоброжелательство должны заплатить дань истинному достоинству и смириться пред ним’. — ‘А до тех пор, почтеннейший отче, можно десять раз умереть с голоду. Но, впрочем, говоря о счастье, я понимал его так, как привыкли понимать его в свете, и повторяю, что счастье и талант — несогласимые противоречия. Дело другое в отношении духовном: и я постигаю, что настоящее счастие состоит в одном только исполнении своих обязанностей к богу и ближним, каких бы оно самопожертвований ни требовало’. — ‘Но другого счастия на земле и нет, любезнейший Алексей Федорыч, все прочее, что называют счастием, есть не что иное, как только удовлетворение страстей’. — ‘Согласен, Василий Иваныч, очень согласен с вами, но для того чтоб находить счастье в самопожертвовании, надобно возродиться духовно, а покамест мы не удостоились сей благодати, страсти останутся солью жизни и без них она будет безвкусна…’.
Мы расстались поздно, и все невеселы.
20 февраля, вторник.
Помещик Д. В. Улыбышев рассказывал в клубе, что в числе умерших в запрошлом году в Нижегородской губернии 31000 с чем-то душ находилось до 25 человек, имевших от 100 до 120 лет, но что такое долголетие довольно обыкновенно в России и особенно в Сибирском краю, в котором люди замечательны крепостью телосложения и отличаются умеренностью в жизни, но что ему однажды удалось видеть пример такой долговечности, какого, вероятно, никто и нигде не встречал. Наследовав после отца небольшое имение в Рязанской губернии, он ездил осмотреть его, и так как в нем не было господской усадьбы, то ему и отвели у одного зажиточного крестьянина, по прозвищу Генварева, простую светелку. У самой квартиры встретили его два старика, седые, как лунь, но еще довольно бодрые, судя по их летам, и, по обычаю, пали на колени и, кланяясь в землю, просили принять хлеб-соль. ‘Я, — продолжал Улыбышев, — удивился почтенной наружности и благообразию этих стариков и тотчас начал с ними ласковый разговор: ‘Вы здешние хозяева?’. — ‘Да, кормилец’. — ‘А велико у вас семейство?’. — ‘Да всех-то душ с пятьдесят будет’. — ‘И живете нераздельно?’. — ‘Нераздельно, отец родной’. — ‘Как же вы это умещаетесь?’. — ‘Да вон в трех избах, а четвертая — светлица, для свадебок’. — ‘Много ли ж тебе лет, старик?’. — ‘Кому, государь, мне или сынку-то?’. — ‘А это разве сынок твой?’. — ‘А как же, кормилец, вишь ему только восьмидесятый с петрова дня пошел’. — ‘Да тебе-то сколько ж?’. — ‘Без двух годков сто будет’. — ‘Хорошо, старина, благодари бога, что сподобил пожить столько. Если в семье старший есть, так и порядок есть и дело спорится’. — ‘Вестимо, родимый, без старшего какой уряд? Вот и я остался после родителя-батюшки чуть не малолетный, годков тридцати, и кабы не дедушка — дай бог ему здравствовать — то проку было бы немного’. — ‘А дедушка-то долго жил?’. — ‘Да он и теперь еще здравствует, только ноги плохо двигаются, все больше на палатях пребывает’. Я обомлел и поскорее вошел в избу, в которой жило семейство этих Мафусаилов. ‘Здорово, дедушка, — сказал я, входя в избу, довольно громко, — как поживаешь?’. — ‘А ты кто такой?’ — откликнулся с палатей голос довольно зычный. — ‘Вишь, молодой барин приехал, — сказал ему внук, — у нас в светлице стоять будет’. — ‘Ну що ж, на здоровье, — проговорил старик. — Надо барана зарезать, али птицу какую, да выломать медку’. — ‘Все есть, — отвечал я, — не тревожься, старик. Да скажи, не помешал ли я тебе, а если нет, так вот хотел бы спросить тебя кой о чем’. — ‘Ну що ж, почему и не спросить: лет с десять ничего уж не делаю, на одном месте лежу’. — ‘А много лет тебе?’. — ‘Да господь ведает. Как наряжали под подводы государю Петру Алексеевичу, как в Воронеж ехал, в ту пору было годков шестьдесят’. — ‘И ты видел государя и помнишь его?’. — ‘Ну, как не помнить? Такой был дюжий да здоровенный, а уж любопытный какой — и, господи, упаси! Чего сам не спрошает, так другим спрошать велит. Вишь, проведал, что нам было наказано отмалчиваться перед ним, так, бывало, через других и норовит о чем-нибудь у нас допытаться…’.
‘Я после справился по ревизской сказке о летах этого старика: ему показано было 142 года, но все думают, что в сущности он был старее. У меня не достало духа поближе взглянуть на эту развалину человеческую’.
Обжегся на молоке, будешь дуть и на воду, говорит пословица. Поверив рассказам о рыбьем сукне и домашнем шампанском, я, прежде чем поверить рассказу о долговечном крестьянине, справился кой у кого о самом рассказчике — общий голос в его пользу: 25 лет известен в Москве за скромнейшего и правдивейшего человека, который, что называется, лишнего слова не выпустит на ветер.
21 февраля, среда.
Сегодня приехал генерал-адъютант государя, Уваров, а на днях прибудет и князь Багратион. Ждут также Александра Львовича Нарышкина для окончательного устройства и принятия театра в ведение императорской дирекции. Надобно видеть, в каком восхищении актеры, и особенно те, которые доселе были крепостными. Пора была подумать об участи этих бедных людей. Директором, говорят, назначен будет Всеволод Андреевич Всеволожский. Нельзя было сделать лучшего выбора: богат, живет на роскошную ногу, знаком с целой Москвой, гостеприимен и приветлив, имеет свой отличный оркестр — словом, настоящий директор императорского театра. Думают, что это звание введет его в большие издержки, но что ж в том худого, если богатый человек употребит в пользу службы свои избытки? Это похвальнее, чем живиться и крохоборничать от службы, как то делают многие.
23 февраля, пятница.
Над нашей Катериной Ивановной Яковлевой учреждается опекунство, только не такое нежное опекунство, под каким была она у маменьки и дядюшек до своего совершеннолетия — нет, это опекунство будет тягостное, стеснительное, жестокое, и стражем интересов доброй ветренницы назначается строгий и расчетливый генерал Струговщиков. Увы! ее разлучают с магазинами и магазинщицами, с мадам Шалме, Дюпаре и прочими отъявленными разбойницами, запрещают забирать в долг на Кузнецком мосту всякое тряпье и подписывать счеты разных усердных услужников, не взглянув на итог. Увы! увы! А между тем имя и звание искателя приключений, увозившего ее, сделалось известным: это какой-то пожилой полковник или генерал Дембровский.
Князь Д. А. Хилков, не только не знакомый с Катериною Ивановною, но и никогда ее не видавший, однажды, играя в бостон у тетки ее, М. И. Суровщиковой, услышал, что приехала какая-то дама и в другой комнате громко разговаривает и поминутно хохочет, вдруг положив карты на стол, сказал: ‘Ах, боже мой, какие у этой дамы или барышни прекрасные зубы!’. — ‘А почему вы так заключаете?’, — спросил Жеребцов. — ‘Да все хохочет, — отвечал Хилков, — а не имея прекрасных зубов, женщина хохотать не станет’. И в самом деле, у ней зубы, что твои перлы, и рыжий князь Волконский уверяет, что он дал бы за каждый по мужику. Бедный князь, видно его собственные плохо жуют!
Говорят, что эта перлозубая ветренница чуть ли не выходит замуж за какого-то Шереметева152. Пора, пора!
25 февраля, воскресенье.
Вчера вечером у князя Сибирского
Я познакомился с одною
Распрепочтенною княжною
Елизаветой Трубецкою,
которая с будущего года намерена издавать м_о_д_н_ы_й_ _ж_у_р_н_а_л_ _д_л_я_ _ж_е_н_щ_и_н_ под названием ‘Амур’. Не знаю, кто мог надоумить сиятельную издательницу просить у меня совета насчет эпиграфа к будущему ее журналу, только она выбрала советника невпопад. Я сказал ей, что к такому журналу, который называется _А_м_у_р_ и будет издаваться дамою, приискать эпиграф очень нелегко и что, по мнению моему, для полного успеха в _с_т_о_л_ь_ _в_а_ж_н_о_м_ _д_е_л_е_ ей следует обратиться за советом к князю Шаликову как лучшему специалисту в столице по части эпиграфов, мадригалов и всего, что касается до _а_м_у_р_н_о_й_ литературы. Княжна осталась очень довольна моим указанием на князя Шаликова и хотела непременно посоветоваться с ним при первой встрече — на П_р_е_с_н_е_н_с_к_и_х _п_р_у_д_а_х! В добрый час!
При сем случае я узнал, что князь Юрий Трубецкой, переводчик с французского небольшой комедии под заглавием ‘Платье без галунов’, близкий родственник будущей издательнице ‘Амура’. Видно таланты наследственны в этой фамилии.153
Вот и еще одна дама, г-жа фон Фрейтаг (Мария Франциска Регина, урожденная Pfundheller), переводчица комедии Гингера ‘Наш пострел везде поспел’ и знаменитой иффландовой драмы ‘Охотники’ (скорее, стрелки — die Jager), разрешилась оригинальною драмою в пяти действиях ‘Великодушная женщина’. Мне случилось прочитать ее — и грешный человек! полагаю, что зрители слишком будут великодушны, если при представлении досидят до окончания первого действия.154
26 февраля, понедельник.
Вот роман, так роман, которым снабдил меня добрый Платон Петрович Бекетов. Во-первых, одно имя героя уже приводит в трепет: Д_о_н_ _К_о_р_р_а_д_о_ _д_е_ _Г_е_р_р_е_р_а! А эпиграф? П_о_с_м_о_т_р_и_т_е, _п_о_с_м_о_т_р_и_т_е! В_с_е_ _з_а_к_о_н_ы _с_в_е_т_а_ _н_а_р_у_ш_е_н_ы, _у_з_ы_ _п_р_и_р_о_д_ы_ _п_р_е_р_в_а_н_ы, _д_р_е_в_н_я_я _в_р_а_ж_д_а_ _и_з_ _а_д_а_ _в_о_з_н_и_к_л_а! У-у! у-у! так мороз и подирает по коже! и однако ж этот роман — сочинение очень доброго, миролюбивого и умного человека, бывшего нашего студента — Г_н_е_д_и_ч_а. Некогда в университете его называли l’etudiant aux echasses {Студент на ходулях (франц.).}, или просто х_о_д_у_л_ь_н_и_к_о_м, потому что он любил говорить свысока и всякому незначительному обстоятельству и случаю придавал какую-то важность. Между прочим он замечателен был неутомимым своим прилежанием и терпением, любовью к древним языкам и страстью к некоторым трагедиям Шекспира и Шиллера, из которых наиболее восхищался ‘Гамлетом’ и ‘Заговором Фиеско’. X. А. Чеботарев очень уважал его, и когда, во избежание припадков подагры или хирагры, должен был, по предписанию врачей, решаться на сильный моцион, то одного только Гнедича приглашал с собою играть в бабки. В ‘Гамлете’ особенно нравилась Гнедичу сцена привидения, а в ‘Фиеско’ — монолог Веррины, в котором этот беспощадный заговорщик (карикатура на Катона) говорит, что он ‘готов распороть себе брюхо, вымотать кишки, свить из них веревку и на ней удавиться!’. Не бойсь не верится? Не угодно ли взглянуть? Трагедия напечатана у старого знакомца нашего Гари в 1803 г. и продается по цене неслыханной. И вот результатом этой страсти к ‘Гамлету’ и ‘Фиеско’ появился ‘Дон Коррадо де Геррера, или дух мщения и варварства испанцев’!155
А Бородулин тут как тут: вышел роман, как обойтись без эпиграммы?
Коррадо говорит,
Что ш_т_у_к_у он такую сотворит,
Ч_т_о_ _л_о_п_н_е_т _а_д_ _с_о_ _с_м_е_х_у.
Он сделает потеху:
Все грешники лишатся ада,
Кроме читателей Коррада.
Натянул, злодей, крепко натянул, да как быть! подчас обмолвишься и вместо умной глупости скажешь глупость и пошлую.
Гнедич, который увлекался всем, что выходило из обыкновенного порядка вещей, который три раза прочитал ‘Телемахиду’ от доски до доски и даже находил в ней бесподобные стихи, предпринял было сочинение какой-то драмы в 15 действиях, но не успел, по случаю отъезда своего в Петербург156. Когда приятели его, в особенности сметливый Алексей Юшневский, стали издеваться над его намерением, он доказал, что большие пьесы, в которых сюжет разделяется на несколько суток, совсем не диковина, что, не говоря уже о народных немецких представлениях, каковы, например, ‘Русалка’ и проч., состоящих из трех и более частей, есть у Шиллера трагедия ‘Валленштейн’ в двух частях157, так же как и у Шекспира ‘Король Генрих’ в трех, а наконец, в подтверждение своей мысли, он откопал в какой-то старой, завалявшейся книге, что в Италии (помнится, в Генуе) была представлена пьеса ‘Генрих IV’ в 15 действиях и 3 частях, ее давали по три дня сряду и каждую часть под особым названием: 1) ‘Генрих, король наварский, при французском дворе’, 2) ‘Генрих в лагере, или сражение при Иври’ и 3) ‘Генрих IV на престоле, или торжественное вступление его в Париж’.
А для чего вся эта театральная эрудиция, если не для извинения безрассудного литературного предприятия?
27 февраля, вторник.
Бывший тамбовский губернатор Александр Борисович Палицын, с сыном которого я учился в пансионе Ронка, затащил меня к себе, по старому знакомству с тамбовскими моими родными. Преинтересный старик! Он кой-что пописывал и во время своего губернаторства, а теперь сделался литератором не на шутку: ни на час без дела и занимается переводами сочинений большею частью серьезных. Перевел и издал: Макартнея158, Делилев ‘Дифирамб на бессмертие души’, творение Жирардена о составлении ландшафтов и ‘Новую Элоизу’ Руссо. Кроме того, я видел у него в манускриптах почти уже изготовленные к изданию поэмы ‘Времена года’ Ст. Ламбера и ‘Сады’ аббата Делиля и еще очень любопытное ‘Послание к Привете, или воспоминание о некоторых российских писателях его времени’159. Вот каков! Кажется, этот эксгубернатор с большею пользою употребляет свое время, чем эксгубернатор добрейший Маркловский, составитель новой собачьей породы.
У Палицына встретился я с Алексеем Дурновым, родным племянником земляка твоего Александра Воейкова, который задает такие славные литературные вечера и попойки Мерзлякову, Жуковскому, Измайлову, Мартынову, Сумарокову, Каченовскому и многим другим у себя в доме, на Девичьем поле. Дурнов, отлично играющий на скрипке и флейте и вообще величайший охотник до музыки, с энтузиазмом рассказывал об изобретении каким-то парижским часовщиком Лораном необыкновенной флейты из хрусталя, издающей такие очаровательные звуки, что, слушая их, какие бы кто крепкие нервы ни имел, а непременно разразится рыданьем. Но это изобретение ничто в сравнении с тем, о котором рассказывала возвратившаяся из чужих краев известная здешняя богачка Шепелева. В бытность ее в Париже выдумали и ввели в большую моду какие-то прозрачные рубашки, о которых путешественница отзывалась с восторгом таким образом: ‘Не можете представить себе, что это за прелестные сорочки: как наденешь на себя, да осмотришься, ну так-таки все насквозь и виднехонько!’.
28 февраля, среда.
Утром заезжал к саратовскому откупщику Устинову, который иногда снабжает меня, по переводу от отца, деньжонками — почивает! Заезжал к нему во втором часу — почивает! заезжал вечером — и ответ тот же, только во множественном числе: ‘почивают’. Ах, ты господи! Со мною чуть ли не делается то же, что с одним путешественником, который, приехав в Астрахань, тотчас отправился к тамошним индийцам смотреть их идолов. ‘Можно видеть пагоду?’,— спрашивает он у привратника. — ‘Нельзя, — отвечает привратник, — идолы почивают!’. — ‘А когда же их видеть можно?’. — ‘Когда проснутся’. — ‘Когда же они проснутся?’. — ‘А когда все в городе започивают’.
На что же тут ученье, если надобно к разбогатевшему целовальнику ездить три раза в день из собственных своих ста пятидесяти рублей, а он все почивать будет?
Рассказывали об одном помещике Долгове, большом ревнивце, которому, по его мнению, изменила молодая жена. Сутки двои или трои разъезжал он по родным и знакомым своим рассказывать постигшее его бедствие и объяснять все подробности измены и случай, по которому он будто бы узнал о ней. Никакие увещания и представления этих родных и знакомых и все их доводы к извинению поступка жены — как, например, что он мог ошибиться, что не надобно принимать так горячо к сердцу маленького кокетства молодой женщины и проч. — не могли успокоить несчастного мужа, и он все оставался безутешен и хотел завести процесс, покамест не напал на Михаила Константиновича Редкина, очень хладнокровного, очень доброго и чрезвычайно здравомыслящего и начитанного старика с сократовской физиономией. ‘А вот, изволишь видеть, мой любезный друг, — говорил Редкий Долгову, — если и в самом деле приключение такое с тобой последовало и тебя не обманули глаза, так, по мнению моему, все-таки печалиться очень не имеется достаточной причины. Случалось ли тебе читать ‘Премудрость Соломоню’, сиречь его ‘Притчи’? Если не случалось, так вот прочитай, что он, величайший из всех мудрецов прошедших, настоящих и будущих, глаголет в главе 30, стихи 18—20. ‘Трие ми суть невозможная уразумети и четвертаго не вем: следа орла паряща по воздуху и пути змия ползуща по камени и стези корабля пловуща по морю и путей мужа в юности его. Таков путь жены блудницы: яже егда сотворит, и измывшися, ничто же, рече, содеях нелепо’160. Следовательно, уж если великий Соломон почитает невозможным у_р_а_з_у_м_е_т_ь подлинность содеянной неверности, потому что она не оставляет по себе следа, так уж нам-то с тобою и подавно нечего искать, с позволения сказать, п_у_с_т_о_г_о_ _м_е_с_т_а’.
Вот что значит настоящее красноречие и кстати приведенный пример из древних писателей! Муж подумал, утешился и теперь опять разъезжает по знакомым, но только для того, чтоб каяться пред ними в слишком поспешном и напрасном обвинении жены своей.
2 марта, пятница.
Вчера изъездил пол-Москвы с поздравлениями именинниц и насилу сегодня отдохнул. Будь это не по обязанности, изъездил бы всю Москву и, конечно бы, вовсе не устал. Таков человек! Кончил день у Авдотьи Петровны Карамышевой, в надежде встретить Петра Степановича Молчанова, которого хозяйка завербовала к себе в племянники, но вместо этого любезного человека встретил братца ее, известного кащея Василья Петровича Нестерова и несколько других вовсе невзрачных рож, которые только и толковали, что о доходах да о количестве принадлежащих им душ (вероятно, des veritables _a_m_e_s_ _e_n_ _p_e_i_n_e {Подлинно осужденных на адские муки (франц.).}). Тетушка очень сетовала на племянничка: говорила прежде какими-то обиняками, а наконец, перед ужином разразилась прямым и очень ясным упреком: ‘Нынче, батюшка, случайные родные неслучайных родных знать не хотят. Вот и наш обер-прокурор не удостоил нас своим посещением’. Нечего сказать, превеселый вечер! Да и поделом: не умничай, и если тебе хорошо, то не ищи лучшего. Отвечерял бы на Поварской, у Небольсиной, так нет: мы, видишь ты, п_р_о_з_и_р_а_е_м в будущее!
Получил письмо из Петербурга: просьба моя с аттестатом представлены в иностранную коллегию, и я вскорости определен буду. Зять Лабата, лейб-хирург Иван Петрович Эйнбродт, просил министра Будберга, который дал приказание не медлить определением. Альбини же пишут, что они в конце апреля будут в Москве и надеятся, что я провожу их в Липецк, а за то, по окончании сезона вод, они проводят меня в Петербург. Schwester Dorchen от себя прибавляет, что по принятым мерам я, несмотря на определение в службу, могу до осени пожить на свободе, под предлогом пользования липецкими минеральными водами. Кажется, все улаживается по желанию, как нельзя лучше.
Благодаря покровителям моим я попал в число гостей на завтрашний обед в Английском клубе, следовательно увижу героя Багратиона лицом к лицу, а праздник должен быть на славу: у садовников Лебедева и Соколова подряжено одних цветов для уборки лестницы и померанцевых деревьев для украшения стола на двести рублей.
4 марта, воскресенье.
Г_о_с_т_ь. — Благодарю за угощенье,
За ласку и за все про все.
(В сторону)
Мысль хороша, но исполненье,
Мне кажется, ни то, ни се.
(Из оперы ‘Откупщик-хлебосол’).
Конечно, князь Багратион не только сказать, но и подумать этого не может. Прием торжественный, радушие необыкновенное, энтузиазм неподдельный, а угощение подлинно на славу — вот что вчера встретил желанный гость в Английском клубе.
Стол накрыт был кувертов на 300, т. е. на все число наличных членов клуба и 50 человек гостей, убранство великолепное, о провизии нечего и говорить: все, что только можно было отыскать лучшего и редчайшего из мяс, рыб, зелени, вин и плодов, — все было отыскано и куплено за дорогую цену, а те предметы, которых, до раннему времени года, у торговцев в продаже не было, доставлены богатыми владельцами из подмосковных оранжерей бесплатно: все наперерыв старались оказать чем-нибудь свое усердие и участие в угощений.
Ровно в два часа пополудни, обыкновенное время обедов в клубе, приехали князь Багратион, градоначальник и генерал-адъютант Уваров и вместе вошли в большую гостиную. Члены клуба, жадничая видеть ближе героя, так столпились вокруг его и в дверях, что старшины, предшествовавшие ему и градоначальнику по обязанности, в качестве хозяев, насилу могли проложить им дорогу. Князь Багратион имеет физиономию чисто грузинскую: большой с горбиною нос, брови дугою, глаза очень умные и быстрые, но в телодвижениях он показался мне не очень ловким.
Лишь только отворили двери в столовую, оркестр заиграл тот же вечный польский, которым всегда начинаются танцы в благородном собрании: ‘Гром победы раздавайся!’, а старшины поднесли князю на серебряном подносе приветные стихи и тотчас же потом начали раздавать или, вернее, совать их в руки прочим присутствующим. Мне досталось три экземпляра этого высокопарного произведения Николева, в котором, разумеется, не обошлось без Тита, Цезаря, Алкида и прочих нехристей. Вот последние стихи:
Славь тако Александра век
И охраняй нам Тита на престоле,
Будь купно страшный вождь и добрый человек,
Рифей в отечестве, а Цесарь в бранном поле:
Да счастливый Наполеон,
Познав чрез опыты, каков Багратион,
Не смеет утруждать Алкидов росских боле.
За обедом князь сидел между двумя Александрами: А. А. Беклешовым и А. Л. Нарышкиным, а против них двое старшин, для угощения. За Нарышкиным особенно ухаживали князья Цицианов и Грузинский и В. А. Всеволожский, потчевая его то тем, то другим, и надобно отдать ему справедливость, что он _н_е_ _о_б_и_ж_а_л_ их отказом. С Уваровым не расставался красавец генерал князь Андреи Иванович Горчаков, племянник Суворова, командующий здесь каким-то полком (чуть ли не нашенбургским).
С третьего блюда начались тосты, и когда дежурный старшина, бригадир граф Толстой, встав, провозгласил: ‘Здоровье государя императора!’, все, начиная с градоначальника, встали с мест своих и собрание разразилось таким громогласным ‘ура’, что, кажется, встрепенулся бы и мертвый, если б в толпе этих людей, одушевленных такою живою любовью к государю и отечеству, мог находиться мертвец. За сим последовал тост в честь князя Багратиона, и такое же громкое ‘ура’ трижды опять огласило залу. Но вместе с этим ‘ура’ грянул хор певчих, и вот раздалась, наконец, кантата Павла Ивановича Кутузова:
Тщетны россам все препоны:
Храбрость есть побед залог.
Есть у нас Багратионы:
Будут все враги у ног!
В продолжение пения этих к_а_м_п_л_е_т_ц_о_в, как называл их умный циник З. Н. Посников (вместо куплетцов), сочинитель поминутно выскакивал из-за стола, подбегал то к градоначальнику, то к князю Багратиону и к другим почетным лицам и оделял всех, кто только попадался под руку, экземплярами своей кантаты. Простодушный старик Бабенов, которому достался также экземпляр этой кантаты, прочитывая ее несколько раз, никак не мог вразумиться, кому именно принадлежат эти ноги, у которых будут враги, упоминаемые в последнем куплете, и адресовался ко многим с просьбою разрешить его недоумение. ‘Тут нечего и думать, — преважно заметил ему красноносый весельчак Дружинин, — смысл этого стиха ‘будут все враги у ног’, есть тот, что все враги будут побеждены нами, т. е. русскими. Конечно, автор мог бы сказать это яснее: ‘будет враг у наших ног’, но, как быть! в пылу поэтического вдохновения немудрено ошибиться выражением’. Ай да толки! Вот, что называется пересыпать из пустого в порожнее!161
Между тем тосты продолжались: сперва в честь почтенного начальника Александра Андреевича, А. Л. Нарышкина и генерал-адъютанта Уварова, потом некоторых почетных москвичей: князя Долгорукого, Апраксина, Валуева и многих других и, наконец, старшин клуба и всех его членов. Эти тосты были причиною, что многие нечувствительно понаклюкались. По окончании обеда гости перешли в гостиную, и там старшины объявили князю Багратиону, что он единогласно и без баллотировки избран членом клуба в воспоминание того дня, в который он осчастливил клуб своим посещением. Этой церемонии я не видал, потому что в гостиную попасть не мог — et pour cause {И не без причины (франц.).}.162
Многие утверждали, что генерал Уваров прислан от государя с секретным поручением: узнать мнение московской публики насчет несчастного аустерлицкого сражения и делаемых приготовлений к новой войне с французами. Не думаю: это просто пустые разглагольствия. Государь, вероятно, знает и без того, что мнение Москвы состоит единственно в том, чтоб не иметь никакого мнения, а делать только угодное государю, в полной к нему доверенности.
7 марта, среда.
Нейком написал прелестную музыку на две небольшие комические интермедии, сочинения Гунниуса: ‘Der Schauspiel-Director’ и ‘Ehestand Wehestand’. Какой разнообразный и вместе какой трудолюбивый талант этот Нейком! Не проходит недели, чтобы он не попотчевал публику чем-нибудь новым: то сочинит сонату, то симфонию, то квартет, и вот, pour changer {Для перемены (франц.).}, написал в одно почти время две интермедии! Теперь оканчивает хоры для э_л_е_г_и_ч_е_с_к_о_-_д_р_а_м_а_т_и_ч_е_с_к_о_г_о представления, которое будет дано в воспоминание усопшего Штейнсберга. Это ‘Elegisch-dramatishe Vorstellung’ {Элегически-драматическое представление (нем.).} сочинил Гейдеке. Начало не слишком поэтическое:
Auch hieher jagt das ruhelose Herz
Verfolgend unbesiegbar mit herbem Schmerz {*},
{* Сюда тоже стремится беспокойное сердце, непрерывно преследуемое жестоким страданием (нем.).}
т. е., как водится у немцев: где Herz, тут и Schmerz,
Entflohne Lust
Aus Freundes В rust {*},
{* Улетевшая из груди друга радость (нем.).}
и опять, разумеется, где Lust, тут и Brust, однако ж умный пробст скоро поправляется:
Der Liebe Thranen,
Der Freundschaft Sehnen,
Ist alles nicht genug die Vorsicht zu versohnen,
Den Menschen Werth durch Menschen Todt verhohnen? {*}
{* Слезы любви, тоска дружбы — неужели всего этого недостаточно, чтобы упросить судьбу не оскорблять человеческого достоинства человеческой смертью? (нем.).}
Но дело не в стихах, а в музыке. Я слышал некоторые хоры — прелесть! Перед пьесою исполнен будет небольшой реквием, сочинения также Нейкома: есть аккорды, раздирающие душу.
По смерти Штейнсберга как-то пропадает охота ездить к немцам. Ни скромная прелестница Шредер, ни болтливая кокетка Кафка, одни, не в состоянии поддержать тех пьес, в которых играли они с Штейнсбергом, устоят разве одни только большие оперы, по милости Соломони, Гальтенгофа и Гунниуса.
В два с небольшим года Штейнсберг ‘Русалками’, ‘Чортовою мельницею’ и ‘Духовидцем’ (‘Das neue Sonntagskiad’) приобрел тысяч до 20 рублей, которые оставил жене своей, доброй, но бесталанной немочке. Будет ли она уметь сохранить их? Едва ли. Чудное дело! Кажется, вдова Штейнсберга должна была бы в своем кругу внушать к себе уважение, а между тем этого вовсе нет. Вот уж она и сбирается в Петербург вместе с Кистером. Добрый путь, милая Anastasia! Мы не забудем вашего супруга, а Снегирь-Nemo не забудет вас и вашей полновесной пощечины.
8 марта, четверг.
Штейнсберг был не только отличный актер, но и отличный поэт, хотя поэзия его, как поэзия и всех немецких студентов, воспитывавшихся под влиянием кантовой философии, несколько отвлеченна и туманна, но зато недостаток этот искупается необыкновенною энергией мыслей и выражений. Рифмы Штейнсбергу нипочем и нисколько его не затрудняют. Как хороши его октавы, к которым прибран им так счастливо эпиграф163:
Si male nunc, non olim sic erit. {*}
Der Gegenwart will sich der Geist entschwingen! {**} и проч.
{* Если плохо теперь, не всегда так будет (лат.).}
{** Над настоящим хочет дух подняться (нем.).}
Все стихотворение от начала до конца выдержано мастерски, а окончание его в особенности превосходно. На днях спишу его непременно целиком, на досуге переведу и посвящу Мерзлякову. Это, во-первых, будет посильная дань моей к нему благодарности, а во-вторых, небольшой косвенный упрек за то, что он не любит немецких поэтов.
10 марта, суббота.
После клубного обеда князю Багратиону и после частных угощений, которыми Москва чествовала дорогого гостя и других петербургских приезжих, она отдыхает. Пора! Надобно же веселой старушке Москве переварить все съеденные ею стерляди и выпитое шампанское. Теперь настоящий пост: тихо и смирно, ни обедов, ни новостей.
Говорят, что обязанности скучны, но я начинаю находить, что скучно и без обязанностей. Решился опять таскаться по лекциям, что очень утешает моего Петра Ивановича, а между тем продолжается переписка насчет моего определения в службу. Не знаю, как благодарить моих добрых покровителей за все хлопоты, которые они на себя по сему случаю принимают.
У князя Ивана Сергеевича Гагарина встретил я знаменитого живописца Тончи. Он женат на старшей дочери князя. Сед как лунь. Судя по виду, ему должно быть лет около шестидесяти, но, по живости разговора, нельзя дать ему и сорока. Он занимал всю беседу. Удивительный человек! кажется живописец, а стоит любого профессора: все знает, все видел, всему учился. Толковал о политике, науках, современных открытиях, рассказывал разные анекдоты, один другого занимательнее. Я слушал разиня рот и не видал, как пролетело время. Между прочим, он сказывал, что когда в Лукке захотели образовать муниципалитет, то один остряк из слова municipality сделал прекрасную анаграмму, которая может итти за эпиграмму: Capi mal uniti {Неудачно объединенные головы (итал.).}. Рассуждая о сходстве латинского и итальянского языков, он рассказал следующий анекдот. Некоторые богатые жители в Вероне, построив часовню богоматери, захотели украсить ее приличною надписью, но вышло затруднение: одна половина строителей желала, чтоб надпись сделана была на латинском языке, а другая настаивала, чтоб она была на итальянском. Долго продолжался спор, покамест один находчивый академик не помирил обе стороны, сделав следующую надпись:
Inmare, in terra, in subita procella
Invoquo te, Maria, benigna Stella. {*}
{* На море, на земле, под внезапной бурей я взываю к тебе, Мария, благосклонная звезда (лат. и итал.).}
Все были удовлетворены: для одних надпись была латинская, для других итальянская. В пример необыкновенной гибкости латинского языка, Тончи написал одну фразу, которую читай как хочешь, с начала или с конца, буква в букву, и она сохраняет свой смысл,
In girum imus noctu ut consumimur igni.
{Мы ночью входим в круг, чтобы сгореть в огне (лат.).}
Что за любезный человек и с каким многосложным образованием этот Тончи! После всего, что я слышал о нем и от него, не удивляюсь, что русская княжна вышла за итальянского живописца. Он страстно любит литературу и сам пишет стихи: Микель-Анджело и Сальватор Роза были также поэты, в альбоме одной из его своячениц я читал написанные им стихи: не ручаюсь, чтоб они были его сочинения, но во всяком случае выбор делает честь его вкусу.
Il passato non e, ma se lo finge
La vana rimembranza.
Il futuro non e, ma se lo pinge
L’indomita speranza.
Il presente sol e, ma in un baleno
Passa del nulla in seno.
Dunque, la vita e appunto
Una memoria, una speranza, un punto. {*}
{* Прошедшего нет, но тщетная память хранит его у себя. Будущего нет, но непокорная надежда рисует себе его. Есть лишь одно настоящее, но оно мгновенно уходит в лоно небытия. Итак, жизнь есть, действительно, воспоминание, надежда, мгновенье (итал.).}
Тончи теперь мало занимается живописью и пишет иногда только портреты с родных жены своей. Портрет, написанный им с старого князя — произведение образцовое: кроме необычайного сходства, какая работа и какой колорит! Точно живой, так и выходит из полотна, но говорят, что этот портрет, как он ни превосходен, ничто в сравнении с портретом Державина, писанным в Петербурге. Тончи ни за что не хотел представить поэта в парике, а Державин не соглашался писать себя плешивым, и потому художник придумал надеть на него русскую соболью шапку. Сказывают, что это верх совершенства164.
14 марта, среда.
Здешний губернский предводитель, князь Дашков, сын знаменитой княгини Екатерины Романовны, получил александровскую ленту. По сему случаю князь, несмотря на великий пост, хотел дать огромный бал и пировать на славу, но главнокомандующий отсоветовал, говорит: ‘Неприлично, лучше дай обед или подожди до пасхи’. Князь согласился с радостью, а между тем берет четырех сирот из бедных дворян на свое воспитание. Добряк!
А. С. Черепанов рассказывал, что соседи его, здешние откупщики, по-простонародному ‘компанейщики’, перессорились между собою из пустяков. Приехав вечером с какого-то обеда на заседание в контору, один из трех присутствовавших расхвастался пред товарищами об услугах его общему делу, утверждая, что, если б не он, то не миновать бы убытков, и вся бы компания к чорту. Это задело за живое твоего beau-frere {Зятя (франц.).} Прокофья Михайловича Семенова, который не без основания полагал себя посмышленее, и вот он, приосанившись, отвечал: ‘Может быть, и так, Петр Тимофеич. Конечно, ты мудрен, очень мудрен, а все-таки загадки моей не разгадаешь’.— ‘Ну-ка, попробуй загадать, так увидишь, что разгадаю’. — ‘Нет, не разгадаешь’. — ‘Да уж разгадаю’, — живо отвечал Бородин. — ‘Ну, слушай, Петр Тимофеич, да слушай обеими: эйн, цвей, дрей — что это такое?’. Бородин призадумался, понасупился и вспыхнул. — ‘Ну, слушай же ты меня, Прошка! этой загадки, конечно, я не разгадаю, да уж и обиды такой тебе не спущу: откуп лопни хоть сейчас, а я тебе не дольщик!’. С этими словами он вскочил с кресла — и был таков! На другой только день хромой С_о_л_о_в_о_й успел помирить товарищей.
24 марта, Лазарева суббота.
Гулянье на славу! Погода прекрасная. Небольшой мороз осушил площадь. Щегольских экипажей множество. Были кавалькады, в которых отличался князь Касаткин и Зотов: первый на каком-то арабском или турецком жеребце, который все прыгал под своим всадником. Седло и сбруя турецкие, облитые золотом и украшенные драгоценными каменьями — очень картинно, но было бы еще картиннее, если б всадник сам был в турецком костюме, а то убранство лошади не согласовалось с синим фраком и черным спенсером: точно как будто и седло и мундштук взяты были на прокат у Лухманова. Другой выехал настоящим английским джентльменом: на рыжем жеребце с проточиною во весь лоб, сбруя новенькая, только что из мастерской Шульца, легонький мундштук с серебряными удилами. Сам всадник в черном фраке и сапогах с отворотами: просто, красиво и нарядно. Княжны Щербатовы из новой зеленой кареты своей глаз с него не спускали, да видишь, не то время!
Обедал у Катерины Александровны и, к великому моему удовольствию, встретил, наконец, почтенного Якова Ивановича Булгакова, которого так давно мне хотелось увидеть поближе165. Он живет неподалеку от Катерины Александровны и называет ее милой соседушкой. Яков Иванович находился в дружеских связях с покойным ее мужем, и оба были близки к князю Потемкину. Булгаков имеет замечательную наружность: лицо умное и серьезное, однако ж не без приятности, довольно тучен, но в движениях свободен и ловок, говорит, как книга. Где он не был, чего не видал и чего не испытал в своей жизни! Трудолюбие — отличительное его качество. Говорят, что он не может ни минуты оставаться праздным: не пишет, так читает. П. И. Страхов сказывал, что он подарил ему свой перевод первой части ‘Анахарсиса’ и склонил его переводить последние. Непостижимо, как этот человек, при деятельности ума своего, живет без службы! Очень любит Москву. Он утверждал, что для людей, окончивших почему бы то ни было служебное поприще, нет лучшего приюта в мире, как Москва. При этих словах мне пришли на память прекрасные стихи Карамзина:
Кто в мире и любви умеет жить с собою,
Тот радость и любовь во всех странах найдет166,
а Булгаков, кажется, находил это счастие повсюду, даже и в Семибашенном замке, куда он заточен был турецким правительством: оставаясь там в заключении более двух лет, он умел не соскучиться и перевел ‘Всемирного Путешествователя’, первую книгу гражданской печати, которую я читал в моем детстве. Я думаю, от того-то я с таким любопытством смотрел на Булгакова и слушал его с такою жадностью.
4 апреля, среда святой недели.
Христос воскресе.
Праздничные визиты мои кончены: я обрыскал весь город. Мне показалось, что некоторые из самых близких моих знакомых как будто на меня дуются. Не знаю причины, что я им сделал. Не за то ли, что редко у них бываю? Да что им во мне? Чувствую, что, с каждым днем я становлюсь ничтожнее и скучнее. Они называют меня, как будто в шутку, немцем, но это не шутка, а намек, который я понимаю, хотя и безотчетно. Чтоб отомстить им, я и в самом деле отправился к немцам. Милая малютка Шредер в первый раз играла после тяжкой своей болезни. Мать была так рада ее выздоровлению, что все представление проплакала от удовольствия. Эта чувствительность меня тронула, да и со времени пропетой ею мне русской песни почти у самого смертного одра бедного Штейнсберга, я как-то очень полюбил эту хорошенькую женщину, несмотря на то что она актриса, которых я не великий поклонник. В управлении немецкого театра заметна большая перемена: по всему видно, что Штейнсберга нет, умного доброго Штейнсберга, которого обыкновенная поговорка была:
Ein jeder lerne seine Lektion,
So wird es wohl im Hause flohn.
{ Пусть каждый учит свой урок — тогда и в доме будет прок (нем.).}
Теперь всякий делает, что хочет. Не худо бы А. Муромцеву заняться попристальнее своим делом, иначе оно итти не может, и ему предстоит худой конец: закрытие театра, чего очень опасаются актеры. Куда им деваться? Не все имеют талант мамзель Штейн, вышедшей замуж за Гебгарда и тотчас же определенной на театр петербургский. Впрочем, для меня теперь все равно: я и сам скоро уеду, но жаль старых знакомцев: разбредутся бог весть куда. Сказывали, что Арресто уехал в Вену и что роль маркиза Позы в ‘Дон-Карлосе’ играет теперь Кудич, который его не стоит.
7 апреля, суббота.
Пишут из Петербурга, что непременно скоро определен буду. Дай бог! Столько молодых людей, не старее меня летами, давным-давно не только определены, но, по какому-то слепому счастию, имеют уже и чины: кто переводчик, кто коллежский асессор, а есть некто, Горяинов, который еще в пансионе у Ронка был надворным советником. Не знаю как это делается, только, признаюсь, хотелось бы того же и мне, да видно не всякому на роду написано быть тем, чем кто хочет, а только тем, чем бог велит. Так будь же его святая воля! Дарья Егоровна приписывает:
Weine nicht, es ist vergebens,
Iede Freude dieses Lebens
Ist ein Traum der Phantasie.
Muhe dich es zu vergessen
Dass du einst ein Gluck besessen,
Denke, du besasst es nie. {*}
{* Не плачь — это напрасно. Каждая радость в здешней жизни — греза воображения. Постарайся забыть, что ты когда-то был счастлив, думай, что этого никогда не было (нем.).}
Это легко сказать, но трудно выполнить.
Года два назад генерал Чесменский завел прекрасную фабрику разных машин и орудий земледельческих. Теперь вошло в моду ездить на обозрение этой фабрики, и если бы дорога была лучше, то вся Москва поскакала бы любоваться заведением. Устройство на английский манер и много рабочих людей из англичан. Скептик Демидов утверждает, что москвичи ездят на фабрику не смотреть и не учиться, а сытно пообедать и попить хорошего вина. Это легко может быть, да зачем же придумывать все в худую сторону? 167
Соученик мой, Николай Федорович Грамматин, получивший золотую медаль и остающийся еще в пансионе для получения степени кандидата, задумал состязаться с профессором своим И. А. Геймом в издании французско-русского лексикона168. Нет сомнения, что Грамматин знает по-русски лучше Гейма, но зато чрезвычайно смешон с своими логическими выводами. Напр., слово ‘accoucheur’ он переводит словом ‘повивальный дед’. — ‘Да почему же accoucheur повивальный дед?’, — спрашивал его Проташинский. — ‘А потому, что если есть повивальная бабка, так почему же не быть и повивальному деду? ведь ремесло одно и то же’. Ну как не вспомнить Эмина:
Коль есть в планетах раки,
Так почему ж не быть там и моей Собаки?
11 апреля, среда.
С нынешнего дня русский театр поступил в казенное ведомство, и в первый раз актеры играли под названием актеров императорских. Давали драму ‘Бедность и благородство души’ и комедию ‘Слуга двух господ’. Каждый из действующих лиц вырос на пол-аршина, кроме Плавильщикова и Сандуновых, которые некогда уже были придворными актерами. Впрочем, как эти господа ни скрывают свое удовольствие, а оно написано на лицах их. Безделица! им зачитают все время бытности их при частном театре для получения пенсионов, но для некоторых других это событие еще важнее: они приобретают желанную букву ‘г.’ к своим фамилиям, и, сколько я заметить мог, Кураев, Волков, Лисицыны и tutti quanti {Все подобные (итал.).} с театров Столыпина и кн. Волконского ходят уже с возвышенными главами, а некоторые даже и с отяжелевшими. Лисицын, на радости, беспрестанно пел из какой-то оперы, в которой он играет роль слуги-дурака:
У нас деревня близь Китая,
Где очень, очень много чая!
‘Слава богу, что нет рому, — сказал ему Злов, — а то бы ты с чаем-то разом его выпил’. Наш Петр Васильевич очень смешон: за словом в карман не полезет. Гр. Растопчин очень любит Злова и приглашает его иногда к себе.
15 апреля, воскресенье.
Обедал у Антонского с Страховым, протоиереем Малиновским, Мерзляковым, Буле, Двигубским, Буринским и Петром Ивановичем, которому он поручил непременно привезти меня. ‘Своего-та цривезите, — сказал он Петру Ивановичу, — мы с ним жили-та не в большом ладу, надобно помириться-та’. Сверх чаяния моего, обед был очень веселый и очень сытный. Говорили большею частью о новых университетах: Харьковском и Казанском, открытых в прошедшем году, хвалили очень выбор кураторов: графа Потоцкого и Румовского. Страхов утверждал, что они отлично знают свое дело. Превозносили государя, который так печется о распространении просвещения, и удивлялись, как в такое беспокойное военное время он успевает всем заниматься.
Страхов спрашивал Буле и Двигубского, готовят ли они что-нибудь к торжественному акту. Буле отвечал, что он намерен написать диссертацию о л_у_ч_ш_е_м _с_п_о_с_о_б_е _с_о_ч_и_н_и_т_ь_ _и_с_т_о_р_и_ю_ _н_а_р_о_д_о_в, _н_а_с_е_л_я_в_ш_и_х_ _Р_о_с_с_и_ю_ _п_р_е_ж_д_е_ IX _в_е_к_а, а Двигубский объявил, что будет говорить о _н_ы_н_е_ш_н_е_м_ _с_о_с_т_о_я_н_и_и_ _з_е_м_н_о_й_ _п_о_в_е_р_х_н_о_с_т_и. Слава богу! это уже не прежние сухие рассуждения, никого не интересующие, следовательно на акте будут говорить и слушать дельное. Отец Феодор сказывал, что и он, на старости лет, хочет произнести, может быть, в последний раз, написанное уже им слово о том, что м_и_л_о_с_т_ь_ _е_с_т_ь_ _г_л_а_в_н_а_я_ _о_б_я_з_а_н_н_о_с_т_ь, _д_о_с_т_о_й_н_а_я_ _ч_е_л_о_в_е_к_а, и _в_м_е_с_т_е_ _с_о_б_с_т_в_е_н_н_о_е _е_г_о _б_л_а_г_о_п_о_л_у_ч_и_е. Пили за здоровье государя, министра просвещения, куратора и Страхова как ректора университета, а при конце обеда хозяин предложил выпить и заупокойную чашу в воспоминание почтенного Харитона Андреевича, скончавшегося в начале прошлого года169. Между прочим, Страхов объявил, что мы, наконец, будем иметь краткую историю университета, которою занимается Павел Афанасьевич Сохацкий, по давнему желанию куратора М. Н. Муравьева.
18 апреля, среда.
Наши опять будут жить летом в Липецке и поручили мне закупить запас вина. Я не очень рад этой комиссии, потому что вина вздорожали. Я боюсь сделать им пренеприятный сюрприз: они не ожидают таких цен. Говорят, что еще будет дороже с возвышением курса на серебро и золото. Серебряный рубль ходит уже 1 р. 31 к., империал — 13 р. 30 к. и червонец 3 р. 98 к. Цена вину лучших сортов следующая: шампанское 3 р. 50 к. бут., венгерское 3руб., рейнвейн 2 р. 50 к., малага 1 р. 25к., мадера 1 р. 50к., медок ведро 9 руб., францвейн 8 руб., водка бордоская 3 р. 50 к. штоф. Но пусть уже это вина французские, и возвышение на них цены может иметь причину в возвышении курса на золото и серебро, да за что же вина и водки русские также в ценах возвышаются? Например, бутылка горского стоит 1 р. 50 к., цимлянского 1 руб., и кизлярской водки штоф 2 руб. Очень неприятно, а между тем делать нечего, и купить надобно.
Если определение мое в службу замедлится, то я и сам уеду в Липецк, и тогда снабди меня одним из Дураков моих. Впрочем, все должно решиться недели через две. В первых числах мая Альбини будут проездом в Москве, и я достоверно узнаю, чего мне ожидать должно.
22 апреля, воскресенье.
Сегодня на немецком театре ‘Das neue Sonntagsldnd’, а на русском ‘Крестьянин маркиз, или колбасники’ Паэзиелло. Меня подмывало и туда и сюда, но я решился изменить немцам для Сандуновой и Волкова — и раскаялся: в немецком театре проболтал бы, по крайней мере, за кулисами с немецкими чечотками и похохотал над уморительным Коропом в роли нашего брата, недоученого студента170, а то просидел три часа на партерной лавке с каким-то купцом, который не давал мне слушать музыки своими вопросами, примечаниями и замечаниями: выйдет ли на сцену Сандунова — вопрос: ‘ведь это, батюшка, Сандуниха?’. — ‘Да-с’. — ‘Вишь какая здоровенькая!’. — ‘Да-с’. — Появится ли Волков: ‘Ведь это, батюшка, тот, что Тарабара-то представляет?’. — ‘Да-с’. — ‘Вишь какой красноносый! А зачем же, батюшка, он в парике?’. — ‘Так надо-с’. — ‘А отчего же, батюшка, он как будто по-собачьи лает?’. — ‘Так надобно-с’. — ‘Этакий Маркобрун! А позвольте спросить, мой отец, ведь это комедия, что ли?’. — ‘Нет-с, опера’. — ‘Так-с!’. Словом душу вытянул, злодей, надоел до смерти!
Сказывали, что цены на ложи и кресла будут прибавлены, но партер останется в прежней цене.
При выходе из театра встретил генерала Петра Семеновича Муравьева, приехавшего из деревни нарочно для скачек, которые начнутся с 6 мая. Он привел трех скакунов для состязания с лошадьми графа Орлова и говорит, что надеется обскакать их. Немудрено: в прошлом году выиграл жеребец его Травлер, правда, что он был выписной, а лошади графа Орлова и других охотников — доморощенные. Петр Семенович обещался свозить меня на Донское поле посмотреть на приготовление лошадей его к скачке. Не знаю, сдержит ли слово, но, признаюсь, поехал бы с ним с величайшим удовольствием. Он дал мне печатное объявление об этих скачках, с которого вот и список.
‘Назначаются на Донском поле скачки по 500 руб. каждая, с подпискою за каждую лошадь по 100 рублей. Каждая скачка с перескачкою.

Для лошадей, возраст

Дистанция, верста

Вес

6 мая

5

6

3 пуд. 15 фун.

14 мая

4

4

3 пуд. 6 фун.

21 мая

5

6

3 пуд.15 фун.

27 мая

3

2

3 пуд. 6 фун.

3 июня

3

2

3 пуд. 6 фун.

10 июня

5

6

3 пуд. 15 фун.

17 июня

4

4

3 пуд. 6 фун.

25 июня

5

6

3 пуд. 15 фун.

6

6

3 пуд. 19 фун.

7

6

3 пуд. 23 фун.

Если трехлетки поскачут с старшими лошадьми, то им иметь 2 п. 20 ф.’
27 апреля, пятница.
По случаю помолвки Луизы Эренталь с майором Бессоновым пастор Гейдеке послал ей черный вуаль при прекрасных стихах. Перевожу их буквально прозою: чем богат, тем и рад.
‘К грешнице.
Как бывает сладостно сердцу, когда случается встретить такое доброе и милое существо, как ты, Луиза, хотя доселе и была ты опутана страстями! Но если бог милосердствует к бедным грешникам, если прощает бог, то как смеет не простить человек?
Не отчаивайся ты, слабая дева: в искренности покаяния твоего заключается твое искупление. Тому, кто прибегает к раскаянию, всемогущий внезапно ниспосылает лучший из даров своих: святую, многожеланную надежду.
А я, твой верный, почти отживший уже друг, посылаю тебе печальное покрывало покаяния: прикрой им все твое прошедшее, все бедственные случайности твоей жизни’.171
Разумеется, что это слабая копия с прекрасного оригинала. Гейдеке из всякого случая всегда выведет поэтическое и вместе христианское заключение.
Был у Всеволожских. Сказывали, что будто бы в Москву назначается другой губернатор и что сам Александр Андреевич просится в отставку. Не думают, однако ж, чтоб его отпустили, а разве дадут другое назначение.
Обер-прокурор Боборыкин рассказывал, что он определил к себе в канцелярию одного приезжего из Орла, бедного гимназиста, вот по какому случаю. Этот гимназист, Корнильев, сын какого-то орловского канцеляриста, по приезде остановился у известного стряпчего Григорьева, великого поклонника Бахусу, который начал его образование тем, что повел в Кремль взглянуть на Ивана-великого, царь пушку и большой колокол. Проходя по Тверской мимо трактира мадам Шню, Григорьев приказал Корнильеву подождать его на улице, а сам забежал в трактир выпить рюмку водки. По возвращении Григорьева юноша спросил его, что это за дом, куда заходил он. — ‘Дом сумасшедших’, — отвечал Григорьев. — ‘Дом сумасшедших, — возразил без запинки Корнильев, — да как же это вас оттуда выпустили?’. Боборыкин узнал об остром ответе мальчика и взял его на свое попечение. Бедняк удачным словом проложил себе дорогу, а то, может быть, и долго прошатался бы без определения в службу.
2 мая, среда.
Вчера прошатался целый день на гулянье в Сокольниках и видел почти всех знакомых. Что-то многие опять начинают толковать о войне, а некоторые и нетерпеливо ее желают. В палатке главнокомандующего было пропасть гостей, но сам он не был, по случаю нездоровья. Поезд графа Орлова так же был наряден, как и в прошлом году, но в нынешний раз он не сделал на меня такого уже впечатления: люди одни и те же, один и тот же порядок и то же убранство, самые лошади те же, впрочем, ко всему присмотреться можно, даже со временем и к жизни. Nil admirari {Ничему не удивляться (лат.).}. Это, может быть, и очень покойно, но чтоб весело было — не думаю.
В палатке Е. Е. Ренкевича дым коромыслом: весь город, начиная от губернатора и обер-полицеймейстера до вральмана Бородулина. Кушают мороженое, пьют шампанское и закусывают бисквитами. Не токмо всякому приходящему, но и мимо идущему предлагается чашка чаю, рюмка вина или какое-нибудь лакомство. Палатка Ренкевича точно приемная трапеза какого-нибудь древнего болярина: милости просим всякого без разбора.
Ренкевич сказывал, что тесть его, Пашков, великий охотник до разных редких птиц, получил недавно из Англии пару черных лебедей, которые в самой Англии считаются еще редкостью, они привезены чуть ли не из Австралии, а теперь плавают по садовому пруду против дома Пашкова на Моховой172, где всякий день можно их видеть. Завтра непременно взгляну на них.
Мамзель Соломони-старшая, которая так хорошо играет на скрипке, выходит замуж за известного каретника купца Петрова, который получил недавно золотую медаль на голубой ленте, мимо всех медалей низшего класса. Что сделал этот Петров и какие оказал услуги — это для меня покрыто мраком неизвестности, но знаю только, что он будет иметь хорошенькую, умную и талантливую жену и что я буду пировать у него на свадьбе, потому что все Соломони меня приглашали. Младшей я не советовал бы выходить замуж, чтоб не потерять прекрасный, редкий талант, который требует еще развития, а оно едва ли возможно при домашних хлопотах и заботах супружеской жизни.
Я уверен, что старшую сестрицу через год мы не узнаем: забудет скрипку и фортепьяно, обопьется чаю, растолстеет, обленится — и мамзель Соломони поминай, как звали! Итальянская Сильфида превратится в жирную купчиху.
6 мая, воскресенье.
Сейчас со скачки. Скакали восемь лошадей, выиграл рыжий жеребец Витязь, принадлежащий Мосоловым и собственного их завода. Славная лошадь, от Юби. По окончании первого гита, когда стали взвешивать ездока и обтирать лошадь, граф Орлов сходил с эстрады и долго любовался победителем. После перескачки, которую Витязь опять выиграл легко, граф Орлов подозвал к себе Мосоловых и поздравлял их. Сказывали, что он только с ними держит заклады на деньги, с другими же охотниками бьется на одни калачи. Братья Мосоловы очень умные люди, знающие охотники и ведут дела свои аккуратно. И в этот раз цыгане также пели и плясали, а напоследок был и кулачный бой. Победителем явился курятник из Охотного ряда Сычов, с трех ударов уничтоживший своего противника. Ему накидали денег чуть не полную шляпу и поили вином, но и побежденный не был забыт: достались и ему пригоршни две серебряных рублей. Князь Хилков, секретарь скачек, сказывал, что цыгане записаны были прежде крепостными крестьянами графа Орлова и единственно его попечению обязаны были тем, чем теперь сделались, а до того времени были, как и все кочующие цыгане, просто, гадки. Граф, по возвращении уже из чужих краев, даровал им свободу и записал в мещане.
8 мая, вторник.
Нынешнею ночью был такой мороз, что хоть бы в октябре. Думаю, что пострадают все фруктовые деревья, и Москва останется без яблок, груш и вишень.
Вчера ездил в русский театр. Давали ‘Наталью, боярскую дочь’ Глинки. Я скучал и зевал: никак не могу привыкнуть к этим драмам, взятым из повестей Карамзина. Эти повести сами по себе восхитительны, а на сцене до крайности утомительны и скучны. Отчего же? — право не понимаю. Кроме неискусства переделывателей, должна быть и еще какая-нибудь другая причина. И ‘Лиза’ Федорова скучна, а ‘Наталья’, по-моему, еще скучнее173. Персонажи все на ходулях, несут такую пошлость, что мочи нет. Какой-то острослов попотчевал автора эпиграммою, которую повторяют все, хотя она вовсе не задорна:
‘Наталью’ видел ли? — Изрядная новинка.
— Фарфор или фаянс? — О, нет, простая глинка.
Я небольшой охотник до эпиграмм, но не люблю и ничего неестественного и напыщенного, не люблю этих сценических проповедей, которые никого не трогают и не исправляют. Вот, например, так драма ‘Отец семейства’, в которой так превосходен Померанцев. Нравоучение проистекает из действия и потому трогает и врезывается в душу, морализовать на сцене бесполезно: не будешь моралистом лучше Соломона и Сираха. Кто захочет учиться, тот будет читать их, и нашим драматургам и во сне не мечталось такого знания сердца человеческого.
14 мая, понедельник.
Сегодня опять скачка. Как ни хочется видеть ее, но я не поеду. Петербургские гости мои прибыли и завтра отправляются в Липецк, а сегодня повезу их в немецкий театр, на котором дают маленькую оперу ‘Der Schatzgraber’. После спектакля иллюминация в саду, воксал и бал.
Иван Николаевич проехал на днях, а длинный Иван Кузьмич давно уже распоряжается на водах. Я выеду дней через десять в деревню, а оттуда вместе с своими в Липецк. Альбини сказывал, что определение мое последует непременно чрез месяц, а много, недель чрез шесть. Эйнбродт хлопочет, и тесть его, почтенный гасконец Лабат, не даёт ему покоя. Добрые люди! К 10-му будущего месяца пришли мне в Липецк одного Дурака, какого хочешь — для меня все равно, а за это вот тебе вчерашний анекдот.
Алябьев, поссорившись за картами с Яковлевым, вызвал его на дуэль. ‘А на чем ты хочешь драться?’, — спросил последний. ‘Разумеется, на саблях’, — отвечал Алябьев. — ‘Не могу’. — ‘Почему же не можешь? Я обижен и имею право назначать оружие’. — ‘Воля твоя, не могу’. — ‘Ну так на шпагах’. — ‘О, ни за что не могу! Я наследовал от короля Иакова I, от имени которого фамилия моя происходит, врожденную антипатию к обнаженному оружию и не могу смотреть на него’. Все засмеялись, Алябьев также — и шампанское примирило противников.
18 мая, пятница.
Вот последнее мое донесение и последние сплетни из Москвы. Не хотелось и пера брать в руки, а пришло время ложиться спать, так и потянуло к конторке написать тебе несколько строк. Альбини сказывали, что в Петербурге только и разговоров, что о войне, и думают, что фельдмаршал граф Каменский будет начальствовать войсками. В петербургском обществе господствует самый воинственный дух и явное нерасположение к французам. Это заметно, кажется, еще более здесь. Те охотники до новостей, которые не разъехались еще по деревням, бегают, рыщут и толкуют о каком-то проекте для составления многочисленной армии. Я слышал, что все отставные генералы и офицеры, бывшие некогда в походах и сражениях, будут приглашены вступить опять в службу. И. И. Дмитриев утверждает, что государь не допустит Россию до унижения и во что бы то ни стало начнет новую борьбу с Наполеоном, но, впрочем, говорит: ‘Заботиться не о чем: нужна только доверенность к правительству’. Он советовал мне заняться в деревне чем-нибудь серьезным. Я сам давно об этом думал и решился приступить к сочинению трагедии. Сюжет у меня есть: из истории древних персов. Имя героя громкое — ‘Артабан’. Иной насмешник превратит его в барабан, но к этому готовиться должно, и насмешек не избежишь. Впрочем, надобно точно написать что-нибудь путное, чтоб было с чем приехать в Петербург. Рекомендательных писем у меня будет немного, и те, которые на них вызывались прежде, вероятно, откажутся, когда придется приняться за перо. Но пусть будет, что будет: во всяком случае лучше надеяться на себя. Петр Иванович радуется моей решимости и уверяет, что трагедия выйдет превосходная. Добрая душа! Он не может привыкнуть к мысли, что мы скоро расстанемся, и в случае если б я должен был ехать в Петербург один, то непременно хочет проводить меня и пожить со много хотя недельку в новом городе.
Был в Иславском у И. П. Архарова: веселый приют! Что за добрейшее семейство! радушно, приветливо, ласково, а о гостеприимстве нечего и толковать. Кокошкин снаряжает у них домашний спектакль — драму ‘Ненависть к людям и раскаяние’ и сам играть будет Мейнау. Предлагали мне роль простяка Петруши, да мне не до того, речь идет о подмостках другого рода. Славное село подмосковное Иславское! Во-первых, на реке, сад боярский, аллеи с трех концов, оранжереи и пропасть разных затей. Иван Петрович обещал мне дать несколько рекомендательных писем к некоторым петербургским своим знакомым: надеюсь, что они не будут заключать в себе такой же рекомендации, какою снабдил он одного своего соседа. Вот она:
‘Любезный друг, Петр Степанович! доброго соседа моего И. А. А. сын Николай отправляется для определения в статскую службу. Он большой простофиля и худо учился, а потому и нужно ему покровительство. Удиви милость свою, любезный друг, на моем дураке, запиши его в свою канцелярию и, при случае, не оставь наградить чинком или двумя, если захочешь, — мы за это не рассердимся. Жалованья ему полагать не должно, потому что он его не стоит, да и отец его богат, а будет и еще богаче, потому что живет свиньей’.
Вследствие этой рекомендации юноша был определен и в течение трех лет получил три чина.
23 мая, среда.
О высылке Дурака я к тебе писал, но совсем забыл упомянуть о ружье: снабди меня своим широкодульным старбусом.174
‘В продолжение шести недель мы виделись с Дарьею Егоровною ежедневно, — говорил Граве, — вместе играли, резвились, шутили, болтали всякий вздор, а я ни разу не заметил, чтоб она когда-нибудь покраснела’. — ‘И не мудрено, — отвечал старик Редкин, — она до сих пор едва ли знает, когда ей краснеть должно’.
Сказано умно и справедливо: для невинной души все невинно.
Завтра выезжаю и, к сожалению, один. Прошлогодние товарищи мои сбились с толку: Литхенс публиковал свой отъезд в чужие края, да я уверен, что он не поедет,
Потому что очарован
И к ногам ее прикован,
а на Федора Павловича нашла страсть заниматься в своей экспедиции. ‘Mais de quoi s’occupe t’on chez vous?’, — спросил его Затрапезный. — ‘Mais on ne fait rien, ou on fait des riens’ {Чем же занимаются у вас? — А ничего не делают или занимаются пустяками (франц., игра слов: rien— ничего, des riens— пустяки).}, — отвечал Граве, и это, кажется, сущая правда. Спасибо, что не умничает, подобно другим, которые, переписав какую-нибудь бумагу, думают, что они уже пределовые люди, на которых должно быть обращено внимание целой России.
29 мая, вторник, Тула.
Тула городок — Москвы уголок. Это так же справедливо, как справедливы, большею частью, и все народные замечания и поговорки. Тула может точно назваться Замоскворечьем, по своим каменным зданиям, красивым улицам, по движению на них народа, по своей торговле и промышленности, один оружейный завод стоит иного города. Я ходил взглянуть на этот завод. Начальник его, генерал Чичерин, ласковый и приветливый, дал мне в проводники заводского пристава, Капитона Карловича Шультена, который все показал мне в подробности и обстоятельно, старался меня вразумить в заводское производство. На заводе встретил и директора П. Г. Цвиленева. Он, между прочим, сказывал, что мастеровые, работающие на этом заводе, составляют какую-то особенную касту, так что всякого из них всегда отличить можно от других мастеровых по ухваткам, походке и по образу изъяснения. Цвиленев утверждал, что тульские оружейники отличаются неимоверною бойкостью в поведении и смышленостью в своем деле, необыкновенно понятливы и переимчивы: им стоит один раз только взглянуть на какую-бы то ни было вещь, чтоб ее сделать, но зато с ними надобно уметь ладить и держать ухо востро, иначе тотчас сядут тебе на голову. ‘Конечно, — присовокупил Цвиленев, — они не дошли еще до степени плутовства вошанских ямщиков {Село Вошаны, близь Тулы, известное в тогдашнее время удалыми и плутоватыми своими ямщиками. Позднейшее примечание.}, однако ж есть из них такие, которые, как говорится, в одно ухо влезут, а в другое вылезут, так что и не услышишь, так поэтому не даром один проезжий, выведенный, видно, из терпения медлительного починкою своего экипажа и вынужденною за нее огромною платою, написал к ним на стене о_б_щ_е_с_т_в_е_н_н_о_г_о_ трактира, где я останавливался, следующие вирши:
О вы, мастеровые Тулы!
Вы настоящие акулы:
Мне с вами времени и деньгам лишь изъян.
Все молодцы вы на посулы,
А только смотрите в карман.
В. Б—ъ.
Желал бы я знать, кто этот ‘В. Б—ъ’, и подозреваю близкого соседа.
Некоторые купцы, давно знакомые с нашим домом, приглашали меня к себе и, между прочим, знаменитый некогда торговец лошадьми и поставщик их ко двору, старик Гаврила Рожков, которого я посетил с удовольствием, пил у него чай и пуншевал с ним, ‘в благодарность за _к_о_м_п_а_н_и_ю’, как он выразился, ‘и в воспоминание моего детства’ подарил он мне прекрасную старинную голландскую картину, изображающую конный завод, и заставил старшего сына Ивана т_р_я_х_н_у_т_ь_ _с_т_а_р_и_н_о_й, то есть, спеть несколько русских песен. Этот сын его, Иван, проживавший прежде по торговле своей в Петербурге, был славен в свое время прекрасным голосом. Он до такой степени был мастер петь русские песни, что вошел в пословицу: ‘поет как Рожков’, говорили про певца, которого похвалить хотели. По этому случаю многие знатные особы приглашали его на афинейские вечера, он бывал еженедельно у князя Безбородко или у приятельницы его, которая после выдана была175 за статского советника Ефремова. Но дар песен был только второстепенным качеством Рожкова, а главным были необыкновенные удальство и смелость, которые доставили ему покровительство тогдашних знаменитых гуляк, графа В. А. Зубова и Л. Д. Измайлова. Они держали за него известный огромный заклад, в тысячу рублей, состоящий в том, что Рожков верхом на сибирском своем иноходце взъедет в четвертый этаж одного дома в Мещанской, к славной в то время прелестнице Танюше176, — и Рожков не только взъехал к ней, но, выпив залпом бутылку шампанского, не слезая с лошади, тою же лестницею съехал обратно на улицу. Тысяча выигранных рублей были наградою Рожкову. Бедный Иван Гаврилович не может забыть этого подвига и, несмотря на свои 45 лет и почти лысую голову, с таким энтузиазмом описывает прелести гостеприимной Аспазии, что невольно возбуждает в вас любопытство: ‘Девица рослая, — говорит он, — дородная, белая, румяная, что называется, кровь с молоком, глаза на выкате, так тебя съесть и хотят, а волосы, волосы чуть не до самых пят177. Когда я взъехал к ней в _ф_а_т_е_р_у, окружили меня гости, особ до десяти будет, да и кричат: ‘Браво Рожков! шампанского!’. И вот ливрейный лакей подает мне на подносе налитую рюмку, но барышня сама схватила эту рюмку и выпила, не поморщась, примолвив: ‘Это за твое здоровье, а тебе подадут целую бутылку».
Здешний губернатор Н. П. Иванов человек преобходительный, и его очень любят, а прокурор Василий Петрович Гурьев человек чрезвычайно светский и большой остряк. У него жена красавица, очень образована и, кажется, большая кокетка. Генерал Чичерин признанный ее чичисбей. Мне случалось обедать с ними у губернского предводителя князя Петра Сергеевича Вадбольского, тестя Александра Матвеевича Муромцева, содержателя нынешней в Москве немецкой труппы: предобрый и прекрасный человек, очень сожалеет, что зять его взялся не за свое дело.
4 июня, понедельник. С. Ивановское.
Сижу себе на балконе да почитываю рассуждение Шлецера ‘О причинах беспрерывно возрастающей в России дороговизны на произведения сельского хозяйства и о средствах к ограничению возвышения на них ценности’178. Вот, думаю, если б я прочитал это рассуждение до покупки своих винных запасов, то не спрашивал бы, отчего русское вино возвысилось в цене наравне с французским. Причины, изложенные профессором, по-моему, основательны, но справедливы ли предлагаемые способы к отвращению возвышения цен на наши продукты — этого решить не умею. Я слышал, что министр коммерции граф Румянцев не того мнения, чтоб изыскивать средства к уменьшению ценности на произведения сельского хозяйства, а, напротив, радуется, если цены на них возвышаются, потому что тогда, говорит он, оплачивается труд сельского хозяина, помещика или крестьянина — все равно, а сверх того, возвышается и цена на земли. П. С. Молчанов отзывается о графе Румянцеве как о необыкновенно умном и просвещенном человеке и, сверх того, настоящем патриоте.
У нас дым коромыслом от сборов в Липецк. Один обоз отправили, другой отправляется завтра, а сами выедем 8 или 9 числа. Если б не совестно было оставить домашних, я бы полетел сейчас.
Есть у нас соседка Пелагея Петровна Владыгина, мать моего соученика, который отличался в пансионе талантом рисования. Она из крепостных девок, но такая хозяйка, каких не скоро встретить можно. Доходы получает огромные, а между тем крестьяне в наилучшем положении, и сама живет барынею, не скряжничая. Я удивился, когда взглянул на ее хозяйство: рогатого скота много, и весь претучный, мелкого также пропасть, при мне загоняли птицу: веренице гусей нет конца, уток стада, а индеек и кур, право, столько же, сколько на гумне воробьев. Есть у ней про доброго гостя и бутылка хорошего вина, и московское пивцо, и домашнее шампанское из смородины — словом, все есть в лучшем виде, а едва ли она знает грамоте. Мне приходит иногда в голову: на что же эта грамота?
14 июня, четверг. Липецк.
Как ни хотелось мне скорее быть в Липецке, но я въехал в него с каким-то стеснением сердца. Мы остановились по-прежнему в доме Вишневских, и я по-прежнему занял ту же прошлогоднюю свою камору, только на этот раз один и не так уже радостен:
Нет ни Литхенса, ни Граве,
Да и сам я весь не свой:
Все мечтается о славе,
Путь к бессмертью предо мной.
Голова моя в тумане,
Мысль одна: об ‘Артабане’.
Кроме шуток, я желал бы написать что-нибудь путное, но едва ли удастся, потому что предвижу развлечения беспрерывные. Впрочем, увидим: труд не пойдет на лад, так мы его и бросим.
Ежедневное наше общество составляют И. Н. Новосильцев с неотлучным своим Иваном Кузьмичем, который также комплиментирует по прошлогоднему, Ф. Ф. Керн, один из героев прагского штурма, прекрасный человек, умный оригинал, с сократовской физиономией М. К. Редкий, Ив. Егор. Штейн, И. Н. Лодыгин и Альбини. Домашние мои утром ездят к водам, но я не езжу, зато вечером являюсь в галерею на отдых от борьбы с персидским моим пострелом и на болтовню с милыми знакомками.
20 июня, среда.
Мы только что возвратились с Штейном с охоты. Трое суток прорыскали в поле верст за 20 от Липецка, за крупною полевою дичью: стрепетами, драхвами, дикими гусями и журавлями. Брали с собою больших ястребов, которые чрезвычайно нас тешили. Привезли всякой птицы чуть не целый воз — словом, веселились напропалую.
А между тем и ‘Артабан’ мой помаленьку подвигается вперед. Остов готов, надобно облекать его в тело и кожу. И с этим надеюсь сладить, но буду ли уметь вдохнуть в него душу — это дело другое.
Приехавший губернатор Д. Р. Кошелев получил известия из Петербурга, что там все продолжают толковать о войне и что приготовления к ней делаются в огромных размерах. Ему дают чувствовать, чтоб он был деятельнее и, на всякий случай, предупредил помещиков своей губернии, от которых вероятно потребуются, по важности случая, многие пожертвования. Все это не новость, потому что и в Москве только о том и толку, и все желают войны, но жаль одного, что Москва, кажется, лишится доброго своего начальника, который решительно просит увольнения. Если это случится, то последуют и другие перемены во властях, которые для ней чувствительны быть могут.
25 июня, понедельник.
Губернатору дан был в галерее великолепный обед по подписке. Общий угодник Приори распоряжался мастерски, и ни в чем не было недостатка. Мы заплатили по 5 рублей с персоны и проводили почетного гостя с честью. Он поехал в Лебедянский уезд осматривать деревню, которую купить намерен, сельцо Кузьминку, принадлежащее Петру Петровичу Бибикову, оно будет продано с аукциона за долги. Имение устроенное и отличное во всех отношениях. Я бывал в Кузьминке еще в детстве и помню прекрасное ее местоположение и барский дом.
Жду не дождусь своего определения в службу. Альбини утверждает, что непременно все скоро сделается и чтоб я не тревожился, но, зная, что man versucht in der Welt so manches und es gelingt einem nicht {На свете пробуют разное, но не всякому удается (нем.).}, не могу не тревожиться. Хорошо, что есть еще добрые люди, которые пекутся обо мне, как родные, и почитают великим счастием, что еду в Петербург не один, а с Альбини, и что есть уже у меня там знакомое семейство старика Лабата, а то, пожалуй, пришлось бы сказать вместе с Бородулиным:
Приехал в город новый:
Ну, точно лес сосновый,
И запах неприятный.
Какой народ невнятный!
Я встретил старика Созонова, который коротко был знаком с преосвященным Тихоном задонским. Он много рассказывал о подвигах святителя, о его трудах, смирении, кротости и милосердии. Созонов говорил, что преосвященный был простосердечен, как дитя, и что он не допускал мысли, чтоб кто-нибудь мог обмануть его или солгать перед ним. Живя в Задонске на покое, он не имел никаких доходов и был беден, однако ж никто из нищей просящей братии не отходил от него, не получив чего-нибудь: если не имел денег, то давал просвиру, ломоть хлеба, лоскут холстины или сукна, а однажды зимою отдал одному юродивому свое полукафтанье, чтоб сколько-нибудь согреть бедняка. Преосвященный Симон рязанский был другом Тихона и нередко снабжал его многими вещами для раздачи бедным. Т_а_к_о_в_ _п_о_д_о_б_а_ш_е_ _н_а_м_ _а_р_х_и_е_р_е_й!
30 июня, суббота.
Вот пример дружбы в прежнее время. В 1771 г. двадцатитрехлетний майор красавец Александров женился по любви и против воли родителей своих на дочери небогатого помещика Чурикова. Молодые супруги жили счастливо целый год, то есть до тех пор, покамест было чем жить, но небольшие средства их скоро истощились, наступило время жестокой нужды, тяжких забот и лишении всякого рода, а между тем бог даровал им дочь, и недостаток в потребностях жизни стал еще ощутительнее. Горе овладело юною четою, а от сильного горя до тяжкой болезни — один шаг. Молодая женщина занемогла, муж не знал, что делать, писал к отцу, и матери, умолял их о пособии, но письма оставались без ответа. К кому прибегнуть и на что решиться в такой крайности? Вступить опять в службу — не было случая, да и мог ли служить он, вовсе не зная службы? Чины получал он, живучи дома: будучи еще в пеленках записан сержантом гвардии в Преображенский полк, лет через восьмнадцать произведен в прапорщики и тотчас выпущен в армию капитаном, а через год уволен от службы с чином секунд-майора. Делать он ничего не умел, а женитьба против воли родителей лишила его уважения и всякого доверия в целой губернии — словом, положение Александрова было безвыходное и ужасное.
Но вот бывший школьный его товарищ и друг Нетунахин, служивший в Петербурге в генерал-прокурорской канцелярии и очень любимый начальством за свою грамотность, расторопность по службе и незазорное поведение, узнав о бедственном состоянии Александрова, выпросил себе кратковременный отпуск и отправился в Тамбовскую губернию навестить своего друга. Он нашел его в отчаянии, а жену изнемогавшую от изнурительной болезни. ‘Милые друзья мои, — сказал он им, — не время рассуждать нам о причинах бедственного вашего положения: прошедшее невозвратимо, но вспомните, что отчаяние — смертный грех и что у бога милости много! Вот несколько сотен рублей, скопленных мною на деятельной службе. Ты, Петр, начни с того, чтоб поскорее добыть все нужное для больной жены твоей и бедной малютки: эти хлопоты тебя рассеят. А вы, сударыня, вместо того чтоб день и ночь крушиться и плакать, займитесь, хотя через силу, маленьким хозяйством н_а_ш_и_м: устройте так, чтоб мы в свое время пили чай, обедали к ужинали, а там, недельки через две, когда бог порадует меня вашим спокойствием, я предложу вам средство избавиться навсегда от зависимости нужд и всех скорбей, которые неразлучны с ними. Итак, за дело! Что было, то прошло, что будет — увидим!’,
Сказано — сделано. На деньги, данные Нетунахиным, муж исправил все домашние потребы, а жена слегка озаботилась хозяйством. Прошло несколько дней — и надежда оживила увядшие лица молодой четы: она стала спокойнее. Время проходило в дружеских беседах, когда иссякли разговоры о прошедшем, стали толковать о будущем и делали разные предположения. Муж хотел идти в управители к какому-нибудь богатому помещику другой губернии, не имея ни малейшего понятия о сельском хозяйстве. Жена его советовала лучше искать какой-нибудь губернской должности. Нетунахин молчал и давал волю их предположениям, а между тем тайно написал письмо к родителям Александрова, в котором, изложив все бедственное положение их сына, заключил тем, что хотя между родителями и детьми может быть судьею один только бог, но что он, руководимый человеколюбием, принял на себя обязанность ходатайствовать перед ними за провинившегося сына, что всякому гневу есть предел и что в этом отношении не худо вспомнить выражение священного писания, которым обещается _с_у_д_ _б_е_з_ _м_и_л_о_с_т_и_ _н_е_с_о_т_в_о_р_ш_е_м_у_ _м_и_л_о_с_т_и. В ожидании же ответа на свое письмо он продолжал жить с друзьями своими по-прежнему и скоро имел несказанное удовольствие замечать иногда улыбку на лицах молодых страдальцев и решительное, хотя и постепенное, возвращение здоровья молодой женщины.
Наконец, ожидаемый ответ получен. Старики Александровы решительно объявили, что они не хотят слышать об ослушном сыне и что он может почитать себя счастливым, если дотоле они не предали его проклятию за неблагодарность и ослушание. Такая жестокость очень огорчила Нетунахина, но он скрыл огорчение от друзей своих и на другой же день за чаем объявил им, что он составил план будущей их жизни: что они должны ехать с ним вместе в Петербург, где он найдет им занятие, и хотя для майорского чина нелегко найти соответственную должность, но что он надеется чрез своих покровителей уладить все к лучшему, а до тех пор они будут жить с ним, вместе. Ахнули бедные супруги от такого решения их друга! Ехать в Петербург! но как, с чем и зачем? ‘Это не ваше дело, мои милые, — возразил Нетунахин, — тот, кто внушил мне мысль приехать сюда к вам, внушит мне и средства устроить вас. В Петербурге или в Америке — все равно, только я твердо верю, что добрые намерения не остаются без исполнения. Будьте покойны и сбирайтесь в дорогу’.
Сборы были непродолжительны: старый чемодан с платьем, небольшой ларец с бельём и узел с дорожными припасами составляли весь скарб семейства эмигрантов. Они отправились в простой ямской повозке. Мать, с дочерью на руках, сидела, внутри, а молодые люди расположились по облучкам. Так ехали они всю дорогу до Петербурга, в который прибыли после пятинедельного путешествия.
Первым делом Нетунахина, по возвращении в Петербург, было явиться к своему начальнику и откровенно объяснить ему несчастное положение своего друга. ‘А что же он думает делать?’, — спросил его начальник. — ‘Искать какой-нибудь должности’, — отвечал Нетунахин. — ‘Должности? Но человека в его чине, который нигде не служил, куда определить можно?’. Нетунахин молчал. — ‘Если б он по крайней мере был мало-мальски расторопен, то конечно нашлась бы ему должность, но, сколько я из слов твоих понять мог, он едва ли на что другое способен, как только обниматься с женою, и потому я едва ли буду уметь придумать, куда и как приютить его’. Нетунахин молчал. — ‘Разве в директоры экономии, если он человек честный?’. Нетунахин все молчал. — ‘А ручаешься ли ты за его честность?’. — ‘О! что касается честности, — подхватил Нетунахин, — то я за него ручаюсь, как сам за себя’. —‘Ну, хорошо, ступай с богом и прикажи своему приятелю читать все узаконения и постановления, касающиеся должности директора экономии. После увидим’.
Словом, Александров вскоре был определен в должность директора экономии, которую, при содействии Нетунахина, исправлял семь лет в Тамбовской губернии, к полному удовольствию начальства. Успехи его по службе обратили к нему сердца престарелых его родителей, которые не только простили его, но и отдали ему все принадлежащее им имение. Он вышел в отставку, а чтоб не сидеть поджавши руки, вошел в откупа, разбогател, нажил в короткое время огромное состояние, из которого половину отдал своему другу, который, служа верой и правдой, с бескорыстием примерным, достиг до звания сенатора, но, в заботах о чужих делах, забыл собственные свои и ровно имел столько, чтоб не умереть с голоду. Вот копия с дарственной записи, подаренная мне стариком М. К. Редкиным, который коротко знал обоих друзей и рассказывал мне их историю179.
4 июля, среда.
Петр Иванович порадовал меня письмом в два листа. Уведомляет, что публичное торжество в университете было самое блистательное и что все диссертации и речи необыкновенно любопытны, обещается доставить мне их тотчас по напечатании и чрезвычайно хвалит слов Малиновского, которым торжество было открыто. Страхов остается ректором и на следующий год. Слава богу! После Харитона Андреевича назначение всякого другого ректором было бы чувствительно для всего университета, для студентов, для профессоров. Между прочим, мой Петр Иванович ни с того ни с другого вдруг вздумал без меня ездить в театр и 22 июня был в ‘Русалке’, которую играла Насова. Пишет, что ее физиономия ему очень приглянулась и что, смотря на нее, он вспоминал обо мне. Вот он каков наш целомудренный Иосиф! Пишу к нему, что напрасно он лучше не съездил, в мое воспоминание, в немецкий театр, пошел бы за кулисы и поболтал с мадам Шредер или с Кафкою: тогда бы на опыте увидели стоицизм его.
9 июля, понедельник.
Вот прекрасные стихи, присланные из Петербурга молодым Эллизеном к сестре. Он пишет, что актер Кудич говорил их на сцене и произвел восторг неописанный:
Fur seinen Konig muss das Volk sich opfern,
Das ist das Schicksal und Gesetz der Welt,
Nichts wurdig ist die Nation, die nicht
Ihr alles freudig setzt an ihre Ehre!
{Ради своего короля народ должен приносить себя в жертву, — так гласит судьба и таковы законы мира, ничего не стоит народ, который ради своей чести не готов с радостью отдать все, что имеет (нем.).}
Этот восторг доказывает общее желание борьбы с западным исполином. А вот игра в вопросы и ответы, которая в некоторых петербургских обществах входит в моду. Она производится таким образом, что одна половина участвующих в ней лиц пишет на лоскутках бумаги вопросы, а другая ответы, по произволу. Эти вопросы и ответы скатываются и кладутся каждые в особый ящик, корзинку, хоть, пожалуй, в стакан — все равно. Затем все поочередно вынимают прежде вопрос, а после ответ и читают их вслух. Нынче обыкновенно назначают большею частью вопросы и ответы политические. Эллизен пишет, что на вечеринке у придворного доктора Торсберга играли в эту игру, и некоторые ответы изумительно согласовались с нынешними обстоятельствами. Он приводит несколько примеров, которые ^ перевел для своих.
1
Вопрос: кто будет победителем в предстоящей войне?
Ответ: тот, кто добрее.
2
Вопрос: кто будет союзником нашего государя?
Ответ: мужество и терпение.
3
Вопрос: много ли нам нужно войск для победы?
Ответ: Россия.
4
Вопрос: Можем ли мы твердо надеяться на своих соседей?
Ответ: наша сила в боге.
А знаешь ли, что сделал твой или, вернее, наш Дурак? Вчера, видно, от скуки, ушел один к озеру и, завидев посредине стадо уток, отправился за ними вплавь. Лодыгинские люди, заметив, что фаворит их поплыл (Дурак — общий фаворит в Липецке) один, вышли на берег ожидать результата этой проделки. Что ж? Дурак, распугав старых уток, которые с криком улетели, давай гоняться за молодыми позднышами и, передушив их несколько штук, благополучно возвратился на берег с одною парою в зубах, которую и принес домой, торжественно провожаемый и превозносимый людьми Лодынина. Что-то делает у тебя его братец?
13 июля, пятница.
Кажется, Буало сказал, что писать стихи должно в городе, а не в деревне, и я начинаю чувствовать справедливость слов угрюмого сатирика. Два действия ‘Артабана’ почти готовы, а прочитать их некому и не с кем разменяться мыслями. Я попробовал было прочитать их старшей сестре, да невпопад: ‘Охота тебе, братец, душиться в твоей каморе и заниматься пустяками, когда на дворе такая прекрасная погода! Лучше бы поехал прокатиться с Дарьей Егоровной верхом. А вот и Михайло Константиныч говорит: ‘Над чем это ваш философ коптит так пристально? Этак он и с ума спятит». Одолжила, голубушка! А чуть ли она не права: в лучшее время года сидеть взаперти и низать рифмы, может быть, для того только, чтоб после служить посмешищем людям — прекрасная будущность! Впрочем, без билета в маскарад не пускают, а мой ‘Артабан’ должен мне служить билетом для входа в маскарад света, после, пожалуй, его хоть в печку — туда и дорога!
Сказывали, что сюда прибудет на днях труппа актеров, принадлежащих лебедянскому помещику Танееву. Если это именно та, которую я видел некогда в моем детстве на лебедянской ярмарке, то сердечно рад буду взглянуть на нее и сравнить тогдашние мои ощущения с нынешними. Эта труппа давала тогда в Лебедяне оперу ‘Добрые солдаты’180, и я до сих пор не могу забыть музыки одного хора:
Мы тебя любим сердечно,
Будь нам начальником вечно,
Наши зажег ты сердца,
Видим в тебе мы отца.
Стишки как будто нашего изделия! Les beaux esprits se rencontrent {Мысли умных людей сходятся (франц.).}.
Пишут из Москвы, что московский французский театр с будущего ноября причислен будет, так же как и русский, к дирекции театральных зрелищ. Актеры получат название ‘императорских’, и труппа будет пополнена. Некоторые сюжеты уже приехали и, между прочим, какой-то monsieur Lanneau, который имеет репутацию хорошего актера. Но мне кажется, что не в актерах дело, а в актрисах. До сих пор на московской французской сцене мы видели только преужасные женские хари, с которыми никакая пьеса не могла иметь настоящего успеха. Дарование дарованием, но в женщине красота или, по крайней мере, приятная физиономия — не последнее дело на сцене. Какая может быть иллюзия, когда вдруг какую-нибудь Агнесу играет сорокалетнее и красноносое пугало? Уж, конечно, лучше видеть бездарную, но хорошенькую мадам Кремон и слушать, как пропищит она:
Lorsque dans une tour obscure {Когда в темнице (франц.).},
или
Jeunes filles qu’on marie {Девушки, которых выдают замуж (франц.).} и проч.,
чем видеть и слышать беззубую старуху madame Lavandaise в роли кокетки Селимены или рыжую madame Duparai в роли Панины.
Кстати, о безобразии женщин. Раз как-то в театре молодой Тютчев сделал очень смешное замечание. Он уверял, что из пожилых женщин всех наций старые француженки самые безобразные. ‘Возьмите, — говорил он, — нашу русскую старуху, немку, англичанку, голландку, итальянку: все более или менее имеют вид не отвратительный, старые же француженки, напротив, всякая похожа на бабу-ягу или посредницу181, разумеется есть исключения, но они редки’. Поди ты с ним!
17 июля, вторник.
Вчера у отца-протопопа пил я чай с одним стариком, купцом Силиным, который был прежде крестьянином Нарышкина, но внес за себя 5000 рублей, получил увольнение от помещика, записался в купцы и теперь торгует лесами, скотом и салом на полмилльона. Это человек очень здравомыслящий, но чрезвычайно оригинальный в своих объяснениях. Как бы предмет разговора ни был серьезен, он не может удержаться, чтоб не пересыпать его разными прибаутками на виршах своего изделия. Рассуждая о торговле, он утверждал, что для русского малограмотного человека внутренняя торговля, и особенно сельскими хозяйственными произведениями, есть самая благонадежная. ‘Если от ней, — говорит он, — не будешь миллионщиком в один год, то не будешь тотчас и б_а_н_к_р_у_т_о_м, то есть _п_л_у_т_о_м. Торговать же с немцами у _п_о_р_т_а_ все равно, что ловить за хвост _ч_о_р_т_а. Немцы торговлю свою ведут по _г_а_з_е_т_а_м, да по _п_р_и_м_е_т_а_м, а нам нет прибыли в _э_т_о_м’. Я спросил его не помешает ли война нашей торговле и не ожидает ли он себе убытков? ‘Ничего, батюшка, — отвечал он, — что война, что _м_и_р, а купцу все _п_и_р. Вот изволишь видеть, сударик ты мой, убытки-то нашему брату не от войны, а оттого что иные или не по силе _з_а_б_и_р_а_ю_т_с_я, или не по карману _п_р_о_ж_и_в_а_ю_т_с_я, на войну только _с_с_ы_л_а_ю_т_с_я, а на поверку выходит, что если _к_у_п_е_ц не _г_л_у_п_е_ц, так не пуст и _л_а_р_е_ц’. Очень также забавны выходки его против Наполеона, доказывающие, какая глубокая ненависть поселилась к нему во всех классах нашего народа. ‘На Москве, — говорит он, — народ больно ершиться стал: купцы в городе калякают, что мы-де лавки побросаем и все поголовно пойдем, а уж этого _в_р_а_г_а прицепим чорту _н_а_ _р_о_г_а’. Нескладно, да ладно.
Отец-протопоп сказывал, что он священствует около 40 лет и в продолжение долгого своего священства заметил, что во время военное бывает рождающихся более, чем в мирное, и, сверх того, менее больных и умирающих. ‘Это говорю я вам не облыжно, — прибавил он, — и намедни в проезд свой в Москву останавливавшийся у меня помещик из Конь-Колодезя, Г. И. Синявин, сказывал, что и он сделал такое же замечание. Отчего это происходит — господь один ведает, только событие не подвержено сомнению’. Вот задача для физиологов, если только эти люди чувствуют себя способными разрешить тайны провидения. Но едва ли!
22 июля, воскресенье.
Почтенный старик Н. А. Алферьев рассказывал, что известный по преданию так называемый _Е_в_и_н_ _к_л_у_б_ никогда в Москве не существовал и что разгласка об нем сделана с намерением повредить франк-масонам, которых хотели выставить его учредителями на тот конец, чтобы с большим успехом обратить на них общее негодование и презрение, но между тем он признавался, что если не было никакого подобного тайного общества, то в молодых182 зажиточных людях, живших в Москве в совершенной праздности, было какое-то стремление к разврату всякого рода, и что он сам вовлечен был этим потоком в непростительные шалости. ‘Как бог вынес из этой бездны, в которую мы погружались, — говорил старик, — я до сих пор постигнуть не могу. Кто поверит теперь, любезный, чтоб молодой человек, который не мог представить очевидного доказательства своей развращенности, был принимаем дурно или вовсе не принимаем в обществе своих товарищей и должен был ограничиться знакомством с одними пожилыми людьми, да и те иногда — прости им господи — бывало суются туда же! Кто не развратен был на деле, хвастал развратом и наклепывал на себя такие грехи, каким никогда и причастен быть не мог, а всему виною были праздность и французские учители. Да и как было не быть праздным? Молодой человек, записанный в пеленках в службу, в двадцать лет имел уже чин майора и даже бригадира, выходил в отставку, имел достаточные доходы, жил барином, привольно, и заниматься, благодаря воспитанию, ничем не умел. Так поневоле приходила в голову какая-нибудь блажь’. Алферьев рассказывал также много кой-чего о масонах и мартинистах того времени. ‘На них, — говорил он, — много лгали и взводили такие небылицы, какие им и в голову не приходили. Напротив, они были люди очень смирные. Их смешивали с иллюминатами-алхимиками, которых секта была действительно вредна183, потому что состояла из явных обманщиков. Эти плуты под предлогом обогащения других наживались сами, разоряя в конец своих адептов. Иллюминаты-алхимики употребляли многие непозволительные способы для достижения своих целей: они прибегали к разным одуряющим курениям и напиткам и заклинаниям духов, для того чтоб успешнее действовать на слабоумие вверившихся их руководству, но, что всего хуже и опаснее было: они умели привлекать к себе молодых людей обольщением разврата, а стариков возбуждением страстей и средствами к тайному их удовлетворению. Для этих людей ничего не было невозможного, потому что не было ничего священного, и они не гнушались никакими средствами, как бы они преступны ни были, чтоб исполнить свои преднамерения. Главою этих гнусных и, к счастью, немногочисленных в Москве людей был француз П_е_р_р_е_н, мужчина лет сорока, видный собою, ловкий, вкрадчивый, мастер говорить и выдававший себя каким-то баярдом, великодушным, щедрым, сострадательным и готовым на всякое доброе дело, но это был лицемер первого разряда, развративший не одно доброе семейство и погубивший многих молодых людей из лучших фамилий. Я был с ним знаком и помню, что никто громче его не кричал против масонов и мартинистов, приписывая им те самые действия, которых он с своей шайкой был виновником184. Этот молодец квартировал на Мясницкой в доме Левашова, но только для виду, а настоящее его логовище было за Москвою-рекою, в Кожевниках, в доме Мартынова или Мартьянова, куда собирались к нему адепты обоего пола. Однако ж П_е_р_р_е_н_ не более двух или трех лет мог продолжать свои операции и — благодаря ревнивому характеру одного богатого мужа, следившего за своею женою — мошенничества его были, наконец, открыты: лицемера изобличили, уличили и спровадили за границу со всеми его соумышленниками и помощниками: Мезером, Курбе, Гофманом, мадам Пике и мамзель Шевато. Странное дело! нашлись люди, которые об этих подлецах сожалели и даже хлопотали, чтоб оставить их в Москве’.
Но это сказание слишком пространно, и я сообщу его когда-нибудь после, потому что теперь зовет меня к себе ‘Артабан’. Свой своему поневоле друг.
26 июля, четверг.
Пресмешное происшествие! Ф. Г. Вишневскому собака откусила нос! Это приключение составляет теперь предмет разговоров целого Липецка и всех его окрестностей.
Ф. Г. Вишневский, московский барин, добрый, прекрасный, гостеприимный старик, имеет страсть щупать все, что ни увидит и что ни попадется ему под руку: идет ли по улице мимо какого-нибудь нового дома, он ощупает все его углы и стены, войдет ли в дом, ощупает все мебели, увидит люстру или на окнах гардины — подставит стул и полезет щупать гардины и люстру. Но с этой страстью щупать вещи неодушевленные он соединяет другую в отношении к людям и животным: он их щупает и целует. Мужчины и пожилые дамы не сердятся на него за эту привычку, но девицы бегают его как чумы. Чуть только зазевается какая-нибудь барышня, Ф. Г. тут как тут: обхватит пальцами шейку и тотчас чмок в затылок или в плечо. Что же касается кошек и собак, то сколько бы их ему не встретилось, он перещупает и перецелует всех, от первой до последней. Не проходит дня, чтоб жена его, старуха светская и умная, не напоминала ему о неприличии таких поступков и чтоб дочери его, девицы чрезвычайно образованные, не упрашивали его быть осторожнее и не заставлять их краснеть за него — не тут-то было: они еще не успеют кончить нравоучения, а Ф. Г-ч смотри и спроказит что-нибудь.
Третьего дня в галерее собралось пропасть посетителей. Ф. Г-ч, по обыкновению, расхаживал и щупал все, что ни попало, ощупав галерейную мебель, забрался в буфет и ощупал всю посуду, вышел в сад — ощупал все деревья и все камешки и кирпичи, приготовленные для садовых дорожек, перещупал и перецеловал всех лошадей, привезших материалы для некоторых построек — словом, он был в необыкновенном припадке щупанья, наконец, попалась ему мордашка И. А. Лихонина, прекрасивая, но и презлая собачонка, купленная им с медвежьей травли и очень привязанная к своему хозяину. Ну как же Ф. Г-чу обойтись без того, чтоб не пощупать и не поцеловать такое сокровище? Вот он и начал ухаживать за нею. ‘Моська, моська, сюда, сюда!’. Мордашка ни с места, но Ф. Г-ч неплох: набрал в буфете бисквитов и давай приманивать мордашку бисквитами, бросил ей один — съела, бросил другой — проглотила, третьим приманил к себе и дал ей съесть его из рук. Вот, кажется, и познакомились. Ф. Г-ч погладил мордашку — терпит, за такое снисхождение еще бисквит, он взял ее на руки, сел с нею на стул — мордашка расположилась на коленях и опять получила бисквит. Дело идет совсем на лад, остается только пощупать шейку да поцеловать в мордочку и — подвиг кончен. Ф. Г-ч обхватил шею и уже нагнулся, чтоб поцеловать мордашку, но последняя операция не удалась: неблагодарная вдруг всею пастью впилась ему в нос и, как пиявка, повисла на нем. Кровь брызнула фонтаном. Ф. Г-ч заревел белугой, и все бывшие на галерее бросились на помощь к пациенту. Лихонин схватил графин воды, и ну отливать свою мордашку — словом, шум и гам, кончившиеся тем, что бедного щупателя или щупальщика ни живого, ни мертвого посадили в карету с истерзанным носом и отправили домой в сопровождении встревоженного его семейства. Удивительный оригинал! Меньшая дочь его утверждает, что это происшествие нисколько не отучит ее папеньку от несчастной страсти к щупанью и поцелуям. Прекрасная перспектива!
30 июля, понедельник.
Вот продолжение истории о Перрене. Не подумай, чтоб это был вымысел — нет, это настоящее событие, о котором, по свидетельству многих, немало говорено было в свое время. Я только сократил и выпустил некоторые грязные подробности рассказа Алферьева, иначе пришлось бы исписать целую десть бумаги.
Некто Глебов, очень богатый человек, будучи бездетным вдовцом немолодых лет, скучал своим одиночеством. В карты играть он не любил, псовым охотником не был, в вине не находил никакого вкуса, а умственные занятия были не по его способностям, следовательно он, естественно, должен был умирать со скуки. В тогдашнее время публичных развлечений было немного: представления на театре были редки, маскарады еще реже, да и новый содержатель театральной труппы Н. С. Титов (1776)185 не умел еще приманить публику в Головинский театр свой, стоящий на конце города: не всякому охота была тащиться такую даль и по таким скверным дорогам, какие в то время существовали, чтоб позевать на плохих актеров.
Итак, Глебов скучал. Перрен узнал, что такой-то богатый барин сильно скучает, и на этом основании тотчас же задумал построить здание своего благосостояния.
В этом намерении он чрез приятеля своего, молодого князя, знакомится с Глебовым и при первом свидании очаровывает его своею любезностью, рассказывает ему свои путешествия, смешит разными анекдотами и заставляет его удивляться таким событиям и принимать участие в таких приключениях, в которых не было ни на волос истины.
После двух или трех посещений проворный француз сделался почти необходимым Глебову. Последний прежде скучал, а теперь вдвое стал скучать без Перрена — словом, по прошествии нескольких недель, Перрен совершенно овладел Глебовым, но зато Глебов перестал скучать и, по совету своего друга, решился вступить в супружество.
Но на ком жениться Глебову? Пожилой невесты он взять за себя не захочет, а молодая не будет любить его. ‘Мсье Перрен, как помочь горю?’. — ‘Мсье Глебов, вы должны жениться на девушке молодой, прекрасной собою, образованной и, главное, на сироте, чтоб не навязывать родных жены вашей себе на шею. Такая девушка есть: вы ее несколько раз видели и говорили с нею у мадам Пике, когда мы с вами вместе пили у ней чай. Скажу более: по ее вопросам и расспросам о вас я заметил, что вы ей приглянулись и, как я после слышал от мадам Пике, она точно к вам неравнодушна. Чего же лучше? От вас зависит быть счастливым’.
Глебов развесил уши. Девушка была точно хороша собою и хотя была иностранка, но могла объясняться несколько по-русски, а иностранное произношение придавало разговору ее особенную приятность. ‘Но она не нашего вероисповедания’, — заметил Глебов. ‘Она так расположена к вам, что завтра же, если захотите, примет вашу религию’, — отвечал Перрен. Глебов задумался. ‘Мсье Перрен, я ревнив. Будучи еще молодым человеком, я ревновал жену свою ко всем знакомым, но, женившись теперь, я могу сделаться турком! Мсье Перрен, я чувствую, что буду любить жену свою потому, что она мила, а любовь без ревности не существует’. — ‘И хорошо сделаете, мсье Глебов. Любите жену вашу и ревнуйте ее сколько хотите: это придаст разнообразие вашей жизни и вы не впадете в апатию. Ревность молодит человека’.
Чрез неделю после этого разговора Глебов поехал предложить руку мамзель Рабо, 19-летней сироте, уроженке марсельской и крестнице мадам Пике. Разумеется, эта рука с 40 000 руб. годового дохода была принята с одним только условием, чтоб обращение в православную веру мамзель Рабо оставалось для всех тайною, а венчание происходило в какой-нибудь деревенской церкви, в которой, кроме священника и церковнослужителей, других присутствующих при браке никого не было. Причиною такого требования была необыкновенная стыдливость невесты, которая прежде не могла без ужаса и отвращения помыслить о браке, и если теперь победила этот ужас и отвращение, то единственно по какому-то невольному влечению сердца. К этому требованию прибавлена была еще просьба: оставить у ней в услужении ее горничную, мамзель Шевато, к которой она так привыкла, что не могла равнодушно подумать о разлуке с нею.
Глебов согласился на все условия, а чтоб еще более угодить своей невесте, принял к себе в должность дворецкого француза Курбе, рекомендованного ему Перреном. По крайней мере, думал он, в первое время нашего супружества жена моя будет иметь человека, с которым объясниться может.
Брак состоялся: мамзель Рабо обращена в Марью Петровну Глебову. Она была весела, довольна, счастлива, обнимала и целовала беспрестанно своего мужа, не сходила у него с колен, трепала его по щечкам, называла его самыми нежными именами: mon tout, mon choux, mon bijou, mon аmе, mon ange {Мое все, моя сладость, мое сокровище, моя душа, мой ангел (франц.).} и проч. и проч. — словом, забыла о своей застенчивости. Муж был в восторге, но этот восторг продолжался недолго: на четвертый же день брака он сделался в свою очередь, застенчив, задумчив, молчалив и даже равнодушен к ласкам жены своей. Мсье Перрен и мадам Пике посещали молодых почти ежедневно, но Глебов принимал их не с таким уже удовольствием, как прежде, и видимо избегал какого-то с ними объяснения, хотя оно, казалось, готово было сорваться у него с языка.
Тем временем многочисленные знакомые Глебова, узнав о неожиданном его браке, беспрестанно приезжали к нему, но, под предлогом болезни мадам Глебовой, одни не были принимаемы, другие принимаемы на короткое время и не очень охотно, так что любопытство москвичей видеть молодую и узнать о подробностях брака не могло быть вполне удовлетворено. Из этого, разумеется, произошли толки, из толков развились предположения и заключения, а из этих последних, как водится, родились сплетни, которые чуть-чуть не остановились на том, что Глебов женился непременно на уроде и стыдится показать его своим знакомым, но Перрен опровергал эти слухи. ‘Помилуйте, — говорил он, — кто мог принудить Глебова жениться на безобразной женщине? Напротив, это ангел красоты и нежности. А как умна, как образована, как привлекательна и как любит своего мужа! К несчастью, этот муж слишком ревнив, слишком самолюбив и себялюбив, и хочет наслаждаться своим счастьем в тишине уединения один и даже меня, своего друга, допускает к себе редко, и то на минуту, как будто я в состоянии был похитить его сокровище!’. Вот Москва и загудела: Глебов ревнивец, Глебов тиран, он держит в заперти красавицу-жену, на которой женился по взаимной любви, что это настоящее истязание для молодой женщины и что Глебова надобно принудить жить открытнее или отдать в опеку.
А между тем, пока Москва гудела, на сердце Глебова лежала глубокая тайна: страшное подозрение закралось в его душу и не давало ему покоя ни днем ни ночью, он беспрестанно вертел в руках записку, которую нашел в комнате жены своей, и как ни плохо разумел французский язык, но столько попять мог, что в этой записке заключались какие-то наставления и разные способы…
Сейчас принесли с почты пакет из С.-Петербурга. Добрый старик Лабат премилым письмом, в котором столько же нежностей, сколько и грамматических ошибок, извещает, что 14 числа сего месяца я определен в коллегию и приглашает приехать скорее в Петербург. Домашние мои в восторге, но есть и не домашние, которые, сверх чаяния моего, столько же радуются. Итак, студенчество мое, благодаря бога, кончилось. Завтра у нас большой обед для всего Липецка, скоро, может быть, отправят меня в Москву, откуда по-прежнему писать буду и доскажу окончание перреновых плутней.
Умного Дурака отправят в твое Никольское сохранно. Прости.

Примечания к студенту

1. Предисловие ‘От издателя’ появилось в отдельном издании ‘Записок современника’ (‘Часть I. Дневник студента’, 1859). ‘Издатель’ — это сам Жихарев, который решил выпустить свои записки без имени автора. Надо принять во внимание, что предисловие это написано в расчете на полное издание ‘Записок современника’ (как сказано в предисловии, с 1805 по 1819 год), на самом деле печатный прижизненный текст ‘Записок’ прервался на записи от 31 мая 1807 г., а рукопись до сих пор не обнаружена. (Подробности см. в статье ‘Источники текста’).
2. Князь Степан Степанович Борятинский был родственником С. П. Жихарева, мать которого была княжна Борятинская (см. в статьях ‘Дневники С. П. Жихарева’ и ‘Источники текста’). У С. С. Борятинского были сестры, из которых Жихарев упоминает об одной — Елизавете Степановне, жене откупщика П. М. Семенова.
3. ‘Неизменным Гриммом’ Жихарев называет себя потому, что собирается сообщать своему другу все московские новости, подобно тому как французский писатель Фридрих-Мельхиор Гримм сообщал в течение многих лет (начиная с 1753 г.) новости парижской жизни коронованным особам (в том числе Екатерине II), подписавшимся на его письма-хронику. ‘Маленьким Гриммом’ называли впоследствии Александра Ивановича Тургенева (см.: ‘Остафьевский архив’, I, 1899, стр. 41, 58 и 422).
4. Иван Андреевич Остерман жил в это время (с 1797 г.) в Москве в отставке, при Екатерине II был управляющим Коллегией иностранных дел со званием вице-канцлера: ‘Дело его более состояло в охранении этикета российского двора в рассуждении иностранных, чем в управлении политическими делами’ (‘Записки’ А. М. Грибовского. ‘Русский архив’, 1899, No 1).
5. Под ‘архивом’ подразумевается Архив Коллегии иностранных дел, находившийся в Москве, под ‘коллегией’ — Коллегия иностранных дел, образованная Петром I в 1720 г. для заведывания сношениями России с иностранными государствами. После учреждения министерств (1802 г.) Коллегия продолжала существовать под руководством министра иностранных дел.
6. Иван Петрович Архаров был при Павле I московским военным губернатором и командиром гарнизона (его солдат называли ‘архаровцами’, впоследствии это прозвище стало нарицательным для обозначения грубого солдафонства и бесчинства), в 1797 г. был удален вместе с братом в тамбовское имение, откуда вернулся в Москву в 1800 г. и жил в отставке.
7. Михаил Федотович Каменский, фельдмаршал, при Павле I был уволен, но Александр I назначил его в 1806 г. петербургским главнокомандующим, а затем — командующим армией (ср. записи от 18 мая и 6 сентября 1806 г.), 13 декабря 1807 г., накануне сражения, Каменский, ссылаясь на болезнь, покинул армию и уехал в свое поместье (ср. запись от 17 декабря), где был в 1809 г. убит крестьянами за жестокое обращение с ними.
8. Французский воздухоплаватель Андре-Жан Гарнерен (Garnerin) показывал свои опыты в Петербурге и Москве в 1800 и 1805 гг. (см. примечание 85).
9. ‘Пансионский театр’ — театр при Университетском благородном пансионе, в котором учился Жихарев, переводчиком ‘Разбойников’ Шиллера, при постановке которых Жихарев играл роль Франца Моора, был Н. Н. Сандунов, в то время обер-прокурор Московского сената, потом — профессор права в Московском университете.
10. ‘Соломони’ — семья балетмейстера итальянца Иосифа Соломони, приехавшего в Москву в 1782 г. У него было три дочери: одна балетная артистка, другая — скрипачка и композитор, третья — певица, приятельница Жихарева (‘меньшая Соломони’), Подробности об этой семье см. в статье Ю. Слонимского в книге ‘Воспоминания’ А. П. Глушковского (1940, стр. 25—26).
11. Примечание П. Бартенева: ‘За Высоцким была Потемкина, родная сестра светлейшего. Высоцкий содействовал к исполнению словесного завещания князя Потемкина о постройке прекрасного храма Большого Вознесения у Никитских ворот в Москве, в память негласного его брака с Екатериною II’.
12. П. Бартенев говорит об Обер-Шальме в примечании: ‘В 1812 году эта обирательница русских барынь заведывала столом Наполеона и не нашла ничего лучше, как устроить кухню в Архангельском соборе. Она последовала за остатками великой армии и погибла с нею. Elle a ete cosaquee, как тогда говорили (т. е. была убита казаками, — Б. Э.)‘. В ‘Войне и мире’ Толстого Марья Дмитриевна Ахросимова (см. у Жихарева Анастасию Дмитриевну Офросимову) везет Наташу к ‘Обер-Шальме’ (т. II, ч. 5, гл. VI). Дневники Жихарева, как известно, послужили одним из источников для романа Толстого.
13. Гавриил Иванович Мягков — профессор военных наук в Московском университете, математик, автор работ по вопросам военного искусства. О нем как о преподавателе тактики вспоминает А. И. Герцен (‘Былое и думы’, ч. I, гл. VI).
14. Речь идет о стихотворении Державина ‘Лето’ (1802 г.): ‘Автор, не подписавши своего имени, думал, что я в деревне, и пенял мне за мою леность’ (И. Дмитриев). В ответ на послание Дмитриева (Жихарев цитирует первую строфу) Державин написал ‘Цыганскую пляску’ (‘Возьми, египтянка, гитару’).
15. Платон Петрович Бекетов (двоюродный брат поэта И. И. Дмитриева) был известен как издатель книг и портретов. В 1801 г. он открыл в Москве типографию, в которой печатал сочинения русских авторов, издал ‘Пантеон российских авторов’ (гравированные портреты) и ‘Собрание портретов россиян, знаменитых по своим деяниям’.
16. Антон Антонович — профессор Московского университета Антонский-Прокопович, занимавший кафедру естественной истории, в 1791—1817 гг. был инспектором университетского Благородного пансиона.
17. ‘Русалка’ — популярная в свое время волшебная опера ‘Das Donauweibchen’ (‘Фея Дуная’), музыка венского композитора Ф. Кауера, текст К. Генслера. О русском варианте этой оперы см. примечание 58.
18. Цитата из ‘Разбойников’ Шиллера (акт III, сцена II): ‘Моя невинность, моя невинность!’.
19. Степан Александрович Хомяков — отец поэта Алексея Степановича, помещик: ‘Он был сосед Жихаревых по данковскому имению’ (примечание П. И. Бартенева).
20. Михаил Иванович Коваленский (Ковалинский) — харьковский помещик, философ, ученик и друг Г. С. Сковороды, при Екатерине правил рязанским наместничеством, при Павле I был куратором Московского университета. Написанная им биография Сковороды издана по списку только в 1886 г.: ‘Ж_и_т_и_е _С_к_о_в_о_р_о_д_ы, описанное другом его, М. И. Коваленским. С предисловием Н. Ф. Сумцова. Издание редакции ‘Киевской старины’. Киев, 1886′. В предисловии Сумцов говорит: ‘С именем Сковороды тесно связано имя его друга и биографа М. И. Коваленского. Личность Коваленского замечательна как личность человека, получившего отличное образование, начитанного, вдумчивого, и его ‘Житие Григория Савича Сковороды’ представляет весьма любопытный литературный и бытовой памятник второй половины прошлого столетия’.
21. ‘Диалог. Имя ему: Потоп Змиин’. Собрание сочинений Г. С. Сковороды, 1912, т. I, стр. 493—529 и 530 (заметка В. Бонч-Бруевича о рукописи ‘Потопа’).
22. Слова ‘Как неприятно разочарование!’ имеются только в издании ‘Русского архива’, П. И. Бартенев взял их из рукописи Жихарева (см. ‘Источники текста’). В ‘Москвитянине’ эти слова отсутствовали в cвязи с цензурными купюрами в тексте записи, в издании 1859 г. кое-что восстановлено, но фамилия Долгорукова отсутствует, а в связи с этим текст несколько отличается от рукописного (например: ‘Что вице-губернатор был человек весьма нежных чувств и сочинял прекрасные стихи — в том нет сомнения’). Мы возвращаемся к доцензурному тексту, переписанному с рукописи Жихарева П. И. Бартеневым в экземпляре Соболевского) и напечатанному (с некоторыми неточностями) в издании ‘Русского архива’.
23. Иван Михайлович Долгоруков — поэт (‘Сочинения’, изд. Смирдина, 1849), автор популярного стихотворения ‘Камин в Пензе’, в 1793—1796 гг. был губернатором в Пензе, потом во Владимире. И. М. Долгоруков сам подробно рассказал историю своих отношений с Е. А. Улыбышевой. Он признается, что между ними была ‘интрига’, но ‘самая скромная и благопристойная’: ‘Я счастлив был взглядом, вздохом, запиской и ничего более не требовал… Переписка между нами открылась частая. Чем сильнее мы хотели друг друга уверить в чувстве любви, тем пламеннее были наши выражения и, начитавшись оба Colardeau и Дората, мы менялись самыми пылкими грамотками’. Одно из писем Долгорукова, в котором он ‘употребил все, что страсть любовная может внушить языку и перу, воспламененному воображением’, было перехвачено мужем (‘пьяным буяном’, как выражается Долгоруков), встречное письмо жены было тоже перехвачено — ‘и переписка наша таким образом очутилась в руках ее мужа’. Далее рассказано, как муж совершил ему ‘личную обиду’ в Казенной палате (‘будучи во фраке, я не мог отразить его наглости’) и как Долгоруков подал жалобу государыне: ‘Дело сие потом производилось судебным порядком, и наша переписка сделалась всем известной. К умножению неприятностей для меня я обнаруживал в моем письме свободные мысли насчет брака, заняв их у Мирабо и прочих возмутительных писателей того времени во Франции. Это прибавило заключение, что я пристал к якобинской системе, что мне сугубо в последствии времени повредило’. Долгоруков заканчивает свой рассказ утверждением, что кроме романического пустословия и неосторожности ничего не было и что все происшествие ‘истекало от опрометчивого нашего свойства и испорченного воображения насчет чувствительности’. К этому прибавлено любопытное рассуждение о том, что подобная ‘интрига’ нимало не относилась до ‘публичного характера’ и что поэтому перехваченные письма не должны были подвергаться ни следствию, ни публичному суду: ‘… ибо ежели подобные проступки частного лица разбирать в трибуналах, то едва ли кто спасется от общих со мной несчастий. А потому прошу всякого обвиняющего меня признаться, что во всем этом происшествии поступлено со мной от правительства беззаконно, вопреки всем правилам гражданского благоустройства… ибо человек судиться должен в деяниях публичных, но в тайном поползновении сердца, кроме бога, испытующего наши совести, никакой мирской закон касаться нас не может и не должен’ (Капище моего сердца. Сочинение князя И. М. Долгорукова, или Словарь всех тех лиц, с коими я был в разных отношениях в течение моей жизни. ‘Русский архив’, 1890, кн. II, Приложение, стр. 363—367, дополнительные подробности на стр. 340—343). Здесь же Долгоруков указывает, что в его сочинениях напечатано только одно стихотворение, ‘писанное насчет г-жи Улыбышевой’, — ‘Послание к Людмиле’.
24. Об этом случае рассказывает в своих воспоминаниях Е. Ф. Тимковский: ‘Бекетовский хор пел обыкновенно в церкви св. Димитрия Солунского, близ Тверского бульвара. В нем отличалась какая-то девушка Анисья (не пригожая, впрочем) своим прелестным голосом и методою пения, почти театральною. Вот поют, кажется, ‘Достойно есть’, и под конец Анисья своим solo и в хоре, а более своими руладами так поразила благочестивых и светских слушателей, что один из сих последних, некто князь Визапур, выкрещенный индеец, лев того времени, захлопал в ладоши в каком-то неистовом восторге. Такой соблазн был слишком гласен и дерзок, по требованию известного московского митрополита Платона г. Бекетов принужден был немедленно отослать своих певчих в деревню’ (‘Киевская старина’, 1894, апрель, стр. 11).
Визапур — эмигрант-мулат, был женат на дочери купца Сахарова, в 1812 г. расстрелян как французский шпион. (См.: Французы в России. 1812-й год по воспоминаниям современников-иностранцев. 1912, стр. 74—76, ср.: М. И. Пыляев. Полубарские затеи. ‘Исторический вестник’, 1886, No 9, стр. 552).
25. О московском полицмейстере Илье Ивановиче Алексееве см. в ‘Записках’ Ф. Ф. Вигеля (изд. 1892 г., по указателю имен).
26. Примечание П. И. Бартенева: ‘Картинная галлерея, собранная послом нашим в Вене князем Д. М. Голицыным и завещанная им Москве, была продана около 1817 года большею частью в чужие края по представлению тогдашнего попечителя Голицынской больницы, князя Сергея Михайловича. Дом, где она помещалась, ныне занят фельдшерской школой’.
27. Петр Андреевич Кикин был любителем литературы, состоял членом ‘Беседы любителей русского слова’ и принадлежал к ярым ‘шишковистам’.
28. О Дмитрии Александровиче Лукине ср. в ‘Воспоминаниях’ В. А. Соллогуба (‘Academia’, 1931, стр. 165—166), подробные сведения — в комментариях Б. Л. Модзалевского к ‘Письмам морского офицера П. И. Панафидина’ (Пгр., 1916, стр. 111—122).
29. Примечание П. И. Бартенева: ‘Эта княжна, Евгения Михайловна Долгорукова, вышла впоследствии за Степана Трофимовича Творогова’.
30. Максим Иванович Невзоров — один из самых деятельных масонов, друг И. И. Новикова, И. В. Лопухина, И. П. Тургенева. Невзоров привлекался к суду за принадлежность к мартинистам, потом жил в Москве и издавал журнал ‘Друг юношества’ (1807—1815). К концу жизни стал, по словам А. Я. Булгакова, ‘безбожником’ и увлекался Вольтером. В 1825 г. Жихарев сообщал А. И. Тургеневу, что Невзоров написал петербургскому митрополиту Серафиму письмо, ‘наполненное громкими и дерзкими истинами, если только истина дерзка быть может’. В следующем письме Жихарев писал: ‘Максиму за письмо к Серафиму, несмотря на невероятную дерзость, ничего не было. Есть истины, которые и обнаружить опасно. В случаях же гонения на него я бы умел пособить ему во славу истины и вас. Теперь бояться ему нечего, да он и не боялся, голубчик, и прежде, путешествуя к Герасиму почти ежедневно, все так же по-прежнему’. В письме к Серафиму Невзоров протестовал против лжи и лицемерия в православной церкви. (См.: А. Н. Пыпин. Религиозные движения при Александре I, 1916, ‘Голос минувшего’, 1913, No 12).
31. ‘Француз на дрожках’ (в более ранних изданиях — ‘Чортик на дрожках’) — стихотворная брошюра, автором которой ‘с некоторою долею достоверности’ считали Д. И. Фонвизина (см. в издании С. А. Венгерова: ‘Русская поэзия’, т. I, 1897, стр. 397). Она была переиздана в 1805 г. (экземпляр из библиотеки П. В. Щапова есть в Русском историческом музее). Текст по экземпляру Эрмитажной библиотеки напечатан у Венгерова (стр. 398—399).
В. Семенников обнаружил наиболее ранний текст этого стихотворения под заглавием ‘Французский променад’ в журнале Новикова ‘Вечерняя заря’ 1782 г. и пришел к выводу, что автор его — известный масон и ученик Новикова А. Ф. Лабзин (‘Русский библиофил’, 1914, кн. 4, стр. 65).
32. Харитон Андреевич Чеботарев был профессором русской истории и первым ректором Московского университета. Составленное им ‘Четвероевангелие’ — свод евангельских событий, расположенных в последовательном порядке. Книга была издана дважды: в 1803 г. (в Синодальной типографии) и в 1805 г. (в университетской типографии). Впоследствии она была запрещена к обращению и переизданию. Об этой книге Жихарев говорит еще в записи от 8 февраля 1806 г.
33. Примечание 12. И. Бартенева: ‘К Авдотье Селиверстовне Небольсиной. Дом ее, если не ошибаемся — ныне Д. А. Беклемишевой (бывший А. И. Кошелева) на углу Трубного переулка’. С. Н. Глинка вспоминал: ‘Москва тогда кипела хлебосольством. Дом А. С. Небольсиной был первым домом гостеприимным, по четвергам у нее были званые обеды’ (‘Записки С. Н. Глинки’, изд. журн. ‘Русская старина’, 1895, стр. 221).
34. Павел Иванович Голенищев-Кутузов — попечитель Московского университета, официальный стихотворец, ‘шишковист’, враг Карамзина, писавший на него доносы. Евгений Алексеевич Колычев — поэт, близкий к кругу И. Пнина и ‘радищевцев’. Колычев упомянут К. Н. Батюшковым в его плане книги по истории русской словесности ‘для людей светских, и предполагая, что читатели имеют обширные сведения в иностранной литературе, но своей собственной не знают’, пункт 28-й этого плана гласит: ‘Статьи интересные о некоторых писателях, как то: Радищев, Пнин, Беницкий, Колычев’. Стихотворение Колычева ‘Мотылек’ было напечатано в ‘Санктпетербургском журнале’ (1798, ч. I, стр. 209), в нем доля светского человека сравнивается с судьбой мотылька, который вьется вокруг огня:
Вьется вкруг — дивится — тает —
Видит — хочет— блеск страшит —
Прелесть все превозмогает
И он прямо в огнь летит.
Вспыхнул — загорелся — взвился —
Заблистал во тьме ночной —
Поздно светлый яд открылся,
Блеск не спас от смерти злой!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Нет, мое уединенье,
Что милее мне тебя?
Лучше жить в тени, в забвенье,
Чем в сияньи сжечь себя!
В журнале ‘Любитель словесности’ (1806, ч. II, стр. 40) напечатано ‘Надгробие Е. А. Колычеву’, написанное И. Пниным:
Лежит в могиле сей
Природы друг и друг людей.
35. Ф. В. Ростопчин ‘написал много комедий, исполненных остроты и критики на оригинальные лица, между нами встречавшиеся, но по прочтении своих комедий в малом обществе обыкновенно предавал их огню’ (‘Отеч. зап.’, 1826, ч. XXVI, стр. 79). Напечатана и поставлена на сцене была только одна его комедия — ‘Вести, или убитый живой’ (1808 г.), но успеха не имела. П. А. Вяземский говорит: ‘В ней нет изящной отделки, нет искусства, в ней не пробивается рука художника, но есть русская веселость и довольно верная съемка природы. Не понимаю, почему не имела она успеха на сцене и совершенно упала в первое представление’. (Соч., т. V, 1880, стр. 145).
36. Об Иване Афанасьевиче Дмитревском Жихарев говорит в дальнейшем неоднократно и подробно: см., например, записи от 2 и 3 января, 12 марта, 15 мая, 31 мая 1807 г., а также в ‘Воспоминаниях старого театрала’, где дана общая оценка Дмитревского и как актера и как театрального деятеля и педагога. (Ср.: С. Т. Аксаков. Я. Е. Шушерин и современные ему театральные знаменитости. Избр. соч., 1949, стр. 405—432. См. также: В.Н. Всеволодский-Гернгросс. И. А. Дмитревский, 1923 и 1945, С. С. Данилов. Очерки по истории русского драматического театра, 1948).
37. Петр Иванович Страхов — профессор Московского университета по опытной физике, ученик и сотрудник Новикова (перевел ‘О заблуждениях и истине’ Сен-Мартена, ‘Путешествие Анахарсиса’ Бартелеми, ‘Эмиля’ Руссо), в 1805—1807 гг. был ректором Московского университета. О его публичных лекциях вспоминает И. М. Снегирев: ‘Признаюсь, я редко видел такого статного без принуждения, величавого без напыщенности, красивого без притязания и вежливого без манерности, как этот истинно почтенный и благородный муж… Его обширные познания и дарования возвышали красноречивое слово и приятно-звучный тенор-бас. На публичные его лекции сбирались из всех почти сословии в Москве, там я видал княгиню Екатерину Романовну Дашкову, Ивана Ивановича Дмитриева, Каразина. После лекций из аудитории до квартиры провожали его толпы слушателей, которые и дорогой получали его объяснения на свои вопросы и недоумения. Такие переходы представляли нечто торжественное’ (‘Русский архив’, 1866, стр. 746).
38. Павел Афанасьевич Сохацкий — профессор эстетики и древней литературы в Московском университете, в 1802—1803 гг. был редактором журнала ‘Новости русской литературы’, который был продолжением журнала ‘Иппокрена, или утехи любословия’ (1799—1801), бывшего, в свою очередь, продолжением журнала ‘Приятное и полезное препровождение времени’ (1794—1798). Все эти журналы были связаны с карамзинским направлением.
39. На экземпляре издания 1859 г., принадлежавшем М. Н. Лонгинову, сделана в этом месте карандашная пометка рукой Лонгинова: ‘И. И. Дмитриеву’ [Библиотека Лонгинова в Институте литературы АН СССР (Пушкинский Дом), шифр Ло. 27. II, 23, стр. 48].
40. Гертруда-Елизавета Мара (рожд. Шмелинген) была одной из известнейших в XVIII в. певиц, она славилась как звучностью голоса, так и драматизмом исполнения. Начало ее артистической деятельности относится к шестидесятым годам (она родилась в 1749 г.). О ней восторженно вспоминает Радищев, слышавший ее, вероятно, в Лейпциге в 1766 г. (см.: Полное собрание сочинений, т. II, 1941, стр. 52, ср.: Т. Ливанова. Русская музыкальная культура XVIII века, т. I, 1952, стр. 124 и 132). В 1790 г. ее слышал Карамзин (‘Письма русского путешественника’ — Сочинения, 1848, т. II, стр. 675). В ‘Карманной книжке для любителей музыки на 1796 год’ (СПб.) помещена ее биография, в предисловии она названа ‘первой в Европе певицей’ (см. в той же работе Т. Ливановой, т. II, 1953, стр. 349—353).
41. Подробности о Кускове и его владельцах (Шереметевых) см. в книге М. И. Пыляева ‘Старая Москва’, (1891, стр. 163—184). Об оранжерее Пыляев говорит: ‘Оранжереи, теплицы и грунтовые сараи Шереметева снабжали фруктовыми отводками все окрестные поместья и много способствовали развитию плодового садоводства не только под Москвою, но и во всей России. Для лавровых деревьев были сделаны особые двери или, лучше, проломы до 18 аршин в вышину, таких лавров и померанцев было трудно найти даже на юге’. Жихарев был в Кускове уже в период его падения, когда Н. П. Шереметев (‘Крез меньшой’, как его называли) переселился в Останкино. После его смерти (1809 г.) И. М. Долгоруков написал стихотворение ‘Прогулка в Кусково’, в котором говорит:
Завяли мягкие равнины,
Цветами воздух не курят,
Лужайки, тропочки, долины
Мальчишки всячинкой сорят,
Валятся стены зал огромных,
И в них не слышно звуков стройных.
О, время, лютый враг всего!
Щадить не любит ничего.
42. Помещик Николай Алексеевич Дурасов славился своим гостеприимством и хлебосольством. ‘Я вижу отсюда Дурасова, который представителем древней столицы въезжает по Красному крыльцу верхом на стерляди и подносит двору от московского дворянства кулебяку’, — писал Вяземский А. И. Тургеневу в 1817 г. (‘Остафьевский архив’, I, 1899, стр. 90). В. А. Соллогуб говорит: ‘В Москве долго славилась его баснословная стерляжья уха, подаваемая в честь ‘голубеньких’ и ‘красненьких’, то есть в честь Андреевских и Александровских кавалеров’ (‘Воспоминания’, 1931, стр. 231). Кроме подмосковного Люблина Дурасову принадлежало большое село Никольское на реке Черемшан (за Волгой), с крепостным театром и оркестром. ‘К Дурасову съезжалось дворянство трех губерний, и он устраивал пиры уже с черемшанскими стерлядями, давно теперь разбежавшимися от устройства мельницы’, — пишет там же Соллогуб. С. Т. Аксаков подробно описывает дом и хозяйство в Никольском — вплоть до особого домика для двух чудовищных свиней, ‘каждая величиной с небольшую корову’ (‘Детские годы Багрова-внука’, глава ‘Летняя поездка в Чурасово’, см. в статье Добролюбова ‘Деревенская жизнь помещика в старые годы’). В журнальном тексте ‘Дневника студента’ фамилия Дурасова была обозначена только заглавной буквой (как и фамилии многих других лиц). М. А. Дмитриев писал в 1853 г. М. П. Погодину по поводу этих страниц ‘Дневника’: ‘Хотя я начал знать Москву годами четырьмя позже этого времени, но вообразите, что я за этим чтением пережил вновь все прежнее, потому что большую часть людей знал и многих видел тут, как в зеркале! Я подписал имена, отчества и фамилии тех, которые обозначены только заглавными литерами, и наконец расхохотался, узнавши Николая Алексеевича Дурасова, с его хвастовством, с его п_о_д_л_и_н_н_ы_м_и словами: д_р_я_н_ь-с, которые я тысячу раз слышал! — А какой прекрасный, чистый, простой и красивый слог рассказа! Если будете ко мне писать, сделайте одолжение, напишите мне имя, отчество и фамилию этого студента. Да зачем вы скрыли и его имя, и имена других лиц, например главнокомандующего Беклешова, бригадира Мельгунова (Степана Григорьевича), которого я тоже знал, и многих! Дурасов — родной дядя графини Закревской Аграфены Федоровны. Племянница расхохочется, если прочитает о дядюшке’ (Н. Барсуков. ‘Жизнь и труды М. П. Погодина’, XII, 1898, стр. 265). Сестра Н. А. Дурасова (Стефанида Алексеевна) была женой Ф. А. Толстого, который был братом деда Льва Толстого.
43. Князь Дмитрий Евсеевич Цицианов славился своими выдумками и анекдотами: ‘Он был человек добрый, большой хлебосол и отлично кормил своих гостей, но был еще более известен, с самых времен Екатерины, по приобретенной им славе приятного и неистощимого лгуна’ (А. Я. Булгаков. Воспоминания. ‘Старина и новизна’, 1904, стр. 113. Ср.: П. А. Вяземский. Старая записная книжка. Полн. собр. соч., т. VIII, 1884, стр. 146). Сводку материала о Цицианове см.: ‘Дневник Пушкина’, под ред. Б. Л. Модзалевского, 1923, стр. 99—102.
44. В ‘Московских ведомостях’ 1805 г. (No 20, от 11 марта) напечатано следующее объявление на русском и французском языках: ‘Прибывший, сюда с компанией своею величайший в своем роде и здесь еще не виданный вольтижер К_а_р_л _Т_р_а_н_ж честь имеет объявить знатному дворянству и почтеннейшей публике, что он в среду, марта 15-го, во 2-й раз на Петровском театре покажет свое искусство на 50 футов поднятом канате’. Этот же Транж (Trange) запечатлен в стихотворении И. М. Долгорукова ‘На празднике в Митине’,
На воздухе Т_ р_а_н_ж_е, как будто привиденье,
Между вершин дерев раскинувши канат,
Чудесные на нем творил тел о движенья,
Стрелял, скакал и в миг переменял наряд.
Ракетки, бураки, прозрачные картины
Сгоняли удалой вокруг его народ,
А трусы, кои в нем боялись бесовщины,
Под окнами толпой глазели на господ.
(Сочинения, 1849, т. II, стр. 146).
45. Примечание П. И. Бартенева: ‘Урожденная Волконская. Моцарт посвятил ей одну из своих сонат’. Бартенев ошибся: Е. А. Муромцева была урожденная Волкова (сестра московского полицмейстера А. А. Волкова). Что касается сонаты Моцарта, то сын Е. А., М. М. Муромцев, говорит в своих ‘Воспоминаниях’: ‘Моцарт посвятил ей сонату, которая, к несчастью, утратилась’ (‘Русский архив’, 1890, No 1, стр. 60).
46. Иоганн-Вильгельм Геслер — немецкий композитор, органист, пианист, в 1792 г. поселился в Петербурге, в 1794 г. переехал в Москву, где пользовался большой известностью (см. стихотворение И. И. Дмитриева ‘Стихи на игру г-на Геслера, славного органиста’ в сборнике ‘И мои безделки’ (1795 г.) и в книге Т. Ливановой ‘Русская музыкальная культура XVIII века’ (т. I, 1952, стр. 148 и 251). Умер в Москве, в 1822 г.
47. Пьер Роде — французский скрипач и композитор, был в годы 1803—1808 придворным солистом в Петербурге. Франсуа Бальо (Байо) — французский скрипач, в 1805—1808 гг. концертировал в России вместе с виолончелистом Ламар.
48. Примечание П. Бартенева: ‘Князем Михаилом Михайловичем, который в царствование Николая Павловича был сослан в Верхотурье (но не по делам политическим). Он был женат на дочери адмирала Рибаса. Это родной дед княгини Юрьевской’. Княгиня Юрьевская (княжна Екатерина Михайловна Долгорукая) — фаворитка, а после смерти императрицы жена Александра II.
49. Кн. Горчаков — это князь Дмитрий Петрович Горчаков, поэт-сатирик, ‘колкий стих’ которого ценил Пушкин (см. стихотворение ‘Городок’). Что касается Карина, то надо полагать, что Жихарев имел в виду известного в свое время переводчика Федора Григорьевича Карина, который был приятелем Д. П. Горчакова и слыл ‘московским сибаритом’: ‘Его причисляли к каким-то вольтерьянцам, — говорит С. Н. Глинка, — но у него и помину не было ни о каком вольнодумстве философов XVIII столетия. Он весь, так сказать, жил в трагедиях Расина, переводил И_ф_и_г_е_н_и_ю’ (‘Записки’, 1895, стр. 176). Однако Ф. Г. Карин умер в 1800 г. (см.: С. А. Венгеров. Предварительный список, т. I, 1915), а Жихарев говорит о нем в 1805 г. как о живом. По-видимому, мы имеем здесь дело (как и в некоторых других случаях) с позднейшей вставкой: этого куска (‘Ну, что бы <...> облеклися’) не было ни в ‘Москвитянине’, ни в рукописи (судя по экземпляру С. А. Соболевского) — он появился только в издании. 1859 г. Жихарев сделал эту нравоучительную вставку, забыв, что Карина в это время уже не было в живых. Имя Карина упоминается у Жихарева еще раз (см. стр. 63), но там речь идет о прошлом времени, когда Карин мог быть еще жив.
50. Цитата из комедии Алексиса Пирона (Piron) ‘La Metromanie’ (‘Страсть к стихотворству’, 1738 г.): ‘J’ai ri. Me voila desarme, т. е. ‘Я рассмеялся. И вот я обезоружен’ (III действие, явление VII).
51. ‘Гуронские дикари’ (или гуроны) — индейское племя в Северной Америке, еще в XVII в. почти целиком погибшее в войнах с ирокезами.
52. Николай Николаевич Бантыш-Каменский, управлявший московским архивом Коллегии иностранных дел, был автором большого количества трудов по истории дипломатических сношений России с другими государствами, в числе их есть ‘Дипломатическое собрание дел между Российским и Китайским государствами с 1619 по 1792-й год’. Вместе с А. Ф. Малиновским он принимал участие в первом издании ‘Слова о полку Игореве’ (1800г.), см.: ‘Слово о полку Игореве’, серия ‘Лит. памятники’, изд. АН СССР, 1950, стр. 357 и сл. Алексей Федорович Малиновский — археограф, писатель, его брат, В. Ф. Малиновский, был первым директором лицея, в котором учился Пушкин, а дочь, Екатерина Алексеевна (жена князя Р. А. Долгорукова), была с Пушкиным в дружбе (см. ‘Письма’, т. II, 1928, стр. 451, комментарий Б. Л. Модзалевского). А. Ф. Малиновский писал пьесы и переводил драмы Коцебу (‘Ненависть к людям и раскаяние’, 1829 г., ‘Бедность или благородство души’). ‘Старинные святки’ — опера (текст Малиновского, музыка Ф. Блима), в Петербурге она была впервые поставлена в 1813 г. (Н. Арапов. Летопись русского театра, 1861, стр. 218), в Москве — в 1800 г. См. также ‘Русский вестник’, 1808, ч. II. Об А. Ф. Малиновском см.: Н. Гастфрейнд. Товарищи Пушкина по имп. Царскосельскому лицею, т. III. 1913, стр. 300—307.
53. В ‘Послании к кн. С. Н. Долгорукову’ Д. П. Горчаков писал:
В комедиях теперь не нужно острых слов:
Чтобы смешить — пусти на сцену дураков!
К законным детям дверь чувствительности скрыта:
Нет жалости к бедам несчастна Ипполита
Иль Ифигении, стенящей от отца,
Один лишь ‘Сын любви’ здесь трогает сердца!
‘Гусситы’, ‘Попугай’ предпочтены ‘Сорене’,
И К_о_ц_е_б_я_т_и_н_а одна теперь на сцене.
(Сочинения, 1890, стр. 146).
‘Сорена и Замир’ — трагедия Н. П. Николева.
54. Об Н. Д. Офросимовой см. примечание 107.
55. Ефим Ефимович Ренкевич (Ринкевич или Рынкевич), рязанский помещик, славившийся в Москве своим хлебосольством, сын его, Александр Ефимович, корнет лейб-гвардии конного полка, вступил в 1825 г. в Северное общество, был арестован и переведен на Кавказ (см. ‘Воспоминания Бестужевых’, под ред. М. К. Азадовского, 1951, стр. 369).
56. В издании 1934 г. (‘Academia’, т. I, стр. 106) к этим буквам сделано примечание редактора: ‘В ‘Москвитянине’: Рюмина и Чугункова’. На самом деле и в ‘Москвитянине’ (1853, No 3, стр. 79), и в издании 1859 г., и в издании 1891 г. стоят буквы ‘Р. и Ч.’. Редактор издания 1934 г. ввел раскрытые им фамилии в именной указатель (Рюмин Гаврило Васильевич, Чугунков — без имени), но источник этих сведений остался нераскрытым. В экземпляре издания 1859 г., принадлежавшем М. Н. Лонгинову, буква Ч. раскрыта иначе: ‘Чоблукова’. Пометка сделана рукой Лонгинова (Библиотека Лонгинова в Пушкинском Доме, шифр Ло. 27. II. 23, стр. 92). Судя по ‘Русскому провинциальному некрополю’ (1914, стр. 942) Чоблуковы — это те же Чоглоковы.
57. Цитата из оды Державина ‘Афинейскому витязю’ (1796 г., впервые напечатана в 1808 г.), в которой восхваляется А. Г. Орлов:
Я зрел, как жилистой рукой
Он шесть коней на ипподроме
Вмиг осаждал в бегу: как в громе
Он, колесницы с гор бедрой
Своей препнув склоненье,
Минерву удержал в паденье.
В ‘объяснении’ к этим строкам Державин говорит: ‘Граф Орлов мог удерживать шесть лошадей, скачущих во весь опор в колеснице, схватя оную за колесо’. И дальше: ‘Гр. Орлов спас императрицу Екатерину от неизбежной смерти, когда в Царском Селе на устроенных деревянных высоких горах катилась она в колеснице и выпрыгнуло из колеи медное колесо: граф, стоя на запятках на всем раскате, спустя одну ногу на сторону, куда упадала колесница, а рукой ухватись за перилы, удержал от падения оную’ (‘Сочинения’, т. III, изд. Акад. Наук, 1866, стр. 668—669, ср. т. I, стр. 768—769).
58. Речь идет о русском варианте венской волшебной оперы ‘Das Donauweibchen’ (‘Фея Дуная’), переделанной Н. С. Краснопольским. Первая ее часть, под названием ‘Русалка’ (музыка венского композитора Ф. Кауера, вставные номера — русского композитора С. И. Давыдова), была впервые поставлена в Петербурге 26 октября 1803 г., вторая часть, под названием ‘Днепровская русалка’ (вставные номера — музыка К. А. Кавоса), была поставлена в Петербурге 5 мая 1804 г., третья часть, под названием ‘Леста, Днепровская русалка’ (музыка С. И. Давыдова), шла в Петербурге 25 октября 1805 г. В 1807 г. была издана четвертая часть: ‘Русалка. Комическая опера, в трех действиях. Часть четвертая. С принадлежащими в ней хорами, балетами и превращениями. СПб., в типографии императорского театра. 1807’. Автором этой части был А. А. Шаховской. П. Арапов говорит об успехе первой части оперы: ‘Опера ‘Русалка’, несмотря на всю нелепость своего содержания, произвела фурор, и в Петербурге только что и говорили об ней и повсюду пели из нее арии и куплеты: ‘Приди в чертог ко мне златой!’, ‘Мужчины на свете, как мухи, к нам льнут’ и ‘Вы к нам верность никогда не хотите сохранить’, эти арии были в большой моде, и повторялось представление ‘Русалки’ через день, 5 ноября она была дана в пользу переводчика, театр обыкновенно был полон’. 30 июля 1804г. Державин писал В. В. Капнисту: ‘<...> теперь вкус здесь — на шуточные оперы, которые украшены волшебными декорациями и утешают более глаза и музыкою слух, нежели ум. Из них одну, ‘Русалкой’ называемую, представляли почти всю зиму беспрерывно и теперь представляют, но не так, как прежде, в единстве времени и никогда не более 5 актов, напротив того — по частям. Первую часть давали зимой, ныне зачали вторую, а там третью, четвертую и так далее, дондеже вострубит труба ангела и декорация света сего, переменясь, представит нам другое зрелище’ (Сочинения, 1876, т. VI, стр. 170). Подробное содержание оперы и отрывки из нее см. в книге ‘Русский музыкальный театр’ (1941, стр. 165—178).
59. ‘Великодушие, или рекрутский набор’ Н. И. Ильина (1803 г.) — драма из сельской жизни, по поводу которой реакционная критика подняла вопрос: стоит ли выводить на сцену ‘людей последнего состояния’? Н. И. Гнедич говорит в своей рецензии: ‘Искусство автора видно в том, что пьеса его до самого конца заставляет быть в ожидании, и развязка поразительна. Слушая эту пьесу, желаешь, чтобы у нас больше было авторов с такими чувствами, от сего, может быть, переменился бы вкус большей части нашей публики’ (‘Северный вестник’, 1804, ч. 1, No 1,ср. слова Гнедича в ‘Дневнике чиновника’ от 8 апреля 1807 г.). Николай Иванович Ильин служил правителем дел в Канцелярии у Ф. В. Ростопчина. Судьба Ильина была трагической: в 1821 г. он заболел психическим расстройством. ‘Жаль его, бедного, — писал А. Я. Булгаков брату. — Честолюбие и любовь погубили его’. И дальше: ‘Нельзя его назвать сумасшедшим, но человек с умом не станет говорить, как он. Всех ругает немилосердно, хотя и с некоторым основанием… Он в течение трех месяцев своего заключения написал более 12 000 стихов, сделал поэму ‘Нашествие французов’. Все люди — птицы: государь — орел, Бонапарте — ястреб, Ростопчин — сокол, а там — кто филин, кто курица и пр. и пр.’ (‘Русский архив’, 1901, кн. 1).
60. Николай Николаевич Сандунов (брат актера С. Н. Сандунова) служил обер-секретарем 6-го департамента Сената, потом был профессором Московского университета, писал и переводил пьесы (в том числе ‘Разбойников’ Шиллера).
61. По словам Н. И. Греча, подьячий Клим Гаврилович Поборин в пьесе Ильина списан с одного из экспедиторов канцелярии генерал-прокурора — Клементия Гавриловича Голикова (‘Записки о моей жизни’, 1930, стр. 85).
62. ‘В_о_к_с_а_л’ — первоначально название увеселительного сада, открытого в Лондоне французом Во (Vaux-Hall), где в середине XVIII в. стали устраивать вечерние гулянья для высшего лондонского общества — с театральными представлениями, иллюминацией, фейерверками, фонтанами и пр. В дальнейшем эти ‘воксалы’ распространились по всей Европе и стали обычными местами развлечения для средних классов. В Москве был популярен ‘воксал’, устроенный содержателем Петровского театра Маддоксом (см.: М. И. Пыляев. Старая Москва, 1891, стр. 507). Жихарев употребляет слово ‘воксал’ уже как синоним гулянья (‘назначенный после спектакля воксал’).
63 ‘В_а_т_р_а_х_о_л_о_в’ — ловец лягушек (от греческого слова ‘батрахос’ — лягушка).
64. Жихарев имеет в виду роскошный ‘праздник’, устроенный Потемкиным в принадлежавшем ему Таврическом дворце по случаю взятия Измаила 28 апреля 1791 г. Хоры для этого праздника были написаны Державиным, он же, по поручению Потемкина, сделал его описание.
65. ‘Русалочный польский’ — танец из популярной тогда волшебно-комической оперы ‘Русалка’ (музыка Кауера и С. Давыдова).
66. Начальные строки из стихотворения Карамзина ‘Гимн глупцам’, впервые напечатанного в ‘Вестнике Европы’ (1802, ч. II, No 5).
67. Иван Петрович Тургенев — масон, сотрудник Новикова, при Павле I был директором Московского университета. Его сыновья, студенты этого университета — Александр Иванович (близкий друг Пушкина), Николай Иванович (декабрист), Сергей Иванович — были близкими друзьями Жихарева в годы его молодости, впоследствии (в 1831 г.) А. И. Тургенев разошелся с Жихаревым из-за материальных дел (см. письма и комментарий к ним в издании ‘Записок современника’ под редакцией С. Я. Штрайха, 1934 г.).
68. Николай Петрович Архаров был в 1770-х годах московским обер-полицеймейстером, потом губернатором Москвы. При Павле I (в 1797 г.) был выслан вместе с братом Иваном Петровичем в тамбовское имение, откуда вернулся в Москву в 1800 г. См. о нем еще в записях от 25 июля и 24 августа 1805 г., от 20 января, 29 сентября и 21 октября 1806 г. Де-Сартин, с которым сравнивали Архарова, — парижский полицмейстер при Людовике XV.
69. Слова: ‘и вследствие того уступивший жену свою графу Разумовскому’ впервые напечатаны в издании ‘Русского архива’ (1890 г.). В ‘Москвитянине’ отсутствуют все подробности о Голицыне (остались только слова: ‘очень образованный, любезный и веселый человек’), а в издании 1859 г. подробности восстановлены, но указанных выше скандальных слов нет, — очевидно по цензурным причинам. Это одно из тех немногих мест, которые были ‘сообщены’ Бартеневу (по его словам) Погодиным (см. выше статью ‘Источники текста’).
70. Об этом Я. П. Лабат де Виванс, покинувшем Францию еще до революции, говорит Ф. Ф. Вигель: ‘Вступив у нас в военную службу, он гасконскою оригинальностию скоро понравился начальникам и сделался, наконец любимцем самого князя Потемкина, который, причислив его к своему штату, назначил смотрителем собственных дворца и сада, нынешних Таврических. По смерти Потемкина они поступили в казну, а его место из партикулярного обратилось в придворное. При Павле Таврический дворец превращен в казармы лейб-гусарского полка, а г. Лабат, который и его смешил, сделан кастеланом строившегося Михайловского замка… Оставив в отечестве дворянские предрассудки, Лабат в России женился на дочери известного в свое время французского парикмахера Мармиона’ (‘Записки’, ч. I, 1891, стр. 146).
71. Антон Антонович Альбини — известный петербургский врач, в 1804 г. Альбини составил записку о состоянии Липецка и о мерах к улучшению его как курорта. В этой записке приведены данные о липецких минеральных источниках (см.: Г. Шторх. Russland unter Alexander dem ersten, t. 4. 1804, стр. 94—110).
72. У Жихарева (в ‘Москвитянине’ и в изд. 1859 г.) имя городничего Бурцова было Иван. В экземпляре Соболевского на поле написано рукой П. И. Бартенева: ‘Ошибка: Петра Тимофеевича — он мой дед по матери. П. Бартенев’ (Библиотека Лонгинова в Пушкинском Доме, шифр Ло. 34. I. 1).
73. В ‘Москвитянине’ это примечание (в несколько иной редакции) было подписано буквами ‘К. Б.’, т. е. к_н_я_з_ь_ _Б_о_р_я_т_и_н_с_к_и_й. В издании 1859 г. оно обозначено как ‘позднейшее примечание’ автора, а в издании ‘Русского архива’ (1890 г.) к нему прибавлены слова: ‘Алексей Петрович Бурцов 1813 в Бресте Литовском’, и оно подписано буквами ‘П. Б.’., т. е. П_е_т_р _Б_а_р_т_е_н_е_в. В экземпляре Соболевского на поле рукой П. И. Бартенева написано: ‘Умер в 1813 году, вследствие пари, заключенного в пьяном виде. Наскакал со всего бегу на околицу и раздробил себе череп. Пр.[имечание] П. Барт[енева]’ (Библиотека Лонгинова в Пушкинском Доме, шифр Ло. 34. I. 1).
74. Цитата из стихотворения Державина ‘Зима’ (1804 г.), которое посвящено П. Л. Вельяминову и написано в форме диалога между Поэтом и Музой. Жихарев процитировал слова Музы неточно:
Что мне петь? — Ах! где Хариты?,
И друзей моих уж нет!
Львов, Хемницер в гробе скрыты,
За Днепром Капнист живет.
Вельяминов, лир любитель,
Богатырь, певец в кругу,
Беззаботный света житель,
Согнут скорбями в дугу.
В заключительной строфе Поэт обращается прямо к Вельяминову:
Между тем к нам, Вельяминов,
Ты приди хотя согбен:
Огнь разложим средь каминов,
Милых сердцу соберем,
И под арфой тихогласной,
Наливая алый сок,
Воспоем наш хлад прекрасный:
Дай Зиме здоровье бог!
Петр Лукич Вельяминов, тамбовский помещик и литератор, был близким другом Державина (см. о нем: ‘Сочинения’ Державина, под ред. Я. Грота, т. 1, 1864, стр. 670—671, т. II, стр. 528—529,. здесь же его портрет). Вельяминов, умер в том же — 1804 — году.
75. Полное заглавие книги И. П. Хмельницкого, о которой вспоминает Жихарев (ср. о ней же на стр. 253), следующее: ‘С_в_е_т_ _з_р_и_м_ы_й_ в _л_и_ц_а_х, или величие и многообразность зиждителевых намерений, открывающиеся в природе и во нравах, объясненные физическими <так!> и нравственными изображениями, украшенными достойным сих предметов словом: в пользу всякого состояния людям, а наипаче молодым витиям, стихотворцам, живописцам и другим художникам. Перевел с немецкого языка на российский И_в_а_н _Х_м_е_л_ь_н_и_ц_к_и_й. В Санктпетербурге, при императорской Академии Наук, 1773 года’. В большом предисловии от переводчика, рекомендующем эту книгу людям разных состояний, сказано, что в ней ‘изображены добродетели и пороки в естественном своем виде’. В книге 400 страниц, из которых 100 заняты гравюрами, изображающими явления природы (Солнце, Луна, Звезды, Огнь, Воздух, Вода и пр.), зверей, птиц и разные картины человеческой жизни. Каждая гравюра снабжена стихотворной надписью (например, о воде: ‘Давлением своим тела отягощает, Когда питательный сок в оные вливает’) и сопровождена нравоучительным текстом.
76. Жихарев ошибся: автором комедии ‘Знатоки’ (1788 г.) был не Федор Александрович Эмин, а его сын, Николай Федорович, служивший при Державине в Петрозаводском наместническом управлении, а затем — губернатором в Выборге. Комедия высмеивает тогдашних поэтов.
77. Примечание П. И. Бартенева, ‘Единственная дочь этого Дегтерева (в царствование Елизаветы служившего при посольстве во Франции и там женившегося) вышла за упоминаемого выше И. Е. Штейна’.
78. ‘Пелеринаж’ (от французского слова pelerin — паломник) — путешествие.
79. Цитата из комедии Грессе (Gresset) ‘Злой человек’ (‘Le Mechant» 1747 г.): ‘Глупцы здесь для того, чтобы забавлять нас’ (II действие, явление I).
80. В ‘Журнале коннозаводства и охоты’ (1842, т. I, No 2, стр. 63—78) напечатан очерк Жихарева (под псевдонимом ‘Мемнон Волунин’): ‘Зверь борзой волкодав, принадлежавший бригадиру князю Гаврилу Федоровичу Борятинскому (1785)’. В этом очерке рассказывается, как Борятинский со своим замечательным псом затравил огромного матерого волка. Рассказ написан со слов 85-летней вдовы Борятинского и начинается его характеристикой: ‘Покойный мой князь Гаврила Федорович был человек с_у_р_ь_е_з_н_ы_й: редко шутил, еще реже смеялся и лишнего слова не говаривал. Смолоду служил он в _в_о_е_н_н_о_й и, видно, привык командовать. Если что обдумает и прикажет, тому быть непременно, однако же был не самонравен и не сердит, и что ему ни говори, все, бывало, выслушает терпеливо. Лет пятьдесят слишком жили мы вместе, не поссорившись ни разу’ и проч.
81. Цитата из оды Державина ‘На восшествие на престол императора Александра I’ (1801 г.).
82. Имеется в виду ‘Добрыня, театральное представление с музыкою, в пяти действиях’, сочиненное Державиным в 1804 г. Метастазий (Pietro-Bonaventura Metastasio) — итальянский поэт и драматург, автор многочисленных оперных либретто.
83. Андрей Харитонович Чеботарев, сын профессора истории X. А. Чеботарева, был адъюнктом химии и технологии в Московском университете и занимался вопросом о способах управления воздушным шаром. Насмешливый тон Жихарева подсказан, очевидно, скептическим отношением профессора, физики П. И. Страхова к опытам Чеботарева (ср. в записях от 22 октября 1805 г, и 8 февраля 1806 г.).
84. Полеты штаб-лекаря И. Г. Кашинского на воздушном шаре начались 19 августа 1805 г., в этот день в ‘Московских ведомостях’ было объявлено, что ‘в саду, называемом Нескучным, что близ Калужской заставы, спущен будет (ежели только не воспрепятствует дурная погода) большой аэростатический шар, иллюминованный и с фейерверком’. Следующий полет был объявлен на 30 августа в Демидовском саду: ‘По окончании спектакля сад будет иллюминован, и поднимется на высоту большой воздушный шар с военным кораблем в уменьшенном масштабе. Как скоро он отлетит на 200 сажен в высоту, то на корабле последуют 12 пушечных выстрелов, а при последнем из оных корабль, при помощи своих парусов и парашюта, опустится опять на тот же пруд, с которого он полетел, и после того будет плавать по воде, представляя из себя военный корабль на морской баталии, производящий огонь изо всех своих отверстий’. На 6 сентября был объявлен вторичный полет этого воздушного корабля. В ‘Московских ведомостях’ от 13 сентября появилось следующее объявление: ‘Г. штаб-лекарь Кашинский, упражняясь многие годы в познании физико-химических предметов и учинив предварительно многие уже аэростатические опыты в присутствии здешней почтеннейшей публики с лестным для него одобрением, сего сентября вскоре, ежели только не воспрепятствует дурная погода, с позволения правительства, предпримет воздушное путешествие на даче г. Зубова, именуемой Нескучным, к чему изготовлен уже большой гродетуровый аэростат и парашют’. В ‘Московских ведомостях’ от 16 сентября Кашинский объявил, что 24 сентября он предпримет в Нескучном саду воздушное путешествие: ‘Поднявшись в 5 ч. пополудня на весьма великую высоту в воздух, сделает опыт с парашютом и, по отделении оного от шара, поднимется еще гораздо выше для испытания атмосферы. Первый сей опыт русского воздухоплавания многих стоит трудов и издержек, а потому льстит себя надеждою, что знатные и просвещенные патриоты, покровительствующие иностранцам в сем искусстве, благоволят предпочесть соотчича и ободрить его своим присутствием для поощрения к дальнейшим полезным предприятиям’. В ‘Московских ведомостях’ от 23 сентября было объявлено, что 24 сентября, по причине воздушного путешествия г-на Кашинского, спектакль в Петровском театре отменяется, 1-го октября спектакль был снова отменен по той же причине, Как видно из объявления в ‘Московских ведомостях’ от 1 ноября, опыты Кашинского не были материально поддержаны — и он вернулся к своей основной специальности. В 1808 г. вышла книга Кашинского ‘Способ составлять минеральные целительные воды, основанный на новейших химических открытиях и наблюдениях’. Это — руководство ‘для составления разнородных российских и чужестранных вод’. В ‘Русском вестнике’ (1808, ч. III, No7) сказано, что этот способ составлять минеральные воды ‘не только служит к сохранению здоровья и к предупреждению многих недугов, он еще может исцелять и от нравственной болезни, влекущей по одному только предубеждению к иноплеменным целительным водам, где нередко, не возобновляя телесных сил, истощают денежные доходы’.
85. О французском воздухоплавателе Гарнерене есть статья в ‘Журнале различных предметов словесности’ (1805, кн. III, стр. 28—31). Автор статьи (без подписи) относится к Гарнерену крайне отрицательно — как к неучу и шарлатану: ‘Гарнерен, сын небогатого священника в Париже, обучался в университете того города, но успехи его всегда были ниже посредственности, и он не обучался ни физике, ни философии. Во время первых опытов Монголфьера над воздушными шарами молодой Гарнерен, более привлеченный новостью, нежели в прямом намерении заниматься со вниманием аэростатикою, забавлялся составлением воздушных шаров и спусканием оных из своего окна. Ректор, видя с неудовольствием, что ученик его, занимаясь сею безделкою, совершенно не радел о учебных предметах, сказал ему наотрез, что надобно или оставить шары или выйти из училища. Гарнерен предпочел последнее и возвратился к отцу своему, который не очень благосклонно его принял. В первые годы революции Гарнерен записался в национальную гвардию, но не взирая на ревность, с которой он прилепился к сему званию, не отставал от первой своей склонности к шарам. Не имея довольно достатка к сооружению большого аэростата, прибегнул к ростовщику, который согласился дать нужные на то деньги с тем, что весь доход от пускания шара будет принадлежать ему, а Гарнерен будет довольствоваться умеренным вознаграждением <...>. Когда Робеспьер исполнял Францию ужасом и трауром, с удивлением видели Гарнерена пользующегося доверенностию сего лютого тигра. Комитет общественного блага отправил его в северную армию, предводимую генералом Рансонетом <...>. Гарнерен был взят англичанами в плен и с 1600 французов отослан в Уденард. После двухмесячного плена он ушел, но попался в руки австрийцам, которые отправили его по Дунаю в Венгрию, где он остался до размена военнопленных <...>. Гарнерен утверждает, что он первый отважился спуститься на землю помощию п_а_р_а_ш_ю_т_а <...>. Со времени освобождения своего из плену Гарнерен странствует по Европе, и ведомости почасту извещают о повторенных им воздушных путешествиях’. Далее следует интересное рассуждение автора: ‘Да будет нам позволено сделать некоторые замечания о воздухоплавателях. В минуту их появления воспарение умов было всеобщее, стремление повлекло даже славнейших испытателей естества всех стран за собою. Столетие, в котором они проявились, славилось ими и надеялось, что в последующие времена можно будет сравнять сие изобретение с открытием компаса, типографии и других общеполезных достижений человеческого разума. Но беспрерывное единообразие всех опытов и доказанная невозможность дать машине правильное направление или хотя по произволению распоряженное отвлекли в скором времени ученых: возлелеяние сего дитяти, толь много обещавшего, осталось руководству корыстолюбивых шарлатанов, разъезжающих с ним по ярмонкам и употребляющих его к обнаружению дерзкого своего любостяжания <...>. Разве мы не видели Гарнерена, с беспримерным бесстыдством обманувшего московскую публику, объявляя о молниеносном воздушном явлении, вместо которого пустил бездельный шарик с несколькими петардами на произвол ветров? Не беспрестанно ли они дерзостно нас морочат сделанными будто бы ими опытами о электрической силе и о галванисме?’. Далее в журнале следует особый раздел — ‘Воздухоплавание’, в котором напечатана статья: ‘Бланшард и Гарнерен’ (стр. 32—44) с подзаголовком: ‘Взято из описания путешествий Эрнста Морица Арндта’. Здесь говорится о соперничестве этих воздухоплавателей и об их неудачных полетах в Париже. О Гарнерене и других воздухоплавателях см. в статье И. Киреевского ‘Опыт критической теории воздухоплавания’ (‘Москвитянин’, 1855, т. IV, NoNo 15 и 16, август, кн. 1 и 2).
86. Эти стишки приписываются разным лицам и связываются с разными поводами. Есть рассказ о том, будто их сочинил Державин по адресу Д. И. Хвостова (соч. Державина, т. VIII, 1880), есть указание на то, что их автором был А. Ф. Воейков. Сергей Лаврентьевич Львов был адъютантом Потемкина и славился своей веселостью и вольностью языка. В ‘Записках Храповицкого’ (1787, апреля 24) говорится, что Екатерина, едучи в Крым, исключила его из своей свиты со словами: ‘Бесчестный человек в моем сообществе жить не может’. О Львове Жихарев рассказывает еще в записи от 5 мая 1807 г.
87. Трагедия В. А. Озерова ‘Эдип в Афинах’ была представлена в первый раз на Санктпетербургском придворном театре 23 ноября 1804 г. с Шушериным и Семеновой в главных ролях. В рецензии на этот спектакль Н. И. Гнедич говорит: ‘Жалуются, что знатная публика пристрастилась к французским спектаклям, что надобно играть Р_у_с_а_л_о_к, чтоб видеть наполненным весь театр. Играйте пьесы, подобные Э_д_и_п_у, и играйте, как играли в Э_д_и_п_е, то знатная публика не забудет русских творений и актеров, и театр будет полон и не на одной Р_у_с_а_л_к_е… верьте, что патриотизм с нетерпением выжидает той минуты, когда бы все отрасли отечественной словесности поднять как можно на высшую степень, и радуется малейшему успеху в своих надеждах. Теперь можно поздравить русский театр с прекраснейшим произведением, можно поздравить и г-д актеров с счастливою игрою. Особливо г. Шушерин в роли Эдипа был превосходен, он извлекал слезы сострадания и мастерского своею игрою примирил многих с русским театром… Г-жа Семенова довольно хорошо сыграла Антигону, и ежели есть какие в ней недостатки, то их очень можно извинить по молодости лет ее и потому, что еще в первый раз дебютирует в трагедии’. Рецензия заканчивается двустишием ‘На игру г. Шушерина’:
Слезящийся партер забылся — и мечтал, —
Он мнил — о Шушерин! — что сам Эдип восстал.
Жихарев видел Шушерина в роли Эдипа после переезда в Петербург (см. запись от 10 декабря 1806 г.). В ‘Воспоминаниях старого театрала’ (глава II) сделан интересный сравнительный анализ игры Шушерина и Плавильщикова в этой роли.
88. Цитата из ‘Божественной комедии’ Данте (‘Рай’, песнь XVII, стихи 58—59).
89. Из оды И. И. Дмитриева ‘Глас патриота на взятие Варшавы’. Ода обращена к Екатерине II. Дмитриев пишет:
Речешь — и двигнется полсвета.
Различный образ и язык.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Твой росс весь мир дрожать заставит,
Наполнит громом чудных дел
И там столпы свои поставит,
Где свету целому предел.
90. Дата пожара Петровского театра у Жихарева, видимо, неверная: Петровский театр (или театр Маддокса, стоявший на месте нынешнего Большого театра) сгорел не 8, а 22 октября 1805 г. Правда, прямых документов, свидетельствующих об этой дате, не обнаружено (сообщения об этом событии нет даже в ‘Московских ведомостях’), но в журнале ‘Московский курьер’ (1805, ч. II, стр. 317) есть заметка, начинающаяся словами: ’22 числа прошедшего месяца сгорел Петровский театр’. В журнале ‘Друг просвещения’ (1805, ч. IV, стр. 125) напечатано стихотворение Салтыкова под заглавием: ‘Памятник Московскому театру, сгоревшему октября 22-го дня 1805 г.’. В книге О. Чаяновой ‘Театр Маддокса в Москве’ (1927 г.) не приведено никаких данных о пожаре: автор процитировал запись Жихарева и начало заметки ‘Московского курьера’, даже не обратив внимания на разницу дат. С. Я. Штрайх обследовал весь печатный материал и пришел к выводу, что Жихарев ‘ошибочно поместил листок с записью о пожаре не под надлежащей календарной записью’. При той сложной истории, которую пережила рукопись ‘Записок современника’ (см. ‘Источники текста’), ошибки такого рода были вполне возможны.
91. Цитата (не вполне точная) из оды Державина ‘На смерть князя Мещерского’ (1779 г.):
Сегодня льстит надежда лестна,
А завтра — где ты, человек?
92. Цитата из оды Державина ‘Водопад’ (1791 г.), написанной на смерть Г. А. Потемкина. В строке 4 в подлиннике: ‘…на те стремнины’.
93. Цитата из стихотворения Державина ‘Время’ (1805 г.). Строка 3 в подлиннике: ‘Коль отер сиротски слезы’.
94. Александр I поехал в Берлин и Потсдам для того, чтобы уговорить прусского короля Фридриха-Вильгельма III нарушить нейтралитет и вступить в коалицию против Наполеона. Попытка кончилась неудачей: ‘Целых восемь дней царь уговаривал Фридриха-Вильгельма: из этого не вышло ничего. Но для того чтобы не порвать с царем, прусский король предложил Александру дать обет взаимной дружбы на гробнице Фридриха II. Александр согласился на это, для того чтобы его пребывание в Берлине имело хотя бы видимость какого-то дипломатического успеха в глазах Европы’ (‘История дипломатий’, т. I, 1941, стр. 366).
95. В ‘Московских ведомостях’ от 11 ноября 1805 г. (No 90) напечатана следующая заметка: ‘Двое механиков парижских, П_о_л_и_ и _Л_е_м_е_р_с_ь_е, приглашают тамошнюю публику смотреть крылатый воздушный шар, посредством которого они надеются решить проблему, как полет воздушных шаров может по произволению быть направляем. Отчет, который они дали о сем в журнале ‘Le Publiciste’, от 9 октября, заставляет думать, что сие великое предприятие в самом деле удалось им. Шар их есть не яйцеобразный, как обыкновенно, но сделан в пропорциях тела птиц: он имеет 72 фута горизонтальной ширины и только 23 фута вышины. По бокам его утверждены крылья, которые самым простым механизмом в гондоле могут приводимы быть во всякое движение, какое только угодно будет воздухоплавателю. (По содержанию новейших известий изобретатели предпринимали 20 октября, в 2 часа пополудни, в Париже воздушное путешествие, при прекрасной погоде и умеренном восточном ветре. Перед отъездом своим показывали они зрителям способ управлять крыльями и кормилом, похожим на птичий хвост. Поднявшись на высоту, они плавали и лавировали против ветра, хотя то было и нарочито медленно. Неизвестно еще, где они опустились на землю)’.
96. ‘Умный дурак Савельич’ — Иван Савельевич Сальников, служивший ‘шутом’ у помещика В. А. Хованского и пользовавшийся в Москве большой популярностью. Сводка всего материала о нем сделана Б. Л. Модзалевским в примечании к письму Пушкина (‘Письма’, т. II, 1928, стр. 280—283).
97. ‘Московский зритель’ — журнал сентиментального направления (вроде ‘Журнала для милых’ М. Н. Макарова), издававшийся П. И. Шаликовым в 1806 г.
98. Полный текст сочиненного Н. И. Кондратьевым пасквиля см. в статье Я. Грота ‘Жизнь Державина’ (Державин, Соч., т. VIII, 1880, стр. 837 и 840 — ответ на него).
99. В рассказ Жихарева о помещике Кроткове вкралась ошибка: симбирского помещика Кроткова, разбогатевшего после ухода Пугачева, звали не Степан Степанович (так звали одного из его сыновей), а Степан Егорович. Ошибка эта произошла, вероятно, потому, что в тексте ‘Москвитянина’ пришлось, по цензурным причинам, назвать этого помещика буквами N. N., при восстановлении имени и отчества в отдельном издании. 1859 г. Жихарев, очевидно, сделал ошибку. Подробно о С. Е. Кроткове и истории его обогащения рассказывает Е. П. Янькова (‘Рассказы бабушки, записанные и собранные ее внуком Д. Благово’, 1885, стр. 326—331). О сыне Кроткова Степане Степановиче см. у той же Яньковой, о другом сыне, Дмитрии Степановиче (диком самодуре), рассказывает в своих ‘Воспоминаниях’ В. А. Соллогуб (изд. ‘Academia’, 1931, 236).
100. ‘Дамский журнал’ издавался в 1806 г. М. Н. Макаровым — тем же, который издавал в 1804 г. ‘Журнал для милых’.
101. ‘Парнасский люстих’. В тексте ‘Москвитянина’ слово ‘люстих’ напечатано с малой буквы, а в отдельном издании (1859 г.) — с большой, тем самым оно получило вид фамилии и в издании ‘Academia’ (1934 г.) оказалось в именном указателе, хотя и без всяких пояснений. На самом деле это не фамилия, а слово, первоначально появившееся в немецких и швейцарских войсках для обозначения полкового шута или затейника (от немецкого слова lustig — веселый). Оно вошло во французский язык в форме имени существительного — ‘le loustic’ (раньше ‘loustig’): ‘Шутник, служивший в швейцарских полках, для того чтобы увеселять солдат и избавлять их от тоски по родине. В более широком смысле — военный, который старается рассмешить своих товарищей, шутник вообще’ (‘Larousse du XIX siecle’, ср. ‘Grand Dictionnaire Universel du XIX siecle’). Это слово встречается у Вольтера, например в его письме по поводу ‘Кандида’, написанного будто бы капитаном Брауншвейгского полка, который является ‘Loustik своего полка’, к слову ‘Loustik’ сделана сноска: ‘немецкое слово, означающее в_е_с_е_л_ь_ч_а_к’. (Вольтер. Статьи и материалы, 1947, стр. 82 и 84). Встречается это слово и у Гюго: ‘Есть люди, которые любой ценой хотят иметь влияние и требуют внимания к себе, там, где они не могут быть пророками, они делаются шутами (loustigs)’. Употребляя это слово в его первоначальном, военном, значении, Мерзляков прибавил ‘парнасский’, намекая на бойкость переводных стишков Жихарева. В записи Жихарева от 1 мая 1807 г. изображен своего рода полковой ‘люстих’ — певец и плясун Хрунов.
102. Начальные стихи стихотворения В. Петрова ‘Его сиятельству графу Григорию Григорьевичу Орлову, генваря 25 1771 г.’.
103. Шарль Этьенн (Etienne) — французский драматург и политический деятель, прославившийся при Наполеоне своими злободневными комедиями, впоследствии — антироялист, редактор газеты ‘Gonstitutionnel’. В 1802 г. была издана им в сотрудничестве с драматургом Альфонсом Мартенвиль (Маrtainville) ‘История французского театра от начала революции’ (4 тома).
104. Намек на комедию П. Бомарше ‘Безумный день, или Женитьба Фигаро’ (‘La Folle journee, ou Le Mariage de Figaro’).
105. Имеется в виду Варвара Петровна Алмазова, вышедшая замуж за С. В. Шереметева, ее дневник, относящийся к 1820-м годам, был издан в 1916 г. (‘Дневник В. П. Шереметевой’, с ее портретом 1807 г.).
106. Цитата из баллады Бюргера ‘Ленора’ (‘Leonore’): ‘всё пропало!’. В подлиннике:
О Mutter, Mutter! hin ist hin!
Nun fahre Welt und alles hin!
107. Настасья Дмитриевна Офросимова (рожд. Лобкова) была известна в Москве резкостью языка и манер. П. А. Вяземский вспоминал: ‘Н. Д. Офросимова была долго в старые годы воеводою в Москве, чем-то вроде Марфы-посадницы, но без малейших оттенков республиканизма. В московском обществе имела она силу и власть <...>. Она была судом, пред которым докладывались житейские дела, тяжбы, экстренные случаи’. По словам Д. Н. Свербеева, она ‘обращалась нахально со всеми членами высшего московского и петербургского общества’, детей своих держала ‘в страхе божием’, а муж ее (‘которого она, как сама признавалась, тайно похитила из отцовского дома к венцу’), боевой генерал времен Потемкина, был у нее в полном подчинении. Она послужила материалом для Грибоедова (Хлестова в ‘Горе от ума’) и для Л. Толстого (Ахросимова в ‘Войне и мире’), воспользовавшегося ‘Записками’ Жихарева.
108. В ‘Войне и мире’ Л. Толстого князь Василий Курагин рассказывает, как Вязмитинов читал этот рескрипт на заседании Государственного совета (т. I, ч. 3, гл. II).
109. Причиной волнения, о котором говорит Жихарев, было Аустерлицкое сражение (20 ноября 1805 г.), жители Москвы узнали о нем только 29 ноября (см. в записи от этого числа).
110. О Роде и Бальо см. примечание 47. Фердинанд Диц (Тиц) — венский скрипач и композитор, в 1771 г. приехавший в Петербург и оставшийся в России, к нему обращены стихотворения Державина (1798 г.) и И. И. Дмитриева со следующим примечанием: ‘Сей превосходный музыкант, к удивлению всех, вдруг перестал говорить и уже близ года наблюдает глубокое безмолвие, не переставая притом восхищать по-прежнему игрой своей’ (Г. Р. Державин, Соч., изд. Акад. Наук, т. III, СПб., 1866, стр. 375). Федор Жарновик (Жерновик, Ярновик, Джарнович) — скрипач и композитор, концертировал по всей Европе, родился в Сицилии (по происхождению — кроат), умер в Петербурге в 1804 г.
111. Цитата из стихотворения Державина ‘К первому соседу’ (1780 г.).
112. Цитата из стихотворения И. И. Дмитриева ‘Освобождение Москвы’ — о подвиге Пожарского:
Где ты, славянов храбрых сила!
Проснись, восстань, российска мочь!
Москва в плену, Москва уныла,
Как мрачная осення ночь! —
Восстала! все восколебалось и т. д.
113. Поговорка ‘Лепя, лепя и облепишься’ есть в ‘Войне и мире’ Толстого — и именно в том месте, где говорится о впечатлении, которое произвела в Москве неудача при Аустерлице (т. II, ч. I, глава II), поговорка эта приведена здесь как ‘слова князя Долгорукова, утешавшегося в нашем поражении воспоминанием прежних побед’. Интересно, что у Жихарева этот Ю. В. Долгоруков назван в числе знатных людей, которые, собираясь в Английском клубе, ‘как-то все особятся и долго о чем-то втихомолку рассуждают. Многих из ежедневных посетителей Английского клуба вовсе не видно’ (запись от 28 ноября 1805 г.). Толстой воспользовался этим материалом, но по-своему: перечислив тех же лиц и даже в той же последовательности (Долгоруков, Валуев и Марков) и прибавив Ростопчина и Вяземского, он говорит, что они ‘не показывались в клубе, а собирались по домам, в своих интимных кружках’ и т. д.
114. О Ю. А. Головкине и его посольстве в Китай много говорит Ф. Ф. Вигель, принявший в нем участие в качестве ‘канцелярского служителя’, но доехавший только до Кяхты. Вигель пишет: ‘В феврале месяце 1805 года все начали толковать о посольстве, отправляемом в Китай. В аристократическом мире только о том и было разговоров, потому что знатный барин, действительный тайный советник, обер-церемониймейстер, граф Юрий Александрович Головкин назначен был чрезвычайным и полномочным послом. Столь многочисленного посольства никогда еще никуда отправляемо не было: оно должно было составиться из военных, ученых, духовных лиц и гражданских чиновников разных ведомств’. Что касается самого Головкина, то он был сыном посланника в Берлине, Париже и Голландии, Вигель пишет: ‘…отец посла Головкина никогда не бывал в России, женился на какой-то швейцарской аристократке и детей крестил в реформатскую веру. Когда сын его явился ко двору Екатерины, в нем, кроме имени, ничего русского не было… Все знатные молодые люди тогдашнего времени старались быть тем, чем их сделали судьба и воспитание: быть иностранцами с русским именем, следственно ничто не могло побудить его преобразоваться в русского. И он остался настоящим дореволюционным французом, сохранив до глубокой старости всю их любезность, их самонадеянность и легкомыслие’ (‘Записки’, 1928, I, стр. 223). В тридцатых годах у Головкина (ставшего тогда попечителем Харьковского учебного округа) бывал В. А. Соллогуб, который пишет в ‘Воспоминаниях’ (‘Academia, 1931, стр. 387): ‘Он изображал собою воплощение типа больших бар XVIII столетия. Большого роста, тучный, с огромным гладко выбритым лицом и густыми седыми волосами, зачесанными по моде императрицы Екатерины II, он всегда был одет изысканно, хотя по-старинному, носил чулки и башмаки с необыкновенно красивыми пряжками’.
115. Критики часто осуждали игру артистки Баранчеевой, в ответ на это автор ‘Письма’ о московском театре (‘Неизвестный’) смело заявил: ‘Она — крепостная девушка одного дворянина. Милостивые государи! Вам известно, что значит актер или, справедливее сказать, артист? Сколько ему надобно учиться, какое он должен иметь образование, какие сведения?.. Следовательно: может ли Баранчеева при хороших способностях быть хорошею актрисою? Пусть другой рассудит, а не я. Заключи Рубенса, Гаррика, Дица в крепость, они не были бы славою своего отечества’. Автор считает поэтому, что наши театральные критики слишком строги к Баранчеевой: ‘…осуждают ее тогда, когда бы надобно помочь’ (‘Северный вестник’, 1804, ч. I). Баранчеева, как и многие другие актеры, была крепостной помещика Алексея Емельяновйча Столыпина, прадеда Лермонтова (М. И. Пыляев. Старая Москва, М., 1891, стр. 152, В. А. Мануйлов. Лермонтов. Изд. ‘Искусство’, 1950, стр. 19).
116. О неудобствах театра, устроенного в манеже дома Пашкова (впоследствии здание Румянцевского музея, а теперь — часть Всесоюзной Библиотеки им. В. И. Ленина), писал приехавший в это время из Петербурга балетмейстер И. И. Вальберх: ‘…мы принуждены будем танцовать в гнусном сарае, который тесен, холоден, одним словом имеет все мерзкие достоинства’ (‘Из архива балетмейстера’, 1948, стр. 83).
117. Цитата из стихотворения Жуковского ‘К человеку’ (1801 г.), в подлиннике: ‘Игралище судьбы’.
118. Захар Алексеевич Буринский — поэт и переводчик, служил в Московском университете в звании магистра словесности. Н. И. Греч говорит о Буринском в своей ‘Учебной книге русской словесности’ (1844, ч. IV, стр. 326):. ‘Буринский, молодой писатель с большим талантом, переводчик Виргилия, умер слишком рано для упрочения своей славы’. Белинский в статье ‘Русская литература в 1841 году’ называет имя Буринского рядом с Катениным, Пниным, Шатровым, Горчаковым. Стихотворение ‘Поэзия’, прославляющее Александра I, вышло отдельным изданием в 1802 г., с эпиграфом из Карамзина: ‘Поэзии сердца, все чувства — все подвластно’.
119. Захар Аникеевич Горюшкин в юности служил подьячим, самоучкой приобрел философские, юридические и исторические познания и с 1786 г. стал преподавать практическое законоведение в Московском университете. И. М. Снегирев вспоминает о лекциях Горюшкина: ‘Своим лекциям он давал драматическую форму: класс его представлял присутствие, где производился суд по законному порядку. Из студентов и учеников избирались наставником председатели, судьи, секретари и т. д. Изданное им сочинение в трех частях 1807 и 1815 годов ‘Описание судебных действий’ замечательно не только в юридическом, но и в археологическом отношении <...>. Он едва ли не первый у нас показал источник юриспруденции в нравах, обычаях и пословицах русского народа’ (‘Русский архив’, 1866, стр. 759).
120. Франц Морелли — один из членов целой семьи венецианских танцовщиков, переехавший в Москву, с 1782 г. он стал балетмейстером в Петровском театре Маддокса, впоследствии был учителем танцев в Московском университете. О нем вспоминает Е. Ф. Тимковский, учившийся в эти же годы в Московском университете: ‘Наш танцмейстер Морелли, старинный служитель московской Терпсихоры, под свинцовою тяжестью шестидесяти или более лет, очень медленно таскает, бывало, хрупкие свои ноги и томит юношеский дух всего более павлиньими менуэтами. Такой учитель погашал самую пылкую страсть к танцам, а под конец сделался игрушкою более смелых учеников и студентов, которые в быстром вальсе, как некие вакханки, не раз хором восклицали под такт музыки: ‘а у Морелли ноги подгорели!’ (‘Киевская старина’, 1894, апрель, стр. 2, ср.: Д. Н. Свербеев (Воспоминания, 1899, т. I, стр. 105). Подробности о Морелли — в статье Ю. И. Слонимского ‘Рождение московского балета’ (в кн.: А. П. Глушковский. Воспоминания, 1940).
121. Стихотворение Мерзлякова ‘Благость’ напечатано в ‘Вестнике Европы’ (1811, No 17, стр. 12, см. ‘Стихотворения’, 1867, ч. II, стр. 589).
122. В ‘Московских ведомостях’ 1805—1806 гг. печатались объявления Робертсона о показываемых им ‘опытах’. Так, в No 1 (3 января 1806 г.) напечатано: ‘Сегодня и всякий день, в 6 часов пополудни, г. Робертсон показывать будет гидравлические опыты и кинетозографию, причем представлены будут: мост Сент-Мартенский в Швейцарии, Барромейские острова, восхождение луны, Тулонская гавань и проч’. В No 16 (24 февраля 1806 г.): ‘К_и_н_е_т_о_з_о_г_р_а_ф_и_я. Г. Робертсон имеет честь известить, что представление кинетозографии вскоре прекратится, он приглашает почтенных особ, коим еще неизвестны представления механических картин, его удостоить своим присутствием. Он продолжает представлять бурю на открытом море, со всеми случайностями кораблекрушения, сия картина ныне доведена до своего совершенства. Гидравлические эксперименты над водою и огнем будут представлены сегодня, завтра, в понедельник в последний раз, против театра, на Петровке, в 6 Ґ ч. пополудни, залы натоплены до 12 градусов теплоты’. Жихарев описывает свои впечатления от ‘кинетозографии’ и ‘фантасмагории’, виденных им 29 декабря 1805 г. По объявлениям в ‘Московских ведомостях’ видно, что ‘фантасмагорию’ Робертсон начал показывать только в марте 1806 г. В No 19 (7 марта) напечатано: ‘Ф_а_н_т_а_с_м_а_г_о_р_и_я. Новые эксперименты составятся из приведений удивительных и всяких предметов, могущих приводить зрение и воображение в заблуждение. Сии привидения, за кои г. Робертсон во Франции был, как изобретатель, снабден исключительною привилегиею, имеют ту цель, чтоб доказать, как далеко должна простираться уверенность наша во всем том, что представляется нашему зрению, слуху, а наипаче нашему воображению. На сии эксперименты принимается подписка для получения мест заблаговременно’. Руководствуясь такого рода ‘научными’ целями, этот ловкий англичанин объявлял, что покажет при помощи электрической силы и гальванизма: жертвования Амуру, искушения пустынника, микромегасов, окровавленную монахиню, адмирала Нельсона, Фридерика II и проч. Надо думать, что Жихарев соединил под одной датой (30 декабря 1805 г.) два разных представления. Как видно из дальнейших объявлений, Робертсон занимался также полетами (‘воздушными путешествиями’) на шаре с парашютом. О нем упоминается в стихотворении И. М. Долгорукова ‘Морфею’:
О, если б так, как Робертсон,
Куда задумал, шар направил,
Направить мог и я свой сон, —
В Москву б сейчас себя поставил!
(Сочинения, 1849, I, стр. 251).
Осенью 1803 г. Робертсон показывал в Петербурге какие-то гидравлические фокусы. С. Н. Марин писал М. С. Воронцову: ‘Известный Робертсон приехал к нам и взял на себя труд за 60 рублей в пять сеансов учить людей чудесам, вчерась был я там с чужим билетом и видел фонтаны, ибо вчерась говорил он о воде, фонтаны нам и большие известны, а он приехал с маленькими. Мне очень было досадно, что он думает быть в Лапландии и утешает нас штучками с булевару, но мы сами виноваты: всякий, имеющий чужеземную фамилию, может делать из нас что хочет. Я кланяюсь г-ну Робертсону, и нога моя у него не будет’ (‘Летописи’, кн. 10, 1948, стр. 294).
123. И. А. Загряжский (родной дед Н. И. Пушкиной-Гончаровой) ‘знаменит’ тем, что был одним из ‘любимцев’ Потемкина, и тем, что, бесчинствуя в своем полку и в имении, не слушался никаких властей. Державина, в бытность его тамбовским губернатором, Загряжский вызвал на дуэль. Село Кореян (или Знаменское), родовое имение Загряжских, находилось в 30 верстах от Тамбова. Младшая дочь Загряжского, Наталья Ивановна, была матерью жены Пушкина.
124. Начало басни Лафонтена ‘Два петуха’ (‘Les deux coqs’).
125. ‘Чужой толк’ — сатира И. И. Дмитриева на одописцев. Оды на победы он называет ‘реляциями в стихах’, а об одах на праздники и о прочих говорит:
Тут найдешь то, чего б нехитрому уму
Не выдумать и ввек: з_а_р_и_ _б_а_г_р_я_н_ы_ _п_е_р_с_т_ы,
И р_а_й_с_к_и_й_ _к_р_и_н, и _Ф_е_б, и _н_е_б_е_с_а_ _о_т_в_е_р_с_т_ы!
Так громко, высоко!.. а нет, не веселит
И сердца, так сказать, ничуть не шевелит!
126. ‘Тереза и Фальдони, или Письма двух любовников, живших в Лионе’ — роман французского писателя Леонара (Leonard Nicolas-Germain, 1744—1793, ‘Lettres de deux amants a Lyon’), переведенный М. Каченовским (СПб., 1804). В предисловии переводчика сказано, что имена героев ‘были для любимейших наших писателей украшением их сочинений’: ‘Смело можно сказать, что Тереза после Новой Элоизы, после Вертера займет первое место в библиотеке и сердце чувствительного читателя’. Карамзин, описывая Лион, говорит: ‘Кто, будучи здесь, не вспомнит еще о других, несчастнейших любовниках, которые за двадцать лет перед сим умертвили себя в Лионе?’ Далее рассказан сюжет этого романа: ‘Италиянец именем Фальдони, прекрасный, добрый юноша, обогащенный лучшими дарами природы, любил Терезу и был любим ею. Уж приближился тот счастливый день, в который, с общего согласия родителей, надлежало им соединиться браком, но жестокий рок не хотел их счастия. Молодой италиянец каким-то случаем повредил себе главную пульсовую жилу, от чего произошла неизлечимая болезнь. Отец Терезин, боясь выдать дочь свою за такого человека, который может умереть в самый день брака, решился отказать несчастному Фальдони, но сей отказ еще более воспламенил любовников и, потеряв надежду соединиться в объятиях законной любви, они положили: соединиться в хладных объятиях смерти. Не далеко от Лиона, в каштановой роще, построен сельский храм, богу милосердия посвященный и рукою греческого искусства украшенный: туда пришел бледный Фальдони и ожидал Терезы. Скоро явилась она во всем сиянии красоты своей, в белом кисейном платье, которое шито было к свадьбе, и с розовым венком на темнорусых волосах. Любовники упали перед алтарем на колени, и — приставили к сердцам своим пистолеты, обвитые алыми лентами, взглянули друг на друга, — поцеловались — и сей огненный поцелуй был знаком смерти — выстрел раздался — и они упали обнимая друг друга, и кровь их смешалась на мраморном помосте’ (‘Письма русского путешественника’, 1848, стр. 425). Ниже, в письме из Парижа, Карамзин изложил в стихах один ‘печальный анекдот’ под заглавием ‘Алина’, здесь, при описании старинного храма, он снова вспомнил героев романа Леонара:
Там древность божеству молилась,
Там после, в наши времена,
Кровь двух любовников струилась:
Известны свету имена
Фальдони, нежныя Терезы,
Они жить вместе не могли
И смерть разлуке предпочли.
127. Этот романс Д. А. Кавелина взят Толстым в текст ‘Войны и мира’ (т. I, ч. I, гл. XX), сохранена даже разрядка в строках 3 и 4.
128. Лев Дмитриевич Измайлов — богатый рязанский помещик-самодур, прославившийся своим своевольством. В 1803—1806 гг. был предводителем дворянства рязанской губ., в 1806 г. сформировал рязанское ополчение (см. о нем в книге: С. Т. Словутинский. Генерал Измайлов и его дворня. Отрывки из воспоминаний. ‘Academia’, 1937).
129. Пастор Гейдеке (Heideke) издавал в 1805 г. выходивший в Риге журнал ‘Русский Меркурий’ (‘Russicher Merkur’), с эпиграфом из Тацита: ‘Редки счастливые времена, когда позволено чувствовать то, что хочется, и говорить о том, что чувствуешь’. На 6-й книжке журнал был закрыт. В статье о немецких актерах в Москве (кн. 2) Гейдеке отозвался отрицательно как об игре Штейнсберга (в пьесе Коцебу ‘Бездумие’), так и о его пьесе ‘Хорошее настроение’.
130. Это стих из ‘Генриады’ Вольтера (песнь I, стих 31).
131. Григорий Максимович Походяшин — масон-мартинист, друг Н. И. Новикова, пожертвовавший нашего ‘Типографическую компанию’ и на разные благотворительные дела все свое огромное состояние. К словам Жихарева о том, что Петр Иванович (Богданов) испугался, узнав, что он был у Походяшина, П. И, Бартенев сделал примечание: ‘Походящий, щедротами которого некогда воспользовался Новиков для своих масонских целей, еще продолжал находиться, вероятно, под надзором полиции’.
132. Арисия (Aricie) — персонаж из трагедии Расина ‘Федра’.
133. Стихотворение Жуковского ‘К поэзии’ (1805 г.), процитированное не вполне точно.
134. ‘Раздался звук… в Новегороде!’ — начало повести Карамзина ‘Марфа Посадница, или покорение Новгорода’ (1803 г.).
‘Безмолвные дубравы… сокройте!..’ — первые строки отрывка Жуковского ‘Вадим Новгородский’ (1803 г.).
135. Впервые это четверостишие (‘На Багратиона’) было напечатано в 1806 г. крупным шрифтом на отдельных листах, в 1818 г. оно появилось в журнале ‘Благонамеренный’.
136. ‘Провинциал’ процитировал начало шуточной оды, сочиненной не Д. И. Хвостовым (сенатором), а А. С. Хвостовым. Его шуточная ‘Ода’, начало которой приведено в записи, была напечатана в журнале ‘Собеседник любителей российского слова’ (1783, ч. X, стр. 164) со следующим письмом автора: ‘Из Крыма от 1 декабря 1783 года. Господа издатели ‘Собеседника любителей российского слова’. Некоторый из приятелей и товарищей моих сочинил несколько лет тому назад оду, которая еще никогда не была напечатана, хотя той чести, по мнению многих и достойна. Препровождая к вам оную, покорно прошу поместить ее в вашем издании и тем одолжить вашего покорного слугу и читателя, который именуется ‘Молодой служивый’.
137. Статья пастора Гейдеке о Карамзине (‘Karamsin’) напечатана в журнале ‘Русский Меркурий’ (‘Russischer Merkur’), Рига, 1805, кн. 2, стр. 49—64. Она написана в защиту Карамзина от критических нападок ‘Северного вестника’. Излагая эту статью в записи от 2 февраля, Жихарев ошибся, назвав издателем ‘Северного вестника’ Макарова вместо Мартынова. В связи с этим в ‘Москвитянине’ (1853, No 10, отд. XIII, стр. 113) была помещена заметка П. Пекарского, в которой говорится: ‘Северный вестник издавался в Петербурге известным в свое время знатоком и переводчиком греческих писателей М_а_р_т_ы_н_о_в_ы_м, который действительно не благоволил к Н. М. Карамзину. М_а_к_а_р_о_в же, напротив того, был ревностным поклонником и даже подражателем историографа’. Другая ошибка, тоже отмеченная Пекарским (годы издания ‘Московского журнала’ не 1797—1799, а 1791—1792), была сделана в статье Гейдеке (очевидно — опечатка) и повторена Жихаревым. Мы внесли в текст Жихарева указанные исправления.
138. Слова Вольтера в ‘Рассуждениях о человеке'(‘Discours sur l’homme’, VI), ‘Средство наскучить — говорить все’.
139. Цитата из ‘Понтийских писем’ Овидия (‘Ex Ponto’, кн. III, 2, стих 30): ‘Лишь бы читало меня памятливое потомство’.
140. Речь идет о бале у графа А. Г. Орлова, куда Жихарев поехал с Е. А. Муромцевой (см. запись от 26 января 1806 г.).
141. Часть этой записи (со слов ‘Брянцев сказывал’ до следующего абзаца) появилась впервые в отдельном издании 1859 г., в ‘Москвитянине’ этого куска нет, вероятно по цензурным причинам. В этой записи X. А. Чеботарев назван ‘покойным’, хотя на самом деле он умер только в 1815 г. Эта странная ошибка, происшедшая, очевидно, в результате позднейших вставок и переделок, повторена в записях от 15 апреля 1806 г. и 18 января 1807 г. Интересно, что в списке живых членов Российской академии (запись от 18 марта 1807 г,) есть имя Чеботарева. М. Н. Лонгинов подчеркнул в своем экземпляре издания 1859 г. слово ‘покойного’ и на поле написал: ‘Умер 26 июля 1815, т. е., почти 10 лет позже. О, вранье!’ (Библиотека Лонгинова в Пушкинском Доме, шифр Ло. 27. II. 23, стр. 297).
142. ‘Фелиция Вильмар’ — роман французского писателя Пьера Бланшара (Blanchard— ‘Felicie Vilmard’. Paris, an VI, 3 vol.). Полное заглавие русского издания: ‘Фелиция Вильмар, или Изображение человеческой жизни, роман г-на Б_л_а_н_ш_а_р_д_а. Перевел с французского А_н_д_р_е_й _Ч_е_б_о_т_а_р_е_в. Москва, 1805’. В предисловии (‘От переводчика’) сказано: ‘Прекрасное нравоучение, заключающееся в самых привлекательных картинах частной жизни, изображенных в сем романе, побудило меня к переводу его на русский язык. Переведши первую часть, за разными хлопотами по должности моей, не мог я продолжать труда сего далее, и потому господин Кошанский принял на себя перевод остальных двух частей. Я употребил все старание, чтоб удержать красоту и силу подлинника на нашем языке. Оставляю знатокам русского слова судить, успел ли я в своем намерении’.
143. Мнение ‘иностранцев’ о Чеботареве взято Жихаревым из журнала ‘Русский Меркурий’ (‘Russischer Merkuf’, Riga, 1805, III, стр. 165).
144. Далее следует, как бы в виде приложения к первой фразе записи, сравнительная ведомость о ценах на жизненные припасы в Иркутске и Москве, источник этой ведомости — журнал ‘Русский Меркурий’ (‘Russischer Меrkur’, Riga, 1805, II, стр. 159).
145. Цитата из оды Державина ‘На возвращение графа Зубова из Парижа’ (1797 г.). После смерти Екатерины II В. А. Зубов, воевавший в Персии, был отозван и впал в немилость.
146. Часть текста (от слов ‘подарить вновь выбранному исправнику’ до слов ‘напоить мертвецки пьяными’) отсутствовала по цензурным причинам в ‘Москвитянине’ (там не было всего куска со слов ‘Вот каков был Зубов’ до конца этой записи) и в изданиях 1859 и 1890 гг. (‘Русского архива’), мы берем этот текст из экземпляра Соболевского, где он вписан рукой С. А. Соболевского по рукописи Жихарева, принадлежавшей М. П. Погодину (см. выше в статье ‘Источники текста’). В соответствии с этим мы берем ниже из того же источника слова: ‘Исправник лошадей все-таки взял’ (Библиотека Лонгинова в Пушкинском Доме, шифр Ло. 34, I, 1). Эпизод с исправником рассказан также в книге С. Т. Словутинского ‘Генерал Измайлов и его дворня. Отрывки из воспоминаний’ (‘Academia’, 1937, стр. 23—24).
147. Ф. Любий, Е. Гарий и И. В. Попов были владельцами типографии Московского университета в начале XIX в., у них в эти годы печатались ‘Московские ведомости’, журнал ‘Вестник Европы’ (Карамзина) и пр. Их собственные издания были невысокого качества. Характерно, что Иван Иванович Перерепенко (в повести Гоголя ‘О том, как поссорился…’) ‘читает книжку, печатанную у Любия, Гария и Попова (названия ее Иван Иванович не помнит, потому что девка уже очень давно оторвала верхнюю часть заглавного листка, забавляя дитя)’.
148. Имя пастора Гейдеке появилось в конце этой записи недаром: она составлена из заметки о книжной торговле в России, напечатанной в его журнале ‘Русский Меркурий’ (‘Russischer Merkur’, Riga, 1805, II, стр. 163). Запись Жихарева представляет собой почти дословный перевод этой заметки.
149. В издании 1859 г. слова ‘ни изувером’ отсутствуют, восстанавливаем их по ‘Москвитянину’, считая этот пропуск типографской погрешностью.
150. Слова ‘жариться на решетке св. Лаврентия’ были в рукописи [как это видно из экземпляра Соболевского, хранящегося в библиотеке Института русской литературы АН СССР (Пушкинский Дом): Ло. 34. I, 1]. В ‘Москвитянине’ эти слова (очевидно, по цензурным причинам) заменены словом ‘мучиться’. В издании 1859 г. Жихарев, по-видимому, хотел восстановить рукописный текст (как он сделал это и в других случаях), но цензура не разрешила (святотатственное применение житийного эпизода), вследствие чего в этом издании отсутствует вся фраза, начиная со слов ‘но знаю также’. В издании ‘Русского архива’ (1890 г.) взято по рукописи. Св. Лаврентий — римский архидиакон, сожженный на железной решетке в 258 г. (при императоре Валериане), об этом говорится в Четьих-Минеях под датой 10 августа.
151. Эта запись — перевод сообщения, напечатанного пастором Гейдеке в его журнале ‘Русский Меркурий’ (‘Russischer Merkur’, Riga, 1805, II, стр. 166), в том же номере, где напечатана его статья о Карамзине (ср. запись от 31 января 1806 г.). Пока журнал дошел до Жихарева, сообщение о портретах Емельянова уже сильно устарело, Ростопчин писал об этом своему другу П. Д. Цицианову 25 октября 1804 г.: ‘Посылаю к тебе четыре портрета Емельянова. Я нашел, что его подвиг столь важен, что достоин быть спасен от времени. Прошу один портрет дать графу Воронцову и князю Козловскому’ (Н. С. Тихонравов, Соч., 1898, т. III, ч. 1, стр. 349). Генерал Спренгпортен — швед, перешедший в 1786 г. на русскую службу, при Павле I он был отправлен в Париж для размена пленных (см. ‘Русский архив’, 1887, No 4).
152. К словам ‘за какого-то Шереметева’ М. Н. Лонгинов сделал пометку на своем экземпляре издания 1859 г.: ‘Графа Николая Алексеевича Шереметева’ (Библиотека Лонгинова в Пушкинском Доме, шифр Ло.27. II. 23, cтр. 317).
153. Эта запись — плод какого-то недоразумения и путаницы фактов: 1) журнал ‘Амур’, задуманный М. Н. Макаровым как продолжение ‘Журнала для милых’ (1804 г.), должен был появиться в 1805 или 1806 г., а не в 1807 г., как сказано у Жихарева, 2) кроатка Елизавета Трубесска, приехавшая в Россию со своей сестрой А. Безниной (по мужу) и принимавшая участие в журнале Макарова, не имела ничего общего с князьями Трубецкими. (См. ‘Русский архив’, 1865, стлб. 1397 и 1460—1462, ср. примечание С. Я. Штрайха в книге: С. П. Жихарев. Записки современника, т. I, 1934, стр. 456). В экземпляре издания 1859 г., принадлежавшем М. Н. Лонгинову, слова о родстве Ю. Трубецкого с издательницей ‘Амура’ отчеркнуты карандашом, а на поле рукой Лонгинова написано: ‘Вздор’ (Библиотека Лонгинова в Пушкинском Доме, шифр. Ло. 27. II. 23, стр. 318).
154. Сочувственный отзыв о Фрейтаг и об ее пьесе ‘Великодушная женщина’ напечатан в той самой книжке ‘Русского Меркурия’, где имеется статья Гейдеке о Карамзине (см. примечание 137). Запись Жихарева сделана, по-видимому, в ответ на этот отзыв.
155. Роман Н. И. Гнедича озаглавлен так: ‘Дон Коррадо де Геррера, или Дух мщения и гордости гишпанцев. Российское сочинение’ (М., типогр. Пл. Бекетова, 1803). В предисловии Гнедич говорит, что ‘основание’ для истории Дон Коррада он взял ‘из одной повести, где сочинитель, желая сделать Коррада героем оной, знакомит его с читателем так, как он знаком с жителями Луны, и, выставляя дела его, показывает одну только тень их, сказав между прочим, что Дон Коррадо был живою гробницею, пожирающею человечество’. Цель Гнедича иная: ‘Приступая к сочинению сей повести, я более всего старался выставить страшную картину страшных дел Коррада, окончивши которую я сам трепетал в душе моей. Также я почел нужным описать жизнь героя со всеми ее подробностями, которые нужны, для того чтобы удовлетворить всему любопытству читателя’. За всеми ужасами и злодействами, описанными, в этом романе, стоит идея борьбы с самовластием, недаром в предисловии говорится об испанском короле Филиппе II, ‘коего вся жизнь есть великая цепь злодейств. Бог, попустивший его царствовать 42 года, конечно, хотел показать, свое долготерпение. 50 000 невинных сделались жертвами суеверия и ярости Филипповой, 8 000 пали от руки его любимца, вельможи Альбы, и кто после этого усумнится о делах де Герреры?’.
156. Интерес Гнедича к ‘Телемахиде’ Тредиаковского объясняется не тем, что он увлекался всем, выходившим ‘из обыкновенного порядка вещей’, а другими причинами: ‘Можно почти наверное сказать, — пишет современный исследователь, — что чтение ‘Телемахиды’ было связано у Гнедича с суждениями: о ней Радищева’ (И. Н. Медведева. Гнедич в общественной и литература ной борьбе первой четверти XIX в. Диссертация, 1949). Имеются в виду слова Радищева о ‘Телемахиде’ в его ‘Путешествии из Петербурга в Москву’ (глава ‘Тверь’). Радищев говорил, что, когда будет создан русский гекзаметр, тогда Тредиаковского ‘выроют из поросшей мхом могилы забвения’. Это оправдалось на Гнедиче — переводчике ‘Илиады’. К словам в ‘Путешествии’ надо прибавить позднейшее сочинение Радищева о Тредиаковском — ‘Памятник дактилохореическому витязю’, появившееся в посмертном ‘Собрании’ (1811 г.), заключительная часть этого сочинения называется ‘Апология Тилимахиды и шестистопов’. Комментатор говорит: ‘Апология сыграла большую роль в известных спорах о гексаметре (а заодно и о ‘русском складе’), которые составляют такой важный эпизод в истории русской поэзии 1810—1820 гг. (Востоков, В. Капнист, Гнедич, Уваров и др.). А так как в этих спорах родился новый русский гексаметр XIX в., то ‘Апология’ является связующим звеном между гексаметром Тредиаковского и гексаметрами Гнедича—Жуковского’ (А. Н. Радищев, Полн. собр. соч., т. II, 1941, стр. 397).
157. Жихарев ошибся: трагедия Шиллера ‘Валленштейн’ состоит не из двух, а, из трех частей (трилогия). Первая — ‘Лагерь Валленштейна’, вторая — ‘Пикколомини’, третья — ‘Смерть Валленштейна’.
158. Под ‘Макартнеем’ Жихарев подразумевает, очевидно, следующее издание: ‘Путешествие во внутренность Китая и в Тартарию, учиненное в 1792-м, 1793-м, 1794-м годах лордом М_а_к_а_р_т_н_е_е_м, посланником английского короля при китайском императоре, с присовокуплением реляции оного посольства, путешествия, предпринятого при сем случае кораблями Л_и_о_н_о_м и _И_н_д_о_с_т_а_н_о_м, и весьма любопытных известий о гишпанских, португальских и голландских селениях, где сии корабли останавливались, выбранных из бумаг лорда _М_а_к_а_р_т_н_е_я, сира Эразма Говера, начальника экспедиции, и других особ, принадлежащих к посольству, сиром Г_е_о_р_г_о_м С_т_о_н_т_о_н_о_м, членом Лондонского королевского общества и полномочным министром при китайском императоре. С приложением ландкарт и эстампов. Перевод с французского’ (М., типогр. Христофора Клаудия, чч. 1—4, 1804, ч. 4 — 1805). На обороте титульного листа: ‘С дозволения московской цензуры. 1801’. В новом издании ‘Опыта российской библиографии ‘В. С. Сопикова (редакция, примечания, дополнения и указатель В. Н. Рогожина, СПб., 1905, ч. IV, стр. 161) эта книга значится под. No 9215 со следующим дополнением: Перевел И_в_а_н_ _Б_о_р_н, см. Дела московской цензуры в Архиве старинных дел Московского губернского правления за 1800 г.’. К этому следует добавить указание, сделанное В. Н. Орловым, что перевод этого ‘Путешествия’ принадлежит не писателю И. М. Борну, а его однофамильцу Ивану Карловичу Борну (‘Поэты-радищевцы’, под ред. В. Н. Орлова, изд. ‘Библиотека поэта’, 1935, стр. 230), источник этих сведений не указан. Тамбовский губернатор А. Б. Палицын имел тоже ближайшее отношение к переводу и изданию этой книги, об этом сказано в том самом рижском журнале Гейдеке (‘Russischer Merkur’, Riga, 1805, И, стр. 162), который Жихарев читал в это время (см. запись от 31 января): ‘По заказу генерала Александра Борисовича Палицына (бывшего тамбовского губернатора.) ‘Путешествие в Китай’ Макартнея переведено на русский язык и отпечатано в Москве у Клаудия. Эстампы гравированы в Петербурге и, кажется, превосходно удались. Расходы, понесенные при этом г. Палицыным, составляют несколько тысяч рублей’. Русский перевод ‘Путешествия’ сделан с французского издания: ‘Voyage dans l’interieur de la Chine et en Tartarie… Traduit de l’anglais, avec des notes, par J. Castera’ (Paris, 1798). Здесь имеется ‘Предисловие переводчика’, осуждающее Англию за ее коварную политику на Востоке, оно имеется и в русском издании, но с одной цензурной купюрой. Кастера пишет: ‘Я не буду входить в подробность тайных видов сего высокомерного посольства. Сколько ни старается сочинитель сего путешествия скрыть оные, однако легко можно их приметить, и чтоб в этом не иметь никакого сомнения, довольно того, чтоб знать политику лондонского кабинета. Покоривши всех владельцев, бывших данниками или соперниками великого Могола, он вздумал не поработить Китай оружием, а возложить на него оковы раззорительной торговли и присвоить себе все богатства оного. Опасение, свойственное китайцам, и гордость татарская сначала воспротивились таковым видам, но, может быть, они принуждены бы были уступить, если бы хитрость и соблазнительные для мандаринов уловки не были пресечены при самом начале’. После этого выпущены следующие любопытные слова французского переводчика: ‘Добиться такой благородной победы — задача французских республиканцев: скоро они вступят в Лондон, чтобы отомстить за Европу и за Азию’. Отметим, что Кастера выпустил в 1799 г. ‘Историю императрицы Екатерины II’ (на французском языке). Что касается Макартнея, бывшего в 1764—1766 гг. посланником в России, то он издал книгу ‘Описание России’ (‘An account of Russia’, 1768, см.: H. А. Белозерская. Россия в 60-х годах прошлого века. ‘Русская старина’, 1887, No 9).
159. Запись от 27 февраля 1806 г. дает право решительно утверждать, что, подготовляя рукопись дневников к печати, Жихарев не только делал ‘позднейшие примечания’, но иногда дополнял и самый текст по позднейшим справочникам и книгам. Александр Б_о_р_и_с_о_в_и_ч Палицын был, действительно, тамбовским губернатором и имел отношение к изданному в 1804—1805 гг. переводу ‘Путешествия лорда Макартнея в Китай’ (см. предыдущее примечание), что же касается переводов Делиля, Жирардена, Руссо и Сен-Ламбера, а также стихотворного ‘Послания к Привете’, то все это написал совсем другой Палицын — Александр А_л_е_к_с_а_н_д_р_о_в_и_ч (ум. в 1816 г.), харьковский помещик и литератор, возглавлявший в своей Поповке целый литературный кружок (‘Поповскую академию’) и никогда не служивший в Тамбове. Желая сделать свою запись об А. Б. Палицыне более содержательной, Жихарев воспользовался книжной ‘росписью’ Смирдина (1828 г.), где указаны переводы и произведения А_л_е_к_с_а_н_д_р_а_ _П_а_л_и_ц_ы_н_а — те самые (кроме ‘Путешествия’ Макартнея), которые перечислены в записи Жихарева. Характерно, что перевод сочинения Вольтера ‘Естественный закон’, сделанный тем же Палицыным (ср. в росписи Плавилыцикова), но указанный у Смирдина без фамилии переводчика, не отмечен и в записи Жихарева. ‘Послание к Привете’ было издана в 1807 г., а ‘Времена года’ Сен-Ламбера и ‘Сады’ Делиля — в 1814 г., учитывая это, Жихарев решил написать, что видел эти произведения ‘в манускриптах’. Таким образом, из двух разных Палицыных у Жихарева получился один Тот Палицын, который ‘затащил’ к себе юного Жихарева ‘по старому знакомству с тамбовскими родными’, был Александр Борисович, не переводивший французских писателей и не написавший ‘Послания к Привете’, которое было издано А. А. Палицыным в Харькове в 1807 г. (см. перепечатку в ‘Литературном архиве, издаваемом П. А. Картавовым’, октябрь 1902 г.). В конце этой своеобразной критической поэмы есть следующие автобиографические строки:
Вы, своды лиственны, под тенью шалаши,
Где чувствовал покой я тела и души!
Где мрачной участью от зависти скрывался
И неизвестностью на знатность не менялся,
Где Элоизы я мой список исправлял,
Где Сен-Ламберту я, Делилю подражал,
Сады и времена их слабо выражал.
160. В ‘Москвитянине’ весь кусок со слов ‘На что же тут ученье’ до конца записи остался ненапечатанным, в изданиях 1859 г. и 1890 г. этот текст есть, но цитата из притчи Соломона отсутствует, очевидно по цензурным причинам. Мы берем ее из экземпляра Соболевского, хранящегося в Библиотеке Пушкинского Дома (шифр Ло. 34. I. 1).
161. В авторизованной копии, сохранившейся в архиве Погодина (см. ‘Источники текста’), нет куска: ‘Конечно, автор мог бы сказать <...> Ай да толки’. Нет этого куска и в тексте ‘Москвитянина’, он впервые появился в издании 1859 г. — пример позднейших вставок Жихарева.
162. Запись от 4 марта 1806 г. послужила главным материалом для Толстого при описании обеда Багратиону (‘Война и мир’, т. II, ч. I, глава III). При чтении корректур первого издания (1868 г.) П. И. Бартенев нашел некоторые фактические ошибки, об исправлении которых и сообщил Толстому: ‘Во 2-м листе второго тома я счел нужным вместо гр. Александра Уварова, коего не было, поставить Федора Петровича Уварова, приезжавшего в Москву с Багратионом. Вместо Николева, который не мог читать своих стихов в клубе, потому что был слепец, поставил просто сочинитель’. Толстой ответил (в августе 1867 г.): ‘О Николеве и Балашове Александре я вычитал из записок современника Жихарева и потому сомневаюсь в справедливости вашего исправления’. На деле Бартенев был прав: у Жихарева Николев не читает своих стихов, а что касается Балашова, то Бартенев писал не о нем, а об Уварове, которого, действительно, звали Федором Петровичем (у Жихарева — без имени и отчества).
163. Жихарев ошибся: октавы, которые он приписал Штейнсбергу, на самом деле принадлежат пастору Гейдеке и напечатаны в его журнале ‘Russischer Merkur’ (1805, No 2, стр. 115) под заглавием ‘Paraklysis’, что значит ‘Утешение’. Авторство устанавливается примечанием редактора, в котором сказано: ‘Я написал однажды эти строфы для самого себя’ и пр. В печатном тексте — 20 октав, в рукописи Жихарева (см. ‘Источники текста’) процитированы первые пять, после чего сказано: ‘В таком духе выдержано все стихотворение, которого прекрасное и утешительное окончание, к стыду моему, не припомню, на днях спишу его’ и т. д. Списать его Жихарев собирался, очевидно, из журнала ‘Russischer Merkur’, который он читал в это время (ср. запись от 31 января 1806 г.).
164. Современники вспоминают о Тончи как о необыкновенно даровитом и образованном человеке: ‘Поэт, мыслитель, живописец и музыкант, он представлялся на дальнем севере каким-то обломком эпохи возрождения’, — говорит Н. Мельгунов. В Италии он был известен как поэт и главным своим призванием считал поэзию. Искусству живописи он научился сам по картинам Рафаэля. В 1801 г. он написал портрет Державина (см. у Жихарева стр. 281) в соответствии с желанием самого поэта: ‘В косматой шапке, скутав шубой’ (см. стихотворение ‘Гончию’ и обширный комментарий к нему в ‘Сочинениях’ Державина, изд. Академии Наук, т. II, 1865, стр. 397—404). Под портретом Тончи написал латинское двустишие: ‘Правосудие изображено в виде скалы, пророческий дух — в румяном восходе, а сердце и честность — в белизне снега’. При жизни Державина портрет стоял в зале его петербургского дома на Фонтанке.
165. Яков Иванович Булгаков был чрезвычайным посланником и полномочным министром в Турции во время присоединения Крыма к России. В 1787 г. Турция потребовала возвращения Крыма и пересмотра всех трактатов с Россией, а Булгаков был посажен в крепость Едикуль (‘Семибашенный замок’), откуда он был освобожден в 1789 г. Во время заключения много переводил — в том числе ‘Путешествие молодого Анахарсиса’ Бартелеми и ‘Всемирный путешественник’ аббата де ла Порта. В записи от 16 октября 1806 г. Жихарев говорит, что ‘первой книгой гражданской печати’, которую он читал, была ‘Свет зримый в лицах’ (И. Хмельницкого).
166. Цитата из стихотворения Карамзина ‘На разлуку с П**’ (т. е. с другом А. А. Петровым), напечатанного впервые в 1792 г. Эти две строки были поставлены эпиграфом к ‘Письмам русского путешественника’ в первом отдельном издании (1797 г.).
167. В журнале ‘Русский Меркурий’ (‘Russischer Merkur’, Рига, 1805, кн. 5, стр. 292—297) напечатано письмо А. А. Чесменского к издателю под заглавием: ‘Машинная фабрика А. Чесменского в Садках, в пяти верстах от Москвы’. В этом письме Чесменский говорит: ‘Машина, требующая только двух людей, а производящая работу за четверых, есть вещь очень выгодная, потому что без нее этих четырех человек надо с юных лет растить, кормить, воспитывать и учить. Машина, освобождающая меня от них, представляет собою истинное благодеяние, в особенности для бедной людьми страны. С другой стороны, так как земледелие, служащее основой для благосостояния моей родины, приобретает сейчас новый вид и многие хозяева пользуются иностранными орудиями, которые они за большие деньги выписывают из заграницы, не зная, что получат, то я счел полезным устроить такую фабрику машин. Здесь покупатель, по крайней мере, видит, что он покупает или заказывает, и может сам внести свои улучшения. Сейчас имеются 150 машин — частью в готовом виде, частью в моделях, частью еще в чертежах’. Далее перечисляются виды этих сельскохозяйственных орудий: молотилка, машина для очистки зерна, маслобойка, большой плуг, машина для стирки белья, машина для производства гвоздей и проч. Под статьей — подпись: ‘Садки, 14 февраля 1805 г. А. Чесменский’. Александр Александрович Чесменский — побочный сын графа Алексея Григорьевича Орлова-Чесменского.
168. Николай Федорович Грамматин — филолог и поэт (сборник ‘Досуги’, 1811 г.), ему принадлежит критическое рассуждение о ‘Слове о полку Игореве’ (1822 г.), где он сделал попытку разъяснить темные слова и выражения.
169. Повторена ошибка, отмеченная выше (см. примечание 141). В 1805 г. X. А. Чеботарев ушел с поста ректора Московского университета, а умер он только в 1815 г. Эта ошибка подтверждает наличие позднейшей правки: слова ‘и заупокойную чашу’ и ‘скончавшегося в начале прошлого года’ были, очевидно, вписаны на основании неверной справки. Начало этой ошибки положено было еще в письме к М. П. Погодину (30 декабря 1852 г.), где Жихарев перечисляет выброшенные С. С. Борятинским из ‘Дневника студента’ куски и в том числе ‘описание кончины и похорон X. А. Чеботарева’.
170. После этих слов в ‘Москвитянине’ были приведены стихи, которые поет артист Короп в роли студента-жениха — смесь немецкого с испорченным латинским:
Ich frag’s obsequialiter,
Das heisst: ergebnermassen,
Ob sie heut nocturnaliter
Geschlafen wie ein Katz?
Und ob sie mich totaliter,
Das heisst: abscheulich hassen?
Dies zu erfragen wunscht ich sehr
Von ihren Rosen-Mund.
To есть: ‘Я спрашиваю obsequialiter, т. е. почтительно, спали ли вы сегодня uocturnaliter (ночью), как кошка? И ненавидите ли вы меня totaliter (полностью), т. е. до отвращения? Я бы очень хотел добиться ответа на это из вашего розового ротика’.
В издании 1859 г. этих стихов уже нет. В записи от 14—20 апреля 1807 г. приведены первые четыре строки этой арии.
171. В ‘Москвитянине’ (1854, No 18, стр. 134) были еще две строфы:
‘О как доселе был ужасен жребий твой, Луиза, ты бедная жертва неистовых сластолюбцев! Тебя, прекрасное дитя природы и в цвете лет твоих, они едва не обратили в гнусное чудовище’.
‘Но как бы ни был ужасен твой жребий, он может быть еще ужаснее, если ты когда-нибудь преградишь путь советам любви и дружбы к твоему сердцу. Прочь буйство страсти! Наступило время повиновения долгу, и я слышу: звучит уже час примирения твоего с богом и с собою’.
172. Примечание П. Бартенева гласит: ‘Этот дом, ныне Румянцевский музей, изящнейшее здание в России, принадлежал в 1793 г. гвардии капитан-поручику Петру Егоровичу Пашкову. Имя гениального зодчего и время постройки нам неизвестны’. Строителем этого дома был замечательный русский архитектор В. И. Баженов, постройка была закончена в 1787 г. Теперь это здание принадлежит Всесоюзной Библиотеке им В. И. Ленина. (См.: В. Эйнгорн. К 150-летию существования здания Всесоюзной библиотеки им. В. И. Ленина, 1936).
173. ‘Лиза, или следствие гордости и обольщения’ (1803 г.) — драма B. М. Федорова, переделанная им из повести Карамзина ‘Бедная Лиза’. Конец драмы благополучный: Лиза оказывается внучкой богатого дворянина и выходит замуж за Эраста. ‘Наталья, боярская дочь’ — трагедия, переделанная C. Н. Глинкой из одноименной повести Карамзина.
174. В ‘Москвитянине’ (1854, No 18, стр. 140) после этого следует:
‘Вот стихи к портрету А., которые ты иметь хотел.
Когда смотрю на образ твой прекрасный,
Мне кажется, смотрю я в небеса:
Так все в его чертах спокойно и согласно,
Так на челе его светло и ясно,
И так в очах его краса.
* * *
Не прелести земной твой лик изображенье,
Он не волнует чувств и сердца не томит,
Нет, он невольное внушает умиленье,
Молитву тайную, коленопреклоненье
И мысли смертного к бессмертию стремит’.
‘А.’ — это Д. Е. Альбини, о которой дальше и идет речь. В издании 1859 г. это стихотворение (очевидно, собственного сочинения) отсутствует: надо полагать, что оно показалось самому автору слишком слабым.
175. Слова ‘выдана была’ берем по корректуре, в ‘Москвитянине’ и издании 1859 г. — ‘вышла замуж’ (цензура).
176. В издании 1859 г. нет слов: ‘к славной в то время прелестнице Танюше’ (и дальше — ‘к ней’), считаем за цензурную купюру и восстанавливаем по ‘Москвитянину’.
177. Слова: ‘Девица рослая… до самых пят’ есть в ‘Москвитянине’, но отсутствуют в издании 1859 г., считаем за цензурную купюру и восстанавливаем по ‘Москвитянину’.
178. Это ‘рассуждение’ Христиана Шлецера было напечатано в журнале пастора Гейдеке ‘Russischer Merkur’ (Riga, 1805, V, стр. 169—234) под названием ‘Ueber Ursachen der im russischen Reiche immer hoher steigenden Theurung der Landesprodukte und die Mittel solche wiederum zu verwinden. Von Christian von Sсhlozer’.
179. Копия с дарственной записи не была напечатана ни в ‘Москвитянине’, ни в издании 1859 г.
180. Об опере ‘Добрые солдаты’ в ‘Драматическом словаре’ 1787 г. (переиздан А. С. Сувориным в 1880 г.) сказано: ‘Опера комическая, сочиненная на российском языке г. Херасковым. Сия опера, наполнена лучшими хорами к чести сочинителя, музыка г. Раупаха, похваляема была довольно публикою. Играна была много раз на Санктпетербургском и Московском театрах. Напечатана в Университетской типографии у г. Новикова в 1782 г.’. Герман Раупах поселился в 1755 г. в России и был капельмейстером в придворном оркестре. (См.: История русской музыки в нотных образцах. Под ред. С. Л. Гинзбурга, т. I, 1940, сцена из оперы ‘Добрые солдаты’ и краткое ее содержание).
181. Слова ‘или посредницу’ берем по корректуре (цензура).
182. Вместо слов ‘что известный по преданию <...> то в молодых’ в ‘Москвитянине’ было: ‘что известный по преданию так называемый Е_в … к_л_у_б никогда в Москве не существовал, но между тем он признавался, что если не было никакого подобного тайного общества, то в молодых’, в издании 1859 г. осталось только ‘что в молодых’. Мы восстанавливаем полный текст по корректуре, в которой сделан цензурный вычерк.
183. В ‘Москвитянине’ и в издании 1859 г. это место пострадало от цензуры: ‘Алферьев рассказывал также много кой-чего об иллюминаторах-алхимиках, которых секта была действительно вредна’ и т. д. Слово ‘действительно’ в этом тексте кажется лишним. Восстанавливаем по корректуре, в которой сделан вычерк.
184. В ‘Москвитянине’ и в издании 1859 г. отсутствовали слова ‘и помню <...> виновником’, мы восстанавливаем их по корректуре, в которой произведен цензурный вычерк.
185. С. Я. Штрайх указал, что слова о Н. С. Титове и его театре взяты Жихаревым из статьи П. Н. Арапова ‘Очерк постепенного хода и усовершенствования театра’ (П. Арапов и А. Роппольт. Драматический альбом, 1850, стр. 4). Проставленная у Арапова дата антрепризы Титова (1776) — несомненная опечатка: антреприза Титова продолжалась с 1766 по 1769 годы [комментарий к ‘Запискам современника’ в издании 1934 г. (т. I, стр. 460)]. В ‘Русском вестнике’ 1808 г. (No 7, стр. 109—124) напечатана статья А. Малиновского ‘О Российском театре’, в которой говорится: ‘В 1767 Николай Сергеевич Титов принял на себя восстановление сего упадшего театра, приискав заранее способных людей, он испросил именной указ на помещение их в актеры: тогда-то приняты были г. Померанцев, Калиграф, Базилевич, Ожогин и другие. Представление происходило на деревянном Головинском театре… От г-на Титова московский театр перешел к италиянцу Бельмонтию, потом достался князь Петру Васильевичу Урусову, а от него уступлен был англичанину Медоксу’.

Словарь имен

(Составила Л. Л. Ганзен)

А. А. М. — см. Майков А. А.
А. Н. О. — см. Оленин А. Н.
А. П. Л. — см. Лобкова.
А. С. С. — см. Строганов А. С.
Аблец Исаак Моисеевич (1778—1828), танцовщик
Августин (Алексей Васильевич Виноградский, 1766—1819), московский епископ
Аверин Павел Иванович (1775—1849)
Ададуров Алексей Петрович (1758— 1835), шталмейстер
Ададурова Анна Ивановна (1777— 1854), жена А. П. Ададурова
Аддисон Джозеф (1672—1719), английский писатель.
Аделунг Федор Павлович (1768—1843), филолог.
Азанчевский Павел Матвеевич (1789—: 1866), чиновник.
Акохов, книгопродавец.
Аксаков Сергей Тимофеевич (1791— 1859).
Аксенов Николай Петрович.
Аксеновы, семья Н. П. Аксенова.
Александр I (1777—1825).
Александр Андреевич — см. Беклешов Александр Андреевич.
Александр Ильич — см. Сен-Никлас.
Александр Львович — см. Нарышкин А. Л.
Александра Васильевна П. — см. Александра Васильевна.
Александрина — См. Борятинская Александра Степановна.
Александров Петр (род. 1748).
Александрова, рожд. Чирикова.
Александровы.
Алексеев Иван Алексеевич (1751— 1816), сенатор.
Алексеев Илья Иванович (1770—1830).
Алексеева, актриса.
Алексей Федорович — см. Мерзляков А. Ф.
Аллар Мориц Николаевич.
Алмазова Варвара Петровна (1706— 1857).
Алферьев Н. А.
Алфимов Дмитрий Федорович.
Альбанус Август (1765—1839), пастор.
Альбини Антон Антонович (1780— 1830), врач.
Альбини Доротея (у Жихарева — Дарья) Егоровна, рожд. фон-Эллизен (1786—1863).
Альбрехт Петр Иванович (1760—1830), казначей.
Альфиери Витторио (1749—1803), итал. драматург.
Алябьев Александр Васильевич (1746—1822).
Амвросий (1742—1818).
Ананьевский.
Ананьин.
Анастасевич Василий Григорьевич (1775—1845), переводчик, библиограф.
Анастасий (Андрей Семенович Братановский, 1761—1806), архиепископ.
Андре, актер.
Андреев.
Андреев А. И., чиновник.
Андреев Козьма Федорович (1790—1836).
Андрей Анисимович — см. Сокольский.
Андриё, актер.
Анисья Петровна — см. Петрова Анисья.
Анна Павловна (1795—1865), вел. княжна.
Антон Антонович — см. Прокопович-Антонский.
Антоний Марк (83—31 до н. э.).
Антонин Марк Анний Вер (161—180), римский император.
Антонолини Фердинанд (ум. 1824), композитор.
Антонский Антон Антонович — см. Прокопович-Антонский.
Апраксин Степан Степанович (1756—1827).
Аракчеев Алексей Андреевич (1769—1834), граф.
Арапов Пимен Николаевич (1796—1861).
Аретино Пиетро (1492—1557), итал. поэт.
Арина Петровна — см. Лобкова, она же А. П. Л.
Арман, актер.
Арнольди, актер.
Арресто Генрих (Карл-Эдуард Бурхарди, 1769—1817), нем. драматург и актер.
Арсеньев.
Арсеньев Александр Александрович.
Арсеньев Павел Михайлович (1767—1820).
Архаров Иван Петрович (1747—1815).
Архаров Николай Петрович (1742—1814).
Архаровы, семья И. П. Архарова.
Архимед (287—212 до н. э.).
Аршеневский Василий Кондратьевич (1758—1808), профессор.
Аршеневский Петр Яковлевич (1748—1811), московский губернатор.
Афанасий Михайлович.
Б., кн. — см. Белосельский-Белозерский А. М.
Б*.
Б., муж Екатерины Евдокимовны Б-вой.
Б..
Б-ва Екатерина Евдокимовна.
Б-ъ В..
Бабенов Иван Данилович.
Бабини Керубино, костюмер.
Багратион Петр Иванович (1765— 1812), кн..
Багрим Мурза.
Балашов Александр Дмитриевич (1770—1837), московский обер-полицмейстер.
Балашов Василий Михайлович (1762— 1835), танцовщик.
Балашова Елизавета Петровна, рожд. Бекетова.
Балле Иван Петрович (1741—1811), адмирал.
Бальи, актер.
Бальмен де Александр Антонович (1779—1848), граф.
Бальо (Байо) Франсуа (1771—1842), музыкант.
Банкс Джемс (1758—1831), англичанин-коневод.
Бантыш-Каменский Владимир Николаевич (1778—1829), чиновник.
Бантыш-Каменский Николай Николаевич (1737—1814), археограф.
Баранов Николай Иванович (1748— 1824), сенатор.
Баранчеева Антонина Ивановна (1778—1838), актриса.
Бардаков Иван Григорьевич (ум. 1821), генерал.
Барон Мишель (1653—1729), франц. актер и драматург.
Баташов Андрей Андреевич (1746— 1816).
Баташова, дочь А. А. Баташова.
Батист (старший) Николя (1761— 1835), франц. актер.
Батурин.
Батюшков Константин Николаевич (1787—1855), поэт.
Бахерт, чиновник.
Бац, содержатель гостиницы в Москве.
Безбородко Александр Андреевич (1747—1799), кн., при Павле I президент Коллегии иностранных дел.
Безбородко Илья Андреевич (1756—1815), граф, генерал-поручик.
Безу Стефан (1730—1783), франц. математик.
Бейль Иоган-Давид (1754—1794), нем. актер и драматург.
Бек Генрих (1760—1803), нем. актер и драматург.
Бек Иван Филиппович (1735—1811), лейб-медик.
Бекетов Платон Петрович (1761—1836).
Беклешов Александр Андреевич (1745—1808).
Беклешов Николай Андреевич (1741— 1822), сенатор.
Белавин.
Беллами Жорж-Анна (1727—1788), актриса.
Белобров, актер.
Белосельский-Белозерский Александр Михайлович (1752—1809), кн., посланник при Сардинском дворе, писатель.
Бельё Агриппина, актриса.
Белькур, актер.
Беннигсен Леонтий Леонтьевич (1745—1826), генерал, главнокомандующий.
Бергер-фон-Берге, актер.
Беренс, актер.
Берлинг, актер.
Бернадотт Жан-Батист-Жюль (1763—1844), маршал Франции.
Бессонов.
Бестужев Никита Иванович.
Бибиков Иван Петрович (1787—1856).
Бибиков Петр Петрович (1752—1860).
Биркин Василий Степанович (ум. 1821), актер.
Бирон, принц.
Блака (Блакас) Пьер-Луи (1771—1839), граф, французский дипломат.
Бланшар Пьер (1772—1836), франц.писатель.
Блашке, музыкант.
Блудов Дмитрий Николаевич (1785—1864), граф, государственный деятель.
Боальдье — см. Боэльдье.
Боборыкин, чиновник.
Бобринский Алексей Григорьевич (1762—1813), граф.
Бобров Елисей Петрович (1778—1830), актер.
Бобров Семен Сергеевич (1767—1810), поэт.
Богданов Василий Иванович (1778— 1850), священник.
Богданов Иван, отец В. И. и П. И. Богдановых.
Богданов Петр Иванович (1776—1816), преподаватель словесности.
Богданович Ипполит Федорович (1743—1803), поэт.
Бок, композитор.
Болина Дарья, актриса.
Бологовский.
Болотов, пансионский эконом.
Болховитинов — см. Евгений.
Бомарше Пьер-Огюетен-Карон (1732—1799).
Бонне, актриса.
Борис Ильич — см. Юкин.
Борк, актер.
Боровикова Екатерина.
Боровиковский Владимир Лукич (1758—1826), художник.
Бородин Петр Тимофеевич (1763—1823), московский откупщик.
Бородина Мария Михайловна (ум. 1836).
Бородулин.
Борятинская Александра Степановна, княжна, кузина Жихарева.
Борятинская Мария Гавриловна, тетка автора.
Борятинская Прасковья Гавриловна, тетка автора.
Борятинские, княжны, двоюродные сестры Жихарева.
Борятинский Гаврила Федорович, кн., дед Жихарева.
Борятинский Михаил Гаврилович, кн., дядя автора.
Борятинский Николай Федорович, кн..
Борятинский Степан Степанович — (1789—1830), кн.
Боэльдье (Буальдье) Франсуа-Адриан (1775—1834), франц. Композитор.
Брандт, актриса.
Браницкая Александра Васильевна (1754—1838), графиня.
Бранстетер Антон, пиротехник.
Бранстетер Фр., пиротехник.
Брецнер, музыкант.
Бризар Жан-Батист (1721—1791), актер.
Брок.
Брокер Адам Фомич (1771—1848), московский полицмейстер.
Бруннер, пастор.
Брусилов Николай Петрович (1782-1849), писатель.
Брюкль — см. Линденштейн.
Брюкль, актер.
Брюне, актриса.
Брюне Жаи-Жозеф (Мира, 1766—1851), актер.
Брянский (Григорьев) Яков Григорьевич (1791—1853), актер.
Брянцев Андрей Михайлович (1749—1821), профессор.
Буало Николя (1626—1711), поэт-сатирик.
Будберг Андрей Яковлевич (1750— 1812), министр иностранных дел.
Булгаков Яков Иванович (1743—1809), дипломат.
Буле Иоганн-Феофил (1763—1821), профессор.
Булкин Алексей Иванович (1771—1829), чиновник.
Булов Василий Алексеевич (‘дедушка’, род. 1727), суфлер.
Бунина Анна Петровна (1774—1829), поэтесса.
Бургоен Мари-Терез (1785—1833), франц. актриса.
Буринский Захар Алексеевич (1780— 1810), поэт.
Бурцов Алексей Петрович (ум. 1813).
Бурцов Петр Тимофеевич (1711—1826), отец А. П. Бурцова, городничий.
Бутенброк Мария Ивановна, рожд. Лисицына, актриса.
Бушуев, архитектор.
Бушуева, мать архитектора.
Бушуева Анастасия Васильевна, сестра архитектора.
В*.
В. В. М. — см. Мусин-Пушкин, В. В.
Вагнер (Вагнерова) Екатерина, рожд. Заводина, актриса.
Вадбольские, кн.
Вадбольский Петр Сергеевич, кн.
Валежников Матвей Григорьевич.
Валуев Петр.
Валуев Петр Степанович (1743—1814).
Вальберх Иван Иванович (Лесогоров, 1766—1819), балетмейстер.
Вальберхова Мария Ивановна (1788—1867), актриса.
Вальвиль, актриса.
Ван-Дейк Антони (1599—1641), фламандский художник.
Ванденберг, танцовщик.
Ванло Шарль-Андре (1705—1765), франц. художник.
Варлам, гайдук.
Василий Иванович — см. Богданов.
Васильев Алексей Иванович (1742—1807), граф.
Ватиевский Степан Степанович, чиновник.
Ведель, актер.
Везиров, чиновник.
Вейгель Иосиф (1766—1846), композитор.
Вейдемейер Иван Андреевич (1752—1820), чиновник.
Вейдель Павел Андреевич (1766—1848).
Вейраух, актер.
Вейраух, актриса.
Вейтбрехт П. О., чиновник.
Вележев, чиновник.
Велеурский — см. Виельгорский.
Велизарий (490—565), византийский полководец.
Вельяминов Петр Лукич (ум. 1804), переводчик.
Вельяминов-Зернов Владимир Федорович (1784—1831), юрист, литератор.
Венд, музыкант.
Венцель-Мюллер Иоганн-Генрих (1781—1826), композитор.
Веньяминов Михаил Васильевич (1757—1826), чиновник.
Венюков.
Вера Николаевна — см. Львова В. Н.
Вергилий (Публий Виргилий Мерон, 70—19 до н. э.), римский поэт.
Вердеревская Наталья Матвеевна.
Веревкины.
Верещагина.
Верзилин.
Вестман Илья Карлович, чиновник.
Вигель Филипп Филиппович (1786—1856), автор ‘Записок’.
Визапур (ум. 1812).
Виктор (Антонский-Прокопович, ум. 1825), архимандрит, брат А. А. Антонского-Прокоповича.
Викулин Алексей Федорович, откупщик.
Викулин Владимир Алексеевич, чиновник-переводчик.
Виланд, актер.
Виланд, актриса.
Виланд Христофор-Мартин (1733—1813), нем. писатель.
Виллель Жозеф (1773—1850), франц. государственный деятель.
Виллие Яков Васильевич (1765—1854), лейб-медик.
Вильгельми, актер.
Вильде.
Вилье — см. Виллие.
Виноградский Алексей Васильевич — см. Августин.
Висковатов Степан Иванович (1756—1831), драматург.
Витовтов Александр Александрович, чиновник.
Вихельгаузен Энгельберт, доктор.
Вишневская, кузина автора.
Вишневская, тетка автора.
Вишневские, кузины автора.
Вишневские — семья.
Вишневский.
Владислав Александрович — см. Озеров В. А.
Владыгин.
Владыгина Пелагея Петровна.
Владыкин Антон Григорьевич (ум. 1812), востоковед.
Владычинский, помещик.
Воеводская Екатерина Петровна (1782—1837), жена ген.-майора.
Воеводский Яков Дмитриевич (ум. 1839), ген.-майор.
Воейков Александр Федорович (1777—1839), литератор.
Вознесенский Григорий, священник.
Воланж, актер.
Волков Александр Александрович (1778—1833), моск. полицмейстер.
Волков Никифор Васильевич, актер.
Волков Федор Григорьевич (1729—1763), актер.
Волконский, кн.
Волконский Михаил Петрович (ум. . 1845), кн.
Волконский Павел Михайлович.
Волчков Сергей Афанасьевич, симбирск. помещик.
Волчкова, жена С. А. Волчкова.
Вольнис Леонтина-Жоли (1811—1876), франц. актриса.
Вольтер Франсуа-Мари-Аруэ (1694—1778).
Воржский Алексей Григорьевич, придворный протодьякон.
Воробьев Яков Степанович (1769—1809), актер.
Воробьева, жена Я. С. Воробьева.
Воробьева Матрена Семеновна, актриса.
Воронин, сторож.
Воронихин Андрей Никифорович (1760—1814), архитектор.
Воронцов, граф.
Воронцов Артемий Иванович (1748—1799), граф, сенатор.
Враницкий Павел (1756—1808), композитор.
Всеволожские.
Всеволожский Всеволод Андреевич (1769—1836), театральный деятель.
Всеволожский Николай Сергеевич (1772—1857), сын С. А. Всеволожского.
Всеволожский Сергей Алексеевич (ум. 1822).
Высоцкие.
Высоцкий Петр Егорович.
Вяземская Вера Федоровна, рожд. Гагарина (1790—1856), жена П. А. Вяземского 41.
Вяземский Андрей Петрович, кн.
Вязмитинов Сергей Кузьмич (1748— 1819), петербургский главнокомандующий.
Г*, князь — см. Гагарин Иван Алексеевич.
Г**, вдова полковника и ее дочери.
Гаврило Иванович — см. Мягков.
Гагарин Иван Алексеевич (1771— 1832), кн.
Гагарин Иван Сергеевич (1754—1810), кн.
Гагарин Павел Гаврилович (1777—1850), ген.-адъютант.
Гагарина Екатерина Ивановна, княжна.
Гагарина Е. С. — см. Семенова Е. С.
Гагарина Надежда Федоровна, княжна (впоследствии княгиня Четвертинская).
Гагарины, князья, племянники кн. А. Н. Голицына.
Гайдн Иозеф (1732—1809), нем. Композитор.
Галинконский Яков Андреевич (1777— 1815), литератор.
Гальтенгоф Фридрих (1800—1840), актер.
Гальтенгоф Христина-Елена (1788—1847), актриса.
Гарий (Гари) Егор, издатель.
Гарнерен Андре-Жак (1769—1823), аэронавт.
Гаррик Давид (1716—1779), англ. трагич. актер.
Гарткнох, книгопродавец.
Гас Вильгельм, актер.
Гебгард, актер.
Гебгард Мария, рожд. Штейн, актриса.
Гейдеке Вениамин (1763—1811), пасторю
Гейм Иван Андреевич (1758—1821), профессор.
Гельвеций Клод-Адриен (1715—1771), франц. философ.
Генварев, крестьянин.
Генрих IV (1553—1610), франц. король.
Герасим, слуга.
Герен Пьер (1774—1833), франц. художник.
Герке, музыкант.
Герман, музыкант.
Гермоген, патриарх.
Геслер Иоганн Вильгельм (1747—1822), нем. композитор.
Гёте Иоганн Вольфганг (1749—1832).
Гиббон Эдуард (1737—1794), англ.историк.
Гингер, нем. Драматург.
Глазунов Матвей Петрович (1757—1830), купец.
Глебов, помещик.
Глебова Мария Петровна.
Глинка Сергей Николаевич (1775—1847), писатель.
Глухарев Александр, актер.
Глюк Христофор Виллибальд (1714—1787), нем. Композитор.
Гнедич Николай Иванович (1784— 1833).
Годефрей, сестра герцога Мальборо.
Голенищев-Кутузов Логин Иванович (1769—1845), моряк, литератор.
Голенищев-Кутузов Павел Иванович (1767—1829), сенатор, стихотворец.
Голиков Климент Гаврилович (ум. 1816), обер-прокурор.
Голицын, кн.
Голицын Александр Николаевич (1769—1817), кн.
Голицын Александр Николаевич (1773—1844), кн., министр.
Голицын Владимир Борисович (1731—1798), кн., бригадир.
Голицын Дмитрий Михайлович (1721—1793) кн.
Голицын Михаил Петрович (1764—после 1836) кн., камергер.
Голицын Николай Алексеевич (1751—1809), кн., сенатор.
Голицына, княгиня.
Голицына Евдокия Ивановна, рожд. Измайлова (1780—1850), кн.
Голицына М. Г., кн. — см. Разумовская.
Голицына Наталья Петровна, рожд. Чернышева (1741—1837), кн.
Голицыны, кн.
Головкин Юрий Александрович (1762—1846), граф, дипломат.
Голубцов Федор Александрович (1758—1829),министр финансов.
Гольдбах Фр., астроном.
Гольц Николай Осипович, танцовщик.
Гомбуров Кузьма Иванович, актер.
Гомер.
Гонаропуло, домовладелец.
Гонзаго Пиетро-Готтардо (ум. 1831), декоратор.
Гораций (65 до н. э. — 8).
Горн Иван Андреевич, книгопродавец.
Горчаков Андрей Иванович (1768—1855), кн., генерал.
Горчаков Дмитрий Петрович (1758— 1824), кн., поэт.
Горюшкин Захар Аникиевич (1748— 1821), профессор.
Горяинов, чиновник.
Госсен Жанна-Катрин (1711—1767), актриса.
Готье Иван Иванович, книгопродавец.
Гофман, кондитер.
Гофман Георг-Франциск (ум. 1811), ботаник.
Граве Федор Павлович, чиновник.
Грамматин Николай Федорович (1786—1827), филолог.
Гранжан (Гранджан) Иван Петрович (1753—1814), пристав.
Грачев, книгопродавец.
Грей Томас (1716—1771), англ. поэт.
Грессе Жан (1709—1777), франц. поэт и драматург.
Греч Николай Иванович (1787—1867), журналист.
Григорий — см. Вознесенский.
Григорьев, стряпчий.
Григорьев Я. Г. — см. Брянский.
Гримм Фридрих-Мельхиор (1723—1807) франц. писатель.
Грузинский Яков Леонидович, кн.
Грузинцев Александр Николаевич (1779—1840-е годы), драматург.
Губерт фон Альберт, актер.
Гудович, графини, сестры.
Гуляев Иван Гаврилович, актер.
Гундоров Иван Андреевич, кн.
Гунниус, дочь Ф.-В. Гунниуса, актриса.
Гунниус, жена Ф.-В. Гунниуса, актриса.
Гунниус Фридрих-Вильгельм (1762— 1835), актер.
Гурьев Василий Петрович, прокурор.
Гурьев Семен Емельянович (1762—1813), математик.
Гурьева, жена В. П. Гурьева.
Густав IV Адольф (1778—1837), шведский король.
Гусятников Николай Михайлович (ум. 1816).
Гуфеланд Кристоф (1762—1836), врач.
Гюбш К., актер.
Д. И. К., ген.
Давыдов, коннозаводчик.
Давыдова Александра (ум. 1804).
Давыдовы.
Давыдовы, родители А. Давыдовой.
Дадьянов, кн.
Дазенкур Жозеф (1747—1809), франц. актер.
Дальберг, актриса.
Дамас А. Г. М., капитан.
Дамас Огюст (1772—1834), актер.
Дамаскин Иоанн (ок. 673—676 — ок.777), богослов.
Данилова (Перфильева) Мария Ивановна (1793—1810), танцовщица.
Данте (1265—1321).
Дарья Егоровна — см. Альбини Д. Е.
Дашков Дмитрий Васильевич (1788—1839), литератор.
Дашков Павел Михайлович (1763—1807), кн.
Дашкова Екатерина Романовна (1743—1810) кн., статс-дама.
Двигубский Иван Алексеевич (1771—1839), профессор.
Девремон, актер.
Деглиньи, актер.
Дегтерев, помещик.
‘Дедушка’ — см. Булов В. А.
Дезессар (Дени Дешане, 1740—1793), актер.
Дезульер Антуанетта (1638—1694), франц. поэтесса.
Делакроа Иван Иванович (1781—1852), издатель.
Делиль Жак (1738—1813), франц. поэт.
Делорм Марион (1611—1650).
Дембровский, военный.
Демидов.
Денис Иоганн-Михаэль (1729—1800),. нем. поэт (псевдоним — Синед).
Державин Гавриил Романович (1743—1816).
Державина Дарья Алексеевна (1767— 1842), вторая жена поэта.
Державина Екатерина Яковлевна, рожд. Бастидонова (1760—1794), первая жена поэта.
Дерфельд, музыкант.
Десницкий М. — см. Михаил, епископ.
Дестунис Спиридон Юрьевич (1782— 1848), филолог.
Детуш Филипп (1680—1754), франц. драматург.
Дивов Павел Гаврилович (1765—1841), сенатор, писатель.
Дидло Карл-Людовик (1767—1837), балетмейстер.
Дидро Дени (1713—1784), франц. писатель.
Димитрий Донской (1350—1389).
Димлер, музыкант.
Диоген (414—323 до н. э.), философ-циник.
Диц Фердинанд (1742—1798), музыкант.
Дмитревский Иван Афанасьевич (1733—1821), актер и драматург.
Дмитревский Иван Иванович, сын Ив. Аф. Дмитревского.
Дмитриев Иван Иванович (1760—1837), поэт.
Дмитрий (ум. 1254), князь Ростовский.
Долгов, помещик.
Долгоруков Иван Михайлович (1764—1823), кн., поэт.
Долгоруков Михаил Александрович (ум. 1817), кн.
Долгоруков Михаил Михайлович, кн.
Долгоруков Петр Петрович (1777—1806), кн., ген.
Долгоруков Юрий Владимирович (1740—1830), ген.
Долгоруковы, княжны, дочери М. А. Долгорукова.
Долгоруковы, князья.
Дондуков-Корсаков, кн.
Доппельмейер Г. И., врач.
Дора (Дорат) Клод-Жозеф (1734—1780), франц. поэт.
Дрейвер, музыкант.
Дробиш, актер.
Дружинин
Дружинин Яков Александрович (1771—1849), переводчик.
Дубинин Матвей Дмитриевич, чиновник.
Дукворт Джон-Томас (1748—1817), англ. адмирал.
Дурасов Николай Алексеевич (1760—1818), помещик.
Дурнов Трофим Федорович (1765—1833), художник.
Дурново, ген.
Дурново Алексей.
Дурновы, братья.
Дьяков Николай Алексеевич
Дюбуа.
Дюваль Александр (1767—1842), франц. драматург.
Дюгазон (Гурго Жан-Батист, 1746—1809), франц. актер.
Дюкло (Шатонеф Мари-Анна, 1670—1748), франц. актриса.
Дюкро — см. Перрен.
Дюкроаси, актер.
Дюмениль Мари (1711—1803), франц. Актриса.
Дюмутье
Дюмушель Луи, актер.
Дюпаре, актер.
Дюпаре Арисия, актриса.
Дюплесси, франц. актриса.
Дюран, актер.
Дюсис (Дюси) Жан-Франсуа (1733—1816), франц. драматург.
Дютак Жан (ум. 1873), танцовщик.
Дюфрен Шарль, франц. актер.
Дюшенуа Катрин-Жозефина (1777—1835), франц. актриса.
Евдоким, священник.
Евреинов Ф. А., майор.
Евреинов Федор Иванович (1763—1835).
Егоров Алексей Егорович (1776—1851), художник.
Ежова Екатерина Ивановна (1788—1836), актриса, жена кн. А. А. Шаховского.
Езоп (VI в. до н. э.).
Екатерина II (1729—1796).
Екатерина Павловна (1788—1819), сестра Александра I.
Елагин Иван Перфильевич (1725—1796), масон, писатель.
Елизавета Александровна (1806—1808), вел. княжна.
Елизавета Петровна (1709—1761).
Емельянов, прапорщик.
Епанчин Гаврила Алексеевич (род. 1763), чиновник.
Епанчина Ирина Михайловна, рожд. Морсочникова.
Ершов Гаврила, чиновник.
Ефимьев Дмитрий Владимирович (1768—1804), драматург.
Ефремов, домовладелец.
Ефремов, чиновник.
Ефремова.
Жаксон, англичанин, коневод.
Жандр Александр Андреевич (1776— 1830), офицер.
Жарновик (Жерновик, Ярновик) Федор (1745—1804), музыкант.
Жебелев Григорий Иванович (1766—1857), актер.
Желугин Семен Семенович.
Жерар Франсуа-Паскаль-Симон (1779—1837), франц. художник.
Жеребцов.
Жирарден Рене-Луи (1735—1808), франц. писатель.
Жихарев Петр Степанович, отец автора.
Жихарев Степан Данилович, дед автора.
Жихарева Александра Гавриловна, рожд. Борятинская, мать автора.
Жихарева Анастасия Никитична, рожд. Давыдова, бабка автора.
Жихарева Екатерина Петровна, сестра автора.
Жихаревы, семья автора.
Жозеф, актер.
Жоли М.-Е., франц. актриса.
Жомини Генрих Веньяминович (1779—1869), военный историк.
Жорж, м-ль (сценический псевдоним Маргариты-Жозефины Веймер, 1787—1867), франц. актриса.
Жоффруа Жюльен (1743—1814), франц. писатель.
Жуковский Василий Андреевич (1783—1852).
З.
Завадовский Петр Васильевич (1739— 1812), граф, министр просвещения.
Загорский Василий Андреевич, математик.
Загряжские — дети И. А. Загряжского.
Загряжский.
Загряжский Иван Александрович (ум. 1807), помещик, дед Нат. Ник. Гончаровой.
Загряжский Николай Александрович (1744—1821), обер-шенк.
Занфтлебен, портной.
Зарубин.
Затрапезный Иван Иванович, помещик.
Зауервейд, дочь актера И. Зауервейда.
Зауервейд Александр Иванович (1782—1844), художник.
Зауервейд Иоганн (ум. до 1808), актер, отец художника.
Захаров Иван Семенович (1754—1816), сенатор.
Званцов Петр Павлович (1754—1820), чиновник.
Зенон, др.-греческий философ-стоик ( IV в. до н. э.).
Злобин Василий Алексеевич (1750—1814), откупщик.
Злов Петр Васильевич (1774—1823), актер.
Зотов.
Зотов Захар Константинович (1755—1802), камердинер Екатерины II.
Зубарев, помещик.
Зубарева Софья Ивановна, рожд. Благова.
Зубов Валериан Александрович (1771—1804), граф.
Зубов Михаил Никитич, актер.
Зубов Платон Александрович (1767—1822), граф, фаворит Екатерины II.
Зук, музыкант.
И., стряпчий.
И. А. А.
И. А. Г. — см. Гагарин Иван Алексеевич.
Иаков I (1566—1625), король Великобритании.
Иван Александрович, протодиакон.
Иван Андреевич — см. Остерман.
Иван Афанасьевич — см. Дмитревский А. Ф.
Иван Иванович — см. Дмитриев И. И.
Иван Кузьмич — см. Киселев И. К.
Иван Филиппович, дьячок.
Иваницын, танцовщик.
Иванов Николай Петрович (1760—1825), тульский губернатор.
Иванов Прокопий (1781—1841), танцовщик.
Иванов Сергей, купец.
Иванов Федор Данилович, чиновник.
Иванов Федор Федорович (1777—1816), драматург.
Иванова Татьяна, горничная.
Ивантеев, помещик.
Ивашкин Петр Алексеевич (1762—1823), московский полицмейстер.
Иде Иван А. (1777—1807), профессор математики.
Извекова Мария Евграфовна, по мужу Бедряга (1794—1830), писательница.
Измайлов Александр Ефимович (1779—1831), писатель.
Измайлов Лев Дмитриевич (1764—1834), помещик.
Израиль (1769—1829), архимандрит Зеленецкий.
Иконина Мария Никоновна (1788—1866), танцовщица.
Ильин Алексей Иванович, чиновник.
Ильин Николай Иванович (1777—1823), драматург.
Ильинский Август Иванович (1760—1844), граф.
Илья Карлович — см. Вестман.
Иоанн, богослов.
Иоанн, священник — см. Богданов И.
Иоанн IV Грозный (1530—1584).
Иогель, танцмейстер.
Ириней (Иван Андреевич Клементьевский, 1751—1818), епископ Псковский.
Исаков.
Ифланд Август-Вильгельм (1759—1814), нем. драматург и актер.
К.
К. Д. И., ген.
К. П. С.
К. Сергей Иванович — см. Кусов С.И.
К. Софья Александровна, жена К. Д. И.
Кавалеров Константин Прохорович (1782—1837), актер.
Каведоне Якопо (1577—1660), итал. Художник.
Кавелин Дмитрий Александрович (1778—1851), масон.
Кавос Катерин Альбертович (1775—1840).
Казадаев Александр Васильевич (1776—1854), командир горного кадетского корпуса.
Казанова Джованни (1725—1798), автор мемуаров.
Калиграф (Калиграфов, раньше — Иванов) Иван Иванович, актер.
Калиграф Надежда Федоровна, актриса.
Калиостро Александр (наст. имя — Иосиф Бальзамо, 1743—1795), авантюрист.
Каллан, актер.
Калливода Антон, дирижер.
Каменецкий Осип Кириллович (1754—1823), врач.
Каменогорский Захар Федорович (наст. фамилия Штейнберг, 1781—1832), актер.
Каменский Михаил Федотович (1738-1809) граф, фельдмаршал.
Карпорези Франческо (1746-1831), архитектор.
Кан, актер.
Кант Иммануил (1724-1804, нем. философ.
Капнист Василий Васильевич (1757-1822), драматург.
Карабанов Петр Матвеевич (1764-1829) стихотворец.
Каразин Василий Назарович (1773-182).
Карайкина, актриса.
Карамзин Николай Михайлович (1766-1826).
Карамзина Екатерина Андреевна, рожд. Вяземская (1780-1851).
Карамышева Авдотья Петровна, рожд. Нестерова (1750-1847).
Караневичева, актриса.
Каратыгин Андрей Васильевич (1774-1831), актер.
Каратыгин Василий Андреевич (1802-1853), актер.
Каратыгина Александра Дмитриевна, рожд. Полыгалова, по сцене Перлова (1777-1859), актриса.
Карин Федор Григорьевич (ум. 1800), переводчик.
Карон, франц. актер.
Карраччи Аннибал (1560—1609), итал. художник.
Карцев Федор Иванович (ум. 1843), переводчик.
Касаткин, кн.
Касаткин-Ростовский Николай Александрович (ум. 1841), кн.
Касаткина-Ростовская Наталья Петровна, рожд. Бородина (ум. 1828).
Катон Марк (234—149 до н. э.), римский государственный деятель.
Кафка, актриса.
Каченовский Михаил Трофимович (1775—1842), историк и журналист.
Кашинский Иван Григорьевич (1772—1846), врач и воздухоплаватель.
Кейдель Христиан Иванович, учитель Жихарева.
Кельхен Иван Захарович (1722—1810), лейб-хирург.
Кембль-отец Роджер, англ. актер.
Керн Федор Федорович.
Керубини Луиджи (1760—1842), итал. композитор.
Керцелли (1760—1820), капельмейстер.
Кетнер, актер.
Кикин Петр Андреевич (1775—1834), флигель-адъютант.
Кин, учитель в манеже.
Кин Эдмунд (1787—1833), англ. актер.
Киселев Дмитрий Иванович (1761—1820), чиновник.
Киселев Иван Кузьмич, чиновник.
Кислый Василий Степанович, смотритель Эрмитажа.
Кистер, актер.
Клапаред, актер.
Клаудий Христофор (ум. 1805), книгопродавец.
Клерон Клара (1723—1803), франц. актриса.
Климпе Франциск (1774—1844), музыкант.
Климыч, псарь.
Клингер Фридрих-Максимилиан (1752—1831), нем. писатель.
Клушин Александр Иванович (1763—1804), писатель.
Княжнин Александр Яковлевич (1771—1829), драматург.
Княжнин Яков Борисович (1742— 1791), драматург.
Кобяков Николай.
Кобяков Петр Николаевич, переводчик.
Коваленский (Ковалинский) Михаил Иванович (1745—1807), ученик Г. Сковороды.
Коженков, чиновник.
Козлов Иван Иванович (1779—1840), поэт.
Козлова Мария Ивановна.
Козодавлев Осип Петрович (1754—1819), переводчик.
Козырев Иван, книгопродавец.
Кокошкин Федор Федорович (1773—1838), драматург.
Кокушкин Василий Петрович, чиновник.
Кологривов, помещик.
Кологривов Андрей Семенович (ум. 1825), ген.
Колокольцев Андрей Алексеевич, помещик.
Коломбо Петр Иванович (1754—после 1802 г.), танцовщик.
Колосов Василий Михайлович, стихотворец.
Колосов Стахий Иванович (1757—1831), протоиерей.
Колосова Евгения Ивановна, рожд. Неелова (1782—1869), танцовщица.
Колпаков Петр Родионович (1765—1823), актер.
Колпинские, братья.
Колычев.
Колычев Евгений Алексеевич (ум. ок. 1806 г.), поэт.
Кондаков Михаил Кондратьевич, актер.
Кондратьев Николай Иванович, чиновник.
Кондырев Иван Захарович.
Константинов.
Константинов Степан Константинович, чиновник.
Конта Луиза (1760—1813), франц. актриса.
Контский Аполлинарий (1823—1879), скрипач.
Корнель Пьер (1606—1684), франц.драматург.
Корнель Томас (1625—1709), франц. драматург.
Корнильев, чиновник.
Корон, актер.
Корреджио Антонио (1494—1534), итал. художник.
Корсаков Алексей Иванович.
Корсаков Петр Александрович (1790—1844), литератор.
Корсини Доминик Антонович (1774—1814), декоратор.
Костров Ермил Иванович (1752—1796), поэт.
Котов, чиновник.
Коцебу Август-Фердинанд (1761—1819), нем. драматург.
Кочубей Виктор Павлович (1768—1834), граф, министр внутренних дел.
Кошелев Дмитрий Родионович, тамбовский губернатор.
Краснопольский Николай Степанович (1775—1814), переводчик.
Кребильон Проспер (1674—1762), франц. драматург.
Крейслер, композитор.
Крейтер Богдан Иванович (1761—1835), обер-секретарь сената.
Крейтон, доктор.
Кремон, актер.
Кремон, актриса.
Кротков Степан Егорович, помещик.
Кротков Степан Степанович, сын С. Е. Кроткова.
Кроткова Марфа Яковлевна, жена С. Е. Кроткова.
Крутицкий Антон Михайлович (1754— 1803), актер.
Крылов Иван Андреевич (1768—1844).
Крюков.
Крюковской Матвей Васильевич (1781—1811), драматург.
Ксавье, актриса.
Ксавье, дочь актрисы
Кудич, актер.
Кудрявцев.
Кудрявцевы.
Кузьмич — см. Киселев И. К.
Кук Джемс (1728—1779), англ. мореплаватель.
Кукин.
Кукольник Василий Григорьевич (1765—1821), юрист, изд. ‘Экономического журнала’.
Кукольник Нестор Васильевич (1809—1868), писатель.
Кураев Иов Прокофьевич, актер.
Куракин Александр Борисович (1752—1818), кн.
Курбе, помощник Перрена.
Куртенер, книгопродавец.
Кусов Иван Васильевич, (1750—1819), коммерции советник.
Кусов Сергей Иванович.
Кусовников М. И., чиновник.
Кутайсов Александр Иванович (1785—1812), ген., убит в Бородинском сражении.
Кутайсов Иван Павлович (1759—1834), граф.
Кутузов.
Кутузов Л. И. — см. Голенищев-Кутузов Л. И.
Кутузов Михаил Илларионович (1745—1813), светл. кн., фельдмаршал.
Кутузов Павел Иванович — см. Голенищев-Кутузов П. И.
Кутузова Екатерина Ильинична, рожд. Бибикова (1754—1826), жена фельдмаршала.
Кушелев.
Кюн, актер.
Л.
Л. К. Н. — см. Нарышкин Л. К.
Л-й Иван Николаевич, помещик.
Лабат, рожд. Мармион, жена Я. П. Лабата.
Лабат, дочери Я. П. Лабат.
Лабат де Виванс Яков Петрович, б. кастелан Михайловского замка.
Лабат Екатерина Яковлевна, дочь Я. П. Лабата.
Лабаты.
Лабзин Александр Федорович (1766—1825), масон.
Лабрюер Жан (1645—1696), франц. писатель.
Лавандез, актриса.
Лаво, учитель.
Лаврентий (сожжен в 258 г.), римский архидиакон.
Лавров Иван Павлович (1768—1836), чиновник.
Лагарп Жан-Франсуа (1739—1803), франц. писатель.
Лагранж де, барон.
Лазарев Иван Акимович (1787—1858), чиновник.
Лазарева Екатерина.
Лазаревы.
Ламар, музыкант.
Ламбер Ст. — Сен-Ламбер Жан-Франсуа (1716—1803), франц. поэт.
Ламберт, воздухоплаватель.
Ламираль Елизавета, танцовщица.
Ламираль Жан, танцмейстер.
Ламотт де.
Лампи Иоганн-Батист (1751—1830), австрийский художник.
Ланглад де (Делангладе) Александр Викторович, барон, городничий.
Лангнер, книгопродавец.
Ланно, франц. актер.
Ланской Дмитрий Сергеевич (ум. 1833), губернатор.
Лаперуз Жан-Франсуа (1741—1788), франц. мореплаватель.
Лапин Иван Федорович (1743—1795), актер и гравер.
Ларив Ж. (настоящая фамилия — Модки, 1747—1827), франц. актер.
Ларош, актер.
Ларошфуко Франсуа (1613—1680), франц. писатель-моралист.
Ласунский Павел Михайлович (1777—1829), гофмаршал.
Латышев, домовладелец.
Лаферте, маркиз, франц. эмигрант.
Лафон Пьер (1773—1846), франц. актер.
Лафонтен Жан (1621—1695), франц. поэт.
Лашассен Мария-Элен-Брокен (1747—1820), актриса.
Лебедев, садовод.
Лебедев Михаил Семенович (1787—1842), актер.
Лебрен, ген.
Лебург, торговец.
Левандовский.
Левашов, домовладелец.
Леве, актриса.
Левшин Василий Алексеевич (1746—1826), писатель.
Лекен Анри-Луи (1729—1778), франц. актер.
Лекуврер Адриенна (1692—1730), франц. актриса.
Леман Иван Иванович (ум. 1804).
Лемер, франц. каллиграф.
Лемерсье, франц. механик.
Ленц Иоганн Рейнгольд (1778—1854), актер.
Леонтий Герасимович—см. Максютин.
Лесаж Ален-Рене (1668—1747), франц.писатель.
Лессинг Готгольд-Эфраим (1729—1781), немец, писатель.
Ливен Христофор Андреевич (1777—1838), граф.
Ливен Шарлотта Карловна (1742—1828), светл. кн.
Ливий Тит (59 до н. э.—17 н. э.), римский историк.
Лизогубы, братья.
Линденштейн, актер.
Линденштейн, рож д. Брюкль, актриса.
Лисенко.
Лисицын Алексей Васильевич, актер.
Лисицына Анна Ивановна, актриса.
Лисицына Мария Ивановна — см. Бутенброк.
Литта Екатерина Васильевна, рожд. Энгельгардт (1761—1829), графиня.
Литхенс Фердинанд, актер.
Лифанов Евграф, переводчик.
Лихарев Никита Андреевич.
Лихонин И. А.
Лобанов Михаил Евстафьевич (1786—1846), драматург и переводчик.
Лобанов-Ростовский Александр Иванович (1754—1830), кн.
Лобков Петр Тимофеевич.
Лобкова Арина Петровна.
Лобковы.
Лодыгин Иван Николаевич.
Локман, аббат.
Ломоносов Михаил Васильевич (1711—1765).
Лопухин Дмитрий Ардальонович, б. калужский губернатор.
Лопухин Иван Владимирович (1756—1816), масон.
Лопухин Н. А., тесть А. Г. Орлова.
Лопухин Петр Васильевич (1753—1827), кн., министр юстиции.
Лопухина Анна Петровна — см. Гагарина.
Лопухина Екатерина Николаевна, кн., жена П. В. Лопухина.
Лопухины.
Лоран, парижский часовщик.
Лукан Марк Анней (38—65), римский поэт.
Лукашевич Василий Лукич (1783—1866).
Лукашевич Лука Михайлович, ген.-майор.
Лукашевич Мария Лукинична.
Лукин Дмитрий Александрович (1770—1807), капитан.
Лукницкий Аристарх Владимирович (1778—1811), литератор.
Лунин Александр Михайлович (1745—1816).
Лухманов.
Львов Леонид Николаевич (1784—1847).
Львов Николай Александрович (1751—1803), писатель.
Львов Павел Юрьевич (1770—1825), литератор.
Львов Сергей Лаврентьевич (1742—1812), ген.
Львов Федор Петрович (1766—1836), стихотворец.
Львова Вера Николаевна, дочь Н. А. Львова.
Львовы, племянники и племянницы Державина.
Любий (Люби) Федор, издатель.
Людовик XVI (1754—1793), франц. король.
Людовик XVIII (1755—1824), франц. король.
М*.
М. В. М. — см. Муромцев М. В.
М. Ф. В. — см. Вишневская М. Ф.
Магницкий Михаил Леонтьевич (1778—1855), чиновник.
Маджорлетти Тереза, певица.
Майков Аполлон Александрович (1761—1838), театральный деятель.
Макар, слуга А. А. Шаховского.
Макаров Александр Семенович (1750—1810), сенатор.
Макаров Петр Иванович (1765—1804), писатель.
Макартней Джордж (1737—1806), дипломат.
Максим Иванович — см. Невзоров.
Максимович Лев Максимович.
Максютин Леонтий Герасимович, чиновник.
Мактован, актриса.
Малиновский Алексей Федорович (1762—1840), писатель, археограф.
Малиновский Федор Авксентиевич (1738—1811), протоиерей.
Малкен.
Мальборо Джон-Черчилль (1650—1722), герцог.
Мальгин Тимофей Семенович (1752—1819).
Малютин Петр Федорович (ум. 1820), ген.
Мамонов.
Манфреди, инженер-полковник.
Манфреди, рожд. Лабат, жена инженера.
Мара Гертруда-Елизавета, рожд. Шмелинген (1749—1833), актриса.
Марин Сергей Никифорович (1776—1813), стихотворец.
Мария (инокиня) — см. Тучкова.
Мария Алексеевна — см. Нарышкина.
Мария Лукинична — см. Лукашевич.
Мария Павловна (1786—1859), вел. кн.
Мария Федоровна (1759—1828), жена Павла I.
Марк Аврелий (121—180), римский император.
Маркетти, итал. певец.
Маркловский, ген.
Марков.
Марков, чиновник.
Марков (Морков) Ираклий Иванович (1753—1828), ген.
Марс Анна-Франсуаза (1779—1874), франц. актриса.
Мартин, востоковед.
Мартынов (Мартьянов), домовладелец.
Мартынов Иван Иванович (1771—1833), писатель.
Марченко Василий Романович (1782—1841), чиновник.
Мастен де, маркиз, франц. эмигрант.
Матвеевский, садовод.
Маттисон Фридрих (1761—1831), нем. поэт.
Махаева, танцовщица.
Медведев Иван Степанович, актер.
Медокс Михаил Егорович (1747—1822), антрепренер.
Меес, актер.
Меес, актриса.
Мезер.
Мезьер, актер.
Мей Иван Иванович (1763—1812), издатель.
Мельгунов Степан Григорьевич, бригадир.
Мерзляков Алексей Федорович (1778— 1830), поэт.
Мериенн, актер.
Мериенн, актриса.
Мерсье Луи-Себастьян (1740—1814), франц. писатель.
Мес, художник.
Месмер А.-Ф. (1733—1815), врач.
Местр де Жозеф (1754—1821), франц. писатель.
Местр де Ксавье (1763—1825), франц. писатель.
Метастазио П.-А. (1698—1782), итал. поэт.
Мефодий (Михаил Алексеевич Смирнов, 1761—1815), епископ тверской.
Мещерский Александр Иванович (1730—1779), кн.
Мещерский Иван Сергеевич (1775—1851), кн.
Микель-Анджело (1475—1564).
Миллен, актриса.
Миллер, актер.
Миллер Федор Иванович (1705—1783), историк.
Миллер Шарлотта, актриса.
Милонов Михаил Васильевич (1792—1821), поэт.
Мире, капитан.
Мире, рожд. Зауервейд, жена антрепренера, актриса.
Миронович Иван Васильевич (1759—1830), чиновник.
Миславский Тимофей Григорьевич, прокурор.
Митридат (132—63 до н. э.), понтийский царь.
Михаил (Матвей Десницкий, 1762—1820), епископ Черниговский.
Михаил Александрович — см. Долгоруков М. А., кн.
Михаил Константинович — см. Редкин М. К.
Михаил Никитич — см. Муравьев.
Михаил Павлович (1798—1848), в. кн.
Михайлова Авдотья Михайловна (1746—1807), актриса.
Михель.
Михины, братья.
Мишо Антуан (1768—1826), франц. актер.
Мневский.
Моле Франсуа-Рене (1734—1802), франц. актер.
Молинари Александр, художник.
Молчанов Петр Степанович (1770—1831).
Мольво Яков, фон (1766—1826), сахарозаводчик.
Мольер Жан-Батист (1622—1673).
Монвель Жак-Мари (1745—1811), франц. актер и драматург.
Монготье, актер.
Монготье Мария (ум. 1817), актриса.
Монфокон де, граф, франц. эмигрант.
Мордвинов Николай Семенович (1754—1845), граф, адмирал.
Мордвинов Петр Семенович.
Морелли де Розетти, Анна Ивановна (Байкова в первом браке), графиня.
Морелли де Розетти, дочь графини.
Морелли Франц, балетмейстер.
Морена Жан-Фредерик (1701—1791), франц. госуд. деятель.
Мориани, капельмейстер.
Моро.
Морозов.
Морсочников Иван Михайлович (1716—1785).
Морсочникова Авдотья Никифоровна, жена И. М. Морсочникова.
Мосолов Федор Семенович (ум. 1840).
Мосоловы.
Моцарт Вольфганг-Амедей (1756—1791).
Мочалов Павел Степанович (1800—1848), актер.
Мочалов Степан Федорович (1775—1823), актер, отец П. С. Мочалова.
Мошин Петр Андреевич.
Мудров Матвей Яковлевич (1776—1831), доктор, масон.
Мудрова Софья Харитоновна, рожд. Чеботарева, жена М. Я. Мудрова.
Мунаретти, балетмейстер.
Муравьев Михаил Никитич (1757—1807), писатель, куратор Моск. университета.
Муравьев Петр Семенович, генерал.
Муравьев-Апостол Иван Матвеевич (1762—1851), писатель, дипломат.
Муромцев Александр Матвеевич (ум. 1838), директор моек. нем. театра.
Муромцев Матвей Васильевич (1737—1799), генерал.
Муромцева В. П., рожд. Вадбольская (1785—1825), жена А. М. Муромцева.
Муромцева Екатерина Александровна, рожд. Волкова, актриса.
Мусин-Пушкин Алексей Иванович (1744—1817), граф.
Мусин-Пушкин (Брюс) Василий Валентинович (1775—1836), граф, обер-шенк.
Мускети, учитель пения.
Муханов Сергей Ильич (1762—1842), шталмейстер.
Мухановы.
Мухин Ефрем Осипович (1766—1850), врач, проф. Моск. унив..
Мысловский Петр Николаевич (1777—1846), священник.
Мюллер — см. Венцель-Мюллер.
Мягков Гавриил Иванович (ум. в 1840-х годах), профессор военных наук в Моск. унив.
Мягкова, жена Г. И. Мягкова.
Мясоедов Николай Ефимович, сенатор.
Мятлев Петр Васильевич (1756—1833), сенатор.
Мятлева Прасковья Ивановна, рожд. гр. Салтыкова (1769—1859), женат П. В. Мятлева.
Наполеон I (1769—1821).
Нартов Андрей Андреевич (1737— 1813), писатель.
Нарышкин.
Нарышкина.
Нарышкин Александр Александрович (1726—1795).
Нарышкин Александр Львович (1760— 1826), директор императорских театров.
Нарышкин Дмитрий Львович (1758—1838), обер-егермейстер.
Нарышкин Иван Дмитриевич (1776—1848).
Нарышкин Лев Александрович (1710—1775), обер-шталмейстер.
Нарышкин Лев Александрович (1733—1799), камергер, отец А. Л. Нарышкина.
Нарышкина Анна Никитична, рожд. Румянцева (1730—1820), статс-дама.
Нарышкина Марина Осиповна, рожд. Закревская (1741—1800), статс-дама.
Нарышкина Мария Алексеевна, рожд. Сенявина (1769—1822).
Нарышкина Мария Антоновна, рожд. кн. Четвертинская (1779—1854).
Насова Елена Александровна (род. 1787), актриса.
Наташа, танцовщица.
Небольсина Авдотья Селиверстовна, рожд. Муромцева.
Неведомский Николай Васильевич (1780-е годы—1853), чиновник, стихотворец.
Невзоров Максим Иванович (1763—1827), масон.
Ней Мишель (1769—1815), маршал Франции.
Нейгауз, актер.
Нейком Сигизмунд (1778—1858), композитор.
Нелединский-Мелецкий Юрий Александрович (1752—1829), поэт.
Немов, книгопродавец.
Неплюев Иван Николаевич (1747—1823), сенатор.
Несвицкий Иван Васильевич (1740—1806), кн., обер-шенк.
Нестеров Василий Петрович.
Нетунахин, чиновник.
Нечаев А. П.
Никитин Василий Никитич (1737—1809).
Николаи, книгопродавец.
Николай I (1796—1855).
Николев Николай Петрович (1758—1815), поэт и драматург.
Никольский Александр Сергеевич (1775—1834).
Нилов Петр Андреевич (1771—1839), экспедитор.
Нилова Прасковья Михайловна, рожд. Бакунина (1775—1857), жена П. А. Нилова.
Новерр Жан-Жорж (1727—1810), хореограф.
Новиков Андрей.
Новиков Николай Иванович (1744—1818), писатель.
Новиков Нил Андреевич (1761—1830).
Новицкая Анастасия Семеновна (1790—1822), танцовщица.
Новосильцев Александр Васильевич (1766—1840), майор.
Новосильцев Иван Николаевич (1770—1841), директор Липецких вод.
Новосильцев Иван Филиппович (1761—1832), сенатор.
Новосильцев Николай Николаевич (1761—1836), граф.
Обер-Шальме.
Оболенские.
Оболенский Андрей Михайлович (1765—1830), ген.
Обольянинов Петр Хрисанфович (1753—1841).
Обрезков (Обресков) Петр Алексеевич (1752—1814).
Овербек Христиан-Адольф (1755—1821), нем. поэт.
Овидий (Публий Овидий Назон, 43 до н. э.—17 н. э), римский поэт.
Овчинников Семен Тихонович (1746—1817), чиновник.
Огюст (Август Леонтьевич Пуаро, ок. 1780—1844), танцовщик.
Одоевские, князья (отец и сын).
Одоевский Петр Иванович (1740—1826), кн.
Ожеро Пьер-Франсуа (1757—1816), маршал Франции.
Озерецковский Николай Яковлевич (1750—1827), доктор.
Озеров Владислав Александрович (1769—1816), драматург.
Октавий (Октавиан-Август 63 до н. э.—14 н. э.), римский император.
Оленин Алексей Николаевич (1763—1843), художник.
Оман, актриса.
Орлов Алексей Григорьевич (1737—1807), граф.
Орлов Григорий Григорьевич (1734—1783), граф.
Орлов Дмитрий (1779—после 1830 г.), актер.
Орлов Михаил Федорович (1788—1842), декабрист.
Орлов Федор Григорьевич (1741—1796), граф.
Орлова Анна Алексеевна (1785—1848), дочь графа А. Г. Орлова.
Оссиан, мифический ирландский поэт.
Остерман Иван Андреевич (1723—1811), граф, канцлер в отставке.
Остерман Федор Андреевич (1722—1804), граф.
Остерман-Толстой Александр Иванович (1770—1857), граф, ген.
Остолопов Николай Федорович (1782—1833), литератор.
Офрен Жан (1728—1804), франц. актер.
Офросимов Александр Павлович.
Офросимов Андрей Павлович.
Офросимов Владимир Павлович (1792—1830).
Офросимов Константин Павлович.
Офросимова Анастасия Дмитриевна, рожд. Лобкова (1753—1826).
П. Александра Васильевна — см. Александра Васильевна.
П. С. П. — см. Потемкин П. С.
Павел (Петр Пономарев, ум. 1805), епископ ярославский.
Павел, охотник.
Павел I (1754—1801).
Павел Афанасьевич — см. Сохацкий П. А.
Павел Михайлович—см. Арсеньев П. М.
Павлин, монах.
Павлов.
Павлов Антип Иванович, купец.
Павлов Дмитрий Иванович, чиновник.
Павлов, купец.
Паганини Николо (1784—1840), композитор и скрипач.
Паглиновская, рожд. Бахметева, жена Д. М. Паглиновского.
Паглиновский Дмитрий Моисеевич, чиновник.
Паизиелло Джованни (1741—1816), итал. композитор.
Палицын, сын А. Б. Палицына.
Палицын Александр Александрович (ум. 1816), помещик, писатель.
Палицын Александр Борисович, тамбовский губернатор.
Пангелли, аббат.
Панин, чиновник.
Пасевьев Петр Степанович (1759—1816), спб. губернатор.
Паскаль Блез (1623—1662).
Патрикевич, уличный стихотворец.
Паузер, актриса.
Паульсен, музыкант.
Пашков Александр Ильич
Перевалов, купец.
Перевалов Семен.
Перевалова Анна, рожд. Г**, жена С. Перевалова.
Перекусихина Мария Саввишна (1739—1824), камер-фрау Екатерины II.
Перепечин Николай Иванович, директор банка.
Перетц Абрам Израилевич (1771—1833).
Перрен (Дюкро)
Перхуров, помещик.
Петер, актер.
Петерс.
Петр I (1672—1725).
Петр Васильевич — см. Лопухин П. В.
Петр Иванович — см. Богданов П. И.
Петр Петрович.
Петр Степанович.
Петр Тимофеевич — см. Лобков П. Т.
Петров, купец.
Петров Василий Петрович (1736—1799), поэт.
Петрова Анисья, крестьянка.
Петрова Пелагея Ивановна, актриса.
Пикар Луи-Франсуа (1769—1828), франц. драматург.
Пике.
Пименов, переводчик.
Пиндар (522—448 до н. э.), др. греческий поэт.
Писарев Александр Александрович (1780—1848), ген., литератор.
Писарев Иван Александрович.
Пичугин, солдат.
Плавильщиков Петр Алексеевич (1760—1812), актер.
Платон (между 430 или 427—348 или 347 до н. э.), греческий философ.
Платон (Петр Левшин, 1737—1812), московск. Митрополит.
Плиний младший (ок. 61—62 — после 113 г.), римский писатель.
Плутарх (46—120).
Погодин Михаил Петрович (1800—1875), писатель, историк.
Поленов Василий Алексеевич, чиновник.
Полетика Петр Иванович (1778—1849).
Поливанов Иван Петрович (1773—1848).
Поливановы.
Политковский Гавриил Герасимович (1770—1824), обер-прокурор.
Полозов.
Полторацкий Дмитрий Маркович (1761—1818), помещик.
Полунина.
Поль, франц. механик.
Поль Джонс (Джон-Поль Джонс, 1747—1792).
Полянский Александр Александрович (1774—1818), сенатор.
Померанцев Василий Петрович, актер.
Померанцева Анна Афанасьевна, актриса.
Пономарев — см. Павел, епископ.
Пономарев Александр Ефимович (1765—1831), актер.
Попов Василий Степанович (1743—1822), статс-секретарь.
Попов И. В., книгоиздатель.
Посников Захар Николаевич.
Потемкин Григорий Александрович (ок. 1739—1791), кн.
Потемкин Павел Сергеевич (1743—1796), поэт.
Потемкин Сергей Павлович (1787—1858), драматург, переводчик.
Потоцкий Северин Осипович, граф.
Похвиснев.
Походяшин Григорий Максимович (1760—1821), масон.
Превиль П. Л., франц. актер.
Приклонский Александр Васильевич, чиновник.
Приклонский Павел Николаевич (ок. 1770—после 1825 г.), дир. Моск. театра.
Приори.
Прованский, граф — см. Людовик XVIII.
Прозоровский Александр Александрович (1734—1809), кн., ген.
Прокопович-Антонский Антон Антонович (1762—1848), профессор.
Протасов, полковник.
Протасьев.
Проташинский.
Прусаков Артамон Никитич (1770— 1841), актер.
Прытков, актер.
Пуаро Август Леонтьевич — см. Огюст.
Пугачев Емельян Иванович (ок. 1744—1775).
Пукалов Иван Антонович, обер-секретарь синода.
Пукалова Варвара Петровна (р. 1784), жена И. А. Пукалова.
Пуссен Никола (1594—1665), франц. художник.
Пустошкин Семен Афанасьевич (1759—1846), адмирал.
Пушкин Алексей Михайлович (1769—1825), переводчик, театрал.
Пушкин Василий Львович (1770—1830), поэт.
Рабо — см. Глебова.
Раевский.
Разумовская Мария Григорьевна, рожд. Вяземская (1772—1865).
Разумовский Алексей Кириллович (1748—1822), граф.
Разумовский Лев Кириллович (1757—1818), граф.
Рамазанов Александр Николаевич (1792—1825), актер.
Раппо Карл (1801—1853), силач-акробат.
Расин Жан-Батист (1639—1699).
Ратгебер, музыкант.
Рафаэль (1483—1520).
Рахманинов Александр Герасимович.
Рахманинов Иван Герасимович (р. в 50-х годах XVIII в.), литератор, переводчик.
Рахманинова, рожд. Бахметева, жена А. Г. Рахманинова.
Рахманов (Рохманов) Петр Александрович (ок. 1770—1813), математик и музыкант.
Рахманов Сергей Ефимович (1759—1810), актер.
Рахманова Христина Петровна (Федоровна) (ок. 1760—1827), актриса.
Рашель (1821—1858), франц. актриса.
Рашет Жан-Доминик (1744—1809), скульптор.
Редкин Михаил Константинович.
Резанов Дмитрий Иванович, сенатор.
Рейнбот Томас-Фридрих (1781—1837), пастор.
Рейнгард Филипп-Христиан (Христиан Егорович, 1764—1812), юрист.
Рейсс Фердинанд-Фридрих (или Федор Федорович, 1778—1852), профессор химии.
Рейх, книгопродавец.
Рекке, актер.
Ренкевич Ефим Ефимович (1772—1834).
Ренненкампф, чиновник.
Реньяр Жан-Франсуа (1656—1709), франц. драматург.
Ржевуский, граф.
Рибейра де (1588—1652), испанский художник.
Ридигер Христиан, книгопродавец.
Ризенкампф, чиновник.
Рисс Франсуа-Доминик (1770—1858), книгопродавец.
Ришелье Арман (1585—1642), кардинал.
Робертсон, фокусник.
Робинсон, дочь М. Робинсон.
Робинсон (ум. 1785), капитан, отец М. Робинсон.
Робинсон Мери, рожд. Дарби (1758—1800), англ. актриса.
Роде Пьер (1774—1830), музыкант.
Родзянко Семен.
Родофиникин Константин Константинович (1760—1838), чиновник.
Рождественский (Рожественский) Спиридон Антипович, актер.
Рожерсон (Роджерсон) Иван Самойлович, лейб-медик.
Рожков Гавриил, купец.
Рожков Иван Гаврилович, сын Г. Рожкова.
Роз, актер.
Роз, актриса.
Роза Сальватор (1615—1673), испанск. художник и поэт.
Розенкампф Густав Андреевич (1764—1832), чиновник.
Розенштраух, актер.
Рокур Франсуа-Мария-Антуанетта (1756—1815).
Романовы.
Ронка Луи.
Рославлев.
Ростовцев Иван Иванович (1764—1807), чиновник.
Ростопчин Федор Васильевич (1763—1826), граф.
Росциус Квинт (130—62 до н. э.), римский актер.
Рубенс (1577—1640).
Рудольф, музыкант.
Румовский Степан Яковлевич (1732—1815), профессор-астроном.
Румянцев Николай Петрович (1754—1826), граф.
Румянцев-Задунайский Петр Александрович (1725—1796), граф, фельдмаршал.
Рундталлер, импрессарио.
Русаков Ф. Г. — см. еп. Феофилакт.
Руссо Жан-Жак (1712—1778).
Рыкалов Василий Федорович (1771—1813), актер.
Рюль Иван Федорович (1768—1846), лейб-медик.
Рюмин Гавриил Васильевич (1752—1827), откупщик.
С. С. П.
С-й И. Ф.
Саблуков Александр Александрович (1749—1828), сенатор.
Савелов.
Савеловы.
Савельич — см. Сальников И. С.
Савинов Иван Антонович, актер.
Салагов Семен Иванович (1756—1820), сенатор.
Салтыков, директор.
Салтыков, граф.
Салтыков Александр Николаевич (1775—1837), кн.
Салтыков Иван Петрович (1730—1805), граф.
Салтыков Николай Иванович (1736—1816), кн.
Салтыков Николай Сергеевич (1786—1846).
Салтыков Петр Семенович (1700—1772), граф, фельдмаршал.
Салтыкова Наталья Владимировна, рожд. кн. Долгорукова (1737—1812), графиня, статс-дама.
Салтыкова Наталья Юрьевна, рожд. Головкина (1787—1860), жена кн. А. Н. Салтыкова.
Сальери Антонио (1750—1825), композитор.
Сальников Иван Савельич, шут В. А. Хованского.
Самойлов Василий Васильевич (1813—1887), актер.
Самойлов Василий Михайлович (1782—1839), актер-певец.
Самойлова Вера Васильевна (по мужу Мичурина, 1824—1880), актриса.
Самойлова Софья Васильевна, рожд. Черникова (1787—1854), актриса.
Самойловы, семья артистов.
Самсонов Василий Александрович.
Самсонова, жена В. А. Самсонова.
Санглен де Яков (1776—1864).
Сандерс, актриса.
Сандунов Николай Николаевич (1768—1832), драматург.
Сандунов Сила Николаевич (1756—1820), актер.
Сандунова, жена Н. Н. Сандунова.
Сандунова Елизавета Семеновна (рожд. Федорова, по сцене Уранова, 1777—1826), актриса-певица.
Сартин де Габриэль (1729—1801), парижский полицмейстер.
Сафо (VII—VI в. до н. а.), древнегреческая поэтесса.
Сахаров Николай Данилович (1764—1810), актер.
Сахарова Мария Степановна, рожд. Синявская (1762—1829), актриса.
Свиньин Павел Петрович (1787—1839), журналист.
Свиньин Петр Петрович (1784—1841).
Севастьянов Александр Федорович (1771—1824).
Севенар, учитель фехтования.
Сегюр Луи-Филипп (1753—1830), франц. посол.
Секретарев, камердинер.
Селекадзев (Сулукадзев) Александр Иванович (ум. в начале 1830-х годов), антиквар.
Селивановский Семен Иоанникиевич (1772—1835), книгоиздатель.
Селим III (1761—1808), турецкий султан.
Семен (‘Семениус’), слуга А. С. Яковлева.
Семенов Прокофий Михайлович, откупщик.
Семенова Екатерина Семеновна (по мужу Гагарина, 1786—1849), актриса.
Семенова Елизавета Степановна, рожд. Борятинская.
Семенова Нимфадора Семеновна (1787—1876), актриса.
Семеновы, кузины автора.
Сементовский, поручик.
Сен-Клер, танцовщик.
Сен-Леон, актер.
Сен-Никлас Александр Ильич, чиновник.
Сей-При Ж. А., франц. актер.
Сен-Фаль Э., франц. актер.
Сенявин Дмитрий Николаевич (1763—1831), адмирал.
Сердобин, барон.
Сериньи, актриса.
Серра-Каприола де, Антонио Мареска (1750—1822), герцог, неаполитанский посол.
Сиберт, фехтовальщик.
Сибирский Василий Федорович.
Сиво, фехтовальщик.
Сивори Эрнест Камилл (1817—1894), скрипач.
Силин, купец.
Силина.
Симон (Симеон) Лагов (1769—1804), архиепископ рязанский.
Симпсон, врач.
Сипед (Sined) — см. Денис.
Синявин Г. А., помещик.
Синявская — см. Сахарова М. С.
Синявский Николай Алексеевич (1771—после 1830), учитель.
Скаловский Иван Семенович (1777—1836), лейтенант, впоследствии адмирал.
Сковорода Григорий Саввич (1722— 1794), философ.
Скульская (род. 1781).
Скульские.
Словцов Петр Александрович (1767—1843), экспедитор.
Смирнов Афанасий Михайлович, учитель.
Смирнов Михаил Алексеевич — см. еп. Мефодий.
Смирнов Семен Алексеевич (1777—1847), юрист.
Смит Ив., англичанин, коневод.
Снегирев Михаил Матвеевич (1760—1820), профессор.
Собеский (Собиеский) Ян (1624—1696), польский король.
Созонов.
Соковнин Сергей Михайлович.
Соковнины, братья.
Соколов, купец.
Соколов, садовник.
Соколов Иван Алексеевич, юрист.
Соколов Петр Иванович (1764—1836).
Соколов Яков Яковлевич, актер.
Сокольский Андрей Анисимович, преподаватель.
Соллогуб, граф.
Соловой.
Соломон.
Соломони Иосиф, балетмейстер.
Соломони, актриса.
Соломони (по мужу Петрова), скрипачка.
Соломони, семья.
Сомов, генерал.
Сосе Жозеф, книгоиздатель.
Сосницкий Иван Иванович (1794—1877), актер.
Софокл (495—405 до н. э.).
Сохацкий Павел Афанасьевич (1765—1809), профессор.
Спасский П. Н. — см. Фотий.
Сперанский Михаил Михайлович (1772—1839), госуд. деятель.
Спешнев Абрам Иванович, помещик, прадед автора.
Спиридов Матвей Григорьевич (1751—1829), сенатор.
Спренгпортен Егор Максимович (1741—1819), ген.
Ставицкий Максим Федорович (1778—1841), флигель-адъютант.
Стеллато, балетмейстер.
Степан Константинович, чиновник.
Степанида (Стешка), цыганка.
Стеффани Август (1655—1730), композитор.
Столыпин, чиновник.
Столыпин Дмитрий Емельянович, помещик.
Стратинович Д. X., цензор.
Страхов Петр Иванович (1757—1813), профессор физики.
Строганов Александр Сергеевич (1733—1811), граф, масон.
Строганова, графиня.
Строгановы.
Струговщиков, ген.
Суворов Александр Васильевич (1730—1800), фельдмаршал.
Суворова Елена Александровна, рожд. Нарышкина.
Судовщиков Николай Родионович, драматург.
Сумароков Александр Петрович (1718—1777), поэт и драматург.
Сумароков Павел Иванович (1760—1846), писатель.
Суровщикова М. И.
Сутгоф Николай Мартынович, врач.
Сыромятникова, актриса.
Сычов, купец.
Сычов, чиновник.
Т.
Талейран-Перигор Шарль-Морис (1754—1838), франц. дипломат.
Тальма Франсуа-Жозеф (1763—1826), франц. актер.
Танеев В. С. помещик.
Тараканова — см. Владимирская Е.
Тарсуков Ардальон Александрович (1759—1810), обергофмейстер.
Татищев Александр Иванович (1763—1833), генерал.
Татищев Дмитрий Павлович (1767—1845).
Татищев Ростислав Евграфович.
Тацит (ок. 60—115 н. э.), римский историк.
Творогова Евгения Михайловна, рожд. кн. Долгорукова.
Тексье.
Тимковский Василий Федорович (1781—1832).
Тиссо (Тиссот) Симон-Андре (1728—1797), франц. врач.
Тит Флавий (41—81 н. э.), римский император.
Титов Николай Сергеевич, антрепренер.
Тихон Задонский (Тим. Кириллов, 1724—1783), духовный писатель.
Толстая Прасковья Михайловна, рожд. Кутузова.
Толстиков Дмитрий Григорьевич, актер.
Толстой Илья Андреевич (ум. 1820), граф, дед Л. Н. Толстого.
Толстой Николай Александрович (1761—1816), граф, обергофмаршал.
Тончи Наталья Ивановна, рожд. Гагарина (1778—1832).
Тончи Сальватор (1756—1844), художник.
Тормасов Александр Петрович (1752—1819), граф, ген.
Торсберг, лейб-медик.
Торсберг, жена д-ра Торсберга.
Транже (Транж) Карл (ум. 1818), вольтижер.
Траян (ок. 53—117 н. э.), римский император.
Тредьяковский Василий Кириллович (1703—1769), писатель.
Трофим Федорович — см. Дурнов Т.Ф.
Трощинская Екатерина Прокофьевна.
Трощинский Дмитрий Прокофьевич (1749—1829).
Трубесска Елизавета Александровна.
Трубецкая Елизавета — см. Трубесска.
Трубецкой Юрий Никитич (1736—1811), кн.
Тургенев Александр Иванович (1785—1846).
Тургенев Иван Петрович (1752—1807), масон, директор Моск. университета.
Тургенев Николай Иванович (1789—1871), впоследствии декабрист.
Тургенев Сергей Иванович (1792—1827).
Туссен-Мезьер, актриса.
Тутолмин Тимофей Иванович (1740—1809), ген.-губернатор.
Тучков Александр Алексеевич (1778—1812), ген.-майор.
Тучков Николай Алексеевич (1761—1812).
Тучков Сергей Алексеевич (1767—1839), ген.
Тычкин.
Тютчев.
У., кн.
Убри Петр Яковлевич (1774—1847).
Уваров, актер.
Уваров Федор Петрович (1769—1824), ген.
Украсов Андрей Артамонович (1757—1839), актер.
Улыбышев, прокурор.
Улыбышев Д. В., помещик.
Улыбышева Елизавета Александровна, рожд. Машкова (ум. 1837).
Уранова Е. И. — см. Сандунова.
Урбановская Анна Дорофеевна.
Урусов Александр Александрович (ум. 1828), кн.
Урусова, княжна.
Урусова Ирина Никитична, рожд. Хитрово (1784—1854).
Устинов Михаил Александрович, откупщик.
Ушаков Федор Федорович (1743—1817), адмирал.
Фабр д’Эглантин Филипп (1755—1794), франц. писатель и полит, деятель.
Федор отец — см. Малиновский Ф. А.
Федор Данилович — см. Иванов Ф. Д.
Федор Павлович — см. Граве Ф. П.
Федоров, чиновник.
Федоров Василий Михайлович, драматич. писатель.
Федорова, вдова чиновника.
Фенелон Франсуа-Салиньяк (1651—1715), франц. писатель.
Фсоктист (Ив. Мочульский, 1732—1818), епископ курский.
Феофилакт (Ф. Г. Русанов), епископ.
Феррандини, музыкант.
Филадельф, монах.
Филатов (Филатьев) Семен Семенович (1766—1836).
Филатьев Семен Семенович — см. Филатов.
Филис (по мужу Андриё, 1780—1838), актриса.
Филис Бертен (ум. 1853), сестра Филис Андриё, актриса.
Фишер Джон, музыкант.
Фишер фон-Вальдгейм Григорий Иванович (1771—1853), профессор-энтомолог.
Флери Абраам-Жозеф (Бенар, 1751—1822), франц. актер.
Флоранс Никола-Жозеф (Вийо-Лаферьер, ум. 1816), франц. актер.
Флоридор, актер.
Флорио, актер.
Фодор, скрипач.
Фодор Жозефина (в замужестве Менвиель, 1793—после 1828), певица.
Фокс Генри (1705—1774), англ. полит. деятель.
Фонвизин Денис Иванович (1745—1792).
Форстер.
Форштейн Иван Иванович, штадт-физик.
Франк Иван Петрович (1745—1821), хирург.
Фрез Генрих Петрович (1728—1795), хирург.
Фрейганг, лейб-медик.
Фрейтаг Мария-Франциска-Регина, рожд. Пфундхеллер (1750—1837), писательница.
Френцель, музыкант.
Фридрих II (1712—1786), прусский король.
Фридрих-Вильгельм III (1770—1840), прусский король.
Фрожер, актер.
Фукс Иоганн-Леопольд (1785—1853), музыкант.
Фуше Ж. (1763—1820), министр полиции при Наполеоне I.
Халчинский Федор Леонтьевич (ум. 1860), переводчик.
Ханенко Александр Игнатьевич.
Харитон Андреевич — см. Чеботарев.
Харламов Александр Гаврилович (1766—1822).
Харламов Николай Гаврилович.
Хвостов А. Н., чиновник.
Хвостов Александр Семенович (1753—1820), литератор.
Хвостов Дмитрий Иванович (1757—1835), граф, писатель.
Хемницер Иван Иванович (1744—1784), баснописец.
Херасков Михаил Матвеевич (1733—1807), поэт.
Хилков Д. А., кн.
Хитрово.
Хмельницкий Иван Парфенович (1742—1794), обер-секретарь Синода, писатель.
Хмельницкий Николай Иванович (1791—1845), драматург.
Хованский Василий Алексеевич (1756—1830), кн., сенатор.
Ходнев Алексей Григорьевич (1743—1825), чиновник.
Хомяков Степан Александрович (ум. 1836), помещик.
Хотяинцев Дмитрий Иванович (1775—1819).
Хрунов Матвей Григорьевич.
Худобашев Александр Макарович (1780—1862), переводчик.
Цветаев Лев Алексеевич (1777—1835), писатель, профессор, юрист.
Цвиленев Прохор Григорьевич, директор Тульского завода.
Цезарь (100—44 до н. э.).
Цейбиг Бенедикт, актер.
Циглер Фридрих-Вильгельм (1760—1827), нем. актер и драматург.
Цитен Ганс-Иоахим (1699—1786), прусский ген.
Цицерон (106—43 до н. э.).
Цицианов Дмитрий Евсеевич (1747—1835), кн.
Цшокке Иоганн Генрих (1771—1848), нем. писатель.
Чарторижский Адам (1770—1861), кн., политич. деятель.
Чеботарев Андрей Харитонович (1784—1833), сын X. А. Чеботарева.
Чеботарев Харитон Андреевич (1746—1815), ректор Моск. университета.
Челищев Николай Александрович (1783—1859).
Чемоданов.
Черемисинов.
Черепанов Алексей Сидорович.
Черепанов Никифор Евтропиевич (1763—1823), профессор истории.
Черников Василий Михайлович, актер.
Черникова С. В. — см. Самойлова.
Чернышев Григорий Иванович (1762—1831), граф, масон, обер-шенк.
Чернышев Захар Григорьевич (1722—1784), граф.
Чернышев Петр Григорьевич (1712—1773), граф.
Чернышева Анна Родионовна (1745—1830) графиня, статс-дама.
Чертков.
Чесменский Александр Алексеевич (ум. 1820), ген.
Честерфильд Филипп Дормер Стенгон (1694—1773), англ. госуд. деятель.
Чингис-хан (ок. 1160—1227).
Чичерин Василий Николаевич (1754—1825), ген.
Чугунков, откупщик.
Чудин Михаил Алексеевич (род. 1777), актер.
Чума, калмычка.
Чуриков, помещик.
Ш., кн.
Шаган Чиберт.
Шаликов Петр Иванович (1768—1852), кн., литератор.
Шальме — см. Обер-Шальме.
Шанмеле Мария (Демар) (1642—1698), франц. актриса.
Шап-де-Растиньяк Карл Гаврилович, граф, франц. эмигрант.
Шапошников.
Шапошников Петр Федорович, переводчик.
Шарапов Василий Степанович (1767—1817), актер.
Шаховской, кн.
Шаховской Александр Александрович (1776—1846), кн., драматург.
Шварц Максим Иванович.
Шведенборг (Сведенборг) Эммануил (1688—1772), шведский профессор.
Шебуев Василий Кузьмич (1776—1855), художник.
Шевалье-Пейкам, рожд. Пуаре, франц. шпионка.
Шевато.
Шекспир Вильям (1564—1616).
Шепелев Петр Амплиевич (ум. 1828), сенатор.
Шепелева.
Шереметев Николай Алексеевич (1751—1809), граф.
Шереметев Николай Петрович (1751—1809) граф.
Шереметева Екатерина Ивановна, рожд. Яковлева-Собакина (1790—1829).
Шешковский Степан Иванович (1727—1793), начальник сыска.
Шиллер Фридрих (1759—1805).
Шиловский Степан.
Ширинский-Шихматов Сергей Александрович (1783—1837), поэт.
Ширяев, актер.
Шихматов — см. Ширинский-Шихматов.
Шишков Александр Семенович (1754—1841), адмирал, писатель.
Шишкова Дарья Алексеевна, рожд. Ф. Шельтинг (1756—1825), жена А. С. Шишкова.
Шлецер Христиан-Август (1774—1831).
Шмит.
Шню, моск. трактирщица.
Шпринк, музыкант.
Шредер, актриса (мать).
Шредер Августа, актриса (дочь).
Шредер Федор Андреевич, издатель.
Шредер Фридрих-Людвиг (1744—1816), драматург и актер.
Штейн, актер.
Штейн Иван Егорович, лесничий.
Штейн Мария — см. Гебгард.
Штейнберг З. Ф. — см. Каменогорский.
Штейнсберг Карл, актер и режиссер.
Штейнсберг Шарлотта, актриса.
Штиллинг — см. Юнг-Штиллинг.
Штофреген Кондратий Кондратьевич, врач.
Шуазель-Гуфье, Габриель-Флоран-Огюст (1752—1817).
Шувалов Иван Иванович (1727—1797), граф.
Шультен Капитон ‘Карлович, пристав.
Шульц, актриса.
Шульц, берейтор.
Шульц Георг (1793—1865), актер.
Шушерин Яков Емельянович (1749—1813), актер.
Щеников Александр Гаврилович (1781—1859), актер.
Щербатов Павел Петрович (1762—1831), кн., сенатор.
Щербатов Сергей Григорьевич (1779—1855), кн.
Щербатовы, княжны.
Щулепников Михаил Сергеевич (1778—1842), стихотворец.
Эбергард, танцовщик.
Эвест Вильгельмина, рожд. Стефани (1772—1839).
Эвест Фридрих-Людвиг (1770—1825), актер.
Эврипид (V в. до н. э.).
Эйнбродт, рожд. Лабат, жена лейб-хирурга.
Эйнбродт Иван Петрович (1767—1808), лейб-хирург.
Экк, актер.
Эккартсгаузен фон Карл (1752—1803), нем. писатель.
Эллизен, чиновник, сын врача.
Эллизен Егор Егорович (ум. 1830), врач.
Элуа, скрипач.
Эльвиу, франц. актер-певец.
Эльменрейх Иоганн-Батист, актер.
Эмин Николай Федорович (ум. 1814), драматург.
Эмин Федор Александрович (1735—1770), писатель.
Эмина, рожд. Хмельницкая, жена Н. Ф. Эмина.
Эмме, актер.
Эренталь Луиза.
Эртель Федор Федорович, полицмейстер.
Эсхил (525—456 до н. э.).
Этьен Шарль-Гильом (1778—1845), франц. драматург.
Ю. — см. Юсупов Н. Б.
Ювенал (ок. 50—125 н. э.).
Юкин Борис Ильич (1763—1825), казначей.
Юлиус, актер.
Юнг-Штиллинг Иоганн-Генрих (1740—1817), нем. писатель.
Юнгер Иоганн-Фридрих (1759—1797), нем. драматург.
Юни Александр Александрович (ум. 1817).
Юрий Владимирович — см. Долгоруков Ю. В.
Юсупов Николай Борисович (1751—1831), кн.
Юшков Иван Иванович.
Юшневский Алексей Петрович (1786—1844), друг Н. И. Гнедича, впоследствии декабрист.
Яблонский Николай Васильевич (1746—1820), чиновник.
Язвицкий Николай Иванович.
Языков Дмитрий Иванович (1773—1845), переводчик.
Яковлев.
Яковлев А. И.
Яковлев Алексей Семенович (1773—1817), актер.
Яковлева Екатерина Ивановна, рожд. Ширяева (1794—1857), актриса.
Яковлева-Собакина Е. И. — см. Шереметева.
Яковлевы-Собакины.
Ямпольский, чиновник.

Словарь пьес

{Ближайшее участие в научной обработке словаря пьес принимал А. А. Гозенпуд.}

Абуфар или арабская семья, трагедия Жана-Франсуа Дюси (1778), перевод Н. Гнедича (1802).
Агнеса Бернауер, трагедия Иоганна-Августа Тёрринга (1780).
Аксур, царь Ормуза (Ассур), опера А. Сальери (1788), авторская переработка оперы ‘Тарар’ (1787).
Алхимист, комедия в 1 д. А. Клушина (1793).
Альзира или американцы, трагедия Вольтера (1736), перевод Д. Фонвизина (1762—1763).
Андромаха, трагедия Расина (1667).
Арестант, комическая опера в 1 д., музыка Доменико делла Мария, текст Дюваля (1798), перевод Д. Баркова (1814).
Аркадское зеркало, зингшпиль Ф. Зюсмайера (1794).
Артабан, трагедия С. Жихарева (1806).
Архангел Михаил, оратория Иоганна Генриха Мюллера (1805).
Аталия — см. Гофолия.
Атрей и Фиест, трагедия П. Кребильона (1707), перевод С. Жихарева.
Багдадский калиф (Le Calif de Bagdad), комическая опера в 1 д. Ф. Буальдье, текст Сен-Жюста (1800).
Беверлей, драма Б. Сорена (1768), перевод И. Дмитревского.
Беглый солдат (Дезертир), опера П. Монсиньи, текст Селена (1769), перевод А. Малиновского.
Бедность и благородство души, комедия А. Коцебу (1795), перевод А. Малиновского (1798).
Благодетельный брюзга (Le Bourru bienfaisant), комедия К. Гольдони (1771).
Бот или английский купец, комедия Эрнест и Сервье, подражание роману Пиго Лебрена (1804), перевод П. Долгорукова.
Братья охотники, комическая опера (неизвестного автора), перевод С. Жихарева.
Братья Своеладовы или неудача лучше удачи, комедия П. Плавильщикова (1805).
Брачное положение — горькое положение (Ehestand—Wehestand), интермедия С. Нейкома, текст Гунниуса.
Бригадир, комедия Д. Фонвизина (1768—1769).
Брут, трагедия Вольтера (1730).
Буфф и портной (Le Bouffe et le Tailleur), комическая опера П. Гаво, текст Гуффе и Вильера (1803).
Валленштейн, драматическая трилогия Шиллера (1797—1799).
Великодушие или рекрутский набор, драма Н. Ильина (1803).
Великодушная женщина, драма М. Фрейтаг (1806).
Венецианская ярмарка, комическая опера А. Сальери, либретто Боккерини (1772).
Венецианский купец, комедия В. Шекспира (ок. 1596).
Влюбленный Шекспир, комедия Дюваля (1805), перевод Д. Языкова (1807).
Водовоз или два дня, опера Л. Керубини, текст Буйи (1800).
Воздушные шары (Die Luft-Balle), зингшпиль Ф. Френцеля (1788).
Волшебная флейта, опера Моцарта, либретто Шикандера (1791).
Волшебная цитра (Die Zauber-Zitter), комическая опера Венцель-Мюллера.
Воскресное дитя — см. Новый счастливчик.
Вражда братьев — см. Мессинская невеста.
Всеобщее ополчение, драма С. Висковатова (1812).
Встреча незваных — см. Крестьяне, или встреча незваных.
Галантный сапожник (Le galant Savetier), комедия в 1 д. Сен-Фермена (1802).
Гамлет, трагедия В. Шекспира (ок. 1600—1601).
Гваделупский житель, комедия С. Мерсье (1786), перевод Н. Брусилова (1800).
Гектор, трагедия Л. де Лансеваля (1809).
Генрих IV, драматическая трилогия Фармиен де Розуа. 1-я часть — ‘Генрих IV’ (1774), 2-я часть — ‘Завоевание Парижа’ (1773), 3-я часть — ‘Милосердие Генриха IV’ (1791).
[В ‘Московских ведомостях’ 1805 г., N 81, было сообщено из Генуи, что там ‘представляема была недавно одна театральная пьеса в 15 действиях, и именно в три разные вечера, в каждый по 5 действий, она называется ‘Шарлотта оклеветанная, Шарлотта приговоренная к смерти, Шарлотта отомщенная, или Лейпцигские мамзели’. Возможно, что в записи Жихарева отразилось это сообщение].
Глупость или тщетная предосторожность, комическая опера Мегюля, текст Буйи (1802).
Господин де Шалюмо, комическая опера Пьера Гаво, текст Огюста (1806).
Господин и госпожа Татийон (M-r et m-me Tatillon), комедия Л. Пикара (1804).
Гофолия, трагедия Расина (1691), перевод С. Потемкина.
Граф Беньовский или заговор в Камчатке, драма А. Коцебу (1795).
Гусситы под Наумбургом, драма А. Коцебу (1803), перевод Н. Краснопольского.
Два охотника и молочница, комическая опера Дуни, текст Ансома (1763). Под тем же названием есть опера Пиччини (1778).
Два Фигаро, комедия Мартелли (1790).
Две сестры (Les deux soeurs), комедия в 1 д. Сен-Леже (1783).
Дебора или торжество добродетели, трагедия А. Шаховского (1810).
Деревенские певицы (Gantatrice villane), комическая опера В. Фиоравенти (1803).
Деревенский в столице, комедия П. Сумарокова (1807).
Дианино древо, опера Мартин-и-Солера (1787), перевод И. Дмитревского (1791).
Дидона, трагедия Ле Франк де Помпиньян (1734).
Дидона, трагедия Я. Княжнина (1769).
Димитрий Донской, трагедия В. Озерова (1807).
Директор театра (Der Schauspiel-Director), интермедия С. Нейкома, текст Гунниуса (1806).
Дмитрий самозванец, трагедия А. Сумарокова (1771).
Днепровская русалка, русская переработка оперы ‘Das Donauweibchen’ (Фея Дуная) — текст И. Краснопольского, муз. дополнения С. Давыдова.
Добрые солдаты, комическая опера Раупаха, текст Хераскова (1779).
Добрый отец, комедия Л. Голенищева-Кутузова.
Догадки или разносчик новостей (Les Conjectures ou le Faiseur des nouvelles), комедия Пикара.
Домовые — см. Новый счастливчик.
Дон Жуан, комедия Мольера (1665).
Дон Жуан, опера Моцарта.
Дон Карлос, трагедия Шиллера (1773—1787).
Дурачок Антоша, комедия (неизвестного автора).
Духовидец — см. Новый счастливчик.
Душенька, опера в 5 д. в вольных стихах с превращениями и балетами С. Потемкина и А. Кочубея (1808).
Евгения, драма Бомарше (1766).
Евпраксия, трагедия Державина (1808).
Елисавета, дочь Ярослава, трагедия М. Крюковского (1809—1810).
Жеманницы (Les Precieuses ridicules), комедия Мольера (1659).
Женевская сирота — см. Тереза.
Женщина каких мало или скульптор (La Femme comme il у en а реu) — комедия Бенуар (1784), перевод Иванова (1804).
Завтрак холостяков (Le Dejeuner des garcons), комическая опера Н. Изуара (1805)/
Заговор Фиеско в Генуе, драма. Шиллера (1783).
Заира, трагедия Вольтера (1732), перевод С. Жихарева, Н. Гнедича, М. Лобанова, Колосова, А. Шаховского (1809).
Зельмира, трагедия де Белуа (1762), перевод Н. И. Хмельницкого (1811).
Знатоки, комедия Н. Ф. Эмина (1788).
Иван-царевич, комическая опера, музыка Ванжуры, текст Екатерины II и Храповицкого (1787).
Игрок, комедия Реньяра (1696).
Илья-богатырь, волшебная опера И. Крылова, музыка К. Кавоса (1806).
Импрессарио в затруднении (Impressario in angustio), комическая опера Чимароза и Паизиелло (1788).
Ираклиды или спасенные Афины, трагедия А. Грузинцева (1814).
Ирод и Мариамна, трагедия Державина (1807).
Искатель клада (Der Schatzgraber), зингпшиль А. Димлера (1795).
Ифигения в Авлиде, трагедия Расина (1674), перевод М. Лобанова.
Ифигения в Тавриде, трагедия Ге де ла Туш (1757).
Каирский караван, комическая опера Гретри (1783).
Карл XII — см. Сита-Мани.
Катерина или красивая фермерша (Catherine ou la belle Fermiere), комедия Ж. Кондейль (1793).
Катон, трагедия Д. Аддисона (1713).
Клавиго, трагедия Гёте.
Клейнсберги, комедия А. Коцебу (1801).
Князь-невидимка, или Личарда-волшебник, опера К. Кавоса, текст Е. Лифанова (1806).
[В основу либретто положена французская пьеса-феерия М. С. Б. Апде ‘Князь-невидимка или Арлекин-Протей’ (Le Prince invisible ou Arlequin-Prothee)]
Коварство и любовь, драма Шиллера (1784).
Кориолан, трагедия Шекспира.
Король Генрих IV, драматическая трилогия В. Шекспира.
Король Лир, трагедия Шекспира, русская переделка французской обработки (‘Король Леар’), сделанная Н. Гнедичем (1807).
Крестьяне или встреча незваных, опера-водевиль, музыка С. Титова, текст А. Шаховского (1814).
Крестьянин-маркиз или колбасники, комическая опера Паизиелло (1795), перевод В. Левшина.
Ксения и Темир, трагедия С. Висковатова (1809).
Купец Бот — см. Бот или английский купец.
Ленивый — см. Лентяй.
Лентяй, комедия И. Крылова (1800—1805).
Лживые советы (Fausses consultations), комедия М. Дорвиньи (1781).
Лиза или следствие гордости и обольщения, драма В. Федорова (из ‘Бедной Лизы’ Карамзина, 1804).
Лиза или торжество благодарности, драма Н. Ильина (1802).
Лодоиска или татаре, опера Л. Керубини, либретто Филле-Лоре (1791).
Ложные признания (Les fausses confidences), комедия Мариво.
Любовная почта, комическая опера А. Шаховского, музыка К. Кавоса (1806).
Любовник-статуя (L’Amant-statue), комическая опера, музыка Далейрака, либретто де Фонтена (1781).
Любовные шутки, комическая опера Дуни, перевод С. Жихарева (под псевдонимом Попова, 1805)/
Магомет пророк или фанатизм, трагедия Вольтера (1740).
Макбет, трагедия В. Шекспира.
Маккавеи, трагедия П. Корсакова (1813).
Малабарская вдова, трагедия Лемьера (1770).
Маленький городок (La Petite ville), комедия Пикара (1801), перевод А. Княжнина.
Марфа Посадница или покорение Новгорода, драма П. Сумарокова (1807).
Медея, трагедия Лонжпьера (1694), перевод В. Озерова, Н. Марина, А. Дельвига, Н. Гнедича и П. Катенина (1819).
Мельничиха (Molinara), комическая опера Паизиелло (1798).
Меропа, трагедия Вольтера (1743).
Мессинская невеста, трагедия Шиллера (1803).
Мещанин во дворянстве, комедия Мольера (1670).
Мизантроп, комедия Мольера (1666).
Мисс Сара Сампсон, драма Лессинга (1755).
Митридат, трагедия Расина (1673).
Мнимый больной, комедия Мольера (1673).
Мнимый рогоносец (Сганарель или мнимый рогоносец), комедия Мольера (1673).
Модная лавка, комедия Крылова (1807).
Мщение за смерть Агамемнона, трагический балет Соломони (1805).
Нанина, комедия Вольтера (1749).
Наталья боярская дочь, драма С. Глинки (из повести Карамзина, 1805).
Наш пострел везде поспел, комедия Гингера.
Невидимка — см. Князь-невидимка.
Недоросль, комедия Фонвизина (1782).
Немецкие мещане (Die deutsche Kleinstadter), комедия А. Коцебу (1792).
Ненависть к людям и раскаяние, драма А. Коцебу (1789—1790).
Неслыханное диво или честный секретарь, комедия Н. Судовщикова (1802).
Новое семейство, опера, музыка Фрейлиха, текст С. Вязмитинова (1779).
Новый Стерн, комедия А. Шаховского (1805).
Новый счастливчик (Das neue Sonntagskind), зингшпиль Венцель-Мюллера, текст Перине (1793), перевод Н. Краснопольского (‘Домовые’, 1808).
Оберон или царь волшебников, опера Враницкого (1790).
Оборотни или спорь до слез, а об заклад не бейся (Les Amants-Prothees), опера Париса, русская переделка Д. Кобякова (1808).
Октавия или редкий пример супружеской верности и геройского патриотизма в одной римлянке, трагедия А. Коцебу (1801).
Орлеанская дева, трагедия Шиллера.
Орфей и Эвридика, опера Глюка (1762 и 1774).
Отелло, трагедия Шекспира.
Отец семейства, драма Дидро (1758), перевод Н. Сандунова (‘по расположению бар. Геммингена’, 1784).
Откупщик-хлебосол, комическая опера (неизвестного автора).
Охотники, балет Мунаретти (1807).
Охотники — см. Стрелки.
Перегородка (La Cloison), комедия в 1 д. Л. Ф. М. Б. Л. (1803).
Питомка (Die Mundel), драма Ифланда (1785).
Платье без галунов, комедия в 1 д. анонимного французского автора, перевод Ю. Трубецкого (1803).
Пожарский или освобожденная Москва, трагедия М. Крюковского (1807).
Покаяние (Die Beichte), комедия А. Коцебу (1804).
Покоренная Казань или милосердие Иоанна Васильевича, трагедия А. Грузинцева (1811).
Поликсена, трагедия В. Озерова (1809).
Полубарские затеи или домашний театр, комедия А. Шаховского (1808).
Пора супружества (Heure du mariage), комедия Ш. Этьена (1804).
Портрет Мигуэля Сервантеса (Portrait de Michel Servantes), комедия Ж. Дьелафуа (1803).
Похищение из сераля, зингшпиль Моцарта (1782).
Прекрасная Арсена, опера Монсиньи, текст Фавара (1773), перевод Сандунова.
Прерванный танец (La Danse interrompue), водевиль Барро и Убри (1805).
Преступник от игры или братом проданная сестра, драма Д. Ефимьева (1786).
Продажный дом (La Maison a vendre), комическая опера Далейрака, текст А. Дюваля (1800).
Простофиля на ярмарке (Der Gimpel auf der Messe), шутка в 1 д. А. Коцебу (1804).
Простушка (La Dinde des mains), комедия в 1 д. Паризо (1783).
Пурсоньяк (Г-н де Пурсоньяк), комедия Мольера (1660).
Радамист и Зенобия, трагедия Кребильона (1711), перевод С. Висковатова (1810).
Разбойники, трагедия Шиллера (1781).
Редкая вещь (Cosa гага), комическая опера Мартин-и-Солера, либретто да Понте (1786), перевод И. Дмитревского (1789).
Рекрутский набор — см. Великодушие или рекрутский набор.
Родогуна, трагедия Корнеля (1646).
Росслав, трагедия Я. Княжнина (1778).
Россы в Архипелаге, драма П. Потемкина.
Севильский цирюльник, комедия Бомарше (1774).
Семира, трагедия А. Сумарокова (1751).
Семирамида, трагедия Вольтера (1748).
Сестры из Праги (Die Schwester von Prag), комическая опера Венцель-Мюллера, текст Пероне (1794).
Синав и Трувор, трагедия А. Сумарокова (1750).
Сита-Мани (Sitah-Mani) или Карл XII под Бендерами, драма X. Вульпиуса, музыка С. Нейкома (1805).
Сицилийские вечерни, трагедия К. Делавиня (1819).
Скапеновы обманы, комедия Мольера (1671).
Скупой, комедия Мольера (1668).
Слуга двух господ, комедия в 1 д. Роже, перевод Е. Лифанова (1805).
Служанка-госпожа (Serva Padrona), комическая опера Паизиелло (1781).
Случайный маркиз (Le Marquis par hasard), комедия Дюманьена (1805).
Снегирь на ярмарке — см. Простофиля на ярмарке.
Софонизба, трагедия Я. Княжнина (1789).
Старинные святки, опера, музыка Блима, текст А. Малиновского (1799).
Стрелки, драма Ифланда (1785).
Суд Соломона (Le Jugement de Salomon), мелодрама Кенье (1803), перевод Клушина (1803).
Суматоха, комедия А. Коцебу.
Сын любви, драма А. Коцебу (1791).
Танкред, трагедия Вольтера, перевод Н. Гнедича (1809).
Тартюф, комедия Мольера (1664— 1667).
Тереза или Женевская сирота, мелодрама М. Виктора (1820).
Титово милосердие, трагедия Княжнина (1785).
Торжество дружбы, драма П. Потемкина (1773).
Точильщик и мельничиха (Le Remouleur et la Meuniere), дивертисмент Пьера-Огюста де Пии (1801).
Три султанши (Солиман II), комедия Фавара, перевод Бахтурина, музыка Ванжуры (1785).
Тюркаре, комедия Лесажа (1709).
Урок дочкам, комедия Крылова (1806).
Ученые женщины, комедия Мольера (1672), перевод И. Дмитревского.
Фабриций и Каролина (Fabrice et Caroline), комедия Карбон Флинса (1805).
Фаншон, зингшпиль Гуммеля, текст А. Коцебу (1804).
Фауст, трагедия Гёте.
Федра, трагедия Расина (1677).
Федул с детьми, комическая опера, музыка Пашкевича и Мартин-и-Солера, текст Екатерины II.
Фея Дуная, опера в 2 частях Ф. Кауера, текст К. Генслера (1795), см. ‘Днепровская русалка’.
Фиеско — см. Заговор Фиеско.
Филинт Мольера (Le Philinte de Moliere), комедия Фабра д’Эглантин (1790).
Фингал, трагедия В. Озерова (1805).
Цыгане (Zigeuner), зингшпиль А. Эберля (1782) и И. Кафки (1790).
Человек, которому везет (L’Homme a bonnes fortunes), комедия М. Барона (1686).
Черный человек, комедия М. Жерневаля (1778).
Чортов камень, волшебная опера Венцель-Мюллера, текст Генслера (1800).
Чортова мельница на венской горе (Teufelsmuhle), комическая опера Венцель-Мюллера, текст Генслера (1783).
Чудаки, комедия Я. Княжнина (1790).
Шалости влюбленных (Les Folies amoureuses), комедия Реньяра (1704).
Школа злословия, комедия Р. Шеридана (1777), перевод И. Муравьева-Апостола (1793).
Эгмонт, трагедия Гёте.
Эдип, трагедия Вольтера (1718).
Эдип в Афинах, трагедия В. Озерова.
Эдип в Колоне, опера Саккини, текст Гильяра (1786).
Эдип-царь, трагедия А. Грузинцева (1811).
Эйлалия Мейнау, драма Ф. Циглера, продолжение пьесы А.Коцебу ‘Ненависть к людям и раскаяние’.
Электра и Орест, трагедия А. Грузинцева (1809).
Элиза или путешествие святого Бернарда, опера Л. Керубини, текст Сен-Сира (1794), перевод С. Жихарева.
Эсфирь, трагедия Расина (1689).
Ябеда, комедия Капниста (1793—1794).
Ярополк и Олег, трагедия В. Озерова (1798).
Жихарев Степан Петрович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Записки современника. Дневник чиновника, Жихарев Степан Петрович, Год: 1855
  2. Воспоминания старого театрала, Жихарев Степан Петрович, Год: 1855
  3. Взгляд на мою жизнь (Фрагменты), Дмитриев Иван Иванович, Год: 1826
  4. Русский рабочий в революционном движении, Плеханов Георгий Валентинович, Год: 1902
  5. H. Г. Чернышевский в воспоминаниях современников, Чернышевский Николай Гаврилович, Год: 1982
  6. Начало века, Белый Андрей, Год: 1933
  7. Из ‘Дневника’, Булгаков Сергей Николаевич, Год: 1922
  8. Бальмонт, Тэффи, Год: 1955
Электронная библиотека