ЗАПИСКИ ПРУЖИНИНА1
ЗАПИСКИ ПРУЖИНИНА1
Глава I
——
——
Глава II
Глава III
Глава IV
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Записки Пружинина, Некрасов Николай Алексеевич, Год: 1845
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Н. А. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем в пятнадцати томах
Том двенадцатый. Книга первая. Статьи. Фельетоны. Заметки 1841—1861
СПб, ‘Наука’, 1995
1 Спешим поделиться с нашими читателями этою статьею, в которой почтенный литератор наш И. А. Пружинин после долгого молчания подает о себе весть публике. Гений его, как можно видеть из этой статьи, не только не истощился, но приобрел новые силы и выказывается здесь в полном блеске. Ред. (Примечание в ‘Литературной газете’).
‘Иван Александрыч! голубчик мой, Иван Александрыч! куда же ты, душка, запропастился? Покинул меня, словно вдову горемычную. Я без тебя сама не своя, как будто ты увез вместе с собой и глаза мои, и память, и душу, и позыв на еду. Ничего не вижу, не слышу, не могу есть, ни пить. Вот уж четвертый день зажарена четверть баранины с кашей: я, мухортик мой, даже и не дотронулась!.. Воротись поскорей, ангел мой Иван Александрыч! А замедлишь еще хоть недельку, не видать тебе Матрены Ивановны… умру я, сирота горемычная! и баранина пропадет ни за денежку, ей-богу, пропадет… А уж я о тебе, дружочек мой, думаю, думаю… Как взгляну на банку с рыжиками, так ты сейчас передо мной как живой и стоишь. Съем рыжик, как будто и полегче станет… а ведь всё потому, что ты любишь рыжики… Вот, думаю, и половины еще не съела я, сирота беспомощная, будь со мной Иван Александрыч, не стояло бы даром добро! Попадется рыжик хороший, тотчас и в банку назад… Куда мне такие рыжики есть!.. Вот приедет Иван Александрыч… Голубчик мой! чем-то тебя там кормят? Некому тебе ни постельки постлать, ни хорошего куска приготовить! Изморили тебя! окормили на чужой дальней сторонушке, ненаглядный ты мой!..’
— Куда запропастился наш почтеннейший Иван Александрыч? Пора бы, пора ему воротиться! Его часть-таки запущена, да при его деятельности, при зорком и расторопном уме всё тотчас бы пришло в прежний порядок. Отличный чиновник!
— Необыкновенный чиновник, ваше превосходительство. Как всегда рано приходит на службу!
— Как почтителен к старшим!
— Как деятелен!
— Как умен и проницателен! Как умел заслужить уважение подчиненных, любовь начальства!
— Ей богу, так, ваше превосходительство!
— Куда девался Пружинин? Не слыхали ли вы, что сделалось с Пружининым? — Какой Пружинин? — Вот, будто вы не знаете Пружинина! — Умер.— Застрелился! — Бросился с Поцелуева моста в канал! — В самом деле? Жаль, очень жаль, добродетельный был человек!..— Невознаградимая потеря для литературы.— Для общества.— Для службы.— Что делать? Прекрасное недолговечно на земле!
— Правда, горькая правда:
‘Прекрасное погибло в полном цвете:
Таков удел прекрасного на свете!’
— Да кто вам сказал, что погибло? Я еще вчера видел Пружинина — он просто свихнул с ума и продает спички на Чернышевом мосту: ‘Это,— говорит,— мое призвание’.— Вздор! он сломал ногу и просто поехал в Берлин, хочет приделать искусственную.— Нет, руку, вот оттого-то он и не пишет! — Вздор, господа, я сам видел, как его несли на Смоленское кладбище, все сочинители шли за гробом, и когда стали опускать тело в землю, один литератор хотел произнести речь (я даже ее после читал, вот ей-богу!.. прекрасно написано, а слог такой — душа надрывается), да никак не мог удержаться от слез, как ни начинал говорить — только и выходило ‘ммм’, а хорошая была речь… Так гроб и опустили…— Правда, совершенная правда, только когда стали засыпать гроб, крышка вдруг затрещала, Пружинин встал, как ни в чем не бывало, и говорит: ‘Ах, как я долго спал! уж, я думаю, пора и на службу’,— и, говорят, еще каламбур какой-то сказал… Вот тут был актер, он тоже и водевилист, уж верно в пьесу вклеит… А потом оглянулся кругом. ‘Не стыдно так шутить!’ — говорит, и даже прикрикнул: ‘И вы туда же! — говорит,— уж вам бы, кажется, неприлично!’ Потолковали, потолковали и отправились к Пружинину на квартиру праздновать… Ха! ха! ха! вот мне еще попался Пичужчин на другой день… ‘Ну, моншер,— говорит,— мы в середу (накануне-то была середа) праздновали воскресенье’. Ха! ха! ха!..— Да что ж такое? — говорю. Тут он все мне и рассказал. Вот оно что, господа! — Скажите, какое удивительное происшествие! — Необычайное происшествие! Странно, очень странно! — Просто невероятно! Непостижимо!
Так охали, ахали, выдумывали, предполагали и рассуждали — жена, товарищи, публика, когда я вдруг исчез из Петербурга и в литературе перестало появляться мое имя… А между тем, где же я был, что со мной делалось?..
Прежде всего, чтоб успокоить публику и всех истинных друзей литературы, скажу, что я не только не умер, но даже не случалось со мной никакого припадка, во время которого меня могли бы зарыть живого в землю… Ложь, сущая ложь! Враги мои, которых у меня завелось очень много с тех пор, как я имел счастие пообедать у доктора Пуфа, пожалуй, выдумают и не такую клевету, но, мм. гг., кто же верит врагам?… Пусть немногие строки, которые снова решаюсь принести на алтарь отечественной словесности, будут красноречивейшею уликою врагам моим, и да убедится из них всякий, что Пружинин не только не лишился жизни, но даже и не сошел с ума… Что же касается до Чернышева моста, то хотя по делам службы мне и случается иногда проезжать через сей мост, но я никогда не только за тем, чтоб продавать спички, но даже и ни за чем на нем не останавливался… и что тут хорошего выдумывать такие пустяки? Сущий вздор и ‘нимало не остроумно’! Добро бы что-нибудь правдоподобное, а то виданное ли дело, чтоб титулярный советник, человек в мои лета, русский литератор торговал… чем же?.. Спичками!!! Ха! ха! ха! Да я хлеб с квасом буду есть, а уж не пойду торговать спичками!.. Есть у меня родственники и знакомые добрые люди, приди черный год — сегодня у того, завтра у другого, послезавтра у третьего, а уж ремеслом, унизительным званию, не займусь… Что касается до чина, сделайте одолжение — не ударю лицом в грязь, прошу извинить! Вот и сын у меня есть, четырнадцатый год бестии, а посмотрите, какая амбиция — у!.. Вот я было нанял ему учителя: тот, знаете, рассердившись однажды, и бацни ему что-то неделикатно… Ну, дело известное, с ног до головы семинария, и сюртук до пят, и волосы на голове стоят кверху. ‘Как вы,— говорит,— смеете говорить мне ты: я дворянин, сами вы muh Каково-с?.. Я вам скажу, Матрена Ивановна как будто дурману объелась, бежит мимо меня со всех ног. ‘Куда ты, куда, Матрена Ивановна? — кричу ей… И не оглядывается!.. Через минуту воротилась, гляжу: в руках банка варенья! То-то родительское сердце!.. Надобно вам сказать, что Матрена Ивановна сама не то, чтобы из благородных, впрочем, вот уж двадцать пять лет кушает французский хлеб,— можно сказать, такая же, как и все, благородная! Так вот она особенно рада, если видит, что в дитяти выкажется вдруг невольно необыкновенное благородство… Уж она тут и ног под собою не слышит, побежит в чулан и сейчас банку с вареньем поставит перед ребенком, и ложку ему столовую: сколько хочешь ешь!.. Накормила Кондрашеньку, а Кондрашенька в слезы: ‘Я,— говорит,— учиться у такого мужика не хочу, пусть,— говорит,— просит у меня прощения!’ Каков мальчишка, с позволения сказать… А учитель свое: ‘Да вы,— говорит,— Иван Александрыч, так его избалуете, что он меня ни в чем слушаться не станет. Не хочу,— говорит,— я у него просить прощения. Я постарше!..’ Чуть было не разошлось, пришлось бы нового учителя нанимать. Да спасибо, Матрена Ивановна же и нашлась. ‘Вот,— говорит,— Иван Александрыч, носишь фрак, а ведь только слава, что фрак: узехонек, и фигуру в нем ты имеешь прескверную, пора тебе новый, а Панкратию Степанычу (так зовут учителя), выворотивши, он как раз впору, теперь же подходит дело к празднику…’ Конечно, конечно! — говорю я,— а вы как думаете, Панкратий Степаныч? — Поцеловал руку у Матрены Ивановны, мне поклон отвесил и говорит мальчишке: ‘Ну, Кондратий Иваныч, вперед уж я вам не буду говорить ‘ты’, и теперь, ей богу, без умысла сказал, из одной только привычки поганой…’ А всё же потом отвел меня в сторону и говорит: ‘Ох, Иван Александрыч! наживете вы себе хлопот: смотрите, он когда-нибудь верхом на вас поедет!’ Ведь предсказал!.. Не дальше, как на той же неделе, Кондрашенька мой такую штуку отколол и на Матрену Ивановну так раскричался… верите ли?.. мне самому страшно стало, ну нехорошо,— как бы то ни было, я ему отец, она ему мать: мы его родили и воспитали… Что ты будешь делать: такая упрямая голова! Ну, пускай бы еще с нами упрямился: свои, перенесем! а то, пожалуй, привыкнет и с другими ту же песенку запоет: может натерпеться. Вот что опасно!.. Ах, дети, дети!.. Зато и потешил же он нас, и в какой торжественный день!.. Были именины Матрены Ивановны, гляжу: Кондрашенька мой подходит к ней, поцеловал ручку и поднес тетрадку. Сердце у меня ёкнуло от радости! не выдержал — подбежал и читал через плечо. На первой странице стихи:
Любезна маменька! примите
Сей слабый и ничтожный труд
И благосклонно рассмотрите,
Годится ль он куда-нибудь!..
Перевертываю страницу: ‘Воздухоплаватели и пешеходы, или По усам текло, а в рот не попало, водевиль в трех отделениях и пяти картинах, сочинение Кондратья Пружинила’… Можете представить восторг родительский… Сочинение Кондратья Пружинина! ‘Да ведь это наш сын, Матрена Ивановна, наш родной сын!’ — кричу я… Слезы навернулись у меня у старика, а Матрена Ивановна впала даже в истерику: ‘Видно, что благородных родителей сын,— говорит,— не выбрал какого-нибудь неприличного занятия, приди на грудь мою,— говорит,— сын возлюбленный!..’ Ей богу! От восхищения даже таким слогом заговорила, что вот хоть сейчас в трагедию. Признался нам, плут, что он уже давно пописывает, да только все боялся, что мы ему запретим, уж на театр и к журналистам ко всем разные драмы и комедии посылал, да только все назад и назад… зависть!.. Ну, да при моем содействии все можно поправить!..
Одно жаль: учится плохо. Чуть настал день, пишет и пишет, а не пишет, так ходит, закинувши голову, и бормочет водевильные куплеты:
Вино веселье наше…
или:
С шампанским в дружбе вечной…
Надо отдать справедливость, вкус у мальчишки претонкий: кроме шампанского ничего! Правда, и шампанское бы еще рано, ну да ведь что ж делать? всё с такими людьми знаком… ‘Я,— говорит,— как приду в театр, так уж лучше в буфет и не заходи: все меня так любят, и всякий сейчас пристанет: ну, Кондрата, бокальчик!’ И то сказать: ему четырнадцать лет, а он смотрит, как будто ему двадцать по крайней мере, и занятия не четырнадцатилетнему возрасту чета, а в двадцать лет… что ж?.. отчего и не выпить бокал?.. Я вам скажу, я с десяти лет, да не шампанское, а просто сивуху пил, а ведь вот, слава богу, человек!.. Впрочем, в строгом смысле, нехорошо, и если б не такие способности… у!.. Способности удивительные: мир, говорит, театр, жизнь — комедия, люди, говорит, актеры — и пойдет и пойдет… и, знаете, сейчас в заключение куплет. На куплетах просто помешан, каждый бенефис в театр, и уж хлопает ногами, вызывает, один актер даже ему сказал: ‘Ты, моншер, просто ракалия, от тебя ни одно место хорошее не уйдет!’ Актеры все его ужасно любят, один даже взял пьесу, может быть, пойдет в бенефис… Держит себя как следует благородному человеку, нечего сказать, большие успехи сделал в мое отсутствие…
Отсутствие!.. Вот наконец-то теперь я вам и скажу, отчего я так долго не писал, отчего обо мне столько времени не было ни слуху, ни духу… Путешествовал, милостивые государи! катался по России, не то чтобы от нечего делать, а как следует порядочному человеку, не теряя ничего по службе и даже с пользою для нее… Не хотелось, крепко не хотелось, да нечего делать, посылают! принужден был расстаться с семейством… В десяти губерниях был, много интересных видел вещей, да о них я издам скоро особую книгу, а теперь скажу так, что к слову придется…
Дешева, да зато скучновата жизнь в провинции!.. Пожил два-три дня — глядь, уж все лица знакомые: городничий идет к судье водки выпить, калашник бьет мальчишку за то, что тот у него с прилавка калач стащил, а мужичина стоит со стаканом горячего сбитня и ухмыляется, рубашки на заборе, бурый уксус в зеленом штофе, два пучка мяты и бледная рябая рожа мещанина в нанковом сюртуке торчат из лавки, куры и утки подбирают с порога земского суда крупу и разную хлебную пыль, рассыпанную тут ‘единственно от неосторожности просителей’ , как говорит Гоголь (не люблю этого сочинителя: он уж слишком того… как бы сказать? — несправедливо многое, ей богу, совершенно несправедливо!.. а всё же иногда захватишь словцо: метко умеет найтись!), колокольчик звенит, взглянешь: самовар в шинели с стоячим воротником сидит на переплете, ямщик гонит во всю ивановскую: видно, исправник едет в уезд. Стряпчиха криворотая сидит у окна, глядит на пустую улицу и гладит серую кошку, а собака с улицы глядит на них и лает, два прохожие канцелярские останавливаются и начинают спорить, на кого лает собака: на кошку или на стряпчиху? Я всегда думал, что на обеих, и проходил мимо. Пройдешь раз, другой по городу, и уж улицы все на перечете, заглянешь даже в колодезь: ничего любопытного, преферанс без приглашений, играют по маленькой… ну что это за жизнь?.. невольно скажешь с Лермонтовым:
Таких две жизни за одну,
Но только полную тревог
Я променял бы, если б мог!
То ли дело в Петербурге!
Ну, как бы то ни было, Нева обложена гранитом, и пироги с лососиной можно за дешевую цену иметь. Газ на улице горит, и бани всякие есть — пойди только в Галерную, тотчас по-турецки выпарят, даром что в русском городе! Потом и другие разные выгоды: живешь где и почище тебя люди живут, большой свет, знать всякая, извозчики на каждом шагу, омнибус, благотворительные и всякие заведения, машины для снабжения бедных водою, в преферанс играют по всем новейшим правилам, с приглашением, консоляция тебе за каждую взятку, можешь в образованном обществе быть, если не пьяница, имеешь приличный чин… Сочинителей видишь, манеры образованные перенимаешь,— ну и вообще хорошо: всё ты ему не чужд… Иного и в глаза не видал, а только слышал, что у него глаза худо видят и в галстухе засаленном ходит, а заехал в провинцию, в Мологу в какую-нибудь, ты уже и рассказываешь про него анекдот: ‘Вот, мол, обедали мы у такого-то (да имя погромче запустишь — пускай себе знают!). Абдул Авдеич сидит на конце стола, я на другом, держу вилку в руках и говорю: ‘Абдул Авдеич, угадайте, какая рыба?..’ — Корюшка!— говорит… Ха! ха! ха! Все так и фыркнули, и сам он захохотал и кричит: ‘Ну, Иван Александрыч! исполать тебе, собака»… Оно бы и ничего, так, пустяки, ничего даже в сущности и не случилось, а глядишь, уважения к тебе больше чувствуют,— а за что?.. Умный человек назвал собакой!.. Городничий какой-нибудь уж перед тобой и сесть не хочет, а если и сел, то как будто совсем не сидит, а черт знает что… про мелюзгу разную я уж и не говорю: вся у дверей и дрожит, а дамы-то, дамы… так глядят на тебя, как будто каждая хочет сказать: ‘С которой вам угодно, Иван Александрыч, поговорить?’ Вот у меня чуть интрига не завелась с одной дамой: красавица! Глаза чудесные, брови черные, нос греческий, талия… талии нет, ну да ведь нельзя же, чтоб всё решительно было: совершенства полного нет на земле! Притом же, что там про поджарых себе ни толкуй: и жирная, и такая и сякая, а толстота имеет также свою приятность. Согрешил на старости: мазурку с ней протанцевал… А она вся так вот и раскраснелась, кровь с молоком! грудь волнуется, глаза горят, дыханье точно из душника… Ну, как тут сохранить хладнокровие?.. Я хоть и Пружинин, но ведь всё же я человек!.. не выдержал! — Нынче погода прекрасная,— говорю,— но что ее красота в сравнении, так сказать…— С чем-с? — Не скажу-с! — Скажите.— Осердитесь.— Не осержусь.— Нет, осердитесь.— Не осержусь.— Побожитесь! — Ей-богу. С чем же? — С вами…— сказал, да уж после боялся на нее взглянуть: вот, думаю, побежит к мужу, расскажет гостям, расплачется, будет тут история, уличат в дурном поведении, в безнравственности и напишут в Петербург… Ничего не бывало! Стоит себе и смотрит, так смотрит, как будто я сказал ей: ‘Не прикажете ли стакан воды?’… плутовка! Недаром говорится: любовь хитра! Даже и виду не показала! На другой день письмо к ней любовное настрочил. ‘Ангел души моей,— говорю,— тобой дышу, тобой пылаю’,— ну там и прочее… ‘Остановился в такой-то гостинице, нумер такой-то…’ Ай! ай! ай! что я делаю?.. Ужо меня Матрена Ивановна!.. Ну да, впрочем, Матрену Ивановну можно и принадуть: ‘Нельзя же, мол, маточка, правду одну говорить: уж коли я сочинитель, так должен для красы кой-где и приврать,— для красы, ей-богу, мол, для одной только красы!’ Да, впрочем, ничего и в самом деле не вышло: прихожу в последний день перед отъездом к ним обедать: ветчина, вареники… Пообедал, муж ушел спать, она села в уголок и вздыхает, так ужасно вздыхает, что мне даже жаль стало ее: ‘Вот, думаю, Иван Александрыч, заварил ты, братец, кашу, погубил невинное существо!’ Собрался с силами, подхожу и говорю: — Вы изволите вздыхать? — Да-с,— говорит.— Могу ли я надеяться, что хоть один из вздохов, сударыня, посвящен разлуке со мною? — и так посмотрел на нее… Молчит, ничего не отвечает… Я опять: — Ужели ни один из ваших вздохов,— ну и прочее… Посмотрела на меня так как-то странно.— Могу ли надеяться, что хоть один из вздохов, вылетающих из вашей прекрасной груди, сударыня, посвящен, так сказать, разлуке, угрожающей нашим сердцам? — И тут, знаете, посмотрел на нее, как следует в таких случаях. Молчит, ничего не отвечает, только еще глубже, продолжительнее вздохнула, так что даже окно, около которого сидела она, задребезжало. Я опять: — Ужели ни один из вздохов ваших, сударыня,— ну и прочее. Посмотрела на меня так как-то странно, выпучив глаза, и говорит: ‘Та одчепытесь од мене, та я дуже наилась: мне важно дыхать!‘ Тем вся любовь и кончилась… Оно и зачастую так в свете. Иной и не нашему брату чета, вообразит черт знает что, ну там — и небесное существо, и душа возвышенная, и сердце необыкновенное, словом, таких фантазий себе насочинит и носится с ними, носится, как павлин с хвостом. Что ему ни скажи — о ней ли, вообще ли насчет женского пола, смотрит на тебя, как на сумасшедшего, с состраданием: ‘Вот, дескать, несчастный, бог-то его как обидел: чего не может понять!’ А посмотришь, дрянью такой всё кончится, что, как завидишь его, так и бежишь в сторону, жаль беднягу сконфузить…
А притом и мои лета уж не такие, чтоб настоящие вздохи производить… Вот в старину… Молодость! молодость!.. В молодости со мной Такое происшествие было… Муж человек отличнейший, душа добрейшая, только уж как заснет, хоть из пушки стреляй… Не могу вспомнить без сердечного ужаса! Ну, что, если б проснулся… если б проснулся!.. ха! ха! ха!.. А она, уж я вам скажу, не какой-нибудь Матрене Ивановне чета, и такие глазки и ручки… А он себе спит… Ха! ха! ха!..
Так вот, дай бог память, заговорил я о том, что уж, как бы тебя в провинции ни принимали, хоть бы сам губернатор играл с тобой в преферанс и в присутствии дворянства и чиновников обходился с тобой на ‘ты’, как будто с своим братом, губернатором,— а в Петербурге житье всё-таки лучше… И Матрена Ивановна то же говорит, а уж она не солжет, женщина добродетельная, даже когда в праздник ссора у нас зайдет, она тотчас уступит тебе: ангельское терпение!.. Ну, правда, на другой день возьмет свое, даже однажды и в праздник… Как теперь помню: было два праздника сряду, в первый день за что-то мы и повздорили. Прикрикнула на меня, да вдруг спохватилась и с первых двух слов ничего. Так и молчала целый день, на другой день уж двенадцать часов: молчит. Сели обедать — молчит, только так странно на меня смотрит и почти ничего не ест. Смотрела, смотрела, да вдруг ни с того, ни с сего как пустит в меня огурцом — и пошла, и пошла… что делать?.. прорвало! не выдержала! Уж зато и досталось же мне… Верите ли? никогда в будни так не доставалось…
Слова нет, в провинции в какой-нибудь рыжики хорошие всегда можешь за дешевую цену иметь, даже, пожалуй, сам собирай и соли, так они и даром тебе обойдутся, а услышу ли я там итальянскую оперу, например?.. Вот уж пятьдесят лет с хвостиком прожил я на белом свете и думал, что если жена на тебя не сердита, желудок у тебя такой, что и рыжик лишний и горшок каши тебе ничего, водку перед обедом пьешь, имеешь чай,— так вот и всё, что нужно человеку для счастия… а под старость пришлось узнать, что не всё… недаром иногда чего-то недоставало! Хоть и обед вкусный, и дела у тебя идут хорошо, и с женой мир, а вдруг тоска на тебя такая нападет, бежал бы со свету… На всё глядишь с отвращением, лень страшная: потягиваешься, выводишь себе зевоту на разные тоны, и хоть бы в могилу сейчас — так всё равно, ей-богу! Разве мадеры стакана три выпьешь: ну и опять ничего… А все отчего выходило? оперы итальянской недоставало!.. Альбони! Рубини! Виардо! Унануе! Ниссен! Кастеллан! Тамбурини! Ровере! У кого же голова кругом не пойдет от таких певцов!.. Унануе, говорят, даже дворянин, высокого испанского происхождения человек.., Я всегда с особенным старанием хлопаю, и Матрене Ивановне говорю: ‘Хлопай, Матрена Ивановна, наш брат дворянин поет!’ Удивляюсь я нашей публике, как она этого не хочет понять. Иной раз, вот хоть бы в ‘Любовном напитке’, туда и сюда: хлопает ему так, что даже душе легко, зато в ‘Севильском цирюльнике’… Господи ты боже мой! даже за нее стыдно… Неприлично, как хотите, неприлично! Ну, возьмем, хоть бы я теперь голос имел, поехал бы в Испанию и начал бы там петь: хорошее ли бы дело, если б и со мной стали так отмалчиваться?.. Ведь я не актер какой-нибудь: мне не гроши их, мне честь дорога. Особенно люблю я Альбони… Воля ваша, что вы мне ни толкуйте, а уж я за Альбони готов спорить до слез… Что-то родное, что-то русское слышится… даже и глядишь на нее — не веришь, чтоб не русская была… любовь к отечеству пробуждает в душе… как будто слышал уж когда-то такую песню,— бог знает где, только готов побожиться, что слышал… Слезы навертываются на глазах, так что даже совестно! А впрочем, об итальянской опере уже так много пишут всякие ученые люди, что мне не худо и помолчать… Прощайте. Кланяйтесь нашим, как увидите своих.
Печатается по тексту первой публикации.
Впервые опубликовано: ЛГ, 1845, 1 февр., No 5, отдел ‘Дагерротип’, с. 94—97, с подписью: ‘И. Пружинин’.
Атрибутировано Некрасову К. И. Чуковским, отметившим, что в фельетон включен вариант детских стихов поэта ‘Любезна маменька! примите…’ (ПССт 1927, с. 496). ‘Записки Пружинина’ являются непосредственным продолжением фельетонного цикла Некрасова ‘Хроника петербургского жителя’ (см. с. 29—73).
В собрание сочинений впервые включено: ПСС, т. V, с. 527—537.
Автограф не найден.
С. 215. Поцелуев мост — мост через Мойку в районе Никольской улицы (ныне ул. Глинки).
С. 215. ‘Прекрасное погибло в полном цвете: // Таков удел прекрасного на свете!’ — Неточная цитата из стихотворения В. А. Жуковского ‘На кончину ее величества королевы Виртембергской’ (1819), у Жуковского: ‘в пышном цвете…’. Ср. также: наст. изд., т. VIII, с. 184, 744, т. XI, кн. 1, с. 18, 270, 366, 449.
С. 215. Чернышев мост — мост через Фонтанку (ныне мост Ломоносова).
С. 215. …видел, как его несли на Смоленское кладбище…— См. наст. изд., т. 11, кн. 1, с. 387.
С. 216. Сущий вздор и ‘нимало не остроумно’! — Возможно, неточная цитата из ‘Ревизора’ Гоголя (д. 5, явл. 8 — реплика Земляники).
С. 218. Любезна маменька! примите…— Переделка детского стихотворения Некрасова (ср. текст стихотворения в автобиографических записках поэта (см.: наст. изд., т. XV).
С. 219. …мир, говорит, театр, жизнь — комедия, люди, говорит, актеры…— Ср. куплеты Некрасова из водевиля ‘Шила в мешке не утаишь,— девушки под замком не удержишь’ (1841): ‘Наш мир — театр. На сцене света // Играть нам роли суждено…’ (наст. изд., т. VI, с. 246).
С. 219. …калашник бьет мальчишку за то, что тот у него с прилавка калач стащил… — Сходный сюжет Некрасов разработал в стихотворении ‘Вор’ из цикла ‘На улице’ (1850) (наст. изд., т. I, с. 76).
С. 220. Нанка — дешевый сорт хлопчатобумажной ткани.
С. 220. …’единственно от неосторожности просителей’…— Цитата из ‘Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем’ Гоголя (гл. IV).
С. 220. Таких две жизни за одну…— Цитата из поэмы Лермонтова ‘Мцыри’ (1839) (гл. 3).
С. 221. …Абдул Авдеич сидит на конце стола…— Абдул Авдеевич Задарин — прозвище Фаддея Булгарина, восходящее к пьесе Ф. А. Кони ‘Петербургские квартиры’ (1840).
С. 221. Душник — отдушка, отверстие для пропуска воздуха, холода или тепла.
С. 223. …в провинции в какой-нибудь рыжики хорошие всегда можешь за дешевую цену иметь…— Ср. в стихотворении Некрасова ‘Говорун’: ‘Бедняк, живи в губернии: // Там дешевы грибы’ (наст. изд., т. I, с. 389).
С. 224. ‘Севильский цирюльник’ — опера Д. А. Россини (1816). Исполнялась в Петербурге итальянской оперной труппой с сезона 1843/1844 г.
С. 224. …оперы итальянской недоставало!.. Альбони! ~ Ниссен! ~ Роверс! — Перечислены певцы итальянской оперной труппы: контральто Мариетта Альбони (1824—1894), сопрано Генриетта Ниссен-Саломан (1819—1879) и бас-буффо Агостино Роверс.