Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя, Басистов Павел Ефимович, Год: 1856 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 41 минут(ы)

ЗАПИСКИ О ЖИЗНИ НИКОЛАЯ ВАСИЛЬЕВИЧА ГОГОЛЯ, составленныя изъ воспоминаній его друзей и знакомыхъ и изъ его собственныхъ писемъ. Въ двухъ томахъ. Съ портретомъ Н. В. Гоголя. Санктпетербургъ, 1856.

Статья вторая.

По прізд въ Петербургъ, Гоголь нашелъ, что этотъ городъ совсмъ не эльдорадо, какимъ онъ представлялся ему изъ далекой Малороссіи. Нужда, со всми своими неудобствами, съ-разу охолодила мечты молодого поэта. ‘Вы не поврите (писалъ онъ къ матери отъ 30-го апрля 1829-го года), какъ много въ Петербург издерживается денегъ. Несмотря на то, что я отказываюсь почти отъ всхъ удовольствій, что не франчу платьемъ, какъ было дома, имю только пару чистаго платья для праздника, или для выхода, и халатъ, для будни, что я тоже обдаю и питаюсь неслишкомъ-роскошно, и несмотря на это, все по расчету мене 120-ти рублей никогда мн не обходится въ мсяцъ. Какъ въ этакомъ случа не приняться за умъ, за вымыселъ, какъ бы добыть этихъ проклятыхъ, подлыхъ денегъ, которыхъ хуже я ничего не знаю въ мір? Вотъ я и ршился’ и пр.

Но прежде, нежели Гоголь ршился на что-нибудь, чтобъ добыть этихъ ‘проклятыхъ, подлыхъ денегъ’, онъ истратилъ и послднія свои деньги на странное, совершенно-ненужное и безполезное путешествіе за границу. Изъ ‘Записокъ’ мы узнамъ, что Гоголя давно уже занимала мысль ухать за границу, и притомъ затмъ, чтобъ ‘тамъ воспитать свои страсти въ тишин, въ уединеніи, въ шум вчнаго труда и дятельности», ‘чтобъ по нсколькимъ ступенямъ подняться на высшую, откуда бы быть въ состояніи разсевать благо и работать на пользу міра‘. Въ поздк за границу онъ видлъ путь, назначаемый ему отъ Бога — такъ по-крайней-мр писалъ онъ къ матери передъ этимъ фантастическимъ путешествіемъ {См. письмо Гоголя къ матери отъ 24-го іюля 1829. Зап. I, 74—78.}.

Какъ-бы то ни было, самое описаніе этого путешествіи въ ‘Запискахъ’ Николая М* представляетъ значительныя измненія противъ ‘Опыта’. Въ ‘Опыт’ было сказано, что ‘поэтъ нашъ находился въ такомъ трагическомъ или мечтательномъ расположеніи души, что даже не сообразилъ своихъ средствъ съ поздною въ чужіе край’. А изъ письма Гоголя къ матери, помщеннаго въ ‘Запискахъ’, видно, что онъ распорядился въ этомъ отношеніи какъ слдовало: ‘Лишь только я принялся (пишетъ онъ къ ней), все, къ удивленію моему, пошло какъ не льзя лучше, я даже легко получилъ пропускъ. Одна остановка была за деньгами, но вдругъ получаю слдуемыя въ Опекунскій Совтъ. Я сейчасъ отправился туда и узналъ, сколько они могутъ намъ дать просрочки на уплату процентовъ, узналъ, что просрочка длится на 4 мсяца посл сроку, съ платою по пяти рублей отъ тысячи въ каждый мсяцъ штрафу. Стало быть, до самаго ноября мсяца будутъ ждать. Поступокъ ршительный, безразсудный, но что же было мн длать?.. Вс деньги, слдуемы и въ Опекунскій Совтъ, оставилъ я себ и теперь могу ршительно сказать — больше отъ васъ не требую. Одни груды мои и собственное прилежаніе будутъ награждать меня. Что же касается до того, какъ вознаградить эту сумму, какъ внесть ее сполна, вы имете полное право данною и прилагаемою мною при семъ довренностью продать слдуемое мн имніе, часть или все, заложить его, подарить и прочее. Во всемъ оно зависитъ отъ васъ совершенно’.

Дале, до-сихъ-поръ полагали, что въ эту первую свою поздку за границу Гоголь былъ только въ Любек. Изъ ‘Записокъ’ же узнаемъ, что онъ здилъ лечиться въ Травемюнде, а изъ одного письма его къ матери, приведеннаго тамъ же (I, 92), видимъ, что онъ хотя не надолго, былъ и въ Гамбург.

Поводомъ, заставившимъ Гоголя кинуться за границу и проздить послднія деньги, была, сколько можно судить по нкоторымъ его письмамъ къ матери, какая-то несчастная любовь, которая показалась Гоголю ‘наказаніемъ’ и ‘голосомъ, заставлявшимъ его бжать’, но въ другихъ письмахъ онъ же приводитъ другую причину, выгнавшую его изъ Петербурга. ‘Часто наводитъ на меня тоску мысль (пишетъ онъ къ ней отъ 2-го февраля 1830), что, можетъ быть, долго еще не удастся мн увидться съ вами. Какъ бы хотлось мн хотя на мгновеніе оторваться отъ душныхъ стнъ столицы и подышать хотя на мгновеніе воздухомъ деревни! Но неумолимая судьба истребляетъ даже надежду на то. Какъ подумаю о будущемъ лт, теперь даже томительная грусть залегаетъ въ душу. Вы помните, я думаю, какъ я всегда рвался въ это время на вольный воздухъ, какъ для меня убійственны были стны даже маленькаго Нжина. Что же теперь должно происходить въ это время, когда столица пуста и мертва какъ могила, когда почти живой души не остается въ обширныхъ улицахъ, когда громады домовъ, съ вчно раскаленными крышами, одн только кидаются въ глаза, и ни деревца, ни зелени, ни одного прохладнаго мстечка, гд бы можно было освжиться! Не мудрено, когда прошлый годъ со мною произошло такое странное, безразсудное явленіе. А быль утопающій, хватившійся за первую попавшуюся ему втку.’ (‘Зап.’ I, 93).

Наконецъ, Николай М* приводитъ еще и третью причину путешествія, говоря, что ‘поздка Гоголя за границу направлена была на Любекъ собственно съ тою цлью, чтобъ пользоваться въ Травемюнде, небольшомъ городк, отстоящемъ отъ Любека на 18—ть верстъ, водами, отъ нкоторыхъ недуговъ, которые, какъ сказали ему, происходили въ немъ отъ золотухи.’ (‘Зап.’ I, 79).

Быстрое возвращеніе Гоголя изъ этого путешествія, норазившое пріятелей его своей внезапностью, Николай М* объяснялъ въ ‘Опыт’ недостаткомъ денегъ и, кром того, нкоторыми фантастическими причинами, въ род того, что Гоголь, ‘выпорхнувъ на просторъ и взглянувъ на нмую для него чужеземицу, ороблъ предъ собственнымъ замысломъ, потерялъ увренность въ возможности достиженія своихъ цлей, ужаснулся своего одиночества среди иноплеменниковъ’ и т. п. Въ Запискахъ’ приводится письмо, въ которомъ Гоголь пишетъ къ матери, что онъ ‘не можетъ пріучить себя къ мысли, что она безпрестанно печалится, полагая его въ такомъ далекомъ разстояніи’, и потому ‘но долженъ пробыть долго въ Любек, несмотря на свои желанія’. Вотъ чувства, которыя Николай М* считаетъ теперь причиною скораго возвращенія Гоголя изъ-за моря, а не истощеніе кошелька, какъ полагали прежде. Но тутъ же прибавляетъ, что ‘черезъ 18-ть лтъ, въ безыменной записк, Гоголь объясняетъ нсколько иначе причину своего скораго возвращенія, относя тоску свою къ друзьямъ и товарищамъ дтства’ (‘Зап.’ 1, 80). Чтобъ какъ-нибудь согласить эти противорчія, онъ предполагаетъ, что, сочиняя эту записку для печати, Гоголь скрылъ имя матери ‘подъ боле общимъ наименованіемъ’. Не понимаемъ этой деликатности, но считаемъ за обязанность прибавить, что вообще этой запиской (извстной теперь подъ именемъ ‘Авторской исповди’) слдуетъ пользоваться съ осторожностью: въ ней много ошибокъ произвольныхъ, или ненамренныхъ — Богъ знаетъ. Такъ, напримръ, Гоголь говоритъ въ ней, что онъ оставилъ чужіе края, когда его ‘начала уже занимать новость предметовъ’, тогда-какъ изъ современныхъ этому событію писемъ его къ матери должно заключить, по свидтельству Николая М*, что новые, невиданные нигд предметы не произвели на него такого живаго, потрясающаго впечатлнія, какъ онъ воображалъ, мечтая за годъ предъ тмъ о поздк за море. Тамъ же онъ говоритъ, что пробылъ за границей только три дня, между-тмъ, какъ на самомъ дл его поздка продолжалась боле мсяца (отъ конца іюля до половины сентября).

Мы остановились довольно-долго на этомъ первомъ факт самостоятельной жизни Гоголя не потому, чтобъ онъ представлялъ особенную важность для его біографіи, и не потому, чтобъ мы видли особенную занимательность въ тхъ открытіяхъ, которыя сдланы Николаемъ М* въ письмахъ Гоголя къ матери по этому предмету, а единственно затмъ, чтобъ съ перваго раза приготовить читателей къ тмъ противорчіямъ, какія могутъ встртиться въ отзывахъ Гоголя о самомъ себ, когда дло дойдетъ до событій, боле-важныхъ для исторіи его литературной дятельности. Вообще, въ Гогол нельзя не замтить самолюбивой замашки: всякій шагъ въ своей жизни, отъ какихъ бы мелкихъ причинъ онъ ни произошелъ и какъ бы ни былъ случаенъ, возводить къ разумнымъ основаніямъ и объяснять высшими побужденіями.

Итакъ, каковы бы ни были побужденіи, заставившія Гоголя внезапно ухать изъ Петербурга и такъ же неожиданно воротиться, онъ пріхалъ назадъ почти безъ денегъ. Въ реестр своему приходу и расходу, приложенномъ къ письму (отъ 2-го апрля 1830), въ которомъ Гоголь доказываетъ матери свою бережливость, значится, что къ 1-му декабря 1829 года у него оставалось только двадцать рублей (см. ‘Зап.’ I, 94). Понятно, что съ такимъ капиталомъ въ карман нельзя было существовать безъ службы, хотя Гоголь и но чувствовалъ въ себ способностей быть чиновникомъ. Волсіі-неволей, онъ долженъ былъ опредлиться въ какой-нибудь департаментъ.

Мимоходомъ замтимъ, что время опредленія Гоголя на службу означено у Николая М*, кажется, поточно. Онъ говоритъ, что Гоголь опредлился на службу (въ Департаментъ Удловъ, столоначальникомъ) въ апрл 1830 года (‘Зап.’ 1, 84), но въ письм къ матери отъ 2-го апрля 1830, помщенномъ на стр. 94-й, Гоголь говоритъ, что жалованья за декабрь 1829 года не получалъ, по причин вычета за переименованіе въ чинъ, на инвалидовъ, на госпиталь и проч., а за январь 1830 получилъ жалованья 30 рублей. Откуда же получалъ онъ жалованье? Гд служилъ до апрля? Конечно, это обстоятельство незначительное, но все же лучше было бы, еслибъ и оно объяснилось.

Отъ департаментской службы, которая могла доставлять Гоголю слишкомъ-незначительныя средства, онъ перешелъ, какъ извстно, къ занятіямъ учебнымъ (въ Патріотическомъ Институт и въ частныхъ домахъ), а потомъ и къ ученымъ (въ Петербургскомъ Университет),

Предметомъ учебныхъ и ученыхъ занятій его были исторія и географія. Повидимому, онъ съ жаромъ принялся за это дло. По-крайней-мр въ ‘примчанія’ къ своей стать ‘о преподаваніи дтямъ географіи’, напечатай ной въ No 17-мъ ‘Литературной Газеты’ 1831 года, онъ говоритъ, что ‘авторъ совершенно посвятилъ себя юнымъ питомцамъ своимъ’. Письма его къ друзьямъ съ 1832 по 1835-й наполнены извстіями о томъ, что онъ пишетъ исторію Малороссіи, а въ одномъ письм къ г. Погодину онъ высказываетъ даже намреніе ‘хватить’, какъ онъ выражается, исторію среднихъ вковъ, ‘томиковъ въ 8 или 9’. По т небольшія историческія статьи, которыя остались единственнымъ результатомъ обширныхъ ученыхъ предпріятіи Гоголя, показываютъ, что во взгляд на историческія событія самую видную роль играла у него фантазія: он отличаются блестящимъ изложеньемъ, но въ нихъ трудно найдти какіе-нибудь новые взгляды, или глубокое пониманіе исторіи. Что жь касается собственно учебныхъ занятіи Гоголя, то они ужь извстны читателямъ нашего журнала изъ мемуаровъ его слушателя г. Иваницкаго {См. ‘Отеч. Зап.’ 1853. No 2-й.} и также изъ ‘Воспоминанія’ г. Лонгинова, которое было помщено въ ‘Современник’ 1851 года (J41 3). Оба эти мемуара вошли и въ ‘Записки’ Николая М*. Изъ нихъ видно, что ни учительство, ни профессорство не были настоящимъ призваніемъ Гоголя.

Въ то время, когда Гоголь уврялъ публику и своихъ знакомыхъ (а можетъ-быть, и самого себя), что онъ весь преданъ ученымъ трудамъ, изъ-подъ его руки выходили, одна за другой, повсти и комедіи, которыя и составили его славу.

Принимаясь за чтеніе ‘Записокъ’ Николая М*, много общающихъ своимъ объемомъ, мы надялись найдти въ нихъ новыя данныя о предмет, который до-сихъ-поръ остается почти совершенно-неизвстнымъ, именно о томъ, какъ создавались поэтическія произведенія Гоголя. Но и ‘Записки’ въ этомъ отношеніи представили намъ, нельзя сказать, чтобъ много. Кром собственныхъ признаній Гоголя, находящихся въ извстной уже его ‘Авторской Исповди’, Николаи М* имлъ подъ руками нсколько писемъ Гоголя къ матери, относящихся къ этому періоду его литературной дятельности, черновыя тетради Гоголя, замтки къ 1-й части ‘Мертвыхъ Душъ’ и одно письмо къ Языкову, въ которомъ Гоголь высказываетъ свой взглядъ на вдохновеніе.

Письма Гоголя къ матери, принадлежащія ко времени отъ 1829 до 1831 года, наполнены просьбами о сообщеніи ему малороссійскихъ псенъ, преданій, описанія старинныхъ одеждъ и т. п. Вс эти свднія, очевидно, нужны были Гоголю какъ матеріалы для ‘Вечеровъ на хутор’. Мы очень-благодарны Николаю М* за эти данныя, но они возбуждаютъ въ насъ желаніе прочесть и письма матери къ Гоголю, чтобъ имть понятіе и о томъ, что именно она ему сообщила: тогда можно было бъ правильне судить о его творчеств, сравнивая эти сырые матеріалы съ ихъ поэтическимъ воспроизведеніемъ въ повстяхъ и зная, какъ они переработывались въ фантазіи автора.

Нсколько больше говорятъ о процес творчества Гоголя его черновыя тетради, въ которыхъ онъ обыкновенно писалъ свои сочиненія. Это были всмъ извстныя переплетенныя тетради изъ простой бумаги, съ кожаными корешками, накрапленными кое-какъ купороснымъ растворомъ, какія продаются обыкновенно въ бумажныхъ лавкахъ низшаго разряда. Шесть такихъ тетрадей хранятся у K. С. Аксакова (не считая записной книги, переплетенной въ кожу, и отдльныхъ листовъ, на которыхъ написаны ‘Сорочинская ярмарка’, ‘Майская ночь’ и начало комедіи ‘Женихи’. Изъ этихъ тетрадей видно, что ‘Гоголь сперва долго обдумывалъ то, что желалъ написать, обдумывалъ до-тхъ-поръ, пока его вымыселъ обращался какъ-бы въ сложившуюся пснь (говоритъ Николай М*). Онъ вписывалъ свое сочиненіе въ книгу почти дезъ всякихъ помарокъ, и рдко можемъ найдти въ его печатныхъ повстяхъ какія-нибудь дополненія или передлки черновой рукописи. Часто его сочиненія прерываются, чтобъ дать мсто другой повсти, или журнальной стать, потомъ, безъ всякаго обозначенія или пробла, продолжается прерванный разсказъ и перемшивается съ посторонними замтками или выписками изъ книгъ (‘Зап.’ I, 163). Для образца, приводимъ описаніе одной изъ этихъ шести книгъ, которую Николай М* называетъ первою и которая сначала служила другому для записки книгъ, тетрадей, блья, платья и другихъ вещей. Посл нсколькихъ листовъ, запятыхъ реестрами, слдуютъ въ такомъ порядк статьи Гоголя:

‘О построеніи зданій деревянныхъ изъ мокрой глины. Сочиненіе Карла Штиссера’.

‘Дешевый способъ покрывать кровли сельскихъ зданій’.

‘Объ индйскомъ растеніи Бататасъ’.

‘ Способъ производить картофельныя смена разныхъ сортовъ’.

‘Общія правила содержанія рогатаго скота’.

Чрезъ десять листовъ, на оборот страницы, начало статьи ‘Скульптура, живопись и музыка’, прерванное на седьмой строк. Потомъ на новомъ лист —

‘Повсть

изъ книги подъ названіемъ: Лунный сптъ въ разбитомъ окошк чердака на Васильевскомъ Остров, въ 16 линіи.

‘Было далеко за полночь. Одинъ фонарь только озарялъ неправильную улицу и бросалъ какой-то странный блескъ на каменныя дома, и оставлялъ во мрак деревянные, изъ срыхъ (они) превращались совершенно въ черные…’ И только. Потомъ:

Продолженіе статьи ‘Скульптура, живопись и музыка’.

Повсть ‘Невскій Проспектъ’.

Повсть ‘Ночь передъ Рождествомъ’.

Статья ‘Нсколько словъ о Пушкин’.

Посл этой статьи, на новомъ лист, однимъ перомъ написано:

‘Обты и клятвы внутри души при возведеніи въ высокій санъ’.

А другимъ:

‘Я давно уже ничего не разсказывалъ вамъ. Признаться сказать, оно очень-пріятно, если кто станетъ что-нибудь разсказывать. Если же выберется человкъ небольшаго роста, съ сиповатымъ баскомъ, да и говоритъ ни слишкомъ громко, ни слишкомъ тихо, а такъ совершенно, какъ котъ мурчитъ надъ ухомъ, то это такое наслажденіе, что ни перомъ описать, ни другимъ чмъ-нибудь не сдлатъ. Это мн лучше нравится, нежели проливной дождикъ, когда сидишь въ сняхъ на полу, передъ дверью, поджавши подъ себя ноги, а онъ, голубчикъ, трепаетъ во весь духъ солому на крыш, и деревенскія бабы бгутъ босыми ногами, (набросивъ) свое рубье на голову и схвативъ подъ руку ч(еревыки). Вы никогда не слыхали про моего дда? Что это былъ за человкъ! Съ какими достоинствами! я вамъ скажу, что такихъ людей я теперь нигд не отыскивалъ’.

Статья ‘Объ архитектур’.

Эта статья прервана далеко до окончанія страницы и продолжается на другомъ лист, на которомъ весьма-торопливымъ почеркомъ набросано сперва нсколько фразъ, пойманныхъ, видно, въ разговорахъ. Именно:

‘Что вамъ сталъ виц-мундиръ? почемъ суконце? Да, да, знаю, понимаю — да, да! Ну, а разскажите. Да о чемъ бишь вы говорили? Подойди, скотина. Вамъ на стол краснаго дерева работать и скоблить!’

Дале что-то непонятное, можно прочитать только:

‘…разговора уменъ видъ кухарка и проч.

Потомъ:

Также. ‘Фуфайку, надобно вамъ знать, сударыня, я ношу лосинную, она гораздо-лучше фланелевой’.

Статьи ‘Шлецеръ, Миллеръ и Гердеръ’.

На оборот листа, гд оканчивается статьи ‘Шлецеръ, Миллеръ и Гердеръ’, написано четыре строки изъ конца ‘Записокъ Сумасшедшаго’,

‘Боже! что они длаютъ со мною! Они все льютъ на голову мою страшную воду! Она какъ стрла разваливаетъ черепъ мой. Матушка’ и проч.

Черезъ два листа продолженіе повсти ‘Портретъ’ со словъ: ‘Мысли его были заняты этимъ необыкновеннымъ явленіемъ’.

Черезъ четыре листа, на оборот чистаго листа, опять продолженіе повсти ‘Портретъ’ со словъ: ‘между-тмъ съ нашимъ художникомъ произошла счастливая перемна’.

Статья ‘Жизнь’, безъ заглавія, какъ и вс вообще повсти и статьи но всхъ книгахъ, кром небольшаго начала ‘Повсти изъ книга: Лунный свтъ’.

Статья ‘О картин Брюлова’.

Повсть ‘Записки Сумасшедшаго’.

Черезъ листъ, статья ‘Ал-Мамунъ’.

Къ-сожалнію, Николай М* описываетъ только три изъ шести черновыхъ тетрадей, хранящихся у K. С. Аксакова. Впрочемъ, заключеніе, которое онъ выводитъ изъ нихъ о процес творчества Гоголя, намъ кажется сомнительнымъ. Извстно, что Гоголь много выправлялъ свои сочиненія: такъ, напримръ, о ‘Ревизор’ онъ пишетъ къ г. Погодину. Отъ 6-го декабря 1835: ‘…едва только усплъ третьягодни окончить эту пьесу’.

Отъ 18-го января 1836: ‘Извини, что до-сихъ-поръ по посылаю теб комедіи. Она совсмъ готова и переписана, но я долженъ непремнно, какъ увидлъ теперь, передлать нсколько явленіи’.

Отъ 21-го февраля 1836: ‘Я теперь занятъ постановкою комедіи. Не посылаю теб экземпляра потому, что безпрестанно переправляю‘ {См. ‘Москвитянинъ’, 1855. No 19 и 20. Письма Гоголя къ М. П. Погодину.}.

Какъ согласить эти ‘безпрестанныя’ переправки съ приведеннымъ выше мнніемъ Николая М*: будто Гоголь ‘вписывалъ свои сочиненія въ книгу почти безъ всякихъ помарокъ’ и будто ‘въ его печатныхъ повстяхъ рдко можно найдти какія-нибудь дополненія или передлки противъ черновой рукописи?’ Не врне ли было бы предположить, что Гоголь сжигалъ и истреблялъ т черновые наброски, изъ которыхъ сочиненіе заносилось въ книгу уже въ оконченномъ вид?

Къ такимъ черновымъ наброскамъ надобно отнести, кажется, замтки для передлки 1-го тома и для сочиненія 2-го тома ‘Мертвыхъ душъ’, найденныя въ чемодан Гоголя за границею и, слдовательно, принадлежащія времени до перваго сожженія 2-го тома. Часть этихъ замтокъ сообщаетъ Николай М* въ своихъ ‘Запискахъ’ (ч, 2-я, стр. 202 — 203):

Къ первой части:

‘Идея города. Возникшая до высокой степени пустота. Пустословіе, сплетни, перешедшія предлы. Какъ все это возникло изъ бездлья и приняло выраженіе, смшное въ высшей степени. Какъ люди неглупые доходятъ до дланія совершенныхъ глупостей’.

‘Частности въ разговорахъ дамъ. Какъ къ общимъ сплетнямъ примшиваются частныя сплетни. Какъ въ нихъ не щадятъ одна другую. Какъ созидаются соображенія. Какъ эти соображенія восходятъ до верха смтнаго. Какъ все невольно занимаютъ (sic), и какого рода бабичи и юпки образуются.

‘Какъ пустота и безсильная праздность жизни смняются мутною, ничего неговорящею смертью. Какъ это страшное событіе совершается безсмысленно. Но трогаются. Смерть поражаетъ нетрогающійся міръ. И еще сильне между тмъ должна представиться читателю мертвая безчувственность жизни.

‘Проходитъ страшная мгла жизни, и еще глубокая сокрыта въ томъ тайна. Не ужасное ли это явленіе — жизнь безъ подпоры прочной? но страшно ли великое она явленіе? Такъ слпа… {‘Точки означаютъ мста, которыхъ нельзя было прочитать’. Примчаніе Николая М*.} жизнь при бальномъ сіяніи, при фракахъ, при сплетняхъ и визитныхъ билетахъ, никто не признаетъ…

‘Частности. Дамы ссорятся именно изъ-за того, что одной хочется, чтобъ Чичиковъ былъ тмъ-то, другой — тмъ-то, и потому (каждая) принимаетъ только т слухи, которые сообразны съ ея идеями.

‘Явленіе другихъ дамъ на сцену.

‘Дама пріятная во всхъ отношеніяхъ иметъ чувственныя наклонности и любитъ разсказывать, какъ иногда она побждала чувственныя наклонности посредствомъ ума своего, и какъ умла не допустить до слишкомъ-короткихъ съ нею изъясненій. Впрочемъ, это случилось само-собою, очень-невиннымъ образомъ. До короткихъ объясненій никто не доходилъ уже потому, что она и въ молодости своей имла что-то похожее на будочника, несмотря на вс свои пріятности и хорошія качества.

‘Нтъ, милая, я люблю — понимаешь? сначала мужчину приблизить и потомъ удалить, и потомъ приблизить. Такимъ же образомъ она поступаетъ и на бал съ Чичиковымъ. У другихъ тоже составляются идеи но собственной высот. Одна почтительна. Дв дамы, взявшись подъ-руки, ходили и ршились хохотать, даже (sic). Потомъ нашли, что совсмъ у Чичикова нтъ манеръ истинно хорошихъ.

‘Дама, пріятная во всхъ, отношеніяхъ, побила читать всякія описаніи баловъ. Описаніе Внскаго конгреса… Все очень-занимат(ельно). Просто любила дама то-есть замчать на другихъ, что на комъ хорошо и что не хорошо.

‘Сидя разсматриваютъ входящихъ. Н. совсмъ не уметъ одваться, совсмъ не уметъ. Этотъ шарфъ ей такъ не идетъ… Какъ хорошо одта губернаторская дочка… Милая, она… гадко одта ужь если’… {‘Посл этихъ словъ, ³/₄ страницы оставлены чистыми, и начатъ слдующій листокъ тетрадки.’ Примч. Николая М*.}.

‘Весь городъ со всмъ вихремъ сплетенъ: прообразованіе бездльности жизни всего человчества въ масс. Рожденъ балъ и вс соединенія. Сторона славная (?) и бальная общества.

‘Противопо… ему прообразовать во II занятій, разорванныхъ бездльемъ.

‘Какъ низвести всемірн… бездлья во всхъ родахъ до сходства съ городскимъ бездльемъ? и какъ городское бездлье возвести до прообразованія бездлья міра?

‘Для, (sic) включить вс сходства и внести постепенный ходъ’.

Хотя изъ этихъ летучихъ замтокъ и можно бы сдлать очень-занимателыіые выводы, однакожь мы удерживаемся отъ нихъ, полагая, что вс выводы будутъ гадательны, а не положительны, и ограничиваясь простымъ указаніемъ этихъ интересныхъ отрывковъ, переходимъ къ письму Гоголя къ Языкову.

Это письмо отъ 4 то ноября 1843 года. Впрочемъ, Николай М* ставитъ предъ этимъ годомъ слово ‘кажется’ и такимъ образомъ даетъ знать, что это дата сомнительная. Какъ бы то ни было, приведенный имъ отрывокъ изъ письма (‘Зап.’ II, 36—39) интересенъ для насъ тмъ, что въ немъ высказывается взглядъ, какой имлъ Гоголь на вдохновеніе въ 1843 году, или около этого времени (во всякомъ случа, посл окончанія -й части ‘Мертвыхъ Душъ’). ‘Отъ тебя не такъ далеко (пишетъ онъ Языкову) время писанья и работы. Остается испросить вдохновенья. Какъ это сдлать? Нужно послать изъ души нашей къ нему стремленье. Чего не поищешь, того не найдешь, говоритъ пословица. Стремленіе — молитва. Молитва не есть словесное дло, она должна быть отъ всхъ силъ души и всми силами души, безъ того она не возьметъ. Молитва есть восторгъ. Если она дошла до степени восторга, то она уже проситъ о томъ, чего Богъ хочетъ, а не о томъ, чего мы хотимъ. Какъ узнать хотніе Божіе? Для этого нужно взглянуть разумными очами на себя и изслдовать себя: какія способности, данныя намъ отъ рожденія, выше и благородне другихъ, тми способностями мы должны работать преимущественно, и въ сей работ заключено хотніе Бога: иначе — он не были бы намъ даны. Итакъ, прося о пробужденія ихъ, мы будемъ просить о томъ, что согласно съ Его волей. Стало-быть, молитва наша прямо будетъ услышана. Но нужно, чтобъ эта молитва была отъ всхъ силъ души нашей. Если такое постоянное напряженіе хотя на дв минуты въ день соблюсти впродолженіе одной или двухъ недль, то увидишь ея дйствіе непремнно. Къ концу этого времени въ молитв окажутся прибавленія. Вотъ какія произойдутъ чудеса. Въ первый день еще ни ядра мысли нтъ въ голов твоей, ты просишь просто вдохновенія. На другой или на третій день ты будешь говорить просто: дай произвести мн въ такомъ-то духў. Потомъ, на четвертый, или пятый: ‘съ такою-то силою’. Потомъ окажутся въ душ вопросы, какое впечатлніе могутъ произвести задумываемыя творенія, и къ чему могутъ послужить? И за вопросами въ ту же минуту послдуютъ отпты, которые будутъ прямо отъ Бога. Красота этихъ отвтовъ будетъ такова, что весь составъ уже самъ собою превратится въ восторгъ, и къ концу какой-нибудь другой недли увидишь, что уже все составилось, что нужно: и предметъ, и значеніе его, и сила, и глубокій внутренній смыслъ — словомъ, все, стоитъ только взять въ руки перо, да и писать‘.

Такой взглядъ на вдохновеніе представляетъ очень-любопытный психологическій фактъ въ исторіи Гоголя. Только напрасно Николай М* называетъ его ‘взглядомъ автора Мертвыхъ Душъ’. Когда предъ Гоголемъ, повидимому, такъ ясно разоблачался весь процесъ творчества и притомъ открылись такія легкія средства къ приведенію себя въ состояніе вдохновенія, что ему уже ‘стоило только взять въ руки перо, да и писать’: тутъ-то именно онъ и пересталъ быть ‘авторомъ Мертвыхъ Душъ’. Все, что написано имъ посл ‘Мертвыхъ Душъ’, гораздо-ниже прежнихъ его произведеній и свидтельствуетъ объ ослабленіи въ немъ творческой силы. Мы не хотимъ этимъ сказать, чтобъ именно эти новыя средства, найденный Гоголемъ для возбужденія въ себ способности творить, были виноваты въ томъ, что онъ сталъ писать хуже прежняго. Это вопросъ еще нершенный, быть-можетъ, найдутся другія причины..

Вотъ почти вс новыя данныя, какія сообщаетъ намъ Николай М* въ отвтъ на вопросъ: какъ создавались поэтическія произведенія Гоголя?

——

Другой любопытный вопросъ, ршенія котораго мы искали въ новой книг Николая М*, это вопросъ о томъ, когда и какимъ-образомъ произошла въ Гогол перемна, которая дала совершенно никмъ неожиданныя оборотъ его литературной дятельности? Что такая перемна въ немъ дйствительно произошла, въ этомъ нтъ ни малйшаго сомннія. Стоитъ только припомнить впечатлніе, произведенное на всхъ его ‘Перепиской съ друзьями’, и содержаніе этой книги, чтобъ убдиться, что такого произведенія никакъ нельзя было ожидать отъ автора первой части ‘Мертвыхъ Душъ’.

Такъ-какъ со времени появленія этой ‘Переписки’ прошло ужь почти десять лтъ и многими она, вроятно, забыта, то мы позволимъ себ напомнить ее нашимъ читателямъ, указавъ на мста книги, почему-либо въ особенности замчательныя. Такъ-какъ самая книга — неболе, какъ сборъ разныхъ инеемъ, то и замчанія наши на нее не могутъ не быть отрывочны — въ чемъ и просимъ заране извиненія. Не беремся представить полный и систематическій разборъ всего, что проповдуетъ Гоголь въ своихъ письмахъ, не будемъ также останавливаться и на тхъ мстахъ, которыя достойны прежняго Гоголя, куда, напримръ, должно отнести его мысли о Карамзин, о театр и о нкоторыхъ поэтахъ русскихъ, ограничимся только указаніемъ тхъ мнніи, которыя не могутъ не изумить всякаго читателя своей неожиданностью и странностью.

То, что Гоголь говоритъ Жуковскому, въ письм своемъ, подъ названіемъ ‘Просвщеніе’ (стр. 134—137), повторилось недавно въ стать г. Киревскаго: ‘О возможности новыхъ началъ для философіи’ и вызвали справедливое недоумніе въ читателяхъ.

‘Четыре письма къ разнымъ лицамъ но поводу ‘Мертвыхъ душъ’, относятся вс къ 1843 году. Въ первомъ изъ нихъ онъ выражаетъ свое желаніе слышать побольше критикъ ‘не со стороны литераторовъ, а со стороны людей, занятыхъ дломъ самой жизни’ (VI, 140), какъ-будто литература не дло жизни! Во второмъ, упрекая критиковъ-литераторовъ за то, что они мало обратили вниманія на постройку сочиненія, а себя браня за лирическія мста, онъ, однакожь, отстаиваетъ то мсто, на которое всего больше нападали, именно то мсто, гд онъ говоритъ, будто все, что ни есть въ Россіи, отъ предмета одушевленнаго, до бездушнаго, вперило на Гоголя глаза свои и чего-то ждетъ отъ него. Чтобъ оправдать это мсто, Гоголь хитритъ и даетъ ему совершенно-превратное толкованіе. ‘Слова эти (говоритъ онъ) были приняты за гордость и досел-неслыханное хвастовство, между-тмъ, какъ они ни то, ни другое. Это просто нескладное выраженіе истиннаго чувства. Мн и донын кажется тоже. Я до-сихъ-поръ не могу выносить тхъ заунывныхъ, раздирающихъ звуковъ нашей псни, которая стремится по всмъ безпредльнымъ русскимъ пространствамъ. Звуки эти вьются около моего сердца, и я даже дивлюсь, почему каждый не ощущаетъ въ себ того же. Кому при взгляд на эти пустынныя, досель незаселенныя и безпріютныя пространства не чувствуется тоска? кому въ заунывныхъ звукахъ нашей псни не слышатся болзненные упреки ему самому, именно ему самому, тотъ или ужь весь исполнилъ свой долгъ какъ слдуетъ, или же онъ нерусскій въ душ. Разберемъ дло, какъ оно есть. Вотъ ужь почти полтораста лтъ протекло съ-тхъ-поръ, какъ государь Петръ прочистилъ намъ глаза чистилищемъ просвщенія европейскаго, далъ въ руки намъ вс средства и орудія для дла, и до-сихь-норъ остаются также пустынны, грустны и безлюдны наши пространства, также безпріютно и непривтливо все вокругъ насъ, точно какъ-будто бы мы до-сихъ-поръ еще ne у себя дома, не подъ родной нашей крышей, но гд-то Остановились безпріютно на прозжей дорог, и дышетъ намъ отъ Россія не радушнымъ, роднымъ пріемомъ братьевъ, но какою-то холодною, занесенною вьюгой почтовою станціею, гд видится одинъ ко всему равнодушный станціонный смотритель съ черствымъ отвтомъ: ‘нтъ лошадей!’ Отчего эти? кто виноватъ? Мы. Правительство во все время дйствовало безъ устали. Везд, куда ни обращусь, вижу, что виноватъ примнитель, стало-быть нашъ же братъ. Не знаю, много ли изъ насъ такихъ, которые сдлали все, что имъ слдовало сдлать, и которые могутъ сказать открыто предъ цлымъ свтомъ, что ихъ не можетъ попрекнуть ни въ чемъ Россіи, что не глядитъ на нихъ укоризненно всякій бездушный предметъ ея пустынныхъ пространствъ, что все ими довольны и ничего отъ нихъ не ждетъ. Знаю только то, что я слышалъ себ упрекъ. Слышу его и теперь’ (VI, 115 — 150).

Въ третьемъ письм Гоголь бранитъ своего пріятеля за неумстные вопросы, свидтельствующіе только о пустомъ любопытств, и однакожь отвчаетъ на вопросъ: ‘отчего герои его послднихъ произведеній, и въ-особенности ‘Мертвыхъ душъ’, будучи далеки отъ того, чтобъ быть портретами дйствительныхъ людей, будучи сами-но-себ свойства совсмъ-непривлекательнаго, неизвстно почему, близки душ, точно, какъ-бы въ сочиненіи ихъ участвовало какое-нибудь обстоятельство душевное?’ (VI, 151). Хотя Гоголь и называетъ этотъ вопросъ умнымъ, однакожъ нельзя не сказать, что онъ довольно-непонятенъ. Достоинъ его и отвтъ Гоголя, состоящій въ томъ, что эти герои ‘изъ души’ и что вс послднія его сочиненія — ‘исторія его собственной души’ (ibid.). Дале слдуетъ извстный разсказъ о томъ, какъ онъ въ своихъ сочиненіяхъ преслдовалъ свои собственныя дурныя свойства, по потомъ самъ же говоритъ, что въ его сочиненіяхъ есть также черты нкоторыхъ изъ его пріятелей (стр. 156). Притомъ же надобно припомнить и то, что говорилъ Гоголь въ своей ‘Авторской исповди’ о свойств своего таланта: изображать хорошо только т тины, которые входили въ его наблюденія со всми своими подробностями. Какъ все это согласить — неизвстно. Не соединилъ ли Гоголь своего ‘душевнаго обстоятельства съ героями ‘Мертвыхъ душъ’ посл уже того, какъ они были созданы? Это за нимъ водилось. Мы знаемъ, что и ‘Ревизору’ далъ онъ впослдствіи такой смыслъ, какого при сочиненіи этой комедіи у него, вроятно, и въ голов не было: разумемъ его ‘развязку’.

Въ четвертомъ письм, относящемся уже къ 1846 году, Гоголь объясняетъ, зачмъ имъ сожженъ (1815) второй томъ ‘Мертвыхъ душъ’: ‘бываетъ время, когда нельзя иначе устремить общество, или даже все поколніе къ прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости, бываетъ время, что даже вовсе не слдуетъ говорить о высокомъ и прекрасномъ, не показавши тутъ же ясно, какъ день, путей и дорогъ къ нему для всякаго. Послднее обстоятельство было мало и слабо развито во второмъ том М. Д., а оно должно было быть едва-ли не главное. А потому онъ и сожженъ’ (VI, 103).

Въ письм къ Б. И. Б-му, озаглавленномъ ‘Русскій Помщикъ’, есть нкоторыя мысли, непріятно-поражающія даже современнаго читателя, уже глядящаго на эту книгу безъ страсти и безъ гнва. Таковы: ‘Собери мужиковъ и объясни имъ, что такое ты и что такое они. Что помщикъ ты надъ ними не потому, чтобы теб хотлось повелвать и быть помщикомъ, но потому, что ты уже есть помщикъ, что взыщетъ съ тебя Богъ, еслибъ ты промнялъ это званіе на другое… равно-какъ и они также, родясь подъ властію, должны покоряться той самой власти, подъ которою родились!’ (VI, 167.) Дале: ‘Замчанія твои о школахъ совершенно-справедливы. Учить мужика грамот затмъ, чтобы доставить ему возможность читать пустыя книжонки, которыя издаютъ для народа европейскіе человколюбцы, % есть дйствительно вздоръ. Главное же то, что у мужика нтъ вовсе для этого времени. Посл столькихъ работъ никакая книжонка не ползетъ въ голову — и, пришедши домой, онъ заснетъ такъ убитый, богатырскимъ сномъ. Ты и самъ будешь длать то же, когда станешь почаще выходить на работы’ (стр. 173). Очень-естественно, что такія мннія въ то время, когда еще боялись, что книга Гоголя будетъ имть какое-нибудь вліяніе на общество, должны были сильно возмутить всхъ, кто дорожилъ русскимъ образованіемъ: ибо въ нихъ Гоголь становился на сторон обскурантизма и оказывался проповдникомъ невжества.

Въ письм о живописц Иванов замчательны средневковыя, но нисколько несовременныя мысли о нищет, которую въ наше время всми силами хлопочутъ изгнать изъ общества и въ которой не находятъ никакой сладости: ‘Есть люди (говоритъ Гоголь), которые должны вкъ остаться нищими. И нищенство есть блаженство, котораго еще не раскусилъ свтъ. Но кого Богъ удостоилъ отвдать его сладость и кто уже возлюбилъ истинно свою нищенскую сумку, тотъ не продастъ ее ни за какія сокровища міра’ (VI, 189).

Въ письм о томъ, ‘чмъ можетъ быть жена для мужа въ простомъ домашнемъ быту?’ Гоголь совтуетъ одной изъ своихъ пріятельницъ, сообразивъ приходъ и расходъ по дому, раздлить свои деньги на семь равныхъ кучъ и назначить, одну на квартиру, другую на столъ, третью на экипажъ, четвертую Богу, то — есть на церковь и на бдныхъ и т. д. Этотъ совтъ подаетъ Гоголь госпож для развитія въ себ ‘крпости’. Но это еще ничего. А возмутительна та черствая твердость, съ которою (какъ проповдуетъ Гоголь) должно соблюдать назначеніе каждой кучи и, несмотря ни на что, не позволять себ брать деньги изъ одной кучи на такія надобности, на которыя опредлена другая: ‘Ведите расходъ каждой особо, и ни подъ какимъ предлогомъ не занимайте изъ одной кучи въ другую. Какія ни представлялись бы вамъ въ это время выгодныя покупки, и какъ бы, ни соблазняли они васъ своею дешевизною, не покупайте… Будьте въ этомъ случа упрямы. Просите Бога объ упрямств. Даже и тогда, когда бы оказалась надобность помочь бдному, вы не можете употребить на это больше того, сколько находится въ опредленной на то куч. Если бы даже вы были свидтельницей картины несчастій, раздирающаго сердце, увидли бы сами, что денежная помощь можетъ помочь, не смйте и тогда дотрагиваться до другихъ кучъ‘… (VI, 193).

Такъ же возмутительны совты Гоголя насчетъ сельскаго суда и расправы: ‘Судите всякаго человка двойнымъ судомъ и всякому длу давайте двойную расправу. Одинъ судъ долженъ быть человческій.

На немъ оправдайте праваго и осудите виноватаго.— Другой же судъ сдлайте Божескій. И на немъ осудите и праваго и виноватаго‘ (VI, 199). ‘Изъ всхъ народовъ только въ одномъ русскомъ заронилась эта врная мысль (!), что нтъ человка праваго’ (стр. 200)…

И во имя этой ‘врной’ мысли, Гоголь ставитъ образцомъ справедливой расправы инструкцію комендантши въ ‘Капитанской Дочк’ Пушкина, которая приказывала поручику разсудить солдата съ бабой слдующимъ образомъ: ‘Разбери: кто правъ, кто виноватъ, да обоихъ и накажи’ (ibid).

Въ письм ‘о существ русской поэзіи и о ея особенности’ есть нсколько врныхъ замчаній о нашихъ поэтахъ, напримръ: о Пушкин, Языков, Крылов, княз Вяземскомъ, Лермонтов и др., но эти меткія замчанія перемшаны со множествомъ идей, боле нежели сомнительныхъ. Извстно, что эта статья была писана Гоголемъ въ три разныя эпохи его жизни: вотъ почему она и представляетъ довольно-странную смсь. Рядомъ съ сужденіями здравыми тутъ встрчаются и странныя мысли: будто, напримръ, къ кореннымъ свойствамъ русскаго народа принадлежитъ ‘чутье откликаться живо на всякій предметъ въ природ’, тогда-какъ русскій человкъ иметъ необыкновенную способность смотрть на весь міръ сонными глазами.

Въ числ природныхъ же свойствъ русскаго народа онъ находитъ еще какую-то величавость. Это фантастическое представленіе видно и въ томъ чувств, съ какимъ Гоголь, какъ разсказываетъ Николай М* (‘Зап.’ II, 233) читалъ народную русскую псню, въ которой описывается, какъ бояринъ ходитъ по двору во всхъ аттрибутахъ ‘величавой’ одежды нашихъ предковъ. Въ этомъ чувств Гоголь, кажется, подражалъ Грибодову, которому въ татарской одежд нашихъ предковъ видлось тоже что-то ‘величавое’, какъ онъ выражаетъ это устами Чацкаго, негодующаго, между-прочимъ, и на кургузый фракъ, на который мы ее промняли.

Вотъ сущность книги. Въ ней виднъ фонъ художнической натуры, обезображенной чужими накладками, совершенно ей несвойственными. Этимъ объясняется и грубый тонъ этихъ писемъ, вовсе-негармонирующій съ нжной, мягкой, впечатлительной душой поэта, какая высказывалась до-тхъ-поръ въ его произведеніяхъ.

Еслибъ подобная книга была выдана кмъ-нибудь другимъ, надъ ней посмялись бы немного, и больше ничего, по выйдя въ свтъ съ именемъ Гоголя, автора ‘Мертвыхъ Душъ’, за четыре года предъ тмъ поставившихъ его въ глав русскихъ литераторовъ, поэта, котораго любила вся Россія, видя въ немъ одного изъ передовыхъ людей на поприщ образованія, славу свою и надежду, эта книга глубоко оскорбила всхъ, любившихъ Гоголя. Никто не хотлъ врить, чтобъ Гоголь могъ въ здравомъ ум написать подобныя вещи… Но чтобъ понять всю глубину этого изумленія и оскорбленія, надобно припомнить, чмь были для насъ ‘Мертвыя Души’.

‘Мертвыя Души’, явившись посл ‘Героя нашего времени’, получили высокое значеніе. Разочарованіе и апатію тогдашняго молодого поколнія Лермонтовъ развилъ въ лиц Печорина, но среды, порождающей и воспитывающей эту апатію, Лермонтовъ не тронулъ, она осталась неразъясненною. Такъ-называемые благоразумные, практическіе люди, въ гордомъ самоослпленіи противополагали себя Печорину, воображая, что они дло длаютъ и не замчая, что въ лон общественныхъ обязанностей, они вели жизнь, въ-сущности сонную и неразумную. Эту неразумность практической среды, незамчаемую большинствомъ, предоставлено было поразить Гоголю (разумется, между-прочимъ) въ ‘Мертвыхъ Душахъ’. Такимъ-образомъ ‘Мертвыя Души’ оказались самымъ положительнымъ оправданіемъ Печорина и подобныхъ ему людей тогдашняго поколнія. Отрицаніе старой жизни, выразившееся въ ея комическомъ представленіи у Гоголя, казалось въ то же время выводомъ къ жизни новой. А этою потребностью новыхъ началъ для жизни была проникнута вся лучшая половина общества: вотъ почему она и поставила такъ высоко ‘Мертвыя Души’, въ нихъ она видла сильно-высказаннымъ общее желаніе. Гоголя поняли какъ писателя, стоящаго на высот современнаго прогреса. Достаточнымъ ручательствомъ за желаніе новаго добра казалось отрицаніе стараго зла. Никому и въ голову не могло прійдти, чтобъ Гоголь искалъ исцленія этого зла не въ просвщеніи, не въ прогрес, не въ разумной свобод.

Такъ было до 18і7 года. Вдругъ является ‘Переписка съ друзьями’. Гоголь проповдуетъ аскетизмъ, самоуниженіе, неподвижность. Какъ было публик принять такую проповдь? Но для ршенія этого вопроса должно обратиться къ предшествующей исторіи нашего общества.

Самостоятельное развитіе русскаго общества начинается собственно съ 1812 года. До-тхъ-поръ мы только пли хвалебные гимны тмъ, кто просвщалъ насъ, и съ разинутыми ртами дивились всякому добру, какое только получали изъ-за мори. По-настоящему, мы не понимали ни себя, ни иностранцевъ. Даже путешествуя за границей, мы увлекались только тмъ, чмъ пріучились увлекаться въ Россіи — костюмами, модами, трактирами, театрами, картинными галереями и другими невинными предметами. Но сущность европейской жизни проходила мимо нашихъ глазъ незамченною. Танцуя на балахъ въ подражаніе европейцамъ,щеголяя во Французскихъ каштанахъ и лепеча на чужомъ язык, разумется, чужія же и мысли, мы въ-сущности оставались тми же невждами, какъ и прежде (разумемъ большинство, а не исключенія). Поднимались въ литератур противъ этого ненужнаго обезьянства кое-какіе голоса, но ихъ не слушало, потому-что не знали, что же еще надобно длать, а указать, что надобно длать, эти голоса не могли, потому-что основывалось на отвлеченномъ чувств добродтели, прекрасномъ въ своемъ начал, но не изъ дйствительной жизни выходящемъ, а потому и мало несущемъ плодовитаго въ дло жизни. И эти голоса раздавались сколько имъ было угодно, ихъ даже награждали и поощряли. Все шло какъ-нельзя-лучше. Дти шалили, ихъ стращали розгой и гладили но головк, другія дти читали имъ наставленія, вычитанныя изъ прописей, этихъ наставниковъ тоже гладили. Рдко-рдко поднимался между ними какой-нибудь голосъ, выходившій изъ сферы дтской морали и имвшій притязаніе на приложеніе къ длу жизни и тотчасъ же затихалъ, поразивъ дремавшее общество своей неумстностью. (Вспомните попытку Фонвизина и труды Новикова). Но 1812 годъ далъ намъ новый толчокъ, познакомивъ насъ поближе съ Европой. Мы обратили вниманіе уже не на вншнюю обстановку европейской цивилизаціи, а на внутреннее благоустройство и льготность жизни. Мы увидли посредствомъ живаго сравненія, что у насъ многое далеко не такъ хорошо, какъ мы себ до-тхъ-поръ воображали. Это огорчило насъ. И хотя первое броженіе молодой крови въ новомъ обществ высыпало на его тл болзненною сыпью. которую надобно было снимать, однакожь, когда это броженіе уходилось, когда свжія силы пришли въ уровень съ условіями дйствительности, мы очнулись уже съ совершенно-другими понятіями о жизни. Жалкая участь ‘Маяка’ который вызвался-было отстаивать прежнія понятія о жизни и сталъ предметомъ всеобщаго посмянія, рельефно показываетъ, въ какомъ уваженіи находились у насъ тогда эти устарлыя понятія.

Вдругъ, въ 1817-мъ году, Гоголь является продолжателемъ ‘Маяка’. Что жь должны были сказать люди, которые до-тхъ-поръ видли въ немъ ратоборца изъ своихъ? Мы не будемъ говорить здсь о печатныхъ критикахъ, вызванныхъ ‘Перепиской съ друзьями’, предполагая ихъ всмъ извстными, а прослдимъ дйствіе, произведенное на людей близкихъ къ Гоголю этой книгой, на сколько оно открывается намъ изъ писемъ самого Гоголя и изъ воспоминаній его друзей, съ которыми знакомятъ насъ ‘Записки’ Николая М*.

Нельзя сказать, чтобъ ‘Переписка’ не нашла и благосклонныхъ отзывовъ. Нкто Ф. Ф. В. написалъ къ Гоголю, по прочтеніи этой книги, восторженное письмо, въ которомъ превозноситъ до небесъ вс мысли, какія ни встрчаются въ этой книг. Но до какой степени наивны были эти восторги — предоставляемъ судить самимъ читателямъ. Вотъ нсколько выдержекъ изъ этого письма: ‘Гоголь былъ досел врной наблюдатель нравовъ (пишетъ Ф. Ф. В*), искусный ихъ живописецъ, остроумный и оригинальный авторъ, но какъ все это далеко отъ необыкновеннаго мужа, умвшаго соединить въ себ глубокую мудрость съ пламенной поэзіей души! Святость и геройство христіанина и патріота, которыми онъ, кажется, весь проникнутъ, превыше таланта, превыше даже генія, котораго, впрочемъ, въ сей книжк, даетъ онъ несомннныя доказательства.

‘…И что за мысли! И какая ихъ выразительность! Съ фейерверкомъ сравнить ихъ мало! Въ нихъ нчто молніи подобное. Читая, право, какъ будто ослпленный свтомъ и оглушенной громами, глазамъ и слуху надобно привыкнуть къ его слогу’. Въ отвт своемъ Гоголь благодаритъ этого старца за то, что ‘за алканье добра, которое прозрлъ онъ на ея страницахъ (‘Переписки’), онъ умлъ простить ему вс ея недостатки.’ (‘Зап.’ II, 114—118).

Но вс, дорожившіе славой Гоголя и судьбами русскаго образованія, не считали себя въ-прав отдлаться подобными, ничего незначащими фразами. П. А. Плетневъ, K. С. и С. Т. Аксаковы, Блинскій тогда же написали къ нему письма, въ которыхъ горячо высказывали ему упреки за эту книгу. По Гоголь не придавалъ этимъ упрекамъ большаго значенія, какъ это видно изъ его писемъ.

Вообще надобно сказать, что Гоголь, издавая эту книгу, приписывалъ ей величайшее значеніе. Поручая г. Плетневу ея печатаніе, онъ безпрестанно твердилъ ему, что книга ‘нужна, слишкомъ нужна всмъ‘, что она необходима ‘для общаго добра’ и что она должна разойтись въ огромномъ количеств экземпляровъ: печатай два завода (писалъ онъ ему отъ 30-го іюля 1846) и готовь бумагу для второго изданія, которое, по моему соображенію, воспослдуетъ непремнно. Эта книга разойдется боле, чмъ вс мои прежнія сочиненія, потому что это до сихъ поръ моя единственная дльная киша‘.

Въ тоже время, отправляя къ М. С. Щепкину ‘Развязку Ревизора’, онъ таинственно намекалъ ему, что скоро будетъ такое обстоятельство, что вс пожелаютъ вновь увидать Ревизора’) (‘Зап.’ II, 156). Подъ этимъ ‘обстоятельствомъ’, какъ по всему видно, онъ разумлъ выходъ въ свтъ ‘Переписки’.

Находясь въ такомъ самообольщеніи, онъ недоврчиво читалъ замчаніи друзей своихъ и ршительно не хотлъ принимать отъ нихъ никакихъ совтовъ. ‘Если я благословись и помолясь Богу (писалъ онъ Плетневу отъ 5-го января н. ст. 1847) составлялъ книгу, взвшивая потребности современныя жаждущаго общества и многаго того, что покамстъ невидно поверхностнымъ и ничего нехотящимъ знать людямъ, если я до-сихъ-поръ нахожусь въ твердомъ убжденіи, что книга моя полезна, то…’ и проч. (‘Зап.’ II, 78).

Такъ же легко и даже надменно принялъ Гоголь упреки K. С. Аксакова, состоявшіе (какъ можно судить по отвту Гоголя) въ томъ, что эта его книга ‘ложь’. ‘Да кто же изъ насъ (отвчаетъ онъ ему) можетъ такъ ршительно выразиться, кром разв того, который увренъ, что онъ стоитъ наверху истины? Какъ можетъ кто-либо (кром говорящаго разв святымъ духомъ) отличить, что ложь и что истина? Какъ можетъ человкъ, подобный другому, страстный, на всякомъ шагу заблуждающійся, изречь справедливый судъ другому въ такомъ смысл? Какъ можетъ онъ, неопытный сердцезнатель, назвать ложью сплошь, съ начала до конца, какую бы то ни было душевную исповдь, онъ, который и самъ есть ложь, по слову апостола Павла’. (‘Зап.’, II, 133).

Когда С. Т. Аксакову сказали, что въ Петербург печатается ‘Переписка съ друзьями’ и сообщили но нскольку строкъ изъ разныхъ ея мстъ, онъ ‘пришелъ въ ужасъ’ и немедленно написалъ Гоголю большое письмо, въ которомъ просилъ его отложить выходъ книги хоть на нсколько времени (‘Зап.’, II, 95). Жаль, что намъ неизвстно письмо г. Аксакова, но, по отвту Гоголя можно догадываться, что его благороднаго друга испугалъ мистицизмъ книги и ея направленіе. Гоголь спокойно отвчалъ ему, что въ ней нтъ ни мистицизма, ни новаго направленія, и уврялъ, что ‘появленіе его книги нужно будетъ многимъ’. (‘Зап.’, II, 95 — 96).

Когда, наконецъ, явилась эта книга, которой Гоголь придавалъ такое высокое значеніе, и когда С. Т. Аксакову прочли ее, онъ пришелъ ‘въ восторженное состояніе отъ негодованія’ и продиктовалъ къ Гоголю другое, небольшое, но жесткое письмо, присоединивъ къ нему нсколько чьихъ-то ‘очень-справедливыхъ’ замчаній. На это письмо Гоголь отвчалъ, что онъ, какъ ‘человкъ, который съ такой жадностью ищетъ слышать все о себ, такъ ловитъ вс сужденія и такъ уметъ дорожить замчаніями умныхъ людей даже тогда, когда они жостки и суровы, не можетъ находиться въ полномъ и совершенномъ самоослплепіи’. Къ этому оправданію онъ присоединяетъ повсть о повар, который ‘привелъ своихъ гостей на кухню, постаравшись разставить кострюли и весь кухонный снарядъ въ такомъ вид, чтобъ изъ него хоть какое-нибудь могли вывести заключеніе объ обд. Гости увидли множество такихъ страшныхъ и необыкновенныхъ кастрюль и наконецъ такихъ орудій, о которыхъ и подумать бы нельзя было, чтобъ они требовались для пріуготовленіа обда, что у нихъ закружилась голова’ (‘Зап.’ II, 97 — 98).

Сильне другихъ задла Гоголя за живое критика Блинскаго. Изъ ‘Записокъ’ Николая М* мы узнаемъ, что Гоголь нсколько разъ принимался отвчать ему. Кром ‘Авторской исповди’ (которая почти вся написана какъ-будто въ оправданіе противъ упрековъ Блинскаго), Гоголь отвчалъ ему письмомъ, которое напечатано (въ ‘Запискахъ’, II, 106 — 107), а получивъ на это письмо новую критику Блинскаго, написанную уже не для печати, онъ долго не могъ успокоиться. Между его бумагами сохранились въ мелкихъ клочкахъ возраженія на это послднее письмо. Николаи М* сложилъ и прочиталъ эти случайно-сохранившіеся лоскутки изорваннаго Гоголемъ письма къ Блинскому и помстилъ его въ своихъ (‘Запискахъ’ II, 108—113). Не беремся ршать основательность или неосновательность возраженій Гоголя и отсылаемъ читателей къ самому письму. Здсь же позволимъ себ одно только замчаніе. Въ отвтъ Блинскому Гоголь не могъ сказать много благоразумнаго. Какъ бы ни казались ему справедливы упреки этого критика, все же, читая ихъ, Гоголь не могъ прогнать отъ себя задней мысли, что это пишетъ ‘молодой человкъ, учившійся кое-какъ, некончившій даже университетскаго курса, прожившій вкъ въ Петербург, въ занятіяхъ легкими журнальными статьями…’ По-крайней-мр, эти данныя казались Гоголю уже достаточнымъ доказательствомъ неосновательности мнній критика. Такимъ-образомъ рзкія замчанія его, хотя и сильно раздражили Гоголя, однакожь, не могли еще поколебать его увренности въ полезности его книги.

Но вотъ наконецъ получаетъ онъ тоже неблагосклонные отзывы о своей книг уже отъ священника, отъ человка, извстнаго святостью своей жизни, отъ человка, который, но самому званію своему, уже долженъ былъ владть не поверхностными, а основательными познаніями въ тхъ важныхъ предметахъ, о которыхъ шла рчь въ ‘Переписк’. Мы говоримъ о письмахъ отца Матвя, священника въ Ржев (Тверской Губерніи). Къ этимъ письмамъ Гоголь уже не могъ не питать уваженія, передъ замчаніями духовнаго лица не могъ не смириться. Отношенія Гоголя къ отцу Матвю, которыя теперь впервые длаются общеизвстными чрезъ ‘Записки’ Николая М*, въ высшей степени интересны еще и но той причин, что съ отцомъ Матвемъ Гоголь былъ откровенне, нежели даже съ лучшими изъ свтскихъ друзей своихъ. Такимъ-образомъ изъ отвтовъ Гоголя на его письма мы узнаемъ такія вещи, которыхъ никому другому не сказалъ бы Гоголь.

Гоголь вступилъ въ переписку съ этимъ священникомъ именно по поводу своей книги. Много наслышавшись объ ум и примрной жизни о. Матвя отъ графа А. П. Т—аго, онъ послалъ ему два экземпляра ‘Переписки съ друзьями’ и при этомъ просилъ сообщить ему свои замчанія на эту книгу. Въ чемъ состояли эти замчанія — неизвстно, но по отвтамъ Гоголя замтно, что совты и увщанія ржевскаго священника сильно дйствовали на Гоголя и даже заставили его наконецъ совершенно отказаться отъ своего прежняго взгляда на полезность и важность ‘Переписки’.

Такъ въ письм отъ 9-го мая 1847 Гоголь сознается, что неловко изложилъ свои мысли о милостын, что неясно написалъ статью о театр, и вообще признается въ своей ‘незрлости’.— ‘Обрадовавшись тому (говоритъ онъ), что удалось въ себ побдить многое, я вообразилъ, что могу учить и другихъ, издалъ книгу и на ней увидлъ ясно, что я ученикъ’ (II, 135). Въ этомъ письм онъ объясняетъ также и грубый тонъ книги, который, вроятно, показался и о. Матвю неприличнымъ: ‘эта строптивость, дерзкая замашка, которая такъ оскорбила васъ въ моей книг, произошла тоже отъ другаго источника. Воспитывая себя самого суровою школою упрековъ и пораженіи и находя отъ нихъ пользу существенную душ, я былъ нешутя одно время увренъ въ томъ, что и другимъ это полезно, и выразился грубо и жестко’ (II, 136). По всему видно, что о. Матвй строго осудилъ книгу Гоголя: ‘не могу скрыть отъ васъ (говоритъ Гоголь въ томъ же письм), что меня очень испугали слова ваши, что книга моя должна произвести вредное дйствіе и что я дамъ за нее отвтъ Богу’. Считая слова этого критика уже за непогршительный авторитетъ, Гоголь едва ршается произнесть самое слабое оправданіе, именно: что книга его ‘не отъ дурнаго умысла’ и что ‘его неразуміе всему причиною’ (ibid.).

Письма о. Матвя не только перемнили взглядъ Гоголя на его книгу, но даже имли сильное вліяніе, кажется, и вообще на понятія Гоголя о его литературной дятельности. ‘Я бы не подумалъ о писательств (говоритъ онъ въ слдующемъ письм), еслибъ не было теперь такой повсемстной охоты къ чтенію всякаго рода романовъ и повстей, большею-частью соблазнительныхъ и безнравственныхъ, но которые читаются потому только, что написаны увлекательно и не безъ таланта. А я, имя талантъ, умя изображать живо людей и природу (по увренію тхъ, которые читали мои первоначальныя повсти), разв я не обязанъ изобразить съ равною привлекательностью людей добрыхъ, врующихъ и живущихъ въ закон Божіемъ? Вотъ вамъ (скажу откровенно) причина моего писательства, а не деньги и не слава. Но… теперь я отлагаю все до времени и говорю вамъ, что долго ничего не издамъ въ свтъ и всми силами буду стараться узнать волю Божію, какъ мн быть въ этомъ дл. Еслибъ я зналъ, что на какомъ-нибудь другомъ поприщ могу дйствовать лучше во спасенье души моей и во исполненье всего того, что должно мн исполнить, чмъ на этомъ, я бы перешелъ на то поприще. Еслибъ я узналъ, что я могу въ монастыр уйдти отъ міра, я бы пошелъ въ монастырь. Я положилъ себ покуда вотъ что: теперь, именно со дня полученія вашего письма, я положилъ себ удвоить ежедневныя молитвы, отдать больше времени на чтеніе книгъ духовнаго содержанія, перечту снова Златоуста, Ефрема Сирина и все, что мн совтуете, а тамъ — что Богъ дастъ’ (‘Зап.’ II, 110—142).

Еще интересне письмо Гоголя къ о. Матвю отъ 12-го января 1848, изъ Неаполя.’ Не могу ршить (пишетъ онъ), дйствительно ли дло, которое меня занимаетъ и было предметомъ моего обдумыванія съ давнихъ поръ, есть учительство. Я, точно, моей опрометчивой книгой показалъ какіе-то исполинскіе замыслы, на что-то въ род вселенскаго учительства. Но книга моя есть произведеніе моего переходнаго душевнаго состоянія, временнаго, едва-освободившагося отъ болзненнаго состоянія. Опечаленный нкоторыми непріятными происшествіями, у насъ случающимися, и нехристіанскимъ направленіемъ современной литературы, я опрометчиво поспшилъ съ этой неразсудительной книгой и нечувствительно забрелъ туда, гд мн быть неприлично.— Дло въ томъ, что книга эта не мой родъ. Но то, что меня издавна и продолжительнй занимало, это было — изобразить въ большомъ сочиненіи добро и зло, какое есть вы нашей русской земл, посл котораго русскіе читатели узнали бы лучше свою землю, потому-что у насъ многіе, даже и чиновники, и должностные попадаютъ въ большія ошибки по случаю незнанія коренныхъ свойствъ русскаго человка и народнаго духа нашей земли. Еще я не зналъ самъ, какъ съ этимъ слажу и какъ успю, а уже врилъ, что это будетъ мн возможно тогда, когда я самъ сдлаюсь лучшимъ. Вотъ въ чемъ я полагалъ мое писательство. И такъ, учительство ли это? Я хотлъ представить только читателю замчательнйшіе предметы русскіе въ такомъ вид, чтобъ онъ самъ увидлъ и ршилъ, что нужно взять ему, и такъ-сказать, самъ поучилъ бы самого себя. Я не хотлъ даже выводить нравоученья. Мн казалось (если я самъ сдлаюсь лучше), все это нечувствительно, мимо меня, выведетъ самъ читатель.— — Мн&#1123, казалось, что я уже возвысился душой, что я значительно сталъ лучше прежняго, въ минуты слезъ и умиленій, которыя я ощущалъ во время чтенія святыхъ книгъ. Мн казалось, что я удостоивался уже милостей Божьихъ,— что эти сладкія ощущенья есть уже свидтельство, что я сталъ ближе къ небу. Теперь только дивлюсь своей гордости…’ (‘Зап.’ II, 181—183).

Такимъ-образомъ видимъ, что, напечатавъ ‘Переписку съ друзьями’, Гоголь мало-по-малу убдился въ безполезности и даже неосновательности этой книги, отъ которой онъ такъ много ожидалъ, пока она еще только готовилась къ печати. Это разочарованіе замтно и съ письмахъ его къ другимъ лицамъ, относящихся къ этому же времени.

Такъ, въ письм къ А. П. Плетневу отъ 22-го февраля 1817, онъ говоритъ уже совсмъ не въ томъ тон объ этой книг, въ какомъ говорилъ о ней прежде: ‘Мн бы хотлось, чтобъ хотя два-три человка прочли мою книгу въ связи, всю сплошь. Это мн очень нужно (NB. объ ‘общемъ добр’ ужь нтъ рчи), что этими статьями я хотлъ не столько учить другихъ, но самому многому учиться, потому-что — говорю теб не ложъ — мн нужно слишкомъ-много набраться отъ умныхъ людей, чтобъ написать какъ слдуетъ мои ‘Мертвыя Души’, которыя, право, могутъ быть очень-нужная у насъ вещь и притомъ дльная вещь. Мн нужно много практическихъ и положительныхъ свдній, которыя я думалъ вызвать этими статьями — именно затмъ, чтобъ быть такъ же ясну и просту въ ‘М. Д.’, какъ неясенъ и загадоченъ въ этой книг моей. Нужно взять изъ нашей же земли людей, изъ нашего же собственнаго тла, такъ, чтобъ читатель почувствовалъ, что это именно взято изъ того самаго матеріала, изъ котораго и онъ самъ составленъ. Иначе не будутъ живы образы и не произведутъ благотворнаго дйствія’. То же самое почти онъ повторяетъ и дале: ‘Увидать свтъ, эти статьи должны были только затмъ, чтобъ доставить мн замчанія‘ (‘Зап.’ II, 89 — 91).

Въ письм къ князю В. И. Л*, отъ 20-го марта, Гоголь такъ отвчаетъ на вопросъ: зачмъ онъ выдалъ свою ‘Переписку’? ‘Трудъ у меня все одинъ и тотъ же, все т же ‘М. Д.’, и одна изъ причинъ появленія ныншней книги моей была — возбудить его т разговоры и толки въ обществ, вслдствіе которыхъ непремнно должны были выказаться многія мн незнакомыя стороны современнаго русскаго человка, которыя мн очень-нужно взять къ соображенью, чтобъ не попасть въ разные промахи при сочиненіи той книги, которая должна быть вся природа и правда. Если Богъ дастъ силъ, то ‘М. Д.’ выйдутъ такъ же просты, понятны и всмъ доступны, какъ ныншняя моя книга загадочна и недоступна. Что жь длать, если мн суждено сдлать большой крюкъ для того, чтобъ достигнуть той простоты, которою Богъ надляетъ иныхъ людей уже при самомъ рожденіи ихъ. Итакъ, вотъ вамъ покуда посильное изъясненіе того, зачмъ вышла моя книга’ (‘Зап.’ II, 124 — 126).

Трудно представить себ, чтобъ человкъ, находящійся въ здравомъ ум, сталъ выдавать книгу, наполненную такими несообразностями, единственно для-того, чтобъ вызвать въ обществ толки. Мы уврены, что и Гоголь не ршился бы напечатать своей книги, еслибъ не былъ сильно убжденъ въ ея достоинствахъ. А что онъ дйствительно считалъ ее хорошею, это мы видли изъ писемъ его къ П. Л. Плетневу. Торопя его печатаніемъ ‘Переписки’, Гоголь безпрерывно уврялъ его, что она нужна для общаго добра и что она дльне всхъ другихъ его сочиненій. Полому мы имемъ полное право неслишкомъ доврять тому объясненію, которое сталъ давать Гоголь тогда уже, когда увидлъ, что книга его вовсе никому не была ‘нужна’, и что она никому ничего полезнаго не сказала. Изъ писемъ его къ о. Матвю мы видимъ, что ему наконецъ и самому стало противно смотрть на эту книгу, и онъ готовъ былъ бы отъ нея даже отказаться, еслибъ только это было возможно. Любопытно только знать, какъ могъ Гоголь когда-нибудь думать иначе? Какъ это случилось, что онъ хотлъ промнять роль художника на роль проповдника? Кто указалъ ему эту ложную дорогу, но которой онъ не могъ никуда прійдти въ дл искусства? Когда, наконецъ, и какимъ образомъ началось болзненное (какъ онъ самъ признаетъ) состояніе его души, плодомъ котораго была ‘Переноска съ друзьями?’

Нтъ никакого сомннія, что этотъ поворотъ совершился въ Гогол во время его пребыванія за границей, гд онъ пробылъ отъ 1836 до наняла 1818 года и откуда два раза только, на короткое время, прізжалъ въ Россію: одинъ разъ (1839) для устройства своихъ сестеръ, а другой (1841) для печатанія 1-й части ‘Мертвыхъ Душъ’. Мы со вниманіемъ прослдили этотъ любопытный періодъ жизни Гоголя по ‘Запискамъ’ Николая М*, открывшаго множество новыхъ относящихся къ нему писемъ, и передадимъ читателямъ все, что нашли въ этой книг.

Первою причиною болзненныхъ явленій, происшедшихъ въ душевномъ состояніи Гоголя, Николай М* попрежнему считаетъ смерть Пушкина. Попрежнему онъ говоритъ, что съ смертью Пушкина у Гоголя не стало ‘ободряющаго авторитета, равносильнаго генія, который бы указалъ ему прямой путь поэтической дятельности’ (‘Заи’. 1, 194). По въ новой своей книг онъ подтверждаетъ эти слова слдующею выпискою изъ рукописи С. Т. Аксакова: ‘Изъ писемъ самого Гоголя извстно, какимъ громовымъ ударомъ была для него эта потеря. Гоголь сдлался боленъ и духомъ и тломъ. Я прибавлю, что, по моему мннію, онъ уже никогда не выздоравливалъ совершенно и что смерть Пушкина была одною изъ причинъ всхъ болзненныхъ явленій его духа, вслдствіе которыхъ онъ задавалъ себ неразршимые вопросы, на которые великій талантъ его, изнеможенный борьбою съ направленіемъ отшельника, не могъ дать удовлетворительныхъ отвтовъ’ (ibid. примч. 3).

Мы не смемъ спорить въ этомъ дл съ такимъ авторитетомъ, какъ С. Т. Аксаковъ, знавшій Гоголя близко и, можетъ-быть, имющій въ рукахъ какія-нибудь доказательства, неизвстныя публик, но пока этихъ доказательствъ еще нтъ на-лицо, мы позволимъ себ считать это объясненіе несовсмъ-удовлетворительнымъ. Вотъ наши основанія:

1) Къ концу 184-1 года Гоголь приготовилъ для печати первый томъ ‘Мертвыхъ Душъ’, который служитъ блистательнымъ опроверженіемъ мысли, будто по смерти Пушкина онъ не могъ творить такъ же, какъ творилъ при его жизни.

2) Самъ г. Аксаковъ говорятъ, что талантъ Гоголя изнемогъ ‘въ борьб съ направленіемъ отшельника’: но гд же связь между этимъ направленіемъ и смертью Пушкина?

3) Если Пушкинъ дйствительно указывалъ Гоголю прямой путь поэтической дятельности, то не-уже-ли Гоголю достаточно было перестать слышать эти указанія, чтобъ тотчасъ же перейдти на ложную дорогу? Смерть Пушкина могла имть отрицательное вліяніе на поэтическую дятельность Гоголя: но путь имъ избранный въ сороковыхъ годахъ, не можетъ быть объясненъ иначе, какъ какимъ-нибудь положительнымъ вліяніемъ.

4) Письма Гоголя до 1810 года — по-крайней-мр т, какія мы нашли въ книг Николая М* — совершенно-непохожи на письма слдующихъ годовъ. До 1840 года Гоголь и за границей остается тмъ же художникомъ, какимъ былъ прежде: онъ горячо работаетъ надъ переводомъ комедіи для Щепкина, онъ передлываетъ свой ‘Портретъ’ и дятельно занимается отдлкою 1-го тома ‘Мертвыхъ Душъ’, наконецъ онъ слушаетъ итальянскихъ пвцовъ и упивается гармоніей, вовсе не заботясь о томъ, есть ли въ ней что-нибудь ‘поучительное’… Но посл 1840 года онъ начинаетъ даже говорить совсмъ другимъ тономъ. Въ его письмахъ явно слышится аскетъ и проповдникъ. И чмъ дальше, тмъ этотъ тонъ сильне и рзче. Вотъ нсколько примровъ:

1840 годъ. Отъ 28-го декабря г. Аксаковъ получилъ отъ Гоголя письмо, которое, какъ онъ говоритъ въ своихъ запискахъ, ‘поразило всхъ серьзностью, торжественностью тона и открытымъ выраженіемъ религіознаго направленія, о которомъ онъ прежде не говорилъ и даже скрывалъ ‘(‘Зап.’ 1, 270).

Въ 1841 году Гоголь уже называетъ свой трудъ святымъ, великимъ, спасительнымъ подвигомъ’ (‘Зап.’ 1, 274). Къ этому же году принадлежатъ девять мистическихъ писемъ Гоголя къ Н. Н. Ш. Въ этомъ же году онъ относится къ своему другу А. С. Данилевскому (съ которымъ до-тхъ-поръ, обыкновенно, былъ шутливъ и веселъ) съ словами, изумляющими своимъ грознымъ тономъ: ‘Слушай. Теперь ты долженъ слушать моего слова, ибо вдвойн властно надъ тобою мое слово, и горе кому бы то ни было не слушающему моего слова’ (‘Зап.’ I, 285). ‘Властью высшею облечено теперь мое слово’ (ibid. 285). Этимъ словомъ, ‘облеченнымъ высшей властью’, Гоголь даетъ своему другу совты — насчетъ хозяйничанья въ Семеренькахъ! Въ этомъ же году, 18-го октября, явился онъ въ дом Аксаковыхъ въ Москв, и они замтили въ немъ большую перемну: ‘онъ сталъ худъ, блденъ, и тихая покорность вол Божіей слышна была въ каждомъ его слов. Гастрономическаго направленія и прежней проказливости какъ-будто никогда и не бывало’ (‘Зап.’ I, 287).

Въ 1812 году Гоголь пишетъ къ своей учениц о ‘сомнамбулистическомъ состояніи’, въ которое онъ иногда впадалъ (‘Зап.’ I, 297—298), собирается хать по гробу Господню (‘Зап.’ I, 300), говоритъ Языкову, что нтъ выше удла на свт, какъ званіе монаха (‘Зап.’ II, 36).

Къ 1843 году относится письмо къ Языкову (о которомъ мы уже говорили), о вдохновеніи посредствомъ молитвы (см. выше).

Въ 1844 году онъ говоритъ, что изъ его прежнихъ сочиненій не слдуетъ выводить никакихъ заключеній о немъ самомъ, потому-что ‘они вс писаны давно, во времена глупой молодости, пользуются незаслуженными похвалами и даже не совсмъ заслуженными порицаньями, и въ нихъ виднъ писатель, еще неутвердившійся ни на чемъ твердомъ’ (‘Зап.’ II, 43). Въ этомъ году онъ уже является совтодателемъ своихъ друзей и утшаетъ ихъ въ дух христіанскаго пастыря и учителя: одному совтуетъ поговть, другому — читать ‘Подражаніе I. Христу’, третьяго наводитъ ‘на священнодйствія, которыя возвышаютъ мысль, услаждаютъ сердце, умиляютъ душу’, и т. п. (‘Зап.’ II, 18—23). Въ то же время онъ не видитъ въ себ самомъ ничего, кром ‘мерзости, низости и неблагодарности’ (см. письмо къ H. Н. Ш, ‘Зап.’ II, 10).

Въ 1845 году онъ высказываетъ въ письм къ П. А. Плетневу убжденіе, что душа его наконецъ ‘воспиталась какъ слдуетъ для труда его’ (‘Зап.’ II, 52).

Въ 1846 году (когда приготовлялась къ печати ‘Переписка съ друзьями’) Гоголь уже увряетъ П. А. Плетнева, что ‘скоро будетъ свтло во всхъ душахъ, омрачаемыхъ сомнніями и недоразумніями’ (‘Зап.’. II, 57), что скоро другъ ‘обниметъ его такъ, какъ еще не обнималъ дотол’ (ibid., 56), что ‘Богъ непремнно воздвигнетъ его духъ до надлежащей свжести совершить его работу всюду, на всякомъ мст и въ какомъ бы ни было тяжкомъ состояніи тла: лежа, сидя, или даже не двигая руками’ (ibid. 55), что онъ, одинъ во всей Россіи, подумалъ ‘боле всхъ о самомъ существенномъ, заставилъ себя серьзно подумать о томъ, чмъ прежде всего слдовало бы каждому заняться изъ насъ’ (ibid. 56), что онъ разршилъ наконецъ какую-то ‘трудную задачу’ о душ и дл душевномъ и разршеніе этой задачи должно высказать его твореніе (ibid 54) и что когда выйдетъ второй томъ ‘Мертвыхъ Душъ’, то нмцы узнаютъ, что у насъ есть много такого, о чемъ они никогда и не догадывались… (ibid., 40).

Изъ всего этого нельзя не заключить, что было какое-то положительное вліяніе на Гоголя и что дйствіе этого вліянія совершилось именно около 1840—1841 года. Только подъ сильнымъ положительнымъ вліяніемъ могъ Гоголь отказаться отъ своихъ прежнихъ воззрній на искусство. Нтъ сомннія, что нашлись люди, которые съумли уврить Гоголя въ безполезности всего написаннаго имъ, и заставили его перейдти съ дороги художника на дорогу учителя. Вроятно, это были люди, которые считаютъ вообще всякія поэтическія произведенія побасенками и ничему, кром поученій, не придаютъ значенія. И Гоголь, такъ краснорчиво, такъ пламенно защищавшій эти побасенки, подъ конецъ жизни самъ, съ чужаго голоса, сталъ почитать свои лучшія произведенія побасенками! Гоголь, знавшій, что ‘благоухающими устами поэзіи наввается на душу то, чего не внесешь въ нее никакими законами и никакою властью’ (Соч. Гог. т. VI, стр. 60), пересталъ врить въ чарующую силу поэзіи и началъ писать грубыя поученія, думая ими снять съ души своей суровую отвтственность за безполезность прежде написаннаго! Везъ прянаго вліянія чужаго примра и бесдъ, этого не могъ сдлать Гоголь. Надобно было, чтобъ кто-нибудь подйствовалъ на него сильнымъ авторитетомъ и обратилъ его впечатлительную фантазію на его собственную душу, заставивъ его видть въ ней какія-то страшилища…

Дйствительно, самъ Гоголь говоритъ, что были люди, которые увряли его, что ‘въ его письмахъ находится боле нужнаго для человка, нежели въ его сочиненіяхъ’. Но кто были эти люди и какими средствами они на него дйствовали — объ этомъ мы ршительно ничего не нашли въ книг Николая М*. Только одно мсто изъ записокъ С. Т. Аксакова намекаетъ, что въ первый пріздъ свой въ Москву изъ-за границы, слдовательно въ конц 1839, или въ начал 1840 года, Гоголь ‘составилъ близкія дружескія связи’ съ какими-то ‘людьми, съ которыми прежде онъ не былъ знакомъ коротко…’ (‘Зап.’ I, 253).

Но кто бъ ни указалъ Гоголю ту дорогу для разршенія тревожившихъ его вопросовъ, но которой онъ неуклонно шелъ посл 1839 года, мы видимъ только, что она привела его душу въ болзненное состояніе. Соберемъ теперь въ одно вс эти вопросы, разбросанные у него по разнымъ письмамъ, и посмотримъ, было ли въ этихъ вопросахъ что-нибудь такое, чего не бываетъ у другихъ поэтовъ, если же не было, то постараемся разршить себ, отчего обыкновенные вопросы, свойственные каждой художнической натур, доставили Гоголю больше хлопотъ, чмъ кому-нибудь другому?

Въ одномъ письм къ П. А. Плетневу (‘Зап.’ II, 149) Гоголь говоритъ, что у него ‘никогда не было стремленія быть отголоскомъ всего и отражать въ себ дйствительность, какъ она есть вокругъ насъ. Я даже не могу заговорить теперь ни о чемъ, кром того, что близко моей собственной душ‘.

Описывая въ этихъ словахъ, повидимому, одного себя, какъ натуру исключительную, Гоголь безсознательно говоритъ о такомъ свойств, безъ котораго невозможна ршительно никакая человческая, и тмъ-мене художническая дятельность. ‘Близость дла къ собственной душ’, это не иное что, какъ, говоря общепринятымъ терминомъ, тотъ лиризмъ, безъ котораго не бываетъ поэтовъ. Ни одинъ поэтъ не отражаетъ въ себ дйствительности какъ она есть, подобно дагерротипу, каждый проводитъ ее чрезъ свое чувство, чрезъ свою Фантазію, на каждаго она производитъ особенныя впечатлнія. Впечатлнія эти, разумется, чрезвычайно-разнообразны, и однакожь, при всемъ разнообразіи, у каждаго поэта могутъ быть приведены къ одному знаменателю. И этотъ-то общій знаменатель всхъ разнообразныхъ впечатлній, производимыхъ дйствительностью на того, или на другаго поэта, и составляетъ его лиризмъ, его особенность. Какъ, напримръ, разнообразны предметы, на которые отозвалась лира Пушкина, и между-тмъ, внимательный глазъ найдетъ между всми ея отголосками одинъ, везд повторяющійся, мотивъ. Это — любовь къ жизни, которая уметъ чуять красоту во всемъ, въ чемъ только проявляется жизнь… Точно также и у Гоголя былъ свий лиризмъ, и этотъ лиризмъ состоялъ въ томъ, что на него сильне, чмъ на всякаго другаго, дйствовала мелочность, пошлость жизни большей части людей.

Нтъ никакого сомннія, что эта пошлость обыкновенной человческой жизни поражала Гоголя вслдствіе своего противорчія съ тмъ идеаломъ жизни непошлой, который постоянно, хотя и смутно, присутствовалъ въ душ его. Только во имя этого идеала онъ и могъ поражать насмшкой дйствительность. Посмотрите теперь, какъ Гоголь сознавалъ этотъ смутный идеалъ.

Въ письм къ H. Н. Ш*, отъ 46-го мая 1848 г., онъ говоритъ, что ему хочется ‘такъ произвесть свое сочиненіе, чтобъ оно имло доброе вліяніе, чтобъ образумились многіе и обратились бы къ тому, что должно быть вчно и незыблемо’ (‘Зап.’ II, 180).

То же выражаетъ онъ и въ письм къ о. Матвю отъ 1850 года (‘Зап.’ II, 221): ‘хотлось бы живо, въ живыхъ примрахъ, показать темной моей братіи, живущей въ мір и играющей жизнью, какъ игрушкою, что жизнь — не игрушка’.

Платонъ давно уже сказалъ, что ‘комикъ непремнно въ то же время и трагикъ’, другими словами: что тотъ, кто глубоко оскорбляется низкимъ, пошлымъ и безнравственнымъ въ человк, такъ же глубоко и живо способенъ сочувствовать и всему тому, что есть великаго въ человческой природ. Эту способность сознавалъ въ себ и Гоголь.

Но, изображая, во имя смутнаго идеала пошлость обыкновенной человческой жизни, Гоголь, рано или поздно, долженъ былъ задать себ вопросъ: да что жь, наконецъ, въ жизни не пошло? или, говоря его словами: что вчно и незыблемо?

Но чтобъ понять, что эти вопросы неразршимы для человка, и чтобъ помириться съ ихъ неразршимостью, для. этого нужно основательное образованіе, которое бы указало человку сферу, доступную его постиженію, а у Гоголя, какъ мы показали въ первой стать, не доставало этого. На мсто того нашлись около него люди, которые начали ему съ неотразимою увренностью разршать всякіе вопросы, подкрпляя свои указанія грозными авторитетами. Впечатлительная фантазія Гоголя легко поддалась чарующему обаянію…

Но за этимъ слдуетъ другой вопросъ: понимали ли эти наставники что-нибудь въ дл искусства? и артистическое чуть Гоголя нашло ли удовлетвореніе въ тхъ образахъ, на которые они указали ему, какъ на идеалы вчнаго и незыблемаго, котораго онъ пеналъ въ дйствительности?

Мы, съ своей стороны, сильно сомнваемся въ этомъ. Еслибъ Гоголь нашелъ то, чего искалъ, онъ былъ бы спокоенъ. Отчего жь вся жизнь его, посл изданія первой части ‘Мертвыхъ душъ’, представляетъ только борьбу, тревогу, муки? Онъ то вритъ несокрушимой важности тхъ истинъ, которыя ему открывали, то сомнвается въ ихъ непреложности, то создаетъ положительные образы на основаніи указываемыхъ ему идей, то опять истребляетъ эти насильственныя созданія своей порабощенной фантазіи, пишетъ и жжетъ въ 1845 году, пишетъ снова и снова жжетъ уже незадолго до смерти… Стало-быть, оставалось еще въ душ его артистическое чуть, которое ему говорило, что это идеалы поддльные, преходящіе, а не т вчные и незыблемые образы, которые тревожили его душу… Между-тмъ запуганное воображеніе не давало ему покоя и свободы. И плодомъ всего этого мучительнаго, двнадцатилтняго боренія былъ только раздирающій сердце вопль, невольно-вырвавшійся наконецъ изъ его души. ‘Молитесь обо мн (говорилъ онъ своимъ сестрамъ за нсколько мсяцевъ до смерти): я сильно изнемогъ и усталъ отъ всего!‘

Итакъ, не въ смерти Пушкина, не въ отсутствіи равносильнаго генія, который указывалъ бы ему настоящую дорогу, кажется, лежитъ причина болзненнаго исхода поэтической дятельности Гоголя, а скоре въ его первоначальномъ воспитаніи, которое не дало его уму достаточныхъ опоръ и орудій, чтобъ бороться съ тмъ, съ чмъ слдовало бороться.

——

Путешествіе въ ерусалимъ, которое было предпринято Гоголемъ вскор посл выхода въ свтъ ‘Переписки съ друзьями’ и которое приводило многихъ въ недоумніе, объяснено въ ‘Запискахъ’ на основаніи собственныхъ словъ Гоголя, теперь уже всмъ извстныхъ изъ его ‘Авторской Исповди’ и безъ всякихъ перемнъ противъ ‘Опыта’. Но 1847 и 1848 годы, остававшіеся въ ‘Опыт’ совершеннымъ пробломъ, пополнены письмами Гоголя къ матери, къ H. Н. Ш*, къ П. А. Плетневу, къ А. С. Данилевскому, къ С. Т. Аксакову и къ о. Матвю. Неизвстно только, на какомъ основаніи Николай М* говоритъ, что, по возвращеніи изъ ерусалима, живя весну и все лто въ своей деревн, Гоголь ‘много трудился надъ вторымъ, а можетъ-быть, и надъ третьимъ томъ Мертвыхъ душъ’ (‘Зап.’ II, 191). Напротивъ, если врить письмамъ Гоголя отъ этого времени, приведеннымъ у Николая М*, то надобно заключить, что работа шла у него очень-туго. Такъ, въ письм къ П. А. Плетневу отъ 8-го іюня 1818 г., изъ Васильевки (а пріхалъ онъ туда въ начал мая), онъ говорятъ: ‘я еще ни за что не принимался’ (‘Зап.’ II, 192). Отъ 7-го іюля онъ пишетъ ему же: ‘я ничего не въ силахъ ни длать, ли мыслить отъ жару’ (ibid.). Отъ 12-го іюля С. Т. Аксакову: ‘никакое умственное занятіе не Идетъ въ голову. Даже читать самаго легкаго чтеній не въ силахъ’ (ibid.), а въ август онъ уже оставилъ деревню и перехалъ въ Москву.

Конецъ 184*8 и начало 1849 годовъ также значительно пополнены. Изъ ‘Опыта’ мы знали только, что Гоголь въ это время особенно любилъ бывать въ дом Аксаковыхъ, гд онъ слушалъ и самъ пвалъ народныя псни, и что боле полугода бралъ уроки сербскаго языка у О. М. Бодянскаго для-того, чтобъ понимать красоты песнь, собранныхъ Караджичемъ. Николай М* отчасти пополняетъ этотъ проблъ нсколькими письмами Гоголя къ о. Матвю, къ П. А. Плетневу, къ А. С. Данилевскому, и воспоминаніями С. Т. Аксакова и г-жи С—ой (‘Зан.’ II, 216—230). Замчательно, что письма Гоголя, относящіяся къ этому времени, показываютъ присутствіе въ его душ какого-то паническаго страха. ‘Время опасно’, ‘отвсюду грозятъ бды’ и т. п. выраженія безпрестанно попадаются въ этихъ письмахъ.

Въ помщенныхъ дале воспоминаніяхъ г. Чижова, мы узнаемъ, что Гоголь говорилъ ему о какихъ-то ‘призракахъ’, которые не давали ему спать и совершенно-истощала силы его’ (‘Зап.’ II, 241).

Вторая половина 1850 года, слдовавшая за путешествіемъ Гоголя на долгихъ въ Малороссію, кажется, была самою плодотворною эпохою въ этомъ період его жизни. По-крайней-мр, до-тхъ-поръ онъ постоянно жаловался, что работа у него идетъ туго, а тутъ пишетъ къ П. А. Плетневу (отъ 2-го декабря 1850 г.), что въ конц весны надется приступить къ печатанію. Впрочемъ, изъ слдующаго письма къ П. А. Плетневу видно, что второй томъ у него еще не былъ совершенно-готовъ (‘Зап.’ II, 244—245).

Очень-любопытны воспоминанія г-жи С—ой о томъ вид, въ какомъ въ это время были у Гоголя ‘Мертвыя души’, томъ второй (преданный посл, какъ извстію, сожженію).

За этимъ слдуютъ воспоминанія С. Т. Аксакова, о чтеній Гоголемъ первой главы втораго тома. Между-прочимъ, г. Аксаковъ говоритъ, что ‘на другой день посл чтенія Гоголь требовалъ отъ него замчаній, но имъ помшали говорить о М. Д.’, Гоголь ухалъ въ Москву и г. Аксаковъ изложилъ ему свои замчанія письменно. Дале онъ говоритъ, что Гоголь ‘воспользовался всми сдланными ему замчаніями’ (‘Зап.’ II, 229—230). Очень было бы интересно прочесть эти замчанія.

За этимъ слдуетъ нсколько неизвстныхъ досел писемъ, относящихся къ 1851 году.

Остальное время жизни Гоголя описано (стр. 258—267) совершенно такъ же, какъ было въ ‘Опыт’.

——

Оканчивая обозрніе новой книги Николая М*, мы считаемъ долгомъ сказать, что, но множеству важныхъ литературныхъ пактовъ, въ ней заключающихся, она длается настольною книгою каждаго, занимающагося литературой, какъ такая книга, къ которой должно будетъ обращаться за ршеніемъ многихъ вопросовъ. Въ то же время, мы не можемъ но сказать, что въ ней есть два недостатка, длающіе ея употребленіе, если не невозможнымъ, то, по-крайней-мр, чрезвычайно-затруднительнымъ:

1) Не желая перерывать писемъ Гоголя, адресованныхъ къ одному лицу, письмами къ другимъ, Николай М* заставляетъ насъ по нскольку разъ возвращаться къ одному и тому же году жизни Гоголя. Эта метода представляетъ большую невыгоду какъ просто для чтенія, такъ и для справокъ. По-крайней-мр десять разъ надобно перечитывать эти ‘записки’, чтобъ вынести изъ нихъ несовсмъ-смутное впечатлніе. Что жь касается справокъ, то ихъ совершенно-невозможно длать, по причин отсутствія хронологической послдовательности. Чтобъ сдлать книгу удобною для употребленія, мы составили хронологическій указатель помщенныхъ въ ней писемъ, который здсь и прилагаемъ, чтобъ избавить другихъ отъ этой скучной, по необходимой работы {См. приложеніе.}.

2) Общаясь дать намъ ‘простой сборникъ извстій о Гогол’, какъ Николай М* самъ говоритъ въ предисловіи къ своимъ ‘запискамъ’, онъ не исключилъ, однакожь, изъ своей книги и тхъ торопливыхъ выводовъ, которые составились еще тогда, когда у него было подъ руками только около 40 инеемъ. Онъ не уничтожилъ и большей части тхъ восторженныхъ возгласовъ, которые и въ ‘Опыт’ его непріятно поражали читателя, напримръ: о высокомъ самоотверженіи Гоголя, о его смиреніи и другихъ добродтеляхъ. Кто что ни говори, а въ Гогол все-таки занимаетъ насъ больше литераторъ, поэтъ, художникъ, нежели человкъ. Хорошихъ людей много на свт, а такихъ писателей, какъ Гоголь, у насъ только одинъ. Такимъ-образомъ эти возгласы много отнимаютъ значительности у самыхъ фактовъ, собранныхъ Николаемъ М*: стоило ли трудиться, собирать и печатать эти письма, еслибъ изъ всей ихъ громады можно было сдлать только т же самые выводы, какіе составились на основаніи 40 писемъ? Наконецъ нельзя не признаться, что всякіе возгласы полезны только на то, чтобъ затемнять и запутывать дло, и безъ того довольно-темное.

Для большаго разъясненія вопроса о Гогол надобно бы издать и письма, къ Гоголю писанныя. Мы имли случаи нсколько разъ въ теченіе этого обозрнія замчать, какъ даже нкоторыя письма Гоголя совсмъ непонятны оттого, что не знаешь, на что они служатъ отвтомъ. Притомъ же нкоторыя письма любопытны по самой уже извстности лицъ, ихъ писавшихъ. Одна переписка Гоголя съ С. Т. Аксаковымъ могла бы составить чрезвычайно-интересный литературный памятникъ.

ПРИЛОЖЕНЕ.

Xронологическій указатель писемъ Гоголя, помщенныхъ въ ‘Запискахъ’ Николая М*.