Записки о гражданской казни Н. Г. Чернышевского, Волховской Феликс Вадимович, Год: 1864 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 14 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Общество литературоведения при Саратовском государственном, имени Н. Г. Чернышевского, Университете

Литературные беседы. Выпуск II.

Издание Общества Литературоведения при Саратовском Государственном Университете.

Саратов, 1930

В. А. Сушицкий.

Записки Ф. Б. Волховского о гражданской казни Н. Г. Чернышевского.

Вводная заметка.

Публикуемые записки Феликса Вадимовича Волховского о гражданской казни Н. Г. Чернышевского представляют значительный интерес. Даже при утверждении, что сам автор не был очевидцем описываемого (об этом речь ниже), то все же его записки, если не считать более ранних, не носящих полицейский характер, самые близкие хронологически к описываемому событию. В них отразились настроения революционера-современника в чистом своем виде, лишенные напластований публикаций и изысканий последующего времени. Оценка приемов поведения правительства в истории осуждения Чернышевского, именно с этой точки зрения, крайне показательна. Волховский, несомненно, не знал о подлогах, но неувязки в поведении следственного аппарата, стремление выполнить директиву правительства всеми средствами, ему, как и многим, были ясны. Здесь подтверждается еще раз сообщение Никитенки, что ‘многие сильно негодуют‘, {А. В. Никитенко: ‘Записки и дневник’ (1804-1877 г.г.). Т. II. Изд. Пирожкова. СПБ. 1905 г., стр. 181. К сожалению, и в этом месте ‘Записки и дневник’ пестрят цензурными изъятиями. И Никитенко, как и Волховский, считает несостоятельным обвинение Чернышевского за статьи, пропущенные цензурой. Те сомнения, которые были высказаны Мих. Лемке в его ‘Полит. процессах 60-х гг.’, о некоторых неточностях в передаче Никитенки, не устраняют основной мысли его рассказа, см. стр. 487, 488.} видя явную несправедливость приговора по отношению к Чернышевскому. Но Никитенко из беседы с сенатором Любощинским мог догадываться об общем характере предписания III отделения, ознакомление с которым заставило некоторых сомневающихся членов Государственного Совета больше уже не колебаться. Рассуждения Волховского, конечно, не имевшего таких высоких источников осведомления, еще раз показывают, что и в слоях, ниже стоящих по социальной лестнице профессора Никитенки, также понимали, что правительство не считалось с обычными юридическими нормами. Характерны и описания отдельных моментов казни: некоторые из них расходятся с другими показаниями, иные подтверждают и дополняют известное. Здесь отметим, что и Волховский ничего не говорит о тех враждебных выступлениях против Чернышевского со стороны рабочих, на которые указывает Венский, {В. Г. Короленко: ‘Из воспоминаний о Николае Гавриловиче: Чернышевском’. Рус. Богатство. 1905 г., No 6, стр. 99, 100.} но о которых не упустила бы случай, как отмечает Ю. Стеклов, {Ю. Стеклов: ‘Н. Г. Чернышевский’. Т. II. ГИЗ. 1928 г. Стр. 486.} упомянуть полиция в своих донесениях. Цифра в 10 тысяч, которой Волховский определяет количество присутствовавших во время казни, конечно, преувеличена, но и она показывает, что ближе к истине те, кто говорил о тысячах, а не о сотнях. Подчеркнем и указание Волховского на преобладание в толпе ‘образованных’ и на выявление их сочувствия осужденному. О преобладании интеллигентной публики говорит и М. П. Сажин {М. П. Сажин. ‘О гражданской казни Н. Г. Чернышевского.’ См. его ‘Воспоминания’ изд. О-ва политкаторжан. М. 1925 г. Стр. 16.}. Ему-же принадлежит совпадающее с записью Волховского утверждение, что букет Чернышевскому был брошен после гражданской казни {Там-же, стр. 17.}.

Оценка деятельности Чернышевского и симпатии к последнему, нашедшие выявление в записках, интересны дл’ биографии и самого автора.

Записки печатаются по копии, сделанной покойным Мих. Ник. Чернышевским и хранящейся в Доме-Музее Н. Г. Чернышевского в Саратове (рукопись в 11 односторонних четвертушек). На обложке имеется надпись рукою Мих. Н-ча: ‘О 19 мая 1864 г. Из воспоминаний Ф. В. Волховского’, а над текстом заголовок: ‘Из дневника Феликса Вадимовича Волховского. 1866 г.’ Над этим заглавием, красным карандашем, рукой того же Мих. Н-ча сделана надпись: ‘Это не из дела III отделении’. По авторитетному указанию . Д. Шилова устанавливается, что этот ‘Дневник’ Волховского отобран в 1868 г. при аресте в связи с Рублевым обществом. Дневник хранился среди вещественных доказательств при архиве III отделения’. {‘Рублевое O-во’ было организовано Г. Лопатиным и Ф. Волховским для распространения книг среди крестьянства и его изучения. Арестован В. в феврале 1868 г. После пребывания в Петропавловской крепости отдан на поруки матери с учреждением негласного надзора. Впоследствии судился по Нечаевскому делу и Большому процессу. В 1889 г. бежал из Сибири за-границу. Умер в Лондоне в 1914 г.}.

Мих. Н-ч, делавший выписки из этого ‘дневника’, относящиеся к Н. Г-чу, из сопоставлений с другими частями дневника, не мог установить, кому принадлежат в первом абзаце фразы в кавычках, характеризующие Чернышевского и его жену. В дальнейшем изложении, да и в начале записок, где сообщаются сведения общеизвестные, а не вторгающиеся в интимную жизнь Н. Г-ча, Ф. Волховский, бывший тогда студентом Московского, а не Петербурского университета {Волховский раньше учился во 2-ой Петербургской гимназии.}, ни разу не указывает, что он сам был очевидцем гражданской казни. Можно думать’ что в своем ‘дневнике’, а в дневнике обыкновенно находят отображения очередные события, он записал воспоминания очевидца (прошло, ведь, два года), заключив в кавычки подлинные выражения рассказчика. Не на этого ли самого рассказчика очевидца имеется ссылка и в средине текста записок относительно поведения Чернышевского во время казни? Настаивать на своем утверждении меня побуждает и то обстоятельство, что в записках Волховского много фактических ошибок (сцена со священником, отсутствие очков у Н. Г—ча, сильно преувеличенная цифра путейцев студентов и пр.), явившихся следствием дефектов памяти не одного, а двух лиц.

Записки.

30 августа.— Чернышевский ‘прекрасный, превосходный человек! т.-е…. как только может быть хорош человек’… [Жена ‘эксплоатировала его самым подлейшим образом’… т.-е. он был у ней ‘как батрак’, должен был работать на нее (,) как какой нибудь работник]. Очень непрактичен, ‘да уж эта женитьба показывает, что он непрактичен, ведь его жена дура набитая’] Положительно мог влиять своею личностью. Сильно увлекался. Раздавал деньги на сторону. Сын саратовского священника, в Саратовской семинарии учился и в Саратове женился. ‘Я хорошо его знал, я знал его, как никто, я с ним был коротко знаком, мы с ним были приятели. Я ведь его знал еще до Петербурга’. ‘В последнее время я реже у него бывал’. {Фразы, заключенные в скобки, видимо, предназначались М. Н. Ч-м к из’ятию. Скобки принадлежат ему. В. С.} (Чьи это слова? Мих. Черн.) ¹).

В день 19 мая 1864 г. с самого утра шел проливной дождь, постепенно все более и более усиливавшийся на Мытнинсксй площади ²), мрачной, болотистей местности, обставленной со всех сторон петербургскими брандмауерами без окон, был построен эшафот, т. е. довольно большой помост аршина в два вышины, с перилами, на котором был утвержден столб с двумя довольно высоко прикрепленными цепями, оканчивавшимися большими кольцами. Вокруг эшафота, более чем на 2 сажени расстояния, построен был четырехугольником один ряд солдат, который, впрочем, не был всюду плотно сомкнут, но на одном из углов оставался проход. Публику не подпускали к самой цепи,— полиция и жандармы (и тех и других было очень много) постоянно ее ‘осаживали’. Народу было очень много: тысяч до 10 и чуть ли не главную его массу составляли так называемые ‘образованные’, не было того литератора, который бы туг не присутствовал³), кадет, гимназистов и воспитанников других учебных заведений было пропасть,— одних воспитанников корпуса путей сообщения было до 80 и все в форме и в касках. Последние совершенно случайно собрались в одну группу, и так как здесь же случилось 2 путейских офицера и стояли они в большом порядке, то это имело весьма оригинальный вид: точно они стоят здесь по приказанию начальства⁴), их оффициозность была настолько естественна, что начальник корпуса жандармов Мезенцов посылал впоследствии запрос к Директору корпуса путей сообщения, ни сном (,) ни духом не знавшему об этом происшествии, зачем он нарядил на предстоявшее чтение приговора 80 воспитанников с дежурными офицерами⁵).

На пространстве между эшафотом и публикою сновали полицейские, жандармы, разного рода начальство: приехал Суворов⁶), тогдашний генерал губернатор, приехал даже кто-то из царской фамилии — походил, посмотрел… В ожидании преступника на эшафоте расхаживали 2 палача: один низенький, другой высокий, в народе на досуге болтали, между прочим, о том, что первый из них убил двоих, второй восьмерых. На всех пунктах шла неизбежная в этих случаях торговля местами, скамейками и стульями. Вдруг показались 2 извощичьи кареты. Обе они в’ехали за войсковую цепь чрез оставленный проход. Вторая остановилась раньше и из нее вышел священник, из первой вышел сначала жандарм с саблей на-голо, потом Чернышевский, потом другой жандарм, тоже с саблей на-голо. Священник поднес ему крест для целования⁷), (он поцеловал) {Скобки принадлежат М. Н. Ч-му. В. С.}. Затем взяли его палачи и повели на эшафот. Чернышевский был без очков⁸), в бороде (которая отросла у него в крепости) и, в противность обыкновению, не в арестантском платье, как это обыкновенно бывает, а в своем черном, штатском, поверх всего было надето пальто и большие высокие калоши, известные под именем ботинок {Вероятно: ботиков. В. С.}. Дождь лил по прежнему. Палачи подвели Чернышевского к столбу, он снял шапку. Палачи, отведя руки назад и подняв кверху, надели на них кольца цепей, так что загнутые назад локти остались почти на одном уровне с головой. В это время раздалась громкая команда из публики: ‘Шапки долой!’ ⁹) И все обнажили головы, не исключая и кадет, снявших свои каски, какой-то офицер хотел остаться в шапке, но близ стоявшие сбили ее с его головы,— промолчал офицер, делать нечего! Жандармерия и полиция кинулись отыскивать, кто крикнул, но, конечно, ничего не нашли. Между тем, какой-то авдитор небольшого роста стал читать подробное изложение дела. Он читал о том, что ‘Государственный Совет в Департаменте гражданских и духовных дел, по рассмотрении о предп. Правит. Сената 5-го Департамента об отст. тит. сов. Николае Чернышевском’, признает его виновным: 1) в сношениях с находящимися заграницей злоумышленниками (под этим подразумевалось то обстоятельство, что в бумагах Чернышевского найдено было письмо Искандера, {Над словом ‘Искандера’ руной М. Н. Ч-го надписано: ‘Герцен’. В. С.} в котором последний предлагал свое сотрудничество ¹⁰), 2) ‘сочинении возмутительного воззвания¹¹) и передаче оного для тайного напечатания с целью распространения’, причем сообщалось и о показаниях Всеволода Костомарова и мещанина {Над словом ‘мещанина’ рукой No, Н. Ч-го надписано: ‘Яковлева’. В. С.}, 3) ‘в принятии мер к ниспровержению существующего в России порядка управления’, посредством устройства пропаганды на Волге, что явствует из следующих строк письма оного Чернышевского к Плещееву (приведены были и самые слова, ¹²) и (,) наконец, в распространении ‘вредных’ социалистических и т. п. идей в русском юношестве чрез посредство статей, печатавшихся в журнале ‘Современник’ (как назвал его авдитор). Приговор заключался сообщением, что при следствии подсудимый оказывал упорство, почему и осужден на 14 лет в каторжные работы, но государь, принимая в соображение ‘чистосердечное раскаяние’, уменьшил срок на половину. Это раскаяние выражается обыкновенно письмом осужденного к государю, в котором он просит о помиловании. Письма такого рода обратились уже в форму. Каждый политический преступник их пишет (причем нередко утверждая свою невинность и в то же время просит о помиловании): писали эти письма декабристы, писал Петрашевский ¹³) и К^о, писал Обручев, ¹⁴) и пр. и пр., писал и Чернышевский.

Всех стоявших тут порядочных людей поразила пустота и бездоказательность обвинений. Все знавшие ход следствия никак не предполагали, чтобы на такого рода данных можно было основать какое-либо обвинение, а потом ждали, что будут сочинены доказательства более сильные. Да и как было иначе думать!? Разве можно обвинять человека в сношениях с другим лицом на основании письма, полученного от этого лица? Если Искандер {Это фактически неверно: Ч. не писал письма с просьбою о помиловании и в резолюции Александра II не говорилось о ‘чистосердечном раскаянии’. Мих. Черн. Над словом ‘Чернышевский’ надпись М. Н. Ч-го:’ Но Черн. такого письма не писал’. В. С.} и предлагал Чернышевскому свое сотрудничество, то разве известно, что последний добивался этого сотрудничества или хоть принял его? Неизвестно даже, отвечал ли Ч. на письмо Искандера {Над словом ‘Искандер’ надпись М. Н. Ч—го ‘Герцен’. В. С.}. Мало ли кто мне может написать письмо? Что из этого следует? Я могу не только не быть в тесных отношениях с автором письма, а могу даже быть во враждебных и все-таки могу получить от него письмо!¹⁵) Разве можно основать обвинение на показаниях разжалованного в солдаты, следовательно, по русским законам, ‘опороченного’, ‘бывшего под судом’ и претерпевающего наказание Всеволода Костомарова (о котором ни один честный человек не скажет доброго слова за всю его жизнь ¹⁶) и состоявшего под судом мещанина, которого показания опровергнуты свидетельством Сулина¹⁷) и Ко? На каком основании свидетельство этих последних не признано заслуживающим доверия, а показания Костомарова и мещанина признаны таковыми, когда все эти лица были одинаковы (?) под судом?

Но, быть может, доказательно обвинение в пропаганде между бурлаками?— На чем же оно основано?— На письме, подлинность которого отказались признать секретари Сената¹⁸), на письме к Плещееву ¹⁹), которого даже не требовали в то время в Петербург, хотя адрес и выражения подложного письма были таковы, что привлекали к делу и Плещеева ²⁰). Что же остается из всех этих обвинений? Обвинение в распространении вредных мыслей в цензурованных статьях! Да разве по каким бы то ни было законам в мире может человек подвергаться преследованию правительственной власти за те сочинения, которые одобрены тем же правительством!

Из всего этого ясно только одно, что правительству нужно было упечь Чернышевского, как такого человека, который с замечательною энергией и талантом развивал в русской прессе мысли, вынуждавшие у него реформы, которые шли в разрез с частными узкими интересами русской аристократии, во главе которой стоит аристократия правительственная, двор. Чернышевский мученик за стремление к достижению общественного блага. И мы должны с любовью чтить эту светлую личность и чтить небессильным хныканьем, а делом.

Вернемся, однако, к нашему рассказу.

В то время как авдитор читал 2-ой пункт обвинения, сквозь публику и цепь полицейских прорвался какой-то человек среднего роста, в плохом картузе и истертом пальто немецкого покроя, но без перехвата сзади, какие носят мастеровые и бросился к цепи войск, желая достигнуть эшафота. В публике стали кричать, что это тот самый мещанин, который показывал на Чернышевского и что он хочет признаться о лжесвидетельстве. Действительно ли это был тот мещанин или нет, трудно сказать, вообще ничто не говорит в пользу догадки. Как бы то ни было, мещанина взяли и посадили в часть.

Чтение продолжалось с ¹/₂ часа. Николай Гаврилович слушал совершенно спокойно, глядел в обе стороны на публику и при чтении некоторых мест конфирмации улыбался.

Когда чтение было окончено, Чернышевского отвели от столба к средине эшафота и велели стать на колени. Эшафот был усыпан песком, который от неперестававшего ни на минуту дождя превратился в мокрую массу, так что Чернышевский должен был стать на пол прямо в грязь. Палач сорвал с Николая Гавриловича шапку и, став сзади, разломал над его головой шпагу — знак лишения всех прав состояния. Эта последняя процедура не производила уже такого тягостного впечатления, как привязывание к позорному столбу. Когда Николая Гавриловича привязали, весь народ плакал, все, положительно все, плакали. В каждом плакало оскорбленное человеческое достоинство: осужденный, с именем которого у многих соединялось (и совершенно справедливо) понятие о самом прямом, честном, гуманном и мощном характере и замечательном уме, этот осужденный должен был поневоле изъявлять разные знаки раскаяния, смирения и покорности, он целовал крест ²¹), символ того, в святость чего не верил, он становился на колени, без сопротивления дал себя привязать к столбу.

Повторяю, все зрители плакали, многие навзрыд и уж конечно все — совершенно искренно.

Сам Чернышевский был все время спокоен. С того самого момента, как вышел он из кареты и до того, как снова вошел в нее, ничто не изобличало в нем присутствия какого либо волнения. ‘Он точно был за чаем у добрых знакомых’, говорил мне один из очевидцев.

Вдруг из толпы снова какой-то голос крикнул (но уже с другой стороны): ‘Накройсь!’ — Все надели шапки. Чернышевского стали сводить с эшафота. В это время, из толпы был брошен по направлению к нему букет свежих цветов. Полиция опять попыталась разглядеть, кто кинул, но безуспешно

Между тем Чернышевского повели к карете, войско стало расходиться и весь народ (как это обыкновенно бывает) хлынул к нему — прощаться, но полиция и жандармы употребили самые энергические усилия и им удалось остановить публику, пока Чернышевский сел в карету, опять таки с двумя жандармами. Туда-же влетел за ним еще один букет цветов, и вскоре в публике стали говорить, что бросила его дама и что даму тотчас же схватили и увезли.

Действительно, второй букет кинула весьма смело некто г-жа Михаэлис ²²) без всяких излишних предосторожностей, стоя в первом ряду зрителей. Полицейские метнулись и сюда. ‘Да это вот она бросила’, сказал какой-то офицер, указывая на Михаэлис. Ее заарестовали и вместе с сопровождавшим ее на площадь кавалером ²³) повезли к обер-полицмейстеру Анненкову ²⁴). Садясь в коляску, Михаэлис заставила жандармского офицера сесть не рядом, как он хотел, а на козлы. Анненкову она наговорилась разных энергических, вещей, об’яснив, что она вправе бросать букеты, куда угодно и т. п. Об ней впоследствии подавали доклад государю и решено было отдать ее под присмотр матери, петербургской помещицы, которая должна была не выпускать ее дальше своего уезда, в исполнении последнего потребовали ручательство кого-либо из состоящих на государственной’ службе и таковой нашелся.

Чернышевского же повезли не в пересылочную тюрьму, а в Петропавловскую крепость {Над и под последней фразой рукой Л. Н. Ч—го написано: ‘На другой день 20-го мая 1864 г. Черн. был отправлен с 2 жана. в Сибирь и вернулся таким же путем в конце окт. 1883 с поселением в Астрахани. В. С.}.

Доступ к нему после этого зависел от генерал-губернатора Суворова и был не затруднителен, у него бывали многие ²⁵).

У Николая Гавриловича есть в Петербурге брат-офицер, небольшого роста, брюнет {Братьев у Ч. не было. Вероятно тут ошибочно назван братом Ч. двоюродный брат Ольги Сократовны — артиллерийский офицер Вениамин Иванович Рычков.}.

Примечания.

1) Перед нами один из многочисленных отрицательных отзывов об Ольге Сократовне, пропитанный сочувствием к ее мужу. К выражению сочувствия Чернышевскому сведен вопрос о роли его жены и в научной работе К. Н. Берковой (‘Н. Г. Чернышевский.’ Биографический очерк. Изд. ‘Моск. рабочий’ 1925 г.). Об’ективно к вопросу подошел Ю. Стеклов: ‘Роль (Ольги Сократовны) была несомненно велика и, как ни парадоксально это звучит, чрезвычайно благотворна. В этом отношении приходится скорее согласиться с ее сыном, который в своем возражении на книгу В. А. Пыпиной говорит про свою мать: ‘Она не только не заслуживает осуждения (об этом, впрочем, можно спорить.— Ю. С.), но имеет и свое право на уважение потомства. Она не должна быть рассматриваема единолично сама по себе, она — жена Чернышевского, а потому нельзя упустить из вида то, какое значени она имела для самого Чернышевского… Ольга Сократовна была единственной женщиной, которую знал Чернышевский. Она увлекла его всем тем, что он так ценил: и красотой и независимой индивидуальностью, и неиссякаемым порывом удали… Она ярким светом озарила его жизнь и он любил ее… Он любил ее всю целиком, со всеми ее достоинствами и недостатками, и ее недостатки — в чужих глазах — по отношению лично к нему не производили на него страдательного действия. От этих недостатков страдал не сам Н. Г—ч, а окружающие его близкие, ее родные.’ (Ю. Стеклов, ‘Н. Г. Чернышевский. Его жизнь и деятельность. Т. I. Изд. 2-е. Гиз. М. 1928. Стр. 124, 125).

2) Мытнинская на Песках площадь (иначе Конная) ныне не существует. Она превращена в Овсянниковский сад. См. П. Столпянский: ‘Революционный Петербург.’ Изд. ‘Колос’. СПБ. 1922 г. Стр. 202 и планшет VIII, No 65. Снимок сада см. в ‘Огоньке’ за 1928 г., No 48.

3) Осведомители сообщали в III отделение. Публики была 2-3 тысячи, из них простого народа считают не более ¹/₃, остальные — все чиновного сословия. Замечено было много дам стриженых (нигилисток), все они были в черных платьях и черных же башлыках и старались пробиться как можно ближе к эшафоту’ (Стеклов. Там же. Т. II, стр. 487).

4) А. Тверитинов, присутствовавший на казни с своими сотоварищами по путейскому институту, пишет, что их было ‘человек десять, а может быть и больше’. Конечно, не исключается возможность присутствия и других групп путейцев, о которых Тверитинов не упомянул. (См. его воспоминания: ‘Об об’явлении приговора Чернышевскому’… Изд. Пирожкова. СПБ. 1906 г., стр. 4, 5. Ср. полицейские данные с вышеизложенным: ‘из воспитанников видели: училища Правоведения — 3 и Строительного училища — 7). ‘Эти последние были без погон, и при них находился какой-то путейский офицер… Других воспитанников было очень немного, зато студенты Медицинской академии присутствовали во множестве’. (Стеклов. Т, II. стр. 488).

5) Из воспоминаний того же Тверитинова видно, что инспектор института допрашивал воспитанников, ссылаясь на запрос III-го отделения, которое якобы обвиняло путейцев в бросании цветов. ‘Никто из нас не сознался и Панаев доложил кому следует, что никто из нас на площади не был’. (Там-же, стр. 8). Н. В. Мезенцов — управляющий III отделением. Шефом жандармов стал в 1876 г.

В 1878 г. был убит Кравчинским.

6) А. А. Суворов-Рымникский, св. кн., внук известного полководца, петербургский генерал-губернатор, был прикосновенен к делу декабристов и отправлен за это на Кавказ. В 60-х г. г. слыл за либерала, сохранив славу гуманного администратора, отчасти, благодаря воспоминаниям Л. Ф. Пантелеева и др. до современных исследователей (Лемке также придерживался традиционного взгляда). Ю. Стеклов показал, что в числе других лиц и Суворов принял участие в создании оснований к осуждению Ч-го. (‘Вокруг процесса Чернышевского’. ‘Красная Новь’. 1927 г., No 4).

7) Священник не присутствовал на гражданской казни по желанию самого Ч-го. См. Стеклов. Т. II, стр. 488.

Другие современники утверждают противное. Ср. В. Короленко: ‘Из воспоминаний о Н.Г. Чернышевском’ (воспоминания Венского). Рус. Бог. 1905 г., No 6, В. Кокосов: ‘Рассказы о Карийской каторге’ Изд. ‘Рус. Бог’. СПБ. 1907 г., стр. 296.

9) В справке III Отделения говорится: ‘Мещанин Свириденко, находящийся приказчиком в книжном магазине Кожанчикова, приглашал народ снять шапки’. Стеклов. Т. II, стр. 487, 488.

10) Это обвинение было признано Сенатом недоказанным. Письма Герцена и Огарева Н.Серно-Соловьевичу были отобраны у Ветошникова на-границе. Одно из писем заканчивалось словами: ‘Мы готовы издавать ‘Совр.’ здесь с Черныш., или в Женеве. Печатать предложение об этом. Как вы думаете?’ (Лемке: ‘Политические процессы в России 1850-х г.’ Изд. 2-е. Гиз. Петрогр. 1923 г., стр. 182).

11) ‘Сочинение возмутительного воззвания к барским крестьянам, переданного Костомарову для напечатания, с целью распространения’ (из определения сената). Там же. Стр. 484.

12) Передано было только содержание письма. ‘Из этого письма явствует,— говорит определение сената, что (Ч—му) были известны другие злоумышленники, возмущавшие общественное спокойствие распространением своих воззваний (Л. и 23 в Понизовьи)’. Там же. Стр. 485.

13) В поведении М. В. Буташевича-Петрашевского во время следствия, которое он определял в своих показаниях, как неправильно направленное, не было даже желания каяться После помилования, которое было ‘даровано’ на эшафоте, он заявил: ‘Я потребую пересмотра дела’. Он и в Сибири отказывался просить об облегчении своей участи государя, в письме к которому критиковал поведение местной администрации. См. В. Лейкина: ‘Петрашевцы’. Изд. О-ва полит. каторжан. М. 1924 г., стр. 77-84.

14) Всеподданнейшее покаянное прошение В. Я. Обручева напечатано в статье М. Лемке: Процесс ‘Великоруссцев’. См. его книгу: ‘Очерки освободительного движения ‘шестидесятых годов’. 2-е изд. Поповой СПБ. 1908 г., стр. 367 и д.

15) Результатом лондонских переговоров Герцена с Чернышевским, которые явились отражением одного из моментов в борьбе между революционной молодежью и либералами, было внешнее примирение. Ю. Стеклов находит, что ‘после поездки в Лондон отношение (Ч—го) к Герцену стало еще более отрицательным, чем прежде.’ См. Т. II. стр. 57.

16) В. Д. Костомарову были переданы М. И а. Михайловым через студента Сороко для напечатания рукописи двух прокламаций: ‘Солдатам’ Шепгунова и ‘Барским крестьянам* Чернышевского. На первых же допросах Костомаров выдал Михайлова Был приговорен в 1862 г. к лиш. нек. прав и преим. и заключению в крепости на 4 года. По поручению III отделения сфабриковал подложные документы по делу Чернышевского, для обнаружения которых в пути и был отправлен в штаб войск Кубанской области. По возвращении в Петербург был прикомандирован в СПБ. гарнизонным батальон, а в 1864 г. зачислен рядовым в 1-ый Ул. СПБ. полк. В этом же году, по болезни, уволен со службы. См. ‘Деятели революционного движения в России’. Составили А. А. Шилов и М. Г. Карнаухова. Т. I. ч. II. Изд. О-ва политкаторжан. М. 1928 г. Стр. 184.

17) Во время следствия по делу М. Ил. Михайлова А. П. Сулин настаивал на том, что получил воззвание к ‘Барским крестьянам’ непосредственно от В. Костомарова. Воззвание напечатано в книге: ‘Политические процессы 60-х г.г.’ (ред. Б Козьмина. Центрархив. Гиз. 1923 г. Стр. 188-199) и в первом томе избранных сочинений Чернышевского (ГИЗ. М., 1928, стр. 143—152).

18) Речь идет о поддельной записке Чернышевского Вс. Костомарову. 6 чиновников экспертов не нашли сходства, 2 нашли ‘умышленное извращение почерка’. Сенат согласился с меньшинством. В настоящее время ученая экспертиза графологов установила подделку обоих документов. См. Лемке: ‘Пол. процессы’, стр. 376

19) Это поддельное письмо напечатано в книге Лемке: ‘Полит. процессы’, стр. 442.

20) Алексей Ник. Плещеев, петрашевец и поэт, ‘ни в каком противозаконном участии с (Ч—м) не сознаются, ровно как и в получении от него письма’ (из определения сената. См. Лемке, стр. 483). Характерно, что после допроса, являвшегося пустой формальностью, Плещеев был мирно отпущен.

21) См. прим. 7-е.

22) Мария Петровна Михаэлис, родная сестра жены Н. В. Шелгунова, была выслана в имение родителей, в Шлиссельбургский уезд. Находилась под надзором полиции более года. См. Лемке, стр. 495. Дополнительно о ней сведения можно найти в воспоминаниях Л. П. Шалгуновой: ‘Из далекого прошлого’. СПБ, 1901 г., стр. 112. В 1928 г. впервые опубликован ее снимок в журнале: ‘Красная панорама’, No 50.

23) Из справки 111 Отделения видно, что А. Н. Мезигеровский (сотрудник ‘Русского Слава’, затем ‘Дела’) приехал на площадь вместе с М П. Михаэлис. Но указаний в этом источнике, что он ее сопровождал при аресте, не имеется. См. Стеклов. Т. II, стр. 487.

24) Петербургский обер-полицмейместер И. В. Анненков. Брат известного П. В. Анненкова, автора воспоминаний о литературной среде своего времени.

25) С просьбой к Суворову разрешить свидание обратились: А. Н. Пыпин, С. Н. Пыпин, Е. Н Пыпина, П. Н. Пыпина и И. Г. Терсинский (родственники). А. Н. Пыпин ходатайствовал о разрешении для Н. А. Некрасова, М. А. Янтоновича, Г. З. Елисеева и П. И. Бокова Суворов дал им всем разрешение. Ольга Сократовна, сын и указанные лица, исключая Некрасова, воспользовались полученным правом.

В. А. Сушицкий.

Записки Ф. Б. Волховского о гражданской казни Н. Г. Чернышевского.

Вводная заметка.

Записки.

Примечания.

Читайте также: