Записки генерал-лейтенанта Владимира Ивановича Дена, Ден Владимир Иванович, Год: 1873

воспоминания
Время на прочтение: 193 минут(ы)
Скачать в PDF

Записки генерал-лейтенанта Владимира Ивановича Дена

Составитель предлагаемыхъ здсь посмертныхъ записокъ, генералъ-лейтенантъ Владиміръ Ивановичъ Денъ, родился 12-го іюля 1823 г., въ сел Кистини, Могилевской губ., родовомъ имніи Лоневскихъ. Мать его, Екатерина Владиміровна, была рожд. Лоневская-Волкъ.
Воспитаніе В. И. Денъ получилъ домашнее, подъ руководствомъ гувернеровъ-французонъ. На службу поступилъ онъ унтеръ-офицеровъ въ л.-гв. Саперный батальонъ 13-го февраля 1840 года, въ офицеры произведенъ 28-го января 1842 года, въ январ 1849 года онъ былъ уже штабсъ-капитаномъ, за дятельное, усердное и вполн успшное отправленіе обязанностей по военной служб онъ неоднократно удостаивался благоволенія императора Николая Павловича и 6-го декабря 1853 года, въ чин капитана (съ 1850 г.), былъ назначенъ флигель-адъютантомъ, съ отчисленіемъ изъ сапернаго баталіона въ свиту. Во время войны 1854—1855 гг. императоръ Николай Павловичъ неоднократно возлагалъ на В. И. Дена командировки въ Кіевскую губ., въ Николаевъ, Одессу, Бендеры, Перекопъ для осмотра крпостей и вновь возводившихся укрпленій, и вообще во все время службы Владиміръ Ивановичъ пользовался особымъ расположеніемъ и довріемъ государя Николая Павловича. Съ апрля 1854 г. Денъ участвуетъ въ военныхъ дйствіяхъ (при бомбардированіи Одессы) и за дло 24-го октября 1854 г. въ Севастопол — получилъ золотую полусаблю съ надписью за храбрость. Въ ноябр 1855 г. полковникъ Денъ получилъ командованіе 13-мъ Смоленскимъ полкомъ. Въ 1860 г. произведенъ въ генералъ-маіоры съ назначеніемъ въ свиту его величества и былъ назначенъ для наблюденія за правильностью призыва отпускныхъ сначала въ С.-Петербургской, а потомъ въ Курской губерніяхъ.
Приказомъ 19-го января 1861 г. В. И. Денъ назначенъ курскимъ военнымъ губернаторомъ, съ управленіемъ и гражданскою частью, на каковомъ посту онъ оставался до увольненія его 10-го октября 1863 г., съ оставленіемъ въ свит его величества. Въ 1868 г. В. И Денъ произведенъ въ генералъ-лейтенанты, а 22-го іюня 1869 г. назначенъ сенаторомъ. Уволенъ изъ сената, по прошенію, въ 1873 г.
Въ 1867 и 1868 гг. Денъ исполнялъ нкоторыя, по Высочайшему повелнію возложенныя на него, весьма важныя порученія.
В. И. Денъ скончался 26-го января 1888 года въ своемъ маіоратномъ имніи въ Царств Польскомъ, въ город Козеницы.
Здсь, въ этомъ имніи, гд почти безвыздно онъ прожилъ послдніе 15 лтъ, написаны имъ въ 1868 и 1873 годахъ его записки, нын представляемыя читателямъ ‘Русской Старины’.
Долгомъ считаемъ принести нашу глубочайшую благодарность семь покойнаго сенатора В. И. Дена, весьма обязательно сообщившей на стр. ‘Русской Старины’, эти вполн интересныя посмертныя записки.
В. И. Денъ былъ человкъ высокой честности, полонъ самой пылкой энергіи и безпредльной преданности монархамъ и Россіи, которымъ онъ служилъ истинно врою и правдою.
Лтомъ 1887 г. мы впервые познакомились съ покойнымъ В. И. Деномъ — встртивъ его заграницей, въ Висбаден. Здоровье его было уже сильно расшатано, онъ съ интересомъ говорилъ о ‘Русской Старин’, усерднымъ читателемъ которой былъ съ самаго начала ея изданія, и въ разговорахъ съ нами, Владиміръ Ивановичъ не разъ прослезился при воспоминаніи объ император Никола Павлович, котораго обожалъ.
Императоръ Александръ II нашелъ въ В. И. Ден горячаго и глубоко искренняго исполнителя предначертанныхъ Его волею преобразованій всего внутренняго строя Россіи. Денъ всегда гордился тмъ счастьемъ, что ему въ званіи губернатора довелось ввести Положеніе 19-го февраля 1861 года въ Курской губерніи.
Вполн уврены, что читатели ‘Русской Старины’ съ удовольствіемъ и интересомъ прочтутъ живыя и искреннія посмертныя воспоминанія В. И. Дена о виднномъ и пережитомъ имъ за время въ теченіи боле полустолтія.

Ред.

I.
Дтство.
Мой праддъ и ддъ. — Дядя Александръ Ивановичъ.—Отецъ.—Первыя впечатлнія дтства.—Пребываніе нашей семьи въ Варшав.—Гувернеры.—Вліяніе Сандоза.—Я остаюсь протестантомъ.—Мои любимыя развлеченія.—Поступленіе въ полкъ.—Петербургскіе знакомые.—Производство въ офицеры.

1823—1840.

Козенице, ноября 1868 г.

Съ 14 числа сего мсяца я нахожусь въ совершенномъ одиночеств въ моемъ любезномъ Козениц. Жена съ Ольгою въ Дрезден, Мери у сестры моей въ Варшав. Давно уже я задумалъ писать свои записки, для освженія въ своей памяти нкоторыхъ событій, въ которыхъ я принималъ участіе или, по крайней мр, которыхъ я былъ свидтелемъ, притомъ взглянуть на время давно прошедшее, и если на старости лтъ еще можетъ пригодиться опытность, не безъ пользы для себя дать себ отчетъ въ своихъ дйствіяхъ.
Начну съ того, что знаю о своемъ происхожденіи. Покойный отецъ мой говорилъ, что праддъ мой, Самойлъ Денъ, прибылъ въ Россію въ 1736 году, въ свит принца Антона Ульриха Брауншвейгъ-Люнебургскаго, и поступилъ въ русскую службу. Жилъ въ Петербург въ собственномъ дом, на углу 1-ой линіи Васильевскаго острова и Румянцевской площади, (теперь Переяславцева), дослужилъ онъ до чина тайнаго совтника и занималъ должность вице-президента юстицъ-коллегіи и члена совта учебныхъ заведеній, пользуясь большимъ уваженіемъ.
Дла Остзейскихъ губерній, поступавшія въ юстицъ-коллегію, подлежали ревизіи Самойла Дена и потому онъ имлъ случай заслужить особыя довріе и уваженіе жителей этихъ губерній. Уваженіе это было доказано лифляндскимъ дворянствомъ, предложившимъ прадду моему принять его въ среду своего Ritterschaft’a, пользовавшагося въ то время, какъ извстно, особыми привиллегіями и преимуществами, но Самойлъ Денъ не считалъ себя въ прав воспользоваться этимъ предложеніемъ, имя вліяніе, по должности своей, на дворянскія дла Остзейскаго края. Сколько мн извстно, онъ былъ похороненъ въ С.-Петербург на Самсоніевскомъ кладбищ, но не смотря на мои старанія, когда я былъ юнкеромъ въ 1840 году, я не могъ отъискать его могилы. У него былъ одинъ сынъ Иванъ Самойловичъ, служившій въ 1770-хъ годахъ въ гвардейской артиллеріи поручикомъ. Но вскор, женившись на двиц Брандтъ и продавъ свой домъ, онъ купилъ имніе въ Финляндіи, Выборгской губерніи, — въ 25 верстахъ отъ крпости Фридрихсгамъ, село Сипполо, гд и поселился.
Отецъ мой былъ старшимъ сыномъ Ивана Самойловича и съ особенною нжностью всегда вспоминалъ о своей матери, съ которой разстался рано и видлся въ послдній разъ въ 1818 г. Во время дтства отца моего, мстность, въ которой жили его родители, была пограничная. Выборгская губернія по случаю постоянныхъ войнъ со Швеціею была наводнена нашими войсками. Бабушка моя была умная и любезная женщина, она любила принимать у себя военныхъ, квартировавшихъ въ Фридрихсгам и въ Кюмень-город, хорошо знала Суворова, Каменскаго и другихъ, о которыхъ впослдствіи часто разсказывала анекдоты и приводила разговоры.
У отца моего было пять братьевъ и пять сестеръ, имніе Сипполо, пространствомъ очень значительное, давало однако такъ мало доходу, что многочисленное семейство дда моего съ трудомъ могло прожить прилично, по понятіямъ помщиковъ того времени, разумется, сыновья поступили въ военную службу, кром старшаго Александра, который, окончивъ курсъ въ Дерптскомъ университет, опредлился въ гражданскую. Объ Александр Иванович я долженъ распространиться, потому что я особенно любилъ за его любезность и остроуміе. Посл смерти ддушки онъ ршился на великій подвигъ, оставилъ службу и Петербургъ и посвятилъ себя семейству, которому хотлъ сохранить имніе и сестрамъ приличное убжище. Онъ былъ человкъ всесторонне образованный, очень умный и пріятный собесдникъ, любилъ спорить, но спорилъ пріятно. Безвыздно проживши въ деревн нсколько десятковъ лтъ, онъ постоянно слдилъ за умственнымъ движеніемъ Европы, читалъ все, составилъ себ большую библіотеку и я помню какъ меня поражалъ его разговоръ или, правильне, разсказы, потому что я въ то время относился весьма равнодушно къ политическимъ событіямъ, да и вообще въ то время въ 1840-хъ годахъ, въ офицерской компаніи если и говорили о политик, то это заключалось боле въ передач другъ другу газетныхъ новостей — собственно же разсужденій мн рдко приходилось слышать. О Россіи совсмъ не говорили, оно считалось отчасти и не безопаснымъ: самыя невинныя, по теперешнимъ понятіямъ, выходки могли повлечь за собой — серіозныя внушенія начальства, а затмъ и невыгодную атестацію. Я не могу вспомнить при этомъ съ какою таинственностью говорили въ то время о государственномъ бюджет, сохранявшемся въ глубокой тайн, о событіяхъ, къ несчастью — такъ печально ознаменовавшихъ восшествіе на престолъ государя Николая Павловича, и т. д. Свжо преданіе, а врится съ трудомъ.
Теперь пора возвратиться къ батюшк Ивану Ивановичу. Сколько я могъ судить по его разсказамъ, онъ былъ любимцемъ бабушки, получилъ тщательное домашнее воспитаніе, онъ всегда съ особеннымъ уваженіемъ и благодарностью вспоминалъ своего умнаго и ученаго учителя Тиме. Въ 1837 году, во время путешествія по Германіи, онъ отыскалъ этого старика и провелъ съ нимъ нсколько дней. Въ 1805 году отецъ поступилъ въ военную службу колонновожатымъ, немедленно былъ отправленъ въ армію, но прибылъ, по назначенію, посл Аустерлицкаго сраженія. Въ офицеры онъ былъ произведенъ въ 1806 году, участвовалъ затмъ въ качеств инженернаго офицера въ кампаніи противъ шведовъ, отличился при осад Выборга, а въ 1812 году — при формированіи л.-гв. сапернаго баталіона — переведенъ въ гвардію капитаномъ. Здсь онъ имлъ случай сдлаться извстнымъ государю Николаю Павловичу, который его особенно оцнилъ какъ то доказываетъ все его служебное поприще, — поприще, о которомъ я распространяться не буду, а ссылаюсь на его формулярный, — а какъ теперь правильне стали называть — послужной списокъ моего отца.
Скажу только, что во все время моего дтства и отрочества, проведенное въ Варшав, государь Николай Павловичъ столько разъ доказывалъ свое особенное уваженіе моему отцу, — что, вроятно, этимъ самымъ положилъ основаніе той безпредльной преданности и любви, которыя я и по сіе время (1868 г.) сохраняю къ блаженной памяти государю Николаю Павловичу. Въ 1822 году батюшка командовалъ 1 піонернымъ баталіономъ въ г. Рогачев, Могилевской губерніи и, познакомившись съ семействомъ отставнаго кавалерійскаго маіора Лоневскаго-Волкъ, вскор женился на его третьей дочери Екатерин Владиміровн. Богъ благословилъ этотъ бракъ, я никогда не видлъ, вн дома моихъ родителей, боле согласія, дружбы, обоюднаго доврія, нжной любви. Но имъ не было суждено дождаться серебряной свадьбы. Матушка скончалась въ 1846 году совершенно неожиданно, почти внезапно. Я былъ въ то время въ отпуску въ Варшав. 25-го ноября матушка, сестры и я, — мы отправились вс вмст на балъ къ намстнику — фельдмаршалу кн. Паскевичу. Во время бала матушк сдлалось дурно, — ее отнесли въ спальню княгини Елизаветы Алексевны Паскевичъ, тамъ ей сдлалось лучше и она требовала, чтобы сестры продолжали танцевать, меня же просила сопровождать ее немедленно домой. Ночь она провела въ страданіяхъ, а на другой день, въ понедльникъ, 26-го ноября, не смотря на пособія лучшихъ докторовъ, въ 6 ч. вечера ея уже не стало…
Я родился въ сел Кистини, родовомъ имніи Лоневскихъ, 12-го іюля 1823 года. Помню какъ въ туман перездъ нашъ въ Динабургъ, по случаю назначенія отца моего командиромъ бригады, потомъ въ 1829 г. въ Митаву — въ расположеніе 1-го пхотнаго корпуса, куда отецъ мой былъ назначенъ начальникомъ штаба. Съ тхъ поръ я помню почтенную фигуру П. П. фонъ-деръ Палена, бывшаго тогда корпуснымъ командиромъ и котораго я узналъ впослдствіи гораздо ближе. Не говоря о его извстной храбрости, гр. Петра Петровича я особенно уважалъ по случаю, я думаю, мало извстному, когда вслдствіе разныхъ непріятностей, длаемыхъ нашимъ правительствомъ ЛюдовикуФилиппу, прекратились дипломатическія сношенія между Россіею и Франціею и нашъ посолъ при французскомъ двор гр. П. П. Паленъ жилъ въ Петербург: онъ оставался посломъ и потому продолжалъ получать содержаніе посла. Не смотря на свою скупость, онъ настаивалъ и, наконецъ, настоялъ на томъ, чтобы ему прекратили производство содержанія, которое онъ получалъ въ Париж.
Въ Митав, я хорошо помню, произвело на меня сильное и грустное впечатлніе выступленіе полковъ 1-го корпуса въ Польшу посл варшавскихъ событій 19-го ноября 1830 года.
Весь 1831 годъ до декабря матушка съ четырьмя дтьми провела въ Риг, а нсколько недль для морскихъ купаній въ Сумес, имніи семейства Медемъ. Дочь этой баронессы Медемъ, замужемъ за Іосифомъ Александровичемъ Гурко, была очень дружна съ матушкой и предложила ей провести нсколько времени въ ихъ имніи.
Въ август мы перехали въ Ригу и застали тамъ развивающуюся холеру, — холеру 1831 года, т.е. бдствіе, о которомъ холера послднихъ годовъ не можетъ дать никакого понятія. Я помню ужасъ и уныніе, которые распространились повсюду, ужасные толки и разсказы, нелпость которыхъ я оцнить не могъ, но къ которымъ прислушивался съ жадностью, любопытствомъ и страхомъ. Наконецъ, получили извстіе о взятіи Варшавы, и вскор затмъ мы съ матушкой отправились къ отцу въ Варшаву.
Здсь отцу моему предстояло поприще новое и неожиданное, а именно строителя крпостей. Государь требовалъ необыкновенно скорыхъ сооруженій, сначала было предположено срыть старинный королевскій замокъ и на его мст воздвигнуть цитадель, потомъ думали поставить цитадель еще центральне, а именно на мст Саксонской площади и сада.
Наконецъ, когда было ршено принять за центръ цитадели Александровскія казармы, отецъ перехалъ съ Новаго свта въ уединенный домъ среди сада, принадлежавшаго г-ж Суминской, вдов воеводы, титуловавшей себя всегда пани воеводзиня. Ея домъ находился близь вновь строящейся цитадели. Въ настоящее время домъ этотъ уже давно не существуетъ, сада этого также и слдовъ не осталось — одна пространная голая крпостная эспланада замнила все это. Пани воеводзиня была очень словоохотливая старушка, а въ молодости вроятно была красавица, потому что любила вспоминать времена давно прошедшія, въ особенности года, проведенные ею въ Венеціи, и разсказывать какую она тогда играла роль въ обществ, какъ ‘вшистко у ея нугъ лежало’, т.е какъ вс преклонялись предъ ея красотой и любезностью. Вурмсеръ, Мелосъ и другіе австрійскіе генералы постоянно при этомъ поминались ею. Сколько могу припомнить, въ это время я находился подъ игомъ гувернантокъ моихъ сестеръ и учился вмст съ сими послдними подъ личнымъ и постояннымъ надзоромъ матушки. Патріархальная скромная жизнь моихъ родителей длала это возможнымъ. Въ 1833 или 1834 году, наврное сказать не могу, для меня выписали изъ Швейцаріи особенно рекомендованнаго prcepteur’а, на котораго предполагалось возложить трудную обязанность сдлать изъ меня человка.
Вновь прибывшій швейцарецъ Albert de Merveilleux принадлежалъ къ обднвшей аристократической фамиліи Невшателя. Сколько я могу судить, онъ былъ скромный, образованный, но пустой молодой человкъ, безъ всякаго характера. Онъ не съумлъ со мной совладать, самъ неоднократно въ этомъ сознавался и кончилъ тмъ, что отказался отъ чести сдлать изъ меня ‘une petite merveille’ (маленькое чудо). Его замнилъ Mr. Sandoz, также изъ Невшателя, но принадлежавшій къ радикальной или, правильне, демократической партіи. Онъ былъ товарищемъ Merveilleux, но старе его. Они были очень дружны, не смотря на ядовитыя насмшки Sandoz, который не переставалъ глумиться надъ Merveilleux по случаю выказанной симъ послднимъ храбрости во время бывшихъ смутъ въ Невшател, храбрость эта заключалась въ томъ, что Merveilleux въ числ прочихъ молодыхъ людей заявилъ о своемъ желаніи защищать вооруженной силой право своего законнаго государя противъ республиканцевъ. Безпорядки кончились миролюбиво, Merveilleux получилъ отъ короля прусскаго медаль, которой Sandoz не могъ ему простить. Mr. Sandoz былъ человкъ прямой, ученый, необыкновенно живаго, веселаго нрава, неутомимый въ занятіяхъ. Сколько я могъ замтить впослдствіи, онъ должно быть имлъ въ своемъ семейств столкновенія, по случаю его неуваженія къ церковнымъ обрядамъ, духовенству и даже религіи. Онъ видлъ во всхъ лицахъ духовнаго званія — актеровъ безъ убжденій, играющихъ роль для извлеченія пользы отъ людей, поддающихся ихъ обману или нравственному обольщенію. Онъ любилъ читать все, что писалось о злоупотребленіяхъ, вкравшихся или систематически введенныхъ духовенствомъ въ дла церковныя въ католическихъ государствахъ, часто много и горячо говорилъ объ этомъ и, такимъ образомъ, вроятно, отчасти сдлался причиною моего отвращенія къ (католическому) духовенству и омерзнія, которое всегда впослдствіи возбуждали во мн приторныя, театральныя рчи пасторовъ.
Въ 1823 году еще существовало право, на основаніи котораго дворянамъ Великаго Княжества Финляндскаго дозволялось, женившись на православныхъ, крестить и воспитывать старшаго сына по закону отца, поэтому и я былъ окрещенъ реформатскимъ пасторомъ за неимніемъ на лицо лютеранскаго. Съ тхъ поръ, до 15-лтняго возраста, я не видлъ ни одного пастора, постоянно ходилъ въ православную церковь съ матушкой и сестрами, молился такъ, какъ молятся дти по указанію наставницъ, машинально, и мн никогда не приходила мысль задавать себ вопросъ о принадлежности моей къ тому или другому вроисповданію. Я все это говорю къ тому, что уже подходило время, когда надо было учиться закону Божію (terme consacr) и поэтому пригласить священника или пастора. Къ этому присоединилась еще неожиданная компликація. Въ 1835 году отцу моему, въ числ прочихъ генераловъ, служившихъ въ Царств Польскомъ, пожаловано было имніе на маіоратномъ прав, но съ тмъ, чтобы переходя къ старшему въ род, этотъ старшій непремнно былъ православный. Я объ этомъ ничего не зналъ и, конечно, ни о какомъ наслдств никогда не думалъ, когда батюшка, потребовавъ меня къ себ, объяснилъ, что мн предстоитъ самому сдлать выборъ — между православіемъ и протестантствомъ, прибавляя при этомъ, что онъ долженъ меня предупредить, что выборъ втораго повлечетъ за собой добровольное отреченіе отъ вышеприведенныхъ правъ наслдства. Если-бы не послдняя оговорка, я, не думая ни одной минуты, сказалъ-бы, что я уже давно принадлежу къ православной церкви и что въ выбор не предстоитъ ни малйшаго затрудненія. Но тутъ представился вопросъ, не подумаютъ-ли, что я перехожу въ православіе по расчету изъ корыстныхъ видовъ и я ршительно объявилъ, что я твердо ршился оставаться лютераниномъ. Я въ то время даже не зналъ, въ чемъ заключается разница между вроисповданіями, представленными моему выбору. Такимъ образомъ я попалъ въ лютеране и принялся за изученіе катехизиса и всего, что требуется для конфирмаціи подъ руководствомъ варшавскаго суперинтенданта Лудвига. Онъ не съумлъ возбудить во мн не только ни малйшаго энтузіазма, но даже простаго религіознаго чувства и самый обрядъ конфирмаціи не произвелъ на меня никакого впечатлнія.
Учился я вообще плохо, лность была однимъ изъ главныхъ моихъ недостатковъ, къ тому же какая-то врожденная мечтательность длала меня неспособнымъ исключительно съ напряженнымъ вниманіемъ заниматься однимъ предметомъ. Исторія, географія и естественныя науки имли для меня особенную прелесть, зато математику я ненавидлъ и, конечно, мало успвалъ по этой части. Мертвыми языками я почти не занимался, посл неудачныхъ попытокъ при Merveilleux, и этого впослдствіи никогда не могъ себ простить. Зато я любилъ верховую зду и, получивши въ 1836 году въ подарокъ отъ отца ружье, сдлался страстнымъ охотникомъ. Этому отчасти способствовалъ другъ моего семейства, о которомъ я не могу здсь не упомянуть, — Андрей Потаповичъ Кублицкій-Піотухъ.
Сынъ бднаго дворянина Могилевской губерніи, кажется арендатора одного изъ маленькихъ имній моего дда Лоневскаго, Піотухъ выросъ въ дом сего послдняго, а по выпуск изъ кадетскаго корпуса постоянно состоялъ при батюшк, былъ ему чрезвычайно преданъ и любилъ меня, какъ самаго близкаго роднаго. Андрей Потаповичъ любилъ охоту и въ праздничные дни бралъ меня съ собой. Такимъ образомъ, я познакомился съ другими любителями охоты — съ А. Д. Черевинымъ, rирсомъ Голицынымъ, К. Замойскимъ. Вс эти господа меня полюбили и нердко доставляли случай пострлять, Замойскій возилъ меня въ свои имнія, въ томъ числ Подзамче и Моціовице, здсь онъ мн показывалъ въ лсу красный крестъ, по его словамъ поставленный на томъ самомъ мст, гд былъ взятъ въ плнъ славный Костюшко (finis Poloni), Sondaz по-своему пользовался моею страстью къ охот и держалъ меня въ страх приговоромъ: ‘vous n’irez pas la chasse dimanche’ (вы не пойдете на охоту въ воскресенье). Впрочемъ, я долженъ отдать ему справедливость, что онъ не употреблялъ во зло этого страшнаго для меня оружія.
Я пользовался въ эти счастливые годы большою, относительно, свободой, но, не смотря на это, я рдко встрчалъ впослдствіи мальчика моихъ лтъ боле нравственно чистаго и непорочнаго. Моя невинность до того была хорошо сохранена, что, поступивши юнкеромъ въ военную службу, я былъ, конечно, надолго, предметомъ удивленія и насмшекъ моихъ товарищей.
1839 г. былъ въ исход и отецъ мн объявилъ, что въ начал 1840 года онъ повезетъ меня въ Петербургъ для опредленія на службу. Я давно уже числился пажемъ и потому полагалъ, что поступлю въ Пажескій корпусъ, оказалось, что я вышелъ изъ лтъ для поступленія въ этотъ корпусъ, къ тому же батюшка всегда имлъ отвращеніе къ военно-учебнымъ заведеніямъ и потому опредлилъ меня юнкеромъ л.-гв. въ саперный батальонъ, гд самъ служилъ до производства въ полковники, т.е. до 1818 года. Меня поручили особенному надзору и попеченію штабсъ-капитана Клеменса и стали обучать прежде всего стойк… Каково было мое удивленіе, когда усачъ Дыньковъ, унтеръ-офицеръ роты его величества, объявилъ мн, что я не умю — стоять!! Одли меня въ солдатскую форму, запретили здить въ экипажахъ, однимъ словомъ какъ будто отлучили отъ общества. Съ тяжелымъ чувствомъ вспоминаю я это время. Но ко всему привыкаютъ, и чрезъ нсколько мсяцевъ я позналъ qu’avec le ciel il y a des accommodements. Лтомъ я здилъ на яликахъ петербургскихъ, мало цнимыхъ сверныхъ гондолахъ, по каналамъ, перерзывающимъ нашу столицу по всмъ направленіямъ, а зимою переодвался въ партикулярное платье и такимъ образомъ избгалъ напрасной усиленной ходьбы и случайностей встрчъ съ начальствомъ, въ особенности же съ великимъ княземъ Михаиломъ Павловичемъ, въ то время наводившимъ ужасъ на всхъ военныхъ.
Знакомыхъ у меня было очень мало, и т не представляли особеннаго интереса, но я долженъ сдлать исключеніе въ пользу двоюроднаго брата батюшки — Н. М. Ореуса, который по дружб къ моему отцу оказывалъ мн постоянно не только вниманіе, но даже самое любезное участіе. У него и у сестры его, Авдотьи Максимовны Сернговъ, вдовы лейбъ-медика, меня ласкали и подъ конецъ и полюбили, такъ что, не смотря на скуку, которую я у нихъ испытывалъ, я не могу не отнестись къ нимъ съ особенною искреннею признательностью. Также съ благодарностью вспоминаю давно умершую Александру Ивановну Балашеву, рожденную княжну Паскевичъ, съ которою мы такъ часто танцовали въ Варшав на дтскихъ балахъ и которая, не забывая это и дружбу ея матушки къ моей, принимала меня, не смотря на мою солдатскую одежду, со свойственной ей милой добротой и любезностью, Анну Евграфовну Шанову, которая обожала покойную матушку и старалась мн доказать это своимъ доброжелательствомъ. Еще были у меня и другіе хорошіе знакомые, но о нихъ придется говорить впослдствіи.
Фронтовая служба мало меня занимала, предметы, требующіеся для офицерскаго экзамена, также не могли увлекать молодаго человка (къ механик никогда не лежало мое сердце), учитель химіи, не смотря на весь интересъ вполн мною цнимаго предмета, усыплялъ меня своимъ преподаваніемъ, монотонностью изложенія, изученіе фортификаціи мн давалось очень легко по случаю нагляднаго изученія во время прогулокъ моихъ по крпостямъ, воздвигаемымъ моимъ отцомъ. Изъ числа моихъ товарищей я ни съ однимъ не сблизился, не подружился и впослдствіи почти всхъ потерялъ изъ виду. Скучно и однообразно, хотя и благополучно, прошли почти два года, въ начал декабря 1839 года я выдержалъ офицерскій экзаменъ съ грхомъ пополамъ и 28-го января 1840 года, въ день рожденія великаго князя Михаила Павловича, я былъ произведенъ въ офицеры.

II.
Служба въ л.-гв. саперномъ батальон.
Первые шаги на служебномъ поприщ.—Гр. r. r Бергъ.—Мое знакомство съ петербургскимъ обществомъ.—Поздки въ отпускъ и бесды мои съ отцомъ.—1848-й годъ.—Поздка съ отцомъ за границу.—Жизнь въ Гастейн.—Парадъ войскъ въ Вн.—Всть о кончин великаго князя Михаила Павловича—Отзывъ обо мн государя Николая Павловича.

1840—1849.

Первое время посл производства моего въ офицеры меня такъ часто наряжали въ караулъ и дежурнымъ по батальону, что я неоднократно съ сожалніемъ вспоминалъ прошедшее время своего юнкерства. Л.-гв. сапернымъ батальономъ въ то время командовалъ Павелъ Александровичъ Витовтовъ, человкъ добрый и хорошій, но не знаю, за что нелюбимый великимъ княземъ Михаиломъ Павловичемъ, который былъ вдвойн нашимъ начальникомъ, какъ главнокомандующій гвардейскимъ и гренадерскимъ корпусами, и какъ генералъ-инспекторъ инженернаго корпуса, отъ котораго нашъ батальонъ числился откомандированнымъ.
Великій князь придирался къ офицерамъ, слава Богу, никогда лично не обращался ко мн, но за то когда только могъ, приказывалъ отправлять меня на гауптвахту. Читая это, можно подумать, что я кутилъ, предавался шалостямъ и т. д., ничуть не бывало, я былъ скромне 15-ти-лтней двочки, и по сіе время не могу себ объяснить, чмъ я могъ навлечь на себя гоненіе великаго князя. Это продолжалось довольно долго, такъ что выведенный, наконецъ, изъ терпнія, я сталъ просить дозволенія отправиться служить на Кавказъ. На это, однако, разршенія не воспослдовало, но и положеніе мое улучшилось, т.е. мене замтно стали меня преслдовать.
Боле двухъ лтъ прослужилъ я офицеромъ и почти не бывая въ обществ, но въ 1844 или въ 1845 г., не припомню наврное, генералъ rедоръ rедоровичъ Бергъ) [Впослдствіи графъ, генералъ-фельдмаршалъ и намстникъ въ Царств Польскомъ, а въ то время генералъ-квартирмейстеръ главнаго штаба его величества.], называвшій себя въ разговорахъ со мной ‘le meilleur ami do votre frre’ (лучшій другъ вашего брата), уврилъ меня, что молодому офицеру, служащему въ Петербург и желающему, какъ говорятъ, ‘сдлать карьеру’, необходимо бывать въ лучшемъ обществ, и съ особенною обязательностью вызвался быть моимъ путеводителемъ, т.е. представить меня разнымъ личностямъ и ввести во вс открытые дома. Хотя я зналъ генерала Берга за человка неправдиваго и никогда не пользовавшагося особеннымъ уваженіемъ, но постоянныя его напоминанія о дружб его къ моему отцу и постоянно оказываемое мн имъ вниманіе и доброжелательство совершенно расположили бы меня въ его пользу, если бы не одинъ несчастный, слишкомъ откровенный со стороны Берга, разговоръ не превратилъ этого расположенія въ ненависть и презрніе!… Меня могутъ упрекнуть въ слишкомъ сильныхъ выраженіяхъ и потому спшу для своего оправданія привести фактъ.
Въ одинъ прекрасный вечеръ, бесдуя со мной en tte—tte (съ глазу на глазъ), на распашку, онъ оскорбилъ меня предположеніемъ, что я такой же чухна, какъ и онъ, и потому не устыдился сказать, теперь не припомню по какому поводу:
— Die Russen! das weisst ja nicht vas Ehre heisst! (Русскіе! вдь они не понимаютъ, что значитъ честь!).
Съ тхъ поръ я сталъ отъ него удаляться, впослдствіи, когда государю угодно было, чтобы я служилъ въ Польш, я впервые въ жизни долженъ былъ прибгнуть къ дипломатіи, чтобы не служить подъ начальствомъ гр. rед. rед. Берга.
Впослдствіи, когда окончательно разстроенныя дла безсовстною администраціею моего единственнаго имнія арендаторами и пристрастныя къ полякамъ ршенія трибуналовъ и даже 9-го департамента сената въ тяжебныхъ длахъ заставляли меня почти безвыздно нсколько лтъ сряду жить въ имніи, я еще боле убдился, что графъ и фельдмаршалъ Бергъ нисколько не былъ достоинъ тхъ милостей, которыми онъ былъ осыпанъ государемъ. Зная, что я, ни мало не стсняясь, при всякомъ удобномъ случа, выставляю его дятельность въ настоящемъ вид, часто въ жалкомъ, иногда гнусномъ, постоянно въ смшномъ, онъ не упускалъ ни малйшаго случая и даже самъ пріискивалъ средства мстить мн за это. Принималъ преисполненныя лжи и клеветы жалобы на меня выгнанныхъ много за злоупотребленія экономовъ, безъименные доносы жидовъ и возмутительнаго содержанія жалобы станціоннаго смотрителя, производилъ по нимъ слдствія и не смотря на то, что все это оказывалось лишь результатомъ безсильной злобы и взводимыя на меня обвиненія лишенными всякаго основанія, неоднократно ссылался на эти жалобы, чтобы очернить меня.
Прежде всего гр. Бергъ повезъ меня къ гр. Нессельроде, домъ котораго считался въ то время между молодежью le salon le plus imposant. Мн же онъ показался только скучнымъ, не смотря на то, что, по рекомендаціи r. r. Берга, я поступилъ подъ особенное покровительство баронессы Зеебахъ, младшей дочери канцлера и жены посланника саксонскаго. Потомъ ввели меня въ дома гр. Закревскаго, Воронцова-Дашкова, кн. Юсупова, гр. Левашева, Мятлева, Кушелева, Безбородко, гр. М. Ю. Віельгорскаго, Хитрово, кн. Долгорукаго, кн. Н. Л. Шаховскаго, Н. М. Толстаго, гр. Протасова и пр., и пр., всхъ не перечтешь, въ то время жили открыто, давали обды, балы, о которыхъ теперь и думать перестали.
Въ 1844 г. я имлъ случай быть представленнымъ императриц Александр rедоровн, вел. княгин Ольг Николаевн и съ тхъ поръ съ удовольствіемъ и нкоторою гордостью вспоминаю, что меня всегда приглашали на вс придворные балы и что на этихъ балахъ императрица почти всегда оказывала мн свое милостивое вниманіе. Вообще я цнилъ высоко любезности, оказываемыя мн въ обществ, потому что, не будучи танцоромъ, я не считалъ себя нужнымъ или полезнымъ человкомъ на балахъ. Баронесса Зеебахъ познакомила меня со всми посольствами и, такимъ образомъ, въ теченіи одной зимы у меня составился огромный кругъ знакомыхъ. Но этого было недостаточно, я тогда почувствовалъ необходимость разнообразія, какое-то любопытство и любознательность заставляли меня бывать и въ обществ негоціантовъ и въ дурномъ обществ. Но, къ счастью моему, въ эти молодые годы я не зналъ увлеченія, и дурное общество занимало меня какъ нчто новое, — совершенно до того неизвстная мн стихія.
Осенью, почти ежегодно, здилъ я въ отпускъ, въ Варшаву, и жилъ тамъ у отца, въ цитадели, въ томъ самомъ дом, въ которомъ я прожилъ счастливые дни моей первой молодости съ Merveilleux и Sandoz. Въ Варшав въ то время въ обществ веселились, у меня было много знакомыхъ и я много вызжалъ, но посл обда я всегда нсколько часовъ проводилъ съ отцомъ, который не только всегда былъ ко мн милостивъ, добръ и снисходителенъ, но и оказывалъ мн полную во всемъ довренность и въ своихъ разговорахъ со мной постоянно былъ совершенно откровененъ. Послднее чрезвычайно льстило моему самолюбію и я помню, какъ я дорожилъ разговорами съ отцомъ, это обыкновенно бывало посл обда, когда посл усидчивыхъ утреннихъ занятій, отецъ любилъ курить, ходя по зал. Однажды, во время подобной прогулки, онъ мн разсказалъ, что у него утромъ былъ какой-то нмецъ изъ Брауншвейга, предлагавшій доказать, что ему, т.е. отцу, по праву слдуетъ титуловаться графомъ Римской имперіи и что титулъ этотъ былъ пожалованъ въ начал прошлаго столтія дяд его дда. На мой вопросъ, что отецъ на это отвчалъ нмцу, отецъ сказалъ:
—Я ему объявилъ, что этотъ дядя былъ каналья и что я никакого отъ него наслдства не желаю.
Я оставилъ этотъ эпизодъ безъ дальнйшаго вниманія, отецъ никогда объ этомъ не говорилъ, но впослдствіи живо представился мн рзкій отзывъ отца при чтеніи Schlosser’s Geschichte des XVIII Jahrhunderts, 1 Band, 247:
(Переводъ). Въ Брауншвейгъ-Вольфенбюттел дла находились въ такомъ же положеніи, какъ и въ Гановер. Два брата владли страною: Вольфенбюттелемъ правилъ Августъ-Вильгельмъ, въ Бланкекбург балъ полновластнымъ властителемъ Лудвигъ-Рудольфъ, который долженъ балъ наслдовать впослдствіи Вольфенбюттелемъ и поэтому относился весьма неодобрительно къ расточительности своего брата и любимца его фонъ-Денъ, игравшаго тутъ роль Флемминга, имя сообщника въ лид фонъ-Штейна. Г. фонъ-Денъ, подобно Флеммингу, былъ юнкеромъ, еще будучи пажемъ, онъ снискалъ расположеніе Антона Ульриха, а въ правленіе Августа-Вильгельма блисталъ при посольствахъ и, получивъ такимъ путемъ ордена, а въ Вн графскій титулъ, расточалъ въ Вольфенбюттел деньги этой страны и самого герцога, такъ что послднему пришлось даже занять у несчастной Софіи-Доротеи, въ Альден, 40 тысячъ талеровъ…
и т. д., гд, какъ видно по этому образчику, Шлоссеръ весьма непочтительно выражается о дяд ддушки моего отца.
Въ 1847 году въ Новогеоргіевской крпости на моего отца, осматривавшаго пшкомъ работы, нахали сзади испугавшіяся лошади и сшибли его съ ногъ. При этомъ онъ сильно ушибъ себ ногу, доктора различно опредляли поврежденіе кости, но положительный результатъ заключался въ томъ, что онъ долго не могъ ходить безъ помощи костылей, и всю жизнь не могъ бросить палки. Въ этомъ же году государь навстилъ моего больнаго отца и приказалъ ему непремнно весною слдующаго года отправиться за границу. Доктора совтовали ему купаться въ Гастейн.
Зима и весна 1848 г. ознаменовались необыкновенными происшествіями и переворотами на запад, посл провозглашенія республики во Франціи, вся Германія пришла въ неописанное броженіе, возстанія повторялись во всхъ столицахъ. Въ Вн посл бгства слабоумнаго императора въ Инспрукъ, вс улицы покрылись баррикадами, правительство, такъ долго сосредоточенное въ кабинет Меттерниха, низвергнуто и установлено временное… Въ это интересное время я совершенно неожиданно получилъ, чрезъ дежурнаго генерала главнаго штаба, высочайшее повелніе немедленно отправиться въ Варшаву для сопутствованія больнаго отца въ Гастейнъ. Радость моя была неописанная: вмсто скучнаго лагеря мн предстояло впервые побывать за границею и въ такое время, когда офицерамъ совсмъ не разршали заграничныхъ отпусковъ. Изъ Варшавы мы отправились съ отцомъ и моими обими сестрами въ Вну на Краковъ. Къ моему величайшему удивленію, перехавъ границу, мы застали полное спокойствіе и до Прерау, гд съ Внско-Краковскою сходится Внско-Пражская желзная дорога, ршительно нельзя было замтить ничего, что могло бы дать хотя малйшее понятіе о переворот, совершившемся въ Вн. Въ Прерау мы долго дожидались пражскаго позда, а не дозжая до Вны, въ трехъ, кажется, перегонахъ, нашъ поздъ былъ ночью остановленъ и при свт факеловъ мы увидли по об стороны дороги выстроенныя толпы вооруженной черни. Это зрлище и неизвстность, чего отъ нашего позда требуютъ, ужасно перепугало моихъ сестеръ. Но мы не долго оставались въ недоумніи, оказалось, что временное правительство требовало задержанія какихъ-то лицъ, по неврнымъ свдніямъ будто бы дущихъ съ нами изъ Праги. Посл проврки паспортовъ, ихъ не оказалось и мы въ ту же ночь благополучно прибыли въ Вну. Большую часть баррикадъ еще не успли разобрать, національная гвардія занимала караулы, правительства не существовало.
Нашимъ посланникомъ въ Вн былъ въ то время графъ Медемъ, совтникомъ — нашъ старый знакомый Фонтонъ, женатый на пріятельниц моей старшей сестры. Эти господа немедленно пріхали къ моему отцу и не смотря на то, что составляли одно цлое, т.е. нашу миссію, очень различно судили о происшествіяхъ и оцнили ихъ. Гр. Медемъ съ увлеченіемъ порицалъ недальновидность и слабость правительства, приписывалъ ихъ старости, ослпленію и самонадянности кн. Меттерниха и утверждалъ, что силою оружія можно было спасти монархію, которую считалъ погибшею. Фонтонъ утверждалъ, что все возвратится къ прежнимъ порядкамъ, что жители Вны слишкомъ деморализованы деспотическимъ-инквизиціоннымъ правленіемъ, чтобы настойчиво преслдовать какую-либо цль, и что они вовсе не знаютъ и потому не могутъ желать свободы, о которой кричатъ только студенты. Послдствія оправдали предсказанія умнаго и ловкаго дипломата. Не смотря на недавно совершившіяся событія въ Вн, все было спокойно, публичные сады были открыты для публики, старый неподражаемый Страусъ игралъ въ ‘Volksgarten’ только что сочиненный имъ Freiheitsmarsch, — но театры были закрыты и замтно было совершенное отсутствіе высшаго общества. Аристократія поспшила удалиться въ свои помстья. Изъ Вны мы на пароход поднялись до Линца по Дунаю, а оттуда на Нешль и преблагополучно дохали до Гастейна.
Это мсто, въ тсной лощин между высокихъ горъ, на высот 5 тысячъ футовъ надъ моремъ, произвело на меня весьма грустное впечатлніе, которое я уже испыталъ при вид унылой природы и бдныхъ жителей Финляндіи. Къ тому же оказалось, что въ Гастейн съхались старые пессимисты и ультраконсерваторы съ разныхъ концовъ Европы и предсказывали, что вс столицы будутъ подражать Парижу 1793 г. и что одинъ Николай Павловичъ можетъ спасти Европу отъ всхъ ужасовъ всеобщей анархіи, тутъ были старый кн. Витгенштейнъ, толстый гр. Генкель фонъ-Доннерсмаркъ, семейство двухъ графовъ Аппони — братьевъ того, который былъ австрійскимъ посланникомъ въ Петербург, сдой гр. и графиня Эггеръ, которые здили кататься на срыхъ лошадяхъ и потому были названы мной ‘die vier Schimmel’. Но графъ прекрасно плъ и познакомилъ меня съ новйшими произведеніями германской музыки, въ особенности нравилось мн его энергичное исполненіе баллады на слова извстнаго и прекраснаго стихотворенія Уланда — ‘Des Dichters Fluch’. Старикъ Генкель фонъ-Доннерсмаркъ, человкъ, очевидно, не дальняго ума, длалъ мн безпрестанно вопросы о Россіи и всегда оканчивалъ свои разговоры одною фразой: ‘Wenn ihr Kaiser nur wollte uns ein Paar Tausend Kosaken schiken, ailes wДre gerettet’. (Если бы вашъ государь только захотлъ прислать намъ тысячи дв казаковъ, все было бы спасено).
Былъ тамъ также весьма оригинальный старичекъ, съ незапамятныхъ временъ представитель шведскаго короля при французскомъ двор, гр. Lwenhielm, онъ хорошо помнилъ первую французскую революцію и поражалъ меня своимъ спокойнымъ философическимъ взглядомъ на новйшія событія. Въ одномъ дом съ нами жила оригинальная старушка гр. Венкгеймъ, близкая родственница графа Радецкаго, она приходила часто къ намъ и любила раскладывать пасьянсы и тмъ боле — передавать отцу новые, ему неизвстные, пасьянсы.
Изъ русскихъ были въ Гастейн семейство гр. rедора Петровича Палена, онъ былъ очень пріятный старикъ, въ то время еще очень веселый и большой любитель анекдотовъ, братъ его Николай Петровичъ, несчастный Глбовъ-Стршневъ, отставной конно-піонеръ, — я говорю ‘несчастный’ потому, что онъ посл припадка паралича не владлъ ногами и его возили въ колясочк. Сестра его, г-жа Бревернъ, съ мужемъ и малолтними дочерьми, изъ которыхъ одна теперь замужемъ за княземъ Шаховскимъ, которому высочайше дозволено именоваться кн. Шаховской-Глбовъ-Стршневъ-Бревернъ, а другая недавно вышла замужъ за молодаго кн. Гедройцъ.
Монотонность жизни въ Гастейн превосходила всякое понятіе. Отецъ сжалился надо мной, видя меня постоянно въ обществ дряхлыхъ стариковъ, и посовтовалъ мн поздить по Германіи, съ тмъ, чтобы я пріхалъ за нимъ къ концу его курса леченія. Тогда я похалъ въ Мюнхенъ, Лейпцигъ, Дрезденъ, Прагу. Въ Мюнхен въ то время только и было разговору, что о Лолл-Монтесъ, сводившей съ ума стараго короля Людвига, въ Лейпциг я подробно осматривалъ поле сраженія der Vlkerschlacht и, дучи въ Дрезденъ, очутился въ одномъ вагон съ двумя господами, которые оказались революціонными агентами, разсылаемыми для поощренія возстаній. Вниманіе, съ которымъ я слушалъ ихъ разговоры, кажется, возбудило ихъ подозрніе, они стали меня разспрашивать куда я ду, зачмъ и т. д. Во всякое другое время я бы имъ отвчалъ очень круто и далъ бы имъ понять всю неумстность ихъ любознательности, но ихъ разговоръ меня настолько заинтересовалъ, что мн хотлось услышать его продолженіе и я, выдавши себя за француза-перчаточника, дущаго въ Вну, вполн ихъ удовлетворилъ и успокоилъ. Тогда, по разсказамъ одного изъ нихъ, оказалось, что онъ былъ командированъ въ Варшаву, чтобы удостовриться на мст, насколько тамъ почва приготовлена для открытаго возмущенія, но ‘представьте себ’, говорилъ онъ, — ‘за мной слдили отъ Кракова, а по прізд въ Варшаву меня схватили и немедленно отвезли къ оберъ-полиціймейстеру Абрамовичу. Этотъ господинъ’, — продолжалъ онъ, — ‘не позволяя садиться, 12 часовъ меня допрашивалъ, а по окончаніи допроса предложилъ мн выборъ между Сибирью и возвращеніемъ въ Германію’, — къ этому онъ прибавилъ: ‘nein, das ist ein verfluchtes Land, in einem nu wird man nach Sibirien gischickt, und es krht kein Hahn nach Ihnen. Stellen Sie sich vor, продолжалъ онъ, vierzig Tausend Kosaken bivouakiren auf den Strassen von Warschau — nein, das ist ein verfluchtes Land, da ist nichts anzufangen’. (Нтъ, это проклятая страна, мигомъ ушлютъ тебя въ Сибирь и о теб не будетъ ни слуха, ни духа. Представьте, продолжалъ онъ, на улицахъ Варшавы стоятъ бивакомъ сорокъ тысячъ казаковъ, — нтъ, это проклятая страна, въ ней ничего нельзя предпринять).
Разставаясь со мной, онъ мн подарилъ брошюру подъ заглавіемъ ‘Kurze Anleitung zum Bau der Barrikaden’. (Краткое руководство для постройки баррикадъ).
Прозжая чрезъ Вну, на обратномъ пути изъ Гастейна, я засталъ императора, возвратившагося изъ Инспрука. Это было за нсколько недль до втораго возстанія, подавленнаго кн. Виндишъ-Грецъ.
На другой день моего прізда въ Вну назначенъ былъ большой парадъ, — императоръ Фердинандъ еще не видлъ національной гвардіи… Я былъ также любопытенъ видть вс эти столь быстро обмундированныя и вооруженныя толпы гражданъ Вны, и потому заблаговременно отправился на гласисъ старой Внской крпости, куда стекались со всхъ концовъ войска. Меня непріятно поразило, что регулярныя войска — уступали первое мсто національной гвардіи, которая занимала правый флангъ и должна была первая проходить церемоніальнымъ маршемъ. Въ публик выражалось громкое сочувствіе національной гвардіи и нерасположеніе къ войскамъ. Эти заявленія производили на меня весьма непріятное впечатлніе, а потому я и не удивлялся, слыша крпкія слова, поминутно вырывавшіяся изъ устъ генераловъ свиты императора. Сей послдній меня поражалъ своимъ тупоумнымъ равнодушіемъ, и еще боле своимъ, по моему мннію совершенно неприличнымъ, костюмомъ. Вмсто ленты ордена св. Стефана, онъ былъ украшенъ широкою лентою только что изобртенныхъ національныхъ германскихъ цвтовъ schwarz-roth-gold [нем. — чёрный, красный, золотой. — Примчаніе редактора Викитеки]. Когда, возвратившись въ Варшаву, я объ этомъ разсказывалъ фельдмаршалу Ивану rедоровичу Паскевичу, онъ до того разсердился, что вскочилъ и, схвативъ стулъ, на которомъ только что сидлъ, бросилъ его на полъ съ такою силой, что онъ разлетлся въ дребезги.
Въ 1849 году открылась Венгерская кампанія, предвидя, что гвардія будетъ только гулять по Литовскимъ губерніямъ, я упросилъ отца прикомандировать меня къ главнокомандующему. Князь Паскевичъ просилъ объ этомъ государя, но, къ удивленію и горести моей, Николай Павловичъ ршительно въ этомъ отказалъ фельдмаршалу, говоря: ‘пусть подождетъ, до него еще очередь не дошла’.
Въ это время отецъ, какъ больной посл ушиба не могшій принимать участья въ военныхъ дйствіяхъ, оставался въ Варшав, исполняя должность намстника. Я же въ качеств баталіоннаго адъютанта, невольно приходилъ въ уныніе отъ бездйствія въ сел Ворняны, въ 35 верстахъ отъ Вильно. Въ Ворнянахъ получили мы извстіе о почти скоропостижной смерти великаго князя Михаила Павловича. Говорятъ, что умершій великій князь длалъ много добра, что у него было добрйшее сердце и т. п., я самъ объ этомъ судить не могу. Л.-гв. въ Саперномъ баталіон онъ никогда никому своей доброты не выказывалъ, и я никогда не видлъ, чтобы съ бOльшимъ равнодушіемъ было встрчено извстіе о кончин главнаго начальника и въ этомъ случа даже брата обожаемаго шефа. Я говорю именно шефа, потому что въ саперномъ баталіон въ государ Никола Павлович, со времени назначенія его шефомъ (въ 1818 г. 3 іюля), привыкли видть доброжелательнаго, чарующаго своимъ милостивымъ обращеніемъ, начальника, и сколько искренно и горячо любили государя — столько-же недолюбливали великаго князя Михаила Павловича [Въ этомъ отзыв слышатся чисто личное мнніе автора записокъ, всмъ, однако, извстно, что вел. кн. Михаилъ Павловичъ былъ однимъ изъ самыхъ добрыхъ людей и лишь напускалъ на себя иногда грубость и суровость, исходя изъ личнаго убжденія, что суровость и крайняя взыскательность начальства должны быть неизмнными спутниками военной службы. Между тмъ онъ былъ истиннымъ благодтелемъ для множества лицъ. Ред.].
Кончина генералъ-инспектора по инженерной части повлекла за собой важную и весьма пріятную для меня перемну назначеніемъ отца инспекторомъ по инженерной части. Это заставляло отца перехать въ Петербургъ и, такимъ образомъ, сблизило меня съ нимъ.
Весной 1850 года отецъ потребовалъ меня къ себ и поразилъ меня слдующими словами:
—Я теб никогда объ этомъ не говорилъ, но уже давно собирался просить государя, чтобы въ твою пользу было сдлано исключеніе изъ правила, по которому только православные могутъ наслдовать маіоратами, пожалованными въ 1835 году въ Царств Польскомъ. Фельдмаршалъ сегодня докладывалъ государю о моей просьб. Николай Павловичъ не только безъ малйшаго затрудненія согласился на мою просьбу, но еще прибавилъ: ‘съ удовольствіемъ, тмъ боле, что я его знаю, — онъ хорошій офицеръ и я хочу его взять въ адъютанты’.
Никогда я не забуду, какое наслажденіе мн доставила въ этотъ день радость моего добрйшаго отца. Съ одной стороны его успокаивало, что ему удалось исправить то, что онъ считалъ несправедливостью и небывалымъ въ Россіи примромъ недостатка вротерпимости, съ другой онъ получилъ доказательство, что я на хорошемъ счету и что ко мн расположенъ государь. Что касается меня, то я былъ сначала боле озадаченъ, чмъ обрадованъ, такъ эта новость была для меня неожиданна. Впослдствіи я имлъ основаніе быть довольнымъ, что не слишкомъ обрадовался извстію о своемъ назначеніи флигель-адъютантомъ, потому что оно состоялось только три года спустя, когда я даже потерялъ надежду быть назначеннымъ.

III.
Ежедневное посщеніе дворца.—Шутка съ Веймарномъ.—Служба въ гвардіи въ Николаевское время.—Ученья и смотры.—Продлки нкоторыхъ офицеровъ.—Вопросъ объ усовершенствованіи прачешныхъ госпиталя.—Петергофское общество.—Печальная судьба нкоторыхъ его членовъ.

1849—1855.

Съ 1850 года л.-гв. саперный баталіонъ, составляя бригаду съ гренадерскимъ и учебнымъ сапернымии баталіонами, былъ расположенъ лагеремъ близь Петергофа. Пользуясь правами адъютанта части, въ которой государь былъ шефомъ, я ежедневно здилъ съ рапортомъ въ государю и, признаюсь, въ этомъ находилъ счастье. Это счастье было совсмъ независимо отъ какихъ либо расчетовъ или надеждъ по служб, теперь (1868 г.), когда забытый всми, я живу въ уединеніи въ Козениц, я могу говорить правду, мн поврятъ, что для меня видть Николая Павловича была высшая степень счастья, — наслажденіе, котораго я описать не въ состояніи: я его любилъ отъ всей любящей души — и никогда не могъ имъ налюбоваться. Утренняя ежедневная поздка во дворецъ замняла для меня всевозможныя удовольствія. Четыре года: 1850, 1851, 1852 и 1853 я въ теченіи цлаго лта ежедневно являлся къ государю вмст съ адъютантомъ л.-гв. Коннаго полка Воейковымъ, впослдствіи еще прежде меня назначеннымъ флигель-адъютантомъ и потомъ убитымъ при взятіи французами Малахова кургана.
Платонъ Александровичъ Воейковъ былъ добрый товарищъ, дльный офицеръ, хотя на видъ нсколько угрюмый, но любилъ шутить и потому сильно смшилъ насъ часто, тмъ боле, что самъ при этомъ постоянно сохранялъ серьезный видъ.
Въ Севастопол А. И. В—нъ, никогда не отличавшійся остроуміемъ, что ему однако не помшало впослдствіи обойти товарищей, сдлаться генералъ-адъютантомъ и даже получить по какому-то наслдству титулъ и добавочную фамилію князя Б—де-Т—, сдлался предметомъ назойливыхъ постоянныхъ насмшекъ Воейкова.
В—нъ справедливо находилъ, что отецъ семейства (онъ былъ уже въ то время отцемъ нсколькихъ дтей) не долженъ безъ особенной необходимости подвергать себя опасности, мало любопытствовалъ узнавать лично, что длалось на оборонительной линіи Севастополя и съ особеннымъ уныніемъ смотрлъ на огненныя линіи, очерчиваемыя на темномъ неб полетомъ непріятельскихъ бомбъ. Подмтившій все это, жившій съ нимъ въ одной комнат, Воейковъ — сказалъ ему разъ пресерьезно:
—Послушай, В—нъ, я, право, не понимаю твоей непростительной безпечности: можно быть храбрымъ, но всетаки отецъ семейства не долженъ забывать, что онъ необходимъ для своей семьи, и беречь себя.
Удивленный В—нъ возражалъ на это: ‘помилуй, я этого не забываю’, но Воейковъ продолжалъ: ‘нтъ забываешь — ты постоянно когда спишь, складываешь ноги вмст, такъ что если бомба упадетъ на нихъ, то ты вдругъ лишишься обихъ, — надо непремнно и во время сна держать ихъ врозь, тогда, въ случа несчастья, бомба можетъ оторвать теб одну ногу, а не об вмст’.
Это наставленіе Воейкова, принятое В—мъ съ благодарностью, было причиною необыкновенныхъ усилій даже во время сна держать ноги въ разрозненномъ положеній. Но Веймарнъ скоро убдился, просыпаясь, что во время сна ноги ему не повинуются, а потому онъ въ теченіи нсколькихъ ночей боролся со сномъ и, наконецъ, догадался — и на ночь перевязывалъ ноги такъ, чтобы он ни въ какомъ случа невольно не могли соединиться. Если-бы Воейковъ отыскалъ такого субъекта, какъ Веймарнъ, во Франціи и дозволилъ-бы себ съ нимъ подобную шутку, мн бы это показалось непростительнымъ, у насъ-же это позволительно: le ridicule n’ayant jamais tu personne, mme les plus dignes de lui succomber. (Такъ какъ насмшка никогда не убивала людей, даже наиболе заслуживавшихъ пасть подъ ея ударами).
Вспомнивъ объ оригинальной личности ген.-ад. Катенина, приходится поневол распространиться о томъ, что такое была въ то время военная гвардейская служба. Не скрою, что приступаю къ этому съ нкоторою стыдливостью, спрашивая самого себя — такъ ли все это было, какъ я это теперь припоминаю, и считаю нужнымъ заявить, что какъ бы послдующій разсказъ ни показался мало вроятнымъ, я ничего не выдумываю, ничего не прибавляю, да впрочемъ и трудно было бы что нибудь прибавить къ фактамъ, и безъ того неправдоподобнымъ. Теперь (1873 г.) я еще могу ссылаться на многихъ свидтелей, но чрезъ 20 лтъ, когда эти записки будетъ читать кто-нибудь изъ военныхъ, напр. въ 1893 г., то я рискую прослыть — выдумщикомъ и лгуномъ.
Сила въ томъ, что при всхъ строгостяхъ и требовательности того времени трудно понять, какимъ образомъ вся требовавшаяся наружная исправность могла быть основана на самомъ дерзкомъ обман? Это, дйствительно, такъ трудно, что необходимо привести нсколько поражающихъ примровъ, я не стану говорить по наслышк и опишу только то, что самъ видлъ, и факты, за справедливость которыхъ ручаюсь головою.
Гвардейскіе полки, за недостаткомъ казарменныхъ помщеній, раздлялись постоянно на два городскихъ и одинъ загородный батальонъ, — послдній отъ окончанія лагернаго сбора одного до начала лагернаго сбора другаго года всегда располагался по деревнямъ. Въ продолженіе Святой и rоминой недли, постоянно назначались разводы, съ церемоніею, на дворцовой площадк. Разводы эти производились постоянно, кром двухъ первыхъ дней Свтлаго праздника, съ ученьями.
Отъ успха или удачи ученій зависла участь частей на цлый лтній сезонъ, кром того, ученье одного батальона на такомъ мст, какъ дворцовая площадка, было дло нелегкое, потому что никакой ошибки нельзя было скрыть, и потому этихъ ученій полковые командиры боялись боле прочихъ смотровъ. Чтобы видть по очереди вс батальоны, государь Николай Павловичъ назначалъ разводы отъ каждаго полка по два дня сряду, — что-же длали полковые командиры? Они не только по ночамъ приводили въ городъ всю первую шеренгу и лучшихъ людей загородныхъ батальоновъ — и ставили ихъ въ ряды того батальона, который наряжался въ караулъ, но по отбытіи ученья однимъ батальономъ, смняли секретно съ караула, ночью, лучшихъ и боле видныхъ солдатъ, чтобы ихъ на другой день снова поставить въ ряды другаго батальона.
Когда великій князь Михаилъ Павловичъ назначалъ смотры полковымъ обозамъ, расторопные полковые командиры, никогда не имвшіе на лицо полнаго числа лошадей, занимали таковыхъ у своихъ офицеровъ или по знакомству въ артиллеріи, или даже нанимали таковыхъ у извощиковъ, въ Ямской. Всегда смотры эти оканчивались тмъ, что самые недобросовстные полковые командиры получали благодарности, и обратно, что на молодыхъ офицеровъ производило возмущающее впечатлніе и подрывало авторитетъ начальниковъ.
Смотры обозовъ производились рдко и большею частью на Измайловской площади. Какъ теперь помню, когда я въ первый разъ присутствовалъ на подобномъ смотр, я не могъ не любоваться лошадьми л.-гв. Измайловскаго полка, возл меня смялись, — я ничего не понималъ, пока кто-то сказалъ:
—‘Что бы теперь великому князю вызвать по тревог л.-гв. конно-піонерный дивизіонъ?’ (расположенный рядомъ съ Измайловскимъ полкомъ).
Посл смотра, я отправился въ конюшни конно-піонернаго дивизіона и удостоврился, что, дйствительно, толстыя лошади этого дивизіона провезли измайловскій обозъ мимо великаго князя.
Посл объзда всхъ линій войскъ начальствомъ, причемъ подавались всегда строевые рапорты, съ обозначеніемъ подъ графою: столько-то рядовъ во взвод или столько-то съ однимъ глухимъ, что какъ дроби и копйки въ мошенническихъ счетахъ утшало своею подробностью зоркое и требовательное начальство, посл исполненія команды ‘побатальонно перемна дирекціи направо!’ строились дивизіоны, смыкались въ дивизіонныя колонны и начиналось торжественное шествіе, къ сожалнію (?) и по сіе время (1868 г.?) называющееся церемоніальнымъ маршемъ. При этомъ всмъ полкамъ приходилось заходить правымъ плечомъ налво въ томъ углу Царицына луга, который упирается къ Инженерному мосту. При этомъ захожденіи музыканты обыкновенно отдлялись и слдовали отдльно, чтобы занять свое мсто во время прохожденія своей части, и барабанщики, какъ можно плотне, шли за предыдущимъ батальономъ, чтобы имть возможность не потерять дистанцію. Вотъ почему, дучи верхомъ и почти въ рядахъ л.-гв. Егерскаго полка, я могъ замтить какое-то перестраиваніе въ дивизіонахъ л.-гв. Егерскаго полка, наконецъ, отдленіе изъ рядовъ какихъ-то командъ, направляемыхъ учащеннымъ и даже бглымъ шагомъ къ Фонтанк, на Цпной мостъ. У меня была въ то время прыткая, срая кобыла ‘Grisette’. Я зналъ, что я на ней опоздать не могу, и потому поскакалъ производить слдствіе, оказалось, что ген. М—й поставилъ въ ряды своего полка всхъ вновь поступившихъ рекрутъ, для увеличенія числа рядовъ, тщательно повряемыхъ начальствомъ въ начал парада, но, не надясь на маршировку и еще мене на правильное держаніе ружья, по совершенно неестественнымъ требованіямъ того времени, высылалъ этихъ рекрутъ домой до прохожденія церемоніальнымъ маршемъ. Спшу прибавить, что разсчетъ генерала М—го оказался врнымъ. Онъ получилъ благодарность за большое число рядовъ, за успшное и быстрое образованіе рекрутъ, рекруты эти, избавленные отъ прохожденія церемоніальнымъ маршемъ, получили наравн съ прочими нижними чинами по 1 р. сер. и, кром меня, никто изъ постороннихъ лицъ не замтилъ обмана. Однимъ словомъ, виноватымъ оставался одинъ я, потому что любознательность моя имла послдствіемъ лишь безсильную злобу противъ установленныхъ порядковъ, длающихъ всякій обманъ возможнымъ, кром того, пріобртаемая опытность длала меня равнодушнымъ къ служб…
Л.-гв. въ Саперномъ батальон, въ которомъ я имлъ честь служить, дла велись и служба понималась гораздо честне, не смотря на то, что у насъ никакой за городомъ расположенной части не было, мы не только ни въ чемъ не отставали отъ пхотныхъ полковъ, но еще считались передъ ними, а именно, пища у насъ была лучше, число больныхъ всегда меньше, обмундировкою щеголяли и на майскіе и ранніе парады выводили, безъ исключенія, всхъ на лицо состоявшихъ нижнихъ чиновъ, по числу ружей, по штату положенныхъ, такъ что во время парада, за неимніемъ нижнихъ строевыхъ чиновъ, въ батальонный караулъ и дневальными къ воротамъ наряжались нижніе чины нестроевой роты или фурштаты при сабляхъ. Государь обращалъ серьезное вниманіе на число рядовъ во взводахъ, особенно насъ всегда благодарилъ за очевидную исправность и тмъ возбуждалъ нескрываемую зависть другихъ полковъ. Каково же было мое удивленіе, когда однажды на зимнемъ парад я удостоврился, что у нашихъ сосдей, л.-гв. въ Егерскомъ полку, оказалось однимъ рядомъ во взвод боле противъ насъ. Положительно зная, что это не могло произойти безъ плутни, я себ далъ слово доискаться настоящей причины и на другой же день докладывалъ своему командиру ген.-маіору Николаю Филиповичу Хомутову, на какія штуки ршился пускаться ген.-м. М…..кій, командиръ л.-гв. Егерскаго полка.
На весь зимній сезонъ штуцерные, т. е. люди вооруженные нарзнымъ оружіемъ и которыхъ полагалось только по 24 на баталіонъ, собирались (для обученія какъ обходиться съ нарзнымъ оружіемъ) въ казармахъ л.-гв. Преображенскаго полка, близь Таврическаго сада, подъ спеціальнымъ руководствомъ нкоего чиновника Гартунга. Штуцерные л.-гв. Волынскаго полка, расквартированнаго въ г. Ораніенбаум и окрестностяхъ его, помщались въ Петербург, въ казармахъ л.-гв. Егерскаго полка. Зимніе парады назывались въ то время внезапными, и приказанія о нихъ получались обыкновенно наканун, поздно вечеромъ или даже ночью, и между тмъ случалось всегда такъ, что не только наканун, а еще за два дня полковые командиры длали репетиціи. Такимъ образомъ, будучи или тайно извщенъ или получивъ намекъ о предстоявшемъ парад отъ высшаго начальства, ген. М…..кій послалъ одного изъ фельдфебелей своего полка въ штуцерную команду л.-гв. Волынскаго полка, съ вопросомъ не желаютъ-ли волынцы заработать по 1 руб. сер. на человка, и въ случа положительнаго съ ихъ стороны отвта, объявить имъ, чтобы они становились въ ряды л.-гв. Егерскаго полка, посл предварительной пригонки на нихъ егерскихъ касокъ и шинелей. Вотъ посредствомъ какого дерзкаго обмана у генер. М…..каго сдлалось число рядовъ значительне противъ другихъ полковъ и даже нашего баталіона. Я ожидалъ, что наглость подобнаго обмана не останется безъ послдствій, тмъ боле, что вышепоименованный чиновникъ Гартунгъ донесъ объ этой продлк начальнику гвардейской пхоты г. Сумарокову, но оказалось, что этотъ господинъ, не желая огорчить его высочество наслдника цесаревича, въ то время главнокомандующаго гвардейскими и гренадерскимъ корпусами, поспшилъ замять, или какъ въ то время говорили, затушевать всю эту исторію.
Во время майскаго парада, обыкновенно назначавшагося въ апрл, я былъ также свидтелемъ подобной, хотя и на другой манеръ произведенной, продлки.
Въ 1853 году, кажется въ октябр, возвратившись изъ отпуска, являлся я многочисленному начальству, и между прочимъ дежурному генералу. Должность эту занималъ въ то время хорошій мой знакомый Александръ Андреевичъ Катенинъ, пріобрвшій и дйствительно заслужившій въ командованіе свое л.-гв. Преображенскимъ полкомъ репутацію ловкаго человка…. [О разныхъ боле или мене невинныхъ продлкахъ Александра Андреевича Катенина особое прибавленіе.]. Въ пріемной генерала-адъютанта Кетенина засталъ я военнаго министра, кн. Василія Андреевича Долгорукова [Объ этой личности также особое прибавленіе], который къ немалому удивленію моему обратился ко мн, говоря, что онъ очень радъ меня встртить, и повелъ меня въ отдльный кабинетъ, гд обыкновенно передавалъ къ исполненію приказанія и резолюціи государя. Тамъ кн. Долгоруковъ сказалъ мн, что у него ко мн просьба: ‘сдлайте одолженіе, създите въ 1-ый Сухопутный госпиталь, тамъ большіе безпорядки въ прачешныхъ: когда моютъ блье, отъ горячей воды накопляется такой густой паръ, что ничего не видно, и по сіе время почтеннйшій генер. Зассъ [Ген.-ад. Корнелій Корнельевичъ, инспекторъ госпиталей] ничего не могъ выдумать, чтобы помочь горю. Онъ мн предлагаетъ употребить въ дло противъ этихъ паровъ вентиляторъ, употребляемый саперами въ минныхъ галлереяхъ, но я сомнваюсь, чтобы это привело къ желанному результату’.
Я съ трудомъ удерживаясь отъ громкаго смха, долженъ былъ объяснять, что средство, предлагаемое ген. Зассомъ, никуда не годится, что саперный вентиляторъ употребляется въ минахъ для снабженія ихъ свжимъ воздухомъ и что въ прачешныхъ притокъ свжаго холоднаго воздуха можетъ только, сгущая пары, еще увеличить зло, объ устраненіи котораго хлопочутъ. Это, какъ и мн, показалось забавнымъ кн. Долгорукову и онъ, улыбаясь, повторилъ мн свою просьбу — създить, осмотрть и доставить ему, какъ можно скоре, записку и чертежъ о томъ, какимъ путемъ я полагаю — привести въ порядокъ прачешныя 1-го Военно-Сухопутнаго госпиталя.
Посл этого онъ меня много распрашивалъ о генерал К. А. Шильдер, который уже въ то время страстно предавался въ Варшав спиритизму, бгающими и пишущими столиками. Это видимо очень интересовало кн. Василія Андреевича, такъ что я общался привезти къ нему, вмст съ запискою объ усовершенствованіи прачешныхъ, подаренный мн генераломъ Шильдеромъ сердцеобразный столикъ со вставленнымъ въ одну изъ его трехъ ножекъ карандашомъ, благодаря которому …………. Карлъ Андреевичъ Шильдеръ вошелъ въ интимную корреспонденцію съ покойнымъ государемъ Александромъ Павловичемъ, получилъ отъ него приказаніе перейти въ православіе, что имъ и было уже исполнено, нарчися Александромъ и отправиться въ Турцію для изгнанія магометанъ изъ Европы.
Черезъ два дня повезъ я къ военному министру [Кн. Долгоруковъ жилъ тогда въ Большой Морской, въ дом гр. Толстаго, который принадлежитъ теперь разбогатвшему фабриканту лампъ Штанге. — Д.] результатъ своего осмотра прачешныхъ. Я предлагалъ самыя простыя средства, а именно: мдныя крышки на котлахъ, въ которыхъ согрвается нужная для стирки вода и пространныя изъ листоваго желза навсы надъ чанами, въ которыхъ моется блье, съ проведеніемъ трубъ отъ котловъ и навсовъ въ дымовыя трубы, устройство каминовъ, блоковъ при наружныхъ дверяхъ и т. д. Сдланный мной отъ руки и безъ масштаба весьма плохой чертежикъ (я никогда не умлъ порядочно чертить), какъ и записка, повидимому совершенно удовлетворили военнаго министра, потому что онъ разсыпался въ самыхъ лестныхъ благодарностяхъ. Посл мы перешли опять къ спиритизму, я показалъ Василію Андреевичу привезенный мною столикъ и, видя какъ серьезно принимаются мои разсказы о Шильдер и о результатахъ, полученныхъ имъ посредствомъ этого незамысловатаго инструмента, я предложилъ этотъ столикъ кн. Василію Андреевичу, но онъ не пожелалъ его принять, говоря: ‘nous vous sommes dja si normment obligs pour le remde, que vous nous proposez et que cela serait trop’ (мы и такъ чрезвычайно обязаны вамъ за средство, предложенное вами, это было-бы черезъ-чуръ много!). Онъ говорилъ — nous (мы) потому что генер. Катенинъ находился тутъ-же и вся фигура и выраженіе его лица говорили — ‘вы нашъ спаситель!‘
Если я привожу въ подробности весь этотъ эпизодъ изъ моей службы 1853 года, то это потому, что, будучи назначенъ вслдъ затмъ флигель-адъютантомъ, я подозрвалъ, что это порученіе было мн дано, по приказанію государя, въ вид маленькаго испытанія.
Еще прежде расположенія л.-гв. сапернаго баталіона лагеремъ близъ Петергофа, я былъ близко знакомъ съ этимъ лтнимъ мсто-пребываніемъ двора, кажется съ 1845 года, потому что у меня было много знакомыхъ, постоянно проводившихъ тамъ лто, и потому что приглашенія на придворные балы заставляли меня туда здить и искать пріюта въ гостепріимныхъ дачахъ. Между ними, главнйшую для меня роль играли дачи Трувелера, гд (жила) княгиня А. С. У—ва и В…—хъ, гд, среди шумнаго Петергофа лтомъ и унылаго и безлюднаго зимой, Е…….. А……… В—ая, рожденная Ж—ва, въ относительномъ одиночеств искупала грхи своей слишкомъ расточительной жизни въ Италіи, а именно во Флоренціи, гд она пробыла два или три года.
….Вообще довольно снисходительное петербургское общество совершенно покинуло дачу В—хъ, гд оно безпрестанно собиралось въ начал 1840-хъ годовъ для танцевъ и роскошныхъ ужиновъ въ великолпной зал огромной оранжереи.
Мужъ Е…….. А………, — получившій отъ своего отца огромное состояніе и отъ правительства, по доброжелательному вліянію кн. Петра Михайловича Волконскаго, министра двора и удловъ, 3 милліона руб. сер. ссуды для устройства своихъ пермскихъ желзныхъ заводовъ, усплъ въ нсколько лтъ, съ помощью жены, не знавшей никогда цны денегъ, не только запутаться, но даже промотать свое колоссальное состояніе. Они жили въ кредитъ — и безпрестанно испытывали (нападенія) отъ кредиторовъ, непремнное послдствіе — расточительной жизни, но переносили вс эти испытанія не только съ безпечностью и веселостью, но и съ философіею, которыя меня изумляли.
Тмъ не мене беззаботный Н…. не унывалъ и не упускалъ случая (пошутить). Мужчины усердно посщали домъ В…..ъ и въ числ самыхъ усердныхъ постителей и поклонниковъ Е……. А……. былъ въ то время милйшій гр. Степанъ rедоровичъ Апраксинъ, бывшій начальникъ гвардейской кирасирской дивизіи, но въ то время состоявшій при особ императрицы Александры rедоровны и исполнявшій съ особенною граціею, достоинствомъ и усердіемъ должность постоянно дежурящаго камеръ-пажа.
У Прасковьи Арсеньевны Жеребцовой я также бывалъ и часто встрчалъ у нея старика князя Петра Михайловича Волконскаго, который, вспоминая службу свою при Александр Павлович, иногда разсказывалъ весьма интересные эпизоды своихъ путешествій съ покойнымъ государемъ и кампаніи 1813—1814 годовъ. Онъ заходилъ иногда и къ Е. А. В………, и разъ дорого пришлось ему такое посщеніе. Это было уже въ август, въ сумерки, въ шинели и фуражк гвардейскаго генеральнаго штаба, шелъ онъ вдоль забора, обсаженнаго кратегусомъ между дачами Всеволожскаго и Жеребцовой. Его издали замтилъ баронъ Мейендорфъ, сынъ Петра Казиміровича, впослдствіи убитый въ Севастопол, и по воротнику и фуражк принявъ за меня, спрятался въ кратегус и когда старикъ министръ двора и канцлеръ орденовъ съ нимъ поравнялся, съ крикомъ бросился на него. Бдный, перепуганный князь съ крикомъ бросился въ сторону, но оступился и упалъ, продолжая кричать: — ‘фу, фу, что ты, что ты, сумасшедшій, что ли?’
Мейендорфъ сейчасъ узналъ свою ошибку и опрометью бросился бжать и, еще запыхавшійся, разсказывалъ мн это приключеніе, которое его перепугало еще боле самой жертвы его шалости, князя Волконскаго. Мейендорфъ этотъ былъ въ то время въ академіи генеральнаго штаба, а впослдствіи былъ убитъ въ Севастопол.
Еще другаго Мейендорфа, а именно старшаго изъ всхъ братьевъ Казиміровичей, встрчалъ я очень часто въ разныхъ домахъ, это былъ преоригинальный старичекъ, длавшій кампаніи 1812, 1813 и 1814 годовъ артиллерійскимъ офицеромъ, командовалъ двумя орудіями подъ Касселемъ въ отряд генерала Чернышева и любилъ разсказывать, что Михайловскій-Данилевскій лишь изъ желанія польстить сильному въ то время военному министру поэтизировалъ дйствія Чернышевскаго отряда подъ Касселемъ. Посл занятія Парижа нашими войсками, Казиміръ Казимировичъ Мейендорфъ стоялъ съ своею батареею въ Мец, влюбился тамъ въ дочь мясника, женился на ней и по окончаніи военныхъ дйствій вышелъ въ отставку. Эта француженка, прожившая пятьдесятъ лтъ въ Россіи, не научилась говорить по-русски………………….. Меня съ ней познакомилъ ея мужъ и, представляя, прибавилъ съ емфазомъ: ‘officier trs distingu aux sapeurs de la garde’ (весьма достойный офицеръ гвардейскаго сапернаго батальона). Посл непродолжительнаго разговора, когда я всталъ, чтобы уйти, неуклюжая баронесса обратилась ко мн: ‘J’espre, Monsieur, qu’en cas d’accident dans notre maison vous aurez la bont de nous prendre sous votre protection’.
Elle me prenait pour un officier des sapeurs pompiers.
(‘Надюсь, что, въ случа несчастья въ нашемъ дом, вы будете столь любезны взять насъ подъ свое покровительство’.
Она приняла меня за служащаго въ пожарной команд).
У этихъ Мейендорфовъ была дочь Lonie, двица уже (среднихъ) лтъ, которая сопутствовала своему дяд Александру Мейендорфу на Кавказъ, куда тотъ здилъ для статистическихъ и экономическимъ развдокъ, дядя взялъ ее съ собой, говоря: c’est au Caucase qu’on saura apprcier ma nice… (на Кавказ съумютъ оцнить мою племянницу…), и не ошибся — тамъ она вскор вышла замужъ за генерала М—а. Сынъ Казиміра, Flix, — былъ сначала въ университет, потомъ юнкеромъ Саксенъ-Веймарскаго гусарскаго полка, и сильно приставалъ ко мн въ Крыму — для откомандированія его ординарцемъ къ кн. Меншикову. Впослдствіи онъ женился на третьей дочери кн. М. Д. Горчакова и сдлался извстнымъ, когда, служа въ дипломатическомъ корпус, отличился крупнымъ разговоромъ съ его святйшествомъ папою римскимъ, вслдствіи чего былъ вызванъ изъ Рима, назначенъ повреннымъ въ длахъ въ Веймаръ къ тому самому великому герцогу, въ полку котораго началъ службу, и нсколько лтъ спустя скончался.
Еще плачевне былъ конецъ Е. А. В., положеніе ея дйствительно было невыносимо среди петербургскаго общества, она воспользовалась первою возможностью, чтобы переселиться за границу, гд я узналъ, въ 1858 году, встртивъ ее за рулеткою въ Висбаден, что горькій опытъ и испытанныя ею бдствія въ Петергоф не послужили ей въ пользу. Она и мужъ ея продолжали жить не по средствамъ, въ кредитъ, сначала Н….. В………, а потомъ и ее кредиторы засадили въ тюрьму. Первый умеръ, а она успла бжать, переодвшись въ мужское платье, и, не смотря на преслдованія и телеграфы, успла возвратиться съ дтьми въ Россію чрезъ Константинополь.
Изъ Одессы, гд она прожила нсколько мсяцевъ и также успла надлать долговъ, она отправилась на заводы покойнаго мужа въ Пермскую губернію. Я видлъ эту замчательную во многихъ отношеніяхъ женщину на Курской почтовой станціи, кажется, въ 1862 году. Поселившись на заводахъ, она боролась съ нищетой со свойственною ей энергіею, при чемъ находила возможность длать добро, и два года спустя скончалась en odeur de saintetИ (съ ореоломъ святой) среди населенія, между которымъ успла пріобрсти огромную популярность.

IV.
Командировки.
Флигель-адъютантство.—Командировка въ Николаевъ, Одессу и Бендеры.—Въ имніи Броницкихъ.—Новое порученіе.—Генералъ едоровъ и полковникъ Чуди.—Бендерская крпость.—Вопросъ о хлбныхъ складахъ.—Поздка въ Одессу.—Первые выстрлы съ непріятельской эскадры.—Безуспшность нашихъ первыхъ дйствій.—Реляціи.—Положеніе одесскихъ жителей.
1853—1855.

Въ 1853 году, 6-го декабря, я былъ назначенъ флигель-адъютантомъ и немедленно отчисленъ въ свиту.
На другой день я представлялся государю Николаю Павловичу. Какъ вспомню теперь, въ 1869 г., какъ государь подошелъ ко мн, какъ обнялъ, поцловалъ и какъ сказалъ:
—‘Я знаю, я увренъ, что ты будешь отличнымъ и безъотказнымъ адъютантомъ’, — такъ и теперь сердце бьется сильне, что же длалось со мной тогда? Къ счастью, слова государя не требовали отвта, а то врядъ-ли я былъ бы въ состояніи говорить отъ сильнаго чувства и волненія.
Едва усплъ я сдлать 127 визитовъ, всмъ лицамъ, составлявшимъ въ то время la maison militaire, какъ государь приказалъ мн отправиться въ Блую церковь, осмотрть тамъ 6-й саперный батальонъ и ускорить выступленіе его въ Севастополь.
Во время этой поздки, впервые познакомился я съ ухабами. Зима была снжная, мн приходилось хать по пути, по которому тянулись безконечные обозы, и потому по дорог, представлявшей одинъ рядъ сплошныхъ ухабовъ громадныхъ размровъ, меня бросало въ кибитк до того, что не только заснуть не было никакой возможности, но, во избжаніе ушибовъ, надо было постоянно крпко держаться обими руками за подушки и сильно упираться въ стны кибитки спиной и ногами. Этимъ только, ужасно утомительнымъ, средствомъ я могъ избавиться отъ ушибовъ, уже оставившихъ на мн слды, когда я былъ мене опытенъ въ начал поздки.
Въ Кіев я познакомился съ бывшимъ тогда генералъ-губернаторомъ, кн. Илларіономъ Илларіоновичемъ Васильчиковымъ. Но мое порученіе не требовало никакихъ объясненій съ мстною властью и потому мое знакомство заключалось только въ томъ, чт я всегда называлъ simagres mondaines (свтскія кривлянья).
Въ Блой церкви мн приготовили квартиру у помщика гр. Владислава Браницкаго, и какъ онъ жилъ въ одномъ дом съ женатымъ братомъ, то меня пригласили обдать къ графин, рожденной Голынской, мужъ которой, Александръ, былъ въ отсутствіи. Это былъ прощальный обдъ, даваемый Браницкимъ офицерамъ 6-го сапернаго баталіона, уже 20 лтъ расположеннаго въ имніи Браницкихъ.
Враждебное польское чувство къ русскимъ я, жившій такъ долго съ поляками въ Царств, испыталъ впервые здсь, въ Кіевской губерніи. Око проглядывало и чувствовалось всюду и потому пребываніе мое въ Блой церкви, не смотря на свтскую любезность хозяйки и предупредительную учтивость графа Владислава, оставило во мн грустное, тяжелое чувство. Къ счастію, пробывъ сутки въ Блой церкви, я усплъ осмотрть батальонъ, за неимніемъ хорошаго писаря, — собственноручно написать донесеніе государю и присутствовать при выступленіи батальона. Потомъ я еще нагонялъ его на дневк въ Бараньемъ пол и, благословивъ окончательно въ дальнйшій путь, ускакалъ въ Петербургъ. Государь благодарилъ меня такъ милостиво за мое ‘собственноручное подробное донесеніе’, какъ онъ самъ выразился, что я былъ не только обрадованъ, но и озадаченъ такою неожиданною и незаслуженною похвалою.
Недолго мн пришлось отдыхать отъ ухабовъ въ Петербург. Ровно недлю посл возвращенія моего изъ Блой церкви, государь потребовалъ меня къ себ въ маленькій кабинетъ (въ которомъ онъ впослдствіи скончался) и приказалъ мн хать въ Николаевъ, а оттуда въ Одессу и, наконецъ, въ Бендеры. Въ Николаев надлежало мн осмотрть строящіяся тамъ батареи, по берегу рки Буга, и исправить все, что мн покажется неправильнымъ или не достигающимъ цли. Государь приказалъ мн сказать барону Сакену, что я получилъ приказаніе озаботиться пріисканіемъ хорошаго соотвтствующаго назначенію помщенія въ Тираспол и Бендерахъ для склада провіанта, по требованію фельдмаршала перевозимаго съ большимъ трудомъ и расходомъ изъ Одессы, чтобы не дать возможности непріятелю сжечь и овладть огромнымъ количествомъ хлба, — до 200,000 четвертей.
При этомъ государь сказалъ:
—Если, однако, ты не пріищешь нужныхъ строеній, которыхъ можно было бы занять подъ магазинъ, то надо устроить бунты.
Я не зналъ значенія сего послдняго слова, въ чемъ сознался государю, который тотчасъ же въ подробности разсказалъ чт требуется для сооруженія бунта. Государь затмъ приказалъ условиться съ генераломъ едоровымъ насчетъ наряда рабочихъ на крпостныя работы въ Бендерахъ. Впослдствіи оказалось, что государь имлъ свднія о значеніи и состояніи Бендерской крпости, когда онъ сказалъ мн въ заключеніе всхъ своихъ приказаній:
—Однимъ словомъ, сдлай такъ, чтобы, по крайней мр, уланы не могли ея взять приступомъ.
Отъ военнаго министра мн было дано предписаніе, содержащее вкратц все, что государь говорилъ подробно, и 5,000 р. на расходъ въ Бендерахъ. Деньги эти я, разумется, въ день прізда своего въ Бендеры, передалъ подъ росписку начальнику инженерной команды, подполковнику Казанцову.
Для обезпеченія постоянно затруднительной переправы чрезъ Днстръ, государь приказалъ построить два моста на плотахъ или галерахъ, съ тмъ, чтобы одинъ изъ нихъ, въ случа надобности, могъ быть спущенъ къ низовьямъ Днстра. Средства для постройки этихъ мостовъ должны были быть доставлены по распоряженію мстнаго гражданскаго начальства.
Генералъ *** немедленно командировалъ въ мое распоряженіе состоявшаго при немъ полковника фонъ-Чуди, для наряда рабочихъ, и своего адъютанта, поручика Б***, для распоряженій по закупк и доставленію матеріала для мостовъ.
Баронъ Дмитрій Ероеевичъ Сакенъ, о которомъ я много слышалъ анекдотовъ какъ о несноснйшемъ педант и ханж, показался мн очень кроткимъ, хорошимъ человкомъ, но не поразилъ меня ни предпріимчивостью, ни ршительностью. Впослдствіи я его узналъ гораздо ближе и хотя къ человку я получилъ искреннее уваженіе, но къ нему, какъ начальнику, не получилъ того доврія, которое умютъ внушать подчиненнымъ люди съ твердыми убжденіями, съ сильною волею, умющіе, вруя въ себя, возбуждать и распространять между своими подчиненными увренность, иногда, можетъ быть, и неосновательную, но всегда необходимую для всякаго военнаго предпріятія.
Генералъ —въ произвелъ на меня своею наружностью самое непріятное впечатлніе. Хотя я часто обвинялъ себя въ томъ, что я слишкомъ довряю впечатлнію, произведенному на меня наружностью людей, я былъ убжденъ посл перваго свиданія съ —мъ, что онъ хитрый и на все готовый человкъ. Три дня спустя мои инстинктивныя предположенія вполн оправдались. Не смотря на особенное высочайшее повелніе, вслдствіе тайной сдлки съ купцами дозволено было тремъ судамъ, нагруженнымъ хлбомъ, выйти въ море. Это происшествіе надлало много шума. По высочайшему повелнію было наряжено слдствіе, но мн неизвстно кто его производилъ и чмъ оно окончилось. —въ до окончанія его умеръ. Во время весьма продолжительнаго служенія своего въ Новороссійскомъ кра, онъ составилъ себ значительное состояніе. Онъ купилъ очень дешево прекрасное, но пустынное имніе въ Бессарабіи, и, употребляя…. свою власть, насильственно заселилъ это имніе безпаспортными бглыми изъ Россіи. Къ несчастію —ва, это имніе носило громкое и извстное въ Россіи имя Кагулъ. Это дало поводъ князю Александру Сергевичу Меншикову спрашивать говорившихъ съ нимъ про —ва — ‘вы думаете, что Румянцевъ, — нтъ —въ — кагульскій герой’ — затмъ слдовало повствованіе…
Полковникъ фонъ-Чуди, прослуживши весь свой вкъ въ полиціи, былъ, что называется, тертый калачъ. Онъ не признавалъ никакихъ затрудненій, когда надо было исполнить волю начальства, но и всякое состраданіе было чуждо его сердцу. Онъ наряжалъ на работу въ Бендеры болгаръ и молдаванъ, составлявшихъ населеніе окрестностей Бендеръ, безплатно, не заботясь о томъ, имютъ ли они средства прокормить себя. Убдившись, что люди, наряжаемые на работу, въ бдственномъ положеніи, я просилъ барона Сакена и генерала *** — назначить имъ заработную плату или, по крайней мр, устроить кухни и продовольствовать ихъ изъ котла, — но вс мои просьбы остались безъ послдствій. Выведенный изъ терпнія, я доложилъ государю по возвращеніи въ Петербургъ, что справедливость требуетъ вознагражденія рабочихъ, но что по сіе время несчастные бессарабскіе поселяне работаютъ даромъ. Государь удивился, что мои просьбы на этотъ счетъ не были уважены, и предписалъ немедленно расчитать всхъ рабочихъ по 15 коп. сер. въ сутки. Были ли получены эти деньги тми, кому он слдовали — that is the question (вотъ вопросъ). Вроятне всего — не получены, впослдствіи я имлъ неоднократно случай удостовряться, что желаніе правительства справедливаго расчета имло послдствіемъ лишь безплодную потрату огромныхъ суммъ, такъ я приведу впослдствіи ужасающій примръ мнимой выдачи крестьянскимъ семьямъ денегъ за зачетныя рекрутскія квитанціи на невозвратившихся изъ Крыма ратниковъ курскаго ополченія.
Если бы я имлъ тогда хотя маленькую часть своей настоящей опытности, я бы не предоставилъ этихъ распоряженій и выдачъ земской полиціи, хотя бы подъ руководствомъ г. фонъ-Чуди.
Поручикъ Б*** поражалъ меня своею неспособностью, фанфаронствомъ и неграмотностью. У меня сохранились доказательства послдняго, а именно нсколько его собственноручныхъ рапортовъ ко мн. Въ настоящее время мн страшно объ этомъ вспомнить, потому что этотъ самый Б. [Посл удаленія генерала *** отъ должности генералъ-губернатора, этотъ Б. перешелъ къ барону Сакену, а потомъ къ генералу Анненкову. При первомъ онъ прикидывался святошею, при второмъ весельчакомъ, и кром того прибгалъ къ разнымъ — пріемамъ, чтобы сдлаться не только пріятнымъ своему начальству, но и необходимымъ] достигъ чина полковника, хочетъ быть генераломъ.

………………….. ……………………………… …………………

Въ Одесс мн, къ счастью, не было дла до постройки и вооруженія приморскихъ батарей. Он были построены во всхъ отношеніяхъ непростительно дурно, а городскіе жители непремнно прибавляли: ‘и дорого’. Предпринимая эту постройку, порученную, не знаю по какой причин, кавалерійскому или артиллерійскому полковнику Гонгардту, что нын (1869 г.) атаманъ Новороссійскаго казачьяго войска, никто не озаботился проврить точность гидрографическихъ картъ Чернаго моря, составленныхъ въ 1820-хъ годахъ, а потому оказалось, что въ тхъ мстахъ, гд наши карты показывали глубину въ 4 и 6 футъ, непріятельскія суда нашли глубину въ 12 и 16 футъ и потому безпрепятственно становились на якорь въ такихъ мстахъ, которыя не были обстрливаемы нашими батареями, вооруженными весьма неудовлетворительно, только частью старыми чугунными 24 ф. пушками. Прочія орудія были еще меньшаго калибра. На мортирной батаре, построенной близь дачи Ланжерона, я засталъ мортирныя платформы, поставленныя задомъ напередъ.
Въ Бендеры я пріхалъ въ двадцатыхъ числахъ марта 1854 г. и согласно данной мн инструкціи немедленно во всей подробности осмотрлъ эту крпость. При этомъ былъ моимъ cicerone подполковникъ Казанцевъ, въ которомъ я не замтилъ ни свдній, ни практическаго ума, а просто….. гарнизоннаго офицера, а не инженера. Онъ мн не умлъ ничего объяснить, а говорилъ: ‘слушаюсь, какъ прикажете’ и т. п. Къ счастью моему, скоро посл того были присланы отличные офицеры, въ числ которыхъ Струве, занимающійся теперь сооруженіемъ мостовъ на желзныхъ дорогахъ и пріобрвшій большую извстность какъ инженеръ-механикъ. Бендеры, посл взятія этой крпости гр. Панинымъ въ 1770 г., посл двухъ мсячной осады, и кн. Потемкинымъ, безъ выстрла, въ 1789 г., оставались въ томъ самомъ положеніи, въ какомъ ее оставили турки — за исключеніемъ того, что при туркахъ были устроены отличные водопроводы, и что въ 1854 г. недостатокъ воды былъ весьма ощутителенъ и что надо было возить съ большими затрудненіями мутную и вредную воду изъ Днстра. Кром невыгоднаго положенія Бендеръ, ибо окружающая мстность съ юга и запада командуетъ крпостью, она отличается совершеннымъ отсутствіемъ сводчатыхъ помщеній для гарнизона, единственный старый турецкій пороховой погребъ оказался сводчатымъ, но, по удостовренію коменданта, не безопасенъ, по случаю трещинъ, замченныхъ въ сводахъ. Начальникъ херсонскаго инженернаго округа, ген.-лейт. Лехнеръ, съ заносчивостью, опровергалъ это мнніе коменданта, генерала Ольшевскаго, но ничего не доказывалъ и, наконецъ, когда я его спросилъ, какъ же считать пороховой погребъ — годнымъ или опаснымъ, потому что я обязанъ донести объ этомъ государю, старый Лехнеръ сказалъ:
—Донесите государю, что я его считаю прочнымъ и что когда непріятель будетъ бомбардировать Бендеры, я лягу на порохъ подъ самыми трещинами свода.
Я объ этомъ не доносилъ, но впослдствіи разсказалъ объ этомъ государю.
Бо льшая часть исходящихъ угловъ и вс рвы не были обстрливаемы, но не входя здсь во вс подробности всего, что я нашелъ или, правильне, чего не нашелъ, скажу только, что Бендеры ни въ какомъ случа не заслуживали названія крпости, и я себя утшалъ только тмъ, что какъ бы то ни было, а государя приказаніе будетъ исполнено и, конечно, уланы не будутъ въ состояніи взять штурмомъ эту крпость лишь по названію.
Любопытно мн было отыскать какіе-нибудь слды преданія или легенды продолжительнаго пребыванія близь Бендеръ Карла XII. Къ удивленію моему, вс старожилы отзывались полнымъ невдніемъ, указывая только на селеніе Варницы, въ трехъ верстахъ отъ крпости, гд, по ихъ словамъ, былъ разбитъ лагерь Карла. Дйствительно, въ указываемомъ ими мст правильныя неровности почвы даютъ право полагать, что на томъ мст что-нибудь было, но боле ничего.
Желая исполнить какъ можно лучше словесное приказаніе государя насчетъ устройства склада для хлба, перевозку котораго настоятельно требовалъ главнокомандующій, я обратилъ на этотъ предметъ особенное вниманіе, но скоро убдился, что въ крпости, приводимой въ оборонительное состояніе, весьма чувствителенъ недостатокъ помщенія, и что объ устройств бунтовъ въ крпости и о загроможденіи внутренняго пространства легко воспламеняющимися постройками — и думать нельзя, я объ этомъ сдлалъ представленіе, причемъ препровождалъ и разсчетъ громаднымъ издержкамъ, безъ которыхъ не можетъ обойтись исполненіе требованія генералъ-фельдмаршала, доказывалъ, что уничтоженіе всего находившагося, въ то время, въ Одесс хлба не повлечетъ за собою тхъ убытковъ, которые окажутся отъ спасенія этого хлба перевозкою за 100 верстъ. Послдствія вполн оправдали мое мнніе. Съ неслыханными усиліями перевезено было изъ Одессы въ Тирасполь 17,000 четвертей хлба, и эта операція, несмотря на то, что нмецкіе колонисты взялись, движимые чувствомъ патріотизма, перевозитъ этотъ хлбъ безплатно, обошлась въ 96,000 р. сер. Тогда только убдились, что выгодне остальной хлбъ оставить въ Одесс.
9-го апрля 1854 г. у меня набралось нсколько вопросовъ, разршеніе которыхъ зависло отъ барона Сакена, и потому я похалъ въ Одессу, признаюсь, не безъ радости, хотя на время покидая уныніе наводящіе Бендеры. Въ Одессу я пріхалъ въ тотъ же день, въ 11 часовъ вечера, и остановился въ Европейской гостинниц. Взбираясь по лстниц въ указанное мн помщеніе, встртилъ я А. П. Озерова, бывшаго нашимъ повреннымъ въ длахъ при Оттоманской порт и посл разрыва нашего съ Турціей перехавшаго на временное жительство въ Одессу.
А. П. Озеровъ, съ нкоторымъ волненіемъ, тутъ же сообщилъ мн подробности переговоровъ, происходившихъ, въ тотъ день, между непріятельскими адмиралами и барономъ Сакеномъ, что дерзкія требованія адмираловъ оставлены безъ отвта и что уже нтъ сомннія, что, съ разсвтомъ, Одесса подвергнется бомбардированію, что вс жители оставили городъ, что онъ семейство свое перевезъ въ отдаленное предмстье — Молдаванку, и, наконецъ, что, только-что передъ тмъ, пріхалъ вновь назначенный генералъ-губернаторъ, ген.-ад. Анненковъ. Однимъ словомъ, любезнйшій Александръ Петровичъ спшилъ мн сообщить вс городскія новости, я его отъ всей души благодарилъ, думая про себя: никогда я никуда боле кстати не прізжалъ, и вспомнилъ любимое изреченіе Sandoz’а: ‘voyons voir’.
На другой день въ 6 ч. утра — поспшно взошелъ ко мн А. П. Озеровъ и разбудилъ, говоря, что непріятель уже открылъ огонь по городу. Я вскочилъ, въ одну секунду одлся и отправился отыскивать барона Сакена. Когда я пришелъ черезъ безлюдныя улицы на набережную къ Ришельевскому монументу, моимъ глазамъ представилась великолпная картина — непріятельская эскадра вытянулась почти вся въ одну линію, полукругомъ, загнувъ свой правый флангъ къ Пересыпи [Низкая и отдаленная часть города — близь моря, восточне самаго города. —В. Д.] и занимая, къ моему удивленію, тремя большими пароходами ту часть залива, которая, по нашимъ свдніямъ, недоступна, по мелководію, большимъ судамъ. По временамъ слышны выстрлы и на ясномъ голубомъ неб въ разныхъ мстахъ показываются маленькія блыя облачки отъ разрыва въ воздух бомбъ и гранатъ. Съ восхищеніемъ взглянувъ на все это и полагая, что я застану бар. Сакена на одной изъ прибрежныхъ батарей, я началъ спускаться по Ришельевской лстниц. При этомъ я испыталъ къ своему горю et avec une profonde humiliation (и съ глубокой обидой) что значитъ кланяться непріятельскимъ снарядамъ. Въ то самое время какъ въ воздух разрывало гранаты, надъ моей головой пролетлъ испуганный голубь, и отъ его полета по свтлой каменной лстниц, ярко освщенной солнцемъ, промелькнула тнь — все это вмст произвело на меня впечатлніе какъ будто надъ самой головой у меня разорвало бомбу — и я поклонился….. Никогда не забуду этого мгновенія, оно сейчасъ же смнилось другимъ, въ которое я усплъ отдать себ отчетъ впечатлнія и почувствовалъ, не смотря на мое совершенное одиночество, что я покраснлъ, что мн стыдно!….. Но спрашивается — стыдно чего? Самаго естественнаго чувства самосохраненія. Но оттого и цнится храбрость — что она составляетъ торжество надъ самымъ натуральнымъ инстинктивнымъ чувствомъ, такъ разсуждая, я далъ себ слово наблюдать за собой, впрочемъ, не допуская и мысли, чтобы я могъ оказаться трусомъ.
Я отправился на батарею No 6, получившую впослдствіи названіе Щеголевской. Она одна по своему расположенію и по занятой позиціи непріятелемъ могла успшно дйствовать, но за то и сама боле другихъ подвергалась опасности.
Прапорщикъ Щеголевъ довольно удачно посылалъ снаряды въ бока непріятельскихъ пароходовъ, выстрлами опредливъ разстояніе судовъ отъ берега.
Бар. Сакена уже не было на батаре. На пол я встртилъ какого-то жандарма, спшилъ его, прельстивъ золотымъ, и, вскочивъ на лошадь, поскакалъ отыскивать бар. Сакена по направленію, указанному мн на батаре однимъ изъ артиллеристовъ. Взобравшись на гору, я засталъ Дмитрія Ероеевича со всмъ его штабомъ у дома кн. Воронцова. Я объяснилъ ему, что пріхалъ по дламъ службы и что какъ ему теперь недосугъ принимать доклады, то я прошу позволенія — состоять при немъ. Въ свит, къ которой я такимъ образомъ присоединился, находились, между прочими, и вновь прибывшій генералъ-губернаторъ, положеніе котораго было видимо неловкое. Будучи начальникомъ, онъ былъ въ неизвстномъ мір и потому, не смотря на явное желаніе, онъ не могъ разыгрывать никакой роли. Начальникъ штаба генерала Савена, генералъ Т—ковъ, и безъ того некрасивой наружности, — не могъ не занимать любознательнаго наблюдателя особеннымъ выраженіемъ своего лица — (l’air effar) (растерянный видъ), на которомъ слишкомъ откровенно обнаруживались впечатлнія, подъ которыми онъ находился. Когда къ нему обращались, видно было, что онъ не слышетъ и не понимаетъ, — все вниманіе его было поглощено результатами выстрловъ непріятеля. Еще боле плачевную роль разыгрывалъ штабсъ-ротмистръ М—мъ, адъютантъ бар. Савена. Но сей послдній не обращалъ на нихъ ни малйшаго вниманія. Мы перезжали съ мста на мсто, но всегда возвращались на набережную. Непріятельскіе снаряды не дйствовали разрушительно, какъ можно было ожидать, по случаю особенности матеріала, изъ котораго построены вс одесскіе дома. Мягкій камень поглощалъ въ себ снаряды, а разрушительнаго сотрясенія не оказывалось. Бльшую часть бомбъ не разрывало. Непріятель дйствовалъ также изъ бомбическихъ орудій 120 ф. ядрами, такое ядро попало на моихъ глазахъ — въ монументъ герцога Ришелье и, отколовъ уголъ пьедестала, осыпало насъ пескомъ, поднятымъ осколками гранита. Замтивъ толпу всадниковъ близь Воронцовскаго дома — непріятель сталъ стрлять по насъ шрапнелевыми гранатами. Но дйствительно хорошо, т.е. сильно обстрлянною оказалась только Щеголевская батарея. Эта батарея защищалась сколько могла, но ея непростительная постройка была причиною того, что она могла наносить вредъ непріятелю только двумя орудіями, а напослдокъ лишь однимъ. Кром того, на пол, близь самой батареи, оставался не сломаннымъ какой-то балаганъ, онъ загорлся отъ непріятельскихъ выстрловъ, а отъ этого пожара, котораго не успли потушить, произошелъ взрывъ и положилъ конецъ дйствіямъ Щеголева. Стрльба непріятеля оказалась ниже всякой критики, если бы только десятый процентъ выпущенныхъ имъ снарядовъ попадалъ въ батарею, то конечно и слдовъ ея не осталось бы, къ счастью, вс почти снаряды чрезъ нея пролетали и этимъ объясняется, что оказалось на этой батаре лишь два подбитыхъ орудія и одинъ испорченный мерланъ. Изъ артиллерійской прислуги только одинъ убитый и трое раненыхъ и контуженныхъ нижнихъ чиновъ.
Во второмъ часу пополудни, замтивъ, что нсколько лодочекъ отдляется отъ ближайшихъ къ Пересыпи пароходовъ и что он направляются къ берегу, я похалъ съ капитаномъ Глинкой (не могу припомнить у кого онъ былъ адъютантомъ) на Пересыпь и засталъ тамъ слдующее: два баталіона Томскаго и Колыванскаго полковъ стояли въ сомкнутыхъ баталіонныхъ колоннахъ подъ выстрлами маленькой непріятельской флотиліи, подъ предлогомъ, что они составляютъ прикрытіе, выдвинутому впередъ къ морскому берегу, дивизіону легкой No 3 батареи 14-й артиллерійской бригады.
Непріятельскіе катера были вооружены небольшими орудіями и ракетными станками. Этихъ катеровъ я насчиталъ до 18. Наши легкія орудія дйствовали совершенно безъуспшно и видно было, какъ наши ядра падали въ воду, картечью же не стрляли, не смотря на то, чт сказано въ реляціи, потому что непріятель не подходилъ на картечный выстрлъ.
Когда я пріхалъ къ этимъ батальонамъ, я засталъ полное безначаліе: съ нашей стороны уже было нсколько убитыхъ и раненыхъ, при мн взорвало одинъ зарядный ящикъ и подбило два орудія. Нелпость всего, что я тутъ увидлъ, меня взбсила, но отсутствіе начальства и моя пассивная по невол роль не позволяли мн и думать о какой-либо иниціатив. Наконецъ, я ршился сказать двумъ штабъ-офицерамъ, что имъ слдуетъ, по моему мннію, прикрыть свои баталіоны за домами и что я немедленно поду доложить бар. Сакену — что эти войска совершенно безполезно теряютъ людей. Видимо было, что цль непріятеля заключалась въ томъ, чтобы ракетами поджигать городъ, потому что кром гребцовъ и артиллерійской прислуги на катерахъ никого не было.
Не смотря на это, въ реляціи было сказано, что непріятель покушался сдлать высадку на Пересыпь.
Реляція, между прочимъ, повствовала:
‘Непріятельскіе желзные пароходы, не требующіе большой глубины, для окруженія практическаго мола [На оконечности этого мола находилась No 6 Щеголевская батарея.], сверхъ чаянія, подходила близко къ берегу и одинъ изъ нихъ отдлился къ предмстью Пересыпи съ гребными судами, которыя конгревыми ракетами зажигали суда на практической гавани и строенія въ предмсть Пересыпи и пытались сдлать высадку. Но встрченныя картечью изъ 4-хъ [Ихъ оставалось уже только два. — В. Д.] полевыхъ орудій легкой No 3 батареи 14 артиллерійской бригады, подъ прикрытіемъ 6-ти ротъ резервнаго и запаснаго батальоновъ Томскаго и резервнаго батальона Колыванскаго и Егерскихъ полковъ, поставленныхъ въ засад, обращены въ бгство къ судамъ и, преслдуемыя, ядрами, имли значительную потерю. У насъ же убито и ранено нсколько человкъ и подбито два лафета’.
Возвращаясь отъ этой поэзіи къ дйствительности, я похалъ отыскивать бар. Сакена и встртилъ его дущаго на дрожкахъ съ ген. Анненковымъ у артиллерійскаго дома. Я доложилъ Дмитрію Ероеевичу о положеніи на Пересыпи несчастныхъ батальоновъ, безъ всякой пользы теряющихъ людей, и просилъ позволенія поставить ихъ вн дйствія непріятельской артиллеріи. Генералъ Сакенъ не усплъ еще отвчать, какъ ген. Анненковъ сказалъ мн при Сакен:
—Эти батальоны поставлены по распоряженію начальства, слдовательно должны стоять.
Сакенъ, вроятно, былъ озадаченъ этимъ непрошеннымъ вмшательствомъ только что прибывшаго генералъ-губернатора, но ничего не сказалъ и похалъ къ преосвященному Иннокентію, а я, по глупости, тогда только догадался, что сохраненіе людей иногда совсмъ не входитъ въ разсчетъ попечительнаго начальства, и что если бы не было поставленныхъ на убой томцевъ и колыванцевъ, то и не было бы блистательной реляціи слдующаго содержанія:
‘Богъ видимо оцнилъ защитниковъ вры, царя и чести Россіи: при смертоносномъ огн непріятельскихъ орудій большаго калибра, дйствовавшихъ ядрами, бомбами и картечными гранатами, потеря наша состоитъ изъ 4-хъ нижнихъ чиновъ, раненыхъ: полковника Мещерскаго[Онъ былъ только контуженъ. — В. Д.], нижнихъ чиновъ 45 и контуженныхъ нижнихъ чиновъ 12′.
11-го апрля, по случаю Свтлаго Христова Воскресенія, я отправился христосоваться къ начальству, при этомъ, разговорившись наедин съ бар. Сакеномъ, сообщилъ ему, что много толкуютъ о какомъ-то покушеніи непріятеля сдлать высадку, но что я положительно удостовряю, какъ очевидецъ (ни Сакена, ни Анненкова не было на Пересыпи), что этого не было. Не смотря на это, донесеніе было отправлено въ тотъ же день къ государю, съ вышеприведеннымъ украшеніемъ мнимой высадки.
Впослдствіи, когда я поздравилъ бар. Сакена, по случаю полученія имъ ордена св. Андрея за отличное отраженіе непріятеля, онъ мн говорилъ, вроятно, вспоминая то, что ему говорилъ посл христосованія, ‘что ему досадно и больно, что въ донесеніи къ государю было упомянуто о небываломъ намреніи непріятеля сдлать высадку’.
Въ день 10-го апрля 1854 г., въ Одесс, среди города, можно было умереть голодною смертью тому, кто не довольствовался изъ котла въ какой нибудь рот или не имлъ своего хозяйства, гостинницы и лавки были закрыты, единственная баба, продававшая крашеныя яйца, была убита бомбою, вмст съ мужикомъ, торговавшимъ у ней яйца. Жители также, безъ исключенія, выхали за городъ, но, къ моему счастью, оставалось въ город хлбосольное семейство А. М. Абаза. Въ 7-мъ часу, когда уже давно не было слышно ни одного выстрла, я отправился къ нимъ и засталъ у нихъ много военныхъ, давно предупредившихъ меня, и оказалось, что въ цломъ дом не осталось ничего състнаго, кром хлба и соленыхъ огурцовъ, но за то шампанскаго сколько угодно. Три дня спустя, 14-го числа, непріятельская эскадра снялась съ якоря и ушла по направленію частью въ Константинополь, частью въ Севастополь, а я немедленно отправился въ Бендеры наблюдать попрежнему за ходомъ работъ.
Не говоря о невыносимой скук, на которую я былъ осужденъ въ Бендерахъ, мое тамъ положеніе представляло много затрудненій.
Въ дл инженерномъ, строительномъ я вовсе не былъ компетентенъ, а на мст не было ни одного человка, совтами котораго я могъ бы воспользоваться. Кром того, я имлъ случай ежедневно убждаться въ своей неопытности, а это не могло не останавливать моей врожденной, въ то время еще не ослабвшей, энергичной дятельности. По прізд моемъ въ Бендеры, посл бомбардированія Одессы, я засталъ тамъ отзывъ военнаго министра, которымъ онъ меня увдомлялъ, что государь вполн одобрилъ сдланныя мной распоряженія въ Николаев. Это меня чрезвычайно обрадовало и утшило, и вотъ почему: расположеніе и постройка Николаевскихъ батарей зависли отъ морскаго вдомства, и предоставленною мн властью я отмнилъ предположеніе кн. Меншикова и хотя и доносилъ ему въ Севастополь о причинахъ, побудившихъ меня измнить устройство Николаевскихъ батарей и увеличить ихъ число постройкой большой батареи, въ вид сомкнутаго укрпленія близь села Богоявленскаго, но не получилъ отъ него отвта. Впослдствіи артиллерійскій офицеръ, капитанъ Пестичъ, увдомилъ меня письмомъ, что кн. Меншиковъ изъявилъ полное согласіе на сдланныя много распоряженія и подтвердилъ адмиралу М. Б. Берху усилить средства для скорйшаго окончанія начатыхъ работъ. Въ конц апрля у меня опять накопилось много длъ, которыя требовали словесныхъ объясненій съ бар. Сакеномъ и ген. Лехнеромъ, начальникомъ дунайскаго инженернаго округа, и потому 28-го апрля я опять отправился въ Одессу. Баронъ Сакенъ принялъ меня какъ стараго знакомаго, и общался немедленно исполнить все, о чемъ я его просилъ, ген. Лехнеръ оказался также очень податливымъ.
Такимъ образомъ, приведенный въ пріятное расположеніе духа, я ршилъ, что могу себ дозволить пробыть денька два въ Одесс, повидаться съ своими знакомыми и насладиться городского жизнью, отъ которой я начиналъ отвыкать въ Бендерахъ.
А. П. Озеровъ съ семействомъ, М. Д. Непокойчицкая, сестра А. Д. Герстенцвейга, моего товарища и пріятеля, Николай Ивановичъ Крузенштернъ и нсколько молодыхъ людей изъ штаба главнокомандующаго давали мн возможность весьма пріятно провести нсколько дней въ Одесс, которая, посл удаленія непріятельской эскадры, совершенно успокоилась. Большая часть жителей возвратилась, общественная жизнь оживилась и даже показались объявленія, общавшія, въ непродолжительномъ времени, представленія итальянской оперы.
30-го числа, въ 8 ч. утра, я сидлъ у раствореннаго окна своей квартиры Европейской гостинницы и наслаждался великолпнымъ весеннимъ утромъ, въ ожиданіи чая, вдругъ подскакалъ къ моему окну гр. Медемъ, штабсъ-ротмистръ Блорусскаго гусарскаго полка, состоявшій ординарцемъ при бар. Сакен, и прежде всего выразилъ свое удивленіе, видя мое спокойствіе, а потомъ и разсказалъ, что море покрыто такимъ густымъ туманомъ, что ничего нельзя различить на самое близкое разстояніе, но что, судя по шуму на берегу моря, близь дачи Картаци, надо полагать, что близь самаго берега сталъ на мель непріятельскій пароходъ. Къ этому онъ добавилъ, что войска уже направлены къ этому мсту и что баронъ также туда похалъ.
Я немедленно собрался, а въ это же время пріхавшій А. П. Озеровъ предложилъ мн свою коляску и мы вмст отправились удовлетворять свое любопытство. Прохавъ дачу, принадлежавшую одесскому городскому голов Картацци, мы застали уже снявшуюся съ передковъ батарею и, какъ мн сперва показалось, стрлявшую въ воду. По поврк оказалось, что англійскій пароходъ Tiger слъ на мель такъ близко отъ берега, возвышающагося отвсно надъ моремъ на 16 саженъ, что его можно было видть только съ самаго края обрыва. На столь близкое разстояніе наши снаряды производили страшно разрушительное дйствіе. Англичане хотя не стрляли, но, по близости къ высокому берегу, не могли наносить намъ ни малйшаго вреда. Непріятель скоро самъ въ этомъ убдился и весь экипажъ Тигра сдался военноплннымъ, немедленно перевезенъ на берегъ, положилъ оружіе [Изъ этого оружія я сохранилъ на память одинъ штуцеръ огромнаго калибра. — В. Д.] и былъ отправленъ подъ конвоемъ въ карантинныя помщенія.
Густой туманъ, покрывавшій море и бывшій, вроятно, причиною гибели Тигра, разсялся къ 11 часамъ утра, и тогда мы замтили вдали два приближающихся парохода. Предполагая, что это спутники Тигра, и что они попытаются подать помощь погибающему пароходу, участь экипажа котораго не могла быть имъ извстна, бар. Сакенъ приказалъ гранатами зажечь и взорвать Тигръ. Онъ былъ ужъ объятъ пламенемъ и мы ожидали взрыва, когда прочіе пароходы подошли на дальній выстрлъ и открыли по насъ огонь. Къ удивленію моему — за нашими 12-ю орудіями были построены войска и между прочими два полка уланъ!
Къ счастію, непріятельскіе выстрлы не могли наносить намъ большаго вреда, такъ что посл двухъ часоваго обстрливанія берега у насъ оказалась весьма незначительная потеря, а именно убитыхъ два артиллериста и 3 артиллерійскія лошади и контуженныхъ 2 артиллерійскихъ офицера.
Когда непріятельскіе пароходы удалились, а отъ взорваннаго Тигра остались видными надъ водой лишь одн трубы, я отправился обратно въ городъ, гд далъ слово обдать у А. М. Абаза. Въ одно время со мной вошла въ домъ и хозяйка, т.е. старушка, мать хозяина, и съ жаромъ разсказала намъ, что и она здила съ какою-то компаніонкою посмотрть на англичанъ по любопытству. ‘Пришли мы, говорила она, къ самой батаре, какъ вдругъ стали стрлять, мы испугались, бросились бжать, но не зная дороги, натыкались на солдатъ, которыхъ умоляли вывести насъ къ экипажу. Во время этихъ переговоровъ раздался крикъ: ‘ложись’, — мы, батюшка мой, и легли — да вставать-то ужъ и не посмли, поврите ли — по сіе время пролежали….. какъ насъ не затоптали, право, я и понять не могу, видно, Богъ спасъ’.
Вечеромъ я былъ на оперномъ представленіи, давали ‘La ligna del regimento’.
—Конечно, думалъ я, возвращаясь домой измученный и сонный, мн ужъ никогда не придется такъ оригинально и разнообразно провести день. Утромъ подъ непріятельскими выстрлами, потомъ въ большомъ город, въ которомъ все совершенно спокойно, какъ во время мира, на отличномъ обд, а вечеромъ на представленіи италіянской оперы.
Когда по городу разнесся слухъ, что взято въ плнъ множество англичанъ, толпы жителей бросились на встрчу плннымъ, въ томъ числ, на дрожкахъ прежней конструкціи, бловласый дюжій купчина, этотъ старикъ, подъхавъ къ англичанамъ, оставилъ дрожки, перекрестившись три раза — крикнулъ, ‘здорово, бусурмане!’ и немедленно затмъ — закупилъ вс лотки снующихъ разнощиковъ и кормилъ съ большимъ усердіемъ матросовъ, которые, проработавъ цлую ночь въ надежд сойти съ мели, дйствительно были очень голодны.
Посл всхъ этихъ событій, которымъ мстнымъ начальствомъ придавалось бльшее по возможности значеніе, приступили къ работамъ, чтобы воспользоваться остатками погибшаго англійскаго парохода. Оказалось, что машина, за исключеніемъ нкоторыхъ поврежденій, еще годится для употребленія, такъ равно и нсколько чугунныхъ орудій, но какъ орудія эти были подъ водой, предполагалось ихъ подвергнуть испытанію, прежде чмъ сдлать изъ нихъ какое либо употребленіе. Новый генералъ-губернаторъ, описывая вс послднія событія въ донесеніи государю, просилъ дозволенія, въ память гибели ‘Тигра’, поставить два изъ орудій, съ него взятыхъ, по об стороны Ришельевскаго монумента на приморскомъ бульвар Одессы. Я ничего объ этомъ не зналъ, гуляя разъ вечеромъ по бульвару, встртилъ я Н. Н. А—а очень озабоченнаго, посл обычныхъ привтствій онъ мн сказалъ, ‘Знаете, какое несчастье? сегодня стрляли изъ англійскихъ орудій’!
—Что же, перебилъ я его, кого нибудь при этомъ ранили или убили?
—Нтъ, слава Богу, были приняты мры предосторожности.
—Такъ что же, какое несчастье?
—Два изъ этихъ орудій разорвало, а посл этого не найдется двухъ одинаковыхъ.
Я въ недоумніи смотрлъ на генералъ-губернатора.
—Да помилуйте, я сдлалъ представленіе, чтобы поставить два орудія на бульвар.
Я весь превратился въ вопросительный знакъ, ршительно ничего не понимая, тогда онъ отвтилъ протяжно, съ горькою печалью въ голос: ‘а симетрія?’
Посл всхъ одесскихъ занимательныхъ событій, Бендеры показались бы мн невыносимымъ мстопребываніемъ, если бы не весна, поздняя, давно жданная, со всми своими прелестями.
Весна украсила Бендеры цвтущими акаціями и огромными жасминными деревьями, которыми было обсажено крыльце дома турецкаго коменданта. Эти деревья, которыхъ я нигд не видалъ кром Бендеръ, были въ то время покрыты мелкими, но весьма душистыми цвтами. Необозримыя степи Херсонской губерніи были покрыты дикими тюльпанами и гіацинтами, но кром того меня въ особенности поддерживала надежда скораго возвращенія въ Петербургъ. Вс работы были въ ходу, а предположенное инженернымъ департаментомъ усиленіе бендерской крпости передовыми люнетами требовало радикальнаго измненія, потому что было сдлано безъ соображенія съ условіями мстности. Приготовивъ необходимые планы и составивъ критическій разборъ проектовъ департамента, въ половин мая я ршился отправиться въ Петербургъ и обо всемъ, до моего порученія относящемся, доложить лично государю.
23-го мая (1864 г.) возвратился я въ Петербургъ, а 24-го, въ 8 час. утра, я уже ожидалъ прохода государя въ галере нижняго этажа петергофскаго дворца [Въ то время особыя представленія назначались очень рдко, обязанные же являться адъютанты становились тамъ, гд государь проходилъ, и въ случа надобности въ объясненіяхъ, онъ самъ для этого назначалъ время и тогда принималъ въ своемъ кабинет. — В. Д.], по которой онъ обыкновенно проходилъ посл своей ежедневной утренней прогулки, идя заниматься и принимать министровъ въ свой оффиціальный кабинетъ. Мн и теперь становится весело на душ, когда я вспоминаю взглядъ Николая Павловича, завидвшаго меня, не знаю, дйствительно ли онъ любилъ меня или было имъ принято за правило принимать радостный видъ при представленіи возвращающихся адъютантовъ, но его лицо, вся фигура подтвердили его слова:
—‘Очень радъ тебя видть’.
Посл обмна нсколькихъ словъ, онъ мн назначилъ въ тотъ же день часъ для доклада. При этомъ доклад онъ неоднократно хвалилъ и, наконецъ, одобрилъ все уже сдланное и новыя предположенія, но съ тмъ, что я долженъ предварительно какого либо исполненія получить согласіе инспектора по инженерной части, присовокупляя: ‘Ты его еще не видалъ, я теб разршаю къ нему създить въ Кронштадтъ [Весною 1854 г., во время моего отсутствія, отецъ мой, не смотря на болзненное состояніе — долженъ былъ, но настоятельному требованію государя, принять должность военнаго генералъ-губернатора Кронштадта и командовать расположенными тамъ войсками на правахъ командира отдльнаго корпуса въ военное время. — В. Д.]’.
Затмъ онъ протянулъ мн руку, говоря: ‘еще разъ спасибо, но съ такимъ выраженіемъ и чувствомъ, что невозможно было несчитать себя награжденнымъ не по заслугамъ. Незабвенный Николай Павловичъ имлъ особенный даръ благодарить, — его благодарность имла особенное свойство воодушевлять людей и подготовить ихъ на всевозможные труды и самопожертвованія.
Пребываніе мое въ Петергоф до августа я могу считать самымъ пріятнымъ временемъ моей жизни, государь былъ постоянно особенно ко мн милостивъ, это выражалось очень часто и весьма разнообразно. Когда онъ здилъ въ Кронштадтъ, онъ всегда бралъ меня съ собой, а разъ даже прислалъ за мной великаго князя Константина Николаевича, заставшаго меня въ халат, въ разговор съ Альбединскимъ. 3-го іюля утромъ государь, встртивъ меня въ саду, сказалъ мн, что онъ съ императрицею подетъ въ Саперный лагерь въ 11 часовъ и прибавилъ: ‘совтую и теб туда прокатиться’.
Оказались, что государь, вспоминая въ этотъ день свое назначеніе генералъ-инспекторомъ по инженерной части, два дня посл своей свадьбы, хотлъ побывать съ государыней въ тхъ самыхъ мстахъ, гд 36 лтъ тому назадъ впервые былъ привтствованъ саперами — какъ главный ихъ начальникъ и шефъ. Онъ туда пріхалъ съ Александрою едоровною и былъ очень милостивъ съ окружившими его саперами. Въ этотъ день я въ первый разъ обдалъ у государя въ Александріи — въ cottedge’. Кром меня были приглашены: начальникъ инженеровъ Андрей Андреевичъ фонъ Цуръ-Мюленъ, котораго солдаты называли Цырмуленъ, и мой старый и добрый командиръ Николай Филиповичъ Хомутовъ. Кто не видалъ Николая Павловича въ Александріи, тотъ, конечно, не иметъ понятія о простот и очаровательности его обращенія въ семейномъ кругу, тутъ можно было забыть, что онъ Блый царь и самодержецъ всея Руси, но грандіозность и прелесть его личности всегда сохранялась и привлекала къ нему сердца даже людей, не раздлявшихъ его понятій, даже осуждавшихъ его систему, его дйствія. На тхъ, которые его видли въ первый разъ, онъ производилъ поражающее, даже смущающее, впечатлніе.
Мн говорила княгиня Елизавета Алексевна Паскевичъ, что во время пребыванія государя въ Варшав, совпавшаго съ проздомъ генерала Ламорисіера, хавшаго въ Петербургъ представителемъ французской республики, она повезла M-me Lamoriciere смотрть городъ. Посл прохожденія войскъ государь подъхалъ къ ихъ коляск и привтствовалъ ихъ очень любезно, сдлалъ нсколько вопросовъ г-ж Lamoriciere, которая совсмъ растерялась, и какъ только государь отъхалъ, республиканка очень наивно и скоро проговорила: ‘Comme il est beau, votre empereur! mais comme il impose! que lui ai-je dit? Je suis sШre que je lui ai rpondu tort et travers’. (‘Какъ хорошъ собою вашъ государь! но какая у него внушающая наружность! что я сказала ему? я уврена, что я отвчала ему не впопадъ).
Въ теченіи іюня и іюля мсяцевъ, я чувствовалъ себя необыкновенно спокойнымъ и счастливымъ, но какъ ничего совершеннаго въ сей жизни не бываетъ, то и у меня была печаль.
Отецъ мой видимо слаблъ. Въ конц іюля у него былъ легкій нервный ударъ, посл котораго языкъ не то чтобы отнялся, но говорить онъ сталъ плохо. Это продолжалось не долго и благодаря особенной преданности и попечительности о больномъ Бориса Антоновича Шванебаха, его адъютанта, почти не отлучно находившагося при немъ, кром его и меня никто не зналъ въ Кронштадт о случившемся.
Въ половин августа государь приказалъ мн опять хать въ Бендеры, а оттуда въ главную квартиру кн. М. Д. Горчакова.
Въ Бендерахъ мн предстояло осмотрть произведенныя и еще производившіяся работы, обезпечить хорошія и надежныя помщенія для пороха, кром того получить приказанія.
Пробывъ нсколько дней въ Бендерахъ, я отправился на Кишиневъ и Скуляны въ Яссы. Приближаясь къ первой станціи отъ Кишинева, поздно вечеромъ, камердинеръ мой Иванъ занемогъ холерою, и при этомъ выказалъ необыкновенное малодушіе, громко молился и прерывалъ свои молитвы жалостными просьбами не покидать его, не дать ему умереть и т. п.
Пріхавши на станцію, единственную комнату для прізжающихъ я нашелъ занятою и путешественники, укрывавшіеся въ ней отъ сильной грозы, отказались впустить въ нее моего больнаго. Меня это взорвало, я силою въ нее взошелъ, выломавъ замокъ, и засталъ въ ней испуганнаго старика съ пистолетами въ рукахъ.
Этотъ старикъ оказался бывшій сербскій господарь Милошъ Обреновичъ, при вид флигель-адъютанта, онъ успокоился, положилъ свои пистолеты, а я ему объяснилъ исключительность своего положенія и извинялся за причиненное ему безпокойство. Впослдствіи я встрчался съ Милошемъ въ Одесс, какъ старый знакомый, и съ удовольствіемъ убдился, что онъ не сердится на меня за страхъ, испытанный имъ по моей шалости при безцеремонномъ вторженіи моемъ въ занимаемую имъ комнату, ночью, во время грозы, среди Сергіевскихъ лсовъ, пользовавшихся весьма дурною репутаціею, по случаю довольно часто повторявшихся разбоевъ.
Этотъ страхъ Милоша объяснялся еще тмъ, что успвъ вывезти значительные капиталы изъ Сербіи, онъ всегда возилъ съ собою много денегъ и большія богатства въ драгоцнныхъ камняхъ.
Убдившись, что въ станціонномъ, совершенно одинокомъ, дом среди лса я ршительно не имю возможности доставить ни малйшаго пособія моему Ивану, я ршился хать во что бы то ни стало до Сергіева. Въ этомъ гнусномъ городишк я пробылъ двое сутокъ, по истеченіи которыхъ уздный врачъ, усердно ходившій за моимъ больнымъ, объявилъ мн, что я могу хать. Я немедленно поскакалъ въ Скуляны, куда прибылъ вечеромъ и сейчасъ же распросилъ, кто изъ женъ военныхъ, находящихся въ Молдавіи, временно пребываютъ въ Скулянахъ, а это потому, что мн было извстно общее запрещеніе семействамъ военныхъ чиновъ слдовать при мужьяхъ за границу. Оказалось, что графиня Канкрина (Valerien), Екатерина Александровна Тимашева, графиня Сакенъ и т. д. уже давно живутъ въ Скулянахъ. Я немедленно отправился къ нимъ, очень пріятно провелъ у нихъ вечеръ и, возвращаясь домой, совершенно забылъ, что я не въ Петербург.
Зная акуратность и форменность барона Сакена, вызжая на другой день изъ Скулянъ въ Яссы и полагая возможною встрчу съ Дмитріемъ Ероеевичемъ, я положилъ возл себя въ коляску каску и шарфъ, чтобы имть возможность съ особеннымъ военнымъ приличіемъ явиться, хотя бы въ пол.
Предусмотрительность моя оказалась весьма полезною. Подъзжая къ Яссамъ, я встртилъ бар. Сакена, объзжавшаго верхомъ войска, расположенныя бивуакомъ, я представился ему въ шарф на большой дорог. Онъ мн очень обрадовался и требовалъ, чтобы я халъ прямо къ нему обдать. Възжая въ Яссы, я встртилъ запыленнаго и измученнаго товарища, гр. Крейца, дущаго въ невыносимой каруц въ Петербургъ съ донесеніемъ отъ кн. Горчакова, главная квартира котораго еще не прибыла въ Яссы. Въ этомъ город меня ожидало ужасное разочарованіе. Я считалъ Яссы, правда, неизвстно на какомъ основаніи, европейскимъ городомъ и потому, не безъ непріятнаго чувства, долженъ былъ убдиться въ противномъ. Узенькія невымощенныя улицы, дрянные дома, отсутствіе садовъ и гуляній, вотъ въ главныхъ чертахъ врное описаніе города Яссъ. На базарныхъ площадяхъ постоянно двигается и шумитъ толпа грязнаго и празднаго народа, вечеромъ огромное собраніе порядочныхъ и роскошныхъ экипажей, въ голой степи, называемой kono, rendez-vous ясскаго beau-mond’а.
На другой день моего прізда городъ сталъ оживляться появленіемъ многихъ лицъ главной квартиры нашей отступающей отъ Дуная, къ сожалнію далеко не побдоносной, арміи.
26 августа я присутствовалъ при молебствіи и парад. Бар. Сакенъ — игралъ роль главнаго начальствующаго лица, а бар. А. Н. Б. исправлялъ должность генералъ-губернатора или даже какого-то жалкаго, но сильно раздражительнаго господаря. Этотъ баронъ привелъ меня въ ужасъ (странностью) своего поведенія въ обращеніи съ публикой. На этомъ парад онъ разсердился на какого-то молдаванскаго офицера, не видвшаго его и потому не успвшаго посторониться. Онъ схватилъ его за эполетъ и дернулъ такъ, что этотъ офицеръ чуть-чуть не упалъ. Потомъ когда при прохожденіи войскъ церемоніальнымъ маршемъ публика выдвигалась впередъ, чтобы лучше видть войска, онъ ее осыпалъ бранными словами. Я былъ пораженъ и огорченъ, думая о впечатлніи, которое подобное поведеніе должно было оставить въ жителяхъ Яссъ.
Наконецъ, прибылъ въ Яссы главнокомандующій, кн. Михаилъ Дмитріевичъ Горчаковъ. Въ разговор съ нимъ о моемъ порученіи онъ мн сказалъ, что ему очень досадно, что недостатокъ надежной переправы при устьяхъ Днстра заставляетъ его направлять войска не по прямому пути въ Херсонскую губернію, а на Бендеры. На это я ему предложилъ спустить одинъ изъ мостовъ, построенныхъ подъ моимъ наблюденіемъ, до селенія Маяки, оговаривая, впрочемъ, что мосты, построенные въ Бендерахъ, окажутся, вроятно, недостаточными для Днстра—при селеніи Маяки [Впослдствіи оказалось, что не только мой мостъ былъ слишкомъ коротокъ—для ширины Днстра при селеніи Маяки, но что по случаю топкихъ, на значительное разстояніе, береговъ рки нельзя было достигнуть моста, не устроивъ предварительно плотинъ, т.е. гатей, на что не было ни времени, ни средствъ, ни распоряженія, такъ что войска, направленныя на Маяки, должны были перемнять маршрутъ и, сдлавъ огромный крюкъ, подняться вверхъ по Днстру, чтобы переправиться подъ Бендерами. — В. Д.], но онъ, не обращая на эти послднія слова вниманія, во все горло закричалъ: ‘Kotzeboue, Kotzeboue, voil notre sauveur: il nous donne un pont!’ (Коцебу, Коцебу, вотъ нашъ спаситель, онъ даетъ намъ мостъ). Затмъ, не получая никакихъ приказаній, я хотлъ откланяться, но князь меня остановилъ: ‘non, non, je vous garde, vous resterez auprs de moi, j’ai besoin de vous’ (нтъ, нтъ, я не отпускаю васъ, вы останетесь при мн, вы мн нужны) и т. д. Все это съ тою скороговоркою, которая была свойственна благородному Михаилу Дмитріевичу. Мн, однако, этого очень не хотлось, военныя дйствія были окончены, или, по крайней мр, таковыхъ не предвидлось для арміи, находившейся подъ командою кн. Горчакова, въ близкомъ будущемъ, а я надялся въ нсколько дней окончить все, что мн оставалось сдлать въ Бендерахъ, и скакать въ Петербургъ на Вонлярово, гд должна была окончательно ршиться моя участь, такъ какъ я имлъ основаніе считать себя помолвленнымъ съ Анною Александровною Вонлярлярскою. По этимъ причинамъ, я сталъ уврять кн. Горчакова, что мн оставаться при немъ невозможно, что я еще не окончилъ своего порученія, и что когда оно будетъ окончено, то мн предстоитъ лично отдать отчетъ государю. Посл нкоторыхъ возраженій со стороны князя, мн удалось настоять на своемъ и я на другой день съ радостью простился съ Яссами и Молдавіею.

V.
На Крымскомъ полуостров.
Представленіе Государю.—Всть о сраженіи при Альм.—Командировка въ Крымъ.—Въ долин Бельбека.—Составъ главной квартиры.—Севастопольскія укрпленія.—Бодрость и энергія его защитниковъ.—Начальникъ севастопольскаго гарнизона.—Военная прогулка въ Байдарскую долину.—Чангарскій мостъ.—Сивашъ.—Керчь.—Еникале.
Сентябрь 1854 г.

8-го сентябри 1854 г. возвратился я въ Петербургъ и немедленно явился въ Гатчин государю. Онъ показался мн особенно озабоченнымъ, и посл самаго милостиваго привтствія и выслушанія всего, что касалось моего порученія, онъ меня спросилъ, что слышно въ Одесс о десантныхъ англо-французскихъ войскахъ, прибавляя:
—‘По газетамъ судя, они должны высадиться въ Крыму. Тамъ князь Меншиковъ предполагаетъ встртить непріятеля, какъ онъ доноситъ, на Альм, если непріятель высадится сверне,—въ случа же неудачи—у него останутся дв позиціи, на Кач и Бельбек. О Севастопол онъ мн ничего не пишетъ, но я полагаю, что онъ тамъ надлалъ много чудесъ’, textuel (дословно) [Эти чудеса такъ весьма правильно были названы государемъ. Когда Тотлебенъ пріхалъ въ Севастополь, онъ засталъ тамъ дйствительно много чудесъ, главныя приготовленія для защиты города заключались въ какихъ-то барикадахъ на улицахъ. Барикады эти были вооружены фальконетами.—Это все зналъ и самъ видлъ князь Меншиковъ, одинъ изъ образованнйшихъ людей того времени, самъ постоянно занимавшійся всми отраслями военной науки.].
Я ничего не зналъ и сказалъ только, что въ Одесс ничего не знаютъ кром того, что главныя непріятельскія силы—посл несчастной ихъ экспедиціи въ Добруджу сосредоточиваются въ Варн. Затмъ государь приказалъ мн хать на сутки къ батюшк въ Кронштадтъ, а потомъ возвратиться въ Гатчино на жительство. Скоро и незамтно пролетли для меня слдующіе 8 дней. Государь и императрица, великіе князья своимъ вниманіемъ и особенно милостивымъ обращеніемъ меня совсмъ очаровали. Нкоторые любимые товарищи, общество В. А. Нелидовой, Lise Rauch поглощали все время, я было забылъ и о Черномъ мор и о непріятельской армад….. какъ вдругъ 16 числа пробжала всть: пріхалъ Грейгъ (адъютантъ кн. Меншикова). Государь очень сердился, государь очень опечаленъ, Грейсу запрещено говорить!…. Конечно, если бы я видлъ Грейга—я бы что нибудь узналъ, но отъ государя военный министръ увелъ его къ себ, а потомъ отправилъ въ Петербургъ, и я съ товарищами оставался въ полномъ невдніи событій, донесеніе о которыхъ привезено Грейгомъ. 17-го утромъ государь потребовалъ меня къ себ въ 11 часовъ утра. Взойдя въ кабинетъ, я засталъ государя сидвшимъ за письменнымъ столомъ, на которомъ лежала карта Крыма. Онъ обратился ко мн съ слдующими словами:—‘Ты меня извини—ты еще не отдохнулъ, а я тебя опять посылаю. Непріятель высадился близь Евпаторіи, на Альм разбилъ кн. Меншикова, который теперь, вроятно, отрзанъ отъ Россіи, чт сталось съ Севастополемъ—не знаю!’…
При этихъ словахъ, крупныя дв слезы скатились съ его глазъ и упали на лежавшую предъ нимъ карту. Я никогда не забуду,—сколько страданія, сколько нжной любви я почувствовалъ въ эту минуту къ Николаю Павловичу, котораго и прежде всегда обожалъ. Я не помнилъ себя, обнялъ государя, заплакалъ и сталъ утшать того, кому было суждено умереть отъ печали. Что я говорилъ—не помню, но государевы слова какъ будто еще слышу, онъ мн сказалъ протяжно:
—‘Да, ты молодъ—теб еще можно все видть въ розовомъ цвт… для меня же все черно!… Въ настоящее время армія кн. Меншикова, вроятно, не существуетъ, или отрзана отъ насъ. Теперь намъ надо принять мры для возстановленія сообщенія съ арміею кн. Меншикова, если она существуетъ а во всякомъ случа—не допустить непріятеля занять весь Крымскій полуостровъ. Позжай въ Перекопъ,—постарайся привести крпостцу, которая тамъ находится, въ такое положеніе, чтобы затруднить непріятелю занятіе перешейка. Теперь въ Крымъ направлена 12-я пхотная дивизія, явись къ генералу Липранди и скажи ему, что я теб приказалъ находиться при его дивизіи, въ качеств начальника инженеровъ. Въ случа встрчи сильнйшаго непріятеля, окапывай ихъ’ (ихъ—предполагалось дивизію Липранди).
Затмъ государь меня благословилъ, поцловалъ, но я нсколько минутъ не выходилъ изъ кабинета, чтобы прислуга не видала меня рыдающимъ… Въ тотъ же день я похалъ въ Петербургъ, а на слдующій, 18-го, отправился въ Крымъ.
Прощаясь, государь мн сказалъ:
—‘Я уже приказалъ Долгорукову (военный министръ) снабдить тебя инструкціею, деньгами и повелніемъ всмъ мстнымъ начальствамъ оказывать теб полное содйствіе’.
Я, дйствительно, получилъ краткое предписаніе относительно возобновленія крпости, давно не существовавшей, какъ я узналъ впослдствіи, на мст, она была упразднена въ 1824 году и съ тхъ поръ жители ничтожнаго города Перекопа выбирали камни изъ хорошо сохранившагося эскарпа крпости для своихъ построекъ.
Грейга я не видлъ, военный министръ неопредленно отвчалъ на мои вопросы и почти только повторялъ уже сказанное мн государемъ, притомъ, какъ всегда, пріятно улыбался и этимъ длался мн невыносимымъ. Я спшилъ его оставить и отправился, озабоченный, взволнованный и преисполненный опасеній. Между Москвою и Тулою, я разъхался съ Альбединскимъ, везшимъ донесеніе кн. Меншикова объ извстномъ его фланговомъ движеніи, т.е. о томъ, что армія наша не отрзана, что Севастополь непріятелемъ не взятъ, и что англо-французы прошли почти въ виду Севастополя на Мекензіевъ хуторъ, въ Балаклаву. Но не видавъ Альбединскаго, я узналъ все это только въ Николаев, при свиданіи съ Липранди. Поэтому можно судить, каково мн было скакать, думая, что и Перекопъ уже, можетъ быть, занятъ непріятелемъ. О томъ, что я видлъ и длалъ до прибытія моего въ главную квартиру кн. Меншикова, я здсь упоминать не стану, вся моя переписка того времени сохранилась, изъ нея видно, что въ Перекоп ршительно ничего нельзя было сдлать, и въ особенности, что измнившіяся обстоятельства длали мое командированіе въ Перекопъ безполезнымъ, но будучи такъ близко отъ театра войны, мн казалось неприличнымъ безъ особеннаго повелнія возвращаться въ Гатчину, а потому я написалъ бар. В. К. Ливену и просилъ его выхлопотать мн разршеніе состоять въ распоряженіи главнокомандующаго въ Крыму. Въ ожиданіи результата этого письма, я отправился въ главную квартиру кн. Меншикова на Бельбекъ, близь станціи Дувалкой.
Кн. Меншиковъ давно былъ въ хорошихъ отношеніяхъ съ моимъ отцомъ, хорошо зналъ въ молодости своей моихъ дядей едора и Николая, и въ Петербург оказывалъ мн всегда особое вниманіе, такъ что бывало въ Петергоф покойный Хомутовъ, мой бывшій добрый командиръ, посылалъ меня къ кн. Александру Сергевичу, говоря: ‘вы съ нимъ хороши — выпросите у него пароходъ для отправленія такой-то команды’……… я все это привожу здсь, чтобы объяснить на чемъ была основана моя увренность въ хорошемъ пріем главнокомандующаго, которому мн предстояло явиться въ вид туриста.
Въ Бахчисара я засталъ на станціи нсколько офицеровъ, изъ разговора которыхъ я долженъ былъ заключить, что общественное мнніе въ нашей арміи приписывало испытанную неудачу подъ Альмой съ одной стороны превосходству непріятельскаго вооруженія, съ другой—совершенному отсутствію единства распоряженій во время боя. Въхавши въ долину Бельбека, я очутился среди оживленія бивуачной жизни, но это оживленіе не представляло ничего веселаго. Мн показалось, что войска упали духомъ, вскор я убдился, что первое впечатлніе, производимое на меня видомъ солдатъ, было совершенно врно.
23-го сентября 1854 г., подъзжая къ бивуачному расположенію главной квартиры, ямщикъ мой остановился, на вопросъ же мой—почему, отвчалъ мн: ‘да вотъ надо подвязать колоколецъ—кн. Меншикъ не любитъ’.
Затмъ перехавъ Бельбекъ и поднявшись на гору, мы свернули направо и я очутился между палатками, въ которыхъ помщалась главная квартира. Тутъ совсмъ неожиданно для меня встртилъ меня Левашовъ[Графъ Николай Васильевичъ, штабсъ-ротмистръ кавалергардскаго полка и флигель-адъютантъ]. Я говорю неожиданно, потому что я его оставилъ въ Гатчин, оказалось-же, что онъ былъ отправленъ двумя днями позже меня, но прибылъ ране, потому что я зазжалъ въ Николаевъ и Херсонъ [Я забылъ сказать, что въ Алешкахъ я видл флигель-адъютанта Сколкова, которому подъ Альмой оторвало руку и который возвращался въ Россію посл перенесенной благополучно ампутаціи. — В. Д.] и пробылъ двое сутокъ въ Перекоп. Я очень обрадовался этой встрч и сталъ немедленно его распрашивать о состав главной квартиры, объ отношеніяхъ, предположеніяхъ, слухахъ, ожиданіяхъ и т. д. Къ удавленію моему, отвты были крайне неудовлетворительны, составъ же главной квартиры заслуживаетъ особеннаго описанія по своей оригинальности.
Должность начальника штаба и генералъ-интенданта исправлялъ нкто Вуншъ (полковникъ), всегда служившій на Кавказ, въ линейныхъ батальонахъ, наружность его не представляла ничего привлекательнаго, и вс удивлялись, что кн. Меншиковъ соединилъ въ его рукахъ дв совершенно различныя и важныя въ то время и при тхъ обстоятельствахъ обязанности. При кн. Меншиков состоялъ д. ст. сов. Комовскій, въ качеств секретаря. Я его зналъ давно, познакомившись съ нимъ когда еще былъ юнкеромъ въ дом командира своего П. А. Витовтова. Онъ всегда служилъ по морскому министерству и если не пользовался довріемъ кн. Меншикова—князь А. С., кажется, никогда никому не оказывалъ доврія,—то былъ приближеннымъ къ нему подчиненнымъ, я же его считалъ всегда тмъ, что Гоголь называетъ ‘мышиный жеребчикъ’. Кром этихъ двухъ лицъ, ближе другихъ стоялъ къ главнокомандующему—адъютантъ его Панаевъ, но это, кажется, боле по части лошадей. Грейгъ былъ любимый адъютантъ кн. Меншикова, но онъ былъ въ отсутствіи. Еще были у него адъютантами капитанъ 2 ранга К. М. Веригинъ и бар. Виллибрантъ, славная и благородная личность, но его также не было на лицо, мн сказали, что ему поручена какая-то рекогносцировка.
Оправившись немного отъ дорожной пыли, я спшилъ явиться главнокомандующему, чтобы объяснить ему мое странное неопредленное положеніе и попросить позволенія оставаться при немъ до полученія приказаній отъ государя. Кн. Меншиковъ принялъ меня очень любезно и немедленно пригласилъ меня обдать въ каютъ-компанію,—такъ называлась особая, довольно большая, палатка, въ которой обдали штабные. Посл обда, когда вс разошлись, кром Левашева и меня, вошелъ къ намъ кн. Александръ Сергевичъ, посл нсколькихъ незначительныхъ вопросовъ, обращенныхъ ко мн, онъ меня просилъ сказать ему, какое произвело впечатлніе въ Петербург извстіе, привезенное туда Грейгомъ.—Я еще находился подъ вліяніемъ моего прощанія съ государемъ и потому отвчалъ: ‘самое тяжелое’. Посл этого не дипломатическаго отвта, къ удивленію моему кн. Александръ Сергевичъ сталъ говорить шутливымъ тономъ объ Альменскомъ сраженіи и въ заключеніе и уже вставая, чтобы уйти, сказалъ: ‘he bien, il y avait ce jour l un moment oЫ je croyais qu’on me donnerait le titre du comte d’Almaviva’ (знаете-ли, въ этотъ день былъ моментъ, когда я думалъ, что мн дадутъ названіе графа Альмавивы).
Эта выходка меня непріятно поразила, хотя я и привыкъ давно къ шуткамъ кн. Меншикова. Кстати надо упомянуть здсь, какъ еще лтъ пять или шесть тому назадъ, кн. Александръ Сергевичъ меня озадачилъ въ англійскомъ клуб. Пріхавши въ клубъ посл обда въ день баллотированія, когда былъ предложенъ въ члены адмиралъ Литке, я встртилъ на лстниц кн. Меншикова уже узжающимъ, на вопросъ мой, почему онъ такъ рано узжаетъ—онъ мн отвчалъ: ‘je n’tais venu que pour le temps strictement ncessaire pour mettre une boule noire a Lutke’…. (я прізжалъ лишь на нсколько минутъ, чтобы положить черный шаръ Литке)…..
Въ тотъ же день, 23-го сентября, вечеромъ, я предложилъ Левашеву вмст отправиться въ Севастополь, я былъ ужасно нетерпливъ видть эту крпость, удостовриться лично въ какомъ она состояніи и свидться съ Тотлебеномъ, котораго не видлъ полтора года. Пріхали мы уже поздно—и потому отложили объздъ бастіоновъ до другаго дня. 24-го утромъ мы явились къ вице-адмиралу Корнилову, который собирался хать осматривать работы и очень любезно предложилъ намъ лично показать крпость и вновь воздвигаемыя укрпленія. Не стану описывать здсь въ какомъ положеніи я засталъ Севастополь, но не могу умолчать о произведенномъ на меня впечатлніи тмъ, что я видлъ. Я пришелъ въ совершенное отчаяніе при вид 5-го и 6-го бастіоновъ—соединенныхъ каменною стною, совершенно открытою, 4-й бастіонъ—былъ не что иное, какъ незначительное земляное укрпленіе въ вид люнета, его соединяли съ флешею, получившею впослдствіи названіе 3-го бастіона, траншеею, но траншею эту углублять было очень трудно по случаю каменистой почвы, мы взбирались съ трудомъ по этой транше на 3-й бастіонъ, моя татарская лошадка неоднократно падала на колни, подымаясь по ступенямъ, высченнымъ въ камн. Между 3-мъ бастіономъ и Малаховымъ курганомъ была ложбина, ничмъ не прикрытая и не обстрливаемая. Малахову башню спшили прикрыть гласированною насыпью, за Малаховымъ курганомъ ко 2-му бастіону предполагалось также сдлать насыпь съ банкетомъ, волчьими ямами и засками впереди, но 24-го сентября ничего этого еще не было, и Корниловъ не отрицалъ, что непріятель легко могъ атаковать на этомъ пункт, даже кавалеріею, съ надеждою на успхъ.
Тутъ я вспомнилъ, съ какимъ отчаяніемъ отецъ мн разсказывалъ въ 1850 году, что вс его просьбы и убжденія укрпить Севастополь съ сухопутной стороны, выдвинувъ значительно впередъ линію огня, остались безъ послдствій. Николай Павловичъ ршительно не хотлъ этого и шутилъ, говоря:—‘Противъ кого ты это желаешь такъ укрплять Севастополь? противъ татаръ? они покорны, а въ случа чего и сдланнаго достаточно’.
Возможности высадки государь ршительно не допускалъ, не смотря на поразительное пророчество генерала Мормона (Duc de Raguse), который въ своихъ запискахъ, еще въ 1830 годахъ, указывалъ на Крымъ и Севастополь, какъ на вроятный театръ войны въ случа разрыва между Англіей, Франціей и Россіей). У меня сохранился планъ Севастополя, на которомъ рукою отца моего указаны предположенныя имъ измненія въ расположеніи Севастопольскихъ укрпленій. Онъ настаивалъ на томъ, чтобы выдвинуть впередъ всю лвую половину оборонительной линіи и для этого занять т отдльныя возвышенія, на которыхъ горькій опытъ заставилъ впослдствіи Тотлебена съ большою потерею людей строить Селенгинскій, Волынскій и Камчатскій редуты. Въ 1857 г., въ Варшав, баронесса Зассъ, рожденная графиня Штакельбергъ—читала мн пространную статью ‘Times’а, весьма лестную для моего отца, въ которой англичанинъ отдавалъ полную справедливость его предусмотрительности и знанію инженернаго дла. Впослдствіи я неоднократно старался отыскать эту статью, но не усплъ въ этомъ, также мн совершенно неизвстно какимъ образомъ редакторъ газеты ‘Times’ могъ получить эти свднія. Отецъ былъ мало сообщителенъ и кром какъ со мной, конечно, ни съ кмъ изъ постороннихъ никогда не говорилъ о разговорахъ своихъ съ государемъ.
Посл совершившагося десанта англо-французскихъ и турецкихъ войскъ въ Крыму я неоднократно задавалъ себ вопросъ, чему приписать ршительное мнніе государя и многихъ образованныхъ и опытныхъ военныхъ людей того времени, постоянно отвергавшихъ возможность десанта значительнаго отряда. Я полагаю, что въ Россіи не отдавали себ отчета въ огромныхъ успхахъ, сдланныхъ морскими державами, въ особенности же упускали изъ виду грамадное развитіе торговыхъ флотовъ, которое дало возможность собрать до 2,000 судовъ для перевозки десанта маршала Сентъ-Арно въ двое сутокъ изъ Варны къ берегамъ Крыма, не обременяя военныхъ судовъ, предназначенныхъ для встрчи нашего флота, на случай, если бы онъ не отказался выйти изъ Севастопольской бухты на неравный бой съ гораздо многочисленнйшимъ непріятелемъ, съ одними парусными противъ большаго числа отличныхъ паровыхъ судовъ [У насъ кром четырехъ маленькихъ пароходовъ, вс корабли были парусные, изъ которыхъ нкоторые были очень ветхи]. Мн также приходила мысль, что можетъ быть ршительныя мннія НаполеонаI, выраженныя въ письмахъ къ Іосифу, королю Неаполитанскому, опровергающія опасенія сего послдняго на счетъ ожидаемаго имъ десанта англичанъ въ Сициліи въ (?) году, можетъ быть, поддерживали въ нашихъ дятеляхъ 1854 года убжденіе, что значительнаго десанта, снабженнаго запряженною артиллеріею и обозомъ, перевезти невозможно.
Если видъ Севастопольскихъ укрпленій не представлялъ ничего утшительнаго, зато оживленіе и необыкновенное усердіе войскъ, работавшихъ въ то время на всхъ пунктахъ нашей оборонительной линіи, не могли не утшать и не радовать русскаго сердца. Въ особенности поражали меня матросы своею находчивостью и ловкостью при перевозк и установк огромныхъ бомбическихъ орудій изъ гавани на бастіоны. Вс сознавали, что въ близкомъ будущемъ должна ршиться участь Севастополя и судьба нашего славнаго Черноморскаго флота, который еще можно было воскресить, заставивъ непріятеля оставить Крымъ.
Возвратившись въ главную квартиру, я узналъ, что обо мн справлялся кн. Меншиковъ, и когда узналъ, что похалъ въ Севастополь, сказалъ съ гримасою: ‘за-а-а-а-чмъ’? Вообще главная квартира представляла рзкій контрастъ съ Севастополемъ. Въ первой—мертвая тишина и уныніе, во второмъ—кипучая дятельность, при большихъ надеждахъ, возбужденныхъ энергіею Корнилова, необыкновенною заботливостью и самозабвеніемъ Нахимова и уже всми оцненными знаніемъ дла и пламеннымъ усердіемъ, которыми отличался Тотлебенъ. 28-го (сент.) прибылъ изъ Петербурга Альбединскій и привезъ извстіе о назначеніи полковника Попова начальникомъ главнаго штаба. Меня поразило, что маленькій Комовскій какъ-то двусмысленно отзывался объ этомъ назначеніи и потому я постарался узнать подробно, какъ это произошло и по чьей иниціатив. Оказалось, что при отправленіи Альбединскаго въ Петербургъ, кн. Меншиковъ жаловался на недостатокъ офицеровъ генеральнаго штаба и спрашивалъ его, не знаетъ ли онъ таковыхъ въ Петербург. Альбединскій называлъ кн. Меншикову нкоторыхъ изъ нихъ и между прочими Попова, и въ Петербург счелъ долгомъ доложить объ этомъ разговор государю, и затмъ послдовало назначеніе начальника главнаго штаба. Можетъ быть, и мои свднія не совсмъ врны, во всякомъ случа дло невроятное, но подтверждается тмъ оригинальнымъ пріемомъ, которымъ кн. Меншиковъ озадачилъ своего новаго начальника штаба. Онъ его принялъ не только сухо, но невжливо и приказалъ немедленно отправиться къ ген.-лейт. фонъ Моллеру, номинальному начальнику Севастопольскаго гарнизона, говоря: ‘у него вы найдете много чертежныхъ и письменныхъ занятій'[ См. ‘Записки А. Е. Попова’ въ ‘Русской Старин’ 1877 г, т. XIX, 1878 г. т. XXI, 1881 г. т. XXXI. — Ред.].
. . Моллеръ командовалъ дивизіею, расположенною уже нсколько лтъ въ Крыму, и потому случайно очутился начальникомъ Севастопольскаго гарнизона, къ чему не имлъ ни малйшаго призванія. Фигура его напоминала тхъ, о которыхъ императоръ Павелъ говорилъ, что он, какъ наводящія уныніе, не должны быть терпимы. Я его еще помнилъ командиромъ л.-гв. Павловскаго полка, въ которомъ онъ пріобрлъ извстную всей гвардіи весьма не лестную репутацію……….. … Въ Севастопол же во время его начальства оказалось, что хозяина не было. Къ счастью, однако, его никто не признавалъ начальникомъ, все было въ рукахъ Корнилова, Нахимова и Тотлебена, но, къ несчастію, прибытіе Попова измнило этотъ порядокъ, настолько, что стали появляться приказы и приказанія по войскамъ, напоминающіе о существованіи генерала Моллера. Я говорю ‘къ несчастію’,—и потому долженъ подтвердить свое мнніе примромъ: извстивъ разъ В. И. Истомина, командовавшаго отдломъ первыхъ двухъ бастіоновъ и Малахова кургана, я засталъ Владиміра Ивановича въ бшенномъ состояніи. Успокоившись немного, онъ разсказалъ мн причину своего гнва такимъ образомъ: ‘посл усиленнаго бомбардированія Севастопольскихъ укрпленій 5-го и 6-го октября, начальствующія лица и весь гарнизонъ имли полное основаніе ожидать, что непріятель попытается овладть Севастополемъ открытою силою, и потому генералъ Моллеръ снабдилъ всхъ отдльныхъ начальниковъ особыми диспозиціями на случай штурма. Въ диспозиціи, полученной В. И. Истоминымъ, были поименованы полки, которые никогда не входили въ составъ его отряда, а войска, которыя находились подъ его командой—не были вовсе упомянуты. Полученіе такой диспозиціи, когда вс ожидали штурма, не могло не взбсить положительнаго, основательнаго, но вмст съ тмъ и пылкаго человка, какимъ былъ В. И. Истоминъ. Онъ немедленно поскакалъ объясниться съ Моллеромъ, который спшилъ извиниться и сказалъ при этомъ въ свое оправданіе—‘вотъ вы сердитесь, но поврите-ли, столько дла, что, право, не до письма’.
Этотъ господинъ, хотя номинально, но оставался затмъ еще боле мсяца начальникомъ гарнизона, который никогда его не видалъ. Въ первыхъ числахъ октября Виллебранту поручилъ кн. Меншиковъ сдлать маленькую рекогносцировку отъ Байдарской долины къ Балаклав съ цлью отодвинуть непріятельскіе аванпосты. Скучая безъ дла въ расположеніи главной квартиры, желая ознакомиться съ мстностью мало извстною вообще,—карты были плохія, а окрестностей Севастополя, отъ Инкермана до Балаклавы, даже вовсе не было карты, до прізда великаго князя Николая Николаевича,—я примкнулъ къ отряду Виллебранта, составленному изъ 2-хъ эскадроновъ своднаго резервнаго уланскаго полка, подполковника Еропкина и нсколькихъ казаковъ. Къ намъ присоединился еще одинъ туристъ дипломатъ Гротъ, бывшій секретарь константинопольской миссіи, игравшій весьма не видную роль начальника дипломатической канцеляріи у кн. Меншикова, въ то время, когда, по выраженію донесенія маршала Сентъ-Арно своему императору, le canon avait parl (заговорила пушка). Горными тропинками мы пробрались въ Байдарскую долину съ одними казаками, Еропкинъ долженъ былъ присоединиться къ намъ сутками позже, для ночлега расположились въ татарской сакл, очень комфортабельно, и ршили на другой день създить на южный берегъ, не смотря на возможность встртить команду французовъ или англичанъ и весьма легко попасть въ плнъ. Эта мысль мн пришла три дня спустя, когда мы возвращались домой, а попавъ въ Байдары, мн казалось непростительнымъ не полюбоваться южнымъ берегомъ, о которомъ я слышалъ столько восторженныхъ разсказовъ. Сама по себ прекрасная Байдарская долина пріятно поражала меня тмъ спокойствіемъ сельской тишины, которую, конечно, никто изъ насъ не ожидалъ найти такъ близко отъ двухъ враждебныхъ лагерей.
Рано утромъ мы отправились, конечно верхомъ, взглянуть на южный берегъ, посл значительнаго подъема по извилистому прекрасному шоссе, мы дохали до такъ называемыхъ, кажется, Желзныхъ воротъ, откуда открывается очаровательный видъ на море и на безконечный рядъ садовъ, защищенныхъ горами отъ свера и потому представляющихъ растительность, напоминающую Неаполь и Генуэзскій заливъ. Я вообще не большой цнитель прелестей природы, но на сей разъ я особенно наслаждался всмъ, что представлялось моимъ взорамъ. Мы зазжали на дачи гр. Перовскаго, Безбородко и другихъ, которыхъ не помню.
Нагулявшись и накупивъ винограду, мы возвратились въ Байдары къ вечеру, разсуждая о томъ, какъ легко мы могли дорого поплатиться за наше любопытство. На другой день, рано утромъ, мы выступили уже, съ присоединившимся къ намъ Еропкинымъ, къ Балаклав. Дорогою, уже въ виду непріятельскихъ аванпостовъ, я замтилъ Еропкину, что онъ безоруженъ, полагая, что онъ забылъ пристегнуть саблю. Но онъ пресерьезно мн отвчалъ: ‘зачмъ мн сабля? пусть наскочетъ, я и безъ оружія приму какъ слдуетъ’, при этомъ онъ показалъ кулакъ. Я принялъ это тогда за фанфаронство армейской удали, но каково было мое удивленіе, дв недли спустя, когда мн разсказали, что въ дл 14-го октября, когда англійская кавалерія лорда Кардигана атаковала нашъ отрядъ въ Кадыкіойской долин, и англійскій драгунскій офицеръ наскочилъ на Еропкина, то сей послдній выждалъ его на мст и ударомъ кулака сшибъ съ лошади. Наша военная прогулка окончилась безъ приключеній, непріятель отодвинулъ свои аванпосты, а мы возвратились на скучнйшій Бельбекъ.
Въ это время находился въ Крыму адъютантъ харьковскаго генералъ-губернатора, фамилію котораго не могу припомнить, онъ узжалъ и потому охотно продалъ мн свою добрую татарскую срую лошадку съ сдломъ и принадлежностями. Не помню, котораго числа Левашевъ хотлъ пробовать покупаемую имъ лошадь и предложилъ мн вмст прохаться верхомъ. Только что спустились мы въ долину Бельбека, какъ встртили фельдъегеря. Поровнявшись съ нами, онъ остановился и подалъ мн пакетъ отъ военнаго министра. Это было высочайшее повелніе съ полученіемъ немедленно отправиться на Чангарскій мостъ въ Еникале и въ Арбатскую крпость и представить свои соображенія, если я найду полезнымъ и возможнымъ укрпить Чангарскій мостъ и въ Еникал проходъ въ Сивашъ, а что касается Арбата—только осмотрть производимыя тамъ работы. Мы, конечно, съ Левашовымъ повернули назадъ, дорогой онъ мн сказалъ, что ему пробуемая имъ лошадь не нравится—и предложилъ мн оставить мою лошадь у него, а для предстоявшей мн поздки взять въ замнъ его тарантасъ (у меня экипажа не было)—я такъ спшилъ, дучи въ Крымъ, что не усплъ купить таковаго въ Москв. Я объ этомъ такъ распространяюсь по двумъ причинамъ, во-первыхъ потому, что эта сдлка съ Левашевымъ была единственная выгодная афера въ жизни моей, а во-вторыхъ—по печальнымъ послдствіямъ, которыя она имла для (Н. В.) Левашева.
Хотя я и не завислъ отъ кн. Меншикова, я отправился къ нему, объявилъ ему о полученномъ мною высочайшемъ повелніи и на другой день рано утромъ поскакалъ на Симферополь къ Чангарскому мосту. Впослдствіи я узналъ, что кн. Меншикову не нравились мои прямыя отношенія къ военному министру, а Грейгъ, по возвращеніи изъ Петербурга, называлъ меня шутя индепендентомъ, вроятно вслдствіе разговора съ Александромъ Сергевичемъ, который съ тхъ поръ сталъ обнаруживать свое ко мн недоброжелательство. Не стану распространяться и входить въ подробности моего путешествія, я халъ по дорог пустынной, степной, по которой распорядительный таврическій губернаторъ г.-л. Пестель направилъ, немедленно посл полученнаго извстія о высадк непріятельскихъ войскъ, огромный обозъ со всмъ архивомъ и длами симферопольскаго губернскаго правленія. По распоряженію кн. Меншикова эта глупость была скоро исправлена. Мн предстояло положительно убдиться, какой опасности могъ подвергаться Чангарскій мостъ—еслибы непріятель, уничтоживъ вс препятствія, устроенныя при вход въ Азовское море противъ Керчи и Еникале, проникъ бы не только въ Азовское море, но и усплъ послать вооруженные катера чрезъ узкій проливъ между Геническомъ и оконечностью Арбатской косы, въ Сивашъ (гнилое море). Слдовательно, я долженъ былъ собрать свднія—совершенно отсутствующія, hlas, и въ главной квартир и въ военномъ министерств,—о степени возможности и удобства прохода для мелкихъ судовъ чрезъ вышеуказанный проливъ въ Геническ и плаванія по Сивашу. По тщательнымъ справкамъ оказалось, что Сивашъ бываетъ судоходенъ для гребныхъ судовъ лишь при сильномъ восточномъ втр и то по небольшой части своего пространства, что 60 саженный проливъ на сверной оконечности Арбатской косы во всякое время можетъ быть легко загражденъ затопленіемъ всегда имющихся въ Геническ баржъ и другихъ мелкихъ судовъ. Пробывъ въ Геническ двое сутокъ и убдившись, къ удивленію своему, что запасы провіанта, о которыхъ я много слышалъ въ главной квартир, совсмъ не такъ значительны, какъ меня увряли, я отправился по Арбатской кос въ Керчъ. Я выхалъ изъ Геническа вечеромъ, ночью поднялась буря и мн представилось рдкое зрлище: мстами Арбатская коса не шире ста саженъ между Сивашемъ и Азовскимъ моремъ, первое остается почти покойнымъ, но Азовское сильно бушуетъ, огромные валы набгаютъ на косу и постоянно угрожаютъ, по крайней мр такъ кажется, поглотить несчастнаго путешественника и увлечь его въ море….
На слдующее утро я благополучно прибылъ въ Керчъ, погода была прекрасная, солнце ярко освщало блые дома, Митридатову гору и на ней—Керченскій музей, напоминающій своею архитектурою Пестумъ и развалины храма Нептуна. Оказалось, что бо льшая часть археологическихъ драгоцнностей, собранныхъ въ этомъ музе, была уже вывезена, остальное было упаковано и ожидало отправленія, такимъ образомъ, мн не удалось осмотрть этой рдкой коллекціи,—все, что было найдено при раскопк кургановъ восточной части Крымскаго полуострова. Я немедленно явился къ ген.-ад. Хомутову, войсковому атаману войска Донскаго, прибывшему форсированными маршами изъ Новочеркаска, немедленно по полученіи извстія о высадк непріятеля въ Крыму, съ нсколькими наскоро собранными полками. Полки эти были расположены вдоль морскаго берега, въ вид наблюдательныхъ постовъ, но, какъ мн показалось, не могли принести ни малйшей пользы. Градоначальникъ князь Гагаринъ поразилъ меня равнодушіемъ, съ которымъ онъ относился ко всмъ новйшимъ событіямъ, такъ сильно взволновавшимъ всю Россію. Инженерный полковникъ Натъ показывалъ мн Павловскую батарею, построенную верстахъ въ четырехъ отъ города, для обстрливанія эстакады, изъ, сколько помнится, 70-ти потопленныхъ судовъ, запирающей входъ въ Керченскій проливъ. На другой день я осматривалъ старую турецкую крпостцу Еникале, вооруженную какими-то древними чугунными коронадами, которыми мечтали обстрливать другую эстакаду, преграждающую проходъ чрезъ проливъ Еникальскій. Впослдствіи оказалось, что эстакады эти не представляли никакой прочности, вроятно, суда, ихъ составлявшія, не были довольно нагружены камнемъ или якоря были малы, или канаты, которыми они прикрплялись, были гнилы, но, какъ извстно, непріятель свободно прошелъ въ Азовское море, не бывъ даже вынужденъ разбирать этихъ эстакадъ. Планъ этихъ фантастическихъ сооруженій у меня сохранился. На обратномъ пути въ Севастополь, я осмотрлъ Арбатскую, soi-disant, крпость, которую приводилъ въ оборонительное положеніе инженерный оберъ-офицеръ, фамилію котораго не могу припомнить, но помню, что онъ со мною согласился, что его труды совершенно безполезны.

VI.
Военныя дйствія въ октябр 1854 г.
Чмъ было вызвано сраженіе подъ Кады-Кіой.—Отношеніе главнокомандующаго къ войску.—Полное отсутствіе картъ.—Инкерманское сраженіе.—Причины нашихъ неудачъ.—Отступленіе войскъ.—Способы перевозки раненыхъ.

15-го октября, пополудни, въ знойный день, не смотря на позднее время года, возвратился я въ Симферополь, голодный и уставшій, не смотря на Левашевскій тарантасъ, я веллъ себя везти прямо въ гостинницу ‘Золотаго якоря’ и немедленно заказалъ себ обдъ, въ ожиданіи котораго я ходилъ по комнат. Не успли мн еще подать обда, какъ вдругъ звукъ колокольчика и шумъ подъзжавшей телги привлекли мое вниманіе на улицу. Къ подъзду ‘Золотаго якоря’ подкатила телга, на которой сидлъ въ солдатской шинели и адъютантской фуражк арапъ, съ большимъ, никогда не виданнымъ въ Африк, носомъ. Къ моему неописанному удивленію оказалось, что это Левашевъ, возвращавшійся изъ Бессарабіи, куда на другой же день моего отъзда изъ главной квартиры посылалъ его кн. Меншиковъ, тогда-то оказалось, что въ то время, какъ моя лошадь отдыхала на Бельбек на продовольствіи Левашева, какъ я пользовался удобствами тарантаса Левашева, онъ самъ прокатился въ телг, на солнц и пыли, до Бендеръ и обратно.
Пообдавъ съ Левашевымъ, мы вмст отправились въ главную квартиру, которую застали гораздо бодре, чмъ оставили, причина тому была побда, одержанная 13-го октября подъ селеніемъ Кады-кіой. Героемъ этого эфемернаго успха, какъ оказалось впослдствіи, былъ Липранди. Я не имю намренія описывать главныя событія кампаніи 1854—1855-хъ годовъ, они принадлежатъ исторіи и уже давно получили общую извстность, но я знаю, по опыту, что важныя событія происходили иногда отъ самыхъ ничтожныхъ причинъ, иногда совсмъ независимо отъ тхъ лицъ, которыя, посл удачнаго результата, приписывали себ, своимъ соображеніямъ, своей дальновидности и мудрости успхъ, для нихъ самихъ неожиданный, случайный… Поэтому, по моему мннію, интересны вс подробности, имющія какое-либо отношеніе къ главнымъ событіямъ военнаго времени.
11-го октября кн. Меншиковъ потребовалъ къ себ адъютанта своего, барона Виллебранта, и сообщивъ ему, что государь упрекаетъ ему его бездйствіе, приказалъ немедленно отправиться къ генералу Липранди, въ Чаргунскій отрядъ, испросить его: ‘не можетъ-ли онъ завтра съ своимъ отрядомъ ‘помаячить’, textuel (дословно). Подобная опредлительность приказаній всегда отличала главное командованіе кн. Меншикова въ Крыму. Само собой разумется, генералъ Липранди былъ озадаченъ подобнаго рода предложеніемъ и просилъ отвчать, что завтра онъ ни въ какомъ случа не можетъ ничего предпринять, но что онъ употребитъ слдующій день для осмотра позицій непріятеля и можетъ быть 13-го сдлаетъ нападеніе на высоты, лежащія впереди селенія Кады-кіой,—высоты, на которыхъ непріятель устроилъ и уже началъ вооружать батареи. Такимъ образомъ состоялось дло 13-го октября, получившее громкую извстность истребленіемъ нашею артиллеріею почти всей отборной англійской, весьма немногочисленной, кавалеріи, которая по недоразумнію, подъ предводительствомъ лорда Кардигана, безумно атаковала нашу полевую артиллерію и попала подъ перекрестный огонь нашихъ батарей. Настоящій результатъ маяченія генерала Липранди состоялъ въ уничтоженіи двухъ непріятельскихъ батарей, еще не вполн вооруженныхъ турецкими орудіями, прислуга и прикрытіе которыхъ бжали посл нсколькихъ выстрловъ изъ двухъ полевыхъ орудій, увезенныхъ турками, и еще въ томъ, что вниманіе непріятеля было обращено на Кады-кіойскую долину и на дорогу, ведущую чрезъ эту долину въ Севастополь. Съ тхъ поръ непріятель сильно укрпилъ высоты, командующія долину Кады-кіой, и расположилъ свои батареи такъ, что вышеозначенная дорога могла быть сильно перекрестно обстрливаема. Не смотря на это, съ этого времени начали составлять у насъ предположенія атаковать непріятеля на этомъ пункт и только откладывали его исполненіе до ожидаемаго прибытія 10-й и 11-й пхотныхъ и 2-й драгунскихъ дивизій [Здсь, кажется, память мн измнила… кажется, 2-я драгунская дивизія пришла гораздо ране и вотъ почему: по возвращеніи моемъ изъ Керчи, не помню котораго именно числа, я видлъ въ главной квартир—нсколько лошадей Каргопольскаго драгунскаго полка и слышалъ весьма любопытный разсказъ о томъ, какъ ночью съ бивуака шарахнувшіяся лошади Каргопольскаго полка поскакали во всю конскую прыть—мимо Кады-кіой—по балаклавской дорог, прямо въ англійскій лагерь. Будучи встрчены батальнымъ огнемъ озадаченными англичанами, лошади эти поскакали дале по направленію къ Малахову кургану и 2 бастіону, откуда по нимъ открыли огонь наши войска. — В. Д.], шедшихъ на присоединеніе къ намъ форсированными маршами.
Я привожу этотъ любопытный фактъ, во-первыхъ, потому, что я могу ручаться за его достоврность (мн объ этомъ говорилъ В. И. Истоминъ), во-вторыхъ, относительно состоянія нашей оборонительной линіи между 3-мъ бастіономъ и Малаховой башнею, и между сей послдней и 2-мъ бастіономъ. Дйствительно, хорошо должно было быть устройство нашей обороны, когда такой офицеръ, какъ В. И. Истоминъ, ни минуты не усумнился, когда ему доложили, что непріятель атакуетъ кавалеріею и приказалъ открыть огонь по несчастнымъ каргопольскимъ лошадямъ, топотомъ своимъ во тьм ночной произведшимъ тревогу на всей дистанціи контръ-адмирала Истомина.
16 или 17 октября, главная квартира передвинулась къ селенію Чаргунъ, гд сосредоточивались вс войска, прибывающія къ намъ на подкрпленіе. Тутъ мн случилось объзжать въ свит кн. Меншикова вновь пришедшія войска, при приближеніи главнокомандующаго къ одному изъ пхотныхъ полковъ, солдаты, со всхъ концовъ своего расположенія, бгомъ бросились на встрчу—главнокомандующему, это видимо не понравилось Александру Сергевичу, который нсколько разъ сказалъ: ‘qu’est-ce qu’ils me veulent?’ (чего они хотятъ отъ меня?), потомъ какъ-бы не хотя тихимъ голосомъ поздоровался—и ухалъ. Я себ при этомъ тщетно задавалъ вопросъ: ‘русскій-ли это главнокомандующій?’ Мн было и больно и грустно, и жаль бдныхъ недоумвающихъ солдатъ. Прибытіе на подкрпленіе арміи кн. Меншикова двухъ дивизій пхоты и одной драгунской насъ чрезвычайно ободрило и вс длали различныя предположенія относительно вроятнаго и близкаго перехода нашихъ войскъ въ наступленіе. Кн. Меншиковъ былъ еще таинственне, чмъ обыкновенно, штабныя фигуры были мн антипатичны до нельзя, слдовательно я отъ нихъ не могъ ничего узнать, а потому я терпливо ожидалъ событій. Наконецъ, 20-го октября, Левашевъ провдалъ, что генералъ Данненбергъ — представилъ главнокомандующему предположеніе атаковать непріятеля отъ Инкермана и лваго фланга Севастопольской оборонительной линіи, привлекая предварительно все вниманіе непріятеля на правый флангъ нашей оборонительной линіи сильною вылазкою. Носились слухи, что это предположеніе одобрено главнокомандующимъ, и что для приведенія его въ дйствіе главныя наши силы будутъ въ скоромъ времена передвинуты на Мекензіеву гору и къ сверной сторон Севастополя. Все это оказалось основательнымъ и войска стали понемногу, не измняя положенія бивуаковъ, расположенныхъ впереди Чаргуна, переходить на вновь назначенныя имъ позиціи. 21 октября главная квартира оставила свое Чаргунское бивуачное расположеніе и перешла на сверную сторону Севастополя. До выступленія нашего, меня потребовалъ главнокомандующій и объявилъ, что государю угодно, чтобы я состоялъ при немъ и при этомъ, кривя душой, сказалъ мн нсколько весьма не искреннихъ любезностей.
Между тмъ, ожидали прибытія великихъ князей Николая и Михаила Николаевичей, говорили также, что наступательныя наши дйствія начнутся не 23 числа, какъ было предположено сначала, а 24, чтобы даль возможность великимъ князьямъ участвовать въ дл. Какимъ образомъ вс эти толки и предположенія могли оставаться тайною для непріятеля—для меня до сихъ поръ непостижимо!… Наконецъ, великіе князья пріхали, принятая диспозиція генерала Данненберга съ поправками, сдланными въ ней, какъ тогда говорили, по иниціатив полковника Попова, должна была приводиться въ исполненіе съ разсвтомъ 24-го октября. Въ настоящее время всмъ давно извстны вс событія, вс ошибки плачевнаго для насъ 24-го октября, но есть обстоятельства, которыя остались тайною, вроятно, потому, что ихъ разоблаченіемъ уже слишкомъ должно было страдать самолюбіе дйствующихъ лицъ. Напримръ, вс говорили, вс писали, что генералъ Соймоновъ не исполнилъ своего движенія на точномъ основаніи диспозиціи, что онъ перешелъ Киленбалку когда ему слдовало подвигаться по лвому ея краю и т. д.
Но никто откровенно не сознается, что ни въ главной квартир, ни въ Севастопольскомъ гарнизон не было ни одной, даже посредственной, карты Севастополя, и въ особенности той мстности, на которой предполагалось дйствовать 24-го октября. Между тмъ великій князь Николай Николаевичъ привезъ съ собой одну небольшую, весьма удовлетворительную карту, полученную имъ отъ ген. Анненкова въ Одесс. Карта эта, литографированная въ топографическомъ депо, какъ оказалось впослдствіи, хранилась въ большомъ числ экземпляровъ, но въ строжайшей тайн, въ архив главнаго штаба въ Петербург. Никто не говоритъ въ оправданіе генерала Соймонова, что онъ ссылался на свое незнаніе мстности и на неимніе картъ и плановъ, что вслдствіе этого къ нему были откомандированы 23-го числа, вечеромъ, два матроса, въ качеств проводниковъ, но что матросы эти, на разсвт 24-го октября, когда ожидалась отъ нихъ важная услуга, оказались пьяными и не могли служить путеводителями.
Инкерманское сраженіе или, какъ его называли въ оффиціальной корреспонденціи того времени, ‘большая вылазка’, уже подробно, неоднократно описано,—я не буду входить въ подробности и въ критическій разборъ распоряженій начальства до и во время самаго дла. Многіе обвиняютъ генерала Данненберга и считаютъ его виновникомъ неудачи, этой единственной серьезной и хорошо задуманной попытки заставить непріятеля отказаться отъ осады Севастополя. Я не раздляю этого мннія и всегда отвчалъ на сильныя выходки порицателей ген. Данненберга, что, не защищая сего послдняго, я не могу признать виновнымъ подчиненнаго, дйствующаго на глазахъ своего начальника, котораго обязанность была исправить замченныя ошибки, если онъ не усплъ предупредить ихъ. Кн. Меншиковъ, очевидно, не хотлъ взять на себя отвтственности за послдствія предпріятія, одобреннаго имъ въ военномъ совт, и потому не спшилъ выхать на поле сраженія. По диспозиціи ген. Данненбергъ долженъ былъ начать свое наступательное движеніе въ 5 час. утра, зная это, весь штабъ кн. Меншикова, въ томъ числ и я, былъ готовъ и на коняхъ ране 5 ч., но намъ пришлось прождать до 8-ми час. и тогда только двинулись мы по направленію къ Инкерманскому мосту, т.е. въ то время, когда стремительно атакующія войска наши уже выбили непріятеля изъ укрпленій, составлявшихъ крайній правый флангъ расположенія англійскихъ войскъ. Мостъ, при впаденіи рки Черной въ Севастопольскую бухту, приказано было возобновить, чтобы не привлечь вниманія непріятеля, лишь наканун вечеромъ: матросы, которымъ были поручены эти работы, усердно проработали всю ночь и, не смотря на это, задержали наступленіе авангарда генер. Данненберга, подъ командою ген. Павлова. Когда главнокомандующій съ великими князьями и свитою прозжалъ чрезъ Инкерманскую гать и мостъ, уже встрчались раненые [Въ лазаретномъ фургон перевязывали раненаго полковника Бибикова, командира Охотскаго егерскаго полка. — В. Д.], съ ассистентами, тутъ мн объяснили, что это дло у насъ обыкновенное, когда раненый выбываетъ изъ строя, къ нему пристаютъ, въ вид провожатыхъ, двое-трое или боле товарищей, отстаютъ отъ своихъ частей и тмъ, безъ надобности, въ огромныхъ размрахъ увеличиваютъ число выбывшихъ изъ строя. Въ самомъ начал дла, посл занятія двухъ непріятельскихъ укрпленій, наши передовыя части сильно страдали отъ непріятельской артиллеріи, наша отстала, ее искали, самъ главнокомандующій подгонялъ обгонявшія насъ батареи, при этомъ замтна была какая-то зловщая неурядица, суетливость, просто, безпорядокъ. Такъ въ этой суматох одинъ фейерверкеръ упалъ и чрезъ него перехало орудіе. Все это не предвщало ничего добраго.
Взобравшись, наконецъ, на возвышенную плоскость, пересченную только нсколькими оврагами и называемую Сапунъ-гора, я надялся получить хотя слабое понятіе о движеніи и дйствіи нашихъ войскъ, но надежда эта не сбылась. Кн. Меншиковъ не двигался впередъ, не получалъ донесеній, не посылалъ приказаній, однимъ словомъ, уничтожилъ вс мои понятія о ход сраженій вообще. Разъ только онъ сказалъ Альбединскому прохать впередъ и посмотрть, что тамъ длается. Другой разъ—приказалъ Владимірскому пхотному полку, проходившему мимо насъ, перемнить направленіе. Мы были такъ далеко отъ непріятеля, что до насъ долетали почти только безвредные снаряды. Изъ всего этого видно, что никто изъ составлявшихъ свиту главнокомандующаго не могъ получить и малйшаго понятія о ход дла, и еще мене получить право критики.
Вслдъ за нами взобрались на Сапунъ-гору многочисленные провіантскіе полуфурки, нагруженные турами, съ помощью которыхъ надялись наскоро устроить нсколько полевыхъ укрпленій, чтобы удалить непріятеля отъ Севастополя и чтобы имть точку опоры для предвидннаго сильнаго натиска французовъ. Дйствительно, сіи послдніе не дались въ обманъ вылазкою, сдланною ген. Тимоеевымъ, и, оставивъ противъ его отряда небольшую часть своихъ войскъ, послали весь корпусъ генерала Bosquet, au pas gymnastique, на выручку отступающихъ англичанъ. Говорятъ, что Bosquet, проходя мимо дороги, ведущей отъ Кады-кіой, и видя многочисленный отрядъ нашихъ войскъ, повидимому, готовый двинуться впередъ въ Чаргунской долин, пріостановилъ свои войска, но чрезъ нсколько минутъ продолжалъ свое движеніе, которому и были обязаны англичане своимъ спасеніемъ, а мы потерею не только сраженія, но и надежды въ будущемъ заставить непріятеля снять осаду и оставить Крымъ.
Посл Инкерманской нашей неудачи много было толковъ, одни обвиняли Липранди въ его бездйствіи, другіе правильне—кн. Н. Д. Горчакова, которому Липранди былъ подчиненъ, и потому самостоятельно не имя право дйствовать, не несъ и отвтственности. По моему мннію, неслыханное дло совершеннаго бездйствія отряда кн. Горчакова, сильнаго кавалеріею и потому имвшаго возможность доставить огромный перевсъ нашему оружію противъ непріятельскаго, должно пасть исключительно на отвтственность кн. Меншикова, доставившаго готовую, хотя, можетъ быть, и не удовлетворительную, отговорку кн. Горчакову измненіемъ редакціи диспозиціи. Въ диспозиціи этой было сказано, между прочимъ, что когда атакующія войска отъ Инкермана оттснятъ англичанъ и будутъ подходить къ непріятельскимъ укрпленіямъ, защищающимъ Воронцовскую дорогу, ведущую мимо Кады-кіой отъ Комары въ Севастополь, отряду кн. Горчакова ‘атаковать’ и т. д. [Не сохранивъ этой диспозиціи, я, конечно, не ручаюсь за точность выраженій].
Окончательно пересматривая эту диспозицію, кн. Меншиковъ вычеркнулъ слово: атаковать, и замнилъ его другимъ: отвлекать, вслдствіе чего кн. Горчаковъ и полагалъ, что онъ въ точности исполняетъ приказаніе главнокомандующаго, маневрируя со своимъ отрядомъ и стрляя изъ орудій на баснословное разстояніе, не длавъ ни малйшей попытки взойти на Сапунъ-гору. Само собой разумется, опытнаго генерала Боске этою демонстраціею обмануть было трудно, не задумываясь долго, онъ двинулъ вс свои войска въ подмогу англичанамъ, оставивъ для наблюденія за Чаргунскимъ отрядомъ лишь одну бригаду. Генералъ Липранди въ своемъ донесеніи писалъ, не знаю на какомъ основаніи, что: ‘наступленіе его дивизіи достигло вполн желаемой цли’ и т. д. Мн по сіе время также осталось неизвстнымъ, почему генералъ Липранди доносилъ объ этихъ продлкахъ,—дломъ ихъ назвать нельзя,—а не кн. Горчаковъ, который командовалъ всмъ Чаргунскимъ отрядомъ, состоявшимъ приблизительно изъ 25,000 человкъ и, кажется, имлъ до 100 орудій, а потому мн кажется объ одной дивизіи генерала Липранди не должно было быть и рчи.
Любопытно еще, что въ то время за бездйствіе Чаргунскаго отряда никто и не думалъ обвинять кн. Горчакова, а вс очень сильно порицали Липранди, и говорили, что сей послдній, какъ самолюбивый эгоистъ, не хотлъ, чтобы кн. Горчаковъ атаковалъ непріятеля, предвидя, что въ случа успха, честь этого дла будетъ принадлежать старшему, въ случа же неудачи, обвинятъ Липранди почему-де онъ не воспротивился распоряженіямъ кн. Горчакова. Изъ этого видно, что въ то время въ нашей арміи противодйствіе прямому начальству считалось дломъ обыкновеннымъ, а въ нкоторыхъ случаяхъ—считалось обязанностью. Вообще меня поражали часто и наводили на грустныя размышленія примры совершенной распущенности, явно доказывающіе, что настоящая дисциплина достигается не варварскою строгостью, а примромъ старшихъ [Въ нашей арміи въ то время, и даже позже, когда я командовалъ полкомъ, я считалъ (нкоторыхъ) офицеровъ гораздо мене солдатъ заслуживающими уваженія].
Когда я приходилъ въ ужасъ при вид разныхъ, по моему мннію непростительныхъ, безпорядковъ, меня называли новичкомъ, прибавляя: ‘это вдь все Красное село’. Конечно, это меня нисколько не убждало, ибо по моему мннію въ Красномъ сел пріучали насъ къ порядку, точности исполненія приказаній и строгому пониманію долга не для Краснаго села, а для военнаго времени, когда всякій безпорядокъ, всякое даже мелкое упущеніе влечетъ за собой неминуемо самыя вредныя послдствія. Мн случилось видть, какъ раненый въ ногу солдатъ отбивалъ прикладъ своего ружья, бросалъ штыкъ и употреблялъ стволъ въ вид палки. При отступленіи нашихъ войскъ за Черную рчку по гати, Бородинскій полкъ стрлялъ въ воду, ни одинъ офицеръ не обратилъ на это вниманія, я наконецъ не выдержалъ и обратился къ одному изъ офицеровъ съ вопросомъ: ‘что они длаютъ’?—онъ отвчалъ: ‘это—такъ, ничего’…
Офицеръ этотъ оказался самъ командиръ полка, полковникъ Гордевъ, шедшій пшкомъ между солдатами, повидимому совершенно отказавшійся отъ того значенія и вліянія, которыя возлагались на него его званіемъ и чиномъ. Впослдствіи я съ удовольствіемъ читалъ, что онъ уволенъ въ отставку уже въ чин генералъ-маіора. На этой гати, куда я былъ посланъ кн. Меншиковымъ [Для наблюденія за порядкомъ и немедленнымъ уничтоженіемъ моста посл окончательнаго отступленія всхъ нашихъ войскъ. Когда я скакалъ по приказанію кн. Меншикова къ устью Черной рчки мимо заряднаго ящика, лошади котораго были убиты, одна изъ нихъ, пристяжная, еще не окончательно издохла и въ тотъ самый моментъ, когда я поровнялся съ нею, съ усиліемъ и глухимъ стономъ приподнялась и перевернулась на спин. Это моего татарскаго скакуна до того озадачило, что онъ совсмъ для меня неожиданно сдлалъ огромный прыжекъ вправо, я съ трудомъ усидлъ, но не могу сказать въ сдле, а почти на передней лук казачьяго сдла, къ которому не привыкъ и терпть не могу, и ужасно ушибся, такъ что, какъ говорятъ в простонародіи, искры изъ глазъ посыпались, но задумываться было некогда и кром легкой боли въ теченіи нсколькихъ дней никакихъ дурныхъ послдствій отъ того ушиба не было. — В. Д.] когда уже не оставалось ни малйшаго сомннія, что мы окончательно были разбиты, я засталъ страшный безпорядокъ, объясняющійся вполн безучастіемъ и совершенною пассивностью начальствовавшихъ лицъ. Генералъ Павловъ прохалъ съ видимымъ удовольствіемъ куря сигару, но не обращая ни малйшаго вниманія на поспшное отступленіе войскъ. Разныя повозки—лазаретные фургоны двигались медленно на измученныхъ лошадяхъ, часто останавливаясь и заграждая дорогу—отступающимъ полкамъ. Съ удовольствіемъ отдаю справедливость Селенгинскому и Якутскому полкамъ, которые хотя потерпли не мене другихъ и даже должны были отступать еще съ большею поспшностью, чмъ другіе, потому что, до послдней минуты составляя лвое крыло нашей арміи, они рисковали быть отрзанными французами, сильно налегавшими на нашъ лвый флангъ, проходили въ порядк, и по моему предложенію, пройдя гать, полковникъ Лабошинскій, командиръ Селенгинскаго полка, немедленно построилъ свой полкъ въ колонны къ атак для встрчи непріятеля, еслибы онъ вздумалъ преслдовать насъ за правый берегъ Черной рчки.
На правомъ берегу Черной рчки, близь дороги, у подошвы скалистаго возвышенія расположенъ былъ перевязочный пунктъ, гд человкъ двадцать медиковъ исполняли свою трудную обязанность, длая перевязки и ампутаціи, при этомъ видно было и нсколько священниковъ. Еще не вс полки спустились въ долину Черной рчки, когда непріятель, поставивъ два орудія на отвсномъ возвышеніи, составляющемъ лвый берегъ Черной рчки, открылъ огонь по нашимъ отступающимъ войскамъ. Какъ скоро первая граната упала въ долину, все бросилось бжать, тщетно я старался возстановить порядокъ, никто меня не слушался: пробгая мимо, солдаты съ удивленіемъ смотрли на посторонняго человка, старавшагося о томъ, что такъ мало занимало ихъ прямое, большею частью отсутствовавшее, начальство. Другая граната упала въ центръ перевязочнаго пункта, гд находилось до 400 раненыхъ и изувченныхъ, въ одно мгновеніе при раненыхъ не оказалось ни одного доктора, ни одного священника: какъ и куда они такъ скоро исчезли—для меня по сіе время остается дломъ не разгаданнымъ. Этотъ фактъ можетъ показаться невроятнымъ и потому я охотно ссылаюсь на свидтелей, могущихъ подтвердить его, а именно на адъютанта кн. Меншикова, капитанъ-лейтенанта Веригина, присланнаго, какъ и я, для наблюденія за порядкомъ, и на капитана Алабина, старшаго адъютанта, кажется, 11 дивизіи, съ необыкновеннымъ усердіемъ и самоотверженіемъ хлопотавшаго объ успокоеніи раненыхъ и о перевозк ихъ въ госпитали и лазареты. При этомъ я впервые убдился, что при нашей арміи для перевозки больныхъ и раненыхъ не имется никакихъ приспособленій. Фургоны и телги могутъ считаться инструментами пытки, а никакъ не удобнымъ средствомъ перевозки раненыхъ, наконецъ и тхъ и другихъ слишкомъ недостаточно. Отвоевавъ у подводчиковъ телги, нагруженныя турами, съ которыми они никакъ не хотли разстаться, я присутствовалъ при томъ, какъ капитанъ Алабинъ съ заботливостью, выше всхъ похвалъ, съ помощью нсколькихъ фельдшеровъ и нижнихъ чиновъ укладывалъ раненыхъ на телги. Но при этомъ не могу не сказать, что я никогда не забуду страданій, которыхъ я былъ свидтелемъ. Можно нтъ, кажется, невозможно себ представить, что долженъ испытывать раненый, когда его подымаютъ на неуклюжую высокую телгу—бока которой, благодаря желзнымъ гакамъ для прикрпленія брезента, не представляютъ нигд ничего гладкаго. На дн телги только одинъ человкъ можетъ лежать на спин по случаю полукруглаго дна ея, другіе должны лежать бокомъ, отчасти придавливая перваго—положить же боле трехъ значитъ убить первыхъ. Затмъ когда лошади тронули и привели въ движеніе этотъ смертоносный для больныхъ инструментъ, называемый телгою, по неровной каменистой крымской дорог, раненые издавали такіе звуки, что я и по сіе время не могу вспомнить о нихъ не содрогаясь. Понемногу число раненыхъ перевязочнаго пункта уменьшилось, проходили уже только одиночные отсталые, посл нсколькихъ выстрловъ нашей телеграфной батареи, непріятельскія орудія умолкли и водворилась полная тишина.
Я уже хотлъ приказать ломать мостъ, но вдругъ вспомнилъ, что съ войсками не отступала артиллерія и страшное безпокойство овладло мной. Я бы долго оставался въ этомъ мучительномъ недоумніи, еслибы не пріхалъ молодой артиллерійскій офицеръ сказать мн, что вся полевая артиллерія отступила въ Севастополь. Капитанъ Алабинъ объявилъ мн, что имъ замчено большое скопленіе раненыхъ по ту сторону Черной рчки, и что было бы безчеловчно оставить ихъ, прибавляя, что они понемногу приползутъ къ Черной. На это мичманъ съ парохода ‘Херсонесъ’ предложилъ оставить два барказа въ усть рки Черной и доставить на нихъ всхъ раненыхъ, которые будутъ приходить прямо въ Севастополь.
Уже смеркалось, было, кажется, семь часовъ вечера, мостъ мигомъ разобрали, можно было думать и о себ,—сть страшно хотлось, лошадка моя была измучена, а до моей палатки считали не мене шести верстъ. Константинъ Михайловичъ Веригинъ вывелъ меня изъ этого раздумья превосходнымъ предложеніемъ, а именно отправить лошадей домой съ казаками, а самимъ попросить шлюпки съ ‘Херсонеса’ и отправиться на этотъ пароходъ попросить чаю у капитана Руднева, знакомаго Веригина и потомъ шлюпки для возвращенія домой водой. Само собой разумется, что я съ восторгомъ принялъ это предложеніе и чрезъ четверть часа любезный и гостепріимный капитанъ ‘Херсонеса’ угощалъ насъ яйцами въ смятку и чаемъ, о чемъ я по сіе время вспоминаю съ живйшею благодарностью. Уже былъ 11-й часъ, когда я возвратился къ Севастополю и явился главнокомандующему, чтобы ему доложить объ исполненіи порученія. Онъ мн показался совершенно разстроеннымъ, убитымъ, тмъ не мене приготовлялъ донесеніе государю о несчастныхъ событіяхъ дня. Получивъ лаконическую благодарность, я отправился домой, гд былъ радостно встрченъ не только товарищами, но и великими князьями, потому что до нихъ дошелъ какой-то слухъ, что я раненъ или даже убитъ. Въ тотъ же вечеръ кн. Меншиковъ потребовалъ Левашева и объявилъ ему, чтобы онъ приготовился немедленно хать с донесеніемъ въ Петербургъ, прибавляя — ‘ce serait le tour de Dehn, mais il a une si trange manire de voir—que je prfre, que cela soit vous’ (по настоящему—очередь Дена, но у него такіе странные взгляды, что я предпочитаю послать васъ).
Напрасно кн. Меншиковъ давалъ себ трудъ говорить о моемъ образ мыслей. Гр. Н. В. Левашевъ раньше меня прибылъ въ главную квартиру, слдовательно не мн, а ему слдовало считаться на первой очереди для отправленія съ донесеніемъ.

VII.
Посл Инкерманскаго сраженія.
Неудовлетворительность медицинской помощи.—Главная квартира.—Мародерство.—Буря и наше неумніе ею воспользоваться.—Госпитальная часть.—Новый начальникъ Севастопольскаго гарнизона.
Ноябрь и декабрь 1861 г.

Не могу сказать, чтобы намъ было весело посл Инкерманскаго дла, не смотря на всевозможныя удобства, которыя доставляло намъ присутствіе великихъ князей. Меня помстили въ одной комнат дома, занимаемаго великими князьями, съ Краснокутскимъ и Павломъ Шуваловымъ, адъютантами в. кн. Николая Николаевича, для чая, завтрака, обда и вечерняго чая собирались вс въ большой палатк великихъ князей, разбитой на двор занимаемаго нами домика. Погода стояла пасмурная, дождливая, великіе князья безпрестанно посщали госпиталя, дома и казармы, въ которыхъ помщались раненые. Видъ сихъ послднихъ наводилъ на меня грусть неописанную, казалось, что кн. Меншиковъ, давая сраженіе, не допускалъ и мысли, что будетъ много раненыхъ, такъ мало было замтно, чтобы что либо было приготовлено для успокоенія страдальцевъ, которые лежали въ грязныхъ комнатахъ на грязныхъ нарахъ, а многіе даже на постоянно сыромъ полу безъ всякой подстилки, кром собственныхъ штановъ. Медицинскаго пособія было также недостаточно, перевязки длались рдко,—тифъ распространялся съ неимоврною быстротой—смертность даже между легко ранеными была очень значительная. Ежедневно до насъ доходили звуки музыки, съ которою хоронили офицеровъ, между тмъ незамтно было, чтобы принимались какія либо мры для устраненія всхъ недостатковъ нашихъ лазаретовъ, кн. Меншиковъ относился ко всему очень равнодушно, и тмъ возмущалъ меня противъ себя.
Не знаю, было-ли то уступка, сдланная общественному мннію или просьбамъ великихъ князей, но вскор посл Инкерманскаго сраженія полковникъ Вуншъ снизошелъ до скромной должности старшаго адъютанта или дежурнаго штабъ-офицера, а начальникомъ главнаго штаба былъ назначенъ ген.-м. Шемякинъ, командиръ 1 бригады 12 пхотной дивизіи. Это былъ хитрый хохолъ, ужасный говорунъ и балагуръ, приводившій въ отчаяніе добрйшаго Алекся Илларіоновича Философова, которому онъ ршительно не давалъ слова вымолвить, когда обдалъ у великихъ князей. Однако, упражненіе языка было настоятельною потребностью для Алекся Илларіоновича. Онъ уже всмъ изъ насъ поочередно, а потомъ и всмъ вмст неоднократно разсказалъ, какъ онъ былъ раненъ подъ Силистріею, Карсомъ или Ахалцыхомъ—не помню, его разговоры съ разными значительными лицами, разные анекдоты и т. п., такъ что бывало, когда онъ начнетъ разсказъ, то слушатель, перебивая его и длаясь въ свою очередь разскащикомъ, досказывалъ начатый имъ разсказъ или анекдотъ. Это показалось невыносимымъ Алексю Илларіоновичу, и мы замтили, что онъ сталъ удаляться немедленно посл обда. Въ это время прізжалъ въ Севастополь адъютантъ военнаго-министра гр. Петръ Шувалов. Онъ между прочимъ хотлъ удостовриться, хорошо-ли содержатся раненые, взятые въ плнъ французы и англичане и потому ходилъ въ отведенное для нихъ помщеніе въ укрпленіе No4, въ двухъ шагахъ отъ домика, занимаемаго нами. Одинъ изъ плнныхъ французовъ, отвтивъ на вопросы Шувалова о его содержаніи и леченіи, сказалъ ему, что не только заботятся объ ихъ леченіи, но и объ ихъ удовольствіи, что ежедневно, посл обда, приходитъ какой-то старый плшивый farceur, по его словамъ, qui nous blague, que c’est une bndiction. L’autre jour il nous assurait qu’il tait grand-officier de la lgion d’honneur (чудакъ, по его словамъ смшившій ихъ до слезъ. На дняхъ онъ уврялъ насъ, что онъ иметъ большой крестъ почетнаго легіона)…. Послднее обстоятельство разъяснило намъ дло: оказалось, что Философовъ нашелъ между ранеными французами пріятныхъ и покорныхъ слушателей и предпочиталъ ихъ общество нашему.
Нсколько дней посл Инкерманскаго сраженія, пріхалъ къ намъ князь едоръ Ивановичъ Паскевичъ изь Кишинева, любознательности ради. Онъ поселился на яхт кн. Виктора Ивановича Барятинскаго, стоявшей на рейд, но ежедневно приходилъ съ нами обдать, а потомъ играть въ карты…. это было единственно возможное развлеченіе. Какъ прізжаго, я его сопровождалъ на южную сторону Севастополя, гд мы объхали вмст вс бастіоны на лошадкахъ, обязательно мн доставленныхъ милымъ Шестаковымъ. Этотъ Шестаковъ былъ адъютантомъ Корнилова, считался прекраснымъ офицеромъ, я его зналъ какъ пріятнаго и образованнаго собесдника и съ искреннимъ сожалніемъ узналъ впослдствіи, что онъ погибъ во время ночнаго нападенія непріятеля на Волынскій редутъ, но не помню, было-ли это во время перваго штурма этого укрпленія, блистательно отбитаго храбрымъ Хрущевымъ, или при окончательномъ взятіи этого редута непріятелемъ.
Между тмъ,—въ особенности это стало замтнымъ посл Инкерманскаго сраженія,—значительно начало развиваться у насъ мародерство, во всхъ селеніяхъ, отдльныхъ домахъ, дачахъ, садахъ и виноградникахъ стали показываться праздношатающіеся солдаты, которыхъ не досчитывались въ полкахъ и показывали, кого убитыми, кого безъ всти пропавшими. Въ одномъ Бахчисара, по свдніямъ, дошедшимъ до главнокомандующаго, такихъ мародеровъ скопилось больше тысячи. Это доказываетъ, какой порядокъ соблюдался въ арміи кн. Меншикова и какъ исправно исполняли свою обязанность корпусные и дивизіонные гевальдигеры. Донесеніе о разныхъ безпорядкахъ, насильствахъ и даже грабежахъ побудили, наконецъ, кн. Меншикова командировать меня въ Бахчисарай съ порученіемъ, посредствомъ мстной и военной полиціи, переловить солдатъ, укрывающихся въ Бахчисара и окрестностяхъ и, составляя изъ нихъ правильныя команды, направлять въ части, которымъ он принадлежали. Въ трое сутокъ удалось мн составить 17 такихъ командъ, благодаря усердному содйствію подполковника Шостака, бахчисарайскаго полиціймейстера, и возвратить въ полки боле двухъ тысячъ человкъ, къ сожалнію, должно сознаться, что въ этомъ числ были и офицеры….
Возвратившись въ главную квартиру, я засталъ тамъ вновь прибывшаго товарища Даню Гербеля, еще совершенно измученнаго дорогой, т.е. ужаснымъ, но уже слишкомъ мн знакомымъ способомъ путешествія на перекладной. Для Гербеля же, постоянно страдавшаго мигренями, тряская телга была совершенно невыносима и онъ 400 верстъ прохалъ въ телг стоя. Это кажется невроятнымъ, но Гербель еще живъ (1863 г.), слава Богу, и можетъ подтвердить мои слова. Уже прошло нсколько дней посл прізда Гербеля и я съ удивленіемъ видлъ, что онъ и не помышляетъ объхать бастіоны. Я ему намекнулъ на это, говоря: ‘помилуй, каждаго изъ насъ главнокомандующій можетъ ежеминутно отправить къ государю съ донесеніемъ. Государь непремнно будетъ каждаго разспрашивать, вникая даже въ подробности…. если ты будешь отвчать: не знаю, не видлъ—государь непремнно скажетъ’….
Гербель поспшилъ перебить меня и сказалъ: ‘дуракъ!’
На другой же день онъ перебывалъ на всхъ бастіонахъ и благодарилъ меня за то, что я надоумилъ его это сдлать.
2-го ноября была необыкновенно сильная буря, до того сильная и опасная въ Черномъ мор для судовъ—заблаговременно не успвшихъ удалиться отъ береговъ Крыма, что мы имли основаніе ожидать совершенной гибели, если не всхъ судовъ, то, по крайней мр, большей части непріятельскаго флота. Волненіе было такъ сильно, втеръ такъ порывистъ, что много купеческихъ судовъ выбросило на берегъ и разбило о камни. Пароходы непріятельскіе лишь съ большими усиліями избгали этой участи, на всхъ парахъ съ трудомъ удерживаясь на мст. Большія непріятельскія суда, стоявшія противъ устьевъ рки Качи, закрыли свои люки и не были въ состояніи наносить намъ ни малйшаго вреда, даже если бы приведенная къ этому мсту наша полевая артиллерія открыла по нимъ огонь. Для меня осталось не разъясненнымъ, почему начальство не разсудило полезнымъ содйствовать разъяреннымъ стихіямъ и увеличить бдствія непріятеля. Я убжденъ, что можно было заставить нсколько военныхъ кораблей спустить флаги. Увы, и этотъ случай имть какой-нибудь успхъ былъ упущенъ. На другой день буря стала утихать, втеръ перемнился и всякая опасность для непріятельскаго флота миновала. Генералъ Данненбергъ двигалъ свои войска къ устьямъ рки Качи безъ всякой пользы,—главнокомандующій, сколько мн извстно, посылалъ приказаніе жечь суда, подошедшія на выстрлъ… результатовъ не оказалось никакихъ.
Въ начал ноября общество, постоянно собиравшееся у великихъ князей, значительно уменьшилось: Альбединскій и Грейгъ, контуженные оба однимъ ядромъ, отправлены для леченія въ Симферополь, Владиміръ Меншиковъ, также контуженный, еще ране перехалъ въ гостинницу ‘Золотаго якоря’, зато пріхали къ намъ Henri Крейцъ и Анатолій Барятинскій. Сей послдній состоялъ въ то время адъютантомъ военнаго министра и постоянно разъзжалъ для ускоренія доставки въ Севастополь пороха, потребленіе котораго, въ особенности въ первое время обороны Севастополя, производилось въ огромныхъ размрахъ и не соотвтствовало имвшимся запасамъ, — и въ особенности медленной доставки изъ заводовъ. Переписка и пререканія объ этомъ между военнымъ министромъ и главнокомандующимъ велись самыя дятельныя, кн. Меншиковъ безпрестанно объ этомъ говорилъ и не затруднялся громогласно и при всхъ порицать бездйствіе, безпечность и несообразительность кн. Долгорукова. Разъ, повидимому, выведенный изъ терпнія какой-то бумагой, полученной имъ отъ военнаго министра, кн. Меншиковъ разсказывалъ, какъ мало у него пороху, какъ доставка его ежедневно длается затруднительне, по случаю портившихся дорогъ по времени года и въ заключеніе сказалъ про кн. В. А. Долгорукова: ‘J’ai beau lui crire, lui qui ne l’a pas invente, qui ne l’a jamais tente—ne sait pas mme, comment s’y prendre pour m’en envoyer’. (Напрасно я пишу ему объ этомъ, не выдумавъ пороха, никогда не пробовавъ это, онъ не знаетъ даже, какъ мн его доставить).
Гербель былъ командированъ въ Симферополь для устройства госпиталей и для наблюденія за отправкою всхъ раненыхъ и больныхъ, которые въ состояніи перенести перевозку въ дальніе госпитали, Перекопъ, Херсонъ, Николаевъ, Бериславъ и Екатеринославъ. Къ несчастію, и въ этихъ отдаленныхъ мстахъ нигд ничего не было приготовлено для успокоенія большаго числа больныхъ, отсутствіе заботливости и предусмотрительности военнаго министерства—меня поражали и приводили въ негодованіе.
Въ это время кн. Меншиковъ далъ мн порученіе, которое меня удивило, по своей очевидной несвоевременности и безполезности, и явно указывало на то, что мое присутствіе при великихъ князьяхъ не нравилось главнокомандующему, который придумывалъ предлоги для удаленія меня изъ главной квартиры, онъ мн поручилъ отыскать удобное мсто на Салгир за Симферополемъ, для устройства обширнаго ретраншемента для обозовъ всей арміи, и просилъ сдлать соображеніе и проектъ для укрпленнаго вагенбурга. Я очень хорошо понялъ настоящую цль кн. Меншикова и первый разъ въ жизни приступилъ къ исполненію возложеннаго на меня порученія безъ энергіи и усердія, однако немедленно отправился въ Симферополь, откуда предполагалъ длать поиски для выбора удобнаго мста для вагенбурга на рк Салгир.
Въ теченіи трехъ дней я по утрамъ здилъ на развдки, но возвращался ежедневно въ Симферополь, гд мы вс собирались для обда. Я говорю вс, подразумвая всхъ изгнанниковъ по разнымъ причинамъ изъ главной квартиры, т.е. Альбединскаго, Грейга, Меншикова, пользовавшихся отъ контузіи, Гербеля, съ ранняго утра хлопотавшаго о больныхъ и часто разсказывавшаго намъ разные ужасы, какъ о положеніи раненыхъ, о недостатк госпитальной прислуги, блья, медицинскаго пособія и т. п. Окончивъ мое порученіе, т.е. выборъ мста для вагенбурга, и написавши черновое предположеніе съ отвратительнымъ чертежемъ (я никогда, даже въ молодости, не умлъ чертить), прежде чмъ возвратиться въ Севастополь—я хотлъ собрать нкоторыя свднія по госпитальной части и потому разговорился съ полковникомъ Кинбурнскаго драгунскаго полка, барономъ Кюстеромъ[Постоянныя посщенія госпиталей не прошли для него безнаказанно: на 3-мъ мсяц его дятельности онъ скончался отъ тифозной горячки. — В. Д.], служившимъ прежде въ гвардейскомъ конно-піонерномъ эскадрон, а тогда назначеннымъ завдывать всми госпиталями въ Симферопол. Онъ мн сообщилъ много неутшительнаго, но въ особенности меня поразило слдующее обстоятельство: когда баронъ Кюстеръ былъ назначенъ на его настоящую должность, онъ уже засталъ нсколько тысячъ раненыхъ и больныхъ, размщенныхъ во многихъ частныхъ домахъ Симферополя, и при первомъ его посщеніи этихъ домовъ, называвшихся госпиталями только потому, что въ нихъ помщались больные, безъ всякихъ госпитальныхъ приспособленій, ему вс раненые жаловались, что они не видятъ лекарей и что, по неимнію прислуги, больнымъ некому даже воды подать, не говоря уже о томъ, чтобы перемнить блье, поправить постель и т. д.
Вслдствіе этихъ заявленій, онъ длалъ представленія по команд и, дйствительно, въ непродолжительномъ времени (но я увренъ, что раненымъ и больнымъ оно показалось безконечнымъ), прибыло нсколько лекарей и 400 человкъ изъ разныхъ полковъ, для ухода за больными. По приход этой импровизированной госпитальной прислуги, возникъ вопросъ, какимъ порядкомъ, на какія средства и кому именно слдуетъ продовольствовать этотъ маленькій батальонъ въ 400 человкъ? Между тмъ эти несчастные голодали. Чтобы не дать имъ умереть голодною смертью, баронъ Кюстеръ обратился въ Симферопольскую провіантскую компанію, которая, въ отвтъ, потребовала аттестатовъ на провіантъ. Оказалось, что таковые не высланы изъ полковъ и людямъ на руки выдаваемы не были. Все это происходило въ теченіи нсколькихъ дней, а когда, вслдствіе сношенія съ полками, были получены аттестаты на провіантъ, съ объясненіемъ, что по случаю поспшности, съ которою требовались нижніе чины въ Симферополь для прислуги въ госпиталяхъ, не успли имъ выдать аттестатовъ, вся эта прислуга, отъ изнуренія и госпитальнаго уже заразительнаго воздуха, сама собой превратилась въ больныхъ, эти несчастные валялись на грязныхъ, сырыхъ полахъ, никто ихъ не пользовалъ, не кормилъ, а госпитальное начальство сдлало вновь представленіе о недостатк госпитальной прислуги.
Подъ тяжелымъ впечатлніемъ этихъ ужасныхъ результатовъ страшной неурядицы, безтолковія, безпечности и равнодушія, которыя составляли отличительную черту и характеристику Меншиковской военной администраціи, я поскакалъ къ главнокомандующему и съ негодованіемъ доложилъ ему о всемъ, что происходило въ Симферопол. Я воображалъ, что будетъ назначено строжайшее слдствіе и что вс виновные, а по моему мннію ихъ было много, получатъ должное возмездіе за ихъ тяжелыя прегршенія. Князь Меншиковъ сказалъ мн очень спокойнымъ, тихимъ голосомъ:
—‘Pouvais-je soupГonner, que la stupidit humaine pouvait aller jusque-l!’ (Могъ-ли я думать, чтобы людская глупость доходила до такой степени).
Затмъ потребовалъ отъ меня отчета въ исполненіи даннаго мн порученія и съ большимъ вниманіемъ прослушалъ мои предположенія для устройства совершенно безполезнаго вагенбурга, къ укрпленію котораго нельзя было приступить, не отвлекая рабочихъ силъ отъ Севастополя, гд ихъ было недостаточно. Это происходило вечеромъ, на другой день я отправился къ начальнику главнаго штаба, чтобы узнать, что приказано главнокомандующимъ вслдствіе моего вчерашняго доклада. Семякинъ мн отвчалъ, что кн. Меншиковъ ничего ему не говорилъ.
Тогда я вспомнилъ Константина Ивановича Истомина, называвшаго всегда кн. Меншикова ‘аспидомъ’.
—Поврьте, повторялъ онъ,—это аспидъ, а не человкъ.
Посл этого, мн оставалось только возложить всю надежду на генерала Семякина, я ему сообщилъ все, что зналъ о симферопольскихъ госпиталяхъ и упрашивалъ его немедленно принять ршительныя мры для исправленія ихъ отчаяннаго положенія. Еще до Инкерманскаго сраженія носились слухи, что едоръ едоровичъ Миллеръ, уже достаточно доказавшій свою полную, никмъ не оспариваемую, неспособность командовать Севастопольскимъ гарнизономъ, будетъ смненъ въ непродолжительномъ времени, но не были слышно, кмъ онъ будетъ замненъ. Когда я халъ въ Симферополь, между станціею Дувалкой и Симферополемъ, встртилъ я, къ моему большому удивленію, бар. Дмитрія Ероеевича Сакена, съ его адъютантомъ Гротгусомъ, Дмитріи Ероеевичъ, увидвъ меня, приказалъ остановиться, вышелъ изъ своего грузнаго тарантаса, шагомъ тащившагося по глубокой и вязкой грязи и, посл обычныхъ объятій и цлованій, жадно сталъ распрашивать меня о положеніи Севастополя,—затмъ объявилъ мн, что онъ назначенъ начальникомъ Севастопольскаго гарнизона, а фл.-адъют. кн. Викторъ Илларіоновичъ Васильчиковъ его начальникомъ штаба.
Я искренне обрадовался этой новости, въ убжденіи, что эти дв благородныя личности съумютъ поднять духъ гарнизона, придать желанное и совершенно отсутствующее единство распоряженіямъ и дятельности начальствующихъ лицъ, которыя, по сіе время, хотя съ самоотверженіемъ и усердіемъ выше всякой похвалы, исполняли свои обязанности, но безъ того согласія и желанія помогать другъ другу, которое не можетъ существовать безъ сильнаго всесосредоточивающаго начала. Взявъ съ меня общаніе посщать его, какъ скоро возвращусь въ Севастополь, бар. Сакенъ продолжалъ свой путь.
День спустя посл моего возвращенія въ главную квартиру, я отправился къ бар. Сакену, думая спокойно побесдовать съ нимъ за чашкою чая. Какъ оказалось, я совершенно ошибался: не смотря на поздній часъ (уже было 8 ч. вечера) и страшную темноту, которая заставляетъ жителей Крыма даже въ деревняхъ не ходить безъ фонарей, Дмитрій Ероеевичъ куда-то собирался… Почти въ одно время со мной, пришелъ и кн. Васильчиковъ. Оказалось, что въ 9 ч. должны были длать вылазку съ 4-го бастіона и бар. Сакенъ желалъ при этомъ присутствовать. Осдланныя лошади стояли у подъзда, мн оставалось только сопутствовать начальнику гарнизона, и потому я попросилъ лошади и позволенія присоединиться къ этой ночной экспедиціи, которой не могъ себ объяснить. Спускаясь по лстниц, кн. Васильчиковъ просилъ меня уговорить бар. Сакена не хать, говоря очень основательно, что присутствіе главнаго начальника совсмъ не нужно при маленькой вылазк, разсчитанной для уничтоженія непріятельскихъ траншейныхъ работъ. Я, конечно, совершенно раздлялъ это мнніе, но пока мы говорили, Дмитрій Ероеевичъ уже слъ на лошадь и мы должны были послдовать его примру. Съ нами халъ адъютантъ барона, Гротгусъ, и два жандарма. Когда мы выхали въ сады, отдлявшіе городъ отъ 4-го бастіона, лошадь бар. Сакена стала сильно спотыкаться и, наконецъ, чуть-чуть не упала. Онъ приказалъ двумъ жандармамъ хать какъ можно ближе, по об его стороны, а кн. Васильчиковъ еще разъ просилъ меня уговорить барона не хать дале, говоря:
—Помилуй, у него куриная слпота, онъ въ потьмахъ ничего не видитъ.
Посл этого я ршился употребить свое жалкое краснорчіе, чтобы убдить Дмитрія Ероеевича возвратиться, я его убждалъ, что онъ ничего не увидитъ, что войска не узнаютъ, что онъ между ними, а что если, чего Боже упаси, одна изъ бомбъ, которыя поминутно, но только на мгновенье, освщали мстность, убьетъ его, то это будетъ для него смерть безславная, для защиты Севастополя безполезная, и для довершенія прибавилъ:
—А меня въ какое положеніе вы ставите предъ Анною Ивановной [Его жена, которую онъ страстно любилъ. — В. Д.], она мн никогда не проститъ, что я не съумлъ отговорить васъ безъ пользы подвергать себя опасности.
Эти послднія слова подйствовали, подозвавъ Гротгуса, онъ приказалъ ему хать на четвертый бастіонъ и, по окончаніи вылазки, доложить ему о результат ея. По возвращеніи домой, бар. Сакенъ обнялъ меня, благодарилъ за Анну Ивановну и прибавилъ:
—Vous m’avez empch de faire une btise (вы помшали мн сдлать глупость).
Все, что я только что разсказалъ, произвело на меня непріятное впечатлніе. Мн показалось, что между начальникомъ и его начальникомъ штаба нтъ полнаго доврія, и въ особенности кн. Васильчиковъ, не привыкшій къ странностямъ барона Сакена и подъ впечатлніемъ ихъ, не отдавалъ справедливости дйствительно рдкимъ качествамъ Дмитрія Ероеевича.
Въ конц ноября мн пришлось еще разъ побывать на севастопольскихъ бастіонахъ, для сопровожденія полковника Гангардта, моего стараго одесскаго знакомаго—прибывшаго въ Крымъ съ какимъ-то порученіемъ отъ новороссійскаго генералъ-губернатора. Въ то время до насъ ежедневно доходили слухи о бдствіяхъ, претерпваемыхъ непріятельскими войсками, о недостатк пищи, теплой одежды, которыя при изнурительныхъ осадныхъ работахъ порождали болзни и распространяли деморализацію,—въ особенности въ рядахъ англичанъ. Эти слухи подтверждались большимъ числомъ перебжчиковъ. Кром того я былъ увренъ, что мы воспользуемся жалкимъ состояніемъ непріятельскихъ войскъ, чтобы въ теченіи зимы дйствовать наступательно, и потому очень понятно, что въ разговорахъ съ полковникомъ Гангардтомъ я не допускалъ и мысли, чтобы Севастополь могъ быть взятъ непріятелемъ или оставленъ нами. Впослдствіи, къ моему неописанному удивленію, Н. Н. Набоковъ, служившій въ то время въ военномъ министерств, разсказывалъ мн, что онъ самъ читалъ всеподданнйшее донесеніе генералъ-адъютанта Анненкова, въ которомъ сей послдній писалъ, между прочимъ: ‘флигель-адъютантъ Денъ полагаетъ, что Севастополь не будетъ взятъ’. [Вероятно, опечатка. По смыслу должно быть ‘Севастополь будет взят’. — Примчаніе редактора Викитеки]

VIII.
Послдніе дни царствованія и кончина Николая Павловича.
Всть о болзни императрицы.—Обдъ у кн. Барятинскаго.—Отправленіе курьеромъ въ Петербургъ.—Утомительный перездъ.—Отношеніе ко мн двора.—Награды.—Болзнь государя.—Его кончина.—Слухи, ходившіе въ Петербург.—Рчь молодаго государя.—Дежурство въ первый день новаго царствованія.—Командировки флигель-адъютантовъ.—Похороны императора Николая Павловича.
ноябрь 1851 г.—февраль 1855 г.

Въ послднихъ числахъ ноября, великіе князья получили извстіе объ опасной болзни императрицы и вмст съ тмъ приказаніе немедленно возвратиться въ Петербургъ, не помню 1-го, 2-го или 3-го декабря они отправились въ путь. Мы ихъ провожали до десятой версты верхомъ и тогда уже окончательно простились. Мн и въ голову не приходило—что я съ ними разстаюсь только на нсколько дней. У насъ никакихъ замчательныхъ событій не было и потому нельзя было предвидть отправленія кого либо изъ насъ курьеромъ. Не прошло и часу посл нашихъ проводовъ великихъ князей, какъ какой-то писарь пришелъ меня звать къ главнокомандующему. Кн. Александръ Сергевичъ, подергивая ртомъ (привычка, которая у него обнаруживалась въ особенности когда ему что-нибудь было непріятно), спросилъ меня—готовъ-ли я хать съ донесеніемъ въ Петербургъ. На мой утвердительный отвтъ, онъ приказалъ зайти къ нему за депешами на другое утро въ 6 ч. и потомъ, по французски, взялся длать мн топографическое описаніе южной части Крыма, доказывать непроходимость дорогъ и совершенно упуская изъ виду, что онъ самъ себя, какъ главнокомандующаго, жестоко обвиняетъ, ршительно совтовалъ мн хать до Симферополя верхомъ. По свойственной мн глупости я только гораздо позже догадался, что въ разсчеты князя входило, чтобы поздка въ Петербургъ курьеромъ изнурила меня до одуренія и чтобы я не былъ въ состояніи передать своихъ впечатлній государю. Посл этого милаго разговора съ главнокомандующимъ, я отправился на импровизированный пиръ къ кн. Анатолію Ивановичу Барятинскому. Я говорю ‘импровизированный’, потому что, посл неожиданнаго отъзда великихъ князей, мы еще не поспли и подумать объ устройств какого-либо хозяйства, т.е. артели. Барятинскій жилъ въ одномъ дом съ Крейцомъ, въ такъ называемой, вроятно въ насмшку, сухой балк, ибо когда я шелъ обдать, я совершенно завязъ и, посл большихъ усилій, хотя мн и удалось дойти до назначенія, но безъ сапога на лвой ног. Тутъ меня ожидалъ самый пріятный сюрпризъ, Барятинскій, узнавъ отъ меня, что я на другой день долженъ хать, объявилъ мн, что онъ также узжаетъ въ Черниговскую губернію и предложилъ мн въ коляск довести меня до Перекопа. Не будь этого благопріятнаго обстоятельства, я бы, можетъ быть, послушался совтовъ Александра Сергевича и, прохавъ верхомъ до Симферополя, не выдержалъ бы пытки зды на перекладной и Богъ всть когда доставилъ бы свои депеши, впрочемъ, какъ оказалось, важныя только по ихъ адресу.
5-го декабря 1854 года оставилъ я Севастополь не безъ горестнаго чувства, я былъ свидтелемъ многихъ подвиговъ храбрости, самоотверженія, большинству изъ нихъ суждено было пройти безплодно, безслдно. Впервые мн приводилось видть въ ея гнусной нагот—дурную сторону всего человческаго, но надо сознаться, что, вроятно, рдко можно встртить въ жизни примры эксплуатаціи бдствій, порождаемыхъ войной, и человческихъ страданій, какихъ я былъ свидтелемъ въ Крыму. Но и себя я не могу не обвинять въ эгоизм когда вспоминаю, что я не безъ радости оставлялъ мста, гд безропотно погибали тысячи людей, съ однимъ большею частью безсознательнымъ инстинктивнымъ чувствомъ исполненія долга и служенія отечеству.
Съ Анатоліемъ Ивановичемъ мы благополучно дохали до Перекопа [Не бывавшій въ то время въ Крыму не можетъ себ представить въ какомъ состояніи тамъ были дороги: отъ долины Бельбека до Симферополя намъ пришлось хать по глубокой грязи, въ которой нашли смерть сотни изнуренной скотины. Перезжая черезъ трупы верблюдовъ и воловъ, невозможно было ускорить зду, а между тмъ зараженный воздухъ разлагающимися тлами не позволялъ отнимать носоваго платка отъ носа. Но это страданія только физическія, къ которымъ должно присоединить и моральныя… Какъ тихо мы ни хали, однако обгоняли цлые караваны раненыхъ, мучившихся отъ неудобства телгъ, въ которыхъ ихъ везли, и испускавшихъ такіе жалостные стоны, что у меня слезы неудержимо лились изъ глазъ и сердце ныло]. Здсь я купилъ нагольный тулупъ, чтобы предохранить себя отъ холода, который начиналъ длаться весьма чувствительнымъ, въ особенности для меня, потому что, получивъ приказаніе въ Гатчин немедленно отправиться въ Крымъ, я не имлъ никакой возможности позаботиться о своемъ гардероб, и при мн оказалась только шинель, подбитая шелкомъ, и солдатская шинель. Не смотря на курьерскую подорожную и отсутствіе всякаго багажа, я халъ относительно весьма медленно, въ особенности по случаю темныхъ ночей. Недалеко за Перекопомъ, мой ямщикъ сбился съ дороги, возилъ меня по полямъ цлую мочь и къ разсвту привезъ къ той самой станціи, въ которой я перепрягалъ лошадей наканун вечеромъ. Уже совершенно измученный, я подъзжалъ къ станціи въ сверной части Екатеринославской губерніи, съ твердымъ и ршительнымъ намреніемъ отдохнуть и напиться чаю, какъ вдругъ ямщикъ сбился опять съ дороги и опрокинулъ мою телгу въ канаву, наполненную водой. Промокшіе до костей, съ трудомъ выбравшись изъ канавы, мы проздили еще боле часу и, наконецъ, дохали до станціи, гд я надялся согрться и обсушиться.
Но моимъ надеждамъ не было суждено осуществиться, на станціи, куда я прибылъ весь измокшій, ночевалъ цлый транспортъ сестеръ милосердія, отправленныхъ въ Крымъ для ухода за больными, по распоряженію великой княгини Елены Павловны. Этихъ сестеръ было слишкомъ 30, он расположились во всхъ комнатахъ, не исключая смотрительской, и мн, по невол, не оставалось ничего, кром продолженія путешествія, уже превратившагося въ мученіе. Всю Харьковскую губернію я прохалъ по замерзшей грязи, проклиная судьбу, въ Блгород я долженъ былъ бросить тулупъ, купленный въ Перекоп, и свою солдатскую шинель, которыя до того измокли, покрылись и пропитались грязью, что давили плечи и до нихъ нельзя было дотронуться безъ отвращенія. Лицо мое было покрыто грязью и могло уподобиться ласточьему гнзду, съ помощью запаса носовыхъ платковъ, мн удавалось лишь расчищать глаза. Въ Блгород я купилъ новый тулупъ и мужицкій зипунъ, въ которомъ благополучно дохалъ до Курска. Въ этомъ город, меня ожидала двойная радость: во-первыхъ, я засталъ тамъ отставшаго отъ великихъ князей Павла Шувалова, во-вторыхъ, мн объявили на станціи, что отъ Курска начинается санный путь и что меня повезутъ въ кибитк. Радость моя была неописанная, я тотчасъ же предложилъ Шувалову, ради скорости, оставить его коляску и хать со мной, съ условіемъ платить за меня прогоны, потому что я предчувствовалъ, что я неминуемо засну мертвымъ сномъ—и, дйствительно, я проспалъ до Тулы. Подъзжая къ Москв, мы встртили Герстенцвейга и Волкова, отправленныхъ въ Крымъ, но разъхались такъ быстро, что не могли сказать другъ другу ни одного слова.
На седьмыя сутки посл моего отъзда изъ Севастополя, т.е. 12-го декабря, къ вечеру, нашъ возокъ остановился въ Москв у гостинницы Шевалье. Но и тутъ нельзя было отдыхать, я приказалъ освтить и затопить камины въ цлой анфилад бель-этажа, приготовить роскошный обдъ, а самъ поскакалъ на извощик на Петербургскую желзную дорогу объявить о своемъ прізд и просить начальника станціи медленно приготовлять для меня поздъ, т.е. не торопясь топить локомотивъ, чтобы дать мн время и возможность оправиться отъ дороги и на другое утро въ приличномъ вид предстать предъ лицомъ моего обожаемаго государя. Начальникомъ станціи былъ полковникъ путей сообщенія Шериваль, весьма любезный и услужливый финляндецъ. Его поразилъ мой эксцентрическій костюмъ и онъ предложилъ мн свою енотовую шубу. Принявъ съ благодарностью это милое предложеніе, я возвратился въ гостинницу Шевалье, гд засталъ нсколько ожидавшихъ меня любопытныхъ москвичей, въ томъ числ Михаила Лонгинова, Ипата Бартенева и другихъ, которыхъ не помню. Оставивъ ихъ съ Шуваловымъ, я занялся туалетомъ, посл чего слъ за хорошо сервированный столъ съ такимъ наслажденіемъ, что, конечно, я не въ состояніи его передать.
Въ 11 ч. вечера—мы съ Шуваловымъ вдвоемъ въ вагон 2-го класса помчались по направленію Петербурга. Въ 10 ч. утра 13-го декабря, Николай Павловичъ принялъ меня съ радушіемъ, только ему свойственнымъ, въ его кабинет Гатчинскаго дворца, въ мундир л.-гв. Финляндскаго полка, потому что собирался отправиться на полковой праздникъ этого полка въ С.-Петербургъ. Прочитавъ депеши, мною привезенныя, при военномъ министр, государь похалъ на желзную дорогу и, посадивъ меня въ свой вагонъ, не переставалъ длать мн разные вопросы до прізда нашего въ Петербургъ. Съ желзной дороги государь похалъ въ Михайловскій манежъ, а я на дежурной или фельдъегерской тройк въ инспекторскій департаментъ, чтобы, наконецъ, избавиться отъ ненавистной сумки съ бумагами. Эта несчастная сумка сдлалась мн ненавистною потому, что въ теченіи секунды, не дозжая нсколькихъ верстъ до Тулы, была безвинно причиною самаго ужаснаго испуга, который я когда либо въ жизни имлъ случай испытать. Я уже упоминалъ о томъ, что въ Курск, расположившись очень комфортабельно въ прекрасной зимней кибитк, заплативъ прогоны до Орла и поручивъ дальнйшія дорожныя распоряженія моему милому и любезному спутнику, я спалъ почти до Тулы. Проснувшись, оказалось, что моей сумки у меня на груди не было, вмсто того, чтобы хорошенько поискать въ саняхъ, мн представился въ одно мгновеніе весь ужасъ моего положенія, если я ее не найду, думалъ я, то для поисковъ придется потерять много времени и я доставлю свои депеши, когда уже другіе, поздне отправленныя изъ Крыма, будутъ въ рукахъ государя, если же мн не удастся ее найти—какъ я явлюсь къ государю?—я уже живо представлялъ себя осрамленнымъ, обезчещеннымъ, когда Шуваловъ вскрикнулъ: ‘вотъ она’! доставая сумку, (которую я, вроятно, снялъ во сн) изъ-подъ сна, которымъ для тепла наполнена была наша кибитка. Я ожилъ, но еще долго не могъ успокоиться и оправиться отъ испытаннаго испуга.
Наконецъ, я вышелъ изъ инспекторскаго департамента и поскакалъ къ отцу, жившему тогда совершенно одиноко въ Эртелевомъ переулк. Никогда между мной и отцомъ не бывало никакихъ сердечныхъ изліяній, экспансивность были всегда чужды нашимъ характерамъ, но я хорошо зналъ, какъ нжно онъ меня любитъ и потому нечего говорить, съ какимъ радостнымъ чувствомъ мы обнялись посл четырехъ-мсячной разлуки.
Императрица посл тяжкой болзни оправлялась и, по крайней мр, въ этомъ отношеніи государь могъ успокоиться. Пробывъ только трое сутокъ въ Петербург, я поспшилъ возвратиться въ Гатчину, гд я былъ встрченъ великими князьями особенно нжными демонстраціями, вроятно въ качеств боеваго товарища (посл Инкерманскаго сраженія, за которое они уже получили Георгіевскіе кресты). Изъ Крыма никакихъ особенныхъ извстій посл моего прізда не получали, и гатчинская жизнь текла тихо и не представляла ничего замчательнаго. Наконецъ, 24-го декабря доктора разршили императриц перехать въ Петербургъ и потому весь дворъ оставилъ Гатчину 24-го декабря.
Ma faveur la cour tait son apoge (отношеніе ко мн двора было въ высшей степени милостивое): меня безпрестанно приглашали на вечера и неоднократно здовые отыскивали меня у знакомыхъ и даже въ театр, чтобы звать на вечеръ къ императриц. При этомъ удобномъ случа я могу отдать себ справедливость, что я никогда не увлекался расположеніемъ ко мн членовъ императорской фамиліи, не смотря на искреннюю признательность, которую я и по сіе время сохранилъ къ Николаю Павловичу и Александр еодоровн за ихъ постоянныя ко мн милости. Никогда я не создавалъ никакихъ честолюбивыхъ плановъ, основанныхъ на довріи или благосклонности, оказываемыхъ мн великими князьями.
Теперь, …………. я не могу безъ нкоторой гордости вспомнить, что я не только всегда былъ чуждъ всякаго искательства, но даже изъ опасенія быть заподозрннымъ въ таковомъ, былъ часто слишкомъ рзокъ въ сужденіяхъ и разговорахъ и иногда безъ надобности, что французы называютъ, ‘cassant’ (рзокъ) во всхъ моихъ отношеніяхъ съ лицами вліятельными и высокопоставленными, вполн сознавая, впрочемъ, что это невыгодно.
Гордость мн никогда не дозволяла хлопотать объ отличіяхъ или наградахъ или даже жаловаться на то, что мн могло казаться несправедливымъ.
Будучи флигель-адъютантомъ Николая Павловича, который имлъ особенный даръ награждать выше всякихъ заслугъ однимъ словомъ или пожатіемъ руки, мн и въ голову не приходили расчеты о наградахъ или повышеніяхъ. Такъ и посл Инкерманскаго сраженія, въ которомъ я не оказалъ и не могъ оказать ни отличія, ни услугъ,—я и не думалъ, чтобы я могъ быть награжденъ, и потому съ большимъ удивленіемъ и радостью получилъ, въ половин февраля, золотую саблю ‘за храбрость‘, по представленію кн. Меншикова, хотя, по предоставленной ему власти, онъ имлъ полное право прислать мн эту саблю самъ. Впослдствіи я узналъ черезъ товарищей, оставшихся въ Крыму, посл моего отправленія курьеромъ, какъ явно при этомъ высказалось нерасположеніе ко мн кн. Меншикова, и что я обязанъ весьма лестнымъ для меня отличіемъ Грейгу. Вотъ что по этому (поводу) разсказали мн нкоторые товарищи, а именно: Исаковъ, графъ Крейцъ, Альбединскій и другіе. Въ день моего отъзда изъ Севастополя, Исаковъ, состоявшій въ то время начальникомъ штаба 6-го пхотнаго корпуса, пріхалъ по дламъ службы къ главнокомандующему, по окончаніи дловаго разговора, князь Меншиковъ сказалъ Исакову, съ видимою радостью:
—‘J’ai trouv moyen d’expdier Daehn et il sera bien malin, s’il trouve quelque chose raconter, je ne lui ai rien dit!’ (Я нашелъ предлогъ отослать Дена, врядъ ли ему удастся что-либо разсказать, я ничего не сообщалъ ему).
Въ половин декабря вс мои товарищи, состоявшіе при кн. Меншиков во время Инкерманскаго сраженія, получили отъ него непосредственно награды и были удивлены, что въ числ награжденныхъ не было меня. Грейгъ это объяснялъ очень просто тмъ, что, какъ отсутствующаго, меня забыли, что онъ обо мн напомнитъ и что невольная ошибка будетъ немедленно исправлена. Но когда онъ дйствительно говорилъ кн. Меншикову объ этомъ, сей послдній ему отвчалъ:
—‘Que puis-je lui donner? Il a tout…’ (Что я могу дать у ему! Онъ все иметъ…) и никакого результата не послдовало. Уже въ январ 1855 года, по настоянію Грейга, кн. Меншиковъ ршился сдлать представленіе, вслдствіе котораго я получилъ золотую саблю. Вотъ почему я всегда и при всякомъ удобномъ случа заявлялъ впослдствіи, что за Инкерманское дло я былъ награжденъ Грейгомъ. Утвержденіе же представленія кн. Меншикова о награжденіи меня золотою саблею послдовало при послднемъ доклад военнаго министра государю Николаю Павловичу.
Во время послдней болзни императрицы, жизнь которой была въ опасности, государь проводилъ бльшую часть ночей безъ сна и, такимъ образомъ, къ нравственнымъ потрясеніямъ присоединилось физическое разстройство, еще усугубленное системою леченія доктора Мандта, основанною на діет. Государь былъ ужасно блденъ и замтно похудлъ, но онъ ни въ чемъ не измнялъ образа жизни и, конечно, никто не подозрвалъ, что дни его уже были сочтены. Между тмъ, не смотря на холодную погоду, онъ осматривалъ вс войска, ежедневно частями проходившія черезъ Петербургъ въ Финляндію. Наконецъ, сколько могу припомнить, въ первой половин февраля, числа не припомню, пріхавъ въ манежъ Инженернаго замка, гд былъ назначенъ высочайшій смотръ одного изъ проходящихъ маршевыхъ баталіоновъ, мн сказали, что государь, по нездоровью, поручилъ наслднику произвести смотръ. Это заставило меня сильно призадуматься, зная какъ мало государь бережетъ себя, но меня со всхъ сторонъ успокоивали, увряя, что у государя простой гриппъ, къ которому вс жители такъ привыкли, что о немъ говорятъ, какъ о самомъ обыкновенномъ насморк. Наконецъ, 15-го февраля я встртилъ государя въ саняхъ катающимся по городу, и совершенно успокоился на счетъ его здоровья.
18-го числа, утромъ, въ 10 часовъ, пріхалъ ко мн фельдъ-егерь и сказалъ: ‘пожалуйте къ государю’. Въ теченіи 1854 г., я получилъ пять разъ подобное приказаніе въ такой же форм, и потому убжденный, что дло идетъ о командировк, узжая изъ дому, я приказалъ камердинеру своему немедленно все приготовить для вроятнаго отъзда. Нельзя себ представить моего ужаса, когда я пріхалъ въ Зимній дворецъ и засталъ тамъ уже собранныхъ почти всхъ генералъ-адъютантовъ и флигель-адъютантовъ, которые мн объявили, что государь умираетъ!!!
Въ часъ и пять минутъ государь скончался, а чрезъ четверть часа вышелъ къ намъ гр. Владиміръ едоровичъ Адлербергъ, облитый слезами, и объявилъ, что можно проститься съ покойнымъ. Въ маленькомъ кабинет, на походной желзной кровати, покрытый старою шинелью, съ выцввшимъ бобровымъ воротникомъ, лежало тло только что преставившагося самодержца всея Руси, столько лтъ бывшаго ршателемъ судебъ Европы… Съ истинно горькою печалью простился я съ своимъ бывшимъ ‘генераломъ’ и, машинально вышедши изъ этой комнаты, былъ пораженъ безпорядкомъ и суетой, которые были уже замтны во всемъ дворц. Двери были открыты, прислуга бгала, наверху, въ большомъ коридор, встртилъ я бгущую великую княжну Марію Николаевну, въ сопровожденіи нсколькихъ дамъ,—куда, зачмъ такъ поспшно, когда уже нельзя было ничему помочь, ничего измнить—осталось для меня неразъясненнымъ.
Французы говорили въ старину: ‘le roi est mort, vive le roi!’ (король умеръ, да здравствуетъ король!). Я вспомнилъ, что я наряженъ дежурнымъ на слдующій день, и разсудилъ, что поэтому, не ожидая общей присяги, мн слдуетъ немедленно присягнуть новому государю. Я отправился въ большую дворцовую церковь, гд уже многіе присягали. Совершивъ обрядъ присяги и выходя изъ церкви, я встртилъ А. П. Самсонова, адъютанта наслдника, а со времени кончины Николая Павловича—государя. Онъ меня остановилъ, чтобы объявить, что отнын ботфорты отмняются. Я на него смотрлъ въ недоумніи, какъ бы не понимая его словъ…. тогда онъ счелъ нужнымъ подтвердить эту важную новость—шепелявя по его привычк, и съ необыкновеннымъ, удивительнымъ для меня, присутствіемъ духа, уже называя наслдника государемъ, объявилъ, что приказано адъютантамъ не заводить ботфортовъ, которыхъ боле носить небудутъ….
Когда я вышелъ изъ дворца чрезъ Салтыковскій подъздъ, меня подозвала къ своей карет, стоявшей у тротуара, графиня Анна Баранова, какъ видимо еще ничего незнавшая и только что подъхавшая ко дворцу, чтобы разспросить о томъ, чт происходило во дворц. Когда я ей объявилъ, что государь скончался, она стала метаться въ карет и громко кричать…. я крикнулъ ея кучеру: домой! — а самъ похалъ объявить горестную новость отцу. Увидвъ меня, отецъ угадалъ мое горе и сказалъ только: ‘итакъ, все кончено?’
Крупныя слезы брызнули изъ его глазъ. Для него это была потеря еще боле чувствительная, чмъ для меня, онъ близко зналъ Николая Павловича съ конца 1812-го года, былъ имъ переведенъ въ гвардію при формированіи л.-гв. сапернаго батальона и постоянно съ тхъ поръ пользовался его милостями и особеннымъ расположеніемъ.
Быстро разнесшаяся всть о кончин государя привела весь городъ въ какое-то оцпененіе. Никто къ ней не былъ приготовленъ, многіе не подозрвали даже, что государь боленъ. Немедленно затмъ начали ходить нелпйшіе слухи объ отрав, одни обвиняли доктора Мандта, утверждая, что онъ самъ давалъ принимать государю какіе-то порошки его собственнаго, таинственнаго приготовленія, другіе увряли, что государь самъ отравился, объясняя это тмъ, что онъ въ своей гордости не могъ перенести нашихъ неудачъ, какъ дипломатическихъ, такъ и военныхъ и не хотлъ пережить русскаго престижа, сильно поколебленнаго въ Европ событіями послдняго года. Мн кажется, было бы лишнимъ пояснять всю нелпость этихъ толковъ. Мандта я видлъ только два раза у отца, какъ человка его не зналъ и никакихъ предположеній не считаю себя вправ длать о томъ—есть-ли возможность его заподозрить въ такомъ ужасномъ преступленіи. Что касается другаго предположенія, то я его ршительно отвергаю…. Кто зналъ близко Николая Павловича—не могъ не оцнить глубоко религіознаго чувства, которое его отличало и которое, конечно, помогло бы ему съ христіанскимъ смиреніемъ перенести вс удары судьбы, какъ-бы тяжки, какъ-бы чувствительны для его самолюбія они бы ни были.
Молодое поколніе большею частью привтствовало происшедшую перемну—если не радостью, то по крайней мр надеждами на боле либеральное направленіе новаго правителя, на бльшій просторъ мысли, на воцареніе легальности и огражденіе личныхъ и имущественныхъ правъ, о которыхъ, не могу не сознаться, еще мало имли настоящаго понятія въ Россіи. При этомъ нельзя не сказать, что эти самые господа увлекались и были убждены, что для всхъ желаемыхъ ими реформъ достаточно одного или нсколькихъ указовъ, забывая, что безъ надлежащимъ образомъ подготовленныхъ исполнителей указы остаются мертвою буквою, что у насъ и прежде были законы—законы мудрые, но законности все-таки не было. Въ то время говорили, что Николай Павловичъ на смертномъ одр просилъ наслдника, не откладывая и не смотря на сознаваемыя имъ препятствія, освободить крестьянъ, говоря, что, не смотря на искреннее желаніе, онъ не усплъ въ этомъ во время своего царствованія.
19-го февраля праздновалось восшествіе на престолъ. Въ 10 часовъ утра государь принималъ свиту покойнаго государя къ которой самъ принадлежалъ по званію генералъ-адъютанта. Онъ обратился къ намъ съ прекрасною рчью, въ которой, по вол покойнаго государя, благодарилъ насъ за врную и усердную службу и выразилъ убжденіе, что мы и ему съ такимъ же усердіемъ и преданностью служить будемъ. Въ заключеніе государь сказалъ, взявшись правою рукою за генералъ-адъютантскій аксельбантъ:
‘Я считаю однимъ изъ счастливйшихъ дней моей жизни тотъ, въ который я получилъ этотъ аксельбантъ, и потому сохраню его навсегда’.
Въ 11 часовъ государь со всмъ императорскимъ домомъ, за исключеніемъ вдовствующей императрицы, оставшейся въ своихъ покояхъ по нездоровью, пошелъ чрезъ залы Зимняго дворца, наполненныя знатными обоего пола особами (какъ тогда еще писали въ камерфурьерскихъ объявленіяхъ) въ большую дворцовую церковь, гд посл литургіи гр. Панинъ (министръ юстиціи) прочиталъ манифестъ, которымъ государь объявилъ своему народу о своемъ восшествіи на прародительскій престолъ, и наконецъ присягу, во время чтенія которой еще не присягнувшіе стояли съ поднятою правою рукою. Вс дамы, во время этого выхода, отличавшагося необыкновенною торжественностью и совершеннымъ безмолвіемъ, были въ блыхъ платьяхъ и напоминали большой выходъ друидовъ въ Норм.
Дежурство мое въ этотъ первый день новаго царствованія было для меня ужасно грустнымъ, не смотря на то, что не было такъ монотонно, какъ прежнія дежурства. Оставаясь цлый день во дворц, я еще разъ ходилъ въ кабинетъ покойнаго государя, предварительно убдившись, что тамъ никого не было! Это было передъ вечеромъ, покойникъ лежалъ, по прежнему, на желзной кровати, но уже былъ покрытъ параднымъ покрываломъ, и что меня поразило: я нашелъ его черты совсмъ измнившимися. Утромъ, т.е. нсколько минутъ посл смерти, я замтилъ на лиц государя выраженіе утомленія и страданія, вечеромъ, напротивъ, я засталъ лице спокойное, съ той улыбкой, которая придавала, при жизни покойнаго Николая Павловича, особенную прелесть его правильнымъ чертамъ. Сегодня, конечно, никто не заподозритъ меня въ лести, да кто же и льститъ покойникамъ? а потому я положительно утверждаю, что я никогда не видлъ ничего прелестне, прекрасне лица государя вечеромъ 19-го февраля, т.е. за нсколько часовъ до той минуты, когда, предоставленное неопытнымъ врачамъ, тло покойнаго было обезображено, а лице искажено неудавшимся бальзамированіемъ.
Вечеромъ, государь Александръ Николаевичъ принималъ разныхъ лицъ, назначенныхъ сообщить иностраннымъ дворамъ о понесенной имъ утрат и о восшествіи своемъ на престолъ. Въ числ ихъ были Г. А. Гринвальдъ, хавшій въ Берлинъ, Г. А. Будбергъ—въ Гагу, Ганноверъ, Саксонію, Дармштадтъ, д. ст. сов. Дмитрій Нессельроде въ Штутгардтъ, кн. . И. Паскевичъ въ Крымскую армію и многіе другіе, отправляемые въ разные концы имперіи. Ахматову пришлось хать въ Иркутскъ, такъ что ему и не суждено было проводить своего ‘генерала’ до его послдняго жилища. Въ этотъ же вечеръ я выпросилъ у Гримма, камердинера покойнаго государя, себ на память саперную фуражку Николая Павловича, въ которой онъ зжалъ въ саперный лагерь въ Петербург [Она у меня хранится въ Петербург, съ бумагами и другими для меня драгоцнными предметами].
По случаю командированія многихъ флигель-адъютантовъ, насъ было такъ мало въ Петербург въ феврал 1855 года, что 26-го числа я опять былъ дежурнымъ, т.е. уже во второй разъ по восшествіи государя Александра Николаевича на престолъ. Когда я вошелъ въ пріемную залу, чтобы смнить капитана 1-го ранга бар. Фредрикса, на дежурств котораго скончался Николай Павловичъ, военный министръ кн. Долгоруковъ выходилъ изъ кабинета государя. Завидвъ меня, онъ подошелъ ко мн и поздравилъ съ чиномъ полковника. Оказалось, что государь только что подписалъ или, правильне, утвердилъ приказъ, которымъ я былъ произведенъ на вакансію со старшинствомъ. Это исключеніе было сдлано на томъ основаніи, что какъ батальонный адъютантъ я имлъ право на производство со старшинствомъ на основаніи существовавшихъ правилъ, а званіе флигель-адъютанта не должно было лишать меня преимуществъ, предоставленныхъ мн прежнею службою и званіемъ.
Такимъ образомъ мн пришлось надть полковничьи эполеты—покрытыя крепомъ.
Похороны покойнаго государя происходили съ большою торжественностью, гробъ былъ вынесенъ и поставленъ на колесницу на подъзд главнаго двора Зимняго дворца, соотвтствующемъ Іорданскому, до того я ршительно никогда не замчалъ, чтобы кто либо пользовался этимъ выходомъ. Кучеръ покойнаго государя, Яковъ, съ трудомъ справлялся съ лошадьми, которыя не дружно трогали, и притомъ обливался слезами. Изъ всхъ иностранцевъ, пріхавшихъ отдать послднюю честь Николаю Павловичу, мн особенно памятенъ—австрійскій эрцъгерцогъ Вильгельмъ, по случаю удивленія, котораго онъ не могъ скрыть при вид многочисленнаго войска, разставленнаго по пути печальнаго шествія. Вс резервные гвардейскіе полки были на лицо и это изумляло австрійца, убжденнаго, что военныя демонстраціи Австріи заставили Россію сосредоточить вс свои силы на юге и юго-западе.

IX.
Первый годъ царствованія Александра II.
Положеніе длъ посл кончины императора Николая.—Увольненіе гр. Клейнмихеля.—За обдомъ у императрицы.—Смотръ гренадерскаго корпуса.—Отзывъ гр. Вл. ед. Адлерберга о почтовыхъ трактахъ.—Назначеніе командиромъ 13-го Смоленскаго полка.—Представленіе Александру II.—Сборы.—Прощальные обды.—Прощальная аудіенція у императрицы Александры едоровны.
1855 г.

Первое время посл кончины Николая Павловича многіе петербургскіе жители, въ томъ числ и я, совсмъ пріуныли, не смотря на неудачи и удары, нанесенные національному чувству, въ послдніе дни царствованія Николая Павловича, довріе къ его величественно-энергической личности было еще такъ сильно, что когда его не стало, вс себ задавали неразршаемый вопросъ: что теперь будетъ?
Дйствительно, обстоятельства были далеко не утшительныя. Крымская армія, разобщенная отъ центра Россіи, не смотря на всевозможныя усилія, не могла получать в время необходимйшихъ средствъ не только для военныхъ дйствій, но и для существованія. Съ наступленіемъ весны надо было ожидать появленія вновь непріятельскихъ эскадръ въ виду Кронштадта, заграничная торговля была почти совсмъ пріостановлена, отпускъ нашего товара заграницу производился медленно, съ большими затрудненіями, по одному лишь Петербурго-варшавскому шоссе на прусскую границу. Не смотря на преклонность лтъ и совсмъ разстроенное здоровье, батюшка мой не могъ не уступить настояніямъ государя—и потому, какъ въ 1854-мъ году, до вскрытія Невы перехалъ со своимъ штабомъ въ Кронштадтъ, къ счастію, ему были даны въ 1855-мъ году другіе помощники, а именно гг. Граббе и Шварцъ.
Въ теченіи всего лта 1855 года, я не получалъ никакихъ особенныхъ порученій, но приходилось часто здить съ государемъ въ Кронштадтъ и Ораніенбаумъ. Съ катальной горы государь часто слдилъ посредствомъ телескопа за движеніями непріятельскаго флота, желая угадать его намренія. Я по сіе время не могу понять бездйствія англо-французовъ въ Финскомъ залив и ихъ чрезмрную осторожность. Гидрографическія карты у нихъ были чуть ли не лучше нашихъ, въ 1854-мъ году они длали во многихъ мстахъ безпрепятственно промры, кром того, къ нимъ перебжало много англичанъ, прожившихъ цлые годы въ Петербург и Кронштадт, и потому мы не могли льстить себя надеждой, чтобы имъ были неизвстны наши слабыя стороны, а у насъ—‘къ чему лукавить’—было ихъ много.
Не смотря на все это, непріятель ограничился бомбардированіемъ на огромномъ разстояніи Свеаборга, въ которомъ, не смотря на большой расходъ дорогихъ снарядовъ, причинялъ не много вреда и, наконецъ, взятіемъ Аландскихъ укрпленій,—подвигъ, о которомъ вс газеты въ одинъ голосъ кричали какъ о необыкновенномъ военномъ успх, не упоминая о томъ, что Аландскія укрпленія далеко не были окончены удовлетворительно и только отчасти вооружены, и не могли вмщать значительнаго гарнизона. Въ сентябр 1855 г. главныя силы англо-французовъ спшили оставить Финскій заливъ, оставляя только нсколько судовъ для блокады нашихъ гаваней, тогда государь уступилъ своему давнишнему желанію побывать на южномъ театр военныхъ дйствій и отправился въ городъ Николаевъ, гд Тотлебенъ посл оставленія нами Севастополя, превращеннаго въ груду камней, строилъ огромныхъ размровъ укрпленный лагерь. Я былъ назначенъ сопутствовать государю, но по болзни долженъ былъ отложить отъздъ свой на нкоторое время….
По отбытіи всхъ непріятельскихъ судовъ изъ Финскаго залива, отецъ мой похалъ инспектировать крпости западнаго инженернаго округа. Немедленно по прізд государя въ Николаевъ, было отправлено гр. А. . Орловымъ письмо къ главноуправляющему путями сообщенія гр. П. А. Клейнмихелю, письмо, которымъ сей послдній, по вол государя, приглашался оставить занимаемый имъ постъ. Я упоминаю объ этомъ, повидимому, незначительномъ событіи потому, что это было одно изъ первыхъ популярныхъ дйствій императора Александра Николаевича. Гр. Клейнмихель, объ интимныхъ отношеніяхъ котораго къ покойному государю ходило въ то время столько нелпыхъ и неосновательныхъ слуховъ, котораго называли Аракчеевымъ царствованія Николая Павловича, никогда не имлъ и сотой доли силы и вліянія своего покровителя Аракчеева, чмъ именно гр. Клейнмихель пріобрлъ всеобщую ненависть, я и по сіе время не знаю, онъ былъ грубъ, несвдущъ, надмненъ, но безкорыстенъ, это я утверждаю не смотря на весьма распространенное совершенно противоположное мнніе. Какъ бы то ни было, увольненіе его отъ должности составило настоящее, ‘vnement’ (событіе) въ Петербург, даже люди, никогда не бывшіе съ нимъ въ соотношеніи, радовались и поздравляли другъ друга съ его удаленіемъ и, какъ я говорилъ императриц, это увольненіе заставило забыть въ два дня полученное въ то время печальное извстіе объ отбитомъ штурм Карса Н. Н. Муравьева. Впослдствіи я неоднократно упрекалъ себя за неосновательное увлеченіе общественнымъ мнніемъ, министерство путей сообщенія переходило отъ гр. Клейнмихеля къ Чевкину, а отъ сего къ Мельникову. Чевкинъ былъ умне своего предшественника и контрастомъ его по образованности, Мельниковъ человкъ честный, спеціально образованный и все-таки, еще годъ тому назадъ (1870 г.), я имлъ случай слышать отъ людей свдущихъ, что какъ главноуправляющій путями сообщенія гр. Клейнмихель былъ лучше и Чевкина, и Мельникова. Чтобы хотя отчасти дать понятіе какъ велись дла при гр. Клейнмихел, какъ онъ входилъ въ дла, понималъ планы и т. д., я не могу не привести здсь того, что слышалъ отъ своего тестя Александра Александровича Вонлярлярскаго, имвшаго разныя столкновенія съ гр. Клейнмихелемъ по случаю постройки взятой на себя Лярскимъ шоссейныхъ дорогъ между Москвой и Брестомъ и впослдствіи между Рославлемъ и Витебскомъ.
При одномъ изъ еженедльныхъ докладовъ у государя Николая Павловича, гр. Клейнмихель представилъ государю проектъ шоссе отъ Рославля на Смоленскъ къ Витебску. Государь, разсмотрвъ планъ, упрекнулъ гр. Клейнмихеля въ томъ, что въ проект не обращено вниманія на неоднократныя требованія государя, заключавшіяся въ томъ, чтобы вновь устраиваемыя дороги направлялись такъ, чтобы по возможности сокращать число мостовъ и, указывая на планъ, съ сердцемъ сказалъ:
—‘А здсь полюбуйся: твоя дорога въ трехъ мстахъ перескаетъ Днпръ’.
Гр. Клейнмихель, котораго самолюбіе было очень чувствительно, привезъ домой неутвержденный проектъ, созвалъ къ себ цлый департаментъ чиновниковъ и, осыпавъ ихъ предварительно бранными словами, объяснилъ причину неудовольствія государя. Составитель проекта просилъ указанія, въ какихъ мстахъ именно государемъ замчены эти пересченія Днпра дорогою. Тогда гр. Клейнмихель, тыкая пальцемъ бумагу, закричалъ:
—‘Вотъ, вотъ и вотъ’….
—Осмлюсь доложить вашему сіятельству, отвчалъ чиновникъ, что на указываемыхъ вами мстахъ проектированное шоссе перескаетъ не Днпръ, а старую дорогу [Государь Николай Павловичъ не различалъ нкоторыхъ цвтовъ].
Клейнмихель опять взбсился и закричалъ: ‘какъ же я теперь это доложу государю?’ — и, конечно, государю никогда не было доложено, что онъ принялъ старую, чрезвычайно извилистую, дорогу за рку и что гр. Клейнмихель не понималъ никакого плана, да и не давалъ себ труда разсматривать и изучать что либо подробно.
Наконецъ, кажется это было въ октябр 1855 г., я оправился отъ лихорадки, которою страдалъ, и похалъ въ Царское село, откланяться императриц и спросить не будетъ ли порученіи къ его величеству. Императрица оставила меня обдать въ Царскомъ сел. За обдомъ только и было разговору о Севастопол, потому что въ числ трехъ приглашенныхъ былъ кн. Викторъ Илларіоновичъ Васильчиковъ, прославившійся храбростью, а еще боле примрнымъ самоотверженіемъ, и послдній оставилъ Севастополь, предварительно принявъ вс надлежащія мры для благополучной переправы всего гарнизона на сверную сторону. Князь Васильчиковъ между прочимъ за этимъ обдомъ отзывался съ большою похвалою о служб моего брата Ивана въ Севастопол и говоря, что онъ присутствовалъ при перевязк его раны посл того, что, будучи раненъ осколкомъ гранаты въ лвую челюсть, онъ пшкомъ добрелъ до перевязочнаго пункта. Съ ужасомъ онъ говорилъ объ этой ран и прибавилъ, что онъ никогда не видывалъ такихъ нервовъ, какъ у моего брата, съ геройскою стойкостью перенесшаго продолжительную и мучительную операцію, не подавая ни малйшаго признака страданія.
Императрица не поручила мн ничего кром передачи ея поклона государю и прибавила, что государя я врядъ-ли застану въ Николаев, военный министръ подтвердилъ то же самое и потому я отправился на Кіевъ, ибо обратно государь предполагалъ хать на этотъ городъ.
До Кіева я дохалъ быстро и благополучно, но дале мн пришлось испытать вс мученія, которымъ въ то время подвергались вс обыкновенные смертные, вынужденные прозжать по тракту, подготовляемому тогда усердными исправниками и становыми для высочайшаго прозда. Осень была прекрасная, народу на дорог было везд множество, дорогу ровняли и гладили, но чтобы ее сохранить въ ея двственномъ вид для государя, везд были устроены барикады и злосчастные путешественники должны были хать возл дороги, по пахот, рытвинамъ и канавамъ.
При свиданіи съ государемъ въ Бахчисара, я не упустилъ доложить по какой причин я медленно халъ отъ Кіева, говоря, что въ этой губерніи земскія власти ожидаютъ его съ барикадами… Я не смущался, не въ первый разъ и не въ послдній разъ мн приходилось обращать вниманіе государя на слишкомъ большое усердіе чиновнаго люда, вслдствіе котораго возбуждается ропотъ не противъ… начальства, а, увы, противъ высшей власти, не подозрвающей до какой утонченной изобртательности доходитъ—чиновничья угодливость.
Государя я не засталъ въ Николаев, онъ только что отправился въ Севастополь или, правильне, въ Бахчисарай, ибо Севастополь былъ занятъ непріятелемъ и государь помстился въ частномъ дом въ Бахчисара, а оттуда объзжалъ расположеніе войскъ и сверныя укрпленія. На 2-ое ноября (1855, г.) былъ назначенъ смотръ Гренадерскому корпусу, собранному близь станціи ‘Трехъ Абломовъ’ въ голой степи. Зная, что въ день вызда государя мн никакъ не удастся достать лошадей, я уже наканун вечеромъ оставилъ Бахчисарай и похалъ просить ночлега у г.-л. (Вл. Ив.) Фелькнера, бывшаго моего начальника, когда я былъ юнкеромъ, а въ то время состоявшаго начальникомъ штаба гренадерскаго корпуса у генерала Плаутина. Мои предвиднія вполн оправдались: вмсто многочисленной свиты, ожидающей обыкновенно государя въ томъ мст, гд государь садится на лошадь, оказался всего одинъ адъютантъ! Мое присутствіе удивило государя, который меня разспросилъ, какъ я усплъ пріхать.
Гренадерскій корпусъ представлялъ печальное зрлище: малое число рядовъ, изнуренный видъ нижнихъ чиновъ—все свидтельствовало о тхъ лишеніяхъ, которымъ подвергались эти полки, расквартированные въ безлюдной мстности окрестностей Евпаторіи. Но видно было, что присутствіе государя оживляло и радовало солдатиковъ.
Посл смотра, у государя обдали въ станціонномъ дом вс начальствующія лица въ одной комнат, въ другой же расположились лица свиты, въ томъ числ гр. Владиміръ едоровичъ Адлербергъ, еще завдывавшій почтовымъ вдомствомъ.
Не помню, кто именно изъ флигель-адъютантовъ воспользовался присутствіемъ главы почтоваго департамента, чтобы представить довольно рзкими красками печальное состояніе почтовыхъ трактовъ, преимущественно главнаго, служившаго единственнымъ сообщеніемъ Москвы съ Крымомъ, я упоминаю объ этомъ разговор потому, что не могъ надивиться безцеремонности отвта гр. Владиміра едоровича, котораго мы привыкли считать человкомъ умнымъ и образцомъ самой утонченной учтивости. На этотъ разъ, вроятно раздраженный ршеніемъ государя хать до Москвы не съ нимъ, а съ его сыномъ, Александромъ, онъ вдругъ напустился на остроумнаго разскащика и заключилъ слдующими словами, обращаясь уже ко всмъ:
‘Вы, гг., забываете, что почтовая гоньба была установлена, въ царствованіе императрицы Анны Ивановны, исключительно для казенной надобности, и если вамъ теперь дозволено ею пользоваться, то будьте благодарны, а не порицайте и не глумитесь’.
Я былъ пораженъ и, конечно, еще бы долго оставался въ вид истукана, если бы не подали экипажъ государя…
Я похалъ въ расположеніе Азовскаго пхотнаго полка, которымъ въ то время командовалъ бар. Виллибрантъ, съ тмъ чтобы, переночевавъ въ его сакл, на другой день отправиться также въ Петербургъ, но не на Одессу, чтобы не хать на лошадяхъ, измученныхъ проздомъ 18 нумеровъ, составлявшихъ императорскій поздъ. Въ это время, а именно 3-го ноября, настали значительные для Крыма морозы, доходившіе до 8-ми градусовъ, въ холодныхъ станціяхъ безъ зимняго платья это было очень непріятно, но зато захваченная морозомъ сухая гладкая дорога представляла идеальное шоссе, по которому я скоро и благополучно дохалъ до Москвы. Здсь меня ожидалъ сюрпризъ, желая отдохнуть, я хотлъ пробыть сутки въ Москв и побывать у старыхъ знакомыхъ. Пріхалъ къ Анн Евграфовн Шиповой—она встртила меня поздравленіемъ, …. я сначала не понималъ, потомъ не врилъ, наконецъ, принесли наканун полученный въ Москв высочайшій приказъ отъ 6-го ноября, которымъ я назначался командиромъ 13-го Смоленскаго полка, бывшаго слишкомъ 20 лтъ герцога Веллингтона. Мн страннымъ показалось одно, что если государь имлъ намреніе мн дать это назначеніе, что онъ мн объ этомъ не сказалъ ни слова въ Крыму, гд видлъ и полкъ и меня, во вторыхъ, мн казалось это назначеніе, въ смысл удаленія отъ государя, обиднымъ, тмъ боле, что до тхъ поръ подобныя назначенія считались немилостью (disgrБce), что кром кн. Михаила Волконскаго еще никто изъ флигель-адъютантовъ не получилъ подобнаго назначенія, и наконецъ, что еще при жизни покойнаго Николая Павловича я всегда принадлежалъ къ числу флигель-адъютантовъ, которымъ можно было давать порученія. По всмъ этимъ причинамъ мн нелегко было свыкнуться съ мыслью, что государь удаляетъ меня отъ себя…. Какъ бы то ни было, мн надо было спшить въ Петербургъ и распорядиться тамъ своими длами, чтобы спокойно вновь, уже третій разъ, отправиться въ Крымъ.
На другой день посл возвращенія моего въ Петербургъ, я, какъ всегда, отправился въ Царское село, для представленія государю, не подозрвая, что меня тамъ ожидало неиспытанное мной дотол огорченіе. Представляющихся было довольно много и, вроятно, по этой причин ихъ не звали, какъ это длалось обыкновенно, къ государю въ кабинетъ, а приняли въ маленькой пріемной, украшенной статуетками конныхъ ординарцевъ разныхъ полковъ. Обходя представляющихся,—государь, проходя мимо меня, показалъ видъ, что меня не замчаетъ, но когда возвращался въ кабинетъ, взглянувъ сердито на меня, сказалъ: ‘а ты подожди, я тебя позову’. При Никола Павлович во время моей службы при немъ, я не испытывалъ никогда ничего подобнаго, за вс исполненныя мною порученія я получалъ только благодарности, и не имлъ еще случая навлечь на себя немилость—и вовсе не былъ, да и по характеру и убжденіямъ своимъ, не могъ быть подготовленъ (къ немилости).
Гордость моя,—а надо сознаться, что я мало гршилъ христіанскимъ смиреніемъ,—возмутилась и когда чрезъ пять минутъ меня позвали къ государю, я уже все передумалъ и твердо ршился объявить государю, что подаю въ отставку…… Въ кабинет меня государь встртилъ словами: ‘по какому случаю ты здсь?’
Я отвчалъ, что возвращаясь вслдъ за нимъ изъ Крыма, я, совсмъ неожиданно для себя, въ Москв прочиталъ въ приказ о новомъ назначеніи и пріхалъ въ Петербургъ сдлать необходимыя распоряженія и проститься съ отцомъ, который, какъ оказалось еще, не возвратился изъ Варшавы.
На это государь сказалъ: ‘такъ ты не отказываешься?’
Тутъ я разсказалъ государю—что еще при моемъ назначеніи флигель-адъютантомъ, Николай Павловичъ выразилъ убжденіе, что я буду усерднымъ и неотказнымъ адъютантомъ, что я никогда ни отъ какой службы не отказывался и что въ военное время отказываться отъ командованія полкомъ, расположеннымъ въ виду непріятеля, считаю безчестнымъ и потому до пріема въ той комнат мн и въ голову не приходило отказываться. Посл этихъ словъ государь совсмъ измнился, поцловалъ меня нсколько разъ и прежде чмъ отпустить, позволилъ выждать въ Петербург возвращенія отца. Само собой разумется, что мысль объ отставк исчезла, но неукрощенное самолюбіе мн твердило: ‘а всетаки, вс сегодня представлявшіеся видли (немилость къ теб) государя’, къ стыду своему долженъ сознаться, что эта мысль еще долго меня язвительно преслдовала.
Отецъ возвратился въ Петербургъ лишь въ начал декабря, а между тмъ я усплъ приготовиться къ предстоявшей мн новой жизни. Всеволодъ Стремоуховъ, служащій аматёромъ, посл 26 лтъ проведенныхъ въ отставк, въ Нижегородскомъ драгунскомъ полку и пріхавшій въ Петербургъ, по разнымъ порученіямъ своего полковаго командира кн. А. М. Дондукова-Корсакова, былъ мн очень полезенъ своими совтами и даже содйствіемъ при заказахъ щегольской палатки, со всми принадлежностями походной посуды, и т. п.
Между тмъ, для арміи были отмнены эполеты, дале—сабли, вмсто полусабель, кивера уменьшены, вообще форма упрощена до того, что портупеи были просто кожаныя, не обшитыя галуномъ. Само собой разумется, что я обмундировался немедленно по новой форм. Никогда не забуду, какъ я впервые показался въ публик въ новомъ мундир, это было въ Михайловскомъ театр, гд, какъ нарочно, въ тотъ вечеръ собралось много моихъ знакомыхъ. Я не усплъ найти своего кресла и уссться, какъ уже вс бинокли были направлены на меня…. дйствительно форма была не красива: красный воротникъ, обшитый узкимъ золотымъ галуномъ, уподоблялъ меня кадету, говорили дамы,—писарю, говорили мущины,—j’aime constater cette diffrence d’apprciation, selons les sexes!! (любопытно отмтить эту разницу въ выраженіяхъ лицъ разнаго пола).
Въ это время я получилъ нсколько анонимныхъ записокъ съ пожеланіями, образокъ и медальонъ на счастье и сохраненіе дней—отъ неизвстныхъ доброжелательницъ, а Иванъ Ивановичъ Набоковъ подарилъ мн древній крестъ, которымъ его благословила бабушка, и просилъ принять и носить для предохраненія отъ всякихъ невзгодъ. Не могу вспомнить безъ живйшей признательности, что не только товарищи, Николаевскіе флигель-адъютанты, но и старые саперные сослуживцы, пожелали на прощаніе пообдать со мной и выпить за мое здоровье. Первые давали мн обдъ у Дюссо, вторые у Дононъ. Этотъ послдній былъ два раза прерванъ, потому что вдовствующая императрица Александра едоровна, никого не принимавшая по болзни, назначила мн аудіенцію въ 7 часовъ вечера, когда сапернаго обда, назначеннаго въ тотъ самый день, нельзя было отмнить,—и потому я во время обда похалъ въ Аничкинъ дворецъ, тамъ мн сказано, что императрица еще не вставала и проситъ пріхать въ 8 часовъ. Я возвратился въ веселый товарищескій кружокъ, но въ 8 часовъ уже опять былъ во дворц.
Вдовствующая императрица, постоянно страдавшая недугами, которыхъ не дано было разгадать всмъ извстнйшимъ европейскимъ медикамъ, подвергалась еще душевнымъ страданіямъ, при ея положеніи неизбжнымъ, она испытывала горечь неблагодарности облагодтельствованныхъ ею въ теченіи десятковъ лтъ приближенныхъ къ ней людей, кром того, не могла не замчать, что въ отношеніи къ ней многіе измнились, подъ этимъ впечатлніемъ она при мн разъ говорила—въ Царскомъ сел:
—‘J’ai t bien heureuse dans ma vie, un de mes grands bonheurs a t celui d’avoir toujours t aime de mes serviteurs—il m’ont toujours bien servie et ne m’ont j’amais quitte…. cependant il faut faire une exception—Gibbon et Sch***. [Гиббонъ былъ французскій поваръ, а покойный гр. Ш*** сначала гофъ, а потомъ обeръ-гофмаршалъ двора, поспшившій оставить императрицу Александру едоровну и пристроиться къ новому большому двору посл кончины Николая Павловича] m’a abandonne’. (Я была очень счастлива въ жизни, одно изъ величайшихъ для меня счастій—была любовь, которую оказывали мн всегда мои служащіе—они всегда хорошо служили мн и никогда не покидали меня…. за двумя лишь исключеніями, Гиббона и Ш***, которые покинули меня).
Я засталъ Александру еодоровну окруженною великою княгинею Александрою Іосифовною, великими князьями Николаемъ и Михаиломъ Николаевичами, Лизою Раухъ, впослдствіи графинею Ферзенъ и маленькою Б—вою, которая впослдствіи сошла съ ума и была помщена въ одной изъ Дрезденскихъ лечебницъ. Императрица, бывшая всегда ко мн чрезвычайно милостивою, и при этомъ случа не измнила своему обычаю, много меня разспрашивала о Крым, моемъ новомъ назначеніи, говорила о новой форм, причемъ замтила, что она никогда не привыкнетъ къ отсутствію эполетъ. Я защищалъ новую форму, представляя вс удобства и говоря, что мн стоитъ только снять единственный мой Анненскій крестъ, чтобы оказаться въ сюртук, при этихъ словахъ я взялся за верхнюю пуговицу мундира, чтобы отцпить крестъ. Показалось-ли императриц, что я собираюсь снимать мундиръ, я не знаю, но она замахала руками, и когда, снявши крестъ, я объявилъ, въ доказательство моихъ доводовъ на счетъ удобства моей формы, что я въ сюртук, она много и громко смялась. Это обрадовало и развеселило всхъ ея окружавшихъ, одна изъ присутствовавшихъ потомъ вспоминала мн этотъ эпизодъ при каждой встрч, даже много лтъ спустя, и всегда повторяла: ‘je n’oublierai jamais comme vous avez fait rire maman, qui n’a pas souri depuis la mort de l’empereur Nicolas’. (Я никогда не забуду, какъ вы разсмшили maman, которая ни разу не улыбнулась со смерти императора Николая). Затмъ императрица, показывая на свое рукодліе, сказала, что это для меня она вяжетъ манжетки (PulswДrmer), что она постарается на другой день ихъ кончить и что поручитъ гр. Тизенгаузенъ мн ихъ доставить [Красныя гарусныя манжетки эти, дйствительно, мн были на другой день доставлены графинею Е. . Тизенгаузенъ, при письм, которое я храню съ грамотами и дипломами на чины], просила кланяться князю Радзивиллу-Леону и графу Кутузову [Гр. Кутузовъ, Василій Павловичъ, въ конц 1820-хъ годовъ служилъ въ кавалергардскомъ полку полковникомъ и флигель-адъютантомъ. Государь Николай Павловичъ, (такъ какъ Кутузовъ не хорошо здилъ верхомъ), перевелъ его въ Преображенскій полкъ…. Кутузовъ оставилъ затмъ службу, оставался въ отставк до 1854 г., но тогда поступилъ прежнимъ чиномъ въ Кіевскій гусарскій полкъ, принадлежавшій Крымской арміи. Впослдствіи этотъ самый графъ Кутузовъ быль назначенъ командиромъ Кіевскаго гусарскаго полка и флигель-адъютантомъ, произведенъ въ генералъ-маіоры, съ назначеніемъ въ свиту Е. В. и, наконецъ, назначенъ состоять при Е. В. корол прусскомъ, при которомъ ему суждено было быть свидтелемъ кампаніи 1866 г. противъ австрійцевъ и 1870 г. противъ Наполеона. Кутузова очень любятъ при прусскомъ, нын (1871) германскомъ двор. Пріятель мой, прусскій генеральный консулъ въ Варшав, бар. Рейхенбергъ разсказывалъ мн, что однажды у короля Вильгельма, посл охоты и хорошаго обда, когда пили крпкій пуншъ, разговорились о фамиліи Кутузовыхъ. Василій Павловичъ разсказывалъ, что его предки—германскіе выходцы и что первоначальная ихъ фамилія была просто Куту, это подхватилъ присутствовавшій при этомъ графъ Эйленбургъ и сказалъ: (ja, den Soff haben sie sich schon spДter angethan’. ‘Да, пьяницами они стали лишь впослдствіи’. Игра словъ: Soft по нмецки значитъ пьянство)], которые оба въ то время находились въ Крыму, и, пожелавъ счастья и всякихъ успховъ, отпустила. Вспоминая съ сладостнымъ чувствомъ существовавшія въ то время и при Никола Павлович отношенія между государемъ, его семействомъ и его военнымъ домомъ, ‘maison militaire’, я увренъ, что флигель-адъютанты 1871-го года объ этихъ отношеніяхъ не имютъ никакого понятія—и, чего добраго, разсказы о нихъ могутъ принять за лживое хвастовство!
На другой день я откланивался государю, который видимо былъ доволенъ, что я обмундированъ по новой форм, и императриц Маріи Александровн, которая меня благодарила за то, что я наканун заставилъ смяться государыню Александру еодоровну.
(1863—1873 г.г.).

И. И. Денъ.

X
Командование Смоленским полком
Путешествие. — Приезд в Харьков. — Встреча нового 1856 года. — Всеобщая неурядица и деморализация общества. — Печальное состояние, в каком я застал полк. — Полковые командиры. — Случай в Полоцком полку. — Мои нововведения. — Генерал Ушаков.
1855—1856 гг.

Не помню, которого числа я оставил Санкт-Петербург, но хорошо помню, что я приехал совсем больной в Москву, где должен был пробыть несколько суток, — и что я не мог отправиться в дальнейший путь ранcе 25 декабря и выехал из Москвы под звон сорока сороков в то время, когда вся Москва стекалась в церкви для молитвы по случаю Рождества Христова и для того, чтобы благодарить за спасение России в 1812 году и молить бога, да благословит наше оружие в Крыму, да сохранит русскую армию, уже многими тяжкими жертвами запечатлевшую свою преданность отечеству и государю.
Путешествие моё совершалось медленно, во-первых, потому что бесчисленные и огромные ухабы делали скорую езду невозможною, а, во-вторых, потому что вслед за моею коляскою, поставленною на полозья, ехала ещё большая кибитка под надзором моего рейткнехта, отставного младшего вахтмейстера лейб-гвардии конного полка, рекомендованного мне графом Григорьем Александровичем Строгановым, Михаленко. Теперь, то есть в 1871 году, невольно изумляешься, вспоминая те удобства, которыми пользовалась в России путешествующая публика в 1855 году. Не говоря об отвратительных станциях, о беспрестанном недостатке лошадей и, вследствие того, неприличных сценах между проезжающими и смотрителями, — это считалось неизбежным злом, — нельзя не рассказать о приезде моём в Харьков.
Харьков уже в то время считался одним из лучших городов России, и потому я льстил себя надеждою хорошо поужинать (это было ночью) и переночевать в хорошей комнате. Въезжая в город, я приказал ямщику везти меня в лучшую гостиницу, которая, как оказалось, называлась ‘благородною’, то есть устроенною при собрании. Взобравшись по лестнице, освещённой одним чадным ночником, я должен был будить служителя. Son prmier mouvement en dpit-du dicton, s’est trouv tre mauvais, — он мне объявил, что всё занято, но потом вспомнил о каком-то свободном номере, и повёл меня в какой-то коридор, обязательно предупреждая, что он засветит огня, без которого не пройдёшь. Оказалось, что этот коридор, служащий сообщением для всех номеров этой гостиницы, служил дортуаром для прислуги всех господ, наехавших ради праздников в губернский город. Прислуга эта расположилась на полу, поперёк коридора так, что если бы я последовал примеру моего провожатого, мне пришлось бы перескочить чрез несколько десятков спящих, по выражению того времени, холопей. Но я решительно отказался от предложенной мне гимнастики и даже решился уже уехать, как вдруг, к счастью моему, возвратился домой какой-то приказчик и, видя моё затруднение, сделал мне следующее предложение: ‘Если вы желаете только переночевать и не боитесь спать в большой комнате, то я вас помещу-с’.
Это меня заинтересовало, а потому я потребовал объяснения, оказалось, что, за неимением помещений, мне предлагали большую залу благородного харьковского собрания. Само собой разумеется, что я принял предложение с радостью, но на другой день должен был уехать ранее, чем хотел, потому что утром пришли полотёры и, кроме того, растворили все окна для освежения залы пред назначенным в тот день маскарадом, это было накануне нового 1856 года.
Не зная, где мне придётся встречать этот год, я на всякий случай запасся в Харькове двумя бутылками шампанского. В одиннадцать часов вечера я приехал, сколько могу припомнить, на станцию Водологи, тоска сильно овладела мной, но я бодрился… приказал как можно лучше осветить комнату, подать ужинать и вино, позвал смотрителя и спросил его: »Нет ли проезжающих, которых бы я мог пригласить встретить со мной Новый год, оказалось, что в соседней комнате спал господин Осипов, художник-живописец, но по случаю военного времени — променявший палитру на саблю и ехавший вступить в ряды Калужского ополчения, в дружину князя С. В. Кочубея. Я приказал его разбудить и покорнейше просить ко мне, он оказался очень приятным человеком, впоследствии я его встречал в Крыму, и он даже снимал с меня портрет для Кочубея.
Подъезжая к Екатеринославлю, мой старый Михаленко захворал и потому я должен был два дня прожить в этом, soi-disant, городе. Само собой разумеется, я никого не видал, то есть не делал никаких визитов, и когда доктор объявил, что Михаленко в состоянии отправиться в дальнейший путь, поспешил оставить Екатеринославль. Без особенных приключений, не помню которого числа, кажется, 7 или 8 января 1856 г., я прибыл в грязный Бахчисарай, где просил приюта у старого товарища по Петергофскому лагерю, Николая Фёдоровича Козлянинова. На сего последнего я рассчитывал, чтобы ознакомиться не с личным составом главного штаба, — он был мне хорошо знаком, — но со всем, что в армии происходит, одним словом: с новостями, с разными толками и тому подобным. Я более десяти дней никого не видел, газет не читал и потому считал любопытство в этом случае извинительным. Николай Фёдорович Козлянинов был именно тот человек, который мне был нужен в этих обстоятельствах. Я с ним был знаком лет пятнадцать и помнил его в мундире инженеров путей сообщения, но с аксельбантом военной академии, потом офицером гвардейского генерального штаба и наконец капитаном гвардейского конно-пионерного дивизиона. Потом он был произведён в полковники Ольвиопольского уланского полка, командиром которого был брат его П. Ф. Козлянинов…
В Севастополе Н. Ф. Козлянинов, будучи помощником князя В. Н. Васильчикова, получил некоторую известность и был произведён в генералы, но честолюбие его не было удовлетворено и потому я ожидал услышать от него сильные порицания всего, что делалось в главной квартире и в армии вообще. Но я ошибся в расчёте, вообще, пробыв два дня в Бахчисарае, я не мог надивиться (полному) равнодушию, царствовавшему в обществе к главным деятелям нашей армии, находившейся в положении далеко не завидном, не говоря уже о том, что существовавшие порядки по интендантской и госпитальной частям, хотя и встречали порицания, но как-то слегка, в виде юмористических приветствований, милых анекдотов, серьёзно к этим глупостям никто не относился. С личностями, настоящее место которых было бы, по моему мнению, у позорного столба, не только знались, но и кутили. Не краснея рассказывали о хозяйственных оборотах находчивых полковых командиров, бравших на себя доставку овса и мяса из новороссийских губерний, посылавших в Полтавскую губернию соль, и тому пободное. Одним словом, я был поражён общею деморализациею, и мне казалось, что я попал в среду, где не делается различия между злом и добром, к тому же, только что совершившаяся перемена главного начальства пошатнула положение многих лиц, считавших себя влиятельными, что ещё усиливало ту неурядицу, которую я не мог не заметить и которая должна была меня сильно опечалить. Новый главнокомандующий уже приехал, старый начальник главного штаба был ещё налицо, новый ещё не прибыл из Николаева.
Я поспешил явиться к генералу Лидерсу, потом к генералу Коцебу, к сему последнему, как старому знакомому, я обратился с просьбой дать мне добрый совет, как приступить к делу, говоря, что я никогда не служил в армии и, вероятно, не раз буду находиться в затруднении, на это сей генерал отвечал мне с невозмутимым спокойствием:
— Постарайтесь, чтобы всё у вас в полку было исправно.
Впоследствии я часто вспоминал эти слова, когда я знал полки, в которых начальством всё признавалось исправным, но в которых дисциплина не существовала, полковые командиры имели право на полнейшее презрение, а офицерам нельзя было поручить продовольствование взвода солдат…
Кажется, 12 января 1856 г. в самом мрачном настроении я выехал из Бахчисарая и поехал прямо в Орто-Коралес к своему начальнику дивизии, временно, после отбытия генерала Сухозанета, командовавшему 3-м пехотным корпусом, Александру Клеониковичу Ушакову. С этим господином я познакомился при самих оригинальных обстоятельствах, после гулянья в Павловске, в Санкт-Петербурге, лет десять перед этим, мы целый вечер провели вместе и после этого встретились в первый раз в Коралесе. О службе у нас с ним как при первом свидании, так и впоследствии, разговора не было, если не считать служебным разговором то, что он мне говорил о князе Эристове, командовавшем Смоленским полком, о том, что он прекрасный человек, что он принял полк при исключительных и неблагоприятных обстоятельствах и тому подобное, что, как я узнал впоследствии, обыкновенно говорят дивизионные начальники вновь назначенным полковым командирам, чтобы склонить их к снисходительной приёмке. Строгий приём полка составляет самый серьёзный контроль взгляда на службу и требовательности начальника дивизии, и потому такие… начальники, как А. К. Ушаков, всегда сильно заинтересованы в снисходительности новых полковых командиров. Вскоре оказалось, что Смоленский полк, которым мне приходилось командовать, был во всех отношениях в бедственном положении. Но что всего хуже, расстройство его не ограничивалось хозяйственною частью, неуважение к начальству пошатнуло дисциплину и я, к отчаянию своему, должен был убедиться что, при всей моей неопытности, мне приходилось работать без помощников, знакомясь с офицерами, я приходил в уныние, потому что застал совершенно безграмотного казначея, вместо адъютанта — писаря, которого ни за что не согласился бы держать в своей канцелярии, будучи батальонным адъютантом лейб-гвардии Сапёрного батальона. Некоторые штаб-офицеры напивались допьяна, а прапорщики, что называется, до чёртиков, и всё это никого не поражало, это считалось в порядке вещей. На мне лежала тяжкая обязанность восстановить порядок, не изменяя состава, потому что не кем было заменить не только неспособных, но даже тех, которые своим поведением ежедневно доказывали, что они недостойны офицерского звания.

………………….. ……………………………… …………………

В надежде в скором времени исправить бо льшую часть главных недостатков полка, я отпустил… кн. Э—ва с чистою квитанциею и взялся за новое и трудное для меня дело с отвращением, потому, во-первых, что хозяйские дрязги всегда мне были противны, а, во-вторых, потому что при каждом моём приказании квартирмейстер и казначей смотрели на меня с каким-то недоумением, выражающим, по моему мнению, два вопроса: ‘Что он: просто глуп или сумасшедший?’ Если прибавить, что я не мог не только получить разумного совета от начальника дивизии или бригадного командира, но даже не мог ни с кем откровенно поговорить, то каждый поймёт трудность моего положения и извинит уныние, в которое я приходил иногда по вечерам, в одиночестве, в своей, впрочем довольно уютной, землянке.
Могилёвским полком командовал полковник Вознесенский, Витебским — Оленич и Полоцким — О. Оленин считался в дивизии честнее прочих, О. же, умный человек и храбрый офицер, поляк и воспитанник варшавских пиаров положительно считал вверенный ему полк фольварком, данным ему в аренду… Чтобы дать хотя маленькое понятие о том, что происходило в Полоцком полку, я должен рассказать о происшествии, которое меня изумило и привело в негодование, но только меня, вся дивизия, которой сделался известным случай, о котором я сейчас расскажу, осталась совершенно равнодушною…
В один вечер у меня играли в карты, и как теперь помню, я играл с О. и дружинным начальником Калужской губернии, полковником Альбединским, который для выражения удивления всегда говорил: ‘скворец небесный’, — как вдруг близ моей землянки послышался совсем необыкновенный шум и в то же время ворвался ко мне без доклада офицер Полоцкого полка. Оказалось, что это был дежурный по полку, видимо, весьма расстроенный, пришедший в сопровождении целой толпы полоцких солдат к моей землянке, чтобы доложить полковому командиру, что ужина солдаты не разбирают, говоря, что его невозможно есть. О. вскочил с своего места и выбежал на двор. В непродолжительном времени он возвратился, но приятное расположение духа, которым он отличался в начале нашей партии, его оставило — он был красен как рак и вполголоса неоднократно повторял: ‘Негодяи!’
Как он успокоил голодных солдат и вообще в чём заключалось его распоряжение, так как мне было неловко и щекотливо наводить справки, я и по сие время не знаю.
Хотя не такого скандального свойства, но и у меня в Смоленском полку были происшествия, например, прапорщик А. вследствие какого-то неудовольствия подъехал верхом в пьяном виде к землянке прапорщика Вановича и выстрелил два раза в окно из револьвера, к счастью, пули никого не задели, и Ванович сам на другой же день умолял меня не предавать суду Адамова. Я согласился, но с А. начал составлять список, по которому впоследствии заставил выйти из полка двадцать восемь офицеров, в том числе майора И., произведённого в майоры генералом Ушаковым, по той уважительной причине, что долее оставить его ротным командиром было бы опасно и невозможно. Крутые меры, принятые мной для ограждения солдатских интересов, и перемены, произведённые в полковом хозяйстве, возбудили сильное неудовольствие между полковыми командирами 7-й дивизии, однако никто из них не решился объясниться со мной по этому щекотливому вопросу, один раз только барон М. [Ныне (1871 г.) командует Новочеркасским пехотным тиком и, говорят, пользуется милостью начальства… — В. Д.], адъютант генерала Ушакова, коснулся этого вопроса, но был немедленно вынужден замолчать следующими словами: ‘Я командую полком по своей совести, как умею, во всяком случае я ваших советов не прошу и удивляюсь, что вы вздумали мне давать таковые’.
Генерал Ушаков… устраивал у бригадных и полковых командиров по очереди одуряющие вечеринки, я должен был покориться установленному порядку и по субботам принимать всех искателей партии в преферанс, сомнительного достоинства ужина и отвратительного крымского вина [Мне говорили, впрочем, что в начале военных действий в Крыму можно было иметь вино очень порядочное, но что запасы его истощились. Я этому не верю, потому что мне не случаюсь пить хорошего крымского вина даже в сентябре 1854 года. — В. Д.].
Несмотря на близость неприятеля, от моего полка аванпостов не высылалось, и вообще царствовало какое-то затишье, окончательно наводившее тоску на жителя землянки, приехавшего в Крым уж, конечно, не для того, чтобы контролировать раненых артельщиков, ездить к Т. в Орто-Коралес и играть в ненавистный ералаш в невыносимом для меня обществе полковых командиров…
Тут кстати сказать несколько слов об этом генерале, фамилия которого сделалась известною по случаю жадно читавшихся по всей России первых известий о военных действиях на Дунае в 1853 г. Генерал Ушаков, которого я помню ещё командиром Галицкого егерского полка, был впоследствии начальником штаба 2-го пехотного корпуса у генерала Куприянова [Генерала Куприянова я помню с 1832 года, то есть он тогда уже командовал дивизиею и был известен как несправедливый начальник: в 1835 году он отличился выходкою, которую я часто вспоминаю, ежедневно приходя в негодование, по случаю отсутствия достоинства, которым пользуется (1871 г.) в Царстве Польском граф N. N. по своей скупости, лживости, пустословию и мелким хитростям, которыми он, слава богу, уже давно ничего не достигает… На международном калишском высочайшем смотру 1835 года, генерал Ф. Б., бывший тогда генерал-квартирмейстером действующей армии, по свойственной ему суете и страсти вмешиваться не в своё дело, подъехал к линейным унтер-офицерам 7-й пехотной дивизии, когда батальоны уже вводились в линию, и занялся равнением их… Генерал Куприянов, бывший при этом и притом будучи не в духе после проигрыша и ночи, проведённой без сна, обратился к Ф. Ф. Б. с следующей речью, которую и в то время даже 7-я дивизия сумела назвать ‘peu parlementaire’, а именно: ‘Ваше превосходительство, я вам советую убираться…’, удивлённый, но не смущённый Ф. Ф. Б., в ответ на это милое приветствие обратился к бывшим при нём офицерам и сказал: ‘Messieurs, je crois que nous ferions bien fie nous en aller d’ici—n’est ce pas? un peu de galop, messieurs’. (Мне кажется, господа, что нам лучше бы уехать отсюда, не правда ли? Двинемтесь галопом, господа). Затем пришпорил лошадь, и приятные отношения между начальником 7-й дивизии и генерал-квартирмейстером как будто не нарушались. Куприянова, несмотря на старость и увечья (он лишился ноги под Дебречином во время венгерской кампании) не уважают, а государь даже на праздниках лейб-гвардии Финляндского полка, в котором Куприянов числится, не показывает ему никакого внимания. На это последнее обстоятельство обратил моё внимание генерал Безак года четыре или пять тому назад, после обеда, данного государем лейб-гвардии Финляндскому полку в Зимнем дворце, а я в ответ на это замечание сказал Безаку, что есть достоинства и в Куприянове, и рассказал ему вышеприведённый анекдот, за достоверность которого я ручаюсь, потому что слышал его от своего дяди К. Н. Дена, бывшего в 1835 г. штабс-капитаном генерального штаба и находившегося при Ф. Ф. Б., когда его обласкал генерал Куприянов. — В. Д.] и наконец, командуя 7-ю пехотною дивизиею, в 1853-м году очутился начальником отряда на низовьях Дуная. Этому отряду было предписано переправиться чрез Дунай одновременно с нашими главными силами и взять слабо укреплённую крепостцу Тульчу. Подробности распоряжений генерала Ушакова для достижения предписанной цели по своей несообразности, поспешности и необдуманности ещё теперь, когда я лишь вспоминаю рассказы десятков очевидцев этого блистательного soi-disant дела, меня приводят в негодование. Тульча была атакована Могилёвским полком и 2-м и 3-м батальонами Смоленского полка без предварительных рекогносцировок именно с той стороны, с которой турки ожидали нападения и которая поэтому представляла сильное вооружение, с других же сторон, как и показали последствия, защита её была ничтожна и, несмотря на камыши, вероятно, считавшиеся турками непроходимыми, легко могла быть взята без значительных потерь, понесённых в этом деле 1-ю бригадою 7-й пехотной дивизии убитыми и ранеными до семисот человек. Весь отряд генерала Ушакова находился в этот день на правом берегу Дуная, на левом оставался лишь 1-й батальон Смоленского полка, все знамёна 7-й дивизии и о ужас! кто бы поверил? сам храбрый и распорядительный командир её — Александр Клеонокович.
4 августа 1855 г., в постыдный для главного начальства и хотя несчастный, но славный день для нашего войска, в особенности для 12-й дивизии, которая своею атакою Федюхиных гор удивила французов [По заключении мира многие французские офицеры говорили мне, что они с восторгом и удивлением (stupeur) смотрели на 12-ю дивизию, когда она под предводительством неустрашимого генерала Мартинау атаковала Федюхины горы, и прибавили: ‘Nous n’avons pas pu nous empЙcher d’applaudir ces hИros (мы не могли не аплодировать этим героям). — В. Д.], 7-я дивизия почти не была в деле

………………….. ……………………………… …………………

Вся дивизия, если не видела, то знала об этом — это, к несчастью, не послужило Ушакову препятствием к дальнейшему командованию 7-ю дивизиею, а впоследствии, во время польского восстания 1863 и 1864 гг., заведованию военным отделом в городе Радоме, где его распоряжения и деятельность были настолько неудовлетворительны, что поспешили произвести его в генералы от инфантерии и дать его дивизию генералу Бельгарду. К сожалению, я ещё не могу сказать теперь: довольно о генерале Ушакове, мир праху его…
Однако я далеко забежал вперёд, надо возвратиться к незавидной эпохе зимы 1855 и 1856 годов.

XI
Полковые дела
Поставка мяса. — 25 000 руб. пропали даром. — Недостаток дров и фуража. — Новый способ добывания сена. — Первая весть о перемирии. — Встреча русских генералов с французскими уполномоченными. — Заключение условий перемирия.
1856 г.

Генерал Затлер пользовался в то время (1856 г.) репутациею отличного генерал-интенданта, а впоследствии, когда открылись злоупотребления в громадных, ужасающих размерах, совершавшихся и уже давно совершившихся в его управление, я слышал многих его сторонников, говоривших: ‘Нельзя гоняться за строгою экономиею, когда дело идёт о том, чтобы войска были сыты, а с тех пор, что русские армии существуют, при Затлере впервые войска не голодали…’
Будучи в Крыму, не вдаваясь ни в какие штабные сплетни, я скажу только то, за что могу поручиться, и опишу то, что сам испытал в качестве полкового командира.
В начале 1856 г., в течение трёх недель, у нас не было хлеба, но зато была увеличена дача крупы. Мясная порция отпускалась постоянно, но я сомневаюсь, чтобы она приносила ту пользу, которой от неё ожидали для сил и здоровья солдата, и вот по какой причине: подрядчики, взявшиеся поставлять мясо войскам, гнали свои гурты из отдалённых губерний без подножного, следовательно, совсем без корма, я сам видел, что несчастные волы, совершенно истощённые бескормицею и продолжительным путешествием, падали на дороге и испускали дух в глубокой грязи наших чернозёмных степных дорог. Когда кому-нибудь из подрядчиков удавалось пригнать гурт скота в расположение той дивизии, которую он взялся снабжать мясом, то в ожидании случая попасть во щи волы бродили по степи и, подобравши остатки бурьяна, питались своим собственным помётом. Немудрено при этом, что при всей своей снисходительности, военные врачи бывали вынуждены браковать говядину, объявляя её вредною или даже негодною. В некоторых полках, как, например, в Полоцком, поставку мяса брали на себя полковые командиры, там, конечно, браковка говядины не имела места, но потому ли, что мясо было доброкачественное? Несмотря на высокие цены, по которым обходилась казне мясная и винная порция, подрядчики были недовольны и жаловались. В одно утро ко мне явился еврей Френкель, подрядчик Смоленского и Могилёвского полков, называвший Варшавского банкира своим дядею, и с радостною физиономиею объявил мне, что ходатайства полковых командиров увенчались успехом, и что главнокомандующий приказал увеличить цену ещё на пятьдесят копеек с пуда. Я на это объявил господину Френкелю, что он ошибается, что я об этом не ходатайствовал, что у него с Смоленским полком заключён контракт, и что он не имеет права его нарушать… В это время ко мне вошёл полковой квартирмейстер штабс-капитан Клименко с бумагами, подтвердил слова Френкеля и подал мне печатное приказание по полкам, именем главнокомандующего отданное, но подписанное начальником главного штаба Н. Меня всё это бесило, потому что я инстинктивно чуял какую-нибудь проделку… Пробежав краткое печатное приказание, где действительно было сказано, что главнокомандующий, во внимание к ходатайству полковых командиров, согласился увеличить цену на говядину ещё на двадцать пять копеек, передал это приказание Френкелю, говоря: ‘А ты всё-таки врёшь, потому что прибавлено не пятьдесят, а только двадцать пять копеек серебром’.
…Несмотря на негодование, возбуждаемое во мне, когда я убеждался, что у нас… так бесцеремонно занимались (сделками с подрядчиками), я был настолько осторожен, что из всего этого не поднял шуму, никому не писал, не говорил, но спрятал оба экземпляра приказаний по армии, то есть то, которое было получено в полку официальным путём, а равно и то, которое было выдано подрядчику

………………….. ……………………………… …………………

До какой степени одолевала меня в то время бессильная злоба, можно судить потому, что теперь (1872 г.), по прошествии шестнадцати лет, у меня при одном воспоминании о том холодеют и дрожат руки, так что я решительно не в состоянии писать…
…Уже три недели после моего водворения в землянке полкового командира Смоленского полка я удалился настолько от общества А. Н. У. и бригадных [Бригадными командирами были у нас Г. М. Бялый и С., получившие известность командуя Якутским и Селенгинским полками, оба были очень храбрые офицеры, но люди совершенно необразованные, а С. к тому же пьяница. Первый вышел в отставку в 1857 г., а второй умер керченским комендантом, кажется, в 1865 г. — В. Д.] и полковых командиров, что вскоре составил себе репутацию мизантропа. В это время я научился курить и, выписавши себе сигар, скоро сделался настоящим курильщиком.
Несмотря на совершенное бездействие собственно в военном отношении, нельзя сказать, чтобы наши войска, на Бельбеке расположенные, отдыхали. За неимением дров и лесу на Бельбеке надо было для отопления землянок и для варки пищи посылать целые отряды в так называемый лес, то есть мелкий дубовый кустарник, его вырубали и за восемь вёрст приносили на руках. Я было хотел посылать подводы, но это оказалось совершенно невозможным: во-первых, наши огромные и тяжёлые полуфурки не могли пройти там, где проходили пешеходы, а во-вторых, третья часть против числа по штату положенных подъёмных лошадей, принятых мною с полком, были изнурены до того, что не были к состоянии передвигать ноги. Фураж, доставляемый интендантством, soi-disant, натурою, уже давно получался очень неаккуратно: случалось, что по две недели не получался вовсе. Смоленские подъёмные лошади стояли под навесом и когда я заметил квартирмистру, что следовало бы что-нибудь сделать для предохранения их от стужи, то Клименко показал мне, что конюшня имела прежде стены из плетня, но что этот плетень был не только обгложен, но почти до основания съеден лошадьми, пользующимися интендантским сеном. За этим сеном приходилось посылать, когда получалось извещение, что на таком-то пункте оно заготовлено, но так как оно заготовлялось постоянно в пропорции гораздо меньшей против действительной необходимости, то часто бывало, что голодные лошадки, с трудом двигая тяжёлые и хотя пустые полуфурки по глубокой грязи, возвращались домой с тем, чтобы по-прежнему объедать свою плетнёвую конюшню.
Так как это положение меня возмущало и я настоятельно требовал помощи этому горю, то решено было не жалеть денег для добывания сена. Это производилось следующим образом: когда офицер, назначенный для получения сена, приезжал к интендантскому чиновнику, распоряжавшемуся раздачею фуража, и упрашивал его отпустить должное и уже давно просроченное количество сена, он обыкновенно получал следующий ответ: ‘Вы видите сами: сена мало, выдаётся оно по очереди поступления требования, а уже записанных у меня приёмщиков тридцать шесть, — вы будете тридцать седьмым’.
Недостаток фуража был до того ощутителен по непростительному недостатку самой обыкновенной предусмотрительности, что главнокомандующий был вынужден приказать перевести артиллерийских лошадей за Перекоп, так что у нас в передовой линии стояли целые батареи без лошадей, а некоторые с третьею частью необходимых лошадей для передвижения. Это положение нашей армии заставляло призадумываться даже самых неустрашимых оптимистов. В это время стали доходить до нас слухи о предстоявшем близком заключении мира, а какого именно числа — не припомню. А. Е. Тимашев уведомил меня, что ему поручено заключить месячное перемирие и что он для сего на другой день предполагает ехать на Чёрную речку для переговоров с генералом MartinpИ, начальником главного штаба французской армии, уполномоченным со стороны враждебных нам союзных войск вести переговоры и заключить перемирие. Известие это пролетело, как электрическая искра, с поразительною скоростью по всем бивуакам и было встречено повсюду с радостью, никто не спрашивал: какие жертвы потребуются от России для заключения мира? чем вознаградятся ужасные потери, понесённые нами во время беспримерной, почти годовой, защиты Севастополя? Все радовались, что будет наконец положен предел лишениям, которым все уже так давно подвергались, а возможность скорого возвращения в Россию делала всех просто малодушными.
Rendez-vous был назначен на Мекензиевой горе, в расположении Селенгинского пехотного полка, оттуда генерал А. Е. Тимашев с многочисленною свитой отправился верхом к трактирному мосту, где была назначена встреча с генералом MartinprИ. А. П. Озеров, считавшийся одною из главных причин ещё не кончившейся войны, был командирован главнокомандующим в помощь генералу Тимашеву для заключения условий перемирия. Кроме меня, много любопытных присоединилось к нашему кортежу, тут были представители всевозможных войск в самых разнообразных мундирах. Покойный Андреевский, в мундире лейб-гвардии гусарского полка, князь Сергей Викторович Кочубей в мундире калужского ополчения (сером), Василий Шереметев в белом кафтане орловского ополчения и много других…
Генерал MartinprИ встретил нас во главе многочисленной свиты, не доезжая версту трактирного моста, возле которого по левую сторону Чёрной речки были разбиты шатры для нашего приема. Кроме того, на этом же месте собралась многочисленная, весьма разнообразная публика из английского, сардинского и турецкого лагерей. Тут меня очень скоро познакомили с многими французскими и английскими генералами, не многих я теперь могу припомнить, но некоторых не забыл, а именно: Винуа, gnral de division, и почтенную личность Sir Collin Campbеl’а, также начальника дивизии и, кажется, командира шотландской пехоты, именуемой cold-stream.
После первых приветствий Тимашева и Озерова просили войти в палатку, где был приготовлен письменный стол, а всех прочих лиц пригласили в другие палатки, в которых были приготовлены освежительные запасы. День был сырой и холодный, туман, сырость, вид представителей враждебных нам наций, всё это нисколько не располагало к веселью, а напротив того, повергало в раздумье и делало меня более обыкновенного молчаливым. После продолжительного, довольно нескладного разговора с двумя вышепоименованными генералами я не мог не согласиться войти в одну из палаток и, по самому любезному приглашению старика Collin Campbell’а, выпить рюмку хереса. Каково было моё удивление, когда, войдя в эту палатку, я застал в ней в то время всей армии хорошо известного весельчака, запевалу, кутилу и поэта А. Н. Амосова, в дружеском и интимном разговоре с английским артиллерийским капитаном Моррисом. Несмотря на полное незнание Амосовым английского, а Моррисом французского языка, они не только понимали друг друга, но уже успели угоститься, и когда я вошёл, Амосов уже предлагал Моррису пить Bruderschaft. Tout cela m’a laissИ une impression pИnible… (Всё это произвело на меня тяжёлое впечатление…)

XII
От заключения мира до коронации
Юбилей отца. — Нравственный уровень офицерства. — Деятельность одного князя по торговле. — Приказ по 7-й пехотной дивизии. — Съёмки. — Выигранное пари. — На похоронах генерала Гилленшмидта. — Могила воинов, убитых под Севастополем. — Назначение генерала Карла Егоровича Врангеля командующим войсками в Крыму.
1856 г.

17 марта 1856 года отец мой праздновал свой пятидесятилетний юбилей службы в офицерских чинах, и мне хотелось чем-нибудь особенным почтить этот день, но по разным причинам я предпочёл не придавать никакой официальности этому семейному празднику, а потому и ограничился тем, что просил постоянно обедающих у меня офицеров выпить за здоровье моего дорогого юбиляра. Недели две спустя я получил письмо, которым отец меня уведомлял, что 17 марта государь назначил его шефом [Не всем в настоящее время известно значение, которое в то время придавалось подобному отличию, чтобы объяснить его наглядно, я укажу на примеры: до 1840-х годов только члены императорской фамилии назначалась шефами гвардейских частей, первым из простых смертных, назначенных шефом гвардейской роты, был генерал-фельдмаршал князь Паскевич — Преображенской роты, потом генерал-фельдмаршал князь Волконский — Семёновской, после них получил это отличие инженер-генерал Н. И. Ден, а потом в разное время граф Ридигер был шефом роты Семёновского полка и, наконец, граф С. Ф. Апраксин был награждён таким же отличием в Кавалергардском полку. — В. Д.] 4-й роты лейб-гвардии Сапёрного батальона, которым он командовал в 1816 году, подарил ему картину [Находится теперь (1872 г.) в моём маленьком Козеницком кабинете. — В. Д.] с портретами некоторых офицеров и нижних чинов батальона и продлил ещё на несколько лет получаемую им аренду. Бывшие и настоящие подчинённые отца сделали подписку и собрали капитал, на проценты которого с высочайшего соизволения положили содержать воспитанника (пенсионера генерала Дена) в Николаевском инженерном училище. Всё это меня чрезвычайно обрадовало, а предстоявший мир, в скором заключении которого уже никто не сомневался, давал мне право надеяться, что отец благополучно оставит кронштадтскую свою тяжёлую обязанность, а по назначении великого князя Николая Николаевича инспектором по инженерной части — и должность инспектора, и наконец после продолжительной, действительно примерной службы, поедет отдыхать в Козенице.
Не помню которого именно числа, но, кажется, ещё в марте, дошло до нас известие об окончательном заключении мира, почти никто в нашем отряде не спрашивал какою ценою куплен мир, все ему обрадовались, но армейские расчётливые офицеры, любящие усиленные оклады военного времени, призадумались и приуныли. Я не упоминаю здесь о впечатлениях моих при близком знакомстве с офицерами армейских полков того времени, впечатления эти были тяжёлые, моё национальное патриотическое, а равно и военное чувство, оскорблялись часто понятиями и поведением (некоторых) офицеров. В нравственном отношении солдат наш стоял в то время несравненно выше наших офицеров, но я утешаюсь тем, что я вывожу это заключение из виденного и испытанного мной только в 7-й пехотной дивизии, хотя не могу умолчать и о том, что бывшие гвардейские офицеры, командовавшие курскими дружинами, а именно Рыльскою, С—в, и Льговскою, И—в — отличались корыстолюбием… вообще честный и бескорыстный полковой командир (в 1840 гг.) был что-то неслыханное и невиденное, вроде той птицы, что французы называют ‘le merle blanc’.
Я забыл сказать, что когда я принимал полк, к нему была прикомандирована курская дружина, командир её (майор Я—в) уже был предан суду за разные противозаконные действия и неприличное поведение, а на его место был назначен по выбору генерала Ушакова майор И—кий, не помню из какого Егерского полка, когда я опрашивал эту несчастную дружину, не было ни одного рядового, который бы не принёс мне жалобы на своего батальонного и ротных командиров, которые не только не выдавали определённого довольствия нижним чинам, но ещё обижались возбуждённым ими самими ропотом и при всяком случае рвали бороды и колотили ратников. Само собою разумеется, что этот И—кий немедленно был предан суду и несчастные курские землепашцы, неожиданно сделавшиеся воинами, вскоре были отправлены по домам.
Кажется, в апреле 1856 года Смоленский пехотный полк получил приказание перейти на северную сторону севастопольского рейда и занять место уже выступившего Тобольского пехотного полка. Один из моих близких соседей по бивуачному расположению на Бельбеке, ***, обнаружил по заключении мира такую способность к торговым оборотам, что я не могу не умолчать о его деятельности. Селение Биюк Сиопрелль, где была расположена его калужская дружина, немедленно по заключении мира сделалось большим складом контрабандных товаров, а сам князь — пособником разных французских и итальянских промышленников, привозивших всевозможные съестные припасы и напитки, получаемые морем в Камыше и Балаклаве для сбыта нашим войскам. Князь ***, faisait l’article, как говорят французы, и кормил и поил у себя разную иностранную сволочь, а сам уже собирался оставить свою дружину и ехать в Петербург. Перед отъездом он предложил мне взять у него выписанные им из Москвы разные запасы и вино, я объявил ему, сколько и чего именно я хочу взять, в убеждении, что всё мне будет доставлено au prix de revient. Оказалось, что ***, приславший мне счёт, принятый мною, бесспорно, с полным доверием, выговорил себе пятьдесят процентов со ста барыша.
Известие о заключении мира пришло к нам чрез неприятельскую главную квартиру и затем немедленно во всех окрестностях Севастополя нельзя было сделать шагу, не встретив любопытных французов или англичан. Сии последний рыскали толпами, верхом в ненавистных мне красных кафтанах, гордость, сильно уязвлённое национальное чувство непривычным, небывалым поражением причиняли мне нравственные страдания, заставлявшие меня ожидать с лихорадочным нетерпением приказания оставить Крымский полуостров. Но моим испытаниям суждено было продолжаться ещё долго… Ещё до перемещения моего полка на северную сторону Севастополя было получено приказание назначить определённое число самых видных кавалеров в гвардию, этих нижних чинов, как было сказано в приказе по дивизии, немедленно поместить отдельно от прочих, довольствовать улучшенною пищею и обмундировать заново. Если я здесь привожу этот приказ по 7-й пехотной дивизии, то это, конечно, не для того, чтобы укорять тех, которые делали подобные распоряжения бессознательно, не чувствуя и не понимая, насколько они этим унижают как отдающих, так и получающих подобные приказания, а для того, чтобы покаяться в непростительном возмущении и дурном примере, данном мною подчинённым. Я объявил публично, что в Смоленском полку солдаты получают сполна всё, что на них отпускается, что никакой улучшенной пищи на указанные средства быть не может, что отделять отличных солдат от прочих, как отделяют свиней, предназначенных на убой для откармливания, я не позволю, — и запретил. Что касается обмундирования, то я ему не препятствовал, но приказал заготовить фуражные шапки из выслуживших срок мундиров, как по положению следует, говоря, что мне желательно, чтобы государь спросил: ‘Что это за гадость?’
Против этого последнего распоряжения сильно восстал А. К. Ушаков, но я настоял на своём. Что же оказалось? В августе, когда я видел моих смоленских кавалеров в день представления их государю штаб-офицером, приведшим в гвардейский корпус выбранных нижних чинов из 3-го корпуса, на них были новые фуражки из офицерского сукна. Впоследствии я узнал, что генерал Ушаков, считая меня, вероятно, сумасшедшим, приказал заготовить нужное число фуражек для нижних чинов Смоленского полка в другом полку, а деньги за них были от меня вытребованы, когда я был уже в Рославле на постоянных квартирах.
В подтверждение того, что я говорил уже прежде о совершенном незнании нашими офицерами местности, прилегающей к Севастополю, и отсутствии в нашей главной квартире топографических планов, я должен сказать, что в одно прекрасное утро явился ко мне генерального штаба штабс-капитан Вессель с просьбою от начальника корпусного штаба назначить в его распоряжение восемь нижних чипов для съёмки окрестностей Севастополя. Я сначала не поверил, потом советовал ему отложить эту работу до ухода неприятеля, говоря, ‘как вы не понимаете, что это позор’, объяснял и повторял то же самое и начальству, но видя, что они не понимают причин моего сопротивления, я им просто объявил: ‘Так берите для этих работ, уличающих нас в преступном неведении, из других полков, смоленцев я не дам’, — и не дал.
Я не хвастаю, я каюсь, конечно, я бы никогда не позволил подчинённому мне полковому командиру оказывать мне таким образом явное сопротивление, но зато я могу также поручиться, что я никогда не согласился бы заявить нелепые или унизительные требования для моих подчинённых и для русской армии [Я считаю положительно унизительным наивно сознаться пред торжествующим неприятелем в таких промахах, которым наши враги обязаны своими успехами гораздо более, чем своим собственным достоинствам. — В. Д.].
Многие из наших офицеров ездили за невозможностью побывать в Париже в созданный войною, сколоченный из досок городок близ Камышовой бухты и названный французами ‘Kamiesch’ для разных закупок, а в особенности для развлечения, потому что у французов был и театр и ‘cafИ chantant’. В числе других приезжал ко мне мой старый товарищ по бессарабской тоске Роман Иванович К. Он приехал к моему обеду и просил лошадей, чтобы на другой день съездить в Камыш. Провели мы целый день вместе, а потому у нас много было разговоров о прошедшем, я заставлял его рассказывать о его похождениях с того времени, что мы не виделись, но запомнил только один его рассказ или, правильнее, наивную его исповедь касательно данного ему поручения взорвать Очаковские укрепления.
— Поверишь ли, — говорил он мне, — всевозможные меры были мной тщательно приняты, пороху я не жалел, он был рассыпан и по валгангу, и на платформах, и представь себе…
Я живо его перебил, говоря: ‘Представляю — всё осталось цело’.
— Как ты отгадал? — спросил меня на это Роман Иванович и довершил этим вопросом моё смущение и глубокую грусть, вот, думал я, секрет всех наших неудач и одна из причин постыдного мира. Бывший адъютант генерал-фельдцейхмейстера, артиллерист… не только был поражен бездействием пороха, рассыпанного по валгангу, но даже не дал себе труда доискаться причины поразившего его явления. После приведения здесь в точности этого воспоминания, я чувствую и понимаю необходимость сказать, что я ничего не выдумал, ничего не преувеличил, а записал с точностью действительно невероятный разговор…
Разговорившись о К, не могу не рассказать об оригинальном выигранном мною у него пари. Не помню в котором году, (Роман Иванович был ещё генерал-майором свиты), повстречались мы с ним в Кирочной или Фурштадтской улице, он остановил меня и сообщил новость — о кончине инспектора артиллерии генерала Гилленшмидта, видя, что это известие принято мною чрезвычайно равнодушно, он продолжал говорить с озабоченным видом: ‘Кто-то будет назначен на его место?’
— Я тебе скажу, — отвечал я, — Н. И. К.
Спокойствие и уверенность, с которыми я это говорил, его поразили, тем не менее он сказал, прежде всего: ‘Не может быть’, — а потом стал допрашивать меня, — почему я так положительно это утверждаю? Я объяснил…
Иван Романович обиделся, заспорил и наконец предложил пари, что К. не будет назначен инспектором. Чрез три дня высочайший приказ доставил мне несколько бутылок шампанского. Скончавшийся генерал Гилленшмидт, бывший прежде начальником артиллерии действующей армии, был человек добрый и честный, но слабый и необыкновенно ограниченный, своею безответственностью и подобострастием он сделался одним из любимых приближённых лиц генерала-фельдмаршала князя Паскевича ещё на Кавказе, потом, несмотря на самую обыкновенную механическую службу, возвысился в чинах, и наконец, кажется, в 1849 г. достиг высшей степени по артиллерийскому ведомству, несмотря на то что плохо говорил по-русски (происходил он из мещан города Выборга). За год до его смерти по случаю шестидесятилетнего его юбилея в офицерских чинах ему давали обед, говорили спичи и пили за его здоровье. Бедный инспектор артиллерии, не приготовившийся отвечать, благодарил, как умел, запинаясь, и в заключение предложил тост за ‘успение артиллерии’.
Для похорон генерала Гилленшмидта свита государя собралась в лютеранской Анненской церкви, государь Николай Павлович уже давно приехал, объехал войска, наряженные для погребения, и остановился у входа в церковь, мороз был жестокий, а пастор Безе с неисчерпаемым красноречием чрезвычайно пространно поминал заслуги и достоинства покойного, должно быть, это продолжалось очень долго и государь что-нибудь сказал коменданту барону Зальцу, что именно — я не знаю, достоверно только то, что вдруг вбежал в церковь генерал Зальц и, приблизясь к кафедре, громко сказал пастору: HЖren Sie auf, der Kaiser wartet (‘кончайте, император ждёт’). Amen (‘Аминь’), сказал пастор в тоже мгновение…
…Эти воспоминания увлекли меня далеко назад, а потому спешу возвратиться в Крым, к тому положению, в котором нас там застали заключение мира и весна 1856 г.
Число кладбищ в окрестностях Севастополя, если не ошибаюсь, доходило до тридцати трёх. На этих могилах уже не возвышалось никаких насыпей, так как убитые предавались земле десятками и даже сотнями, то весьма естественно, что со временем небольшие курганчики, насыпанные на могилах, не только сравнялись с землёю, но даже на больших могилах представляли вид совершенно обратный, то есть плоскую воронку. Даже мимо кладбищей неприятно было проезжать по случаю заражённого воздуха тяжёлыми испарениями. Попечительное начальство не оставило без внимания этого обстоятельства, столь опасного для общественного здравия, но вместо того, чтобы ещё раннею весною пригласить военное начальство посредством нижних чинов обнести кладбища канавами, а вынутою землёю засыпать толстым слоем могилы, более других того требующие, новороссийский генерал-губернатор сделал представление министру внутренних дел о своих опасениях насчёт могущей распространиться заразы от большого количества небрежно зарытых трупов. Министр внутренних дел по здравом обсуждении предусмотрительного представления приказал командировать чиновников на место для ближайшего рассмотрения дела, но без особых полномочий. В числе этих чиновников был Варпаховский, приезжавший ко мне в то время, когда я по собственной инициативе и на свой страх [Страх был не велик, первое, потому что я был убеждён в необходимости того, что делал, а к тому же приезжавший в то время ко мне будущий обер-прокурор святейшего синода, а в то время начальник штаба войск, оставшихся в Крыму, Ал. Петр. Ахматов — не находил слов для одобрения моих предприятий.] производил необходимые работы на главном кладбище вблизи расположения моего полка. Я считал это необходимым в гигиеническом отношении для моего полка и был уверен, что православное войско не только безропотно, но усердно и охотно понесёт труды, с целью почтить память своих храбрых товарищей, павших жертвами за отечество, и предохранить их последнее жилище от прогулок скота и проезда по могилам представителей некрещёного населения Крыма. Я не ошибся, и в то время, когда писались чиновниками разные проекты, ближайшее к расположению моего полка большое кладбище было обнесено в краткий срок глубокою канавою, были сделаны для входа ворота и над главными могилами, то есть над теми, в которых покоилось наибольшее число невинных жертв войны [Эти могилы отличались от прочих не только своими размерами, но и тем, что в особенности над ними образовались углубления. — В. Д.], были насыпаны возвышения и поставлены кресты.
Известий об утверждённых высшим начальством мероприятиях по представлению генерал-губернатора до меня не доходило, несмотря на то, что я оставил северную сторону Севастополя лишь 23 июня 1856 г. Утром занимался я приготовлениями для предстоявшего нам продолжительного похода, а по вечерам я делал дальние прогулки верхом на моём любимом ногайском скакуне Мурвариде [Персидское название жемчуга. — В. Д.] (по случаю его безукоризненной белизны это название ему дано А. П. Озеровым). В эти вечера я объезжал окрестности Севастополя и изучал неприятельские осадные (траншейные работы), заехал даже раз в наш славный Севастополь, но вид этих развалин, красноречиво напоминавших бесследные усилия моего отца заблаговременно оградить наш единственный военный порт в Чёрном море от постигшей его участи, и душевные страдания покойного, для меня действительно незабвенного, государя Николая Павловича после первых известий о наших неудачах в Крыму вдруг так живо представились моему воооражению, и сердце моё так заныло, что я жестоко пришпорил неповинного ретивого Мурварида и спешил как можно скорее оставить эти места скорби и печали. Я скакал во всю прыть и чуть было не столкнулся, не доезжая спуска к Чёрной речке, с прелестною амазонкою, сопровождаемою несколькими французскими офицерами, впоследствии я узнал, что эта прекрасная брюнетка была жена генерала Базена.
По вечерам я обыкновенно в одиночестве пил чай пред своей палаткой при свете двух походных фонарей. Этот свет был виден на большое расстояние на совершенно ровной местности и часто привлекал ко мне генерала Бялого, моего бригадного командира. В одно из таких его посещений он объявил мне, что уже получено расписание постоянных квартир для нашей дивизии, и что Смоленскому полку предстоит расположиться в городе Рославле, Смоленской губернии, на Московско-Брестском шоссе, в 375 верстах от Москвы. Затем я получил из главной квартиры е. в. приглашение прибыть в Москву в августе месяце и присутствовать при священном короновании государя. Последнее меня чрезвычайно обрадовало, я в ту же минуту составил не совсем законный проект употребить во зло это высочайшее приглашение, для того чтобы не только как можно скорее оставить свой полк, хозяйские дрязги, которые приходились мне уж слишком не по сердцу, но и для посещения моего отца, уже переехавшего, как я это предвидел, на жительство в Козенице. Затем я каждый день с большим нетерпением ожидал выступления полка, чтобы, благословив его на почти трёхмесячный поход, оставить его на первой днёвке и скакать без отдыха в Козенице.
Карл Егорович Врангель, старый мой знакомый, был назначен по отъезде из Крыма генерала Лидерса командовать войсками, расположенными в Крыму. В начале июня этот новый начальник производил инспекторские смотры всем войскам, в том числе и Смоленскому полку, состоянием которого остался доволен. После поверки сумм, как я узнал впоследствии, один из моих ротных командиров хотел было, прикарманив ротные деньги, запечатать пустой ящик, но проделка эта была замечена товарищами, которые заставили его не только положить деньги обратно в ящик, но и подать в отставку.
Карл Егорович пробыл у меня целые сутки, это был хороший, добрый и словоохотливый старик, он мне много рассказывал о своей долголетней службе и, между прочим, один эпизод, чрезвычайно оригинально обрисовывающий государя Николая Павловича и графа Алексея Фёдоровича Орлова. Генерал Врангель, командуя драгунскою дивизиею, пользовался особенным вниманием покойного государя, будучи раз в Петербурге, куда приезжал представлять ко двору свою дочь, недавно пред тем назначенную фрейлиною, и, крайне нуждаясь в деньгах, обратился он к графу Орлову с просьбою исходатайствовать ему аренду. Граф Орлов обязательно взялся за это, но между тем время проходило, Врангель не получал никакого ответа, а нужда усиливалась и срок отпуска истекал. Пред отъездом, в виде исключения [В то время назначенных приёмов у государя Николая Павловича не было — представлялись ему во время развода, а во дворце только исключительно, вследствие особых приказаний. — В. Д.], вероятно, по слабости государя к драгунскому корпусу генерал Врангель получил дозволение откланяться государю в Зимнем дворце и был принят в кабинете в присутствии нечаянно находившегося там графа Алексея Фёдоровича Орлова.
— В надежде, что граф Орлов уже докладывал государю о моей просьбе, — говорил Карл Егорович, — я вопросительно посматривал на Орлова, думая, что мне, может быть, следует поблагодарить государя за оказанную милость, но Орлов избегал моего взора.
Государь много говорил о его любимых драгунских полках, но наконец видя, что аудиенция приходит к концу и вспомнив всю затруднительность моего положения, — призвав на помощь всю свою энергию, — я решился лично представить государю свою просьбу, и начал было: ‘Государь, у меня к вам большая просьба’. Как только вымолвил я эти слова, выражение лица государя мгновенно изменилось и он так грозно взглянул на меня, что вся моя решимость меня оставила, а когда государь, перебивая меня, сказал: ‘Что? что?’, — я ему ответил: ‘Просьба моя заключается в том, чтобы вы приказали выслать в мою дивизию учителей из гвардии для усовершенствования пешего строя’.
Чело государя опять просветлело и он обещал исполнить мою просьбу, а граф Орлов говорил мне, выходя от государя: ‘Ну, брат, ты ловко вывернулся’, — а об аренде ни полслова, я же был так озадачен двойным усилием, что не настаивал на моей просьбе, и с трудом уехал из Петербурга, едва успев занять незначительную сумму денег.
Карл Егорович был женат на девице Шафнагель, он сам рассказывал Владимиру Саввичу Семека [Начальник штаба 3-го пехотного корпуса, впоследствии начальник 6-й пехотной дивизии. — В. Д.], что, будучи назначен командиром лейб-гвардии конно-егерского, что ныне драгунский, полка, — ему нечем было сдать свой армейский полк, обстоятельства были до того затруднительны, что приходила даже мысль о самоубийстве. За несколько дней до приезда вновь назначенного полкового командира кто-то посоветовал ему занять денег у господина Шафнагеля, скрепя сердце, Врангель отправился в дом этого господина просить в займы тридцать тысяч рублей ассигнациями… У него он и познакомился с его дочерью.

XIII
Коронация
Поездка по Крыму. — Балаклава — Выступление войск из Крыма. — Свидание с отцом. — В Москве. — Въезд государя. — Коронация. — Обед, данный московским купечеством. — Награды. — Крест выхлопотанный Грейберу.
1856 г.

В начале июня я хотел воспользоваться моим пребыванием в Крыму, чтобы осмотреть самую лучшую часть этого наследия крымских ханов. Для этого я предпринял поездку чрез Симферополь в Алушту, а оттуда в Ялту, Ливадию, Орианду и Алупку… Хотя англичане доказали в Керчи — на какие грабежа и насилия они способны, даже в городе, занятом без сопротивления, они, вероятно, из опасения могущественного в Англии общественного мнения, не разорили ни одной из всех прелестных дач, украшающих бесподобный южный берег Крыма. Я без препятствия доехал в коляске до Алупки, но тут мне объявили, что между Алупкой и Балаклавой во многих местах дорога перекопана, и что если я не хочу возвращаться тем самым путём, по которому приехал, то я должен ехать верхом. Осмотрев Алупку, выкупавшись и налюбовавшись морем, я отобедал в многочисленном обществе, преимущественно англичан, в гостинице, содержимой французом, и затем на татарской лошадке отправился в Балаклаву верхом.
Балаклава, которой я не видал прежде, в то время представляла нечто вроде Сан-Франциско в первые дни существования этого города. По крайней мере, воображение моё представляло мне невольно это сравнение, может быть, совершенно неосновательно, по причине разнородности населения: тут были — англичане, французы, турки, греки, армяне, сардинцы, всё это гнездилось как попало на военных и купеческих судах в бухте, а по берегам, в палатках, шалашах, бараках, омнибусах, вагонах и даже в двухэтажных деревянных домах, в которых, в особенности во втором этаже, нельзя было ходить без опасения провалиться. Я спешил домой, но уставши от переезда верхом пятьдесят вёрст, желал найти более покойное средство добраться до своей землянки, и потому, благодаря содействию услужливого итальянского фактора, нанял сардинский омнибус, который за неимоверную цену семь фунтов стерлингов благополучно и довольно скоро доставил меня обратно в распоряжение Смоленского полка.
Наконец наступил давно желанный день выступления, все наши полки уже выступили, я заключал шествие и оставлял за собою лишь две роты, не помню которого, Черноморского батальона, которые впредь должны были составлять всю военную силу всего Крымского полуострова. Я сопровождал свой полк до какого-то селения на Альме, в стороне от большой дороги, где ему назначена была днёвка. В этом селении 25 июня — день рождения государя Николая Павловича — я с полком отслужил панихиду, в последний раз позавтракал [Перед отъездом я сделал распоряжение, чтобы во время всего похода и моего отсутствия для меня отводилась на ночлегах и днёвках квартира, как бы я не был в отсутствии, и чтобы все лица, составляющие штаб полка, приходили обедать в эту квартиру, и для этого я оставил казначею деньги и повара. Я это делал — спешу оговориться — потому, что мне не хотелось, чтобы мой отъезд из полка во время похода ухудшил положение тех, которые, конечно, находили удобным не думать о хозяйстве и находить у меня готовый обед. При этом не могу не отдать справедливости скромности моего осиротевшего штаба, потому что по возвращении моём в полк поданные мне счёты оказались ниже моих ожиданий. — В. Д.] со своим штабом в Крыму и затем с полковым адъютантом Грейбером, уволенным в отпуск в Царство Польское, отправился в путь с чувством какой-то торжественной радости и наслаждения. Подъезжая к Херсону в знойный день, я видел необыкновенный мираж или, как его называет И. А. Гончаров — ‘марево’. Сначала я не мог себе отдать отчёта в представлявшемся зрелище, я видел великолепный город, то есть большие здания и многочисленные церкви, и колокольни, всё это облитое водой, так что я невольно вскрикнул: ‘Какое ужасное наводнение’, — но затем рассуждая о неслыханности подобного происшествия в июле, когда Днепр обыкновенно даже в Херсоне не изобилует водой, я решительно был в недоумении, наконец, с приближением моим к городу, всё мною виденное исчезло как сон. Великолепные здания, высокие и разнообразные церкви — всё это заменилось хорошо мне знакомыми весьма обыкновенными домами и домишками, голубая серебристая вода — пыльными, желтоватого цвета пустынными улицами. Корыстолюбивое гостеприимство Херсона хорошо мне известно со времени прежних посещений этого города, гостиницы грека Куруты показались мне на этот раз благословением божием, превосходная ботвинья и холодное шампанское в большой зале, предохранённой ставнями от зноя, заставили меня скоро позабыть все мучения дороги и с новыми силами и оживлённою предприимчивостью продолжать путешествие немедленно после обеда.
Теперь в точности не могу припомнить, какими дорогами мы ехали, но с достоверностью могу сказать, что мы проезжали чрез Бердичев, Житомир, и в Устилунге проехали чрез бывшую границу Царства Польского. Не доезжая Ивангородской крепости, я оставил своего спутника Грейбера и несколько часов спустя я свиделся, наконец, с моим престарелым нежно любимым отцом в нашем тихом и унылом Козенице. Здесь я пробыл несколько дней, радуясь бодрым видом отца, заметно отдохнувшего, но по-прежнему занимавшегося хозяйством, интересовавшегося всем, что, по его мнению, могло увеличить доходы имения, не щадя ничего для достижения этой цели, утешаясь при постоянных неудачах надеждою, что сын его пожнёт то, что он посеял.
Видя, однако, что имение не приносит дохода и что отец, несмотря на это, тратит деньги на разные улучшения, я раз дозволил себе заметить ему, что сестра и брат могут быть недовольны тем, что он, делая расходы на Козенице, ещё увеличивает часть мою, в ущерб того, весьма скромного, достояния, на которое они имеют право. Я никогда не забуду взгляда и выражения лица моего отца, когда я с некоторым смущением высказал ему это. Он не возражал мне тотчас, но после непродолжительного молчания спросил меня: ‘Если бы я тратил, что имею, на содержание любовницы, осмелился ли бы ты делать мне внушения? — нет? так знай, что Козенице — моя любовница’.
Я полагаю, однако, что мои слова подействовали, потому что с того времени отец начал помышлять об отдаче имения в аренду, чтобы обеспечить себе хотя незначительный, но верный доход. Пробыв, кажется, неделю в Козенице, я отправился в Петербург, где был поражён настроением публики и двора: казалось, что войны не бывало, никто уж не думал о тяжких пожертвованиях, ею вынужденных, все искали удовольствий, развлечений и говорили более всего о предстоявших торжествах коронования. Дамы выписывали наряды из Парижа, а мужья тратили большие, а многие и последние, деньги, чтобы нанять за огромные цены приличное помещение и обеспечить себя экипажем в Москве. К моему счастью, для свиты были приготовлены квартиры, и приглашение к гофмаршальскому столу обеспечивало совершенно моё материальное благосостояние. Чтобы не платить баснословных цен извозчикам, я купил в Петербурге пару лошадей, дрожки и верховую лошадь, нанял кучера и таким образом снаряжённый, весело и беззаботно, в многочисленной компании товарищей, отправился в Москву около 12 августа.
Чрез день после моего прибытия в оживившийся первопрестольный город приехал государь, но не в Кремль, а в Петровский дворец, высочайший въезд в Москву был назначен на 25-е число, а до того государю предстояло ещё восьмидневное уединённое пребывание в Останкине, великолепном подмосковном имении графа Шереметева, для обычного говения пред священным коронованием.
В день приезда государя вся свита собралась вечером для встречи на парадном дворе Петровского дворца. Кроме свиты там съехалось много дам, в том числе В. И. К—на, возле неё стояла какая-то безобразная со старческим лицом цыганка, видя, что эта старушка обменивалась словами с В. И., я поспешно спросил:
— Qui est cette hideuse sorcire?’ (кто эта отвратительная колдунья?)
— ‘C’est ma belle soeur’ (это моя невестка), — отвечала мне В. И.
Казалось бы, хороший урок не позволять себе никаких сравнений, не делать никакой оценки лицам мне неизвестным, но оказалось, что этого первого предупреждения было для меня недостаточно. На следующий день Афанасий Алексеевич Столыпин давал бал, я играл в ералаш с В. И. в одной из гостиных и был поражён видом проходящей пожилой женщины: высокой, чрезвычайно бледной, в оригинальном шотландском платье, я обратился к В. И. с вопросом:
— Qui est cette Lucia di Lamermoor — l’air si plor? (кто эта Лучиа ди Ламермор — с таким убитым видом?)
— C’est ma tante (это моя тётка), — отвечала В. И., разразившаяся громким смехом.
Мой старый знакомый А. А. Вонлярлярский был также в Москве и жил у своей сестры Храповицкой, на Тверском бульваре, чтобы вернее его застать, я к нему поехал рано утром и познакомился у него с Елизаветой Александровной Храповицкою и дочерью её Мариею Владимировною. Елизавета Ивановна Черткова и сестра её, А. И. Чернышёва-Кругликова, были также в Москве, я их часто посещал как старых добрых и милых знакомых. Обедал я очень часто у Е. И. Н., к которой чувствовал всегда большую симпатию, несмотря на её репутацию злой женщины. Репутация эта была основана лишь на том, что она не церемонилась резко и часто беспощадно выражать свои мнения и была несколько озлоблена тем, что она сознавала себя не только не красавицей, но даже лишённою той женственной прелести, которую французы так метко назвали ‘le charme’.
Торжества коронации ещё не начинались, и потому Москва по многочисленному поселившемуся в ней петербургскому обществу потеряла в моих глазах свою особенность, лишь по ночам, когда мы со многими товарищами оканчивали день в цыганском таборе, Москва вступала для нас в своё право первобытности и оригинальности. Кто-то из молодых людей предложил сделать ‘pique-nique’ в одной из дач Петровского парка. Е. И. Н. составила список кому участвовать и кого приглашать, ‘pique-nique’ этот чрезвычайно удался и отличался избранным обществом, великие князья и иностранные принцы также пожелали в нём участвовать.
Наконец отшельничество государя в Останкине окончилось, он возвратился в Петровский дворец, а 25-го утром весь двор собрался в Петровском для парадного въезда государя в Москву. Я не беру на себя трудной задачи описать в подробности торжественности этого дня, но не могу умолчать, что на меня произвели глубокое впечатление доказательства, на каждом шагу представлявшиеся, всеобщей народной любви к своему государю, скажу более, той неразрывной, можно сказать, религиозной связи, существующей между народом и единодержавным властителем всея России. Вся гвардия была расставлена шпалерами от Петровского до Кремлёвского дворца, полковая музыка играла, колокола всех сорока сороков гудели, и по всему протяжению нашего торжественного шествия дружное ‘ура’ не только войск, но сотен тысяч народа ни на минуту не умолкало.
Мой вороной конь, недавно приехавший из Англии и не имевший понятия о том, как встречает Москва своего царя, относился недоброжелательно к верноподданническим манифестациям, он бил передом и задом, мои соседи сдавленной в густую массу свиты проклинали его и со страхом от меня удалялись, а я стал серьёзно опасаться представить публике не бывшее в программе комическое зрелище. К счастью, меня избегали, le vide s’Иtant fait autour de moi (толпа вокруг меня расступилась), мой конь успокоился, и я благополучно прибыл в Кремль. Тут мы получили приказание на другой день прибыть в Кремлёвский дворец в семь часов утра и разъехались по домам [В этот вечер все лица, составлявшие свиту государя, получили награды кроме Ал. Иван. Шаховского и меня. Ко мне привёз фельдъегерь только всем войскам в этот день розданную медаль за войну 1853—1856 годов. — В. Д.].
Настал наконец и день коронования, в семь часов утра я приехал в Кремль и отправил свой экипаж домой, говоря, что приду домой пешком, правильно предвидя невозможность отыскать экипаж в неимоверной давке Кремлёвских дворов и двориков при огромном стечении народа. Вдовствующая императрица, шедшая в собор впереди государя, с короною на голове, поразила всех величественным видом и грациозностью движений, государь был бледен и чрезвычайно серьёзен. Тщетно я бы старался дать понятие тем, которые не были очевидцами, великолепного зрелища, которое представилось нашему шествию, когда государь стал спускаться по крыльцу — этого описать невозможно…
Наконец прибыли мы в Успенский собор, внутреннее пространство которого, к сожалению, далеко не соответствовало требованиям церемонии и многочисленности публики, несмотря на то что в этот день, кроме участвовавших в церемонии, никто не имел право входить собор. Всё шло благополучно своим порядком, но, к несчастью, князьям и братьям Горчаковым суждено было нарушить спокойствие и торжественность священнодействия. Князь Михаил Дмитриевич Горчаков, державший государственный меч, вдруг насильно передал его возле него стоявшему графу П. Д. Киселёву, бросился неровными и большими шагами к выходу и скрылся в патриаршем коридоре, куда из сострадания, вскоре превратившегося в ужас и оцепенение, последовал за ним Л. В. Гечевич. В то время как князь Михаил Дмитриевич производил эту суматоху на правом фланге, князь Пётр Дмитриевич Чоргунский (Горчаков) почувствовал себя дурно на левом, но не успел ни выйти, ни предупредить соседей — и с грохотом упал в обморок. Его должны были вынести на руках. За исключением этих двух непредвиденных происшествий, всё прошло благополучно и по окончании духовной церемонии шествие приняло обратное движение, но с тою разницею, что государь шёл в короне — со скипетром и державою в руках. По возвращении во дворец государь ещё выходил на наружную галерею дворца и кланялся народу, потрясавшему воздух оглушительными криками ‘ура’. Потом, по особому церемониалу, государь с царскою семьёю обедал в Грановитой палате, а когда этот обед окончился и государь удалился во внутренние покои, свиту позвали обедать во Владимирскую залу, в восьмом часу вечера, когда уже зажигались огни великолепной, по всей Москве, иллюминации, я отправился домой, собираясь отправиться по улицам в экипаже, но, пришед домой, почувствовал такую усталость, что лёг спать и проспал до утра.
Московское купечество, кроме разных огромных пожертвований, которыми оно привыкло ознаменовывать радостные события, просило позволения угостить государя и всех офицеров гвардии обедом. Государь принял это приглашение и купечество приступило к огромным приготовлениям к обеду на 3 200 человек в большом экзерциргаузе. В день, назначенный для обеда, я заблаговременно приехал к экзерциргаузу и застал у главного входа группу, состоявшую из почётных и почтенных лиц московского купечества. Вслед за мной приехал генерал-губернатор граф Арсений Андреевич Закревский. Завидя купцов, он подошёл к ним быстрыми шагами и грозно спросил: ‘Что вы тут делаете?’
Один старик отвечал: ‘Собрались встречать государя, ваше сиятельство’.
— Что?.. закричал Закревский, — вы заплатили, ну и убирайтесь вон!
Купцы скрылись, я стоял как громом поражённый, не веря своим ушам. Это происшествие, напоминающее времена Золотой орды, было доведено до сведения государя, чтобы загладить неприятное впечатление, произведённое выходкою графа Закревского, государь приказал на другой день пригласить купцов, с которыми так мило обошёлся генерал-губернатор, во дворец к гофмаршальскоиу столу и во время обеда вышел к ним во Владимирскую залу, благодарил купцов за вчерашний обед и провозгласил тост за московское купечество! Закревский (впрочем, до времени) оставался генерал-губернатором…
Царские милости сыпались щедрою рукою, производство генералов и по гвардии было огромное, Ф. Ф. Берг [Впоследствии наместник Царства Польского и генерал-фельдмаршал.], С. И. Сумароков [Командующий гвардейскими корпусами. — В. Д.] и Олсуфьев были пожалованы графами. Граф А. П. Шувалов получил Андреевскую ленту… впрочем, всех наград, в то время пожалованных, ни вспомнить, ни пересчитать невозможно. Я никогда не был жаден на награды, но, признаюсь, не ожидал, чтобы меня забыли во время коронации. А. Н. Шаховской получил орден за два месяца до коронации и не делал кампании, я же, в течение трёх лет и во время военных действий получивший только золотую саблю, и то только благодаря стараниям Грейга, считал себя вправе ожидать награды наравне с прочими. В то время я ещё не был придавлен нуждой, просить не умел, а потому, чтобы себя утешить, придумал средство, которое мне вполне удалось, вот в чём оно состояло…
Пред моим отъездом из Крыма до меня дошло сведение, что дивизионный штаб дозволил себе, не говоря мне ни слова, вычеркнуть из сделанного мною представления к наградам моего полкового адъютанта, приехавши в Петербург, я навёл секретные справки по этому вопросу в инспекторском департаменте и удостоверился, что действительно штаб 7-й дивизии или начальник дивизии пожелали обидеть моего полкового адъютанта, вспомнив об этом в Москве, когда я был обойдён наградою, я решился хлопотать за Грейбера, чтобы не ставить его в положение, неприятность которого я сам ощущал. Я отправился на другой же день к военному министру и просил его исправить ошибку, говоря, что я не допускаю, чтобы это было недоброжелательство со стороны начальника дивизии к отличному и мною, его ближайшим начальником, удостаиваемому награды офицеру. Генерал Сухозанет, к удивлению моему, принял мою просьбу очень благосклонно, но сказал мне, что он готов всё сделать, всё, что от него зависит, но только в том случае, когда генерал Лидерс подаст о моём желании записку. На другой день рано утром я поехал на Трубу, вёрст за шесть, к А. Н. Лидерсу, и не раскаивался в том, потому что был им принят со свойственною ему любезностью и получил от него обещание ещё в тот же день послать просимую записку к военному министру. Три дня спустя, на великолепном балу у государя, в Александровской зале — Ник. Онуфриевич Сухозанет объявил мне, что государь утвердил моё ходатайство, другими словами, что мой полковой адъютант награждён орденом св. Станислава 3-й степени, с мечами. Я был так рад, что совершенно забыл о своих собственных невзгодах, немедленно купил крест для подарка Грейберу, а когда я его привёз ему в Рославль, оказалось, что представление, искажённое в дивизионном штабе, ещё не выходило, и потому Грейбер, благодаря моим стараниям, носил крест уже в то время, когда его доброжелатели ещё и не знали, получат ли они награды, о которых пошло представление ещё из Крыма. В полку это дело произвело самое приятное впечатление на всех, офицеры поняли, что я при случае сумею похлопотать и настоять на своём.
За балом, о котором я только что упомянул, последовал целый ряд балов у графини Морни, у лорда Гранвиля, у князя Павла Эстергази, потом ещё у государя… Но я не мог быть на всех этих балах, а именно, у князя Эстергази я не был по причине, которую другой на моём месте, вероятно, тщательно бы утаил. В назначенный для этого праздника день, человек четырнадцать из старых, то есть николаевских, флигель-адъютантов согласились дать прощальный обед графу Мюнстеру, флигель-адъютанту короля прусского, которого мы давно привыкли считать товарищем, и который, будучи назначен командиром ‘Gardes du Corps’ короля прусского, должен был немедленно после московских празднеств оставить Россию. Заказанный по этому случаю обед в Новотроицком трактире оказался превосходным, но отличался сытностью, в особенности необыкновенного качества жаренным поросёнком. Возвратившись домой, я хотел переодеться, чтобы ехать на бал, но, к моему удивлению и ужасу, мне не удалось застегнуть мундира — и я отказался ехать на бал.

XIV
На зимних квартирах в Рославле
Полковые дела. — Начёт. — Мой образ жизни в Рославле. — Неудобства расквартирования полка по деревням. — Положение полковых офицеров. — Меры, предложенные мною для улучшения полкового быта. — Хлопоты по приведению полка в порядок. — Инспекторский смотр. — Увольнение в отпуск.
1856—1857

Как шумно и разнообразно ни было время коронации, но не могло нас заставить забыть севастопольских потерь, крымских и дунайских неудач, а в особенности позора Парижского мирного договора. Присутствие иностранцев, считавшихся за пять месяцев до того врагами, также не способствовало к веселью. В половине сентября 1856 г. оканчивались празднества, указанные программою, и съехавшаяся публика стала понемногу разъезжаться. После шумной светской жизни, мне предстояло поселиться на заму в городе Рославле и, кроме книг и полковых занятий, по части развлечения довольствоваться обществом своих офицеров, о развитости большинства которых патриотическое и военное чувства не дозволяют мне распространяться. Не имея возможности видеть полк по случаю его пространного расквартирования в двух уездах: Рославльском и Ельненском Смоленской губернии, я мог заниматься только хозяйственною частью, которую я застал в плачевном состоянии, благодаря гнусному командованию И—ва и совершенной беспечности и неспособности временно командовавшего полком доброго и храброго грузина князя Э—ва. Кроме приведения полка в порядок по всем частям без исключения, мне предстояло зачислять из резервов в ряды полка, кроме резервного Смоленского полка, ещё разные резервные части, распределяемые между полками 7-й дивизии по распоряжению начальника дивизии, большею частью без предварительного предупреждения являвшиеся во вверенный мне полк часто без письменных сведений, в дурной одежде и обуви, с офицерами, дурно аттестованными по формулярам. Как теперь помню, у одного штабс-капитана какого-то резервного егерского полка в графе о способности была следующая незаконная, но замечательная аттестация: ‘Кроме гнусных кляуз, ни на что не способен’. Поступающие ко мне из резервов нижние чины сдавали своё оружие, о неисправности которого трудно составить себе понятие, и большею частью, смотря по старшинству поступления на службу, снабжались разного цвета билетами, которые обозначали увольнение в бессрочный или временный отпуск, или в отставку. Всех этих нижних чинов надо было два раза осматривать и спрашивать, многим с их слов составлять формулярные списки и, наконец, наиболее нуждавшимся выдавать исправные шинели и сапоги, чтобы им дать возможность, хотя бедствуя, достигнуть места назначения. Сколько помнится, всех уволенных или прошедших таким образом чрез Смоленский полк было более 9 000. Кроме того, чрез Рославль проходили ежедневно многочисленные команды отпускных, уволенных из всех полков, расквартированных в западных и польских губерниях, мне было приказано их осматривать и опрашивать, в случае несправедливостей или неисправности партионных офицеров, их сменять и назначать других из моих офицеров более благонадёжных и тогда брать на себя ответственность за исправность дальнейшего следования команд. По неопытности мне случилось два раза в точности исполнить это приказание и вместо благодарности получить впоследствии множество неприятностей. Не все нижние чины приходили с ружьями, тем не менее число ружей накопилось огромное, приказано было оставить штатное число на полк, сделав выбор из числа самых исправных, остальные сдать без браку, счётом, в бобруйский артиллерийский арсенал. По наивности, с которою я постоянно принимал Ю la lettre всякое приказание, я приказал сделать ящики и, уложив в них самые неисправные ружья, дал предписание одному из моих офицеров с инструкциею сдать их в бобруйский арсенал на точном основании полученного приказания, то есть счётом, не допуская сортировки и браковки. Это распоряжение моё, я не знаю каким образом, сделалось известным командирам Могилёвского полка Вознесенскому и Полоцкого — О., эти опытные полковые хозяева пришли в ужас от бедствий, которых я неминуемо сделаюсь жертвой, и прислали предупредить меня, с дипломатическими предосторожностями, что-де так действовать нельзя, что артиллерийское ведомство не посмотрит на содержание циркулярного предписания, в котором сказано: самое неисправное оружие сдать счётом, без браковки, а потребует значительной суммы за неисправность, то есть на исправление. И притом прибавляли, что-де они на таких делах зубы съели и порешили заплатить при сдаче ружей по пятьсот рублей серебром, говоря: ‘Поверьте, не скупитесь, это вас избавит от неприятной переписки и уплаты впоследствии суммы вчетверо или впятеро более значительной’.
Я благодарил моих опытных и услужливых товарищей, но не изменял данного предписания и инструкцию для сдачи в артиллерийское ведомство ружей, оказавшихся сверх числа, штатом определённого, в Смоленском пехотном полку, одним словом, не изменил принятому правилу идти прямо, несмотря на расчёт и благоразумие, во имя которых добрые сослуживцы расточали мне свои советы.
Затем прошёл 1857 год, я успел сдать полк, жениться, целые десять месяцев пропутешествовать за границу и по возвращении в Петербург в августе 1858 года получил уведомление, вполне оправдывавшее предусмотрительность, как они утверждали, на опыте основанную, господ Вознесенского и О. Уведомление это заключалось в интересном извещении инспекторского департамента, что на меня вследствие сдачи в бобруйский арсенал совершенно негодного оружия сделан начёт в 2 500 рублей. Положим, что злоупотребление в самом гнусном смысле делалось бобруйским арсеналом, но мне не могло не показаться странным, что артиллерийский департамент, а за ним и инспекторский, читая всю переписку по этому делу, нисколько не усомнились тем обстоятельством, что при совершенно однородных обстоятельствах три полка одной дивизии сдают в совершенной исправности огромное количество ружей, на которые не получали артиллерийского ремонта, несмотря на дозволение сдавать без браковки самые негодные, и только один, во время командования им флигель-адъютантом его величества, дозволил себе сдать ружья в таком отвратительном виде, что на их исправление насчитывается 2 500 руб. Я был приведён в яростное негодование и немедленно поднял шум, но вряд ли бы военное начальство избавило меня от этого нелепого и возмутительного начёта, если бы мои прежние отношения к генерал-фельдцейхмейстеру не дали мне возможности изложить всё это дело ему с полною откровенностью. Несколько месяцев спустя меня уведомили, что такой-то начёт артиллерийского арсенала приказано сложить и меня от всякой ответственности освободить. Этот пример торжества правды меня чрезвычайно обрадовал, не говоря уже о том, что пожертвовать почти годовым содержанием при далеко не блестящих обстоятельствах было для меня не только неприятно, но положительно тяжко. При первой затем встрече в Варшаве с господином Вознесенским я ему рассказал всё это дело — и не мог не сказать: ‘Видите, опытнее-то оказался я, не потерявший веру в справедливость, а за пятьсот рублей можно купить в Варшаве хорошенькую коляску — жаль, что вы их бог знает зачем подарили бобруйскому арсеналу’.
Возвращаясь к осени 1856 года, я могу сказать, что я с удовольствием вспоминаю мой строгий и уединённый образ жизни того времени. Целое утро посвящалось делам полка, кроме часа, в который я ездил верхом на усиленных аллюрах, обедать ко мне собирались ежедневно: полковой священник, полковой и батальонный лекари, казначей, адъютант, квартирмейстер, жалонерный офицер и командир 3-го батальона, квартира которого была неразлучна с штаб-квартирою полка. После обеда с одним из офицеров я ездил гулять по унылым окрестностям города Рославля, чтобы не делать уступок назойливым требованиям дремоты, а по вечерам я с особенным удовольствием, в совершенном одиночестве и полнейшей тишине, продавался с любовью чтению, в котором недостатка никогда не было по исправности, с которою мне доставлялись из Петербурга всевозможные книги и журналы.
Кроме полкового штаба в Рославле помещался ещё штаб 1-й бригады 7-й пехотной дивизии. Бригадным генералом был в то время храбрый офицер из виленских татар, Бялый, он служил в молодых чинах в гвардии в Литовском полку и пользовался особыми милостями великого князя Михаила Павловича за примерную маршировку, безукоризненную салютовку и прочие достоинства, признаваемые лишь той эпохою, о которой теперь нельзя говорить подробно, чтобы не навлечь на себя нареканий в преувеличении или просто в умышленной и злостной лжи. Бялый был одарён хорошим аппетитом и выпить был не дурак, а потому любил у меня обедать, и чтобы иметь хотя некоторую практику на французском диалекте, я приглашал иногда к себе обедать M-me LefiХvre, старую француженку-гувернантку, жившую у инженера путей сообщения Б—ва, с которым я не желал иметь никаких сношений… хотя был знаком с подчинённым ему штабс-капитаном фон Мек. Это последнее знакомство сделалось нечаянно, благодаря моему полковому адъютанту Грейберу. Фон Мек был специально образованный офицер и хороший человек, так что меня нисколько не удивило, когда он впоследствии, благодаря постройкам железных дорог, составил себе огромное состояние. В то время у него уже были деньги и я с благодарностью вспоминаю, что он очень обязательно дал мне взаймы 2 000 рублей, когда после всех расчётов мой преемник, полковник Реми, потребовал с меня эту сумму и на мой вопрос — ‘помилуйте, за что? — на всё недостающее вы уже удовлетворены, неисправности, бывшие в полку, с большими расходами приведены в порядок — за что же эти 2 000 руб.?’
На все эти наивные вопросы, господин Реми отвечал мне, нисколько не смущаясь: ‘Конечно, вы правы — мне ничего, казалось бы, не следует, но всё-таки примите в соображение, что я принимаю полк, а вы его сдаёте… кроме того, я по приглашению корпусного командира приехал принять полк, не сдавая своего резервного батальона, чтобы вас не задержать, так как вы спешите уехать за границу, а полку предстоит передвижение, которое не обойдётся без затрат для полкового командира…’
Резоны господина Геми показались мне убедительными, благодаря Меку, я ему заплатил 2 000 рублей, которых у меня налицо не было, и тогда только понял, почему только немногие любят принимать полки в хорошем состоянии. Но я опять увлёкся рассказом, а потому должен возвратиться к осени 1856 года.
По возвращении моём из Москвы квартирмейстер представил мне счёты за время следования полка из Крыма в Рославль и экономию от справочных цен на фураж в 3 500 рублей серебром. На эти деньги я немедленно выписал из Варшавы полный хор инструментов, а из Петербурга всё необходимое для устройства отличной оружейной мастерской и нанял оружейного мастера из немцев. Чтобы дать возможность офицерам приобретать специально военные познания, я выписал целое собрание сочинений по разным отраслям военных наук и в двух экземплярах все необходимые руководства для офицеров, приготовляющихся поступить в военную академию. Тихий и скромный образ жизни давал мне полную возможность вполне оценить настоящее состояние наших войск, разумеется, судя по одному Смоленскому пехотному полку. Чем более я вникал во все подробности, чем более я приискивал средства к улучшениям или к устранению разного рода зол, тем более меня поражала громадность недостатков и необходимых средств для достижения желаемого.
В голодной губернии, а Смоленская имеет доказанное право на это прилагательное, — мои три батальона были расквартированы очень широко, по пять и шесть дворов на человека, так что в случае приказания немедленно собрать полк, при чудесах энергии и расторопности для этого потребовалось бы трое суток, при такой дислокации, рассчитанной для лучшего продовольствия солдат, ограниченных приварком несчастных сельских жителей, питающихся всегда дурным, а с первых чисел декабря, когда у них истощаются их жалкие запасы капусты, свёклы, картофеля и конопляного семени, одним дурным хлебом, солдат перестаёт быть солдатом, он предоставлен себе и воде божьей, не говоря уже о дурных наклонностях, развитию которых даётся большой простор по милости полного бездействия и совершенного отсутствия не только необходимого нравственного влияния, но самого простого надзора [Едва ли надо говорить, что всё здесь написанное совершенно изменилось к лучшему в последнюю четверть века вследствие тех преобразований, каким подверглась армия во всех сторонах своего устройства и быта, рассказ сенатора В. И. Дена сохраняет за собою только исторический интерес по отношению к безвозвратному прошедшему. — Ред.]. Распространение грамотности делается немыслимым, потому что, собирая школы при ротных дворах, батальонных и полковых штабах, сейчас возникает вопрос о продовольствии, который может быть разрешён весьма легко, но посредством недостающего рычага — денег. Офицеров обыкновенно стараются соединять при ротных дворах или батальонных и полковых штабах, но это редко удаётся, потому что для этого необходимы исключительно благоприятные условия, во всём расположении моего полка — один только ротный двор 3-й роты был прекрасно помещён в господском доме В. А. Кочубей [Рождённая графиня Кушелёва-Безбородко.], которая благосклонно разрешила офицерам по моей просьбе занять её усадьбу, в маленьких городах бедные жители беспрестанно и не без основания приносят жалобы на действительно тягостную для них квартирную повинность и потому, при всём желании полкового командира иметь влияние на офицеров, действовать на их образ жизни и мыслей делается также невозможным, они поневоле живут в деревнях, часто в курных грязных избах, кое-как отделённые от семьи несчастного крестьянина. В Рославльском уезде нет вовсе больших сел, а самые названия многих из них дают верное понятие о положении их жителей, — так я помню маленькие несчастные деревни под названием: Голодаевка, Бедствелка, Костогрызовка и тому подобные.
В моё время прапорщик получал пятнадцать рублей серебром в месяц содержания, почти все офицеры Смоленского пехотного полка происходили из мелкой шляхты западных губерний и не имели никакого состояния, кроме весьма немногих, образованием большею частью похвастать не могли и потому переносили с большим геройством своё грустное положение, чем молодые люди, привыкшие к лучшей обстановке, образованные и внезапно лишённые всех средств быть в обществе и получать книги. Мне случалось видеть, как прекрасно воспитанные молодые люди предавались отчаянию и делались пьяницами, я старался их поднять морально, занимать, развлекать, но ни одного не удалось спасти от овладевшей ими гнусной страсти. Число совершенно бесполезных офицеров, поведения, неприличного их званию, было так значительно, что я вынужден был удалить двадцать восемь человек из полка, одного из них, поляка, варшавского уроженца, Бер—го, я должен был приказать поднять пьяного до бесчувственности на базарной площади города Рославля и отправить на гауптвахту. Чтобы хотя раз в год видеть роту в полном составе, я приводил каждую роту поочерёдно в город Рославль на три недели и, таким образом, получал возможность приводить в исправность оружие, амуницию, обмундировку, но, увы, часто случалось задерживать роту долее трёх недель, а в конце года оказывалось, что две или три роты вовсе не были при полковом штабе и потому являлись к полковому сбору ещё в худшем против прочих виде.
В конце декабря, желая повидаться с батюшкою, я просил отпуска в Санкт-Петербург и взял с собой два проекта, мне казалось, что предлагаемое мной так очевидно полезно, что с радостью ухватятся за мои предложения, вышло совсем иначе, мне отказали и только двенадцать лет спустя, я не знаю по чьей инициативе, мои мысли приведены отчасти в исполнение. В одной записке, поданной мной в комитет военных улучшений, я доказал пользу и даже необходимость для линейной пехоты быть обученной сапёрному делу, а для практики предлагал по сношению с земством заняться исправлением дорог и мостов для установления надёжного сообщения между разбросанными частями моего полка, в другой я доказывал бесполезность хранения при ротах одиннадцатидневного провианта, поясняя, что при внезапном получении приказания выступить я могу во всякое время в Рославле заготовить сухари, пока полк будет собираться и, отправив вперёд хлебопёков, всегда буду иметь время и возможность вполне обеспечить продовольствие полка. Что храня провиант на ротных полуфурках и требуя постоянной доброкачественности сухарей, я должен допустить злоупотребление, а именно согласиться на неполную выдачу пайка и без того нуждающимся жителям и в заключение давая право ротному командиру для необходимого освежения сухарного запаса удерживать часть пайка — мне положительно невозможно контролировать действия ротного командира, то есть удостоверяться, не уменьшен ли им выданный крестьянину паёк более, чем это было крайне необходимо для освежения сухарного запаса.
Первое из этих предложений теперь (1872 г.) принято без его практической стороны, другое принято вполовину, то есть сухарный запас уменьшен, кажется, наполовину, а всё-таки потрачиваемый провиант на освежение сухарного запаса без пользы пропадает, а дурному ротному командиру предоставлен ещё больший простор для злоупотреблений, ускользающих от возможного контроля даже бдительного и строгого начальства. Равнодушие, с которым были приняты мои предложения в Петербурге, меня более удивило, чем огорчило, я возбуждал вопросы, разрешение которых было, по моему убеждению, и легко и просто, других вопросов я не касался, сознавая невозможность достигнуть хотя и необходимого результата, как то: прекращения нищенского способа продовольствовать армию, можно сказать, подаянием жителей, о пользе казарменного расквартирования, об увеличении количества товара для обуви и тому подобное. Всё это было мной брошено и, пользуясь особенно любезным ко мне расположением в обширном кругу моих знакомых (в то время я ещё любил общество), я предался совершенно светским увеселениям, так что мне даже редко удавалось обедать с отцом. Когда изредка я чувствовал, что во мне ещё таится честолюбие, я вспоминал обещание кн. А. И. Барятинского дать мне полк на Кавказе, что же касается моего Смоленского полка, то я уже решился его оставить при первой возможности, под каким-либо предлогом. Оказалось, однако, что третьей попытке моей принять участие в военных действиях не суждено было увенчаться успехом, кн. Барятинский, которому я не оставил никакой записки о своём желании перейти на Кавказ, уехал, а просить или, правильнее, упрашивать и ходатайствовать чрез доброжелателей мне было не по вкусу и не по характеру, итак, просрочив несколько недель, я скрепя сердце отправился в феврале обратно в город Рославль и не без какого-то успокоительного удовлетворения принялся по-прежнему за книги и полковые занятия.
Наконец, наступила весна, а с ней и усиленные заботы для приведения полка действительно в порядок, ружья почти все уже были приведены в исправность, но многие поступали в починку по невозможности внушить солдатам обходиться бережно с оружием. Весь полк был вновь обмундирован, обоз был в порядке, все лошади куплены молодые, хорошие, — одним словом, я бы совершенно спокойно ожидал предстоявших смотров, если бы не встречал полнейшей апатии к своим обязанностям между офицерами. В особенности молодые субалтерн-офицеры удивляли меня своим равнодушием, когда я им ежедневно доказывал не только, что они не знают устава, но что они и не делают ничего, чтобы с ним познакомиться. Мне не хотелось оставлять полка до представления его корпусному командиру, инспекторский смотр которого уже был назначен в первых числах июля. Наконец приехали мои старые знакомые, барон Карл Егорович Врангель, командир 3-го пехотного корпуса и его начальник штаба, Владимир Саввич Семека.
Я не стану описывать смотров и учений, почтенный и добрейший барон Врангель мало знал пехотную службу, но зато с любовью осматривал обоз и с похвалой отозвался о лошадях, и в особенности остался доволен ковкою моих лошадей, на которую действительно обращено было внимание, кузнецы мои были мастера своего дела, кроме того, я привёз из Петербурга английские образцы подков и запас гвоздей из мягкого и тягучего железа. Но не могу не упомянуть одной особенности, которой, вероятно, никому не случалось видеть при инспекторском смотру какой-либо части войск, дело в том, что когда полк выстроился для смотра, три офицера из вновь зачисленных из резервов были поставлены мной в двадцати шагах от правого фланга музыкантов для подачи жалоб корпусному командиру. Все эти жалобы заключались в том, что я объявил этим господам, что они в Смоленском полку по своим весьма предосудительным аттестациям служить не могут. Один из них приходил ко мне объясняться и на мой решительный отказ считать его офицером полка, которого я гордился быть командиром, сказал мне: ‘Помилуйте, господин полковник, я не имею состояния, если я оставлю службу — мне придётся умирать с голоду’.
Я ему на это отвечал: ‘Если вы не можете сыскивать себе пропитание трудом, то вы этим доказываете, что и служба не может ожидать от вас пользы, а потому умирайте, а в Смоленском полку для вас места нет’.
Вследствие этого разговора в рапорте, поданном генералу Врангелю, офицер этот, к сожалению, я забыл его фамилию, жаловался сначала на несправедливую аттестацию командира резервного полка, в котором служил, и добавлял: ‘А на все мои объяснения и просьбы оставить меня в Смоленском полку флигель-адъютант Ден предложил мне смерть’.
Всё это ужасно бы поразило корпусного командира, если бы он не был мной предупреждён, что я обещал трём офицерам, которым я не считаю себя вправе назначить места в рядах Смоленского полка, но долгом считаю доставить возможность законным порядком подать на меня жалобу, поставить их на правом фланге полка, когда полк будет выстроен для инспекторского смотра.
По отъезде барона Врангеля, я получил письмо от своего хорошего приятеля А. Д. Герштенцвейга [В то время был помощником дежурного генерала главного штаба его величества, генерала Катенина. — В. Д.]. Этот старый и добрый товарищ уведомлял меня, что он с удивлением получил прошение моё об увольнении меня в десятимесячный отпуск, уговаривал меня взять назад прошение, говоря, что он имеет особые причины давать мне этот совет. Я от души благодарил А. Д. Герштенцвейга за его дружеское ко мне расположение, но просил дать ход моему прошению, говоря, что я не вижу цели командования полком в мирное время. Десять дней спустя я получил высочайший приказ об увольнении меня по болезни в десятимесячный заграничный отпуск и второе письмо Герштенцвейга, в котором он порицал моё упорство и выражал сожаление, говоря: ‘Ты уже был предназначен для командования лейб-гвардии Стрелковым батальоном его величества’, — и прибавлял: ‘Во избежание неприятностей советую тебе до отъезда заграницу не показываться на глаза государю’.
Полк выступал в Варшаву, к счастью, господин Реми, назначенный на моё место, прибыл в Рославль за два дня до выступления полка, я ему немедленно сдал полк и после проводов, доказавших, что я, впрочем, с гордостью сознавал и прежде, а именно, что я заслужил уважение всех и даже расположение многих офицеров, а солдаты, с которыми я расставался с особенно горестным чувством, неоднократно наивно, хотя трусливо, но своеобразно выказывали своё сожаление, когда я по обыкновению ежедневно объезжал большие сараи, в которых они были расположены поротно. Последняя аттестация солдатского сердца, инстинктивно оценившего моё искреннее расположение и любовь к солдату, была единственною, но прекрасною наградою за время моего командования в течении одного года и восьми месяцев Смоленским пехотным полком.
7 июля, после полкового обеда, я заехал в полковую церковь, где от всей души помолившись богу, что сподобил меня благополучно прокомандовать полком и сдать его без особенных затруднений и неприятностей, я спешил уехать в Вонлярово…

XV
Поездка за границу
Сватовство и женитьба. — Отъезд за границу. — Остановка в Вене. — Представление австрийскому императору. — Венское общество. — Каммер-бал. — Встреча с старыми знакомыми. — Русское посольство. — Отъезд из Вены. — Венеция. Милан, Генуа.
1857—1859

В этих записках я ещё ни разу не упоминал о том, что я страстно был влюблён в Анну Александровну Вонлярлярскую. Еще в 1854 г., пред отъездом своим в Молдавию, с трепетным сердцем сознался я в своих чувствах почтеннейшей и добрейшей Вере Дмитриевне Вонлярлярской, которая с радостью приняла моё предложение, Александр Александрович Вонлярлярский, уже давно хорошо ко мне расположенный, также ничего не имел против моего желания назваться его зятем, но всё, конечно, зависело от самой Анны, нерешительности которой предстояло усложнить и затруднить вопрос, от решения которого зависело не только моё счастье, но и вся будущность, судьба.
В 1854 г., оставляя Петербург после сделанного мной предложения, я не получил никакого решительного согласия, тем не менее я считал себя, не без основания, женихом, а потому, после посещения мною семейства Вонлярлярских в сентябре месяце, я не только был огорчён, но озадачен и крайне удивлён сопротивлением, встреченным мной в самой Анне… О родителях я и не говорю, они были ко мне чрезвычайно расположены и дали не только своё согласие, но и действовали дружно в мою пользу. В Вонлярове я пробыл несколько дней, но безуспешно возобновлял свои предложения и, наконец, уехал в Варшаву, с намерением, повидавшись с отцом в Козеницах, на продолжительное время отправиться за границу. В Варшаве я неожиданно встретил своего старого учителя Sandoz’а, которому чрезвычайно обрадовался, а по возвращении из Козениц, к моему неописанному удовольствию и радости, получил эстафету из Смоленска, досадно мне, что у меня не сохранилась эта депеша, подписанная А. А. Ларским. Она меня уведомляла, что Анна согласна быть моей женой и что все с нетерпением ожидают моего прибытия в Вонлярово. Сообщив отцу о происшедшей неожиданной перемене в моих намерениях, я поскакал опять в Смоленскую губернию.
16 октября 1857 г. я обвенчался с Анною Александровною Вонлярлярскою, а несколько дней спустя с женой мы ехали за границу, на Варшаву, Вену — в Италию. В Вене нас задержала болезнь жены, и потому, ‘faisant bonne mine Ю mauvais jeu’, мне пришлось возобновить моё знакомство с этим городом.
Пользуясь любезностью нашего военного агента, генерала Торнау, я ездил в казармы, вновь построенные для пехотного полка, под названием ‘Franz-Joseph Kasernen’, и в другие, в которых стоял полк ‘Prinz Eugen Dragoner’. Первым командовал полковник барон Лебцельтерн, вторым граф Галленберг. Эти оба командира вряд ли сохранили приятное воспоминание моего знакомства и посещения расположений их полков. У барона Лебцельтерна, командира пехотного короля бельгийского полка, мне показали на кухне, в чём заключается обед австрийского солдата, а именно: в маленькой оловянной кастрюле — жиденький суп, с тяжёлою, грязного цвета клёцкой, попробовав не без отвращения этой пресной похлёбки, я обратился к барону Лебцельтерну с вопросом:
— А что же дают солдатам после этого супа?
Этот вопрос, несмотря на его наивность, видимо сконфузил и огорчил полкового командира, он лихорадочно стал мешать ложкою похлёбку и сказал:
— Aber um Gottes Willen, sehen Sie doch, da ist ja ein Kindeldrin (Да взгляните же, ради бога, в нём есть клёцка), — и показал мне кусок слизистого грязного теста.
С графом Голленбергом мне пришлось поступить ещё менее деликатно, когда мы обошли всю казарму и все конюшни и выходили на обширный двор, трубачи заиграли ‘Боже, царя храни’ и мне пришлось с особенным чувством раскланиваться и благодарить. Но, возвратившись в квартиру полкового командира, Галленберг, убеждённый, вероятно, что я восхищён всем мною виденным, просил меня сказать ему откровенно моё мнение. Я попробовал уклониться от прямого ответа, но он настаивал, упрашивая указать, что именно мне понравилось или заслужило порицание.
Выведенный из терпения настойчивым требованием похвалы, я ему сказал,
— Меня в особенности порадовало то, что у нас в России нельзя найти ни одной такой плохой казармы.
Это был удар неожиданный и ужасный… Мы холодно расстались и более не встречались, год спустя, как я узнал случайно, он скончался.
Когда я приехал в Вену, я думал пробыть там лишь необходимое время для отдыха жены, но она занемогла довольно серьёзно, и мне пришлось знакомиться с господином Опользером, знаменитым эскулапом того времени. Будучи в моде, он не мог часто посещать мою больную и потому откомандировал для ежедневного посещения своего адъютанта Завишица, кажется, — сербо-французский разговор которого смешил и развлекал Анну, несмотря на её болезненное состояние. Между прочими его оригинальными выходками, помнится мне его совет положить горчишник на грудь, выраженный следующими словами: ‘Madame, il faut mettre un moutard sur la poitrine’.
Опользера я вспоминаю с удовольствием как очень умного и образованного человека, он предложил показать мне венский, весьма значительный, анатомический кабинет, — и сам был моим cicerone. Объясняя мне, совершенному профану, разные восковые фигуры, представляющие верные изображения различных частей человеческого организма, он указал мне на почку и сказал при этом несколько слов, сильно меня поразивших, а именно:
— В настоящее время вам беспрестанно приходится слышать, такой-то господин страдал почкою, доктора определили, что болезнь такого-то происходит или имеет своё начало от почки или в почке. Die Aerzte, die so sprechen, sind verwegene Narren! (Врачи, говорящие это, набитые дураки!). По сие время медицина ещё положительно не определила, в чём заключается роль почки в человеческом организме, следовательно, приписывание почке разных страданий есть нелепость. Вы можете смело ссылаться на моё мнение, если вам придётся слышать глубокомысленные определения причин болезни, от почки происходящей, делаемые неучами или шарлатанами’. Это чистосердечное сознание в неведении со стороны умного человека и весьма известного врача меня чрезвычайно поразило, и я тогда же записал его слова.
Первоначально я думал нигде не показываться в венском beau-mond’е, но вышло иначе. Престарелый австрийский и русский фельдмаршал Радецкий скончался в Милане, и для отдания ему последней почести государю угодно было приказать отправить из Варшавы целую депутацию. Она состояла из генерал-лейтенанта С. И. Бутурлина, флигель-адъютанта полковника Гербеля, в то время командовавшего лейб-курляндским уланским его величества полком, командира Могилёвского пехотного полка, полковника Вознесенского, инженер-подполковника Спиридонова, командира 7-го стрелкового батальона (не припомню фамилии) и адъютанта генерала Бутурлина, поручика барона Деллингсгаузена, впоследствии моего адъютанта.
Когда я узнал о предстоявшем торжественном погребении графа Радецкого и прибытии русской военной депутации, мне казалось приличным принять участие в этой церемонии, а потому я выразил желание нашему послу при венском дворе, барону Будбергу, представиться австрийскому императору. Русская депутация, приехавши в Вену, в этом городе только переночевала и на другой день, в шесть часов утра, спешила отправиться в Милан, так что я только мельком успел повидаться со своими старыми знакомыми и с нетерпением ожидал её возвращения в Вену, где предполагалась торжественная погребальная процессия от Триестской станции железной дороги — до северной. Тело покойного австрийского и русского генерал-фельдмаршала предполагалось везти в его имение.
Чрез два дня барон Будберг сообщил мне императорское приглашение к столу — как в Вене выражаются — ‘ich werde zur Kaiserlichen TДfel — gezogen, bestellt oder befohlen’, эти три последние выражения употребляются смотря по степени верноподданнического усердия, вообще в придворных сферах я заметил много подобострастия, даже лакейских замашек, о которых я при дворе Николая Павловича и понятия не имел. Вместе с приглашением барон Будберг запискою уведомлял меня, что перед обедом граф Грюнне, которому я уже сделал визит, представит меня императору.
Граф Грюнне играл в то время весьма важную роль, он был первым генерал-адъютантом, заведовал центральною военной канцеляриею, то есть был начальником главного штаба и обер-шталмейстером двора. Его в армии ненавидели и приписывали его карьеру и почести, которыми он пользовался, только благосклонности эрцгерцогини Софьи, матери императора.
В назначенный день и час я отправился, разумеется, в мундире, во дворец, то есть Hofburg. При входе один из придворных лакеев вручил мне карточку, на которой было означено возле кого мне сидеть: Zur rechten такого-то, zur linken такого. Граф Грюнне представил меня немедленно графу Нобиле, обер-гофмейстеру императрицы, который объявил мне, что он представит меня императрице ‘nach der Tafel’ (после обеда). В числе приглашённых, кроме меня, я заметил ещё нескольких военных, приехавших от мелких германских дворов по случаю похорон графа Радецкого, тут же было несколько австрийских офицеров, флигель-адъютантов и военных с камергерскими ключами над фалдами мундиров.
При входе в залу императорской четы Франц-Иосиф оставил императрицу и немедленно подошёл ко мне, теперь я не в состоянии передать слово в слово всё им мне сказанное, помню только, что он спешил выразить своё удовольствие за присылку государем целой депутации на похороны графа Радецкого. ‘Der Kaiser ist so gЭtig — er hat uns viel Officiere geschickt’ (государь так добр — он прислал к нам столько офицеров), это сохранилось в моей памяти, тем более, что барон Будберг мне пояснял впоследствии, что с давнего времени это был первый признак кордиальных отношений со стороны русского двора.
Во время разговора с императором, конечно, не представлявшего ни малейшего интереса, я был неприятно поражён старанием его величества избегать встречи моих взоров. Казалось, что форма и вид моей обуви его особенно заинтересовали, потому что он упорно её осматривал во время всего нашего разговора и тем напоминал мне, что, может быть, он сам сознаёт в душе свою неправоту относительно России. Граф Грюнне был моим любезным соседом за столом, предлагал свои услуги и обещал показать арсенал, военные мастерские, офицерскую кавалерийскую и артиллерийскую школы, а равно и императорскую конюшню. Всем этим я воспользовался впоследствии вместе с членами нашей русской депутации.
После обеда согласно программе граф Нобиле представил меня императрице, приветливость и любезность которой ещё увеличивали приятное впечатление, производимое её блистательною красотою. Туалет её был до того изящен, что я его рассмотрел в подробности до того, что мог вечером передать жене все подробности её туалета. К сожалению, не могу припомнить кто были дамы, которые с нами обедали, гофмейстерина императрицы — пожилая, но живая и весёлая женщина, объявившая мне при первом слове о своей искренней симпатии к русским, и две фрейлины, из которых одна, кажется, графиня Ламбах или Берг, отец которой был растерзан чернью в 1848 году, кажется в Пеште. Ещё должен сказать, что меня тут же представили князю Карлу Лихтенштейну, генералу от кавалерии, обер-камергеру, Андреевскому кавалеру, кажется, обер-гофмаршалу, одним словом первому чину двора. Это была личность уже в то время исключительная в Вене, весёлый, постоянно праздный, интересующийся исключительно мелочами, не примирившийся с преобразованиями, вынужденными событиями 1848 года, инстинктивно преданный России — в предположении, что её не могут коснуться либеральные нововведения, по его словам столь много повредившие Австрийской империи. Этого оригинала настоящего образчика венского ‘bon vieux temps, я впоследствии часто встречал и постоянно удивлялся его весёлости, придаванию значения пустякам и непониманию, что кроме императорского двора есть в мире и ещё что-нибудь, хотя бы балет к которому, о! противоречие, он был очень неравнодушен.
Вообще венское высшее общество отличалось тем, что французы называют ‘puИrilitИ’… Для примера расскажу здесь случай, давший в то время в Вене повод к нескончаемым толкам и рассуждениям. Молодые и очень пожилые люди в клубах, встречаясь на улицах, при дамах, спрашивали друг друга:
— haben Sie das Wunder geschaut?
— Ich habe es gesehen, s’ist gar schn, — отвечал другой, и тому подобное.
Эти постоянные разговоры, без сомнения, сильно бы меня заинтересовали, если бы я случайно не был из первых посвящён в эту, всех столь сильно занимавшую, тайну. У графа Голленберга была гнедая кобыла, у которой неожиданно вдруг побелели хвост и грива. В течении двух недель вся венская fashion ездила в казармы Prinz Eugen Dragoner, чтобы любоваться чудом.
Наконец возвратилась наша депутация из Милана и все эти господа приехали навестить меня в штатском платье, причём необыкновенно худощавая фигура старого моего товарища Данилы Карловича Гербеля заставила меня смеяться от души. Для увеселения всей съехавшейся иностранной публики при дворе был назначен немногочисленный бал ‘Kammerball’ [Почётная публика сидела за маленькими столами, на центральном председательствовал император, на других эрцгорцоги. — В. Д.], на который и я получил приглашение.
На этом каммербале меня представляли разным престарелым военным нотабилитетам, генерал-фельдмаршалам, графу Вальмодену, Братиславу и генерал-фельдцейхмейстеру фон Гесс, приобретшему громкую известность в должности начальника главного штаба графа Радецкого во время славной итальянской кампании сего последнего в 1848 году. Генералу Гесс я напомнил, что я уже имел честь быть ему представленным в Санкт-Петербурге, куда он приезжал на манёвры, напомнил ему необыкновенные милости, внимание и любезность, которые так щедро оказывал ему незабвенный Николай Павлович, ‘а вы это очень скоро забыли, когда решились принять командование над армиею, которую неблагодарное правительство ваше сосредотачивало в 1854 году в восставшей Галиции, чтобы остановить военные действия на Дунае’.
Эта довольно дерзкая с моей стороны выходка мне памятна по необыкновенному действию, ею произведённому: хитрый и умный старик совершенно смутился, оправившись немного, он мне сказал мягким ласкающим голосом: ‘Любезный полковник, вы забываете, что мы — военные, что мы должны исполнять приказание, как бы оно ни было тяжело нашему сердцу’.
А я продолжал: ‘К счастью, богу не угодно было благословить ваших предприятий, вы помните, как вы потеряли от холеры около 30 000 человек, и с какою поспешностью вам пришлось переводить остатка вашей армии из восточной в западную Галицию…’
Видя, что он имеет дело с каким-то завзятым русским преданным и восторженным поклонником императора Николая Павловича, не признающим необходимости никакой утайки, старый Гесс [Несколько недель после моего разговора с ним генерал Гесс скончался в Вене. — В. Д.] поспешил меня оставить. О потерях в австрийской армии в Галиции я получил пред тем положительные сведения, как равно о злоупотреблениях при перевозке (мнимой) провианта из окрестностей Львова в западную часть Галиции. Дело в том, что чиновники интендантства, получившие приказание и средства для перевозки огромных запасов провианта, рассчитали, хорошо зная местные условия хлебной торговли и цены в известную минуту, что им гораздо выгоднее продать весь провиант, заготовленный в окрестностях Львова, купить соответственное количество близ Кракова по низшим ценам, а все суммы, отпущенные на перевозку, положить в карман. Горько сознаться, но я был доволен, что не у нас одних совершаются подобные штуки. Но мне не было суждено долго радоваться, потому что я вскоре узнал, как серьёзно австрийское правительство относилось в этим злоупотреблениям, семнадцать человек, служивших в интендантстве, были уличены в мошенничестве, лишены прав и приговорены к каторжной работе, после конфискации всего их состояния. Это заставило меня призадуматься, внутренне сознавая, что если бы у нас и открылось что-либо подобное, главные виновники, конечно, нашли бы возможность, если не оправдаться, то, по крайней мере, за недостатком улик остаться в подозрении, не отвечая своим имуществом за убытки, причинённые государству (1855 г.)…
Старик Вальмоден [Граф Walmodon-Gimborn, фельдмаршал-лейтенант, род. в 1769 г. — Ред.], уже известный начальник отряда, действовавший одновременно с Тетенборном на севере Германии в 1813 году, несмотря на преклонность лет, любил общество молодых людей и был один из постоянных посетителей известной ‘Фанни Эльслер‘, у которой еженедельно собиралось много молодых людей, и где, как мне говорили, благодаря совершенной непринуждённости, находили большое удовольствие члены высшего венского общества. Одним из постояннейших членов этого салона был также генерал Гиулай, так плачевно окончивший своё военное поприще под Маджентою. Гиюлай, которого я также знал в Петербурге, доказал, что он умел путешествовать с пользою, он научился в Петербурге пить водку пред обедом и запоем играть в ералаш, а по возвращении на родину страстно предался прозелитизму, так что ералаш был в моде в Вене.
Из числа старых моих знакомых должен я ещё упомянуть бригадного генерала графа Феттера, который мне так обрадовался, что угощал шампанским [Со стороны немца — это много. — В. Д.] в гостинице ‘Zur Stadt Frankfurt’, где мы вместе обедали. Чаще других встречал я в Вене по хорошим его отношениям к членам нашего посольства прусского военного агента майора Кошеке, получившего впоследствии военную известность, командуя дивизиею в 1871 г., и вступившего в Париж по заключении мира Германии с Францией’, это был приятный и образованный молодой человек, которого я навестил впоследствии, проезжая чрез Берлин в 1858 году.
Затем мне остаётся только с благодарностью вспомнить о личном составе нашего венского посольства.
Главой его был барон Будберг, он был предметом зависти всего вашего министерства иностранных дел потому, что, имев случай сделаться известным ещё в молодых летах государю Николаю Павловичу и снискать его расположение, он, будучи, кажется, только коллежским советником, был назначен посланником в Берлин, а чрез несколько лет уже тайным советником в Вену, он и милая и любезная жена его, урождённая Убри, оказывали мне много внимания, любезности и хлебосольства. Советник посольства, князь А. Волконский, мне ещё прежде был известен в Варшаве, женатый на немке — баронессе Лилиен, он был в Вене как дома и, желая мне быть полезным, оказывал мне всевозможные услуги с самою утончённою предупредительностью. О военном агенте генерале Фёдор Фёд. Торнау я уже вспоминал, это был добрейший человек, но большой оригинал, ненавидел дипломатов и утверждал, что как у нас, военных, кампании заносятся в формулярный список, так у дипломатов — обеды, которым они придают такое огромное значение. Я с ним познакомился ещё в 1854 году, в Яссах и, кажется, по своим отличным отношениям к барону Д. Е. Сакену, имел случай быть ему полезным. Барон Торнау, бывший долго, кажется, два года, в плену у разных горских обитателей западного непокорного нам Кавказа, состарился преждевременно и вынес из своего плена особого рода мнительность и подозрительность, ему постоянно казалось, что всеобщее внимание обращено на его малейшие действия, что ему следует поэтому во всём соблюдать строгую тайну и осторожность. Несколько лет после наших, почти ежедневных, свиданий в Вене, им напечатана преинтересная статья, кажется, в ‘Русском Вестнике’, немедленно переведённая на немецкий и французский языки под заглавием ‘Воспоминания моего плена у горцев Кавказа’. Это небольшое сочинение, преисполненное интереса по содержанию, представляет ещё особенную прелесть изящною формою изложения.
Я никогда не забуду скуки, испытанной мной на этом балу [Камер-бал], в особенности за ужином, — моё звание флигель-адъютанта и почёт, вследствие того же мне оказываемый, были тому причиной. Ещё далеко до ужина, какой-то фурьер вручил мне записку, в которой значилось, что я должен сидеть за ужином за столом, на котором председателем будет эрцгерцог Франц-Карл, между двумя престарелыми знатными особами, принадлежавшими, вероятно, в начале столетия к прекрасному полу, je me santais trХs mal Ю mon aise (мне было не по себе), говорили по-немецки, мало и весьма неинтересно — и притом не всегда попятным для иностранца венским языком. Взглянуть направо или налево было опасно, потому что взор мой невольно встречал с одной стороны жирные и красные, с другой худощавые жёлтые и морщинистые плечи, одинаково разукрашенные превосходными бриллиантами, моих старух соседок, которым, к довершению неловкости моего положения, я не был представлен и потому, если бы я и владел венским наречием, не считал бы себя вправе заводить разговора с милыми, но уж чрезчур древними соседками. Несколько дней спустя я заехал к какому-то банкиру, фамилии не помню, для получении денег, высланных из России. Этот банкир был очень любезен, предлагал ложу в театр и уговаривал не уезжать, потому что скоро будет при дворе блистательный бал. Я ему на это отвечал, что я уже был на балу.
— Ah, — вскочив со стула, сказал банкир, — Sie sind aul dem Kammerball gewesen (А, вы были на каммербале), — и при этом отвесил мне пренизкий поклон.
Эта выходка ещё раз доказывала мне уже прежде замеченную мною слабость жителей Вены к высшим сферам, несмотря на политические права ‘Errungenschaften’ 1848 года, когда так много было говорено о ‘Gleichberechtigung’. Всякий житель Вены преклоняется перед титулом, не имея на то права, охотно ставит пред своей фамилией ‘von’, а если этого не дерзает, то нарочно печатает свои визитные карточки по-французски и тогда уже смело злоупотребляет партикулою ‘де’. Эти последствия аристократического Hochmuth’а прежнего времени, особенно чувствительного не только в Вене, но и в других маленьких государствах великой Германии, понемногу сглаживаются и, надо надеяться, что в будущем столетии образчики неслыханных преимуществ одного сословия над другими будут передаваться от одного поколения другому, как нам теперь передают исторические исследования, приводящие нас в содрогание, примеры жестокостей, порождённых в средневековые времена нетерпимостью и непониманием христианского духа, не допускающего отсутствия равноправия и истинного человеколюбия.
Наконец, кажется, в начале февраля здоровье жены позволило нам продолжать предпринятое путешествие и мы отправились на Триест в Италию, в Триесте мы застали начало итальянского карнавала и впервые испытали удовольствие бросания так называемых ‘Confetti’.
В триестской гостинице мы застали шесть градусов тепла, вследствие чего я простудился и уже больной приехал в Венецию, вероятно, по этой причине, а, может быть, и по случаю холодной, совсем не итальянской погоды, Венеция произвела на меня не только грустное, но даже тяжёлое впечатление. Par acquit de conscience (для очистки совести) я спешил осмотреть многочисленные достопримечательности этого исключительного города, и, пробыв в нём не более недели, мы спешили его оставить, но всё-таки опоздали в Милан к известному ‘Carnavalone’ [Так называется в Милане первая неделя Великого поста, которую празднуют в силу особенных привилегий, данных папою, как в других городах мясопустную, и потому со всех концов Италии к этому времени стекается туда многочисленная публика для забавы и развлечения. — В. Д.]. Я спешил представиться принцу Александру Гессенскому, брату нашей императрицы, и был принят им чрезвычайно любезно, даже радушно, жена его, княгиня Баттенберг, бывшая графиня Гауке, просила меня привезти жену к ним в ложу в тот же вечер в ‘La scala’. На другой день мы у них обедали. Но всё это переносило меня в Петербург и Царское село, а мне хотелось Италии, и потому я спешил исполнить в строгом смысле долг туриста и покончить расчёты с севером, перебравшись за Апеннины.
Все улицы Милана и окрестности этого величественного, но скучного города были покрыты мокрым снегом, когда мы из него выезжали в огромной наёмной карете, вечером в тот же день прибыли в Наварру, а оттуда, уже впотьмах, по железной дороге переехали горы и, кажется, в одиннадцать часов вечера прибыли в Геную, где мне показалось жарко, а на другой день вид моря, совершенно весеннее солнце и цветущие померанцевые деревья привели меня в совершенный восторг, наконец я почувствовал себя действительно в Италии, перестал спешить и с увлечением предался новым и приятным впечатлениям.

XVI
Пребывание в Курске. — Откупщик Логинов. — Нравы и обычаи курских помещиков. — Н. Я. Стремоухов. — Барон Будберг. — Мне предлагают место курского губернатора. — Толки, предшествовавшие 19 февраля 1861 г.
1860 и 1861 годы

С каждым годом число флигель-адъютантов увеличивалось, а значение их соответственно падало. Командировки делались редкостью, дежурить приходилось один раз в два месяца, за исключением одного месяца в году, когда с лишком тридцать человек рассылалось по России для наблюдения за правильностью призыва отпускных или рекрутского набора. Так, в этом году я был назначен контролировать сначала призыв отпускных в Петербургской губернии, а потом в Курской. Жена моя проводила лето в Вонлярове, и потому я поехал к ней, и уже вместе отправились мы в город и губернию, на пользу которых мне суждено было впоследствии бесплодно посвятить лучшие мои силы, предприимчивость, энергию, причём разочароваться в людях и приобрести множество врагов только строгим исполнением своей обязанности.
Курск мы застали совершенно безлюдным, помещики в то время ещё жившие зимой в своих домах в городе, были в деревнях, налицо были лишь должностные лица.
Губернатор [Николай Петрович Бибиков, бывший шесть лет губернатором в Симбирске и в то время дослуживавший пятый год в Курске. — В. Д.], администратор старого покроя, был человек смирный, малограмотный, усердно старавшийся об одном, чтобы всюду царствовали ‘тишь да гладь и божья благодать’, а другими словами, чтобы всё было шито да крыто. Несмотря на эти отрицательные качества, Николая Петровича не любили.
Предводитель (ныне покойный) Николай Яковлевич С., мой старый знакомый (он начал службу в лейб-гвардии Конно-пионерном дивизионе), с губернатором не ладил, а впоследствии эти господа разошлись до ненависти. Николай Яковлевич был человек лукавый, малообразованный, завистливый и, что всего хуже — в крепостнических отношениях у своей супруги… дед её, некто Логинов, был товарищем кутежей Григория Александровича Потёмкина до его поступления на службу. Во время силы или, как тогда выражались, случая, Потёмкин вспомнил о своём компаньоне и послал его отыскивать в Москву, его отыскали в одной из харчевен пьяного и оборванного, отвезли в Петербург, но не посмели в таком виде представить Потёмкину, а потому сначала сводили в баню, а потом прилично одели. Несмотря на то что от зоркого глаза Потёмкина не могло укрыться, как низко упал бывший товарищ его разгульной жизни, он его принял милостиво и советовал ему принять участие в винных откупах. Получив ответ, что за неимением средств к жизни, а тем более капиталов, необходимых для залогов, это невозможно, Потёмкин объявил, что это его забота, и действительно доставил ему собственноручное поручительство императрицы, с которым Логинов был допущен сенатом к торгам и получил откупа петербургский и московский, немедленно взял значительную сумму отступного за первый и отправился лично хозяйничать вторым в Москву. Видно, дела пошли недурно, потому что он оставил сыну несколько тысяч душ. О всех этих происшествиях с бедным разночинцем Логиновым мне передавал гораздо обстоятельнее и подробнее очень интересный и умный старик, игравший в своё время немаловажную роль в Курске — Викентий Семёнович Студзинский. Я нарочно указываю на источник этих сведений, потому что некоторые из них не согласуются с тем, что нам по сие время известно о молодости князя Таврического.
К сожалению, не подозревая, что мне придётся в скором времени управлять Курскою губерниею, я не старался заводить знакомства и поближе узнать местных условий жизни. Всё, что до меня доходило о нравах, обычаях помещиков, чиновничества и даже местного духовенства, возбуждало отвращение, даже ужас. У Николая Петровича Бибикова был камердинер, известный целой губернии как человек нужный и влиятельный, чрез которого можно было обделывать делишки. Бывший до N. N. губернским предводителем Н. Я. С., обедая у губернатора, не уезжал домой, когда Бибиков после администраторских трудов отходил ко сну, а ходил (к сожалению, я забыл имя и отчество пресловутого камердинера) к случайному человеку и там закуривал сигару, и, препровождая время в приятной и полезной беседе, терпеливо выжидал минуты пробуждения начальника губернии для составления партии его превосходительства. Вредное влияние этого камердинера дошло в конце 1860 г. до сведения министра внутренних дел и губернатору было приказано с ним расстаться. Право, невольно берёт недоумение, чему во всём этом наиболее нужно удивляться!
Николай Алексеевич С* был тип местного курского дворянина, хитрый по натуре, ловкий, уклончивый и совершенно необразованный. К сожалению, у меня не сохранилось пространных его замечаний на проект, так называвшийся в то время, ‘улучшения быта помещичьих крестьян’. Этими замечаниями крепостник-помещик пренаивно высказывал неодолимое отвращение к проектированной законодательной реформе и старался застращать правительство нелепейшими последствиями, которые ему представляли воображение, возбуждённое малодушием и весьма неспокойною совестью. После указа 19 февраля 1861 года, Николай Алексеевич приезжал только раз, и то не надолго, в своё имение ‘Фатеж’, Льговского уезда, затем жил и умер несколько лет спустя в Санкт-Петербурге. Он был слишком стар, чтобы освоиться с новыми ненавистными порядками, заставлявшими признавать человеческие права людей, находившихся ещё так недавно в бесконтрольном распоряжении каприза, прихоти, а часто и непостижимой жестокости помещика.
Возвращаюсь к семейству С., чтобы дать понятие о нравах, четверть века тому назад бывших в Курской губернии. Жена Николая Алексеевича, рождённая Д., считалась доброю и почтенною женщиной, но её покровительством пользовался Николай Гаврилович Д., отличный исправник Льговского уезда. Я говорю ‘отличный’ потому, что он был настолько умён, чтобы чутьём узнавать характер, взгляд, требования и направления каждого губернатора. Притом он был дельцом и настолько деятельным, что успевал лучше других управлять большим уездом и притом заведовать имениями и делами многих помещиков.
У четы С. было два сына и одна дочь. Старший из сыновей, Пётр Николаевич, воспитанный, как и младший, Николай, в императорском лицее, был не глуп, несмотря на это, ему вначале не везло, поступив на службу в министерство иностранных дел, он много лет прозябал в Рагузе консулом, и потому за ним в Курске долгое время сохранялось прозвище принца Рагузского. Впоследствии ему была поручена в Крыму канцелярия пришельцев из разных губерний, тут он испытал крупную неудачу… Канцелярия эта не состоялась, несмотря на заботливость и предусмотрительность начальства. Новые колонисты как-то не вовремя прибыли в Крым в позднее время года, не было заготовлено ни материала для построек, ни продовольствия, большая часть перемёрла, остальные разбежались.
Впоследствии я уже застал Н. П. С. вице-директором азиатского департамента министерства иностранных дел… [Все упоминаемые здесь лица — покойные.]
Возвращаясь к деятельности своей того времени по призыву отпускных нижних чинов, не могу не упомянуть о подполковнике, командире курского гарнизонного батальона, бароне Б., шурине генерала Л., начальника всей внутренней кражи, как тогда говорили, и стражи официально. Впоследствии мне придётся говорить подробно о существовавших в то время беспорядках и ужасах этой фиктивной внутренней стражи. Теперь мне приходится сказать только, что я ежедневно по утрам несколько часов проводил в казармах и тогда уже получил убеждение, что этот барон Б., женатый на курской дворянке М., был скорее похож на немецкого лабазника, чем на командира русского батальона, что он, пользуясь протекциею корпусного командира, дозволял себе всевозможные злоупотребления и довёл батальон, ему вверенный, до отвратительного состояния и до такого упадка дисциплины, что нижние чины гораздо более были похожи на бродяг, чем на солдат. К счастью, я в то время не имел поручения входить в подробности хозяйственного и фронтового состояния батальона и старался только по возможности скоро окончить призыв, в чём и успел с помощью губернатора и исправников.
В это моё пребывание в Курске я часто виделся с Николаем Яковлевичем С., местным щигровским помещиком и губернским предводителем дворянства. Если я возвращаюсь к этой личности, то это потому, что я впоследствии подозревал его в участии не только отставки Бибикова, но и моего назначения губернатором. Должно быть, я ему показался простачком удоборуководимым и, вероятно, он указывал на меня графу Петру Андреевичу Шувалову, в то время состоявшему директором департамента общих дел министра внутренних дел.
Возвратившись в Петербург, я, как обыкновенно, поехал представляться государю в Царское село, пришлось долго ожидать приёма вместе с министром внутренних дел, Сергеем Степановичем Ланским, который много расспрашивал меня о Курске и его деятелях, я очень хорошо помню, что я сильно защищал Бибикова, говоря, что против него интригуют многие, но что он человек спокойный и хотя и придерживается общих оснований тогдашней губернаторской службы, то есть не гнушается откупным содержанием и не отличается гениальностью, но всё-таки не похож на портреты, представляемые министру доброжелателями, которые, если бы были назначены на его место, делали бы то же самое, но, вероятно, в бOльших размерах.
Я этому разговору не придавал никакого значения, и вспомнил о нём гораздо позже, а именно уже зимой, когда однажды заехал к П. А. Шувалову, он меня встретил словами: ‘Как я рад, что ты заехал, я только что приказал закладывать сани, чтобы ехать к тебе по поручению Ланского. Министр тебе предлагает должность курского губернатора и поручил мне тебе сказать, что он очень желает, чтобы ты принял это назначение и немедленно дал утвердительный ответ’.
Я был совершенно озадачен, никогда я не думал оставлять военную службу и не готовился к такой роли в администрации, и, конечно, отвечал, что подумаю и дам ответ. На вопрос: что же с Бибиковым? Шувалов показал мне предлинное и совершенно безграмотное письмо, которым Николай Петрович просил министра исходатайствовать ему увольнение от службы и о назначении пенсии. Я вообще не любил советываться, но предложение, мне сделанное, было до того неожиданно, что я счёл долгом серьёзно переговорить об этом с некоторыми лицами, мнением которых дорожил, все советовали принять новое назначение [Кроме покойного А. Д. Герстенцвейга, который давал понять, что меня имеют в виду для одного из хозяйственных департаментов военного министерства. — В. Д.], кажется, не вдаваясь в подробности значения и важности губернаторской должности, в то время когда Положение, впоследствии известное под названием 19-го февраля 1861 года о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости, уже было высочайше одобрено и когда с часу на час ожидали манифеста об освобождении крестьян.
Долго я колебался и не давал ответа, но мне кажется, что конфиденциальные сообщения Герстенцвейга были главною побудительною причиной наконец выраженного мною согласия. Я очень хорошо понимал, что мне будет ещё труднее отказываться от должности директора провиантского департамента военного министерства, а должность эта казалось мне гораздо труднее и неблагодарнее — губернаторской.
Через три дня после посещения мной С. С. Ланского для изъявления ему согласия принять предложенную мне должность, высочайшим приказом 19 января 1861 года я был назначен курским военным губернатором, управляющим и гражданскою частью.
На другой же день я представлялся государю по случаю нового назначения и был удивлён тем, что государь в самых милостивых выражениях благодарил меня за принятие мною должности губернатора.
В то время в одном доме со мной жил сенатор, бывший в трёх губерниях гражданским губернатором (а именно в Калужской, Черниговской и, наконец, Петербургской), Н. М. С., старый мне знакомый по клубу. Он мне предложил свои услуги, чтобы меня снабдить практическими указаниями, чего избегать, на что настаивать, за чем особенно следить, кому делать визиты, кому послать карточки и тому подобное. Я только слушал и просил позволения записать особенно важные указания. Эту записку я держал у себя в Курске на письменном столе и всякий раз, как моя собственная практика указывала на полнейшую несостоятельность мнений Николая Михайловича, я против отметки, сделанной в Петербурге со слов Н. М., писал: ‘—ъ>, когда я приводил в порядок бумаги пред отъездом из Курска, в конце 1863 года, эта бумага попалась мне на глаза, на ней против двадцати шести пунктов сочинения Н. М. было двадцать три раза написано: ‘—ъ’.

* * *

Любопытное это было время, — когда все знали, что государь остаётся непоколебимым и твёрдо решился во чтобы ни стало исполнить последнюю волю своего отца и осуществить реформу, которой желали императоры Александр I и Николай, но не могли или не успели привести в исполнение.
Здесь я могу привести записанные мною слова императрицы Александры Фёдоровны, сказанные мне в августе или сентябре 1860 года, когда я к ней являлся после производства в генерал-майоры. Надо сказать, что вдовствовавшая государыня Александра Фёдоровна принадлежала в числу неверующих в возможность упразднения крепостной зависимости крестьян.
— ‘Si feu mon mari, qui a toujours si ardemment desir la libration des paysans, n’est pas parvenu a raliser ses desirs,-comment cela pourrait-il russir mon fils?’ (Если покойному мужу моему, так горячо желавшему освобождения крестьян, не удалось осуществить своего желания, — каким же образом может это удасться моему сыну?).
Большинство русской публики не разделяло этого мнения императрицы, все знали, что реформа неминуема, крепостники были взбешены, тем более что самое обыкновенное приличие не позволяло явно выказывать неудовольствие, но в тесных кружках между собой они не стеснялись и с запальчивостью, даже в не принятых выражениях, относились к действиям правительства, к намерениям и высказанной воле государя.
Значительные помещики высшего круга, лучше воспитанные, не управлявшие никогда сами своими вотчинами и даже мало вникавшие в настоящую суть вопроса, считали долгом (конечно, некоторые) кричать против нарушения права собственности и не признавали ни справедливости, ни возможности ‘земельного надела’.
Некоторые шли далее и доказывали, что если государь хочет освободить крестьян на счёт дворян, то справедливость требует, чтобы и дворянам были гарантированы особенные права конституциею, парламентом, то есть народным представительством с палатою господ. Составленные некоторыми из помещиков beau-mond’а записки в этом духе секретно передавались из рук в руки, причём можно было наслушаться невероятных, в высшей степени непрактичных и несвоевременных требований и суждений.
За два дня до опубликования достопамятного манифеста 19 февраля 1861 года меня о том предупредил граф Пётр Андреевич Шувалов.

XVII
Деятели 1840—1850 годов
Список флигель-адъютантов. — Характеристика разных лиц: Князь М. Д. Горчаков. — Граф Морни. — А. Л. Потапов и друг. — Две эпохи в царствование императора Александра II.

Список флигель-адъютантов в последний год царствования императора Николая Павловича.
В последний год царствования государя Николая Павловича был нижеследующий список флигель-адъютантов (привожу этот перечень с особенными отметками):
1. Граф Николай Трофимович Баранов.
2. Граф Ф. Д. Алопеус, командовал Александрийским гусарским полком.
3. Князь Алексей Борисович Куракин, командовал дивизионом в Кавалергардском полку.
4. Князь М. Д. Волконский, командовал Муромским пехотным полком.
5. С. Е. Кушелев, командовал гренадерским Барклая де-Толли полком.
6. Н. Н. Анненков, вице-директор инспекторского департамента военного министерства.
7. Барон Э. Н. Мирбах (1).
8. Князь В. Д. Голицин в лейб-гвардии Уланском полку, командовал дивизионом. 9. А. Д. Герстенцвейг (2).
10. Граф Ф. А. Гейден, начальник штаба 1-го пехотного корпуса.
11. Граф Валериан Егорович Канкрин, командовал Кинбурнским драгунским полком.
12. Князь Фёдор Иванович Паскевич (3).
13. Князь В. Ил. Васильчиков, в Валахии при князе М. Д. Горчакове.
14. М. Л. Дубельт, командовал Белорусским гусарским полком.
15. А. Е. Тимашев, начальник штаба драгунского корпуса.
16. А. П. Ахматов (4).
17. Граф Г. К. Крейц (5).
18. Князь Гр. Гр. Гагарин, в отсутствии по рисованию в Грузии.
19. Князь П. Р. Багратион (6).
20. Барон Л. П. Николаи, командовал полком на Кавказе.
21. Н. Д. Чебышев (7), в гренадерском полку, юбилейный.
22. Граф Н. А. Орлов при фельдмаршале Паскевиче, на Дунае.
23. Барон Тетенборн (8).
24. Князь А. В. Оболенский.
25. Н. Г. Сколков, в Крыму, при князе Меншикове.
26. Д. И. Скобелев, на Кавказе.
27. Князь Эмиль Витгенштейн (9).
28. Н. А. Аркас, флотский (10).
29. Бреверн, сошёл с ума сейчас по назначении.
30. Князь М. П. Голицын (11).
31. Н. С. Унковский (12).
32. Князь М. Б. Лобанов (13), на Кавказе.
33. Н. П. Фредерикс флотский (14), на его дежурстве скончался государь Николай Павлович.
34. Б. А. Перовский (15), не помню, чтобы кроме рекрутских наборов получал поручения.
35. А. Н. Стюрлер (16).
36. Д. К. Гербель (17).
37. А. М. Дренякин, юбилейный, в лейб-гвардии Измайловском полку.
38. В. И. Ден (18).
39. Князь А. Н. Крапоткин, в Кирасирском его величества полку.
40. П. П. Альбединский (19).
41. Князь Д. А. Лобанов (20).
42. А. П. Веймарн (21), при главной квартире.
43. Граф А. С. Строганов (22), только за рекрутами.
44. Граф А. П. Шувалов (23).
45. П. А. Воейков, при князе Паскевиче.
46. Граф Николай Васильевич Левашов (24).
47. Граф Н. Чертков (25).
48. А. А. Чернышов.
Собственно в прямой зависимости и распоряжении государя Николая Павловича было — 25.
За исключением флотских — 21.
А таких, которые получали поручения, кроме дежурства и набора, только — 10.

* * *

Князь Михаил Дмитриевич Горчаков. В последнее время, то есть в конце 1880 года, Запаски Н. В. Берга, помещённые в ‘ Русской Старине’, заставили много говорить и спорить о князе Михаиле Дмитриевиче Горчакове.
Эту благородную личность я знал со времени моего детства и поневоле припоминаю некоторые его выходки и фразы (впрочем, неудачные).
Раз у него на бале он опрометью подбежал к госпоже В—й, рождённой княжне В—й:
— ‘Vous avez failli me donner une indigestion, car j’ai voulu avaler ma fille pour les confusions, qu’elle a faites avec les invitations, ou a tardИ Ю vous en envoyer une…’ (Вы чуть не причинили мне расстройства, так как я готов был съесть дочь за путаницу, которую она наделала с приглашениями, вам опоздали послать приглашение).
Этот вечер в особенности сохранился в моей памяти, потому что бедной В. в этот день не везло и ей пришлось услышать не одну вышеприведённую любезность князя Михаила Дмитриевича…
Граф Морни. Граф Морни, как известно, сын Гортензии Бонапарте и графа Флаго, был во время коронования представителем ещё накануне враждебной нам Франции, его усилиям и домогательствам России была обязана тем, что ей навязана и, говорят, секретною конвенциею, заключённою в одно время с миром, предписано принять с благодарностью французскую компанию концессионеров на сооружение целой сети железных дорог, под названием: ‘La grande sociИtИ des chemins de fers russes’ (Главное общество российских железных дорог), на условиях, которые в настоящее время не только были бы отвергнуты, но и, конечно, возбудили бы негодование. Правами, дарованными этому soi-disant главному обществу железных дорог, друг мой Александр Лярский лишался возможности получить концессию на сооружение Нижегородско-московской железной дороги — концессию, которая ему была обещана, а затраты и труды его по изысканиям по двум направлениям сделались бесполезными. Впоследствии он получил от французов ничтожное вознаграждение за сделанные им изыскания, но мечта и надежды многих лет — сооружения самой выгодной, необходимейшей для внутренней торговли дороги — всё это безвозвратно погибло.
А. Л. Потапов. Однажды, когда я представлялся императрице Александре Фёдоровне, кажется по случаю производства в генерал-майоры, — её величество обратилась ко мне с вопросом: ‘Правда ли, что Потапов назначается обер-полициймейстером в Санкт-Петербурге?’
Я отвечал, что он предназначается на подобную должность в Москву, Александра Фёдоровна (шутя) продолжала: ‘C’est incroyable, je ne me ferai jamais Ю l’idИe que le petit Potapoff put Йtre grand-maНtre de police! Si j’Иtais un soldat ou un paysan, jamais je n’aurais eu peur du petit Potapoff’. (Это невероятно, я никогда не освоюсь с мыслью, что маленький Потапов может быть обер-полициймейстером! Если бы я была солдат или крестьянин, я никогда не боялась бы маленького Потапова).
Необыкновенно малый рост Александра Львовича Потапова уже прежде неоднократно давал повод к шуткам и анекдотам, так, в 1850 г., когда он ещё был ротмистром и адъютантом при фельдмаршале князе И. Ф. Паскевиче, рассказывали в Варшаве, что на смотру собранных войск под Варшавою в присутствии государя Николая Павловича, а также императора австрийского и короля прусского, Потапов, будучи дежурным, стоял ближе всех прочих лиц свиты к высочайшим особам, и что при этом подслушали разговор двух поляков, из которых один указывал другому, вероятно, провинциалу, и называл государя и его державных гостей.
— ‘Widzisz, — говорил он, — to Naijasniejszy Pan, to cesarz Austryaski, to krl Pruski, a to dziesko, указывая на Потапова, to Nastpca tronu’.
В своём наречии поляки, произнося в некоторых случаях ‘о’ как ‘у’, называли Потапова всегда Потапуф, что также смешило публику и немало раздражало маленького Потапова, в котором таилось огромное самолюбие и гигантское честолюбие.

………………….. ……………………………… …………………

Нельзя мне не поговорить о графе Алексее Федоровиче Орлове, которого покойный государь Николай Павлович часто называл ‘брат Алексей’ и которого так ошибочно (?) вся Россия считала другом (самым преданным) государя. Об Орлове, его богатстве, о том, как ему были даны 800 000 для покупки дома, как он купил таковой у Пашкова, на Литейной, как он никогда в нём не жил, а отдавал внаймы, и, наконец, как он продал этот дом в Удельное ведомство…

* * *

Две эпохи: 19 февраля 1861 года и отмена телесных наказаний по приговору суда 17 апреля 1863 г.
Я никогда не забуду, что я обязан государю Александру Николаевичу двумя самыми счастливыми эпохами своей службы.
После назначения моего курским военным губернатором, управляющим и гражданскою частью, был объявлен манифест, упразднявший крепостное право.
В Курск я прибыл в тот самый день, когда в соборе был прочитан этот манифест, народ ещё не отдавал себе отчёта в своём счастье, манифест ссылался на Положение, ему неизвестное, но мне было легко на душе: я хорошо понимал, что при крепостном праве, зорко следя за помещиками, я бы вынужден был преследовать большую часть из них за злоупотребления помещичьей власти. Злоупотребления, сделавшиеся нормальными по бездействию губернского начальства, никого не поражали и даже редко вызывали протесты и жалобы, а народ с непостижимым терпением переносил всевозможные притеснения, несправедливости, мучения, истязания.
Вотчинное право, упорно отстаивавшееся многими крупными землевладельцами, кануло в вечность, впрочем, я не могу не сказать в оправдание его защитников, что это были люди богатые, никогда близко и пристально не всматривавшиеся в труженическую жизнь крепостного люда и в нескончаемых спорах об этом предмете, беспрестанно возбуждавшихся во время деятельности крестьянской, так называемой Редакционной, комиссии, с детскою (?) наивностью приводили в пользу вотчинного права исключительные примеры трогательных патриархальных помещиков с принадлежавшими им крестьянами. В этих отчаянных усилиях оправдывать вотчинное право и даже доказывать его пользу проглядывали затаённые надежды установления в России английских порядков с палатою лордов и так далее, но об этом мне ещё придётся говорить много и пространно.
Другой момент был тот, когда я получил по телеграфу уведомление от министра внутренних дел, что 30 августа (это ошибка: 17 апреля 1863 г.) государь окончательно приказал отменить телесные наказания по приговору суда. Как теперь помню, что у меня брызнули из глаз слёзы радости и что я от всей души поблагодарил бога за то, что сподобил меня быть исполнителем такого высочайшего повеления. Я тогда же, немедленно отправил гонцов во все уезды, чтобы остановить исполнение уже состоявшихся на прежнем основании судебных приговоров. Я не помню в течение всей моей тридцатилетней службы более радостного дня, и если я и прежде искренно любил государя, то, конечно, с этого времени сделался преданнейшим и нежно любящим верноподданным.

* * *

Граф П. А. Валуев. Зимой этого года я уже вторично приезжал в Санкт-Петербург по делам службы, кроме меня, находилось в столице десять губернаторов, включая в это число и местного графа А. Л. Бобринского. Не помню, которого числа я получил приглашение приехать к министру внутренних дел в восемь часов вечера.
Войдя в кабинет Петра Александровича, я там уже застал многочисленную компанию, а именно: товарища министра внутренних дел Тройницкого, Якова Александровича Соловьёва, в то время председателя Земского отдела, санкт-петербургского обер-полициймейстера И. В. Анненкова и губернаторов: тверского — князя Багратиона, орловского — графа Н. В. Левашова, тамбовского — К. К. Данзаса, пензенского — Александровского, всех не припомню. Нас усадили кругом большого овального стола, так что в средине друг против друга сидели министр и его товарищ, по правую сторону министра Я. А. Соловьёв, потом Анненков, Бобринский и так далее, мне же пришлось сидеть налево от министра, что оказалось очень удобным, потому что я подавал мнение своё последним.
С большою важностью закрыв глаза, П. А. Валуев обратился к нам приблизительно [Я говорю приблизительно, потому что, хотя я на другой день и записал ‘пространной речи краткий смысл’, но за форму не ручаюсь. —— В. Д.] с следующими словами:
— ‘Господа, я собрал вас сегодня, всех наличных в Петербурге губернаторов, чтобы обсудить с вами два важных вопроса и получить о них ваши мнения. Ввиду успешного введения Положений 19 февраля 1861 года и в особенности того усердного содействия, которое выказало повсеместно русское благородное дворянство правительству в этом столь важном деде, не было ли бы желательным и полезным, чтобы государь император выразил своё удовольствие и признательность дворянству особым высочайшим манифестом?’
После непродолжительной паузы все заговорили вдруг, одобряя эту прекрасную мысль, но этим П. А. Валуев не удовольствовался и стал обращаться к каждому лицу отдельно.
Первый подал одобрительное мнение генерал Анненков, за ним NN… то же самое, только изменяя выражения, и другие, когда очередь дошла до меня, я —
[высказал неодобрение помянутой мысли, причём изложил и свои к тому мотивы]
………………….. ……………………………… …………………
………………….. ……………………………… …………………
………………….. ……………………………… …………………
………………….. ……………………………… …………………
Не могу сказать, чтобы мои слова были приняты сочувственно аудиториею.
Второй предложенный вопрос заключался в том, что ввиду приближающегося срока окончательного избавления от зависимости дворовых, не признаем ли мы полезным принять предусмотрительные и предупредительные меры ‘против могущих возникнуть (textuel) беспорядков’.
Этот вопрос был принят с большим оживлением и господа губернаторы предлагали наперерыв разные предусмотрительные и предупредительные меры, а господин тамбовский губернатор начал даже горячиться, вероятно, от избытка энергии.
Когда немного поутихли и спросили меня, я отвечал: ‘Мне не известны обстоятельства других губерний, а что касается Курской губернии, то я ручаюсь, что применение человеколюбивого благодетельного закона никогда не возбудит ни малейшего замешательства и тем паче беспорядков’.
Вскоре затем начали разъезжаться. Прощаясь с господами администраторами, П. А. Валуев объявил, что о всех мнениях им будет доложено государю императору.
Я нарочно не уезжал, и когда мы остались втроём с Я. А. Соловьевым, я сказал министру:
— Хотя я остался в меньшинстве или один с своим мнением, позвольте надеяться, что вы и о нём доложите государю.
На это Валуев отвечал с непривычною ему живостью.
— Непременно, тем более что я разделяю ваши мнения.
— Так скажите, пожалуйста, — спросил я, — для чего же вы нас собирали?
— Is auraient pШt me convaincre (они могли бы убедить меня), — отвечал величественно П. А. Валуев.
Никакого манифеста не было, ни один дворовый не лишил себя жизни за то, что их лишили господ — ‘отцов родных’…

* * *

Симбирск и Семён Романович Жданов (1863 г.). Перехожу к описанию моей командировки в Симбирск для председательствования в высочайше установленной комиссии смешанного суда, которому предстояло разъяснить, в чём именно могли обвиняться одиннадцать человек, четыре года содержавшихся под стражею, заподозренных и обвинённых в поджогах Ждановым, в бумагах которого после его смерти не было найдено ни уважительных причин к арестованию разных лиц, ещё томившихся в заключении, ни улик, подкреплявших предположения Жданова в их виновности.
После первых заседаний комиссии я получил убеждение, что Жданов, прибывший в Симбирск слишком поздно, чтобы иметь возможность захватить поджигателей, в существовании которых никто и по сие время (1872 г.) в Симбирске не сомневается и справедливо, тщетно делая розыски в течение двух лет, наконец решил для удовлетворения своего самолюбия и для сдержания легкомысленно данного слова жителям Симбирска не покинуть развалин несчастного города, не обнаружив преступников, создать таковых посредством наговоров, мнимых обличений и других мнимо хитрых действий частного пристава Розова и чиновников министерства и Постельникова.
Тут рождается вопрос: можно ли поверить, что Жданов, — высочайше облечённый огромною властью в пределах восьми губерний, — мог решиться из самолюбия и пустого тщеславия на поступки, долженствовавшие иметь результатом обвинение одиннадцати невинных жертв в одном из ужаснейших преступлений?
Прежде чем решиться на ответ положительный или отрицательный, мне кажется необходимым узнать подробно личность Жданова, по моему мнению, ни чин, ни звание покойного не дают никому права на слепое доверие, надо проследить жизнь человека, все подробности его служебной деятельности, чтобы дозволить себе сделать заключение о его нравственных качествах.
К несчастью, Жданов умер [С. Р. Жданов внезапно скончался в 1864 г. в Нижнем Новгороде на возвратном пути в Петербург. — Ред.], многие убеждены, что он умер вследствие отравы, потому что следствие, которое он производил в Приволжском крае, сделало его обладателем каких-то важных тайн, раскрытие которых грозило опасностью каким-то высокопоставленным в Петербурге лицам.
Всё это слишком нелепо, чтобы заслуживать доверия.
По моему мнению, никто не был заинтересован в жизни или смерти Жданова, который употребил во зло (?) высочайшее доверие и никогда на таковое по своему характеру и присвоенным им приёмам на служебном поприще не имел право. Заинтересовавшись личностью Жданова, я не мог не вспомнить всего, что о нём в разное время слышал, и спешу сказать, что все сведения, в разное время нарочно или случайно о нём мною собранные, подтвердили те предположения, которые я делал неохотно, с опасением разделить с Ждановым ответственность за неосновательное, хотя бы с моей стороны неумышленное, обвинение невинного.
В то время когда граф Пётр Андреевич Шувалов был директором департамента общих дел министерства внутренних дел, он мне рассказал подробно обстоятельства, которым господин Жданов был обязан своим неожиданным возвышением по службе, то есть на общеразговорном языке — карьерою.
Родом из цыган Бессарабской области, благодаря каким-то случайно благоприятным обстоятельствам, Жданов получил некоторое образование в уездном училище, а после определения на государственную службу, неизвестно благодаря каким обстоятельствам, был назначен писцом в министерство внутренних дел, в департамент полиции исполнительной, в департамент, которого впоследствии ему суждено было сделаться директором. Будучи ещё писцом, он уже успел обратить на себя внимание своего начальника отделения ловкостью, с которою он обращался с делами для угождения начальству.
В 1836 году, особенный, совершенно неожиданный случай был причиной возвышения Семёна Романовича Жданова и целого ряда отличий, которыми тогдашнее начальство считало своим долгом вознаградить молодого и до того неизвестного Жданова за оказанную им этому начальству увенчавшуюся успехом услугу. В 1836 году покойный государь Николай Павлович впервые посетил министерство внутренних дел. Приезд этот произвёл потрясающее ощущение на всех чинов министерства, не исключая самого министра, которого не было налицо, но который известился вовремя о посещении и успел явиться до отъезда государя. Директоры департаментов: Жмакин, полиции исполнительной, и Лекс [О котором А. С. Пушкин сказал: ‘Михаил Иванович Лекс, право, славный человек-с’, на чём великий поэт основал это мнение осталось по сие время неразгаданным. — В. Д.], общих дел, встретили и сопровождали государя при обходе им огромных зал, наполненных чиновным людом. При крутом повороте из одной залы в другую на государя наскочил какой-то торопившийся чиновник, оказавшийся одетым не по форме, а именно в каких-то светлых панталонах, при форменном вицмундире. Государь это заметил, но удовлетворился объяснением находчивого Лекса, объяснившего с полным презрением к истине, что это — чиновник, накануне поступивший в департамент на испытание, несмотря на то что это был старый столоначальник, прослуживший в министерстве более двадцати лет, что было очень хорошо известно господину Лексу.
Когда государь обходил палаты, подведомственные господину Жмакину, он вдруг обратился к директору с вопросом: ‘А какое у вас здесь — наистаршее по производству дело?’
Жмакин, хотя и сильно озадаченный, имел возможность сказать правду, так как случайно накануне просмотрел списки, а потому доложил государю правдиво и без затруднения, что старшее дело, не оконченное производством, относится к 1802 году.
Получив этот ответ, случайно правдивый, государь приказал, чтобы это дело немедленно было рассмотрено, решено и к семи часам вечера доставлено ему, государю, в собственные руки, в Зимний дворец, после чего простился с министром Д. Н. Блудовым и уехал.
Затем наступили тяжёлые минуты раздумья для господина министра и для господ директоров.
Жданов, которого я расспрашивал при удобном случае, в английском клубе после обеда об этом знаменательном для министра внутренних дел эпизоде из царствования Николая Павловича, подтвердил мне все вышеизложенные подробности, говоря, ‘что ему никогда не случалось видеть более жалких физиономий, как в то время озабоченные, недоумевающие и без того некрасивые лики Блудова, Жмакина и Лекса‘.
Жданов продолжал: ‘Эти господа перепугались, они вообразили, что государь хочет испытать их чиновничью честность, что если они представят, как было приказано, решённое дело к семи часам вечера, то последует высочайший вопрос следующего содержания: ‘Если вы, такие-то господа [Рассказ Жданова был испещрён признанными неудобными в обществе выражениями.], могли решить это дело, лежавшее у вас нерешённым с 1802 г. в несколько часов, то каторжной работы для вас мало, и так далее, или вы его не решили, а только меня морочите’, и так далее.
Как видно, дилемма чрезвычайно неутешительная и потому начальство чем более думало, тем более приходило в отчаяние. Время проходило, и наконец один из начальников отделения предложил посоветоваться с Ждановым о том, как поступить при этом необычайном затруднении. Жданова никто из главных лиц министерства не знал, и потому предложение призвать его на совет было принято лишь вследствие овладевшего всеми панического страха.
Жданов, призванный на помощь, объявил довольно нагло начальству, сделавшемуся от страха чрезвычайно снисходительным, что он удивляется их затруднению, что это ‘плёвое’ [Textuel (дословно). — В. Д.] дело, и что если господин министр позволит, то он возьмётся исполнить требование, и что дело будет представлено государю к назначенному, увы, уже быстро приближавшемуся времени.
Всё дело было передано Жданову.
Как он его дополнил, чем он заменил недостававшие в нём сведения, составлявшие препятствие к его решению с 1802 года, Жданов не объяснял, но со смехом говорил, что он сдержал слово и Блудов к назначенному времени послал всё, уже решённое по высочайшему повелению дело, к государю с подписью ‘в собственные руки’.
Несколько дней затем было ещё заметно тревожное состояние Блудова и Жмакина, наконец дело было возвращено государем без замечаний.
Это было начало быстрого возвышения Жданова, помощник столоначальника за то, что помог министру выйти из затруднения, получил два чина и орден на шею.
Когда но возвращении из Симбирска мне пришлось докладывать государю Александру Николаевичу о всех подробностях симбирских пожаров и о том, как были созданы Ждановым и его помощниками М—вым, Постельниковым и Розовым мнимые поджигатели, мне нужно было пояснять, что я бы никогда, несмотря на очевидность, не поверил возможности столь возмутительных проделок, если бы мне не было известно, на что был способен покойный Жданов, и, получив позволение государя, рассказал ему в подробности всё вышеизложенное.
Государь внимательно и терпеливо выслушал его историю о решении в четыре часа времени дела, не решавшегося с 1802 по 1836 год, в царствование Николая Павловича, в министерстве внутренних дел, в бытность министром Д. Н. Блудова.
Il est probable qui j’ai encore une fois manquИ une excellente occasion de me taire—cette narration ne pouvant pas Йtre agrИable. (Весьма вероятно, что я ещё раз упустил прекрасный случай промолчать, так как этот рассказ не мог быть приятен), но я считал долгом с полною откровенностью передать государю, на чём я основывал своё убеждение, а потому характеристика Жданова была неизбежно необходима.
Кроме этого, не мог я утаить государю, что производством председательствуемой мною комисии обнаружено, что двое лиц, посланные в Симбирск ещё прежде С. Р. Жданова, расстреляли там, несмотря на протест аудитора, двух солдат, которые оказались совершенно невинными. Но ещё более резко выставил я бездействие власти, слабость и малодушие симбирского губернатора, действительного статского советника Анисимова, которому я приписывал большую часть бедствий, постигших несчастный город Симбирск.
На это государь сказал: ‘Ведь его уж там нет?’
Министру внутренних дел я тогда же особою запискою сообщил подробное описание жалкой роли господина Анисимова в такое время, когда было достаточно присутствия духа и энергии одного начальника, чтобы если не предупредить, то остановить в начале беспорядки и происходящие от них бедствия. Министр внутренних дел, соглашаясь с моим мнением, сказал мне: ‘Теперь столько времени прошло, что мне кажется предание суду Анисимова неудобным…’

* * *

В бытность мою в Симбирске я был произведён в генерал-лейтенанты с зачислением по инженерному корпусу, я этого не желал, не просил и сожалел, что меня не оставили по армейской пехоте, в которой я числился со времени назначения меня полковым командиром.

………………….. ……………………………… …………………

* * *

Для памяти:

О разных предметах, которые так и остались мною нерассказанными,
о лобных местах,
о поставке мяса — Саллосом,
о похоронах солдат,
о мундирной одежде,
о невинных проделках,
о моей любви к солдату, которой я был обязан знакомством с отвратительными (старого времени) злоупотреблениями госпиталей, привести пример осмотра Николаем Павловичем Уяздовского госпиталя (в Варшаве), о спасении мной (?),
о ночных осмотрах канцелярии и о спящем часовом,
о вступлении гвардии в поход в 1849 году, в особенности лейб-гвардии Литовского полка, потерявшего отсталыми, не доходя средней рогатки, восемьдесят шесть человеке, и о причинах этого поражающего явления.
В 1858 году в Париже — граф Семён Михайлович Воронцов… рассказал эпизод…
О смотре Пионерного дивизиона, об отправлении меня на гауптвахту государем и о разговоре об этом на следующий день в кабинете его императорского величества.
Примечание Анны Александровны Ден. Оба раза Ден, несмотря на то что был молодым офицером, даже ещё не флигель-адъютантом, смело ответил государю Николаю Павловичу в его кабинете, в первый раз, что он, государь, ошибся, а во второй раз, что он, Ден, не был виноват.
В 1858 г. во время моего пребывания в Париже князь Семён Михайлович Воронцов рассказывал мне следующий эпизод, могущий служить доказательством, до чего доходила наглость обмана в военном ведомстве, несмотря на строгость, о которой так много говорили… в царствование Николая Павловича [Рассказа этого нет в рукописи. — Ред]…
Рассказать об упразднении пуговки, предлагаемой генералом К[?]дюмовым его высочеству наследнику Александру Николаевичу.
О неудачном почётном карауле в Варшаве по случаю приезда принца регента прусского и о рукопашной борьбе при этом князя М. Д. Горчакова с командиром Калужского пехотного полка.
О встрече государем лейб-гвардии Сапёрного батальона у заставы Петерг[?]а в 1850 году и о разговоре вследствие этого в кабинете государя на следующий день.
О командировке в Тамбов и Саратов (октябрь, ноябрь, декабрь 1858).
………………….. ……………………………… …………………
О назначении меня в Курск, пребывание там, отношения и столкновения, первый опыт познания людей, новый взгляд на разные дела.
Описать происшествие в министерстве внутренних дел в 1836 году для характеристики С. Жданова, что необходимо для пояснения симбирских происшествий 1863 года, дознаний и следствий, вынужденных ими, и прочего.
Описать командировку в Тамбов и Саратов.
………………….. ……………………………… …………………

В. И. Ден.

Примечание. Здесь оканчиваются сообщённые нам, согласно желанию автора, его достоуважаемой вдовой, Анной Александровной, рождённой Вонлярлярской, в мае месяце 1889 года, в копии, Записки её покойного супруга, сенатора, генерал-лейтенанта Владимира Ивановича Дена.

Ред.

Конец

Поправка. Выше, на стр. 70, въ первыхъ двухъ строкахъ сверху, читай: ‘le meilleur ami de votre pre’ (лучшій другъ вашего отца).
Источник текста: Записки генерал-лейтенанта Владимира Ивановича Дена. — СПб., 1890. Приложеніе къ журналу ‘Русская Старина’.
Оригинал десь: Викитека.
Ден Владимир Иванович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Из дальних лет. Том второй, Пассек Татьяна Петровна, Год: 1872
  2. Три столицы, Шульгин Василий Витальевич, Год: 1925
  3. Записки жандарма, Спиридович Александр Иванович, Год: 1922
  4. 1920 год, Шульгин Василий Витальевич, Год: 1920
  5. Записки жандармского штаб-офицера эпохи Николая I, Стогов Эразм Иванович, Год: 1880
  6. Две жизни, Самойло Александр Александрович, Год: 1958
  7. Воспоминания пропащего человека, Свешников Николай Иванович, Год: 1896
  8. Со Скобелевым в огне, Дукмасов Петр Архипович, Год: 1895
Электронная библиотека