Записки флота капитана Головина о приключениях его в плену у японцев, Головнин Василий Михайлович, Год: 1818 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 468 минут(ы)

Записки флота капитана Головина о приключениях его в плену у японцев

Василий Михайлович Головнин

(1776—1831)

Василий Михайлович Головнин (1776—1831) — один из наиболее прославленных российских мореплавателей, прошедший путь от кадета Морского корпуса до вице-адмирала, директора департамента кораблестроения. Совершил кругосветные плавания на шлюпе ‘Диана’ и на фрегате ‘Камчатка’. Исследуя Курильские и Шантарские острова, был пленен японцами и провел в неволе два года, о чем впоследствии рассказал в ‘Записках флота капитана Головкина о приключениях его в плену у японцев’, опубликованных в 1818 году и переведенных почти на все европейские и многие восточные языки.

Впервые опубликовано в сети на сайте ‘Российский мемуарий’ (http://fershal.narod.ru)

Текст приводится по изданию: Записки флота капитана Головина о приключениях его в плену у японцев. — М.: Захаров, 2004. — 464 с. — (Серия ‘Биографии и мемуары’).

Оцифровка и вычитка — Константин Дегтярев (guy_caesar@mail.ru)

БИОГРАФИЧЕСКИЙ ОЧЕРК

Автор новейшей ‘Всемирной Географии’ известный немецкий ученый профессор Сиверc утверждает в своей ‘Asien’, что честь окончательного исследования Азии принадлежит русским путешественникам конца XIX столетия. Но наряду со знаменитыми русскими исследователями настоящего времени народ наш с благодарностью вспоминает славный ряд имен русских путешественников второй половины прошлого [то есть 18-го] и начала этого столетия, и среди них знаменитых кругосветных путешественников Крузенштерна, Коцебу, Беллинсгаузена, Головнина и других.

Василий Михайлович Головнин занимает в ряду наших известнейших мореплавателей совершенно особое место уже потому, что плавания его не только увенчались блестящими результатами научного и практического характера, но, вместе с тем, сопряжены были со множеством в высшей степени интересных приключений и событий. Благодаря этому обстоятельству Головнин по настоящее время один из популярнейших географических авторов в русской литературе, а некоторые из его сочинений и, между прочим, предлагаемые здесь ‘Приключения в плену у японцев’, которыми мы, ввиду повышенного ныне интереса к Японии, решились заменить его ‘Кругосветное плавание’, переведены почти на все культурные языки.

Василий Михайлович родился в 1776 году, 8 апреля, в Рязанской губернии в довольно незаметной, хотя и благородной семье. Он воспитывался в Морском корпусе в Кронштадте, по окончании курса в котором, в 1792 году, оставлен был по молодости лет еще на один год. Этот год не прошел, однако, для него даром. Он посвятил свои досуги, с большой настойчивостью, изучению новейших языков и усовершенствованию в наиболее излюбленных им морских и естественных науках. В 1793 году он произведен был в мичманы и тотчас же вступил на службу в военном транспорте, отправлявшемся с графом С.П.Румянцевым в Стокгольм. С 1795-го по 1796 год он служил во вспомогательном флоте в Англии под начальством вице-адмирала Ханыкова, а затем три года в Англии же, как адъютант и переводчик при главнокомандующем флотом вице-адмирале Малахове. По рекомендации последнего он в 1802 году поступил на иждивение государя императора в английский флот ‘для усовершенствования в морском искусстве’. На английских судах он плавал по различным европейским морям и в Индию.

Такова была подготовка Василия Михайловича, когда он в 1806 г. призван был на русскую службу и когда ему, несмотря на его молодость и незначительный чин лейтенанта, поручено было командование шлюпом ‘Дианой’, предназначенным в дальнее плавание. Целью посылки этого судна в Камчатку было: сопровождать, или, лучше сказать, конвоировать, судно Российско-Американской компании ‘Нева’, доставить морские снаряды в Охотск и описать малоизвестные острова между Северо-Восточной Азией и Северо-Западной Америкой.

Что касается выбора судна… Хотя наш автор, как истый моряк, относится к нему с искренней любовью и с гордостью упоминает о том, что это было первое чисто русское, а не иностранное по своему происхождение судно, отправившееся в столь далекое плавание, мы все же не можем скрыть, что ‘Диана’, сооруженная на реке Свири, была, в сущности, предназначена для весьма прозаических целей, а именно для перевозки леса, так что переделка судна потребовала немало хлопот.

‘Диана’ покинула Кронштадт 25 июля 1807 года. Стоянка в Портсмуте оказалась, из-за проволочек со стороны английских поставщиков и таможенных чиновников, не в меру долгой, да и на пути туда непогода задерживала судно в такой степени, что ‘Диана’ прибыла в Портсмут только на 46-й день. Со злополучным городом экспедиция рассталась 1 ноября. Но и далее судно преследовали бури и неудачи. Недаром Головнин говорил о том, что он никогда не испытывал столько ‘горести и душевного прискорбия’, как на этот раз, когда моряки прощались с мысом Лизардом, ‘последней европейской землей’.

Новый, 1808 год экипаж отпраздновал на море близ Тринидада, в Бразилии ‘Диана’ остановилась в порту острова святой Екатерины и затем направилась к прославленному своими бурями мысу Горн. Действительно, непогода здесь была такова, что Василий Михайлович рассудил за лучшее направиться на отдых к мысу Доброй Надежды, чтобы дать экипажу, среди которого начала развиваться цинга, поправиться и запастись свежими припасами.

Вместо предполагаемого отдыха и дружественного приема, на который мог рассчитывать В.М.Головнин как старый английский служака, он совершенно неожиданно попал в плен. Дело в том, что к этому времени уже вполне определился разрыв между Россией и Англией. Если же Головнин, не знавший ничего о происшествиях в Европе и забравшийся, как бы по своей воле, в ловушку, не был взят формально в плен и ‘Диана’ не была объявлена ‘законным призом’, то это можно было объяснить только тем обстоятельством, что он, в бытность свою в Англии, запасся английским паспортом. Тем не менее власти решились его не выпускать. Ему объявлено было, что его задержат впредь до получения распоряжений из Лондона. Однако же эти распоряжения не прибывали: почта из Англии не приносила ни малейшего ответа на запросы относительно русских. Между тем, англичане систематически стесняли русских, держали их впроголодь и заставляли русских матросов работать на английских судах. Месяцы проходили за месяцами… Тогда Головнин решился на отчаянный и вместе с тем геройский поступок: выждав бурную ночь, когда англичане, по-видимому, не были готовы к тому, чтобы тотчас же пуститься в преследование, он, несмотря на то, что ‘Диана’ поставлена была в дальнем углу залива, возле адмиральского корабля, и окружена многочисленными другими судами, велел сняться с якоря, прошел между английскими судами и на другое утро уже плыл под всеми парусами в открытом море. Изумительный подвиг этот, которым Василий Михайлович освободил себя и своих людей от плена, продолжавшегося 1 год и 25 дней, он рассказывает с бесхитростной простотой истинного героя, очевидно, не придавая ему особенного значения.

Не можем не упомянуть о том, что наши мореплаватели, во время своего невольного пребывания на мысе Доброй Надежды, совершенно неожиданно столкнулись с одним из местных колонистов, выдававшим себя за француза, жившего в России и носившего странное прозвище ‘Ганц-Русс’. Действительно, при ближайшем знакомстве он оказался ‘совсем русским’, не знавшим и пяти слов по-французски. Это был нижегородец по имени Иван Степанов, сын ‘винного компанейщика’. История его странствований по Турции, Франции, Индии, Японии и т.д. была довольно сомнительна, но, во всяком случае, наш простой русский крестьянин промышлял на мысе Доброй Надежды продажей кур, картофеля, зелени и изюма.

Давно желанным и вполне заслуженным отдыхом воспользовались наши мореплаватели на острове Тана, описание которого тем более ценно, что Головнин всюду сравнивает свои впечатления с описаниями знаменитого натуралиста Георга Форстера, сопровождавшего Кука при его посещении этого острова.

На Камчатку ‘Диана’ прибыла в сентябре 1809 года. В 1810 году Головнин посетил русско-американские владения, а в 1811 году описал, по поручению правительства, Курильские острова.

К этой же эпохе относятся исполненные драматизма события, изложенные в предлагаемой книге и относящиеся к продолжительному плену Головкина у японцев.

К эпохе 1817—1819 годов относится, наконец, известное кругосветное плавание Головкина, прекрасно и притом весьма обстоятельно описанное им в обширном двухтомном сочинении ‘Путешествие вокруг света…’. Вторая часть этого сочинения посвящена исключительно вопросам мореплавания, первая содержит описание путешествия.

На этот раз Василий Михайлович располагал отлично снаряженным судном и мог, по собственному усмотрению, выбрать себе экипаж в 130 человек. Среди молодых офицеров, взятых им в плавание, мы встречаем имена столь прославившихся впоследствии исследователей крайних северных стран барона Ф.Врангеля и Ф.Литке, бывшего в последние годы своей жизни президентом Императорской Академии Наук. Задача экспедиции сводилась к доставке грузов в Охотск, обозрению российско-американских колоний и исследованию Северо-Западной Америки.

26 августа 1817 года, в памятный день Бородинской битвы, ‘Камчатка’ покинула Кронштадт. Время, в которое Головкину предстояло совершить свое далекое плавание, не было благоприятным для подобных экспедиций. Наполеон I уже прикован был к острову Святой Елены, но волнения, возбужденные этим дивным человеком, далеко еще не улеглись. В особенности бурно выражались они в Америке, где в это время происходила кровопролитная борьба между Испанией и ее колониями. Корсары, вроде, например, отчаянного Бушара, французского беглеца, который удерживал своих людей в повиновении с плетью в одной руке и с пистолетом в другой, наводили панику на мирных мореплавателей. Однако же и военным судам приходилось быть настороже. Достаточно сказать, что в Северном Атлантическом океане под 13^o северной широты ‘Камчатка’ и какое-то неизвестное судно долгое время следили друг за другом, пока не выяснилось, что это английское военное судно, под командою бывшего сослуживца Головкина, и что как англичане, так и русские, несмотря на все сигналы, усматривали друг в друге испанских корсаров. Осторожность Головкина в этом случае была тем основательнее, что корсары считали русских за союзников испанского короля.

На 71-й день плавания наши моряки достигли Рио-де-Жанейро, причем всего 10 дней ушло на стоянки. Плавание это можно было считать, по тогдашним временам, в высшей степени удачным, хотя ныне даже медленные пароходы употребляют на проезд от Антверпена до Рио-де-Жанейро всего каких-нибудь 29 дней.

В эпоху прибытия наших моряков этот город стал уже столицей, так как в 1807 году португальский король Иоанн VI, теснимый французами, бежал в Бразилию и избрал Рио-де-Жанейро своей резиденцией. По сравнению с прежними впечатлениями своими наши моряки, конечно, не могли отказать бразильцам в некотором успехе. Достаточно сказать, что Бразилия, благодаря прибытию португальских королей, выступила из своей прежней замкнутости и стояла накануне более или менее существенных реформ, из которых главнейшей было, конечно, отпадение Бразилии от Португалии, последовавшее в 1822 году.

Прием, оказанный русским — как королем, принявшим В. М. Головнина в очень милостивой аудиенции, так и португальскими чиновниками, — был вполне почетный. В особенности щедры оказались бразильцы на обещания, хотя, в то же время, русским приходилось самим возить к себе воду на гребных судах. Что же касается сведений их о русских, то они поистине достойны были удивления. Увидав в каюте капитана распятие, адъютант короля спросил с изумлением: ‘Так вы веруете во Христа?’ — ‘Конечно!’ — отвечал Головнин. ‘И все русские веруют? — воскликнул вновь адъютант. — Никогда не слыхивал, — заявил он, — чтобы русские были христиане, я всегда почитал их греками'(!) ‘Он, верно, полагал, — прибавляет Василий Михайлович, — что мы греки-идолопоклонники и веруем в Юпитера, Марса и прочее’.

У мыса Горн экипаж встретил новый, 1818 год, причем обход этого опасного места совершен был вполне благополучно. В феврале Василий Михайлович уже принят был испанским вице-королем в Лиме. В кратких, но сильных чертах набрасывает он нам картину печального, или, правильнее говоря, возмутительного упадка, в котором находились испанские колонии накануне своего освобождения. Страницы, посвященные нашим автором этим мрачным картинам, имеют крупное значение для истории колоний. Прежние баснословные богатства были расхищены, всюду воцарилась бедность, известный недостаток обнаруживался даже в обстановке вице-короля. Уже в начале 19-го столетия перуанцы, по рассказам Головнина, увлекались по преимуществу исканием кладов и точно так же уклонялись от всякой работы, как и их потомки конца века.

В мае 1818 года судно прибыло в Камчатку, совершив все плавание за 8 месяцев и 8 дней, из которых всего 34 дня проведено было в портах. Страшное захолустье, представляемое Петропавловским портом, в то время до известной степени оживилось благодаря стараниям энергичного Рикорда, с которым читатели этой книги ближе познакомятся из описания ‘приключений в плену у японцев’. Головнин называет его ‘одним из справедливейших людей’ и рассказывает о том, как он, в бытность свою начальником края, не только изменил город до неузнаваемости, но и позаботился о судьбе несчастных туземцев-камчадалов, которым он доставлял, в случае голода, муку, облегчал возможность по сравнительно дешевой цене покупать порох и свинец, затем он позаботился об устройстве врачебной части в крае и завел ремесленную школу в Петропавловской гавани, которая должна была увеличить число столь необходимых и в то же время редких в крае слесарей и кузнецов. Чтобы представить себе, в какой глуши жил в эго время Рикорд, мы приведем замечание Головнина о том, какое впечатление произвели парные дрожки, привезенные им вместе с фортепьяно для супруги Рикорда. ‘Это был еще первый экипаж на колесах в Камчатке от сотворения мира, — говорил он, — и потому жители смотрели на него несравненно с большим удивлением, нежели у нас стали бы смотреть на того, кто по Петербургу поехал бы на собаках’. Отсюда судно направилось к Алеутским островам, посетив на пути острова Беринга и Медный. Как ни пустынны и печальны эти скалистые острова, на которых снег сохраняется еще в июне, и как ни суровы воспоминания — знаменитый мореплаватель Беринг погиб здесь почти со всем своим экипажем от цинги и голода, — но и тут в течение долгих лет жили, хотя и невольно, русские промышленники. Одиннадцать человек этих несчастных людей, высаженных на берег Российско-Американской компанией, пребывали здесь в течение семи лет и уже считали себя погибшими, когда в 1812 году за ними прибыл штурман Васильев. Восторг их был беспределен, они целовались, плакали и молились, когда настал час их свободы. Еще ужаснее было положение промышленника Якова Мынькова, который один оставался на Беринговом острове для охраны собранной пушнины. Своеобразному Робинзону этому пришлось испытать все ужасы человека, лишенного пищи, крова и одежды и предоставленного исключительно самому себе.

На Кадьяке Головнин находился уже в июне 1818 года, старательно описав целый ряд островов на пути своем. Затем он направился в Калифорнию, при описании которой ему опять-таки приходилось немало возмущаться хозяйством испанцев. Внимания достойно, что наш опытный моряк говорил о гавани Сан-Франциско: ‘Залив святого Франциска есть один из превосходнейших портов в свете, вход в него безопасен. Имея в ширину менее двух верст и будучи подвержен сильному стремлению прилива и отлива, он позволяет малыми средствами укрепить его так, что неприятельские суда не могут пройти оным…’, более того, порт можно сделать неприступным: строевой лес на берегах дает возможность устроить здесь верфи. ‘Ныне у испанцев ничего этого нет, и управление их находится в самом жалком и презрительном состоянии’.

Весьма обстоятельно описаны Василием Михайловичем Сандвичевы острова. Прелестна по своему юмору характеристика добряка-короля, старичка, одетого ‘по-европейски, только весьма запросто’, а именно в бархатных светло-зеленых панталонах, простой белой рубашке с шелковым платочком на шее и в кофейном шелковом жилете. Это был обычный костюм Тамеамеа, в котором его изображают европейские путешественники того времени. Головнин прекрасно понял характер Тамеамеа и не смущается тем, что старик, как ребенок, не мог равнодушно видеть чужих вещей и, несмотря на свое богатство, выпросил у Василия Михайловича поношенные английские башмаки. С другой стороны, наш автор сразу отмечает, что король был, что называется, себе на уме, и отдает полную честь его умению справляться с иностранцами и со своими беспокойными подданными. Нельзя также не отметить, что король отличался большой воздержанностью, тогда как народ и ближайшие к нему сановники, родственники его и даже жены предавались пьянству самым отчаянным образом.

От Сандвичевых островов ‘Камчатка’ пустилась через Мариинские и Филиппинские острова в Индийский океан. Обогнув мыс Доброй Надежды, памятный нашим морякам по их плену в 1818 году, они направились к острову Святой Елены.

Нечего и говорить о том, что Головкиным руководила тайная мысль увидеть знаменитого пленника, заключенного англичанами на этом печальном и, безусловно, нездоровом острове. Это была предательская тюрьма, которая должна была незаметно подточить силы страшного колосса. По свидетельству Головкина, на английском военном корабле ‘Conqueror’, в первый год его пребывания на острове, умерло более ста человек, среди солдат смертность также была чрезвычайно значительна, хотя продажа столь вредных в том климате спиртных напитков на острове запрещена.

О том, чтобы видеть Наполеона, не могло быть, однако, речи: англичане оберегали его с величайшей подозрительностью, высадка на берег разрешалась только в исключительных случаях. За островом зорко следили сторожевые суда, дом, в котором жил Наполеон, днем оцеплен был многочисленными часовыми, наблюдавшими за ним в почтительном отдалении с горных высот при помощи подзорных труб. С наступлением сумерек часовые постепенно приближались к дому, когда же было уже достаточно темно, чтобы Наполеон не мог их видеть, они подступали к самым окнам его жилища.

Головнину разрешили оставаться на острове в течение двух дней из уважения к тому, что здесь находился русский правительственный комиссар граф Бальмен, хотя и самого графа не допускали к Наполеону, так как последний не хотел его принять официально. Англичане вечно опасались бегства Наполеона и имели на это некоторые основания, так как не подлежало сомнению, что пленник их, несмотря на все меры предосторожности, находил какие-то таинственные способы для сношений с внешним миром.

Вслед за этой остановкой Головнин отправился через остров Вознесения, Азорские острова и Англию в Кронштадт, закончив таким образом свое весьма удачное не только с точки зрения научных исследований, но и в высшей степени счастливое с внешней стороны кругосветное плавание.

В 1821 году Василию Михайловичу пришлось променять завидную долю моряка-исследователя на пост администратора. Он назначен был капитан-командиром и помощником директора Морского корпуса. В 1823 году воспоследовало его назначение генерал-интендантом флота, и в этой многотрудной и ответственной должности он вполне проявил свою замечательную энергию, точность и последовательность, а также свой богатый опыт, приобретенный в Англии и в многолетних плаваниях.

Василий Михайлович является создателем нашего Балтийского флота, сильно пострадавшего в памятном по своему наводнению 1824 году. В течение шести лет, благодаря энергии Василия Михайловича, на Балтийских и Архангельских верфях сооружено было 23 линейных корабля, 21 фрегат, 24 шлюпа и брига, 13 шхун и яхт, 8 пароходов, 14 транспортов, 52 канонерские лодки, 21 перевозной бот, и весь этот флот снаряжен, вооружен и снабжен запасами.

Однако эта напряженная и плодотворная деятельность Василия Михайловича была внезапно прервана: 29 октября 1831 года он скончался от холеры, свирепствовавшей в то время в Европе.

Смерть эта, несмотря на общую панику перед страшной эпидемией, произвела в свое время сильнейшее впечатление. Василий Михайлович был не только выдающийся государственный деятель, не только даровитый человек, ученый и замечательный труженик, но вместе с тем редкий по благородству и прямоте начальник, душевный товарищ и примерный семьянин.

Помимо его ‘Путешествия на шлюпе ‘Диана», ‘Сокращенных записок о плавании ‘Дианы’ для описи Курильских островов’, ‘Записок в плену у японцев’ и ‘Кругосветного плавания на ‘Камчатке», Василий Михайлович издал еще ‘Описание примечательных кораблекрушений, сочинение Дункана, перевод с английского в трех частях’ и ‘Описание кораблекрушений, претерпенных российскими мореплавателями’. Полное собрание его сочинений издал в 1864 году сын покойного, Александр Васильевич, бывший в свое время министром народного просвещения.

Как автор Василий Михайлович имеет многочисленных почитателей, увлекающихся искренностью и безыскусственностью его рассказа. В этой правдивости и простоте лежит, действительно, известное обаяние, заставляющее нас забывать некоторое многословие и излишнюю точность автора. С научной точки зрения, однако, труды Василия Михайловича в особенности ценны именно благодаря его обстоятельности и тому, что автор, к описанию своих личных впечатлений, всегда прибавляет законченные обзоры посещенных им областей, составленные на основании доступных ему литературных материалов.

Часть первая

В апреле месяце 1811 года, командуя императорским военным шлюпом ‘Дианой’, находившимся тогда в Камчатке {Шлюп ‘Диана’ под моей командой отправлен по именному повелению императора Александра I из Кронштадта в 1807 году с особенными поручениями, из коих главнейшие были открытие и опись малоизвестных земель восточного края Российской империи. В 1809 году он прибыл в Камчатку, а в 1810-м плавал к западным берегам Северной Америки. Описание сих путешествий издано особой книгой.}, получил я от морского министра предписание, коим, по высочайшей воле, повелевалось мне описать точнейшим образом южные Курильские острова, Шантарские острова и Татарский берег, от широты 53^o38′ N до Охотска.

В повелении господина министра было упомянуто о двух бумагах, содержавших в себе подробное описание возложенного на меня поручения и посланных с оным повелением в одно время из Адмиралтейств-коллегий и из Адмиралтейского департамента, но сих бумаг я не получил, да и получить их в Камчатку прежде будущей осени, зная здешние почтовые учреждения, никакой возможности не предвидел, для получения нынешним летом упоминаемых бумаг оставалось мне одно средство: идти со шлюпом в Охотск.

Предмет сей, без всякого сомнения, был весьма важен, хотя, по предписанию морского министра, мне вполне известна была воля его императорского величества: я знал, какие места должен был описывать и что государю императору угодно, чтобы оным сделано было точнейшее описание, но каким образом надобно было произвести в действо высочайшую волю, в том я должен был руководствоваться наставлениями Государственной Адмиралтейств-коллегий, равным образом и инструкция Государственного Адмиралтейского департамента хотя служила только дополнением к той, которую я уже имел, однако же могла содержать в себе предписания и наставления, без коих при описи я мог сделать, по неопытности и по недостатку столь обширных сведений о здешнем крае, какие имеет департамент, немаловажные упущения. Я очень жалел, что не получил прежде упомянутых бумаг вместе с повелением министерским, и чувствовал все неудобства, от неприсылки оных произойти могущие, но, с другой стороны, ясно предвидел потерю времени, убыток для казны и невозможность сделать что-либо порядочное, стоящее издержек и трудов, словом сказать, совершенное упущение целого лета, без всякой значащей пользы по предмету предпринятой экспедиции, если бы я пошел сначала в Охотск¹. Сие мнение мое основывалось на следующих причинах:

1. Судя по времени года, когда открывается с моря доступ к Охотскому порту, и прибавив к тому время, нужное на перевоз провизии, на запас пресной воды, дров и прочего и на переход от Охотска к южным Курильским островам, я не мог со всякой поспешностью и благоприятством ветров быть на том месте, с которого надлежало начинать опись, прежде первых чисел июля месяца, следственно, май и июнь потеряны.

2. Состояние шлюпа и, некоторым образом, команды требовало, чтобы он зимовал в порте, где можно бы было его осмотреть, очистить и исправить, потому что с самого отправления нашего из Кронштадта, в 1807 году, я не имел случая его разгрузить и осмотреть внутренние и наружные подводные повреждения, ибо в Петропавловской гавани едва достает кое-каких дурно выстроенных амбаров для помещения провианта, принадлежащего гарнизону, а для посторонних вещей нет никакого строения, и потому все провизии и материалы хранились на шлюпе в течение обеих зим. От сего завелось невероятное множество крыс, поедавших провиант и портивших запасные паруса, армяк, бочки и все, что только им попадалось. Чтобы истребить их, непременно нужно было шлюп совсем очистить, да и гнилых членов мы нашли много в тех местах, кои могли осмотреть, сверх того, люди износили все почти свое платье и обувь, и нужно было их обмундировать, чего без помощи Охотского порта невозможно было сделать. Все сии причины понуждали меня необходимо зимовать в Охотске, куда надобно было прийти в исходе сентября или, по крайней мере, в начале октября. Следственно, всего времени для описи оставалось около трех месяцев, самых неблагоприятных (кроме июля) для сего дела.

Все мореплаватели, бывшие в здешних морях, жалуются на необыкновенные туманы и мрачные погоды, препятствовавшие им видеть и близко приходить к берегам для осмотра и описи оных. Идучи в прошлом году в Америку и возвращаясь оттуда в Камчатку вдоль гряды Алеутских островов по южную сторону их, я сам испытал то же. Кроме сих препятствий, останавливающих мореплавателей в описи берегов и островов сего края, они бывают здесь подвержены еще другим, гораздо большим и опаснейшим затруднениям: находясь между Алеутскими или Курильскими островами, от чрезвычайно быстрых течений и неудобоизмеримой глубины подле самых берегов сих островов (из коих у многих в расстоянии от берега трех миль полутораста или двухсотсаженным лотлинем дна нельзя достать), лот, в большей части морей служащий верным и надежным показателем приближения к земле, недействителен, а это, в соединении с беспрестанными почти туманами, делает плавание по здешним водам весьма опасным. Сии обстоятельства были мне известны и заставили меня стараться о выборе лучшего и удобнейшего времени для исполнения данных мне поручений. На сей конец я рассматривал описания путешествий известных мореплавателей, кои посещали край сей. Вот как они об нем относятся.

В 1779 году английские королевские суда ‘Резолюшион’ и ‘Дисковери’, по смерти капитанов Кука и Кларка доставшиеся в команду капитана Гора, отправились из Авачинской губы 9 октября по новому стилю с намерением, между прочими открытиями, относившимися к цели их вояжа, осмотреть Курильские острова, но им удалось видеть только первый и второй из сих островов: Сумшу и Парамушир, прочих же, несмотря на все их старания приблизиться к оным, они не видали, по причине частых сильных ветров с западной стороны. Первую землю, после помянутых двух островов, они увидели на восточном берегу Японии в широте 40^o05′ 26 октября. Капитан Гор нетерпеливо желал осмотреть южные Курильские острова, но почти беспрестанные бури в том ему препятствовали. Авачинскую губу оставил он по старому стилю в исходе сентября, и так можно заключить, что сентябрь и октябрь суть неудобные месяцы для списывания Курильских островов.

Лаперуз, пройдя пролив между островом Сахалином и островом Матсмаем (после названный его именем), в половине августа 1787 года от мыса Анивы до мыса Тру острова Штатенландии (земли Штатов) {Итуруп, Итурпу, или 19-й Курильский остров.} никакой земли не видал, и усмотрев сей мыс 19 августа по новому стилю, видел после Компанейскую землю {Уруп, или 18-й остров.} и Марикан {Симусир, или 16-й остров.}, между коими прошел, назвав сей пролив именем своего фрегата La Boussole (компас), но почти беспрестанные густые туманы препятствовали ему производить дальнейшую опись Курильских островов, и он нашелся принужденным, оставив свое намерение, идти в Камчатку. На сем пути не видал он по причине туманов ни одного Курильского острова, кроме трех вышеупомянутых. Это было по старому стилю в первых числах сентября.

Капитан Сарычев {Ныне вице-адмирал.} (в изданном им путешествии по северо-восточной части Сибири, Ледовитому морю, Восточному океану и проч.) пишет, что из Авачинской губы отправились они 6 августа (по старому стилю) 1792 года, с намерением описывать Корейское море², и шли к ZW вдоль Курильской гряды, но сырые туманы препятствовали им видеть землю до 20-го числа, а тогда, будучи в широте 47^o28′, увидели они, как господин Сарычев полагает, остров Марикан и некоторые другие. Они хотели осмотреть их, но туманы помешали. Позднее время принудило их оставить намерение описывать Корейское море и возвратиться в Охотск. На обратном пути видели они седьмой остров и пик на 12-м острове, потом видели южный край второго острова и верхи трех сопок пятого, но все это являлось в тумане так, что они не могли определить географического сих мест положения.

Английский капитан Бротон в 1796 году, оставив Вулканический залив, находящийся на южном краю Матсмая, плыл по восточную сторону сего острова, прошел между островами Кунаширом и Итурупом, приняв первый из них за часть Матсмая, потом, идучи вдоль северо-западного берега острова Итурупа (Штатенландии), видел лишь первую половину его протяжения и северо-восточную оконечность, не зная, что они составляют один и тот же остров. Потом, пройдя вдоль западной стороны Урупа (Компанейской земли) и Симусира (Марикана), доходил до острова Кетоя, оттуда, воротясь, проходил по южную сторону Урупа, Итурупа и Кунашира, не сделав никаких примечаний о берегах сих островов. Сколько, впрочем, велико ни было желание капитана Бротона точнейшим образом осмотреть сии столь малоизвестные земли, но он не успел в своем намерении по причине туманов, крепких ветров и вообще неблагоприятной погоды. Плавание капитана Бротона по водам южных Курильских островов происходило в октябре месяце.

Капитан Крузенштерн в 1805 году, возвращаясь из Японии в Камчатку, находился у Курильских островов в последних числах мая и в первых июня. Потом, идучи к острову Сахалину, проходил он мимо них в первой половине июля, а на обратном пути — в исходе августа {Господин Крузенштерн в веденном им журнале употреблял новый стиль.}. Мне это известно было по карте, приложенной к вояжу капитана Крузенштерна, которую я получил вместе с некоторыми другими от подштурмана Курицына, командира одного из судов Американской нашей компании, но, не читавши второй части его вояжа, я не знал, какие погоды он встретил у Курильских островов.

Впрочем, кроме сих знаменитых мореплавателей, у коих я, так сказать, заимствовал советы в моем деле, старался я также и здесь, в Камчатке, отыскать людей, бывавших в местах, предназначенных мне для описи, и расспрашивал их о всех обстоятельствах с большой подробностью, но от людей, не знающих мореплавания и вообще с весьма ограниченными понятиями, каковы камчатские промышленные, которые одни только, вместе с гражданскими чиновниками, ездят на ближние обитаемые Курильские острова для сбору ясаков и прочего, мало можно получить нужных мореплавателю сведений. Они знают только, что летом бывают ясные дни и хорошие погоды, но как часто и в каких месяцах более, обстоятельно сказать не могут, ибо при переездах через проливы одна необходимость заставляет их примечать состояние и перемены погод и ветров, а там, добравшись до курильских жилищ, им мало нужды до атмосферы, и они не заботятся о метеорологических замечаниях, добыча и сбор ясаков составляют все их упражнение. Но некто подштурман Андреев, человек с порядочными по своему званию сведениями, бывший с лейтенантом Хвостовым на компанейском³ судне у южных Курильских островов в первых числах июня, уверял меня, что тогда погоды стояли хорошие. В прошлом году я шел с Камчатки в Америку в июне месяце, а возвращался в августе и сентябре: в оба раза имел я очень часто пасмурные погоды и туманы, а горизонт почти всякий день был покрыт мрачностью. И так все вышесказанное мною о погодах на Восточном океане уверяло меня, что сему морю свойственны туманы, что оные бывают здесь часто и продолжительны во всех месяцах без исключения, только в одних чаще нежели в других, и что здесь нет такого времени года, в котором бы стояли по неделе сряду хорошие и ясные дни. Это самое заставило меня думать, что для описи такого пространного берега непременно нужно употребить целое лето, с начала мая по октябрь. Для сего надобно стараться, сколько возможно, держаться ближе берегов, если ветер позволяет, во всякую погоду, и когда выяснит или туман прочистится, тотчас подходить к ним вплоть. Иначе в три года едва ли можно кончить сию опись, если только употреблять на то средние летние месяцы, то есть июнь и июль. Сии заключения понудили меня приступить к делу как возможно ранее.

Здесь упомяну кратко о моем плане, как производить опись. Он состоял в следующем. Из мореплавателей, имевших средства определять долготу места на море астрономическими наблюдениями, видели Курильские острова Гор, Лаперуз, Сарычев, Бротон и Крузенштерн. Капитан Гор видел только два первые от Камчатки острова — Сумшу и Парамушир. Лаперуз видел Итуруп (Штатенландию), Уруп (Компанейскую) и Симусир (Марикан). Господин Сарычев не упоминает в своем путешествии об определенном им географическом положении островов, кои он видел. Бротон видел часть Матсмая, Кунашир, Итуруп, Уруп, Симусир и Кетой издали. Капитан Крузенштерн проходил три раза Курильскими островами, и, судя по трактам его, положенным на карте, надобно думать, что он видел с разных сторон все острова от мыса Лопатки до острова Расшуа, который, по его карте, тринадцатый из островов Курильских. Следовательно, нет сомнения, чтобы все сии острова, виденные капитаном Крузенштерном, по широте и долготе не были положены во всех отношениях с величайшею точностью, что же касается до южных островов, виденных Лаперузом и Бротоном, то они не со всех сторон ими осмотрены, следовательно, сии мореходцы не могли определить настоящего их местоположения, а притом они не занимались описью оных, и кроме Нортона, на который капитан Бротон один раз посылал шлюпку, не посещали ни одного из них, что же касается до старых наших мореплавателей и промышленных, учащавших своими посещениями Курильские острова, то стоит только сравнить карту капитана Крузенштерна северных Курильских островов с прежними картами, изданными с повествования сих господ, чтобы увериться в недостатке их описей. Некоторые острова в двух местах положены под разными именами, другие — маленькие, ничего не значащие — увеличены в 5 или 10 раз против настоящей своей величины, одни между собою сближены, другие, напротив, отдалены, словом, множество разных грубых ошибок наполняют все старые карты Курильских островов. По сим причинам я положил, оставив Камчатку, идти прямо к проливу Надежды между островами Матуа и Расшуа, где, поверив свои хронометры по положению оных {Капитан Крузенштерн видел вблизи сии острова и сопку, находящуюся на Матуа, назвал пик Сарычева. Из того я заключил, что он определил географическое положение оных с великой точностью. Следовательно, узнав долготу их по нашим хронометрам, мы могли после, получа вояж его, определить делаемую им разность, если бы не имели лунных обсерваций.}, если лунные обсервации сделать сего не позволят, пуститься вдоль южной гряды Курильских островов, начав опись с острова Кетоя, которого Крузенштерн не видал, и продолжать описание каждого острова одного за другим по порядку до самого Матсмая. Потом пройти между островами Кунаширом и Матсмаем и описать всю северную сторону сего последнего до самого Лаперузова пролива, а оттуда пойти в виду восточного берега острова Сахалина до самого места (в широте 53^o38′), откуда должна начаться опись Татарского берега, и кончить лето описанием сего берега и Шантарских островов.

Составив таким образом план свой, я немедленно стал приготовляться к походу. Мы прорубили в Петропавловской гавани лед и 25 апреля вывели шлюп из сей гавани в Авачинскую губу, — а 4 мая отправились в путь. 14 мая достигли мы пролива Надежды, то есть предела, откуда, по расположению моему, должна была начаться опись. Не стану описывать ни плавания нашего между Курильскими островами, ни того, каким образом мы производили опись: для сего предмета назначена особая книга⁴, скажу только, что до 17 июня, то есть до дня, когда мы случайно имели первое наше с японцами свидание, невзирая на то, что почти беспрестанные густые туманы и сильные неправильные течения много препятствовали в нашем деле, мы успели описать из числа Курильских островов: тринадцатый — Расшуа {На картах капитана Крузенштерна сии острова названы по ошибке не своими именами, а именно: 1 — Матаува, 2 — Ратауа, 3 — Ушисир.} (1), четырнадцатый — Ушисир (2), пятнадцатый — Кетой (3), шестнадцатый — Симусир, или Марикан, семнадцатый — два Тчирпоя и Макантор, и западную сторону восемнадцатого, или Урупа.

Теперь, прежде нежели я приступлю к описанию сношения нашего с японцами и последовавшего потом со мною несчастия, за нужное почитаю сказать нечто о существовавшем тогда политическом отношении между Россией и Японией, как оно мне было известно.

С лишком за тридцать лет пред сим на алеутском острове Амчитке японское торговое судно претерпело кораблекрушение. Спасшийся с него экипаж, в числе коего находился начальник того судна Кодай, был привезен в Иркутск, где несчастные сии японцы жили около или более 10 лет. Наконец блаженной памяти императрице Екатерине Великой благоугодно было приказать отправить их в отечество из Охотска и с тем вместе попытаться о восстановлении с Японским государством торговли ко взаимной выгоде обеих держав. Высочайшее именное повеление по сему предмету, данное сибирскому генерал-губернатору Пилю, заслуживает особенного внимания. В нем, между прочими наставлениями, именно предписано было генерал-губернатору отправить в Японию с посольством малозначащего чиновника и подарки от своего имени как от пограничного генерал-губернатора, а не от императорского лица, и притом замечено, чтобы начальник судна был не англичанин и не голландец. В исполнение сей высочайшей воли генерал-губернатор Пиль отправил осенью 1792 года в Японию из Охотска поручика Лаксмана на транспорте ‘Екатерина’ под командою штурмана Ловцова. Лаксман пристал к северной части острова Матсмая и зимовал в небольшой гавани Немуро⁵, а в следующее лето, по желанию японцев, перешел в порт Хакодаде, находящийся на южной стороне помянутого острова при Сангарском (Тцынгарском) проливе, откуда сухим путем ездил в город Матсмай, отстоящий от Хакодаде к западу на три дня ходу, где и имел с чиновниками, присланными из японской столицы, переговоры. Следствием их было следующее объявление японского правительства:

1. Хотя по японским законам и надлежит всех иностранцев, приходящих к японским берегам, кроме порта Нагасаки, брать в плен и держать вечно в неволе, но как русским сей закон был неизвестен, а притом они привезли спасшихся на их берегах японских подданных, то сей закон над ними теперь не исполнен и позволяется им возвратиться в свое отечество без всякого вреда, с тем чтоб впредь к японским берегам, кроме Нагасаки, не приходили и даже, если опять японцы случатся быть в России, то и их не привозили, в противном случае помянутый закон будет иметь свое действие.

2. Японское правительство благодарит за возвращение его подданных в отечество, но объявляет, что русские могут их оставить или взять с собою, как им угодно, ибо японцы, по своим законам, не могут их взять силою, предполагая, что люди сии принадлежат тому государству, к которому они занесены судьбою и где спасена жизнь их при кораблекрушении.

3. В переговоры о торговле японцы вступить нигде не могут, кроме одного, назначенного для сего, порта Нагасаки, и потому теперь только дают Лаксману письменный вид, с которым один русский корабль может прийти в помянутый порт, где будут находиться японские чиновники, долженствующие с русскими договариваться о сем предмете.

С таковым объявлением Лаксман возвратился в Охотск осенью 1793 года. По отзыву его видно, что японцы обходились с ним дружелюбно и с большою вежливостью, оказывали ему разные, по своим обычаям, почести, офицеров и экипаж содержали на свой счет во все время пребывания их при берегах японских, и при отправлении снабдили съестными припасами без всякой платы, сделав им разные подарки. Он жалуется на то только, что японцы, исполняя строго свои законы, не позволяли русским свободно ходить по городу и держали их всегда под присмотром.

Неизвестно, почему покойная государыня не приказала тотчас по возвращении Лаксмана отправить корабль в Нагасаки. Вероятно, что беспокойства, произведенные в Европе французской революцией, были тому причиной, но в 1803 году, при ныне царствующем императоре [т.е. при Александре I], послан был в Японию двора его величества камергер Николай Петрович Резанов. Путешествие капитана Крузенштерна познакомило с сим посольством всю Россию. Написанное в его книге касательно до сего предмета и мне было известно, ибо первый том сего путешествия, как я выше упомянул, удалось мне прочитать до отправления моего из Камчатки. Я знал, что объявление японского правительства, сделанное Резанову, состояло в строгом запрещении русским судам приближаться к японским берегам, и даже людей их, буде принесены будут к нашим пределам, запретили они привозить на наших кораблях, а предложили присылать их, если хотим, посредством голландцев.

Господин Резанов, возвратясь из Охотска в Камчатку, отправился оттуда в Америку на компанейском судне, которым командовал лейтенант Хвостов, оттуда он на следующий год с тем же офицером возвратился в Охотск и поехал сухим путем в Петербург, но на дороге занемог и умер, а Хвостов пошел в море и сделал на японские селения нападение. О всех сих происшествиях упоминается в предисловии к книге под заглавием: ‘Двукратное путешествие Хвостова и Давыдова…’, изданной его превосходительством вице-адмиралом Александром Семеновичем Шишковым. Любопытные могут там видеть, как дело это случилось, но мне достоверно было известно, что правительство не одобрило поступков Хвостова, впрочем, если бы Резанов и Хвостов в живых находились, то, может быть, поступки сего последнего были бы лучше объяснены, но теперь станем держаться старой пословицы: об умерших, кроме хорошего, ничего говорить не должно.

Получив повеление описывать южные Курильские острова, знал я, что некоторые из них заняты японцами, и потому всеми мерами старался, сколько возможно подробнее, наведаться о всем том, что Хвостов у них делал, и на сей конец расспрашивал бывшего с ним штурмана, которого ответы уверили меня, что оба их нападения на японцев походили не столько на войну просвещенного народа, сколько на самовольные поступки, и что японцы не имеют ни малейшей причины быть уверены, чтобы такое на них нападение двух малозначащих судов могло быть сделано по воле монарха великой и сильной державы, о пространстве и могуществе коей они должны были иметь ясное понятие по описанию своих единоверцев, живших несколько лет в России. Объявления помянутого штурмана совершенно сходствовали и с тем, что я о сем деле слышал в первый год прибытия нашего в Камчатку от компанейского приказчика Масникова, бывшего также с Хвостовым в его экспедициях. Но, несмотря на все это, я не хотел без повеления высшего начальства иметь с японцами ни какого сношения, ни свидания. Намерение мое было плавать подле берегов тех островов, которые они занимают, не поднимая никакого флага, дабы не произвести страха и сомнения в подозрительных японцах. Но судьбе угодно было все расположить иначе и, вероятно, к лучшему.

Вот в каком отношении, сколько мне известно, находилась Россия в рассуждении Японии, когда я должен был отправиться к берегам островов, в японской зависимости находящихся. Теперь обращусь к главному предмету моей книги.

После полудня 17 июня мы находились весьма близко западной стороны северной оконечности острова Итурупа, не зная тогда, что она составляет часть сего острова, оконечность сия, напротив того, казалась нам отделенным островом, ибо залив Сана, вдавшись далеко внутрь земли, походил на пролив, да и на карте капитана Бротона сия часть берега оставлена под сомнением по неизвестности, пролив ли тут или залив. Желая узнать это достоверно, приблизились мы к берегу мили на три итальянские. Тогда увидели на берегу несколько шалашей (по-сибирски барабор), две большие лодки (байдары) и людей, бегающих взад и вперед. Полагая, что тут живут курильцы, отправил я для отобрания от них сведений об острове и о других предметах, до нашего дела принадлежащих, мичмана Мура и штурманского помощника Новицкого на вооруженной шлюпке с четырьмя гребцами, а усмотрев, что с берега едет большая лодка к ним навстречу, и не зная, как жители хотят их встретить, я тотчас подошел со шлюпом ближе к берегу и потом на вооруженной шлюпке, с мичманом Якушкиным и с четырьмя гребцами, поехал сам к ним на помощь. Между тем лодка, встретив первую нашу шлюпку, воротилась и вместе с нею погребла к берегу, куда и я приехал. На берегу нашел я, к великому моему удивлению, мичмана Мура в разговоре с японцами. Он мне сказал, что тут есть несколько наших курильцев с тринадцатого острова, или Расшуа, занесенных сюда в прошлом лете погодою, которых японцы, продержав около года в заключении, решились наконец освободить. Теперь они приведены были на сие место под конвоем японских солдат, с тем чтобы при первом благополучном ветре отправиться им отсюда на лодках к своим островам. Господин Мур показал мне японского начальника, стоявшего на берегу саженях в сорока от своих палаток к морю, он был окружен восемнадцатью или двадцатью человеками в латах и вооруженными саблями и ружьями, каждый из них в левой руке держал ружье у ноги без всякого порядка, как кто хотел, а в правой два тонких зажженных фитиля. Я ему сделал приветствие, по нашему обыкновению, поклоном, а он мне поднятием правой руки ко лбу и небольшим наклонением вперед всего тела. Мы говорили посредством двух переводчиков: первый был один из его воинов, знавший курильский язык, а другие наши курильцы, умевшие немного говорить по-русски. Японский начальник сделал мне сперва вопрос: зачем мы пришли к ним: если торговать, а не с худым против них намерением {Наш переводчик выражал этот вопрос: ‘С добрым умом или с худым умом вы пришли сюда?’}, то чтобы шли далее вдоль берега за сопку, где находится главное сего острова селение Урбитч⁶. На это велел я ему сказать, что мы ищем безопасной для нашего судна гавани, где могли бы запастись пресной водой и дровами, в коих имеем крайнюю нужду, а получив нужное нам количество воды и дров, тотчас оставим их берега {Такое объявление я сделал для того, чтобы под видом отыскивания Удобной гавани мог обойти кругом все их острова и сделать им точнейшую опись.}, впрочем, опасаться нас они не должны, ибо судно наше есть императорское, а не купеческое, и мы не намерены причинять им никакого вреда.

Выслушав мой ответ со вниманием, он сказал, что японцы имеют причину бояться русских, ибо за несколько лет пред сим русские суда два раза нападали на японские селения и все, что в них ни нашли, то или увезли с собою, или сожгли, не пощадив даже ни храмов, ни домов, ни съестных припасов, а так как пшено, главная и единственная их пища, привозится на остров из Японии, нападение же на них сделано было одно поздно осенью, когда суда их в море не ходят и нового запаса на зиму привезти не могли, а другое рано весною, прежде нежели пришли суда, притом и жилища их были выжжены, и потому японцы принуждены были много претерпеть от голоду и холоду, до того даже, что многие лишились жизни. Следовательно, невозможно, чтобы японцы, видя русское судно столь близко у своих берегов, были покойны и не боялись. На этот вопрос отвечать было трудно посредством таких плохих переводчиков, каковы были курильцы, однако же я старался вразумить им мои мысли и желал, чтобы они постарались пересказать мои слова сколько возможно точнее. Я спросил японского начальника: если бы их государь хотел на какой-нибудь народ идти войною, то много ли бы судов и людей он послал? Ответ его был: ‘Не знаю’. — ‘Но судов пять или десять послал бы?’ — спросил я. ‘Нет, нет, — сказал он, засмеявшись, — много послал бы, очень много’. — ‘Следовательно, как же японцы могут думать, — продолжал я, — чтобы государь русский, обладатель такой обширной земли и великого множества народа, мог послать два суденышка вести войну с Японией, и потому они должны знать, что суда, сделавшие на них нападение, были купеческие, и все те люди, которые ими начальствовали и управляли, не принадлежали к службе императорской, а занимались звериными промыслами и торгами, напали на японцев и ограбили их самовольно, даже без ведома последних наших начальников, но коль скоро поступки их стали известны начальству, то дело было исследовано, и виновные наказаны по нашим законам, доказательством сему может послужить и то, что суда сии, сделав два набега, которые оба имели совершенный успех, более уже не являлись в течение трех лет, но если бы государь наш имел причину и желал объявить японцам войну, то множество судов приходило бы к ним всякий год, покуда не получили бы того, чего требовали’. Японец, приняв веселый вид, сказал, что он рад это слышать, всему, что я ему говорил, верит и остается покоен, но спросил, где теперь те два человека, которых увез у них Хвостов, и не привезли ли мы их с собою. ‘Они бежали из Охотска на лодке, — отвечал я, — и где скрылись, неизвестно’. Наконец он нам объявил, что в сем месте нет для нас ни дров, ни хорошей воды (что мы и сами видели), а если я пойду в Урбитч, то там могу получить не только воду и дрова, но сорочинское пшено⁷ и другие съестные припасы, а он для сего даст нам письмо к начальнику того места. Мы его поблагодарили и сделали ему и приближенным к нему чиновникам подарки, состоявшие из разных европейских вещей, а он нас отдарил свежей рыбой, кореньями сарана, диким чесноком и фляжкой японского напитка саги {Опьяняющий напиток из риса.} [саке], которым потчевал нас, отведывая наперед сам, а я поил начальника и всех его товарищей французской водкой, выпив сперва сам, по японскому обыкновению, дабы показать, что в ней нет ничего опасного для здоровья. Они пили с большим удовольствием, прихлебывая понемногу и прищелкивая языком. Принимая от меня чашечку, из которой пили, они благодарили небольшим наклонением головы вперед и поднятием левой руки ко лбу. Я взял у одного из них фитиль, чтобы посмотреть его, и когда стал ему отдавать, изъявляя знаками вопрос, можно ли мне от него немного отрезать, то они мне тотчас предложили весь моток. Начальник их, видя, что мне желательно посмотреть их ставку, тотчас повел меня туда. Она состояла из весьма длинной, невысокой, крытой соломенными или травяными матами палатки, разгороженной поперек на многие отделения, из коих в каждое вход был особенный с южной стороны, окон не было, а свет проходил дверьми. Его отделение находилось на восточном краю, пол в оном устлан очень чистыми матами, на которые мы сели, поджав ноги, как портные, в средине поставили большую жаровню и принесли ящик в чехле из медвежьей кожи, шерстью наружу. Начальник положил две сабли в сторону и стал снимать кушак, приметив, что он сбирается угощать нас не на шутку, а на дворе становилось поздно, и шлюп был слишком близко к берегу для ночного времени, я поблагодарил его за ласковый прием, велел сказать, что приеду к нему в другой раз, а теперь остаться не могу, и пошел к шлюпке.

Когда я был с начальником на берегу, ко мне подошел с большим подобострастием и унижением престарелый таион, или старшина, мохнатых курильцев⁸ в сей части острова, их тут было обоего пола человек до пятидесяти, они показались нам так угнетены японцами, что тронуться с места не смеют, сидели в куче и смотрели с робостью на своих повелителей, с которыми иначе говорить не смели, как стоя на коленах, положа обе руки ладонями на ноги немного выше колен и наклонив голову низко, а всем телом нагнувшись вперед. Наши курильцы с нами говорили с такими же знаками почтения, как и с ними. Я желал на свободе с ними поговорить и сказал, чтобы они приехали к нам, если это не будет противно японцам и не причинит им самим вреда, впрочем, велел я, чтоб они уверили японцев в нашем дружеском к ним расположении и что мы не намерены делать им отнюдь никакого вреда. Курильцы пересказали им мои слова, но за точность перевода я ручаться не могу. В ответ же они мне объяснили, что японцы нас боятся и не верят, что мы к ним пришли с добрым намерением (или с добрым умом, как они говорили), но подозревают, что мы с таким же худым умом пришли, с каким приходили к ним суда Хвостова. Я желал более о сем деле разведать и сказал курильцам, чтобы они поговорили с японцами и узнали, что они об нас думают, а потом приехали к нам.

Мы возвратились на шлюп в 7 часов вечера, а курильцы приехали через час после того, их было двое мужчин, одна женщина и девочка лет четырех. Мужчины оба говорили по-русски столько, что нас понимали и мы их могли разуметь без затруднения. Они нам привезли обещанное письмо японского начальника к главному командиру в Урбитче, уверяя, что оно содержит извещение о приходе нашем сюда не со злым, а добрым намерением, и сказали, что тотчас по отъезде нашем из селения японцы отправили в Урбитч с подобным известием байдару (большую лодку), которую мы и сами видели, когда она отправилась. Письмо было писано на толстой белой бумаге и сложено кувертом длиною в 6У₂, а шириною в 2’/₄ дюйма, куверт был сделан таким образом, что с одной стороны бумаги оставался треугольник, который краями был приклеен к той стороне, а верхний оставшимся углом длиною в полдюйма загнут на другую сторону, где края также приклеены, а на самой вершине положен черными чернилами штемпель, надпись была сделана с обеих сторон. Сверх того, вот какие вести курильцы нам сообщили: японцы не хотят верить, что мы пришли к ним за каким-нибудь другим делом, кроме намерения их грабить, утверждаясь в своем подозрении на прежнем примере, рассказывая о сем поступке русских, они обыкновенно говорят: русские на нас напали без вины, перебили много людей, некоторых захватили, разграбили и сожгли все, что у нас было, они не только отняли у нас обыкновенные вещи, но даже лишили всего нашего пшена и саги {Единственная их пища и питье в здешних местах.} и оставили нас, несчастных, умирать с голоду, а потому, по уверению курильцев, японцы пребывают в полном убеждении, что россияне решились делать им всякое возможное зло, подозревают, что и мы пришли к ним с таким же намерением, почему они давно уже все свое имущество отправили внутрь острова.

Весть сия крайне огорчила всех нас, однако же курильцы утешали нас уверением, что не все японцы так мыслят о русских, но что один только здесь находящийся при них начальник и товарищи его считают русских грабителями и боятся их, чему, конечно, чрезвычайная трусость сих людей причиною. В доказательство сего они рассказали нам свои приключения: в прошлом лете принесло их сюда бурей, японцы их взяли и посадили в тюрьму, предлагали им множество вопросов касательно сделанного на них русскими нападения, на которые они отвечали, что курильцы в поступках русских никакого участия не имели, притом слышали они в Камчатке, что начальники тех судов, которые их грабили, были промышленные, а не государевы офицеры и нападение сделали без приказу, за что исправник {По мнению сих людей, исправник должен быть один из первых государственных чиновников в России.} отобрал от них японские вещи и положил в государевы балаганы (магазины), а их самих посадил в тюрьму. После сего объявления (продолжали курильцы) японцы сделались к ним добрее, стали их лучше содержать и наконец велели немедленно отпустить, одарив пшеном, сагою, табаком, платьем и другими вещами, а теперь они сюда привезены с тем, чтобы им с первым благоприятным ветром отправиться на свои острова.

Между прочими разговорами, когда они сделались посмелее от двух рюмок водки, часто упоминали они, что имеют крайнюю нужду в порохе, что им зимой нечем будет промышлять зверей и что япони (так они называют японцев) все им дают, кроме пороху. Частое повторение о порохе нетрудно было понять: они хотели просить его у меня, но не смели, а я, будучи уверен, что они имеют в нем надобность действительно только для промыслов, подарил им 1 1/2 фунта мелкого английского пороху, прибавив к тому еще табаку, бисеру и сережек. Позднее время не позволяло мне продолжать с ними разговор, и я отпустил их в десятом часу на берег, сказав, чтобы они сколько возможно старались изъясниться с японцами и уверить их в нашем миролюбивом и дружеском к ним расположении. Между тем как курильцы у нас гостили, я посылал на берег мичмана Филатова, дав ему табаку, чтоб достать черемши и сараны от мохнатых курильцев. Он скоро возвратился и привез несколько пучков, которые я велел оставить для больных. Тишина, во всю ночь на 18-е число продолжавшаяся, не позволила нам удалиться от берега, а рано поутру увидели мы едущую к нам байдару под флагом. Думая, что японцы хотят нас посетить, мы приготовились принять их и показать, что мы их дожидаемся, я велел опустить паруса, хотя по причине безветрия настоящей нужды в том и не было. Около восьми часов байдара подъехала к нам столь близко, что вместо флага виден был белый кусок мата или рогожки, а вскоре после того узнали мы старых своих друзей, курильцев, всех тех же, которые и вчера нас навестили, с ними был еще молодой мужчина, который называл себя Алексеем Максимовичем. Мужчины были одеты в японские длинные и очень широкие халаты с короткими, широкими рукавами, халаты сии сшиты из толстой бумажной материи синего цвета с частыми сероватыми полосками, а женщина одета была в парку {Род камчадалской одежды.}, сшитую из птичьих шкур, на спине у нее, для украшения, висели в несколько рядов носы топорков {Топорок — морской попугай.}, на голове был бумажный платок. Мужчины были с открытыми головами, на ногах торбасы, или русские бахилы, сделанные из горл сивучей. Есаул на шлюп вошел босой, но прежде нежели поклонился или стал с нами говорить, сел на шкафуте, надел свои торбасы, а потом подошел ко мне и присел с таким же подобострастием, как они кланяются японцам.

Из сего я заключил, что у них неучтиво босому показаться людям, которых они уважают. Человек он лет пятидесяти и, по-видимому, очень дряхлый, маленькую дочь свою во все время таскал он у себя за спиною в своем халате, придерживая веревкою, кругом его обвязанною, которая обыкновенно была против груди спереди, а когда надобно было ему действовать руками, то, чтобы, сжимая плечи, она не мешала, он поднимал ее на лоб, для чего в том месте, где веревка должна касаться лба, пришит был к ней широкий ремень. Мужчины имели большие, густые, черные как уголь волосы и бороды, волосы они так носили, как наши ямщики, искусственных украшений никаких у них на лице и на теле не было, а у женщины рот кругом по губам на 1/3 или 1/4 дюйма выкрашен синей краской, и так же испещрены руки. Они привезли к нам в гостинец два пуда рыбы кунжи и трески, несколько сараны и черемши⁹.

Первый вопрос мы им сделали о японцах и узнали, что начальник их, вследствие подаренной ему мною бутылки водки, весь вечер и ночь до самого утра весьма покойно и крепко спал, но прочие во всю ночь не спали и стояли в ружье. Подозрения своего в дурных наших против их замыслах они не оставляют и грозят курильцам, что если мы на них сделаем нападение, то они им головы отрубят, как русским подданным, для чего и отпустили их к нам всех, а некоторых оставили у себя под стражею, равно как и этих во всю ночь караулили, а поутру послали сами нарочно к нам, чтобы точнее выведать, зачем мы пришли и чего хотим. В сей раз курильцы наши сбились в словах и признались, что их сюда не погодой занесло, а приехали они к японцам торговать, что в старые годы им позволялось, но ныне, по причине неприятельских поступков со стороны русских, японцы их захватили и поступили с ними, как выше описано, а потом велели отпустить, дав им на дорогу 20 мешков пшена, саги и табаку, хотя им возвращена была свобода, но дурная погода мешала им уехать до нашего прихода, ныне же японцы хотят опять их держать с тем, что они головами своими должны будут отвечать за наши дурные против них поступки. Они приехали к японцам в числе семи мужчин, шести женщин и двух ребят, из коих во время их пребывания на сем острове от заключения в тесном месте умерло трое мужчин и три женщины, они не умели назвать по-русски болезни, бывшей причиною их смерти, но по описанию должна то быть цинга и слабость. Однако же японцы прилагали попечение о сохранении их здоровья, и им удалось побывать в руках японских врачей. Один из курильцев имел опухоль в руках, а в ногах судороги, так что ноги притягивало икрами вплоть к задним частям лядвей [ляжек]. Его лечили бросанием крови, сначала вдруг из обеих ног, а после из рук, из одной после другой. Впрочем, по незнанию выражений, не могли они описать ни инструментов, ни средств, употребленных японцами, только они сего курильца вылечили. Он жаловался лишь на то, что после сей болезни не стало у него, так он изъяснялся, мяса ни на руках, ни на ногах. По мнению нашего лекаря господина Бранда (человека в своем деле весьма искусного), этому должна быть другая причина. Рассказывая свои приключения, они часто сбивались и противоречили друг другу, наконец стали меня просить взять их с собою и отвезти на их остров Расшуа, потому что они имеют крайнюю нужду там быть. На вопрос мой, если я их возьму, что тогда будет с их товарищами, двумя женщинами и ребенком, оставшимися на берегу у японцев, они молчали, но скоро опять возобновили свою просьбу, говоря, что япони их убьет. Вчера ни слова не было ими сказано нам о нуждах их ехать скоро на свой остров, а только лишь твердили, что пороху нет и что не знают, чем им промышлять на Урупе. Дурная погода, препятствовавшая им отправиться, была также сущая ложь. Им неизвестно было, что мы давно уже в соседстве их плаваем и знаем, когда какие погоды стояли, крепких ветров давно не было, и туманы случались не так часто, чтобы с острова на остров нельзя было ехать, а особливо с Итурупа на Уруп, где переезд менее 25 верст, а притом туманы им неопасны, потому что у них был компас, который мы видели. Они его привозили к нам и берегут как глаз, не оставляют даже в лодке, а выносят с собой {Компас сей был в круглом футляре, диаметром дюйма три, картушка разделена на румбы без градусов и раскрашена, вместо стекла слюда. Футлярчик компасный они хранят еще в ящике с задвижною крышкою, по их словам, получили они его в Камчатке.}.

По всем их рассказам, из коих многие не стоят того, чтобы об них здесь упоминать, можно было догадываться о их положении: коль скоро японцы, подозревая, что мы хотим напасть на их селения, сказали об этом курильцам и погрозили их наказать за наши поступки, то они, имея причину так же об нас дурно мыслить, как и японцы, стали опасаться, чтобы не потерять голов, для спасения коих желали лучше быть у нас, оставляя на жертву своего товарища, двух женщин и ребенка, почему и просили меня взять их с собой. Я старался их убедить, что им японцев бояться нечего, мы им ни малейшего зла не желаем и не сделаем, следовательно, и они нашим вредить не захотят, что мы только сыщем гавань, запасемся водою и дровами и потом оставим берега их в покое, и что в Урбитче мы постараемся своими поступками уверить японцев в нашей к ним дружбе, почему и советовал им, ничего не боясь, ехать на берег. Для начальника японского послал я в подарок четыре бутылки французской водки, узнавши, что им отменно нравится сей напиток. При расставании я предложил, не хочет ли один из них остаться на шлюпе, чтобы показать нам гавань в Урупе и, если пойдем в Урбитч, служить переводчиком, на предложение мое они все тотчас согласились остаться, но сего нельзя было сделать, и так решено оставаться Алексею, а прочим ехать на берег. Они так уверены были в нашем намерении неприятельски поступить против японцев, что перед отъездом один из них уведомил нас, хотя прежде о том ни слова не говорил, будто они слышали что в Урбитче поставлены пушки, и коль скоро русские покажутся, то станут стрелять, а через минуту после другой сказал нам, что там у них одна только пушка. К полудню ветер стал изрядно дуть от Z. Погода была светлая, и так, чтобы успеть осмотреть восточный берег Урупа, отправив наших гостей, мы поставили все паруса и пошли к О. Но, оставив их от нас на полмили или на версту, мы увидели, что они стояли в байдаре с поднятыми вверх руками, махали нам и громко что-то кричали. Думая, что байдара тонет, я велел тотчас остановиться. Они приехали к нам опять очень благополучно только для того, чтобы сказать, что они боятся японцев, которые их убьют, если мы сделаем им что-либо дурное. Надобно было снова их уговаривать, наконец решились они ехать с величайшею робостью, не оставляя мысли, что мы покусимся разбить японцев. Последнее прощание с нами сих жалких бедняков очень меня тронуло, они кричали нам с байдары своей: ‘Прощайте, мы вам наловим рыбы, наберем черемши и сараны и будем вас ожидать, если японцы не убьют нас!’

От Итурупа пошли мы к восточному берегу Урупа, у которого для описи провели три дня, а потом хотели возвратиться к Урбитчу, но ветры не позволяли пройти проливом де-Фриза, а посему и стали мы держать к югу вдоль восточного берега Итурупа, для описи сего острова. Между тем, по необходимости, мы должны были усилить подозрение нашего курильского лоцмана в том, что хотим напасть на японцев, я, с моей стороны, охотно бы старался в других случаях искоренять из него такую мысль, но в таком деле этого миновать было нельзя. Когда день был тихий, со светлой, сухой погодой, мы обучали команду абордажной экзерциции с настоящей пальбой, коль скоро курилец наш увидел всех в ружье, одно отделение с большими мушкетонами, другое с малыми, третье с пистолетами и пиками и проч., то при виде такого, по его понятиям, множества оружия не мог он скрыть своего удивления. Мы старались уверить его, что сами боимся нападения на нас японцев, и для того готовимся защищаться, а им от нас вреда никакого не будет, если они обойдутся с нами дружески. Он, хотя и качал головою в знак согласия, но про себя совсем не то думал. Впрочем, часто он сам открывал нам нечаянно такие вещи, в которых на вопросы наши запирался и приходил в замешательство, например, он не хотел признаться, каким образом они прежде производили торговлю с японцами, когда мы его о том прямо спрашивали, а после, между посторонними разговорами и особливо за чаем, сам рассказывал, почем за какие товары японцы им платили, не помышляя нимало, что объявлял тайну, которую прежде хотел скрыть. Я был очень доволен, что мы могли, не приводя его в замешательство и не причиняя страха нашему гостю, узнать в обыкновенных разговорах все, что только нужно было и что вредить ему никак не могло, а потому я не стал его спрашивать ни о чем, кроме самых обыкновенных всеобщих вопросов, иначе как заведя сначала постороннюю речь, сим способом, при разных случаях, я от него узнал, что торг с японцами до разрыва с нами они действительно производили постоянный и правильный, так, как бы он был учрежден публичными актами двух государств, а может быть, еще и с лучшим порядком и с большей честностью. Курильцы возили к японцам на промен бобровые¹⁰ и нерпячьи (тюленьи) кожи, орлиные крылья и хвосты, а иногда лисиц, которых, однако же, японцы покупают редко и за дешевую цену, от них же получали сорочинское пшено, бумажные материи, платье (главное, халаты), платки, табак, курительные трубки, деревянную лакированную посуду и другие мелочи. Пшено меряется у японцев мешками, большим и малым, три малых мешка составляют один большой, который, по описанию курильцев, так тяжел, что один человек с нуждою его поднимает, следственно, можно положить, пуда в четыре, мена товаров происходила по взаимному согласию с обеих сторон без всякой обиды и притеснения, цены вообще почти всегда постоянны и одинаковы, обыкновенно японцы давали курильцам: за одного полнорослого бобра десять больших мешков сорочинского пшена, за тюленью кожу семь малых мешков, за десять орлиных хвостов двадцать малых мешков или шелковый халат, за три орлиные хвоста дают бумажный халат с такою же подкладкой и с ватой в средине, за десять орлиных крыльев папушу [связку сухих листьев] табаку, до которого курильцы великие охотники. Они вообще кладут его за губу, некоторые нюхают, а другие и курить научились у японцев из таких же трубок.

Японцы употребляют крылья и хвосты орлиные для своих стрел, почему они у них отменно ценны, впрочем, в большом уважении и по весьма дорогим ценам продаются у них разные европейские вещи, которых курильцы не имеют. Главные из них: алое или красное и других цветов сукна, стеклянная посуда, янтарные и бусовые ожерелья, стальные вещи и прочее. Алое сукно употребляют они для знатных гостей, расстилая кусок оного в квадрате на аршин и более на том месте, где гость должен сидеть, а из других сукон шьют платье.

С неменьшею откровенностью гость наш Алексей Максимович, когда кстати и обиняками заставляли его о том говорить, рассказывал нам об успехах своих промыслов, также о способах, какими они производят их, и о своем прокормлении. Он жаловался, что ныне бобров стало мало, в чем верить ему очень можно, и даже одно это показание достаточно вселить доверенность к другим его рассказам, ибо и на Алеутских островах, и на Американском берегу, занимаемом работниками промышляющей там компании, сих животных ныне не стало. Они все, испугавшись человеческого гонения и взора, удалились далее к югу в проливы, рассеянные между бесчисленными островами, окружающими северо-западные берега Америки. Летом, когда море бывает покойно и позволяет безопасно ездить и отдаляться от берегов на байдарах, курильцы бьют бобров стрелами, а зимою у берега стреляют их ружьями или ловят сетями, протягивая оные между каменьями, где сии животные бывают. Лисиц они промышляют как черно-бурых, сиводушек, так и красных, тремя способами: во-первых, если попадется, то стреляют винтовками, во-вторых, ловят кляпцами, как и в Камчатке, то есть ставят западню с приманкой, которую коль скоро зверь дернет, то спускается острое железо и ударяет в него, а третий способ чайками: привязав чайку к чему-нибудь в том месте, где приметят лисьи следы, окружают ее петлями, а охотник сидит притаившись, чтобы лисица не успела, попавшись в петлю, перегрызть оную, зверь, услышав порханье чайки, тотчас бросается на свою добычу и попадает в петлю. Песцов на Курильских островах нет, и жители имени их не знают. Увидев у нас кожи сих животных, они называли их белыми лисицами. Сивучей и нерп они стреляют, а орлов ловят чайками, только не таким образом, как лисиц: ставят небольшой шалаш с одним отверстием на самом верху, внутри шалаша под отверстием привязывают чайку, в которую орел, спустившись, вцепляется когтями, и пока он силится добычу свою оторвать или остается там пировать на ней, его убивают. Орлы у них бывают только зимой, а летом, как они говорят, улетают хищные сии птицы в Камчатку, что и справедливо: их там бывает великое множество, многие рыбой изобильные реки, текущие по сему полуострову, доставляют им обильную пищу. Бобры, сивучи, тюлени, лисицы и орлы суть единственные промыслы курильцев, производимые для торговли, впрочем, для своего прокормления и домашних потреб они промышляют разных морских птиц, как то: гусей, уток разных родов, чирков и прочих, и рыбу, которой нам принадлежащие Курильские острова очень неизобильны, при берегах обитаемых островов 13-го и 14-го, то есть Расшуа и Ушисира, только и есть один род рыбы, жителями называемой сирбок, она величиной с горбушу, красноватого цвета, ловят ее удами между каменьями, из птиц гусей и уток они промышляют редко, потому что сей промысел сопряжен с трудами и издержками пороха и свинца {Как камчадалы, так и курильцы, если им нужно убить хотя маленькую птичку, стреляют пулей из винтовки. Впрочем, у них из фунта пороху выходит около и более 100 зарядов, для сего числа на пули свинца надобно 2 фунта.}, но ловят руками топорков, старичков и еще род птиц, на их языке называемых мавридори, в их гнездах, так что один человек в день наберет их 40—50 штук, с коих кожу с перьями сдирают и, сшивая, делают парки для жителей обоего пола, из жиру топят сало, а мясо, выкоптив над дымом, берегут в зимний запас своей пищи, которое, вместе с черемшою, сараною, разными дикими кореньями, ракушками, морскими яйцами и разными родами морского растения, составляет главный и, можно сказать, единственный их запас, к которому иногда прибавляется купленное у японцев пшено.

Вдобавок к сему описанию присовокупляю еще следующие подробности касательно курильцев. Наши курильцы вообще бреют бороды, хотя найденные на Итурупе были с бородами, но это делают они из подражания мохнатым, которые носят длинные бороды, а потому наш Алексей, находясь между русскими, изъявил желание выбриться, в чем его и удовлетворили, а сверх того я велел дать ему пару казенного платья, оставшегося после умерших. Жители Сумшу и Парамушира ездят на собаках подобно камчадалам, а на Расшуа и Ушисире не ездят, по неумению, но некоторые держат сих животных для лисьей травли. Я выше не говорил о сем способе промышлять лисиц, потому что он не общий и употребляется только некоторыми на острове Расшуа, где есть свои лисицы, а ушисирские жители, не имея их у себя, ездят на другие острова, и потому с собаками таскаться им невозможно, впрочем, на обоих островах собачьи кожи употребляют для зимних парок.

Алексей нас уведомил, что на южной стороне острова Кунашира (20-го Курильской гряды) есть безопасная гавань и укрепленное при оной селение, где могли мы запастись дровами, водою, пшеном и зеленью, почему я и вознамерился в Урбитч уже не ходить, а идти прямо к Кунаширу, главной же причиной сему намерению было желание мое описать подробнее гавань и пролив, отделяющий Кунашир от Матсмая, который прежде сего европейским мореплавателям не был известен, и на многих картах означен вместо него сплошной берег, да и на карте Бротона оставлен он под сомнением. Сверх того, и другая причина еще понуждала меня поскорее прийти к селению в безопасную гавань: мы нашли, что в трюме у нас крысы съели более четырех пудов сухарей и около шести четвериков солоду, а как мы не могли знать, в каком состоянии находится провизия, лежащая внизу, то и нужно было поспешать к месту, где бы в случае нужды можно было получить какой-нибудь запас.

Ветры, туманы и пасмурность не позволяли нам войти в пролив между Матсмаем и Кунаширом прежде 4 июля. Во все сие время мы бились у островов Итурупа, Кунашира и Чикотана, часто их видали, но по большей части они были скрыты в тумане. Вечером подошли мы близко к длинной низкой косе, составляющей восточную сторону кунаширской гавани, а чтоб не причинить беспокойства и страху японцам входом нашим в гавань к ночи, я рассудил стать в проливе на якорь. Во всю сию ночь на двух мысах гавани горели большие огни, вероятно, для сигнала о нашем приходе.

На другой день (5 июля) поутру мы пошли в гавань, при входе нашем с крепости сделаны были два пушечные выстрела ядрами, которые упали в воду, далеко не долетев до нас. Мы заключили, что японцы здесь не получили еще известия с острова Итурупа о миролюбивом нашем расположении. Между тем густой туман покрыл крепость и залив, почему мы бросили якорь, а когда погода прочистилась, то опять пошли ближе к крепости, с которой уже более не палили, хотя промеривавшая глубину впереди шлюпка была от нее не далее пушечного выстрела. Крепость вся кругом была обвешана полосатой материей, состоящей из белых и черных или темно-синих широких полос, так что ни стены, ни палисад нельзя было видеть, местами между материи поставлены были щиты с нарисованными на них круглыми амбразурами, но так грубо, что даже издали нельзя было принять их за настоящие батареи. Мы могли только видеть некоторые строения внутри крепости, кои, будучи расположены по косогору, видны были через вал, в числе их дом начальника отличался от прочих множеством флагов и флюгеров, над ним выставленных, на прочих частях города также много сих знаков развевалось, но гораздо менее, нежели у начальника. Алексей не знал причины, для чего это делается, но сказывал, что всегда город таким образом украшается, когда приходит в порт чужое судно или приезжает чиновная особа.

Остановясь на якоре в расстоянии верст двух от крепости, поехал я на берег, взяв с собой штурманского помощника среднего, четырех гребцов и курильца. Японцы, подпустив нас сажен на пятьдесят к берегу, вдруг начали с разных мест крепости в шлюпку стрелять из пушек ядрами, мы тотчас поворотили назад и стали грести, как то всякий и сам легко догадаться может, из всей силы, первые выстрелы были очень опасны, и ядра пролетели, так сказать, мимо ушей наших, но после они пушки свои заряжали медленно и нехорошо наводили {Японский порох должен быть очень дурен, потому что при пальбе производил чрезвычайно густой и черный дым.}.

С нашего шлюпа, при первых выстрелах, старший по мне офицер, капитан-лейтенант Рикорд, отправил к нам на помощь все наши вооруженные гребные суда, в коих, однако ж, к счастью, мы не имели нужды, ни одно ядро в нашу шлюпку не попало. Когда я уже выехал из дистанции пушечных выстрелов, японцы не перестали палить и даже продолжали по приезде моем на шлюп. Бесчестный их поступок крайне меня огорчил, я думал, что дикие одни только в состоянии сделать то, что они: видя небольшую шлюпку с семью человеками, едущую прямо к ним, и подпустив оную вплоть к батареям, стали в нее палить, так что от одного ядра все бывшие на ней могли бы погибнуть. Сначала я считал себя вправе отомстить им за это и велел было уже сделать один выстрел к крепости, чтоб, судя по оному, лучше можно было видеть, как поставить шлюп, но, рассудив, что время произвести мщение не уйдет, а без воли правительства начинать военные действия не годится, я тотчас переменил свое намерение и отошел от крепости, а потом вздумал объясниться с японцами посредством знаков.

На сей конец поутру следующего дня (6 июля) поставили мы перед городом на воду кадку, пополам разделенную: в одну половину положили стакан с пресной водой, несколько поленьев дров и горсть сорочинского пшена, в знак, что имели нужду в сих вещах, а на другую сторону кадки положено было несколько пиастров, кусок алого сукна, некоторые хрустальные вещи и бисер, в знак, что мы готовы за нужные вещи заплатить им деньгами или также отдарить вещами, сверху положили мы картинку, весьма искусно нарисованную мичманом Муром, на которой была изображена гавань с крепостью и нашим шлюпом, на коем пушки были означены очень явственно и в бездействии, а с крепости оные палят с летающими ядрами чрез нашу шлюпку. Сим способом я хотел некоторым образом упрекнуть их за их вероломство. Лишь только мы оставили кадку и удалились, как японцы тотчас, взяв оную на лодку, отвезли в крепость.

На другой день мы подошли ближе пушечного выстрела к крепости за ответом, будучи на всякий случай готовы к сражению, но японцы, казалось, не обращали никакого на нас внимания, ни один человек не выходил из крепости, которая вся кругом была обвешана по-прежнему. Рассматривая положение наше со всех сторон, мне казалось, что я имел основательные причины потребовать у японцев ответа каким бы то ни было образом. Первое наше с ними свидание случилось нечаянно: начальник их сам собою вызвался дать нам письмо в город, уверяя, что по оному мы можем получить не только воду и дрова, но и съестные припасы, в надежде на его обещание мы пришли сюда, потеряв полмесяца, в которое время могли бы прийти в Охотск, и издержав немало провизии, которую надеялись получить у японцев за плату по их желанию, а они, приняв нас неприятельски, не хотят дать никакого ответа на миролюбивые наши предложения. В таком затруднительном положении я потребовал письменным приказом, чтобы каждый офицер подал мне на бумаге свое мнение, как поступить в таком случае, они все были согласны, что неприятельских действий без крайней нужды начинать не должно, пока не воспоследует на сие воля правительства. Вследствие сего мнения господ офицеров отошли мы от крепости. Я принял другое намерение и послал вооруженные шлюпки под командою капитан-лейтенанта Рикорда в рыбацкое селение, на берегу гавани находящееся, с повелением взять там нужное нам количество дров, воды и пшена, оставив за оные плату испанскими пиастрами или вещами, а сам со шлюпом держался подле берега под парусами в намерении употребить силу для получения нужных нам вещей, буде бы японцы стали противиться выходу нашего отряда на берег, однако же в селении не только солдат, но и жителя ни одного не было, воды там, кроме гнилой, дождевой, господин Рикорд не нашел, а взял дрова, небольшое количество пшена и сушеной рыбы, оставив за оные в уплату разные европейские вещи, которые, по словам курильца Алексея, далеко превосходили ценою то, что мы взяли. После полудня я сам ездил на берег из любопытства посмотреть японские заведения и, к удовольствию моему, увидел, что оставленные нами вещи были взяты. Это показывало, что после господина Рикорда тут были японцы и теперь в крепости знают, что мы не грабить их пришли. На сей стороне гавани были два рыбацких селения со всеми заведениями, нужными для ловли рыбы, для соления и сушения оной и для вытопки жиру. Невода их чрезвычайной величины, и все, принадлежащее к сему промыслу, как то: лодки, котлы, прессы, лари и бочки для жиру и прочее, находилось в удивительном порядке.

8 июля поутру увидели мы выставленную на воде перед городом кадку, тотчас снялись с якоря и, подойдя к ней, взяли оную на шлюп. В кадке нашли мы ящик, во многих кусках клеенки обвернутый, а в ящике три бумаги, на одной было японское письмо, которого мы прочитать не умели, следовательно, все равно как бы его и совсем не было, и две картинки, на обеих были изображены гавань, крепость, наш шлюп, кадка, едущая к ней шлюпка и восходящее солнце, с тою только разностью, что на первой крепостные пушки представлены стреляющими, а на другой обращены они дулами назад. Рассматривая сии иероглифы, всякий из нас толковал их на свой лад, да и немудрено: подобное сему нередко и в академиях случается. Мы только в одном были согласны, что японцы не хотят с нами иметь никакого сношения, я понимал сии знаки таким образом, что в первый раз они не палили в шлюпку, которая ставила кадку перед городом, и позволили оную поставить, а если в другой раз станем делать то же, то стрелять будут. Посему и пошли мы к небольшой речке на западном берегу гавани, где, остановясь на якоре, послали вооруженные шлюпки наливать пресную воду, почти весь день мы работали на берегу, и японцы нас нимало не беспокоили, они только выслали из крепости несколько человек курильцев, которые, будучи от нашего отряда в полуверсте, примечали за нашими движениями.

На другой день, 9 июля, поутру опять поехали наши шлюпки на берег за водою, тогда подошел к нашему отряду высланный из крепости курилец. Он приближался потихоньку, с величайшею робостью, держал в одной руке деревянный крест, а другою беспрестанно крестился. Он жил несколько лет между нашими курильцами на острове Расшуа, где известен был под именем Кузьмы, там, вероятно, научился он креститься, и узнав, что русские почитают крест, оградил им себя и отважился идти к нам парламентером. Первый встретил его лейтенант Рудаков. Он его обласкал, сделал ему некоторые подарки, но, несмотря на все это, Кузьма от страху дрожал, как в лихорадке. Я пришел после, но хорошенько объясниться с ним не мог: Алексея на берегу с нами не было, а посланный не хотел его ждать и на шлюп ехать боялся, силою же задержать его мне казалось неловко, а по-русски он и десяти слов не знал.

Однако ж, кое-как знаками толкуя, я мог понять, что начальник города желает встретить меня на лодке с таким же числом людей, какое у меня будет, и со мною переговорить, для чего и просит подъехать к городу с четырьмя или пятью человеками, на что я охотно изъявил мое согласие и отпустил его, дав ему в подарок нитку бисеру. Он от того сделался смелее и сам уже попросил курительного табаку, которого, однако ж, со мною тогда не случилось, и я обещал привезти его после.

Между тем японцы выставили другую кадку перед крепостью, но так близко батарей, что подъезжать к ним я считал неблагоразумным, из крепости никто ко мне навстречу не выезжал, но махали только белыми веерами, чтобы я ехал на берег, почему и заключил я, что мы с курильцем худо объяснились и я не так его понял, но когда я стал возвращаться, то с берегу тотчас отвалила лодка, на которой подъехал ко мне какой-то чиновник с переводчиком курильского языка. Людей у них было гораздо более, нежели на моей шлюпке, но как мы все были хорошо вооружены, то я не имел причины их бояться. Разговор они начали извинением, что в меня палили, когда я ехал на берег, поставляя сему причиною недоверчивость их к нам, происшедшую от поступков двух русских судов, за несколько лет пред сим на них нападавших, с которых люди сначала также съезжали на берег под предлогом надобности в воде и дровах, но теперь, увидев на самом деле, сколь поступки наши отличны от деяний тех, которые приезжали на прежних судах, они более не имеют в нас никакого сомнения и готовы оказать нам всякое зависящее от них пособие. Я велел нашему переводчику Алексею объявить им, что прежние суда были торговые, нападали на них без воли правительства, за что начальники оных наказаны, а справедливость сего удостоверения доказывал им тем же способом, как и на острове Итурупе. Они отвечали, что всему этому верят и очень рады слышать о добром к себе расположении русских. На вопрос мой, довольны ли они оставленной нами платой за вещи, взятые у них в рыбацком селении, они сказали, что взятое нами почитают безделицей и думают, что мы оставили за то более, нежели надобно, притом уверяли, что начальник их готов снабдить нас всем, что у них есть. При сем случае они спросили у меня, что нам еще нужно. Я попросил у них десять мешков пшена, несколько свежей рыбы и зелени и предлагал в уплату пиастры, сколько им самим угодно будет назначить. Они просили меня ехать на берег, чтоб переговорить с самим начальником города, но я на сей случай отказался, обещаясь приехать на другой день, когда шлюп будет ближе к крепости. По обещанию, данному парламентеру Кузьме, я привез с собою табаку, но курильцы не смели принять оного без позволения японского чиновника, а он на это не соглашался. Я желал было поговорить поболее с японцами, но Алексей мой, найдя на лодке гребцами своих приятелей, беспрестанно почти с ними разговаривал, я велю ему говорить японцам, а он заведет с курильцами свой разговор. Когда мы с ними расстались, то Алексей рассказал, что ему говорили курильцы. По их словам, японцы были в чрезвычайном страхе и смятении при появлении нашего судна, они думали, что мы тотчас сделаем нападение, и потому немедленно отправили в лес все свои лучшие пожитки, да и сами мы видели, как они вели из крепости в горы вьючных лошадей, палили они в нашу шлюпку, как уверяли курильцы, действительно от страху, и когда наши гребные суда поехали в рыбацкое селение, то они уверены были, что мы непременно будем там все грабить и жечь, но коль скоро мы оставили берег и они, осмотрев свои дома, увидели, что в них все находилось в целости, а за взятое пшено, рыбу и дрова положены были разные недешевые между ними европейские вещи, тогда японцы обрадовались до чрезвычайности и совершенно успокоились. Я тем более поверил курильцам, что действительно японцы палили в нас от трусости, считая, может быть, что у нас внизу шлюпки лежало много людей, впрочем, хотя она и мала для сего была, но, как говорится, у страха глаза велики, иначе зачем бы палить им было в горсть людей, прямо к ним ехавших? Они могли нас выпустить на берег и потом поступить, как им угодно. Курилец Алексей также сказывал мне, что японцы чрезвычайно боятся русских и неоднократно ему изъявляли свое удивление, каким образом русские могут так скоро и метко стрелять, как они заметили при нападении на них Хвостова.

10-го числа поутру мы наливали последние наши бочки водой и не успели подойти ближе к крепости, а после ветер не позволил, между тем японцы выслали лодку, с которой делали знаки, что желают с нами переговорить. Я тотчас поехал к ним, но, подъезжая, увидел, что лодка, оставив на воде кадку, погребла назад. В кадке нашли мы все оставленные нами на берегу вещи и даже те, которые прежде они взяли в поставленной нами кадке. Прибавив к оным 18 пиастров и несколько шелковых ост-индских платков, хотел я ехать на шлюп, но японцы вдруг на берегу начали махать белыми веерами и делать знаки, чтобы я пристал к берегу.

Я приказал гребцам, коих со мною было только четыре человека, положить свое оружие под парусинную покрышку неприметно, но так, чтоб вмиг можно было оное выхватить. Мы пристали к берегу в расстоянии сажень шестидесяти или восьмидесяти от ворот крепости. Я, курилец Алексей и один матрос вышли на берег, а прочим приказано от меня было держать шлюпку на воде, не позволять японцам до нее дотрагиваться и, не спуская глаз с меня, слушать, что я буду приказывать. На берегу встретил меня японский чиновник, называемый оягода {Звание, соответствующее нашему земскому исправнику.}, и с ним два еще офицера. При них было двое простых японцев и более десяти человек курильцев.

Все японцы, как чиновники, так и рядовые, были в богатом шелковом платье и в латах с ног до головы и имели при себе по сабле и по кинжалу за поясом, а курильцы были без всякого оружия. У меня же была наружу одна сабля, а шести пистолетов, разложенных за пазухою и по карманам, они видеть не могли.

Оягода принял меня очень учтиво и ласково и просил подождать на берегу начальника крепости, который скоро выйдет. Я его тотчас спросил, что бы значило то, что они положили все оставленные нами вещи в кадку и выставили на воду. С тем чтобы возвратить вам, сказал он, ибо мы думали, что вы не хотите более вступать с нами ни в какие переговоры, а до окончания оных мы ничего принять не можем. Я тотчас вспомнил описание посольства Лаксманова, где упоминается, что японцы до окончания веденных им переговоров никаких подарков принимать не хотели, а после все брали, что он им давал, почему с сей стороны я совершенно успокоился.

Вскоре и начальник появился в полном вооружении, в сопровождении двух человек, также вооруженных, из коих один нес предлинное копье, а другой шапку или шлем, похожий на наш венец, при бракосочетаниях употребляемый, с изображением на оном луны. Ничего не может быть смешнее его шествия: потупив глаза в землю и подбоченясь фертом, едва переступал он ногами, держа их одну от другой так далеко, как бы небольшая канавка была между ними. Я ему сделал европейский поклон, на который он мне отвечал поднятием левой руки ко лбу и наклонением головы и всего тела вперед, а потом начался у нас разговор. Я извинялся, что крайняя нужда заставила нас причинить им столь много беспокойства, а он жалел, что по незнанию настоящей цели нашего прихода принуждены они были в нас палить, и спрашивал, зачем, при входе нашем в гавань, не послали мы от себя шлюпки навстречу к выехавшей из крепости лодке, если бы мы это сделали, то не произошло бы никакого недоумения. Я уверял его, что мы никакой лодки не видали, чему, вероятно, туман был причиною, впрочем, приметно было, что он искал предлог извинить свой поступок и говорил неправду, ибо, при входе нашем в гавань, мы смотрели, по обыкновению, весьма зорко вокруг себя, так что и птица не скрылась бы от нас, не только лодка. Потом спросил он, я ли начальник корабля или там есть другой старше меня, и повторил свой вопрос несколько раз. Напоследок спрашивал, откуда мы едем, зачем пришли к их берегам и куда от них намерены идти.

Чтоб не возбудить в них страху и подозрения объявлением настоящей причины плавания нашего вокруг их островов, сказал я, что мы возвращаемся из восточных пределов нашей империи в Петербург, встретили много противных ветров и, быв долго в море, имеем недостаток в воде и дровах, для запасения коих искали удобной гавани, но найдя случайно на острове Итурупе японский военный отряд, получили письмо от их начальника в город Урбитч, — которое я теперь позабыл на Шлюпе, но после пришлю, — с уверением, что нам окажут всякую помощь, почему мы и пришли сюда, а получив все нужное, пойдем ближним путем в Кантон для вторичного запаса помянутых вещей. Тогда он сделал замечание, что на Итурупе говорили мы, будто пришли к ним торговать, а здесь говорим другое. На это я уверял его, что если было им так сказано, то ошибка сия должна произойти от курильцев, не понимающих по-русски, впрочем, мы на Итурупе сказали точно то же, что и здесь. Ошибка же такая и действительно могла случиться, ибо на курильском языке нет слов, означающих ‘деньги’ и ‘покупать’, а выражают они это словами ‘менять’, ‘торговать’.

Далее спрашивал он имя нашего государя, как меня зовут, знаю ли Резанова, бывшего у них послом, и есть ли в Петербурге люди, умеющие говорить по-японски. На все сии вопросы дал я ему удовлетворительные ответы, уведомил о смерти Резанова и о том, что мы имеем в России переводчиков их языка. Надобно заметить, что он рачительно записывал на бумагу все мои ответы. Напоследок стал он меня потчевать чаем, табаком курительным, напитком их, сагою, и икрою.

Всякая вещь была принесена на особливом блюде и особливыми людьми, кои все были вооружены саблями и кинжалами. Принеся что-нибудь, каждый у нас оставался, так что кругом нас составился добрый круг вооруженных людей.

В числе прочих вещей, привезенных мною для подарков, была французская водка, и потому я предложил начальнику, не угодно ли ему попробовать нашего напитку, и приказал принести бутылку, а в то же время, под видом приказа о водке, повторил своим матросам, чтобы они готовы были на всякую крайность, сказать же японцам, что я их боюсь и чтобы лишние из них удалились, честолюбие мне не позволяло, а притом и не хотел показать, что им не доверяю, однако же я видел, что они ни на какое насилие не покушались, хотя легко могли бы все с нами сделать, что хотели, с некоторой только потерей.

Мы курили табак, пили чай, шутили, они спрашивали у меня, как некоторые вещи по-русски называются, а я любопытствовал знать японские слова. Напоследок я встал и спросил его, когда могу получить обещанные их чиновником съестные припасы и что должен я за все вместе заплатить, показав при том пиастр, чтобы он назначил число оных, но, к удивлению моему, услышал от него, что он не главный начальник крепости и договариваться об этом не может, а просит, чтобы я пошел в крепость для свидания с самым главным начальником, на сие, однако же, я не согласился, сказав, что я и так уже долго у них гощу, и если еще поеду в крепость, то это на шлюпе причинит беспокойство, и, может быть, произойдут неприятные следствия, но если их чиновники поедут на моей шлюпке на корабль, то оставшиеся там офицеры будут в рассуждении моего положения покойны, и тогда я пойду в крепость. На сие предложение один из них тотчас пожелал ехать, когда же послали к начальнику спросить на это позволения, то он его не дал, а обещался скоро сам выйти ко мне. Но чрез несколько минут прислал сказать, что он обедает и скоро выйти не может. Ждать его я не хотел и сказал, что, подойдя со шлюпом ближе к крепости, приеду и пойду в крепость. Второй начальник нимало меня не удерживал и при расставании подарил мне кувшин саги и несколько свежей рыбы, извиняясь, что теперь более нет, показав на большой завезенный невод, сказал, что он для нас закинут, и просил прислать перед вечером шлюпку, говоря, что тогда доставят всю рыбу, которую поймают, равным образом и от меня принял зажигательное стекло и несколько бутылок водки, но табаку курильцам брать от нас не позволял, сверх того, дал он мне белый веер в знак дружбы, сказав, чтобы мы, подъезжая к берегу, им махали и что сие будет служить сигналом мирного нашего к ним расположения. При сем случае Алексей, переводя речи японца, толковал мне что-то о кресте, но так несвязно и беспонятно, что я ничего уразуметь не мог, а уже на шлюпке, собравшись с духом и на свободе, прибрав приличные выражения, вздумал он объяснить мне, что они значили: японский начальник, зная, сколь много русские почитают крест, просил меня, чтобы я, в знак благонамеренного нашего к ним расположения, перекрестился. Случай этот для меня очень был неприятен, и я крайне сожалел, что не мог понять Алексея на берегу. К вечеру подошли мы к крепости на пушечный выстрел и стали на якорь. Самому мне на берег ехать для переговоров было поздно, почему послал я для доставления к японцам письма с острова Итурупа и за рыбою мичмана Якушкина на вооруженной шлюпке, приказав ему пристать в том месте, где я приставал, и на берег отнюдь не выходить. Он исполнил мое приказание в точности, возвратился на шлюп по наступлении уже темноты, привез от японцев более ста больших рыб и уведомил меня, что японцы обошлись с ним очень ласково, и когда он им сказал, что сегодня мне быть к ним поздно и что я намерен приехать на другой день поутру, то они просили, чтобы в туман мы не ездили, и притом сказали, что они желали бы видеть со мною на берегу несколько наших офицеров. Надобно признаться, что сие последнее приглашение от такого народа должно бы было возбудить во мне некоторое подозрение, но я сделал ошибку, что не поверил господину Якушкину: он был чрезвычайно любопытный и усердный к службе офицер, ему хотелось везде быть, все знать и все видеть самому, я думал, что он, заметив, что я ездил всегда один на берег, выдумал это приглашение от себя, чтобы я его взял с собою на другой день, а более в том уверило меня то, что он в ту же минуту стал просить позволения со мною ехать, но я, пригласив прежде мичмана Мура и штурмана Хлебникова, принужден был ему отказать.

11 июля поутру, в девятом часу, поехал я с упомянутыми господами Муром и Хлебниковым на берег, взяв с собой четырех гребцов {Матросы первой статьи Дмитрий Симонов, Спиридон Макаров, Михаиле Шкаев и Григорий Васильев.} и курильца Алексея.

В благомыслии об нас японцев я был уверен до такой степени, что не приказал брать с собою никакого оружия: у нас троих были только шпаги, да господин Хлебников взял с собою ничего не значащий карманный пистолет, более для сигналов на случай тумана, нежели для обороны. Проезжая мимо стоявшей на воде кадки, мы заглянули в нее, чтоб узнать, взяты ли наши вещи, но, увидев, что они все тут были, я опять вспомнил Лаксмана и сей случай приписал также обыкновению японцев не принимать никаких подарков до совершенного окончания дела.

Наконец пристали мы к берегу подле самой крепости. Нас встретил оягода и два других чиновника, те же самые, которые накануне меня встречали. Они просили нас подождать немного на берегу, пока в крепости все приготовлено будет для нашего приема. Желая доверенностью своей к японцам отдалить от них всякое против нас подозрение, велел я шлюпку нашу до половины вытащить на берег и, оставив при оной одного матроса, приказал прочим трем нести за нами стулья и вещи, назначенные в подарки японцам, минут десять или пятнадцать мы ждали на берегу. В это время я разговаривал с оягодою и его товарищами, расспрашивая их о положении бывших тогда в виду у нас матсмайских берегов и о торговле здешних островов с главным их островом Нифоном¹¹. На вопросы они отвечали не очень охотно, по крайней мере так мне показалось. Потом повели нас в крепость. Войдя в ворота, я удивился множеству представившегося мне народа: одних солдат, вооруженных ружьями, стрелами, копьями, было от 300 до 400 человек. Они сидели вокруг довольно пространной площади на правой стороне ворот, а великое множество курильцев с луками и стрелами окружали палатку, из бумажной полосатой материи сделанную, которая стояла против площади на левой стороне ворот, в расстоянии от оных в шагах тридцати. Мне в голову никогда не приходила мысль, что в такой маленькой крепостце могло быть столько вооруженных людей. Надобно думать, что, пока мы были в сей гавани, они собирали их из всех ближних мест.

Лишь только мы вступили в крепость, то нас ввели в помянутую палатку, где против входа на стуле сидел их главный начальник в богатом шелковом платье и в полной воинской одежде, имея за поясом две сабли, через плечо у него лежал длинный шелковый шнур, на одном конце коего была такая же кисть, а на другом стальной жезл, который он держал в руках и который, конечно, служил знаком его власти. За ним сидели на полу его оруженосцы: один держал копье, другой ружье, а третий шлем, такой же, какой я видел прежде на втором начальнике, только на этом изображено было солнце. Второй начальник со своими оруженосцами сидел по левую сторону главного начальника, и также на стуле, только его стул был пониже, а по сторонам у них вдоль палатки сидели на полу, как наши портные, по четыре чиновника на каждой стороне, на них были черные латы и по две сабли за поясом.

При входе нашем оба начальника встали, мы им поклонились по своему обычаю, и они нам тоже, потом просили нас сесть на приготовленные для нас скамейки, но мы сели на свои стулья, а матросов наших они посадили на скамейки позади нас. После первых приветствий и учтивостей они нас стали потчевать чаем без сахара, наливая, по своему обычаю, до половины обыкновенных чайных чашек, которые подносили на деревянных лакированных подносах без блюдечек, но прежде потчевания спросили нас, чего нам угодно, чаю или чего другого. Потом принесли трубки и табак и начали говорить о деле: они спрашивали о наших чинах, именах, об имени шлюпа, откуда и куда идем, зачем пришли к ним, какие причины заставили русские суда напасть на их селения, знаем ли мы Резанова и где он ныне.

На все сии вопросы мы дали им ответы, сходные с прежним нашим объявлением, а второй начальник записывал. Потом сказали они, что для определения количества нужных нам съестных припасов им должно знать, сколько у нас всех людей. Вопрос сей был довольно смешон, однако же не без намерения сделан. Мы сочли за нужное увеличить свою силу вдвое против настоящего: 102 человека. Алексей не понимал сего числа, и потому я принужден был поставить на бумаге карандашом такое число палочек и дать японцам перечесть.

Далее спросили они, есть ли у нас в здешних морях еще такой величины суда, как ‘Диана’. Много, сказали мы, в Охотске, Камчатке и Америке, очень много таких судов. Между прочим предлагали они несколько ничего не значащих вопросов касательно нашего платья, обычаев и прочего и рассматривали привезенную мною карту всего света, ножи со слоновыми череньями и зажигательные стекла, назначенные в подарки начальнику, а также пиастры, которыми я хотел расплатиться с японцами и показал им для того, чтоб они назначили, сколько им надобно.

Пока мы разговаривали, мичман Мур заметил, что солдатам, сидевшим на площади за нами, раздают обнаженные сабли, и сообщил об этом мне, но я думал, что господин Мур увидел одну саблю, обнаженную как-нибудь случайно, и сказал ему с усмешкою, не ошибся ли он, ибо японцы, я думаю, давно уже имеют при себе сабли, которых обнажать теперь, кажется, им не нужно, тем дело и кончилось. Но скоро после того открылись основательные причины к подозрению их в злых умыслах, второй начальник на несколько времени выходил и, сделав какие-то распоряжения, опять вошел, и шепнул что-то главному начальнику, который, встав с места, хотел выйти вон. Мы в то же самое время встали и хотели с ним прощаться, спрашивая его о цене съестных припасов и намерен ли он их нам дать. Тогда он опять сел, просил нас сесть и велел подавать обед, хотя и рано еще было. На приглашение его мы согласились, решась посмотреть, что будет далее, видя, что пособить делу уже поздно, но вдруг ласковое обхождение японцев и увещания их, чтоб мы ничего с их стороны худого не опасались, опять нас успокоили, так что мы никакого вероломства не ожидали. Они потчевали нас сорочинским пшеном, рыбой в соусе с зеленью и другими какими-то вкусными блюдами, нам неизвестно, из чего приготовленными, а напоследок напитком их сагою.

После сего главный начальник опять покушался выйти под пустым предлогом. Мы сказали, что нам нет времени дожидаться и пора ехать. Тогда он, сев на свое место, велел нам сказать, что ничем снабдить нас не может без повеления матсмайского губернатора, у которого он состоит в полной команде, а пока на донесение его не последует решения, он хочет, чтобы один из нас оставался в крепости аманатом [заложником]. Вот уж японцы начали снимать маску! На вопрос мой, сколько дней нужно будет на то, чтобы отослать в Матсмай донесение и получить ответ, отвечал он: пятнадцать. Оставить, таким образом, офицера аманатом мне показалось бесчестно, а притом я думал, что с таким народом, как японцы, сему делу конца не будет, губернатор, верно, без правительства ни на что не согласится, и решительного ответа я и до зимы не получу, почему я отвечал японцам, что без совета оставшихся на шлюпе офицеров так долго ждать решиться не могу, а также и офицера оставить не хочу. Засим мы встали, чтобы идти, тогда начальник, говоривший дотоле тихо и приятно, вдруг переменил тон, стал говорить громко и с жаром, упоминая часто Резаното (Резанов), Николай Сандрееча (Николай Александрович Хвостов), и брался несколько раз за саблю. Таким образом сказал он предлинную речь. Из всей же оной побледневший Алексей пересказал нам только следующее: ‘Начальник говорит, что если хотя одного из нас он выпустит из крепости, то ему самому брюхо разрежут’. Ответ был короток и ясен, мы в ту же секунду бросились бежать из крепости, а японцы с чрезвычайным криком вскочили со своих мест, но напасть на нас не смели, а бросали нам под ноги весла и поленья, чтобы мы упали, когда же мы вбежали в ворота, они выпалили по нас из нескольких ружей, но никого не убили и не ранили, хотя пули просвистали подле самой головы господина Хлебникова. Между тем японцы успели схватить господина Мура, матроса Макарова и Алексея в самой крепости, а мы, выскочив из ворот, побежали к шлюпке. Тут с ужасом увидел я, что во время наших разговоров в крепости, продолжавшихся почти три часа, морской отлив оставил шлюпку совсем на суше, саженях в пяти от воды, а японцы, приметив, что мы стащить ее на воду не в силах, и высмотрев прежде, что в ней нет никакого оружия, сделались смелее и, выскочив с большими обнаженными саблями, которыми они действуют, держа в обеих руках, с ружьями и с копьями, окружили нас у шлюпки. Тут, смотря на шлюпку, сказал я сам себе: ‘Так! Рок привел меня к предназначенному мне концу, последнего средства избавиться мы лишились, погибель наша неизбежна!’ — и отдался японцам, которые, взяв меня под руки, повели в крепость, куда повлекли также и несчастных моих товарищей. На пути один из солдат ударил меня несколько раз по плечу небольшой железной палкой, но один из чиновников сказал ему что-то с весьма суровым видом, и он тотчас перестал.

В крепости ввели нас в ту же палатку, но ни первого, ни второго начальника в ней уже не было. Тут завязали нам слегка руки назад и отвели в большое, низкое, на казарму похожее строение, находившееся от моря на противной стороне крепости, где всех нас (кроме Макарова, его мы не видали) поставили на колени и начали вязать веревками, в палец толщины, самым ужасным образом, а потом еще таким же образом связали тоненькими веревочками, гораздо мучительнее. Японцы в сем деле весьма искусны, и надобно думать, что у них законом постановлено, как вязать, потому что нас всех вязали разные люди, но совершенно одинаково: одно число петель, узлов, в одинаковом расстоянии и прочее. Кругом груди и около шеи вздеты были петли, локти почти сходились, и кисти у рук связаны были вместе, от них шла длинная веревка, за конец которой держал человек, таким образом, что при малейшем покушении бежать, если бы он дернул веревку, то руки в локтях стали бы ломаться с ужасною болью, а петля около шеи совершенно бы ее затянула. Сверх сего, связали они у нас и ноги в двух местах, выше колен и под икрами, потом продели веревки от шеи через матицы¹² и вытянули их так, что мы не могли пошевелиться, а после сего, обыскав наши карманы и вынув все, что в них только могли найти, начали они покойно курить табак. Пока нас вязали, приходил раза два второй начальник и показывал на свой рот, разевая оный, как кажется, в знак того, что нас будут кормить, а не убьют. В таком ужасном и мучительном положении мы пробыли около часа, не понимая, что с нами будут делать. Когда они продевали веревки за матицы, то мы думали, что нас хотят тут же повесить, я во всю мою жизнь не презирал столько смерть, как в сем случае, и желал от чистого сердца, чтобы они поскорее свершили над нами убийство. Иногда входила нам в голову мысль, что они хотят повесить нас на морском берегу в виду наших соотечественников.

Наконец они, сняв у нас с ног веревки, бывшие под икрами, и ослабив те, которые были выше колен, для шагу, повели нас из крепости в поле и потом в лес. Мы связаны были таким образом, что десятилетний мальчик мог безопасно вести всех нас, однако японцы не так думали, каждого из нас за веревку держал работник, а подле боку шел вооруженный солдат, и вели нас одного за другим в некотором расстоянии. Поднявшись на высокое место, увидели мы наш шлюп под парусами. Вид сей пронзил мое сердце, но когда господин Хлебников, шедший за мною, сказал мне: ‘Василий Михайлович! Взгляните в последний раз на ‘Диану», — то яд разлился по всем моим жилам. ‘Боже мой! — думал я, — что слова сии значат? Взгляните в последний раз на Россию, взгляните в последний раз на Европу! Так! Мы теперь люди другого света. Не мы умерли, но для нас все умерло. Никогда ничего не услышим, никогда ничего не узнаем, что делается в нашем отечестве, что делается в Европе и во всем мире!’ Мысли сии терзали дух мой ужасным образом.

Пройдя версты две от крепости, услышали мы пушечную пальбу. Наши выстрелы мы удобно отличали от крепостных по звуку. Судя по многолюдству японского гарнизона и по толстоте земляного вала, коим обведена крепость, нельзя было ожидать никакого успеха, мы страшились, чтобы шлюп не загорелся или не стал на мель и чрез то со всем своим экипажем не попался в руки к японцам. В таком случае горестная наша участь никогда не была бы известна в России, а более всего я опасался, чтобы дружба ко мне господина Рикорда и других оставшихся на шлюпе господ офицеров не заставила их, пренебрегая правилами благоразумия, высадить людей на берег в намерении завладеть крепостью, на что они могли покуситься, не зная многолюдства японцев, собранных для обороны оной, у нас же оставалось всего офицеров, нижних чинов и со слугами 51 человек. Мысль эта до чрезвычайности меня мучила, тем более, что мы никогда не могли надеяться узнать об участи ‘Дианы’, полагая, что японцы нам не откроют, что бы с нею ни случилось.

Я был так туго связан, а особливо около шеи, что, пройдя шесть или семь верст, стал задыхаться. Товарищи мои мне сказали, что у меня лицо чрезвычайно опухло и почернело. Я едва мог плевать и с нуждою говорил, мы делали японцам разные знаки и посредством Алексея просили их ослабить немного веревку, но пушечная пальба их так настращала, что они ничему не внимали, а только понуждали нас идти скорее и беспрестанно оглядывались. Я желал уже скорее кончить дни свои и ожидал, не поведут ли нас через реку, чтобы броситься в воду, но скоро увидел, что этого мне никогда не удастся сделать, ибо японцы, переходя с нами через маленькие ручьи, поддерживали нас под руки. Наконец, потеряв все силы, я упал в обморок, а пришед в чувство, увидел японцев, льющих на меня воду. Изо рта и из носа у меня шла кровь, несчастные товарищи мои, Мур и Хлебников, со слезами упрашивали японцев ослабить на мне веревки, хотя бы немного, на что они с большим трудом согласились. После сего мне сделалось гораздо легче, и я с некоторым усилием мог уже идти.

Пройдя верст с десять, вышли мы на морской берег пролива, отделяющего сей остров от Матсмая, к небольшому селению, где и ввели нас в комнату одного дома. Сперва предложили нам каши из сорочинского пшена, но нам тогда было не до еды. Потом положили нас кругом стен, так чтобы мы один до другого не могли дотрагиваться, дали каждому из нас по пустой кадке, чтобы облокотиться, веревки, за кои нас вели, привязали концами к железным скобам, нарочно на сей случай в стену вколоченным, сняли с нас сапоги и связали ноги в двух местах, по-прежнему очень туго. Сделав все это, японцы сели на средине комнаты кругом жаровни и начали пить чай и курить табак. Если бы львы таким образом были связаны, как мы, то можно было бы между ними сесть покойно, без всякого опасения, но японцы не могли быть покойны: они каждые четверть часа осматривали всех нас, не ослабли ли веревки. Мы считали их тогда лютейшими варварами в целом мире, но следующий случай показал, что и между ними были добрые люди, и мы стали поспокойнее, если возможно только было успокоиться в нашем положении. Здесь свели нас вместе с матросом Макаровым, от крепости до того места его вели особо. Он нам сказал, что японцы, захватив его в крепости, тотчас привели в какую-то казарму, где солдаты потчевали его сагою и кашей, и он довольно исправно поел, потом связали ему руки и повели из города, но лишь только вышли в поле, то развязали его тотчас и до самого здешнего селения вели развязанного, позволяя часто по дороге отдыхать, один же из конвойных несколько раз давал ему пить из своей дорожной фляжки сагу, а подойдя уже к самому селению, опять его связали, но не туго. В таком положении мы находились до самой ночи. Я и теперь не могу помыслить без ужаса о тогдашнем моем состоянии, я не беспокоился более уже о своей собственной участи и почел бы себя счастливым, если бы возможно было освободить злополучных товарищей моих, которых бедствию я был один виною. Великодушные поступки господ Мура и Хлебникова при сем случае еще более терзали дух мой: они не только что не упрекали меня в моей неосторожной доверенности к японцам, ввергнувшей их в погибель, но даже старались успокаивать меня и защищать, когда некоторые из матросов начинали роптать, приписывая гибель свою моей оплошности. Я признаюсь, что за упреки тех матросов ни теперь, ни тогда не имел я против их ни малейшего неудовольствия — они были совершенно правы, притом негодование свое против меня изъявляли они очень скромно, не употребив ни одного не только дерзкого, но даже неучтивого слова, а тем жалобы их были для меня чувствительнее. Положение наше делало нас равными, мы никогда не надеялись возвратиться в отечество, — следовательно, простые люди, с другими чувствами и хуже ко мне расположенные, могли бы употребить свой язык и по крайней мере хотя дерзкою бранью отмстить или наказать меня за свое несчастие, но наши матросы были далеки от сего. Несмотря на ужасную, можно сказать, нестерпимую боль, которую я чувствовал в руках и во всех костях, будучи так жестоко связан, душевные терзания заставляли меня по временам забываться и не чувствовать почти никакой боли, но при малейшем движении, даже одной головой, несносный лом разливался мгновенно по всему телу, и я тысячу раз просил у Бога смерти как величайшей милости.

Между тем к начальнику нашего конвоя беспрестанно приносили записки, которые, прочитав, он объявлял своим подчиненным. Разговоры их были так тихи и, как нам казалось, так осторожны, что мы думали, будто они от нас таятся, хотя мы не знали ни одного японского слова. Посему я и просил Алексея хорошенько вслушиваться в их разговор и, если что он поймет, нам пересказывать. Алексей нам сказал, что японцы получают записки сии из крепости и разговаривают о нашем судне и о русских, это все, что он мог понять, говоря, что, впрочем, ничего не разумеет в их разговоре. Известие сие жестоким образом нас тревожило. Мы думали, что участь наших товарищей, оставшихся на ‘Диане’, никогда не будет нам известна.

По наступлении темноты конвойные наши засуетились и стали сбираться в дорогу, а около полуночи принесли в нашу комнату широкую доску, к углам коей были привязаны веревки, как бывает на весах, другими концами вверху вместе связанные с продетым при них шестом, которым несли доску люди на плечах. Японцы, положив меня на сию доску, понесли вон. Мы, опасаясь, что нас хотят навсегда разлучить и что это может быть последнее наше в сей жизни свидание, простились со слезами и с такою искренностью, как прощаются умирающие. Прощание со мною матросов меня чрезвычайно тронуло: они навзрыд плакали. Меня принесли к морскому берегу и положили в большую лодку на рогожу, через несколько минут таким же образом принесли господина Мура и положили со мной в одну лодку. Сим неожиданным случаем я был чрезвычайно обрадован и почувствовал на короткое время некоторое облегчение в душевной скорби. Потом принесли господина Хлебникова, матросов Симонова и Васильева, а прочих троих поместили в другую лодку. Наконец, между каждыми двумя из нас сели по вооруженному солдату и покрыли нас рогожами, а приготовившись совсем, отвалили от берега и повезли нас, куда — неизвестно.

Японцы сидели смирно, ни слова не говоря и не обращая ни малейшего внимания на наши стоны. Только один молодой человек лет двадцати, умевший говорить по-курильски и служивший нам переводчиком, сидя в весле, беспрестанно пел песни и передразнивал нас, подражая нашему голосу и стонам, когда мы от боли и от душевного мучения иногда взывали к Богу.

На рассвете 12 июля пристали мы, подле небольшого селения, к берегу острова Матсмая. Нас тотчас переложили в другие лодки и повели их бечевою вдоль берега к юго-востоку. Таким образом тащили нас беспрестанно целый день и всю следующую ночь, останавливаясь только в известных местах для перемены людей, тянувших бечеву, которых брали из селений, находящихся по берегу. Весь сей берег, так сказать, усеян строением: на каждых трех или четырех верстах встречаются многолюдные селения, из коих при всяком обильная рыбная ловля. Заведения японские по сей части промышленности беспримерны, мы часто проезжали тони [неводные рыболовные заведения] в то время, когда вытаскивали из воды на берег невода огромной величины, с невероятным количеством рыбы {Японцы обыкновенно большие свои невода протягивают вдоль берега в расстоянии от него сажень на 20, на 25 и более и оставляют оные на поплавках, пока рыба, идущая во время лова беспрестанно вдоль берегов, не зайдет в невод, тогда они большим числом людей вдруг притягивают концы оного к берегу.}. Здешняя лучшая рыба вся из роду лососины, та же самая, какая ловится в Камчатке.

Японцы часто предлагали нам кашу из сорочинского пшена и поджаренную рыбу, кто из нас хотел есть, тому они клали пищу в рот двумя тоненькими палочками, которыми и сами едят, употребляя их вместо вилок. Что принадлежит до меня, то я не мог употреблять никакой пищи. Японцы внимание свое к нам простирали еще далее, мы не умели изъяснить им словами, а быв связаны, и знаками не могли сообщить, когда требовалось исправление естественных надобностей: но они прежде еще сами показали нам весьма вразумительными телодвижениями, какие нужды нам могут повстречаться и как что на их языке называется. Два слова сии мы тотчас затвердили, и когда кто из нас, имея надобность, произносил их, того японцы тотчас поднимали с большой бережливостью, снимали платье, словом, ничем не гнушались. Попечение японцев об нас этим еще не кончилось: они приставляли к нам работников с ветками отгонять комаров и мух.

Две такие противоположности в их поступках с нами крайне нас удивляли: с одной стороны, прилагали они непонятное об нас попечение, а с другой — стоны наши, происходившие от чрезмерной боли, слушали спокойно и отнюдь не хотели для нашего облегчения ослабить веревок. Мы никак не могли согласить сии два противоречия, впрочем, как бы то ни было, а добра от японцев нам ожидать было нельзя. Мы думали, что самая большая милость, которую они нам окажут, будет состоять в том, что нас не убьют, но станут держать по смерть нашу в неволе, а мысль о вечном заключении меня в тысячу раз более ужасала, нежели самая смерть, но как человек и в дверях самой гибели не лишается надежды, то и мы утешали себя мечтою: не представится ли нам когда-нибудь случай уйти. Для ободрения своего в нашем несчастии мы иногда рассуждали: не вечно же японцы станут нас держать связанных, теперь они боятся, чтобы мы не ушли, ибо корабль наш недалеко, но после, конечно, нас развяжут, не понимая, на что могут отважиться люди отчаянные, следовательно, мы будем иметь средство уйти, завладеем лодкою, переправимся на Татарский берег, скажем, что претерпели кораблекрушение, и будем просить, чтобы нас отвезли в Пекин, а оттуда нетрудно будет с позволения китайского правительства приехать в Кяхту. Вот и в России, в своем отечестве! Но такие приятные, утешительные мечтания мгновенно исчезали. Так, японцы вас развяжут, говорил нам здравый рассудок, но это будет в четырех стенах, за железными запорами, — вот вам и Татарский берег, вот и Кяхта, и отечество ваше! Мысль сия повергала нас в ужаснейшее отчаяние. Тогда уже и единой искры надежды не оставалось. Я неоднократно говорил: если бы кораблекрушение, бедствие, случившееся на море, или другой необходимый случай вверг меня к японцам в руки, то я никогда не роптал бы на судьбу свою, и все несчастия самого ужасного плена переносил бы равнодушно, но я сам добровольно отдался им. От чистого сердца и от желания им добра поехал я к ним в крепость как друг их, а теперь что они с нами делают? Я менее мучился бы, если бы был причиною только моего собственного несчастия, но еще семь человек из моих подчиненных также от меня страдают. Товарищи мои старались меня успокоить. Господин Мур заметил, что меня мучит честолюбие, зачем я допустил японцев обмануть себя, и советовал мне вспомнить многие примеры в истории: что люди во всех отношениях несравненно выше меня сделались жертвою ошибок, подобных моей, как то: Кук, Делангль, князь Цицианов и прочие, но я находил разность между их жребием и моим: они мгновенно были умерщвлены и ничего после не чувствовали, а я живу и терзаюсь, будучи виною и свидетелем страданий моих товарищей и своих собственных.

13 июля на рассвете остановились мы подле одного небольшого селения завтракать. Жители со всего селения собрались на берег смотреть нас, из числа их один, видом почтенный старик, просил позволения у наших конвойных потчевать нас завтраком и сагою, на что они и согласились. Старик во все время стоял подле наших лодок и смотрел, чтобы нас хорошо кормили. Вид его лица показывал, что он жалел о нас непритворно. Такое добродушие и внимание к нашему несчастию в постороннем человеке весьма много нас утешило. Мы стали о японцах лучше мыслить и не считать их совершенными варварами, презирающими европейцев как каких-нибудь животных. После завтрака опять потянули наши лодки вдоль берега далее. День был прекрасный, тихий, мрачность вся исчезла, и горизонт сделался совершенно чист. Все соседние горы и берега были весьма ясно видны, в том числе Кунашир и берега, образующие ужасную для нас гавань, мы очень хорошо могли отличить, но ‘Дианы’ нашей не видали. Я, с моей стороны, и не желал ее увидеть: вид сей, если только можно, еще увеличил бы грусть нашу. Часа за два или за три до захождения солнца мы остановились при небольшом числе шалашей, обитаемых курильцами. Тут японцы вытащили обе наши лодки на берег, а потом, собрав великое множество курильцев, потащили их со всем, с нами и с караульными, на гору сквозь кусты и небольшой лес, очищая дорогу и уничтожая препятствия топорами. Мы не могли понять, что бы могло их понудить тащить на гору такой огромной величины лодки {Наша лодка имела по крайней мере около тридцати футов в длину и футов восемь ширины.}. Мы думали, что они, увидев нашу ‘Диану’, идущую к берегу, и опасаясь, чтобы русские на них не напали и нас не отбили, по свойственной им трусости хотят спрятаться. Но вскоре после того дело объяснилось. Подняв лодки на самую вершину довольно высокой горы, начали оные спускать на другую сторону и спустили в небольшую речку, весьма много похожую на искусственно сделанный канал. Всего расстояния тащили они нас от трех до четырех верст. В это время у матроса Васильева пошла из носу кровь, и с таким стремлением, как из открытой жилы, мы просили японцев ослабить на нем веревки, а особливо около шеи, но они нимало не внимали нашим просьбам, а затыкали ему нос хлопчатой бумагой, но когда приметили, что средство сие не могло остановить течение крови, тогда уже ослабили веревки, и то очень мало. Такая их непреклонность хоть к малейшему нашему облегчению изглаживала из мыслей наших доброе о них мнение, которое мы начинали было иметь по поступкам некоторых частных людей, и мы опять считали их самыми жестокосердыми варварами. Впрочем, когда нас спустили на речку, то конвойные наши стали обращаться с нами гораздо ласковее, вероятно, оттого, что теперь уже всякая опасность для них от нашего шлюпа миновала. Они старались нам изъяснить знаками, что через восемь или десять дней мы приедем в Матсмай, тогда нас развяжут и позволят написать наше дело, которое будут рассматривать главные их чиновники, и после привезут нас назад и отпустят в Россию. Мы хотя очень мало верили сим рассказам, но не отвергали вовсе истины оных, и надежда немного нас успокаивала. Рекою вышли мы в большое озеро, которое, нам казалось, имело сообщение с другими обширными озерами. По озерам плыли мы всю ночь и следующий день, только очень медленно. Лодки наши часто должны были идти мелями, и не иначе как таким образом, что курильцы сходили в воду и тащили их. Ночью шел сильный дождь. Японцы покрыли нас рогожами, но как они часто с нас сваливались, то мы принуждены были почти беспрестанно просить приставленных к нам работников поправлять их: один из них был человек добрый — он был приставлен к господину Хлебникову, но готов всегда служить нам всем, а прочие отправляли днем должность свою хорошо, ночью же иногда ленились, отчего нас исправно дождем помочило, а один из них даже несколько раз ударил господина Мура за то, что он его часто беспокоил, между тем должно сказать, что конвойные наши за это его побранили.

В половине ночи пристали мы к одному небольшому селению или городку для перемены гребцов. На берегу разложены были большие огни, которые освещали несколько десятков японских солдат и курильцев, стоявших в строю: первые были в воинской одежде и в латах с ружьями, а последние со стрелами и луками. Начальник их стоял пред фронтом в богатом шелковом платье и держал в руке, наподобие весов, знак своей власти. Старший из наших конвойных подошел к нему с великим подобострастием и, присев почти на колена, с поникшей головой долго что-то ему рассказывал, надобно думать, о том, как нас взяли. После сего начальник всходил к нам на лодку с фонарями посмотреть нас. Мы просили его велеть нас несколько облегчить, стражи наши, понимая, чего мы просим, пересказали ему, но он вместо ответа засмеялся, проворчал что-то сквозь зубы и ушел.

Тогда мы отвалили от берега и поехали далее, а в ночь на 15-е число пристали к большому огню, разведенному на берегу. Тут развязали нам ноги и стали нас выводить одного после другого и ставить подле огня греться, а наконец повели всех на невысокую гору, в большой, на сарай похожий, пустой амбар, в котором, кроме одних дверей, никакого отверстия не было. Там дали нам одеяла постлать и одеться, положили нас, связали опять ноги по-прежнему, покормили кашей из сорочинского пшена и рыбой. Сделав все это, японцы расположились курить табак и пить чай и более уже об нас не заботились. 15-го числа во весь день шел проливной дождь, и мы остались на той же квартире и в том же положении. Кормили нас три раза в день, по-прежнему кашей, рыбой и похлебкой из грибов.

16-го числа поутру было уже ясно, и мы стали сбираться в дорогу. Ноги нам развязали внизу, а выше колен ослабили, чтобы можно было шагать, надели на нас наши сапоги и вывели на двор. Тут спросили нас, хотим ли мы идти пешком или чтобы нас несли на носилках, мы все пожелали пешком идти, кроме Алексея, у которого болели ноги. Японский оягода здешнего места долго устраивал порядок марша, наконец шествие началось таким образом: впереди шли рядом два японца из ближнего селения, держа в руках по длинной палке красного дерева, весьма искусно выделанной, должность их была показывать дорогу, они сменялись вожатыми следующего селения, которые встречали нас, имея в руках такие же жезлы, на самом рубеже, разделяющем земли двух селений, за ними шли три солдата в ряд, потом я, подле меня шли: по одну сторону солдат, а по другую работник, который отгонял веткой мух и комаров, сзади же другой работник, державший концы веревок, коими я был связан, за мною одна смена курильцев несла мои носилки {Носилки сии составляла доска длиной фута в четыре или четыре с половиной, шириной в два с половиной фута. К углам были привязаны деревянные вязы, которые сходились вверху все вместе углом, в вышину от доски фута на четыре. Под углом проходил шест, за который несли курильцы, положив оный на плечи, три человека впереди и три позади, носилки же были обвешаны кругом рогожками от дождя.}, а другая шла подле оной в готовности переменить людей первой смены, когда они устанут. Потом вели господина Мура, за ним господина Хлебникова, там матросов одного за другим, точно таким же образом, как и меня, а наконец несли Алексея, весь же конвой замыкали три солдата, шедшие рядом, и множество разных прислужников: японцев и курильцев, несших вещи, принадлежащие нашим конвойным, и съестные припасы. Всего при нас было от 150 до 200 человек, у каждого из них к поясу привешена была деревянная дощечка с надписью, к кому из нас он определен и что ему делать, а всем им список оягода имел при себе.

На дороге японцы часто останавливались отдыхать и всякий раз спрашивали, не хотим ли мы есть, предлагая нам сорочинскую кашу, соленую редьку, сушеные сельди и грибы, а вместо питья чай без сахару. В половине же дня остановились мы обедать в одном довольно большом, опрятном сельском доме, хозяин оного, молодой человек, сам нас потчевал обедом и сагою. Он приготовил было для нас постели и просил, чтоб нам позволили у него ночевать, так как мы устали, караульные наши на это были согласны, но мы просили их продолжать путь: чрезмерная боль в руках заставляла нас не щадить ног и стараться как возможно скорее добраться к концу нашего мучения, полагая, по словам японцев, что в Матсмае нас развяжут. После обеда шли мы очень скоро, стражи наши спешили, чтобы к ночи прийти в город Аткис, и как они нам сказали, что там на несколько времени руки у нас развяжут и лекарь приложит пластырь к тем местам, где веревками они перетерты, то мы и сами торопились идти скорее.

День был ясный и чрезвычайно жаркий. Мы устали до крайности и едва могли переступать, но в носилках сидеть не было способу: они были так малы, что мы должны были сгибаться, а завязанные руки не позволяли нам переменить положения без помощи других, отчего нестерпимая боль разливалась по всему телу, притом мы шли по узкой тропинке, сквозь лес, почему носилки наши часто ударялись о пни, и как курильцы шли очень скоро, то всякий такой удар, причиняя сотрясение телу, производил боль еще несноснее, и потому минут по десяти ехали мы в носилках, а потом по часу шли пешком. Наконец, перед закатом солнца пришли мы к небольшой речке, где ожидали нас две лодки. Речка сия, нам сказали, впадает в залив, при котором стоит Аткис¹³, и объявили, что мы через короткое время будем там. Господина Мура, меня и двух матросов посадили в одну лодку, а господина Хлебникова с прочими в другую.

Лодки наши кругом были завешены рогожками так, что кроме неба и того, что было в лодке, мы ничего не могли видеть. Людей, поверженных в великое несчастие, малейшее приключение может тревожить и утешать. Случай сей мы тотчас истолковали счастливым предзнаменованием: мы думали, что подозрительность японцев заставила их закрыть нас, чтоб мы не могли видеть залива и окрестностей приморского города, а если так, то, конечно, конвойные наши имеют причину полагать, что заключение наше будет не вечно и что рано или поздно нас освободят, иначе к чему бы им было таить от нас то, чего мы никогда не будем в состоянии употребить ко вреду их. Мысль сия, подкрепляемая надеждою, так нас успокоила, что мы, позабыв свое состояние, начали разговаривать между собою с таким духом, как будто бы уже половина дела к нашему освобождению была сделана, между тем лодки наши выплыли из речки в залив, и когда мы были на верху надежды увидеть еще свое любезное отечество, как один из бывших с нами солдат, отдернув рогожи, сделал нам знак, не хотим ли мы встать и посмотреть залив и город. Боже мой! Какой для нас удар: с верху надежды мы вмиг погрузились в пропасть отчаяния! Теперь видно, очень ясно видно, говорили мы друг другу, что японцы никогда не намерены нас освободить, по сей-то причине ничего они от нас и не скрывают, но как ни сильно приключение сие над нами подействовало, надежда не совсем еще нас оставила: мы вспомнили, что за двадцать лет пред сим в здешний залив заходил русский транспорт, следовательно, японцам не было причины от нас скрывать то, что русские давно уже видели и знают. Мысль сия несколько нас успокоила, но все мы лучше желали бы, чтобы солдат не отдергивал рогожек, которых настоящая цель была скрыть нас от комаров, а не предметы от нас.

Мы приехали в Аткис уже ночью и встречены были отрядом воинской команды с фонарями. Нас ввели в крепостцу, обвешанную полосатой бумажной материей, и поместили в хороший очень дом, чисто внутри прибранный и украшенный живописью на японский вкус, для нас всех была отведена одна большая комната, в которой прикреплены были к стенам доски с вколоченными в них железными скобами, за кои привязывали концы наших веревок. Впрочем, дали нам постели и одеяла {Японские постели состоят в одном большом одеяле шелковом или бумажном, смотря по состоянию человека (нам давали бумажные), которое подложено ватой пальца на два и простегано изредка на живую нитку, чтобы можно было вату вынимать для мытья наволочки: одеяла сии они стебают [сшивают] вдвое и стелют на полу, который во всех японских домах и даже в хижинах покрыт мягкими соломенными матами, весьма чисто и красиво сделанными, а ложатся совсем нагие, завернувшись в пребольшой халат с широкими короткими рукавами, сшитый также из шелковой или бумажной материи и подложенный очень толстой ватой. Вместо подушек употребляют они разным образом из дерева сделанные штуки. Простые люди кладут в голову круглый кусок дерева, совершенно похожий на те, какие употребляются в простонародной у нас игре, называемой городками, с той только разницей, что японцы с одного конца наверху делают выемку для вмещения задней части головного черепа. Положа на сей обрубок голову, без всякой мягкой подстилки, спят они от привычки очень покойно. Лучший же, или богатый, класс людей употребляет вместо подушек очень красиво сделанные ящики вышиною дюйма в четыре, на верху коих привязана круглая подушка длиною дюймов в шесть или в восемь, а толщиною в размере дюйма в два или в три. В ящике же хранят они вещи своего туалета, как то: бритвы, ноженки, помаду, зубные кисточки, порошки и прочее.}, накормили ужином, связали ноги по-прежнему и оставили в таком положении до утра.

17-е число мы дневали в Аткисе. Поутру развязали нам руки на несколько минут, а потом опять завязали, обвертев их в больных местах тряпицами. Когда веревки были сняты, то мы не в силах были сами руки свои привести в натуральное положение, а когда японцы начали их разгибать, то боль была нестерпимая, но еще сделалась сильнее, когда опять стали они их завязывать. Кормили нас здесь три раза в день и дали по бумажному халату на вате, чтобы надевать сверху во время дождя или от холода.

18-го числа поутру перевезли нас через залив на другую сторону оного к небольшому селению, где накормили завтраком и повели далее таким же порядком, как я выше описывал. Носилки были с нами, и кто из нас хотел, тот мог ехать, но конвойные наши всегда шли пешком, изредка только садились они на короткое время по очереди на вьючных лошадей. Во все время путешествия нашего японцы наблюдали один порядок: в дорогу сбираться начинали они до рассвета, завтракали, нас кормили завтраком и отправлялись в путь, часто останавливались по селениям отдыхать, пить чай и курить табак, а в половине дня обедать, через час после обеда опять шли далее и часа за два до захождения солнца останавливались ночевать, и всегда почти в таком селении, где была военная команда, такие места обыкновенно были на случай нашего прихода завешиваемы полосатой бумажной материей. Отводили для нас всегда очень хороший дом {Один раз только в маленьком селении поместили нас в пустой амбар, где прежде хранилось пшено. Жар был пренесносный, и на полу ползало бесчисленное множество червячков, которые нас очень беспокоили.} и помещали в одну комнату, но к скобам привязывать не упускали.

Приходя на ночлег, всякий раз приводили нас к дому начальника и сажали на скамейку, покрытую рогожами. Начальник выходил и нас смотрел, тогда отводили нас в назначенный нам дом, и на крыльце разували и мыли нам ноги теплой водой с солью, потом вводили уже в нашу комнату, кормили по три раза в день: поутру перед выступлением в дорогу, в полдень и вечером на ночлеге. В кушанье, как при завтраке, так обеде и ужине, не было большой разности, обыкновенные блюда были: вместо хлеба сорочинская каша, вместо соли кусочка два соленой редьки, похлебка из редьки, а иногда из какой-нибудь дикой зелени, или лапша, и кусок жареной или вареной рыбы. Иногда грибы в супе, раза два или три давали по яйцу круто сваренному. Впрочем, порции не назначалось, а всякий ел сколько хотел, обыкновенное питье наше был очень дурной чай без сахару, изредка давали саги. Конвойные наши точно то же ели, что и мы, и надобно думать, на казенный счет, потому что старший из них на каждом постое с хозяином расплачивался за всех.

19-го числа просили мы своих стражей, чтобы они на несколько минут развязали нам руки, поправить тряпицы, на которых засохшая кровь и гной при малейшем движении трением по ранам причиняли нам чрезвычайную боль. Вследствие нашей просьбы они тотчас сели вкруг и составили совет {Конвойные наши солдаты были княжества Намбу¹⁴. Они все были в одном звании, и хотя в некоторых случаях принимали приказы от старшего из них, но вообще в таких обстоятельствах, которые выходили из обыкновенного порядка, все делали с общего совета.}, решено было удовлетворить нас, с тем, однако же, условием, чтобы прежде им нас обыскать и отобрать все металлические вещи, хотя мы еще в крепости были обысканы, но они желали повторить эту осторожность. На требование их мы охотно согласились, а они, обыскивая нас, взяли и кресты наши, но ключей, бывших у меня в кармане исподнего платья, ощупать не могли, а я показал оные, когда мне развязали руки. Это привело их в великое изумление, и они снова начали меня обыскивать, не осталось ли еще чего-нибудь. Осторожность или, лучше сказать, трусость их была так велика, что они не хотели развязать нас всех вдруг, а только по два человека, и не более как на четверть часа, потом, переменив тряпицы, опять завязывали.

Сегодня догнал нас посланный из Кунашира чиновник {Мы тогда его считали чиновником по отличному платью и по почтению, какое оказывали ему наши конвойные, но после узнали, что он был солдат императорской¹⁵ службы, а не княжеской, следовательно, против княжеских воинов имел старшинство и большие преимущества, почему они и уважали его как своего начальника. Он даже занимал особенную комнату и ел не вместе с ними.} и принял начальство над нашим конвоем. С нами обходился он весьма ласково и на другой день (20-го числа) велел развязать кисти рук совсем, оставив веревки только выше локтей. Тогда мы в первый раз нашего плена ели собственными своими руками. После сего мы уже шли свободнее, местами только переезжали с мыса на мыс водою на лодках, тогда опять на это время нам руки связывали, но такие переезды были невелики и нечасто случались. Японцы так были осторожны, что никогда почти не подпускали нас близко воды, а когда мы просили их позволить нам в малую воду идти подле самого моря по той причине, что по твердому песку легче идти, то они с великим трудом на это согласились, и всегда шли между нами и морем, хотя бы для сего нужно было им идти и по воде. Они не токмо сберегали нас от самоубийства, но и от болезней: никогда не позволяли нам мочить ног и через самые мелкие речки и ручьи приказывали работникам как нас, офицеров, так и матросов переносить на себе, даже сначала не позволяли нам по дороге сбирать и есть самую спелую малину и землянику, говоря, что эти ягоды вредны здоровью, пока мы не уверили их, что над русскими они имеют противное действие.

21-е и 22-е число мы провели в одном небольшом селении, где были, однако же, начальник и военная команда. Разлившаяся от дождя река препятствовала нам продолжать путь. Тут был лекарь, которому приказано было лечить нам руки, для сего он употреблял порошок, весьма похожий на обыкновенные белила, коим присыпал раны, и пластырь лилового цвета, неизвестно из чего сделанный, который прикладывал к опухлым и затвердевшим местам пальцев и рук. Мы скоро почувствовали облегчение от его лекарств, которыми он нас снабдил и в дорогу.

Получив облегчение в руках, мы могли уже покойнее спать и легче идти, а когда уставали, то садились в носилки и ехали довольно покойно, не чувствуя никакой большой боли. Японцы стали обходиться с нами гораздо ласковее. На некоторых постоях начальники селений приходили к нам, сидели у нас по нескольку часов и расспрашивали о Лаксмане и бывших с ним русских, которых некоторые из японцев помнят очень хорошо. Также и о Резанове иногда говорили, хвалили их и обнадеживали нас, что японское правительство держать нас не станет и со временем отпустит. Странно нам казалось, что во всю дорогу ни один человек из японцев никогда ни слова не спросил нас о тех судах, которые на них сделали нападение, ни о командирах сих судов, даже стороною не намекал никто о том, хотя, впрочем, весьма часто говорили они с нами о других известных им русских и о бывших в России японцах, которые, сказывали они, весьма хорошо относятся о приеме и обхождении с ними в нашем отечестве. Мы не могли согласиться, которой из двух причин приписать такую их скромность: тому ли, что они не хотят приводить нас в отчаяние и тем заставить покуситься на жизнь свою напоминанием о таких против их поступках наших соотечественников, за которые мы не имеем права ожидать большой благодарности, или тому, что такими вопросами не хотели заставить нас краснеть за зло, сделанное не нами.

Впрочем, как начальники в селениях, где мы проходили, так граждане и народ вообще хорошо с нами обходились. При входе и выходе из каждого селения мы окружены были обоего пола и всякого возраста людьми, которые стекались из любопытства нас видеть, но ни один человек не сделал нам никакой обиды или насмешки, а все вообще смотрели на нас с соболезнованием и даже с видом непритворной жалости, особливо женщины, когда мы спрашивали пить, то они наперерыв друг против друга старались нам услужить. Многие просили позволения у наших конвойных чем-нибудь нас попотчевать, и коль скоро получали согласие, то приносили сагу, конфеты, плоды или другое что-нибудь, начальники же неоднократно присылали нам хорошего чаю и сахара {Японцы имеют свой чай зеленый и черный. Последний из них очень дурен: кроме цвета, в нем нет ничего похожего на китайский обыкновенный чай, ни вкуса, ни запаха. Японцы пьют его, когда пить захочется, как мы квас, теплый или горячий, только без сахара, а зеленый чай пьют изредка как лакомство. Сперва поджаривают или подогревают его на огне в бумажной коробочке, пока он не пустит крепкого запаха, потом кладут его в медный чайник кипящей воды, от сего чай их получает особенный вкус и запах, для нас очень неприятный, но японцам он нравится. Головного сахара у них нет, а лучший сорт песка привозят голландцы. Он продается весьма дорого в небольших круглых коробочках. Есть у них и свой сахарный песок, только он очень грязен, черен и несладок. Японцы редко пьют чай с сахаром, а любят просто есть его: положа на ладонь ложку сахару, берут в рот, как маленькие дети, когда мы потчевали своих караульных присылаемым нам в гостинец сахаром, то они всегда с большими комплиментами отговаривались, а ночью, лишь только мы засыпали, они все съедали дочиста.}. Они нас несколько раз спрашивали о европейском народе, называемом Орандо¹⁶, и о земле Кабо¹⁷, мы отвечали, что таких имен в Европе нет и не знают. Они крайне этому удивлялись и показывали вид неудовольствия, что мы им так отвечаем. Мы после уже узнали, что японцы называют голландцев — Орандо, а Мыс Доброй Надежды — Кабо, причиною того, что мы их не понимали, статься может, было невежество нашего переводчика Алексея, только мы весьма жалели, что подали им повод сомневаться и подозревать нас, будто мы притворяемся и не хотим сказывать того, что сами знаем, ибо о японцах мы начали мыслить лучше и думали, что, быв раздражены дурными поступками некоторых из наших соотечественников, они с нами поступили сначала весьма жестоко. Но не получив еще никакого удовлетворительного объяснения от нас на сие дело, начинают уже переменять свое обхождение с нами к лучшему, следовательно, если мы уверим их, что поступки прежних русских судов были противны воле нашего правительства, каковы они и действительно были, то японцы, кажется, нас отпустят. Нам казалось легко это сделать, и мы уже начинали ласкать себя надеждою, что непременно успеем в том и возвратимся в свое отечество.

Японцы час от часу становились к нам ласковее. Узнав от Алексея, что положенную в кадку картинку рисовал господин Мур, они просили его нарисовать им русский корабль, он, полагая, что одним рисунком дело и кончится, потщился сделать им очень хорошую картинку и через это выиграл то, что ему ослабили веревки на локтях, но за то беспрестанно просили, то тот, то другой, нарисовать им корабль. Работа эта для него одного была очень трудна, и господин Хлебников стал ему помогать, а я, не умея рисовать, писал им на веерах что-нибудь: все они нетерпеливо желали, чтобы у них на веерах было написано что-нибудь по-русски, и просили нас неотступно, не только для себя, но и для знакомых своих, другие из них приносили вееров по десяти и более вдруг, чтобы мы написали им русскую азбуку, или японскую азбуку русскими слогами, или счет русский, либо наши имена, песню или что нам самим угодно. Они скоро приметили, что господа Мур и Хлебников писали очень хорошим почерком, а я дурно, и потому беспрестанно к ним прибегали, а меня только тогда просили, когда те были заняты. Японцы было и матросов просили писать им на веерах, но крайне удивились, когда они отозвались неумением {Японцы употребляют два способа писания: один китайский, в котором почти всякое слово означается особенным знаком. Знаки сии, по словам японцев, они заимствовали около тысячи лет тому назад из Китая, так что название какой-либо вещи хотя совершенно различно выговаривается на китайском и японском языках, но пишется одним знаком. Сей способ употребляется в лучших сочинениях, в официальных бумагах и вообще в переписи между людьми хорошего состояния. Второй способ — алфавитом, в котором у японцев 48 букв¹⁸ и посредством коего пишет простой народ. В Японии нет человека, впрочем, какого бы низкого состояния он ни был, который не умел бы писать сим способом, и потому-то они удивлялись, каким образом из четырех человек наших матросов ни один не умеет писать.}. Японцы почитают русское писание такою же редкостью, как и мы восточные рукописи, они показали нам веер, на котором написано было четыре строки песни ‘Ах! Скучно мне на чужой стороне’ и подписано каким-то Бабиковым, бывшим здесь с Лаксманом. Тому 20 лет, как они здесь были, но веер чист и нов совершенно, хозяин оного хранит его в нескольких листах бумаги и едва позволяет до него дотронуться. Во всю дорогу мы им исписали несколько сот вееров и листов бумаги, надобно сказать, однако же, что они никогда не принуждали нас писать, но всегда просили самым учтивым образом и после не упускали благодарить, поднеся написанный лист ко лбу и наклоняя голову, а часто в благодарность потчевали чем-нибудь или дарили хорошего курительного табаку.

Когда у нас развязали руки, то японцы стали давать нам табак курить из своих рук, опасаясь вверить нам трубки, чтоб мы чубуком не умертвили себя, но после, наскучив этим, сделали совет и решились дать самим нам трубки, с такою только осторожностью, что на концах чубуков подле мундштука насадили деревянные шарики, около куриного яйца величиною, но когда мы, засмеявшись, показали им знаками, что с помощью сего шарика легче подавиться, нежели простым чубуком, тогда они и сами стали смеяться и велели Алексею сказать нам, что японский закон повелевает им брать все возможные осторожности, чтобы находящиеся под арестом не могли лишить себя жизни.

Любопытство японцев было столь велико, что они на всяком постое почти беспрестанно нас расспрашивали, как например: имена наши, каких мы лет, сколько у нас родни, где, из чего и как сделаны бывшие тогда при нас вещи и прочее, и все наши ответы записывали. Более же всего любопытствовали они знать русские слова, и почти каждый из них составлял для себя лексикончик, отбирая названия разным вещам то от нас, то от матросов. Заметив это, мы заключили, что они делают сие не из любопытства, а по приказанию начальства, следовательно, в ответах своих должны мы были соблюдать осторожность.

29-го и 30 июля мы пробыли на одном месте. Сначала японцы сказали нам, что по причине болезни, приключившейся с некоторыми из наших конвойных, нам нельзя идти далее, но минуты через две начальник селения объявил, что недостаток в людях для нашего подъема препятствует продолжать путь, но коль скоро соберут людей, то здесь жить не будем. Из сего разногласия заключили мы, что японцы нас обманывают и что другая какая-нибудь причина заставляет их медлить. Сие действительно вскоре подтвердилось: Алексей узнал от некоторых из курильцев, что в городе Хакодаде, куда нас ведут, не готов еще дом для нашего помещения, и потому из оного города присланы с повелением остановить нас навстречу нам чиновники, императорские солдаты, которые, числом трое, к нам и явились, объявив о себе, что присланы от хакодадейского начальника нас встретить для препровождения в город и надзирать, чтобы на дороге мы не имели ни в чем нужды. Старший из них, по имени Ямандо Гоонзо, обошелся с нами весьма ласково и во всю дорогу почти был при нас неотлучно. С прибытия их к нам содержать нас столом стали гораздо лучше. Гоонзо уверял, что по прибытии в Хакодаде мы будем помещены в хороший дом, нарочно для нас приготовленный и убранный, веревки с нас снимут, будут содержать нас очень хорошо, и многие из господ станут с нами знакомиться и приглашать к себе в гости. Такие рассказы нам казались одними пустыми утешениями, когда мы помышляли, что нас ведут связанных веревками, как преступников, но с другой стороны, слышали, что японцы и своих чиновников, когда берут под арест (правы ли они или виновны после окажутся), всегда их вяжут {Связывать веревками в таком обыкновении у японцев, как то мы после узнали, что в училищах мальчикам за леность или за шалости связывают в наказание руки назад на некоторое время, смотря по важности вины.}, следовательно, рассуждали мы, нам не должно сравнивать их обычаи с европейскими и из сего заключать, что хорошего состояния люди не могут с нами быть в обществе, притом Гоонзо умел так хорошо с нами обходиться, что мы ему более верили, нежели собственным своим умствованиям, основанным только на том, что видели кругом себя. Кроме сих чиновников еще один в то же время к нам присоединился: он был настоящий офицер службы князя Намбуского, в знак отличия за ним носили копье с лошадиным хвостом, и хотя все прочие оказывали ему особенное почтение и получали от него приказания, но должность его, как мы заметили, более состояла в содержании караула за нами, продовольствие же наше зависело от присланных из Хакодаде. Из товарищей Гоонзо один был молодой, скромный, приятный в обращении человек: он обходился с нами очень учтиво и с большой ласковостью, а другой — старик, который никогда с нами не говорил, но всегда, глядя на нас, улыбался и с величайшим вниманием слушал, когда мы разговаривали между собой, почему мы и стали подозревать, что он из числа японцев, бывших в России, умеет говорить по-русски и определен к нам нарочно подслушивать, что мы говорим. Подозрение сие казалось нам тем более вероятным, что конвойные наши никогда не сказывали нам, что у них в Матсмае есть люди, знающие русский язык, но в одном селении на постое писарь начальника потихоньку нам сказал об них.

С того времени, как мы встретили Гоонзо, японцы стали делать между нами различие: всегда, когда мы останавливались, нас сажали на одну скамейку, а матросов на другую, и маты нам подстилали лучше, а им похуже, и где позволял дом, нам отводили особливую от них комнату, но в пище никакой разности не было.

7 августа попался нам навстречу один из главных матсмайских чиновников, ехавший на остров Кунашир для исследования на месте всех обстоятельств, по нашему делу случившихся, сперва мы встретили его свиту и тотчас получили повеление возвратиться. Это весьма много нас обрадовало: мы думали, что матсмайский губернатор отправил сего чиновника узнать точнее все подробности происшествий, случившихся между нами и японцами на острове Кунашире, и, вероятно, удостоверившись в дружеском нашем к ним расположении, они отпустят нас нынешним же летом на лодке к своим островам, но надежда наша была неосновательна и непродолжительна: скоро мы узнали, что нас велено воротить только в ближнее селение, где помянутый чиновник хотел посмотреть нас, но после переменил свое намерение и велел остановиться на дороге. Он сидел в беседке {Везде по дорогам в японских владениях на каждых четырех или пяти верстах сделаны для удобности путешественников беседки и шалаши.} с двумя другими чиновниками, подле беседки стояло несколько человек его свиты.

Нас посадили против него на доску, положенную на два куска дерева и покрытую рогожками. Он спросил наши имена, сколько нам от роду лет и здоровы ли мы. Вопросы его и наши ответы записал бывший с ним чиновник, который при сем случае, кажется, исправлял должность секретаря. Потом, пожелав нам счастливого пути, он велел нас вести далее. Скоро после сего поднялись мы на гору и увидели обширную долину, а вдали город Хакодаде. Потом, спустившись с горы, пришли мы на последний ночлег в селение, называемое Онно. Сие селение есть величайшее из всех, чрез которые мы проходили, и по местному своему положению самое лучшее. Оно находится в обширной долине, имеющей в окружности верст двадцать пять или тридцать, с трех сторон окружена она высокими горами, защищающими ее от всех холодных ветров, а с южной стороны находится Хакодадейская гавань и Тцынгарский пролив. Долина орошается множеством небольших быстро текущих речек и ручьев. Селение Онно стоит, так сказать, в саду: каждый дом имеет при себе обширный огород и сад. Кроме всякого рода обыкновенной в Европе огородной зелени, мы видели и деревья с плодами: яблони, груши, персиковое дерево, а сверх того местами коноплю, табак и сорочинское пшено. Онно находится верстах в семи от Хакодаде.

Здесь не излишним будет заметить насчет многолюдства и трудолюбия японцев, что по всему берегу, по коему мы шли, протягивающемуся почти 1100 верст {Японцы считают от Кунашира до Хакодаде берегом 255 ри, из коих каждая имеет с небольшим 2000 сажен нашей меры.}, нет ни одного залива, ни одной заводи или даже изгиба берега, где бы не было многолюдных селений¹⁹, даже между селениями на летнее время становятся шалаши, в которых живут люди. Все они вообще занимаются рыбной ловлей, добываемую рыбу солят и сушат, также достают морские раковины и сушат их, равным образом сбирают приносимое к берегу в великом количестве морское растение, называемое русскими, в том краю, морской капустой, которую, расстилая на песке, сушат, потом складывают в кучи, похожие на сенные копны, и покрывают рогожами, пока не придет время грузить оную в суда, для отправления в порты главного их острова Нифона. Море ничего не производит такого, чего бы японцы не ели: всякого рода рыба, морские животные, раковины²⁰, растения морские, трава, растущая на каменьях, — все это употребляется ими в пищу, и потому-то великое множество людей занимается беспрестанно прибрежными промыслами для прокормления невероятного народонаселения Японии. Верстах в ста пятидесяти или двухстах от Хакодаде кончаются курильские селения²¹ и начинаются японские, их разделяет небольшая, но весьма быстрая река, чрез которую мы, по причине недавно бывших дождей, с немалым трудом могли переехать. Курильские селения большей частью невелики и состоят из хижин, нет при них ни огородов, ни садов, и вообще имеют они вид бедности, одни только японские домики между ими, в которых живут начальники или приставы японские и приказчики, надзирающие над промыслами, порядочно построены, содержатся очень опрятно и окружены огородами и садами. Японские селения, напротив того, имеют совсем другой вид: они очень обширны, расположены правильно улицами, строение все деревянное {Во всей Японии нет другого строения, кроме деревянного. Японцы несколько раз нам говорили, что они могли бы и каменные дома строить, не хуже других народов, но землетрясения, часто у них бывающие, того не позволяют.}, но весьма чисто отделанное, при всяком доме есть огород, а при некоторых и садик, в улицах и в домах опрятность удивительная, народ гораздо живее, и на всех лицах заметно удовольствие, впрочем, и о курильцах нельзя сказать, чтоб они казались печальными, вообще матсмайские курильцы довольно высоки, статны, проворны и гораздо виднее и мужественнее, нежели наши курильцы или те, которые обитают на островах Итурупе и Кунашире.

8 августа поутру конвойные наши стали приготовляться к церемониальному входу в город, надели они новое платье, латы и военные свои шляпы. Завтрак нам дали гораздо лучше обыкновенного, а именно курицу в соусе с зеленью, очень хорошо приготовленную, что у них почитается одним из самых лакомых кусков, а это не добро предвещало: мы еще прежде несколько раз заметили в дороге, что если японцы должны были сделать для нас что-нибудь неприятное, то всегда прежде потчевали лучше против обыкновенного, и в сем случае точно так было. Лишь только кончили мы свой завтрак, как намбуские солдаты, отправленные с нами из Кунашира, посредством своего курильского переводчика и нашего Алексея, по обыкновению своему, торжественным образом {Когда японцы хотели о чем-либо нас известить, то всегда делали это с некоторой важностью и торжественно: сами становились в ряд против нас, переводчик их и наш Алексей становились на колени между ними и нами, потом провозглашаемо было, чтобы все предстоящие молчали, и тогда уже старший из них начинал объяснять дело тихим голосом и медленно своему переводчику, тот Алексею, а он нам.} объявили нам, что, к великому их сожалению, они не могут нас ввести в город иначе, как завязав нам руки по-прежнему, так точно, как мы были отправлены из Кунашира, и тотчас приступили к делу без дальних обиняков. Гоонзо с своими товарищами и намбуский офицер, узнав о сем, не хотели, чтоб руки у нас были завязаны назад, но солдаты не соглашались на это и делали свои представления с учтивостью. Тут у них начался спор, который продолжался более четверти часа. Солдаты часто упоминали кунаширского начальника (надобно думать, что они ссылались на его приказание: непременно доставить нас в Хакодаде связанных) и настояли на своем, но Гоонзо отправил с донесением о сем деле в Хакодаде нарочного, который нас встретил верстах в двух или трех от Онно с повелением развязать нам опять руки, что в ту же минуту и было исполнено. Не доходя верст трех до города, мы остановились в одном домике ожидать, пока пришлют повеление вести нас, между тем из Хакодаде вышло великое множество обоего пола и всякого возраста людей. Из мужчин некоторые были верхами в шелковом платье, одежда их и убор на лошадях показывали, что они люди хорошего состояния. Наконец нас повели скоро после полудня с большим парадом между многочисленного стечения народа, которым обе стороны дороги были усеяны. Зрители были весьма скромны: я нарочно примечал, с каким видом они на нас смотрят, но не заметил ни у кого из них на лице какого-либо сурового вида или показывающего презрение или ненависть к нам, а чтобы делать какие обиды или насмешки, то и похожего на это не было. Наконец ввели нас в город, где народу было еще более, так что конвойные наши с трудом могли очищать дорогу. Пройдя городом с полверсты по одной длинной, весьма узкой улице, поворотили мы налево в переулок, который вел в чистое поле. Тут, на возвышенном месте, увидели мы определенное для нас здание, вид оного поразил меня ужасом. Мы могли видеть только длинную его крышу, судя по коей, можно было заключить о пространстве оного, самое же строение было закрыто от взора нашего деревянной стеной, которую украшали большие железные рогатки, а кругом стены обведен был немного пониже ее земляной вал, обвешанный на сей случай полосатой материей, подле ворот был караульный дом, в коем сидели чиновники, а от караульного дома по дороге, где мы шли, стояли солдаты в полном воинском уборе, в расстоянии сажен двух один от другого и с разным оружием, как то: один с ружьем, другой со стрелами, третий с копьем и т.д. Офицеры были перед фруктом. В воротах принимал нас от конвойных наших по списку какой-то чиновник и велел вести далее на двор. Вот тут-то открылся глазам нашим весь ужас предназначенного нам жилища. Мы увидели большой, почти совсем темный сарай, в котором стояли из толстых брусьев сделанные клетки, совершенно подобные клеткам птичьим, кроме величины, притом темнота не позволила нам вдруг их обозреть. Японцы поставили нас всех рядом к стене, а сами стали рассуждать о нашем размещении. С полчаса мы стояли в ужаснейшем унынии, воображая, что, может быть, нам суждено вечно не выходить из сего страшного жилища. Наконец японцы спросили меня и господина Мура, которого из матросов мы иметь хотели с собой. Мы очень обрадовались, полагая, что они не хотят заключать нас порознь, и просили, нельзя ли еще присоединить к нам господина Хлебникова, но японцы на это не согласились, причина отказа их была весьма основательна: они сказали, что с матросами должен быть один из офицеров для того, чтобы он мог своим примером и советами ободрять и утешать их в несчастии, без чего они совсем потеряют дух и предадутся отчаянию. Сделав нам такой ответ, японцы повели меня, а за мною господина Мура и матроса Шкаева вдоль строения в одну сторону, а прочих в другую. Мы со слезами простились со своими товарищами, считая, что, может быть, уже никогда не увидимся. Меня ввели в коридор, сняли сапоги и вовсе развязали веревки, потом велели войти в маленькую каморку, отделенную от коридора деревянной решеткой. Я оглянулся, думая найти за собой Мура и Шкаева, но в какое изумление пришел, увидев, что их тут не было, и не слыша их голоса. Японцы же, не сказав мне ни слова, заперли дверь замком, а выйдя из коридора, и его замкнули также. Тогда я остался один, вообразив, что мы заключены все порознь и, вероятно, никогда уже друг с другом не увидимся, я бросился на пол в отчаянии.

Долго я лежал, можно сказать, почти в беспамятстве, пока не обратил на себя моего внимания стоявший у окна человек, который делал мне знаки, чтобы я к нему подошел, когда я исполнил его желание, тогда он подал мне сквозь решетку два небольших сладких пирожка и показывал знаками, чтобы я поскорее их съел, изъясняя, что если другие это увидят, то ему дурно будет. Мне тогда всякая пища была противна, но чтобы не огорчить его, я с некоторым усилием проглотил пирожки. Тогда он меня оставил очень с веселым видом, обещая, что и вперед будет приносить. Я благодарил его, как мог, удивляясь, что человек, по наружности долженствовавший быть из последнего класса в обществе, имел столько доброты сердца, что решился чем-нибудь утешить несчастного иностранца, подвергая себя опасности быть наказанным. Вскоре после сего принесли мне обедать, но я не хотел есть и отослал все назад, потом и ужинать приносили, но мне и тогда было не до еды, я то ложился на пол или на скамейку, то ходил по комнате, размышляя, нельзя ли как-нибудь уйти. На сей конец рассматривал я внимательно строение моей тюрьмы: она была в длину и в ширину по шести шагов, вышиною футов восьми, от коридора отделялась деревянной решеткой из довольно толстых брусьев, в которой и двери были с замком, в стенах находились два окна с крепкими деревянными решетками снаружи и с бумажными ширмами внутри, которые я мог отодвигать и задвигать по воле, одно окно было обращено к стене какого-то строения, отстоящей от моей стены шагах в двух, а другое к полуденной стороне ограды нашей темницы, из сего окна я мог видеть горы, поля, часть Тцынгарского пролива и противоположный нам берег Японии. Подле дверей, в сторону, был небольшой чуланчик с отверстием на полу в глубокий ящик за замком, для естественных надобностей, посреди каморки стояла деревянная скамейка такой величины, что я едва мог лежать на ней, а на полу в одной стороне постланы были три или четыре рогожки — вот и все мои мебели.

Рассмотрев весь состав места моего заключения, я увидел, что с помощью одного обыкновенного ножа легко можно было перерезать в окне решетку часа в три и вылезть на двор, а пользуясь темнотою ночи, мог я также перелезть через деревянную стену и через вал, но дело состояло в том, первое, где взять нож, когда нам и иголки в руки не давали, а второе, если бы я и вышел на свободу, то куда идти одному и что после сделают японцы с несчастными моими товарищами? Мысль об их участи меня ужасала так, что если бы я действительно имел у себя нож и мог бы на берегу спустить лодку, чтоб при восточном ветре пуститься на ней к Татарскому берегу, то и тогда ни под каким видом не покусился бы на это, единственно для того, чтобы горькую участь моих товарищей не сделать еще несноснее, следовательно, все такие размышления были одни воздушные замки.

К ночи принесли мне бумажное одеяло на вате, совсем новое, и большой спальный халат, также на вате, но столь изношенный и перемаранный, что происходил от него несносный запах гнилью и мерзкой нечистотой, почему я бросил его в угол без употребления. Во всю ночь каждый час кругом стены ходили обходы и стучали в трещотки {Японцы на караулах часы бьют двумя сухими звонкими дощечками, сначала мы называли их трещотками. Дозоры такие ходили и на дороге кругом домов, где мы имели ночлег. Долго нам неизвестно было, что они значили, но после уже мы узнали, что это патрули караульных, бьющие часы и осматривающие посты.}, а солдаты внутреннего караула также и в коридор ко мне заходили с огнем смотреть, что я делал.

Рано поутру, когда еще вокруг была глубокая тишина, вдруг поразили мой слух русские слова. В ту же секунду, вскочив со скамейки и подошед к окну, обращенному к стене ближайшего строения, услышал я, что в оном разговаривал господин Мур со Шкаевым. Нечаянное сие открытие чрезвычайно меня обрадовало, я благодарил Бога, что по крайней мере товарищи мои не по одному заключены, следовательно, имеют способ утешать друг друга и проводить время не в такой ужасной горести и отчаянии, как человек особо заключенный, притом утешала меня еще надежда, не будем ли мы когда-либо в состоянии сообщить свои намерения друг другу и уйти вместе. Вслушиваясь в их разговоры, мог я разобрать, что господин Мур рассказывал Шкаеву виденный им сон об Архангельске. Я нетерпеливо желал открыть им о моем с ними соседстве, но не смел на сие отважиться, опасаясь, чтобы разговоры мои не причинили для всех нас вредных последствий. Между тем караульные и работники, встав, начали приниматься за свои дела. Тогда наступивший шум заглушал их разговоры. Тут принесли мне теплой и холодной воды умываться, отперли дверь, а когда я умылся, то опять заперли, потом приносили завтракать, но я все еще не мог ничего есть.

Около половины дня пришел ко мне в коридор один из чиновников здешнего города. С ним был вновь определенный к нам переводчик курильского языка по имени Вехара Кумаджеро, человек лет под пятьдесят, лекарь, которого звали Того, и наш Алексей. Они стояли в коридоре и говорили со мной сквозь решетку. Чиновник спрашивал, здоров ли я, и, указывая на лекаря, велел мне объявить, что он прислан из Матсмая тамошним губернатором нарочно с тем, чтобы иметь попечение о нашем здоровье. Пока японцы при сем случае разговаривали между собою, я успел сделать несколько вопросов Алексею и узнал от него, что господин Хлебников заключен вместе с Симоновым, Макаров с Васильевым, а он отдельно, как я. Алексей прибавил еще, что у них каморки очень дурны, темны, совсем без окон и крайне нечисты. В полдень принесли мне обед, но я отказался от еды, однако же караульный отпер дверь и, проворчав что-то с сердцем, велел кушанье у меня оставить и запер дверь. Под вечер опять пришел ко мне тот же чиновник с переводчиком Вехарою и с Алексеем для объявления мне, что начальник города, полагая, что мне скучно быть одному, велел спросить меня, кого из матросов я желаю иметь при себе. На ответ мой, что они для меня все равны, он сказал, чтобы я непременно сам выбрал кого мне угодно, ибо таково есть желание их градоначальника, почему я сказал, что они могут со мною быть по очереди, и начал с Макарова, которого в ту же минуту перевели ко мне. Я уговаривал Алексея, чтобы он попросил японцев поместить его с Васильевым на место Макарова, но он на это не согласился, и сие заставило меня очень сомневаться в его к нам расположении. При сем случае я узнал, что чиновник сей есть первый в городе по главном начальнике. Я спросил его, всегда ли японцы думают нас так содержать, как теперь. ‘Нет, — отвечал он, — после вы все будете жить вместе, а потом отпустят вас в свое отечество’. — ‘Скоро ли сведут нас в одно место?’ — ‘Не скоро еще’, — отвечал он. Люди в подобном нашему положении всякое слово берут на замечание и толкуют, если бы он сказал: скоро, то я почел бы речи его одними пустыми утешениями, но в сем случае я поверил ему и несколько успокоился. Когда японцы нас оставили, то я обратился к Макарову. Он чрезвычайно удивлялся приятности моего жилища, с большим удовольствием смотрел на предметы, которые можно было видеть из моего окна, клетка моя ему казалась раем против тех, в которых были заключены господа Хлебников, Симонов, Васильев и Алексей и откуда его перевели ко мне. Описание их жилища навело на меня ужас: они были заперты в небольших клетках, сделанных одна подле другой, посреди огромного сарая, так, что клетки сии были окружены со всех сторон коридорами, вход же в оные составляли не двери, а отверстия столь низкие, что должно было вползать в них. Солнце никогда к ним не заглядывало, и у них господствовала почти беспрестанная темнота. Обнадеживание японского чиновника и разговоры с Макаровым несколько смягчили грусть мою, и я стал за ужином в первый раз еще в Хакодаде есть, и поел исправно, несмотря на то, что здесь стол наш был весьма дурен и совсем не такой, как в дороге {В Хакодаде кормили нас отменно дурно, а особливо сначала, обыкновенную нашу пищу составляли: каша из сорочинского пшена, похлебка из простой горячей воды с тертой редькой без всякой приправы, горсточка зеленого луку, мелко накрошенного, или вареных бобов, а иногда, вместо луку или бобов, кусочка по два соленых огурцов или соленой редьки, изредка варили нам лапшу из бобовой муки, подавали гнилую треску или китовый жир вместо редечного супу, и раза два в 50 дней дали по половине камбалы с соей на человека, есть давали три раза в день: поутру в 8 часов, в полдень и в 4 часа вечера, пить же давали теплую воду, а иногда очень дурной чай без сахару.}. Вечером принесли нам по одной круглой подушке, похожей на те, какие у нас бывают на софах, наволочки были бумажные, а внутри шелуха конопляного семени.

10 августа, поутру еще, переводчик Кумаджеро известил меня, что сегодня начальник города желает всех нас видеть и что после обеда нас к нему поведут. В назначенное время нас вывели на двор одного после другого, обвязав каждого около пояса веревкою, за конец которой держал работник, но рук уже совсем не вязали. На дворе поставили всех нас рядом, около четверти часа присланный за нами чиновник делал свои распоряжения, как быть шествию, которое после и началось таким образом: впереди шли два старика в простых халатах с большими палками, у коих на концах были насажены небольшие, фигурою на ланцеты похожие топорики, за ними шли рядом три намбуские солдата с саблями за кушаком, потом я, подле меня императорский солдат, а за мною работник, державший веревку, после меня таким же образом вели господ Мура и Хлебникова, матросов и Алексея, сзади же всех шли еще три солдата намбуские. Нас вели очень медленно, почти через весь город, по одной весьма длинной улице, в которой все дома были наполнены зрителями. Тогда в первый раз мы заметили, что у них почти во всех домах были лавки со множеством разных товаров. С улицы поворотили мы влево на гору к замку, обведенному земляным валом и палисадом, воротами вошли мы на большой двор, где стояла против самых ворот медная пушка на станке о двух колесах, весьма дурно сделанных. С сего двора прошли мы небольшим переулком на другой двор, где находились в ружье несколько человек императорских солдат. Они сидели на постланных на земле рогожках в расстоянии около сажени один от другого, оружие же их, состоящее из ружей и стрел, было приставлено к стене подле каждого из них. Нас привели в небольшой закоулок между двумя строениями и посадили нас, троих офицеров, на скамейку, а матросов и Алексея на рогожи, по земле разостланные. Тут велено нам было дожидаться, а между тем принесли курительные трубки, очень хорошего табаку, лучшего зеленого чаю, сахарного песку и стали нас потчевать именем главного начальника города. Тем из нас, которые любили курить табак, это было великим угощением, ибо по приходе в Хакодаде нам уже более ни трубок, ни табаку не давали {Впоследствии караульные наши, составлявшие внутреннюю при нас стражу, находившись всегда подле каморки господина Мура, где было сделано для них место, иногда потихоньку давали ему курить из своих трубок сквозь решетку, но к другим не смели носить.}.

В ожидании, что будет далее, мы имели время поговорить между собой. Господин Хлебников рассказал мне о месте своего заключения. Описание его совершенно сходствовало с тем, что я прежде слышал от Макарова, а господин Мур уведомил меня, что он содержится точно в такой же каморке, как моя, имея два окна, в которые можно видеть несколько наружных предметов. Мы дожидались более часа. Наконец в окно ближнего к нам строения назвали меня по имени (капитан Головнин, но японцы фамилию мою произносили почти как Ховарин) и велели ввести. Тогда два караульные солдата, идучи у меня по обеим сторонам, подвели меня к большим воротам и, впустив чрез оные в обширную залу, опять их затворили, а там тотчас меня приняли другие. Здание, в которое я вошел, походило одной половиной своей не столько на залу, сколько на сарай, ибо не имело ни потолка, ни пола. В ближней половине оного к воротам вместо досок на земле насыпаны были мелкие каменья, в другой же половине пол от земли возвышался фута на три, на нем были постланы соломенные, весьма чисто сделанные маты, вся же сия зала величиною была сажен восьми или десяти в длину и в ширину, а вышиною футов в восемнадцать и от других комнат отделялась изрядно расписанными подвижными ширмами, окон было два или три с вставленными в них деревянными решетками, а вместо стекол задвигались они бумажными ширмами, сквозь которые проходил тусклый, унылый свет, на правой стороне подле возвышенного места в вышину фута четыре от земли, во всю стену, развешаны были железа для кования преступников, веревки и разные инструменты наказания, других же никаких украшений не было. С первого взгляда на сие здание подумал я, что это должно быть место для пыток, да и всякий на моем месте сделал бы подобное заключение: так вид оного был страшен!

Главный начальник сидел на полу посреди возвышенного места, по сторонам у него, немного назади, сидели два секретаря, перед коими на полу же лежала бумага и стояли чернильницы, по левую сторону у главного начальника сидел первый по нем чиновник, а по правую — второй, потом на левой и на правой стороне еще по чиновнику. Они сидели в таком положении, как у нас садится президент с членами, только у японцев не было стола и находились они шагах в двух один от другого. Все они сидели на коленах с поджатыми взад ногами, так что ноги лежали плотно на матах, а задняя часть тела касалась до подошв, одеты они были в обыкновенных своих черных халатах, имея за поясом кинжалы, а большие сабли лежали у каждого из них на левой стороне подле боку. По обеим сторонам возвышенного места на досках, положенных на земле, сидели по часовому без всякого оружия, а переводчик Кумаджеро сидел на том же возвышенном месте, подле края оного, на правой стороне. Принявшие меня в зале солдаты подвели меня к возвышенному месту и хотели посадить на каменья, но начальник что-то им сказал, и они оставили меня на ногах против него. Потом таким же образом привели господина Мура и поставили его подле меня на правой стороне, после ввели господина Хлебникова, которого поместили подле Мура {У японцев левая сторона имеет преимущество, так, как у нас правая, мы везде это замечали у них, а после они и сами то же нам сказывали, но причины сего обычая объяснить не могли.}, наконец ввели матросов одного за другим и поставили рядом за нами, а после всех привели Алексея, которого посадили в ряд с нами на правой стороне подле господина Хлебникова, ибо он должен был переводить. Устроив все таким образом, переводчик сказал нам, по приказанию начальника, указав на него, что это главный начальник города. Тогда мы ему поклонились по-своему, а он отвечал небольшим наклонением головы, опустив глаза. После сего, вынув из-за пазухи бумагу, стал он по ней нас спрашивать, сначала спросил мои чин и фамилию, потом имя, а после отчество {Сей вопрос немало сделал нам затруднения: Алексей, не умея выразить по-русски, спрашивал нас: ‘Какой хвост у твоего имени?’ Надобно знать, что на курильском языке хвост и конец одинаково называются. Мы не могли понять, что он хочет сказать, пока не вошла ему в голову счастливая мысль объяснить вопрос сей примером. Он сказал: ‘Вот меня зовут Алексей, а еще хвост у имени моего Максимыч, а у тебя какой ич?’ Впрочем, и во всех других вопросах не без хлопот нам с ним было, частенько мы толковали друг с другом по целому часу и оставались так же как и прежде, не понимая, что кто говорил.}.

Ответы мои оба секретаря записали, потом те же вопросы были предложены господам Муру, Хлебникову и всем прочим. Секретари также записывали их ответы. За сим вопросом последовали другие, каждому из нас порознь и вопрос за вопросом, а именно: сколько от роду лет, живы ли отец и мать, как зовут отца, есть ли братья, сколько их, женат ли, есть ли дети, из каких мы городов, во сколько дней от наших городов можно доехать до Петербурга, какие наши должности на кораблях в море, что мы делаем, будучи на берегу, и велика ли тогда вверяется нам команда. На каждый из сих вопросов ответы наши записывали, как и прежде. На ответ наш, из каких мы городов, японцы сделали замечание: почему мы служили на одном корабле, будучи все родом из разных городов? На это ответ наш был, что мы не городам своим служим, а всему отечеству и государю, следовательно, все равно, на одном ли мы корабле ходили или на разных, лишь бы корабль был русский. И сей ответ они не упустили записать. Вопрос их, чем мы командуем или, как Алексей говорил, повелеваем на берегу, наделал нам впоследствии много хлопот и неприятностей. Японцы непременно хотели знать, сколько числом людей у нас бывает в команде, и когда мы объяснили им, что это бывает разное и зависит от обстоятельств, то они спрашивали, каким числом людей мы по чинам своим должны командовать, наконец, чтобы отвязаться от них, принуждены мы были сказать им по сравнению наших чинов с армейскими, что майор командует батальоном, а капитан ротою. Мы думали, что тем дело кончено, но ниже будет сказано, сколько досады они нам сделали по сему случаю.

Потом японцы спрашивали имя нашего судна и хотели знать величину его маховыми саженями и число пушек, в чем мы их удовлетворили, а напоследок начальник сказал нам, что в бытность у них Лаксмана он имел длинную косу и большие волоса на голове, в которые сыпал много муки (пудрился), а у нас волосы острижены, так не переменен ли в России закон? Когда мы сказали им, что уборы головные не входят в наши законы, то японцы засмеялись, немало удивясь, что на это нет общего устава, но и сей ответ наш они также записали. В заключение они требовали, чтоб мы объяснили им и показали на карте, где мы шли и когда, с самого отбытия из Петербурга, карта у них для сего была скопированная с русского академического глобуса, напечатанного при покойной императрице. Показывая им наше плавание, я спросил, где та карта, которую я в Кунашире предложил в подарок тамошнему начальнику, ибо она лучше этой, и путь наш там отчасти назначен, но японцы сказали, что никакой нашей карты к ним не доставлено, коль скоро они ее получат, то покажут нам, а до того и эта годится. Они не только расспрашивали, где мы шли, но хотели знать точное время, в какие месяцы мы какие места проходили и куда когда пришли. Все наши ответы и пояснения они записывали, спросив наперед у переводчиков, точно ли то они переводят, что мы говорим. По причине слабого знания нашего переводчика в языке и необыкновенной точности, с каковою японцы отбирали от нас ответы, они занимали нас несколько часов. Наконец главный начальник велел нам идти домой, объявив, что когда нужно будет, то нас опять сюда приведут, а до того времени советовал нам отдыхать. Мы возвращались из замка в сумерках, точно таким же порядком, как и пришли, с тою только разностью, что по причине прекращения всех дневных работ число зрителей было гораздо более прежнего.

По возвращении в темницу нас опять развели по прежним каморкам и дали, на счет градоначальника, каждому из нас по одному летнему японскому халату из бумажной материи, а также попотчевали нас вином сагою. Во время нашего отсутствия японцы соединили мой коридор с коридором господина Мура и посредине оных сделали место для внутренней стражи, откуда они могли вдруг видеть сквозь решетки, что делается у меня в каморке и у него. Чрез сие способ к побегу совсем уничтожился, но в замену мы имели ту пользу, что могли лучше слышать разговоры наши, а потому я с господином Муром и переговаривался не прямо, а под видом, что говорю товарищу своему Макарову, и он то же делал, обращая разговор к Шкаеву, но это продолжалось только несколько дней, а после при одном случае спросили мы второго чиновника по градоначальнике, можем ли мы между собою разговаривать, и получили в ответ: ‘Говорите что хотите, и так громко, как вам угодно’. После сего объявления мы разговаривали уже свободно, но остерегались говорить что-либо предосудительное японцам, опасаясь, не определены ли к нам люди, знающие русский язык, чтоб подслушивать, по той же причине боялись мы говорить и на иностранных языках, чтобы приставленные к нам тайно переводчики не объявили о наших разговорах не на своем языке своим начальникам и не возбудили тем в подозрительном сем народе какого-нибудь сомнения.

После первого нашего свидания с градоначальником восемнадцать дней нас к нему не призывали и не объявляли, что с нами будут делать, а на вопросы наши о сем деле все японцы отзывались незнанием, но во все сие время каждый день поутру и ввечеру приходили к нам дежурные городские чиновники по очереди с лекарем и переводчиком, наведывались о нашем здоровье и спрашивали: не имеем ли мы в чем нужды, однако же, невзирая на такое их внимание, кормили нас очень дурно, и большей частью пустым редечным бульоном. Господин Мур сделался болен грудью, лекарь тотчас прописал ему пить декокт из разных кореньев и трав, но диеты не назначил, а советовал только более есть того, что дают {Японские лекари нимало не заботятся, чтобы больные их соблюдали диету, они всегда советуют им более есть: и чем более больные едят, тем они довольнее, ибо хороший аппетит, по их мнению, всегда есть верный признак скорого выздоровления.}, когда же Мур жаловался на дурное содержание и объяснял японцам, что при такой худой пище лекарство не может иметь действия, второй в городе начальник, по имени Отахи-Коеки, спросил, что русские едят в болезни. ‘Что лекарь назначит’, — сказал Мур. ‘Однако же, что обыкновеннее?’ — спросил он. ‘Курицу, сваренную в супе’. Тогда Отахи-Коеки расспросил подробно, как русские делают такой суп, чтоб японцы могли сварить для нас подобную пищу. Мур рассказал все очень подробно, а он записал, но это было только для любопытства или в насмешку, ибо после о супе с курицей более мы ни слова не слыхали, а ели то же, что и прежде. Сей самый чиновник, один из всех японцев, нередко над нами шутил, он обещал нам мяса, масла и молока, говоря, что русские это любят, а чрез несколько дней в насмешку извинялся, что коровы еще ходят в поле. Однажды, дав нам саги, хотел он, чтобы я велел матросам петь песни и плясать, рассказывая, что он видел русскую пляску, когда Лаксман был здесь, и что она ему очень нравится, но когда я ему сказал, что в нынешнем нашем состоянии никто в свете и ничем не может нас к сему принудить, то он, засмеявшись, сказал мне в ответ: ‘Правда, правда! И японцы также в подобном вашему состоянии не стали бы петь и плясать’.

Кроме дежурных чиновников, в известные часы нас посещавших, переводчик Кумаджеро и лекарь Того были при нас всякий день часов по шести и более. Оба они отбирали у нас русские слова и составляли лексиконы. Надобно сказать, что каждый занимался сим делом порознь: когда один был на нашей половине, другой в то же время находился у господина Хлебникова, для сего они приносили к нам всякую всячину и спрашивали, как что называется. Лекарь был человек очень сведущий в географии, имел у себя весьма чисто гравированный японский глобус, снятый с какого-нибудь европейского, и разные рукописные картины японских владений, которые он нам иногда показывал и объяснял все, о чем мы его спрашивали, делая свои собственные замечания на известные ему места, о которых будет упомянуто впоследствии. Но более всего японцы нас беспокоили просьбами своими написать им что-нибудь на веерах или на особенных листах бумаги, как чиновники, так и караульные наши солдаты беспрестанно нас этим занимали, а особливо последние. Но как они всегда просили нас учтивым образом и после не упускали благодарить с комплиментами, то мы им никогда не отказывали в их просьбах, почему некоторые из них, пользуясь нашим снисхождением, были так бессовестны, что приносили вдруг по 10 и 20 вееров, чтобы их исписать, но сия скучная работа лежала более на господах Муре и Хлебникове, потому что они писали очень чисто и красиво, первый из них для одного из наших караульных исписал более семидесяти листов бумаги, почему мы имели причину думать, что они нашим письмом торгуют, рассылая оное на продажу как вещь, достойную кабинетов редкостей {Японцы большие охотники до редкостей, первая их страсть сбирать какие-нибудь необыкновенные вещицы. При нас не было ни одного солдата, который бы не показал нам чего-нибудь почитаемого им редкостью: у некоторых хранились в нескольких бумагах складные матросские ножи, полученные ими от Лаксманова экипажа, другие берегли медные деньги наши или пуговки, иной хранил какую-нибудь бездельную ракушку или камушек и т.п.}, но скучнее всего нам было писать для чиновников, потому что они всегда хотели знать, что мы им написали, а получив от нас перевод, тотчас ходили к господину Хлебникову, чтобы и он перевел тоже, они сличали переводы и усматривали, правду ли мы говорим, а когда он что для них писал, то они к нам после приносили для проверки перевода. Таким образом однажды я причинил большой страх и хлопоты господину Хлебникову. Один из чиновников просил меня в третий уже раз написать ему что-нибудь по-русски, я в досаде написал следующее: ‘Если здесь будут когда-либо русские и пленные, но вооруженные, то они должны знать, что семерых из их соотечественников японцы захватили обманом и коварством, посадили в настоящую тюрьму и содержали как преступников без всякой причины. Несчастные сии просят земляков своих отомстить вероломному сему народу достойным образом’. И подписал свой чин и имя, а когда японец спросил, что это такое, то я сказал ему: ‘Русская песня, береги ее до того, как в другой раз здесь будут русские, и покажи им’. Он понес ее для перевода к господину Хлебникову, который не знал, что ему делать, но после попал на ту же мысль, что это очень мудреная песня и перевести оную трудно, так и отделался.

25 августа пришел к нам второй начальник Отахи-Коеки. Он прихаживал редко и всегда с чем-нибудь необыкновенным, с ним была большая свита. Остановясь в коридоре перед моей каморкой, велел он подле решетки постлать рогожки. Смотрю, что будет. Наконец велел что-то нести, и вдруг вижу я, что четыре или пять человек несут на плечах мой сундук, стоявший у меня в каюте на шлюпе, чемоданы господ Мура и Хлебникова и еще несколько узлов. При сем виде я ужаснулся, вообразив, что японцы не иначе могли получить наши вещи, как завладев шлюпом, или его разбило на их берегах, а вещи выкинуло. С большим усилием отвечал я прерывающимся голосом на их вопросы, кому из нас оные вещи принадлежат. Наконец они нам объявили, что шлюп наш перед отходом своим из Кунашира свез все сии вещи на берег и оставил, тогда я совершенно успокоился, радость моя была чрезвычайна, ибо я полагал почти наверное, что наши товарищи благополучно достигнут своих берегов и участь наша доведена будет до сведения государя императора. После сего японцы, записав, что из присланных вещей принадлежало мне, пошли о том же спрашивать других моих товарищей. Посылки наши состояли в некотором нашем платье, белье и обуви, которые преемник мой по команде господин Рикорд за нужное почел нам прислать. Это впоследствии послужило для нас к большой пользе, хотя в сем случае японцы нам не дали ничего из присланных вещей. Сей день памятен для меня по двум обстоятельствам: во-первых, по беспокойству, причиненному мне присланными вещами, а во-вторых, что за неимением бумаги, чернил или другого, чем бы мог я записывать случавшиеся с нами примечательные происшествия, вздумал я вести свой журнал узелками на нитках. Для каждого дня, с прибытия нашего в Хакодаде, завязывал я по узелку: если в какой день случалось какое-либо приятное для нас приключение, то ввязывал я белую нитку из манжет, для горестного же происшествия — черную шелковинку из шейного платка, а если случалось что-нибудь достойное примечания, но такое, которое ни обрадовать, ни опечалить нас не могло, то ввязывал я зеленую шелковинку из подкладки моего мундира, таким образом, по временам перебирая узелки и приводя себе на память означенные ими происшествия, я не мог позабыть, когда что случилось с нами.

Между тем господину Муру сказали за тайну караульные наши, что нам недолго жить в Хакодаде, но мы им не верили, ибо имели многие признаки, что мы помещены здесь на немалое время. Во-первых, дали нам новые тяжелые на вате халаты, которые японцы для спанья вместо одеяла употребляют и редко берут с собою в дорогу, а во-вторых, около стены нашей тюрьмы в двух разных местах построили, чрез несколько дней по прибытии нашем, караульные дома, и во внутреннем расположении сделали вновь некоторые перемены.

Поутру 28 августа повели нас во второй раз к градоначальнику, точно таким же порядком и тем же путем, как и прежде. В замке посадили на прежнее место и во всем по-прежнему ввели в судебную залу. Число бывших там чиновников было то же, что и прежде, и так же они сидели, с той только разницей, что при входе нашем главного начальника тут не было, а вышел он из-за ширм минут десять спустя. Заняв свое место, вынул он из-за пазухи тетрадь, всю исписанную, и положил перед собой, потом, назвав каждого из нас, смотря в тетрадь, по фамилии, велел переводчику сказать нам, что ответы наши на прежде сделанные вопросы были отправлены к матсмайскому губернатору {По главному начальству сего чиновника над всею областью, состоящею из Курильских островов и Сахалина, должность его, конечно, соответствует тому званию, что в Европе называется губернатором, почему мы его и называли так, но у японцев он называется, когда об нем говорят с почтением, обуньио или, в обыкновенных разговорах, буньио и буньиосо, почему впоследствии я буду называть его буньио.}, от которого теперь получено повеление исследовать наше дело самым подробным образом, и потому на вопросы, которые они нам станут делать, мы должны отвечать справедливо и обстоятельно, ничего не утаивая и не переменяя, что знаем. Ответ наш был, что мы не имеем никакой причины что-либо скрывать от японцев и потому, конечно, все, что они желают знать, объясним в истинном виде. После сего начали они делать нам вопросы, в коих повторили большую часть прежних, и снова записывали ответы наши. Вопросы сии предлагали они так беспорядочно, что и на один час невозможно было припомнить, какой из них после какого следовал, а притом их так много было, что, не записывая на месте, не было возможности все их удержать в памяти. Следовательно, нельзя мне приложить здесь вопросы их таким порядком, как они были нам предлагаемы, но я помещу все те из них, которые мог упомнить до того времени, как получили мы свободу иметь у себя чернильницу и бумагу. Главные предметы, о коих они нас спрашивали, были следующие: ‘Куда Резанов поехал из Японии?’, ‘Каким путем он возвращался в Россию?’, ‘Когда прибыл в Петербург?’, ‘Кто дал повеление двум русским судам напасть на японские берега?’, ‘По какой причине они нападали?’, ‘Зачем сожгли селения, суда и вещи, которых с собою увезти не могли?’, ‘Что сделалось с японцами, увезенными на русских судах?’, ‘Каким образом употреблены в России увезенное японское оружие и другие вещи?’

В ответ на сии вопросы мы объявили японцам возвратный путь Резанова в Камчатку, плавание его к американским компанейским селениям²², в Калифорнию и возвращение в Охотск, и что, не доехав до Петербурга, он умер в Красноярске, а суда, нападавшие на японские берега, были торговые, но не императорские, и управлявшие ими все люди не состояли в службе нашего государя, нападения сделали они самовольно, а целью их, вероятно, была добыча, полагая, что жалоба от японцев не может дойти до нашего правительства, чему сами японцы виною, объявив Резанову, что не хотят с русскими иметь никакого сообщения. Сожжение всего того, что оные суда не могли увезти, должно было произойти также от своевольства начальников, увезенные ими два японца были в Охотске на воле, а не в заключении, они, воспользовавшись своей свободой, взяли ночью лодку и уехали, а после о них ничего не было слышно.

Японцы желали знать имена начальников судов, делавших на них нападение, и удивились, когда мы их назвали Хвостов и Давыдов. Они тотчас спросили нас, те ли это люди, которые известны им под именем Никола-Сандрееч (Николай Александрович) и Гаврило-Иваноч (Гаврило Иванович). Мы не понимали, каким образом японцы могли знать их имена и отчества, а фамилий не знали. Сначала мы подумали, не те ли два промышленные, которые, побоясь обещанного им Хвостовым наказания, бежали от него к японцам при острове Итурупе, им это открыли, но в таком случае, конечно, узнали бы японцы и фамилии их. Оба они нам были коротко знакомые люди, но мы не хотели японцам сказать, что знаем, как их звали по имени и отчеству, а говорили, что они нам известны только под именем Хвостова и Давыдова, а более мы об них ничего не знаем. Причина сему была та, что мы опасались, не известно ли японцам наше обыкновение знатных людей и также знакомых своих называть не по фамилии, но по именам, а когда бы они узнали, что Хвостов и Давыдов были нам знакомы, тогда вопросам их не было бы конца, они непременно захотели бы знать: чьи они дети, как воспитывались, каких были лет, какого права и образа жизни, и проч. и проч., и потому-то, чтоб избавиться от таких скучных, или, лучше сказать, мучительных спросов, сказали мы, что знали их только по одним слухам. Японцы хотя прямо не отвергали нашего показания, но, по-видимому, не верили нам и оставались в том мнении, что Никола-Сандрееч не то, что Хвостов.

Наиболее они старались узнать от нас, почему после первого на них нападения допустили их вторично напасть на японцев. Мы отвечали, что нам точно неизвестно, отчего это произошло, но причиною, по мнению нашему, должно быть то, что служившие на помянутых судах люди утаили свои поступки от камчатского начальника. Японцы этим довольны не были, они подозревали даже, не был ли из нас кто-нибудь при сделанных на них нападениях или, по крайней мере, не находились ли тогда мы сами в Камчатке, почему и расспрашивали нас с величайшей подробностью о нашем пути, времени отбытия, о разных местах отдохновения и остановках, от самого Кронштадта до Петропавловской гавани, сличая время нашего прихода со временем, когда были учинены набеги на их берега. Другое их подозрение против нас, как мы заметили по вопросам их, состояло в том, не пошли ли мы из Петербурга, по возвращении туда Резанова, вследствие сделанного им правительству представления о неудаче его посольства, на сей конец они расспрашивали нас: зачем мы посланы были так далеко, как велико и как вооружено было наше судно, сколько людей, пушек и мелкого оружия мы имели. При сем случае сделали они несколько и смешных вопросов, по крайней мере, по совершенству, до коего доведено наше мореплавание, они должны показаться смешными, как, например: каким образом мы могли так долго быть в море, не заходя никуда за съестными припасами, за водой и дровами, зачем русские строят такие крепкие суда, что они так долго в открытых океанах могут плавать²³, зачем мы имеем пушки и оружие, зачем плыли океаном, а не вблизи берегов от самого Петербурга до Камчатки и т.п. Главную причину нашего похода, то есть, что мы посланы были для открытия и описи малоизвестных берегов, мы от них утаили, опасаясь навести тем подозрение на себя, как то я выше упомянул, а сказали, что пришли мы в Камчатку с разными казенными вещами, нужными для здешнего края. Расспрашивая о нашем плавании, не упускали они, под видом посторонних вопросов, будто для одного любопытства, спросить, между прочим, расстояние от Камчатки до Охотска, а оттуда до Иркутска и до Петербурга, и во сколько дней почта и путешественники, обыкновенной и скорой ездой, могут оное расстояние переехать, но мы довольно ясно видели, что вопросы сии клонились к тому, чтобы определить им точнее, мог ли Резанов быть в Петербурге до нашего отбытия. Для той же самой причины спрашивали они нас и о возвращении корабля Резанова, и изведывали, точно ли это правда, что корабль его без него возвратился в Петербург, а он сам остался в Камчатке и на другом судне ездил в Америку.

Японцы судили по малому пространству своих владений и по крайне ограниченному сношению их с иностранцами, где всякое малейшее происшествие, в котором замешаются чужеземцы, занимает все их государство как весьма важное и великое приключение, достойное быть во всей оного подробности предано позднейшему потомству, и потому воображали, что не только Россия, но даже вся Европа должна знать о нападениях Хвостова, а это их мнение было причиною, что они нам не верили и думали, будто мы в состоянии дать им подробный обо всем отчет, но не хотели. Сомнением и странными своими вопросами они нас доводили иногда до того, что мы им с досадой говорили: ‘Неужели вы можете воображать, чтобы такой малозначащий клочок земли, какова Япония, которого и существование не всем европейцам известно, мог обращать на себя внимание просвещенных народов до такой степени, что каждый человек должен знать о всех подробностях, как на некоторые ваши селения нападали самовольно два незначащих купеческих суденышка? Довольно и того, что вам говорят и доказывают, что нападение было своевольно, без воли русского императора!’ Такими нашими замечаниями они отнюдь не обижались, а только смеялись. Японцы одарены удивительным терпением, каждый из своих вопросов повторяли они по два и по три раза, стараясь всеми мерами, чтобы переводчики мысли их нам, а ответы наши им переводили со всякою точностью, иногда по часу и более занимал их один какой-нибудь вопрос, но невзирая на такое беспокойство, они не показывали ни малейшего неудовольствия, и даже между делом вмешивали, как будто для отдохновения, бездельные вопросы и допытывались ответа с такою же точностью, например, спросили у нас: чья должность на корабле предсказывать ветры и погоды и назначать время, когда отплывать в путь, и когда мы сказали, что у нас нет особенного для сего человека, а это зависит от воли корабельного начальника, то они изумились, потому что у них на всякой лодке есть такой человек, и опять повторили вопрос.

Они нас продержали до самого вечера, позволив раза два выйти для отдохновения и обеда. Обед наш принесен был нашими работниками и состоял в каше и вяленых сельдях. В прибавок к тому дали нам японского вина саги по чайной чашке, а во время отдыха потчевали курительным табаком и чаем с сахаром, что между японцами считается немалозначащим угощением. Вечером возвратились мы из замка обыкновенным порядком и нашли свое жилище в прежнем положении.

На другой день, 29 августа, поутру опять пошли мы к градоначальнику. Японцы и в сем случае строго держались прежнего порядка в нашем шествии. Коль скоро введены мы были в залу и главный начальник вышел, то, сев на свое место, вынул он из-за пазухи несколько бумаг, из которых одну отдал первому по нем чиновнику Отахи-Коеки, а сей — подле него сидевшему, от коего отдана она была в руки переводчику Кумаджеро, который, развернув оную, сказал нам, по повелению начальника, чтобы мы ее прочитали, и с сими словами положил оную перед нами. Взглянув на бумагу, мы в ту ж секунду увидели, что она была подписана всеми нашими офицерами, оставшимися на шлюпе. Неожиданное сие явление тронуло нас чрезвычайно. Мы тотчас представили себе прежнее свое состояние и нынешнее и, воображая, что это последнее к нам письмо от наших друзей, с которыми так долго вместе служили, а теперь, вероятно, уже никогда не увидимся, мы не могли удержаться от слез, а особливо господин Мур: он был так тронут, что упал на колена и, приложив письмо к лицу, горько плакал. Японцы, тут бывшие, смотрели на нас с большим вниманием, не спуская глаз, и кроме Отахи-Коеки, все были тронуты, у некоторых даже на глазах показались слезы, которые они старались скрыть, а Отахи, напротив того, смеялся. Письмо сие было следующего содержания:

‘Боже мой! Доставят ли вам сии строки, и живы ли вы? Сначала общим мнением всех оставшихся на шлюпе офицеров утверждено было принимать миролюбивые средства для вашего освобождения, но в самую сию секунду ядро с крепости пролетело мимо ушей наших на дальнее расстояние чрез шлюп, отчего я решился произвести и наш огонь. Что делать? Какие предпринимать средства? Малость наших ядер сделала мало впечатления на город, глубина не позволяла подойти ближе к берегу, малочисленность наша не позволяет высадить десанта, и так, извещая вас о сем, мы предприняли последнее средство: поспешить в Охотск, а там, если умножат наши силы, то возвратимся и не оставим здешних берегов, пока не освободим вас или положим жизнь за вас, почтенный начальник, и за вас, почтенные друзья! Если японцы позволят вам отвечать, то предписывай, почтенный Василий Михайлович, как начальник, мы все сделаем на шлюпе, все до одного человека готовы жизнь свою положить за вас. Июля 11 дня 1811 года. Жизнью преданный Петр Рикорд, жизнью преданный Илья Рудаков и проч. и проч.’.

Когда мы прочитали письмо несколько раз, то японцы требовали, чтобы мы перевели его. Нам не хотелось открыть им, что шлюп был не в состоянии сделать им ни малейшего вреда, хотя и желал бы того, и что принужден он идти в Охотск с намерением получить там подкрепление, и потому, следуя собственному нашему честолюбию и не желая дать японцам презирать нашу силу и возгордиться, будто они могли отразить наш шлюп, мы сочли за нужное дать в некоторых строках другой толк нашему письму: пальбу шлюп произвел, по нашему переводу, в собственную свою защиту, но не с тем, чтобы на японцев нападать, ибо они первые начали палить в него с крепости, малость ядер истолковали мы малым числом выстрелов, десант означало не то, чтобы съехать на берег и напасть на крепость, но окружить оную, чтобы не дать способа японцам нас увести из оной, умножить силы в Охотске — значило умножить или распространить власть действовать, ибо настоящим образом без воли правительства напасть на японцев шлюп не мог.

Когда мы перевели сие письмо таким образом, что японцы поняли наши мысли, на что было употреблено с лишком час, тогда они меня спросили, что бы я написал на шлюп, если бы японцы в Кунашире позволили мне отвечать. ‘Чтобы шлюп, — сказал я, — ничего не предпринимая, шел скорее к русским берегам и донес обо всем случившемся правительству’. По окончании расспросов о письме приступили они опять к другим вопросам, из коих весьма многие были те же, на которые мы накануне дали им достаточные ответы, а другие были новые, которые они предлагали нам так же беспорядочно, как и прежде, перемешивая их со старыми и вмешивая между ими какие-нибудь безделицы. Важнейший из вопросов был следующий: зачем мы пришли к их берегам, когда японцы запретили русским ходить, объявив Резанову именно, что у них существует закон, по которому приходящие к ним, кроме порта Нагасаки, иностранные суда должно жечь, а людей брать в плен и вечно держать в неволе?

На сей вопрос ответ наш заключался в следующем: мы слышали, что японцы не хотят позволить русским кораблям приходить к ним для торгу, но мы никогда не слыхали и даже вообразить не могли, чтобы запрещение сие могло простираться на те суда, которые, быв поблизости японских берегов, претерпят какое-либо бедствие или, по случаю недостатка в чем-либо для них необходимом, будут иметь нужду в их пособии, ибо большая половина самых необразованных, диких народов никогда не отказывает давать прибежище и помощь бедствующим мореплавателям, по сей-то самой причине и мы, имея крайнюю нужду в необходимых жизненных припасах и находясь недалеко от Курильских островов, искали между ими пристанища, где, встретив случайно японского чиновника, получили от него письмо и дружеское уверение, что нуждам нашим пособят его соотечественники в Урбитче, куда ветры нас не допустили, и потому мы пришли в Кунашир, где употребили все средства обойтись дружески с японцами и изъяснить им свои надобности, но они с нами поступили иначе.

Японцы желали, чтобы мы рассказали им все происшествия, с нами случившиеся, по порядку, с самого первого нашего свидания с их отрядом на острове Итурупе до той минуты, как захватили нас на Кунашире. При сем случае они притворялись и делали вид, как будто ничего прежде о сем деле не слыхали, а особливо удивлялись они, что начальник кунаширский не прислал к ним вещей, оставленных нами в кадке на воде и в разных местах на берегу, потом спрашивали они нас, куда мы шли, когда повстречалась надобность в жизненных припасах, и потребовали, чтобы мы показали им наш путь на карте, в чем мы их удовлетворили, указав место нашего назначения согласно с прежним нашим объявлением. Между тем японцы и сего числа, между прочими непосредственно к общему нашему делу принадлежащими вопросами, спрашивали нас о разных посторонних предметах, как, например: о жителях Дании, Англии и других земель, где мы проходили, в каких местах у нас суда строятся, из какого леса, как скоро и прочее, а притом, под предлогом любопытства, спросили: велики ли у нас сухопутные и морские силы в здешнем краю? Обстоятельства и положение дел между двумя державами требовали, чтобы мы увеличили и то и другое, почему в Сибири прибавили мы довольно крепостей и войск, а также и в числе судов не скупились и рассеяли их по портам Охотского берега, по Камчатке и по северо-западному берегу Америки, а между прочим слепой случай заставил нас сказать, что и в Петропавловской гавани немало у нас императорских судов. Когда же японцы спросили, сколько, то мы нечаянно, к беде нашей, как то после окажется, попали на число семь. Сегодняшнее наше свидание с японскими чиновниками так же было продолжительно, как и вчерашнее, по временам мы выходили отдыхать, обедали и были угощаемы на дворе сагою, табаком и чаем, а вечером возвратились в свою тюрьму таким же порядком, как и прежде.

В следующие два дня нас не призывали, но мы заметили, что японцы стали обходиться с нами ласковее, позволяли давать нашим матросам горячей воды и выпускать их по одному в коридор для мытья своего и нашего белья {С самого того дня, как нас взяли, по сие время японцы только один раз в дороге вымыли наши рубашки, и то, по неимению мыла, очень дурно, и так легко вообразить себе можно, до какой степени ныне они были черны и даже гадки, следовательно, позволение вымыть их должны были мы почитать немаловажным снисхождением. }, дали нам по чистой рубашке из присланного к нам платья, а также и матросам, по просьбе нашей, дали из нашего белья по одной рубашке, согрели для нас ванну и позволили вымыться {Ванну японцы сделали для нас в пребольшом чану, нагрев воду посредством вставленной в боку чана медной трубы с небольшою каморою вместо печки, в которой жгли дрова несколько часов сряду, пока вода не согрелась. Они нас посылали мыться по очереди, начиная с меня и до Алексея, и всех в одной и той же воде. Сначала нам это показалось досадно, мы думали, что они в сем случае поступают с нами, как с презренными преступниками, которых восемь человек могут мыться в одной грязной воде, но успокоились совершенно с сей стороны, когда, к немалому нашему удивлению, увидели, что после всех нас в той же самой воде, не прибавляя ни капли свежей, мылись три или четыре человека из наших караульных солдат императорской службы. Звание сие, как я выше упоминал, довольно почтенное в Японии. Из сего видно, что японцы нимало не брезгливы и не имеют отвращения к христианам, которых многие другие азиаты считают существами погаными.}, и наконец, многие из дежурных чиновников, посещая нас в определенные часы, приносили нам гостинцы, как то: хороший чай, сахар, фрукты, сагу и прочее, а особливо один, по имени Осагава Накаемо, был к нам чрезвычайно хорошо расположен, ни одного своего дежурства не пропускал, чтобы не сделать нам какого-нибудь ласкового приветствия и не принести гостинцу, мы после узнали, что судно, на котором ехал его брат родной, недавно без вести пропало, и так, может быть, мысль, что он где-нибудь терпит, подобно нам, такую же горькую участь, заставляла его более других об нас соболезновать и иметь попечение.

Но за все эти снисхождения, нас несколько утешавшие, японцы открыли нам такую новость, которая вдруг повергла нас в ужасное уныние. 31 августа поутру при обыкновенном посещении нас дежурным офицером, лекарем и переводчиком сей последний говорил с господином Муром что-то, в которое я вслушаться не мог, и подал ему бумагу. Мур, приняв оную, притворно смеялся и говорил, что это обман, потом вдруг сказал мне прерывающимся голосом, каким обыкновенно говорит человек в страхе и смущении: ‘Василий Михайлович! Слушайте!’ — и начал читать следующее:

No 5

1806 года октября 12/24 дня российский фрегат ‘Юнона’, под начальством флота лейтенанта Хвостова, в знак принятия острова Сахалина и жителей оного под всемилостивейшее покровительство российского императора Александра Первого, старшине селения на западном берегу губы Анивы пожаловал серебряную медаль на Владимирской ленте. Всякое другое приходящее судно, как российское, так и иностранное, просим старшину сего принимать за российского подданного.

Подписано: российского флота лейтенант Хвостов. У сего приложена герба фамилии моей печать.

Теперь всяк легко может себе представить наше положение! Могли ли мы тогда вообразить, что японцы нам поверят? Правительство их, крайне осторожное и осмотрительное в принятии мер, наблюдающее величайшую точность в исполнении оных, чрезвычайно взыскательное за самомалейшие упущения, строго или, лучше сказать, жестоко наказывающее за всякое преступление и привыкшее о законах других держав судить по сравнению со своими собственными, могло ли быть убеждено одними нашими словами, чтобы человек, так мало значащий в государстве, осмелился простереть дерзость свою столь далеко, чтоб брать самовольно формальным актом народ, в чужой зависимости находящийся, в подданство России, не имея притом сил удержать владения над оным, и раздавать полудиким людям медали с изображением своего государя? Бумага сия уверяла японцев, что нападавшие на них действовали по воле нашего императора. В таком случае они нас не иначе должны были считать, как шпионами, которые думали в японцах сыскать дураков и уверить, что нападения на них сделаны были своевольством частного лица, а между тем высмотреть их берега и укрепления.

Сколь жестоко ни тронуло нас сие приключение, однако же мы не потеряли твердости и смело сказали японцам, что если они нам не верят, то пусть убьют, смерть нас не страшит, а рано или поздно дело сие откроется в настоящем виде. Японцы станут раскаиваться в своем легковерии и пожалеют об нашей участи, но уже пособить будет поздно, нам только то больно, что японцы так дурно мыслят о нашем правительстве. Как могут они думать, чтобы монарх такой великой и сильной империи, какова Россия, унизил себя до такой степени, чтобы послать горсть людей разорять беззащитные селения и пустые земли присваивать своему скипетру? И чем? Раздачей медалей с его изображением и бумаг за подписанием начальника торгового судна, которые были вручены людям, никакого понятия о их значении не имеющим! Такой поступок заслужил бы одно посмеяние, но если бы обстоятельства заставили российского императора послать медали со своим изображением в какое-либо чужое государство, то мы смело можем японцев уверить, что поручение это не на Хвостова было бы возложено, посланный не стал бы ни жечь, ни грабить бедных поселян, и меры взяты были бы иным образом. ‘Смешно было бы причесть воле японского императора поступок двух или трех ваших купеческих судов, сделавших на каком-нибудь нашем курильском острове то же, что русские суда у вас сделали’.

Японцы объяснение наше слушали со вниманием и на все говорили: ‘Да! Так!’ Но сами смеялись и, казалось, ничему не верили. Они хотели знать настоящее значение бумаги Хвостова, где он взял медали, и действительно ли Хвостов и Никола-Сандрееч один и тот же человек.

При переводе бумаги мы принуждены были уверять японцев, что российский фрегат не значит то, чтобы это было императорское военное судно, ибо фрегат может быть и купеческий, а ‘российский’ означает, что он принадлежит русским. Другую перемену мы сделали в изъяснении Владимирской ленты, назвав оную полосатой лентой, ибо мы уже хорошо знали приятелей своих японцев: если бы сказать им истинное значение сего наименования, то они стали бы нас пять или шесть часов мучить вопросами: надлежало бы сказать, кто учредил орден сей, на какой конец, кто был Владимир, когда царствовал, чем прославился, почему ордену дано его имя, есть ли какие другие ордена в России, какие их преимущества и т.п., словом, надобно было бы объяснять им все наши орденские статуты, теперь же все это изъяснено одним словом полосатой ленты. Что принадлежит до медалей, то мы сказали японцам: ‘Хотя никто в России не имеет права носить медали, кому не пожалована она государем, но серебряные медали даются у нас рядовым за храбрость, оказанную ими на войне, и также другим невысокого состояния людям за какую-нибудь услугу отечеству, и их можно купить после умерших, Хвостов же купил ли эти медали или снял с своих подчиненных промышленных, которые, может быть, находившись прежде в императорской службе, их получили, — нам неизвестно, в рассуждении же его имени мы только можем сказать, что судами, нападавшими на ваши берега, действительно начальствовал бывший в службе торговой компании лейтенант по имени Хвостов, если он вам известен под именем Никола-Сандрееч, то это один и тот же человек’. С такими нашими ответами японцы ушли от нас.

На другой день (1 сентября) поутру привели нас в замок к градоначальнику, наблюдая во всем прежний порядок, а сверх того, по причине бывшего тогда дождя, шел подле каждого из нас работник и нес над головою зонтик, чтобы нас не замочило. Такую же предосторожность и после они всегда брали, когда водили нас в ненастную погоду. Там сначала они нас расспрашивали о грамоте и медалях Хвостова, на вопросы их изъяснения наши были те же, которые накануне мы сделали переводчику. Сверх того, они желали знать, что значили флаги, при конце бумаги нарисованные, и зачем они тут помещены. ‘Один из них, — отвечали мы, — называется военный флаг и употребляется императорскими военными судами, а другой — купеческий, для торговых судов, но зачем они тут нарисованы, мы не знаем, а думаем, что Хвостов хотел вас научить, как узнавать русские суда обоего звания, то есть военные и купеческие’. Однако же японцы думали не то и спросили нас: может быть, оба эти флага принадлежат императорским военным судам, но один из них поднимается тогда, когда они приходят с неприятельскими намерениями, а другой — когда цель их есть торговля {Японцам немудрено было заключить, что у нас военные корабли торгуют, ибо у них весь иностранный торг с голландцами, китайцами, корейцами и жителями Ликейских островов принадлежит императору. Он скупает все привозимые ими товары и после отсылает их на своих судах во все порты государства, а некоторую часть и на месте продает купцам оптом.}, но мы их уверяли, что в Европе военные суда никогда не торгуют. Потом они спросили нас, почему Хвостов приходил к ним под военным флагом. ‘Быв в таком месте, — сказали мы, — откуда никто не мог поступки его довести до сведения нашего правительства, он был в силах все делать, что хотел, и даже поднять флаг (штандарт), который только поднимается в присутствии одного нашего императора’. За сей неосторожный ответ японцы помучили нас часа два вопросами: какой фигуры этот флаг, велик ли, что на нем изображено, в каких случаях он поднимается, часто ли государь приезжает на корабли и проч. и проч.

Между вопросами своими о бумаге Хвостова японцы спрашивали нас и о других предметах, из коих, по-видимому, более всего занимали и беспокоили их две небольшие медные дощечки, оставленные нами на Итурупе и на Кунашире, на первом из сих островов мы вручили ее самому японскому чиновнику, а на последнем оставили в пустом селении. На сих дощечках была вырезана следующая латинская и русская надпись:

Nov. Imp. Russ. Diana.

An. Dom. 1811.

Е.И.В. шлюп ‘Диана’.

Капитан-лейтенант Головнин.

Мы оставляли такие дощечки на всех островах, нами посещаемых, как на обитаемых, так и на тех, где жителей не было, прибивая оные к деревьям, с тем чтобы, в случае кораблекрушения и гибели нашей, со временем могло быть открыто, где мы были и где должно было последовать несчастие с нами. Объяснив сии причины японцам, мы не могли их убедить в истине. Сначала они несколько раз принимались расспрашивать нас, что значит надпись, и требовали объяснения на каждое слово порознь, переставляя иногда их в другой порядок и надеясь тем нас запутать, потом сказали нам, что они слышали в Нагасаки от голландцев, будто такие дощечки европейцы оставляют на тех пустых островах, которые хотят присвоить себе во владение, и так не имели ли и мы того же намерения? Ответ наш, что доски, о коих они говорят, оставлять есть у европейцев обыкновение, только с другой надписью, не мог их успокоить, прямо они нам не говорили, но мы ясно могли видеть, что они нам не верили и сомневались, так ли мы переводим нашу надпись. Японцы весь сей день занимались с нами. Главные и важнейшие предметы их расспросов были бумага Хвостова и наша дощечка, но они не упустили также, по своему обычаю, предложить нам несколько и посторонних, отчасти смешных вопросов, например: сколько в России и во всей Европе военных и торговых кораблей, сколько в какой земле портов, и много еще других. Возвратились мы из замка уже поздно вечером. Между тем, как выводили нас из присутственного места на двор обедать и отдыхать, мы имели случай обо всем между собою переговорить и сообщили друг другу наши мысли. Положение наше всем нам казалось самым ужасным. Опровергнуть подложность грамоты Хвостова мы считали невозможным, и как мы ни рассуждали, но видели, что японцы не иначе должны об нас думать, как о шпионах, следовательно, жребий наш будет либо мучительная смерть, либо вечная неволя, что должно быть еще в тысячу крат жесточе смерти. В побеге мы находили единственное наше спасение, но как нам можно было уйти? Мы содержались по двое, а потому всем вместе уйти было невозможно, отчаяние иногда заставляло нас думать, не возможно ли открытою силою отбиться, когда нас вечером поведут из замка, но это была пустая мечта: сверх большого конвоя, мы всегда были окружены таким множеством зрителей, что нас, так сказать, забросали бы грязью. И так мы, не находя никакого средства к спасению, решились ожидать, когда нас сведут всех вместе, и тогда уже помышлять о побеге.

На другой или на третий день после сего происшествия, когда дежурный чиновник, лекарь и переводчик во время обыкновенного утреннего своего посещения занимались с господином Муром и расспрашивали его о русских словах, Алексей несколько раз проходил по коридору подле решетки моей каморки, глядел на меня пристально, изредка посматривая на японцев, и, казалось, хотел мне тайно от них что-то сообщить, но когда я начинал с ним говорить, то он ни слова не отвечал, наконец, сыскав случай, когда японцы на нас не смотрели, вдруг бросил ко мне сквозь решетку завернутую бумажку. Я тотчас наступил на нее ногой и стоял на одном месте, пока японцы не ушли, потом, взяв ее, нашел, что в нескольких лоскутках бумаги завернуты были небольшой гвоздик и записка, гвоздем писанная. Подписана она была Хлебниковым, но я не мог разобрать оной, сколько ни старался, черты многих слов были неявственны, я только мог прочитать в разных строках следующие слова: ‘Бог’, ‘надежда’, ‘камчатский исправник Ламакин’, ‘Алексей’, ‘курильцы’, ‘будьте осторожны’ и несколько других. Я не мог вообразить, что бы значила эта записка. Если господин Хлебников пишет о деле, что и должно быть, то какую связь имеет с нашим делом какой-то Ламакин, о котором мы отроду не слыхивали? Наконец, я начал бояться, не лишился ли он ума. Мысль эта жестоко меня беспокоила, потерять лучшего и благоразумнейшего из товарищей для всех нас было горько. Когда Алексей пришел опять в наш коридор вечером, я спросил его: не потерял ли ума господин Хлебников и что значит записка его, которой я разобрать не мог? ‘Нет, после все узнаешь!’ — сказал он и опять оставил нас в величайшем недоумении. Я сообщил сие обстоятельство господину Муру, но записки послать было невозможно, он также не постигал, какую роль неизвестный нам Ламакин мог бы играть между японцами и нами.

Напоследок, 4 сентября, повели нас опять в замок, где, по обыкновению, до представления градоначальнику посадили на дворе на скамейки и дали курить табак. Тут мы имели случай свободно говорить, и господин Хлебников открыл нам ужасную тайну, в которой Алексей ему признался. Она состояла в том, что, когда японцы, захватив с лишком за год пред сим Алексея и его товарищей, расспрашивали их, зачем они приехали, то курильцы, вместо вымышленной ими басни, которую они нам рассказывали на ‘Диане’, объявили японцам, что их послал камчатский исправник Ламакин высмотреть японские селения и крепости, а на вопрос их, зачем ему это надобно, они отвечали, что на другой год {То есть точно в то время, когда мы пришли к их берегам, как будто нарочно, чтоб подтвердить показание курильцев.} придут к японцам из Петропавловской гавани семь судов {Не должно позабыть, что прежде сего слепой случай заставил нас попасть на число семь, говоря о судах, находившихся в Петропавловской гавани.}: четыре в Матсмай, а три на Итуруп, за тем же точно, за чем приходил Хвостов. Курильцы вымыслили сию сказку с тем намерением, чтобы отвлечь беду от себя и уверить японцев, что они силой принуждены были русскими к ним ехать. Теперь же Алексей просил господина Хлебникова уговорить нас, чтобы мы подтвердили, что они точно были посланы Ламакиным. Пусть всяк теперь поставит себя на нашем месте и вообразит, в каком мы долженствовали быть положении! Медали и грамоты, им розданные, и наконец, последнее объявление курильцев — все убеждало японцев, что мы их обманываем, а доказательства в нашу защиту в том только и состояли, что государь наш употребил бы большую силу, нежели два судна, если бы хотел объявить войну Японии. Но разве японцы не могли приписать слабого на них нападения худо обдуманным мерам нашего правительства или бессилию пограничных с ними наших областей, состояние коих хорошо им известно по описанию многих из их людей, проезжавших чрез всю Сибирь и даже до Петербурга. Самое сильное против нас доказательство заключалось в Алексее. Я уже сказывал, что он требовал нашего подтверждения вымышленной им и его соотечественниками лжи, это значило, чтобы мы, быв правы, обвинили сами себя, а его, виноватого, оправдали. Мы заключили, что он, конечно, настоятельно станет утверждать справедливость своего показания и постарается всеми мерами нас обвинить, и если мы откажемся на его просьбу, то он более будет ожесточен против нас и, опасаясь наказания по возвращении в Россию, конечно, употребит все способы, чтобы нам никогда не быть в своем отечестве. С другой же стороны, мы и думать не могли о подтверждении его обмана, по причинам, для всякого очевидным. И так мы сказали ему ласково и дружески, что согласиться на его просьбу никак невозможно и что это было бы дело ни с чем несообразное. Алексей ни слова нам не отвечал и заставил нас думать, что мы в нем получили непримиримого и опасного врага.

Когда нас представили градоначальнику, то он с самого начала стал нас спрашивать: справедливо ли, что камчатский исправник посылал курильцев для высматривания японских жилищ и укреплений? Получив наш ответ, состоявший в том, что мы этого не слыхали, да и быть сему никогда невозможно, они спрашивали Алексея, но ни их вопроса, ни ответа его мы не разумели. Наконец, после некоторых бездельных и ничего не значащих вопросов нас вывели, а Алексея оставили, его долго расспрашивали, а когда его привели к нам и мы спросили у него, о чем японцы с ним говорили, то он отвечал нам коротко и сухо: ‘О своем старом деле’. В продолжение дня одного Алексея раза два вводили к градоначальнику, но он не хотел никогда нам сказать, о чем японцы расспрашивали его.

Сегодня в числе многих пустых вопросов был один очень важный и любопытный, показывающий мнения японцев о справедливости и их законы. Они нас спросили, для чего мы взяли на берегу дрова и несколько пшена без согласия хозяев. Мы отвечали, что японцы должны знать, без сомнения, по донесению кунаширского начальника, о всех средствах, употребленных нами, чтобы переговорить и снестись с ним, но он, загнав всех людей в крепость, оставил пустые селения по берегу и тем лишил нас способа объяснить ему нужды наши, когда же мы ехали к крепости, то он стрелял по нас из пушек. Мы хотели изъясниться знаками и оставили картинку и прочее на воде, но и это не помогло. Быв же обнадежены японским чиновником на острове Итурупе, что в их порту, по письму его, получим всякое вспоможение, мы не возвратились к своим берегам, что, конечно, сделали бы, если бы не получили его письма и не имели уверения в их дружбе, отчего находились долго в море и издержали почти всю провизию, а это и было причиной, что, лишившись всей надежды переговорить с японцами, мы взяли в оставленном ими селении небольшое количество дров и пшена, оставив за них плату разными европейскими вещами, а сверх того, и в кадку еще положили вещи и серебряные деньги, когда же японцы с нами снеслись, то мы и в крепость поехали расплатиться с ними и спрашивали, чтобы они сами назначили цену. На сей ответ градоначальник спросил нас: есть ли в Европе закон, по которому в подобных случаях можно было бы брать чужое? ‘Именно закона письменного, — сказали мы, — на это нет, но если человек, умирающий с голоду, найдет оставленное хозяевами жилище и возьмет нужную ему пищу, положа притом на месте плату, далеко превосходящую ценой взятое, то никакой европейский закон не обвинит его’. — ‘Но у нас другое, — возразили японцы, — по нашим законам, должно умереть с голоду, не смея тронуть одного зерна пшена без согласия хозяина’. Надобно здесь заметить, к чести японцев, что все вопросы они нам предлагали тихо, скромно и с большой ласковостью, беспрестанно улыбаясь приятным образом, и, по-видимому, старались сделать, чтобы вопросы их отнюдь не походили на следственное дело, но на обыкновенный разговор между знакомыми или друзьями.

5 сентября в последний раз мы были у градоначальника. До полудня японцы делали нам вторично разные из прежних вопросов и расспрашивали весьма обстоятельно о семи человеках, спасшихся с их судна, разбитого на Камчатском берегу. Мы им сказали о месте и времени, где и когда судно разбилось, сколько людей и как спасено, и что они находились при нашем отбытии в Нижнекамчатске. Господин Мур их там видел, но он не хотел об этом сказать японцам, опасаясь, что они замучат его вопросами, которых мы так боялись, что всеми мерами старались не давать им повода нас о чем-либо расспрашивать. После полудня мы долго сидели на дворе, пили чай и курили табак. В это время переводчик Кумаджеро беспрестанно к нам выбегал и спрашивал разные русские слова, которые записав, опять уходил. Наконец, ввели нас в залу, тогда один из чиновников, старик лет семидесяти, бывший еще при Лаксмане употреблен к составлению русского лексикона, развернул перед нами пребольшой лист бумаги, весь исписанный японскими характерами, и начал оный читать, по своему обычаю, нараспев. Из первых десяти или двадцати слов мы ничего разобрать не могли, но после поняли, что он воображает, будто читает по-русски: слова ‘россияне’, ‘корабля’, ‘вашу государя’, ‘Хвостос’ (Хвостов), ‘огонь’, ‘Карафта’ (Сахалин) и проч. показали нам, что он потщился сделать перевод на русский язык нашего дела. Мы не могли удержаться от смеха и сказали японцам, что тут мы ничего не понимаем, кроме небольшого числа рассеянных в разных строках слов, тогда все бывшие с нами японцы, да и сам господин семидесятилетний переводчик начали смеяться от всего сердца и более уже нас не беспокоили сей бумагой. Потом градоначальник, распрощавшись с нами, отпустил нас из замка.

Японцы стали с нами обходиться еще ласковее, а особливо караульные, они даже иногда позволяли господину Муру выходить из своей каморки, греться у огня в коридоре {В исходе августа по утрам и вечерам начало становиться довольно холодно, господин Мур был нездоров и жаловался на холод, почему японцы велели всякое утро и вечер держать огонь в коридоре против его каморки на небольшом подвижном очаге.} и подходить к моей решетке, где мы могли с ним разговаривать потихоньку о том, о чем не смели говорить громко, опасаясь, нет ли между караульными, из тех японцев, которые были в России, знающих русский язык. Но содержания нашего столом они не улучшали, несмотря на то, что мы часто упрекали их в варварских поступках против иностранцев: однажды господин Мур, толкуя с Кумаджеро по-японски, хотел сказать, что они нас содержат как собак, а он понял, что японцы как собаки нас содержат, и сказал господину Муру, что он на него за это не сердится, но советует ему впредь быть осторожнее, ибо если другие услышат такие его замечания, то ему может быть худо.

Между тем мы пребывали в ужасной неизвестности, как японское правительство примет наши ответы и объяснения и что с нами будет. Мы только видели, что жестокая судьба решилась нас гнать, и сверх стечения земных происшествий, соединившихся на нашу гибель, даже и самые знамения небесные явлением своим хотели нас погубить. В сие время нашего заключения видна была комета: мы желали знать, имеют ли японцы понятие о сих телах небесных, и спросили их о том. Из ответов их мы могли только уразуметь, что им известно непостоянное пребывание в небе сих звезд и что они редко являются. После хотелось нам узнать, не почитают ли их японцы, подобно некоторым другим азиатским народам, предвестницами народных несчастий, и если так, то это может быть для нас полезно. Вероятно, что японцы сочтут сию комету возвещением наказания небесного за их несправедливый и жестокий против нас поступок, а когда мы их спросили: не почитают ли они светила сего каким-нибудь предвозвещением, тогда они, к величайшему нашему огорчению, сказали, что в тот год (1807), когда русские суда сделали на них нападение, такая же точно звезда видна была в небе, и теперь, при нашем прибытии, видимо подобное явление.

13 сентября первый по градоначальнике чиновник объявил нам, что по причине наступающей холодной погоды он имеет повеление выдать нам теплое платье из числа того, которое оставил наш шлюп для нас в Кунашире, и спрашивал, что нам надобно, потом тотчас, по назначению моему, выдал он мне форменную шинель, фризовые фуфайку и нижнее платье, шапку, рубашку, чулки и платок, а после и всем моим товарищам выдано было, чего они требовали.

Я прежде упоминал, что японцы согласились матросов держать с нами по очереди, почему 31 августа еще Васильева перевели к господину Муру, а Шкаева посадили одного, 23-го же сентября Макарова, содержавшегося со мною, сменили Шкаевым. От него узнал я две новости: первая, что японцы ошибкою дали Симонову большой складной нож, и вот каким образом: он имел у себя в кармане в фуфайке матросский ножик, привязанный к петле фуфайки на ремне, что матросы обыкновенно делают, дабы не потерять ножа, когда лазят на мачты, фуфайка его лежала в шлюпке, когда нас захватили, и ныне при раздаче платья отдана ему без осмотра, хотя ремень был весь на виду. Нам крайне удивительно показалось, каким образом любопытные и осторожные японцы пропустили это без замечания и не сняли ремня, а особливо когда мы видели, что они осторожность свою в рассуждении нас столь далеко простирали, что не давали нам ножниц для обрезывания ногтей, и мы должны были просовывать руки сквозь решетку, где караульные обрезывали нам ногти, даже иголок не вверяли нам, но работникам приказывали чинить наше платье. Ножу сему я чрезвычайно обрадовался, в надежде, что со временем он может быть нам полезен, и при первом случае дал Симонову знать, чтобы он берег его как глаз, а если японцы спросят, зачем ремень был у фуфайки, то сказал бы, что шляпа привязывается к нему, дабы ветром не унесло ее. Другая же Шкаева новость состояла в том, что караульные разговаривали что-то о нашем отправлении в Матсмай и что прежние наши носилки принесены уже на двор. Весть сию на другой же день поутру подтвердили сами японские чиновники, объявив нам формально, чтоб мы готовились в дорогу. Вечером дали каждому из нас по одному бумажному лакированному плащу, по соломенной шляпе с круглыми полями, по одной паре японских чулок {Описание японских чулок приложено ниже, где описываются все роды тамошней одежды и обуви.} и по паре соломенных лапотков, какие японцы в дороге носят.

26 сентября вечером нас известили, что в следующее утро, если дождя не будет, мы должны отправиться в путь, и с рассветом 27-го числа начали сбираться. Поутру приходили к нам разные городские чиновники прощаться, все делали это церемониально: подойдя к каморке каждого из нас, приказывали переводчику сказать нам учтивым образом, что такие-то чиновники пришли нарочно с нами проститься, что они желают нам здоровья, благополучного пути и счастливого окончания нашему делу. Между тем нам по поясу повязывали веревки и выводили на двор, где ставили рядом, определяя к каждому из нас по солдату для караула и по работнику держать веревку. Сии приготовления худо соответствовали учтивости, с какою японцы с нами прощались, в другом случае можно было бы принять прощание их за насмешку, но нельзя было думать, чтобы все чиновники города согласились шутить над нами, и действительно, все они к нам приходили, кроме самого градоначальника, притом мы уже начали привыкать к странностям сего народа. Около половины дня мы отправились в путь. Вели нас точно таким же порядком, как и прежде, с той только разностью, что сверх носилок были еще при нас верховые лошади, на которых вместо седел были положены наши одеяла и спальные халаты.

От тюрьмы сажен на сто по улице стоял в строю военный отряд пехоты, мимо которого мы проходили. День был очень теплый и ясный, почему зрителей собралось великое множество, из них многие провожали нас версты три. Конвой наш состоял из одного чиновника, начальствовавшего оным, двенадцати или шестнадцати человек солдат, двух непременных работников и великого числа переменных на станциях людей, которые несли наши носилки, вели лошадей и проч., а сверх того, были при нас переводчик Кумаджеро и лекарь Того.

Пробыв пятьдесят дней в заключении, мы лучше согласились идти пешком, нежели ехать, а садились на лошадей тогда только, когда уставали. При сем случае японцы, свернув веревку, закладывали ее к нам за пояс и оставляли нас, но это делали они только в поле, а проезжая селениями, всегда держали за конец оной, так точно, как и в то время, когда мы шли пешком. От самого Хакодаде мы шли подле берега около всей гавани, а поравнявшись с мысом полуострова, на коем стоит город, поднялись на гору, где была батарея, которая, по-видимому, поставлена с намерением защищать вход в залив, хотя и нимало не соответствовала сей цели как по чрезвычайной вышине горы, где она стоит, так и по большой ширине пролива, составляющего вход.

Японцы провели нас чрез сию батарею {Батарея сия состояла из невысокого земляного бруствера, за которым стояли в барбет три или четыре небольшие медные пушки на двух колесных станках, которые, однако же, сделаны совсем не так, как наши лафеты, а внизу, на небольшой площадке, лежала на перекладинах восемнадцати- или двадцатичетырехфунтовая чугунная пушка, по-видимому, была она европейского литья. Надобно думать, что ею так и действуют японцы с перекладин, ибо орудие такой тяжести при первом выстреле изломает станок, сделанный по их образцу.} и тем немало причинили нам беспокойства и горести.

‘Вот, — говорили мы друг другу, — они и укреплений своих от нас не скрывают, что же это иначе значит, как не то, что они никогда не намерены нас выпустить, следовательно, уверены, что мы во всю жизнь нашу не будем в состоянии употребить ко вреду японцев сведений наших об их укреплениях’. Вспоминая притом о всех обстоятельствах, открывшихся в Хакодаде, мы не находили другого средства к своему спасению, кроме побега, и начали помышлять, как бы произвести в действие наше намерение, но скоро увидели невозможность такого предприятия, ибо ночью сделать сего было нельзя, потому что хотя японцы позволяли нам на ночь совсем снимать с себя веревки, но почти целая половина из них по ночам не спала, и несколько человек находились беспрестанно в нашей комнате, а днем должно было силой отбиваться, чего также нельзя было исполнить по причине множества людей, всегда нас окружавших, и по неимению у нас, кроме одного складного ножа, какого-либо оружия.

Дорожное наше содержание ныне было такое же, как и на пути к Хакодаде, и кормили нас также по три раза в день. В сей части острова селения чаще и многолюднее, все здешние жители беспрестанно занимаются рыбной ловлей и собиранием морской капусты, а сверх того, имеют еще пространные огороды, особливо сеют великое количество редьки {Японцы редьку варят в похлебке, как богатые, так и бедные люди, словом сказать, редька у японцев точно в таком же употреблении, как у нас капуста, а сверх того, они солят ее и подают к кушаньям вместо соли, кусочка по два, которые с рыбой или со всем тем, что хотят посолить, прикусывают понемногу.}: целые поля засеяны ею.

С 29-го на 30 сентября мы имели последний наш ночлег в селении на половину дня ходу от Матсмая. Сей ночлег примечателен для нас по следующим обстоятельствам: переводчик Кумаджеро советовал нам в Матсмае отвечать на вопросы, которые там будут нам предлагаемы, совершенно сходно с прежними нашими ответами, говоря, что если хотя в малости мы будем показывать разное, то, по японским законам, нас должно обвинить, во-вторых, раздал он каждому из нас по нескольку очень хорошего табаку и бумаги {У японцев нет в употреблении носовых платков, они сморкают и плюют в писчую бумагу, которую для сего всегда носят с собою в книжке или за рукавами, богатые люди употребляют лучший сорт бумаги, а бедные похуже: нам в Хакодаде давали очень дурную бумагу, а в сем случае дали из лучшего сорта.} и сказал нам, что делает сие для того, дабы начальники в Матсмае, приметив, что у нас нет сих вещей, не отнесли этого к упущению сопровождавших нас, и что, в таком случае, им сделан будет выговор, а наконец, советовал нам не верить лекарю, уверявшему нас, что в Матсмае мы будем жить в хорошем доме и все вместе. Слова сии почти то же значили, как если бы он прямо сказал, что для нас там тюрьма приготовлена, но что значило внимание его к нам в рассуждении табаку и бумаги, мы понять не могли. 30 сентября, вскоре после полудня, остановились мы в одном селении верстах в трех от Матсмая, где встретили нас несколько солдат и множество народа. Мы пробыли тут с полчаса, в которое время конвойные наши надели на себя хорошее свое платье и потом повели нас в город, точно с такою же церемониею, как вводили в Хакодаде, только что зрителей, по причине многолюдства города, было несравненно более. Городом мы шли вдоль морского берега версты четыре или пять, потом вышли на большую площадь, окруженную множеством народа, стоявшего за веревками, нарочно вокруг площади протянутыми, с площади поднялись на довольно высокую гору, к самому валу замка, а пройдя вдоль оного на небольшое расстояние, поворотили во двор, обнесенный совершенно новой высокой стеной. Тут встретил нас отряд солдат в военной одежде. С сего двора маленькими дверьми вошли мы за другую стену, выше первой, а тут вдруг увидели перед глазами почти темный сарай, в который нас тотчас ввели и поместили: нас, троих офицеров, в одну каморку, подобную клетке, а матросов и Алексея в другую.

День был прекрасный, светлый, а у нас темнота уже наступала, ибо лучи солнечные к нам не проницали. Обозревая наше жилище, мы думали, что сегодня в последний раз в жизни наслаждались зрением солнца. Тюрьма наша, окружавшие двор заборы, караульные дома, словом сказать, все было совершенно новое, лишь только оконченное, так что еще не успели очистить щепок. Здание же это {Вот для любопытных описание нашей тюрьмы: надобно вообразить четырехугольный деревянный сарай, длиною шагов двадцать пять, шириною в пятнадцать, а в вышину сажени в две, с трех сторон у сего сарая глухие стены, в которых нет ни малейшего отверстия, а с полуденной — вместо стены решетка из толстых брусьев дюйма четыре в квадрате, и в таком же расстоянии брус от бруса, в сей решетке сделаны дверь и еще маленькая калитка, та и другая всегда на замке. Посредине сарая стояли две клетки, из таких же брусьев сделанные, они отделялись от стен и одна от другой коридорами, одна из клеток была в длину и в ширину по шесть шагов, вышиною же футов десять, а другая при той же ширине и вышине имела восемь шагов длины. Первая из них назначена была для нас троих, а последняя для матросов и Алексея. Вход в них сделан столь низок, что мы принуждены были вползать, дверцы состояли из толстых брусьев и запирались толстым железным запором, над дверцами находилась небольшая дыра, сквозь которую нам подавали пищу, при задних стенах клеток были небольшие чуланчики, также из толстых брусьев, с небольшими отверстиями на полу в ящики для естественных нужд, смежные же стены клеток были обиты досками, дабы мы матросов, а они нас видеть не могли, для той же причины и между чуланчиками стоял щит. Подле же решетки сарая с наружной стороны была приделана караульня, в которой беспрестанно сидели по два солдата императорских войск, они могли сквозь решетки все видеть, что мы делали, и глаз с нас не спускали. Весь сарай, в расстоянии от оного шагов на шесть или восемь, окружен был высокой стеной с деревянными шпицами, для выхода из сего двора служили небольшие ворота прямо против дверей сарая, вокруг же первой стены находилась другая, поменее, оная окружала пространный двор, в котором подле ворот большой стены на одной стороне был караульный дом, а на другой кухня и комната для работников. Наружный караул содержали солдаты князя Тцынгарского, они к нам доступа не имели и даже внутрь первой стены не смели входить, а только ходили кругом для осмотра каждые полчаса, ночью же носили они с собой огонь и били часы двумя дощечками, а императорские солдаты каждые полчаса входили к нам в сарай и, обходя коридорами кругом наших клеток, осматривали нас сквозь решетки. Все сие здание было поставлено между крутым и глубоким оврагом, в котором текла речка, и валом замка, от коего отделялось оно не очень широкой дорогой. Ночью тюрьма наша казалась еще ужаснее, ибо огня у нас не было, а горел только ночник из рыбьего жира в караульне, и то в бумажном фонаре, от коего чрезвычайно слабый свет едва мог освещать сквозь решетку некоторые места огромного сего сарая, прочие же части его находились в непроницаемой темноте. Стук, происходивший среди глубокой ночной темноты от замков и запоров, каждые полчаса, когда караульные отпирали и запирали двери в тюрьму при входе и выходе их для осмотра нас, увеличивал еще ужас и не позволял нам ни на минуту заснуть, ибо и без того уже мы не могли наслаждаться покойным сном, который беспрестанно был прерываем душевными мучениями и встревоженным воображением.} было большое, сделанное из прекрасного леса, и, конечно, недешево стоило японскому правительству, следовательно, рассуждали мы, японцы не стали бы употреблять времени, трудов и издержек напрасно, если бы они намерены были скоро нас освободить, для помещения нашего на год или на два могли бы они сыскать место, но расположение и прочность жилища нашего показывают уже, что нам определено до самой смерти не выходить из него. Мысли сии беспрестанно терзали дух наш, мы долго пребывали в глубоком молчании, поглядывая друг на друга и воображая себя обитателями того света. Наконец, работник принес нам ужин, состоявший из сорочинской каши, небольшого кусочка рыбы и горсти бобов с патокой. Подавая сию пищу сквозь решетку, он не приметил меня, лежавшего в углу, и сказал: ‘Где третья человека?’ Господин Мур тотчас спросил его, где он научился говорить по-русски. ‘В Камчатке’, — отвечал работник. На это господин Мур сказал ему, что он и сам был в Камчатке, а японец, поняв господина Мура, что он видел его в Камчатке, очень тому обрадовался и тотчас сообщил переводчику сию новость, мы же сказывали еще прежде им несколько раз, что при нас в Камчатке не было японцев, кроме семерых, спасенных прошлой весной с разбитого их судна, которые находятся в Нижнекамчатске и которых мы не видали, почему, когда мы стали переводчику объяснять ошибку работника, он сказал нам в ответ: ‘Лукавый, лукавый!’ — и ушел, а мы остались с новым горем, возродив в японцах подозрение, что были в Камчатке, когда их люди там находились, но не хотим того им открыть. Нам желательно только было знать, из тех ли японцев был этот человек, которых Хвостов увозил, или из тех, которые претерпели в Камчатке кораблекрушение и после ушли.

1 октября дали нам знать, что на другой день поведут нас к буньио (т.е. к губернатору), что и случилось поутру 2 октября. Вели нас точно таким же порядком, как в Хакодаде, с той токмо разностью, что здесь не работники, но солдаты императорской службы держали концы наших веревок. Дорога к полуденным воротам замка или крепости, в которые нас вводили, лежала между самым валом и оврагом, на краю коего стоял замок, расстоянием от тюрьмы нашей до ворот на четверть версты, и была несколько грязна, почему японцы во всю длину устлали ее досками и вели нас по ним, а от дождя держали над нами зонтики. В крепости привели нас на большой двор, усыпанный мелкими каменьями, и посадили в длинную беседку на лавку, всех рядом. Тут мы дожидались около часа. Напоследок отворились ворота на другой двор, куда нас и повели. Подойдя к воротам на третий двор, конвойные наши солдаты сняли с себя сабли, кинжалы и башмаки {Или, лучше сказать, соломенные подошвы, ибо японцы не носят ни сапог, ни башмаков, а плетут из соломы или из травы подошвы, которые будут описаны подробно в своем месте. } и оставили у ворот, а нам велели снять сапоги.

Тогда отворили ворота, повели нас по весьма чистым соломенным матам к огромному деревянному зданию и поставили перед большой залой, у которой на двор все ширмы, составляющие по образу японского строения стены, были раздвинуты. Нас троих поставили впереди на возвышенном месте рядом, матросы рядом же стояли за нами ступенькою пониже, а на левой стороне у них посадили Алексея. Работник наш, знавший несколько русских слов {При нас были определены два работника, по мнению японцев, разумевшие русский язык, этот назывался Гейнсте, а другой Фок-Массе.}, сел у нас на правой стороне, это было место переводчика, а переводчик Кумаджеро сидел на левой стороне. Работник сей и прежде толковал нам, что он будет переводить при разговоре между буньиосом и нами, но мы сомневались и не верили, чтобы он, ничего не разумея, осмелился взять на себя сию должность, а теперь, к крайнему нашему удивлению, увидели, что он взялся не за свое дело.

Зал был огромной величины, стены в оном состояли из ширм, те, которые стояли в наружной галерее, были бумажные, а другие деревянные, раззолочены и расписаны японской живописью, на них были изображены ландшафты, разные звери и птицы, но главное украшение зала сего заключалось в чрезвычайной резьбе и красоте дерева разных родов, из коего были сделаны двери, рамы и прочее, пол же весь устлан был прекрасно отработанными матами.

По обеим сторонам зала, в длину оного, сидели, по японскому обычаю, на коленах чиновники, по пяти человек на каждой стороне. У всех были за поясом кинжалы, а большие сабли лежали подле левого боку только у троих, которые сидели выше, одеты же они все были в обыкновенные свои халаты. Подождав с четверть часа, в которое время японцы между собою разговаривали, шутили и смеялись, вдруг из-за ширм услышали мы шорох идущих людей. Тогда один из чиновников тотчас сказал: ‘Ши…’ — и в ту же секунду последовало глубокое молчание.

Сначала вошел японец, просто одетый, который у самого входа, присев на колена, положил руки ладонями на пол и наклонил голову, за ним вошел буньиос в простом черном халате, у которого на рукавах, как и у всех японцев, вышит его герб, за поясом имел он кинжал, а саблю нес за ним один из пяти человек (считая и того, который шел впереди) его свиты, держа оную за конец эфесом вверх и в платке, так, что голыми руками до нее не касался. Буньиос по входе тотчас сел на пол, так же, как другие сидели, лицом прямо к нам, а в рассуждении своих чиновников в таком положении, как у нас президент сидит в рассуждении членов. Все чиновники свиты его сели рядом за ним, шагах в трех от него, тот, который нес саблю, положил оную подле буньиоса на левой стороне. Лишь только он уселся, то все японцы вдруг изъявили ему свое почтение, положа руки ладонями на пол, наклонились так, что лбом почти касались пола, и пробыли в таком положении несколько секунд, а он им отвечал довольно низким поклоном, при котором положил руки ладонями на свои колена. Мы сделали ему наш европейский поклон, и он в ответ кивнул нам головой, беспрестанно улыбаясь и стараясь показать хорошее свое к нам расположение. Потом, вынув у себя из-за пазухи лист бумаги и смотря в оный, называл каждого из нас чином и именем, на что мы отвечали ему поклоном, причем и он кланялся. Таким образом перекликав нас, стал он говорить работнику Гейнсту, который слушал его, положа руки на пол и лбом коснувшись пола, а по окончании его речи Гейнсте встал на ноги и начал говорить мне так, что мы ничего не могли понять, что он хотел сказать, слова его были: ‘Ты человек, я человек, другой человек, говори, какой человек’. Мы стали ему объяснять и уговаривать, чтобы он не обманывал своих начальников и признался им, что не может переводить, а иначе, если он не откажется, то ему со временем дурно будет, он слушал нас с большим вниманием, и как мы кончили, тогда он стал переводить буньиосу, приняв прежнее покорное положение, а что он говорил, то японцы записывали {Здесь не было секретарей, как в Хакодаде, но ответы наши записывали двое из членов: один из них сидел на правой стороне, а другой — на левой.}, и потом, опять чрез него же, другой вопрос нам последовал.

Тогда уже дерзость и бесстыдство сего наглого бездельника вывели нас из терпения, мы видели, что он их обманывает, и сказали прямо, что не хотим отвечать, дабы обманщик сей не погубил нас, выдумывая от себя ответы на те вопросы, которые нам делают, но Гейнсте, не понимая, что мы говорили, нимало не приходил в замешательство, отвечал за нас, а японцы ответы его записывали и снова нас спрашивали, мы обращались к Алексею и Кумаджеро и требовали, чтобы они объяснили буньиосу наши мысли, но они не смели говорить, наконец, мы решились замолчать и ни слова не говорить, а между тем буньиос, говоря Гейнсту, употребил слово ‘отец’, которое мы знали, видно, он хотел велеть ему спросить нас, как звали наших отцов, Гейнсте вынул из-за пазухи тетрадь собранных им русских слов, начал в ней рыться и признался, что он этого слова не знает и приискать не может, тогда буньиос и все чиновники, увидев, что он не знал такого обыкновенного слова, стали громко смеяться и, прогнав его с сего места, велели опять Кумаджеро и Алексею переводить, а ему приказали сесть на другой стороне и слушать, что мы будем говорить.

Вопросы их начались тем же, чем и в Хакодаде: спрашивали наши имена, отечество, фамилии, чины, живы ли у нас отцы и матери, как их звали, есть ли братья, сестры, жены, дети и прочее. Только здесь расспрашивали нас с большею подробностью, например: когда мы говорили, что у нас есть братья, то спрашивали, как их зовут, сколько им лет, в каком они звании и так далее, и все наши ответы записывали. Вопросы же предлагал всегда сам буньиос, а прочие чиновники в присутствии его ничего у нас не спрашивали. Потом сделал он несколько вопросов касательно возвращения Резанова из Японии и о причинах нашего к ним прихода, о чем нас прежде еще в Хакодаде спрашивали, между тем буньиос не упустил также спросить нас между делом и о разных посторонних вещах. Всех такого рода вопросов его не было средств удержать в памяти, однако же некоторые я мог припомнить. Он нас спрашивал, каким образом русские хоронят умерших и какие знаки ставят над могилами, есть ли разность в погребении между богатыми и бедными людьми. Когда мы упомянули, что тела богатых людей сопровождают много священников, тогда буньиос сказал нам, что и у японцев то же самое бывает. Наконец, после множества разных вопросов, спросил он, не имеем ли мы какой-нибудь к нему просьбы, и если хотим о чем-либо его просить, то чтобы теперь ему объявили.

‘Мы не понимаем, — отвечали мы, — что значит этот вопрос и что господин губернатор разумеет под ним, ибо он и сам без нашей просьбы может видеть, в чем должна она состоять, когда мы обманом взяты и теперь содержимся в самом жестоком заключении’. На это он отвечал, чтоб мы подали к нему просьбу, где желаем жить: в Матсмае, в столичном их городе Эддо или в другой какой-либо части Японии, или хотим возвратиться в Россию. ‘У нас два только желания, — отвечали мы. — Первое состоит в том, чтобы возвратиться в свое отечество, а если это невозможно, то желаем умереть, более же мы ни о чем не хотим просить японцев’. Тогда он говорил с великим чувством очень длинную речь, которую все присутствовавшие слушали со знаками глубочайшего внимания, и на лицах их, казалось, было изображено сожаление, видно было, что они речью сей весьма тронулись. Но когда наш Алексей, приняв ее от переводчика на курильском языке (конечно, уже не в том виде), начал нам переводить, то признался, что ему говорено так много и так хорошо, что он и половины не умеет таким образом пересказать, но постарается изъяснить нам только главное содержание речи, к чему все наше дело клонится и чему мы, конечно, порадуемся. ‘Генерал {Так наш Алексей величал буньиоса, ибо в том краю сим названием именуют камчатского областного начальника: должность сию с 1799 года по 1812 год отправляли генерал-майоры.} говорит, — продолжал Алексей, — что японцы такие же люди, как и другие, и что у них также есть сердце, как и у других, а потому мы не должны их бояться и тужить, они дело наше рассмотрят, и если увидят, что мы их не обманываем и о своевольных поступках Хвостова говорим правду, то японцы нас отпустят в Россию, наделят пшеном, сагою и другими съестными припасами, а также одарят разными вещами, но между тем будут они стараться, чтоб мы ни в чем не имели нужды и были здоровы, почему и просят нас, чтоб мы не печалились много и берегли себя, а если в чем имеем нужду, как то в платье или в какой особенной пище, то чтобы не стыдясь просили’. Мы поблагодарили буньиоса за его утешение и обещание оказать нам справедливость, тогда он ушел {Перед отходом своим он поклонился чиновникам, и они ему точно таким же образом, как и прежде, и коль скоро он начал вставать, то оруженосец его свиты, взяв саблю его по-прежнему в платке за конец и подняв оную эфесом вверх, понес за ним.}, а по выходе его из зала и нам велено было возвратиться в нашу темницу, куда отвели нас прежним порядком.

Невзирая на необыкновенное и несчастное стечение разных происшествий и обстоятельств, клонившихся к возбуждению в японцах против нас подозрения и ненависти, речь губернатора очень много нас успокоила. Мы думали, что людям, если дьявол в них не вселился, невозможно так искусно притворяться и принять на себя не токмо в словах, но даже в чертах лица, в глазах и в голосе личину искренности и сострадания, какую японцы принимали, когда утешали и обнадеживали нас, но с другой стороны, быв взяты в плен коварством и обманом, мы уже имели перед глазами ужасный опыт, над самими нами совершившийся, который подтверждал то, что прежде удавалось нам читать или слышать о восточных народах, а особливо о японцах. От сего иногда мучило нас сомнение, что японцы, народ тонкий и хитрый, конечно, должны знать пользу, могущую для них произойти от нашего между ними пребывания, если им удастся исподволь приучить нас сносить горькую нашу участь и, привыкнув к ней, водвориться в Японии, а потому, думали мы, не утешают ли они нас с намерением, чтоб мы в отчаянии не покусились на жизнь свою и тем не лишили их вдруг способа употребить в свою пользу наши сведения и познания в делах и науках европейских, и в надежде, что время и привычка могут примирить нас с нашим состоянием, они нас утешают пустыми обнадеживаниями.

На другой день (3 октября) опять повели нас в замок и представили буньиосу, наблюдая во всем прежний порядок. О деле спрашивал он нас очень мало, но более любопытствовал знать о разных обычаях и образе жизни европейцев, между прочим спросил, бывают ли в России такие сильные громы, какой был в прошедшую ночь? ‘В некоторых местах России еще сильнее бывают’, — сказали мы. ‘Но это еще не самый большой гром, — продолжал он, — какой у нас здесь бывает, а на Нифоне случается он несравненно жесточе и чаще’. Вопросам своим вообще старался он дать вид дружеского разговора. Продержав часа два, отпустил он нас отдохнуть, мы пришли на большой двор и сели в беседке, где японцы, по повелению губернатора, потчевали нас чаем с сахаром, но табаку курить не давали, ибо у них не позволено курить на дворе в замке, где имеет свое пребывание губернатор, а потому и конвойные наши уходили для сего по очереди на кухню или в караульные дома. Между тем пришел к нам переводчик Кумаджеро с одним чиновником и с портным и объявил, что губернатору угодно приказать сшить нам платье, по тому образцу, как мы сами хотим, японское или русское, и если мы пожелаем иметь оное русским покроем, то чтобы сказали им, на какой манер из находящегося с нами платья мы хотим иметь оное. На ответ наш, что у нас платья довольно и мы в нем нужды не имеем, японцы говорили, что до этого дела им нет, много или мало у нас платья, но губернатор хочет сделать нам подарок, следовательно, и не должно от него отказываться. Итак, надлежало согласиться. Мы сказали, чтобы они нам сшили теплое платье по образцу фризового капота, присланного со шлюпа господину Хлебникову, почему они тотчас повели портного в кладовую, тут же, в крепости, где хранилось наше платье, и показали ему капот, а потом пришел он снять с нас меру. Они не употребляют мерок, а меряют человека кругом футом, разделенным на десять частей, и записывают на бумагу, таким образом портной и нас всех вымерял {Через несколько дней мы получили обещанные платья, для нас троих сшито оно было из толстой бумажной материи, похожей несколько на байку, вишневого цвета, которая по-японски называется момпа, на вате и бумажной подкладке, а для матросов из простой бумажной материи, на бумажной же подкладке, также на вате и одного покроя с нашим. Сие платье было так странно сшито, что не походило ни на шинель, ни на капот, ни на тулуп, ни на сюртук, а кажется, всего тут было по частице. Алексею же дали халат на японский покрой.}. После сего приводили нас опять в присутствие буньиоса, где он расспрашивал еще несколько часов и отпустил, сделав опять увещание, чтоб мы не предавались отчаянию, но молились Богу и ожидали терпеливо конца нашего дела, а притом были уверены, что он употребит все средства исходатайствовать у своего государя позволение возвратиться нам в свое отечество, и что на сей конец он велит дать нам бумаги и чернил, с тем чтобы мы все свое дело написали по-русски, а потом переводчик вместе с нами напишет оное по-японски, тогда губернатор, рассмотрев, препроводит его к своему правительству и будет иметь попечение, чтобы оно кончилось в нашу пользу, описание же нашего дела чтобы мы представили при прошении к нему. Поблагодарив его за такое к нам доброжелательство, мы возвратились опять в мрачное свое жилище, пребывая по-прежнему в большом сомнении, искренно ли японцы нас обнадеживают.

После сего свидания не представляли нас буньиосу до 6-го числа, между тем содержали столом или, попросту сказать, кормили в Матсмае гораздо лучше, нежели в Хакодаде. По обыкновению японцев, сорочинская каша и соленая редька служили нам вместо хлеба и соли, сверх того, давали нам очень хорошую жареную или вареную рыбу, свежую, а иногда соленую, суп из разной лесной зелени или похлебку, наподобие нашей лапши, часто варили для нас уху или соус с рыбой, или похлебку из ракушек, рыбу жарили в маковом масле и приправляли тертой редькой и соей, а когда выпал снег, то стреляли для нас нарочно оленей и медведей, а иногда и зайцев. Самое же лучшее кушанье, по мнению японцев, было китовина и сивучье мясо. Работникам нашим, так как они были в России, приказано было стараться приготовлять кушанье на наш вкус, почему иногда делали они для нас пирожки из ячной муки с рыбой, довольно вкусные, а иногда варили жидкую кашу. Вот только и было два русских блюда, которые они сделать умели. Кормили же нас, по своему обычаю, три раза в день. Для питья давали теплую или горячую чайную воду, а когда водили в замок, то по возращении давали каждому из нас чашке по две чайных подогретой саги, то же делали, когда погода была холоднее обыкновенной.

Так как мы жили почти на открытом воздухе, а погода стала наступать холодная, то японцы дали и матросам по большому спальному халату, которых у них прежде не было, а потом им по одной медвежьей коже, а нам по две, и велели сделать для нас по скамейке на каждого для спанья, узнав, что русские не любят спать на полу, матросам всем дали одну скамейку, на которой могли бы они сидеть. Попечение японцев о нас сим еще не кончилось: зная, что у них места для естественных нужд не так, как у нас, делаются, они хотели знать, как мы строим их, и тотчас велели сделать, хотя точно не потрафили, однако довольно близко. Такое внимание их к нам в последних безделицах не очень согласовалось с жестокостью нашего заключения, и странность эта была тогда для нас непостижима.

Здесь, кроме дежурных чиновников, ежедневно посещавших нас по очереди, был еще определен к нам один непременный, на которого было возложено попечение о нашем продовольствии. Ласковое всех их с нами обхождение подало нам повод спросить одного из чиновников, нельзя ли на задней стороне сарая сделать окно, чтобы мы могли что-нибудь видеть, ибо в теперешнем положении сквозь решетки, кроме неба и вершин двух или трех дерев, мы ничего не видали. Он нам в сей просьбе не отказал, тотчас пошел осмотреть, где бы прорубить окно, спросил о месте для оного наше мнение, похвалил выбор и ушел. Мы уже думали, что окно тотчас будет сделано, но не тут-то было, когда же через несколько дней мы повторили нашу просьбу, то чиновник в ответ сказал, что японцы берегут наше здоровье и боятся, дабы мы от холодных северных ветров не простудились, а потому и окна прорубить нельзя. Тем дело и кончилось.

6 октября, и потом до исхода сего месяца через день и через два, водили нас к губернатору, и по большей части на весь день, так что и обед работники нам туда приносили.

Водили нас в замок и представляли буньиосу тем же порядком, как и прежде, разность состояла только в том, что с половины октября {Первый снег выпал в Матсмае ночью с 14-го на 15 октября, но, пролежав несколько дней, опять сошел, а около половины ноября выпал настоящий снег, и наступила зима.}, когда уже наступили холода, буньиос стал принимать нас не в зале, а в судебном месте, в другой части замка, которое было точно так же устроено, как и в Хакодаде, где и орудия наказания были таким же порядком разложены. Нельзя дать счету вопросам, которые сделал нам буньиос в продолжение сего времени. Спросив о каком-нибудь предмете, к нашему делу принадлежащем, предлагал он после сто посторонних, ничего не значащих и даже смешных вопросов, которые заставляли нас выходить из терпения и отвечать ему дерзко. Несколько раз мы с грубостью принуждены были говорить ему, что лучше было бы для нас, если бы японцы нас убили, но не мучили таким образом. Например, кто бы не вышел из терпения при следующем вопросе? При взятии нас у меня были в кармане десять или двенадцать ключей от моих комодов и от казенных астрономических инструментов. Буньиос хотел знать, что в каждом ящике и за каким ключом лежит, а когда я, показав на мою рубашку, сказал, что в одном сундуке такие вещи, то он тотчас спросил, сколько их там. ‘Не знаю, — отвечал я с сердцем, — это знает мой слуга’. Тогда вдруг последовали такие вопросы: сколько у меня слуг, как их зовут и сколько им лет. Потеряв терпение, я спросил японцев, зачем они мучат нас такими пустыми расспросами? К чему им все это знать? Ни вещей моих, ни слуг здесь нет: они увезены в Россию, так к чему может им служить все то, о чем они нас спрашивают? На это губернатор сказал нам с ласкою, чтоб мы не сердились за их любопытство, они нас не хотят принуждать к ответам, но спрашивают как друзей. Такая вежливость нас тотчас успокаивала, и мы, сожалея, что отвечали дерзко, опять начинали говорить с ним почтительно и с учтивостью, а он, сделав нам вопроса два дельных, снова обращался к пустякам и опять заставлял нас приходить в сердце. Таким образом, каждый день мы ссорились и мирились раза по три и по четыре.

Дабы сообщить любопытным, что японцы хотели знать и чего нам стоило объяснять им и толковать о разных предметах, обращавших на себя их любопытство, помещаю здесь несколько из их вопросов, которые составляют, я думаю, не более сотой доли всего числа оных. При этом надлежит помнить, что мы должны были отвечать посредством полудикого курильца, который о многих вещах, входивших в наши разговоры, не имел ни малейшего понятия, да и слов, их означающих, на его языке не было. Вопросы же свои японцы предлагали не наблюдая порядка, чтобы, расспросив все об одном предмете, приступить к другому, но, так сказать, бросаясь от одной вещи к другой, не имеющей с первой никакой связи. Вот подлинный образец беспорядка их вопросов: ‘Какое платье ваш государь носит?’, ‘Что он носит на голове?’ {Узнав, что господин Мур умел очень хорошо рисовать, они просили его, чтобы он изобразил на бумаге государеву шляпу.}, ‘Какие птицы водятся около Петербурга?’, ‘Что стоит сшить в России платье, которое теперь на вас?’, ‘Сколько пушек на государевом дворце?’ {Когда мы им сказали, что европейские государи не украшают своих дворцов и не ставят на них пушек, то сначала они не поверили нам, а после немало дивились такой, по мнению их, неосторожности.}, ‘Из какой шерсти делают сукно в Европе?’ {Сказав им об овцах, надлежало господину Муру нарисовать барана, а потом козла, наконец дошло дело до ослов, лошаков, до карет, саней и прочего, одним словом, японцы хотели, чтобы он представлял им на бумаге все то, чего нет в Японии и чего они видеть в натуре не могли, а как они всегда просили его с большой учтивостью, то он и отказать им не хотел, хотя слишком скучно и трудно было ему удовлетворять всем их просьбам. К счастью его, он мог рисовать очень скоро и свободно.}, ‘Каких животных, птиц и рыб русские едят?’, ‘Как они пищу приготавливают?’, ‘Какое платье носят русские женщины?’, ‘На какой лошади государь ваш верхом ездит?’, ‘Кто с ним ездит?’, ‘Любят ли русские голландцев?’, ‘Много ли иностранцев в России?’, ‘Чем кто торгует в Петербурге?’, ‘Сколько сажен в длину, ширину и в вышину имеет государев дворец?’ {На ответ наш, что мы этого не знаем, японцы просили сказать хотя примерно. То же делали они и при всех других вопросах, когда мы отговаривались незнанием, и даже упорностью своею нередко сердили нас, требуя настоятельно, чтобы мы сказали им примерно то, чего мы совсем не знаем, например: число портов во всей Европе, где строятся корабли, или сколько во всей Европе военных и купеческих судов. Можно было сказать им наугад, но надлежало в таком случае все это помнить, ибо они все ответы наши записывали и спрашивали об одной и той же вещи раза по два и по три, только в разное время и другим порядком.}, ‘Сколько в нем окон?’, ‘Какое вы получаете жалованье?’, ‘Давно ли в службе?’, ‘За что чины получали?’, ‘Сколько раз в день русские ходят в церковь?’, ‘Сколько у русских праздников в году?’, ‘Носят ли русские шелковое платье?’, ‘Каких лет женщины начинают рожать в России и в какие лета перестают?’

Сверх того, спрашивали они имя нашего государя и всех членов императорской фамилии, имена сибирского генерал-губернатора, иркутского губернатора, охотского и камчатского начальников и проч. и проч.

Но ничем столько японцы не причинили нам досады, как расспросами своими о казармах. Прежде сего я упомянул уже, что в Хакодаде они непременно хотели знать, над каким числом людей мы должны по чинам нашим начальствовать на сухом пути. Здесь они повторили тот же вопрос и потом спросили: где матросы живут в Петербурге? В казармах, отвечали мы. Тут стали они просить господина Мура начертить им, сколько он может припомнить, расположение всего Петербурга и означить на нем, в которой части стоят матросские казармы. Коль скоро это, в угождение им, было сделано, тогда хотели они знать длину, ширину и вышину казарм, сколько в них окон, ворот и дверей, во сколько они этажей, в которой части оных живут матросы и где хранят свои вещи, чем они занимаются, сколько человек стоит на часах при казармах и проч. Но этого еще мало: от матросских казарм обратились они к солдатским, непременно хотели знать, сколько их всех, в каких частях города находятся, и велико ли число войск все они вместить могут. На большую часть таких вопросов мы отзывались незнанием, но это отнюдь не мешало японцам продолжать нас спрашивать о подобных безделицах. Потом спрашивали они нас, в какой части города были наши квартиры, в каком расстоянии от дворца, и требовали, чтобы мы означили их на плане. Наконец, хотелось им знать, велики ли были они, и сколько находилось людей в услугах у нас. Часто мне приходила в голову мысль, не с намерением ли японцы таким образом нас мучат? Ничто не могло быть большим нам навязыванием, как принуждение отвечать на такой вздор, и потому иногда мы, потеряв терпение, прямо говорили им, что не хотим отвечать, пусть лучше убьют нас, нежели спрашивают такие нелепости, но буньиос тотчас ласковым обхождением примирял нас с собою и, спросив что-нибудь дельное, опять принимался за безделки.

Мы старались уже всеми мерами не подавать им причин к каким-либо вопросам и всегда отвечали коротко, но это не помогало. Всякое слово наше доставляло им материю предложить несколько вопросов. Например, удивляясь красивому почерку и искусству в рисованье господина Мура, почитали они его человеком весьма ученым, а потому и спросили, где он воспитывался. Господин Мур не сказал им, что получил воспитание в Морском кадетском корпусе, дабы тем не подать японцам поводу к тысяче вопросов касательно сего заведения, а отвечал, что он воспитан в доме дяди своего. Тут пошли вопросы: кто дядя его, богат ли, где живет, сам ли он учил его и проч., а на ответ, что он нанимал для него учителя, — где он сам учился и проч. Когда же меня спросили, где я воспитывался, то, чтобы избежать столь несносной скуки, отвечал я, что учил меня мой отец. Я думал, что тут и конец вопросам, но ошибся: надлежало еще опять сказать, в котором месте это было, давно ли, велико ли состояние имел мой отец, какие науки он знал и проч. Между прочим показывали они нам все отобранные от нас вещи и спрашивали о каждой порознь, как они называются, к чему и каким образом употребляют их, из чего и где деланы, чего стоят и проч. Все наши ответы они записывали, а к вещам привязывали билеты, также с надписями.

Однажды, в присутствии буньиоса, вдруг принесли один из оставшихся после меня на шлюпе ящиков с английскими и французскими книгами, о котором мы и не знали, что он прислан. Японцы, вынув из него все книги, стали нам их показывать и расспрашивать, о чем в них писано. Объяснения наши на каждую книгу они записывали и приклеивали к ней. Содержание некоторых из них нам нетрудно было изъяснить, но другие причинили нам много затруднения и скуки, в том числе Либесова физика в трех томах на французском языке. При сем сочинении находилось много чертежей и рисунков разных инструментов и машин, которые произвели в японцах чрезвычайное любопытство. Рассматривая рисунки, они крайне удивлялись и радовались, что попалась им в руки такая книга, они хотели знать, что в ней писано, и требовали изъяснения разных фигур, наиболее их поразивших. Тщетно мы отговаривались, представляя им, что с таким переводчиком, каков наш Алексей, невозможно дать им какое-либо понятие о предметах, в этой книге заключающихся. Они настоятельно просили нас как-нибудь объяснить им, что это за книга. Мы показали Алексею на ворот и на блоки и сказали ему, что она учит, как легче поднимать большие тяжести, и многому другому. Алексей нас тотчас понял и перевел японцам, но они этим не были довольны, такие обыкновенные вещи и самим им давно уже были известны, а показав на чертеж, которым изъясняется преломление лучей, спросили они, что это значит, не расстояние ли между Солнцем и Землей посредством этой фигуры узнается? Я думал, что сие будет не слишком трудно объяснить Алексею, и спросил его, заметил ли он когда-нибудь, что весло, будучи одним концом опущено в воду, кажется переломленным. ‘Да, так, видал я это, — сказал он, — а какая причина, не знаю’. Но когда дошло дело до преломления лучей, то он спросил у меня, что такое луч, а узнав настоящее значение сего слова, начал громко смеяться, сказав: ‘Чиорт тебе знает, какой люди могу луч ломать!’ Мы не могли удержаться от смеха, да и японцы, видя нас смеющихся, начали также хохотать, не понимая чему, однако нетрудно было им угадать причину, что Алексей был плохой переводчик в таких предметах, хотя сам он, вероятно, был тех мыслей, что мы не дело говорили, а бредили. Тогда они, взяв от нас книгу, сказали: ‘После, после’, — и начали с большой бережливостью укладывать наши книги в ящик по-прежнему. Случай сей и слова японцев ‘после, после’ много увеличили грусть нашу. Мы рассчитывали, что теперь, верно, японцы принимают нас за людей весьма ученых, а особливо меня, потому что на всех книгах было подписано мое имя, о чем они спрашивали и изъявили удивление, узнав, что все книги сии принадлежат мне одному, следовательно, скоро и легко они с нами не расстанутся, слова же ‘после, после’, кажется, довольно ясно показывают их надежду, что придет время, когда мы будем в состоянии объяснить им содержание сих крайне мудреных для них книг, а вероятно, что рисунки разных машин захотят они употребить в пользу своего государства. Тогда без нас им уже не обойтись. Такая мысль нас жестоко мучила. Здесь упомяну я о двух замечаниях японцев касательно наших книг: они спросили, почему у меня все книги иностранные, а русских только две {Татищева французский лексикон в двух томах.}, разве не умеют в России таких книг печатать? ‘Это так случилось, — сказал я, — что прислали с корабля ящик с иностранными книгами, русские книги лежали в других ящиках’. Тогда они спросили, отчего это происходит, что иностранные мои книги напечатаны так чисто и на такой прекрасной бумаге, а русская дурно напечатана и на весьма худой бумаге. ‘Есть и русские книги, напечатанные хорошо, и иностранные, которые дурно напечатаны и на худой бумаге, а это случайно так попалось’, — отвечал я. Но между чрезвычайным множеством к одному любопытству принадлежащих вопросов или других, и совсем ни к чему не служащих, японцы расспрашивали нас о войсках сухопутных и морских, о крепостях, о богатстве и силе империи нашей и проч. На это мы охотно им отвечали и всегда хорошо помнили, что говорили, так что если бы десять раз вздумали они повторять свои вопросы, то ответы были бы те же. Им невероятным казалось, чтоб у нас были девятипудовые бомбы, а также смеялись они тому, что мы предпочитаем палить из ружей кремнями. Японцы же употребляют фитили.

Что принадлежит до предметов, собственно к нашему делу принадлежащих, то здесь буньиос повторил по нескольку раз все те вопросы, на которые мы уже дали ответы в Хакодаде, но предлагал их в разные дни и не более как по одному и по два в день, между безделицами, так точно, как бы они для японцев не имели никакой важности, но спросив о чем-либо, до дела касающемся, старался он всеми мерами получить подробный и ясный ответ. При сих вопросах открылось нам вновь весьма неприятное обстоятельство, очень много нас огорчившее: мы узнали, что определенные к нам два работника были те самые, которых Хвостов увез с острова Сахалина и, продержав зиму в Камчатке, опять возвратил в Японию, но с какой целью все это он делал, мы не знали. Работники сии по череде ходили с нами в замок и всегда находились при наших свиданиях с буньиосом. Однажды, расспрашивая нас о Хвостове, спросил он что-то у бывшего тут работника, который в ответе своем (что мы очень хорошо поняли) говорил и показывал, что Хвостов носил мундир с такими же нашивками, какие у меня и у господина Мура, чему японцы, поглядывая на нас, очень много смеялись.

Когда буньиос расспросил нас обо всем, то сказал, что теперь он нас долго не позовет к себе и даст нам время описать подробно все наше дело, а каким образом составить это описание, будет нас руководствовать переводчик Кумаджеро, которому по сему предмету даст он нужные наставления. Он всякий раз отпускал нас, увещевая не предаваться отчаянию, молиться Богу и на него надеяться, а также, если в чем имеем нужду, то не стыдясь просить у него прямо, ибо он сделает для нас все, что не противно японским законам.

Теперь упомяну я о некоторых снисхождениях, которые японцы нам оказали в течение октября. Я уже выше сказал о теплом платье и о медвежинах, которые японцы нам дали, а как погода становилась день ото дня холоднее и мы жили, можно сказать, почти на открытом воздухе, то японцы наружную решетку между столбами оклеили бумагой, оставив вверху окна, которые открывались веревкой и закрывались, как корабельные порты, окна сии, однако же, сделали они по усиленной нашей просьбе, ибо посредством их, по крайней мере иногда, могли мы видеть небо и вершины дерев, а иначе не видали бы совершенно ничего. В нашем положении и то нас утешало, что хотя изредка могли мы, подобно людям, на свободе живущим, смотреть на небо. Потом перед каждой клеткой, шагах в полутора или двух от оных, вырыли они большие ямы, на всех сторонах коих положили толстые плиты, и внутрь, вместо вынутой земли, насыпали песку. Таким образом устроив очаги, стали они держать на них с утра до вечера огонь, употребляя для сего дровяное уголье. У огня мы могли греться, сидя в своих клетках на полу подле решеток. Через несколько дней после сего дали нам японцы курительный табак и трубки на весьма длинных чубуках, на средине коих насадили они деревянные круги такой величины, чтобы не проходили они сквозь решетку между столбами, это сделано было в предосторожность, чтобы мы не могли взять к себе в тюрьму трубок с огнем. Такая странная недоверчивость нам была крайне неприятна, и мы не скрывали этого от японцев, упрекая их за варварское их мнение о европейцах, но они смеялись и ссылались на свои законы, говоря, что оные повелевают не давать ничего такого пленным, чем бы могли они причинить вред себе или другим, и что табак позволяют нам курить по особенному добродушию и снисхождению губернатора, впрочем, по закону их позволить сего не следовало, а чтобы, не нарушая закона, сделать и нам добро, японцы выдумали сии круги, и потому сердиться за это мы не должны. Сие изъяснение нас тотчас успокоило, и мы даже обрадовались, что услышали такую весть, рассуждая: видно, и у японцев так же иногда бывает, как и у европейских умников, что дважды два иногда делают четыре, а иногда пять, и если так, то немудрено, что они, опасаясь войны с Россией, согласятся лучше сквозь пальцы посмотреть на строгость своих законов и ввернуть в них, по-нашему, по-европейски, какой-нибудь крючок, чтобы нас освободить, нежели подвергнуть себя нападению сильного, воинственного соседа. Притом японцы уверяли нас, что состояние наше постепенно будет улучшаться и со временем содержать нас станут весьма хорошо, а наконец, в довершение всех милостей, они нам позволят возвратиться в свое отечество. При сем разговоре японцы говорили нам, что, по их обыкновению, ничего нельзя делать вдруг, а все делается понемногу, почему и наше состояние улучшают они постепенно, да и в самом деле мы испытали, что японцы двух одолжений в один день никогда не сделают.

Между прочими одолжениями, которые оказывал буньиос, одно заслуживает особенного внимания: однажды принесли к нам на показ модели разных лодок и судов, только не европейских, а, как я думаю, из какой-нибудь китайской провинции, наш серебряный рубль с изображением Екатерины II, мешок японского пшена пуда в два и богатый судок, или погребец, под лаком и местами под золотом, который, как сказали, принадлежал губернатору. О моделях и о судке спрашивали нас японцы, видали ли мы такие вещи в Европе, о рубле спросили, как монета сия называется и какой цены, а о мешке, сколько в нем будет русского весу. Вопросы их были коротки, и спрашивали они нас без обыкновенного своего любопытства, но после, вынув из судка прекрасную сагу и конфеты, стали нас потчевать, по окончании же потчевания переводчик Кумаджеро дал нам знать, что это было сделано по повелению губернатора, который по их законам не может угощать нас у себя. Вообще можно сказать, что теперь японцы прилагали старание, чтобы нас успокоить, и чрезвычайно заботились о сохранении нашего здоровья. Всякий день нас навещал лекарь, а если кто имел какой-нибудь малейший припадок, то он приходил по два и по три раза в день, и нередко случалось, что в сомнительных для него случаях приглашал с собою для совета других лекарей. Они стали такое иметь об нас попечение, что однажды ночью, по случаю сделавшейся тревоги в городе от пожара {При пожарах японцы бьют набат в колокол так же часто, как и у нас, и стучат в барабаны по улицам.}, караульные вошли к нам тихонько и, сказав причину оной, просили, чтобы мы не беспокоились. В первые же дни заключения нашего в Матсмае не были они так внимательны к нашему спокойствию.

В числе снисхождений, которые японцы старались нам оказать, не должно умолчать об одном довольно смешном случае, которому, однако же, настоящей причины мы не могли узнать. Над столом нашим имел надзор один чиновник, старик лет в шестьдесят. Он с нами обходился весьма ласково и часто утешал нас уверениями, что мы непременно будем возвращены в свое отечество. Однажды принес он нам троим три картинки, изображающие японских женщин в богатом одеянии, мы думали, что он нам принес их только на показ, и для того, посмотрев, хотели ему возвратить, но он предложил, чтобы мы оставили у себя, а когда мы отказывались, то он настоятельно просил нас взять их. ‘Зачем нам?’ — спросили мы. ‘Вы можете иногда от скуки поглядывать на них’, — отвечал он. ‘В таком ли мы теперь состоянии, — сказали мы, — чтобы нам смотреть на таких красоток?’ (которые, однако же, в самом деле были так мерзко нарисованы, что не могли произвести никаких чувств, кроме смеха и отвращения, по крайней мере в европейцах). Несмотря, однако же, на отказ наш, старик настоял, чтобы мы приняли картинки, которые мы тогда же подарили переводчику Кумаджеро.

В последней половине октября приступили мы к описанию нашего дела. Для сего дана нам была бумага и чернила, и Кумаджеро сказывал нам, как писать. Сначала случилась у нас с японцами большая ссора, и мы не хотели было ничего писать. Причина оной была следующая: Кумаджеро хотел, чтобы мы сперва написали на особенных листах сами за себя и за матросов наших, так сказать, послужные наши списки: то есть, где и когда мы родились, имя отца, матери, сколько лет в службе и проч. и проч. Мы удовлетворили его требованию, но когда это было кончено, то он хотел, чтобы мы на тех же листах продолжали писать всякий вздор, о котором они нас спрашивали, например: русские хоронят мертвых за городом, на особенных кладбищах у церквей, нарочно для того сделанных, над могилами ставят кресты или другие памятники и проч. Таких пустых вещей мы писать не хотели, сказав, что нашего века недостанет описать все безделицы, о которых японцы нас расспрашивали, что буньиос уверял нас, будто он хочет только иметь на бумаге в японском переводе наше дело, которое мы всегда готовы написать, но вздора ни за что писать не станем. Японцы сначала сердились и увещевали нас, чтобы мы не отговаривались сделать то, что может послужить нам в пользу, однако же мы поставили на своем, и они согласились, чтобы мы не писали ничего, к нашему делу не принадлежащего, дело же наше должно быть описано с отбытия нашего из Петербурга: зачем пошли, где плавали и зимовали, как увиделись с японцами и проч. Притом они сказали нам, что все прочее может быть описано коротко, но о сношении нашем с японцами надлежит как можно подробнее и вразумительнее, не выпуская даже самомалейшего происшествия, а притом в описании нашем нужно упомянуть о Резанове и Хвостове все то, что мы словесно сообщили японцам. Мы на сие согласились и условились с Кумаджеро таким образом, что в небытность его у нас в тюрьме мы станем писать, а когда он придет, то, взяв Алексея в нашу клетку, будем переводить написанное на японский язык, а он нас просил, чтобы копию для перевода писали мы так, дабы между каждыми двумя строками можно было поместить еще две и более.

Условясь таким образом, принялись мы за дело. Нам хотелось сперва писать начерно, дабы иметь у себя копию, но опасаясь, чтобы караульные {Они почти беспрестанно на нас смотрели.} наши этого не заметили и после не отобрали от нас наших бумаг, мы делали это весьма скрытно и с величайшим трудом. Господин Хлебников садился обыкновенно подле решетки в большом своем халате, спиной к японцам, ставил подле себя в маленькой деревянной ложечке {Японцы не употребляют ни ложек, ни вилок, а едят двумя тоненькими палочками, жидкое же кушанье прихлебывают из чашки, как мы чай, почему, в дороге еще, курильцы сделали для нас деревянные маленькие ложечки, из коих одна пригодилась нам на чернильницу.} чернила и писал соломенкой {У них перья не в употреблении, а пишут они кистями, которыми так скрытно нельзя было господину Хлебникову владеть, почему принуждены мы были прибегнуть к соломинкам, попавшимся на полу.}, а я ходил взад и вперед и давал ему знать, когда кто из караульных принимал такое положение, что мог приметить его занятия. Бумагу, которую приносил нам Кумаджеро, мы не смели употреблять, опасаясь, не ведет ли он ей счет, но писали на мерзкой бумаге, которую получали для сморкания носа, а господин Мур переписывал набело наши сочинения, которые, под видом обыкновенного разговора, мы ему диктовали. Но это было еще ничто в сравнении с трудностью, которую встретили мы при переводе, с такими толмачами, каковы были Алексей и Кумаджеро. Правда, что мы старались написать свою бумагу, употребляя в оной сколько возможно более слов и идиом, к которым Алексей привык: так, например, вместо ‘очень’ или ‘весьма’ ставили ‘шибко’, ‘неприятельские действия’ означали мы словом ‘драться’, вместо ‘приходил с дружеским намерением’ писали ‘с добрым умом’, и проч., так что наше сочинение могло бы очень позабавить читателя своим слогом, но, со всем тем, мы не в силах были, да и способов не имели выразить мысли наши совершенно понятным образом для Алексея, а иногда встречались такие места, которые он весьма хорошо понимал, но не находил на курильском языке приличных слов или выражений, чтобы сообщить оные японскому переводчику.

Кумаджеро приступил к делу таким образом: сначала спрашивал у нас настоящий русский выговор каждого слова и записывал его японскими буквами над тем словом. Записав таким образом произношение слов целого листа, начинал он спрашивать, что каждое из них значит само по себе, независимо от других, и также записывал над словами японские значения. Вот тут мы довольно помучились: он был человек лет в пятьдесят, от природы крайне туп и не имел ни малейшего понятия о европейских языках и, я думаю, ни о какой грамматике в свете. Когда мы ему толковали какое-нибудь слово посредством Алексея, и знаками, и примерами, то он, слушая, беспрестанно говорил: ‘О! о! о!’ — что у японцев значит то же, как у нас: ‘Да, так, понимаю’. Таким образом, толковав ему об одном слове с полчаса и более, мы оканчивали, воображая, что он хорошо понял, но лишь только мы переставали говорить, то он нас в ту же минуту опять о том же спрашивал, признаваясь, что совсем нас понять не мог, и тем досаждал нам до крайности. Мы сердились и бранили его, а он смеялся и извинялся тем, что он стар, а русский язык слишком мудрен. Одно слово ‘императорский’ занимало его более двух дней, пока понял он, что оно значит. Часа по два сряду мы объясняли ему сие слово, приводя всевозможные примеры. Алексей знал оное очень хорошо и также толковал ему, он слушал, улыбался, приговаривал: ‘О! о! со!’ (так), но едва успевали мы кончить, как вдруг говорил он: »Император’ понимаю, ‘ской’ не понимаю’, то есть: что такое ‘император’, я понимаю, но не понимаю, что значит ‘ской’. Более же всего затрудняли тупую его голову предлоги, он вообразить себе не мог, чтобы их можно было ставить прежде имен, к которым они относятся, потому что по свойству японского языка должны они за ними следовать, и для того крайне удивлялся, да и не верил почти, чтобы на таком, по его мнению, варварском и недостаточном языке можно было что-нибудь порядочно изъяснить. Написав же значения слов, начинал составлять смысл, разделяя речь на периоды, тут представлялась новая беда и затруднения: ему непременно хотелось, чтобы русские слова следовали одно за другим точно тем же порядком, как идут они в японском переводе, и он требовал, чтобы мы их переставили, не понимая того, что тогда вышел бы из них невразумительный вздор. Мы уверяли его, что этого сделать невозможно, а он утверждал, что перевод его покажется неверен и подозрителен, когда в нем то слово будет стоять на конце, которое у нас стоит в начале, и тому подобное. Наконец, по долгом рассуждении и спорах, мы стали его просить, чтобы он постарался привести себе на память как можно более курильских и японских речений, одно и то же означающих, и сравнил бы их, одним ли порядком слова в обоих сих языках стоят. ‘Я знаю, что не так, — отвечал он, — но язык курильский есть язык почти дикого народа, у которого нет и грамоты, а на русском языке пишут книги’. Замечанию этому немало мы смеялись, и он сам смеялся не менее нас. Напоследок мы уверили его честным словом, что в некоторых европейских языках есть великое множество сходных слов, но писать на них так, чтобы слова следовали одно за другим тем же порядком, невозможно, а с русским и японским языками уже и вовсе нельзя этого сделать. Тогда он успокоился и начал переводить как должно: поняв смысл нашего перевода, подбирал японские выражения, то же означающие, не заботясь уже о порядке слов. Но когда случалось, что смысл был сходен и слова следовали одно после другого тем же порядком или близко к тому, то он чрезвычайно был доволен, отчего иногда, поторопившись, впадал и в погрешности, ибо, не поняв хорошенько нашего толкования, но видев, что если японские слова поставит он тем же порядком, как у нас они стоят, то выйдет смысл совершенно различный от настоящего, однако же тотчас с большим восторгом записывал оный и всегда переменял с некоторым неудовольствием, когда мы, спросив его, как он нас понял, находили ошибку и снова изъясняли ему иначе.

По окончании перевода нашего дела (что не прежде случилось, как около половины ноября) написали мы к губернатору прошение, в котором, дав ему титул превосходительства, просили его учтивым образом принять в рассуждение все обстоятельства, доказывающие нашу справедливость, и представить своему правительству о доставлении нам свободы и средств возвратиться в Россию. Над переводом сего прошения немало также мы трудились и хлопотали. Наконец, после множества вопросов, пояснений, замечаний, прибавлений и проч., которые мы делали по требованию чиновников, рассматривавших японский перевод, дело сие было кончено, и нам сказано, что скоро нас представят буньиосу и что он будет спрашивать нас лично обо всем написанном, чтобы поверить точность перевода.

Между тем, пока мы занимались сочинением своей бумаги, Алексею позволено было и без Кумаджеро быть у нас, но так как мы не доверяли его искренности к нам, то в нужных случаях говорили между собой отборными словами, которых, мы уверены были, он не разумел, а нередко вмешивали и иностранные слова, что Алексей очень скоро заметил и своим языком сказал нам с большим огорчением, сколь прискорбно ему видеть нашу в рассуждении его недоверчивость, и что мы, подозревая его, скрываем от него наши мысли, как будто бы он не был такой же русский, как и мы, и не тому же государю служил, причем он сказал, что, по взятии их на острове Итурупе, японцы разделили их на две партии, одну оставили на Итурупе, а другую, в которой и Алексей со своим отцом находился, отправили на Кунашир. Ложное показание, будто русские их послали, выдумано первой из сих партий, но та, где он был, долго отвергала этот обман, пока японцы, застращав их пыткой и наказанием, если они станут запираться, а в противном случае обещая освобождение и награду, не принудили подтвердить выдуманную ложь, теперь же Алексей сказал нам, что он решился признаться японцам в сделанном курильцами обмане и что он готов перенести пытку и принять смерть, но в правде стоять будет и тем докажет, что он не хуже всякого русского знает Бога. Десять или двадцать лет жить ему на земле — ничего не значит, а хуже будет, если душа его не будет принята в Небо и осудится на вечное мученье, почему и просил он нас поместить сие обстоятельство точно так, как он его нам сказывал, в нашу бумагу.

Мысли свои сообщил он нам с такой твердостью и чувствами, и с таким необыкновенным до сего в нем красноречием, что не оставалось малейшего сомнения, чтобы он притворствовал и говорил не от чистого сердца. Мы хвалили его за такое доброе и честное намерение и уверяли, что в России за сказанную ими ложь он никогда наказан не будет, ибо до сего доведен он был своими товарищами, но сомневаемся, поверят ли ему японцы, и боимся, чтобы они не подумали, будто мы научили его отпереться от прежнего своего показания, и потому нужно подумать прежде, каким бы образом приступить к сему делу, ибо японцы могут спросить: ‘Почему Алексей не признался вам в сделанном им обмане, будучи на корабле у вас, или и во время вашего заключения, но прежде сего? Времени было на то довольно’. — ‘Нужды нет, — отвечал он решительно и твердо, — пусть они верят или нет, мне все равно, лишь бы я прав был перед Богом, я буду говорить правду, вот и только, пускай меня убьют, но за правду умереть не стыдно’. Тут показались у него слезы на глазах, нас это столько тронуло, что мы стали помышлять, каким бы образом, не обвинив бедного Алексея, открыть японцам сей обман, но не находили никакого способа.

Между тем он сам при первом случае объявил переводчику Кумаджеро, что товарищи его обманули японцев, сказав им, будто они были присланы русскими, а напротив того, они сами приехали торговать. Кумаджеро крайне удивился сему объявлению и называл его дураком и сумасшедшим, но Алексей спорил с ним, уверяя его, что он не дурак и не сумасшедший, а говорит настоящую правду, за которую готов умереть.

Мы не знаем, сообщил ли Кумаджеро тогда же объявление Алексея высшим своим чиновникам, но когда нас стали опять водить в замок к губернатору, где он иногда сам, а иногда старшие по нем чиновники, читая японский перевод нашей бумаги, поверяли оный, и дошло дело до того места, где упоминается о сделанном курильцами обмане, тогда Алексей стал отвергать прежнее свое показание с такою же твердостью и присутствием духа, как и нам говорил, почему все бывшие тут японцы, так, как и караульные наши в тюрьме, удивляясь тому, что он сам себя губит, называли его несмысленным дураком, вероятно, потому, что они считали его действующим по нашему научению, вопреки истинному делу.

Сие его объявление и твердость, с каковою он настаивал в справедливости оного, заставили японцев призывать его одного несколько раз. В таком случае мы жестоко страшились, чтобы они не принудили его признать ложным последнее свое показание и обратиться к прежнему. Почему при возвращении его из замка мы старались тщательно замечать все черты лица его, дабы видеть, в каком расположении духа он находится, а так как ныне позволено нам было иногда выходить из клеток, греться у огня и прохаживаться по коридорам, то мы научали потихоньку матросов, чтобы они выведывали у Алексея, о чем его спрашивали и что он отвечал, и если он сообщит им что-нибудь для нас благоприятное, то они изъявили бы сие нам, кашлянув несколько раз, а в противном случае молчали бы, однако же, к удовольствию нашему, всякий вечер они поднимали такой кашель, как будто было между ними поветрие, но когда нам удавалось потихоньку разговаривать с матросами, то они чрезвычайно подозревали Алексея и думали, что он хитрит и японцам совсем другое объявляет, нежели как говорит нам. В доказательство сему они приводили некоторые его покушения выведать у них настоящую причину прихода нашего к Курильскими островам и то, что иногда он им советовал открыть японцам прямо все известное им о наших намерениях, но мы трое полагали, что какое бы ни было прежнее намерение Алексея, но теперь он говорит искренно и решился утверждать правду, что бы с ним ни случилось.

Когда японцы отобрали от Алексея все то, что им было нужно, тогда нас привели к губернатору. Первый вопрос его был — действительно ли это правда, что русские не посылали курильцев к их берегам, а потом спросил, когда Алексей признался нам, что они обманули японцев. Тут вышло несогласие в ответах: Алексей, не поняв хорошенько нашего наставления, сказал не то, что должно, чему японцы много смеялись. Мы не понимали, что они по сему случаю говорили между собой, но казалось, что они подозревали нас и Алексея в выдумке сего способа отвергнуть прежнее показание курильцев, но Алексей не робел и, смело подтверждая свое объяснение, требовал личной ставки с его товарищами, о которых японцы никогда достоверно нам не сказывали, отпустили ли они их с Итурупа по отбытии ‘Дианы’ или задержали, из караульных же наших, на вопросы от нас, все они говорили разное: одни уверяли, что их отпустили, другие утверждали — нет, а некоторые отзывались незнанием.

Впрочем, как бы то ни было, но в сей раз мы возвращались домой в большой горести, полагая, что японцы непременно объявление Алексея считают выдумкой и обманом, которые натурально должны они приписывать нашему изобретению, что, конечно, послужит несравненно к большему еще их против нас предубеждению. ‘Теперь уже, — говорили мы, — японцы имеют полное право поступить с нами как со шпионами и обманщиками, хотя, впрочем, сколь мы ни правы, но невинность наша известна только одному Богу и нам’.

Мысль о вечном заключении и о том, что мы уже никогда не увидим своего отечества, приводила нас в отчаяние, и я в тысячу крат предпочитал смерть тогдашнему нашему состоянию. Японцы, приметив наше уныние, старались нас успокаивать, несколько улучшили наш стол и под видом попечения о нашем здоровье дали нам по другому спальному халату на вате, а наконец, 19 ноября, с изъявлением большой радости, повели они нас в замок.

До представления нашего губернатору переводчик, караульные наши и работники были очень веселы и уверяли нас, что губернатор объявит нам весьма приятную новость, но мы нимало не понимали, что бы то была за радостная весть, которую буньиос намерен нам сообщить. Долго очень мы ждали в передней, пока не ввели нас в присутственное место, где находились почти все городские чиновники, а напоследок вышел и буньиос. Заняв свое место, спросил он нас, здоровы ли мы {Надобно сказать, что он и прежде почти всякий раз при свидании с нами приветствовал нас вопросом о состоянии нашего здоровья, а иногда сверх сего спрашивал, всем ли мы довольны, каково нас содержат и не делают ли нам каких обид.}, а потом спрашивал, действительно ли все то правда, что написали мы о своевольстве Хвостова и о том, что приходили мы к их берегам без всяких неприятельских видов. Когда мы это подтвердили, то он произнес довольно длинную речь, которую Алексей не в силах был перевести как должно, но, по обыкновению своему, пересказал нам главное содержание оной, вот в чем она состояла: прежде японцы думали, что мы хотели грабить и жечь их селения, к такому заключению дали повод поступки Хвостова и другие обстоятельства, нам уже известные, почему они нас, заманив к себе в крепость, силою задержали с намерением узнать причину неприязненных поступков россиян, которым японцы никогда ни малейшего зла не сделали и не намерены были делать, теперь же, услышав от нас, что нападения на них были учинены торговыми судами, не токмо без воли государя и правительства российского, но даже без согласия хозяев тех судов, он (то есть губернатор) всему этому верит и нас почитает невинными, почему и решился тотчас снять с нас веревки и улучшить наше состояние, сколько он вправе сделать, и если бы от него зависело дать нам свободу и способы возвратиться в Россию, то он, не медля нимало, отпустил бы нас, но мы должны знать, что матсмайский обуньио не есть глава государства и что Япония имеет государя и высшее правительство, от которых, в важных случаях, он должен ожидать повелений, почему и теперь без их воли освободить нас не смеет, впрочем, он нас уверяет, что с его стороны будут употреблены все способы, чтобы преклонить их правительство в нашу пользу и убедить оное позволить нам возвратиться в свое отечество, и что на сей конец посылает он в столичный город Эддо нарочно одного из первых матсмайских чиновников с нашим делом, который будет стараться об окончании оного с желаемым успехом.

Между тем советует нам не предаваться отчаянию, молиться Богу {Всякий раз почти, утешая нас, напоминал он нам о Боге, что весьма для нас было приятно. Мы радовались, что, по крайней мере, народ, к коему в плен судьбе угодно было нас ввергнуть, имеет понятие и помнит, что есть вышнее существо, владыко всех языков, которому рано или поздно должны мы будем дать отчет в своих действиях. } и ожидать со спокойным духом решения японского государя. Когда Алексей кончил свое изъяснение и японцы уверились, что мы его поняли, тогда тотчас велели караульным снять с нас веревки и стали нас поздравлять, как по наружности казалось, с непритворной радостью, а двое из них {Первый по губернаторе чиновник именем Сутцыки-Дзинннне и наш переводчик Кумаджеро.} так были сим явлением тронуты, что у них слезы на глазах показались. Мы благодарили губернатора и чиновников за доброе их к нам расположение и за принимаемое ими участие в нашей судьбе. После сего он откланялся и вышел, тогда и нас вывели из присутственного места. Тут начали нас поздравлять караульные наши и работники, и даже посторонние люди, от большого до малого, которые пришли по любопытству нас видеть.

Возвратившись в свою темницу, нашли мы ее, к крайнему нашему удивлению, совершенно в другом виде. Непонятно, как скоро японцы делают все, что только захотят. Передние решетки у наших клеток были вынуты до основания и клетки соединены с передним коридором, во всю длину коего успели они настлать пол из досок и покрыть его чистыми новыми матами, так что он представлял длинный, довольно опрятный зал, по коему мы могли прохаживаться все вместе. На очагах кругом сделали обрубы, где поставили для каждого из нас по чайной чашке, а на огне стоял медный чайник с чаем {У японцев огонь с очага и летом и зимой не сходит от утра до вечера. Они беспрестанно сидят около него и курят табак, как мужчины, так и женщины, а на очаге всегда стоит чайник с чаем, ибо чай есть обыкновенное их питье для утоления жажды, когда нет чая, то пьют они теплую воду, холодной же воды никак пить не могут, они даже вино подогретое предпочитают холодному.}, сверх того, для каждого было приготовлено по курительной трубке и по кошельку с табаком, вместо рыбьего жира горели свечи. Мы крайне удивились такой нечаянной и скорой перемене. Лишь только мы пришли в свое жилище, явились некоторые из чиновников со своими детьми, они нас поздравляли, сели вместе с нами к огню, курили табак и разговаривали, словом сказать, теперь они обходились с нами не так, как с узниками, но как с гостями. Ужин подали нам не просто в чашках, как прежде, но на подносах, по японскому обыкновению. Посуда вся была новая, и для нас троих лучшего разбора, нежели для прочих, кушанье же было для всех одинаково, только несравненно лучше прежнего, и сагу не разносили чашечками по порциям, как то прежде бывало, но поставили перед нами, как у нас ставится вино.

Такая чрезвычайная перемена нас тем более обрадовала, что возродила в нас большую надежду увидеть еще свое отечество, и ночь сия была еще первая во все время нашего плена, в которую мы спали довольно покойно.

На другой и на третий день мы также были очень покойны и веселы, считая возвращение свое в Россию не только возможным или вероятным, но почти верным, однако же радость наша не была продолжительна: новые происшествия опять вселили в нас подозрение в искренности японцев, и хотя изъявленная ими радость при перемене нашего состояния и поздравления их нимало не походили по наружности на притворство, но мы рассуждали, что японцы для собственных своих выгод дорого ценят жизнь нашу, и потому, для сохранения оной, им нет ничего невозможного. Такой хитрый, проницательный и тонкий народ может играть всякую роль, какую хочет, и немудрено, что все видимое нами есть только комедия.

Вот что подало нам причину сомневаться в их искренности. Во-первых, содержание наше столом они тотчас свели на прежнее, так что, кроме посуды, ни в чем не было никакой разности, и свечек нам давать не стали, а употребляли рыбий жир. Важнее же всего было то, что снятые с нас веревки караульные наши принесли и опять повесили в том же месте, где они прежде обыкновенно висели. Второе: еще до последней перемены мы слышали, что кунаширский начальник, нас обманувший, помощник его и чиновник, давший нам письмо на Итурупе, приехали в Матсмай, но ныне буньиос решился призвать Алексея к себе в их присутствии и спрашивать его опять, каким образом курильцы обманули японцев, сказав, будто они посланы русскими, и точно ли это правда, причина же сему была та, что они объявили это сперва помянутым кунаширским чиновникам. Из сего следовало, что дело наше буньиос не полагал совершенно конченным, Алексей же, возвратившись из замка, сказывал, что губернатор стращал его смертною казнью за перемену прежнего своего показания, но Алексей был тверд, сказал, что смерти он не боится и готов умереть за правду, почему губернатор, обратив угрозы свои в шутку, советовал ему быть покойным и не думать о том, что он говорит, с тем и отпустил Алексея, сказав, что через несколько времени опять его призовет. Третье: Кумаджеро привел к нам молодого человека лет двадцати пяти, по имени Мураками-Теске, и сказал, что буньиосу угодно, дабы мы учили его по-русски, для того, чтобы они вместе могли проверить перевод нашего дела, которого теперь японское правительство не может признать действительным, потому что переводил один переводчик, а не два, но когда мы спросили, что же значило объявление буньиоса, что он показанию нашему верит и вследствие сего облегчает нашу участь и обещает доставить нам свободу, то он отвечал, что буньиос объявил собственные свои мысли, но для правительства нужно, чтобы означенная бумага была переведена двумя переводчиками.

Мы этим предложением чрезвычайно были тронуты и, полагая наверное, что тут непременно кроется обман, сказали прямо переводчику с досадою: ‘Мы видим, что японцы нас обманывают и отпустить не намерены, но хотят только сделать из нас учителей, а мы их уверяем, что они ошибаются, мы готовы лишиться жизни, а учить их не станем, если бы мы уверены были, что японцы намерены точно возвратить нас в Россию, то день и ночь, до самого времени нашего отъезда, стали бы их учить всему, что мы сами знаем, но теперь, видя обман, не хотим’. Кумаджеро смеялся и уверял нас, что тут нет ни малейшего обмана и что мы так мыслим по незнанию японских законов. Наконец господа Мур, Хлебников и я сделали между собою совет, как нам поступить: учить нового переводчика или нет, и по некоторому рассуждению согласились учить понемногу до весны, а там увидим, решатся ли японцы нас отпустить.

Сие происшествие повергло нас вновь в мучительную неизвестность. Между тем Алексея опять водили к буньиосу, и по возвращении его, на вопросы наши, о чем его спрашивали, он отвечал сухо: ‘О том же, о чем и прежде’, так что мы боялись, не отперся ли он от последнего своего объявления и не сказал ли, что мы его научили это говорить.

Новый переводчик Теске, получив наше согласие на обучение его русскому языку, не замедлил явиться к нам с ящиком, наполненным разными бумагами, в котором находились прежние словари, составленные японцами, бывшими в России, и тетради, заключавшие в себе сведения, которые они сообщили своему правительству о России и обо всем ими виденном вне своего государства. Вместе с Теске стали к нам ходить также лекарь Того и Кумаджеро. Последний объявил нам желание буньиоса, чтобы, сверх учения русского языка, сообщали мы Теске статистическое описание России и других европейских государств, за что японцы будут нам весьма благодарны. Усматривая, что в известных отношениях из сего может быть не токмо собственно для нас, но и для России некоторая польза, когда мы сообщим японцам то, что нам нужно было довести до их сведения, мы охотно на это согласились, но в предосторожность, чтобы они слишком нам не докучали спросами своими о разных мелочах или о том, чего им знать не должно, сказали мы, что они не могут надеяться получить все сведения, которые захотели бы иметь о России, от людей, почти всю жизнь свою проведших на море и не имевших случая многое видеть и узнать {В числе присланных к нам книг было английское сочинение господина Тука ‘Обозрение Российской Империи’, где все то заключалось касательно России, что японцам хотелось знать, но мы не сказали им подлинного содержания сей книги, опасаясь, чтобы не стали они принуждать нас переводить оную, а также и по другим причинам.}. Японцы на это отвечали нам учтивым образом, что они и тем будут довольны, что мы в состоянии будем им сообщить.

Теске в первый день, так сказать, своего урока показал нам необыкновенные свои способности: он имел столь обширную память и такое чрезвычайное понятие и способность выговаривать русские слова, что мы должны были сомневаться, не знает ли он русского языка и не притворяется ли с намерением, по крайней мере, думали мы, должен быть ему известен какой-нибудь европейский язык. Он прежде еще выучил наизусть много наших слов от Кумаджеро, только произносил их не так, причиной сему был дурной выговор учителя, но он в первый раз приметил, что Кумаджеро не так произносит, как мы, и тотчас попал на наш выговор, что заставило его с самого начала поверить собранный Кумаджеро словарь, в котором над каждым словом ставил он свои приметы для означения нашего выговора.

Ученики наши ходили к нам почти всякий день и были у нас с утра до вечера, уходя только на короткое время обедать, а в дурную погоду и обед их приносили к ним в нашу тюрьму {Японцы между местом нашего заключения и настоящей тюрьмой делали различие: первое называли они ‘оксио’, а последнюю ‘ро’, разность же, по словам их, состояла в том, что в тюрьме нет огня, не дают ни чаю, ни табаку, ни саги (которую стали нам давать через четыре или пять дней по две чайные чашки), а также кормят гораздо хуже, и даже кашу дают порциями: впрочем, образ строения и строгость караула одинаковы. Мы сначала думали, что ‘оксио’ значит место для содержания пленных, но после узнали, что в известных случаях они и своих людей в таких местах содержат. Итак, по всему можно назвать сие место тюрьмой высшей степени.}. Теске весьма скоро выучился по-русски читать и начал тотчас записывать слова, от нас слышанные, в свой словарь, русскими буквами по алфавиту, чего Кумаджеро никогда в голову не приходило. Теске выучивал в один день то, чего Кумаджеро в две недели не мог узнать. Отбирая от нас и записывая рачительно на своем языке сведения о России и о других европейских землях, не упускал он из виду и слова наши, при объяснении встречавшиеся, вносить в лексикон со своими замечаниями. Теске спрашивал нас по описаниям японцев, бывших в России, так ли это, правда ли то и то, а из сего выходили случаи, которые подавали ему повод к новым вопросам, и часто делал он нам вопросы от себя. Теперь уже и нам позволено было иметь чернильницу и бумагу в своем распоряжении и писать, что хотим, почему и стали мы сбирать японские слова, но замечания наши записывать мы опасались, подозревая, что японцы вздумают со временем отнять наши бумаги.

Чрез несколько дней знакомства нашего с Теске привел он к нам своего брата, мальчика лет четырнадцати, и сказал: ‘Губернатору угодно, чтобы вы его учили по-русски’. — ‘Мало ли что угодно вашему губернатору, — отвечали мы с досадой, — но не все то расположены мы делать, что ему угодно, мы вам сказали прежде уже, что лучше лишимся жизни, нежели останемся в Японии в каком бы то ни было состоянии, а учителями быть и очень не хотим, теперь же мы видим довольно ясно, к чему клонятся все ваши ласки и уверения. Одного переводчика, по словам вашим, было недостаточно для перевода нашего дела, нужен был другой, этого закон ваш требовал, как вы нас уверяли, мы согласились учить другого, а спустя несколько дней является мальчик, чтобы его учить, таким образом, в короткое время наберется целая школа, но этому никогда не бывать: мы не станем учить, нас здесь мало и мы безоружны, вы можете нас убить, но учить мы не хотим’. Сей наш ответ чрезвычайно раздражил Теске. Он, быв вспыльчивого нрава, вмиг разгорячился, заговорил, против японского обычая, очень громко и с угрозами, стращая нас, что мы принуждены будем учить против нашей воли и что мы должны все то делать, что нам велят, а мы также с гневом опровергали его мнение и уверяли, что никто в свете над нами не имеет власти, кроме русского государя, умертвить нас легко, но принудить к чему-либо против нашей воли — невозможно. Таким образом, мы побранились не на шутку и принудили его оставить нас с досадой и почти в бешенстве.

Мы ожидали, не произведет ли ссора сия каких-нибудь неприятных для нас последствий, однако же ничего не случилось. На другой день Теске явился к нам с веселым видом, извинялся в том, что он накануне слишком разгорячился и неосторожностью своей нас оскорбил, чему причиной поставлял он от природы свойственный ему вспыльчивый характер, и просил, чтобы, позабыв все прошедшее, мы были с ним опять друзьями. Мы, со своей стороны, также сделали ему учтивое извинение, тем и помирились. Он и в сей раз привел к нам своего брата, но не с тем, чтобы брать у нас урок, а как гостя, однако же после, дня через два, опять напоминал, что губернатор желает сделать из него русского переводчика, и хорошо было бы, если бы мы стали его учить. Он говорил это под видом шутки, и мы отвечали ему шутя, что если японцы помирятся с Россией и будут нам друзьями, то брата его и несколько еще мальчиков мы можем взять в Россию, где они не только русскому языку, но и многому другому полезному для них научатся, а если они не хотят с нами жить в дружбе, то и мы учить его не хотим, да и ему зачем по-пустому голову ломать? После сего он уже никогда не напоминал нам об учении его брата.

Между тем, искренни ли уверения буньиоса были, когда он облегчил нашу участь, мы тогда не знали точно, но видели, что верховное японское правительство не слишком было расположено нам верить. Члены оного даже сомневались в справедливости сделанного нами перевода письму, оставленному офицерами ‘Дианы’, а чтобы поверить точность оного и не обманули ли мы их, они употребили следующее забавное средство: в тетради, разделенной на четыре столбца, поместили в одном из оных по алфавиту все слова, заключающиеся в помянутом письме, кроме тех только, которых значение они сами могли понять, как то: мое имя, слово ‘японцы’ и имена подписавшихся офицеров, на конце было подписано: ‘Тигр дорносте’, а потом: ‘знак вас Англия, Франция или Голландия писать И.Гоол’. Первой из сих подписей мы не могли понять, но немудрено было угадать, что последняя значила: японцы хотели, чтобы в порожних столбцах выставили мы против каждого слова на английском, французском и голландском языках значения оного, но что значит ‘И.Гоол’, мы не понимали.

Они нам сказали, что тетрадь сия прислана к ним из столичного города, но из какой бумаги выбраны находящиеся в ней слова и кто оную составлял, им неизвестно, но думают, что писал оную какой-нибудь японец, знающий голландский язык. Приметив сей забавный обман, мы и сами притворились, что не понимаем, из какой бумаги могли бы слова сии быть выбраны, и что смыслу им никак дать не можем, а особливо потому, что много есть тут слов, которых нет в русском языке, под сим мы разумели некоторые слова, которые начинаются с буквы С, но написаны в сделанном японцами словаре под буквою Е, например, Еекунду (секунду), Ередство (средство) и проч., впрочем, надобно было полагать, по чистоте письма и по правильности почерка, что составлял оную какой-нибудь европеец, не разумеющий, однако же, нимало русского языка {После уже, спустя несколько времени, сказывал нам Теске, что писал сию бумагу один голландец по имени Лаксман, согласившийся добровольно, за большую плату, никогда не выезжать из Японии. Он живет в японской столице Эддо и занимается астрономическими наблюдениями и сочинением карт.}, потому что, кроме выше помянутой ошибки, и слова он ставил точно в том же числе и падеже, как в письме они находились, а в других вместо Н писал К, и тому подобное. Но удовлетворить требованию японцев мы отказались, объявив им, что, по всей вероятности, мы имеем причину думать, что если написаны нами будут иностранные слова, соответствующие тем, которые находятся в тетради, то смысл оным после станут давать голландские переводчики, которые, как известно, недоброжелательствуют русским, доказательством чему служит собственное их признание, что они много пособили произвести ссору между японцами и Резановым, а потому мы боимся, что они и эту бумагу перетолкуют на свой лад, к нашему вреду, но если они покажут нам оную всю, так, как она написана, а не порознь слова, то мы переведем ее охотно. Японцы тотчас к нам привязались и спрашивали, каким образом голландские переводчики могли участвовать в ссоре между ими и Резановым. Тут мы им рассказали о письме, перехваченном на корабле англичанами, в коем голландцы сами признаются, что успели внушить японцам ненависть к русским, которых отправили они с таким ответом, что русские не пожелают более приходить в Японию. На вопрос их, зачем прежде мы не открыли им об этом обстоятельстве, отвечали мы, что нам сомнительно было, поверят ли японцы этому. Притом же мы думали, что они, употребляя своих переводников, не хотят вмешивать в это дело голландцев, но коль скоро мы видим, что теперь дело до них доходит, то отнюдь не хотим дать им способа в другой раз сделать зло и японцам, и нам. Тогда мы рассказали им некоторые весьма справедливые анекдоты о поступках Восточно-Индийской и Западно-Индийской компаний сего народа, и сколько они честны бывают, когда дело дойдет до торговли, во всем этом сослались мы на бывшую у нас английскую книгу, в которой деяния сих обществ описаны довольно подробно. После сего японцы не стали уже принуждать нас к употреблению в сем деле иностранных языков, а просили изъяснить им хорошенько значение каждого слова, с тем чтобы они могли выставить в пустых столбцах, вместо иностранных, слова японские, им равнозначащие. Мы на сие согласились. Работа эта, продолжавшаяся несколько дней, стоила много труда японским чиновникам, а нам причинила беспокойство и досаду. По окончании оной взялись они за бумагу Хвостова, которую также надлежало переводить.

Между тем сказано нам было, что отправляемый с нашим делом в столицу чиновник сбирается в дорогу и что с ним буньиос посылает, на показ к императору своему, по одной из каждого сорта наших вещей, в том числе хочет послать несколько книг, но как он намерен позволять нам от скуки читать наши книги, то и велел нам отобрать, которые желаем мы оставить у себя, для чего переводчики и ящик наш с книгами к нам принесли. Выбрав несколько книг, мы их отложили в сторону, в надежде, что японцы хотят оставить их у нас, но не так случилось: они только их разделили и положили свои знаки, а с каким действительно намерением, мы не знали, впрочем, унесли ящик назад, не оставив у нас ни одной книги. При разборе книг случилось одно происшествие, которое привело нас в большое замешательство и причинило нам великое беспокойство: Кумаджеро, перевертывая листы в одной из них, нашел между ими красный листок бумажки, на котором было напечатано что-то по-японски, такие билетцы они привязывают к своим товарам, и я вспомнил, что принес его ко мне на показ в Камчатке один из наших офицеров, и после он остался у меня в книге вместо закладки {Это был ярлык с японских вещей, которые взяты Хвостовым на Итурупе и привезены в Камчатку.}.

Кумаджеро, прочитав листок, спросил, какой он, откуда и как попал в мою книгу. На вопросы его я сказал: ‘Думаю, что листок этот китайский, получил же я его, не помню каким образом, в Камчатке и употреблял в книге вместо закладки’. — ‘Да, так, китайский’, — сказал он и тотчас спрятал его. Теперь мы стали опасаться, чтобы не вышло нового следствия и японцы не сочли бы нас участниками в нападениях Хвостова. ‘Боже мой! — думал я. — Возможно ли быть такому стечению обстоятельств, что даже самые ничего не значащие безделицы, в других случаях не заслуживающие никакого внимания, теперь клонятся к тому, чтобы запутать нас более и более, и притом в глазах такого осторожного, боязливого и недоверчивого народа, который всякую малость взвешивает и берет на замечание! Надобно же было так случиться, чтобы я читал тогда книгу, когда листок сей ко мне был принесен, чтобы понадобилась мне в то время закладка, и наконец, чтобы книга сия находилась в том из семи или восьми ящиков, который товарищам нашим рассудилось к нам послать!’ Мы часто говорили между собой, что и писатель романов едва ли мог бы прибрать и соединить столько несчастных для своих лиц приключений, сколько в самом деле над нами совершается, почему иногда шутили над господином Муром, который был моложе нас, а притом человек видный, статный и красивый собой, советуя ему постараться вскружить голову какой-нибудь знатной японке, чтобы посредством ее помощи уйти нам из Японии и ее склонить бежать с собой. Тогда наши приключения были бы совершенно уже романические, теперь же недостает только женских ролей.

Перед отправлением назначенного ехать в столицу чиновника приводили нас к буньиосу. Он желал, чтобы сему чиновнику показали мы, каким образом европейцы носят свои шпаги и шляпы, почему оные и велел принести. Любопытство их и желание знать всякую безделицу до того простиралось, что они нас спрашивали, что значит, если офицер наденет шляпу вдоль, все ли их носят поперек, и всегда ли углом вперед или иногда назад. Они удивлялись и, казалось, не верили нам, когда мы им сказали, что в строю для вида и порядка офицеры носят таким образом шляпы, впрочем, кто как хочет, а в чинах и в достоинстве это никакой разности не показывает. После сего дошло дело до матросов, каким образом они носят свои шляпы {Говоря о шляпах, я должен рассказать здесь одно странное происшествие. Когда японцы нас брали в Кунашире, то у некоторых из наших матросов упали шляпы с головы, и японцы изрубили оные в разных местах саблями, а в Матсмае, когда мы содержались еще в клетках, они хотели, чтобы матросы их зашили, но те говорили, что без шила и без ножниц этого сделать нельзя, что, впрочем, тут нет ничего мудреного, и японцы сами могут зашить, но они непременно хотели, чтобы русские зашили их, почему хотя прежде иголок нам в руки не давали, но теперь решились дать и шило и ножницы. Японцы, искусные во всех рукоделиях, могли бы зашить шляпы лучше наших матросов, но, мы полагаем, сделали это для того, чтобы в столице сказать, если спросят, почему шляпы перерезаны и зашиты, что русские сами это сделали, не сказывая, впрочем, когда и по какой причине, ибо, в противном случае, солдаты их за храбрость, оказанную над шляпами, могли бы подвергнуться взысканию. После мы уже имели средства узнать, сколь тонки и оборотливы японцы в таких делах.}.

Наконец, после всего, губернатор сказал, что живущим в столице любопытно будет видеть рост таких высоких людей, как русские, и что ему желательно было бы снять с нас меру {Мы трое в Европе считались бы среднего роста, но между японцами были великанами, матросы же наши и в гвардии Его Императорского Величества были бы из первых, так какими исполинами они должны были казаться японцам?}, почему нас всех тогда же с величайшею точностью смерили и рост наш записали, но этого было еще мало для любопытства японцев: они хотели послать наши портреты в столицу и поручили снять их Теске, о коем до сего времени мы и не знали, что он живописец. Теске нарисовал наши портреты тушью, но таким образом, что каждый из них годился для всех нас: кроме длинных наших бород, не было тут ничего похожего ни на одного из нас, однако же японцы отправили сии рисунки в столицу, и, верно, их там приняли и поставили в картинную галерею как портреты бывших в плену у них русских. Дня за два до своего отъезда чиновник, отправлявшийся в столицу, приходил к нам, сказав, что пришел с нами проститься и посмотреть, каково мы живем, дабы мог он о содержании нашем дать отчет своему правительству, притом уверял он нас, что будет всеми мерами стараться доставить нашему делу самое счастливое окончание, и, пожелав нам здоровья, нас оставил. Из Матсмая же поехал он в исходе декабря месяца, взяв с собою бывшего кунаширского начальника, помощника его, чиновника, давшего нам письмо на Итурупе, переводчиков курильского языка, употребленных при наших с ними переговорах, и несколько из здешних чиновников.

По отъезде их мы думали иметь покой, но ожидание наше было тщетно, чем более Теске успевал в нашем языке, тем более нам было трудов, впрочем, он нам казался человеком добрым, откровенным, многое мы от него узнали, чего Кумаджеро никогда бы нам не сказал, да и ему иногда препятствовал рассказывать о некоторых вещах {Однажды Теске хотел нам рассказать нечто о живущем у них в столице голландце Лаксмане, но Кумаджеро тотчас что-то проворчал сквозь зубы, и Теске замолчал.}, вообще казалось, что Теске был расположен к нам лучше всех японцев, он редко приходил без какого-нибудь гостинца, да и губернатор стал еще снисходительнее к нам: причиною сему также был Теске. Теперь мы узнали, что он отправлял у него должность секретаря и был в большой доверенности, которую употребил в нашу пользу и внушил ему самое выгодное о нас мнение, несмотря на то, что мы с ним частенько ссорились. Причиной нашим ссорам было не другое что, как несносное его любопытство, которым он докучал нам ужасным образом.

Японцы нам несколько раз говорили, что они ничего вдруг не делают, а все понемногу, и на самом деле подтверждали это: мы думали, что переводам нашим конец, но нет! Теске и Кумаджеро однажды принесли к нам написанную на японской бумаге следующую надпись: ‘Здесь был российский фрегат ‘Юнона’ и назвал здешнее селение Селением Сомнения’. Они сказали, что Хвостов в одном их селении прибил на стену медную доску с сей надписью, которой теперь нужно иметь им перевод. Тут встретилось новое затруднение: что такое сомнение, что значит селение сомнения, в чем состояло это сомнение и почему селение так названо. Во-первых: японцы не скоро поняли настоящий смысл слова ‘сомнение’, а во-вторых: и поняв оный, сами еще сомневались, так ли они понимают, ибо, по их мнению, никак нельзя употребить слова сего в таком виде и с такой надписью, мы же, с нашей стороны, и сами, не разумея, что Хвостов хотел выразить словами: ‘селение сомнения’, не могли никак японцам изъяснить надлежащим образом надписи. Когда же мы их уверяли, что ни один русский не понял бы подлинных мыслей сочинителя сей надписи, почему он дал такое имя селению, то они, по-видимому, сомневались и думали, не обманываем ли мы их, желая утаить смысл, заключающийся в ней, который может быть для нас предосудителен. Надпись сия дня два или три нас занимала, но и по окончании перевода японцы остались в подозрении, что тут употреблена нами хитрость и что мы, конечно, скрыли что-нибудь для них важное. Потом явилась к нам для перевода эпитафия, вырезанная штурманом Ловцовым подле местечка Немуро на дереве, под которым похоронено тело умершего от цинги команды его матроса во время зимования в том месте Лакс-мана, это дело кончено было в час, потому что японцы, без сомнения, имея уже перевод от самого Лаксмана, тотчас увидели сходство с нашим и успокоились.

Японцы как будто нарочно хотели занимать нас беспрестанно переводами, чтобы иметь случай учиться русскому языку, но более, кажется, происходило сие от любопытства и недоверчивости, например: показывали они нам копию с грамоты, привезенной Резановым от нашего государя к японскому, содержание оной, конечно, должно быть им известно от слова до слова, но они хотели, чтобы мы ее перевели для них. При сем случае мы спрашивали у них о настоящем титуле их императора, но они отвечали только, что он весьма длинен и помнить его трудно, и никогда не сказывали нам. Равным образом таили они от нас и имя государское, хотя прямо и не отговаривались сказать оное, но все они на наши вопросы порознь сказывали разные имена, это уже и значило, что подлинное его имя они скрывали. Мы только узнали, что, по японскому закону, никто из подданных не может носить того имени {У японцев есть фамильные имена и собственные, только фамильное имя они ставят прежде, а собственное после, например: Вехара есть фамилия, а Кумаджеро собственное имя, говорят же и пишут ‘Вехара Кумаджеро’, при разговорах весьма редко употребляют оба сии имени, но одно какое-нибудь, как в фамильярном разговоре, так и говоря с почтением, с той только разностью, что в последнем случае употребляют слово ‘сама’, соответствующее нашему ‘господин’ или ‘сударь’, которое придается и к фамилии и к имени без разбора, но всегда ставится после, например: Вехара-сама, Теске-сама и проч. Сие слово ‘сама’ весьма много значит у японцев, оное можно сравнить с нашими словами: ‘Господь’, ‘Владыко’, ‘господин’, например: Тенто-сама — значит Небесный Владыко или Бог, Кумбо-сама — японский гражданский государь, Кин-рей-сама — японский духовный государь (Кин-рей имя его дома), обуньио-сама — губернатор, но к другим чинам ‘сама’ не прибавляют, например, не говорят: гинмиягу-сама и проч. Надобно знать, что выговор сего слова одинаков во всех вышепрописанных случаях, но пишется оное везде различным образом.}, которое имеет царствующий государь, почему при самом вступлении на престол наследника все те, которые имеют одно с ним имя, переменяют оное.

В сей грамоте были прописаны все подарки, посланные от нашего Двора к японскому императору. Мы знали из путешествия капитана Крузенштерна, что японцы их видели, но переводчики наши сначала хотели, чтобы мы им объяснили, что это за вещи, а потом уже признались, что они всем им имеют у себя подробное описание, в котором означены не только величина и свойство каждой вещи, но также, когда и где оные деланы, описание сие они нам показывали и некоторые места из него переводили. Здесь надобно заметить, сколь умны и тонки японцы: когда они хотят о чем-нибудь узнать и станут спрашивать, то притворяются, что об этом деле не имеют ни малейшего понятия и как будто в первый раз в жизни слышат об нем, а когда расспросят все, что им нужно было выведать, тогда уже откроют, что сие дело японцам небезызвестно.

Кроме русских бумаг, с коих японцы желали иметь переводы, Теске и Кумаджеро приносили к нам множество разных вещей и несколько японских переводов с европейских книг, на которые хотелось им получить от нас изъяснение или знать наше мнение, а более, я думаю, желали они поверить точность переводов, чему причиною была обыкновенная их подозрительность. Между прочими вещами показывали они нам китайской работы картину, представляющую вид Кантона, где над факториями разных европейских народов изображены были их флаги. Японцы спрашивали нас, почему нет тут русского флага, а узнав причину, хотели знать, каким же образом намерены мы были идти в такое место, где нет наших купцов, они крайне удивились и почти не верили, когда мы им сказали, что в подобных случаях европейцы все друг другу помогают, к какому бы государству они ни принадлежали.

Еще Теске показал нам чертеж чугунной восемнадцатифунтовой пушки, вылитой в Голландии. Честолюбие заставило его похвастать и сказать нам, что пушку эту за двести лет пред сим, в последней их войне с корейцами²⁴, японцы взяли у сего народа в числе многих других после великой победы, над их войсками одержанной, но мы видели по латинской надписи, на пушке находившейся, что и ста лет не прошло, как она вылита для голландской Ост-Индийской компании, однако же не хотели его пристыдить, а притворились, что верим и удивляемся беспримерному их мужеству. Сверх того, показали они нам рисунок корабля ‘Надежда’, на котором господин Резанов приходил в Нагасаки, и спрашивали, что значит кормовой наш флаг, гюйс и разные другие европейские флаги, которые, вероятно, капитан Крузенштерн поднимал для украшения корабля, или, по-морскому сказать, рассвещал его флагами. Но более всего удивили нас нарисованные теми японцами, которых Резанов привез из Петербурга, планы всего их плавания, на них были означены Дания, Англия, Канарские острова, Бразилия, мыс Горн, Маркезские острова, Камчатка и Япония, словом, все те моря, которыми они плыли, и земли, куда приставали. Правда, что в них не было сохранено никакого размера ни в расстоянии, ни в положении мест, но если мы возьмем в рассуждение, что люди сии были простые матросы и делали карты свои на память, примечая только по солнцу, в которую сторону они плыли, то нельзя не признать в японцах редких способностей.

После Теске сказал нам откровенно, что из столицы прислана большая кипа японских переводов разных европейских книг, с тем чтобы мы их прослушали и сказали свое мнение, но как в пользу нашу японское правительство ничего еще не сделало, то губернатор не хочет нас много беспокоить, а желает только, чтобы мы проверили три книги, другие же можно будет прослушать тогда, когда последует повеление о нашем возвращении, если время сие позволит. ‘Впрочем, — прибавил он, — это дело не важное, можно их и оставить’. Три книги, о которых говорил Теске, были следующие: ‘Бунт Бениовского в Камчатке и побег его оттуда’, ‘Повествование о нападении русских и английских войск на Голландию в 1799 году’ и ‘Землеописание Российской Империи’.

Первыми двумя из них Теске немного занимался, но последнюю читал от начала до конца, причем мы принуждены были делать наши замечания и опровержения почти на каждой странице, потому что Россия тут описывается во времена ее невежества, и хотя заключающиеся в сей книге описания большею частью справедливы, но они относятся к нашим прапрадедам, а не к нам. Японцы же, судя по собственной привязанности к своим старинным законам и обычаям, не хотели нам верить, чтобы целый народ в короткое время мог так много перемениться.

Любопытство японцев понудило их также коснуться и до веры нашей. Теске просил нас именем губернатора, чтобы мы сообщили ему правила нашей религии и на чем оная основывается, а причину, почему губернатор желает иметь о ней понятие, объявил он следующую: губернаторы порта Нагасаки, куда приходят голландцы, имеют надлежащее сведение о их вере, и так, если здешний губернатор возвратится в столицу и не будет в состоянии ничего сказать там об нашей, то ему в сем случае будет стыдно. Мы охотно согласились, для собственной своей пользы, изъяснить им нравственные обязанности, которым учит христианская религия, как то: десять заповедей и евангельское учение, но японцы не того хотели, они нам сказали, что это учение есть не у одних христиан, а у всех народов, которые имеют доброе сердце {По идиоме японского языка — ‘белое сердце’, с дурными же свойствами человека они называют человеком с ‘черным сердцем’.}, и что оно было от века и им давно уже известно. Но любопытство их более состояло в том, чтобы узнать значение обрядов богослужения. Японцы, жившие долгое время в России, очень часто ходили в наши церкви, заметили и описали все действия, совершаемые при служении литургии. Теперь им хотелось знать, что какое действие значит, зачем священник несколько раз отворяет и затворяет двери, выносит сосуды, что в них хранится и прочее. Но это был предмет, к которому мы никак приступить не могли с таким ограниченным способом сообщать друг другу свои мысли, как мы с японцами имели, и потому сказали им, что для объяснения таинств веры нужно было бы или нам хорошо знать японский язык, или им уметь говорить хорошо по-русски, но как и в том и в другом у нас великий недостаток, то и не можем мы коснуться столь важного предмета, дабы по незнанию языка не заставить их понять нашего изъяснения в другом смысле и не произвести в них смеха вместо должного почитания к святыне, но японцы не такой народ, чтобы скоро согласились отстать от своего намерения: несколько раз принимались они разведывать у нас о богослужении, упрашивая изъяснить им хотя немного чего-нибудь, напоследок мы сказали им решительно, что никогда не согласимся говорить с ними о сем предмете, пока не будем в состоянии совершенно понимать друг друга.

Алексей также был не без работы: у него отбирали японцы сведения о Курильских островах и заставляли его иногда чертить планы оных. Алексей, не отговариваясь, марал бумагу как умел, а для японского депо карт все годилось. Они говорили, что в Японии есть закон: всех иностранцев, к ним попадающихся, расспрашивать обо всем, что им на ум придет, и все, что бы они ни говорили, записывать и хранить, потому что по сравнении таких сведений можно легко отделить истинное от ложного, и они со временем пригодятся.

Между тем на вопросы наши о новостях из столицы касательно нашего дела переводчики по большей части говорили, что ничего еще не известно, а иногда уверяли, что дела там идут хорошо и есть причина ожидать весьма счастливого конца. В январе сказали нам переводчики за тайну, сначала Теске, а потом Кумаджеро, что есть повеление перевести нас в дом и содержать лучше и что приказание сие губернатор намерен исполнить в японский новый год {Ныне (1812) первое число года у японцев было нашего 1 февраля. Поелику они считают лунные месяцы, дополняя недостаток к солнечному году через известное число лет прибавкою 13-го месяца, то их год в то же число солнечного года приходит через 19 лет.}, о сем некоторые из наших караульных нам прежде еще потихоньку сказывали, но как они часто обещали нам разные милости, которые не сбывались, то мы и не верили им, полагая, что они с намерением, в утешение наше, обманывают нас, но переводчикам мы поверили и обрадовались не дому, а тому, что показывается надежда возвратиться в отечество, почему стали с большим нетерпением ожидать февраля месяца.

Губернатору вздумалось к новому году сшить нам новое платье, почему прежде еще несколько раз просил он, что бы мы сказали ему, какого цвета, из какой материи и каким покроем хотели мы иметь оное, но мы благодарили его за такое к нам внимание, а от платья отказывались, говоря, что у нас своего платья слишком много и что в заточении оно нам не нужно. Ныне же он непременно решило подарить нам обновки, почему переводчики и взяли мундир господина Хлебникова для образца, а чрез несколько дней принесли к нам платье. Для нас троих сшили они кафтаны из тафты, с такой же подкладкой на вате: мне зеленого цвета, а господам Хлебникову и Муру кофейного {Господа Мур и Хлебников носили иногда сшитые нам японцами капоты, а я всегда носил свою фризовую фуфайку и панталоны. Губернатор спрашивал меня, зачем не ношу я их платья, не потому ли, что будучи начальником, не хочу носить одинаковое платье с подчиненными своими офицерами. Я смеялся над таким замечанием и сказал ему что мы и в России носили бы платье одного сукна и одного цвета, что он может видеть по нашим мундирам, где нет другой разности, кроме знаков, показывающих чины наши, однако, по-видимому, он остался в тех мыслях, что догадка его справедлива, и потому ныне велел отличить меня цветом платья.}, матросам же серого цвета из бумажной материи, также на вате, но, стараясь сшить оные на покрой нашего мундира, сделали ни то ни сё, так что они сами видели несходство смеялись и удивлялись искусству европейских портных которым японские швецы никак подражать не могли, имея даже образец перед глазами.

С того времени, как переделали нашу тюрьму, караульные внутренней стражи были почти безотлучно у нас, си дели вместе с нами у огня, курили табак и разговаривали Все они вообще были к нам отменно ласковы, некоторые даже приносили конфеты, хороший чай и прочее, но все это делалось потихоньку, ибо им запрещено было без позволения вышних чиновников что-либо нам давать. Японцы сколь ни скрытны и как строго ни исполняют свои: законов, но они люди, и слабости человеческие им свойственны, и между ними нашли мы таких, хотя и мало, которые не могли хранить тайны. Один из них, знавший курильский язык, рассказал нам потихоньку от своих товарищей, что два человека, бежавшие от Хвостова на остров Итуруп, убиты были тогда же курильцами, которые по отбытии судов, пришед первые к берегу и увидев сих людей пьяных, подняли их на копья. Сим, однако же, японское правительство не было довольно, и это очень вероятно, ибо умертвить их всегда было в воле японцев, но от преждевременной смерти сих двух человек японцы лишились способа получить многие нужные для них сведения, и если бы они были живы, то, открыв своевольство Хвостова поступков, давно бы уже примирили их с нами, тогда, конечно, и мы не терпели бы такой участи, впрочем, это одни предположения… Обратимся лучше опять к настоящему.

Таким же образом узнали мы еще {Этого, однако, японцы не таили, потому что Теске после нам то же рассказывал.}, что на Сахалине бежал от Хвостова алеут, именем Яков, он долго у них содержался, напоследок умер в цинге. Объявления его японцам много служили в нашу пользу, ибо он утверждал, что нападения на них русские суда делали без приказа их главного начальника, о чем, по его словам, слышал он от всех русских, бывших на тех судах. Ненависть же его к Хвостову была столь чрезмерна, что, очернив сего офицера всеми пороками, просил он у японского чиновника в крепости ружья и позволения спрятаться на берегу, дабы при выходе Хвостова из шлюпки мог он иметь удовольствие убить его и тем отмстить за несправедливость, ему оказанную, которая состояла в том, что один раз он был пьян и Хвостов высек его за это кошками²⁵.

По мнению же Алексея, промышленных не курильцы убили, а японцы, ибо первые не смели бы сами собой этого сделать, а чтобы доказать справедливость своего мнения, рассказал он нам следующее происшествие. Хотя оное и не служило доказательством словам Алексея, но по другим причинам заслуживает иметь здесь место: японцы, продолжая несколько лет войну против курильцев, живущих в горах северной части Матсмая, не могли их покорить и решились вместо силы употребить хитрость и коварство, предложив им мир и дружбу. Курильцы с великой радостью на сие согласились, мир скоро был заключен, и стали его праздновать. Японцы для сего построили особливый большой дом и пригласили сорок курильских старшин с храбрейшими из их ратников, начали их потчевать и поить. Курильцы, по склонности к крепким напиткам, тотчас в гостях у новых своих друзей перепились, а японцы, притворяясь пьяными, мало-помалу все вышли. Тогда вдруг двери затворились, а открылись дыры в потолке и стенах, сквозь которые копьями всех гостей перебили, отрубили им головы, которые посолили и в кадках отправили в столицу как трофеи, доказывающие победу.

Слышать такой анекдот {В истине коего, однако, мы сомневались.} и на воле не весьма приятно, что же мы должны были чувствовать, находясь у того самого народа, который мог сделать такое ужасное вероломство и варварство? Бедный Алексей, рассказав нам его, извинялся, что прежде не сказывал, для того чтобы не заставить нас печалиться, и что у него есть еще в памяти о японцах много кой-чего сему подобного, но он не хочет уже про то рассказывать, приметив, что и от первой повести мы сделались невеселы. Мы внутренне смеялись простоте сего человека, просили его, чтобы говорил смело все, что знает, ибо важнейшая часть уже им открыта, а остаются только одни безделицы, которые мы хотим знать из одного любопытства, но Алексей слов наших не понимал и не хотел нас печалить.

Между тем наступил и февраль, японский Новый год, но о доме никто не упоминал. Мы думали, что японцы слишком запраздновались и им уже не до нас, почему и заключили, что в половине месяца {Японцы Новый год празднуют целый месяц, но настоящее общее празднество продолжается только от новолуния до полнолуния, то есть две недели, в это время у них нет ни присутствия, ни работы, и ничем они не занимаются, а только ходят по гостям и пируют, в остальные же дни месяца трудолюбивые уже принимаются за работу. Новый год есть самый важнейший праздник в японском календаре. К нему шьют они обновы и делают великие приготовления, как у нас к Пасхе. Обыкновение требует, чтобы в сей праздник всем знакомым, в том же городе находящимся, сделать визиты, а отсутствующих поздравить письмами, почему переводчики и караульные наши за несколько дней еще начали заготовлять визитные билеты и поздравительные письма, которые они у нас писывали: на визитных билетах пишутся имена — от кого, кому и по какому случаю они оставляются, а из писем Теске переводил нам одно, писанное им к приятелю его, тому самому чиновнику, который захватил нас в Кунашире. Смысл оного такой: ‘Прошлый год вы были здоровы и счастливы, желаю, чтобы и нынешний год вы наслаждались здоровьем и имели счастье и во всем успех, а я вас, как прежде, так и ныне, почитаю и прошу меня не забыть. Теске’.} мы можем надеяться получить обещанную милость, но ожидание наше не сбылось, а напротив того, мы находили себя в худшем положении перед прежним: в пищу нам стали давать одно пшено и по кусочку соленой рыбы. В первые пять или шесть дней японского праздника ни один чиновник к нам не пришел, и даже переводчики не ходили, а когда они к нам пришли и мы стали упрекать их в обмане, то Кумаджеро уверял нас, что они нас не обманули, но причина, почему не перевели нас в дом, есть та, что в нынешнее время множество рыбы идет вдоль берегов, и потому все жители города с утра до вечера занимаются рыбной ловлей, так что некому отгрести снег от назначенного для нас дома, который, простояв во всю зиму пустой, почти до самой крыши занесен снегом. Такая отговорка была очень смешна. Трудно поверить, чтобы в городе, имеющем около пятидесяти тысяч жителей, не нашлось несколько человек работников для очищения снега, и так мы наверное заключили, что японцы никогда не помышляли перевести нас в дом, а только обманывали, с тем чтобы, утешая нас таким образом, приучать понемногу к нашей участи. Мы прямо им говорили мысли наши, но они смеялись и уверяли нас, что мы ошибаемся. Вместо перемещения в дом губернатор сделал нам два одолжения: позволил брать по две или по три из наших книг для чтения и велел, по требованию нашему, давать нам бритвы, если мы пожелаем бриться. Бороды у нас были уже довольно велики, сначала они делали нам некоторое беспокойство, но теперь, привыкнув к ним, я и господин Хлебников не хотели пользоваться таким снисхождением японцев, а более потому, что бриться надлежало в присутствии чиновника и нескольких человек караульных, которые строго наблюдали, чтобы кто-нибудь из нас не вздумал умертвить себя бритвой. Сперва японцы предложили нам бриться на наш произвол, но увидев, что господин Хлебников и я не бреемся, стали было нас принуждать к этому, говоря, что губернатору угодно видеть нас без бород, но мы таких причин не уважили, а сказали, что долг губернатора узнать, правду ли мы объявляем по нашему делу, и оказать нам справедливость, но с бородами ли мы или без бород — ему дела нет, впрочем, все, что только можно, мы сделали бы охотно в его угождение, если бы видели какие-нибудь верные признаки, что японцы искренны и нас не обманывают, но теперь, видя тому противное и не имея никакой надежды возвратиться в свое отечество, нам не до того, чтобы бородами заниматься. Японцы несколько раз покушались уговаривать нас, чтобы мы выбрились, но не успели в своем намерении: мы твердо решились не удовлетворять пустым их прихотям.

Наконец уже и переводчики не стали таить от нас, что дело наше в столице идет не очень хорошо. Теске нам сказал, что хотя все чиновники, находящиеся в Матсмае, и даже жители сего города показанию нашему верят, но члены верховного их правительства не соглашаются на мнение здешнего губернатора, полагая, что мы их обманываем и что переводчик Кумаджеро был не довольно сведущ в русском языке, чтобы мог верно перевести наши ответы и написанную нами бумагу, а более потому они так думают, что есть в ней некоторые места, для них весьма непонятные. Когда же мы спрашивали Теске, что японцы намерены с нами сделать, то он отвечал, что это еще точно не известно, ибо правительство их ни на что не решилось, но многие думают, что нас держать не станут, а отпустят в Россию. Мы видели, что эта последняя часть его речи клонилась к тому, чтобы нас не вовсе привести в отчаяние и подать хотя малейшую искру надежды. Однако такое утешение не слишком много над нами подействовало: советуясь между собою о нашем положении, мы все были согласны, что нет никакой надежды получить освобождение от японцев, оставалось одно только средство: уйти, но на такое отчаянное предприятие господин Мур и двое из матросов, Симонов и Васильев, никак согласиться не хотели. Я и господин Хлебников употребляли все способы склонить их на сие покушение, мы представляли и доказывали им возможность уйти из тюрьмы и у берега завладеть судном, а там пуститься, смотря по обстоятельствам, к Камчатке или к Татарскому берегу, как Бог даст. Мы говорили, что гораздо лучше погибнуть в море, той стихии, которой мы всю жизнь свою посвятили и где ежегодно множество наших собратий погибает, нежели вечно томиться в неволе и после умереть в тюрьме, впрочем, предприятие сие хотя весьма опасно, но не вовсе отчаянно или невозможно. Японские суда неоднократно одним волнением и ветрами были приносимы к нашим берегам, а если мы будем править к ним, то скорее достигнем. Но все наши представления и доводы были напрасны: господин Мур оставался непреклонен, а следуя ему, и помянутые два матроса не соглашались. Однако, в надежде когда-нибудь их убедить к принятию нашего плана, мы стали заготовлять съестные припасы, оставляя каждый раз, когда нам приносили есть, по нескольку каши, таким образом, чтобы караульные и работники не приметили, ночью потихоньку сушили мы ее и прятали в маленькие мешочки.

Между тем весна наступала, дни стали гораздо длиннее, и настала теплая погода, посему в начале марта губернатор приказал нас выпускать иногда на двор прохаживаться. Четвертого числа сего месяца Теске нам сказал, что гораздо лучше было бы, если бы отвезли нас в столицу, где мы могли бы иметь случай лично уверить членов их правительства в истине нашего объявления и убедить их согласиться на наше освобождение, но без того сомнительно, чтобы они решились нас отпустить, ибо ни один из них не верит тому, что мы сказывали о поступках Хвостова и о нашем к ним прибытии, а вся столица вообще думает, что Хвостов действовал по воле правительства, и мы приходили с намерением высмотреть их гавани и укрепления, дабы после большими силами сделать на них нападение. Мы полагали, что японцы сей речью хотят приготовить нас к равнодушному принятию формального объявления об отправлении нашем в столицу, откуда, конечно, уже никогда нам не возвращаться. Сверх того, в сие же время Теске открыл нам другое обстоятельство великой важности: он сказал, что Хвостов, при первом своем нападении на них, увез несколько человек японцев, которых, продержав зиму в Камчатке, на следующий год возвратил, выпустив их на остров Лиссель (Pic de Langle) с бумагою на имя матсмайского губернатора, которую со временем нам покажут. Теске не знал (или, по крайней мере, говорил, что не знал), кем она подписана и какого содержания. Но как японцы прежде уже показали нам каждый русский лоскуток, какой только у них был, и требовали перевода, а о сей бумаге ни слова не упоминали, то мы и заключили, что это должна быть какая-нибудь важная бумага, которую, конечно, берегут они для окончательного нашего уличения в обмане. Лишь только Теске нас оставил, как господин Мур тотчас сказал, что теперь он видит весь ужас нашего положения и решается с нами уйти, Симонов и Васильев, услышав это, также скоро согласились. Теперь оставалось нам подумать, как поступить с Алексеем: объявить ему о нашем намерении и уговорить следовать за нами или потихоньку оставить его. Сделать первое мы боялись, чтобы он нам не изменил и не открыл японцам нашего предприятия, а оставить его жалели, дабы не подвергнуть жестокому наказанию как соучастника нашего, и потому мы сперва согласились было написать письмо к губернатору, обнаруживающее невинность Алексея, но после господин Мур уговорил нас открыть ему наше намерение и взять его с собой, ибо, по знанию его разных кореньев и трав, годных в пищу, а также многих признаков на здешних морях, он мог нам быть весьма полезен. Когда мы ему об этом сказали, то он сначала крайне испугался, побледнел и не знал, что говорить, но, подумав, оправился и тотчас согласился, сказав: ‘Я такой же русский, как и вы, у нас один Бог, один и государь, худо ли, хорошо ли, но куда вы, туда и я — в море ли утонуть, или японцы убьют нас, вместе все хорошо, спасибо, что вы меня не оставляете, а берете с собой’. Мы удивились такой решительности и твердости в этом человеке и тотчас приступили к советованию, каким образом предприятие наше произвести в действо.

Выйти из тюрьмы мы имели два способа: из караульных наших, составлявших внутреннюю стражу, находились при нас беспрестанно по два человека, которые весьма часто, или, лучше сказать, почти всегда, сидели с нами у огня до самой полуночи и иногда тут засыпали, притом многие из них были склонны к крепким напиткам и частенько по вечерам, когда не было им причины опасаться посещения своих чиновников, прихаживали к нам пьяные, следовательно, дождавшись темной ночи и попутного ветра, мы могли вдруг кинуться на караульных, связать их и зажать им рот так, чтобы они не успели никакой тревоги сделать, потом, взяв их сабли, перелезть сзади через ограды и спуститься в овраг, которым пробираться потихоньку к морскому берегу, и стараться завладеть там судном или большой лодкой, и на ней пуститься к Татарскому берегу. Но как на сей способ мы согласиться не могли, то и выбрали другой: с полуночи стражи наши уходили в свою караульню, запирали нашу дверь замком и ложились покойно спать, не наблюдая нимало той строгости, с какою прежде они за нами присматривали. В дальнем углу от их караульни находилась небольшая дверь, сделанная для чищения нужных мест, дверь сия была на замке и за печатью, но, имея у себя большой острый нож, мы легко могли перерезать брус, в котором утвержден пробой, и отворить оную, потом, потихоньку выбравшись, перелезть через стену посредством трапа или морской лестницы, которую мы сделали из матросской парусинной койки {Когда нас взяли в Кунашире, то на нашей шлюпке постлана была под сукном матросская койка. Сукно, которое мы просили вместо одеяла, японцы нам не отдали, но койку в Хакодаде еще дали одному из матросов, и она теперь пригодилась нам на лестницу.}, а чтобы не быть нам совсем безоружными, то мы имели у себя длинные шесты для сушения белья и для проветривания платья, из коих намерены были в самую ночь исполнения нашего предприятия сделать копья, или, лучше сказать, остроги.

Решившись твердо этим способом произвести в действо наше намерение в первую благоприятную ночь, мы ожидали оной с нетерпением. Наконец 8 марта повеял восточный ветр с туманом {В здешних морях туманы суть вечные спутники восточных ветров.} и дождем.

Постоянство его обещало, что он продует несколько дней, и если удастся нам завладеть судном, то донесет нас до Татарского берега, почему в сумерки мы стали готовиться самым скрытным образом, чтобы караульные не могли заметить, но по наступлении ночи облака стали прочищаться, показались звезды, а скоро потом приметили мы, что ветр переменился и стал дуть с западной стороны, по сей причине мы нашлись принужденными отложить предприятие свое до другого времени. Дня через два после сего опять подул благоприятный для нас ветр, и с такой погодой, какой лучше нельзя было желать: но когда я и господин Хлебников сказали, что в следующую ночь, с помощью Божией, мы должны приступить к делу, то, к крайнему нашему удивлению и горести, господин Мур отвечал, что нам ни советовать, ни отговаривать не хочет, что же принадлежит до него, то он нам не товарищ, приняв твердое намерение ожидать своей участи в заточении, что бы с ним ни случилось, сам же собой никогда ни на что для освовождения своего не покусится. Мы старались было его уговаривать и просили, ради Бога, основательно подумать, что он делает, но представления наши были недействительны: он нам отвечал с сердцем и колко, что он не ребенок и знает весьма хорошо, что ему делать, впрочем, он нам нимало не мешает, мы можем, буде хотим, и одни уйти, без него, а в заключение просил нас более не упоминать ему об этом, ибо, что бы мы ни говорили, но все наши доводы и убеждения будут бесполезны и он нас слушать не станет. С сей минуты господин Мур совершенно переменил свое поведение в рассуждении нас: стал от нас убегать, никогда ни о чем с нами не говорил, на вопросы наши отвечал коротко и часто даже с грубостью, но к японцам сделался крайне почтителен, начал перенимать все их обычаи и с чиновниками их не так уже говорил, как прежде мы все делывали, соблюдая наши европейские обыкновения и сохраняя свое достоинство, но как будто они были его начальники, и часто, даже к удивлению и смеху самих японцев, оказывал он им почтение по их обряду. Не зная, что нам в таком положении делать, я было предложил взять честное слово или клятву с господина Мура, что он допустит нас уйти и до самого утра не откроет караульным, а нам, со своей стороны, оставить письмо к губернатору такого же содержания, какое об Алексее хотели мы написать, и обязаться, если нас поймают, сказать, что господин Мур не был участником в нашем предприятии и ничего об нем не знал, но матросы все в один голос были противного мнения, говоря, что в сем случае на обещание господина Мура никак положиться нельзя, они много кое-чего в пользу своего мнения говорили насчет сего офицера, справедливо или нет, только я принужден был согласиться с ними, что в столь важном деле вверить себя ему опасно, а как переводчики нас уверяли, что по наступлении теплых дней будут нам позволять ходить под присмотром небольшого числа японцев по городу, то решились мы подождать, не будут ли нас водить иногда за город и не представится ли случай силой отбиться у японцев. Тогда уже нечего нам будет опасаться господина Мура, а чтобы он заблаговременно не открыл им нашего прежнего намерения, то согласились мы притвориться перед ним, что, следуя ему, мы также оставили всякую мысль об уходе и решились ждать конца своей участи в плену, предавшись во всем на волю Божию, но он нам не верил и нимало не переменял своего обхождения.

Между тем явилось к нам новое лицо: это был присланный из японской столицы землемер и астроном по имени Мамия-Ринзо. В первый раз он к нам пришел с нашими переводчиками, которые сказали, что он приехал недавно из Эддо, откуда правительство их, по совету врачей, знающих европейские способы лечения, прислало с ним некоторые припасы, могущие предохранить нас от цинготной болезни, столь в здешней стороне обыкновенной и опасной. Припасы сии состояли в двух штофах лимонного соку, в нескольких десятках лимонов и апельсинов и в небольшом количестве какой-то сушеной травы, имеющей весьма приятный запах, которую советовали нам японцы понемногу класть в похлебку. Сверх того, губернатор тогда же прислал нам от себя фунта три или четыре сахарного песку и ящичек вареного в сахаре красного стручкового перцу, до которого японцы великие охотники {}.

Но все сии гостинцы, как то мы скоро приметили, клонились к тому, чтобы нас, так сказать, задобрить и понудить, не отговариваясь, учить японского землемера нашему способу описывать берега и делать астрономические наблюдения, на сей конец он не замедлил принести к нам свои инструменты, как то: медный секстант английской работы, астролябию с компасом, чертежный инструмент и ртуть для искусственного горизонта, и просил нас показать ему, как европейцы употребляют сии вещи. Он стал ходить к нам всякий день и был у нас почти с утра до вечера, рассказывая о своих путешествиях и показывая планы и рисунки описанных им земель, которые видеть для нас было весьма любопытно. Между японцами он считался великим путешественником: они слушали его всегда с большим вниманием и удивлялись, как мог он предпринимать такие дальние путешествия, ибо ему удалось быть на всех Курильских островах до семнадцатого, на Сахалине, и он достигал даже до Маньчжурской земли и до реки Амура. Тщеславие его было столь велико, что он беспрестанно рассказывал о своих подвигах и трудностях, им понесенных, для лучшего объяснения коих показывал дорожные свои сковородки, на которых готовил кушанье, и тут же у нас на очаге всякий день что-нибудь варил или жарил, сам ел и нас потчевал. Также имел он кубик для гнания водки из сорочинского пшена, который беспрестанно у него стоял на очаге, выгнанную же из него водку пил он сам и нас потчевал, что матросам нашим весьма нравилось. Он умел брать секстантом высоту солнца на естественном и искусственном горизонте и знал, как по полуденной высоте сыскать широту места, для чего употреблял таблицы склонения солнца и всех входящих тут поправок, переведенные на японский язык, по словам его, с голландской книги. Не имея у себя наших таблиц, мы не могли узнать, довольно ли их таблицы верны, но кажется, что они взяты из какой-нибудь старинной голландской книги. Мамия-Ринзо нам сообщил многие весьма любопытные сведения, которые нашему правительству небесполезно знать, и тем более, что они заслуживают вероятие, ибо прежде сего мы то же самое слышали от других японцев. Я буду иметь случай упомянуть об них в другом месте.

В самом начале почти нашего знакомства с сим геодезистом мы узнали, что он не только известен между японцами как человек ученый, но и славится яко отличный воин. При нападении на них Хвостова он был на острове Итурупе, где с прочими своими товарищами также дал тягу в горы, но, к счастью его, русская пуля попала ему в мягкое место задней части, однако он не упал и ушел благополучно, за что награжден чином и теперь получает пенсию. Иногда он перед нами храбрился и говорил, что после набегов Хвостова японцы хотели послать в Охотск три судна, с тем чтобы место сие разорить до основания. Мы смеялись и шутили над ним, говоря: ‘Крайне сожалеем, что японцы не могут найти дороги туда, иначе не худо было бы, если б они послали не три судна, а тридцать или триста, верно, ни одно б из них не возвратилось домой’. Тогда он обижался и уверял нас, что японцы не хуже других умеют драться. Надобно знать, что это был еще первый японец, который перед нами хвастался своим искусством в военных делах и грозил нам, за то не только мы, но и товарищи его над ним смеялись. Мамия-Ринзо, умея найти широту места по солнечной высоте, слыхал также, что и долготу можно сыскать по расстоянию Луны или звезды от Солнца, и хотел, чтобы мы выучили его, как это делать. Но каким способом возможно было приступить к сему делу? Мы не имели при себе ни нужных для сего таблиц, ни календаря астрономического, а притом и переводчики наши столько смыслили по-русски, что мы с нуждою могли объяснить им самые нужные вещи. Отказ наш произвел в сем японце великое против нас неудовольствие, он даже грозил нам, что из столицы скоро будут сюда переводчики голландского языка и японские ученые, чтобы отбирать от нас объяснения на некоторые предметы, до наук касающиеся, и что тогда уже не посмеем мы отговариваться и хотим или нет, но должны будем отвечать. Новость сия не слишком нам была приятна, она показывала, что японцы сбираются силой принуждать нас учить их. Господин Мур уже взялся за сие добровольно, только математическим наукам учить не хотел, отговариваясь незнанием, а советовал им употребить к сему господина Хлебникова, которому сия часть была очень хорошо известна.

Хотя сей ученый сделался нам большим врагом, однако не всегда мы с ним спорили и ссорились, а иногда дружески разговаривали о разных материях, в числе коих политические предметы более прочих заслуживают внимания. Он утверждал, что японцы имеют основательную причину подозревать русских в дурных против них намерениях и что голландцы, сообщившие им о разных замыслах европейских дворов, не ошибаются. Но Теске не так думал: он полагал, что голландцы с намерением внушили японскому правительству подозрение к русским и англичанам, уверив оное, что сии две державы, воюя соединенными силами против Франции и союзных ей земель, имеют также в виду распространяться к востоку: Россия по сухому пути, а Англия морем, обещаясь помогать друг другу и со временем Китай и Японию разделить между собой. Голландцы приводят в доказательство своему мнению со стороны России приобретение Сибири, Алеутских и Курильских островов, а в отношении к Англии распространение ее владений в Индии, показывая чрез то японцам, сколь близко к ним в короткое время эти два народа подвинулись.

Известно, что английский капитан Бротон два лета плавал к японским берегам, в оба раза к ним приставал и имел с жителями сношение, это случилось в самое то время, когда Англия и Россия союзно действовали против Франции и Голландии, и потому голландцы, по словам Теске, старались уверить японцев, что англичане с намерением высматривают их гавани, чтобы после на них напасть. Мы опровергали такое мнение, старясь уверить японцев в истинной причине плавания Бротона около их берегов, которая также известна была очень хорошо и самим голландцам, но непомерное их корыстолюбие и зависть произвели страх, чтобы японцы не дали позволения русским и англичанам с ними торговать, в таком случае голландцы должны были бы лишиться знатного прибытка, ибо не могли бы уже обманывать их и продавать европейские безделицы за высокую и, можно сказать, бессовестную цену. Теске с нами был совершенно в этом согласен и верил, что одно сребролюбие и коварство заставляют голландцев так говорить, но Мамия-Ринзо не хотел согласиться. При сем случае Теске рассказал нам об одном происшествии, которое жестоко раздражало японское правительство против англичан, и говорил, что если бы теперь пришло английское судно к их берегам, то они тотчас сыграли бы с ним такую же шутку, как и с нами. Происшествие сие было следующее: через год или через два после Резанова показалось перед входом в Нагасакскую гавань большое судно под русским флагом, несколько человек голландцев и японцев, по повелению губернатора, тотчас поехали на оное, где первых всех, кроме одного, задержали, а последних вместе с голландцем отправили назад — сказать, что судно принадлежит англичанам, и как они в войне с голландцами, то всех людей сего народа увезут с собой в плен, если японцы не пришлют к ним известного числа свиней и быков. В ожидании ответа англичане разъезжали на шлюпках по всей гавани и промеривали оную, между тем оставшиеся на берегу голландцы склонили губернатора на сей выкуп, свиней и быков отослали на судно и выменяли за них захваченных голландцев. Губернатор за сие лишился жизни, и дано повеление повсюду поступать с англичанами неприятельски. По случаю же замечания нашего, что голландцы обманывают японцев привозом к ним дурных вещей и продажею оных за дорогую цену, Теске нам сказал, что правительству их все это известно, но оно не хочет переменить прежних своих постановлений и допускает голландцев возить к ним то самое, что возили в начале их торговли с Японией, впрочем, худое ли или хорошее, до этого им нужды нет. При сем рассказал он нам следующий анекдот: по причине войны с Англией голландцы, не находя средств доставлять в Японию европейские товары, наняли корабли Соединенных Американских областей²⁶, чтобы они привезли нужные им вещи в Нагасаки и пришли под голландскими флагами, товары были уже выгружены на берег, как японцы увидели обман, приметив, что между сими кораблями и их экипажами большая разность с теми, которые прежде их посещали, а более всего взяли они подозрение, видя отменную доброту товаров (которые были английские), но, невзирая на это, правительство приказало все привезенное погрузить опять в те же корабли и выгнать их из порта.

С половины марта губернатор позволил нам ходить прогуливаться по городу и за городом, водили нас в неделю раза два, часа на четыре, в сопровождении пяти или шести человек солдат императорской службы, содержавших при нас внутреннюю стражу, и трех или четырех княжеских солдат под распоряжением одного из переводчиков, кроме сего, так сказать, конвоя, ходили с нами по нескольку человек работников, которые несли чайный прибор, сагу, маты для сидения, а нередко и кушанье, ибо иногда мы обедали в поле, сверх сего, от города назначался полицейский служитель, которого должность состояла в том, чтобы он шел впереди и показывал дорогу. Японцы водили нас иногда версты за четыре от города на горы и вдоль морского берега. Мы тотчас приметили, что отбиться от них нам нетрудно было бы их же собственным оружием {Военные японцы всегда носят за поясом по сабле и по кинжалу, даже когда они и дома сидят, то одну саблю только снимают, а кинжал редко, если же когда и вынут его из-за кушака, а понадобится им хотя на одну минуту выйти на двор, тотчас опять берут, словом — без кинжала ни на минуту.}, но дело в том состояло, куда после деваться, и потому мы решились ожидать случая, не попадется ли нам у берега большая лодка, на которой, отбившись от японцев, могли бы мы уехать, для чего просили мы их водить нас гулять вдоль берега и запасенную нами провизию всегда таскали с собой. Но господин Мур, подозревая наше намерение, упрашивал японцев не ходить далеко от города, под видом, что у него болят ноги.

В последних числах марта переводчики и караульные наши опять начали поговаривать о переводе нас из тюрьмы, и что дело стоит только за некоторыми переправками в назначенном для нас доме, а скоро после Кумаджеро приступил к господину Муру, чтобы он сделал рисунок нужного места на русский образец, дабы японцы могли нам этим услужить в новом нашем жилище. Мы смеялись таким их затеям и уверяли их, что в этом разности большой не будет, если они сделают место сие и по-своему, но Кумаджеро непременно хотел иметь рисунок и наконец получил оный {После мы узнали, что Кумаджеро не шутил: нужное место японцы сделали по чертежу господина Мура. }.

Первого апреля с утра японцы начали переносить наши вещи в дом, а после обеда повели нас в замок и представили буньиосу, который в присутствии всех знатнейших чиновников города сказал нам, что теперь переводят нас из тюрьмы в хороший дом, в коем прежде жил японский чиновник, и что содержать нас станут гораздо лучше прежнего, а потому мы должны жить с японцами как с соотечественниками {Или, по переводу Алексея: как со своими земляками. } и братьями, с тем нас и отпустили.

Из замка пришли мы прямо в назначенный для нас дом, который находился против самых южных ворот крепости, между валом и высоким утесом, под коим расположена средняя часть города. Стоял он посредине обширного двора, окруженного высокой деревянной стеной, с рогатками, наверху оной поставленными, двор сей был разделен пополам также деревянной стеной, одна половина, ближняя к утесу, была назначена для нас, тут стояли три или четыре дерева и несколько пучков тростника, что все вместе японцы называли садом, когда показывали нам прелести нового жилища нашего, а лужу, в одном углу двора бывшую, именовали озером {Японцы великие охотники до садов и любят подражать природе. Прогуливаясь по городу, мы заходили на некоторые дворы, и на всяком почти находили, литерально сказать, судя по величине, лужу, обсаженную зеленью и деревцами, в середине коей две или три кучи земли представляли острова, на которых местами лежали каменья, изображающие скалы и утесы, а инде [местами] посажен тростник, на воде же плавали суда и лодки, весьма грубо сделанные. Это мы видели у бедных людей, у которых и весь двор не более нескольких сажен в окружности, но у богатых есть прекрасные сады. Матсмайский климат, невзирая на выгодное географическое положение сего острова, от местных причин не благоприятствует садоводству, но мы знаем, по описанию самих японцев, что на главном их острове Нифоне есть множество великолепнейших садов, принадлежащих князьям и знатным господам, из коих многие полагают в том главное свое удовольствие, чтобы в их садах прогуливался народ и удивлялся чрезвычайной красоте и пышности оных.}, находившейся же в ней куче грязи давали имя острова.

Сообщение с нашего двора, или сада (говоря согласно с японцами), на другой двор было посредством небольших ворот, которые всегда находились на замке, они отпирались только тогда, когда начальник тцынгарских войск или их дежурный офицер приходили осматривать наш двор или когда нас водили гулять, да еще по ночам, от захождения до восхождения солнца, каждые полчаса караульные наши ходили дозором и осматривали вокруг всего двора, а с другого двора ворота были на дорогу подле самого вала и запирались только на ночь.

Дом наш по направлению средней стены также был разделен пополам деревянной решеткой, так что одна его половина находилась на нашем дворе, а другая на другом: в первой из них были три комнаты, разделяющиеся между собою ширмами, а во второй за решетками в одной части содержали караул, при одном офицере, солдаты тцынгарского князя, которые могли сквозь решетку нас видеть. От них к нам была дверь, но всегда на замке, солдаты сии были вооружены, кроме саблей и кинжалов, ружьями и стрелами, и офицер их почти беспрестанно сидел у решетки, смотря в наши комнаты. Подле сей караульни, рядом с ней, также за решеткой, находилась небольшая каморка, в которой сидели посменно по два человека императорских солдат, коих настоящая караульня была за сей каморкой, они также могли видеть все, что у нас делалось, притом от них к нам дверь только на ночь запиралась, но они и ночью по нескольку раз сначала к нам приходили, а днем бывали у нас очень часто. Далее же за комнатами караульных в том же доме находились горницы для работников, кухня и кладовая.

На нашей половине около дома была галерея, с которой мы могли через стену видеть к югу Тцынгарский пролив, противоположенный берег Японии и мачты судов, стоящих у берега {Город Матсмай стоит при большом открытом заливе и не имеет никакой гавани, но японские суда затягиваются к самому берегу и стоят за грядами каменьев, которые, останавливая волны, служат им защитой, в некоторых местах, по уверению японцев, глубина в малую воду простирается до 4 сажен, следовательно, очень достаточна для больших европейских коммерческих судов.}, а в щели стен видели и самые суда и еще одну часть города, к северу же видна была крепость и горы Матсмайские.

Теперь жилище наше во многих отношениях переменилось к лучшему, мы могли по крайней мере наслаждаться зрением неба, светил небесных и разных земных предметов, также свободно прохаживаться по двору и пользоваться прохладой ветров и чистым, не вонючим воздухом. Сих выгод прежде мы не имели, а сверх того, и пищу стали нам давать против прежнего несравненно лучшую, но все это нас нимало не могло утешать, когда только мы вспоминали о последних словах буньиоса: он нам советовал жить с японцами как с братьями и соотечественниками, а о России не упомянул ни слова, чего никогда не случалось. Прежде, бывало, во всяком случае, расставаясь с нами, утешал он нас обещанием ходатайствовать по нашему делу и обнадеживал, что мы будем возвращены в свое отечество, а ныне уже и это перестал говорить, советуя нам японцев почитать своими соотечественниками. Что же это значило, как не то, что мы должны водвориться в Японии, а о России более не помышлять? Но мы тогда же решились и внутренне поклялись, что этому не бывать, и во что бы то ни стало, но мы должны или силой отбиться у японцев и уехать, буде лодка нам попадется на берегу, или потихоньку уйти ночью и завладеть судном, впрочем, все мы, кроме господина Мура, единодушно положили — лучше умереть, но в Японии на всю жизнь не оставаться.

Японские чиновники и переводчики наши, по обыкновению своему пришедшие нас поздравлять с переменою нашего состояния, тотчас приметили, что дом не произвел над нами ожидаемого ими действия и что мы так же невеселы, как и прежде были, почему и сказали нам: ‘Мы видим, что перемена вашего состояния не может вас радовать и что вы только и помышляете о возвращении в свое отечество, но как правительство японское ни на что еще не решилось в рассуждении вас, то губернатор нынешним летом, по прибытии своем в столицу, употребит все средства и зависящие от него способы склонить свое правительство дать вам свободу и отправить в Россию’. О намерении губернатора стараться в нашу пользу Теске неоднократно нам говорил и однажды, рассказывая, сколь много губернатор нам доброжелательствует и как хорошо он к нам расположен, открыл такое обстоятельство, которое понудило нас непременно до наступления лета уйти: Теске нам сказал, что на сих днях губернатор получил из столицы повеление, которое он при нем распечатал, но, прочитав, выронил из рук и в изумлении и печали повесил голову, когда же он спросил его о причине сего, то губернатор отвечал, что правительство не уважило его представления, коим испрашивал он позволение, буде русские корабли придут к здешним берегам, снестись и объясниться с ними дружески о существующих обстоятельствах, но вместо сего теперь ему предписывается поступать с русскими судами по прежним повелениям, то есть делать им всякий возможный вред и стараться суда жечь, а людей брать в плен, и потому, ожидая прибытия русских в Кунашир, приказано князю Намбускому послать туда большой отряд войск под предводительством знатного военного чиновника, много артиллерии и разных снарядов, а равным образом и прочие приморские места укрепить и усилить. ‘Если так, — сказали мы, — то война необходимо должна последовать, и теперь уже не будут русские в кровопролитии виновны, японцы сами поставляют преграду к примирению!’ — ‘Что же делать? — отвечал Теске. — Война будет, но не вечно же она продолжится, когда-нибудь мы примиримся, тогда вас и отпустят домой’.

‘Так! — думали мы. — Отпустят! Это случится тогда, когда уже и кости наши истлеют’. Мы очень хорошо знали, что с пособиями Охотского порта невозможно было сделать никакого впечатления над японским правительством, чтобы понудить оное на примирение, для сего надлежало бы отправить сильную экспедицию из Балтийского моря, но это зависело от того, скоро ли прекратится война с Англией, а между тем время бы текло, и обстоятельства постепенно позабывались.

Вот что страшило нас и понуждало уйти до прибытия наших судов: с появлением их у японских берегов караул за нами сделался бы строже, притом японцы, смотря по их поступкам, опять могли бы нас запереть в клетки.

Теске нас только обнадеживал тем, что по прибытии сюда другого губернатора, если и он будет об нас тех же мыслей, как и Аррао-Тадзимано-Ками {Аррао-Тадзимано — имя первого губернатора, а Ками означает достоинство, получаемое знатными вельможами от духовного императора, которое всегда прикладывается к имени. В Европе, а может быть и в целом свете, нет звания, соответствующего сему японскому достоинству, оно заключает в себе нечто священное.}, и сделает в пользу нашу представление, то с помощью личного ходатайства его товарища они могут делу нашему дать другой ход, но нового губернатора мы не прежде могли ожидать, как через два месяца, а между тем наши суда могли прийти и, испытав от японцев назначенную для них не слишком гостеприимную встречу, вероятно, не стали бы сносить более такого оскорбления и принялись бы сами за неприятельские действия.

Притом от Теске мы также узнали, что новый губернатор везет с собой ту тайную бумагу, присланную к ним Хвостовым, которой они нам еще не показывали, и в ожидании коей японцы беспрестанно предлагали нам новые вопросы о разных предметах, по совету Мамии-Ринзо, ибо он (как то нам сказал Теске), сделавшись великим нашим врагом, утверждал здесь перед губернатором и в столицу отправил донесение, что, по мнению его, мы непременно обманываем японцев и что мы не случайно к ним пришли, а в качестве шпионов, чему приводил он разные доказательства. Все доводы, на коих основывал он свое мнение, нам не были известны, но те, о которых Теске сказывал, были весьма смешны и глупы, по крайней мере европейцу должны они были таковыми показаться, например: ему казалось сомнительным, чтобы мы имели кредитивное письмо на пять тысяч пиастров в Кантон к английскому купцу, говоря, что иностранцу нет никакой нужды давать нам деньги и что мы все нужное должны везти с собой, почему он и спрашивал нас, как зовут этого купца, бывал ли он в России, умеет ли говорить по-русски и проч., но как бы то ни было, а Теске признался нам, что, хотя Мамия-Ринзо не в силах был поколебать губернатора в добром его об нас мнении, но представление его в столице будет иметь большое действие, ибо и без того уже не токмо правительство, но и вся публика там очень предубеждены против нас. Между тем переводчики наши прилежно продолжали учиться по-русски, беспрестанно нас расспрашивали и записывали сообщаемые им нами различные сведения, напоминая часто, что с новым губернатором будут сюда ученые {В столичном городе Японской империи есть заведение, подобное нашим университетам или академиям: члены оного занимаются науками и преподают оные молодым людям, из коих некоторые живут в самом заведении, а другие приходят учиться, на что нужно иметь позволение правительства. Велики ли познания их ученых, я буду говорить впоследствии.}, нарочно, чтобы заниматься с нами науками и узнать содержание наших книг.

Короче сказать, сколько мы ни рассматривали свое положение, но не видали ни малейшей надежды, чтобы японцы освободили нас по доброй воле, перемену же нашего состояния к лучшему мы имели многие причины приписывать желанию их сберечь нашу жизнь, приучить нас терпеливо переносить горькую нашу участь и пользоваться нашими знаниями.

Утвердясь в сих мыслях, мы помышляли единственно о том, каким способом привести в исполнение смелое свое предприятие, которому величайшую преграду мы находили в товарище своем господине Муре. Это несчастное обстоятельство делало положение наше еще ужаснее, если только возможно: мы ясно видели, что он, так сказать, переродился и сделался совсем другим человеком. Он даже перестал называться русским {Отец господина Мура был немец в нашей службе, но мать русская, а потому он и крещен в нашей вере. Воспитание получил он в Морском кадетском корпусе.}, а уверял японцев, что вся родня его живет в Германии и проч. Явные разговоры его с переводчиками показали нам очень хорошо, чего мы должны ожидать от него, а Алексей нам сказывал за тайну, что господин Мур открыл ему свое намерение вступить в японскую службу и быть у них переводчиком европейских языков и что он его приглашал к тому же, обещая ему свое покровительство, когда он будет в случае. Тогда мы увидели, что он для нас был самый опасный человек и что мы непременно должны поспешить исполнением своего предприятия.

Если бы мы все были согласны уйти, то исполнение такого покушения было бы не слишком трудно. Солдаты тцынгарского караула хотя и не спали по ночам, но они нами не занимались, сидели обыкновенно около жаровни, разговаривали и курили табак, их дело было только каждые полчаса обойти двор кругом и простучать часы, офицер же их хотя и сидел беспрестанно у решетки, но сквозь оную не часто на нас смотрел, а большей частью читал книгу {Японцы отменно любят заниматься чтением, даже простые солдаты, стоя в карауле, почти беспрестанно читают, что нам крайне не нравилось, ибо они всегда читают вслух и нараспев, несколько похоже на голос, которым у нас псалтырь читается над усопшими, и потому, пока мы не привыкли, то часто не могли спать по ночам. Они вообще любят читать отечественную историю и описание бывших у них несогласий и войн с соседними народами, все такие книги напечатаны на японском языке. В печати употребление свинцовых букв они не знают, а вырезывают свои сочинения на досках крепкого дерева.}. Что же принадлежит до внутренней при нас стражи, состоявшей из императорских солдат, то они только сначала строго исполняли свою должность, но после по большей части спали по ночам или в задней караульне читали книги, а другие играли в карты или в шашки {Карточная игра и шашки в большом употреблении между японцами, они любят играть в деньги и часто до нитки проигрываются. С картами познакомили их голландские матросы, ибо прежде они могли свободно обращаться с жителями, посещая в Нагасаки питейные дома и непотребных женщин. Карты в Японии также известны под европейским их именем и состояли из пятидесяти двух листов, но как они были запрещены по причине случившейся в карточной игре ссоры и смертоубийства, то японцы выдумали, для отклонения закона, сделать колоду из сорока восьми карт, которые величиною вчетверо менее против наших и употребляются повсюду. В шашки игра их премудреная, которой мы никак не могли дать толку: они употребляют пребольшую шашницу и около четырехсот шашек, которые ходят и берут в разных направлениях и разным образом. Матросы наши играли в обыкновенные европейские шашки, японцы тотчас переняли игру сию, и она вдруг распространилась по всему городу, причем они выучились употреблять русские названия, в этой игре обыкновенные. Сии названия со временем, может быть, подадут какому-нибудь ученому мужу повод к заключению, что русский и японский языки происходят от одного корня!}.

Итак, около полуночи мы все могли потихоньку, один за другим, выбраться на двор, оставив на постелях у себя лишнее платье, подделав оное наподобие свернувшегося под одеялом человека, потом в том же месте, где была под оградою небольшая канавка для спуску воды со двора, легко и скоро могли мы прокопать отверстие, в которое один человек мог пролезть. Выбравшись за стену, надлежало нам потихоньку, а инде и ползком, сквозь город пробираться к морскому берегу, где, подойдя к высмотренному нами во время прогулок судну, переехать на оное на маленьких лодках, которых по всему берегу много, и, завладев им, пуститься в море. Для исполнения сего плана нужно было только дождаться крепкого ветра с берега. Но как господин Мур от нас уже отделился и, подозревая наше намерение, примечал за нами, как то мы несколько раз заметили, то посему одни мы покуситься на такое предприятие никак не могли, ибо он, увидев и уверившись, что мы ушли, может быть, не более как через четверть часа после нашего выхода за ограду, а вероятно и скорее, встревожил бы караульных и открыл бы им наши намерения, в таком случае они вмиг бросились бы к берегу и пресекли бы нам путь, потому что до самого берега должны мы были проходить городом, а у японцев в улицах есть часовые и часто ходят патрули, притом ночью у них никто не смеет ходить без фонаря, следовательно, мы должны были, так сказать, ползком пробираться, на что потребно было по крайней мере несколько часов, и потому сей план, без содействия господина Мура, не годился, а были другие два. Первый: вместо того чтобы прокрадываться к морскому берегу, мы могли идти между деревьями, насаженными на плотине, составляющей род гласиса за рвом с западной стороны крепости, ибо в прогулках наших мы заметили, что у японцев ни на валу, ни на гласисе²⁷ не бывает часовых, а только внутри крепости у ворот по два часовых сидят в большой будке и покуривают от скуки табачок, как должно добрым служивым. Гласисом могли мы прийти в длинную аллею больших дерев и потом на главное городское кладбище {Кладбищем мы могли идти как угодно скоро, ибо японцы, точно так, как и европейцы, неохотно по ночам приближаются к таким местам, если бы случилось кому-нибудь из них быть тут близко, то, увидев несколько теней такого роста, как мы, мелькающих между памятниками, он и сам бы не скоро опомнился.}, которое было расположено на большом пространстве вдоль глубокого оврага, пройдя кладбище, мы были бы уже в чистом поле, а тут верстах в двух и горы начинаются. Горами мы должны были идти дня три к северу, а потом, вышедши на морской берег, искать случая овладеть судном. Другой план был тот, чтобы силой отбиться от конвойных, буде, гуляя по берегу, попадется нам исправная лодка. Сей план мы предпочитали первому, ибо, уйдя в горы, мы могли дать время японцам разослать повеления по всему берегу, чтобы они имели строгий караул повсюду при судах, а первый план тем был неудобен, что надобно было ожидать стечения двух случаев: свежего попутного ветра и удобного судна, время же и обстоятельства не позволяли нам медлить, однако же мы решились подождать несколько дней, не удастся ли исполнить второй из сих планов.

Между тем мы запасались всем нужным к вояжу, разумеется, чем могли, например: прогуливаясь за городом, нашли мы огниву, один из матросов, наступив на нее ногою, стал поправлять обувь и тотчас тайно от японцев положил оную в карман, а потом из нескольких кремней, бывших у наших работников, нашли мы случай также потихоньку присвоить себе в собственность парочку, лоскут же старой рубашки, будто бы случайно упадший на огонь и сгоревший, доставил нам трут, притом мы ежедневно увеличивали количество съестных припасов, которые всегда таскали с собой, привязав около поясницы, под мышками и проч. Эти заготовления делались по части экономической, а по военной — нашли мы в траве на нашем дворе большое острое долото, вероятно, позабытое тут плотниками, мы тотчас его спрятали и тогда же решили при первом удобном случае насадить оное на длинный шест и употреблять вместо копья, такое же назначение определили мы заступу, принесенному на наш двор на время, который, будто бы случайно или по ошибке, засунули мы под крыльцо. Но это еще не все, пословица, что нужда всему научит, весьма справедлива. Господин Хлебников умел даже сделать компас, на сей конец выпросили мы у работников две большие иголки для починки платья и сказали им, что потеряли их. Японцы во многих местах в домах своих снаружи пазы обивают медью, и в нашем доме было то же, только от времени вся почти она заржавела и пропала, однако же господин Хлебников сыскал лоскуток, вычистил оный и иголки соединил медью, сделав в средине оной ямку для накладывания на шпильку, иголкам же, посредством часто повторяемого трения о камень, им выбранный, сообщил он достаточную магнитную силу, так что они весьма порядочно показывали полярные стороны света. Футляр сделал он из нескольких листов бумаги, склеенных вместе сорочинским пшеном. За компасом сим работы было немало, притом мы должны были наблюдать большую осторожность: если бы японцы приметили господина Хлебникова, трущего иголку о камень, то, конечно, не поняли бы настоящей причины, а подумали бы, что он точит ее, но господина Мура нельзя было обмануть, и потому, когда господин Хлебников в заднем углу двора занимался сим делом, тогда кто-нибудь из нас ходил по двору и подавал ему условленные знаки о приближении людей подозрительных.

Из дома японцы стали водить нас гулять чаще, нежели прежде, сначала переводчики, а потом некоторые из граждан приглашали нас к себе в дома и угощали, но как по их закону не позволяется принимать в дом иностранцев, то заходили мы под видом, что устали и имеем нужду в отдохновении, а там уже все прежде было приготовлено, и потому, соблюдая одни слова, а не смысл закона, они в дом нас не вводили, но сажали на галерее, где заблаговременно были разостланы чистые маты, и потчевали нас, по японскому обыкновению, чаем, курительным табаком, сагою, сладкими пирожками, плодами и прочим. Однажды, прогуливаясь по берегу, подошли мы к двум маленьким рыбацким лодкам, в то же время вдоль берега шла большая лодка под парусами, она была точно такая, какой мы искали, надлежало отбиться у японцев, завладеть рыбацкими лодками и догнать оную, мы тотчас стали с господином Хлебниковым советоваться, но, увидев, что успех предприятия подвержен был крайнему сомнению, мы оное оставили, ибо, пока мы отбивались бы у конвойных, рыбаки могли отвалить, да и, завладев лодками, сомнительно было, догоним ли еще большую лодку. Между тем господин Мур, примечавший каждый шаг наш, тотчас догадался по положению, которое взяли мы в рассуждении конвойных, к чему дело клонилось. По возвращении нашем домой Алексей немедленно сказал нам потихоньку, что мы в большой опасности, ибо господин Мур научал его открыть японцам о нашем намерении отбиться и уйти, а в противном случае грозил сам об этом им сказать, и потому спрашивал нас Алексей, точно ли мы решились это сделать, и если так, то просил, чтобы его не покидали. Надобно знать, что последний наш план мы скрывали от Алексея, опасаясь, чтобы он не струсил покуситься на такое отчаянное дело и не изменил нам. Притом мы заметили, что он всякий день по нескольку часов скрытно от нас разговаривал с господином Муром, почему мы подозревали, нет ли и тут какой хитрости: может быть, господин Мур точно еще не уверен, что мы действительно не оставили своего намерения и не побросали приготовленной провизии, и так, объявив японцам о сем важном для них и для нас деле и не быв в состоянии доказать оное, ему бы очень было пред всеми стыдно, что сделал такой поступок против своих несчастных соотечественников, которые не желали и не сделали ему ни малейшего зла, а не хотели только, для компании ему, умереть в неволе, притом он мог и то думать, что, если на нас докажет, а после мы все каким-нибудь чудом возвратимся в Россию, то его измена будет ему причиной всегдашних угрызений совести. Посему думали мы, что ему прежде нужно совершенно увериться в нашем намерении, а тогда уже открыть японцам, на сей-то конец он и употребляет Алексея. Господин Хлебников, однако ж, думал, что сей курилец искренно к нам расположен и что ему можно открыть нашу тайну. Я колебался и не знал, на что решиться, но матросы все единогласно не хотели сделать его участником в таком важном для нас деле, говоря, что какие бы прежде мысли он об нас ни имел, но господин Мур мог своими наставлениями их переменить и склонить его на свою сторону. В положении, подобном нашему, невозможно повелевать, а должно уговаривать, соглашать и уважать мнение каждого, почему мы приняли совет матросов наших и сказали Алексею, что отнюдь нет у нас никакого намерения уйти, разве летом об этом подумаем, а между тем стали спрашивать его мнения, как бы это лучше сделать и в какое время. Теперь оставалась нам только забота, как поступить с господином Муром, нельзя его также как-нибудь уверить, чтобы он нас не подозревал в таком замысле. На сей конец я и господин Хлебников согласились открыть ему, что мы намерены уйти, и его приглашать с собой, но сказать, однако же, что не прежде думаем покуситься на это, как по приезде нового губернатора, когда уже узнаем содержание присланной Хвостовым бумаги и увидим, как новый буньиос будет к нам расположен и что он нам скажет. Может быть, тогда откроется нам надежда другим безопасным и верным способом возвратиться в отечество, а может быть, наступят такие обстоятельства, которые и его заставят с нами согласиться и отважиться на последнюю крайность, до того же времени мы совсем не намерены уйти. На это господин Мур нам сказал, что судьба его решена: какие бы новости буньиос нам ни привез, он не уйдет, решившись остаться в Японии. Мы, к удовольствию нашему, в первые два дня приметили, что хитрость наша удалась: господин Мур совершенно успокоился и перестал за нами примечать.

Наконец пришло и 20 апреля, скоро должно было наступить время, когда мы могли ожидать прибытия наших судов, полагая, что ‘Диана’ ушла на зиму из Охотска в Камчатку, а удобного случая отбиться и завладеть лодкой мы не находили, да и по всему казалось, что и найти оного никогда нельзя будет. Между тем неосторожность наших матросов, может быть, и наша собственная отчасти, возбудила опять подозрение в господине Муре, и он стал косо на нас посматривать. Делать было нечего, и мы вывели следующее заключение: берега Матсмая усеяны селениями, большими и малыми, при всяком из них множество судов и людей. И так невозможно, чтобы везде мог быть строгий и крепкий караул, впрочем, в небольших рыбацких шалашах можем употребить и силу (а смелым Бог помогает!), и потому решились уйти в горы.

23 апреля нас водили гулять за город, мы предложили японцам, под видом любопытства, пойти посмотреть вновь строившийся после пожара при самом кладбище храм {Когда мы ходили гулять, то очень часто японцы показывали нам свои храмы и часовни и даже позволяли в них ходить и все там рассматривать, без малейшего препятствия. В сем отношении они менее суеверны, нежели многие европейские народы, японцы сами нас приглашали идти в их храмы и все показывали, а после тут же, в дверях храма, сажали нас, потчевали чаем, сагою и давали курить табак, да и сами то же делали. Внутренность их храмов с первого взгляда весьма походит на католические церкви: таким же образом стоит иконостас, множество резных или вылитых фигур, больших и малых подсвечников со свечами и проч.}.

Сей способ доставил нам случай отменно хорошо высмотреть и заметить все тропинки, по коим мы должны были идти. Будучи в поле, мы прилежно собирали дикий лук {Японцы дикий лук едят вареный, когда он еще очень молод, а черемши вовсе никогда не едят, хотя она была бы весьма полезна для них, ибо в здешнем климате цинготная болезнь свирепствует в высочайшей степени и многих из них в гроб вгоняет, а черемша, как то опытом дознано, имеет весьма сильное противоцинготное действие. Но как мы ели и лук, и черемшу, то, прогуливаясь в поле, всегда сами сбирали оные растения, чтобы избавить от лишних трудов наших работников, которым и без того много было дела.} и набрали такое количество, что господин Мур мог увериться в нашем намерении пробыть еще несколько времени в его сообществе, а по возвращении домой мы притворились, что крайне устали и легли отдыхать. Вечером матросы наши взяли на кухне, скрытным образом, два ножа, а за полчаса до полуночи двое из них (Симонов и Шкаев) выползли на двор и спрятались под крыльцо, и коль скоро пробило полночь и тцынгарский патруль обошел двор, то они начали рыть прокоп под стену. Тогда и мы все (кроме господина Мура и Алексея) вышли один за другим и пролезли на наружную сторону. При сем случае я, упираясь в землю ногой, скользнул оною и ударил коленом в небольшой кол, воткнутый в самом отверстии, удар был жестокий, но в ту же минуту я перестал чувствовать боль. Мы вышли на весьма узенькую тропинку между стеной и оврагом, так что с великим трудом могли добраться по ней до дороги, потом пошли скорым шагом между деревьями по гласису и по кладбищу, а через полчаса были уже при подошве гор, на которые надлежало подниматься.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Надобно знать, что весь обширный остров Матсмай покрыт кряжами высочайших гор²⁸, низменные долины находятся только при берегах и занимают небольшое пространство от моря до подошвы гор, которые после возвышаются постепенно хребтами, разделенными между собою глубокими лощинами, и так, что один хребет выше другого, дойдя напоследок до чрезвычайной высоты, они продолжаются по всему острову, местами несколько понижаясь, а инде опять возвышаясь. И потому вся внутренняя часть острова необитаема, а селения, как японские, так и курильские, находятся только по берегам.

Мы начали подниматься на горы верстах в пяти от морского берега и старались, где места позволяли, идти прямо к северу, направляя путь свой по звездам. При подъеме на первую гору я уже стал чувствовать в полной мере жестокую боль в ушибленном колене, которое вдруг опухло чрезвычайным образом. Когда мы шли по ровному месту, то с помощью палки я мог слегка ступать больной ногой, и чрез то боль несколько уменьшалась, но, поднимаясь вверх или идучи по косогору, по необходимости должно было и больной ногой упираться, тогда уже боль делалась нестерпимой. Притом не быв в состоянии равно идти обеими ногами, я скоро устал и почти вовсе выбился из сил, почему товарищи мои принуждены были каждые полчаса останавливаться, чтобы дать мне время отдохнуть и облегчить хотя немного больное колено.

Намерение наше было — прежде рассвета достигнуть до покрытых лесом гор, дабы иметь способ скрыться в оном от поисков неприятеля, ибо японцев мы должны были теперь считать непримиримыми себе врагами.

Когда мы прогуливались в долинах, окружающих город, то лес казался недалеко, но тут узнали опытом, сколь мы обманулись, ибо прямой тропинки к нему мы не сыскали, а поднимались где могли, почему иногда, по причине весьма темной ночи, не быв в состоянии видеть предметы в нескольких шагах от себя, приближались к такой крутизне, что подняться на оную не было средств, в таком случае мы принужденными находились идти по косогору не вперед, а в сторону, в ожидании встретить удобный подъем, попав же на оный, тотчас опять карабкались вверх, пока не встречали новых препятствий.

Таким образом мучились мы более трех часов, наконец поднялись на высокий хребет гор и пошли по ровной вершине оного к северу, но судьбе угодно было везде поставлять нам препятствия и затруднения: мы достигли теперь такой высоты, где местами лежал снег на большое пространство, а как по снегу идти нам было невозможно, ибо японцы настигли бы нас по следу, то, выбирая чистые места, где снегу не было, и не видя, далеко ли вперед они простираются, мы принуждены были ходить из стороны в сторону, а иногда и назад ворочаться, отчего мы исходили очень большое расстояние и измучились, но вперед подались мало.

Напоследок, за час до рассвета, вышли мы нечаянно на большую дорогу, по которой японцы ездят с вьючными лошадьми из города в лес за дровами, отчего дорога сия избита лошадиными копытами и людскими следами, притом и снегу на ней не было, следовательно, японцы наших следов никак приметить не могли, вела же она прямо на север к лесу и лежала по ровной вершине горного хребта. Мы весьма обрадовались такой встрече и удвоили свой шаг, теперь, идучи по ровному месту, я хотя и чувствовал в колене и даже во всей ноге жестокую боль, но оную в сравнении с тем, что испытал я, поднимаясь на горы, можно было назвать великим облегчением. Мы думали уже скоро достигнуть дремучего леса и располагали, забравшись в чащу оного, отдыхать там целый день, но матрос Васильев, оглянувшись, вдруг сказал: ‘За нами гонятся на лошадях с фонарями’, — и с сими словами бросился с дороги в лощину. Взглянув назад, мы увидели несколько огней, показавшихся весьма близко, тогда и мы последовали за ним и начали спускаться по крутизне в глубокую лощину. Долго мы спускались, не находя ни лесу, ни кустов, где можно было бы спрятаться, а между тем уже рассветало, если бы тогда был день, то нас можно бы было видеть со всех окружных гор, а скрыться было негде.

Наконец спустились мы на самый низ пространной лощины, со всех сторон окруженной почти голыми горами, в лощине лежало еще много снегу, но места, где бы можно было скрыться, мы не находили, а день уже настал. Несколько минут стояли мы на одном месте, озираясь кругом себя и не зная, что нам предпринять, напоследок усмотрели в одном каменном утесе отверстие и, подойдя к оному, нашли, что тут была небольшая пещера, в которой мы едва все поместиться могли. Подле самой сей пещеры лился с горы большой водопад и выбил в снегу под ней яму до самого дна лощины, футов на десять.

К пещере подошли мы по снегу, ибо в этом углу рытвины весьма много его набито было, она находилась в утесе, сажени на полторы от низа лощины, и водопадом снега было столько выбито, что мы едва могли с помощью небольшого деревца, у самого отверстия пещеры стоявшего, ухватясь за оное, шагнуть в нее, малейшая неосторожность (или если бы корень деревца был слабо утвержден в расщелине, из которой оно выросло) могла бы повергнуть кого-нибудь из нас в выбитую водопадом яму, перемочило бы его до нитки, да и выкарабкаться оттуда было бы ему трудно, а мне, с больной ногой моей, и вовсе невозможно, однако, благодаря Богу, мы все благополучно вошли в пещеру.

Сидеть нам было очень не просторно, а притом и жестко, ибо грот наш до половины был наполнен плитником, из коего вся гора состояла и который лежал в беспорядке: многие плиты высунулись вверх краями и углами, а хуже всего было то, что мы почти не смели пошевелиться и принуждены были с величайшей осторожностью переменять положение тела, потому что дно пещеры было покато к яме, водопадом сделанной, а плитник мелок и сыпуч, так что мы с часу на час ожидали, что он покатится со всем и с нами в рытвину. И так мы не могли ни лечь, ни протянуться, а только с одной стороны на другую облокачивались.

Впрочем, убежище наше было очень скрытно. Японцы, не подойдя вплоть к оному, никак не могли нас видеть, а, к счастью нашему, весьма холодный утренник так скрепил снег, что следы наши на нем не были приметны. Нас беспокоил только один случай, которому виною был товарищ наш Шкаев: когда мы уже спускались в лощину, он потерял колпак свой, сшитый им на дорогу из шерстяного русского чулка. Японцы, найдя оный, тотчас увидели бы, что это вещь из нашего гардероба, и могли бы к нам добраться. Притом надобно сказать, что мы также опасались, чтобы снег у нашего выхода из пещеры в течение дня от действия солнечных лучей не стаял в большом количестве, тогда нам уже невозможно было бы опять выйти вон, ибо поутру, как я выше сказал, мы и в пещеру с трудом могли влезть.

В таком положении мы просидели до самого захода солнца, разговаривая о своем состоянии и о будущих наших предприятиях. День был весьма ясный, но солнечные лучи к нам не проницали, а сосед наш водопад еще более холодил окружающий нас воздух, отчего иногда едва зуб на зуб у нас попадал. В течение дня мы часто слышали удары топоров в лесу, который теперь был уже не очень далеко от нас, а перед захождением солнца мы, выглядывая из пещеры, видели на горах много людей. Впрочем, особенно примечательного ничего не случилось, как разве то, что в одно время услышали мы шорох, как будто бы кто спускался к нам с горы, шорох увеличивался и приближался, мы ожидали уже каждую минуту увидеть отряд солдат, нас преследующих, и готовились защищаться и отбиться, буде можно, но вдруг явился дикий олень, который лишь только открыл по духу, что мы от него близко, вмиг от нас скрылся.

Когда появились на небе звезды, мы вышли из пещеры и стали подниматься на высокую гору к северу, которая отчасти была покрыта мелким редким лесом. В это время состояние мое было самое ужасное: сидя в пещере, я старался держать больную свою ногу почти всегда в одном положении, и она меня не слишком беспокоила, но когда мы пошли, а особливо когда стали подниматься на гору, тогда боль, не только в одном колене, но и по всей ноге от пятки до поясницы, сделалась нестерпимою. Я видел, какое мученье должен был перенести, поднявшись на одну эту гору, но что будет далее? Сколько раз еще нам надобно будет спускаться в пропасти и подниматься на утесы? А обстоятельства требовали, чтобы мы скоро шли.

Я чувствовал, что делал большую помеху своим товарищам и мог быть причиной их гибели, и потому стал просить их именем Бога оставить меня одного умереть в пустыне, но они на это никак согласиться не хотели. Я представлял им, что, видно, судьбе угодно уже, чтобы я погиб здесь, ибо при самом начале нашего покушения я сделался неспособным им сопутствовать, и так почему же им, быв в полном здоровье и в силах, без всякой пользы для меня, погибать со мною самим, когда они могут еще, завладев судном, спастись и достигнуть России. Что же принадлежит до меня, то, следуя за ними, я должен только буду и их задерживать, и сам претерпевать лишнее мученье, рано или поздно они должны же будут меня оставить, и проч. Однако они просьбы моей не уважили, а говорили, что покуда я жив, то не оставят меня, и что они готовы каждую четверть часа останавливаться и давать мне время отдыхать, а когда достигнем безопасного места, то можем пробыть там дня два или три отдохновения и поправления больной моей ноги, сверх того, матрос Макаров вызвался сам добровольно помогать мне при подъемах на горы, таким образом, чтобы я шел за ним и держался за его кушак. И так я решился, претерпевая ужасное мученье, следовать за моими товарищами, но уже, можно сказать, не шел, а Макаров тащил меня.

Поднявшись на первую гору, достигли мы ровной вершины ее, покрытой высокой прошлогодней травой и мелким растением дерева бамбу [бамбук]. Отдохнув несколько времени, пошли мы по вершине, направляя путь свой по звездам к северу. Ночь была тихая и светлая, мы хорошо видели вдали превысокие хребты, снегом покрытые, которые надлежало переходить. Тот хребет, по вершине коего мы шли, и следующий за ним, были разделены преужасной лощиной, столь глубокой, что мы никак не могли решиться ночью спускаться в оную, опасаясь, чтобы не зайти в такую пропасть, из которой и назад выбраться будет трудно, а потому вместо того, чтобы идти к северу, пошли мы вдоль лощины на запад, в надежде встретить горы, соединяющие сии два хребта, да и в самом деле недолго мы находились в беспокойстве и скоро нашли как будто нарочно искусством сделанную плотину, которая лежала прямо поперек всей лощины и соединяла оба хребта, она очень походила на дело рук человеческих, и только одна огромность ее показывала, что она есть творение природы.

Спускаясь на сей переход, увидели мы два шалаша, от коих происходил изредка свист, точно такой, каким у нас манят перепелов, мы, присев в траву, долго слушали, желая удостовериться, птица ли это или охотники, сидевшие в шалашах. Наконец решились идти к ним, полагая, что их не может быть такое число, с которым не могли бы мы управиться, но, подойдя поближе, увидели, что ночью два костра жердей нам показались шалашами. Взяв из них по одной жерди вместо копий, пошли мы далее, а перейдя на другой хребет, попали на большую дорогу, ведущую к северу, по которой возят дрова и уголья на вьючных лошадях в город, между тем мы приметили, что нынешней весной никто еще по ней не ездил, хотя везде кругом нас видны были огни, происходившие от жжения уголья в ямах.

Продолжая идти по найденной нами дороге, начали мы встречать мелкий густой лес и большую траву, и потому, когда время было уже за полночь, мы вздумали отдохнуть, забравшись в чащу, ибо, сидя в пещере на острых каменьях, мы ни на минуту даже задремать не могли. Проспав часа два, а может быть и более, пошли мы далее по дороге, которая с вершины хребта повела нас разными кривыми излучинами в преглубокую лощину, спустившись туда на самый низ, пришли мы к небольшой речке, которая была местами покрыта льдом и глубоким снегом, но он был столь тверд, что мог нас поднимать. Тут мы потеряли свою дорогу и потому перешли по снегу чрез всю лощину поперек оной к подъему на следующий хребет, в то место, где, по нашим догадкам, ожидали мы найти продолжение потерянной нами дороги, однако большой дороги сыскать не могли, а карабкаясь на гору, напали на небольшую тропинку. Поднимаясь по оной, взошли мы на вершину хребта, который был выше всех тех, кои мы прошли, и как мы лезли весьма тихо, останавливаясь притом очень часто для отдохновения, то вершины сего хребта достигли перед самым почти рассветом, и, найдя тут удобное место для дневанья, мы расположились остаться на весь день, для сего мы умяли в густой чаще горного тростнику (или мелкое растение бамбу) на такое пространство, на котором бы нам всем можно было лечь вплоть один к другому, дабы хотя сим средством немного согреться, ибо утро было очень холодное, а мы одеты были не слишком тепло, но и двух часов, я думаю, мы не в состоянии были пролежать, а спать почти и вовсе не могли, столь много беспокоила нас стужа. Лишь только настал день, мы встали и осмотрели все предметы, окружавшие нас, мы находились на превысокой горе и со всех сторон были окружены хребтами высоких гор, те из них, которые находились от нас к полуденной стороне, были ниже того хребта, на котором мы расположились, а находившиеся к северу несравненно его превышали. Впрочем, кроме неба, гор, леса и снега, мы ничего не видали, но сии предметы имели весьма величественный вид.

Приметив, что все вершины хребтов были покрыты небольшою мрачностью, мы заключили, что если у нас будет огонь, то с окружных гор нельзя рассмотреть дыма, почему согласились развести оный между тростником, чтобы погреться около его и согреть чайник {Уходя от японцев, мы не позабыли взять с собой медный чайник, который, к счастью нашему, в ту ночь работники оставили на очаге в каморке, где спали матросы.}: не для того, чтобы чай пить (у нас его не было), а чтобы можно было засохшее и покрытое плеснем и гнилью наше пшено удобнее прогнать в горло, мы хотели было сварить какой-нибудь дикой зелени, но в горах ничего не могли сыскать годного в пищу, ибо здесь, можно сказать, почти зима еще царствовала: так высоко мы забрались! Наломав сухих сучьев, развели мы огонь и согрели снежную воду, потом сделали из горного тростнику трубочки, пили посредством их воду, как насосом, и немного поели, между тем с востока из-за дальних хребтов начали подниматься страшные тучи, и ветр в горах стал завывать. По мере возвышения туч расстилались они по хребтам, и ветр усиливался, грозный вид облаков показывал приближение ненастья. Мы думали, что в такую пору, верно, в горах нет опасности встретить кого-нибудь сильнее нас, а посланные в погоню издали нас приметить не могут, и так решились, не дожидаясь ночи, пуститься в путь, к тому понуждал нас и холод, который теперь стал, несмотря на огонь, много нас беспокоить.

Пошли мы прямо на север по тропинке, бывшей на вершине горы, но она, поворачивая понемногу в сторону, тотчас повела нас назад, почему, своротив с нее, пошли мы сквозь горный тростник своим направлением и скоро пришли к спуску с хребта в лощину, он был крут и местами покрыт снегом. Боль у меня в ноге не уменьшалась, и я с жестоким мученьем шел или тащился, держась за кушак Макарова, но когда стали мы спускаться, то нестерпимая боль заставляла меня катиться по снегу, сидя на одном лишь платье без всякой подстилки и управляя палкой с привязанным к ней долотом, которая служила мне также для уменьшения скорости, когда я катился по крутым спускам.

Ожидание ненастья не сбылось, облака рассеялись, сделалась весьма ясная погода, и все горы показались очень хорошо, но мы уже решились на один конец и не хотели останавливаться. Спускаясь к самой лощине, увидели мы в оной на берегу небольшой реки две или три землянки, но в них никого не было. Переправясь через речку вброд, стали мы опять подниматься на превысокий хребет, по весьма крутой горе, которая, однако, была покрыта большим лесом, почему мы имели ту выгоду, что могли, хватаясь за деревья, легче подниматься, а притом, прислонясь к оным, можно было чаще отдыхать, да и видеть нас с соседственных гор в лесу нельзя было.

Поднявшись уже довольно высоко, встретили мы крутой утес, на который надлежало нам карабкаться с превеликим трудом и опасностью. Достигнув самого верха утеса, мне нельзя уже было держаться за кушак Макарова, иначе он не мог бы с такою тяжестью влезть на вершину, и потому я, поставив пальцы здоровой ноги на небольшой камень, высунувшийся из утеса, а правую руку перекинув через молодое дерево, подле самой вершины оного бывшее, которое так наклонилось книзу, что почти было в горизонтальном положении, стал дожидаться, пока Макаров взлезет наверх и будет в состоянии мне пособить подняться, но, тащив меня за собою, сей человек, хотя, впрочем, весьма сильный, так устал, что лишь поднялся наверх, как в ту же минуту упал оземь и протянулся как мертвый. В это самое время камень, на коем я стоял, отвалился от утеса и полетел вниз, а я повис на одной руке, не быв в состоянии ни на что опереться ногами, ибо в этом месте утес был весьма гладок. Недалеко от меня были все наши матросы, но от чрезмерной усталости они не могли мне подать никакой помощи, Макаров лежал почти без чувств, а господин Хлебников поднимался в другом месте.

Пробыв в таком мучительном положении несколько минут, я начал чувствовать чрезмерную боль в руке, на которой висел, и хотел было уже опуститься в бывшую подо мной пропасть в глубину сажен с лишком на сто, чтобы в одну секунду кончилось мое мученье, но Макаров, придя в чувство и увидев мое положение, подошел ко мне, одну ногу поставил на высунувшийся из утеса против самой моей груди небольшой камушек, а руками схватился за ветви молодого дерева, стоявшего на вершине утеса, и, сказав мне, чтобы я свободной моей рукой ухватился за его кушак, употребил всю свою силу и вытащил меня наверх. Если бы камень из-под ноги у Макарова упал или ветви, за которые он держался, изломились, тогда бы мы оба полетели стремглав в пропасть и погибли бы, без всякого сомнения.

Между тем господин Хлебников, поднимавшийся в другом месте, почти на половине высоты утеса встретил такие препятствия, что никак не мог выше лезть, а что всего хуже, то я на низ спуститься уже не был в состоянии, почему матросы, связав несколько кушаков, спустили к нему один конец и пособили ему выйти из такого опасного положения.

Добравшись все до половины утеса и отдохнув тут, стали мы опять подниматься на хребет. Мы издали видели близ вершины сей горы землянку, или, может быть, что-нибудь показалось нам землянкой, почему и вознамерились мы, достигнув оной, переночевать в ней и для того поднимались к тому месту, где предполагали найти оную.

Перед захождением солнца достигли мы с превеличайшими трудами до самой вершины хребта, который был один из высочайших по всему Матсмаю²⁹, ибо из гор, виденных нами к северу, немногие превышали его вышиною. Вершина сего хребта вся покрыта была горным тростником, между коим повсюду лежал снег, большие деревья только изредка кое-где стояли. Землянки мы не нашли, но тут считали себя в совершенной безопасности, ибо никак не ожидали, чтоб японцы вздумали искать нас на такой ужасной высоте, почему тотчас развели огонь и стали готовить ужин, состоявший в черемше и конском щавеле, набранном нами по берегам речки, которую мы сегодня (25 апреля) прошли в лощине вброд. Растения сии сварили мы в снежной воде, а между тем высушили свое платье, которое перемочили при переходе речки, ибо вода в ней была гораздо выше колена, и построили на ночь из горного тростника шалаш.

Наевшись вареной травы с небольшим количеством нашего запаса, мы легли спать, когда уже ночь наступила. От жестокой усталости и от неспанья более двух суток сначала я крепко уснул и, может быть, часа три спал очень покойно, но, проснувшись, почувствовал, что у нас в шалаше было чрезвычайно жарко, почему и вышел на воздух. Тут, подле шалаша, прислонившись к дереву, стал я на свободе размышлять: сперва обратил на себя все мое внимание величественный вид окружавшего нас места: небо было чисто, но под ногами нашими между хребтами носились черные тучи, и надобно было полагать, что на низменных местах шел дождь, все горы, кругом покрытые снегом, весьма ясно были видны, я никогда прежде не замечал, чтобы звезды так ярко блистали, как в сию ночь, в окрестностях же царствовала глубокая тишина, но все сии величественные зрелища мгновенно в мыслях моих исчезли, когда я обратился к своему положению.

Весь ужас нашего состояния вдруг мне представился: мы, шесть только человек, находились на одном из высочайших хребтов Матсмая, без платья, без пищи, а что всего хуже — и без оружия, с помощью коего можно было бы достать то и другое, мы были окружены неприятелями и дикими зверями {Матсмайские леса наполнены медведями, волками, лисицами, зайцами, оленями, дикими козами, также водятся в них и соболи, только шерстью они красноваты, почему и не имеют почти никакой цены, здешние медведи чрезвычайно люты и нападают как на людей, так и на скотину.}, не имея при себе способов к обороне, мы скитались на острове, для переезда с коего нужно было завладеть судном и иметь силы управлять оным, а мы уже почти вовсе их потеряли от чрезвычайных трудов, встретившихся нам на пути через горы, сверх всего этого, больная моя нога на каждом шагу заставляла меня терпеть ужасное мученье. Размышление о беспомощном нашем состоянии доводило меня до отчаяния, между тем некоторые из моих товарищей также проснулись, их вздохи, стоны и взывания к Богу еще более меня растрогали, тогда я уже позабыл свое состояние — так точно, как бы я наслаждался совершенным счастьем, — а сожалел единственно об них. В таком положении я простоял более часа, наконец чрезвычайный холод заставил меня искать убежища в шалаше, где я опять лег, но уже более глаз сомкнуть не мог.

На рассвете (26 апреля) мы встали, развели огонь, сварили опять черемши и щавелю для завтрака, поели и пошли в путь. Этим утром мы решились не идти уже далее по горам, а нашедши речку, текущую к западу, стараться по ней выйти на морской берег и по берегу идти к северу, изыскивая случай овладеть судном или лодкой.

Приняв такое намерение, спустились мы с хребта в преглубокую лощину, в которой и нашли точно такую реку, какую желали, почему, не поднимаясь на горы, пошли берегом вниз по реке к западу, но путь наш и тут был немногим легче того, какой мы имели, идучи горами. Река сия текла местами на немалое расстояние в узких ущелинах между каменистыми горами, с великим стремлением, почему в таких местах мы принуждены были пробираться с пребольшим трудом и опасностью, ибо малейшая неосторожность или нечаянность угрожала нам падением в воду, быстрина коей увлекла бы нас и избила между каменьями, притом мы каждые четверть часа, и чаще еще, должны были переходить реку вброд с одного берега на другой. Избегая утесистых берегов, по которым идти нельзя, а выбирая ровные, мы всегда старались переходить там, где течение реки не столь быстро, но иногда по необходимости переходили в таких местах, что едва с помощью палки могли держаться против стремления воды, глубина же ее была неодинакова: местами до колена, а инде и по пояс.

Когда мы прошли немного далее к западу, то начали нам попадаться по берегу пустые хижины, в коих летом живут дровосеки и вьгжигатели угольев. Мы искали в них съестных припасов, но ничего такого тут не было, а нашли старый топор и долото, покрытые ржавчиной, и две чашечки под лаком, которые и взяли с собой. День был ясный, и солнце сияло очень ярко, почему прежде, нежели скрылось оно за горы, мы расположились ночевать в одной хижине, при которой была угольная печь, с намерением высушить на солнце свое платье, замоченное при переходе через реку, огня же большого для сего мы развести не смели, чтобы не подать оным знака о себе японцам, мы имели только небольшой огонь, на котором сварили черемшу, купырья и щавель, собранные на пути. Высушив платье, легли мы спать в хижине, которая не имела половины крыши, почему мы спали под чистым небом. Ночь была холодная, но нас холод мало беспокоил, ибо мы легли на солому и ею же оделись.

Поутру 27 апреля, окончив обыкновенный наш завтрак, пошли мы далее вниз по реке, но, пройдя часа два, увидели хижину, из которой шел дым, мы не находили никакой пользы сделать насилие бедным жителям, а показаться им и оставить их было опасно, дабы они не дали знать об нас посланным за нами в погоню, почему мы, поднявшись на гору, покрытую лесом, пошли по косогору к западу, потом спустились в лощину по найденной нами тропинке, где у ручья в половине дня поели немного бобов и пшена и стали по той же тропинке подниматься на гору.

Поднявшись, увидели мы через другие, меньшие, горы море, но все оные, как и та, на которой мы находились, были совершенно голы, не росло на них ни кустарника, ни высокой травы, впрочем, все они были, так сказать, исчерчены дорожками в разных направлениях, день же был столь ясен, что, стоя на одной горе, можно даже было видеть собаку, бегущую по тропинке на другой, следовательно, нам тут идти было опасно: японцы могли издали по числу и даже по росту нашему угадать, кто мы таковы. Но, с другой стороны, нам жаль было терять время даром, мы хотели, к вечеру подойдя вплоть к морскому берегу, отдохнуть немного, а в ночь пуститься вдоль его, почему мы решились идти согнувшись и в некотором расстоянии один от другого, примечая во все стороны, не покажутся ли люди, таким образом шли мы с час и спустились на другую небольшую гору, но тут идти было очень опасно, ибо даже и с берега, где у японцев лежит большая дорога, нас могли приметить, почему мы легли на траве и советовались, что нам предпринять.

В самое это время вдруг показался конный отряд, ехавший прямо к нам по тропинке, мы тотчас ползком спустились в лощину и засели в кусты, которыми обе ее стороны были покрыты. Конные проехали, не приметив нас, тут мы увидели, сколь было неблагоразумно идти нам по горам, ибо если бы в это время, когда они вдруг въехали на гору, мы не лежали, а шли, то нам нельзя было не открыть себя им, и они бы тотчас нас настигли. По лощине, в которую мы спустились, тек небольшой ручей, дно его было грязно и наполнено сгнившими кореньями и листьями, разрывая оные, мы находили в тине небольших раков, в полдюйма величиной, вид их был весьма отвратителен, но мы ели сих насекомых как какое-нибудь лакомство.

Просидев около часа в лощине, мы согласились идти по ней (ибо она вела к морскому берегу прямо), пока есть кусты по сторонам ее или покуда не увидим ясно со дна оной дорожек на горах. Таким образом мы шли более часа, напоследок пришли в такое место, которое видно было с разных дорог, по горам лежащих, почему мы засели в мелкий лес, в котором также много было горного тростнику. Тут мы нашли прекрасные молодые деревья, из коих сделали себе копья, на которые насадили ножи и долото, а другие просто заострили, один же из матросов был вооружен найденным в хижине топором.

Пока мы занимались сим делом, вдруг услышали голоса приближающихся к нам людей, они прошли по другой стороне лощины близко нас, и господин Хлебников их видел, но они нас не приметили, однако это были не за нами посланные, а рабочие люди, потому что женщины между ними находились.

Перед сумерками мы пошли далее, и когда настала ночь, мы вышли на морской берег и пошли по нему к северу {В каком расстоянии от города мы вышли на берег, рассчитать было невозможно, ибо, поднимаясь беспрестанно с горы на гору и поворачивая то в ту сторону, то в другую, иногда и назад идучи, мы весьма мало подавались вперед, а во все направления исходили очень большое расстояние, но как, сверх того, шли мы, по причине местного положения, не всегда с одинаковой скоростью, то о перейденном расстоянии не было способа сделать никакого заключения, а потому я и не упоминаю об оном, но, судя по положению двух небольших необитаемых островов, которые мы увидели, выйдя на берег, и кои прежде видали из Матсмая, мы весьма мало удалились от сего города, и, верно, не более двадцати пяти верст.}, но, не пройдя и версты, вдруг очутились подле самого селения, стоявшего при высоком утесе, почему мы и не приметили оного прежде. Сначала мы остановились и опасались идти селением, полагая, что в нем есть караул, но как на утес подниматься было высоко и трудно, то и решились мы во что бы то ни стало пуститься прямо. Нам удалось пройти селение без малейшего препятствия, мы никого не видали, и на нас даже собаки не лаяли. Мы еще остановились для осмотра попавшихся нам двух лодок, они были очень хороши, только малы, потому и пошли мы далее, в надежде со временем сыскать удобнейшие для нашего намерения суда.

Случай сей был для нас весьма приятен, мы уверились, что не всякое селение и суда в оном японцы караулят. В продолжение ночи прошли мы еще несколько селений так же смело, как и первое, видели подле них лодки, но ни одной не находили для нас годной. Впрочем, дорога наша по берегу не так-то была легка, как мы сначала предполагали, ибо между горами и берегом была высокая равнина, весьма часто пересекаемая глубокими оврагами, в некоторых из коих текут из гор к морю речки и ручьи, а там, где крутые каменистые утесы, встречающиеся здесь очень часто, препятствуют идти подле самой воды, дорога поднимается с берегу на равнину и идет через помянутые овраги, спуски и подъемы с коих круты и часто для облегчения идут излучинами по весьма узким тропинкам {Японцы в Матсмае и вообще на Курильских островах, по причине гористых мест, не употребляют никаких повозок, а все тягости перевозят водою или на лошадях и на быках. Путешествуют же они: люди знатные и чиновные — в носилках или портшезах, а прочие — верхами, и потому здесь у них, собственно говоря, нет настоящих дорог, а только тропинки, которые на крутых местах, для удобнейшего спуску лошадей, проведены излучинами.}, посему мы часто их теряли, а особливо спустившись в лощины, которые обыкновенно были усеяны мелкими каменьями или песком, мы уже не видали дороги и не знали, в котором месте настоящий подъем на другой стороне, и потому принуждены были по часу и более искать дороги, а иногда, не быв в состоянии найти оную, должны были в темноте карабкаться наверх в таком крутом месте, что с величайшим трудом и крайней опасностью едва могли достигать вершины. Нередко также случалось, что, идучи песком по низменному берегу, мы проходили настоящий подъем на равнину, а идучи вперед и не зная, что там есть, встречали непроходимые утесы и каменья, почему или ворочались назад, или карабкались наверх с беспрестанной опасностью сломить себе шею.

Перед рассветом (28 апреля) стали мы подниматься в горы, чтобы на день спрятаться. Когда уже рассвело, мы находились на высокой, почти совсем голой горе, не имея места, где нам скрыться, напоследок нашли мы при ее вершине к оврагу небольшой приступок, на котором было несколько маленьких кустиков, тогда мы, наломав в разных местах по горе прутьев из кустов, воткнули их тут же и за ними сели, к несчастью нашему, на этих горах снега уже не было, да и воды достать было невозможно, почему нас ужасным образом мучила жажда.

На другой стороне оврага, против того места, где мы сидели, шла дорога в лес, по которой взад и вперед несколько раз проезжали люди с вьючными лошадьми, мы их весьма хорошо видели и даже могли бы узнать в лицо, если бы они нам были знакомы, но они нас не приметили, впрочем, могли бы увидеть, если бы кто из них пристально посмотрел в нашу сторону.

Во весь сей день мы занимались работой: сшили два паруса из свои рубашек и приготовили из взятых с собою веревок и из лоскутьев бумажной материи, свитых веревками, все нужные к ним снасти.

От того места, где мы сидели, близко было одно селение, которое мы видели. К вечеру мы приметили, что одно из судов, шедших вдоль берега, подошло к сему селению и стало на якорь, мы тотчас решились в сию ночь напасть на него, если ветер будет благоприятствовать, почему по захождении солнца спустились с горы к морскому берегу и пошли назад к помянутому селению.

Подойдя, мы услышали необыкновенный шум, происходивший от многих голосов с того судна, мы сели с намерением дождаться глубокой ночи, а тогда уже сделать нападение, но скоро увидели, что судно снималось с якоря и люди на оном шумели, работая, тогда нечего было терять времени, и мы пошли опять вперед по берегу. В сию ночь мы терпели более трудов, нежели в первую, ибо овраги встречали чаще, и они были выше, а притом во многих лощинах принуждены мы были переходить реки вброд.

Около полуночи пришли мы к чрезвычайно большому селению, сначала вошли мы в улицу и хотели пройти сквозь оное прямо, но, приметив, сколь оно велико, и услышав, что в средине оного караульные били часы, по японскому обыкновению, дощечками, принуждены были обойти кругом. При сем селении огороды занимали такое пространство, что мы никак не могли их миновать, а идучи ими, оставили следы свои, которые, по одной величине их, уже были слишком приметны {По непривычке носить японскую обувь мы просили, чтобы нам дали кожи, а один из матросов, быв сапожником, мог сшить нам сапоги. Японцы дали нам тюленьи кожи на голенища, а кожу с медвежьих голов на подошвы. Из сего материала Симонов сшил нам сапоги, или, лучше сказать, бахилы, по-сибирски торбасами называемые. Они были чрезвычайно велики, и след ног матросов наших, обутых в такие сапоги, конечно, был более нежели вдвое против японских следов, и так нельзя, чтобы они, увидев наши следы, не догадались, чьи они.}.

По берегу в разных местах видели мы большие огни, сначала нам было неизвестно, что они значат, мы думали, что по берегу расставлены пикеты, которые их жгут, но скоро после увидели, что это были маяки на выдавшихся в море мысах для судов, которые тогда проходили, ибо коль скоро на проходившем мыс судне показывались фонари, то и на мысу в то же время огонь зажигали.

На заре (29 апреля) стали мы подниматься в горы для дневанья. Когда совсем рассвело, мы были на вершине высокой голой горы, где, однако, не было для нас убежища, ибо во всех направлениях кругом мы видели тропинки, по которым жители из разных селений в лес ходят, почему спустились мы на другую сторону в глубокую, покрытую лесом лощину, на дне коей тек ручей, мы тут расположились в безопасном месте и развели огонь, чтоб обсушиться и обогреться, ибо день был отменно холодный и ветреный, а притом набрали черемши, дегильев и баршовнику, которые сварили и поели, только не весьма с хорошим аппетитом, ибо трава да трава, без всякой другой пищи, кроме горсточки бобов или пшена, слишком нам наскучила и даже сделалась отвратительною, так что я, с моей стороны, вовсе потерял позыв на еду, но пил почти беспрестанно, когда вода попадалась.

Теперь мы начали помышлять, как бы прежде нападения на судно снабдить себя съестными припасами, да забраться в какое-нибудь безопасное в лесу место, построить там шалаш и поправить немного свои силы, ибо мы почти вовсе их потеряли, как по недостатку пищи, так и по чрезмерно трудным переходам. К несчастью нашему, горы на большое расстояние от берега были оголены {К востоку от Матсмая берега до самого моря покрыты лесом, почему мы думали, что и те, которые находятся к западу от города, также много имеют лесу, но нашли совсем противное, ибо от моря на большое расстояние внутрь острова весь лес вырублен на дрова и на уголье, которым здесь чрезвычайный расход, потому что японцы не имеют печей, а держат беспрестанно огонь на очагах, и как зимы здесь бывают холодны и продолжительны, то для такого великого народонаселения потребно множество дров и уголья. Недостаток в лесе на ближних к морю горах с западной стороны Матсмая показывает, что японцы в сем краю стали селиться сначала, а восточную сторону недавно заняли. Основание города Матсмая они считают около четырехсот лет пред сим.} совершенно, а селения попадались нам почти на каждых трех верстах, из коих днем люди беспрестанно ходят по горам в лес, а потому близко берега в дневное время мы не имели никакого способа укрыться, но должны были перед рассветом тащиться по горам несколько верст в лес, а к ночи опять той же утомительной дорогой выходить на берег, так что, достигнув только берега, мы были уже изнурены и едва могли идти.

Выбирая способы снабдить себя пищей, мы не хотели без крайности употреблять силу, чтоб тем не раздражить еще более японцев и не заставить их увеличить надзор и стражу при судах. Завладеть судном был наш главный предмет, ибо мы знали, что их суда всегда бывают хорошо снабжены съестными припасами и пресной водой, в ожидании же удобного для сего случая мы решились, проходя селениями, искать вешала, на коих японцы вялят и сушат рыбу, или стараться поймать в поле лошадь или две и увести их в лес, где, достигнув безопасного места, убить и кормиться до времени лошадиным мясом.

По закате солнца мы поднялись в поход и, достигнув морского берега, пошли вдоль оного, встречая прежние трудности, а в некоторых отношениях еще и более, ибо овраги становились круче и выше, реки в лощинах стали попадаться чаще, а притом текли они с чрезвычайной быстротой и были в глубину местами в пояс, и сверх всего этого, шел сильный дождь, который, вымочив нас, препятствовал еще и отдыхать на траве.

В сию ночь случилось с нами два происшествия, заслуживающих примечания, первое: идучи вдоль берега, подле самой воды, увидели мы перед собою недалеко огонь, но когда приблизились к оному, вдруг он исчез, тут, где он показался, мы встретили утес чрезвычайной высоты, но ни пещеры, ни хижины никакой не нашли и не знали, откуда сей огонь происходил, или это был только призрак. На утес поднялись мы с превеликим трудом и после, пройдя небольшое расстояние, спустились в весьма глубокую лощину, и когда из нее поднялись на равнину по крутой, излучистой и скользкой тропинке, повстречалось с нами второе происшествие, крайне неприятное и весьма много нас огорчившее.

Господин Хлебников поскользнулся и покатился в овраг, на несколько минут он задержался, но после опять покатился ниже, тогда мы ничего не могли слышать, что с ним сделалось. На вопросы наши, произносимые обыкновенным голосом, он не отвечал, а кричать было невозможно, ибо в обе стороны от нас недалеко были селения. Ночь была столь темна, что в десяти шагах предметы не были видны.

Мы вздумали связать все наши кушаки вместе, к одному концу их привязали Васильева, который и стал спускаться в овраг, куда упал господин Хлебников, а мы сели и, держа кушаки крепко, понемногу выпускали их, наконец, выпустив все оные, принуждены были опять вытащить его. Васильев нам сказал, что он опускался низко, но далеко ли еще простирается эта пропасть в глубину, увидеть никак не мог. Он кликал господина Хлебникова, но ответа не получил.

Таким образом, мы решились ждать рассвета, а тогда одному из нас спуститься в овраг и посмотреть, жив ли господин Хлебников и в каком он состоянии. В такой мучительной неизвестности об одном из самых полезных наших товарищей пробыли мы часа два, наконец услышали в траве шорох, а потом, к неизъяснимому нашему удовольствию, увидели, что это был господин Хлебников. Он нам сказал, что, упав в рытвину, катился он несколько сажен вниз, потом на несколько минут задержался, но, покушаясь подниматься и не видя ничего около себя, опять покатился, наконец, сажени на четыре перпендикулярной высоты, упал в лощину, но, к счастью, не на каменья, однако жестоко ушибся, наконец, встал и, карабкаясь кое-как, достиг того места, где мы его ожидали. Отдохнув немного, он опять пошел с нами, хотя и чувствовал боль в разных частях тела.

Я и теперь без ужаса не могу помыслить, на какие страшные утесы мы иногда поднимались и в какие пропасти часто принуждены были спускаться. Ныне ни за какие миллионы я и днем не полез бы по таким местам, иногда, поднимаясь на превысокий утес, имея под собою каменья, хватались мы за какой-нибудь прут, выросший в расщелинах горы, не зная, крепок ли его корень или не иссох ли он сам, так что если бы он выдернулся, то державшийся за него вмиг полетел бы вниз и о каменья разбился бы вдребезги, а часто становились мы на высунувшиеся из утеса каменья, которые даже шатались, но Бог был столь к нам милостив, что, кроме сего случая с господином Хлебниковым, никто из нас не упал. Здесь надобно сказать, что отчаянное наше положение заставляло нас забывать все опасности или, лучше сказать, пренебрегать ими: мы лазили по пропастям, нимало не помышляя ни о смерти, ни о какой опасности, и так равнодушно, как бы шли по самому безопасному месту, я только желал, чтоб в случае, если упаду, удар был решителен, дабы не мучиться нисколько от боли.

Перед рассветом (30 апреля), по обыкновению нашему, стали мы подниматься на горы и забрались в частый мелкий лес, где и засели недалеко от дороги, почему и огня нам нельзя было иметь, а нужно было бы, ибо мы все были мокры, да и тогда дождь шел. И так мы легли рядом вплоть друг к другу и оделись нашими парусами. В продолжение дня товарищи мои немного поели из бывшей у них провизии, но я вовсе потерял аппетит, а жажда только меня мучила ужасным образом.

При наступлении ночи мы вышли опять на берег и пошли далее, во всех селениях, коими мы проходили, не видали мы ни одной лодки, подходящей для нашего предприятия, и, к несчастию нашему, осматривали вешала, но рыбы на них не было, надобно думать, что тогда лов ей не начинался еще, или на ночь японцы рыбу снимают. В поле видели мы лошадей и пытались ловить, но нашли их столь пугливыми и осторожными, что никак ни одной поймать не могли.

Однажды в сию ночь подошли мы к крутому спуску с равнины на морской берег и, спустившись до половины, приметили, что спуск вел нас в самое селение, продолжая идти, мы сбились с тропинки и, приняв в темноте накладенную стогом вплоть к горе солому за отлогость спуска, взошли на оную и, покатившись с нею вместе, вдруг очутились подле дома на гумне. Тут бросились на нас собаки, но мы, поправясь, продолжали свой путь, видели двух человек с фонарями, которые, конечно, должны были нас приметить.

Жажда нас всех до такой степени мучила, что мы не пропускали ни одной речки, ни одного ручья, чтоб не напиться, но всякий раз, когда я пил воду, то в ту же минуту после начинало меня тошнить, настоящей рвоты не было, а беспрестанно шла слюна, и через четверть часа после опять делался сильный позыв на питье, так что даже журчанье ручейка впереди делало некоторое удовольствие и заставляло удвоить шаг, чтоб поскорее напиться, но тотчас после снова делалась тошнота. Таким образом, встречая часто воду, я беспрестанно пил и мучился позывом на рвоту, но есть мне совсем не хотелось. В это время у всех нас изнутри происходил отвратительный запах, который самим нам был несносен.

Первого мая мы дневали на косогоре, при береге реки, в густом лесу подле самого селения, находившегося на песчаном мысу у моря. Из лесу видели мы многих конных и пеших, переходивших вброд чрез реку, и подле нас близко по дороге ходили люди, и потому принуждены мы были просидеть целый день без огня, а когда наступила ночь, то пошли мы в путь. Встретив несколько человек с огнями, мы прижались к деревьям и пропустили их, они скоро воротились, тогда и мы пошли. Подойдя к селению, услышали мы, что там обходные били часы: это означало, что тут была военная команда, а как ночь не довольно еще стемнела и они могли нас увидеть, то решились мы подождать.

Между тем увидели подле самого селения на лугу лошадь, привязанную на аркане, мы хотели ее взять, завести подалее в лес и убить, на сей конец уже и аркан отрезали, но вдруг вскочил жеребенок, тогда мы узнали, что лошадь эта была кобыла, и ее жеребенок, бегая кругом, стал очень громко ржать, поймать же его мы никак не могли, а потому, опасаясь, чтобы по ржанию его японцы нас не настигли, мы принуждены были оставить кобылу. После хотели было надоить от нее в чайник молока, которое послужило бы нам к большому облегчению, но она подошедшему к ней матросу дала было такого толчка, что мы потеряли охоту к молоку.

Когда ночь сделалась уже темна, мы пошли мимо селения, в нескольких шагах от оного, подле самого берега, и когда поравнялись против средины селения, бросились на нас собаки. Опасаясь, чтобы они лаем своим не обратили внимание караульных, которые тотчас приметили бы нас (ибо мы шли по берегу, а они, смотря из селения к чистому месту на воде, непременно должны были бы нас увидеть), мы принуждены были сесть на берегу за высокой песчаной насыпью. Коль скоро мы сели, то собаки остановились, смотрели на нас и ворчали, но лишь только мы вставали с места, чтобы идти, то они тотчас бросались на нас, начинали лаять и заставляли опять садиться, таким образом, принуждены мы были более получаса просидеть на одном месте, пока собаки не удалились, тогда мы встали и прошли селение без всякой помехи.

После сего прошли мы еще несколько селений, при одном из коих увидели стоящую у берега на воде лодку, а подле оной на берегу была палатка наподобие будки, мы хотели рассмотреть, что это за лодка, но матрос Шкаев, желая нетерпеливо узнать, нет ли в палатке чего-нибудь съестного, просунул туда руку и схватил невзначай за лицо спавшего там человека, который в ту же секунду громко закричал. Опасаясь, чтоб из селения на нас не напали, и не зная точно, могла ли лодка всех нас вместить, мы тотчас удалились и легли за каменья, а потом двое из нас подошли потихоньку высмотреть лодку, но, увидев, что человек на ней ходил и озирался во все стороны, мы сочли за нужное оставить его и пошли далее вдоль селения.

Не пройдя еще оного, нашли мы несколько больших лодок, затащенных на бугор к самым домам, мы их осмотрели и нашли, что они были очень удобны для нас, но стояли от воды так далеко, что спустить их мы не имели никакого способа, почему и принуждены были продолжать путь далее. Скоро после сего нашли мы на пустом берегу большую лодку, стоявшую под крышей, в которой, кроме парусов {Но паруса у нас были свои.}, был весь нужный снаряд, даже ведерки, в которые могли бы мы запасти пресную воду, в это время и ветер нам благоприятствовал, но, к несчастию нашему, лодка сия стояла боком к воде, следовательно, для спуска оной надлежало прежде ее поворотить, для чего у нас недоставало сил. Впрочем, если бы она стояла к морю носом или кормой, то мы ее спустили бы и, в первом доме ближнего селения отбив силой несколько съестных припасов, пустились бы в море. Но как спустить лодку возможности не было, то мы, взяв из нее одну лейку, чтоб доставать и пить ею воду, пошли далее, а на заре, по обыкновению нашему, стали подниматься на дневанье в горы.

День наступил, но мы еще были на голой горе, на которой находилось несколько мелких кустов, кругом же нас были везде тропинки, по берегу видели мы селения, а густой лес, где бы нам можно было скрыться, находился от нас в таком расстоянии, что мы долго достигнуть до него не могли, почему и решились по необходимости сесть между кустами в том месте, где мы были при наступлении дня.

День был ясный, почему мы стали просушивать свое платье, а между тем составляли новый план нашим действиям: мы видели, что, не употребив силы, невозможно нам будет получить съестных припасов, а учинив это и оставшись на берегу, могли мы лишь только понудить японцев увеличить осторожность свою и расставить караулы по берегам, завладеть же подходящим для нашего предприятия судном едва ли могли скоро сыскать случай, почему и стали мы помышлять, нельзя ли взять две рыбацкие лодки, каковых по берегу везде было много, и переехать на небольшой, покрытый лесом остров, находившийся от берега верстах в двадцати пяти или тридцати³⁰, на котором, как то мы прежде, еще в Матсмае, слышали от японцев, нет жителей. Там могли мы сделать порядочный шалаш и держать огонь, когда угодно, притом можно было без всякой опасности ходить днем по берегу и сбирать раковины и разные морские растения, употребляемые в пищу. Таким образом, имели бы мы средство долго жить в ожидании случая напасть в тихую погоду на какую-нибудь идущую с грузом лодку, ибо в течение трех дней, когда мы имели в виду сей остров, замечено нами, что все суда и лодки, шедшие в обе стороны вдоль берега, проходили между сим островом и берегом Матсмая, и, как казалось, гораздо ближе к острову. Потому мы и думали, во время тишины морской, какая здесь по вечерам часто летом бывает, буде случится в виду лодка, выехать и напасть на оную, если же сего не удастся скоро сделать, то уже летом, когда ветры бывают тише и дуют почти беспрестанно с восточной стороны, пуститься в тех же рыбацких лодках на Татарский берег, отстоящий от Матсмая в четырехстах верстах.

Но в то самое время, когда мы занимались изобретением способов к нашему спасению, судьба готовила нам другую участь. Мы увидели, что люди стали ходить кругом нас по тропинкам, хотя нас они и не примечали, однако напоследок господин Хлебников увидел, что в некотором расстоянии от нас на высоком холме стояла женщина, которая, часто посматривая к нам, поворачивалась во все стороны и махала рукой, сзывая людей. Мы тотчас догадались, что она нас видит и, верно, делает знаки поселянам, почему и стали спускаться в лощину, чтобы пробраться по оной к лесу, но не успели мы сойти на самый низ оной, как вдруг лощину сию с обеих сторон окружили люди, прибежавшие и приехавшие верхами, они подняли страшный крик.

Я и Макаров пошли в мелкие кусты и скоро от них скрылись, но из кустов далее идти нам было невозможно, почему мы тут легли, ожидая своих товарищей и высматривая, сколько было тут поселян и чем они вооружены, но, к великому нашему удивлению, увидели вместо поселян несколько десятков солдат под командою одного офицера, бывшего на лошади, кроме сабель и кинжалов, они все были вооружены ружьями и стрелами. Они уже успели окружить наших четырех товарищей, которые принуждены были сдаться, мы из кустов видели, как японцы им связали руки назад, спрашивали об нас и повели к морскому берегу.

Народ же между тем сбегался, и японцы принялись искать нас двоих, тогда Макаров меня спросил, что мы двое будем делать, я ему сказал: ‘Может быть, до ночи японцы нас не сыщут, тогда мы проберемся к морскому берегу, спустим рыбацкую лодку и уедем на остров, а потом на Татарский берег’. Но где паруса наши, чайник, огнива, большие ножи? Это все было у наших товарищей и попалось к японцам, а у нас осталось только по рогатине: у меня с долотом, а у Макарова с ножом. Однако, несмотря на сие, я предложил моему товарищу, если мы освободимся от японцев, поискать на берегу рыбацкую хижину и силой получить все нам нужное, он на сие согласился.

Мы сидели, прижавшись, в кустах, сквозь ветви коих видели солдат и поселян, бегавших по обеим сторонам лощины и нас искавших. Наконец четыре человека из них — двое с саблями, а двое с копьями — спустились в лощину и пошли вдоль оной прямо к нам, а прочие по сторонам лощины шли рядом с ними, держа ружья и стрелы в руках, те четверо, которые шли к нам, каждый куст, в котором и собака с трудом могла бы скрыться, ощупывали концом копья, а потом приближались к нему.

Когда они были уже близко нас, то Макаров, увидев, что я взял в руки свою рогатину, стал со слезами меня просить, чтобы я не защищался и не убил кого из японцев, говоря, что в таком случае я погублю всех своих товарищей, но, отдавшись, могу спасти их, сказав японцам, что я, как начальник, приказал им уйти со мной и что они не послушать меня не смели, опасаясь наказания в России, буде бы когда-нибудь мы туда возвратились. Слова сии, касающиеся до спасения моих товарищей, произвели надо мной такое действие, что я в ту же минуту, воткнув в землю мое копье, вышел вдруг из куста к японцам, а за мной и Макаров.

Явление такое заставило их шага два отступить назад, но, увидев, что у нас не было ничего в руках, они к нам смело подошли, взяли нас, завязали слабо руки назад и повели к морскому берегу в селение. Впрочем, не делали никаких обид или ругательств, но, напротив того, приметив, что я хромал и не мог без большой боли ступать ногою, двое из них взяли меня под руки и помогали подниматься на горы и вообще пособляли идти трудными местами. В селении привели нас в дом, где были уже наши товарищи, с которыми и нас посадили.

Тут дали нам саги и накормили сорочинской кашей, солеными сельдями и редькой, а после напоили чаем, потом развязали нам руки и связали их иначе — напереди, весьма слабо, совсем не с такой жестокостью, как в Кунашире. Пробыв с час в сем селении, повели нас по берегу в Матсмай, за крепким конвоем. Тут приметили мы, что по следам нашим на берегу, где мы шли ночью, японцы ставили тычинки, а где мы поднимались в горы, там они след наш теряли, но после на песке по морскому берегу опять находили, это показывало, что они за нами беспрестанно следовали {После мы слышали от самих японцев, что они шли по нашим следам в ночное время и часто нас видали. Рассказывая нам о сем, они показывали, как мы останавливались, пили воду и прочее, но почему не покушались они нас поймать, мы от них не слыхали.}, но напасть на нас не хотели, вероятно, опасаясь, чтоб мы, защищая себя, многих из них не перебили, а может быть, и по другим причинам.

Когда мы проходили селения, то весь народ сбирался смотреть нас, но, к чести японцев, и теперь должно сказать, что никто из них не делал нам никаких обид, ни насмешек, а смотрели на нас все с видом сожаления, из женщин же некоторые, подавая нам пить или есть, смотря на нас, плакали. Вот чувствования народа, который некоторые просвещенные европейцы называют варварским! Впрочем, конвойный наш начальник обходился с нами суровее, нежели как прежде японские чиновники делывали, например: мы шли беспрестанно пешком, хотя мог бы он дать нам верховых лошадей, чрез ручьи и речки не переносили нас, как то прежде бывало, а мы сами должны были переходить вброд, от дождя не закрывали зонтиками, а накинули на нас рогожи и вели нас целые сутки, останавливаясь только в некоторых селениях не более как на полчаса, в которое время давали нам сорочинскую кашу, сушеные раковины или вяленые сельди, а иногда чай без сахара.

Мы устали чрезвычайно, а особливо я, боль в ноге препятствовала мне скоро идти, почему японский чиновник, управлявший нашим конвоем, велел, чтоб два человека, чередуясь, вели меня под руки, приказание сие японцы исполняли с величайшей точностью. Когда мы на дороге просили пить, то они тотчас у первого ручья останавливались и удовлетворяли нашей просьбе.

В продолжение ночи (которая была очень темна) вели нас с чрезвычайной осторожностью: перед каждым из нас несли по фонарю, перед японскими чиновниками тоже, мы шли один за другим в линии, впереди и назади шли люди с фонарями, а на крутых спусках и подъемах бежало впереди нас множество назначенных из ближних селений для препровождения нашего поселян, из коих каждый нес с собой по большому пуку соломы, которую, раскладывая при опасных местах, они по приближении нашем зажигали, отчего все такие места проходили мы, как днем. Если бы кто из европейцев посмотрел издали на порядок нашего шествия в продолжение ночи, то подумал бы, что сопровождают церемониально тело какого-нибудь знаменитого человека.

На другой день (3 мая) около полудня, в расстоянии верст десяти от Матсмая, в одном небольшом селении встретили нас: один из числа первых здешних чиновников и переводчик Теске с отрядом императорских солдат. Тут мы остановились. Встретивший нас чиновник ничего нам не говорил и смотрел на нас, не показывая ни малейшего знака своего гнева или досады, а Теске упрекал нас с сердцем, что мы ушли, и стал обыскивать, но когда кто-то из матросов сказал ему, что обыскивать нас не нужно, ибо у нас ничего нет, то он отвечал: ‘Знаю, что ничего нет, но японский закон того требует’.

В сем селении начальствовавший взявшим нас отрядом офицер и все его подчиненные оделись в парадное платье, но как тогда шел дождь, то на время они надели епанчи, а подойдя к самому городу, остановились, епанчи скинули и, устроив весь наш конвой в должный порядок, пошли в город чрезвычайно тихими шагами, при стечении великого множества народа. Все зрители были, по причине дождя, под зонтиками, что делало весьма странный вид.

Шествие наше было таким образом: два проводника из обывателей с деревянными жезлами шли впереди по обеим сторонам дороги, за ними гордо выступали несколько человек солдат, один за другим, с ружьями на плече, потом нас вели одного за другим, и подле каждого из нас шли по два солдата, за нами шли еще несколько солдат с ружьями, также один за другим, как и первые, наконец, ехал верхом офицер, который нас взял, он был в богатом шелковом платье и посматривал на народ, стоявший по обеим сторонам дороги, как гордый победитель, заслуживающий неизреченную благодарность своих соотечественников!

Таким образом нас прямо повели в замок. Здесь надлежит заметить, что прежде мы хаживали в замке в шапках, но теперь в самых воротах их сняли с нас. Привели нас в прихожую перед судебным местом, где и посадили на лавки, потом дали нам сорочинской каши, соленой редьки и чаю без сахара, а наконец, ввели в судебное место, куда через несколько минут привели и господина Мура с Алексеем и поставили от нас в некотором расстоянии.

Когда все чиновники собрались и сели по своим местам, тогда и губернатор вышел, на лице его не было ни малейшей перемены против прежнего, он так же казался весел, как и прежде, и не показывал никакого знака своего негодования за наш поступок. Заняв свое место, спросил он у меня с обыкновенной своей лаской, какие причины понудили нас уйти. Тут я просил переводчиков сказать ему, что, прежде ответа на его вопрос, я должен известить их, что поступку нашему я один виною, принудив других против их воли со мной уйти, а приказаний моих они опасались ослушаться, чтоб со временем, если удалось бы нам возвратиться в Россию, не отвечать за это там, и потому я просил японцев лишить меня жизни, если они хотят, а товарищам моим не делать никакого вреда. На это буньиос велел мне сказать, что если японцам нужно будет меня убить, то убьют и без моей просьбы, а если нет, то сколько бы я их ни просил, они этого не сделают. Потом повторил вопрос, зачем мы ушли.

— Затем, — сказал я, — что мы не видали ни малейших признаков к нашему освобождению, а напротив того, все показывало, что японцы никогда не хотят нас отпустить.

— Кто вам сказал это? — спросил буньиос. — Я никогда не упоминал о намерении нашем держать вас вечно здесь.

— Повеления, присланные из столицы, — отвечали мы, — как встречать русские корабли, и приготовления для сего не предвещали доброго.

— Почему вы это знаете?

— Теске нам сказал.

Тут начал губернатор спрашивать Теске, а что именно, мы понять не могли. Теске, отвечая, бледнел и краснел.

Прежде вопросы свои губернатор делал мне, а потом спросил господина Хлебникова и матросов, по какой причине они ушли, и когда они сказали, что сделали это по моему повелению, не полагая себя в праве ослушаться своего начальника, то господин Мур, засмеявшись, сказал японцам, что это неправда, доказательством чему представлял он себя, ибо он меня не послушался, и уверял японцев, что в Европе пленные никогда из заключения не уходят, но они, казалось, не слишком большое внимание обращали на слова господина Мура, а продолжали расспрашивать нас, каким образом мы ушли.

Они хотели знать все подробно: в котором часу мы вышли и в котором месте, каким путем шли городом {Для сего заставили они нас начертить расположение нашего дома и той части города, коей мы проходили.} и за городом, что в какой день делали, какие вещи и какой запас мы с собой имели. Потом спрашивали, не помогал ли кто из караульных или работников нам уйти, или не знал ли кто из японцев о таком нашем намерении. На все сии вопросы мы объявляли им настоящую истину, каким образом дело происходило.

Наконец, губернатор желал знать, с которого времени мы стали помышлять об уходе нашем и каким образом мы намерены были произвести предприятие свое в действо. При сем случае господин Мур, обратясь к матросам, сказал им, чтобы они говорили правду, как перед Богом, ибо он все уже рассказал японцам.

Мы и без сего увещания не намерены были ничего скрывать, но, рассказывая японцам о всех наших сборах и намерениях, как уйти, мы тотчас узнали по выражениям господина Мура, что хотя матросам он и советовал говорить правду, как перед Богом, но сам в объявлениях своих японцам, кажется, не слишком много помнил о Боге, ибо, рассказав им все дело точно, как оно было, прибавил только безделицу, а именно, что намерение его прежде уйти с нами было притворное, ибо он давно уже заметил, что мы сбирались спастись бегством, и потому нарочно с нами согласился, чтобы, зная все наши планы, мог не допустить нас к исполнению их или открыть об оных японцам и тем оказать губернатору услугу. Что же принадлежит до него, то он вовсе положился на милость японского государя: если он велит отпустить его в Европу, то он поедет, а если нет, то будет довольным себя почитать и в Японии.

Чрез четверть часа после сего спросил нас губернатор, кто писал письмо к нему об Алексее, когда мы сбирались сами уйти, а его оставить, на сие господин Мур сказал, что он писал, но, позабыв прежнее свое объявление, прибавил, что писал оное письмо, однако, не по своей воле, а по моему приказанию. Это заставило и самих японцев засмеяться. Наконец, спросил губернатор, с какой целью мы ушли.

— Чтоб возвратиться в отечество, без сомнения, — отвечали мы.

— Какими средствами намерены вы были достигнуть оного?

— Завладеть на берегу лодкой и уехать с Матсмая на наши Курильские острова или на Татарский берег.

— Но разве вы не думали, что по уходе вашем тотчас будут разосланы повеления иметь караулы при всех судах?

— Мы ожидали этого, конечно, но в продолжение некоторого времени строгость караулов могла бы ослабеть, и мы успели бы исполнить свое предприятие там, где нас и не ожидали.

— Вы прежде шли по Матсмаю, да и в прогулках ваших могли видеть, что остров сей состоит из высоких гор, следовательно, должны были знать, что горами далеко вам уйти было невозможно, а по берегам у нас сплошь находятся селения, в которых множество людей, они не допустили бы вас идти берегом, а потому поступок ваш не походит ли на безрассудность или ребячество?

— Однако мы шесть ночей шли вдоль берега и прошли множество селений, но нас никто не остановил. Поступок наш был отчаянный, и потому японцам он может показаться безрассудным или ребяческим, но мы не так об нем думаем, положение наше все извиняло, мы никогда не ожидали иным средством возвратиться в свое отечество, а напротив того, имели перед глазам лишь вечную неволю и смерть в заключении и потому решились на один конец: или возвратиться в Россию, а не то умереть в лесу или погибнуть в море.

— Но зачем ходить умирать в лес или в море для сего ездить? Вы и здесь могли лишить себя жизни.

— Тогда была бы верная смерть, а притом от своих рук, но, жертвуя жизнью, чтоб достигнуть своего отечества, мы могли еще, с помощью Божиею, успеть в своем предприятии.

— Если бы вы возвратились в Россию, то что бы вы там сказали о японцах?

— Все то, что мы здесь видели и слышали, не прибавляя и не убавляя ничего.

— Когда бы вы возвратились в Россию без Мура, то государь ваш не похвалил бы вас за то, что вы оставили одного из своих товарищей?

— Правда, если бы господин Мур был болен, и по той только причине не мог нам сопутствовать, тогда поступок наш можно было бы назвать бесчеловечным, потому что мы не подождали его выздоровления, но он добровольно пожелал остаться в Японии.

— Знали ли вы, что если бы вам удалось уйти, то губернатор и многие другие чиновники должны были бы лишиться жизни?

— Мы знали, что караульные, как то и в Европе бывает, должны были бы пострадать, но не думали, чтобы японские законы были столь жестоки и осуждали на смерть людей невинных.

Тут господин Мур сказал губернатору решительным и твердым голосом, что мы точно знали об этом японском законе, ибо он сам нам сказывал об нем.

На сие мы отвечали:

— Это правда, что господин Мур сказывал нам, будто в Японии существует такой закон, но, по нашему европейскому понятию о справедливости, мы не верили его словам, а думали, что господин Мур выдумал сие для того, дабы отвлечь нас от нашего намерения.

Потом губернатор спросил:

— Есть ли в Европе закон, по которому пленные должны уходить?

— Именно на сие писанного закона нет, но, не дав честного слова, уходить позволительно.

Господин Мур и тут, сделав возражение, обращал ответ наш в насмешку и уверял японцев, что этого никогда не бывает. Тщетно мы приводили ему примеры, упоминая об английском генерале Бересфорде, полковнике Паке, морском капитане Сир-Сидней-Смите и о многих других чиновных особах, которые в наши уже времена уходили из плена и тем нимало себя не обесславили, но господин Мур притворно смеялся и уверял нас в глаза, что случаев, о коих мы говорили, никогда не бывало.

Наконец, губернатор сказал нам речь, которая по изъяснению двух наших переводчиков заключала такой смысл: ‘Если бы вы были японцы и ушли из-под караула, то следствия для вас были бы весьма дурны, но вы иностранцы, не знающие наших законов, притом ушли вы не с тем намерением, чтобы сделать какой-нибудь вред японцам, цель ваша была единственно достигнуть своего отечества, которое всякий человек должен любить более всего на свете, и потому я доброго моего мнения об вас не переменил, впрочем, не могу ручаться, как поступок ваш будет принят правительством, однако я буду стараться в вашу пользу так точно, как и прежде, чтоб доставить вам позволение возвратиться в Россию. Теперь же, по японским законам, до решения об вас дела матросы будут помещены в настоящую тюрьму, а вы в другое место, называемое ‘инверари’ {Тюрьма по-японски называется ‘ро’, а что такое ‘инверари’, сказано будет ниже.}’.

Окончив речь свою, губернатор вышел, а потом и нас вывели в прихожую. Прежде караульными при нас были императорские солдаты, но незнакомые нам лица, они были под командою того самого нарядного офицера, который нас вел. Теперь он вошел с четвертым по губернаторе чиновником, отправляющим должность уголовного судьи, по имени Накагава-Мататаро, коему и сдал нас, потом приказал всем своим солдатам выйти вон, а в ту же секунду вошли матсмайские солдаты, прежние наши знакомые, коим Мататаро велел перевязать нас иначе: меня и господина Хлебникова таким образом, как они вяжут своих чиновников, а матросов — как простых людей {Японцы чиновников вяжут веревкой около поясницы, а руки привязывают по кистям против самых пахов так, чтобы нельзя было одной рукой коснуться до другой. Простым людям связывают руки назад — так, как в Кунашире мы были связаны.}, сделав это, повели нас, часу в пятом или шестом, из замка по городу к настоящей тюрьме, которая была от крепости в расстоянии около версты. В сие время шел дождь, но стечение народа было чрезвычайное, и все зрители стояли под зонтиками.

Городская тюрьма стояла при подошве высокого утеса и, кроме двух деревянных стен, была обведена еще земляным валом, на коем были поставлены рогатки. Войдя во внутренний двор, увидели мы огромный сарай, вступя в оный, нашли, что внутреннее расположение тюрьмы было точно такое же, как то, где мы содержались по прибытии в Матсмай, с той токмо разностью, что здесь было вместо двух четыре клетки, из коих одна побольше, две поменее, а третья еще менее.

В сарае тюремный пристав {Тюремный надзиратель в Японии равняется званием с солдатом императорской службы, он имеет право носить саблю и кинжал. Сверх сей его должности, он также и палач: казнит и наказывает преступников. Японцы с ним разговаривают и шутят, но вместе есть не станут и табак в одном месте с ним не курят, даже гнушаются раскурить трубку на том огне, на котором он ее раскуривал.} по имени Кизиски нас одного после другого развязывал и обыскивал с ног до головы, для чего мы должны были раздеваться до рубашки, обыскав меня первого, велели мне войти в самую малую клетку {Она была в длину шесть шагов, а в ширину пять, вышины же имела футов десять.}, стоявшую в темном углу здания, господина Хлебникова поместили подле меня в другую клетку, которая была побольше моей и посветлее, подле него содержался один японец, а в четвертую клетку, самую большую и, по положению своему, лучшую {Лучшая потому, что проходило в нее более света и свежего воздуха, а притом из оной можно было видеть разные наружные предметы, от меня же ничего не было видно.}, поместили всех матросов, потом заперли наши клетки на замки и дверь в сарае затворили.

Мы не могли понять, что значили губернаторские слова, что матросы будут содержаться в настоящей тюрьме, а мы в инверари, напротив того, теперь видим, что наши места гораздо хуже. После мы уже узнали, что различие состояло в том, что из нас каждый имел свою клетку, а матросы помещены были вместе в одной. Впрочем, мы милости такой не очень желали, однако наши клетки были так близки, что я с господином Хлебниковым свободно мог разговаривать. Заключенный подле господина Хлебникова японец тотчас вступил с ним в разговор, сказав свое имя и объявив, что чрез шесть дней его выпустят, потом подал он ему небольшой кусок соленой рыбы, за который господин Хлебников подарил ему белую косынку {Однако после Кизиски, увидев оную косынку случайно и узнав, откуда он ее получил, изъял от него и представил начальникам своим, которые и велели хранить оную с прочим нашим платьем.}, а рыбой со мной поделился. Голод заставил нас почесть сей кусок большим лакомством.

Поздно вечером уже бывший наш работник Фок-Массе, с двумя мальчишками, принес нам ужин, состоявший из жидкой кашицы и двух маленьких кусочков на каждого соленой редьки, а для питья теплую воду. Фок-Массе имел вид сердитый, на вопросы наши отвечал грубо, но не бранил и не упрекал нас в том, что мы ушли {Сначала мы думали, что он опять будет при нас, но узнали, что ему велено было только мальчикам показать, как с нами обходиться, и выучить их русским названиям необходимых для нас вещей, хотя это и не нужно было, ибо мы могли уже свои надобности изъяснять и на японском языке.}.

После ужина японцы подали ко мне сквозь решетку какой-то старый спальный халат, пронесли что-то и к моим товарищам, потом двери у сарая заперли на замок, и у нас сделалось совершенно темно, ибо решетка между нами и караульнею была обита досками, почему свет оттуда к нам не проходил. Коль скоро при захождении солнца ударило шесть часов, то после сего каждые полчаса караульные к нам входили с фонарями и осматривали нас, а иногда будили и заставляли откликаться, и как летние ночные часы у японцев очень коротки {Японцы разделяют сутки на двенадцать часов и считают шесть часов дневных, или от восхождения до захождения солнца, и столько же ночных, то есть от захождения до восхождения. Следовательно, часы их неравны: когда день длиннее ночи, то и часы дневные более, и тому противное. Для меры времени употребляют они небольшой деревянный брусок, намазанный сверху глиной и выбеленный, в глине проведен узенький желобок, в который насыпается порошок какой-то травы, который горит весьма медленно, а по сторонам желобка в известных делениях сделаны дырочки, в кои втыкается гвоздик, подле дырочек назначена длина часов дневных и ночных в течение шести месяцев, от весеннего до осеннего равноденствия, часы сии в другие шесть месяцев уже будут: ночные дневными и обратно. И так японские часовые, сыскав длину дневного часа в известное время, замечают оную гвоздиками и, насыпав в желобок порошку, зажигают с полудни, и таким образом, горением травы меряют время. Брусок сей японцы хранят в закрытом ящике и стараются держать в сухом месте, но со всем тем мокрая или сухая погода имеет большое действие над их часами. Сутки они начинают считать с полуночи, в которое время бьют в колокол девять часов, ударив прежде три раза для возвещения, что часы будут бить, то же делают они всякий раз, когда бьют часы. По прошествии часа после полуночи бьют восемь часов, потом семь, а при восхождении солнца — шесть, после сего — пять, там — четыре, а в полдень — опять девять. В час пополудни — восемь, в два часа пополудни — семь, при захождении солнца — шесть, потом — пять и, наконец, четыре, а после с полуночи начинаются новые сутки. Японцы бьют часы таким образом: сначала ударят раз в колокол, потом, минуты через полторы, два раза вдруг один после другого, сии три удара возвещают, что часы будут бить, или, так сказать, говорят: слушай! Потом, также минуты через полторы, начинают бить часы, удар после удара секунд через пятнадцать, но последние два удара вдруг один после другого, как бы тем означали: полно считать!}, то они почти беспрестанно к нам входили и не давали нам покоя.

На рассвете (4 мая) пришел к нам чиновник и всех нас перекликал по именам, а около полудни сказали, что мы должны идти к губернатору, и повели нас в замок, связав, как накануне, и таким же порядком за конвоем, как прежде водили. В замке посадили нас в переднюю перед судебным местом и чрез несколько минут привели господина Мура и Алексея, которых, однако, посадили в судебном месте особенно. Чрез несколько времени ввели нас в присутственное место, развязав прежде руки мне и господину Хлебникову совсем и оставив только веревки по поясу, а матросам развязали одни кисти, локти же оставались связанными, господин же Мур и Алексей связаны не были.

Когда губернатор вышел и занял свое место, то начал снова предлагать нам многие из прежних вопросов, а на некоторые из них требовал только пояснения, когда же все это было кончено, то спросил он меня, как я считаю поступок своего ухода — хорошим или дурным, и как я признаю себя — правым или виноватым перед японцами.

‘Японцы сами, — отвечал я, — заставили нас принять такие меры, во-первых, взяли они нас обманом, показаниям нашим не верят и не хотят снестись с нашими судами, буде бы они пришли сюда, чтобы получить от нашего правительства уверения в справедливости того, что мы объявляем, и так что нам было делать? Посему я и не считаю себя перед ними виноватым, по самой справедливости дела’.

Губернатор на сие сказал, что он удивляется моим словам: взятие нас в плен — старое дело и говорить о нем не должно, а он спрашивает только, прав ли я или виноват в том, что ушел, и что если я буду считать себя правым, то он этого никак не может представить своему государю. Я тотчас приметил, что ему хотелось, чтоб мы признали себя виноватыми, и потому сказал: ‘Если бы мы судились с японцами перед Богом, или там, где мы были бы наравне, то я мог бы много кое-чего сказать в оправдание нашего поступка, но здесь японцев миллионы, а нас шесть человек, и мы у них в руках, то пусть они судят, как хотят: прав ли я или виноват, я только их прошу считать виноватым меня одного, ибо прочие мои товарищи ушли по моему приказанию’.

Приметно было, что губернатор с большим удовольствием принял признание мое в том, что я виноват, и сказал: похвально, что, желая оправдать своих соотечественников, я беру всю вину на себя, но в таком случае послушание моим повелениям может быть только некоторым образом извинительно матросам, а не господину Хлебникову, ибо он, быв сам офицером, должен знать, что начальство мое над ним простиралось, пока мы были на корабле, а не в плену.

Потом сделал он господину Хлебникову подобный вопрос: признает ли он себя виноватым, и когда господин Хлебников стал приводить доводы в наше оправдание, и что, по всем правилам справедливости и человеколюбия, нельзя нас обвинить, то японцы начали было рердиться и беспрестанно повторяли, что таких ответов нельзя им представить своему государю, напоследок уже то лаской, то гневом убеждали нас всех сказать прямо, что мы нехорошо сделали, говоря, что это нам же в пользу послужит, и когда мы на это согласились, то они весьма были довольны. После сего вскоре губернатор нас отпустил, оставив у себя для расспросов господина Мура и Алексея. Здесь надобно сказать, что, когда я объявил японцам, сколь много меня мучит боль в ногах и что я с трудом могу стоять, то губернатор тотчас приказал подать мне стул и велел во все время нашей конференции сидеть. По выходе из судебного места нам завязали руки и отвели в тюрьму прежним порядком. Я нашел в своей клетке вместо данного мне накануне мерзкого халата прежнее одеяло и большой халат на вате, к товарищами моим также положили спальный прибор.

Теперь содержать нас стали, можно сказать, настоящим образом по-тюремному, так же точно, как и японца, с нами вместе заключенного, впрочем, хотя для нас такое содержание казалось жестоким, но я смею сказать, что в сем отношении законы японские несравненно человеколюбивее законов многих европейских держав. Мы теперь содержались в настоящей тюрьме, где также был заключен один из преступников, следовательно, и должны место сие сравнивать с настоящими европейскими тюрьмами, а чтоб читатель мог сам сделать такое сравнение, то я здесь подробно опишу наше содержание.

Я уже сказал, в каких клетках мы были заключены, внутри они были очень чисты, а также и в коридорах работники наши каждый день мели. Когда же нас водили в замок, то они выметали наши клетки и спальное наше платье выносили на солнце просушивать.

Кормили нас по три раза в день: поутру, в полдень и вечером, пища состояла в крутой из сорочинского пшена каше вместо хлеба, которую давали по порциям, меркою наподобие наших грешневиков, такой порции для нас было слишком достаточно, и мы не могли всю ее съедать, но матросы находили, что она для них мала. Впрочем, это только вначале, пока после трудного нашего путешествия и претерпенного голода мы чувствовали большой позыв на еду, а после и для них порции сей было достаточно.

С кашей давали нам похлебку из морской капусты или из какой-нибудь дикой зелени, как то: из баршовнику, черемши или дегильев, подмешивая в оную для вкуса квашеных бобов, по-японски миссо называемых, к чему иногда прибавляли несколько кусочков китового жиру, а временем, вместо похлебки, давали кусочка по два соленой рыбы с квашеной дикой зеленью, что бывало по большей части по вечерам.

Пили мы теплую воду, и всегда, когда угодно было, если, бывало, ночью спрашивали мы пить, то караульные тотчас без всякого ропоту будили работников и приказывали приносить нам воды. Но уже умываться нам здесь не приносили и гребней не давали, а умывались мы той водой, которую спрашивали для питья, гребенку же стали давать чрез несколько времени после, и она, как кажется, была штатная тюремная, ибо зубцы ее были крайне малы, видно, для того, чтоб мы не могли ими себе вреда сделать.

Но при всем таком дурном содержании и обхождении с нами японцев в некоторых случаях показывали они к нам особенное внимание, например: один раз ночью случилось сильное землетрясение, так что вся тюрьма наша задрожала, и на дворе и на улицах сделался необыкновенный шум, тогда наши караульные тотчас вошли к нам с фонарями и сказали, чтоб мы не тревожились, ибо это не что иное, как землетрясение, которое часто здесь случается, но никогда не бывает опасно. Может быть, это сделали караульные сами собой по своему добродушию, ибо хотя большая часть содержавших при нас внутреннюю стражу очень сурово на нас смотрели и грубо обходились, но, к чести сего народа, справедливость заставляет сказать, что некоторые из них отменно были к нам ласковы и старались нас утешать, а особливо один, по имени Гоонзо, был добродушен, он часто приносил нам какие-нибудь гостинцы и подавал так, чтоб товарищи его не могли видеть, а иногда сказывал нам, чтоб мы спросили воды и чашку оставили у себя, потом, дождавшись времени, когда товарищ его уходил, от тотчас выливал воду из чашки, а вместо оной наливал своего чаю и подавал нам. То же самое делали для нас и еще человека два, но самый величайший пример человеколюбия и добродетели нашли мы в одном солдате, который был старший над внутренней стражей в ту ночь, когда мы ушли, он находился при отряде, посланном за нами в погоню, но уже не в звании воина, а простого работника, он был с нами с той минуты, как нас взяли, и до прихода в Матс-май. Небритая борода и волосы на голове, а также бледное лицо показывали грусть его, которой мы были причиной, но при первом свидании с нами он поклонился нам учтиво, не показав ни малейшего виду гнева или ненависти, и во всю дорогу услуживал нам, чем мог, весьма охотно, видно было, что он поступал так не по принуждению, ибо другие не так обходились с нами, поступками своими он трогал нас до слез, имя сего достойного человека — Кана.

Спустя несколько дней от последнего нашего свидания с губернатором повели меня одного в замок, где, в присутствии некоторых чиновников, первый и второй по губернатору начальники меня расспрашивали, приказав прежде, чтоб я, по болезни в ногах, сел на поданный мне стул. До входа моего еще в присутственное место выходил ко мне Теске, разговаривая со мною о господине Муре, сказал он, что Мур жестоко на нас сердит и говорит очень много дурного о наших поступках, но Теске советовал мне не печалиться, ибо японцы не расположены верить всем словам господина Мура, сверх того, сказал он мне, что Мур просился в японскую службу, и потому прежде, нежели японские чиновники стали меня спрашивать, я просил их, чтоб они позволили мне открыть им мои мысли и выслушали меня со вниманием, а переводчиков просил переводить мои слова как можно вернее. Они отвечали, что рады будут слушать все, что я желаю им сообщить. Тогда я спросил их: если бы три японские офицера были где-нибудь в плену, и двое из них сделали точно то, что мы, а третий то, что сделал Мур, и подробный отчет об их поступках дошел бы до Японии, то пусть они теперь мне скажут по чистой совести, как бы японцы стали об них судить.

Они засмеялись и на вопрос мой никакого ответа не сделали, но вместо того старший из них сказал мне, чтоб я ничего не боялся: для японцев как Мур, так и все другие русские равны, им только нужно знать настоящее дело, потом продолжал, что, по японским законам, ничего скоро не делается, и потому мы теперь в тюрьме, но когда новый губернатор приедет, то нас переведут в другое, лучшее место, а после и в дом, и есть надежда, что правительство их велит отпустить нас в Россию.

После сего начали они меня спрашивать. Первый их вопрос был: справедливо ли то, что они слышали от курильцев, будто Резанов участвовал в сделанном на них нападении, дав прежде о сем Хвостову повеление, которое после хотя он и отменил, но Хвостов не послушался, а первое повеление исполнил. Нетрудно было мне угадать, кто таковы были эти курильцы: господин Мур все это открыл им. На сей вопрос я сказал, что мы никак не можем верить, чтобы Резанов участвовал в сем деле, но что Хвостов учинил то без его повеления. Потом японцы предлагали мне множество вопросов из тетради, перед ними лежавшей, касательно до нашего плавания, до предмета экспедиции, о состоянии России и о политических ее отношениях к европейским державам, а особливо к Франции. Я видел, что все их сведения получили они тем же каналом. На некоторые предметы я согласился, а многие долг мой был опровергнуть по причине их неосновательности, другие же были вовсе не справедливы. Когда самое неприятнейшее для меня дело сие было кончено, то старший из двух чиновников сказал мне, чтоб мы ничего не боялись и не печалились, а помнили бы, что японцы такие же люди, как и другие, следовательно, никакого зла нам не сделают, и с таковым утешением отпустил меня, а я, по приходе в тюрьму, рассказал все, что со мной случилось, господину Хлебникову.

Вскоре после сего случая пришел к нам чиновник Нагакава-Мататаро с обоими переводчиками, они принесли с собой бумагу, в которой были записаны наши ответы, с тем чтобы проверить их. При сем случае они нам сказали, что показание наше, где и как мы взяли ножи, а также известие, слышанное нами о повелении, как поступать с русскими судами, и об отправлении войск и пушек в Кунашир, не записано, и чтоб мы в другой раз, когда губернатор станет нас спрашивать, о том не говорили. Это сделано было, без сомнения, для того, чтобы пощадить своих людей, в сем деле запутанных, почему мы и сами, желая избавить от беды невинных солдат и работников, чрез оплошность коих получили мы ножи, а также спасти и самого Теске, охотно на сие предложение согласились, но второе их требование было слишком нам противно, оно произвело между японцами и нами горячий спор и заставило Мататаро, против его обыкновения, слишком разгорячиться, бранить и угрожать нам.

Он хотел, чтоб мы сами совершенно оправдали господина Мура, признали, что намерение его уйти с нами было действительно притворное и что он Симонова и Васильева никогда не уговаривал согласиться на наш план. Но мы этому противились и ничего не хотели переменить в ответах наших по сему предмету, мы говорили, что, какое намерение имел в сердце господин Мур, нам неизвестно, но поступки его не показывали, чтобы он притворялся, и мы уверены, что он действительно хотел с нами уйти и, вероятно, ушел бы, если б робость ему не попрепятствовала пуститься на столь отчаянное предприятие.

Мы имели весьма важные причины не давать ему способов вывернуться из сего дела, считаю за нужное объяснить сии причины, дабы читатели не причли наших поступков мщению или желанию погубить господина Мура. Он, как я выше уже сказал, покушался исключить себя из числа русских и старался уверить японцев, что он родом из Германии, следовательно, если бы мы сами засвидетельствовали непричастность его в наших видах и всегдашнюю преданность японцам, то немудрено, что японцы, погубив нас, могли бы отправить его на голландских кораблях в Европу для возвращения в мнимое его отечество, Германию, откуда он мог бы прибыть в Россию. Тогда, не имея свидетелей, в его воле было составить своим приключениям какую угодно повесть, в которой, может быть, приписал бы свои дела нам, а наши себе, и сделал бы память нашу навеки ненавистной нашим соотечественникам. Вот какая мысль более всего нас мучила, и потому мы не хотели отступить от истины для оправдания господина Мура, впрочем, если бы сие оправдание, от нас зависящее, могло доставить ему достоинство первого вельможи в Японии, лишь бы только не возвращение в Европу, то мы охотно бы на это согласились, несмотря на то, что он изобретал все средства вредить нам {В числе многих было следующее: в Кунашире между прочими моими вещами японцы взяли у меня записную карманную книжку, спустя много времени после того вспомнил я, что в книжке моей, по некоторому случаю, были записаны имена Давыдова и Хвостова, я тотчас о сем обстоятельстве объявил господам Муру и Хлебникову и просил их совета, что нам сказать, когда японцы разберут содержание дела и станут нас спрашивать. Тогда еще мы и господин Мур помышляли и действовали одной душою и одним сердцем, теперь же он открыл японцам, что имена помянутых офицеров стоят в моей книжке, перевел им содержание дела и сказал, что они были некогда моими друзьями. О сем открыл мне Теске, объявив притом, чтобы я не беспокоился: дурных следствий от сего не произойдет, ибо, по его словам, господин Мур открыл о сем деле японцам без всякой нужды, да и действительно, они ни слова у нас не спросили по сему обстоятельству.}. Мататаро и переводчики дня два или три сряду к нам приходили и уговаривали нас переменить наше показание касательно господина Мура, но как мы твердили одно и то же, то они оставили нас, но сделали ли какие-нибудь перемены в наших ответах, мы не знаем.

Между тем я крайне беспокоился мыслями, что господин Мур какой-нибудь хитростью выпутается из беды, получит со временем дозволение возвратиться в Европу, очернит и предаст вечному бесславию имена наши, когда никто и ни в какое время не найдется для опровержения его. Такая ужасная мысль доводила меня почти до отчаяния, притом я в это время захворал, и хотя первые семь или десять дней лекарь к нам не ходил, несмотря на то, что матросы требовали его помощи, но теперь японцы умилостивились, и лекарь стал посещать нас каждый день.

Здесь, к чести губернатора Аррао-Татзимано-Ками, должно сказать, что он, полагая причиной моей болезни одну печаль, прислал к нам чиновника Нагакаву-Мататаро, сказать мне, что если болезнь моя происходит от печали, то чтобы я успокоился: японцы не хотят сделать нам никакого зла и по приезде нового губернатора переведут нас в другое, лучшее место, а потом оба они будут стараться о доставлении нам позволения возвратиться в свое отечество. Переводчик Кумаджеро говорил с такой чувствительностью, что у него слезы на глазах показались, и сколь я ни подозревал тогда искренность японцев, однако поверил ему и сделался покойнее.

Вскоре после сего японцы немного улучшили наше содержание, начали иногда давать нам род лапши, по их туфа называемой, с кашей варили мелкие бобы, которые они почитают не последним лакомством, а несколько раз и из курицы похлебку давали, для питья же вместо воды стали давать чай: это приказано было губернатором по особенному представлению Теске.

В продолжение нашего заточения в городской тюрьме повстречался случай, о котором нельзя не упомянуть. Когда соседу нашему японцу, содержавшемуся не шесть дней, как то он нам прежде сказал, но гораздо более, сделано было на тюремном дворе телесное наказание {Преступление сего человека состояло в том, что в общих, или, по-нашему сказать, торговых, банях он оставлял свое худенькое платье, а брал другое, понаряднее, будто бы ошибкою. При нас водили его несколько раз в суд со связанными назад руками. Наконец в один день дали ему 25 ударов, а через три дня еще 25, но чем секли, мы не видали, а слышали удары и что он громко кричал, приводили его в тюрьму с обнаженной спиной, которая была в крови, работники плевали на спину и растирали слюну, тем и лечили его. Потом, как спина поджила, то на руки выше локтей положили клеймо, означающее, что он был наказан, где и когда, и отправили на северные Курильские острова, разумеется, на северные из принадлежащих японцам.}, так, что мы крик его могли слышать, то в тот же день пришел к нам с переводчиком Кумаджеро чиновник и уголовный судья Мататаро, объявить по приказанию губернатора, чтоб мы, слышав о наказании преступника, содержавшегося с нами в одном месте, не заключили, что и мы подобному наказанию подвержены быть можем, ибо, по японским законам, иностранцев нельзя телесно наказывать.

В то время мы думали, что сие уверение было ложное, сказанное только, чтоб нас успокоить, но после узнали, что действительно у них существует такой закон, из которого исключены только те иностранцы, кои будут проповедовать японским подданным христианскую религию, ибо против таковых у них есть самые жестокие постановления {Японцы не могут назваться гонителями чужих вер, доказательством тому служат различные секты, в их собственном государстве исповедуемые, и поклонение курильцев, но они не терпят христианской религии, ибо католические священники, под разными предлогами жившие в Японии и пользовавшиеся всей возможной свободой, стали проповедовать христианскую веру, успели многих обратить и произвели самую ужасную междоусобную войну, и потому теперь, по изгнании и по совершенном истреблении христиан, на вывешенных в публичных местах, на площадях и в улицах, каменных досках, в числе иссеченных на них законов, первым пунктом стоит: кто уличит человека, исповедующего христианскую веру, тот получит в награждение 500 серебряных монет. Также есть у них закон, чтобы господа не прежде нанимали слуг, как получат от них письменное объявление, что они не христиане. Сверх того, в городе Нагасаки, где христианство более всего в прежние времена распространялось, сделана лестница, состоящая из нескольких ступеней, на коих положены утвари католической церкви, начиная с распятия и далее. По сей лестнице в каждый новый год японского календаря все жители города Нагасаки должны пройти в знак того, что они не христиане. Переводчики наши уверяли нас, будто некоторые христиане, живущие там, то же делают из корыстолюбия. Но чему дивиться, разве в Европе не то же самое ежедневно случается? Ложная присяга не есть ли попирание ногами христианской религии?}.

В половине июня водили нас всех раза два к губернатору, где в присутствии его и других чиновников читали нам наши ответы и спрашивали, так ли они написаны. Все те случаи, которые могли быть пагубны для японцев, впутанных в наше дело, и о коих выше я говорил, были выпущены, почему мы об них и не поминали, но когда читали ответы господина Мура, то мы делали возражения, ибо он от всего отперся и уверял, что никогда не уговаривал матросов уйти. При сем случае Шкаев ему сказал: ‘Побойтесь Бога, Федор Федорович! Как вам не совестно? Разве вы никогда не надеетесь быть в России?’ Я и господин Хлебников сказали ему: ‘Молчи!’ Господин Мур это тотчас взял на замечание, и мы после за слова сии дорого было заплатили, как то впоследствии будет описано. Наконец японцы, видев наши споры, взяли на себя согласить сделанные нами ответы и отпустили нас.

29 июня прибыл в Матсмай новый губернатор Ога-Са-вара-Исено-Ками. 2 июля повели нас в замок. В присутственном месте нашли мы всех тех чиновников, которые обыкновенно бывали при наших допросах, и господина Мура с Алексеем. Лишь мы вошли, как господин Мур сказал мне, чтоб я ничего не боялся, ибо дела хорошо идут. Чрез четверть или полчаса прибыли оба губернатора со своими свитами, у каждого из них по одному чиновнику шли впереди, а все прочие назади. В свите нового губернатора, который был старее {В Японии на губернаторские места определяются люди из дворян, или, лучше сказать, бояре, класс сей после владетельных князей, называемых даймио, есть первый, они именуются хадамадо. Старшинство между ними считается по заслугам и древности фамилии, так и начальство им дается. Это похоже на старинное обыкновение, существовавшее до введения в России регулярных войск. Впрочем, новый губернатор и летами был гораздо старее: он имел 74 года от роду, а прежний 50, но оба казались несравненно моложе своих лет, как и все японцы вообще кажутся. Новый губернатор по росту был выродок из японцев — не ниже наших матросов, и потому японцы смотрели на него как на некое чудо. Услышав, что он назначен в Матсмай губернатором, японцы тотчас сказали нам, что великан сюда едет и мы увидим, что и в Японии есть люди не ниже нас. Еще видели мы одного офицера службы князя Намбуского, который и у нас считался бы большого роста.}, находилось двумя человеками более, нежели у прежнего, шел он впереди и сел на левой стороне, а прежний губернатор рядом с ним на правой.

Все бывшие тут японцы отдали им свое почтение обыкновенным у них образом, о коем я прежде упоминал, а мы поклонились им по-своему. Прежний губернатор, указав на товарища своего, сказал, что это приехавший к нему на смену обуньио Ога-Савара-Исено-Ками, и велел нам сказать ему, начиная с меня, чины и имена наши, что мы и сделали с поклоном, говоря: я такой-то. На сие он нам отвечал улыбкой и небольшим наклонением головы вперед. Потом прежний губернатор, приказав одному из чиновников принести большую тетрадь, сказал, что она писана Муром и названа им представлением и что теперь нам нужно оную прочитать и объявить им, согласны ли мы в том, что Мур описывает. После сего оба губернатора вышли, поручив бывшим тут чиновникам выслушать наше мнение.

Господин Мур сам стал читать свое сочинение, в коем после многих комплиментов прежнему губернатору, уделяя частицу и новому, описывает он все наши сборы уйти почти так, как они действительно происходили, утверждая, однако, что его согласие с нами было притворное, опровергает наши ответы, стараясь нас обвинить, потом открывает японцам причину нашего путешествия, описывает подробно состояние восточного края Сибири и делает некоторые замечания о России вообще… а в заключение просит у японцев для нас милости.

Выслушав сию бумагу, мы стали на некоторые места делать свои возражения, но японцы жестоко против нас за это рассердились и говорили, что мы не имеем права Мура оспаривать, посему я сказал, что если они хотят объявления господина Мура непременно принять за справедливые, то мы переспорить их не можем, свидетелей здесь нет, и так пусть будет по их желанию. Господин Хлебников предложил еще несколько возражений и тем более раздражил японцев, напоследок и он замолчал, но мы твердое приняли намерение не подписывать бумаги господина Мура, если бы японцам вздумалось утвердить оную нашей подписью, чего, однако ж, не последовало.

По окончании сего дела оба губернатора опять вошли прежним порядком, и один из чиновников донес им, что бумага господина Мура нами прочитана, что ж он сказал касательно нашего об ней мнения, мы разобрать не могли. После сего новый губернатор, вынув из-за пазухи куверт, по-европейски сделанный, отдал его прежнему губернатору, а сей одному из чиновников, от коего передан он переводчику, а наконец дошел и к нам. Русская надпись на нем заключалась в двух словах: ‘Матсмайскому губернатору’, в куверте находился лист, на коем написаны были по-русски с французским переводом угрозы японцам и проч., в случае, если они не согласятся с нами торговать. Мы тотчас увидели, что это та бумага, присланная Хвостовым, о коей японцы нам прежде говорили.

Впрочем, она была без числа, никем не подписана, и не сказано в ней, по чьему повелению послана она в Японию, сим старались мы доказать, в чем и господин Мур нам усердно помогал, что произошла она от своевольства частного человека и что мы уверены и можем клятвою утвердить, что правительство наше не имело в сем деле ни малейшего участия, хотя писавший оную и простер дерзость свою столь далеко, что такую бумагу осмелился послать в Японию, даже и самое незнание сочинителя оной свидетельствует, что она не от правительства произошла, ибо в ней упоминается о жителях Урупа, которых там давно уже не было и нет, что, конечно, правительству нашему известно, которое в актах своих не поместило бы такой грубой ошибки, если б бумага сия была действительно официальная, но она не что иное есть, как подложное сочинение, написанное дерзким, малозначащим человеком. Когда губернаторы выслушали наши доказательства, то новый из них сказал, что он не спрашивает у нас, подложная ли это бумага, но хочет только знать подлинное содержание оной, дабы мог о том донести своему государю. Посему мы ее тут же перевели словесно, а после господин Мур перевел и письменно.

В заключение новый губернатор сказал нам, что в непродолжительном времени нас переведут в другое, лучшее место и содержание наше улучшат. После сего оба губернатора вышли, а потом и нас отвели опять в тюрьму.

С сего дня все японцы, при нас бывшие, переменили свое обращение с нами: они сделались гораздо ласковее и снисходительнее. От Теске мы узнали, что господин Мур и Алексей, по уходе нашем, переведены были в прежнее наше жилище, которое теперь назначается для нас, а для господина Мура с Алексеем там же делают особливую пристройку, и потому, пока оная не будет готова, мы должны оставаться в тюрьме. Сверх того, Теске же нам сказал, что государь их при отпускной аудиенции нового губернатора велел ему как можно стараться о сохранении нашего здоровья и по прибытии его в Матсмай тотчас переменить содержание наше к лучшему. Между тем повстречался случай, который показал нам в полной мере великодушие и доброту сердца переводчика нашего Теске. Когда я поехал в Кунашире на берег, у меня в кармане было случайно черновое письмо, которое я хотел оставить японцам, не полагая, что буду иметь с ними сношение, в коем, упрекая их за вероломный поступок, что они в безоружных людей стреляли и проч., употребил я некоторые оскорбительные для них укоризны, но между тем говорю, что у нас без воли правительства ни один военный офицер не может начинать неприятельских действий иначе, как в собственную свою оборону, и потому теперь не хочу отмстить им за их варварский поступок, но не для того, чтоб их боялся, а потому, что не смею сего сделать без воли моего государя. Последняя часть сего письма служила много к показанию нашего дела в настоящем виде, а первая могла раздражить гордых японцев. Господин Мур, зная содержание его, открыл об оном японским чиновникам, оно хранилось с прочими отобранными у нас вещами, и потому тотчас его отыскали и велели Теске переводить. Господин Мур объяснил ему все письмо, но Теске, приметив, что в нем многие слова и целые строки были вымараны, употребил сие обстоятельство в нашу пользу, замарав все те слова, которые могли показаться оскорбительными японскому правительству, а перевел одно лишь то, что служило к нашему оправданию, о прочем же сказал, что нельзя разобрать. Если бы письмо было чисто написано, то ему нельзя было бы сего сделать.

9 июля привели нас опять в замок в присутствии обоих губернаторов, тогда новый из них сказал, что как мы ушли единственно с той целью, чтоб возвратиться в свое отечество, впрочем, не имели намерения сделать какой-либо вред японцам, то он теперь, по согласию со своим товарищем, переменяет наше состояние к лучшему, в надежде, что в другой раз на подобный поступок мы не покусимся, а станем ожидать терпеливо решения об нас японского государя, что же принадлежит до них (губернаторов), то оба они будут всеми мерами стараться о доставлении нам позволения возвратиться в отечество.

С окончанием сей речи вмиг сняли с нас веревки, мы почти и не приметили, как прежде солдаты, сидя за нами, развязывали их и приготовлялись снять в одну секунду. После сего прежний губернатор уверял нас, что доброго своего расположения к нам он нимало не переменил и столько же будет пещись об нас, как и прежде, потом, пожелав нам здоровья и дав совет, чтобы мы молились Богу и уповали на Его волю, простился с нами. Губернаторы вышли, потом и нас повели из замка.

Теперь пошли мы уже не в тюрьму, а в прежнее наше жилище, по-японски оксио называемое, где мы жили до перевода нас в дом. Нам шестерым назначили прежнее наше место, а господина Мура с Алексеем поместили в пристроенной к одной из наших стен каморке, в которую со двора был особенный вход. С переменой нашего жилища и содержание наше улучшилось: пищу давать нам стали гораздо лучшую, нежели какую мы получали, живши прежде в том же самом месте, а сверх того, каждый день велено было давать нам по чайной чашке саги, дали трубки, табачные кошельки и весьма хороший табак, чай у нас был беспрестанно на очаге, сверх того, дали нам гребенки, полотенца и даже пологи от комаров, которых здесь было великое множество. Состояние наше чрезвычайно переменилось, кроме всех помянутых выгод, доставленных нам японцами, они стали нам давать наши книги, дали чернильницу и бумагу, пользуясь коими, вздумали мы сбирать японские слова, записывая оные русскими буквами. Наконец, хотелось нам выучиться писать по-японски, и мы просили переводчика Кумаджеро написать нам азбуку, но он сказал, что для сего ему нужно прежде выпросить позволение своих начальников, а потом объявил, что японские законы запрещают учить христиан читать и писать на их языке, почему начальники на сие и не могут согласиться. И так мы должны довольствоваться тем, что могли сбирать японские слова и записывать их по-русски.

Нас с господином Муром разделяла только одна тонкая стена, почему я спросил Теске, можно ли нам с ним говорить. ‘Конечно, — отвечал он, — говорите сколько хотите, никто вам этого не запретит’. Но когда я начинал говорить с господином Муром, то он мне не хотел отвечать, однако принял наше предложение, чтобы, по случаю отъезда прежнего губернатора, написать к нему от всех нас за его к нам милости благодарственное письмо, которое мы написали, не упустив также поблагодарить и нового губернатора, однако старик сей, читая перевод нашего письма, в шутку сделал замечание на то место оного, где мы говорим, что судьба, ввергнув нас в несчастный плен сей, не вовсе была против нас жестокою, ибо сие случилось в его правление здешними областями. Прочитав сие место, он сказал, засмеявшись, почему же мы знаем, что другие японские вельможи, быв на месте Аррао Татзимано-Ками, не были бы к нам столь же благорасположены, как и он.

14 июля отправился из Матсмая прежний губернатор, и с ним вместе друг наш Теске поехал в должности секретаря, он обещался к нам писать из столицы о новостях по нашему делу и просил нас отвечать ему, отдавая письма для пересылки Кумаджеро. Решения из столицы скоро ожидать мы не могли, ибо губернатору нужно было на один проезд туда употребить 23 или 25 дней, но мы со дня на день ожидали прибытия наших судов, боялись только, что японцы не скажут нам об них и мы ничего не узнаем, когда они придут и что сделают.

Между тем мы от скуки курили табак, перечитывали старые свои книги, записывали и твердили японские слова, а сверх того, вздумал я записать на мелких лоскутках бумаги все случившиеся с нами происшествия и мои замечания. Писал я полусловами и знаками, мешая русские, английские и французские слова, так чтобы кроме меня никто не мог прочитать моих записок. Я опасался, чтоб японцы со временем нас не обыскали и не отняли сих бумаг, для чего и носил их около пояса в длинном узеньком мешочке, который мне сшил Симонов из моего жилета, впрочем, по нынешним поступкам японцев, мы не имели большой причины опасаться, чтоб они привязались к нашим бумагам, ибо когда мы ушли, то черновая копия поданного нами к губернатору показания была у Шкаева, которую после у него японцы взяли, но ни слова не спрашивали у нас, что это за бумага. Компас господина Хлебникова также попался к ним, и они не полюбопытствовали спросить, к чему могла бы служить такая вещь, а сами, верно, не знали, что это был компас, иначе, без всякого сомнения, стали бы расспрашивать, как мы его сделали. Надобно думать, что японцы такую необыкновенную для них вещь сочли каким-нибудь симпатическим лекарством.

Новый губернатор опытами показывал, что он не менее хорошо был к нам расположен, как и предместник его. Дозволять нам выходить из места нашего заключения несовместно было с японскими законами, почему он и не мог сего сделать, но дабы доставить нам способ пользоваться свежим воздухом, приказано от него было держать растворенными настежь ворота в нашем здании с утра до вечера, сверх того, по приказанию его давали нам часто свежие плоды, а один раз в праздник {Это случилось в половине августа, когда у японцев бывает большой детский праздник, в который вечером всех детей мужеского пола сбирают в замок, где они в присутствии губернатора и всех городских чиновников играют, поют, пляшут, борются и фехтуют на саблях, после их угощают ужином и дают разное лакомство. В нынешний раз, по словам Кумаджеро, их было до 1500 человек, но надобно знать, что на этот праздник сбираются те только дети, которых родители могут порядочно одеть, а худо одетые сами стыдятся показаться в таком собрании. Женского же пола детей тут не бывает, ибо вход женщинам, по японскому закону, воспрещен в укрепленные места.} прислал он к нам ужин со своей кухни. Притом и караульные наши стали обходиться с нами необыкновенно ласково, многие из них приносили нам сагу, плоды и проч. и уже не таились друг от друга, а один семидесятилетний старик подарил мне и господину Хлебникову по вееру и по лакированной ложке, матросу же Шкаеву, который, невзирая на мучительную болезнь {Сей человек, имея крайне тупую голову, сам собой при помощи своего чрезвычайного терпения, будучи уже тридцати двух лет от роду, выучился на шлюпе немного читать и писать, теперь здесь я и господин Хлебников от скуки взялись учить наших матросов грамоте, Шкаев, быв жестоко болен, боялся, чтоб они его не перегнали, и продолжал читать и писать, коль скоро немного ему делалось легче, и когда прочие его товарищи, не окончив еще первых складов, отступились от учения, то он продолжал его. Господин Хлебников каждый вечер с ним занимался, так что напоследок он выучился очень порядочно читать и писать. Впоследствии читывал он бывшее у нас собрание в одном томе одного московского периодического издания и толковал оное своим товарищами довольно хорошо. Надобно заметить, что Шкаев был земляк славного Ломоносова. Болезнь его была такая: когда нас поймали, то у него опухли ноги чрезвычайным образом. Японские лекари давали ему пить какой-то декохт и жгли на ногах моксу, но он, почитая средства сии бесполезными, просил японцев, чтобы давали ему более редечного соку, тереть ноги, уверив их, что подобную болезнь имел он в России и тем вылечился, лекари принуждены были на сие согласиться, хотя очень неохотно. Продолжая тереть несколько дней сряду свои ноги редечным соком, он прогнал опухоль, а скоро после кроме костей и кожи ничего на ногах у него не стало. Тогда начал он чувствовать жестокий лом в костях ног, кричал и плакал, как ребенок, после боль была столь нестерпима, что он несколько раз просил у Бога смерти. Японские лекари лечили его декохтом из каких-то трав, а также сажали в теплую ванну, в которую клали прежде мешок с разными кореньями и травами. Таким образом в семь месяцев вылечили его совершенно.}, получил непреодолимую страсть учиться писать, принес он чернильницу, тушь и кисти. Чтоб отблагодарить сих добрых людей за хорошее их к нам расположение, мы вздумали подарить им некоторые из наших европейских вещей, зная, сколь они их любят, особливо нравится им тонкое сукно, которого каждый лоскуток они дорого ценят, из него шьют они сумки, кои с бумагами и с деньгами всегда носят при себе за пазухой, а также табачные кошельки и чехлы на трубки, почему мы разделили им панталоны, чулки и платки, которые находились в нашем распоряжении. Подарки сии приняли они с благодарностью, но мы должны были давать им оные каждому наедине, без того они бы их не взяли.

До сентября месяца ничего особенного с нами не повстречалось, кроме одного случая, о котором должно упомянуть здесь для того, что он показывает достойное замечания японское обыкновение. Однажды кормили нас необыкновенно хорошим обедом, и в прекрасной посуде, мы видели, что это было потчевание, и полагали — от губернатора, но нам сказали, что мы ошибаемся. После уже узнали мы, что это было на счет одного богатого человека, недавно выздоровевшего от опасной болезни, и что в таких случаях у японцев есть обыкновение угощать бедных людей и несчастных.

6 сентября, после полудня, господина Мура и меня повели в замок, где, в присутствии некоторых главных чиновников, кроме губернатора, который был болен, показали нам две бумаги с нашего шлюпа ‘Диана’, писанные от 28 августа {Если со шлюпа того же числа отправлены они были на берег, то, верно, не прежде вечера 28 августа послали их из Кунашира, а в Матсмай привезли оные поутру 6 сентября, итак, в дороге они были 7 1/2дней или около этого, и, конечно уже, судя по роду и важности дела, везли их с возможной скоростью, от Кунашира до Матсмая считают японцы берегом 280 ри, то есть около 1200 верст. Этот пример может дать понятие о японских курьерах.}: первая из них заключала в себе письмо командира ‘Дианы’ господина Рикорда к начальнику острова Кунашира, в котором он пишет, что, по высочайшей воле государя императора, привез он спасшихся при кораблекрушении на камчатских берегах японцев, из коих одного называет матсмайским купцом Леонзаймом, с тем чтобы возвратить их в свое отечество, и уведомляет его, что российский корабль, к ним теперь прибывший, есть тот самый, который, по недостатку в некоторых необходимых потребностях, заходил сюда же в прошлом году и с коим прежде японцы обошлись дружески, обещая всякое пособие, но по прибытии начальника корабля на берег задержали вероломным образом его, двух офицеров, четырех рядовых и курильца, и что с ними сделалось — неизвестно, почему господин Рикорд, уверяя кунаширского начальника в миролюбивом расположении нашего императора к Японии, просит известить его, может ли он нас освободить сам, а если нет, то уведомил бы, как скоро может он надеяться получить на сие требование ответ японского правительства и где мы теперь находимся, а доколе он (господин Рикорд) такого уведомления не получит, до тех пор не оставит здешней гавани, в заключение же просит позволения налить на берегу свои бочки пресной водой, не имея нужды ни в чем другом. Бумага господина Рикорда была написана учтиво и в пристойных выражениях, без всякого унижения, напротив, упомянув, что, покуда не дано ему будет удовлетворительного ответа, не оставит он гавани, показал он некоторую нужную в подобных случаях твердость.

Другая бумага была письмо господина Рикорда ко мне, в котором, извещая меня о своем прибытии в Кунашир, прописывает, что послал он к начальнику острова бумагу на русском языке с японским переводом, касательно цели его прибытия, и что он в надежде и страхе ожидает ответа, между тем он не знает, жив ли я, и просит, буде японцы не позволят нам отвечать ему, то чтобы письмо его на той строке, в которой находится слово ‘жив’, я надорвал и возвратил с посланным от него на берег японцем. Читая письмо от моего сотоварища по службе и искреннего друга, я был весьма тронут, да и господин Мур не мог скрыть своих чувств и с сей минуты стал со мной говорить ласковее и по-дружески.

По желанию японцев, мы перевели им оба сии письма словесно, а потом велели они нам списать с них копии, которые мы, по их же требованию, взяли с собой, чтобы перевести их вместе с Кумаджеро письменно на японский язык, а оригиналы оставили они у себя.

Новость о прибытии нашей ‘Дианы’ обрадовала всех моих товарищей. Письма господина Рикорда ясно показывали, что правительство наше не намерено принимать никаких насильственных мер, но желает миролюбивыми средствами убедить японцев в их ошибке, однако мы пребывали между страхом и надеждой, не зная, как японцы поступят. Мы просили их о позволении написать к господину Рикорду хотя одну строку, что мы живы, они обещались доложить губернатору, но после сказали, что губернатор, без предписания из столицы, не может на это согласиться. Мы старались узнать от переводчика и от караульных, как японцы обходятся с нашими соотечественниками в Кунашире и дали ли они им какой-нибудь ответ, но они отзывались, что точно этого не знают, а думают, что дело идет хорошо. Между тем бумаги были переведены и тотчас отправлены в Эддо, а какое повеление послано к кунаширскому начальнику, нам не сказывали. Переводчик же Кумаджеро скоро после сего в разные дни нас известил, что господин Рикорд пришел не с одним судном, а с двумя, из коих одно о трех мачтах {Это была ‘Диана’. }, а другое о двух, и что он спустил четверых японцев на берег, одного после другого.

Эта последняя новость не предвещала доброго и крайне огорчила нас, она показывала, что японцы не дают никакого ответа господину Рикорду, а потому он и посылает к ним людей их, одного после другого. В сие время господин Мур рассудил с нами помириться и прислал в книге под видом, что посылает оную ко мне для чтения, записочку, коей уведомил, будто один из стражей сказал ему за тайну, что на одном из наших судов 80 человек экипажу, а на другом — 40, и 4 женщины.

Наконец, около 20 сентября, пришли к нам два чиновника (шрабиягу) и сказали, что губернатор приказал им объявить нам об отбытии из Кунашира наших судов, которое последовало за несколько дней пред сим {По нашему расчету, они должны были уйти 10-го или 11 сентября.}, и что писем ни к японцам, ни к нам не оставлено, иначе они тотчас бы их нам показали. Помолчав немного, чиновники продолжали, что суда наши остановили одно японское судно, шедшее с острова Итурупа в Кунашир, и взяли с него пять человек людей, которых и увезли с собой, и потому спрашивали они нас, с каким намерением наши суда это сделали. ‘Не знаем, — отвечали мы, — но думаем, что они хотят точно узнать об нашей участи, почему и взяли с собой несколько японцев, которых, верно, на будущий год привезут назад’. — ‘Это правда, мы и сами так думаем!’ — отвечали чиновники и ушли от нас.

Весть сия нас очень опечалила, а особливо потому, что мы не знали, каким образом наши суда взяли японцев: всех ли они забрали с судна, сколько их там осталось, то есть пять человек {Когда Хвостов брал на Сахалине японское судно, то все люди с оного побросались в воду и пустились вплавь к берегу, кроме четверых, спрятавшихся внизу, которых он и взял, почему мы опасались, не то ли самое и теперь случилось.} или более их на судне было, но прочие господином Рикордом оставлены, также неизвестно было нам, каким образом наши соотечественники с ними поступили и что сделали с японским судном.

Более всего нас беспокоили ответы переводчика и караульных, которые всегда отзывались незнанием, когда мы спрашивали их об обстоятельствах сего дела, а двое из караульных не могли скрыть своей против нас ненависти и угрожали матросам, что мы никогда не возвратимся в Россию за взятие русскими их судна.

Наконец господин Мур сообщил мне посредством записочек, присланных в книгах, следующие известия, слышанные им от одного из караульных, который был болтливее других {У нас всегда сидели по два сторожа, а у господина Мура по одному, от сего происходило, что нам они не могли открыть никакой тайны.}, прося, чтобы я не все объявлял моим товарищам, дабы их не опечалить: первое он нам сообщил, что по прибытии наших судов в Кунашир японцы часто начинали с крепости стрелять в них ядрами, но как ядра не доставали, то наши и не отвечали им, а наливали покойно воду. Когда же появилось идущее в гавань японское судно, то с наших судов посланы были шлюпки овладеть оным, причем несколько японцев от страха бросились в воду, из коих шесть человек {После мы узнали достоверно, что девять человек потонули при сем случае.} утонули. Наши, завладев судном, перевязали всех бывших на нем, но, узнав, что мы живы, тотчас их развязали, стали с ними обходиться ласково, одарили разными вещами и отпустили судно, взяв с него с собой пять человек японцев.

Второе известие господина Мура состояло в том, будто японское правительство, поймав курильцев (товарищей Алексея) и узнав от них, что они были посланы русскими для высматривания их селений и крепостей, определило отрубить им головы как шпионам, но великодушный губернатор Аррао-Тадзимано-Ками представил своему правительству, что наказать смертью сих несчастных людей, не имеющих своей воли, а единственно слепо повинующихся русским, которые за ослушание, может быть, лишили бы их жизни, будет японцам стыдно и грешно, почему вместо казни предлагал отпустить их, одарив разными вещами. Правительство уважило сей человеколюбивый совет и повелело поступить по оному.

Весть сия не соответствовала сделанному нам от японцев формальному объявлению, что по их законам иностранцы не наказываются, но тут дело другое: японцы, вероятно, считают и наших курильцев некоторым образом им принадлежащими {Здесь надобно заметить, что японцы для нас сами шили и после позволяли шить самим нам платье по нашему покрою, кланялись мы их чиновникам по европейскому обычаю, садились также, для чего и стулья они нам сделали без нашей просьбы, Алексея же хотя и взяли они в русской матросской одежде, но после одевали всегда по-японски, и заставляли его в присутствии губернатора и чиновников садиться и отдавать им почтение по японскому обыкновению. Притом переводчики несколько раз нам говорили, что Курильские острова до самой Камчатки они посещали за триста лет до сего и могли бы тогда всеми ими завладеть, если бы хотели, и что даже в самой глубокой древности они составляли один народ, в доказательство чему приводили множество сходных слов в их языках, и сие весьма вероятно. Я думаю, что японцы часто бывали и в Камчатке, ибо они камчадалов называют тем самым именем, каким камчадалы сами себя именуют: курумуши, а также есть у них и некоторые другие названия камчадалские. }, но не делают формального на то притязания, опасаясь войны с нами, а может быть, караульный ложно объявил господину Муру, спросить же переводчиков о справедливости сего было невозможно, ибо у них тотчас начались бы розыски, от кого мы это слышали. Сколь много происшествия сии нас ни тревожили и сколь ни огорчались мы, видев твердое намерение японцев не вступать с нами ни в какие переговоры, но хорошее обхождение наших соотечественников с японцами, взятыми на их судне, очень много нас утешало.

На вопросы наши, что говорят привезенные из России японцы, переводчик Кумаджеро уверял нас, что они подтверждают наши слова, притом сказал он нам, что один из них есть тот, которого Хвостов увез с острова Итурупа {В бумагах господина Рикорда сего упомянуто не было.}, по имени Городзий, в бумаге же господина Рикорда назван он матсмайским купцом Леонзаймом {Нам прежде еще, тотчас по прочтении бумаг господина Рикорда, японцы говорили, что купца сего имени никогда в Матсмае не бывало и он должен быть из какого-нибудь другого места.}, потому что он, неизвестно по какой причине, счел за нужное обмануть русских, назвав себя купцом и переменив имя, настоящее же его звание было на Итурупе досмотрщика над рыбной ловлей одного купца, а товарищ его, взятый Хвостовым в одно с ним время, при побеге из Охотска объелся китового мяса и умер. Его же поймали тунгусы и возвратили русским.

Уверение Кумаджеро, что возвращенные из России японцы говорят согласно с нами, подтвердилось в мыслях наших еще следующим обстоятельством: губернатор приказал сшить нам шелковое платье, хотя мы и не имели в нем нужды {Японцы, узнав, что один из наших матросов был портной, стали давать нам только материи, чтоб мы шили платье по своему желанию, для легкости мы предпочитали покрой матросских брюк и фуфаек всем другим.}, из сего мы заключили, что японцы хорошо отзываются о наших соотечественниках.

Вскоре после сего господин Мур сообщил нам, что губернатор умер, но японцы, по законам своим, хранят смерть его в тайне до известного времени {У японцев в обыкновении скрывать смерть всякого чиновника, доколе правительство не назначит ему преемника и не даст чина старшему его сыну, а буде нет сыновей, то пока не сделает какой-либо милости для его семейства или ближнего родственника, дабы тем смягчить несколько горесть их. Впрочем, о такой тайне только явно не говорят и не доводят до сведения родственников, но потихоньку друг от друга в короткое время все узнают.}, о чем дня через два и один караульный, семидесятилетний старик, проговорился, но, вспомнив свою ошибку, просил нас никому из японцев о сем не сказывать. Смерть его немало нас опечалила, ибо все уверяли, что он был человек добрый, да и к нам хорошо расположен.

В половине октября меня и господина Мура повели в замок, где два старших городских начальника {Один из сих чиновников был вновь приехавший, по имени Така-хаси-Сампей, в чине гинмиягу³¹, и был старший из них. Мы нашли в нем человека доброго и ласкового, и может быть, потому так хорошо он с нами обходился, что в молодых его летах судьба определила ему самому испытать подобное нашему несчастие. Он находился в службе владетельного князя Матсмайского. Однажды, при переправе его чрез Тцынгарский пролив, наступила буря, судно их лишилось мачты и руля и было принесено к китайским берегам, где всех их взяли и задержали по подозрению. Они находились в заключении шесть лет, наконец, по удовлетворительном объяснении дела сего, получили свободу и возвратились в Японию, и как в Матсмайском княжестве не существовал закон, исключающий от всех должностей тех людей, которые бывали в чужих землях, то Сампей и был опять принят на службу князя, а когда княжество сие, после нападения Хвостова, уничтожено и обращено в провинцию императорскую, то он уже не потерял своего места. Притом некоторые из японцев уверяли нас, что помянутый закон не простирается на тех, которые бывают занесены в Китай, и что только жившие между христианами лишаются всякой доверенности общества, сие кажется справедливее.}, в присутствии двух или трех других чиновников, показав нам русское письмо, сказали, что оно было отдано на нашем судне одному из японцев, который, просушивая свой халат, выронил оное, и что недавно нашли его, почему прежде нам и не показывали, а теперь желают, чтоб мы его прочитали и перевели.

Мы видели увертку японцев и знали настоящую причину, почему письма сего они нам прежде не показывали: они не смели этого сделать без предписания из столицы. Я сказал им, засмеявшись: ‘Понимаю, понимаю сему причину’. Тогда и японцы вместе с переводчиком стали смеяться над уловкою, какой старались извинить себя.

Письмо сие было писано от господина Рудакова, одного из офицеров, служивших на ‘Диане’, к господину Муру. В нем, во-первых, он его извещал, что японский начальник в Кунашире, в ответ на письмо господина Рикорда, посланному с оным японцу велел возвратиться на шлюп и сказать, что мы все убиты, почему они решились начать неприятельские действия, из коих первое было взятие судна, на котором находился начальник десяти судов {Он был не только начальник, но и хозяин сих судов, богатый купец, а притом человек необыкновенного ума и честности, и потому пользовался отличным почтением своих соотечественников, даже самые вышние чиновники оказывали ему уважение, вообще же он был любим всеми теми, которые его знали, а что господин Рикорд и другие бывшие с ним офицеры приняли его сначала за чиновника, то это немудрено, ибо такие почтенные люди, каков был сей человек, в отдаленных местах носят саблю и кинжал, наравне с людьми военными.}. От взятых японцев узнали они, что мы живы и живем в Матсмае, почему они и причли ложное известие о нашей смерти обману посланного японца (которых всех уже они отпустили на берег) и оставили намерение свое поступать неприятельски с японцами, а, взяв с этого судна начальника, четырех японцев и курильца, отпустили оное и пошли сами в Камчатку, чтоб там все до нас касательное обстоятельнее выведать от сих людей, потом господин Рудаков извещает о намерении их на будущее время возвратиться в Матсмай… и оканчивает письмо сие желанием нам здоровья, счастья и обыкновенными учтивостями.

Японцы велели нам, после словесного истолкования, списать копию и взять ее к себе для перевода на бумагу. Письмо это доставило нам, по крайней мере, то удовольствие, что мы узнали, сколь много японцы против России виноваты, и что если уже государю императору благоутодно было бы отмстить им за вероломство, то мщение было бы самое справедливое. Пока господин Мур списывал копию, я спросил чиновников с досадою и горестью: ‘Правда ли, что кунаширский начальник дал сей ответ, и что бы понудило его сказать нашим соотечественникам такую гнусную ложь, которая могла для всей Японии произвести неприятные и даже опасные следствия?’ — ‘Не знаем’, — отвечали они. Но когда я спросил, как они думают о таком его поступке, одобряют ли они его или нет, то они порицали оный.

По окончании перевода тотчас отправили его в столицу. Между тем, когда мы уже узнали, по письму господина Рудакова, о главных и важнейших происшествиях, случившихся между японцами и нашими судами, тогда и Кумаджеро не стал таиться и открыл нам искренно, что прибывшие из Охотска японцы говорят: Леонзаймо, или Городзий, уверяет, что Россия непременно в войне с Японией и что теперешние наши миролюбивые поступки не что иное, как один обман, дабы нас выручить из плена, и что мы потом иначе станем действовать. Он соглашается, что по прибытии в Охотск Хвостов и Давыдов были отданы под стражу, и после ушли, но за что, ему неизвестно, вероятно, и за то, что мало привезли пленных и не столько добычи, сколько там ожидали, впрочем, он уверен, что они не сами собой действовали, а по воле правительства, ибо в Охотске никто не объявил ему, что поступки сии были самовольные и что он будет возвращен в отечество. К сожалению нашему, и те японцы, которые спаслись при кораблекрушении на камчатском берегу и там зимовали, отзывались весьма дурно о русских: они говорили, что пока содержал их в Нижнекамчатске протопоп, то им хорошо было жить, а как отправили их в камчадальское селение, Малкою называемое, то они, кроме вяленой рыбы, никакой другой пищи не имели {Мы после узнали, что иркутский гражданский губернатор определил знатную сумму на их содержание, но как от японцев нельзя было ожидать, чтобы они жалобы свои довели до Иркутска, то, вероятно, тайон, или старшина Малканского селения, находил другое употребление для их денег.} и ходить им почти не в чем было.

В первых числах ноября призывали господина Мура и меня в замок, где старшие чиновники показали нам свидетельство, данное Леонзайму от начальника Охотского порта флота капитана Миницкого. Японцы, показывая оное, по обыкновению своему, извинялись, почему прежде не открыли нам о сей бумаге, причиной сему поставляли они глупость Леонзайма, что он долго хранил ее у себя, никому не объявляя, но мы слишком хорошо знали уже японцев, чтобы таким басням верить, нам известно было, что свезенные на берег с ‘Дианы’ японцы никакого лоскутка не могли утаить у себя, не только бумагу официальную с казенной печатью, которой содержание, верно, им в Охотске было растолковано. В бумаге сей важнее всего было то, что между прочим в ней поступки Хвостова называются самовольными и что он ими навлек на себя гнев правительства, упоминается также, что Леонзаймо и товарищ его два раза из Охотска уходили, не дождавшись высочайшего повеления о возвращении их в свое отечество, которое вскоре после второго их побега последовало, а в заключение господин Миницкий свидетельствует о добропорядочном поведении Леонзайма в бытность его в Охотске. Сделав в присутствии чиновников словесный перевод сему аттестату, мы тут же списали с него копию и после перевели дома на бумагу. Перевод наш с оригиналом немедленно послан был в столицу.

Между тем 8 ноября возвращенные из России японцы приведены были в Матсмай и помещены в тот дом, из которого мы ушли. Здешние начальники сделали им несколько допросов, при которых и Кумаджеро находился. Он сообщил нам то же, что и прежде сказывал о дурном отзыве земляков его о русских, а сверх того, известил нас, что Леонзаймо Иркутск очень хвалит, но Охотск и всю Восточную Сибирь называет бедной, голодной страной, где, кроме нищих да чиновников, никого он не видал. В Матсмае они жили около недели, а потом отправили их в столицу. При последнем свидании моем с господином Муром он сказал мне о слышанной им от караульного новости, что благодетель наш прежний губернатор находится в немилости и получил повеление никуда не выезжать из своего дома. Эта весть крайне всех нас огорчила, а более потому, что и письма от друга нашего Теске {Он писал к нам по-русски, но так, что никто из русских не мог бы дать письмам его толку, а как мы привыкли к его выговору и идиомам, какими он изъяснялся в разговорах с нами, то без дальнего труда могли совершенно понимать его мысли. Ответы свои мы также писали по-русски понятными ему выражениями, и он их хорошо понимал.}, хотя прямо ничего в них сказано не было, ясно показывали, что дела наши идут нехорошо. Однако в декабре месяце Кумаджеро сказал нам за тайну, будто он видел сон, что нас велено отпустить, но после открылось, что это не сон был, а настоящая молва, ибо он слышал от приехавшего из столицы одного из первых здешних чиновников, что дело наше идет весьма хорошо и что благородный и честный поступок господина Рикорда с японцами, находившимися на задержанном им судне, обратил на себя не только внимание правительства, но и всех жителей столицы {Кумаджеро и другие японцы, при нас находившиеся, с удовольствием рассказывали об отзыве о господине Рикорде их людей, которых он задержал на японском судне. Узнав, что мы живы, он тотчас велел их развязать, обошелся с ними весьма ласково и сделал многим подарки. Тут находилась подруга того купца, которого он взял с собой, господин Рикорд приказал привезти ее на шлюп и велел русским женщинам ее угощать и показать все любопытное на нашем судне, отпуская ее со шлюпа, господин Рикорд подарил ей несколько европейских вещей, которые японцы ценят в 30 золотых монет, потом позволил мужу ее написать к своим родственникам письмо и уверить их, что он на будущий год непременно будет возвращен в свое отечество, а между тем теперь живет в каюте вместе с господином Рикордом и после до самого возвращения будет с ним жить. Такое внимание к их соотечественнику японцам весьма нравилось. Также сказал нам Кумаджеро, что намерение господина Рикорда сначала было одного сего человека взять и еще курильца для переводов, но четыре человека японцев сами добровольно согласились ехать со своим хозяином.}. Весть сию скоро подтвердил запиской ко мне господин Мур, известив, будто он слышал от одного из стражей, что все наши вещи, бывшие в Эддо, возвращены в Матсмай и делаются приготовления к возвращению нашему в Россию. И так опять мы из бездны отчаяния поднялись до некоторой степени надежды, утешаясь ею, хотя и с примесью горя, происходившего от недоверчивости к японцам, встретили мы новый, 1813 год.

В течение января месяца получили мы несколько писем от Теске, в ответ на наши, в коих между прочим он говорит откровенно, что решение нашего дела еще сомнительно, ибо правительство их так много имеет причин быть предубежденным против нас, что малое число доказательств, служащих в нашу пользу, недостаточно поколебать прежнего мнения. При сем Теске весьма кстати ссылается на японскую пословицу: ‘веером тумана не разгонишь’ {Во всех землях народные пословицы берутся от предметов, их окружающих: японские берега подвержены частым туманам, и все жители Японии обоего пола и всякого возраста в летнее время веера из рук не выпускают.}. Из таких замечаний лучшего нашего доброжелателя мы могли уже судить, что доброго конца нашему делу ожидать нельзя, а притом и стражи наши начали уже явно говорить, что Аррао-Тадзимано-Ками отрешен от должности матсмайского губернатора и скоро другой будет на место его назначен. К сему горестному для нас происшествию присовокупилось еще и другое, не менее нас поразившее. В начале февраля вдруг отобрали от господина Мура все письма, писанные к нему от Теске {А я и господин Хлебников успели писанные им к нам письма сжечь.}, и сменили одного из бывших при нас работников, с которым младший брат Теске прислал последнее письмо к господину Муру и который был так неосторожен, что вручил оное ему при караульном, сей донес своему начальству, и вдруг сделалась суматоха: с солдатами, составлявшими при нас внутреннюю стражу, стали посылать в караул сержанта или унтер-офицера {В звание сие по большей части определяются старики, они называются кумино-касшра, или при пшене комиссар, потому что главная их должность состоит в приеме из магазинов пшена и в раздаче оного солдатам. У японцев и жалованье дается сорочинским пшеном, а в Матсмае и вообще на Курильских островах к пшену прибавляют еще небольшую сумму денег.}, из коих некоторые весьма строго начинали было с нами обходиться, но как мы пожаловались, то им приказали лучше обращаться. Мы более сожалели о добром нашем друге Теске, чтобы переписка его с нами не была причиной его погибели, ибо в некоторых его письмах он очень смело говорил о своем правлении {Например, он называет своих соотечественников в Кунашире ‘глупые японцы’, а в другом месте говорит: ‘поступки русских великодушны, но наши начальники не умеют понять этого’, привезенного же японца Городзия, за дурной отзыв о русских, называет собакою и проч.}. Хотя караульные и Кумаджеро уверяли нас, что ему ничего не будет, но мы им не слишком верили.

Наконец, в половине февраля, Кумаджеро сказал нам за тайну, что дело наше решено, но в чем состоит решение сие, до прибытия нового губернатора, который уже назначен {Имя сего губернатора было Хатгори-Бингоно-Ками.}, никто объявить нам не смеет под опасением жестокого наказания, однако он может нас уверить, что худого ничего в решении японского правительства для нас нет. Известие сие привело нас в крайнее недоумение, ибо мы постигнуть не могли, в чем могло бы состоять такое решение, которое ни добра, ни зла нам не делало, а потому с чрезвычайным нетерпением, страхом и надеждой стали мы ожидать прибытия нового губернатора.

11 марта господин Хлебников впал в чрезвычайную задумчивость и сделался болен, несколько дней сряду он не пил и не ел, да и сон его оставил. Расстроенное воображение представляло ему непонятные ужасы. В продолжение времени, при разных обстоятельствах, здоровье его хотя и поправилось, но не прежде совсем избавился он от болезни, как по приезде уже на шлюп.

18 марта прибыл новый губернатор, и с ним между прочими чиновниками приехали друг наш Теске, ученый из японской академии по имени Адати-Саннай и переводчик голландского языка Баба-Сюдзоро. Теске показал нам и в сем случае свою дружбу: не успел сойти он на берег и кончить дела по службе, как тотчас, не заходя к своему отцу и семейству, прямо пришел к нам, принес гостинцев {Он и прежде, из столицы, не забывал при своих письмах посылать к нам иногда конфеты и прочее.} и утешил нас известием, что новый губернатор имеет повеление снестись с русскими кораблями, почему тотчас разошлются во все порты повеления не палить уже при появлении оных у японских берегов. Благодетеля нашего Аррао-Тадзимано-Ками он выставил в глазах наших еще почтеннее и великодушнее, нежели как прежде мы об нем думали, он сказал нам, что японское правительство отнюдь не хотело иметь с Россией никаких объяснений, считая по прежним происшествиям и по объявлению Леонзайма, что со стороны правительства нашего, кроме коварства, обмана и насилия, ожидать ничего нельзя другого, но Аррао-Тадзимано-Ками, допрашивая Леонзайма вместе с нынешним губернатором, заставил его запутаться и признаться, что мнение свое, будто Россия желает вредить Японии и что Хвостов действовал по воле нашего правительства, он говорил наугад. Против других доводов членов японского правления он также сделал достаточные опровержения и доказал им, что они не должны судить о законах и обыкновениях других народов по своим собственным, а потом склонил их снестись по предметам существующих обстоятельств с пограничным российским начальством. Но как правительство их хотело требовать, чтоб объяснение по сему делу русские корабли привезли в Нагасаки, то он и на это сделал опровержение, представив оному, что русские, получив такой отзыв японцев, конечно, сочтут оный за обман и коварство, ибо как им вообразить, чтоб японцы поступали искренно и честно, требуя, чтобы они шли столь далеко за таким делом, которое можно решить гораздо ближе и скорее в какой-нибудь гавани Курильских островов? Когда же правительство отозвалось ему, что без нарушения законов своих оно не может согласиться добровольно на приход русских кораблей в другой какой-либо порт, кроме Нагасаки, то Аррао-Тадзимано-Ками дал им следующий достопамятный ответ: ‘Солнце, луна и звезды, творение рук Божиих, в течении своем непостоянны и подвержены переменам, а японцы хотят, чтобы их законы, составленные слабыми смертными, были вечны и непременны, такое желание есть желание смешное и безрассудное’ {Теске сказал нам, что никто из японских вельмож не отважился бы сделать правительству подобное представление, но Аррао-Тадзимано-Ками, быв известен по своему редкому уму и добродетелям и любим народом до чрезвычайности, не боялся говорить правду. Сверх того, он имел два важных случая, будучи зятем генерал-губернатора столицы, которое место занимает всегда один из самых приближенных к государю особ, и братом родным одной из императорских любовниц. Судя по-европейски, сие последнее было важнее всего.}. Таким образом он убедил правительство возложить на матсмайского губернатора переговоры с русскими, не требуя, чтобы оные шли в Нагасаки. Далее добродушный Теске нам сообщил, что Аррао-Тадзимано-Ками отставлен от звания матсмайского губернатора, но дана ему другая должность, важнее губернаторской, хотя жалованье он будет получать и менее {Жалованье его в Матсмае простиралось до трех тысяч больших золотых монет (каждая по весу превосходит несколько наш империал, а о качестве золота судить я не могу).}, ибо в Матсмае все несравненно дороже, нежели в столице, где ему должно жить, определен же он главным начальником над казенными строениями по всему государству. Теске так долго у нас пробыл, что отец его принужден был два раза за ним посылать, однако он не расстался с нами, пока не уверился, что мы совершенно успокоились.

Дня через два или три по приезде губернатора пришел к нам Кумаджеро сказать по повелению первого по губернаторе начальника гинмиягу Сампея, чтобы учили русскому языку приехавших недавно из столицы ученого и голландского переводчика и сказывали им все то, о чем нас станут спрашивать. ‘Странно мне кажется, — сказал я Кумаджеро, — что губернатор по приезде своем сюда нас не видал и не объявил нам еще, какое решение в рассуждении нас сделало японское правительство, а хочет, чтоб мы учили присланных из столицы людей’. Потом я спросил через стену господина Мура, как он думает о сем предложении. Он мне отвечал, что, пока губернатор не объявит решения об нашем деле, дотоле не будет он ни под каким видом учить японцев, а коль скоро такое объявление последует, тогда он рад будет день и ночь учить их. Я советовал ему до прибытия наших судов по нескольку часов каждый день с ними заниматься и заметил, что тогда мы будем в состоянии узнать подлинное намерение японцев в рассуждении нас и взять другие меры, но господин Мур отнюдь на мое мнение согласиться не хотел. Тогда я не постигал причины такой его твердости, полагая, что он все старое позабыл и сделался опять с нами единодушным, но после открылось другое.

Таким образом, Кумаджеро оставил нас, не получая никакого решительного ответа, а через несколько дней после сего повели меня и господина Мура в замок, где первые два по губернаторе начальника, в присутствии других чиновников, нам объявили, что им повелено писать к начальникам русских кораблей, если они придут к японским берегам, и требовать объяснения касательно поступков Хвостова от начальства какой-нибудь нашей губернии или области, почему, сказали они, намерение их есть послать во все главные порты {В Кунашир, на Итуруп, на Сахалин, в Аткис и Хакодаде.} северных владений письма, заключающие показанное требование, с русским переводом, перевод должны сделать мы вместе с Теске и Кумаджеро, а теперь они хотят нам показать и изъяснить письмо их, на японском языке писанное, и узнать наши мысли, прилично ли будет с их стороны послать оное в Россию. Тогда переводчики растолковали нам содержание сего письма. Я нашел, что оно было написано весьма основательно, и благодарил их за такое доброе намерение, которое может избавить как Россию, так и Японию от бесполезного кровопролития, и уверял, что правительство наше, конечно, доставит им удовлетворительный ответ. После сего они объявили, что если суда наши придут к самому городу Матсмаю или Хакодаде, то намерены они с помянутым письмом отправить одного или двух из наших матросов. При сем случае я заметил, что такое намерение весьма похвально, ибо матросы, явясь на наши корабли, тотчас могут уверить соотечественников наших, что мы живы, а для той же причины просил их позволить нам написать записочки, что мы все живы, и приложить оные к письмам, кои они думают разослать по портам. Японцы тотчас на предложение мое согласились, но сказали, что записки наши должны быть как можно короче и что их прежде нужно послать на утверждение в столицу, и потому советовали нам поскорее их написать, что я и сделал немедленно по возвращении домой.

После сего приступили мы к переводу японской ноты, для чего позволено было и господину Муру с Алексеем к нам ходить. В это же самое время явились и ученый с переводчиком голландского языка. Первое их посещение было церемониальное: о деле они ничего с нами не говорили, а только принесли нам в гостинец конфет, познакомились с нами и выпросили у меня на время французские лексиконы и еще две книги.

Между тем господин Мур сделал мне вдруг следующее нечаянное предложение: ‘Вам первому ехать на наши суда, — сказал он, — не годится, ибо вы причина нашего несчастия, Андрей Ильич (так зовут господина Хлебникова) при смерти болен, а матросы глупы и ничего не могут там порядочно пересказать, и потому мне должно ехать, а товарищем со мною надлежит быть Алексею, ибо он три года уже здесь содержится, а матросы только два, но как мне просить японцев о самом себе некстати, то вы все должны просить их об этом, ибо собственное ваше счастье от сего зависит, если вы сего не сделаете, то должны будете погибнуть’. — ‘Как так? — спросил я. — Отчего?’ — ‘Я знаю отчего!’ — отвечал значащим тоном господин Мур. На сие я ему сказал: ‘Если японцы уже намерены послать матроса с письмом на русские суда, то это последует, конечно, по воле их правительства, без коего они никакой перемены не сделают, да и правительство их в таких решениях долго медлит, почему я отнюдь не намерен просить японцев о посылке вас первого на наши суда’. — ‘А как скоро так, — отвечал он, — то вы увидите свою ошибку и раскаетесь, но уже будет поздно’.

Я не понимал, что значили сии угрозы, и остался в недоумении при расставании нашем с господином Муром. Но на другой день сказал он мне сквозь стену, будто один из караульных открыл ему, что японцы хотят захватить командира с нашего судна и столько же офицеров и матросов, сколько нас здесь, их задержать, а нас отпустить, но как при сем случае может быть кровопролитие, то советовал мне хорошенько подумать, что ему непременно нужно ехать первому, ибо матросы не могут так настоятельно говорить на судне, как он, а он убедит капитана Рикорда и двух офицеров сменить нас добровольно. Но это была такая .сказка, которой едва ли поверил бы ребенок: возможно ли, чтобы караульный открыл такую важность, да и сказал он на скромного старика в 70 лет, и потому я отвечал ему сухо: ‘Сомнительно, чтобы это было их намерение’. Но тем дело не кончилось, вскоре после сего господин Мур сказал, что намерение их не то, как он прежде мне сказывал, но они хотят все судно наше и со всем экипажем захватить, а потом отправить от себя посольство в Охотск на своем уже судне, и потому опять предлагал, что ему нужно ехать, а в известии своем сослался он на прежнего старика и другого, молодого, караульного. Эта басня была еще смешнее первой, и потому я дал ему короткий ответ: ‘Что Бог сделает, то и будет’, — и замолчал.

Между тем мы перевели бумагу, назначенную к отправлению на русские суда. Она начиналась так: ‘От гинмияг, первых двух начальников по матсмайском губернаторе, к командиру русского корабля’. Содержание оной было весьма коротко: сказано там, что приходил в Нагасаки посол Резанов, в сношении с ним японцы поступали по своим законам, но оскорбления никакого отнюдь ему не сделали, потом напали на их берега русские суда без всякой причины, почему при появлении нашего судна кунаширский начальник, считая всех россиян неприятелями Японии, взял нас семерых в плен, и хотя мы говорим, что поступки прежних судов были самовольные, но так как мы пленные, то японцы не могут нам поверить, почему и желают иметь от вышнего начальства сему подтверждение, которое надлежит доставить им в Хакодаде.

Японцы старались, чтобы мы перевели бумагу сию с величайшей точностью, держась как можно ближе литерального ее смысла, и таким образом, чтобы слова тем же порядком следовали одно за другим в оригинале и переводе, сколько то свойство обоих языков позволяло, не заботясь, впрочем, нимало о красоте слога, лишь бы только смысл был совершенно сходен, и потому несколько дней сряду с утра до вечера занимал нас сей перевод, и после еще не один раз начальники, рассматривая оный, присылали к нам для поправок. Наконец дело было кончено, мы сделали бумагам европейские куверты и надписи по-русски: ‘Начальнику русских судов’, тогда их отправили по портам.

27 марта представляли нас всех губернатору, он был довольно высокий, статный человек, тридцати пяти лет от роду, имел очень приятную физиономию. Свита его состояла в восьми человеках, и он родом был знатнее прежних двух губернаторов. Назвав каждого из нас по чину и имени из бывшей у него в руках бумаги, объявил он нам то же, что и двое начальников прежде объявляли, и обнадеживал, что дело кончится хорошо, потом, спросив нас, здоровы ли мы и каково нас содержат, он вышел, а мы возвратились с переводчиками домой, и в тот же день с ужасом услышали сквозь стену разговоры господина Мура с переводниками. Он требовал, чтобы его одного представили губернатору, а когда Теске спросил, зачем, то господин Мур отвечал, что он желает объявить ему некоторые весьма важные дела, но Теске сказал, что он не может быть представлен губернатору, доколе прежде не доведет, посредством переводчиков, до его сведения, по каким причинам он требует свидания с самим губернатором. Тогда господин Мур продолжал, что шлюп наш приходил описывать южные Курильские острова, находящиеся в зависимости Японии и японцами населенные, но с какой целью, он это не знает, а советует им допытаться от меня, ибо я один знаю сию тайну, потому что инструкций моих от начальства я никогда не показывал своим офицерам, второе — что мы скрыли от них некоторые обстоятельства и в разных бумагах слова не так переводили, сверх сего, господин Мур много говорил о некоторых других предметах…

Когда Теске его выслушал, то спросил, не с ума ли он сошел, что бредит такой вздор на свою погибель. ‘Нет, — отвечал он, — я в полном уме и говорю дело!’ Тогда Теске вышел из терпения и сказал ему, что если он и дело говорит, то теперь уже поздно и не нужно, ибо прежнее дело совсем уже решено и оставлено, а участь наша, несмотря на старые дела, зависит от поступков наших судов, и если на требование их доставлен к ним будет удовлетворительный ответ, то нас отпустят. Но как он настаивал на своем, чтобы его представили губернатору, то Теске жестоко разгорячился, напоследок, заключив, что господин Мур действительно лишился ума, оставил его, а пришедши к нам, говорил, что господин Мур или сумасшедший, или имеет крайне черное (то есть дурное) сердце.

На другой день господин Мур начал и действительно говорить как сумасшедший, но подлинно ли он ума лишился или только притворялся, о том пусть судит Бог. Дня через два после сего пожелал он, чтобы его перевели к нам, на что японцы тотчас согласились, и как его, так и Алексея поместили опять с нами, в это же время и ученый с переводчиком стали к нам ходить всякий день. Первого из них мы называли академиком, потому что он был член ученого общества, соответствующего отчасти европейским академиям, а второго именовали голландским переводчиком. Сей последний начал поверять все словари русского языка, прежде собранные, и скоро их поправил и дополнил, он имел у себя печатный лексикон голландского языка с французским и, узнав от нас французское слово, соответствующее неизвестному им русскому, тотчас отыскивал оное в своем словаре. Переводчик сей был молодой человек двадцати семи лет и имел весьма хорошую память, зная уже грамматику одного европейского языка, он очень скоро успевал в нашем, что заставило меня написать для него русскую грамматику, сколько я мог оной припомнить {Не имея при себе книг, с помощью коих мог бы я написать грамматику, довольно полную, я принужден был довольствоваться тем, что мог сыскать в своей памяти, и писал оную более четырех месяцев. В предисловии, между прочим, упомянул я, что если попадется она в руки кому-нибудь из русских или знающему русский язык, то надобно ему помнить, что я писал оную наизусть. Примеры же в ней все я помещал приличные нашим обстоятельствам, клонящиеся к сближению и дружбе двух империй, что японцам весьма нравилось. Они с величайшей охотой переводили мои тетради на свой язык и скоро кончили оные, хотя они составляли все вместе добрую книгу. Теске и Баба-Сюд-зоро весьма хорошо понимали изъяснения грамматических правил, а особливо последний из них, им только недоставало времени учить наизусть оные. Сверх сего, я перевел для них на русский язык разговоры, помещенные во французской грамматике с голландским переводом, которые, конечно, голландскому переводчику будут весьма полезны для изучения русского языка.}, а академик занялся переводом сокращенной арифметики, изданной в Петербурге на русском языке для народных училищ, которую, по словам их, Кодай {Японец, привезенный к ним Лаксманом в 1792 году.} еще привез в Японию.

Объясняя ему арифметические правила, мы увидели, что он их все знал, но хотел только иметь русское на них толкование. Желая изведать, далеко ли простираются его сведения в математике, я часто с ним начинал посредством наших переводчиков говорить о разных до сей науки касающихся предметах, но как переводчики наши не имели в математике ни малейших познаний, то и невозможно было мне обо всем том с ним объясниться, о чем бы я хотел, однако я приведу здесь несколько примеров, которые покажут отчасти, великие ли сведения японцы имеют в математике. Однажды он спросил меня, какой стиль времясчисления в России употребляется, заметив, что голландцы употребляют новый. Когда я сказал, что мы держимся еще старого стиля, то он желал, чтоб я ему объяснил, в чем состоит разность между старым и новым стилем, и растолковал, отчего оная происходит. По окончании моего толкования он сказал, что сие времясчисление еще несовершенно, ибо через такое-то число веков опять наберется 24 часа разности, и тем показал мне, что спрашивал он меня, любопытствуя узнать, имею ли я понятие о сей вещи, которая ему хорошо была известна. Солнечную коперникову систему они принимают за истину, знают об открытии и движениях Урана и спутников его, но о планетах, после Урана открытых, они еще не слыхали³².

Господин Хлебников от скуки занимался сочинением таблиц логарифмов, натуральных синов и тангенсов и некоторых других, до мореплавания принадлежащих, которые привел он к концу с невероятным трудом и терпением. Когда сии таблицы были показаны академику, то логарифмы он тотчас узнал, также и натуральные сины и тангенсы, для изъяснения, что они ему известны, он начертил фигуру и показал на ней, что такое син и что тангенс. Желая узнать, как они доказывают геометрические истины, мы спросили его, так ли японцы думают, как мы, что в прямоугольном треугольнике (который я и начертил) два квадрата из сторон равны одному квадрату из гипотенузы. ‘Конечно, так же’, — отвечал он, а на вопрос наш, почему, он доказал самым неоспоримым доводом: начертив фигуру циркулем на бумаге и вырезав квадраты, начал те из них, которые из сторон были написаны, гнуть и разрезывать, а потом отдельные части по большему квадрату уложил так, что они точно заняли всю его площадь.

Солнечные и лунные затмения они вычисляют с большой точностью, по крайней мере он нам так сказывал {В августе 1812 года было лунное затмение, в той части света видимое. Японцы нам сказали время оного из своего календаря, и мы хотели наблюдать его, с тем чтоб по крайней мере хотя примерно судить, довольно ли близки их вычисления. Мы думали тогда, не так ли и японцы делают астрономические свои выкладки, как один голландец, издатель Капштатского календаря на мысе Доброй Надежды, который предсказал лунное затмение в день новолуния, бедные голландцы пялили глаза на небо во всю ночь, но ни луны, ни затмения не видали. Нам, однако, не та причина помешала видеть японцами вычисленное затмение, но чрезвычайно облачная ночь.}, да и немудрено, ибо они имеют у себя переводы многих статей из де-Лаландовой астрономии³³ и содержат в столице, как то я выше упоминал, европейского астронома. О дальнейших познаниях японцев будет сказано в замечаниях моих о сем народе.

С сим ученым и с переводчиком голландского языка обыкновенно к нам прихаживали и Теске с Кумаджеро. Они у нас просиживали целое утро, а иногда бывали и после обеда. Большую часть сего времени мы употребляли на разговоры, не до наук касающиеся, и рассказывали друг другу какие-нибудь происшествия, забавные анекдоты и т.п. Между прочим Теске нам рассказал любопытный допрос, который нынешний губернатор и прежний, Аррао-Тадзимано-Ками, сделали привезенному из России японцу Леонзай-му, или Городзию: на вопрос, каково с ним русские обходились, он с отменной похвалой и благодарностью относился о нынешнем иркутском гражданском губернаторе {Господин действительный статский советник Николай Иванович Трескин.}, о начальнике Якутской области {Надворный советник Иван Григорьевич Кардашевский.}, о начальнике Охотского порта {Флота капитан Михаиле Иванович Миницкий.}, о господине Рикорде, о всех офицерах шлюпа ‘Диана’ и о небольшом числе других, нам неизвестных чиновников, но все прочие, которых он знал, по его мнению, никуда не годились.

Он утверждал, что россияне народ воинственный и любят войну, а доводы его о сем предмете заключались в том, что он заметил: если русский мальчик идет по улице и найдет палку, то тотчас ее поднимет и станет ею делать экзерцицию, как ружьем, а часто он видал, что несколько мальчишек с палками соберутся вместе сами собою и учатся ружью, подражая во всем солдатам, и солдаты везде, где только он их ни встречал в России, беспрестанно почти учатся, из чего он и выводил, что мы в войне с японцами, ибо в сем краю у нас только два соседа: Китай и Япония, с Китаем мы торгуем, следовательно, все замеченные им приготовления делаются против Японии. Последним его замечаниям, Теске сказывал, оба буньиоса очень много смеялись и называли его дураком, ибо он должен знать, что и в Японии мальчики учатся биться на саблях, а солдаты часто упражняются в экзерцициях, однако японцы не для того это делают, чтоб нападать на какой-нибудь народ. После сего замечания Леонзаймо признал себя виноватым в неосновательном своем заключении. Губернаторы еще винили его, зачем он переменил имя, говоря: ‘Если бы ты был особа значащая, то надлежало бы тебе, для скрытия себя, переменить имя, но такой ничтожный человек, как ты, какое бы имя ни носил, Леонзаймо или Городзий, для русских все равно’. В оправдание свое он не мог найти причины, признался, что сделал дурно, и просил прощения. Когда его спросили, что особенно любопытного заметил он в Иркутске, то ответ его был, что Гостиный двор и церкви более всего ему понравились. Гостиному двору сделал он рисунок и подал достаточное об нем понятие, но церквей описать не умел, а говорил только, что в них много прекрасных картин и все в золоте. Аррао-Тадзимано-Ками желал, чтоб Леонзаймо сделал примерный рисунок расположению улиц в Иркутске и означил, где стоит какое из публичных зданий, от сего он отказался, сказав, что он мало ходил по городу. ‘Разве русские не позволяли тебе везде по городу ходить?’ — спросил его буньиос. На сие он отвечал, что не только позволяли, но и советовали как можно чаще прогуливаться, чтобы не быть больным, даже сам губернатор несколько раз ему об этом говорил. ‘Зачем же ты не воспользовался таким снисхождением к тебе русских, — спросил буньиос, — и не высмотрел всего в городе с особенным вниманием, чтоб по возвращении сюда быть в состоянии дать полный отчет о всем, тобой виденном?’ На такой вопрос он не мог ничего отвечать, а только признавал себя виноватым и просил прощения. Потом спросили его, видал ли он, как русские торжествуют свои праздники. ‘Видал, — сказал он, — и даже самый большой праздник, когда все солдаты в Иркутске были в строю, и потом много палили’ {Это было в Крещенье.}.

В сей день губернатор ему сказал, чтоб поутру он пошел посмотреть солдат, а после обеда прогуливался бы по улицам, тогда он увидит много народа в праздничных платьях. Поутру он ходил, видел солдат и крайне перепугался, когда все они вдруг стали палить из ружей, в это же время и из пушек палили, почему он ушел домой и после обеда уже не ходил. За это опять заслужил он от губернаторов имя дурака: зачем потерял случай видеть и заметить праздничную одежду и обыкновения русских. На вопрос, что же он делал, сидя беспрестанно дома, он отвечал: ‘Записывал мои замечания’. Тогда губернаторы и все присутствующие очень много смеялись, наконец, спросили его, какие замечания мог он описывать, когда он ничего не хотел видеть. ‘Я записывал то, что слышал от живущих там японцев’, — был его ответ. Замечания сии находились в книге, привезенной им с собой, где, по словам Теске, заключалось много касательно до Сибири и торговли нашей с Китаем в Кяхте, но что такое там писано, Теске не говорил, отзываясь незнанием, а может быть, и знал, но не хотел сказать. Однако к таким замечаниям Леонзайма губернаторы не слишком большую веру возымели, сказав ему, что если бы он представил им то, что сам видел или слышал от самих русских, то это заслужило бы их внимание, но то, что он им сообщил, происходит от японцев, отрекшихся от своего отечества и переменивших веру свою, следовательно, и не должно ими быть принято за известия, заслуживающие какое-либо уважение правительства.

Касательно состояния той части Сибири, по которой он ехал, губернаторы весьма много его расспрашивали, и Леонзаймо представлял все в самом бедном и жалостном положении: жителей охотских называл нищими и проч., а народонаселение всего края, от Иркутска до Охотска, сравнил с числом жителей одного из своих небольших городов, словом сказать, он представил тот край несравненно в худшем состоянии, нежели в каком он в самом деле есть.

Рассказывая о торговле нашей с Китаем, он винит наших купцов в обманах китайцев, а их оправдывает и говорит, что по сему поводу китайское правительство несколько раз запрещало нам торговать с ними, однако наше начальство снова выпрашивало позволение, обещая виноватых наказать, это также он слышал от земляков своих, живущих в Иркутске.

Впрочем, вопросов ему сделано было такое множество, что Теске и припомнить всех их не мог, а некоторых, может быть, и не хотел сказать. Когда Леонзаймо сбирался со своим товарищем уйти, то, зная, что им могут встретиться тунгусы, унес он с собой медный образ, дабы тем уверить их, что они русские, но достигнув гилякских жилищ, объявил он сему народу {Их ушло трое: два японца и один ссыльный русский, но один из японцев, объевшись китового мяса, умер, а ссыльный, обокрав Леонзайма, оставил его, Леонзаймо же достиг Гилякской земли³⁴.}, что послан в их землю великим китайским императором, а в доказательство показывал им образ и называл оный изображением китайского государя, почему и был принят гиляками хорошо. У них он расположился было прозимовать, чтоб весной продолжать путь далее, но, дойдя в Удский острог³⁵, известие о месте его пребывания уничтожило все его замыслы: он был взят и привезен в помянутый острог.

Теске также не скрыл от нас, что кунаширский начальник посланному к нему от господина Рикорда с письмом японцу, отправляя его назад, действительно велел сказать, что мы все убиты, а причина такому ответу была следующая: доставивший ему письмо господина Рикорда японец уверял его, что Россия точно в войне с Японией и теперешние дружеские наши поступки один только обман, господин Рикорд писал, что доколе не получит об нас удовлетворительного ответа, до тех пор не оставит гавани, а как присутствие наших судов принудило всех по берегам южной стороны Кунашира живущих рыбаков и других рабочих людей забраться в крепость, отчего все промыслы и работы остановились, то начальник и рассудил скорее сделать один конец, а чтобы понудить наших выйти на берег и напасть на крепость, он велел сказать, что мы все убиты, но вероятно, что и личная сего чиновника ненависть к русским подстрекала его дать такой ответ, ибо это был шрабиягу Отахи-Коеки, тот самый, который в Хакодаде делал нам разные насмешки. Впрочем, Теске уверял, что правительство их не показало неудовольствия за такой его ответ, а напротив того, многие из членов оного одобряют его за это, и что он считается у них весьма умным, рассудительным человеком.

Сверх того, Теске рассказал нам, какие ему были хлопоты в столице по случаю открытия переписки его с нами, отобранные от господина Мура его письма препровождены были в Эддо, где принудили его представить правительству и наши письма, им полученные, которые все принужден он был перевести, причем колкие насчет японцев места он перевел иначе. Члены, рассматривавшие переводы сии, спросили его: как он смел переписываться с иностранцами, разве неизвестен ему закон, именно сие запрещающий? Теске извинял себя, что он не думал, чтоб под сим законом понимаемы были и те иностранцы, которые содержатся у них в неволе, и уверял вельмож сих, что намерения его были чисты и что он переписывался с нами из единого сожаления об нас, происходившего от человеколюбия, впрочем, ему и мысли в голову никогда не приходило сей перепиской сделать какой-либо вред Японии, если же правительство ошибку его считает непростительной виной, то он готов загладить ее смертью. Однако важного ничего не последовало, и только дали ему наставление, чтобы впредь он был осторожнее. Письма же правительство оставило у себя, и поступка сего не вменило ему в преступление, что доказало данным ему чином за труды и усердие, оказанные им в изучении русского языка и в переводах нашего дела. За сие также и Кумаджеро награжден чином. Теске получил чин сштоягу, а Кумаджеро — зайджю, или секретаря.

Теперь, с крайним прискорбием, обращаюсь я опять к тому предмету, воспоминание о котором мне и поныне огорчительно. Я разумею поступки господина Мура. Прошу читателя быть уверенным, что повествую об них здесь отнюдь не с тем, дабы выставить перед сим состояние, в котором я и несчастные мои товарищи несколько времени находились в полном ужасе, но чтобы примером сим споспешествовать, хотя несколько, к отвлечению молодых людей от подобных заблуждений, буде судьбе угодно будет кого из них ввергнуть в такое же несчастие, какое мы испытали, и показать им страшным опытом, что из всех возможных пороков ни один так тяжело не лежит на сердце, как отречение от своего отечества, или даже самое покушение на оное, коль скоро человек обратится опять на правую стезю и будет размышлять беспристрастно о своих поступках, а особливо, если то был человек, имевший совесть и добрые чувства, но в заблуждении на время с пути совратившийся, как то случилось с несчастным господином Муром, которого история любопытна и нравоучительна. Я только прошу читателя не судить строго о его поступках, пока он не прочтет до конца моего повествования, тогда, может быть, вместо ненависти почувствует он сострадание к несчастному сему офицеру и почтит память его слезой сожаления.

Коль скоро господина Мура перевели к нам, то он с японцами начал говорить по большей части как человек, лишившийся ума, уверяя их, что он слышит, как их чиновники, сидя на крыше нашего жилища, кричат и упрекают его, что он ест японское пшено и пьет их кровь, или что переводчики с улицы ему то же кричат, а по ночам приходят к нам и тайно со мной и с господином Хлебниковым советуются, как бы его погубить, но иногда он разговаривал с ними уже в полном уме и всегда наклонял разговор свой к одной цели, например, однажды сказал он Теске, что у нас на ‘Диане’ есть множество хороших книг, карт, картин и других редких вещей и что если японцы отпустят его первого на наше судно, то он всем здешним чиновникам и переводчикам пришлет большие подарки, но Теске ему отвечал, что японцы не охотники до подарков и они им и не нужны, а надобно им только одно объяснение нашего правительства, самовольны ли были поступки Хвостова. В другой раз господин Мур, в присутствии обоих переводчиков, или, лучше сказать, всех трех переводчиков (включая, в том числе, голландского) и академика, сказал, что от усердия своего к японцам он теперь должен погибнуть, ибо здесь его не принимают, а в Россию ему возвратиться нельзя. ‘Почему так?’ — спросили переводчики. ‘Потому, что здесь я просился в службу, а потом даже в слуги к губернатору {Сие последнее мы только в первый раз при сем случае от него самого услышали.}, о чем вы рассказали моим товарищам, это будет доведено до нашего правительства, и так что я буду по возвращении в Россию? На каторге!’ Но переводчики, особливо Теске, всеми способами старались его успокаивать, он ему говорил, что желание его вступить к ним в службу не слишком большая беда, ибо отчаяние наше такой поступок оправдывало, но что хотел он слугою быть у губернатора, о том Теске никогда нам не сказывал, а вольно ему самому это открыть. Когда он боится, что за сие должен будет пострадать по нашим законам, то надлежало бы ему молчать. Впрочем, он надеется, что мы, из уважения к общему нашему несчастию, не доведем до сведения правительства всего того, что может быть для него пагубно.

Мы, со своей стороны, уверяли его, что он напрасно страшится возвращения своего в Россию, правительство совсем не так строго будет судить о его поступках, если бы оные и известны сделались, как он думает, но господин Мур не мог успокоиться, некоторые тайные обстоятельства, открытые им японцам, жестоко его мучили. Это самое он и разумел под словом усердия его к японцам. Несколько раз покушался он разными образами обратить внимание их на его к ним привязанность, он им говорил, что если бы они могли открыть и видеть, что происходит в его сердце, то, конечно, не так бы стали с ним обходиться и возымели бы более к нему доверенности. Наконец, переводчики ему сказали прямо, что, по японским законам, и природные японцы, жившие несколько времени между чужестранцами, лишаются доверенности, и так возможно ли принять им в службу к себе иностранца, как бы он хорошо ни казался расположенным к ним, и потому, если бы тысяча человек или и более русских были у них теперь в плену, то и тогда последовало бы одно из двух: если получат они из России удовлетворительное подтверждение нами сделанному объявлению, то всех нас отпустят, и даже силой отвезли бы того на русский корабль, кто бы сам не захотел ехать, а буде такого подтверждения доставлено не будет, то всех станут держать в неволе, не употребляя ни в какую службу, ни в работу. Впрочем, если он опасается худых для него следствий в России, то это не их уже дело, как люди, имеющие сердце и чувство, они об участи его жалеют, но пособить сему не могут и законов своих в его пользу, конечно, не нарушат, но, слышав от нас, что опасения его неосновательны, они с нами соглашаются в этом и думают, что страх его происходит от заблуждения, чему причиной расстроенное воображение, что он теперь не в полном уме. Господин Мур, уверяя, что они ошибаются, ибо он помнит себя очень хорошо, называл законы их жестокими и варварскими. На сие они ему отвечали: ‘Кто бы что ни думал о наших законах, но для японцев они хороши’. При сем случае они объяснили нам причины, почему закон их запрещает иметь доверенность к жившим в чужих землях японским подданным: простой народ вообще можно уподобить детям, говорили они, которые скоро начинают скучать всем тем, что у них есть в руках, и если увидят у других блестящую безделку, то готовы с радостью отдать за оную все дорогие и полезные вещи, какие имеют, так и народ, наслышавшись от выходцев из чужих земель, что там то и то хорошо, тотчас, по одной новости вещи, станет оную превозносить похвалами и пожелает тоже у себя ввести, не рассуждая основательно, полезно или вредно то для него будет.

Что принадлежит до поведения господина Мура в рассуждении нас, то он нечасто говорил с нами как человек не в полном уме, а большею частью молчал, изредка только делал нам предложения свои, но затем напрямки и без дальних обиняков. Сначала он мне сказал твердым и решительным образом, что у него есть две дороги: одна состоит в том, чтоб мы все просили японцев послать его с Алексеем первого на русский корабль, тогда и мы будем избавлены от несчастия {Однако мы не так думали, по причинам для всех очевидным.}, а когда мы на это не хотим согласиться, то он должен будет идти по другой дороге и, не щадя себя, погубить всех нас объявлением японцам некоторых обстоятельств, которые мы прежде скрывали, и что дело это еще сомнительно, в войне ли мы с ними или в мире.

На такие угрозы я отвечал ему с твердостью, что отнюдь не страшусь его, японцев теперь узнал я хорошо, они никаким доносам вдруг не поверят, между тем начнутся переговоры и, верно, дело счастливо для нас кончится, но матросы со слезами упрашивали его не погубить их и уверяли, что они ни малейшего зла в России делать ему не думают. ‘Знаю я, — отвечал он, — как вы не думаете мне зло делать, помню я, что Шкаев сказал мне перед губернатором: ‘Разве никогда в Россию мы не возвратимся?» Сии слова Шкаева жестоко его беспокоили, и он их весьма часто повторял, а когда я спрашивал его: если японцы словам его поверят и, вступя в переговоры, обманут наши суда и возьмут их, что он будет тогда чувствовать? Тогда он обыкновенно начинал говорить как полоумный, делая совсем несообразные вопросу ответы, когда же я спрашивал его: а если суда наши японцы возьмут, но после дело объяснится и мы рано или поздно возвратимся в Россию, то что с ним тогда будет? ‘То же, что и ныне, когда приедем мы в Россию!’ — отвечал он. Между тем я его успокаивал и утешал, что за теперешние его поступки он отвечать не будет, ибо они происходят оттого, что он потерял рассудок. На вопросы мои, почему ему так нетерпеливо хочется первому ехать на корабль, — разве не то же будет, если мы все вместе возвратимся, — отвечал он различным образом: иногда побуждало его к сему желание быть орудием примирения двух наций и тем заслужить прощение в прежних своих поступках, а в другой раз для того хотел он ехать первым на наши суда, чтоб предостеречь их от сетей, которые японцы могут им расставить. Такая несообразность в его ответах и действительно показывала, что если не всегда, то по крайней мере бывали минуты, когда находил на него род сумасшествия и он сам не помнил, что говорил.

Когда господин Мур уверился, что никакими угрозами не в силах заставить нас исполнить его желание, то начал было угрозы свои производить в действо. На сей конец несколько раз покушался открывать переводчикам то, чем нас стращал, но они, слушая такие странные, клонящиеся к общей нашей гибели представления, называли его сумасшедшим и вместо ответа посылали за лекарем, а напоследок и действительно заставили лечить его, не входя в подробные исследования сделанных им объявлений, от сумасшедшего ли они происходят или от человека в полном уме. Сие самое возбудило во мне сомнение, не кроется ли тут какая-нибудь хитрость и не притворяются ли японцы с намерением, будто господину Муру они не верят, считая его за сумасшедшего, но в самом деле хотят нас убедить в искренности своего доброго расположения к России, чтоб тем, посредством посланных на наши суда матросов, удобнее их обмануть и, употребив при переговорах хитрость и коварство, захватить их и тогда уже приступить к подробному исследованию всего, что говорил им господин Мур. Такое подозрение, оказавшееся впоследствии неосновательным, заставило меня написать потихоньку пять одинакового содержания писем на имя господина Рикорда и велеть матросам и Алексею зашить оные в свои фуфайки, чтоб, на случай обыска, японцы не могли их найти. Сии записки приказано им от меня было отдать командиру того русского судна, на которое их отправят. Сомнения господина Хлебникова против японцев, которые он мне открыл, хотя и не казались слишком убедительными {Время показало, что и господин Хлебников, так же как и я, напрасно подозревал японцев.}, но также заставили меня предостеречь наших соотечественников от подобной нашей участи.

Главное содержание моих писем было таково, чтоб господин Рикорд при переговорах с японцами был сколько возможно осторожен и не иначе имел бы с ними свидание, как на шлюпках далее пушечного выстрела от крепости, а притом не сердился бы за их медленность в ответах, потому что их законы не позволяют вдруг ни на что решаться, и всякое важное дело должно быть обстоятельно рассмотрено вышним правительством, прежде нежели последует исполнение оного. Притом я описал все, что господин Мур открыл японцам, дабы, известив о сем господина Рикорда, приготовить его к ответам, какие при переговорах, вероятно, от него будут требованы, между прочим упомянул, что, кажется, есть надежда помириться нам с японцами, а может быть, со временем и торговля восстановится.

Неудача господина Мура в покушениях его нас застращать или склонить японцев на свою сторону доводила его до совершенного отчаяния: раза два или три он покушался на свою жизнь, однако приготовления его к сему всегда были примечаемы нами и караульными заблаговременно, и его не допускали до самоубийства, впрочем, действительно ли он имел такое пагубное намерение или только один вид делал, точно неизвестно, кажется, однако, что с большей скрытностью, нежели какую он употреблял, покушаясь на жизнь свою, он мог бы удавиться так, чтобы никто из нас того не приметил.

Как бы то ни было, только японцы стали строго за ним примечать, даже когда он спал, закрывшись одеялом, один из караульных сидел подле него и слушал, дышит ли он, когда же не мог ничего слышать, тотчас открывал одеяло и смотрел, то же делали караульные и при смене. Такая осторожность не покажется излишней, когда мы вообразим, что если бы кто из нас умертвил себя, то не только внутренней страже и оставшимся в живых нашим товарищам была бы большая беда, но и наружному караулу, который не имел права даже и входить к нам, было бы не без хлопот. Вот как строги и чудны японские законы!

Осторожность японцев отняла у господина Мура все способы покушаться на жизнь свою. Тогда он позабыл себя до такой степени и впал в такое ужасное заблуждение, что стал употреблять различные средства, чтоб запутать начинающиеся переговоры между японцами и нами. На сей конец начал он им советовать, чтоб по прибытии к ним наших судов потребовали японцы от них пушки и другое оружие в залог за увезенную Хвостовым японскую собственность и держали бы их у себя, доколе правительство наше не доставит к ним оставшихся в целости японских вещей, а за потерянные не сделает приличного вознаграждения, но японцы такого совета не уважали, говоря, что если наше правительство известит их, что поступки русских судов были самовольны, то японскому государю неприлично требовать вознаграждения от другого великого монарха за убытки, таким образом причиненные, притом частные люди, потерпевшие от сего, давно уже от своего государя получили вознаграждение за все их потери.

Господин Мур, видя, что ни один из его планов не удается, предался отчаянию: по нескольку дней сряду он ничего не ел, а иногда уже съедал один за пятерых. Сколько мы ни уговаривали его не печалиться и быть покойным, но никакие доводы, никакие убеждения не могли над ним подействовать. Я, с моей стороны, также не был покоен: равнодушие японских переводчиков, с каким они слушали столь важные объявления господина Мура, для меня было непостижимо, оно нимало не соответствовало прежнему их любопытству, когда, бывало, услышав от нас какую-нибудь новую безделицу, тотчас привязывались и старались узнать всякую подробность, к оной принадлежащую. Сему я полагал три причины, но был в нерешимости, какую из них принять за истинную: во-первых, думал я, что японцы действительно принимают господина Мура за сумасшедшего, которого слова не заслуживают ни малейшего внимания, во-вторых, что, донеся правительству о исследовании ими нашего дела основательно и до конца и получив за труды свои награду, опасаются они представить, что вновь открылись важные обстоятельства, дабы по строгости и странности японских законов не навлечь тем на себя беды, а наконец, думал я, не притворяются ли они, что не уважают слов господина Мура, с намерением, как то я выше говорил, удобнее обмануть и взять других наших соотечественников. Хотя мы и не полагали, чтоб Теске был способен лицемерить перед нами таким коварным образом, но, с другой стороны, рассчитывали и то, что кто, повинуясь вышней власти, исполняет свой долг, тот, что бы он ни делал, не поступает коварным образом, ибо тогда уже коварство относится к тому, кто повелел оное употребить, а японское правительство, по словам самих же японцев, на все способно. Впрочем, как бы то ни было, мы не могли ничего предпринять и должны были ожидать терпеливо развязки сей пьесы.

10 мая принесли к нам черновую нашу записку, которая должна быть отправлена в порты для доставления на наши суда, она была в столице и утверждена правительством, следовательно, теперь ни одной буквы нельзя было в ней переменить, почему мы, списав с нее пять копий, подписали, а японцы в тот же день отправили оные куда следовало. Вот подлинное содержание сей записки:

Мы все, как офицеры, так матросы и курилец Алексей, живы и находимся в Матсмае. Мая 10-го дня 1813 года.

Василий Головнин. Федор Мур.

Господин Хлебников не подписал сей записки, по причине болезни, коей он был одержим.

Время года уже настало такое, когда мы со дня на день должны были ожидать прибытия наших судов, и как по письму господина Рудакова мы думали, что они придут прямо в Матсмай, то всякий крепкий ветер меня немало беспокоил, я опасался, чтоб при туманах, сопутствующих восточным ветрам в здешних морях, не претерпели суда наши кораблекрушения. В мае, июне и июле месяцах в других частях северного полушария стоят самые приятные погоды и дуют легкие ветерки, но здесь в сие время года весьма часто бывают бури с туманом и дождем. Я, и на море будучи, едва ли с такой точностью наблюдал погоды, как здесь, и записывал их. Следующие мои замечания могут показать, каково бывает лето в здешнем краю. 30-го, 31 мая и 1 июня сряду дул жестокий ветер с восточной стороны, при тумане и дожде, 15-го, 16-го, 17-го и 18 июля стояла точно такая же погода. Сверх того, иногда по суткам и по двое ветер крепко дул, и всегда от востока. В ожидании наших судов японцы дали нам материи, чтоб мы сшили себе новое платье, говоря, что если понадобится нам ехать на оные, то им будет стыдно, когда они отпустят нас в старом платье. Нам троим дали они прекрасной шелковой материи на верх и на подкладку и вату, а матросам бумажной материи момпа, о которой я выше упоминал, Алексею же они сами сшили японский халат.

Наконец, 19 июля, сказали нам, что за 9 дней пред сим японское судно, стоя на якоре у одного из мысов острова Кунашира, увидело прошедший мимо его к кунаширской гавани русский корабль о трех мачтах, тотчас снялось с якоря и прибыло с сим известием в Хакодаде, а 20-го числа японцы получили официальное донесение о прибытии ‘Дианы’ в Кунашир, но о дальнейшем содержании оного они нам ничего не объявляли. На следующий же день переводчики спросили меня, по повелению своих начальников, кого из матросов хочу я послать на наш корабль. Не желая преимуществом, оказанным одному, огорчить прочих, я сказал: ‘Пусть сам Бог назначит, кому из них ехать’, — и предложил жребий, который пал на Симонова, потом велел попросить начальников, чтобы с ним вместе отправили они Алексея. На сие они согласились и велели им сбираться, а меня и господина Мура в тот же день призывали в замок, где оба гинмиягу, в присутствии других чиновников, формально нас спросили, согласны ли мы, чтобы сии два человека ехали на корабль. Я изъявил мое на это согласие, а господин Мур молчал. После сего Сампей нам сказал, что он сам едет в Кунашир для переговоров с господином Рикор-дом, и обещал стараться привести дело к счастливому окончанию, дав слово притом иметь попечение об отправляющихся с ним наших людях, с тем он нас и отпустил.

22 июня меня и господина Мура опять позвали к начальникам в крепость, где показали нам полученные от господина Рикорда бумаги: одно письмо к кунаширскому начальнику, а другое ко мне, в первом извещает он японцев о своем прибытии к ним с миролюбивыми предложениями и что соотечественники их Такатай-Кахи и два матроса, взятые им в прошлом году, ныне привезены назад, но двое японцев и курилец умерли в Камчатке от болезни, невзирая на все старания, какие были употреблены для сохранения их жизни {За несколько месяцев до прибытия господина Рикорда к японским берегам родственники Такатая-Кахи, беспокоясь о его участи, прибегали к одному священнику, живущему в Хакодаде, который славился, что имел дар предузнавать будущее, с просьбой, чтоб он сказал им, возвратится ли Кахи в свое отечество. Священник предсказывал, что Кахи возвратится в будущее лето в добром здоровье и с ним приедут двое из его товарищей, а другие двое умрут на чужой стороне. Японцы тогда же и нам сообщили о сем предсказании, но мы смеялись и говорили им, что все такие пророки у нас в Европе почитаются обманщиками, каковы они действительно и есть. Однако японцы не так думали и уверяли нас, что священник сей и прежде много предсказывал, что после сбывалось. Наконец, по приходе господина Рикорда, письма его оправдали предсказателя и тем доставили ему еще большую доверенность и уважение между своими соотечественниками, которые и над нами торжествовали, спрашивая нас, верим ли мы теперь, что священник их имеет дар предсказывать. Они крайне удивлялись, что мы событие сие приписывали слепому случаю.}, впрочем, господин Рикорд думает, что Такатай-Кахи, умный и достойный человек, может уверить японское правительство в истинном к ним расположении русских и понудит оное возвращением нас отвратить неприятности, могущие в противном случае последовать, и что в надежде на добрые качества и миролюбие японцев он будет ожидать ответа. В письме ко мне господин Рикорд, извещая нас о своем прибытии, просит, если можно, чтобы я ему отвечал и уведомил его, здоровы ли мы, в каком находимся состоянии и проч.

Содержание сих писем показывало, что они были писаны прежде, нежели господин Рикорд получил японскую бумагу, для него заготовленную, что привело нас в немалое изумление, ибо японцы уверяли, что приказано тотчас при появлении у их берегов русского корабля отправить на него с курильцами помянутую бумагу. С обоих сих писем, следуя прежнему порядку, списали мы в присутствии чиновников копии, которые, взяв с собой, в тот же вечер перевели, а на другой день оригиналы и переводы японцы послали в столицу.

Сампей и Кумаджеро 24-го числа отправились на судне в Кунашир, взяв с собой Симонова и Алексея. Первому из них с самого дня его назначения и по сие число при всяком случае я твердил, что он должен говорить на ‘Диане’ касательно укреплений, силы и военного искусства японцев: как и в каком месте, если обстоятельства заставят, выгоднее на них напасть и прочее. Он, кажется, все хорошо понял, и я доволен был, что, по крайней мере, мог сообщить нашим соотечественникам многие важные сведения {Однако я крайне ошибся. После открылось, что, не доехав до ‘Дианы’, Симонов все позабыл и, кроме некоторых несвязных отрывков, ничего не мог пересказать.}.

Между тем, перед отправлением своим Симонов мне открыл, что господин Мур поручил ему сказать господину Рикорду, чтобы он прислал к нему все оставшееся на ‘Диане’ после него имущество. Не понимая, с какой целью он того требовал, велел я Симонову сказать о сем желании господину Рикорду и просить, чтобы он ничего не посылал, дабы такой поступок не причинил нам здесь новых хлопот. Господин Хлебников также отправил с ним записочку на ‘Диану’, предостерегая наших от искушения японцев, буде они неискренны в своих уверениях.

До 2 июля мы ничего не слыхали из Кунашира, а сего числа показали нам короткое письмо господина Рикорда к кунаширскому начальнику, которым он благодарит его за доставление на ‘Диану’ своеручной нашей записки, уверившей его точно, что мы живы. Письмо сие мы также должны были перевести, и оно тотчас вместе с переводом отправлено в столицу.

Напоследок, 19 июля, в присутствии губернатора и многих других чиновников, показали мне и господину Муру официальное письмо господина Рикорда к Такахаси-Сампею, письмо ко мне и другое к господину Муру, оба от него же, в первом из них господин Рикорд благодарит японское правительство за желание вступить с нами в переговоры и обещается немедленно идти в Охотск, с тем чтоб к сентябрю месяцу возвратиться и доставить им требуемое объяснение. Но как вход в хакодадейскую гавань нам неизвестен, то он намеревается зайти в порт Эдермо {Японцы называют оный Эдомо.}, где был английский капитан Бротон, почему и просит послать туда искусного лоцмана, который мог бы оттуда провести корабль в Хакодаде. Далее благодарит он Сампея за дозволение Симонову приехать на шлюп. Письмо ко мне он начинает условленными между нами словами, в знак, что записка моя им получена, потом поздравляет нас с приближающимся освобождением из плена и обещает непременно к сентябрю месяцу возвратиться. Господину же Муру коротенькой записочкой советует он быть терпеливее и не предаваться отчаянию, упоминая, что и им самим немало беспокойства, забот и опасностей встречалось.

Когда мы сделали сим бумагам, в присутствии губернатора, словесный перевод, тогда он ушел, а нам велели списать с них копии, которые, коль скоро мы у себя перевели, немедленно посланы были в столицу. Вскоре после сего японцы нам сказали, что ‘Диана’ наша, по отправлении помянутых бумаг на берег, тотчас пошла в путь, что, по нашему расчету, долженствовало быть около 10 июля. Чрез несколько дней после сего возвратились в Матсмай Сампей, Кумаджеро и два наши товарища, которых опять с нами поместили.

Теперь пусть читатель судит по собственному своему сердцу, что мы должны были чувствовать, встретив, так сказать, выходца из царства живых. Два года ничего мы не слыхали не токмо о России, но и о какой-либо просвещенной части света, даже и японские происшествия не все нам объявляли, да и могли ли они нас занимать? Япония для нас была другим миром.

Любопытство наше было чрезмерно, мы жадничали его удовлетворить: надеялись подробно узнать все, что делается в России и в Европе, но крайне ошиблись в своих ожиданиях. Симонов был один из тех людей, которых политические и военные происшествия во всю их жизнь не дерзали беспокоить, все, что он нам по сему предмету сообщил, состояло в том, что француз с тремя другими земляками, которых назвать он не умел, напал на нас и был уже в шестидесяти верстах от Смоленска, где, однако, мы задали ему добрую передрягу, несколько тысяч положили на месте, а остальные обще с Бонапартом едва уплелись домой {При отбытии ‘Дианы’ из Камчатки не знали еще о происшествиях, случившихся после Смоленского сражения (в начале августа).}, но когда это было, кто предводительствовал войсками и чем все сие дело после кончилось, он позабыл, однако нас, по крайней мере, утешала мысль, что он говорил не без основания: знать, думали мы, и в самом деле мы одержали над неприятелем какую-нибудь важную победу. Впрочем, Симонов мог очень хорошо припомнить все подробности самомалейших происшествий, случившихся в кругу его товарищей, и доставил великое удовольствие матросам рассказами, кои не выходили из тесных пределов их понятий. Мы же, со своей стороны, должны довольны быть и тем, что он нам дал подробный отчет о всех наших сослуживцах, и всего приятнее было то, что они все здоровы. Но если Симонов не мог удовольствовать нашего любопытства касательно европейских происшествий, то, по крайней мере, с удовольствием мы от него услышали, как японцы с нашими соотечественниками переговаривались, о чем, однако, я здесь говорить не буду, ибо сие описано в книге, издаваемой господином Рикордом.

Теперь скажу только о том, что нам сообщили японцы касательно сих переговоров. Кумаджеро, находившийся там вместе с Сампеем, обнадежил нас, что начатое ныне сношение между ними и нами непременно будет иметь самый счастливый конец, и сие приписывал он уму господина Рикорда, который успел так хорошо привязать к себе бывшего с ним японца Такатая-Кахи и вселить в него такие высокие мысли о добронравии и честности русских, что он клянется перед своими начальниками в искренности наших предложений, прежде привезенного из России японца Городзия называет лжецом и бесчестным человеком и говорит, что он скорее лишится жизни, нежели согласится в том, чтоб русские были таковы, каковыми доныне считало их японское правительство. Слова его такое возымели действие над Сампеем, что он согласился отступить от некоторых требований, кои намерен был прежде предложить. Господином Рикордом, офицерами ‘Дианы’ и вообще всеми теми, с коими он был знаком в Камчатке, Такатай-Кахи нахвалиться не может. Он приехал в Матсмай вместе с Сампеем, но видеться ему с нами было не позволено, хотя он и мы того очень желали. По закону японскому, он содержался под караулом, однако родственники и друзья могли его навещать, сидеть у него сколько угодно и разговаривать с ним, только лишь бы это было в присутствии стражей из императорских солдат.

Если Симонов сообщил нам о политических делах Европы слишком мало, то японцы уже чересчур много сказали. Сначала они нам объявили о прибытии в Нагасаки двух больших голландских кораблей {Один из них был очень велик, ибо он имел длины с лишком 130 футов и более ста человек экипажа. Японцы показали нам преподробное описание сих кораблей, в коем заключались все их размерения, как то: длина, ширина и глубина, сколько ходят в грузе, сколько на них человек экипажа, из какого народа оный состоит, то есть: какое число голландцев, малайцев и прочих, но подробнее всего описан был слон, которого голландцы привезли в подарок японскому императору. Тут показано было: что он родился на острове Суматра, сколько ему от роду лет, длина, вышина и толщина его, что ест и в каком количестве, много ли раз в день его кормят, какое количество воды он выпивает и проч. С такой же почти подробностью описан и человек, уроженец помянутого острова, который ходит за сим слоном.} из Батавии, нагруженных товарами, состоящими из произведений Восточной Индии. Прибывшие на них голландцы уверяли японцев, что по причине свирепствующей морской войны между Англией и Голландией они не могут доставлять к ним европейских товаров, но как две Ост-Индийские компании, голландская и английская, заключили между собой мир и торгуют, то голландцы теперь находятся принужденными возить в Японию бенгальские произведения. Вследствие сего объявления японцы хотели от нас слышать, возможное ли это дело, по европейским обыкновениям. На сие мы прямо им сказали, что тут, верно, кроется обман, настоящее же дело, вероятно, состоит в том, что англичане взяли Батавию и, опасаясь, чтоб японцы не прекратили своей торговли с голландской компанией, когда будет известно, что главное ее владение в других руках, хотят скрыть от них сие происшествие, на какой конец и вымыслили они подобную ложь. Я советовал японцам сказать прибывшим в Нагасаки голландцам, что они теперь ведут переговоры с русскими, которые уверили их, что Батавия действительно взята англичанами, и посему требовать от них признания {Спустя месяца два после сего переводчики уведомили нас, что голландцы напоследок принуждены были признаться в обмане и объявить, что англичане, заняв Батавию, взяли у них японские грамоты, данные на позволение приходить ежегодно в Нагасаки двум голландским кораблям, почему они нашлись принужденными привезти ныне английские товары. По сему объявлению японское правительство предписало задержать суда и товары до дальнейшего решения. При сем же случае Теске и Баба-Сюдзоро сказали нам, что правительство их очень вознегодовало на голландских переводчиков за то, что они русским бумагам давали кривой толк. Они признались откровенно, что голландцы, при переводе бумаги, присланной Хвостовым к матсмайскому губернатору, прибавили, будто русские грозят покорить Японию и прислать священников для наставления японцев в христианской религии, а чин Хвостова — лейтенант, Lieutenant, — перевели они (как то на французском языке название сие иногда значит) наместником. И потому-то японцы с таким беспокойством старались выведать у нас, точно ли Хвостов и Никола-Сандрееч один и тот же человек, ибо они полагали, что первое из сих слов — имя сибирского генерал-губернатора, а последнее — начальника судов, сделавших на них нападение.}.

Японцы тем с большей охотой уважили наше мнение и приняли мой совет, который, по их желанию, я подал им на бумаге для отправления в столицу, что и прежде открыли мы им весьма важное обстоятельство касательно Голландии, которого подлинность напоследок, по счастью, удалось нам доказать им неоспоримо. Вот в чем дело это состояло: голландцы, живущие в Нагасаки, сами объявили японцам, что правление у них переменилось и Голландия уже не республика, но королевство, и что королем в ней брат французского императора Наполеона, но о том, что она перестала быть особенным государством и присоединена к числу французских провинций, голландцы не сказывали, кажется, потому, что они и сами об этом происшествии еще не знали, ибо в течение многих последних годов ни одно голландское судно в Японию не приходило. О сей перемене мы иногда говорили переводчикам, но они слушали нас равнодушно и, казалось, не верили, считая невозможным, чтобы Наполеон, дав королевство своему брату, так скоро и лишил оного, ибо японцы никогда вообразить себе не могли, чтобы в Европе так легко было делать королей и королевства и опять их уничтожать.

Наконец, господин Мур, перебирая оставленные с ‘Дианы’ вместе с книгами русские газеты, нашел там случайно манифест Бонапарта, которым он объявляет Амстердам третьим городом Французской империи. Содержание сего манифеста тогда же он открыл японцам, в то время переводчики их довольно порядочно могли уже понимать наш язык, почему и приступили к переводу сего акта с великим усердием, а окончив, послали оный в столицу. После мы узнали, что голландцы, живущие в Нагасаки, на вопрос о сем предмете отзывались, что до них известие об этом не дошло, и это весьма вероятно. Говоря о голландцах, надобно сказать, что ныне японцы совсем не так к ним расположены, как прежде, доказательством сему послужить может известие, сообщенное нам переводчиком голландского языка, при нас находившимся. Он сказывал, что в продолжение последних пяти лет ни один голландский корабль не бывал в Нагасаки, отчего живущие там голландцы претерпевают крайний недостаток во всем и даже принуждены вынимать стекла из окон, чтоб покупать за оные нужные им съестные припасы, а когда мы спросили его, для чего ж японское правительство не снабжает их всем, что им надобно, за что после они в состоянии будут заплатить, тогда переводчик отвечал, что японцы теперь иначе думают о голландцах, нежели как прежде, узнав же, что Голландия уже есть часть французских владений, они непременно прервут всякое сношение с сим народом {Но ныне японцы, услышав, что в Европе восстановлен прежний порядок вещей и Голландия получила свои старые права, вероятно, позволят сему народу продолжать торговлю с ними на прежнем основании.}.

Самая важнейшая новость, которую прибывшие в Нагасаки голландцы привезли японцам, а они сообщили нам, была о взятии Москвы. Нам сказали, что сию столицу сами русские в отчаянии сожгли и удалились, а французы всю Россию заняли по самую Москву. Мы смеялись над таким известием и уверяли японцев, что это быть не может. Нас не честолюбие заставляло так говорить, а действительно от чистого сердца мы полагали событие такое невозможным: мы думали, что, может быть, неприятель заключил с нами выгодный для него мир, но чтоб Москва была взята, никак верить не хотели и, почитая сию весть выдумкой голландцев, оставались с сей стороны очень покойны.

21 августа Кумаджеро объявил нам за тайну, что дней через пять или шесть переведут нас в дом, который теперь японцы готовят нарочно для помещения нашего. Известие сие было справедливо: 26-го числа повели всех нас в замок, где в той самой большой зале, в которой прежний губернатор Аррао-Тадзимано-Ками сначала принимал нас, нашли мы всех городских чиновников, собравшихся и сидевших на своих местах, а сверх того, тут же находились академик и переводчик голландского языка {С самого прибытия их в Матсмай они находились при всех наших свиданиях с здешними чиновниками и при переводах всех наших бумаг. Однажды мы спросили Теске, какое дело им вмешиваться тут. На сие он нам сказал, что губернатору угодно, дабы они были свидетелями всего производства нашего дела, иначе они могут донести своему собственному начальству, каждый по своей части, что здешние чиновники поступают пристрастно, как то Мамия-Ринзо писал против прежнего губернатора. Это показывает, что и в Японии доносов боятся добрые люди.}, которые сидели вместе с чиновниками, только ниже них.

Вскоре по приходе нашем вышел губернатор, заняв свое место, вынул он из-за пазухи бумагу и велел переводчикам сказать нам, что это присланное к нему из столицы повеление, касающееся до нас. Потом, прочитав оное, приказал перевести его нам. По толкованию наших переводчиков, смысл оного был такой, что если русский корабль, обещавшийся нынешним же годом прийти в Хакодаде с требуемым японцами ответом, действительно придет и привезенный им ответ здешний губернатор найдет удовлетворительным, то правительство уполномочивает его отпустить нас, не дожидаясь на сие особенного решения. Когда повеление сие нам было изъяснено, то губернатор объявил, что вследствие оного мы должны через несколько дней отправиться в Хакодаде, куда после и он приедет, где будет еще с нами видеться, а до того времени, пожелав нам здоровья и счастливого пути, вышел, потом и нам велено было идти. Прежде нежели губернатор с нами простился, мы благодарили его за его к нам доброе расположение, но господин Мур сказал ему, что он недостоин милостей, которые японцы ему оказывают, а что он чрез сие разумел, я не мог от него узнать.

Из замка отвели нас уже в хорошо прибранный дом, в тот самый, где мы в прошлом году жили, только теперь мы нашли его в другом виде: тогда, быв перегорожен решетками, за коими беспрестанно в глазах у нас находился вооруженный караул, он походил некоторым образом на тюрьму, а ныне увидели мы совсем другое: решеток не было и стража не была вооружена ружьями и стрелами. Мне японцы назначили одну лучшую комнату, господам Муру и Хлебникову другую, а матросам и Алексею особливую каморку, стол наш сделался несравненно лучше, и кушанье подавали нам на прекрасной лакированной посуде хорошо одетые мальчики, и всегда с великим почтением. По прибытии нашем в дом тотчас стали приходить к нам разные чиновники со своими детьми, поздравлять нас и прощаться, а некоторые из них, следуя своему обыкновению, подавали мне прощальные билетики, написанные для них по-русски нашими переводчиками, содержание их было, что такой-то прощается и желает счастливого пути таким-то, а наконец, старшина, выбранный над купечеством, или, по-нашему, градской глава, с двумя своими помощниками, пришел к нам проститься и принес на дорогу ящичек кон-фектов. На лицах всех японцев, нас посещавших, мы видели знаки непритворного удовольствия и радости при нашем счастье. Столь человеколюбивые их поступки трогали нас до слез, почему господин Хлебников предложил написать к губернатору благодарительное письмо, на что я с большим удовольствием согласился и просил его самого быть сочинителем оного. Письмо было написано, переведено на японский язык и отослано к губернатору, который, как сказывали наши переводчики, принял его с благодарностью и был признательностью нашей очень тронут.

После сей перемены, кажется, японцы перестали нас считать пленными, а принимали за гостей, ибо, во-первых, дали нам особенные комнаты, а во-вторых, приметив, что матросы наши требовали от них более вина, нежели сколько, судя по их сложению, может выпить трезвый человек, они тотчас приказали без позволения моего не давать им вина, а если им нужно, спрашиваться у меня и давать им такое количество, какое я назначу. Чрез сие они стали признавать меня их начальником, чего прежде не бывало.

Уверившись, что японцы уже не хитрят, но сбираются в самом деле нас отпустить, мы хотели чем-нибудь по возможности нашей их отблагодарить. На сей конец господин Хлебников подарил и объяснил академику сочиненные им таблицы, а я выписал из Либесовой физики и растолковал ему все новейшие открытия в сей науке и астрономии, у нас, в Европе, сделанные, сверх того, предложили мы в подарок тем из них, которые наиболее при нас находились и были к нам хорошо расположены, все наши книги и вещи, но они принять их отказались, говоря, что без воли правительства сделать сего не смеют, однако обещались просить на то позволения.

В Матсмае мы, после объявления нам о намерении японцев возвратить нас, жили три дня, в которое время раза два или более губернатор присылал к нам завтрак и обед со своей кухни и приказывал переводчикам угощать нас.

Наконец, 30 августа поутру, отправились мы в путь, городом вели нас церемониально при стечении великого множества народа, все от большого до малого за нами бежали и прощались. Коль скоро мы вышли за город, то уже всякий из нас мог идти или ехать верхом по своей воле. Конвой наш составляли: начальник оного сштоягу, переводчик Теске, брат его волонтер, человек восемь солдат, наш работник и множество сменных носильщиков, коновожатых и прочих. Начальник сей был добрый и ласковый человек и обходился с нами весьма хорошо, когда мы садились отдыхать, то он садился с нами также, потчевал нас своим табаком и оказывал разные другие учтивости. На первом ночлеге мы сказали Теске, что счастливый выход наш из Матсмая случился в большой русский праздник, ибо сего числа Россия празднует день именин великого своего государя. Японцы тотчас, без всякой от нас просьбы, принесли нам хорошей саги, и мы за здравие Его Императорского Величества осушили по доброй чаше, и японцы то же сделали, повторяя наши слова: ‘Да здравствует император Александр!’ — которые Теске им перевел.

Шли мы той же дорогой в Хакодаде, какой и оттуда пришли, и останавливались в тех же селениях, только теперь мы имели гораздо более свободы и содержали нас несравненно лучше. За одним лишь господином Муром японцы имели строгий присмотр, опасаясь, чтоб он не лишил себя жизни, ибо когда мы пошли в дорогу и проходили городом, то он заливался слезами, да и после в дороге часто плакал. На вопросы японцев о причине его слез в такое время, когда все другие радуются, отвечал он, что, чувствуя себя недостойным столь великих благодеяний, каковые оказывают нам японцы, он мучится совестью, а нам говорил, что, сожалея об нас, он плачет, ибо ясно видит все хитрости и коварство японцев, которые непременно всех нас погубят, и что все видимое нами есть одна только комедия. Поступки господина Мура были смешны, и я принимал их таковыми, но над бедными матросами имели они другое действие и часто заставляли их печалиться и вздыхать, впрочем, причина такого поведения господина Мура и тогда была и теперь остается для меня загадкой.

2 сентября вошли мы в Хакодаде при великом стечении зрителей. Там поместили нас в один казенный дом недалеко от крепости. Комнаты наши открытой своей галереей были обращены к небольшому садику, но перед решеткой галереи поставлены были из досок щиты, которые нижними концами плотно были прибиты к основанию галереи, а верхними отходили от нее фута на три, и сим-то пространством проходил к нам весьма слабый свет, впрочем, мы ничего из наружных предметов видеть не могли. В таком положении дом наш походил несколько на тюрьму, хотя в других отношениях был довольно опрятен и чисто прибран, однако дня через два по просьбе нашей щиты были отняты, и у нас стало очень светло. Тогда могли мы уже сквозь решетку видеть и садик. Здесь стали содержать нас также хорошо: кроме обыкновенного кушанья, давали нам десерт, состоявший из яблок, груш или из конфектов, не после стола, а за час до обеда, ибо таково японское обыкновение: они любят сладкое есть прежде обеда. Вскоре по прибытии нашем в Хакодаде навестил нас главный начальник города гинмиягу Коодзимото Хиогоро, спросив нас о здоровье, сказал он, что дом сей для нас мал, но мы помещены в нем потому, что теперь здесь много разных чиновников, да и губернатора ожидают, для которых отведены все лучшие дома, а притом есть надежда, что русский корабль скоро придет и мы на нем отправимся в свое отечество, если же, паче чаяния, он ныне не будет, то на зиму приготовят для нас другой дом.

Чрез несколько дней после нас приехал на судне гинмиягу Сампей, и с ним академик, переводчик голландского языка и наш Кумаджеро. Переводчики и ученый тотчас нас посетили, потом стали к нам ходить всякий день и просиживали с утра до вечера, даже обед их к нам приносили. Они старались до прибытия ‘Дианы’ как можно более получить от нас сведений, всякий по своей части. Между прочим, голландский переводчик, списав несколько страниц из Татищева французского лексикона, вздумал русские объяснения французских слов переводить на японский язык, приметив, что сим способом может он узнать подлинное значение многих слов, которые иначе остались бы навсегда ему неизвестными. Эта работа наделала нам много скуки, беспокойства и даже хлопот, одного примера будет достаточно, чтоб показать любопытным, сколько имели мы затруднений и неприятностей при сем деле. Между великим множеством русских слов, собранных японцами в свой лексикон, находилось слово ‘достойный’, которое, как мы им изъяснили, означает то же самое, что и ‘почтенный, похвальный’, но всех значений, в которых прилагательное сие имя употребляется, будучи поставлено с другими словами, объяснять им было бы слишком много и для них непонятно. Когда же японцы переводили с нами вместе толкование на французское слово ‘digne’, то, встретив там пример: ‘достойный виселицы’, заключили, что слово ‘виселица’, конечно, должно означать какую-нибудь почесть, награду, чин или что ни есть тому подобное, но лишь мы изъяснили им, что такое виселица, то наши японцы и палец ко лбу: ‘Как так?! Что это значит? Почтенный, похвальный человек годен на виселицу!’ Тут мы употребили все свое искусство в японском языке для уверения переводчиков, что мы их не обманули, и приводили им другие примеры из того же толкования, где слово ‘достойный’ употребляется точно в том смысле, как мы им изъяснили прежде. Такие затруднительные для нас случаи нередко встречались, и при всяком разе японцы, повесив голову на сторону {То же, что у нас пожать плечами. }, говорили: ‘Мусгаси кодоба, ханаханда мусгаси кодоба’, — то есть: ‘Мудреный язык, чрезвычайно мудреный язык!’ Другое занятие голландского переводчика состояло в переложении на японский язык небольшой русской книжки, изданной в Петербурге, о прививании коровьей оспы. Книжку сию подарил один из русских лекарей японцу Леонзайму, а он привез ее в свое отечество {Перевод сей кончен до нашего отъезда.}.

Академик же старался получить как можно более сведений о разных предметах, заключающихся в Либесовой физике.

Любопытнее и важнее всего были для нас занятия Теске: сначала он нам сказал, по повелению своих начальников, что правительство их сомневается, поняли ли господа Лаксман и Резанов ответы, данные японцами на их требования, и потому правительство их желает, чтоб мы, вместе с японскими переводчиками, перевели на наш язык с оригинальных бумаг ответы их Лаксману и Резанову и по прибытии в Россию постарались бы переводы сии довести до сведения нашего правительства, а если возможно, то и самого государя. Сверх сего, просили они нас списать на таковой же конец копии с двух бумаг Хвостова, о которых уже упомянуто в прежних главах сего повествования. При переводе вышеупомянутых ответов японцы старались, чтобы оные переведены были на наш язык сколько возможно ближе к литеральному смыслу, да мы и сами не менее их того хотели, дабы чрез то получить понятие об оборотах их языка и видеть содержание столь важных и любопытных бумаг в неукрашенном и необезображенном их смысле. И потому не заботясь о красоте слога, мы перевели бумаги сии, держась столь близко к слогу оригиналов, сколько наше умение и свойство русского языка позволяли. Для любопытства моих читателей, я желал было поместить здесь точную копию наших переводов, но… Потом японцы стали с нами переводить на русский язык бумаги, которые хотели они вручить, при отправлении нас на ожидаемый корабль, господину Рикорду и нам.

По окончании переводов всех сих бумаг Теске объявил нам приказание своих начальников, чтоб мы по содержанию оных не считали японцев такими ненавистниками христианской веры, которые бы принимали исповедующих оную за людей дурных и презрительных, этого они нимало не думают, а напротив того, знают, что во всякой земле и во всякой вере есть люди добрые и злые, первые всегда имеют право на их любовь и почтение, какого бы исповедания они ни были, а последних они ненавидят и презирают. Но что христианская вера строго запрещена японскими законами, тому причиной великие несчастия, которые прежде они испытали в междоусобной войне³⁶, последовавшей от введения к ним сей веры.

Впрочем, что бы в сердце своем японцы ни думали о христианах, но такое объявление, конечно, делает им великую честь.

Между тем приехал в Хакодаде сшрабиягу Отахи-Кое-ки, бывший начальником на острове Кунашире в оба прибытия туда господина Рикорда, он тотчас пришел нас навестить, но обошелся с нами не по-прежнему: не делал уже нам никаких насмешек, а напротив того, говорил очень учтиво и ласково, спрашивал нас о здоровье и поздравлял со скорым возвращением в отечество. При сем случае Теске нам сказал, что, дав господину Рикорду прошлой осенью ответ, будто мы все убиты, он мог действительно нас погубить, но затем, в последнее прибытие нашего корабля, твердостью своей загладил прежний свой поступок, и вот каким образом. В Кунашире гарнизон состоял из войск князя Намбуского, и начальником оного был весьма значащий чиновник, гораздо старее Отахи-Коеки, хотя и повиновался ему, поелику сей последний управлял островом со стороны императора. Намбускому начальнику было сообщено о намерении японского правительства войти в переговоры с нашими кораблями, следовательно, палить в них не следовало, но он, до самого прихода господина Рикорда, не получал на сие повеления от своего князя, а потому, коль скоро ‘Диана’ появилась, он решился, следуя прежним приказаниям, стрелять в нее, но Отахи-Коеки и товарищ его, присланный к нему по случаю ожидания чужестранных судов {Отахи-Коеки сам просил, чтоб по случаю ожидания русских на Кунашир прислан был к нему товарищ одного с ним чина, дабы они могли в непредвиденных, требующих скорого решения обстоятельствах действовать по общему совету, и чтобы ответственность лежала на двоих, а не на одном.}, став против пушек, сказали ему, что прежде он должен убить их и всех японцев, тут находящихся, которые состоят в службе императора, а потом может уже поступать с русскими, как хочет, но пока они живы, то не допустят его исполнить своего намерения.

Сим способом заставили они сего упрямого японца уважить волю правительства. Мы спрашивали Теске, как государь их примет такой дерзкий поступок, и он нам на сие сказал, что о сем поступке должен будет судить князь Намбуский, а государь спросит только князя сего, почему повеления, согласного с его волей, не дано вовремя.

Наконец наступила вторая половина сентября, а о ‘Диане’ и слухов не было. Мы крайне беспокоились, чтобы она не опоздала прийти сюда и в позднее осеннее плавание в здешних опасных морях не повстречалось бы с ней какого несчастия. Мы лучше желали, чтоб господин Рикорд отложил поход свой до будущей весны, отчего нам надлежало бы лишние три или девять месяцев пробыть в заключении, лишь бы только не подвергался он опасности. Но он непременно хотел кончить начатые им с таким успехом переговоры нынешнего же года, дабы тем показать японцам, что русские знают, как держать свое слово.

16 сентября ночью пришли к нам переводчики, по повелению своих начальников, поздравить с приятным известием, лишь только сейчас полученным, что 13-го числа сего месяца примечено было большое европейское судно о трех мачтах близ мыса Эрмио, образующего западную сторону того большого залива {Названного английским капитаном Бротоном Вулканическим заливом по сопке (Volcano), близ его лежащей.}, внутри коего лежит порт Эндермо, или Эдомо³⁷, куда господин Рикорд обещался прийти за лоцманом. Сомнения не оставалось, что сие судно была наша ‘Диана’, мы жалели только, что почти беспрестанно дующие западные, противные ей ветры держат наших соотечественников в море у столь опасных берегов. Переводчики нам сказали также, что с сим известием тотчас отправили они курьера к губернатору и думают, что, по получении оного, он немедленно будет сюда.

До 21 сентября никаких слухов о нашем корабле не было, но вечером того же числа сказали нам, что в полдень сего же дня видели оный весьма близко восточного берега Вулканического залива и заметили, что он старается войти в порт Эдомо. Между тем собралось в Хакодаде из ближних мест чрезвычайно много чиновников и солдат, которые из любопытства нас видеть беспрестанно к нам приходили. Приметив такое множество новых лиц и вспомнив, что по всему Хакодадейскому заливу на берегах вновь построены на небольших расстояниях батареи и казармы, которые мы видели, когда шли в Хакодаде, я стал беспокоиться, воображая, не намерены ли японцы коварством или силой захватить наш корабль, в отмщение за то, что господин Рикорд задержал их судно и взял несколько человек с собой, а девять человек при сем случае утонули. Подозрение мое усиливалось и тем обстоятельством, что в сношениях японцев с господином Рикордом они ни слова о сем деле не упоминали, и потому я спросил Теске, к чему такое множество солдат собралось в Хакодаде и что значат все сии приготовления. На вопрос мой он отвечал, что японский закон требует великих осторожностей, когда приходят к ним чужестранные суда, и что когда Резанов был в Нагасаки, то еще несравненно большее число батарей было построено и войск собрано, но здесь потому так мало, что негде более взять, впрочем, он смеялся моему подозрению и уверял, что мы не имеем причины ничего худого бояться со стороны японцев.

24 сентября переводчики известили нас о прибытии ‘Дианы’ в Эдомо и показали письмо господина Рикорда к здешним начальникам, писанное на японском языке переводчиком Киселевым. Теске изъяснил нам содержание оного: господин Рикорд, получив вместо лоцмана одного из привезенных им весной сего года японских матросов, просил, чтоб прислали к нему более надежного человека, и именно требовал Такатая-Кахи, на которого он мог совершенно положиться, извещал японцев, что он имеет недостаток в воде, прося позволения налить оную, да еще просил, чтобы японцы ответы свои на его бумаги писали простым языком, а не высоким, которого чтение переводчику Киселеву неизвестно. Теске и Кумаджеро, по приказанию своих начальников, нам сказали, что послано повеление не только позволить нашему кораблю налить воду, но и снабдить его съестными припасами, какие только есть в Эдомо, касательно же просьбы господина Рикорда отвечать на его бумаги простым языком заметили, что такие записки могут только быть подписываемы низкого состояния людьми, если же ответ должен содержать что-либо важное, тогда подписать его надлежит начальникам, но ни один японский чиновник не может, по их закону, подписать ни одной официальной бумаги, писанной простым языком {Японские чиновники весьма осторожны и осмотрительны в употреблении подписи своей руки, у них всякая официальная бумага не только что должна быть написана так называемым в Японии высоким языком, но и по всем правилам оного. В некоторых бумагах, присланных к ним из России, не слишком строго были соблюдены правила грамматики, как, например: вместо ять стояло е, и предлоги и союзы не везде были отставлены. Японцы, при переводах наших, сравнив слова сии со словарем, нами для них составленным, тотчас взяли подозрение, что мы их обманываем, и спросили нас, отчего происходит сия разность, а услышав, что в приказных канцеляриях у нас такие ошибки не почитаются важными (ибо другого сказать нам было нечего), они желали знать, не мы ли ошиблись, но мы были правы и сослались на Татищева лексикон, в коем, приискав сии слова, им показали, тогда переводчик Теске сказал: ‘И у нас вот они (показывая на работников) могут в письме сделать подобные ошибки, но из японских чиновников ни один не приложит своей руки к бумаге, неправильно написанной, ибо такого рода дела могут быть читаны через сто лет и более, и по ним будут судить о тех, кто их подписывал’. Пусть читатель сам разберет, кто прав и заслуживают ли японцы название непросвещенного народа.}, почему и невозможно удовлетворить сему желанию господина Рикор-да, что принадлежит до требования его вместо лоцмана послать Такатая-Кахи, то отправить его отсюда без повеления губернатора не имеют они права, а на переписку о сем с губернатором потребно несколько дней, почему здешние начальники, быв уверены в лоцманском искусстве назначенного для сего дела матроса, советуют господину Рикор-ду идти с ним к Хакодаде, когда же корабль придет на вид сей гавани, тогда Такатай-Кахи немедленно будет выслан ему навстречу, для чего они предложили сигналы, долженствующие быть подняты на известной горе и на лодке, на которой Кахи поедет. Японцы хотели, чтоб обо всем этом я написал письмо к господину Рикорду. На сие я охотно согласился, прибавив внизу, что пишу по желанию японцев. Еще они советовали мне упомянуть, что в Хакодаде для наших соотечественников нет никакой опасности, однако на это я не согласился, страшась сделаться виновником погибели наших товарищей, буде, паче чаяния, японцы имеют злое намерение и хитрят, и коль скоро я сказал, что не хочу этого написать, а в том, что для наших нет здесь опасности, японцы сами должны искренними и честными своими поступками господина Рикорда уверить, тогда переводчики более ни слова о сем не упоминали, оставаясь довольными и тем, что я написал. На другой день приходил к нам гинмиягу Сампей объяснить то же, что накануне переводчики говорили, и сказать, что письмо мое к господину Рикорду отправлено.

В ночь на 27-е число сделался недалеко от нашего дома пожар: загорелся магазин, принадлежащий одному купцу {* Нынешней весной у того же купца сгорели два магазина с товарами, а среди лета дом. Из сего японцы заключают, что какой-нибудь злодей поджег их, но найти его не могут. Переводчики нам сказывали, что у них такие случаи часто бывают, несмотря на ужасное наказание, каковому японские законы подвергают зажигателей. Виноватого в сем преступлении раздевают донага, привязывают к столпу на лобном месте, которое у японцев обыкновенно бывает за городом, обкладывают кругом в некотором от него расстоянии дровами и зажигают их. В таком положении преступник не горит, а жарится, и наконец умирает мучительной смертью. Тогда огонь отгребают, на столпе прибивают надпись с именем и означением преступления злодея и оставляют тело его на съедение хищным зверям и птицам. Домозажигательство, по японским законам, почитается вторым преступлением после отцеубийства.}, тогда вдруг пошла по городу тревога, караульные тотчас нам о причине шума сказали и стали готовиться выносить все вещи, буде бы нужно было, но в ту же минуту пришли к нам переводчики, а потом и самый старший здешний чиновник Сампей {Все японцы, как чиновники, так и солдаты, имеют особое пожарное платье, в коем при сем случае мы их видели, платье сие несколько походит на воинскую их одежду, как то: латы, нарукавники и прочее, только все части оного сделаны из легкой кожи под лаком, дабы оно не обременяло своей тяжестью и не допускало искры вредить действующим при пожаре. На латах изображены знаки чина или достоинства каждого. Погасить пожар считается у японцев славным делом, и потому в столице, где много разных команд, начальник, первый со своей командой прибежавший на пожар, выставляет свое знамя, и никто уже из прибывших после него не смеет гасить огня, пока он сам не потребует помощи, иначе такой поступок почел бы он за большую обиду. В прежние времена в подобных случаях бывали у них между князьями и вельможами не только поединки, но и целые сражения, ныне же такие глупости почти совсем вывелись, но ссоры и по сие время часто случаются, когда один чиновник хочет у другого похитить славу соучастием своим в потушении пожара.}, известить нас, что меры взяты не допустить огня до нашего дома и чтобы мы с сей стороны были покойны, сказав сие, они тотчас удалились, и действительно, пожар чрез несколько часов кончился истреблением одного только того магазина, где он начался.

Поутру 27 сентября прибыл сюда губернатор, а вечером подошел к гавани наш корабль ‘Диана’, к которому навстречу японцы, по обещанию своему, тотчас выслали Такатая-Кахи и с ним вместе начальника здешней гавани {Звание, соответствующее нашим гавенмейстерам.} как наиболее сведущего в лоцманском искусстве по сим берегам. Наступившая темнота не позволяла ввести ‘Диану’ в гавань того же числа, почему и поставили они ее у входа в безопасном месте, о чем нас известил в ту же ночь гавенмейстер, коль скоро возвратился на берег.

На другой день поутру ‘Диана’ вошла в гавань при противном ветре, к великому удивлению японцев. Мы видели из окна каморки, где стояла наша ванна, как шлюп лавировал, залив был покрыт лодками, а возвышенные места города людьми. Все смотрели с изумлением, как такое большое судно подавалось к ним ближе и ближе, несмотря на противный ветер. Японцы, имевшие к нам доступ, беспрестанно приходили и с удивлением рассказывали, какое множество парусов на нашем корабле и как проворно ими действуют.

Чрез несколько часов после того, как ‘Диана’ положила якорь, явились к нам оба наши переводчика, академик и переводчик голландского языка с большим кувертом в руках, который привез на берег от господина Рикорда Такатай-Кахи. Они пришли по повелению губернатора для перевода присланной с ‘Дианы’ бумаги, которая была писана от начальника Охотской области на имя первых двух по матсмайском губернаторе начальников, в ответ на их требования. В ней господин Миницкий объяснял подробно, что нападения на японские селения были самовольны, что правительство в них нимало не участвовало и что государь император всегда был к японцам хорошо расположен и не желал им никогда наносить ни малейшего вреда, почему и советует японскому правительству, не откладывая нимало, показать освобождением нас доброе свое расположение к России и готовность к прекращению дружеским образом неприятностей, последовавших от своевольства одного человека и от собственного их недоразумения, впрочем, всякая с их стороны отсрочка может быть для их торговли и рыбных промыслов вредна, ибо жители приморских мест должны будут понести великое беспокойство от наших кораблей, буде они заставят нас по сему делу посещать их берега. Японцы содержание сей бумаги чрезвычайно хвалили и уверяли нас, что самовольные поступки Хво-стова в ней объяснены для японского правительства самым удовлетворительным образом, почему они и поздравляли нас с приближающимся нашим освобождением и возвращением в свое отечество.

Теперь я опять должен возвратиться к неприятному предмету. С самого того дня, как мы услышали о появлении ‘Дианы’ у японских берегов, господин Мур сделался печальнее и задумчивее прежнего. Увидев, что ему нет ни малейшей надежды остаться в Японии, решился он запутать производимые переговоры и на сей конец начал уверять японцев, что бумага господина Миницкого неблагопристойно написана, потому что в ней есть оскорбительные угрозы, будто русские суда могут беспокоить и вредить японской торговле и приморским жителям. Сие он называл одними пустыми словами, но переводчики в ответ ему сказали с негодованием, что японцы не дураки: им и самим очень хорошо известно, какое великое беспокойство и вред могут на их берегах причинить наши корабли в случае войны, впрочем, письмо господина Миницкого во всех отношениях написано благоразумно. Такой их отзыв о сей важной для нашего дела бумаге совершенно нас успокоил. На господина же Мура просьбы и увещания наши отнюдь не действовали.

Здесь я должен заметить, из числа многих, одну похвальную черту японского характера: господин Миницкий в письме своем, между прочими официальными предметами, обращает частным образом от своего собственного лица к здешним начальникам просьбу в пользу бывшего в России японца Леонзайма, который, по дошедшему до господина Миницкого слуху {Такатай-Кахи сообщил о сем господину Рикорду.}, навлек на себя гнев своего правительства. После переводчики нам сказали, что сие человеколюбивое сострадание господина Миницкого о несчастии чужестранца и похвальное желание предстательством своим облегчить его участь понравилось чрезвычайно здешнему губернатору и всем начальникам, которые превозносили поступок сей до небес и говорили, что теперь сидящие в столице старики {Разумея тех членов верховного своего правления, которые дурно мыслят о России и противятся всякому дружескому сношению с ней.} узнают свою ошибку и уверятся, что русские не медведи и не дикие, а народ человеколюбивый и сострадательный.

В тот же день от переводчика мы узнали, что у господина Рикорда есть письмо и подарки к матсмайскому губернатору от иркутского гражданского губернатора и что господин Рикорд намерен сам вручить оные японским чиновникам, для чего и назначен будет день, когда он должен приехать на берег, на шлюпках же встретить господина Рикорда, чтоб с ним видеться и переговаривать, японские чиновники не могут. Это известие некоторых из моих товарищей немало обеспокоило, они думали: с какой стати японцы, не освободив ни одного из нас, хотят, чтоб второй начальник корабля приехал к ним, поступив таким образом с первым? Они с большим нетерпением и страхом ожидали, чем свидание сие кончится.

Оно наконец произошло 30 сентября. Во все продолжение оного к нам приходили несколько японцев и приносили грубо сделанные ни на что не похожие изображения (по мнению их) наших офицеров и матросов, говоря, что они сняли их на месте, но о переводчике сказали, что у него японские черты лица и, верно, он японец, хотя и в русском платье. Мы и сами не знали, кто такой был Киселев, и когда переводчики изъясняли нам письмо, полученное от господина Рикорда из Эдомо, писанное на японском языке переводчиком Киселевым, то на вопрос их, кто он таков, мы сказали, что, думаем, какой-нибудь иркутский житель, выучившийся их языку у оставшихся добровольно там японцев.

По окончании сей первой конференции переводчики тотчас к нам прибежали сказать, что губернатор позволяет нам взойти наверх и посмотреть, как господин Рикорд поехал назад. Взойдя во второй этаж, мы увидели парадную губернаторскую шлюпку {По величине своей она более походила на галеру, нежели на шлюпку.}, едущую с берега к ‘Диане’ под тремя флагами: один из них был японский, а другие два: наш военный и белый перемирный, но людей по отдаленности различить было невозможно. Мы еще не успели сойти вниз, как японцы принесли к нам для перевода привезенное господином Рикордом письмо, к чему мы в ту же минуту приступили. Письмо сие господин иркутский гражданский губернатор писал по первым донесениям господина Рикорда, когда ему не была еще известна японская бумага, впоследствии от них на ‘Диану’ доставленная. Господин губернатор начинает свое письмо изложением обстоятельств нашего к ним прибытия и коварных поступков, посредством коих они нас взяли, и объясняет своевольство дел Хвостова, потом просит матсмайского губернатора нас освободить или вступить в переговоры с господином Рикордом, от него уполномоченным. Если же ни того ни другого без воли своего правительства он сделать не может, то уведомить его, когда и куда должен он будет прислать корабль за ответом. Между прочим его превосходительство упоминает о посылаемых от него подарках, состоящих в золотых часах и красном казимире, которые он просит матсмайского губернатора принять в знак соседственной дружбы. Притом говорит, что господин Рикорд имеет у себя другое к нему письмо, благодарительное за наше освобождение, которое приказано ему тотчас, коль скоро нас освободят, вручить матсмайскому губернатору. В окончании же письма упоминается, что при оном приложены маньчжурский и японский переводы, но японцы нам сказали, что здесь нет у них маньчжурского переводчика, а в японском переводе многих мест они понять не могут, и потому непременно им нужно иметь наш перевод, которым мы занимались более двух дней {Прежде японцы и копий с русских бумаг у нас не оставляли, а ныне оригинальное письмо иркутского губернатора, то есть самая важная бумага, из России к ним присланная, была у нас двое суток, даже и на ночь у нас оставалась. В этом мы находили хороший признак.}, когда же мы его совсем кончили, то переводчики представляли оный губернатору, потом опять принесли к нам спросить на некоторые места объяснения. Они очень хвалили содержание сего письма, только одно место в оном не нравилось японцам, а именно, где упоминается, что Его Императорское Величество приписывает вероломный против нас поступок японцев самовольному действию кунаширского начальника, учиненному против воли японского государя. Сие, конечно, не могло им нравиться, ибо они сами в своей бумаге признали и нам сказывали, что мы взяты по повелению правительства {Сначала, как нас взяли, японцы притворялись, что кунаширский начальник употребил против нас коварство сам собою, к великому неудовольствию их правительства, но после признались, что он, как и все прочие начальники приморских мест, имел повеление, буде русские корабли появятся у их берегов, стараться обманом или силою захватить их.}.

К крайнему моему сожалению, должен я опять говорить о господине Муре. Бумагу господина иркутского губернатора он называл дерзкой, обидной для японцев, а подарки его столь маловажными, что они годились бы только для какого-нибудь малозначащего японского чиновника. К счастью нашему, японцы свезенные на берег господином Рикордом подарки из любопытства оставили на время у себя и часы приносили к нам на показ, в них был редкий механизм, для японцев удивительный и непонятный: когда заведешь в них особенную пружину, то польется изображение воды и лошадь начнет пить, поднимая и опуская голову несколько раз. Тогда и господин Мур уверился, что сей подарок не так-то маловажен, как он представлял его. Японцы же уверяли нас, что о часах такой редкой и удивительной работы они никогда не слыхивали. По окончании всех изъяснений о переводе губернаторского письма переводчики предлагали господину Рикорду прислать на берег то благодарственное письмо, о коем господин иркутский губернатор упоминает, но мы им на сие сказали, что это дело невозможное, ибо господину Рикорду предписано вручить сие письмо матсмайскому губернатору уже по освобождении нашем, и потому он не смеет отдать оного, пока мы еще находимся в руках японцев. Переводчики возражение наше тотчас признали справедливым и более уже о письме не упоминали.

Между тем Такатай-Кахи, которого японцы употребляли для словесных сношений с господином Рикордом, привез своим одноземцам новость, а они нам сообщили, что Москва действительно была взята и сожжена французами, которые, однако, после с великим уроном принуждены были бежать из России. Столь неожиданная весть крайне нас удивила, мы с нетерпением желали знать, как все сии странные происшествия случились, почему, с позволения японцев, написал я к господину Рикорду записку, чтоб он прислал к нам газеты, а на другой день переводчики доставили нам присланный с ‘Дианы’ журнал военных действий и несколько писем на мое имя от разных моих знакомых и родных. Я тотчас объявил переводчикам, что писем своих я распечатывать и читать не хочу, а просил Теске запечатать их в один пакет и отослать обратно на корабль. Переводчики похвалили мое намерение и согласились доложить о моей просьбе начальникам. Мне, так же как и им, известно было, что если бы я письма сии распечатал и прочитал, то надлежало бы со всех списать копии, перевести их на японский язык, и потом все это вместе отправить в столицу. После переводчики мне объявили, что теперь уже до освобождения нашего писем моих назад послать начальники не соглашаются, но запечатали их в один пакет за своими печатями, который прислали ко мне, с тем чтобы я хранил его у себя не распечатывая, пока не приеду на корабль. На сие условие я охотно согласился, что же принадлежит до журнала, то мы с нетерпением его читали, он заключал в себе происшествия от вступления неприятеля в Россию по самую кончину светлейшего князя Смоленского. Японцы так же нетерпеливо желали знать, каким образом случился такой чрезвычайный оборот, и просили нас перевести им описание важнейших военных действий. Когда мы им изъяснили, что французы были окружены в Москве, принуждены оттуда пробиваться силой и что вся почти их армия погибла в России, то они вдруг захлопали в ладоши, похваляя князя Смоленского и говоря, что он все сделал прямо по-японски, ибо их правило войны предписывает заманивать неприятеля как можно далее внутрь земли, сбирая между тем со всех сторон людей, и потом окружить его.

3 октября дозволено нам было в первый раз видеть Такатая-Кахи, он пришел к нам с переводчиками, возвратясь с ‘Дианы’. Сей почтенный старик не умел говорить по-русски, но объяснялся с нами на японском языке посредством переводчиков. С величайшей похвалой и сердечной благодарностью относился он о поступках с ним господина Рикорда, офицеров ‘Дианы’ и служителей, и вообще всех русских, которых он знал в Камчатке. Видев человека, недавно приехавшего из России, мы хотели бы много кое о чем его спросить, но он не был в состоянии удовлетворить нашему любопытству, потому что обстоятельства, для нас важные, а ему чуждые, не могли доходить до его сведения. Расставаясь с нами, он просил меня уведомить господина Рикорда письмом, что он с нами виделся. На сие я охотно согласился, а он взялся лично доставить к нему мою записку.

Наконец переводчики, по повелению своего начальства, объявили нам, что губернатор бумаги, привезенные господином Рикордом, находит совершенно удовлетворительными, почему и решился нас освободить, но прежде, нежели последует отправление наше на ‘Диану’, я должен на берегу иметь свидание с господином Рикордом, и вот для чего именно, так как я уже знал строгость японских законов и точность, с каковой они их исполняют, а также отчасти и обыкновения японцев нам были известны, то и надлежало мне лично объяснить господину Рикорду следующее: первое — что японцы ни малейшей неприязни к России не имеют, но подарков, присланных от иркутского губернатора, матсмайский губернатор принять не может, ибо, взяв оные, он должен был бы взаимно и от себя послать подарки, что запрещается японскими законами, и потому японцы просят, чтобы возвращением подарков мы не оскорбились. Второе — на бумагу их, посланную к господину Рикорду нынешнего года в Кунашир, полный и удовлетворительный ответ заключается в письме начальника Охотской области, а потому в объявлении, которое их губернатор письменно сделает господину Рикорду, только о сей одной бумаге упомянуто будет. Третье — так как дело будет кончено по письму начальника Охотского порта, письмо же господина иркутского губернатора писано тогда, когда ему не были известны многие обстоятельства, сопряженные с поступками Хвостова, и притом не знал он намерения японского правительства объясниться по сему предмету с Россией, то матсмайский губернатор не может отвечать на сие письмо. Четвертое — японцы просят господина Рикорда написать к первым двум по матсмайском губернаторе чиновникам письмо, объясняющее им, что господин иркутский губернатор не знает ни о бумагах, самовольно оставленных Хвостовым в японских селениях, ни о ложном извещении курильцев, а также и желание японского правительства снестись с Россией ему известно не было, когда он писал к матсмайскому губернатору. И наконец, пятое — чтобы господин Рикорд на объявление матсмайского губернатора, с которого копия при свидании нашем ему показана будет, написал ответ, что русский перевод сего объявления он понял хорошо и по возвращении в Россию не упустит представить оный своему правительству.

5 октября был день, назначенный для свидания моего с господином Рикордом. Японцы предлагали и господину Муру быть при сем случае со мной вместе, но он, к немалому их и всех удивлению, отказался от сего свидания. Господин Хлебников желал иметь удовольствие видеться со своими сослуживцами и соотечественниками, однако японцы не позволили, отговариваясь, что господина Мура в нынешнем его полоумии и с таким расстроенным воображением нельзя оставить без собеседника, который был бы в состоянии его занимать. Поутру, в назначенный для свидания день, переводчики принесли ко мне: один — мою шляпу, а другой — саблю и вручили со знаками большого почтения, поздравляя нас с непритворным удовольствием. Платье (фуфайку и шаровары из богатой шелковой материи) надел я, по просьбе японцев, то самое, которое они сшили нам еще в Матсмае нарочно с тем, чтобы нам в нем явиться на свой корабль {Когда японцы хотели нам сшить нарядное платье, то принесли к нам несколько кусков богатой шелковой материи, похожей на камку, разных цветов, из коих каждый лежал в особенном ящике. Они хотели, чтоб мы сами выбрали себе материю, каждый по своему вкусу, но мы им этот выбор предоставили, отзываясь тем, что для нас все цвета равны, однако они непременно требовали, чтоб мы выбрали по своему желанию материю, ибо так приказано из столицы, почему я и показал на первый, стоявший ближе всех ко мне ящик. Другие мои товарищи то же сделали, не заботясь нимало о выборе, однако японцы открыли все ящики, чтоб мы могли видеть разные материи, говоря: поелику правительство их предписало сшить нам платье из лучшей материи, какая только есть в Матсмае, и по собственному нашему выбору, то и должно им все нам показать.}. Правда, что при таком одеянии сабля и треугольная шляпа не слишком были бы кстати в глазах европейцев, но как для японцев все равно и они, возвратя оружие, не считали нас уже пленными, то я, желая сделать им удовольствие, не отрекся, по просьбе их, показаться моим соотечественникам в таком странном наряде, в котором им трудно было меня узнать. Притом надобно сказать, что для легкости я носил волосы в кружок, по-малороссийски. Жаль только, что в Хакодаде, когда нам объявили о намерении японцев нас отпустить, я выбрил длинную свою бороду и тем причинил немаловажный недостаток в теперешнем моем наряде.

Место нашего свидания назначено было на самом берегу, в прекрасной комнате таможенного суда, и оно долженствовало происходить в присутствии трех переводчиков {Включая в то число и переводчика голландского языка.}, академика и некоторых других нижнего класса чиновников.

Около полудни привели меня в таможенный дом, у которого было собрано множество солдат, одетых в богатое парадное платье {Японские солдаты в большие празднества или при таких необыкновенных случаях, как приемы чужестранцев, надевают шелковое или бархатное, вышитое шелком, золотом и серебром платье, наподобие обыкновенных их халатов с широкими рукавами, только гораздо короче, так что оно немногим длиннее наших женских мантилий. Платье сие императорское и хранится в казенных магазинах, а солдатам выдается на время, когда нужно, в нем единообразия нет, все оно сшито из разных материй и вышито узорами.}.

Переводчики и я вошли в комнату, назначенную для нашего свидания. Японцы сели на пол, по своему обычаю, а мне дали стул. Вскоре после нас и господин Рикорд прибыл на губернаторской шлюпке с одним офицером Савельевым, переводчиком Киселевым и небольшим числом нижних чинов, которые остались на площади перед домом, а господа Рикорд, Савельев и Киселев вошли в ту комнату, где я находился. Предоставляю читателю самому судить, что мы чувствовали при первом нашем свидании. Японцы тотчас подали господину Рикорду стул, и переводчики, сказав нам, что мы можем говорить между собой сколько времени угодно, отошли в сторону, занялись своими разговорами, не мешая нам и не подслушивая, что мы говорим. Всяк легко может себе представить, что при первой нашей встрече радость, удивление и любопытство мешали нам, при взаимных друг другу вопросах и ответах, следовать какому-либо порядку. Господин Рикорд желал слышать, что с нами в плену случилось, мне хотелось знать, что в России у нас делается, отчего происходило, что мы, оставив один предмет недоконченным, обращались к другому и проч. Наконец я сообщил ему главную цель нашего свидания и объявил желания японцев, а он сказал мне о данных ему предписаниях от господина иркутского гражданского губернатора касательно постановления с обоюдного согласия между двумя государствами границ и взаимных дружеских связей.

Приняв в рассуждение настоящее положение дел, мы согласились, что требования японцев справедливы и мы должны удовлетворить им, а предлагать о постановлении границ и сношений теперь не время, и вот почему именно: мы уже знали по бумагам, прежде нами переведенным, на каком основании дозволено было японским правительством здешнему губернатору нас освободить и какое объявление предписано ему было нам сделать, следовательно, на все другие новые предложения с нашей стороны не мог он дать никакого ответа без предписания из столицы, в ожидании коего кораблю нашему непременно надлежало бы остаться зимовать в Хакодаде. Зимовать же здесь и не быть в полной зависимости у японцев невозможно, ибо хотя гавань и не мерзнет, но зима бывает жестока и продолжительна, в течение оной люди, живучи беспрестанно на корабле, могли подвергнуться разным опасным болезням, отчего корабль дошел бы до такого положения, что и возвратиться был бы не в состоянии, сверх того, свирепствующими бурями могло сорвать его с якорей и бросить на берег. Если же выпросить у японцев позволение людям жить на берегу, а корабль, расснастив, поставить в безопасное место, то, по их законам, надобно б было всему экипажу жить на таком же основании, на каком господин Резанов со своей свитой жил в Нагасаки, то есть всему кораблю добровольно отдаться в руки японцам и притом в такое время, когда мы должны были предъявить им свои права на три острова, по мнению нашему, несправедливо ими занимаемые. Сверх того, переводчики несколько раз говорили мне стороною {А их слова были всегда оракулом губернатора.}, что, невзирая на неблагоприятный ответ японского правительства, случай к восстановлению между Россией и Японией дружеских связей еще не ушел, надобно только, чтоб с нашей стороны поступали осторожно, вследствие сего он дал мне знать об одном средстве, которое в повествовании моем было бы лишним, почему я об нем здесь и не упоминаю.

Когда господин Рикорд и я кончили наш разговор и согласились на меры, кои нам должно предпринять, тогда японцы показали ему русский перевод объявления матсмайского губернатора, а он написал требуемые ими бумаги, которые Теске перевел на японский язык и, показав своим начальникам, дал нам знать, что они их одобрили. После сего японцы нас потчевали чаем и конфектами, не давая ни малейшего знака, что свидание наше слишком продолжительно. Наконец мы уже сами видели, что нам пора расстаться. Я проводил своих друзей до самой шлюпки, они поехали на корабль, а я возвратился домой.

Товарищи мои с нетерпением ожидали моего возвращения. Я им рассказал все слышанное мной от господина Рикорда о политических происшествиях в Европе, о разных обстоятельствах неприятельского нашествия на Россию, о некоторых переменах, в последние годы у нас случившихся, о наших родных, знакомых и прочее. Я скрыл от них только два обстоятельства: первое — что японцы посредством Такатая-Кахи узнали о повелениях, данных господину Рикорду касательно постановления границ, и еще то, что переводчик Киселев есть природный японец, я утаил сие, с тем чтоб не причинить беспокойства и страху наиболее мнительным из моих товарищей, которые до последней минуты сомневались еще в искренности японцев. Обстоятельства, с коими сопряжены были плавания господина Рикорда к здешним берегам, показали нам, сколь много обязаны мы ему за свое освобождение, что яснее будет видно из его повествования, а я должен сказать, что последний его отважный шаг, когда он решился ехать в город для свидания с японскими чиновниками, весьма много споспешествовал счастливому окончанию переговоров, ибо переводчики еще прежде нам говорили, что если господин Рикорд не согласится ехать на берег, то от сего произойдут великие затруднения, и они не понимают, как дело тогда кончится.

6 октября поутру переводчики вручили, со знаками почтения, сабли и шляпы господам Хлебникову и Муру и сказали, что сего числа мы должны явиться к губернатору и выслушать объявление его о нашем освобождении, для чего советовали они нам одеться в лучшее наше платье, сшитое в Японии, и представиться губернатору в саблях, на сие мы охотно согласились. Около полудня повели нас в замок и в доме главного начальника, где жил губернатор, нас троих ввели в одну комнату, очень хорошо отделанную, а матросов и Алексея — в другую. Чрез несколько минут привели господ Хлебникова и Мура и меня в большую залу, где находились все бывшие тогда в городе чиновники, академик и переводчики, их было числом более двадцати, и все они сидели в два ряда по обеим сторонам залы, куда скоро и губернатор вышел в сопровождении своей свиты, он занял свое место, чиновники оказали ему почтение, мы ему поклонились по европейскому обычаю, и он нам отвечал, все это происходило по-прежнему, с той токмо разностью, что оруженосец губернаторский ныне не положил сабли его подле губернатора, как то прежде бывало, но, сидя за ним, держал ее обеими руками за конец, эфесом вверх, несколько возвысив.

С самого начала губернатор вынул из-за пазухи большой лист бумаги и, подняв оный вверх, сказал: ‘Это повеление правительства!’ Переводчики нам тотчас сие перевели, а чиновники опустив глаза сидели, не делая ни малейшего движения. Потом, развернув бумагу, стал он читать оную вслух и по прочтении велел перевести нам в коротких словах то же, что пространнее писано было в бумаге, для нас назначенной, которую мы прежде еще перевели, то есть, что поступки Хвостова были причиной взятия нас в плен японцами, а теперь губернатор, уверившись в том, что он действовал своевольно, по повелению правительства нас освобождает, и что завтрашний день должны мы будем отправиться на корабль. Коль скоро переводчики изъяснили нам содержание сего объявления и доложили губернатору, что мы оное поняли, тогда он послал одного из старших чиновников с Кумаджеро объявить то же матросам, а между тем вынул другую бумагу, которую прочитав вслух, велел Теске перевести оную нам и потом отдать ее мне навсегда, оная содержала в себе губернаторское нам поздравление, и вот точный перевод сей бумаги:

‘С третьего года вы находились в приграничном японском месте и в чужом климате, но теперь благополучно возвращаетесь, это мне очень приятно. Вы, господин Го-ловнин, как старший из своих товарищей, имели более заботы, чем и достигли своего радостного предмета, что мне также весьма приятно. Вы законы земли нашей несколько познали, кои запрещают торговлю с иностранцами и повелевают чужие суда удалять от берегов наших пальбою, и потому, по возвращении в ваше отечество, о сем постановлении нашем объявите. В нашей земле желали бы сделать все возможные учтивости, но, не зная обыкновений ваших, могли бы сделать совсем противное, ибо в каждой земле есть свои обыкновения, много между собой разнящиеся, но прямо добрые дела везде таковыми считаются, о чем также у себя объявите. Желаю вам благополучного пути’.

Мы благодарили губернатора за оказанные им нам милости. Выслушав нашу благодарность, он вышел, а тогда и нам велено было возвратиться в свой дом. При всех сих происшествиях на лице господина Мура не видно было ни малейших знаков радости или удовольствия, он только беспрестанно повторял японцам, что недостоин таких милостей.

Коль скоро мы возвратились домой, то начали приходить к нам с поздравлением все чиновники, солдаты и многие другие японцы, а первые три по губернаторе начальника принесли с собой письменное поздравление, которое вручили мне, чтоб я хранил оное в память нашего знакомства. Перевод его есть следующий:

От гинмияг

Все вы долго находились здесь, но теперь, по приказу Обуньо-Самы, возвращаетесь в свое отечество, время отбытия вашего уже пришло, но по долговременному вашему здесь пребыванию мы к вам привыкли и расставаться нам с вами жалко. От восточной нашей столицы³⁸ до острова Матсмая расстояние весьма велико и по приграничности сего места во всем здесь недостаточно, но вы перенесли жар, холод и другие перемены воздуха и к благополучному возвращению готовы, о собственной вашей радости при сем не упоминайте, мы и сами оную чувствуем и, с нашей стороны, сему счастливому событию радуемся. Берегите себя в пути, о чем и мы молим Бога, теперь, желая с вами проститься, написали мы сие.

Действительно, японцы непритворно радовались нашему счастью. Переводчики нам сказали, что старший из священников здешнего города просил и получил от губернатора позволение пять дней сряду приносить молебствие в храме о благополучном нашем возвращении в Россию.

В тот же день (6 октября) японцы послали одного из чиновников и переводчика Кумаджеро на наш корабль уведомить господина Рикорда, что формальное от губернатора объявление о нашем освобождении последовало, о чем, по желанию их, я написал к нему письмо. Вечером переводчики в верхних комнатах нашего дома, по приказанию губернатора, угощали нас ужином, который состоял в девяти или десяти разных кушаньях, большей частью лучшей рыбы, приготовленной в разных видах, и дичины, гусей и уток. За ужином потчевали нас японской сагою, а по окончании угощения принесли в комнату несколько ящиков с лакированной посудой разного рода, назначенной нам в подарки будто бы от самих переводчиков за книги, которые правительство позволило им принять от нас, а впрочем, ничего другого брать им не велено {Японцы имели роспись всем нашим вещам, по коей за несколько дней до освобождения нашего они их пересматривали и, не найдя наших панталонов, которые мы разрезали на куски и раздали караульным, хотели знать, что с ними сделалось, мы отвечали, что отдали некоторым из их солдат, но кому именно, не хотели сказать, однако переводчики настаивали, что им непременно нужно знать, кто именно получил наши вещи, ибо без того они (переводчики) могут попасться в беду. Если со временем откроется правительству каким бы то ни было случаем, что некоторые из наших вещей остались здесь, тогда тотчас за них примутся, ибо одним переводчикам теперь предоставлено иметь попечение о сохранении нашего имущества. Впрочем, они нас уверяли, что сим людям ничего дурного не будет, а только отберут от них полученные ими вещи, однако мы настояли на своем и уверили их, что беды им быть не может, ибо вещи наши такие же точно, какие и все другие европейцы имеют, следовательно, правительство не может заключить, чтоб они попали в Японию не из Голландии.}, между тем нам очень хорошо было известно, что подарки сии сделаны были на счет правительства.

На другой день поутру (7 октября) оделись мы в лучшее наше платье, а работники и караульные стали увязывать и укладывать в ящики постели наши и другое имущество, не оставляя никакой безделицы, и все это выносили в сени. Наконец, около половины дня, повели нас всех к берегу, а за нами в то же время множество рабочих людей несли все наши вещи, сделанные нам подарки и назначенные в дорогу для нас съестные припасы {50 мешков пшена, несколько бочонков саги, множество соленой и свежей рыбы, редьки и прочего.}.

На берегу меня, господ Хлебникова и Мура ввели в одну небольшую каморку, а матросов в другую некоего строения, бывшего подле таможенного дома. Чрез несколько минут приехал господин Рикорд в сопровождении господина Савельева, переводчика Киселева и небольшого числа нижних чинов. Его с двумя офицерами ввели в ту же самую залу, где я с ним имел свидание, а скоро после того и мне с господами Хлебниковым и Муром туда же велено было войти. Там находились, в числе многих чиновников, два первые по губернаторе начальника: Сампей и Хиогоро, они сидели рядом в таком положении в рассуждении прочих чиновников, в каком губернатор обыкновенно садился, а для нас стулья были поставлены против них.

Сначала старший из них приказал одному из нижнего класса чиновников поднести господину Рикорду стоявший тут высокий на ножках поднос, на коем лежал ящик, а в нем было завернутое в шелковую материю объявление матсмайского губернатора. Чиновник поднес сие к господину Рикорду с некоторой церемонией, весьма почтительно, перевод сего объявления, по желанию японцев, господин Рикорд тут же прочитал, после сего подали мне бумагу под названием: ‘Напоминание от двух первых по матсмайском губернаторе чиновников’, она была в таком же ящике и также обернута шелковой материей, только не на подносе, и подал оную мне не тот уже чиновник, который подносил господину Рикорду, хотя я знал содержание сей бумаги, но должен был, для порядка, тогда же прочитать оную. Потом возвратили они подарки иркутского губернатора и показали нам список съестным припасам, которые они намерены были дать нам на дорогу. Наконец, японские начальники, пожелав нам счастливого пути, с нами простились и вышли вон.

Чрез короткое время, когда все было готово к нашему отправлению, посадили нас всех, и с нами вместе Така-тая-Кахи, на губернаторскую шлюпку и повезли на ‘Диану’, а за нами в ту же минуту отвалило множество лодок, на которых везли наши вещи, подарки и съестные припасы. Когда мы из таможенного дома шли к шлюпке, то все японцы, на площади находившиеся, знакомые нам и незнакомые, с нами прощались и желали нам благополучно достигнуть своего отечества.

На ‘Диане’ встречены мы были как офицерами, так и нижними чинами с такой радостью, или, лучше сказать, восхищением, с каковым только братья и искренние друзья могут встречаться после подобных приключений. Что же касается до нас, то после заключения, продолжавшегося 2 года 2 месяца и 26 дней, в которое время, исключая последние 6 месяцев, мы не имели никакой надежды когда-либо увидеть свое отечество, найдя себя на императорском военном корабле между своими соотечественниками, между теми, с коими служили мы пять лет в одном из самых дальних, трудных и опасных морских путешествий и с коими мы были связаны теснейшими узами дружбы, — мы чувствовали то, что читателю легче можно себе представить, нежели мне описать.

По заглавию сей книги, с окончанием предыдущей главы надлежало бы мне прекратить и повествование мое, но происшествия, кои в сей главе описываются, имеют столь непосредственную связь с приключениями моими в плену у японцев, что, надеюсь, читатель не сочтет прибавления сего излишним.

Губернаторская шлюпка, на коей приехали мы на корабль, тотчас возвратилась на берег, на ней отправил господин Рикорд привезенного им из Охотска японца, который там оставался за болезнью {Сей японец был один из тех, которые в 1811 году претерпели кораблекрушение на камчатском берегу, где он ознобил ногу до такой степени, что, невзирая на все старания наших врачей, должен был ее лишиться, и ходил на деревянной ноге, чему японцы чрезвычайно дивились, ибо у них весьма мало таких смельчаков лекарей, которые, научась у голландцев, могут делать ампутации.}, он хотел еще с Эдомо отослать его, но японские чиновники ни там, ни в Хакодаде его не принимали до сего дня, говоря, что после возьмут.

Пополудни приехали к нам многие японские чиновники, которые по рангу своему были в трех и четырех степенях ниже губернатора, и с ними вместе бывшие при нас переводчики и академик. Теске и Кумаджеро привезли мне и господину Рикорду в подарок по штуке шелковой материи, лучшего японского чаю, саги и конфектов. Мы гостей своих угощали чаем, сладкой водкой и ликером, сии два последние напитка чрезвычайно им понравились, так что многие из них заговорили повеселее, между тем господин Рикорд вручил переводчикам благодарственное от господина иркутского губернатора письмо к матсмайскому губернатору, и как он имел с сего письма копию, то переводчики тут же ее с нами вместе перевели на японский язык. В продолжение сего посещения японцы изъявили желание видеть своеручную подпись государя императора. Между моими бумагами, на шлюпе остававшимися, находился высочайший рескрипт, данный мне на орден Святого Владимира. Когда я положил лист сей перед ними на стол и указал имя его величества, тогда они, наклонив головы к самому столу, пребыли в таком положении с полминуты, а потом начали рассматривать подпись с знаками глубокого благоговения и, наконец, оставили бумагу на столе, изъявив к оной таким же образом почтение, как и прежде.

При расставании с нашими друзьями японцами мы наделили их всех разными подарками, смотря по важности услуг, ими нам оказанных. Они брали их у нас потихоньку, чтоб другие их земляки не могли видеть, и такие токмо вещи, кои могли они спрятать в широкие рукава своих халатов, служащие им вместо карманов, но больших вещей, из коих многие мы им предлагали, они отнюдь не хотели взять. Книги, карты и картины брали явно, без всякого опасения, например, мы подарили им атлас капитана Крузенштерна, много карт из Лаперузова атласа и разные другие книги и карты, картины брали они без рам и без стекол. Господин Рикорд подарил им гравированные портреты фа-фа Каменского и князя Багратиона, и еще портрет покойного светлейшего князя Смоленского, написанный весьма хорошо карандашом, с гравированного портрета, сыном господина иркутского губернатора. Японцы, узнав, каких знаменитых людей сии портреты, приняли их с восторгом и с величайшей благодарностью, но рам и стекол не брали, хотя мы и объяснили им, что рамы не что иное, как простое дерево под золотом, следовательно, блестящая безделка, не имеющая никакой цены, однако они не соглашались взять их, и когда мы им сказали, что портрета князя Кутузова нельзя им везти без рам и без стекла, ибо карандаш сотрется, то они отвечали, что до берега повезут картину сию в руках, а там примут они меры сберечь такую редкую вещь.

Пока японские чиновники находились у нас в каюте, палубы нашего корабля были обременены людьми. Солдаты, простой народ и даже женщины приезжали смотреть русский корабль. Когда же начальники их уехали, тогда все они бросились в каюту, мы не хотели отказать им в удовольствии видеть наши редкости, которые для них были крайне любопытны, а особливо украшения в каюте, убранной господином Рикордом с особливым вкусом. В память, что японцы посещали русский корабль, господин Рикорд давал каждому из них по куску тонкого красного сукна на табачный кошелек и по два граненых стеклышка из люстры, сие последнее они считали за величайшую редкость, даже и детям всем делали мы подобные подарки и, сверх того, давали сахару, который отцы их тут же у них отнимали и, завернув в бумажку, прятали с осторожностью. Посетители наши до самой ночи нас не оставляли, а с захождением солнца получили мы покой и время разговаривать о происшествиях, в России случившихся, и о наших приключениях.

На другой день (8 октября) поутру, до приезда японцев, полюбопытствовали мы открыть сундук, который привезли с нами вместе с берега, и, к великому нашему удивлению, нашли в нем все вещи, нам принадлежащие, бывшие с нами, как то: платье, белье, деньги, все, даже до последнего лоскутка и пуговки, на каждой безделице подписано было имя того, кому она принадлежит. В числе прочих вещей, оставленных для нас в Кунашире господином Рикордом, была бритвенница, а в ней зеркало {У японцев нет стеклянных зеркал, а все металлические, некоторые из них так хорошо выполированы, что немногим уступят обыкновенным нашим зеркалам.}, японцы того не знали, и при перевозе оно разбилось в мелкие куски, теперь куски сии нашли мы в мешочке, к которому привязан был билетец, содержащий извинение, что зеркало разбилось в дороге, по незнанию японцев, что оно находилось в ящике.

Первый посетивший нас сего числа японец был Такатай-Кахи, он приехал нам сказать, что на прежнее наше намерение, которое и он очень похвалял, — господину Рикорду и мне ехать на берег с визитом к губернатору {Господин Рикорд не видал губернатора, но губернатор его видел: при свидании нашем на берегу он приходил в таможенный дом инкогнито и сидел за ширмами.} и благодарить его лично, — японские начальники не согласны и что они просят нас поскорей отсюда отправиться, а воду, в коей корабль наш имел нужду, приказано тотчас нам доставить. Вследствие сего множество лодок беспрестанно к нам приезжали, брали наши бочки и возвращались с берега с водой.

На другой день мы были уже в состоянии отправиться в путь, но ветер попрепятствовал, а 10 октября поутру снялись мы с якоря и стали лавировать из залива. Провожали нас Теске, Кумаджеро и Такатай-Кахи с несколькими лодками, присланными для вспомоществования нам. Во все время, пока мы лавировали в гавани, весь берег около города усеян был народом. Наконец, когда мы достигли выхода, тогда друзья наши японцы, искренно пожелав нам счастливого пути, простились с нами. С трудом могли мы принудить их взять от нас при сем случае некоторые подарки, они отзывались, что и без того много уже получили. При отъезде их с корабля мы кричали им, а они нам: ‘ура!’ — желая друг другу счастья и скорого заключения соседственной дружбы и связей между Россией и Японией. Японцы, бывшие на лодках, не переставали нам кланяться, доколе мы могли их видеть, но наступивший благоприятный ветер быстро понес корабль и отдалял нас от берегов, на коих испытали мы столь много несчастия и великодушия мирных жителей, называемых от европейцев (может быть, уже чересчур просвещенных) варварами.

Теперь да позволено мне будет сказать мнение мое на замечания некоторых господ, которые обхождение с нами японцев и согласие их нас освободить приписывают их трусости и говорят, будто они боялись мщения России. Я, с моей стороны, приписываю все поступки японцев, в рассуждении нас, их человеколюбию, и вот почему: если теперь над японцами страх действовал, то почему же самый тот страх не заставил их прежде помириться с нами, но напротив того, они решились силой нас отражать и велели даже сказать господину Рикорду, что мы все убиты, когда в самом деле мы не только были живы, но даже они очень много заботились о сохранении нашего здоровья. Впрочем, читатель, узнав из сего повествования, что нами было сделано для них и что японцы сделали для нас, может сам выводить свои заключения.

В плавании нашем от Хакодаде до Петропавловской гавани ничего, особого примечания достойного, не повстречалось, кроме разве жестокой, необыкновенной бури, которую мы терпели в одну ночь, быв по восточную сторону острова Матсмая. Надобно, однако, сказать, что ни у мыса Горна осенью, ни на пути от мыса Доброй Надежды до Новой Голландии³⁹ в зимнее время Южного полушария мы не встречали столь свирепой и опасной бури, каковую здесь испытали, впрочем, рассказывать, какие меры мы брали для спасения корабля, что мы претерпели, каким опасностям подвергались, кажется, в повествовании сего рода было бы излишним.

3 ноября вошли мы в Авачинскую губу. В сие время года едва обитаемая Камчатка, со своими горами, сопками и дремучими лесами, была покрыта глубоким снегом, но нам казалась она раем, потому что составляла часть России. Первые встретили наш корабль лейтенант Якушкин, служивший со мной на ‘Диане’, и гарнизонной артиллерии поручик Волков. Увидев меня, они пришли в такой восторг, а особливо первый из них, как бы видели воскресшего из мертвых брата своего. Потом приехали лейтенанты Нарманский и Подушкин, с коими я тут познакомился. С сими офицерами в 10 часов вечера сего же числа съехал я на берег в Петропавловскую гавань.

Теперь я опять обращаюсь к несчастному моему товарищу господину Муру, которого ужасное раскаяние заглаживает прежние его непохвальные поступки, а горькая участь сего офицера в чувствительных сердцах должна возбудить жалость и в то же время послужить страшным примером к отвлечению других от подобных поступков.

Когда мы приехали на ‘Диану’ в Хакодаде и офицеры бросились нас обнимать в восторге, господин Мур стоял неподвижен, казалось, он совсем не помнил, где он находился и что с ним делалось. Мы тотчас условились в присутствии его не говорить о японских наших приключениях и не упоминать ничего такого, что могло бы привести ему на память прежние его дела, а напротив того, разговаривая беспрестанно о разных происшествиях, случившихся в России, старались всеми мерами развлекать его мысли, но ничто утешить его не могло. Он надевал платье, совсем неприличное его званию, и часто уходил в то место корабля, которое назначено только для матросов, но и с ними ничего почти не говорил, когда мы его увещевали, что напрасно он так ведет себя, что он должен быть вместе с нами, а не с матросами и т.д., тогда обыкновенный его ответ был, что он недостоин находиться в обществе людей благородных, даже если и матросы им гнушаться не будут, то этого для него слишком много. Однако мы старались уговаривать его и приводили в каюту, где он по большей части молчал. В первые дни по выходе нашем из Хакодаде он приходил к нам пить чай, обедать и ужинать, но после перестал, а сидел или лежал беспрестанно в назначенной для него каюте, иногда дня по три сряду ничего не пил и не ел, а в другое время уже слишком много вдруг съедал, казалось, что он хотел испортить свой желудок и впасть в смертельную болезнь. Таким образом вел он себя до Камчатки.

В Петропавловской гавани был начальником старинный его сослуживец и друг лейтенант Рудаков, он недавно женился на молодой девице {На племяннице бывшего камчатского коменданта генерал-майора Петровского.} и жил в довольно просторном доме, почему решились мы господина Мура поместить к нему, на что господин Рудаков охотно согласился.

Мы надеялись, что пригожая, веселая молодая женщина будет в состоянии своими разговорами рассеять мрачные мысли, терзавшие дух его, однако в этом мы ошиблись, он ничему не внимал, но стоял неподвижно, как прикованный, а иногда уходил в баню или в другое непристойное место, где плакал навзрыд, проклиная судьбу свою. Таким образом однажды перепугал он госпожу Рудакову до такой степени, что она, почитая его опасным сумасшедшим человеком, начала бояться жить с ним в одном доме, и мы были принуждены поместить его к священнику Петропавловской гавани, у которого он прежде живал и был с ним коротко знаком, мы полагали, не подействует ли над ним религия и, может быть, духовные разговоры священнослужителя успокоят его, сего и действительно можно было бы ожидать, если бы он был расположен внимать убеждениям священника.

Оставшиеся после господина Мура вещи, когда нас взяли японцы, были проданы с аукциона, и выручено за них несколько тысяч рублей. Мы советовали ему купить нужное для него платье и проч., но он говорил, что ему ни денег, ни чего другого не нужно, и одевался в старое камчадальское оленье платье, парками в том краю называемое. Наконец, совесть, беспрестанно его мучившая, заставила его ко мне прислать рапорт, в котором он, называя себя изменником, извергом и прочим, говорит, что все сие прежде он скрывал, но ныне все, что есть свято, заставило его признаться и донести мне. Рапорт его был написан несвязно и заключал в себе, сверх вышеупомянутого, такие непонятные бредни, которые ясно показывали, что он совершенно потерял рассудок. Получив сию бумагу, я тотчас написал к несчастному моему товарищу утешительное письмо, уверяя его, что вина его совсем не так ужасна, как он себе ее представляет, что мы все старое желаем забыть, что он, быв молод и здоров, может иметь еще в жизни своей много случаев загладить свои проступки, до коих довело его общее наше ужасное положение и отчаяние, и что, наконец, будущие его заслуги могут совершенно успокоить его совесть, от угрызения коей он теперь так мучится. Я просил лейтенанта Рудакова отдать ему мое письмо и стараться утешать его, сколько возможно, после и сам я с господином Рикордом к нему приходил, мы употребляли все способы успокоить дух его и напоследок до некоторой степени в том успели, он начал говорить уже не тоном полоумного, но очень хорошо, как он прежде обыкновенно говаривал, благодарил меня за мое письмо, уверяя, что чувствует себя недостойным такого снисхождения. Потом, оставив прежнее беспрестанное свое уныние, начал часто разговаривать с нашими офицерами, взял часть своих денег на покупку нужных ему вещей и сделал очень хороший расчет, что ему нужно было купить, а через несколько дней изъявил желание жить в каком-нибудь селении между камчадалами, говоря, что он там будет еще покойнее, ибо здесь, беспрестанно встречая русские лица, не может равнодушно смотреть на них, будучи столь много виноват перед русскими. Желание его мы, с общего согласия, решились удовлетворить, полагая, что время может совершенно его успокоить и что, прожив несколько недель между камчадалами, где не будут встречаться ему никакие предметы, могущие тревожить его воображение напоминанием о делах его, он перестанет мучиться и наконец совсем оставит те мысли, которые теперь столь много его терзают. Господин Мур, получив наше согласие, тотчас стал сбираться в дорогу и закупать нужные ему для сельского житья вещи с весьма покойным духом, и так рассудительно, как и в прежние времена, чему служители, приставленные к нему для примечания его поступков, не менее нас обрадовались, ибо теперь, получив покой, думали они, не нужно им так строго за ним присматривать, чтоб он не лишил себя жизни.

Господин Мур любил стрелять и просил позволения пользоваться сим удовольствием. Одному из приставленных к нему служителей велено было носить за ним ружье и, когда он увидит птиц, давать ему оное, не отходя от него ни на шаг, но как теперь он сделался совсем другой человек, то и приставленные к нему люди не считали за нужное иметь за ним прежний строгий присмотр. Однажды, прогуливаясь по берегу Авачинского залива с ружьем, приказал он бывшему с ним солдату идти домой обедать, сказав ему с усмешкой, чтоб он ничего не боялся, ибо, если бы ему нужно было умертвить себя, он мог бы и дома это сделать ножом или вилкой. Солдат послушался господина Мура, но, приметив, что он долго не возвращается домой, пошел искать его и нашел на берегу помянутого озера не господина Мура, но тело, лежавшее в крови, которая уже замерзла, платье его висело на стоявшем тут столпе, а подле него лежало ружье, в дужку которого под спуском вложена была палка, это показывало, что он спустил курок ногами и выстрелил себе в грудь, где была большая рана. По вскрытии тела нашли в сердце у него два куска свинца, которые он употребил вместо пули. На столе в его квартире найдена была бумага, в коей он пишет, что свет ему несносен и что он даже воображает, будто и самое солнце съел. Записка сия показывала, что временем находило на него сумасшествие и что самоубийство учинил он не в полном уме. Таким ужасным образом несчастный офицер Федор Федорович Мур 22 ноября 1813 года кончил дни свои, имея от роду не более тридцати лет.

Справедливость обязывает сказать, что господин Мур был офицер редких достоинств: кроме наук, принадлежащих его званию, он знал разные иностранные языки и умел весьма хорошо рисовать. Он любил службу, которой себя посвятил, был усерден к ней и исправен в своей должности, в обществе все находили в нем приятного и веселого собеседника. Пятилетняя неразлучная наша служба до несчастного приключения, повстречавшегося с нами в Кунашире, хорошо познакомила меня с сим офицером, и если бы судьба не определила мне самому быть очевидцем его заблуждения, то я едва ли бы когда мог поверить, чтоб он был в состоянии впасть в такие поступки.

Над гробницей его мы все согласились своим иждивением поставить памятник со следующей надписью:

На сем месте погребено тело флота мичмана ФЕДОРА ФЕДОРОВИЧА МУРА, в цвете лет скончавшегося в Петропавловском порту 22 ноября 1813 года. В Японии оставил его сопровождавший на пути сей жизни Ангел-Хранитель. Отчаяние ввергло его в заблуждения. Жестокое раскаяние их загладило, а смерть успокоила несчастного. Чувствительные сердца! Почтите память его слезою.

Сей памятник воздвигнут офицерами шлюпа ‘Диана’.

2 декабря я и господин Рикорд отправились на собаках из Петропавловской гавани в Петербург. Новый, 1814 год встретили мы на той безлесной, пустой, необитаемой степи, простирающейся с лишком на 300 верст, которая в здешнем краю называется Парапольским долом⁴⁰, где в часто случающиеся здесь бури и метели нередко погибают путешественники. В начале февраля, после разных препятствий, приехали мы в город Ижигинск⁴¹, откуда господин Рикорд, из усердия своего к службе, по делам, до нее касающимся, добровольно воротился назад, а я, продолжая путь, 11 марта прибыл в Охотск, проехав всего расстояния на собаках более трех тысяч верст. Из Охотска сначала ехал я также на собаках, потом на оленях верхом, после на лошадях верхом же, а наконец, за двести верст не доезжая Якутска, поехал на повозках. Зимним путем достиг Иркутска в исходе апреля, а в половине мая отправился из сего города летней дорогой и приехал в Петербург 22 июля {22 июля 1807 года я оставил Петербург, и точно в том же часу (в 10 часов пополуночи), в котором ныне приехал сюда, следовательно, путешествия мои продолжались ровно семь лет.}.

Вскоре после моего приезда узнал я, что государь император соизволил всемилостивейше пожаловать меня в чин флота капитана 2-го ранга. Столь неожиданная высокая милость тем более меня удивила, что по беспредельному вниманию монарха к служащим во флоте, за три года пред тем, удостоился я получить за благополучное приплытие со вверенным начальству моему военным шлюпом ‘Дианой’ по казенным препоручениям из Кронштадта до Камчатки и за сохранение в течение сего продолжительного путешествия здоровья служителей орден Святого Владимира 4-й степени.

Впоследствии государь император, обратив высочайшее внимание на службу всех офицеров шлюпа ‘Диана’, всемилостивейше наградил: меня и господина Рикорда (получившего чин капитана 2-го ранга вместе со мной) пожизненными пенсионами по 1500 рублей в год и повелением напечатать записки о наших путешествиях на счет кабинета, лейтенантов Якушкина и Филатова орденами Святого Владимира 4-й степени {Лейтенант Рудаков прежде еще был назначен на важный пост помощника правителя Камчатской области, с разными преимуществами.}, штурманов 9-го класса Хлебникова, 12-го класса Новицкого и среднего, исправлявшего письменные дела 14-го класса Савельева, лекарей Брандта и Скородумова и констапеля Папырина пенсионами полного годового жалованья, экономического ученика Начапинского чином 12-го класса, шкиперского помощника Лабутина чином 14-го класса, нижних чинов, служивших во все время на ‘Диане’, пенсионом полного годового жалованья, а бывших в плену четырех матросов таким же пенсионом с позволением оставить службу, когда пожелают. Прикомандированных же из Охотска — единовременной выдачей годового жалованья. Переводчик Киселев награжден прибавкой жалованья, а курильцу Алексею, за его усердие к России, пожалован кортик и, вместо пенсиона, по 20 фунтов пороха и по 40 фунтов свинца в год.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

ЗАМЕЧАНИЯ О ЯПОНСКОМ ГОСУДАРСТВЕ И НАРОДЕ

Повествование о моих приключениях в плену у японцев показывает уже, сколь малы и ограниченны были способы, коими могли мы получать сведения, относящиеся до сего народа и государства, следовательно, всякое с моей стороны извинение перед читателем в краткости и недостатке замечаний было бы излишним. Я только за нужное нахожу заметить, что большую часть наших сведений о Японии мы почерпнули из разговоров с бывшими при нас переводчиками и стражами, но как нередко случалось, что об одном и том же предмете один из них говорил то, а другой совсем противное, то все такие рассказы оставлял я без внимания, но брал в уважение токмо такие обстоятельства, которые были одинаковым образом нам рассказаны двумя или тремя японцами в разные времена, и сии-то замечания я здесь сообщаю публике. Если бы Япония была более известна в Европе, нежели как она в самом деле есть, то, конечно, я не смел бы поместить в моей книге столь недостаточного и малоудовлетворительного описания сего удивительного государства, но при нынешних сведениях, какие мы имеем о японцах, всякое известие о них, вероятно, будет благосклонно принято просвещенной частью общества.

1. Географическое положение, пространство и климат

Географическое положение японских владений, относительно к равноденственной линии, соответствует положению земель, лежащих между южными провинциями Франции и полуденною частью Марокской империи в нашей стране света, а по долготе средина их лежит с лишком на 100 градусов восточнее Петербурга или в таком отношении, что там солнце восходит семью часами ранее, нежели в Петербурге.

Владения японские состоят из островов, из коих величайший и главнейший есть остров Нифон, коего самая большая длина простирается от юго-запада к северо-востоку на 1300 верст, а самая большая ширина составляет около 260 верст, к северу от сего острова, в небольшом расстоянии, находится 22-й Курильский остров Матмай, или Матсмай, имеющий в окружности до 1400 верст. А севернее Матсмая находится остров Сахалин, которого только южная половина принадлежит японцам, а другая зависит от китайцев, и еще три Курильские острова: Кунашир, Чикотан и Итуруп, занятые японцами. По южную же сторону Нифона находятся острова Киозу и Сиконфу, они довольно велики: первый в длину простирается с лишком на 300 верст, а последний на 200. Кроме сих осьми, так сказать, главных островов, есть еще множество других, не столь важных.

Японские владения лежат на Восточном океане, против берегов Кореи, Китая и Татарии, от коих отделены они широким проливом, называемым Японским морем, а в узком его месте Корейским проливом. Пролив сей, между южной частью острова Нифона и материковым берегом, имеет около 140 верст ширины, и в сем месте находится самая меньшая ширина его, самая же большая ширина Японского моря простирается до 800 верст.

Сравнивая, по географической широте, положение японских владений с положением земель, лежащих под теми же широтами в западной части Старого Света, кажется, можно заключить, что и климат, годовые времена и воздушные перемены в сих странах сходны, но такое заключение было бы весьма несправедливо, несходство в помянутых отношениях столь велико, что между ними нет никакого сравнения, например, упомяну о Матсмае, в котором я жил два года. Город сей лежит под 42-м градусом северной широты, следовательно, почти под одним градусом с Ливорно в Италии, с Билбоа в Испании и с Тулоном во Франции, но если станем сравнивать климаты сих мест, то увидим, что в европейских странах, соответствующих по географическому положению Матсмаю, жители не знают, что такое мороз, а видят снег только на вершинах высоких гор, а в Матсмае замерзают озера и пруды, и снег лежит на равнинах и на низменных местах с ноября по апрель — и притом выпадает в таком количестве, как у нас в Петербурге, морозов жестоких хотя здесь и не бывает, но, судя примерно, можно положить, что иногда они простираются до 15^o Реомюрова термометра. Летом же в европейских местах, под одной широтой с Матсмаем лежащих, почти беспрерывно продолжаются ясные дни и жары при тихой погоде, а в Матсмае по крайней мере два дня в неделю бывают проливные дожди, пасмурные погоды и весьма часто крепкие ветры, а туманы почти беспрестанно. Там свободно на открытом воздухе растут апельсины, лимоны, фиги и другие свойственные теплым странам плоды, а здесь яблоки, груши, персики и виноград не достигают полной своей зрелости. На острове Нифоне, главном и величайшем из японских владений, я сам не был, но слышал от японцев, что в столичном их городе, лежащем в широте 36^o, иногда по ночам в зимние месяцы выпадает снег на дюйм и более, который хотя на другой же день сойдет, но со всем тем, если мы сравним, что город сей в одной широте с Малагой в Испании, то уверимся, что климат в восточных странах Старого Света несравненно холоднее, нежели в западных. Японцы нас уверяли, что в южной стороне Сахалина, находящейся под 47-м градусом широты, часто во все лето земля не более как только на полфута оттаивает. Если возьмем теперь в сравнение места в Европе, соответствующие сей широте, которые будут около Лиона, во Франции, то увидим, сколь различны климаты там и здесь. Показания японцев должны быть справедливы, ибо мы сами в половине мая встретили большие поля льдов у Курильского острова Расшуа в широте 47^o45′, а в сие время года и у нас в Финском заливе, под широтою 60 градусов, уже не видать льда, несмотря на то, что здесь тесные пределы вод не позволяют волнам ломать льдов, исчезают они более от действия солнечных лучей, там же, напротив того, волнение океана могло бы скорее их истребить, если бы солнце действовало с такой же силой, как здесь.

Причина столь великого несходства в климатах заключается в местных положениях. Японские владения лежат на Восточном океане, который может, по справедливости, назваться царством туманов, в летние месяцы на сем море часто бывают по три и по четыре дня сряду беспрестанные туманы, и редкий день проходит, чтоб несколько часов не было пасмурности, дождя или настоящего тумана, а совершенно ясные дни столько же редко летом случаются, как у нас на Западном океане туманы. Зимой хотя и чаще встречаются хорошие погоды, но со всем тем редкая неделя проходит, чтоб не было два или три дня пасмурных, а сие самое есть причиною, что туманы и пасмурность, охлаждая воздух, сообщают ему сырость и влагу и препятствуют солнечным лучам с такой силой действовать на землю, как в других странах, под ясным небом находящихся. К сему присовокупить должно, что вся северная часть острова Нифона, Матсмай и Сахалин усеяны превысокими горами, из коих вершины некоторых по большей части скрываются в облаках: от сего происходит, что ветры, с сих гор дующие, приносят с собой, судя по времени года, необычайную стужу. Еще надлежит заметить, что японские земли отделены от материка Азии проливом, имеющим самой большой ширины своей не свыше 800 верст, и что маньчжурские земли и татарские, которые составляют восточные страны Азии, лежащие против северных японских владений, не что иное суть как обширные пустыни, покрытые горами и множеством вод, с коих дующие ветры всегда, даже и летом, бывают чрезвычайно холодны. Сии три причины делают столь великую разность в климате земель, лежащих на восточной стороне Старого Света и на западной, под одним и тем же градусом географической широты.

2. Происхождение японского народа

Во всех книгах, писанных европейцами о Японии, упоминается, откуда жители сего государства производят свое начало, но мнения их о своем происхождении основаны на баснословии и ложных преданиях, в чем согласны многие благоразумные люди и из самих японцев, например, они сами смеются над басней, будто бы триста непорочных юношей и столько же невинных девиц, пойманных на острове Нифон одним из китайских государей, под руководством своего врача, для собирания растений, из коих можно было бы составить питье, дающее бессмертие, населили Японию. Другие подобные сей сказки также не больше уважаются здравомыслящими японцами. Переводчик наш Теске и ученый, при нас бывший, часто смеялись в разговорах наших насчет легковерия своих соотечественников касательно происхождения их, например, они нам рассказывали, что у них есть предание, будто в древнейшие времена вся земля была под водой, в каковом положении находилась она несметное число лет, и всемогущий Творец, которого японцы называют Тенто-сама, то есть Небесный Владыка, не обращал на нее никакого внимания, наконец старший из его детей (Ками) получил дозволение привести землю в порядок и населить, для чего, взяв предлинную булаву, стал он мерить, где меньше глубина, и нашел ее на самом том месте, где теперь Япония, тогда, сгребая землю со дна морского в кучу, составил он остров Нифон, снабдил его всеми произведениями природы, которые мы теперь там находим, и, разделив себя на два существа, мужеское и женское, населил сию новую землю людьми. Другие Божьи дети, увидя работу своего брата, принялись то же делать в других странах, и хотя успели составить земли, устроить и населить оные, но, быв не так искусны, как старший их брат, не могли уже ни в создании земель, ни людей достигнуть такого совершенства, а потому теперь мы и видим, что японцы превосходят всех прочих жителей земного шара и все произведения Японии суть самые лучшие.

Теске, рассказывая о сем предании их истории, смеялся и говорил, что и по сие время почти все его соотечественники верят сей нелепой басне, а многие утверждают, что часть той булавы, которую прапраотец их употреблял к измерению глубины, и ныне находится в виде никогда не увядающего дерева на одной из высочайших гор острова Нифона.

Японцы имеют множество других, подобно сему, вероятных преданий касательно древности и происхождения первоначальных жителей их острова, которыми, однако, я не намерен скучать читателям, охотники до нелепостей сего рода могут и поближе к нам сыскать их много без помощи японского баснословия, я только упомяну о том, что ученые люди сего государства думают о происхождении своего народа: по мнению их, первоначальное население Японии скрывается во мраке глубочайшей древности, но в том они уверены, что японцы и курильцы некогда составляли один и тот же народ и происходят от одного корня, сие доказывают они множеством сходных слов в их языках и сходством некоторых мнений и преданий, которым простой народ в Японии и курильцы верят, а также и некоторые обычаи, издревле общие обоим народам, сию истину подтверждают.

Язык японский, черты лица, нравы, законы и обычаи, все сие свидетельствует, что они никогда не составляли с китайцами одного народа. Японцы даже гнушаются и помыслить, чтобы китайцы были их предки, столь великое пренебрежение они к сему народу имеют и до такой степени презирают его, что если хотят кого назвать плутом или бездельником, то говорят, что он настоящий китаец. При всем том они согласны, что многие поколения в Японии происходят от китайцев. История их не упоминает, чтобы когда-нибудь было большое переселение народа из Китая в Японию, но думают, что во времена часто случавшихся между сими двумя народами неприязненных действий Япония приобрела множество китайских подданных военнопленными, ибо, по свидетельству японской истории, китайцы во всякую войну были побеждаемы и много теряли, и одна только политика не распространять своих владений не позволяла японцам совершенно покорить Китайское государство. Нет сомнения, чтобы тщеславие не заставляло японских историков увеличивать своих побед, но со всем тем нельзя же отвергать, чтоб они не имели больших выгод над китайцами в разные войны, доказательством сему служит большое уважение, оказываемое китайскими императорами японским государям, и надменность, с какой японцы обращаются с приходящими к ним для торгов китайцами. И так вероятно, что японцы, делая с успехом частые набеги на китайские берега, брали очень много пленных и приводили их в рабство. Японские историки уверяют также, что некогда селились у них индийские выходцы, от коих заимствована господствующая секта их вероисповедания, которая, как по всему видно, есть только переиначенная браминская вера.

Вот все, что здравомыслящие японцы считают достоверным о своем происхождении. Они уверяют, что история их начинает иметь некоторую вероятность с начала царствования нынешнего дома Кинреев, или духовных императоров, что, по их времясчислению, случилось с лишком за 2400 лет пред сим, то есть более нежели за шесть столетий до Рождества Христова. Некоторые важнейшие происшествия, случившиеся в сии 24 века, описаны в их истории с довольной подробностью, а о других упоминается слегка. Также достоверно известны им имена всех сего дома духовных императоров, порядок и годы вступления их в правление, все же предания о происшествиях, бывших прежде вышеупомянутой эпохи, они почитают баснословными, не заслуживающими ни малейшего вероятия, несмотря на то, что о них упоминает их история.

По поводу разговора нашего о сем предмете Теске сделал мне следующее замечание. Хотя, говорил он, предания такие смешны и нелепы, но публично опровергать их не должно, ибо они полезны для государства, потому что дают причину народу предпочитать себя всем другим народам и презирать чужие обычаи и все то, что есть чужое. Японцы же дорого купленным опытом узнали, что они всегда были несчастливы, когда хотели перенимать чужестранное и когда допускали иноземцев вмешиваться в свои дела. Притом тот же самый предрассудок заставляет народ любить страстно свое отечество и не позволяет ему оставлять оное или, так сказать, променивать на чужую страну. По мнению Теске и находившегося при нас ученого, входить в исследование, откуда какой народ произошел и какие народы в отдаленные времена составляли одно и то же племя, есть вещь смешная и бесполезная, достойная только людей праздных и сочинителей сказок, ибо, говорили они, когда старые люди, при нас еще живущие, рассказывают о происшествиях, в молодости их случившихся, на разный лад, то как можно верить преданиям, чрез множество поколений перешедшим, или по сходству двух или трех слов в языках разных народов, или по одному какому-нибудь общему двум народам обыкновению считать их происходящими от одного корня? Справедливы ли сии замечания моих приятелей японцев — о том я не скажу своих мыслей, предоставляя судить о сем предмете людям ученым. В заключение сей статьи замечу, что японцы, даже и свободные от предрассудков, никак верить не хотят, чтобы все народы земного шара происходили от одной четы. В доказательство своего мнения они приводят большое несходство в наружном виде между разными народами, например, спрашивают они, как можно поверить, чтобы голландцы и приходящие с ними на кораблях арапы происходили за сколько бы то ни было тысяч лет от одних прапраотцев?

3. Народный характер, просвещение и язык

Япония стала известна европейцам в половине шестнадцатого века, первые открыли сие государство португальцы: тогда дух завоеваний новооткрываемых земель господствовал над сильнейшими морскими державами того времени в высочайшей степени. Португальцы, приняв намерение покорить Японию, начали, по обыкновению своему, с торговли и с проповедования мирным жителям сего государства католической веры. Миссионеры их, прибывшие в Японию, сначала умели понравиться японцам и, получив свободный доступ во внутренность сей земли, имели невероятный успех в обращении новых своих учеников в христианскую веру, но царствовавший в Японии к исходу 16-го века светский император Тэйго, человек умный, проницательный и храбрый, скоро приметил, что иезуиты более заботились о собрании японского золота, нежели о спасении душ своей паствы, почему и решился истребить христианскую веру в Японии и выгнать миссионеров из своих владений. Шарльвоа в своей ‘Истории’ упоминает, будто мысль истребить христианскую веру и изгнать миссионеров из Японии Тэйго-сама получил от объявления одного испанского корабельщика, который на вопрос японцев, каким образом государи его могли покорить столь обширные земли во всех частях света, а особливо в Америке, отвечал, что они достигли сего самым легким способом, а именно, обратив сперва народы в странах, к завоеванию предназначенных, в свою веру. Я ничего не могу сказать о справедливости сей повести, но думаю, что японцам она неизвестна, а главной или, лучше сказать, единственной причиной гонения на христиан полагают они нахальные поступки как иезуитов, так и францисканцев, присланных после испанцами, а равным образом и жадность португальских купцов, те и другие, для достижения своей цели и для обогащения своего, делали всякие неистовства, следовательно, и менее прозорливый государь, нежели каков был Тэйго, легко мог приметить, что пастырями сними управляло одно корыстолюбие, а вера служила им только орудием, посредством коего надеялись они успеть в своих намерениях. Впрочем, как бы то ни было, только Тэйго и его преемники достигли своего желания изгнанием всех европейцев {Кроме голландцев, которые, уверив японцев, что они не христиане, получили позволение торговать с ними, только на таком основании, что они, будучи в Японии, более походят на пленников, нежели на свободный народ, добровольно приходящий для отправления взаимной торговли.} из своих владений и совершенным истреблением христианской веры. По крайней мере около половины 17-го века уже никто во всей Японии не осмеливался явно называться христианином. Бесчестные поступки и алчность вышеупомянутых католических проповедников и португальских купцов возродили в японском правительстве столь великую ненависть к христианской религии и ко всем христианам, что гонения на них сопровождаемы были ужаснейшими мучениями, какие только злоба человеческая когда-либо вымышляла. В продолжение сих гонений в Японии были изданы строгие узаконения против всех христиан: не велено было ни под каким видом впускать их в государство, и даже последовало запрещение японским кораблям ходить в другие страны для торговли, и объявлено, чтобы японские подданные не смели ни под каким видом отлучаться из отечества, дабы в чужих землях не обратились они в христианскую веру.

Теперь, если рассмотреть без пристрастия и без предрассудков суеверия настоящую, хоть, впрочем, скрытную цель, побуждавшую португальцев и потом испанцев проповедовать католическую веру в Японии, неистовые их поступки в сем государстве и зло, ими в оном соделанное старанием разрушить искони введенное богопоклонение, уничтожить законную власть и поработить многочисленный, мирный, трудолюбивый и никому никакого зла не причинивший народ чужеземцам, с другого края света прибывшим, и если взять в рассуждение, что такое покушение наглых лицемеров, нарушив общее спокойствие целого народа, произвело в оном кровопролитную междоусобную войну, — то можно ли обвинять японцев в тех жестокостях, с каковыми гнали они христиан? Гонения сии оправдывают сами же католики своими инквизициями и поступками против протестантов, хотя сии последние ни малейшего зла им не причинили. Но несмотря на все это, изгнанные из Японии миссионеры, в свое оправдание и по ненависти к народу, не давшему им себя обмануть, представили японцев перед глазами европейцев народом хитрым, вероломным, неблагодарным, мстительным, словом, описали их такими красками, что твари гнуснее и опаснее японца едва ли и вообразить себе можно. Европейцы все такие сказки, монашеской злобой дышащие, приняли за достоверную истину на честное слово, а отвращение японцев ко всему тому, что имеет связь с христианской религией, и благоразумная осторожность их политики не допускать чужестранцев в свои владения и стараться всеми мерами удалять их от берегов своих подтверждают ложные клеветы, на сей умный народ взнесенные. Наконец, уверенность европейцев в мнимых гнусных свойствах японцев до того простирается, что даже в пословицу вошли выражения ‘японская злость’, ‘японское коварство’ и прочее, но мне судьба предназначила в течение 27-месячного заключения в плену у сего народа удостовериться в противном. Описание моих приключений, в первых частях сей книги заключающееся, содержит, кажется, слишком убедительные доводы, что японцы совсем не таковы, каковыми их представляют себе просвещенные жители Европы.

Что японцы умны и проницательны, сие доказывается всеми их поступками в отношении к иностранцам и во внутреннем правлении государства. Честность сего народа мы имели случай испытать много раз, равным образом уверились по опыту и в сострадательности их к несчастиям ближнего, гостеприимство их испытали и сами те католики, которые впоследствии столь исправно им отплатили за оное и даже вдобавок оклеветали их перед светом. Прием, сделанный ими в 1739 году нашим капитанам Шпанбергу и Валтону, заходившим в их гавани, лежащие на восточной стороне Нифона, свидетельствует о добром их расположении к иностранцам, которые приходят к ним с честными видами. Как о сем приеме относится господин Валтон, можно видеть в Миллерова сочинении, под названием ‘Le de-couvertes des Russes sur la mer glaciale’. Наконец, Лаксман, сам господин Резанов и многие иностранцы, заходившие в японские пристани, не имеют причины жаловаться, чтоб японцы с ними дурно поступали, кроме того, что не позволили им, пользуясь свободой, высматривать их селения и не хотели с ними торговать. Но кто сему виною? Говоря честно и беспристрастно, нельзя не признаться, что, испытавши многократно в прежние времена затейливость и жадность, или, учтивее сказать, склонность к прибыткам европейских народов, японцы имеют справедливую причину бояться как огня и прочих наций, с коими они не имели еще никаких связей.

В японцах теперь недостает только одного качества, включаемого нами в число добродетелей: я разумею то, что мы называем отважностью, смелостью, храбростью, а иногда мужеством. Но если они боязливы, то это происходит от миролюбивого свойства их правления, от долговременного спокойствия, которым, не имея войны, сей народ наслаждается, или, лучше сказать, от непривычки к кровопролитиям. Впрочем, я, с моей стороны, ошибаюсь или нет, но никак не могу согласиться, чтобы целый народ мог родиться трусами, это совершенно зависит от занятия народного, следовательно, от правительства. Теперь есть в Европе народы, которых я назвать не хочу, прославившиеся своей трусостью, но предки их за несколько веков пред сим были страшны свету. Неужели же они переродились? Мы можем еще и поближе взять пример, в нашем отечестве: иногда от одного разбойника, вооруженного парой пистолетов, целое селение крестьян бежит в лес, но после те же самые крестьяне, переменив наружный вид, лезут бесстрашно на стены и берут крепости, почитаемые непреодолимыми. И так неужели один солдатский мундир, а не природная твердость духа, делает их храбрыми? Так и о японцах нельзя сказать, чтоб они были от природы трусы.

Японцы употребляют крепкие напитки, многие из них, а особливо простой народ, даже любят их и часто, по праздникам, напиваются допьяна, но со всем тем склонность к сему пороку не столь велика между ними, как между многими европейскими народами, быть пьяными днем почитается у них величайшим бесчестием даже между простолюдинами, и потому пристрастные к вину напиваются вечером после всех работ и занятий, и притом пьют понемногу, разговаривая между собой дружески, а не так, как у нас простой народ делает: ‘тяпнул вдруг, да и с ног долой’.

Из пороков сластолюбие, кажется, сильнее всех владычествует над японцами, хотя они не могут иметь более одной законной жены, но вправе содержать любовниц, и сим правом все люди с достатком не упускают пользоваться, часто даже чрез меру. Дома для свободных женщин находятся под защитой законов и имеют свои постановления, права и преимущества. Содержатели таких домов хотя не почитаются людьми бесчестными и пользуются такими же правами, как купцы, торгующие позволенным товаром с одобрения правительства, но японцы гнушаются иметь с ними знакомство. Любители сих мест обыкновенно посещают оные от захождения до восхождения солнца, в которое время гремит там музыка при стуке барабанов. В соседстве нашего жилища было несколько таких домов, и я не помню, чтобы когда-нибудь не слыхали мы барабанного боя напролет во всю ночь, это убеждает меня, что здания сии никогда не бывают без посетителей. Японцы нам сказывали, что в столичном городе светского императора есть множество огромнейших зданий сего рода, великолепием не уступающих княжеским чертогам, в одном из таких храмов, посвященных Венере, содержатся более шестисот прелестниц, но со всем тем нередко случается, что привратники принуждены бывают возбранять вход молодым посетителям по неимению места. Сказывают, что содержатели таких богатых магазинов ничего не щадят, чтоб снабдить их только прекраснейшим товаром в государстве, что может быть весьма справедливо. Однажды переводчики, желая удовлетворить нашему любопытству, повели нас, когда мы ходили гулять в Матсмае, мимо одного из таких домов, тогда более полудюжины девушек, по крайней мере именем таких, выскочили в двери, любопытствуя нас видеть, я заметил, что некоторые из них были в летах цветущей молодости и столь пригожи, что не сделали бы бесчестия подобному дому и в какой-нибудь европейской столице, впрочем, спорить не хочу, может быть, они мне так показались по отвычке видеть наших женщин, но к вящему стыду и бесчестию японцев, я должен сказать, что гнусный порок, сладострастием изобретенный и общий всем азиатским народам, и у них также в употреблении, надобно только заметить, что правительство его не одобряет, но и не принимает строгих мер к искоренению оного. Провинция Киото, в которой живет духовный император, славится лепообразием своих жителей мужеского пола, она-то большей частью доставляла отроков для сего ненавистного торга.

Мстительность также в прежние времена могла быть поставлена в число пороков, более свойственных японцам. В старину долг мщения за обиду переходил от деда к внуку и далее, пока не представлялся случай потомкам обиженного удовлетворить сей обязанности над потомками обидевшего, но ныне, по уверению японцев, бешеная эта страсть не так много действует над умами, и обиды скорее забываются, впрочем, сего необходимо требовала честь, по их понятиям о вещах: а где же нет своих дурачеств? За одно неосторожное, без умысла сказанное слово резаться или стреляться — есть также глупость или безумство.

Японцев можно назвать бережливыми, но не скупыми. В доказательство сего я могу привести, что они всегда с большим презрением говорят о сребролюбцах, и даже насчет скупцов вымышлено у них множество колких анекдотов. Сверх того, не менее служит доводом сомнению опрятная и даже богатая одежда, приличная состоянию каждого класса людей, в какой они всегда показываются.

Что касается до народного просвещения в Японии, сравнивая массою один целый народ с другим, то, по моему мнению, японцы суть самый просвещенный народ во всей Подсолнечной. В Японии нет человека, который бы не умел читать и писать и не знал законов своего отечества, которые у них весьма редко переменяются, а главнейшие из них, написанные на больших досках, выставляются на площадях и других видных местах в городах и селениях.

В земледелии, садоводстве, рыбной и звериной ловлях, в изделиях шелковых и бумажных материй, в делании фарфора и лаковых вещей и в полировке металлов они едва ли уступят европейцам. Разрабатывание рудников им также хорошо известно, и они умеют очень хорошо делать разные металлические вещи, столярная и токарная работа у них в совершенстве. Сверх того, они искусны в обделывании всех вещей, употребительных в домашнем их быту, а для простого народа какое еще нужно просвещение? Правда, что у нас более знают наук и художеств, у нас есть люди, которые с неба звезды хватают, а у них нет! Но зато на одного такого звездочета мы имеем тысячу, которые, так сказать, трех перечесть не умеют. В европейских государствах есть великие математики, астрономы, химики, медики и проч., каковых, конечно, Япония не имеет, хотя, впрочем, японцам науки известны, о чем я имел случай упомянуть в повествовании о моих приключениях, но все сии ученые люди не составляют народа, если же вообще взять народ, то японцы лучшее понятие имеют о вещах, нежели нижний класс людей в Европе, приведу пример: однажды простой их солдат, сидевший подле нас, взял в руки чайную чашку и, показывая на оную, спросил у меня: знаем ли мы, что Земля наша кругла и что Европа в рассуждении Японии находится в таком-то положении, причем означил он места их на чашке довольно близко того взаимного отстояния, которое и в самом деле сии две страны на земном шаре занимают. Многие из того же звания люди показывали нам фигуры геодезических измерений, любопытствуя знать, известны ли нам сии способы мерить и делить землю.

Что принадлежит до целительных сил разных свойственных их климату растений, то в Японии нет человека, который бы их не знал, из них всякий почти имеет при себе несколько обыкновенных лекарств, как то: слабительное и т.п., которые они сами употребляют, смотря по надобности. Впрочем, должно сказать, что они наравне с другими народами не изъяты от глупых и часто вредных предрассудков лечиться пустыми, бесполезными симпатическими лекарствами, о чем было говорено в первой части.

Кроме людей знатных, участвующих в правлении, и ученых, все японцы имеют весьма слабое понятие о других народах, ибо политика их запрещает правительству распространять в государстве сведения о чужестранных нравах и обычаях, опасаясь, чтобы сие не послужило к развращению народа и не увлекло его от той цели, к которой мудрость их законов оный направляет: то есть жить в покойной тишине и изобилии. Географические сведения просвещенных японцев состоят в том, что они умеют показать на ландкарте, где какое государство находится и много ли оно занимает земли.

Историю других народов, кроме китайской, они почитают бреднями, недостойными их внимания, говоря: какое дело нам знать все сказки, вымышляемые каждым народом для своего тщеславия? Но члены правительства и люди ученые занимаются новейшей историей европейских государств, а особливо тех, которые подвинулись так близко в их соседство. Правительство старается, посредством Китая и голландцев, получать сведения о европейских происшествиях и наблюдает ход наших дел. Русские заселения в Америке и могущество англичан в Индии много их беспокоят. Сколь ни старались мы убедить их в истинно дружеском расположении человеколюбивого нашего монарха и его правительства к японскому народу, но со всем тем многие из них опасаются, что рано или поздно дойдет и до них очередь, подозрения свои они сообщали нам обиняками, например, говоря: ‘не все государи равны, один так о вещах думает, а другой иначе, один любит мир, а другой войну’ и проч., а иногда сказывали, что у них издревле есть предание: ‘наступит время, когда придет народ от севера и покорит Японию’.

В отечественной истории и землеописании японцы все сведущи: чтение исторических книг составляет любимое их упражнение.

В живописи, в зодчестве, в скульптуре, в гравировании, в музыке и, вероятно, в поэзии {*} они далеко отстали от всех европейцев.

{* Впрочем, это еще сомнительно, может быть, и у них есть поэты не хуже наших. Однажды ученые их меня просили написать им какие-нибудь стихи одного из лучших наших стихотворцев. Я написал Державина оду ‘Бог’, и когда им оную читал, они отличали рифмы и находили приятность в звуках, но любопытство японское не могло быть удовольствовано одним чтением: им хотелось иметь перевод сей оды, много труда и времени стоило мне изъяснить им мысли, в ней заключающиеся, однако напоследок они поняли всю оду, кроме стиха:

Без лиц в трех лицах Божества? —

который остался без истолкования, об изъяснении коего они и не настаивали слишком много, когда я им сказал, что для уразумения сего стиха должно быть истинным христианином.

Японцам чрезвычайно понравилось то место сей оды, где поэт, обращаясь к Богу, между прочим говорит:

‘И цепь существ ты мной связал’.

При сем же случае, удивляясь высоким мыслям сочинителя, показали они, что постепенное шествие природы от самых высоких к самым низшим ее творениям и им небезызвестно. Стихотворение сие до того понравилось губернатору, что он велел просить господина Мура написать оное для него кистью на длинном куске белого атласа и потом отправил вместе с переводом к своему императору. Японцы нас уверяли, что сия ода будет выставлена на стене в его чертогах наподобие картины.

Когда мы им сказали, что сочинитель сей оды есть русский вельможа и занимал некоторые из первых государственных мест, то они дали нам знать, что и у них были знатные люди и даже государи, которые любили заниматься науками, а особливо поэзией. Одно обстоятельство заставило меня не доверять, чтобы японцы имели хороших стихотворцев: они утверждали, что поэту не нужно природного дарования и что человек может сделаться поэтом посредством учения, по их мнению, одни лишь геройские качества даются природой, а все прочие можно приобрести.}

В военных науках всякого рода они также еще младенцы, а мореплавания, кроме прибрежного, вовсе не знают.

Японское правительство хочет, чтоб народ довольствовался собственным своим просвещением и пользовался только изобретениями собственного своего ума, но запрещает ему перенимать выдумки других народов, дабы с чужими науками и художествами не вкрались к ним и нравы чужие. Соседи их должны благодарить Провидение, что оно вселило такую мысль японским законодателям, и должны стараться не подавать им повода, откинув свою политику, приняться за европейскую. Если над сим многочисленным, умным, тонким, переимчивым, терпеливым, трудолюбивым и ко всему способным народом будет царствовать государь, подобный великому нашему Петру, то с пособиями и сокровищами, которые Япония имеет в недрах своих, он приведет ее в состояние, чрез малое число лет, владычествовать над всем Восточным океаном.

И что бы тогда было с приморскими областями на востоке Азии и на западе Америки, столь отдаленными от тех стран, которые должны их защищать? А если бы случилось, что японцы вздумали ввести к себе европейское просвещение и последовали нашей политике, тогда и китайцы нашлись бы принужденными то же самое сделать. В таком случае сии два сильные народа могли бы дать совсем другой вид европейским делам. Сколь ни сильно вкоренено в правлениях японцев и китайцев отвращение ко всему чужому, но при всем том, таковой оборот в их системах нельзя же почитать несбыточным, поелику они люди, а в делах человеческих нет ничего постоянного. Чего не захотели бы они сделать из доброй воли, к тому крайность может их принудить, например, набеги соседственных народов, часто повторяемые, конечно, заставили бы японцев помыслить о средствах, какими возможно было бы отвратить, чтобы горсть пришельцев не могла беспокоить многолюдного народа, сие подало бы повод к заведению военных судов на образец европейских, от судов сих произошли бы флоты, а там вероятно, что успех сей меры заставил бы принять их и другие наши просвещенные способы, к истреблению рода человеческого служащие, и наконец, постепенно все европейские изобретения вошли бы в употребление у японцев даже и без особенного гения, каковым был наш Петр, но силой и стечением обстоятельств, а учителей много наедет из всей Европы, лишь бы японцы захотели пригласить их. И потому, мне кажется, не должно, так сказать, дразнить сей справедливый и честный народ. Если же, паче чаяния, какие-либо необходимые причины заставят действовать иначе, то уже надлежит, употребив все средства и усилия, решительно поступить, то есть так, чтоб совершенно кончить дело в несколько лет. Я не говорю, чтоб японцы и китайцы могли переменить себя на европейский лад и сделаться опасными европейцам в наши времена, но это дело сбыточное и рано или поздно случиться может.

В обхождении японцы всякого состояния чрезвычайно учтивы, вежливость, с каковой они обращаются между собой, показывает истинное просвещение сего народа. Во все время нашего заключения мы жили и беспрестанно находились с японцами, которые не были из лучшего состояния, но никогда не видали, чтоб они бранились или ссорились один с другим, мы часто слыхали их споры и видели иногда неудовольствия их друг на друга, но все оные происходили без сердца, тихо и с такой скромностью, какую и в благородных наших обществах не всегда можно найти.

Язык японцев не есть принятый ими язык чужого народа: он происходит от древнейших их предков, которых они почитают общими им и курильцам, впрочем, от частых сношений в прежние времена с китайцами, корейцами и другими народами японцы заимствовали от них множество слов, кои теперь сделались уже свойственными японскому языку, равным образом вошли к ним и некоторые европейские слова: например, мыло они называют савон, пуговицу бутон, табак табаго, и несколько других. Странно, что они деньги называют дени, а якорь якори. Неужели такое сходство их слов с нашими произошло случайно?

В первой части я уже сказал, что в книгах, в казенных делах и в письмах людей просвещенных употребляется китайский способ писания, то есть знаками, а простой народ пишет посредством азбуки, которая в японском языке имеет 48 букв, но в числе их многие, кажется, должно назвать не буквами, а слогами, как то: ме, ми, мо, му, ни, но, ке, ки, кю. Японский выговор для нас чрезвычайно труден: есть у них слоги, которые не так произносятся, как те или де, но средним выговором между ними, на который попасть мы никак не могли, такие есть средние выговоры между бе и пе, се и ше, ге и хе, хе и фе, например, японское слово, означающее огонь, нет никакой возможности европейцу выговорить, я два года учился произносить оное, но не мог успеть, когда японцы его произносят, то слышится в выговоре их что-то похожее на фи, хи, пси, феи, когда бы слоги сии произносить сквозь зубы, но как мы ни коверкали язык, японцы все говорили: не так! Подобных слов у них очень много.

Японцы, запретив нам учиться на их языке писать, лишили нас способа узнать их грамматику, которая, однако, судя по тому, что мы об ней слышали, не может быть слишком затруднительна по причине весьма малого числа перемен, которым подвержены имена и глаголы: склонение первых делается посредством частиц или членов, полагаемых после имен, спряжение же не переменяется ни в роде, ни в числе, ни в наклонении, а только во временах, которых токмо три главные у них есть, прочие же означаются чрез прибавление слов, показующих обстоятельство, как то: давно, скоро и проч., предлоги становятся после имен, к которым они относятся, также и союзы в некоторых случаях идут после речей, кои они связуют. Во всех почти известных языках личные местоимения бывают односложные, но у японцев они очень длинны, например: я — ватагосщ мы — ватагоси-томо, он — коно, они — коно-дац.

В изучении японского языка, кроме чтения, предстоит еще другая трудность от чрезвычайного множества слов, ибо у них многие вещи и действия имеют по два названия: одно они употребляют к высшим себя или с кем хотят говорить учтиво, а другое к низшим или когда говорят с кем запросто, и притом сие различие не в том только состоит, как у нас между словами ‘спать’ — ‘почивать’, ‘есть’ — ‘кушать’ и прочее, ибо мы употребляем учтивые из сих слов только тогда, когда они относятся к самим особам, к коим речь простираем, или когда говорим о том, кого почтить хотим, но японцы, говоря с почтенными людьми, должны употреблять особые учтивые слова, к кому бы они ни относились, а в то же время, обращая разговор к простому человеку, — другие, несмотря также на предмет разговора, так что у них, можно сказать, два языка в употреблении, чего, сколько я знаю о земном шаре, нет ни у какого народа, а это также свидетельствует о некоторой степени народного просвещения.

4. Вероисповедание и обряды богослужения

Я уже выше упоминал, что господствующая религия в Японии происходит из Индии, как то и сами японцы утверждают, и есть отрасль браминской, но кроме сей, многие миллионы или едва ли не большая часть народа сего государства исповедуют другие веры, кои нельзя уже назвать сектами, ибо оные не произошли от господствующей религии, а имеют совсем другое начало и основание. Японцы, с которыми мы имели случай говорить о их богопокло-нении, не согласны в числе различных вер, ныне у них исповедуемых: некоторые считают их семь, а другие только четыре, сии последние утверждают, что три из семи религий не что иное суть, как расколы, произведенные суеверием от следующих четырех главных исповеданий.

Первое. Самая древняя японская религия, которую исповедовали коренные жители сего государства. Теперь уже она, конечно, во многих отношениях переменилась и не есть господствующая вера в народе, но по древности своей заслуживает первое место, исповедующие оную присваивают себе преимущество в том, что они поклоняются старинным собственным своим божествам, называемым Ками, то есть духи бессмертные или дети существа вышнего, которых у них великое множество. Сверх того, они чтут и поклоняются святым, или угодникам, то есть людям, отличившим себя добрым житием, примерным благочестием и ревностью к вере, коим в честь созидают они храмы, каковых угодников японцы называют хадоги, из них не все заслужили почтение честным житием и богоугодными делами, но напротив того, по уверению самих же японцев, есть такие, которые возведены на степень угодников пронырством священнослужителей для собственных их выгод. Духовный император есть глава и верховный священнослужитель сей веры, ему предоставлен разбор жития людей, и он определяет, кого включить в число угодников.

Содержание в чистоте тела есть одно из главных и необходимых правил, сей верой предписываемых, последователи оной не должны ни убивать, ни есть животных, употребляемых в работу или по другим отношениям полезных в домашнем быту, дабы сим не осквернить себя, например: они не едят говядины, но птиц, оленей, зайцев и даже медведей есть могут, притом рыбу и всех родов морских животных без изъятия употреблять в пищу им не запрещено. Они должны стараться не замарать себя кровью, ибо полагают, что кровь может на некоторое время сделать их нечистыми, прикосновение к мертвому телу и даже вступление в дом, где есть мертвый, также сквернит их на большее или меньшее число дней, смотря по случаю и обстоятельствам. Они избегают всеми мерами, чтоб каким-либо образом не сделать себя нечистыми. Но в сей вере есть секта, которая не ест никакого животного, кроме морских животных и рыбы. Некоторые из находившихся при нас караульных исповедовали сию веру: одни из них ели часто вместе с нами оленье и медвежье мясо, а другие, напротив, в те дни, когда для нас готовили мясо, не хотели даже и табак раскуривать на одном огне с нами, в другое же время курили они из наших трубок и сами нам давали курить из своих, и даже чай пивали из тех же чашек, из которых мы пили. Сначала я думал, что они принадлежали к разным верам, но после узнал, что разность состояла только в некоторых правилах, особенной сектой принятых, из коих не употреблять в пищу никакого земного животного есть главное.

Второе. Вера, от браминской происшедшая, или введенная в Японию из Индии. Она и в Японии научает верить переселению душ или тому, что человеческие души и души скотов суть одного и того же свойства, которые иногда оживляют тела людей, а иногда животных, почему и запрещает она умерщвлять все то, что жизнь имеет. Сверх того, сей верой запрещается воровство, прелюбодеяние, лжесло-вие и пьянство, сии заповеди истинно полезны и спасительны, но все другие правила, касательно воздержания и образа жизни, которые долженствовали бы наблюдать последователи сего учения, столь нелепы, тягостны и неудобоисполнимы, что весьма мало найдется таких набожных и притом крепких людей, которые могли бы исполнить хотя в половину все то, что повелевается наблюдать сей религией, а потому-то ни в одной из вер, исповедуемых в Японии, нет столь великого числа людей зазорного поведения как из служителей храмов, так и из светского общества, сколько в сей религии.

Третье. Китайская вера, как в Японии ее называют, или учение Конфуция, к которому японцы имеют великое уважение. Большая часть японских ученых и мудрецов держатся учения сего философа.

Четвертое. Исповедание обожателей светил небесных, они почитают солнце верховным божеством, потом луну, а напоследок звезды. Почти каждое созвездие у них составляет особенное божество, сии божества между собою дружатся, ссорятся, мирятся, вступают в родство посредством супружества, друг против друга хитрят и проч., словом сказать, по их мнению, все они имеют человеческие слабости и живут между собой, как люди, с той токмо разностью, что они бессмертны и могут принять на себя всякий вид, какой пожелают.

Сия вера дала происхождение одной секте, которая боготворит огонь, почитая оный божеством, от солнца происходящим.

Вот четыре главные веры, исповедуемые в Японии, о которых слышали мы от самих японцев. Надобно сказать, что когда дело шло о религии, то японцы неохотно отвечали на наши вопросы и часто с намерением или притворялись, что нас не понимают, или давали неудовлетворительные и непонятные ответы, а иногда и вовсе ничего не отвечали, но напротив того, старались разведывать о нашей вере, почему вместо ответа на наши вопросы они предлагали свои. В повествовании о моих приключениях я уже упомянул, что японцы не позволяли нам учиться читать и писать на их языке, а потому мы не имели никаких средств узнать все подробности относительно до их исповедания, которые столь обширны и содержат в себе такое великое множество правил, как истинных, так и нелепых, ложных и смешных преданий, обрядов и проч., что едва ли можно было бы в течение двух лет, то есть времени нашего там пребывания, узнать и описать оные, если бы мы пользовались знанием языка, полной свободой обращаться с жителями и их откровенностью, мы же во всем этом имели недостаток.

Между японцами, так же как и в Европе, есть вольнодумцы, и может быть, числом не менее, как и у нас. Я не слыхал, чтобы у них были деисты, но безбожников и сомневающихся очень много, первые отвергают бытие всякого вышнего существа, а приписывают создание мира, управление оным и все, что мы около себя видим, случаю и неизвестности, а последние во всем сомневаются, к числу сих принадлежал и приятель наш Теске. Он весьма свободно говорил о своей религии и делал разные замечания, которых, кажется, нельзя было ожидать от японца.

Теске, также и многие другие находившиеся при нас японцы говорили очень много дурного насчет своего духовенства, например, они сказывали нам, что служители их храмов по большей части бывают люди распутные, и хотя законы повелевают быть им во всем воздержными: не есть ни мяса, ни рыбы, не пить вина и не позволяют иметь жен, но несмотря на такое запрещение, они не токмо что ведут жизнь невоздержную, но всегда, когда имеют случай, соблазняют замужних женщин и девиц, развращают их и делают разные другие гнусные бесчинства.

За неисполнение правил веры, хотя бы кто и явно нарушал оные, гражданские законы никакому наказанию не подвергают, да и духовенство не взыскивает, мы знали многих японцев, которые некоторым образом тщеславились тем, что никогда не ходят в церковь, и смеялись насчет духовных своих обрядов. Многие из них, вопреки духовным постановлениям, явно едят мясо, а одного чиновника мы знали, который, следуя обычаю матсмайских курильцев, любил есть собачье мясо и приготовлял оное самым варварским способом, чего даже и сами курильцы гнушались: он обыкновенно молодых щенят опускал живых в кипящую воду и потом тотчас вынимал, снимал шерсть и ел.

Но число японцев, свободных от предрассудков, в сравнении с целым народом весьма невелико, вообще же японцы не токмо крайне набожны, но даже суеверны. Они верят чародейству и любят рассказывать об оном разные басни, лисице приписывают они почти те же свойства и те же проказы, с которыми простой народ в Европе представляет себе дьявола или нечистого духа, у нас гром убивает каменной стрелой, а в Японии кошка, бросаемая молнией, умерщвляет людей, в России, похвалив человека, надобно три раза плюнуть, чтоб он не занемог, подав кому соль за столом, должно рассмеяться, дабы не поссориться с ним, и прочее. А в Японии через новый мост никто не пойдет, опасаясь, чтоб не умереть, пока не проведут чрез него самого старого человека из живущих в той округе, где мост находится. У нас огарки свечек, оставшиеся в заутрени Светлого воскресенья, предохраняют от грома, а у японцев ту же силу имеет поджаренный на сковороде горох, который они едят в один большой зимний праздник и частицу оного берегут до лета, уверяя, что если во время грома бросить несколько зерен сего чудодейственного гороха в стены какого бы то ни было здания, то молния в него не ударит, следственно, все находящиеся внутри сего здания будут в безопасности. По большим дорогам у них каждая гора, каждый холм, каждая лощина посвящены какому-нибудь божеству, а потому, проходя оные места, путешественники должны читать приличные молитвы, и иногда по нескольку раз, но как при исполнении сей обязанности набожные люди были бы слишком долго в дороге, то для отвращения такого неудобства японцы изобрели следующее средство: на местах, посвященных богам, ставят они нарочно небольшие столпы, буде тут не случится столпов, поставленных для означения расстояния, в сих столпах, от земли аршина на полтора, сделана продолговатая вертикальная скважина, в которую вставлен железный плоский круг, вертящийся наподобие шхива в блоке, на сем круге вырезана молитва, приличная божеству, коему место посвящено. Повернуть сей круг значит то же, что и молитву прочитать, и сколько раз круг повернется, столько же и молитв божеством на счет принимается. И так путешественник, не останавливаясь, может единым прикосновением пальцев восслать более мольбы, нежели сколько надобность его требует.

Об обрядах богослужения японцев мы не можем ничего сказать, ибо они никогда не соглашались допустить нас в свои храмы во время службы и даже не хотели рассказывать нам, каким образом она совершается. Все то, что я знаю о сем предмете, состоит в следующем: молитва отправляется у них ежедневно, по три раза в сутки, т.е. на рассвете, часа за два перед полуднем и перед захождением солнца, или точно так, как у нас бывает: заутреня, обедня и вечерня. Колокол возвещает народу час моления, сей благовест делается у них таким образом: сначала ударят раз в колокол, спустя около полуминуты следует другой удар, потом, несколько скорее, третий, потом, еще скорее, четвертый, после еще скорее, наконец, несколько ударов мгновенно один за другим, минуты через две после чего опять то же повторяется, напоследок, еще минуты через две, в третий раз бьют, точно таким же образом, тем все и кончится.

Пред входом в храмы стоят с водой умывальницы, иссеченные из камня или металлические, в которых пред вступлением в храм японцы умывают руки. В церквах пред идолами зажигают свечи, составляемые из рыбьего жира и сока, имеющего свойства смолистого вещества. Сок сей добывается из некоего рода дерева, растущего в южных и средних областях острова Нифона. Божествам своим японцы посвящают или приносят в жертву при служении натуральные или искусственные цветы, которые делают из разноцветных лент или из бумаги, смотря по достатку и усердию богомольца, цветы сии вешают пред идолами или на стенах храма, а иногда и на самих идолов, как перстни, кольца и тому подобное навешивают на образа. Сверх того, усерднейшие и самые набожные из них приносят в жертву деньги, плоды, сорочинское пшено и другие съестные припасы, а все это служители храмов употребляют в свою пользу, и за всем тем такими добровольными приношениями они не бывают довольны, но ходят по улицам в городах, в селениях и по дорогам и требуют приношений богам. Все они носят через плечо сумки, в которые кладут подаяния, впрочем, одни поют гимны, другие говорят речи, а некоторые молчат, но токмо временно звонят в колокольчики, кои у всякого из них привешены к поясу. Прогуливаясь по Матсмаю, мы весьма часто встречали сих бродяг.

Во время служения японцы сидят, как и обыкновенно, на коленях, но с поникшей головой, сложа руки вместе так, чтоб пальцы одной руки были между пальцами другой, когда же воссылают они свои мольбы, то складывают руки ладонь к ладони и пальцы к пальцам плашмя, подносят их в таком положении ко лбу и кланяются редко, произнося молитвы вполголоса.

Несмотря на различие вер и сект, исповедуемых в Японии, они не причиняют ни правительству, ни в обществе никакого беспокойства, всякий гражданин имеет право держаться той, которой угодно, и переменять веру столько раз, сколько хочет, а по убеждению ли совести или ради каких-либо выгод он принимает другую веру, до того никому нет дела. В Японии нередко случается, что члены одного семейства принадлежат к разным сектам, и от сего несходства в вере ссор никогда не бывает, лишь только запрещено уговаривать других к отречению от их веры.

Духовный император, или Кин-рей, есть глава древней японской веры, но и все прочие секты имеют к нему почтение, смешанное с обожанием, в своей же секте он почитается божеством, и она ему покланяется. Он не токмо определяет служителей храмов на все вышние духовные места, но и знатным государственным чиновникам дает достоинство, или род духовного титла, называемого ками, которое они весьма много уважают, и первые вельможи государства за большую честь себе вменяют получить оное. О сем достоинстве я упоминал уже в первой части сей книги. Кин-рей также имеет право возводить умерших на степень бессмертных духов или святых, и сие не всегда бывает за благочестие и богоугодное житие, но чаще по пристрастию и проискам богатых родственников усопшего. Кин-рей пребывает всегда невидим для всех классов граждан, кроме штата его двора и вельмож, от светского императора временно к нему посылаемых, но однажды в году, в особенный большой праздник, он прохаживается по галерее, которая только снизу открыта, так что всякий желающий может приблизиться и видеть его ноги. Платье он носит всегда шелковое, в составлении коего, начиная с самого вырабатывания шелка, должны употреблены быть руки непорочных только девиц. Ест он всякий раз на новой посуде, а всю ту, которую он однажды употребил, тотчас разбивают. Причина сему, по словам японцев, есть та, что никто не достоин после него употреблять ту же посуду, а если кто дерзнул бы с намерением или стал по ошибке на ней есть, того тотчас постигла бы смерть.

Служители храмов в Японии разделяются на разные степени, есть у них первосвященники, соответствующие нашим архиереям. Один таковой находился в Матсмае, дом он имел огромный, с большими службами и садом, окруженный земляным валом, так что здание сие имело вид небольшого замка. Это показывало, что сан сей находится у них в большом уважении.

Японцы нам сказывали, что власть его над священнослужителями простирается только относительно к церковным делам, если же духовный впадет в уголовное преступление или впутается в гражданские дела, то гражданские законы судят и наказывают его без всякого сношения с духовным правлением. В нашу бытность в Матсмае губернатор велел посадить в тюрьму и судить одного священника за воровство и побег, его осудили и казнили одной гражданской властью. Когда я сказал японцам, что у нас не поступают так с особами священного звания и что прежде надлежало бы духовенству снять с него сан, Церковью на него наложенный, а потом уже предать его наказанию гражданских законов, они, засмеявшись, отвечали мне, что он был бездельник, недостойный носить головы на плечах, в чем изобличен судом и законами своего отечества, следовательно, сан его сойдет с него вместе с его головой, несмотря на то, хочет ли сего духовное правление или нет.

Матсмайский первосвященник никогда не езжал с почтением к губернатору, но обязан был один раз весной встречать его на небольшом острове, где был сооружен храм в честь семи дев-угодниц, куда губернатор должен был ездить на поклонение однажды в год. Остров сей находится подле самого Матсмая.

В Японии есть и монашеское состояние для обоего пола, но на каком основании учреждены их монастыри и в чем состоят правила их, мы не могли узнать, а слышали только, что монашествующие обязаны вести очень строгую жизнь, чего, однако, они не исполняют.

5. Государственное правление

В Японии два владетеля, которых европейцы именуют: одного духовным императором, а другого светским. Следуя сему обыкновению, и я их так называю, хотя, впрочем, не могу согласиться, чтобы названия сии были приличны.

Что касается до светского императора, то его следовало бы называть просто японским императором, ибо он есть самодержавный владетель государства хотя не обширного, но чрезвычайно многолюдного и составленного из многих владетельных княжеств, соединенных под одним скипетром, словом, он есть такой государь, которым в Европе дают титул императора.

Названия, соответствующего японскому духовному императору, ни в одном государстве нет, оно есть единственное в свете, принадлежащее собственно Японии, с императорским же званием, по нашему о нем понятию, оно нимало не совместно: во-первых, в обыкновенном течении и порядке государственных дел Кин-рей, или так называемый духовный император, не имеет никакого участия, он даже не знает, что делается в государстве, разве только стороной доходят до него слухи, лишь только в самых важных случаях светский император обязан брать его советы: например, в случае перемены и введения вновь какого-либо закона, при постановлении сношений с чужестранными государствами, при начатии с кем-либо войны и тому подобном, но и в таких случаях светский император берет свои меры заблаговременно и прежде уже знает, что Кин-рей готов согласиться на предложение, которое он намеревается ему сделать, короче сказать, светские императоры ныне в Японии поступают с духовными так, как прежде поступали с папами менее подверженные предрассудкам суеверия и сильнейшие из католических государей, кои, склонив прежде святого отца подарками или угрозами на свою сторону, отправляли к нему с наружною покорностью и уничижением посольство, для испрашивания его благословения и буллы, которую и вместе с папой от чистого сердца сами презирали, имея в ней надобность только для ослепления суеверного народа.

Впрочем, светские императоры с духовными обходятся со всеми наружными знаками глубочайшего почтения, личные свидания между ними бывают весьма редко: светский император ездит к духовному в несколько лет однажды, но они отправляют друг к другу часто великолепные посольства, при коих светский государь не упускает посылать к духовному богатые подарки, а он отдаривает его одними благословениями, чему и быть должно так, ибо светский император имеет в своем распоряжении доходы целого государства, а духовный пользуется токмо доходами своего княжества, называемого Киото, коим он владеет как независимый князь, или даймио, как их японцы называют, наравне с другими князьями, с той только разностью, что все князья свои войска содержат на свой счет, а Кин-рей войск не имеет, но нужная для внутреннего спокойствия в его княжестве военная сила содержится на счет светского императора и от него зависит. Эта мера немало способствует сему последнему держать духовного императора в своей зависимости, хотя наружно и кажется, что светский император зависит от духовного.

Этикет, между ними наблюдаемый со всякою точностью, много содействует к такому ложному заключению, например: духовный император всегда имеет по нескольку особ, им самим назначенных, при дворе светского для наблюдения за его поведением и для напоминания ему об его обязанностях, в случае поступков, несовместных с его званием. В числе сих особ бывает несколько дам, которые должны наблюдать за сожитием монарха со своей супругой и за ее поведением, но все сии предосторожности нимало не мешают его японскому величеству иметь по нескольку любовниц вдруг, что известно всему государству, кроме дам-надзирательниц. Что же принадлежит до императрицы, то женский присмотр там не слишком нужен, где со стороны чистоты брачного ложа император может быть совершенно безопасен под присмотром особ, определяемых им самим к его супруге.

В числе знаков отличного почитания, каковые светские императоры оказывают духовным, есть один довольно странный: в новый год светский император обязан отправлять к духовному посольство с поздравлением и с подарками, между коими непременно должен быть белый журавль с черной головой, пойманный на соколиной охоте самим императором. Никакие дела не могут освободить государя от сей обязанности, одна только болезнь может его извинить, но в таком случае сын его, наследник престола, обязан ехать на охоту и затравить журавля. Впрочем, дело это не означает в себе большой трудности, ибо поблизости столичного города Эддо находится обширная долина, окруженная горами и наполненная озерами и реками, в которой никто, кроме императора и его наследника, не смеет убивать или ловить птиц, под опасением строгого наказания, следовательно, покой их в сей долине весьма редко нарушается, а потому и нет труда наловить там в короткое время столько птиц, сколько угодно.

По некоторым отношениям можно было бы сравнить японского духовного императора с европейскими папами, но и сие сравнение во многом будет несправедливо, ибо папское достоинство избирательное, а дом Кин-реев наследственный. На сей конец они имеют по двенадцати жен, дабы их колено никогда не прервалось. Папы в своих владениях были самодержавны и поступали как независимые государи, а владение Кин-рея составляет часть Японии и подчинено общим государственным постановлениям наравне с другими княжествами, и наконец, папа был главою господствующей веры, или, лучше сказать, единственной, терпимой во всех католических землях, а Кин-рей — глава веры, исповедуемой только одной частью японского народа, хотя, впрочем, власть его простирается над жрецами всех сект в Японии.

Что влияние духовного императора очень мало значит в правлении и в политических делах, о том мы много наслышались в бытность нашу в плену. Часто случалось нам, разговаривая с японцами, изъявлять свое негодование на медленность, с каковой шло наше дело, причем мы иногда говорили, что теперь Совет светского императора рассматривает оное, потом к нему самому пойдет оно на рассмотрение, и наконец, если он и согласится нас освободить, то духовный император, может быть, решения его не утвердит, и так этому делу конца никогда не будет. В таком случае японцы всегда нам говаривали: ‘Не бойтесь Кин-реева решения, лишь бы Кумбо-сама (светский император) согласился вас освободить, а Кин-рей-сама не отвергнет уже его решения: он все то делает, что светскому императору угодно’. Тогда они обыкновенно нам рассказывали, что ныне духовные императоры не то уже значат, что они в старину были, и что власть их существует только в одной наружности.

В 1813 году японцы сказывали нам, что нынешний дом духовных императоров, или Кин-реев, в прямой линии царствовал тогда 2413 лет, следовательно, начало царствования оного произошло за шесть веков до Рождества Христова. Японская история сохранила имена и годы вступления на престол всех государей, в течение двадцати четырех веков царствовавших: числом их около ста тридцати. В продолжение почти двадцати веков Кин-реи, или, как японцы их иногда называют, дайри (или дайиосо), не разделяя власти своей ни с кем, управляли государством самовластно, как в делах духовных, так и светских воля их была законом для подданных. Но за шесть столетий пред сим некоторые военачальники, пользуясь смятениями в государстве, начали несколько ограничивать деспотическую власть своих государей, в чем они, действуя то тайно, то открытой силой, и успевали, так что за 230 лет пред сим один военачальник, именем Кумбо, совершенно ограничил, или, лучше сказать, уничтожил, власть императора в светских делах, присвоив управление оными себе, и сделал должность свою наследственной в своем доме, а императору предоставил одни духовные дела и начальство над всеми сектами в государстве, а также право давать свои советы и утверждения в делах важных и необыкновенных. От сего-то вождя произошли нынешние светские императоры, которых японцы называют Кумбо-сама, то есть владетели или повелители Кумбо. Итак, разделение власти в Японии между двумя императорами продолжается только с небольшим двести лет.

Достоинства обоих императоров суть наследственные для мужеского пола и переходят к старшему сыну. В древние времена в доме духовных императоров, за неимением сыновей, вдовы их и дочери вступали на престол, но ныне если не будет у них детей мужеского пола, то оба императора должны усыновлять детей княжеских из ближних своих родственников.

Японское государство состоит из многих княжеств, которыми управляют владетельные князья, называемые дай-мио, и областей, собственно принадлежащих императору и состоящих под управлением губернаторов. Владетельных князей в Японии считается более двухсот, большая часть из них имеют маловажные владения, но некоторые, напротив, очень сильны, например, синдайский даймио, приезжая в столицу, он имеет при себе придворный штат и телохранителей шестьдесят тысяч человек. Князья сии управляют в своих владениях как самодержавные государи, они даже вправе издавать новые законы, лишь бы только оные не могли иметь влияния на другие части империи, ибо в таковых случаях без утверждения верховной власти не может быть приведено в исполнение ни одно узаконение. Каждый даймио повинен содержать определенное число войск, которыми располагает светский император.

Области, принадлежащие императору, управляются губернаторами, которых японцы называют обуньио, а для охранения оных назначаются войска из соседственных княжеств, кои сменяются погодно, небольшое же число императорских солдат находится в них бессменно.

Верховный совет светского императора состоит из пяти членов, которые должны быть непременно владетельные князья. Совет сей заведует и решает все случаи, в общем течении и в обыкновенном порядке дел встречающиеся, не относясь к императору, но в делах необыкновенных, хотя бы они и не заключали в себе большой важности, без его воли Совет ничего сделать не вправе, равным образом и император сам собой в подобных случаях без согласия Совета ни на что решиться не может.

Судя по такому постановлению, японское правительство можно было бы назвать ограниченной монархией, если бы император не имел права сменять членов своего Верховного совета без законной и достаточной причины, но поелику он может переменять их одной волей своей столь часто, сколько ему угодно, то правление их нельзя назвать ограниченным, впрочем, японские императоры, страшась неповиновения князей и явного возмущения, не смеют употреблять во зло своей власти. До какой степени князья им страшны, показывает осторожность императоров, чтоб жены и дети их жили всегда в столице, а сами князья по-годно: один год в своих владениях, а другой в столице. Совет сей называется городжи, члены оного занимают первое место в японском адрес-календаре, каковой у них издается ежегодно и где помещаются почти все гражданские чиновники.

Кроме сего, так сказать, Верховного государственного совета, в Японии есть еще другой, который можно назвать Сенатом, ибо в нем рассматривают важные уголовные и тяжебные дела, равным образом и все дела, особливую важность в себе заключающие, должны прежде быть в нем рассмотрены и решены, а потом уже вынесены на рассмотрение Верховного совета. Сей второй Совет состоит из пятнадцати членов, которые могут быть князья и вельможи, или бояре, по-японски хадамадо называемые, они составляют второй привилегированный класс.

Сии два департамента правительства заключают в себе законную верховную власть, над которыми, однако, по словам японцев, имеет сильное влияние посторонним образом еще третье сословие: это придворные императора, называемые по-японски особакасшра, ибо в числе их есть всегда много его любимцев и доверенных особ, с которыми он тайно советуется, прежде нежели даст свое мнение на какое-нибудь дело, взнесенное к нему от Верховного совета.

Дела японского правительства разделяются на семь частей, или отделений, из коих каждая вверена двум или трем министрам, смотря по важности и обширности части, которых японцы так же называют — обуньио или буньио, — как и губернаторов, придавая только к сему имени название части, коей они управляют, например: гоганджю-бу-ньио — торговых дел буньио, мадзино-буньио — буньио полиции и прочее, а губернаторов они называют, прилагая к слову ‘буньио’ имя области, ими управляемой, как то: Нагасаки-буньио и проч. В помощь сим министрам даются советники, называемые гинмиягу, и по несколько других чиновников.

Части правительства суть следующие:

1. Часть хозяйства и государственных доходов. Поелику доходы в Японии большей частью взимаются сбором натурой десятой доли с произведений всякого рода, то земледелие, фабрики, заводы и прочие хозяйственные заведения ведает то же начальство, которое управляет и доходами.

2. Часть судоходства и торговли. Здесь разумеется домашняя торговля, ибо иностранная весьма малозначаща и вся производится на счет и в пользу императора, домашняя же торговля в Японии очень обширна и большей частью отправляется морем, ибо государство Японское расположено на островах, такое расположение оного подает удобные способы доставлять произведения одной провинции в другую водой, а к приморским местам из внутренних областей и обратно по большей части товары доставляются реками и каналами, там же, где горы препятствуют употреблять сие средство, перевозят их на вьючных лошадях и на быках. Разнообразие климатов в японских владениях причиняет разность и в произведениях областей сего чрезвычайно многолюдного государства, отчего домашняя торговля оного очень обширна и деятельна, для отправления коей употребляется множество весьма больших судов и великое число матросов.

3. Часть казенных строений. Сей департамент заведует всякого рода общественные здания по всему государству, не исключая из оных ни храмов, ни крепостей.

4. Часть внутреннего спокойствия, тишины и благочиния в народе, или, по-нашему, часть полицейская. Сие отделение японского правительства весьма важно, ибо подозрительность императора и недоверчивость к владетельным князьям заставляют его иметь над ними строгий надзор, как явным образом, так и тайными средствами чрез шпионов, а потому этой частью всегда управляют люди первейшие в государстве, и такие, к которым как сам император, так и народ имеют более доверенности и уважения.

5. Судебная часть гражданских и уголовных дел. Во всяком княжестве как уголовные дела, так и гражданские производятся по своим законам, если они не имеют никакого отношения к другим частям государства и ни по каким другим причинам не связаны с делами общественными всей империи, но в противном случае они должны быть рассмотрены и решены сим департаментом, куда поступают также апелляционные просьбы и важные уголовные дела из императорских областей от судов гражданских и уголовных, буде оные такого рода, что губернаторы не имеют власти положить на них окончательного решения.

6. Военная часть. Сей департамент имеет в своем ведении все государственные арсеналы, литейные заводы и оружейные фабрики. Он также наблюдает, чтоб князья в своих владениях содержали в надлежащей исправности определенное число войск, отнюдь не более и не менее, и чтоб оные находились в назначенных для них местах. Попечение о содержании государства в оборонительном состоянии также возложено законом на сию часть правительства.

7. Духовная часть. Что принадлежит до духовных дел, то я уже выше упоминал, что управление оными зависит от Кин-рея, или духовного императора, который имеет в них неограниченную власть, так как особа священная и божеству подобная, но сие разумеется только в таких случаях, когда распоряжения его делами церкви не будут предосудительны видам светского императора, иначе сей последний, пользуясь всеми средствами силы и способов и не имея слишком большого уважения к святости мнимого своего в государственных делах сотрудника, скоро может его ограничить.

Другие мои замечания о государственном правлении в Японии помещены в разных местах первых частей сей книги, почему я и не считаю нужным повторять их здесь.

6. Законы и обычаи

Описывая мои приключения в плену у японцев, я должен был часто говорить об их законах и обычаях. Замечания мои касательно сих предметов, конечно, могли уже несколько познакомить читателя с японцами, теперь, не повторяя прежде сказанного, я буду говорить только о том, о чем не имел случая сказать в первых частях моей книги.

Жители Японии разделяются на восемь классов, или состояний: 1. Даймио, или владетельные князья. 2. Хадамадо, или бояре, дворянство. 3. Бонзы, или духовенство. 4. Воинство, то есть солдаты. 5. Купцы. 6. Ремесленники. 7. Земледельцы и работники. 8. Рабы.

1. Не все владетельные князья имеют одинаковые права и преимущества, некоторые из них пользуются большими привилегиями, а другие меньшими, смотря по договорам и условиям, на которых присоединены они к стороне светских императоров, когда сии последние восставали для уничтожения власти духовных государей. Различие в преимуществах не токмо заключает в себе важнейшие предметы, но и простирается на самые малости относительно церемонии и этикета, например: некоторые из князей имеют право употреблять чепраки на верховых лошадях из кож морских бобров, а другие из барсовых шкур, и прочее. Но главнейшее право всех их состоит в том, что они княжествами своими владеют и управляют самовластно, поколику совместно то с общими государственными постановлениями и не вредит благу других частей империи.

Достоинство всех владетельных князей наследственное и долженствовало бы переходить к старшему сыну, если бы благородное и полезное честолюбие князей иметь достойных наследников не заставляло их иногда нарушать сей порядок, ибо, в случае неспособности старшего сына занять место родителя своего, они передают право наследства умнейшему из младших, а нередко случается, что князь, видя неспособность всех своих детей, лишает их наследства, усыновляет достойнейшего из младших сыновей какого-нибудь другого князя, своего родственника или и постороннего, воспитывает его сам и передает ему свое титло и владение. От сего обыкновения происходит то, что владетельные князья в Японии почти всегда бывают люди умные и способные к делам государственным, и потому они столь страшны императору, что всегда власть его могут держать в пределах умеренности.

2. Дворянство также пользуется в Японии весьма важными преимуществами: одни дворяне имеют право быть членами второго Совета, также на все важные государственные места чиновники определяются из одного дворянского сословия, равным образом и губернаторами императорских областей могут быть лишь они одни. В случае войны, когда составляются армии, главнокомандующими оных генералами должны быть или владетельные князья, или из сословия хадамадо, то есть дворян. Каждая дворянская фамилия имеет особенные свои знаки отличия и право содержать пристойную, почетную свиту, коими пользуется старший член фамилии. Достоинство дворянское также наследственное и переходит к старшему сыну или к достойнейшему сего звания по выбору родителя, который может усыновить и постороннего, в случае неспособности законных детей, отчего у них и в дворянском сословии редко бывают дураки или негодяи, ибо сие случиться может только от чрезмерной любви или пристрастия отца к недостойному сыну.

3. Духовное сословие, состоящее из жрецов и монахов, очень многочисленно в Японии и разделяется на разные степени, по которым, и по различию сект, они имеют особенные свои преимущества, из коих, однако, те самые выгодные для них, которые хотя не означены законом, но по обстоятельствам и по важности, сопряженной с духовным саном, всегда принадлежали и ныне принадлежат сему сословию у многих народов земного шара: я разумею праздность и удобность хорошо жить на счет других.

4. Воинство, или солдаты: в сие состояние подданных не должно включать вышних воинских чиновников, ибо в Японии они назначаются из дворян или из другого звания людей, имеющих гражданские должности в государстве, потому что всяк, служащий императору или князьям, должен обучаться и военной науке, дабы во время войны мог служить против неприятеля, но как японцы полагают, что война есть дело временное и скоропреходящее, то они не хотят всю жизнь свою посвящать такому ремеслу, которое, судя по отдельному положению их государства и по миролюбивой политике правительства, не доставит, может быть, случая целому поколению от прадеда до правнука быть полезным и оказать услугу своему отечеству. И для того всякий знатный японец старается служить в гражданской должности, а в то же время учится и военному искусству, и когда представляется случай, то они начальствуют над солдатами в крепостях или в других местах, для сохранения тишины и спокойствия в народе.

Звание нижних военных чинов и простых воинов есть наследственное, и потому они составляют особенный класс народа, каждый воин, как бы он стар и слаб ни был, не прежде получает отставку, как по представлении вместо себя сына, совсем обученного должности солдата. Детей в сие звание принимают лет пятнадцати. Если солдат имеет более одного сына, то волен отдать всех их в службу или только одного какого, а прочих определить в другое звание, кто не имеет сыновей, тот может усыновить приемыша, воспитать и представить его вместо себя. Законы дозволяют как солдатам, так и других состояний подданным брать трех приемышей, но если они помрут, то четвертого взять не позволяют, полагая, что это будет, конечно, противно воле богов, которые к нему не благоволят и не хотят, чтоб он имел детей.

В Японии солдаты пользуются большим уважением общества, простой народ и даже купцы, разговаривая с ними, придают им титул ‘сама’, или ‘господин’, и вообще оказывают все знаки почтения, а особенно солдатам войск самого императора, о преимуществе коих пред княжескими говорено в первой части. Немудрено было некоторым европейцам, приходившим в Японию, ошибкой принять за чиновных особ простых солдат, которые обыкновенно, когда приходят к ним европейские корабли, наряжаются в богатое шелковое, шитое золотом и серебром платье и гордо их встречают. Европейцы, привыкшие в звании солдата видеть последний класс людей, который вытягивается и говорит почтительно со всем тем, что опрятно одето и прикрыто наружными знаками благородства, или, так сказать, с господами, увидев пред собой богато одетых людей с двумя саблями, которые гордо перед ними сидели, курили трубки и говорили с важностью, конечно, не могли вообразить, чтоб то были простые солдаты, и должны были принять их за людей чиновных. Мы и сами в первые дни нашего плена впали в подобную ошибку, думая: знать, японцы нас очень боятся или берегут, что определили офицеров к нам на караул, но, познакомившись с ними покороче, мы узнали, кто таковы были сии офицеры: это были солдаты князя Намбуского.

Все воины, даже и рядовые, имеют право носить саблю и кинжал наравне с первейшими людьми и всеми чиновниками в государстве. В каждом почти селении находится по два и более солдат, наблюдающих за порядком и исправностью полиции. Лишить воина солдатского звания (доссин) есть большое для него наказание, которое определяется только за важные преступления. Старший солдат, бывший (сказать по-нашему, вместо унтер-офицера) при нас на внутреннем карауле в ту ночь, когда мы ушли, был разжалован в работники за его оплошность, но после звание доссина опять ему возвратили. Пока он был разжалован, то не брил ни волос на голове, ни бороды, не стриг ногтей, и сим, так сказать, трауром изъявлял глубокую свою печаль. Японские солдаты столь честолюбивы, что нередко за обиду выходят между собой на поединок.

5. Купечество в Японии очень многочисленно и богато, но не в уважении, купцы не имеют права носить никакого оружия, однако надобно заметить, что звание их лишено почтения, а не богатство, ибо сие последнее, как и у нас в Европе, заменяя все таланты и достоинства, пользуется большими привилегиями и снискивает себе почести. Японцы сами нам сказывали, что хотя их вельможи и чиновные люди по наружности ведут себя гордо в сношениях с купечеством и по видимости не обращают на людей сего состояния ни малейшего внимания, но приватным образом имеют с богатыми купцами знакомство, обращаются с ними дружески и даже часто бывают ими одолжаемы. При нас находился несколько времени чиновник, очень молодой человек, сын богатого купца, который, по словам японцев, получил офицерское достоинство не по заслугам, но по проискам отца своего, а сей сделал это с помощью денег. Итак, хотя японские законы в сем отношении, кажется, несправедливые и унижают торговое сословие, но богатство возвышает оное, следовательно, когда чудодейственная сила золота и в Японии уже, где законы наблюдаются строго и со всею возможною точностью, берет иногда верх над ними, то мудрено ли, что нет ничего такого, чего бы нельзя было в Европе сделать посредством денег!

6. Ремесленники: малопросвещенные японцы, кажется, не знают еще различия между состоянием ремесленника и художника, или, если угодно, артиста, и потому-то у них писатель картин с красильщиком домов, архитектор со строителем заборов, ваятель с медником и т.п. принадлежат к одному и тому же состоянию граждан. Нравы и преимущества их в обществе почти те же, коими пользуются купцы, еще с той разностью, которая происходит в пользу сих последних от их богатства.

7. Земледельцы и работники составляют последний класс свободных людей в Японии. К сему состоянию принадлежат все те, которые должны доставить себе пропитание, нанимаясь в работу к другим, ибо в Японии такое многолюдство, что кто имеет хотя клочок земли, тот уже сам ее не обрабатывает, а нанимает других, вовсе ничего не имеющих. В караул к нам хаживали солдаты, которые имели у себя огороды, они их не обрабатывали, а нанимали для сего работников, сами же, в свободное от должности время, ходили на охоту и продавали свою добычу. Матросы принадлежат к сему же классу людей, который японцы называют фякшо-сшто: сшто значит люди, а фякшо — работающие, т.е. рабочие люди. Вообще же людей низшего состояния, как то: купцов, ремесленников и прочее, — они называют мадзино-сшто. Если сие выражение литерально перевести, то будет оно значить: уличный народ, т.е. народ, на улицах толпящийся.

8. Последний класс японских подданных составляют рабы, находящиеся в собственности господ. Сие униженное состояние людей происходит от пленников, в старину взятых в Китае, Корее и проч., и от детей, продаваемых в рабство своими родителями, к чему понуждает их крайняя бедность, лишающая сих несчастных всех средств вскормить их. Таковая продажа детей и поныне употребительна, что же принадлежит до пленников, то закон брать их в рабство с тех пор отменен, как японцы истребили у себя христианскую веру, теперь у них постановлено держать пленников в вечном заключении, согласно с самым древним их законом. От сего они получают ту пользу, что пленные, обращением с жителями, не могут ввести в народ своей веры и чужих обычаев и нравов. Рабы находятся в полной власти своих господ.

Я не мог у знакомых наших японцев добиться толку, какой класс составляют чиновники, которые не из дворян, т.е. медики, ученые и младшие дети дворянские. Они нам говорили, что они почтенные в обществе люди, имеют своим чинам приличные названия, но особенного класса для них нет. Мы знаем только, что их ученые и лекари носят по сабле и кинжалу, как и все чиновники, и обращаются с ними фамильярно, а имеют ли они какие гражданские чины или сравнение с ними, японцы не могли нам объяснить. Они нам сказывали только, что первый медик из двухсот лекарей, при светском императоре находящихся, достоинством чина равен матсмайскому губернатору.

Японцы говорят, что их законы подобны железной пирамиде, которой ни климат, ни бури, ни время сокрушить, ни даже изменить не могут. Правительство их видит многие весьма важные недостатки в своем законодательстве, из коих главнейший есть жестокость в наказаниях, но страшится переменить оное вдруг, а делает это постепенно и весьма медленно. Такая боязнь происходит оттого, чтоб не привести древних государственных постановлений в презрение у народа и чрез то не приучать его к переменам в законах, дабы от сего не произошло в нем желания оставить коренные свои нравы и обычаи и принять другие. Сия склонность в народе, по мнению японского правительства, может быть весьма пагубна для государства, ибо она в состоянии произвести в политическом устройстве империи переворот, могущий подать повод к междоусобной войне, а наконец, и к порабощению всего государства какой-нибудь чужой державой. Вот причина, заставляющая японское правительство держаться древних своих законов, сколь, впрочем, они ни жестоки.

Но дабы народ не страдал от их излишней строгости, благоразумная политика правительства умеет тонким образом смягчать оные, не нарушая нимало силы и святости закона, например: в японском уголовном законоположении повелено, в случае запирательства обвиняемого, употреблять пытки самые ужасные, какие только могла изобрести злоба во времена варварские, но судьи почти никогда не прибегают к сему бесчеловечному средству, ибо им предписано хотя несколько месяцев протянуть дело, но только увещаниями заставить подсудимого добровольно признаться в преступлении, или хитростью доведется до истины, если же ни то ни другое не будет действительно, а преступление подвержено сомнению, то стараться сыскать причину оправдать судимого, и потому японцы тогда только употребляют пытку, когда злодей, быв явно в своей вине уличен, запирается, в таком случае она служит ему вместо наказания. С таким же человеколюбием и кротостью поступают в случаях, где за малое преступление определено большое наказание, и тогда судьи стараются изыскать причины уменьшить вину в глазах законов, или, не приводя на вид некоторых обстоятельств, сделать преступление маловажным, или и совсем оправдать виноватого, если вина очень мала. Пример сему был в деле наших караульных и работников, когда мы ушли, о сем случае упомянуто во второй части сей книги.

В некоторых случаях японские законы позволяют обиженному самому управляться с виноватыми, например: муж, застав жену свою в прелюбодеянии, может тут же на месте умертвить ее и прелюбодея, ему стоит только доказать, что действительно застал их. То же может сделать и отец с прелюбодеем своей дочери, если она впадет в подобное преступление, а в жизни своих виновных детей отец имеет совершенную власть.

В тяжебных и спорных делах японцы большей частью разбираются посредниками, самими ими выбранными, когда же посредники не в состоянии будут их помирить, тогда уже прибегают они к суду.

По наследству и разделу имения у них едва ли могут быть какие-либо тяжбы, ибо это зависит совершенно от воли отцов, которые по большей части заблаговременно делают имению своему распоряжение. Родители в Японии редко делят имение детям своим поровну, но обыкновенно дают самую большую часть старшему или достойнейшему из сыновей, а прочим только по малой частице, дочерям и вовсе никакого приданого не дают, а напротив того, если дочь хороша собой, то жених еще за нее платит, и если он богат, то плата иногда простирается до весьма значительной суммы.

Японцы имеют по одной, так сказать, законной, или настоящей, жене, которая в высшем классе людей должна быть одного состояния с мужем и бывает с ним венчана в храме с большой церемонией, но кроме сей они могут иметь сколько кому угодно наложниц, которых, некоторым образом, также можно назвать женами, ибо содержание их не почитается предосудительным ни их чести, ни чести любовников их, они живут явно в одном с ним доме и бывают все вместе. Муж имеет право развестись со своей женой по одной прихоти, не давая никому отчета в сем поступке, и потому-то мужчина, считающийся непостоянным, должен дорого заплатить отцу, чтоб он согласился отдать за него дочь свою.

Японки никогда почти не выходят замуж моложе пятнадцати лет, но жаркий климат причиной, что они гораздо ранее для супружества созревают, их ученые, при нас бывшие, сказывали нам за достоверное, что в одной из южных провинций Японии девочка восьми лет сделалась матерью от двенадцатилетнего мальчика, впрочем, в истине сего происшествия ручаться не могу.

Сватовство, сговор и свадьба делаются у японцев со многими странными и смешными обрядами, а у богатых — с великой пышностью, причем они много пьют и веселятся, но чувствительность и нежность родителей не позволяет им иногда при бракосочетании дочерей своих наслаждаться полным удовольствием. Бывший при нас переводчик Кумаджеро пришел к нам на другой день свадьбы дочери своей, сказал, что вчера он отдал дочь замуж, и много плакал. ‘О чем же плакать? — спросили мы его. — В таком случае надобно было бы веселиться’. — ‘Правда, — отвечал он, — должно было бы веселиться, если бы я мог быть уверен, что муж будет любить дочь мою и сделает ее счастливой, но иногда бывает в супружестве противное, а потому, в невольном страхе будущего несчастия, сердце отца, провожающего дочь со двора, не может быть покойно’. Сии слова он произнес со слезами на глазах и таким голосом, что и мы были тронуты.

Один из старинных свадебных обрядов у японцев есть тот, что при сговоре чернят невесте зубы крепким составом, сделанным из железных опилок и сока некоего растения, так что после на всю жизнь свою остается она с черными зубами, которые служат вывескою замужней женщины или вдовы. Другое обыкновение их состоит в том, что при рождении каждого младенца они сажают у себя в саду или на дворе дерево, которое достигает полного своего роста чрез столько лет, чрез сколько человек делается способным к супружеству, и когда надлежит ему вступить в брак, то дерево сие срубают и делают из него сундуки и ящики для поклажи платья и других вещей, приготовляемых для новобрачного. Японец может столько раз вступать в брак, сколько ему угодно, на родных сестрах законы не позволяют им жениться, но далее на всякой родне можно.

Японцы вообще ревнивые, но сей порок более существует между знатными, нежели в людях среднего и нижнего состояния. Только одни князья и бояре, да еще богачи, подражающие вельможам, держат своих жен почти всегда в их комнатах, куда никто из мужчин не может иметь доступа, кроме самых ближних родственников, да и то редко, к сему понуждает их сколько ревность, столько же и гордость, и может быть, сия последняя еще более. Что же принадлежит до жен других состояний, то они могут посещать своих родных и приятельниц и часто показываться на улицах и публичных гульбищах с открытым лицом, но обращаться или разговаривать с мужчинами без своих мужей отнюдь не смеют. Впрочем, ревность японцев никак не может сравниться с ревностью других народов Азии, я даже думаю, что их и ревнивыми нельзя назвать, а только осторожными, или просто сказать, что они ревнивее европейцев.

Японцы умеют хорошо воспитывать своих детей, с самых юных лет обучают их читать и писать, законам, отечественной истории и географии своего государства, а на возрасте приучают к военному ремеслу. Но важнее всего то, что они весьма искусно умеют в юности приучить их к терпению, скромности и учтивости, похвальные сии качества японцев мы имели случаи испытать на самом деле много раз, в повествовании о моих приключениях в плену у них я упоминал, с каким терпением, тихостью и лаской они с нами поступали и выслушивали наши доводы, а часто упреки и даже самую брань, хотя, признаться должно, их дело было справедливее нашего.

Горячо спорить почитается у японцев за великую неблагопристойность и грубость, мнения свои они всегда предлагают учтивым образом со многими извинениями и с знаками недоверчивости к своим собственным суждениям, а возражений никогда ни на что открыто не делают, но всегда обиняками и по большей части примерами и сравнениями, чему я приведу здесь некоторые примеры из наших с ними споров. Мы порицали их политику убегать всяких сношений с другими народами и представляли им выгоды, происходящие для европейцев от их взаимных между собой связей, как то, что мы пользуемся открытиями и изобретениями, учиненными в прочих государствах, а другие — нашими, свои произведения доставляем к чужим народам, а они к нам привозят свои, для нас нужные, отчего увеличиваются трудолюбие и деятельность, и жители Европы наслаждаются многими удовольствиями и приятностями, которых они не могли иметь, если бы наши государи захотели, подражая японскому правлению, прервать всякое сообщение с другими землями, словом, в похвалу нашей системы, а в порицание японской политики мы приводили все то, что приходило нам на ум из читанного или слышанного нами о сем предмете. Японцы слушали нас со вниманием, хвалили тонкий ум и прозорливость европейских правительств и, по-видимому убеждаясь сильными нашими доводами, во всем с нами согласились. Наконец, переменяя постепенно разговор, склонили они его нечувствительно к войне и спросили нас: отчего случается, что в Европе пяти лет не пройдет, чтоб не было войны, а если две нации поссорятся, то и многие другие вмешиваются в их ссору и война делается общей во всей Европе? Оттого, сказали мы, что соседство и всегдашние связи подают повод к распрям, которые не всегда можно решить дружелюбно, а особливо когда частные выгоды или честолюбие тут вмешиваются, но когда одна нация возьмет над другой в войне большое преимущество и станет усиливаться, то другие, чтоб не допустить ее сделаться опасной для них самих, берут сторону слабой и ведут войну против сильнейшей, которая также, со своей стороны, старается найти союзников, а оттого война часто делается почти всеобщей. Японцы, слушая нас, хвалили мудрость европейских государей, потом спросили: сколько в Европе всех держав считается? И когда мы им пересчитали все по именам, то они спросили нас, что если б Япония и Китай вошли в сношения и связи с европейскими государствами и стали следовать их системе, то не чаще ли бы случалась война между людьми и не более ли бы полилось человеческой крови? ‘Да, так, это быть могло бы’, — отвечали мы. ‘А если так, — продолжали они, — то для уменьшения народных бедствий не лучше ли, по вашему мнению, оставаться Японии на прежнем основании, нежели входить в связи и сношения с Европой, в пользе коих часа за два пред сим вы старались нас убедить?’

Признаться должно, я не знал, что отвечать на такое нечаянное, издалека выведенное возражение, и принужден был сказать, что когда бы я мог хорошо говорить по-японски, то, конечно, доказал бы им справедливость нашего мнения, но про себя думал, что если бы я и оратор японский был, то трудненько было бы мне опровергнуть сию истину.

В другой раз японцы, слушая от нас, какими преимуществами пользуются европейцы против них и сколько есть у нас удовольствий, в Японии неизвестных, изъявили свое желание пожить несколько лет в Европе, потом, склонив разговор к их отечеству, сказали нам, что в Японии есть по соседству два города, один большой, а другой маленький, которые и по именам назвали, в большом жители богаты и имеют во всем, как нужном, так и к роскоши служащем, великое изобилие, но, к несчастию, почти все они в беспрестанной между собой ссоре, и так много там бездельников, что ночью опасно ходить по улицам, но в малом городе есть только самое нужное, зато жители живут между собой как братья, и ссор у них не бывает. Услышав от нас, что мы малому сему городу отдаем преимущество пред большим, они тотчас уподобили их Европе и Японии, и, кажется, не без рассудительной причины.

В обращении между собой японцы отменно учтивы, и как младшие к старшим, так и люди одного состояния друг к другу почтительны. Кланяются они приседая, если кому хотят изъявить отличное почтение, то совсем становятся на колени и нагибаются до земли, но это делают только в комнатах, а на улицах показывают лишь вид, что хотят так поклониться, и при сем случае ничего не говорят, буде же кому высшему себя изъявляют обыкновенное почтение, то, приседая, нагибаются так, чтоб пальцами коснуться земли, и называют именем того, кому кланяются, втягивая дыхание в себя, например: ‘аи! Сампе-сама’, т.е. ‘а господин Сампе’. Если же равному себе отдают почтение, то приседая кланяются, кладут руки ладонями на колени и говорят: ‘аи! кониджи’, это значит: ‘а сегодня’, и по свойству японского языка означает приветствие, или ‘аи! тенки-иой, аи! тенки-вари’, т.е. ‘а! хорошая погода, а худая погода’, или ‘гогро-де-гузар’, сие выражение литерально значит: ‘сердце есть’, а употребляется как у нас: ‘здравствуйте’. При свидании, после первой учтивости, японцы расспрашивают несколько минут один другого с большими комплиментами и поклонами о здоровье, о родных и о прочем. Солдаты, содержавшие при нас караул, при смене никогда не приступали к делу, не сказав прежде друг другу множества приветствий и учтивостей, так что иногда проводили они минуты три и более в поклонах и взаимных комплиментах, а потом начинали уже сменяться. При расставании обыкновенное их прощание состоит в таких же поклонах, при чем упоминают о времени, когда надеются опять увидеться, например: ‘аи! когонотц, а!’ — ‘девять часов’, или ‘аи! миониджи, а!’ — ‘завтра’ и проч. Это значит то же, что у нас сказать: ‘до свидания’.

Каменного строения, кроме фундаментов, нет во всей Японии: причиной тому сильные землетрясения. Деревянные дома по большей части в один ярус, однако бывают и двухэтажные, но все вообще легко построены: теплый климат позволяет это. Внутренние перегородки, разделяющие комнаты, всегда подвижные, так что, выставив их, можно сделать из всего дома одну комнату. Печей и каминов у них не бывает: климат делает их ненужными, но огонь держат они в небольших, красиво сделанных жаровнях, а в домах простых людей — на очагах. Мебелей японцы никаких не имеют, на полу у них постланы весьма чистые, красивые маты, на которые для гостей настилают иногда ковры или сукно. Украшением внутренности японских домов служит разного рода оружие, фарфоровая посуда и всякие редкости, да еще стены, обитые золоченой или раскрашенной бумагой, у богатых же людей они бывают обложены разными редкими деревьями и отделаны с большим искусством резной работой с позолотой. Снаружи японцы домов своих почти ничем не украшают, разность между домами людей знатных и простых, кроме величины их, состоит в том еще, что первые стоят всегда среди обширного двора, окруженного высокой стеной или земляным валом, так что с улицы видна одна крыша дома. Сверх того, все люди знатные и богатые имеют подле своих домов пространные сады, до коих японцы великие охотники. В садоводстве они очень искусны, многие из них для садов ничего не жалеют. Но самым лучшим и пристойнейшим украшением в японских домах может почесться отменная чистота и опрятность, каковую все состояния людей в них наблюдают.

Кроме домов людей знатных и богачей, все прочие в японских городах строятся вплоть, один подле другого, и улицы весьма узки, от сего пожары у них бывают крайне опустошительны, несмотря на то, что очень легко и удобно сломать японский дом, который весь состоит из нескольких небольших брусьев и тонких досок.

Градская полиция в Японии очень строга и весьма заботится о тишине и спокойствии жителей, кроме гражданских и военных чиновников, определяемых для соблюдения безопасности и благочиния в городах, в каждой улице избираются из граждан старшина и помощники его, которые должны сохранять и ответствовать за тишину и порядок в своей улице, на площадях и перекрестках устроены будки, в которых находятся пожарные инструменты и всегда бывает караул. По ночам часто ходят дозоры по всем улицам, и никто не смеет ночью идти по улице без фонаря. На случай же пожара содержатся у них особливые команды: в Эддо, столичном городе светского императора, 48 тысяч человек составляют пожарную команду, она разделена на 48 полков, из коих каждый называется одной буквой японского алфавита, которая и на платье у них нашита вместо знака отличия.

Все японцы, кроме духовных, носят платье одного покроя, также и голову убирают одинаковым образом все состояния без различия. Между знатными, чиновниками и простыми солдатами разность только есть в военной одежде, да еще вельможи, имеющие право являться ко двору, в Новый год приезжают с поздравлением к императору в длинном японском наряде, который только один раз в году они и надевают, и кроме них никто не имеет права носить такого платья, обыкновенное же китайское платье употреблять японцам не запрещено, только очень немногие пользуются сим позволением. Отец нашего переводчика Теске носил китайское платье и бороды не брил, по сему случаю мы и узнали, что в Японии всяк может одеваться по-китайски, кроме чиновников и людей служащих.

Мужчины головы и бороды бреют, оставляя только длинные волосы вокруг задней части головы, то есть на висках и по всему затылку, сии остальные волосы сбирают они вместе и на самой маковке, перевязав крепко тонким белым шнурком, вплоть к самой голове, загибают наперед пучком длиной вершка в полтора и опять перевязывают тем же шнурком так, чтоб пучок плотно лежал по черепу, сколь ни проста сия прическа, но и в ней японцы имеют свое щегольство, которое состоит в хорошей помаде и в том, чтоб волосы лежали сколько возможно ровнее и правильнее один к другому и казались не столько волосами, сколько твердым телом под лаком, а особливо пучок должен походить совершенно на четырехгранный лакированный кусок дерева, имеющий сверху и по обеим сторонам выемки наподобие желобков. Японские волосочесы столь искусны, что и действительно дают им сие сходство, такая прическа требует немало времени.

Женский головной убор состоит в больших тупеях, очень похожих на наши старинные дамские прически, с той лишь разностью, что японки не пудрятся, и в множестве цветов и лент, которые они накалывают на волосы, сверх того, часто втыкают в большие свои тупеи по нескольку золотых или серебряных довольно толстых шпилек, похожих на ключи, которыми певчие пробуют тоны.

Но всего смешнее убирают они головы детям, не имеющим еще пяти лет от роду, убор их расположен по летам, на каждом году особенный, некоторым оставляют обручок волос кругом всей головы, а прочее бреют, у других только на темени оставляют клочок волос, в который ввязывают ленты, у иных опять темя выбрито, а волосы есть только на висках или на затылке, в которые также вяжут ленты или искусственные цветы.

Мужеское и женское платье в Японии шьется наподобие наших халатов без воротников, но с шалями, только что последнее гораздо длиннее, и притом у обоих рукава простираются немного далее локтей и так широки, как у священнических ряс, нижняя часть рукава немного сшивается, отчего в них делается род мешков, которые служат японцам вместо карманов. Обыкновенное их платье, называемое хирамоно, длиной до пят, кроме рукавов, оно во всем похоже на наши халаты, только внизу немного поуже. Таковых халатов, как для щегольства, так и от холода, они надевают иногда по пяти и по шести, опоясываясь сверху кушаком, раза два кругом пояса обвернутым, концами назад.

Все японцы, хотя малое состояние имеющие, носят шелковое платье, а особливо по праздникам, только богатые из лучших материй, а бедные похуже. Простой народ обыкновенно ходит в бумажном платье, а самые бедные люди во время работы носят халаты из толстой холстины, похожей на парусину. Рубашки у японцев не употребляются, а вместо оных люди хорошего состояния носят обыкновенного их покроя белые халаты из самой тонкой бумажной материи, на которые надевают уже прочие свои хирамоно, и все вместе опоясывают. Если японцу в комнате покажется тепло, то, не распоясываясь, он снимает верхний халат и оставляет его сзади на кушаке, если этого не довольно, то и другой также снимает, наконец еще один, и буде нужно, то и в одном останется, а когда почувствует холод, то прибавляет таким же образом одежду постепенно. Женщины для щегольства надевают еще более халатов один на другой. Японцы нам сказывали, что щеголихи иногда носят их по двадцати, надобно заметить, однако, что они делаются из весьма тонких материй. Женщины точно так же одеваются, как и мужчины, только кушаки их гораздо шире, и концы висят длиннее.

Другой род японского платья называется хаури. Покрой его одинаков с прежним, только в длину немного ниже колена и гораздо шире, ибо носят оное сверху всего платья и кушаком не опоясывают, а нараспашку. Это платье некоторым образом нарядное. В хирамоно можно только запросто выйти на улицу или сделать посещение короткому приятелю, а там, где требуется вежливость и этикет, непременно нужен хаури, на котором как на рукавах, на полах против груди, так и на спине неотменно должен быть вышит герб фамилии, в другом же платье можно обойтись и без герба.

Третье платье называется капа. Эта верхняя одежда употребляется в холодную погоду на улице, а в доме всегда снимается, покрой ее совершенно тот же, что и у хаури, только она немного длиннее и притом делается из какой-нибудь толстой материи.

Исподнее платье японцы носят только в военной одежде, в дороге и еще чиновники в присутственных местах, в праздники и когда представляются по какому-либо делу к своим начальникам, но все сии три платья различного покроя. Воинское исподнее платье несколько похоже на турецкое, только не так широко, шьют оное из шелковой плотной материи, а особливо чиновники щеголяют великолепием воинской одежды. Дорожное исподнее платье делается также из бумажной или шелковой материи, это наши широкие штаны, только без пуговиц, в шлифах завязываются они тесемками, банта нет, а есть род двух ошкуров, пришитых спереди и сзади, из них один за другой заходит и связываются они тесьмами кругом пояса. Что же принадлежит до третьего рода японского нижнего платья, или, так сказать, до парадного, то это настоящая юбка, и японцы также ее надевают сверху своих длинных халатов, с тою токмо отменою, что юбка сия внизу поуже наших женских и посредине, начиная от самого подола до колен или несколько выше, сшита так, что шов сей разделяет обе ноги. Сим платьем японцы очень щеголяют, когда нас водили к губернаторам, то как они сами, так и знатнейшие чиновники почти всякий день имели переменное исподнее платье: зеленое, голубое, лиловое или какого-нибудь другого цвета, сделанное из толстой, подобной гродетуру шелковой материи, верхнее же платье всегда было черное.

Чулки японцы носят только в дороге и называют их кя-фан, они бывают тканые из толстой бумаги или шитые из бумажной материи. Носки делаются таким образом, что большой палец на ноге отделен от прочих, это нужно по образу их обуви, о чем будет сказано ниже. Не в дороге носят они получулки: люди хорошего состояния из белой бумажной материи, а прочие из синей, простой же народ по большей части ходит без чулок, а особливо в теплую погоду.

Обувь японская состоит в соломенных подошвах или в деревянных колодках, обыкновенно они носят так называемые на их языке зори: это не что иное, как подошвы, сплетенные плотно и чисто из соломы сорочинского пшена, с одной стороны подошвы на другую проходит веревочка из такой же соломы около пальца в толщину, и так длинна, чтоб нога около подъема могла под нее пройти, а от средины сей веревочки к переднему концу подошвы идет другая такая же веревочка, которая входит между большим и вторым пальцами ноги, посредством сих веревочек зори держатся на ногах. Японцы так привыкли к сему роду обуви, что надевают зори с такой же удобностью, как мы туфли, не дотрагиваясь руками, и ходят в них босыми ногами, не чувствуя никакой боли, зато у них, от употребления зорей, между теми пальцами, где вкладывается веревочка, столько места, что еще два пальца могли бы поместиться. Во всей Японии носят зори мужчины, женщины и дети всякого состояния, с той лишь разностью, что люди имущие покупают лучше, чище и красивее сплетенные, и притом с замшевыми стельками, к подошвам сверху пришитыми, и у коих также веревочки обшиты замшей, простой же народ носит простые соломенные. Дорожная обувь у японцев называется варанси, это тоже зори, только что крепче и грубее сделаны, но также из соломы, вместо веревочек привязываются они к ногам тонкими оборами, как лапти у наших крестьян, сию обувь всегда носят с чулками. Третий род обуви в грязь употребляется: состоит он из тонких колодок легкого дерева, сделанных наподобие подошвы, снизу к ним приделываются два брусочка, как щипы у подков, коими они и стоят на земле, а сверху две веревочки, как у зорей, посредством коих носят их на ногах, для людей с состоянием такая обувь делается щегольским образом, под лаком с позолотой или раскрашенная, а веревочка обшита кожей, для простого же народа делают их из обыкновенного дерева. Японцы ходят на них с великой удобностью и очень скоро, когда только бывает скользко, тогда они берут в помощь палку. Для японцев весьма нужно иметь такую обувь, которую они могли бы скоро снимать и надевать, ибо они всегда оставляют ее у дверей и ни в какой дом иначе не входят, как в одних чулках или босые, даже в место нашего заключения первые по губернаторе чиновники никогда не приходили, не оставив у порога своих зорей, которые в таком случае обыкновенно принимает слуга, а по выходе опять подставляет.

На шее японцы никогда ничего не носят, но ходят просто с обнаженной шеей и частью груди, когда же чувствуют большой холод, то, согнувшись, закрывают все своими халатами. Также и перчатки у них не в употреблении: если озябнут руки, то они сгибают их и прячут в широкие свои рукава. Шляпы носят только в чрезвычайный жар или при дожде, круглые их тулейки так малы, что только пучок может в них войти, а поля очень велики, они их привязывают ленточками под бороду, иначе они не могли бы держаться на голове. Простой народ носит соломенные шляпы, а люди хорошего состояния — кожаные или деревянные, покрытые весьма чистым лаком и разрисованные, а иногда и под золотом. Но вообще японцы любят ходить с обнаженной головой, даже и в ясные дни, если же солнце начинает их очень беспокоить, то закрывают голову веером, которые летом всегда с собою носят, а иногда и по два, места вееров в то время, когда они их не употребляют, обыкновенно за кушаком, тут же находится и чернильница с футляром для кистей, кушак поддерживает за пазухой и сумку с бумагами, деньгами и лекарствами, которые японцы всегда при себе имеют. Черный цвет у японцев есть самый нарядный и почтенный, это же цвет праздничный, знатные люди носят верхнее платье по большей части черного цвета, белого же платья не бывает, ибо этот цвет означает траур.

Японцы едят очень мало в сравнении с европейцами. Каждый из нас, будучи в заключении без движения, съедал один против двоих японцев, а когда мы шли в дороге, то, верно, для троих из них было бы довольно того, что каждый из наших матросов один мог съесть. Главная их пища: сорочинское пшено, рыба, зелень, коренья, плоды, грибы, всякого рода раковины, горох и бобы. Мясо свиное, оленье, медвежье и заячье едят только некоторые секты, птиц также, притом они очень дороги. О японском столе я уже много говорил в первых частях моей книги, а потому здесь только скажу о том, о чем там не было случая упомянуть. Японцы нам сказывали, что у них как знатные, так и других состояний люди мало издерживают на стол: в этом они очень умеренны, гостей приглашают редко, а больших столов у них почти никогда не бывает. Главнейшая их роскошь состоит в множестве служителей, ибо знатный человек должен иметь, кроме большого числа простых слуг, еще многолюдный, так сказать, придворный штат, как, например, секретарей, лекарей, пажей и прочее, которым, как самим им, так и прислуге их, обязан давать жалованье. В парадных выездах он показаться не может без большой свиты, приличной его званию.

Что принадлежит до простолюдинов в Японии, то, я думаю, едва ли есть народ в свете, которой мог бы питаться тем, чем они сыты бывают, разве только китайцы в умеренности могут с ними сравниться. Японцу на целый день не более нужно, как горсть пшена [риса] и такой кусок рыбы, какой в один раз можно положить в рот, к сему он прибавит какой-нибудь зелени или кореньев, ибо у них нет такого растения, из которого бы они не извлекали пользы, или наберет раковин и из внутренности оных составит себе вкусную и питательную пищу. Я это опытом знаю: японцы благодаря им показали нам на самом деле, что человеку немного надобно, чтоб быть сыту, одно лишь изобилие и прихоти делают людей обжорами.

Богатые японцы щеголяют экипажами: князья и знатные господа имеют кареты, сделанные по образцу старинной европейской, которую доставили им голландцы. Запряжены они бывают иногда лошадьми, но более быками: вельможи японские осторожны, боятся, чтоб лошади их не разбили. Чаще, однако, они ездят в носилках, которые сделаны наподобие европейских портшезов. Верховая езда у них также в употреблении, только самому править лошадью почитается низким, а надобно, чтоб ее вели. Мы видели однажды, как матсмайский губернатор ездит верхом на молебствие в некоторый храм, куда он каждый год весной один раз должен ездить. Первосвященник, духовные и чиновники, коим надлежало с ним там быть, прежде туда отправились, а он ехал один, без церемонии, с небольшой лишь свитой, составлявшие оную шли пешком. К удилам у лошади, вместо поводов, привязаны были два голубые кушака, за которые, под самой мордой лошади, держали конюшие, по одному на каждой стороне, да за концы кушаков по одному же конюху поодаль от первых, так что сии четыре человека занимали почти всю улицу. На хвосте у лошади был надет голубой же шелковый чехол. Губернатор, одетый в обыкновенное свое платье, в котором мы часто его видали, и без шляпы, сидел на богатом седле, положа ноги в деревянные, лакированные под золотом стремена, сделанные наподобие ящичков. Конюхи, державшие лошадь под удила, беспрестанно кричали на нее: ‘хай, хай’, или то же, что у нас значит: ‘тише, тише’, а сами, между тем, покалывая ее, заставляли прыгать и идти бодро, отчего губернатор согнулся и держался обеими руками за седло. В небольшом расстоянии спереди его шло рядом несколько человек солдат с двумя сержантами, которые, несмотря на то, что на дороге никого не было, часто кричали, чтоб посторонились, а за губернатором следовали оруженосцы, которые несли все знаки его достоинства в чехлах, сие и значило, что губернатор ехал, так сказать, инкогнито, без всякой церемонии.

Японцы имеют чрезвычайно веселый нрав, знакомых наших я никогда не видал скучными, они любят забавные разговоры и часто шутят, рабочий народ ничего не делает без песен, и если работа такого рода, что можно делать оную в такт песне, например: гребля на лодках или поднятие тяжестей, то они все поют. Они также великие охотники до музыки и до пляски, у них есть инструмент, похожий на гусли, род скрипки или гудка, флейточки разных родов и барабан наподобие фляги. Японцы рассказывали нам о многих других музыкальных орудиях, у них употребляющихся, каковых не было в Матсмае, но я не мог понять, что они такое.

Несмотря на веселый нрав японцев, песни их имеют какой-то унылый и плачевный тон, а действия в пляске всегда соответствуют значению слов песни, почему плясуны их кривляются разными смешными манерами, телу своему дают они всякое странное положение, даже иногда и до неблагопристойности, лицом делают страшные гримасы: то вытаращат глаза, то подведут их под лоб, иногда примут веселый вид, или такой, что одна сторона лица смеется, а другая плачет. Во время содержания нашего в Хакодаде при нас был работник, славившийся искусством в пляске, он даже, сказывали нам, плясывал на театре и заслужил похвалу публики. Сей виртуоз в своем роде любопытствовал знать русскую пляску, для сего нужно было ему и свою показать, что он делал весьма охотно, а более потому, что и караульным нашим доставлял чрез сие большое удовольствие: двое или трое из них, мальчики лет по шестнадцать, у него учились и подражали всем его кривляньям с великим успехом. Мы с покойным моим товарищем господином Муром, глядя на них, часто смеялись и говорили, что это еще единственный пример в свете, чтоб в тюрьме был танцевальный класс.

Японцы любят театральные представления, и в Матсмае есть у них театр. Они несколько раз обещались нам показать свои представления, но слова не сдержали, надобно думать, что из столицы не было позволено, куда, вероятно, об этом относились, впрочем, если бы сие зависело от произвола губернаторов, то они, быв так хорошо к нам расположены, конечно, доставили бы нам это удовольствие, а особливо первый из них — Аррао-Тадзимано-Ками, о великодушии коего и благорасположении к нам я имел случай много говорить в повествовании о моих приключениях. Но в театр они водили нас днем, чтоб показать здание и внутреннее его расположение, это пространное и довольно высокое строение, в коем задняя часть отделена для сцены, имеющей, как и у нас, возвышенный пол. От сцены по обеим сторонам до самой передней стены, в которой находятся двери, сделаны в два яруса места для зрителей, а в средине, где у нас партер, у них пустое место, на котором даже и полу нет, но во время представления подстилают для зрителей соломенные маты, и так как место это гораздо ниже сцены, то передние зрители не мешают задним видеть, что на ней происходит. Места для музыкантов нет, вероятно, потому, что у них не в обыкновении играть музыку в театре, как у нас, разве тогда только, когда музыканты сами должны быть в числе действующих лиц. Против сцены, где у нас обыкновенно бывает императорская ложа и так называемый раек, у них пустая стена и двери для входа. Внутри украшений никаких не было, даже стены не расписаны и не выкрашены, и кулисы на сцене не стояли. Когда нужно представлять, платье и декорации приносят из особливого дома. По рассказам знакомых наших японцев, кажется, что предметом их театральных пьес по большей части бывают какие-нибудь важные происшествия, описанные в их истории, однако есть у них и другого рода представления: это шутовские игрища, но те и другие служат к одной лишь забаве народа, японцы еще не достигли той высокой степени просвещения, чтоб позорища и увеселительные игры сделать училищем добродетели и нравственности, как мы называем наши театры. Мы, однако, не смели уверять в сем японцев, опасаясь, чтоб они не привели себе на память поступков правоверных и добродетельных европейцев, как с ними, так и в Индии между собой, и не сказали нам: как вам не верить, что вы учитесь добродетели в театрах? Чистота ваших нравов за то порукой! К числу забав японских можно причислить увеселительные суда, или яхты, которые, сказывают, бывают очень великолепно убраны и дорого стоят. Знатные их господа любят кататься по воде, но только на реках, каналах и между островами, а в море не смеют отъехать даже на малейшее расстояние, опасаясь, чтоб их не унесло ветром, ибо с купеческими судами часто это случается.

Японцы переимчивы и имеют у себя не только чертежи, но и модели европейских судов, однако не хотят вводить ничего чужого в употребление, от сего лишаются они ежегодно множества судов и великого числа матросов. Чрезвычайное многолюдство сего государства делает такую потерю для правительства нечувствительною, почему оно, может быть, и не слишком печется о сохранении своих подданных. Несовершенство судов не может служить доказательством сему небрежению, ибо известно, что политика запрещает сему правительству улучшать способы мореплавания, но есть и другие причины заключать, что оно не дорожит народом, например: в Японии совсем нет больниц, а всяк лечится где может, и потому-то люди неимущие умирают без всякого призрения. Впрочем, нельзя и винить японцев в этом: для такого непомерного народонаселения можно ли завести достаточное число больниц? Возьмем в пример европейские государства, в которых учреждены такие заведения, много ли людей ими пользуются в сравнении с теми, кои вылечиваются или умирают от болезней, не получив ни малейшего пособия со стороны правительства?

7. Естественные произведения, промышленность и торговля

Хотя японские владения, по географической широте, занимают небольшое пространство в сравнении со многими другими государствами, но климат в оных весьма разнообразен, причиною сему местное положение сего государства, как то выше было сказано. От различия климатов и в естественных произведениях находится большая разность. Княжества Тцынгару, Намбу и остров Матсмай, с другими северными владениями, где земля бывает около пяти месяцев в году покрыта снегом, производят многие растения, свойственные холодным странам, а в южных областях Японии родятся плоды тропических климатов.

Не имев случая быть на главных островах, составляющих японские владения, я не могу говорить о их произведениях как самовидец, но опишу только то, что слышал от японцев, и о чем мог судить по содержанию и образу жизни их, и по привозимым вещам, которые удалось мне видеть на острове Матсмае.

Я уже выше упоминал о причинах, по коим читатель не имеет права ожидать от меня подробного описания Японскому государству, и того менее могу я удовлетворить любопытству натуралиста, который, может быть, пожелает, чтоб я описал ему каждую раковину, в Японии находимую, кроме того, что не было нам случая все там видеть, я не имел еще и нужных сведений, чтоб наблюдать природу глазами естествоиспытателя.

Читатель, конечно, не прогневается, если я не разделю кратких моих замечаний о произведениях Японии на классы или статьи, каким-нибудь ученым порядком, как то: по царствам природы и проч., а буду говорить об них по мере приносимой ими жителям пользы, начиная с самых необходимых.

Первейшие и наиболее полезные для народа произведения в Японии суть: сорочинское пшено, рыба, редька, соль, хлопчатая бумага, шелк, медь, железо, строевой лес, чай, табак, лошади и рогатый скот, пенька и дерево, называемое кадцы, золото и серебро, свинец, ртуть и сера. Не знаю, есть ли книга, в которой столь разнообразные предметы были бы помещены в одну статью и таким порядком, но сие меня не остановит. Сей порядок мне кажется основательным, ибо сорочинское пшено есть главный и, по привычке, необходимый хлеб для японцев, это то же, что у нас рожь, и еще более, потому что в России есть множество людей, которые не едят ржаного хлеба, а в Японии все питаются пшеном, от монарха до нищего, сверх того, солома сорочинского пшена доставляет на всю Японию обувь, шляпы, маты для подстилки в их комнатах, рогожи для мешков и прикрытия товаров, некоторый род писчей бумаги и множество других малозначащих, но в домашнем быту нужных вещей, как то: корзинки, веники и проч. Японцы из сорочинского пшена выгоняют еще род крепкой водки, или вина, и делают слабый напиток, саги называемый.

Рыба в Японии то же, что в Европе мясо, или, лучше сказать, гораздо более в употреблении, ибо мы едим мясо разного рода, да и рыбу также, а из японцев, напротив того, очень немногие употребляют мясо, рыбу же, кроме духовных, едят почти все. Притом рыба доставляет им и освещение в домах, ибо свечи употребляют только люди, имеющие достаток, а все прочие жгут рыбий жир, в великом количестве приготовляемый в северных владениях Японского государства.

Редька заменяет у них нашу капусту и употребляется разными образами в похлебках, сверх того, соленая редька японцам служит вместо соли ко всем кушаньям. Как она в сем случае употребляется, сказано в первой части. В Японии засеяны редькой целые поля, японцы так привыкли к редечному супу, что недостаток оного должен им быть крайне чувствителен.

Соль есть не токмо вещь нужная для ежедневного употребления, но в Японии она еще необходима для соления рыбы, ибо главные их рыбные промыслы лежат около берегов Курильских островов и на Сахалине, откуда каждое лето многие сотни кораблей развозят рыбу по всем приморским местам Японского государства, для сохранения коей есть только два способа: соление и сушение, но больших родов рыбы нельзя так высушить, чтобы в жарком климате она сохранилась.

Шелк и хлопчатая бумага в Японии, сверх обыкновенного их употребления, заменяют нашу овечью шерсть, лен, пеньку, пух, перья и меха, ибо вся японская одежда и спальное платье делаются из сих двух произведений. Сверх того, из бумажной же материи японцы делают дорожные плащи, чехлы на оружие и на другие вещи и табачные сумки, которые лакируют таким образом, что они совершенно походят на кожаные.

Медь и железо суть предметы столь же необходимые в Японии, как и в Европе, а сверх того же самого употребления, какое и у нас сим двум металлам делается, японцы обивают медью крыши зданий, которые хотят особенно сохранить, также в строении покрывают ею наружные пазы, чтобы хотя вода дождевая в них не попадала, еще делают из меди курительные трубки. Железа весьма большое количество употребляется на гвозди, ибо японские дома внутри и снаружи состоят из досок, прибитых железными гвоздями к столпам, поставленным вертикально и связанным перекосами, сверх того, всякий бездельный ящичек сколачивается у них гвоздями.

Об лесе уже и говорить нечего: в столь многолюдном государстве, какова Япония, и где частые и сильные землетрясения не дозволяют употреблять в строение ни камня, ни кирпича, строевой лес должен по необходимости стоять на счету первых народных потребностей.

Без чаю и табаку хотя, кажется, и легко бы можно было обойтись, но привычка и обычай столь же сильно иногда действуют, как и природа, для японца чай и табак, после пищи, дороже всего на свете: он вечно сидит с трубкою и запивает чаем. Они не курят беспрестанно, но почти чрез каждые пять минут накладывают маленькую свою трубку и, курнув раза три, отдыхают. Японцы даже ночью часто встают на несколько минут, чтоб покурить табаку и выпить ‘чашку чаю, который притом им служит вместо нашего квасу, пива и воды для утоления жажды.

Рогатого скота японцы не употребляют в пищу: они имеют к нему отвращение, но держат небольшое количество оного, как и лошадей, для перевоза тяжестей. На хороших дорогах ездят они в повозках, а по гористым местам вьючат как лошадей, так и быков.

Из пеньки делают они самую грубую материю для рабочего платья и для парусов на их суда, но снасти и канаты вьют из коры дерева кадцы, не употребляя в них ни смолы, ни какого другого смолистого вещества, отчего веревки их хотя не могут ни в крепости, ни в прочности сравняться с пеньковыми, однако довольно хороши для их ограниченного и неподверженного большим бурям мореплавания, притом дешевизна материала не представляет трудности к частой перемене оных. Из сей же самой коры делают они иногда нитки, светильни, род некоторой дешевой материи, писчую бумагу и еще бумагу, которую употребляют вместо носовых платков.

Золото и серебро, в отношении к тому, что сии металлы служат к роскоши и блеску, конечно, не могут назваться потребностями жизни, но, судя по удобности и способам, которые они доставляют, в виде денег, для получения нужных вещей и для промена своих собственных продуктов и изделий, без сомнения, могут назваться одной из главных потребностей просвещенного народа, и в сем-то отношении я об них здесь упоминаю.

Свинец, олово и ртуть как вещества, нужные для вырабатывания золота и серебра и употребляемые в составе орудий, необходимых для каждого народа, почитающего дорого свою независимость, также могут быть поставлены в числе главных потребностей. По той же причине я помещаю в ту же главу и серу.

Сорочинское пшено в средних областях острова Нифона родится в великом изобилии, так что, несмотря на чрезвычайное многолюдство сего государства, японцы не имеют нужды в привозном, которое хотя они и получают из Китая, но не по нужде, а в предосторожность, дабы в случае неурожая китайское правительство не сделало какого затруднения в выпуске пшена, буде оное исключить из числа товаров, составляющих обыкновенную и постоянную торговлю между двумя государствами. Северные владения Японии, как то: княжества Намбуское и Тцынгарское — бедны сорочинским пшеном и большую часть всего пропитания должны получать из других областей, а на Матсмае, Сахалине и Курильских островах вовсе его не сеют, да и родиться оно там не может по причине холода. Правда, что на Матсмае, в долине подле Хакодаде, мы видели небольшую полосу земли под сорочинским пшеном, но оно было посеяно более для пробы, нежели для пользы, как то сказывали нам наши караульные. Из сорочинского пшена японцы варят род крутой каши и едят оную со всяким кушаньем вместо хлеба, делают из него муку, из коей приготовляют сладкие пирожки, пышки и разные закуски, похожие на наши конфекты. Сорочинское пшено не есть, однако, единственный хлеб японцев, они имеют еще: ячмень, которым кормят иногда лошадей и делают из него муку для пирожков и других потребностей, турецкую пшеницу, или маис, которую также в разных видах употребляют в пищу, а иногда просто целый колос поджаривают и едят зерна, разного рода бобы, до которых японцы большие охотники: они их едят иногда вареные без всякой приправы, а иногда с патокой или с соей, мелкие из них часто варятся в пшене очень густо и почитаются великим лакомством. Соя японская делается также из бобов, они квасят ее в бочках. Сказывают, что на приготовление лучшей сои потребно три года. Картофель сладкий и обыкновенный также родится в Японии, но недостаток земли не позволяет его сеять. В Японии сладкий картофель совсем особенного рода от того, который случалось мне видеть в других частях света, как то: в Португалии, на острове Мадере, в Бразилии и проч.: величиной он в самый большой наш картофель, только несколько продолговат, кожа на нем темно-красная, он бел, вкусом очень сладок и приятен, запах же имеет несколько похожий на розовый. Есть у них и горох, но как огородное растение, а не хлеб. В сем, так сказать, тесном и многолюдном государстве, какова Япония, и в таком климате, в каком сие государство находится, кроме сорочинского пшена никакой другой хлеб не может быть во всеобщем употреблении, ибо одно только сие пшено может родиться на малом пространстве в таком изобилии, чтоб продовольствовать столь великое народонаселение.

Не знаю, каких родов рыба водится около южных и средних берегов Японии и в реках сего государства, но при берегах Матсмая, Кунашира, Итурупа и Сахалина ловятся в превеликом изобилии почти все те же роды рыб, которые находятся и в Камчатке, и о коих я буду говорить при описании японских владений на Курильских островах. Нет в море такого животного, ни рыбы, ни раковины, кроме ядовитых, которых бы японцы не употребляли в пищу, киты, морские львы, всех родов тюлени, морские свиньи, коты и проч. доставляют, по их вкусу, приятное кушанье. И потому по всему пространству японских владений нет берега, где бы не было рыбных заведений, при коих великое множество народа беспрестанно занимается промыслами. Рыбу они ловят при берегах большими неводами, а в море удами. Китов японцы не отваживаются убивать на воде, как то делают европейцы, но ловят их в заводях и при берегах чрезвычайно толстыми сетями, впрочем, и мертвое морское животное, выкинутое волнами на берег, для них не отвратительно, даже люди лучшего состояния почитают такую мертвечину лакомым куском.

Японская редька и видом и вкусом очень различна от нашей: она тонка и чрезвычайно длинна, даже до двух аршин, вкусом не очень горька, но сладковата или несколько подходит к репе. В Японии целые поля ею засеяны. Большое количество сего растения солят, а прочее зарывают на зиму в землю и варят из него суп, даже редечная трава у них не пропадает, из нее также варят они похлебку, или солят ее и едят вместо салата, и делают еще другое употребление: свежие ее листья, подогрев на огне, чтоб пошел пар, кладут в картуз курительного табаку и оставляют в нем, от сего, сказывают, табак не сохнет и получает приятный запах и вкус, в первом я уверился опытом, но последнего не мог заметить, может быть, потому, что я не слишком большой охотник до табаку. Надобно упомянуть, что землю для редьки они удобряют человечьим калом, мы это сами видели в Матсмае, а японцы нам сказывали, что и для пшена некоторые из них такой же навоз употребляют.

На соль должен быть превеликий расход в Японии: о сем говорено было выше. Японцы нам сказывали, что у них есть соленые озера и горная соль, только в малом количестве, притом, будучи добываема внутри государства, не может она с удобностью быть развозима куда надобно и потому не много употребляется, вообще же все государство довольствуется морской солью, которую приготовлять много способствует чрезвычайная соленость воды в морях, близ тропиков лежащих, и жары, поднимающие всю влагу парами. Японцы для сего по берегам имеют большие бассейны, куда во время прилива впускают морскую воду и оставляют парам подниматься из нее, пока не останется в бассейне густая осадка, которую переварив, получают соль.

По описанию японцев, хлопчатая бумага должна быть у них того же рода, какую я видел в английских колониях Западной Индии, то есть та, которая растет на небольших деревцах, в рост человеческий, впрочем, есть у них она и других родов, изъяснения коих я порядочно понять не мог. Сие последнее растение должно родиться в Японии в чрезвычайном количестве: почти все жители одеты в бумажное платье. Делаемая из нее вата служит японцам вместо мехов, ватою же набивают они свои тюфяки и халаты, служащие им вместо одеял, из хлопчатой бумаги делают они один род писчей бумаги, она же употребляется и на светильни, которым должен быть большой расход, ибо японцы любят держать огонь во всю ночь и жгут рыбий жир, свечи же употребляют только люди достаточные. В присутствии чужих судов в их гаванях, или встречая чиновных своих особ, японцы целый город обвешивают бумажной материей, словом сказать, ни в какой земле такого большого употребления не делается из хлопчатой бумаги, как в Японии, а потому нигде так и не стараются о разведении оной. Чтоб дать понятие о трудолюбии и деятельности сего редкого народа, стоит только сказать, что они привозят с Курильских островов внутрь Японии гнилых сельдей для удобрения земли под хлопчатую бумагу: сначала варят сельдей в больших чугунных котлах, потом кладут их в прессы и крепко жмут над теми же котлами, куда вытекает вся жидкость, а после того отделяют они из нее жир для употребления в лампадах, остов же рыбы кладут на рогожки и оставляют на солнце, пока она не перегниет и не высохнет, от сего она обращается почти в пыль и имеет цвет золы, после ссыпают все это в мешки, грузят на суда и отвозят куда должно. Землю около каждого деревца хлопчатой бумаги удобряют сим веществом, от которого она дает чрезвычайный плод.

Япония также и шелком чрезвычайно изобилует. Доказательства сему мы имели перед глазами: Матсмай считается у них в числе самых бедных городов, но мы видели множество всякого состояния людей, и более женщин, в шелковом платье, а особливо по праздникам, когда даже и простые солдаты наряжались в платье, сшитое из богатых шелковых материй. Если взять в рассуждение многолюдство Японского государства, то, конечно, должно быть у них большое изобилие в шелку, чтоб доставить одежду даже и тогда, когда бы одни только люди, имеющие хорошее состояние, носили шелк. Впрочем, японцам и немудрено было размножить сие произведение, для которого нужен лишь удобный климат и большое трудолюбие: им первый благоприятствует, а второе имеют они в высочайшей степени.

Меди в Японии чрезвычайно много. Японцы обивают ею кровли некоторых зданий, носовую часть своих судов, пазы или штыки, из меди делается почти вся поваренная их посуда, курительные трубки и множество других безделиц, как то: лопатки для очагов и проч. Когда мы не были еще переведены в дом и содержались в одном месте, похожем на тюрьму, то разумеется, что мебели наши соответствовали зданию, но очаг был обит красной медью, и лопатка была из того же металла, это показывает, что японцы им не слишком дорожат! Для одних чайников в таком многолюдстве должен быть чрезвычайный расход на медь, ибо все японцы, как то я прежде говорил, для утоления жажды пьют что-нибудь теплое: чай иль воду, а потому во всяком доме у них чайник беспрестанно стоит на огне, отчего, конечно, должны они скоро портиться. При сем надлежит заметить, что японская медная посуда весьма искусно выработана, мы часто дивились крепости чайников, которые мы там употребляли: по нескольку месяцев они с огня не сходили и не прогорали.

Известно, что голландцы в вывозе японской меди находили главную свою выгоду в торговле с сим государством, ибо в ней всегда есть знатная часть золота, которую японцы или не хотели, или не умели отделять, ныне же они не так уже поступают, но отдают голландцам почти одну чистую медь.

Что принадлежит до железа, то сего металла японцы имеют не весьма много в сравнении с медью, однако совсем не так мало, чтоб им был чувствителен недостаток оного, ибо для своих нужд они довольно его вырабатывают, если же правительство и выменивало железо у голландцев на медь, платя равным количеством или меняясь весом на вес, то это было не по необходимости, а потому, что железо лучше может заменить в некоторых поделках медь, имея же избыток в сей последней, японцы хотели услужить и себе, и голландцам. Они нам несколько раз говорили, что торговля голландская не приносит им никакой пользы, важнее всего в ней то, что они получают от голландцев некоторые лекарства, да еще политические новости из Европы, а прочее все вздор. Но если бы японцы не имели достаточного количества железа для нужных им вещей, без которых нельзя обойтись, то, конечно, не так бы думали о сей торговле.

Лес. Самая большая часть японских владений безлесна, чрезвычайное народонаселение сего государства требует, чтобы почти вся земля в нем была обработана, и потому одни лишь неприступные земледелию горы остались еще покрыты лесом. Княжество Намбу, лежащее в северо-восточной части острова Нифона, имея гористое положение, богато строевым лесом и снабжает оным всю Японию, получая взамен жизненные потребности, в коих имеет оно нужду. По горам островов Матсмая, Кунашира, Итурупа и Сахалина растет множество строевого лесу разных родов, которым японцы отчасти и пользуются, мы видали много больших прекрасных брусьев, приготовленных к отправлению. Но при всем том японцы очень мало еще берут лесу с вышеупомянутых островов, причиною этому трудность, с каковою сопряжено доставление оного к морскому берегу, а они еще не чувствуют необходимости преодолевать оную, когда же это воспоследует, то японцы скоро откроют себе доступ к таким горам, которые другим народам могли бы показаться совершенно неприступными, я не знаю, может ли быть что-либо невозможным для трудолюбия, деятельности и терпения сего народа. Японцы, желая знать русские наименования деревьям, приносили к нам куски и ветви разного рода дерев и спрашивали, как они называются по-русски. Пользуясь сим случаем, мы спрашивали у них, где сии деревья растут, таким образом мы узнали, что на их островах растет разного рода дуб, пальма, из которой японцы делают очень хорошие гребни, бамбук, кипарис, кедр, сосна, ель и несколько других дерев, коих названия нам неизвестны.

Я уже выше сказал, что привычка сделала чай необходимой жизненной потребностью для японцев, и упоминал, в каком он у них употреблении. В Японии растет зеленый и черный чай. Первый почитается лучшим, каков он действительно и есть. Японцы предпочитают его китайскому зеленому, хотя, по нашему вкусу, он не заслуживает сего преимущества. Что же касается до черного, то он очень дурен, и японцы пьют его запросто для утоления жажды, а зеленым лакомятся и угощают им на щегольство. Японские чиновники и сам губернатор нередко присылали нам в гостинец зеленого чаю, тогда обыкновенно переводчики и караульные наши с великим аппетитом пособляли нам опорожнять чайник. Чай родится по всем южным областям Японии, но лучший зеленый производит княжество Киото, в котором находится город Кио, столица духовного императора. В сей провинции взращивается чай с великим рачением, как для его двора, так и для двора светского императора.

Табак сделался также необходимым для японцев. Впервые сие растение к ним ввели и научили употреблять католические миссионеры. От них японцы узнали сие имя и по сие время называют оный табако или табаго. Удивительно, как употребление сего бесполезного зелья могло в столь короткое время распространиться по всему земному шару: вещь, которая не имеет ни вкуса, ни приятного запаха, не приносит никакой пользы здоровью, а только занимает людей праздных, сделалась всеобщей по всей Азии и в большей части Европы. Переводчик наш Теске, который был умнее почти всех знакомых нам японцев, сам очень любил курить табак, но часто говаривал, что кристос-поп (т.е. священник христианский) не столько сделал вреда японцам, посеяв своей верой между ними внутренние ссоры и войну, сколько введением табака, ибо то было дело временное и теперь совсем кончилось, но табак и по сие время, а вероятно, и в будущие века, будет отнимать множество земли и рук от полезных и необходимых для человека произведений, которые теперь дороги, а тогда были бы дешевы. Притом люди рабочие тогда не думали бы покинуть работу до конца оной, а теперь беспрестанно отдыхают, чтоб покурить табаку.

Я не знаю, сколько родов сего растения есть в природе и сколько из них японцы имеют, но видел у них табак, в разных видах приготовляемый, от самого приятнейшего и до самого отвратительного. Всякий табак вообще, хороший и дурной, они крошат очень мелко, как китайцы, в приготовлении лучшего сорта они мочат его напитком их сагою, о коем прежде еще было сказано, а приготовленный продают в бумажных картузах, около нашего фунта весом или немного более. Лучшим считают японцы тот табак, который приготовляется в провинции Сазма, потом в Нагасаки, в Синдае и проч., а самый худший — в Тцынгарском княжестве: он крепок, цвета черного, имеет вкус и запах отвратительный, табак же, приготовляемый в Сазме, хотя крепок, но приятного вкуса и запаха, а цветом светло-желтый, нагасакский табак очень слаб, вкусом и запахом лучше всех, цвет имеет светло-кофейный, синдайский табак также очень хорош: это тот, который нам давали курить. Японцы так хорошо умеют приготовлять табак, что я хотя никогда прежде не любил курить, даже и гаванские сигарки курил очень редко, будучи в Ямайке, но с удовольствием курил японский табак, и притом очень много. Нюхательного табаку японцы не употребляют. Но уже довольно о сем растении! Впрочем, в угождение господ курильщиков, я мог бы еще листа три исписать о табаке, ибо во время нашего заключения не было вещи, о которой бы мы имели случай так много говорить с японцами: ученые, при нас бывшие, переводчики и караульные — все курили его, и притом разный, по вкусу и состоянию каждого, учтивость заставляла их часто и нас потчевать своим табаком, сказав, какой он, а от сего начинался обыкновенно разговор о табаке, который иногда продолжался час и более, но чтоб расспрашивать о других важнейших вещах, нужно было сыскать случай, который не всегда представлялся, а притом о предметах, несколько значительных, не всякому из японцев говорить с нами хотелось.

Японские лошади и малы и слабы, ростом они не более наших крестьянских, только гораздо тоньше и складнее, а притом и видом бодрее, ибо японцы не холостят их, а всегда ездят на жеребцах. Климат позволяет им держать лошадей, как и рогатый скот, всегда на подножном корме, в дороге только или после трудной работы дают им немного ячменя, а в Матсмае и на Сахалине, где выпадает зимой много снега, принуждены они бывают запасать для них сено. Из множества японских лошадей, которых мы видели, не было ни одной серой (белой), а все они разных темных шерстей, более же карие, мы спрашивали японцев, есть ли на главном их острове белые лошади, и получили в ответ, что они попадаются очень редко. Впрочем, водятся у них и большого роста лошади, только немного. Японцы лошадей своих никогда не куют, ибо им не бывает нужды ездить по льду, а мостовых у них нет. Если же ездят они по горам во время дождей, когда на спусках и подъемах бывает скользко, то делаются у них деревянные низенькие колодки, величиной и фигурой подобные лошадиному копыту, или воловьему, если для рогатого скота, колодки сии вкладываются в весьма толстую кожу морского льва или другого животного и вбиваются в них сквозь кожу железные гвозди с большими островатыми шляпками, которые служат вместо подковы, когда кожу сию подвяжут под ногу лошади вплоть к копыту. Рогатый скот также очень мелок в Японии да и худ, ибо японцы, не употребляя ни мяса, ни молока, не стараются об откармливании оного.

Пенька родится в северных областях Японии, и на Мат-смае мы видели коноплю. Я уже выше говорил, на что японцы ее употребляют. Дерево кадцы в большом изобилии у них растет и доставляет превеликую пользу жителям, японцы изъясняли нам, что такое есть сие дерево, но невозможно было понять их изъяснения таким образом, чтоб сделать оному достаточное описание.

Золота и серебра в Японии добывается много. У японцев есть весьма богатые рудники в разных частях государства, многие из них правительство не дозволяет разрабатывать, дабы металлы сии не упали в своем достоинстве. Кроме денег, японцы делают большое употребление как из золота, так и серебра: храмы японские украшены сими металлами, вельможи их носят сабли с золотыми или серебряными эфесами и в такой же оправе, делаются из них курительные трубки для богатых людей, разные лакированные вещи, как то: столовая посуда, ящички, сундуки, ширмы и прочее, украшены бывают золотом и серебром, многие богатые материи делаются наподобие золотой или серебряной парчи, а в столицах, сказывают, есть много публичных зданий с позлащенными кровлями, в домах же княжеских и людей знатных множество находится украшений из сих металлов, да и женский пол, по большей части, украшается золотыми или серебряными вещами.

Олово, свинец, ртуть и сера также есть в Японии, и сказывают, в довольном количестве для надобностей жителей. У них не только пули, но и ядра пушечные льются из свинца, потому что войны двести лет уже не было, а если бы они пожили по-европейски, то скоро бросили бы эту роскошь. Что принадлежит до серы, то у них есть целый покрытый ею остров, над которым, от горячих ключей, беспрестанно стоит густой пар. Остров сей японцы включают в число семи чудес их государства, о коих они нам сказывали.

Упомянув о произведениях Японии, которые составляют, так сказать, главнейшие потребности сего просвещенного народа, я теперь наименую те, кои не нужда, но одни прихоти сделали необходимыми, или которые полезны только в некоторых отношениях. Сии произведения суть: драгоценные камни и жемчуг, мрамор и другие редкие камни, камфарное дерево, лаковое дерево, плодоносные деревья, огородные овощи, разные употребительные дикие растения, домашние животные и дикие животные, полезные для японцев.

Японцы имеют драгоценные каменья, произведения собственной их земли, но какие именно, мы не могли узнать. Чиновники их, видевшие табакерку и другие дорогие вещи, пожалованные блаженной памяти императрицей Екатериной Второй японцу Кодаю, который привез их с собой, сказывали, что и у них есть такие же камни, какими сии вещи были украшены, только что японские мастера не могут так чисто их выделывать. Жемчуга у них очень много, но крупного нам не удалось видеть. Мрамора много в Японии разных родов. Японцы показывали нам некоторые вещицы, сделанные из белого мрамора с небольшими синими жилками и еще из другого, похожего на тот, из которого построен в Петербурге Исаакиевский собор. Сверх того, показывали они нам печатки, сделанные из сердолика, разного рода агата, яшмы и некоторых других каменьев, которых я назвать не умею. На берегах княжеств Намбу и Тцынгару попадаются небольшие камушки разных цветов, в обыкновенный орех величиной, которые волнами отменно хорошо выполированы и снаружи кажутся прозрачными, как кристалл. Японцы дали нам двенадцать таких камушков красных и столько же белых вместо шашек, но матрос, которому я поручил взять оные с собой, потерял их.

Многие из японцев носят с собой духи, в состав коих входит камфара, или и самую камфару без всякой примеси. Они нам сказывали, что в южной части Японии дерево, производящее сие вещество, находится в изобилии, так что, за расходом оного для лекарств и других надобностей по всему государству, немалое количество отпускают голландцам и в Китай. Притом сказывали они нам, что бывает у них и поддельная камфара, которую не всяк может отличать от настоящей.

Японский лак и в Европе славится. Дерево, производящее сей сок, растет в таком изобилии, что японцы лакируют им всю свою столовую посуду, разного рода сундуки, ящички, седла, луки, стрелы, копья, чехлы на оружие, патронташи, табачные сумки, в хороших домах стены и ширмы, словом, всякую безделицу, которой хотят придать красивый и блестящий вид. Нам удалось видеть самую лучшую лакированную работу: это был судок или погребец губернаторский, который он присылал к нам нарочно на показ, лоск на нем столь чисто наведен, что в него можно смотреться, как в зеркало. Натуральный цвет сего сока есть белый, но, перемешивая его с красками, можно ему дать цвет какой угодно. Самая чистая и лучшая лаковая работа в Японии бывает черного и красного цвета, все почти их вещи лакируются сими цветами, впрочем, мы видели зеленые, желтые, синие и других цветов вещицы, также и под цвет мрамора они умеют подделывать свой лак. Лаковый сок, будучи свеж, имеет ядовитое свойство и вреден для тех, которые его собирают, почему и употребляются при сборе оного разные предосторожности, но постояв несколько времени на воздухе, теряет он ядовитую свою силу. Посуду, им лакированную, можно употреблять без всякого вреда, притом японцы так хорошо умеют наводить лак, что, налив кипятку в сосуд лучшей работы, можно пить оный, не чувствуя ни малейшего запаха от краски, последнего разбора работа не имеет, однако, сего преимущества: в таких сосудах и от теплой воды дух краски бывает слышен.

В плодоносных деревьях японцы не имеют недостатка: у них родятся апельсины, лимоны, персики, абрикосы, сливы, фиги, вишни, дули, груши, яблоки, каштаны и проч. Странно, что в столь разнообразных климатах, в каковых лежит Япония, нет полос, где бы созревал виноград. Японцы имеют только дикий мелкий виноград, который очень кисел и употребляется ими соленый для салата, это может быть оттого, что он растет в лесах под тенью дерев, и японцы не считают за нужное или не могут уделить земли на обрабатывание оного.

После сорочинского пшена и рыбы, зелень составляет любимую пищу японцев, у них весьма много огородных овощей, как то: дыни, арбузы, тыквы, бадаржаны, травянки, огурцы, репа, морковь, горчица и проч. Мы не могли узнать, есть ли у них капуста, объясняли им несколько раз, что это за растение, и рисовали вид ее, но они всегда отзывались, что подобного не видали в Японии. Кроме дынь и арбузов, других огородных овощей японцы не едят сырых, а всегда вареные, они удивлялись, что мы ели сырые огурцы с уксусом и солью. Горчицу японцы мешают с уксусом и едят с рыбой, а более с сырым рыбьим хрящом. У них весьма много также родится красного стручкового перцу и маку, перец они едят с разными кушаньями сырой, а иногда варят его в сахаре и употребляют вместо конфектов, мак мешают с сахаром или с патокой и обливают в нем тесто, сделанное из толченого сорочинского пшена, бьют из него масло, в котором жарят рыбу и приготовляют разные другие кушанья.

В числе других употребительных растений Японского государства известные нам: сахарный тростник, красная и черная смородина, черемуха, купырья, дегилья, грибы, морская капуста и ягоды дикой розы, или шиповника, которого множество растет в северных владениях Японии. Японцы употребляют сии последние вместо лекарства для произведения ветров, на сей конец они едят их сырые.

Сахарного тростнику очень мало в Японии, и притом добываемый из него сахар цветом черен и имеет мало сладости, вероятно, что недостаток в землях, нужных для полезных произрастаний, не позволяет японцам заняться обрабатыванием сего, к одной лишь роскоши служащего, растения. Смородину и черемуху японцы солят и едят вместо салата, из купырьев и дегильев бедные люди варят похлебку, а также едят их квашеные и соленые. До грибов и достаточные люди охотники, их употребляют в похлебке, а также и солят или приготовляют в уксусе. Что же принадлежит до морской капусты, то сие почти повсюду бесполезное растение доставляет в Японии не токмо многим миллионам пропитание, но еще и товар для торговли. Японцы сушат растение сие и после употребляют в похлебке или обвертывают в оное рыбу и, сварив, едят вместе, а иногда просто поджаривают на огне, посыпав солью, и так ею лакомятся. Капуста сия более служит в пищу людям недостаточным, однако и богатые употребляют ее иногда, только для них изготовляется она иначе, даже для самого императора запасают немалое количество сего растения.

Из домашних четвероногих животных, кроме лошадей и коров, о коих упомянуто было выше, японцы держат свиней, собак и кошек, первые служат в пищу тем сектам, которым дозволяется есть мясо, собак употребляют для охоты и для охранения домов, а кошки исправляют ту же должность, что и в Европе, хотя один писатель о Японии и говорит, будто японские кошки не ловят мышей. Это несправедливо, если бы сие было правда, то в таком случае природа в Японии отступила бы от своих законов, притом мы опытом знаем несправедливость сего заключения: бывший у нас японский кот отправлял свое ремесло с великим искусством и, вероятно, не уступал никакой европейской кошке, притом надобно заметить, что он, служа нам иногда забавою в нашем заключении, был фаворитом нашим, следовательно, не имел недостатка в пище, но ловил крыс и мышей, следуя побуждению инстинкта. И так, когда прежние европейские писатели хотели иногда даже и животных японских лишить тех наклонностей, которые сам Творец природы поселил в них, то мудрено ли, что самих японцев они часто представляли не тем, что они в самом деле?

Куры и утки суть единственные домашние, в пищу употребляемые, птицы в Японии, но весьма редкие из японцев едят их, хотя, впрочем, некоторые секты имеют на то разрешение, но они не убивают их по привязанности, какую мы иногда имеем к комнатным нашим животным. Когда случалось, что кто-нибудь из нас был болен и японцы, слышав от нас, что в Европе суп с курицей почитается лучшим кушаньем для больных, хотели нам услужить, то с большим трудом могли сыскать, чтоб кто-нибудь продал курицу, несмотря на дорогую цену, от них предлагаемую.

Японцы охотники до яиц, варят их круто и лакомятся ими как плодами, иногда едят их вместе с апельсинами, для нас они их варили в похлебке с зеленью. Для знатных господ держат кур в комнатах, где они и несутся, и кормят лишь одним пшеном. Вельможи и чиновники не стали бы есть яиц от курицы, которая ходит по двору и клюет всякую нечистоту. Впрочем, держат некоторые из них лебедей, гусей и индейских кур, но только для красоты их, как мы иногда держим павлинов, которые также есть и у них.

Из диких четвероногих животных японцам полезны в некоторых отношениях: кабаны, медведи, олени, дикие козы и зайцы, коих те секты, которым позволено есть мясо, употребляют в пищу, а сверх того, делают они еще другое употребление из медведей и оленей: в северной части Японии, где бывает зимой очень холодно, бедные люди употребляют медвежьи кожи вместо одеял, а богатые делают из них дорожные чехлы на дорогие вещи, которые хотят предохранить от ненастья, как то: на сундуки с шитьем, на погребцы и прочее. Желчь медвежью превращают японцы в твердый состав и употребляют как крепительное лекарство от слабости желудка и других болезней. Желчь сия в большом уважении у японцев и весьма дорого покупается по причине целительной силы, ей приписываемой. Они уверяют, что желчь медведей, убиваемых на самом острове Нифоне, гораздо действительнее получаемой из медведей матсмайских, почему сих последних они не столько ценят. При продаже медвежьей желчи охотники употребляют разные хитрости и обманы: будучи на охоте, они обыкновенно убивают всех зверей, какие им попадутся, и вынимают из них желчь, а когда удастся им убить медведя, тогда выходят с ним на большую дорогу и несут его, как будто домой, никем из проходящих не занимаясь, и как японцы не упускают случая покупать сие драгоценное для них лекарство, то встречающиеся охотникам по дороге люди спрашивают, продана ли у них желчь из убитого медведя. Тогда они показывают им желчь другого зверя, и если покупщик не знаток в сем товаре, то и бывает обманут, таким образом они могут из одного медведя продать желчь многим. Впрочем, многие из японцев умеют различать по вкусу не только желчь другого животного от медведей, но и желчь медведей с острова Нифона и матсмайских, наш переводчик Кумаджеро был один из таких знатоков. Употребление сего лекарства очень простое: они откусывают его по самому маленькому кусочку и глотают. Из оленьих кож японцы делают род толстой и тонкой замши.

Из полезных насекомых кроме шелковых червей японцы имеют лесных пчел. Получаемый от них мед они употребляют единственно в лекарство, равным образом и воск только покупают лекаря для пластырей.

В третье, и последнее, отделение произведений Японского государства я помещу те, которые или совсем никакой пользы не приносят жителям, или весьма малую. По царству ископаемых к сему классу можно причислить каменное уголье, которое в Японии есть, но никуда не употребляется.

Из ягод малина, земляника и клубника, которые у нас в Европе в таком уважении, в глазах японцев не имеют никакой цены, ягоды сии они почитают весьма вредными для здоровья, и правду сказать, что там они совсем почти не имеют никакой приятности: запах от них едва слышен, сладость в них весьма слаба и притом они очень водяны, но величиною будут не менее наших и цвет имеют самый яркий красный. Японцы также не едят никаких ягод, которые растут на траве.

Из хищных четвероногих животных кроме медведей в Японии есть барсы, леопарды, волки, дикие собаки и лисицы. Сим последним многие суеверные японцы приписывают силу дьявола. В южных и средних областях сего государства водятся обезьяны малого рода, а на острове Мате-мае соболи, только шерстью красноватые, следовательно, не имеющие никакой цены. Слоны, львы, тигры, верблюды, ослы, гончие, борзые, легавые и множество других родов собак только по рисункам известны японцам.

Хищных птиц у них много, как то: орлы, соколы, ястребы, коршуны и прочее из диких птиц, они употребляют в пищу гусей и уток разных родов, но лебеди и журавли считаются священными, и никто убивать их не дерзает. Из поющих птиц, свойственных нашему климату, мы видели в клетках {Японцы любят держать у себя певчих птиц, а потому у них есть лавки, где торгуют ими.} скворцов, снегирей и чижей, других родов нам не случалось видеть. Простых птиц, как то: кукушек, ворон, галок, воробьев и прочее, в Северной Японии и на Мате-мае так же много, как и у нас. Попугаев и канареек во всей Японии нет. Морских птиц при японских берегах великое множество, они суть: альбатросы, разных родов чайки, бакланы, морские попугаи, гренландские голуби, арры и проч.

Вот все, что я мог сказать о произведениях Японии.

В статье о промышленности сего государства первое место должны занять фабрики шелковых материй, стальные, фарфоровые и лакированных всякого рода вещей. Шелковые фабрики важны не только большим количеством материй, на них выделываемых, но и добротою оных. Японцы делают разного рода парчи и другие дорогие материи, которые добротою нимало не уступают китайским. Что принадлежит до стальных вещей, то сабли и кинжалы японские едва ли не превосходят все другое оружие сего рода в целом свете, кроме, может быть, дамасских. Они выдерживают чрезвычайную пробу. В полировке стали и всех других металлов японцы отменно искусны, они делают даже зеркала металлические, которые столько же хорошо отражают предметы, как и стеклянные. Мы видели часто японские столярные и плотничные инструменты, кои крепостью и чистотою отделки, может быть, не много уступят английским: пилы их столь хороши, что они испиливают крепчайшее дерево в самые тоненькие дощечки.

Японский фарфор далеко превосходит китайский, только он очень дорог, и его делают так мало, что он не может удовлетворить нуждам всего государства, а потому японцы много фарфоровой посуды получают из Китая. Впрочем, есть у них простой фарфор и фаянс, тот и другой в работе весьма толст и тяжел, вообще вещи такого рода, кроме самых лучших фарфоровых, делаются у них грубовато.

Какие лакированные вещи делаются в Японии, таких нигде не могут сделать, это известно уже европейцам.

Фабрики бумажные должны быть в Японии весьма многочисленны и велики, по причине всеобщего употребления бумажной материи по всему государству, но, кажется, японцы не умеют или не хотят делать хороших бумажных материй, нам никогда не случалось видеть ни одного куска, порядочно сделанного. Увидев наши носовые платки работы Восточной Индии и кисейные косынки, они не верили, чтобы они были сделаны из хлопчатой бумаги.

Металлические работы в Японии также очень хороши, а особливо медную посуду делают там крепко и красиво. Японцы умеют отливать металлические статуи, иссекают их из камня и вырезывают из дерева, но судя по их идолам, которых мы видели в матсмайских храмах, сии художества у них в большом еще несовершенстве, в них, как и в живописи, в гравировке и в книгопечатании, они далеко, слишком далеко отстали даже от тех европейских народов, у коих сии искусства еще, так сказать, в младенчестве. В резьбе же, кроме статуй, они довольно искусны, также и деньги их, как золотые, серебряные, так и медные, выбиты изрядно.

Кроме вышеупомянутых главных, или богатейших, изделий, японцы упражняются с успехом в разных других, как то: у них есть обширные заводы для дистиллирования из сорочинского пшена водки, сотчио называемой, и для делания вина саги, из того же вещества, табачные фабрики, заводы чугунной посуды и разных других произведений, не столь дорогих, но не менее для народа нужных, например: многие тысячи людей занимаются деланием соломенной обуви, таких же шляп, матов и прочее. Надобно заметить, что японцы имеют фабрики и заводы почти по всему государству, но богатейшие из них в городах Кио, Эддо и Осаке.

Сколько японцы трудолюбивы в рукоделиях, столько же неутомимы в промыслах, а особливо они искусны в рыбной ловле и занимаются оною с великим прилежанием. Зверей разного рода ловят они западнями, но более стреляют, а собак только употребляют для отыскивания оных, птиц как стреляют, так и сетями ловят, а ловить маленьких птичек они имеют особенный способ: составляют из смолы или соку какого-то дерева род густого и клейкого вещества, которым намазав упадшие деревья, посыпают оные пшеном, пшено приманивает птичек, кои, сев на бревна, так крепко лапами приклеиваются в состав сей, что не имеют силы освободиться, таким образом целыми стадами делаются они добычей охотника.

Упомянув о трудолюбии японцев, должно заметить, что между ними, так, как и у других народов, есть и праздные люди, которые, скитаясь по улицам, по непотребным и питейным домам, снискивают себе пропитание разного рода фиглярством, а иные живут мирским подаянием. Следующий способ, коим празднолюбцы в Японии, а наиболее женщины, получают деньги, заслуживает внимания по своей странности: они ловят множество разной величины и цвета змей, из коих весьма искусно вынимают жала, так что змеи никак не могут им вредить, потом, раздевшись донага и оставляя только небольшую повязку по тем частям, которые скрывать стыд и самых диких заставляет, обвивают змеями руки, ноги и все тело, таким образом составляют себе из отверстых, шипящих змеиных голов род одежды разных цветов и в таком ужасном и вместе блестящем наряде ходят по улицам, поют, пляшут и делают множество других странных дурачеств для получения платы, или, лучше сказать, подаяния от зрителей.

Японию, конечно, можно назвать торговым государством, если только обширная внутренняя, или домашняя, торговля может дать право на такое именование. Все княжества и области сего многолюдного государства имеют между собой торговые отношения и связи. Необыкновенное различие в климате по всему пространству, владениями японскими занимаемому, разным частям доставляет и разные произведения, в которых все имеют общую надобность, а нужда, трудолюбие и деятельность народа доставляют ему способы и умение пользоваться дарами природы и искусства, от сего жители целого государства связаны взаимно торговлей, которая отправляется и водой, и сухим путем, но более первым из сих средств.

Прибрежные в Японии моря и судоходные реки покрыты многими тысячами судов, развозящих товары по всему государству. Хотя мореплавание их есть только прибрежное и постройка судов крайне неудобна для дальнего плавания, а особливо по большим морям, но суда их довольно велики для их рода плавания, многие из них имеют более ста футов длины и необыкновенную ширину. Большие японские суда могут поднять груза от шестнадцати до двадцати тысяч пудов. Для безопасности мореплавания японцы имеют разные полезные учреждения, как то: во всяком порту или пристани есть для ввода и вывода судов лоцманы, которые также по опытности своей, пользуясь признаками, должны предсказывать погоду и советовать корабельщикам — пускаться в путь или дожидаться, на приличных местах определены люди для зажигания маяков, на высотах, где нужно, поставлены разные приметы и прочее. Для перевоза же товаров сухим путем, где нельзя того сделать водой, устроены хорошие дороги и мосты. Матсмай есть колония японская, но и тут, несмотря на чрезвычайные горы и пропасти, несмотря на быстроту рек и суровость климата, пути сообщения находятся в таком порядке, что надобно им завидовать. В чистом поле, в отдалении от городов, мы видели у них такие мосты, какие в некоторых европейских государствах и в провинциальных городах я нечасто встречал.

Склонность японского народа к торговле приметна во всех городах и селениях: во всяком почти доме есть лавка для товаров более или менее важных, и как в Англии, где часто мы видим подле лавки ювелира, стоящей несколько сот тысяч, другую, в коей продаются устрицы, так и в Японии купец, торгующий богатыми шелковыми материями, и продавец соломенной обуви живут рядом, где имеют и лавки свои.

В порядке всякого рода японцы очень много походят на англичан: так же как и англичане, они любят чистоту и крайнюю точность, как у англичан на всякой продажной безделице бывает печатный билетик, означающий название, цену и употребление вещи, имя мастера или фабрики, а иногда и похвалу оной, так точно и японцы почти все товары продают с подобными печатными эпиграфами, даже табак, помаду, зубные порошки и другие безделушки обвертывают в бумагу, на коей напечатаны известия о достоинстве и доброте вещи. Также и порядок, наблюдаемый ими при укладке товаров, не уступает нашему, европейскому. Для сорочинского пшена и всякого рода хлебных растений они употребляют соломенные мешки, а для жидкостей ни бочек, ни бочонков у них нет, но все они, как то: сотчио, саги, соя и прочее — наливаются в кадки, вмещающие в себе от трех до четырех ведер. Кадки сии, кроме деревянных, не имеют никаких обручей и кверху шире, а в верхней доске находится небольшое отверстие, по большей части четырехугольное, лучший сорт саги возят японцы в небольших глиняных кувшинах. Материи же всякого рода, чай, посуду и другие хорошие вещи всегда укладывают в ящики, что же принадлежит до богатых шелковых материй, то каждый кусок оных кладется в особенный ящик, сделанный из весьма тонких досок, и на всяком ящике есть надпись, означающая род товара, имя мастера, меру или количество и прочее.

Во всякой торговой гавани находится особенная контора, соответствующая нашей таможне, которая надсматривает над нагрузкой и выгрузкой товаров, наблюдает, чтоб тайным образом ничего не было ни с судов, ни на суда привезено, взыскивает пошлины и имеет разные другие обязанности, к торговле относящиеся. Пошлины, или подать, почти со всех привозимых товаров купцы должны платить в казну императора или княжескую, смотря по тому, в чьих владениях порт находится. Для надзора над стоящими в гавани судами японцы имеют чиновника, коего должность во многом сходствует с должностью наших гавенмейстеров, а сверх того, он же бывает начальник и над лоцманами. Перед отправлением нашим в Россию, будучи в Хакодаде, мы жили в одном доме с сим гавенмейстером и видели, что всякое утро приходило к нему множество корабельщиков и другого звания людей, а посему имели случай узнать, что должность его немаловажна.

Для выгод торговых людей и облегчения самой торговли правительство издает печатные листки или, так сказать, коммерческие газеты, содержащие в себе известие о ценах главных товаров в разных частях империи. На таковой же конец публика извещается чрез подобные листки о урожае сорочинского пшена и других земных произведений во всех областях, даже начиная со времени всхода хлебных растений и до самого дня жатвы народ время от времени извещается о состоянии, в каком оные находятся в каждой провинции. Такое попечение японского правительства о благе общем и о частных пользах своего народа весьма похвально и, вероятно, будет не последней из причин, могущих уверить наших европейских пристрастных, но, впрочем, строгих судей, что уже пора им исключить японцев из числа варваров.

Чтоб распространить торговлю по всему государству и дать более способов и удобности купечеству производить оную, японцы ввели в употребление векселя и обязательства, которые у них имеют свою силу на основании и под защитой законов, как в европейских государствах, а в одном из полуденных княжеств Японии ходят ассигнации в равном достоинстве со звонкой монетой. Деньги в Японии употребляются трех родов: золотые, серебряные и медные, сии последние бывают круглые с дырами на средине, сквозь которые нанизывают их на шнурок, и так носят вместо мешка или кошелька. Монеты сии называются, по-японски, мои. Японцы, увидев нашу копейку, сравнивали оную со своими деньгами и считали в ней четыре своих мона. Золотые и серебряные монеты у них бывают продолговатые, четырехугольные и в толщину более империала, на каждой из них означены название и цена, год чекана и имя мастера, впрочем, не имев случая узнать ни пробы металла, ни вес оных, я не могу сравнивать их в цене с нашими деньгами.

Самая обширная торговля сухим путем отправляется в городе Кио, столице духовного императора, ибо сей город не есть приморский, а будучи весьма многолюден и богат всякого рода фабриками, привлекает купцов из всего государства, которые для привоза своих товаров и для вывоза ими тут покупаемых не имеют способов водяного сообщения. Из приморских мест Эддо, столичный город светского императора, отправляет самый важнейший торг по всей империи, а после него славнее всех город Осака, лежащий от Эддо к юго-западу в расстоянии 120 японских ри (около 500 верст), впрочем, во всяком почти княжестве, коего часть прилегает к морю, есть богатые торговые города.

В Европе уже известно, что торговля японцев с иностранцами весьма ограниченна, причиной такой ограниченности есть недоверчивость японского правительства к европейцам и дурное оного мнение об них, к чему подали повод сами же европейцы своими поступками в Японии, впрочем, как бы то ни было, справедливо ли японское правительство в своих правилах или нет, оставим то на рассуждение другим, а я скажу только, что японский народ вообще желает иметь торговлю с иностранцами, а особливо с европейцами, но просвещенные японцы судят о сем предмете таким образом: ‘Народ повсюду слеп в отношении к государственному правлению и знает только ощупью то, что перед ним находится, а на два шага вперед уже ничего не видит, от сего может легко свалиться в пропасть, если не будут водить его люди зрячие, и потому японцы, не рассуждая о дурных следствиях, могущих произойти для них от тесных сношений с иностранцами, видят лишь одни личные выгоды, которые в состоянии доставить им торговля с ними’.

До покушения европейцев ввести в Японию христианскую веру государство сие производило обширный торг по всему Востоку: японские корабли не токмо плавали в Китай и по разным Индийским островам, но и в самую Восточную Индию, которую японцы называют Теньдзигу, но христианская вера, или, лучше сказать, католические проповедники оной так настращали сей народ, что правительство японское, по истреблении христианства за два века перед сим, запретило под смертной казнью японским подданным ездить в чужие земли, да и чужеземцев допускать в свое государство правилом поставило не иначе, как с великой осторожностью и притом весьма в малом числе. Ныне японские корабли могут только торговать в Корее и на Ли-кейских островах, и то потому, что обитатели сих стран некоторым образом находятся под властью японцев, платя им дань, а к себе они допускают для торгов суда вышеупомянутых двух народов и китайские в весьма малом числе. Из европейцев же одним только голландцам позволено с ними торговать, и то на весьма ограниченных положениях и с такими предосторожностями, что живущие в Японии и приходящие туда голландцы более походят на пленников, нежели на свободных людей, торговлей занимающихся в дружеском государстве.

Китайцы привозят в Японию сорочинское пшено, фарфор, слоновую кость в деле и простую, китайку, сахарный песок, корень джинзень {Ему приписывают в Китае и Японии необыкновенную силу восстановлять и укреплять ту бодрость, которую преждевременно теряют сластолюбивые люди.}, лекарственные растения, квасцы, разные безделушки, как то: веера, курительные трубки и прочее, а берут взамен от японцев красную медь, лак, лаковые вещи, соленую и сушеную рыбу, сушеные раковины, морскую капусту и некоторые изделия японских фабрик.

От голландцев же японцы получают сахар, пряные коренья, слоновую кость, железо, лекарственные растения, селитру, квасцы, некоторые сорта красок, сукно, стекло и множество других европейских изделий, как то: часы, зеркала, математические инструменты и прочее, а платят им красной медью, лаком, пшеном и некоторыми изделиями своих фабрик, как то: лаковыми вещами, фарфором и прочее. Я слышал, что голландцы производят весьма выгодный торг японской лаковой посудой по Малейским, или Моллукским, островам.

Как для китайцев, так и для голландцев открыт один порт Нагасаки, лежащий в южной стороне Японии, в другие же гавани ходить им строго запрещено. Равным образом и в торговле, или, лучше сказать, в мене товаров как с китайцами, так и с голландцами японцы держатся одного порядка, а именно: корабли, по приходе в Нагасакскую гавань и по окончании установленных почестей, церемоний и допросов, должны все свои товары выгрузить на берег. Тогда чиновники, или, так сказать, поверенные и браковщики со стороны японского императора, поелику вся иностранная торговля исключительно ему принадлежит, свидетельствуют их качество, доброту и количество, потом держат они между собой совет и определяют им цену товарами, кои хотят иметь хозяева кораблей, которым в сем случае остаются два средства: или согласиться на предложение японцев, или взять товары на корабли и везти назад, а торговаться невозможно, ибо японцы никаких других условий слушать не станут. Таким образом, император, купив посредством своих комиссионеров иностранные товары, продает их оптом своим купцам, которые уже имеют право торговать ими в розницу. Судя по чрезвычайной цене, какой продаются в Японии разные голландские безделушки, надобно думать, что или голландцы получают за них чрезвычайную плату, или император и купцы его накладывают непомерно большую цену, а вероятно, те и другие пользуются равным барышом.

8. Народонаселение и военные силы

Японское государство уже около двух веков не имело никакой войны, ни посторонней с своими соседями, ни междоусобной, кроме изредка случавшихся маловажных возмущений. К сему еще должно присовокупить, что японцы не знают, что такое моровая язва или чума, также нет у них и других пагубных болезней, кроме оспы и болезни любострастной. Из всего этого следует, что Япония не знает тех зол, которые в других государствах препятствуют размножению народа, и особенно счастлива тем, что главнейшее зло, истребляющее род человеческий, — война — японцам неизвестно. Такое государство, пользующееся долговременным миром и здоровым климатом, должно быть весьма многолюдно, такова Япония и есть. Но узнать настоящее число жителей, владения японские населяющих, мне было невозможно, ибо окружавшие нас японцы не могли нам даже сказать, имеет ли правительство их достоверное сведение о своем народонаселении, говоря, что такое исчисление сделать весьма трудно, или и невозможно, потому что многие миллионы бедных людей не имеют постоянного местопребывания, или, лучше сказать, никакого пристанища, а живут на открытом воздухе, по улицам, в полях и в лесах, но чтоб дать нам понятие о многолюдстве своего отечества, бывшие при нас ученые и переводчик Теске показали карту всей Японии, сделанную на весьма большом продолговатом листе, на сей карте были означены не токмо все города, но даже и селения, кои так часто стояли на оной, что она казалась обрызганной чернилами. Они нам указали одно место по дороге, ведущей от Мимая к Эддо, которое называется у них степью, ибо соседняя река, разливаясь при больших дождях, наводняет сие место и тем препятствует на нем селиться, пространство сей японской степи таково, что носильщики портшезов, в которых ездят путешественники, вышедши из селения, стоящего на краю сего пустыря, поутру, до самого обеда не встретят никакого уже селения и, отдохнув, идут опять до захождения солнца пустым местом, то есть, судя по тому, как они носят портшезы, они должны пройти два пустых места, каждое верст по восемнадцать, и это степи японские!

Еще показывали они нам план столичного города Эддо и, изъясняя пространство, им занимаемое, сказали, что человек не может пройти его от конца до конца в один день. На вопрос наш о числе жителей сего города японцы утверждали, что там должно быть более десяти миллионов, и когда мы изъявили свое сомнение и даже прямо дали знать, что этому поверить нельзя, то они, показав вид неудовольствия, принесли к нам на другой день записочку от одного из чиновников, который прежде долго служил в Эддо по части полицейской. В записке сей было показано, что город Эддо заключает в себе на главных больших улицах наружных домов 280 тысяч, в каждом из таких домов живут от 30 до 40 человек, но положив только по 30, число живущих будет 8 400 000 человек, а если к сему присовокупить обывателей мелких домиков и хижин, живущих на открытом воздухе, гвардию императорскую со стражей князей, находящихся в столице, их свиты и прочее, то число жителей должно быть более десяти миллионов. В доказательство своего мнения японцы наши еще приводили, что в Эддо одних слепых находится 36 тысяч человек {К числу многих странных учреждений в Японии принадлежит класс, или, так сказать, орден слепых, которые по своему государству, с дозволения правительства, соединены в одно общество, имеющее свои преимущества и постановления и начальника, коего они именуют князем, к нему определяются помощники, казначеи для хранения казны и прочее, все из слепых. Они упражняются в разных работах по способностям каждого и представляют своему князю получаемую за труд плату, которая хранится в общей их казне и употребляется, на основании правил, для сего общества установленных. Многие из сих слепых отправляют лекарское ремесло, а особливо в разных родах болезней, от которых японцы лечатся в банях, также из них бывают музыканты. Повод к учреждению общества слепых подал один храбрый японский военачальник, который, во время междоусобной войны лишившись своего князя и благодетеля, умерщвленного рукой его соперника, был взят им в плен. Победитель не токмо простил сего полководца, но осыпал его разными милостями, и наконец спросил, желает ли он ему служить, но сей отвечал, что они умертвили прежнего его государя и благодетеля, не токмо служить ему не хочет, но даже не может смотреть на него, не почувствовав в сердце сильного желания отмстить ему, умертвив его самого, и потому, чтоб этого последовать не могло, он решился лишить себя способов когда-либо произвести мщение свое в действо, и с сими словами вырвал оба глаза и бросил их пред победителем. По смерти сего отважного воина наследники его установили общество слепых, которое и по сие время существует.}.

Против всего этого нам нечего было говорить, мы не могли ни согласиться с ними, ни опровергать их, впрочем, сего исчисления нельзя почитать невероятным, а и того менее невозможным, ибо пространство города, как он расположен на виденном нами плане, приняв в рассуждение узкие его улицы, действительно может вместить более десяти миллионов, потому что большой поперечник оного имеет длины с лишком восемь японских ри, то есть от тридцати двух до тридцати пяти верст. Теске нас уверял, что, несмотря на такую чрезмерную величину города, он беспрестанно увеличивается, и в доказательство сему приводил, что в бытность его в сей столице он имел квартиру в доме купца, торгующего диким камнем для фундаментов, которого он продавал большое количество с немалой выгодой, но как пожары, часто случающиеся в Эддо, не могут истреблять каменьев, то весь покупаемый камень употребляется под здания, вновь прибавляющиеся.

Чрезмерное многолюдство Японского государства часто заставляет бедных людей умерщвлять детей своих в самом младенчестве, коль скоро они имеют признаки слабого сложения или уродливости. Законы строго запрещают такое убийство, но правительство не слишком ввязывается в розыски, отчего младенцы умирают, может быть, по причинам политическим, не имея большой нужды в людях, и так преступления сего рода всегда родителям без дальних хлопот сходят с рук.

Впрочем, читатель, я думаю, извинит меня, что я не принимаю на себя хотя примерно определить число жителей в Японии. Это дело невозможное, несмотря на то, что некоторые путешественники, судя по толпам народа, толкущегося в улицах проезжаемых ими городов, исчисляют и смело означают точное народонаселение целого государства.

Мирное состояние всякого государства не благоприятствует успехам военных наук, а особливо в Японии, где законами запрещено вводить в употребление чужие изобретения, а надлежит пользоваться только собственными своими выдумками, кои от недостатка опытов и упражнения в делах военных очень несовершенны, да и то новость в военную их систему вводится веками, впрочем, строгое наблюдение старинного порядка и правил составляет постоянную их тактику.

Я уже выше упомянул, что состояние солдата в Японии есть наследственное, всякий из них, вступающий в службу, должен принести в верности императору присягу, которую обязан подписать своею кровью, разрезав для того один из пальцев правой руки. После сего уже, получая высшие чины, он более присяги не дает. В Японии есть солдаты императорские и княжеские, всякий князь обязан содержать определенное число войск и употреблять их по повелению императора. О числе войск мы не могли узнать, да, признаться откровенно, в нас и не было большого желания слишком далеко простирать свое любопытство о таких предметах, опасаясь, чтобы с обширными нашими сведениями о Японии не просидеть всю жизнь свою в японской тюрьме, ибо японцы могли бы любопытство наше растолковать в дурную сторону и счесть, что мы собираем подобные сведения в намерении употребить ко вреду их, недоверчивость же японского правительства к европейцам более простирается на русских как на ближайших их соседей.

В японских войсках есть артиллеристы, пехота и конница, последней мы не видали, а слышали, что в наездники выбираются самые лучшие люди. Они имеют богатое платье и хороших лошадей, вооружены саблями, копьями и пистолетами.

Артиллерия японская еще в большом несовершенстве, она ныне, может быть, в таком состоянии находится, в каком была наша европейская в то время, когда едва только стали употреблять литые пушки. Японские орудия собственного их литья суть медные, стены их, в сравнении с калибром, имеют непомерную толщину. Казенная часть отвинчивается для заряда, и потому японцы заряжают пушки свои весьма медленно, да и зарядив, не прежде палят, как все артиллеристы уберутся на довольное расстояние, а один стреляет предлинным пальником, и так пальба их может устрашить своим звуком диких, но не европейцев. Японских пушек большого калибра не бывает, но есть у них голландские 18-фунтовые и 24-фунтовые, одну из таких мы сами видели на батарее подле Хакодаде. Японцы употребляют еще маленькие фалконеты, весьма тяжелые по причине толстоты стен. Лафеты их, или станки, сделаны очень дурно и так тяжело, что их передвигать можно с большим только трудом. Японцы употребляют собственный свой порох, который составляют из тех же материалов, как и мы, но по какой пропорции, мне неизвестно. Надобно думать, что они кладут слишком много уголья, ибо дым от стрельбы их бывает до крайности густ и черен. Нам не удалось видеть японских фейерверков, но если верить их словам, то они должны быть весьма искусны в составлении сих потешных огней: они нам делали описания разным своим фейерверкам.

Пехота японская вооружена ружьями, стрелами и копьями, но сабля и кинжал суть общее оружие для каждого воина. Ружья их, также и пистолеты, имеют медные, весьма тяжелые стволы и небольшие приклады, которых они при пальбе в плечо не упирают, но конец приклада держат у самой правой щеки, таким образом и метят. Вместо кремня в курок кладут фитиль, который, когда нужно действовать, зажигают, а поелику при заряжании ружья нужно иметь большую осторожность, чтоб порох на полке прежде времени от фитиля не загорелся, то пальба их и не может быть скоро производима.

Стрелами японцы действуют искуснее, нежели огнестрельным оружием, а копья их насажены бывают на весьма длинных шестах, или ратовьях, тяжелы и к действию неудобны.

Всегдашний мундир японского солдата есть короткий халат, описанный выше сего под названием хаури, они его носят сверху собственного своего платья нараспашку. Одни только императорские солдаты имеют шелковые хаури черного цвета с белыми нашивками на полах и на спине, каждый владетельный князь имеет для своих войск особенный мундир из бумажной материи, но все одного покроя, например: солдаты князя Намбуского носят голубые хаури с белым кругом на спине, мундир солдат князя Тцынгарского черный с белым на спине четырехугольником и прочее.

Парадное, или праздничное, солдатское платье очень богато: оно состоит в шароварах и в коротком платье, похожем на длинную мантилью, которое делается из какой-нибудь дорогой шелковой материи и вышито золотом, серебром и шелками, платья сии бывают разных цветов, они хранятся в государских магазинах и раздаются солдатам по надобности, в бытность нашего корабля ‘Дианы’ в Хакодаде все бывшие в помянутом городе солдаты были таким образом одеты.

Ратная одежда японских воинов состоит в коротком и широком исподнем платье и в широком колете, или фуфайке, сверх коей накладываются латы, как на грудь, на спину, так и на руки, даже на ногах от поясницы до колен имеют они латы, а сверх всего надевают вышеупомянутые хаури, которых в сражении не носят. На головах имеют большие лакированные шляпы, сделанные из металла, как и латы, сверх сего, японцы еще употребляют наличники, или забрала, для предохранения лица от неприятельских ударов. Вообще японская военная одежда тяжела и связывает солдата так, что он не может действовать с надлежащею расторопностью.

Солдаты получают жалованье сорочинским пшеном, кроме тех, которые находятся на островах Матсмае, Кунашире, Итурупе и Сахалине, сим дают часть пшеном и часть деньгами, из пшена большую половину они продают на другие свои надобности. Княжеские солдаты получают более содержания, нежели императорские. Зато сии последние имеют другие преимущества пред первыми.

Я не знаю, всегда ли так бывает в Японии, но в нашу бытность на острове Матсмае у них весьма часто бывали ученья пушками и ружьями с пальбою, и кто попадет в цель два раза сряду, тому выдавали денежное награждение. Японцы уверяли нас, что это всегдашнее их правило. Впрочем, немудрено, что они тогда готовились к войне с нами, ибо, захватив нас обманом, они должны были ожидать, что Россия пожелает объясниться с ними по сему делу тем или другим способом.

В Японии нет непременных военных начальников, но во время войны, когда сбираются войска, император назначает главных предводителей, князья же определяют всех других начальников. Этот обычай похож на существовавший у нас в России до введения регулярных войск. Японские военные начальники вообще называются тайшо, а к сему названию, для означения степени старшинства и власти, прибавляются другие именования, главные предводители войск почти всегда бывают из князей, а прочие военачальники — из дворян и из гражданских чиновников, а потому и нельзя сделать сравнения военных чинов с гражданскими, как то у нас в обыкновении.

В инженерной науке японцы не более разумеют, как и в других частях военного искусства. Крепости и батареи их, которые нам удалось видеть, построены без всяких правил и так смешно, что строители оных, кажется, и здравого рассудка не держались, не токмо опытов или правил науки. Батарею, назначенную защищать вход в Хакодадейскую гавань, снабдили они пушками весьма малого калибра и поставили на превысокой горе, имеющей сажен полтораста перпендикулярной высоты, а притом довольно далеко от берега, в сем случае инженеры их, кажется, не столько заботились о возбранении входа неприятельским кораблям, сколько о том, чтоб действующим на батарее доставить способ заблаговременно убраться в безопасное место, когда бы неприятель решился высадить на берег десант.

Прежде нежели японское правительство запретило своим подданным плавать в чужие земли (в исходе XVI века), японцы имели военный флот. Разумеется, что оный был не в таком состоянии, в каком наши европейские флоты, корабли их были велики, снабжены небольшим числом пушек и могли вместить много вооруженных людей, но постройка их не годилась для плавания по отдаленным морям, а оснастка была и того хуже, они имели, как то и теперь у них в употреблении на торговых судах, по одной весьма большой мачте и один непомерной величины парус. Но теперь в Японии нет военных кораблей, кроме разве увеселительных галер, или яхт, которые имеют некоторые владетельные князья, купеческие же суда не могут носить пушек, сие право исключительно принадлежит торгующим от самого императора судам, которые также одни только могут быть выкрашены красной краской. Впрочем, если бы японское правительство пожелало иметь военный флот, то весьма нетрудно устроить оный на европейский образец и довести до возможного совершенства. Японцам только нужно пригласить к себе двух или трех хороших кораблестроителей и несколько человек морских офицеров, ибо они имеют, для основания военных портов, прекрасные гавани, все нужные к строению и вооружению кораблей материалы, множество искусных плотников и весьма проворных, смелых матросов, народ же до крайности понятлив и переимчив. Японские мореходцы, быв поставлены на европейскую ногу, чрез короткое время могли бы сравнять свой флот с лучшими в Европе.

Немалая отважность потребна для них пускаться в море при нынешнем состоянии их судов: ныне, коль скоро нечаянно восставшая буря удалит оные от берегов, то, верно, волнением отобьет руль и сломит мачту, и тогда судно должно оставить на произвол волнам и ветрам, из коих господствующие в здешних морях дуют или с японских берегов, или вдоль оных, почему остающимся на корабле в таком беспомощном состоянии остается только ждать в горести и отчаянии гибели своей в море или кораблекрушения на каком-нибудь неизвестном им берегу, если же из них кто и спасется, то как может он надеяться увидеть еще свое отечество, с которым почти никто из иностранцев не имеет никаких сношений? Таким образом, нередко приносило и разбивало японские суда в наших владениях, как то: на берегах камчатских и на Алеутских и Курильских островах, но вероятно, что в несколько раз более их гибнет в море.

Стр. 400

Мы часто были свидетелями проворства японских матросов, удивительно, с какой расторопностью и искусством управляются они с большими своими лодками на сильных прибрежных буранах и на самых быстрых течениях, при устьях рек, впадающих в море, где прилив и отлив действуют с полной силой. От таких матросов всего можно ожидать.

За многотрудную и опасную свою службу японские матросы получают большую плату, но в расточительности они совершенно похожи на английских, ибо, подобно сим последним, деньги, выработанные в течение многих месяцев с крайней опасностью жизни, расточают в несколько дней по питейным домам и на женщин, торгующих прелестями.

9. Народы, платящие дань Японии, и японские колонии

За два столетия пред сим корейцы {Японцы Корею называют Кореа, а жителей оной — кореадзин.} и жители Ликейских островов, быв побеждены японцами, признали себя зависимыми от сего народа и согласились платить дань оному, которую и по сие время японские государи исправно получают. Дань сия, по словам японцев, составляет очень малозначащую сумму, и если японские императоры продолжают взыскивать оную, то делают это не для выгод, а для утверждения, с одной стороны, владычества и власти, а с другой — покорности и зависимости. На сей конец и наследник корейского владельца обязан всегда жить при японском дворе в залог верности сего государя. Содержание японцы дают ему очень хорошее и оказывают почести, приличные его званию. На берегу Кореи японцы имеют крепость с многочисленным гарнизоном, для наблюдения за движениями и поступками сего народа, которому японское правительство тем более не доверяет, что корейцы, находясь в зависимости у японцев, зависят в то же время и от китайского императора, которому также платят дань, но для большего обеспечения себя со стороны корейских жителей они содержат в готовности довольное число войск на острове, лежащем между японскими владениями и Кореей, на котором с юго-западной стороны есть очень большой и укрепленный город, лежащий при весьма хорошей гавани. На сем острове начальствует обуньио, или губернатор, имеющий ранг, равный с губернатором матсмайским. Вышеупомянутая японская крепость, на берегу Кореи находящаяся, состоит под его же начальством.

Но если японские императоры не получают большой пользы от дани, платимой корейцами, то по крайней мере торговля сей земли весьма выгодна для Японского государства. Японцы получают из Кореи многие лекарственные растения, сладкий картофель, корень джинзень, слоновую кость и разные произведения Китайского государства, а сами платят за сии товары соленой и сушеной рыбой, раковинами, морской капустой и разными изделиями своих фабрик.

Что принадлежит до жителей островов Ликейских, то их приличнее называть подданными японского императора, нежели данниками, ибо хотя они имеют своего владетеля, или государя, свою веру и независимого главу церкви и управляются своими законами, но все это в обыкновенном только порядке и течении дел, впрочем, вводить вновь какие-либо постановления или иметь сношения с чужестранцами без воли японского правительства отнюдь они не имеют.

Японцы сказывали нам, что ликейский народ очень многочислен, судя по пространству обитаемых им островов, жители весьма добронравны, кротки и боязливы, они более походят на китайцев, нежели на японцев, и язык их имеет сходство с китайским. Острова их производят многие растения, свойственные Японии и Китаю, японцы торгуют с ними металлическими вещами, лаковой посудой, соленой и сушеной рыбой, морской капустой и товарами, из Европы от голландцев и из Китая получаемыми, а от них берут чай, табак, шелк и хлопчатую бумагу с небольшим количеством изделий собственных их фабрик.

Острова Матсмай, Кунашир, Итуруп и Сахалин, по справедливости, можно назвать колониями Японии, но только, к чести японцев, надлежит заметить, что не дух завоевания и не алчность к сокровищам побудили их заселить земли, другим народам принадлежащие, а одна необходимость. Надобно знать, что за четыре века пред сим один японский князь купил часть юго-западного берега Матсмая у природных жителей сего острова, которая и по сие время называется японской землей, и на всем ее пространстве, между множеством японских селений, нет ни одной хижины, принадлежащей кому-либо из природных жителей. Остальную же часть острова японцы именуют ‘айну кфуни’, то есть земля айнов: так называют себя жители Матсмая.

Великое множество разного рода рыбы, коей изобилуют воды, окружающие матсмайские берега, и которая столь необходима для пропитания многолюдного японского народа, заставило японцев войти в торги с жителями Матсмая, а наконец вступить с ними в договоры и получить согласие завести на их берегах рыбные промыслы, платя им за оные известное количество нужных им товаров, таким образом, мало-помалу японцы распространились почти по всем берегам острова. Большая прибыль, получаемая ими от сего откупа рыбных промыслов, ободрила японцев более и заставила их открыть торговлю с жителями островов Кунашира, Итурупа, Урупа и других южных Курильских островов, а также и с жителями полуденной части острова Сахалина. Торговлю сию японское правительство отдавало на откуп не всю вместе, но по частям разным купцам, таким образом, японцы имели сношения и торговые связи с помянутыми островами весьма долгое время, не помышляя нимало о заселении их, а и того менее о покорении жителей своему скипетру. Напоследок, узнав случайно, что русские покорили с севера так называемые нами Курильские острова и распространяют свои владения далее к югу, японцы решились тотчас занять полуденные острова сей гряды, дабы не подать после повода к войне или не лишиться столь важных для них рыбных промыслов. Жители, не зная прямой причины такому поступку японцев, хотели противиться им, но скоро были побеждены и покорены власти японского императора. С того времени японцы построили в удобных местах помянутых островов крепости, снабдили оные гарнизонами и управляют жителями как подданными их государя, оставляя им многие преимущества, о коих ниже будет упомянуто.

Некоторые путешественники сомневаются, чтоб жители Матсмая и других Курильских островов некогда составляли один и тот же народ, и утверждают, что айны и курильцы не имеют между собой никакого сходства, но я думаю, что жители всех Курильских островов один и тот же народ, кроме некоторых поколений южной половины Матсмая, которые отчасти сделались особенным народом, и вот сему доказательства.

Цепь, или гряду, островов, лежащих между южным мысом Камчатки и Японией, Курильскими островами наименовали русские, ибо, увидев с камчатского берега дымящиеся на сих островах сопки, они назвали их Курилы, от слова ‘курящиеся’, а от того и самые острова получили свое название, природные же жители оных на своем языке не знают никакого имени для названия всей гряды вообще, но имеют только собственные имена каждому острову в особенности, сие, вероятно, произошло оттого, что сначала они не знали о существовании никакой другой земли, кроме островов, сию цепь составляющих, а Камчатку и Японию также считали небольшими островами, самих же себя курильцы всех сих островов, не исключая и Матсмая, называют айну, что на их языке иногда означает человека, а для отличия жителей разных островов к сему именованию придают название острова, например: кунасшири-айну, итурпу-айну и проч., то есть кунаширские люди, итурупские, или кунаширцы, итурупцы и проч. Но когда они в первый раз увидели чужеземцев, то, как кажется, усомнились, такие ли они люди, как и айну, ибо не называют их сим именем, а так как они сами об себе сказали: русско, русские, и нипонно, японцы. Надобно сказать, что курильцам известны только сии два народа.

Язык у жителей всех Курильских островов, кроме некоторых поколений южной части Матсмая, сходен, выключая небольшое число собственных их слов и наименований тем вещам, которые северные курильцы в первый раз получили от нас, а южные — от японцев, либо с таковыми вещами вместе приняли они и имена их. Что же принадлежит до жителей южной половины Матсмая, то хотя в их язык вошло много чужих слов, а особливо японских, но нельзя не заметить, чтобы их прежний язык не был настоящий курильский: бывший с нами в плену курилец Алексей часто с ними разговаривал, и хотя по большей части с трудом понимал их разговор, но когда встречалось, что он не мог что-либо разуметь, то по некотором изъяснении скоро понимал их мысли, словом, между языком жителей Матемая и других Курильских островов гораздо более сходства, нежели между русским и польским.

Наружный вид жителей Матсмая и всех других Курильских островов ясно показывает, что они суть один и тот же народ, оклад лица, чрезвычайно смуглый цвет тела, покрытого множеством волос, самые черные лоснящиеся волосы и бороды, — словом сказать, взгляд и все свидетельствует об общем их происхождении. Ныне разность состоит только в том, что жители Матсмая, или, так сказать, мат-смайские айну, виднее, сильнее, крепче телосложением и проворнее, нежели курильцы, чему может быть причиной деятельная их жизнь и изобилие в здоровой пище, ибо теперь четыре века, как японцы с ними торгуют, доставляют им не только сорочинское пшено, но и к роскоши служащие вещи, как то: табак, сагу и проч. Напротив того, прочие курильцы, а особливо северные, живут в нищете, питаются лесными кореньями, морскими животными и дикими птицами, которые хотя и в большом количестве у них водятся, но леность мешает им запасаться достаточно всем нужным для их пропитания, а потому они нередко проводят по нескольку дней без пищи в самой скучной праздности и во сне. Самые даже обычаи подтверждают, что айны и курильцы один и тот же народ.

Курильцы, зависящие от России, хотя и крещены в нашу веру, но имеют о ней только то понятие, что в присутствии русских должны креститься и кланяться пред образами, которые, впрочем, и вместе с крестами бросают куда-нибудь в угол или дают детям играть, пока не увидят, что к ним едут русские. Тогда надевают на себя кресты и образа ставят в почетное место своих землянок, впрочем, нельзя ни ожидать, ни требовать, чтоб они были тверды в чужой для них вере, которой их никто не учит. Священники посещают их однажды в год, а когда и того не бывает, притом более всего из русских с ними обращались промышленники тамошнего края, люди вообще пьяные и буйные, которые, конечно, своим поведением и жестокими против них поступками не могли подать сим полудиким слишком выгодного мнения о своей религии, и потому курильцы хотя и притворяются пред русскими, что они не знают другой веры, кроме христианской, но в самом деле держатся старинного своего богопоклонения, даже находившийся с нами в плену курилец Алексей не хотел нам прямо признаться, что земляки его не слишком уважают нашу веру, мы только обиняками и стороной могли выведать от него истину, в таком случае он обыкновенно говаривал, что старики у них не любят нашей веры, но держатся той, которую деды их почитали за истинную, и признавался, что поклонение их сходно с тем, какое исповедуют жители Матсмая, о котором будет ниже упомянуто, а в непросвещенном народе, верно, не будут того почитать и молодые люди, чем старцы гнушаются.

Но если курильцам не нравится наша вера, то в другом они любят нам подражать, а особливо в вещах бесполезных, например: все они бреются и носят длинные косы, напротив того, айны совсем бород не бреют и волосы стригут, как наши ямщики, только гораздо короче. Наши курильцы носят всякого покроя русское платье, какое только удастся им получить, а для айнов японцы делают особенное платье на японский покрой из пеньковой ткани, похожей на грубую нашу небеленую парусину, для старшин же их шьют бумажное и шелковое платье, но если кто из них отличит себя какой-либо заслугой, того японское правительство награждает богатым платьем, вышитым золотом и серебром, или саблями в серебряной оправе. Курильцы и айны любят украшать себя разными безделушками, которые первые получают от нас, а последние от японцев, но и на сие время осталось у них в употреблении общее им, так сказать, природное украшение: женщины для красы намазывают себе губы и брови синей краской. Сверх всего этого, есть сходство между курильцами и айнами в образе изъявлять учтивость, в песнях, в пляске и прочее. Сего, кажется, довольно для доказательства, что айны и курильцы один народ.

Японцы, покорив айнов, оставили им важнейшие права человека: свободу поклоняться богам их предков, судиться в делах между собой по старинным их обычаям и собственными своими старшинами, в одежде и в общежитии следовать своему собственному обыкновению и жить в особенных селениях под управлением самими ими выбранных и японскими чиновниками утвержденных начальников.

Правительство постановило законом, чтобы айны ничего для японцев не делали без платы, даже казна сама платит им за их работу, и всякой работе цена определена, только они недовольны ею и говорят, что цена нимало не соответствует их трудам.

Айны живут зимой в юртах или землянках, а летом в шалашах, в которых нет у них ни лавок, ни скамеек, а садятся они на полу, подстилая траву или японские рогожи. Пища их состоит в сорочинском пшене, от японцев получаемом, в рыбе, морских животных, морской капусте, разной дикой зелени и кореньях. Некоторые из них, следуя японцам, имеют огороды, а многие занимаются охотой: бьют стрелами и копьями медведей, оленей и зайцев, а также ловят и птиц, сверх того, они едят и собак. Вообще айны живут весьма нечисто и неопрятны. Мы несколько раз видали с отвращением, как они, вытаскивая из волос на голове гнусных насекомых, щелкали их зубами, как орехи. Они умывают руки и лицо или моют тело только тогда, когда нужда заставит их войти в воду для работы, платья своего они также никогда не моют, и с сей стороны они совершенно противны японцам.

Платье они носят, как я выше сказал, получаемое от японцев и сшитое на японский покрой, но сверх того, зимой употребляют они теплую одежду, которую шьют из убиваемых ими в пищу зверей, а более из медвежьих и собачьих кож, и носят оную шерстью вверх.

Многоженство им позволено: они имеют по две и по три жены, а старшины их и более. Если случится, что какой старшина управляет многими селениями, то во всяком из них имеет жену, дабы на случай приезда жена была везде готова. Детей своих они ничему не учат, кроме звериной и рыбной ловли, искусства стрелять из луков и нужной домашней работы. Грамоты, следовательно, и законов писанных у них нет, а все передается изустно из поколения в поколение.

Живут они между собой в чрезвычайном согласии и вообще миролюбивы и очень добросердечны, к иностранцам ласковы, услужливы, весьма учтивы и почтительны. Обыкновенное приветствие их состоит не в поклонах, но они поднимают обе руки с распростертыми пальцами к лицу, потом опускают их весьма тихо по бороде, как бы гладя оную, до самого живота, и в то же время немного наклоняют голову, смотря пристально в глаза тому, кого приветствуют, и сие к почтенной особе повторяют два или три раза. Недостаток бранных или ругательных слов на их языке свидетельствует о кротости их нравов: наши курильцы сказывали нам, что у них обыкновенная брань, когда они на кого рассердятся, заключается в словах ‘непроворный’ или ‘неловкий’, когда же кого хотят выбранить более, то называют дураком, а настоящему бездельнику дают имя собаки, если же курилец до того разгорячится, что выйдет из себя, тогда уже прибегает к русскому языку и бранит своего соперника русскими словами, коим научили их промышленники.

Садятся они таким же образом, как и японцы, поджав ноги, или сложа их крест-накрест, как наши портные. До табаку и до крепких напитков они великие охотники: первого японцы продают им сколько угодно, но последним положена мера, и никто не смеет доставлять им более определенного количества, дабы вредные напитки не произвели между ними болезней и не подали повода к ссорам и другим преступлениям.

Японское правительство не позволяет айнам держать порох и употреблять огнестрельное оружие, а потому их оружие состоит в саблях, в копьях и стрелах, последние иногда они намазывают ядовитым соком известного растения, лютиком называемого, действие коего по большей части бывает смертоносно.

Айны не имеют слишком веселой, живой наружности, но кажутся более скучными и раболепными, однако любят песни и пляску: первые очень для слуха неприятны, а пляска их состоит в одних кривляньях.

Солнце и луну они признают божествами, но не имеют никаких обрядов поклонения: нет у них ни храмов, ни священнослужителей, ни какого духовного закона, они верят двум духам, доброму и злому, присутствие первого призывают посредством пучка стружек, вместе связанных, который выставляют на своих жилищах. Они так мало заботятся о вере и богопоклонении, что японцы, познакомившись с ними, долго не могли узнать, веруют ли они в какое-нибудь божество.

Главнейшая выгода, получаемая японцами от заселения южных Курильских островов и Сахалина, происходит от рыбных промыслов. При здешних берегах ловятся в великом изобилии: сельди, треска, макрель, кижуч, нерка, горбуша, кунжа, гольцы, камбала и много разных родов другой рыбы, коих названия неизвестны. Из морских животных водятся киты, касатки, морские свинки, сивучи, морские коты, бобры и тюлени. Раковины и морская капуста, в превеликом количестве сбираемая, также доставляют немалые выгоды японскому народу, о чем выше было сказано. Из раковин один род, который наши курильцы называют байдарками (лодками), особенно уважается японцами, китайцами и корейцами, по причине целительной силы, им приписываемой. Говорят, будто они укрепляют тело любителей женского пола, и потому раковины сии покупаются весьма дорогой ценой.

Леса матсмайские и других японцам принадлежащих Курильских островов теперь приносят им немалую пользу, а со временем еще будут приносить большую выгоду, деревья, здесь растущие, суть: дуб, ель, сосна, так называемое пахучее дерево (род кипариса), береза, липа, тополя разных родов, клен, рябина, черемуха и некоторые другие.

Из четвероногих животных на помянутых островах, а особливо на Матсмае, водятся в большом числе: медведи, волки, лисицы, зайцы, олени, дикие козы, соболи и полевые мыши, а из птиц летом прилетают гуси, утки и лебеди. Впрочем, обыкновенных простых и морских птиц есть почти все те же роды, какие водятся и в Камчатке.

Японцы нам сказывали, что Матсмайские горы содержат в себе золотую, серебряную и свинцовую руду, только правительство не считает за нужное разрабатывать рудники первых двух металлов, а свинец начали японцы доставать только еще в одном месте, находящемся в западной стороне от города Матсмая в расстоянии от него восемнадцати японских ри (около семидесяти пяти верст).

Остров Сахалин японцы называют Карафта, ибо так он именуется от жителей оного, которые только одну южную его оконечность называют Тчока, что, может быть, подало причину некоторым и весь остров называть сим именем. До прихода Лаперуза в здешние моря японцы не имели на Сахалине никаких укреплений, а приезжали только торговать с жителями, но когда он с двумя фрегатами появился, то японцы, подозревая, не хотят ли европейцы тут поселиться, заняли южную сторону Сахалина и представили китайскому правительству об опасности, которая угрожает им, если европейцы будут их соседями с сей стороны, и так сии два народа согласились разделить остров пополам, чтобы не допустить европейцев на нем селиться, и теперь северная половина принадлежит китайцам, а южная японцам.

О климате, качестве земли и произведениях Сахалина почти все то же можно сказать, что я говорил и о Матсмае, притом надобно знать, что на Сахалине, по географическому его положению, зима бывает холоднее и лето хуже, нежели в Матсмае.

Японцы нас уверяли, что жители южной стороны Сахалина, которых они называют карафта-айну, во многих отношениях сходствуют с курильцами и что сие сходство, а особливо в некоторых словах их языков, показывает, что те и другие некогда составляли один народ. Сличая словарь сахалинцев, собранный Лаперузом, с моим, который я составил курильскому языку, я нашел, что они имеют такое множество совершенно сходных слов, что не остается ни малейшего сомнения в истине сего заключения японцев.

Я не упоминаю о числе жителей островов Курильских и Сахалина, подвластных японскому императору, ибо японцы, с коими мы общались, или сами не знали того, или, может быть, и знали, но нам не хотели сказать, а определить наугад или по каким-нибудь неверным предположениям число оных было бы пустое дело, то же можно сказать и о доходах Японского государства.

Примечания

Составлено редактором на основе текста профессора Магидовича в издании Главсевморпути 1949 года.

¹ Почта на Камчатку шла через Охотск.

² Корейское море. Так европейцы называли Японское море.

³ Компанейское судно — в данном случае судно Российско-Американской компании.

⁴ ‘Сокращенные записки флота капитан-лейтенанта Головкина о плавании его на шлюпе ‘Диана’ для описи Курильских островов в 1811 году’.

⁵ Немуро — рыбачий порт на восточной оконечности острова Хоккайдо.

⁶ Урбитч — вероятно, селение Рубецу на западном берегу острова Итуруп.

⁷ Сорочинским пшеном в то время русские называли рис.

⁸ Мохнатыми курилъцами русские называли айну.

⁹ Кунжа (кунжда) — крупная рыба семейства лососевых. Сарана — дикорастущая лилия, сладкая луковица которой

богата крахмалом.

Черемша— дикорастущее пряное растение (‘медвежий лук’).

¹⁰ Бобровые кожи. Головнин говорит здесь и ниже не о речных бобрах, а о так называемых камчатских, или морских, бобрах, о морской выдре, не имеющей ничего общего с обыкновенным бобром. В начале XIX века за шкуру ‘морского бобра’ платили несколько десятков рублей (а в начале XX века — до тысячи рублей).

¹¹ Нифон (правильно Ниппон или Нихон) — официальное название всей Японии. Европейцы думали, что оно относится только к главному острову, который сами японцы называют Хонсю (или Хондо).

¹² Матица — центральная балка русской избы.

¹³ Аткис — вероятно, Аккеси, рыбачий поселок на южном берегу Хоккайдо, у залива Аккеси, между портами Немуро и Кусиро.

¹⁴ Намбу. Княжеская фамилия Намбу с XIV века владела северо-восточной областью острова Хонсю, ее резиденцией был город Ивате (Мориока).

¹⁵ Солдат императорской службы. Императором Головнин здесь и ниже называет сегуна, наследственного светского правителя страны (с начала XVII века — из фамилии Токугава), противопоставляя его ‘духовному императору’ (тенно или микадо), не имевшему до 1867 года никакой реальной власти. Князья (даймио) подчинялись сегуну, и потому их солдаты были ниже по положению, чем солдаты на службе у сегуна.

¹⁶ Орандо — по-японски земля Оранская. Японцы так называли Голландию, потому что знали (со слов торговавших с ними голландцев), что во главе правительства Нидерландской республики стоят члены Оранского дома (с 1815 года — королевская династия).

¹⁷ Кабо — по-испански и португальски значит ‘мыс’. Как имя собственное (‘Мыс’) до сих пор сокращенно употребляется для обозначения провинции (прежде колонии) Мыса Доброй Надежды.

¹⁸ ‘Алфавит, в котором у японцев 48 букв’. Оба японских алфавита (слоговые азбуки), катакана и хирагана применяются обычно в комбинации с китайскими иероглифами, последние обозначают корни слов, а знаки слоговой азбуки — окончания, частицы и другие служебные слова. Грамотность среди японцев-горожан в начале XIX века была распространена гораздо больше, чем в остальных азиатских странах, и, вероятно, больше, чем во многих европейских странах, хотя обязательное обучение детей школьного возраста было введено только в последней четверти XIX века.

¹⁹ ‘…По всему берегу, по коему мы шли, протягивающемуся почти на 1100 верст, нет ни одного залива, ни одной заводи или даже изгиба берега, где бы не было многолюдных селений’. У Го-ловнина сложилось преувеличенное представление о заселенности южного берега Хоккайдо, по которому конвойные вели пленных русских: те селения, которые он считал многолюдными, были, за малыми исключениями, временными рыбачьими поселками, оживлявшимися только в летнее время (дело было в июле). На всем острове в начале XIX века было несколько десятков тысяч постоянных жителей — японцев, даже через 60 лет (в 1869 году), по официальным данным, на Хоккайдо их было всего лишь 60 тысяч. Численность же айну (курильцев) и тогда не могла быть велика: на малолюдность их селений указывает ниже сам Головнин.

²⁰ Раковины. Речь идет о съедобных ракушках.

²¹ ‘Кончаются курильские селения’. Цепь селений айну кончалась у входа в Вулканический залив, там, где стоит город Муроран.

²² Американские компанейские селения — промысловые поселки Российско-Американской компании на Аляске.

²³ ‘Зачем русские строят такие крепкие суда, что они могут так долго плавать в открытых океанах?’ В 1636 году сегун запретил своим подданным под страхом смертной казни посещать чужие страны и строить крупные суда, годные для дальнего плавания. Запрет этот существовал до шестидесятых годов XIX века. Воспитанные в таких традициях, японские чиновники, допрашивавшие пленных, считали, что и русские могли покидать свою родину и совершать дальние плавания только для выполнения очень важных правительственных заданий.

²⁴ ‘Последняя их война с корейцами’. Речь идет о корейско-японской войне 1591 — 1598 годов.

²⁵ Кошки — плети в несколько концов, употреблявшиеся в то время во флоте для наказания провинившихся матросов.

²⁶ Соединенные американские области — США.

²⁷ Гласис — земляная насыпь перед крепостным рвом.

²⁸ ‘…Весь обширный остров Мацмай покрыт кряжами высочайших гор’. Головнин неточно представлял себе рельеф Мац-мая (Хоккайдо): там есть и широкие береговые низменности, и обширные речные долины. Горы Хоккайдо невысоки (высшая точка, гора Асахи в центре острова, 2290 метров над уровнем моря), особенно по сравнению с хорошо известными Головкину горами Камчатки (Ключевская сопка — 4870 метров над уровнем моря).

²⁹ ‘Достигли самой вершины хребта, который был один из высочайших по всему Мацмаю’. Горы на юго-западе полуострова Осима, где блуждали русские, ниже 1000 метров над уровнем моря, следовательно, никак не могут быть причислены к одним из высочайших на острове Хоккайдо. Ошибка Головкина объясняется крайним утомлением беглецов.

³⁰ ‘Остров, находившийся от берега верстах в двадцати пяти или тридцати’. На таком расстоянии от города Матсмая (Фу-куяма) находится островок Ко-дзима.

³¹ Гинмиягу — по объяснению Головкина, старший помощник губернатора.

³² ‘…О планетах, открытых после Урана, еще не слыхали’. Уран был открыт в 1781 году. Головнин под планетами, открытыми после Урана, подразумевал три малые планеты (Церера, Паллада, Юнона), известные с 1801—1804 годов, а может быть, и четвертую — Весту, известную с 1807 года.

³³ Де-Лаландовая астрономия. Лаланд — известный французский математик и астроном (умер в 1807 году).

³⁴ Гилякская земля — низовья Амура.

³⁵ Удский острог — русское военное поселение в низовьях реки Уды, впадающей в Охотское море против Шантарских островов.

³⁶ Междоусобная война в первые десятилетия XVII века происходила между сторонниками сегунов, утвердивших свою власть в большей части Японии, и южными князьями (с острова Кюсю), опиравшимися на португальцев, испанцев и принявших крещение японцев.

³⁷ ‘…мыс Эрмио, образующий западную сторону… залива, внутри коего лежит порт Эдомо’. В тексте у Головкина ошибка или описка: мыс Эрмио (правильно Зримо) образует не западную, а восточную сторону Вулканического залива.

³⁸ Восточная столица — Эддо (теперь Токио) — резиденция ‘светского императора’ (сегуна), западная столица — Киото — резиденция ‘духовного императора’ (тенно).

³⁹ Новая Голландия — в данном случае Австралия.

⁴⁰ Параполъский дол — низменность к северу от полуострова Камчатка, между Корякским хребтом и Пенжинскими горами.

⁴¹ Ижигинск, Гижига — поселок у Гижигинской губы в северо-восточной части Охотского моря.