ЗАПИСИ НЕЖЕЛАТЕЛЬНОГО ИНОСТРАНЦА
1
2
ЗАПИСКИ НЕЖЕЛАТЕЛЬНОГО ИНОСТРАНЦА
1
2
3
ПРИМЕЧАНИЯ
Рассказы и фельетоны, не вошедшие в книгу ‘НАША МАЛЕНЬКАЯ ЖИЗНЬ’
Записи нежелательного иностранца, Дон-Аминадо, Год: 1921
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Дон-Аминадо. Наша маленькая жизнь: Стихотворения. Политический памфлет. Проза. Воспоминания
M., ‘ТЕРРА’, 1994.
Как и все, живу я в меблированной квартире, читаю ‘Матэн’ и угрожаю неизвестно кому, что в один прекрасный день я не на шутку рассержусь, плюну на всю эту музыку и уеду в Чили.
Есть что-то опьяняющее и сладостно-раздражительное в этом смешанном чувстве безответственности и несвязанности.
Голый человек на голой земле.
Захочу — повешусь на хозяйской люстре, захочу — открою музыкальную школу.
Эту амплитуду колебаний, очевидно, чувствует и наша консьержка, требующая квартирной платы за два месяца вперед.
И я понимаю ее, и, возвращаясь ночью домой, я звоню робко и нерешительно, словно извиняясь за государственное казначейство, на облигации которого ушли ее многолетние пурбуары.
Ах, как был прав Людовик XIV! Действительно, государство — это я!..
А мы еще смеем мечтать об интервенции, и писать открытые письма великим мира сего, и негодовать, и возмущаться, и призывать варягов, которых тошнит при одном взгляде на наши депутации, делегации и деловые комитеты, барахтающиеся, как слепые котята, на дне колодца.
Откройте мне двери, мадам ла консьерж, и, ради Бога, простите за причиненное беспокойство!
— Мерси, мадам! — И я осторожно захлопываю дверь.
Было время, когда мы имели:
Заграничный паспорт, паюсную икру и императорский балет.
И вот нет у нас ни паспорта, ни икры, ни балета, ни империи.
Но мы совершенно не смущаемся, основываем Союз Непримиримых и доказываем, что мы народ, давший миру ‘Летучую мышь’.
Как дурак с пустой торбой, носимся мы со своей набившей оскомину самобытностью, хорохоримся, важничаем, надуваемся по-лягушачьи и с каждым днем все уже и уже замыкаем тот Дантов круг, который условились называть эмиграцией.
Больше года живем мы в Париже, и съешь я свою голову, как говорит один Диккенсовский персонаж, если, кроме метро и универсальных магазинов, мы хоть что-нибудь поняли или старались, по крайней мере, понять в этом четырехтысячном сплетении улиц и площадей.
С присущим нам фанфаронством и репортерской прозорливостью мы уже на следующий по приезде день решили, что французы — это бульонная нация, снедаемая мелкобуржуазной психологией, и что вообще у них не все благополучно. Потом, потеряв последний полуостров, мы слегка опомнились и понесли вздорную галиматью о том, что республика — это всегда пафос и что пафос — это всегда республика, прослаивая собственное блудословие и Рейхцггадским герцогом, и сердцем Гамбетты, и пошлейшим соусом непереваренных цитат.
Но так или иначе, браня или восхваляя, отрицая или превознося, с неслыханным чванством взъерошивали мы свои трижды выщипанные перья пророков и арбитров, как будто кто-то и что-то давали нам право судить о том, чего не знаем, отвергать то, чего не видели, одобрять то, в чем не смыслили.
По плодоносной стране величайшей культуры мы желаем проехаться верхом на палочке, все еще рассчитывая на наше неотъемлемое чувство всемирности да на вечный кандачок проникновенной интуиции.
Что же удивительного в том, что из колосса на глиняных ногах мы превратились в кликушу на муравьиных ножках и психологически подготовили переход из разряда знатных иностранцев в категорию иностранцев нежелательных?!
1921
Занимаемся мы тем, что сплетничаем, судим русскую интеллигенцию и ищем портного, который шьет в рассрочку.
Соотечественники наши, сидящие в Загребе, в Салониках, в Праге и в Вене, не говоря уже о тех, кто коротает свой век на Лемносе или на Халке, мучительно завидуют нам, пишут трагические письма и умоляют — выслать визу немедленно и лучше всего по телеграфу.
— А пока не теряйте, голубчик, времени, пишут они, и приищите какое-нибудь подходящее местечко, приеду, лично поблагодарю вас…
Дело, разумеется, не в благодарности, так что на письма мы попросту не отвечаем.
Сплетне мы предаемся с каким-то чудовищным сладострастием, формы порою столь же болезненны, сколь и разнообразны.
Мемуары бывших генералов, воспоминания бывших депутатов, дневники самовлюбленных очевидцев, записки будущих самоубийц, полемики профессиональных маньяков — все эти общественные параллели, взаимные щелчки, язвительные намеки, разоблачения, опровержения, походные тетради, сомнительные документы, секретные доклады и откровенные придирки — все это не более, как скучная форма сегодняшнего дня!
— Губи ближнего своего, как самого себя!
Пошлость, рассуждающая об эмигрантской злости, злость, разглагольствующая об эмигрантской пошлости, собачий язык, называющий ‘ряд определенных политических комбинаций’, лихой наездничий тон, которым проповедуется повелительная необходимость единого фронта и организация сил (каких?!), и настоящий, остервенелый сумбур в понятиях, в оценках, в самом подходе к будничной и ежедневной жизни.
Продавцы акций, суетливые прожектеры, лишенные даже выдумки, устроители банкетов и благотворительных вечеров, зубастые молодые люди в рассроченных смокингах, секретари агонирующих союзов, гермафродиты полинявших партий, тучи барышень, пишущих на машинках, хозяйки блестящих салонов, где человек с титулом может получить свой мандарин, и, наконец, всякая проходящая масть — отцы семейств, бывшие юрисконсульты, будущие фермеры, обиженные крохоборы, недовольные судьбой, биржей и Европой.
Над морем разливанной желчи, над бедной суетой подшибленных существований, над скукой взбаламученной немощи сияет немеркнущая, трагическая, незакатная заря мягкотелой бездарности, которой на то только и хватает, чтоб уныло жевать французскую булку и мечтательно вздыхать о филипповском калаче, стоившем, страшно подумать, три копеечки.
Оптимисты и фокстерьеры, блаженные Августины домашнего изготовления, прекраснодушные сочинители третьей России, маргариновые миротворцы и неожиданные поклонники заезжих гостей лукьяновского типа — бледной чередой восходят они на прокатную трибуну лекционного зала, чтоб горькое самобичевание, эту единственную честность с собой, осудить с наигранною укоризной и мило всхлипнуть трижды, подряд: Россия будет! Россия будет! Россия будет!
А рядом с этой кривоглазой, расхлябанной, бессмысленною жизнью тут же рядом изо дня в день и из ночи в ночь свершаются божественные комедии Елисейских полей, проложенных упорными руками благословенных поколений.
Голубеют и дымятся легкие сумерки латинского Запада, который еще многому научит дураков, горланящих вкруг потных самоваров.
1921
Записи нежелательного иностранца.— ПН, 17 февраля, 1921. С. 3. ‘Летучая мышь’ — русский театр миниатюр, возникший в 1908—1920 гг. в Москве под руководством Н.Ф. Балиева, после 1920 г. продолжил выступления в Париже. Съешь я свою голову, как говорит один Диккенсовский персонаж...— Имеется в виду мистер Тудль из романа Диккенса ‘Домби и сын’. Потеряв последний полуостров.— Имеется в виду Крымский полуостров. Рейхштадский герцог — Наполоен II (1811—1832), Жозеф Франсуа Шарль Бонапарт — сын Наполеона I.
Записки нежелательного иностранца.— ПН, 24 февраля, 1921. С. 3. Загреб — столица Хорватии. Салоники — город и порт в Греции. Лемнос — греческий остров в Эгейском море. Халка — историческое название территории Северной Монголии. Губи ближнего своего, как самого себя!— Ироническое переосмысление библейской (евангельской) заповеди. Филипповский калач—по имени купца Филиппова, торговавшего хлебом и другими мучными продуктами. Блаженные Августины — по имени Августина Блаженного Аврелия (354—430), христианского теолога и церковного деятеля. Лукьяновского типа — т.е. уголовников, по названию тюрьмы в предместье Киева — Лукьяновцах.