Западная Монголия и Урянхайский край, Грум-Гржимайло Григорий Ефимович, Год: 1926

География
Время на прочтение: 1038 минут(ы)
Скачать в PDF

ИЗДАНИЕ УЧЕНОГО КОМИТЕТА МОНГОЛЬСКОЙ НАРОДНОЙ РЕСПУБЛИКИ

ЗАПАДНАЯ МОНГОЛИЯ и УРЯНХАЙСКИЙ КРАЙ

ТОМ ВТОРОЙ

Исторический очерк этих стран в связи с историей Средней Азии,
составлен
Г. Е. ГРУММ-ГРЖИМАЙЛО

Почетным членом Государственного Русского и Королевского Нидерландского Географических Обществ

1926
ЛЕНИНГРАД

ОГЛАВЛЕНИЕ II ТОМА.

Предисловие
Глава I. Пред’исторический период
Глава II. Хуннский период (с начала III века до Р. Хр. до конца I по Р. Хр.)
Глава III. Сяньбийский период (с начала II до половины VI века)
Глава IV. Турецкий период (с половины VI века до 745 года)
Глава V. Турецкий период (с половины VI века до 745 года). Продолжение
Глава VI. Период быстрой смены господствующих народностей (с 745 года до половины XII века)
Глава VII. Монгольский период (с половины XII века до 1370 года)
Глава VIII. Монгольский период (с половины XII века до 1370 года). Продолжение
Глава IX. Ойратский период (с 1370 до 1758 года)
Глава X. Ойратский период (с 1370 до 1758 года). Продолжение
Глава XI. Западная Монголия под маньчжурским владычеством (с 1758 до 1911 года)
Глава XII. Образование Монгольского государства. Урянхайский вопрос
Приложение 2. Линия монгольских караулов
Алфавитный указатель имен авторов
Алфавитный указатель родовых, племенных и народных названий и названий племенных групп и союзов родов
Алфавитный указатель географических названий
Алфавитный указатель личных имен и имен династий

ПРЕДИСЛОВИЕ.

Западная Монголия в редкие моменты своей исторической жизни получала значение центра власти над значительными пространствами Средней Азии. На ее территории быстро слагались тогда степные государства, быстро же дробились и падали, а затем на долгие периоды времени политическая жизнь в ней вновь замирала, и составлявшие эти государства народности погружались в туман столь полного забвения их историей, что в настоящее время даже далеко не всегда возможно установить этническое преемство между ними и их заместителями, можно лишь теоретически допускать, что, сойдя с исторической сцены, они давали материал для новых этнологических образований, которым уже и принадлежала будущность в этой стране. В этом процессе, как мне кажется, заключается главный интерес истории и этнологии этой части Азиатского материка, и настоящий том ‘Западной Монголии и Урянхайского края’ имеет своей преимущественной задачей собрать, классифицировать и вообще организовать относящиеся сюда исторические материалы.
Не следует, однако, предъявлять этому труду слишком строгих требований и подходить к его оценке с меркой, выработавшейся на классических трудах Леопольда ф. Ранке, Т. Моммзена и других корифеев исторической науки. Для таких работ, какие дали эти ученые, необозримая область истории Средней Азии с ее многочисленными темными страницами Совершенно неподготовлена. Здесь еще слишком много гадательного, слишком многого не хватает, и многое требует предварительной критической разработки, которая в свою очередь затрудняется большим количеством недоброкачественного, а часто и противоречивого материала {Для характеристики этого материала считаю достаточным привести следующую выдержку из письма M. Desmaisons, помещенного Beruh. Dorn’ом в ‘Das Asiatische Museum der kais. Akademie der Wissenschaften zu St.-Petersburg’, 1845, стр. 546: ‘Абуль-Гази, пишет этот ученый, в своей ‘Истории Монголов’ (стр. 23 казанского изд.) по поводу копий с исторического труда Рашида говорит следующее: ‘Dans ces copies, qui dans l’espace de 372 ans se sont leves au nombre de vingt, et peut-tre de trente. Dieu seul en connat le nombre, les copistes, tous gens qui manquaient d’rudition ou de bonne foi, ont fait tant de fautes en se copiant les uns les autres, qu’ils ont fini par altrer et falsifier un tiers et presque la moiti de cette histoire’. Я думаю, пишет далее Desmaisons, что еще с большим основанием можно было-бы высказать этот упрек по адресу переписчиков ‘истории’ Абуль-Гази, которые постоянно смешивали Синд с Сыр-дарьей (Сир, Сихун), Итиль (Волгу) с Имилем’ (Эмилем)’, речкой, протекающей в стране уйгуров (ныне — Джунгарии), Дженд, городок при устье Сыр-дарьи, с Ходжентом, Катай с Кара-Катай’ем, Андижан с Азербейджаном. ‘On у rencontre un grand nombre d’autres fautes tout aussi graves qui jettent dans cette histoire une obscurit qui en rendrait une traduction impossible ou tout au moins inutile, si l’on ne pouvailreonsulter, pendant ce travail, les historiens qui ont rapport les mmes vnements’.}. К тому же огромное большинство источников истории Средней Азии носит преимущественно летописный характер, и так как культурный элемент в них обыкновенно отсутствует, и они совершенно обходят народную сторону истории, то внутренняя жизнь народов, ее населявших, остается для нас скрытой под густой черной вуалью, причем не имеется и возможности установить народной роли, народных сил и характера в создании государств. Не освещенная же идеей развития и прогресса прагматическая история остается лишь грудой фактов, взаимоотношение которых иногда даже совершенно ускользает от нашего понимания. При таких условиях обладай даже историк народов Средней Азии, подобно Леопольду ф. Ранке, одновременно талантами исследователя, мыслителя и художника, едва-ли ему все-же удалось-бы создать произведение, которое в полной мере отвечало-бы современным требованиям историографии.
Исторические труды, что, впрочем, естественно, носят на себе более сильный отпечаток индивидуальности их творца, чем, например, отвлеченные труды из цикла физико-математических наук. Когда, однако, в руках историка достаточный, притом достоверный, частью прошедший через горнило исторической критики материал, то эта индивидуальность проявляется более заметно лишь в том случае, если труд тенденциозен, но ведь в таком случае этот труд, лишенный высшего беспристрастия, уже теряет наиболее ценное из того, что должна содержать хорошо продуманная научная работа. Иное дело, когда историку приходится оперировать с менее надежным материалом. Тогда ему не избежать гипотез, субъективных взглядов и мнений, ценность которых находится в прямой зависимости от его эрудиции, проницательности и способностей мыслителя.
Настоящий труд по свойству положенных и основу его материалов всецело подходит к этой последней категории работ. Я вынужден был вступить на тернистый путь гипотез и вполне сознаю, что это обстоятельство понижает достоинство моего исторического труда: но с другой стороны эти гипотезы несомненно вносят новую струю в атмосферу воззрений, которые мне кажутся ошибочными, и дают повод присяжным историкам к новому пересмотру спорных положений. К тому же не все в этой области, надеюсь, окажется и ошибочным.
В стремлении осветить роль белокурой расы в Средней Азии я, может-быть, невольно переступил осторожность в обращении с фактами, но такова, кажется, судьба большинства авторов гипотез, которые могут служить опорой для дальнейших научных выводов и содействовать уяснению важнейших явлений современной действительности, иными словами — таких, значение которых в известной области знания достаточно велико. Отождествление племен, бывших известивши у китайцев под именем ди и динлин — гипотеза, высказанная мною еще в 1898 г. {‘Журнал Министерства Народного Просвещения’, 1898, июнь.} и с тех пор находившая себе подтверждение в целом ряде открывавшихся для меня новых фактов, столь важна для этиологии, истории и истории культуры Средней Азии и Сибири, в частности для бассейна верхнего Енисея, что и в настоящем труде я отвел ей, может быть, более места, чем то дозволяют условия печатания настоящей книги. Четверть столетия, протекшая с тех пор, как эта гипотеза была высказана, дала мне возможность сделать подбор наиболее поучительных этнологических и антропологических фактов и исторических свидетельств, теоретическая же новизна гипотезы и крупное ее значение, а потому и необходимость надежнее обставить ее доказательствами, заставили меня не ограничивать их количества с риском даже перегрузить ими книгу. Будет не лишним отметить здесь совершенно независимо от моих работ сложившийся у известного английского этнолога Кина и совпадающий с моим взгляд на этнологию Азии, высказанный им в его руководстве по этнологии: ‘в виду довольно светлых типов и правильных, часто совершенно европейских черт лица, встречаемых в Сибири, Маньчжурии, Корее и на островах Малайскаго архипелага, следует, пишет он, отказаться от предположения, что эти страны составляли искони исключительное достояние желтой расы’. Но если так, то с его стороны было уже совершенно непоследовательно приводить светлую окраску волос у новорожденных в Восточном Тибете в доказательство того, что предок человека имел красноватый или рыжий волосяной покров {А. Н. Kenne — ‘Ethnology’, II, ‘The primary ethnical groups’, 2 ed., 1896.} — гипотеза, сказать кстати, высказанная еще Катрфажем.
Считаю еще необходимым сказать, что, связывая с определенным соматическим (физическим) типом расы определенный тип моральных и интеллектуальных ее свойств, я всецело разделяю мнение Le Bon {‘Les lois psychologiques de l’volution des peuples’, Paris, 1894.}, что высказывавшееся неоднократно положение о равенстве людей и рас как нельзя более ошибочно. Каждая раса, думается мне, имеет ей присущие психические черты, почти столь-же стойкие и определенные, как и признаки физические, причем и перемены в них происходят столь же медленно, как в этих последних. Совокупность психических признаков, нравственных и умственных, составляет дух расы, который отличает ее от других и которым проникнуты ее учреждения, искусства и верования. Он вырабатывается веками и является продуктом всей прошлой ее жизни. Значение расовых свойств и национального характера было, впрочем, признано, притом с различных точек зрения, еще Кантом, Гегелем, О. Контом и новейшей философией истории.
Засим в остальном я был по необходимости краток.
На территориях собственно Западной Монголии и верхнего Енисея по вышеуказанной причине мне приходилось, останавливаться сравнительно редко, возникавшие в Средней Азии государства и волны передвигавшихся кочевников только захватывали их. Но это обстоятельство лишь расширяло мою задачу, так как мне неминуемо приходилось для связи событий касаться истории стран, не только непосредственно к ним прилегавших, но и лежавших далеко за их пределами. Так от времени до времени вводились мною в орбиту обзора все земли материка Азии за исключением крайних юга и севера. Значительно-ли я при этом переступил за пределы необходимого, выиграла-ли или проиграла от этого книга, это скажет мне критика, которую буду ждать, как желательную проверку исполненной работы, и если научное ее достоинство окажется менее высоким, чем я надеюсь, то да припомнят мои читатели латинское изречение — ut desint vires, tarnen est laudanda voluntas.
Отмечу еще то. что труднее всего мне давалось: приняв центром Западную Монголию, связать настолько историю востока и запада Азии, чтобы века и годы текли непрерывно, не создавая периодичности в их исторической жизни. Насколько хорошо эта задача была мною выполнена — пусть судит читатель. Не смог я также вполне отчетливо выполнить и требование историко-этнографической науки: указать на последовательные перемены в составе населения описываемых мною стран и выяснить наслоения, из которых сложились населяющие их ныне народности, что было-бы особенно важно в отношении монголов, в реакции коих на различные запросы внешнего и внутреннего мира за последние века произошли существенные изменения.
Еще одно замечание. Я должен повторить то, что писал уже в предисловии к первому тому настоящего труда: несмотря на старательную корректуру, я не мог избегнуть ошибок в правописании некоторых собственных имен и выдержать во всех случаях раз принятую транскрипцию их на русский язык — задача очень трудная при необходимости пользоваться работами на иностранных языках и при массе пестрящих страницы этой книги названий. Все такие недосмотры сведены в прилагаемых к ней алфавитных указателях.
Кроме печатные трудов, на характеристике которых, в виду их многочисленности, я останавливаться не буду, я пользовался также официальными документами и некоторыми рукописями. Авторам последних — А. П. Церерину, С. Р. Минцлову, А. Я. Баллоду и Ц. Ж. Жамцарано, считаю приятным для себя долгом принести здесь глубокую благодарность. За раз’яснениями мне неоднократно приходилось обращаться к профессорам Вл. Л. Котвичу, В. М. Алексееву, В. Я. Владимирову, А. И. Иванову и А. Д. Рудневу, некоторые указания по литературе я получил от академика С. Ф. Ольденбурга и Ф. А. Розенберга, в особенности же в этом последнем отношении оказал мне помощь Владислав Людвигович Котвич, который всегда с живым интересом следил за моими исследованиями в области истории Средней Азии. Всем этим лицам выражаю свою искреннюю признательность.
Habent sua lata liberi! Эта книга в рукописи закончена была в декабре 1917 года, но события, которые мы только что пережили, сделали невозможным своевременное появление ее в свет. Ее издание принял на себя Ученый Комитет Монгольской народной республики, чему особенно содействовал секретарь этого комитета Цыбен Жамцаранович Жамцарано. Каждый автор поймет ту меру благодарности, которую я должен чувствовать к этому просвещенному деятелю современной Монголии.

ГЛАВА I.

Пред’исторический период.

Первобытная археология преследует задачу — проследить жизнь народа от самой его колыбели, но при современном уровне ее разработки она дает материал главным образом для истории человечества, а не отдельной народности, так как территорий, в которых автохтоны бессменно просуществовали бы до наших дней, сохранилось очень немного {Примером может служить Веронская провинция Италии, где известно несколько местностей, в которых один и тот же народ жил от конца палеолитической эпохи до римской (Нидерле — ‘Человечество в доисторические времена’, стр. 77). Имеются такие местности, может быть, в Сибири и России. Так, в Забайкалье, например, Мостинем — ‘Следы доисторического человека в долине реки Чикоя’ (см. ‘Протоколы Троицкосавско-Кяхтинского отделения Приамурского отдела И. Русск. Геогр. Общ., 1897, No 2 и 3) были найдены стоянки, где на ряду с каменными изделиями раннего неолита найдены были железные и медные шлаки и изделия как из этих металлов, так и из бронзы, а кн. П. А. Путятин — ‘О гончарном искусстве в каменном веке’ в ‘Извест. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1884, XX, стр. 4 (отд. оттиска), указывает на мыс озера Бологое где две самые древние палеолитические эпохи — Шельская (Сент-Ашельская) и Мустье — сменяются неолитом и древней железной.}, восстановить же народные передвижения по оставленным ими реликвиям — дело трудное и далеко не всегда возможное.
Смена народностей в данной местности, это — смена культур, нередко высшей на низшую, и потому, изучая прошлое какой либо страны по тем остаткам пребывания в ней человека, которые сохранились в ее недрах и на поверхности, требуется большая осторожность в выводах, которая впрочем подсказывается и невыясненной еще причиной чрезвычайного сходства в области духовной и материальной культур доисторического населения Европы и Азии {Так, обычай предавать земле не труп покойного, а очищенный от мяса и иногда окрашенный в красный цвет скелет его, существовавший кое-где в Европе еще в палеолитическое время [Нидерле, op. cit., стр. 37 и 48, А. А. Спицын — ‘Курганы с окрашенными костяками’ в ‘Зап. И. Русск. Археол. Общ.’, нов. сер., 1899, XI, вып. 1 и 2, стр. 53—133, где, на стр. 80, читаем такие строки: ‘в антропологическом отношении окрашенные костяки замечательны, (в южной России) они принадлежали людям высокого роста с прекрасно развитыми мускулами и с характерным длинноголовым черепом, имеющим низкий откинутый лоб и сильно развитые брови’] и засим не пресекшийся там и в течение последующих эпох, не исключая и железной (Нидерле, op. cit., стр. 81, 85, 147, 272, 436, примечание Л. Анучина там же, стр. 148), был также распространен как в южной Сибири, так и в Америке. В связи с этим обычаем находилась, вероятна, и посмертная трепанация черепов, равным образом существовавшая как в Европе, так и в Азии (Нидерле, op. cit., стр. 83, 173: А. А. Спицын, ор, cit., стр 80, Горощенко — ‘Гипсовые погребальные маски и особый вид трепанации в курганах Минусинского округа’, idem — ‘Курганные черепа Минусинского округа’, стр. 8, 9). Что касается изделий, то примеров того же порядка доисторическая археология знает очень много. Укажу наиболее характерные: полированные каменные топоры и некоторые другие предметы, находимые на берегах Камбоджи, не отличаются от попадающихся во Франции (Moura — ‘Le Cambodge prhistorique’ в ‘Revue d’Ethnographie’, 1882, стр. 505—525, цит. по Chauvct — ‘Comparaison des industries primitives de France et d’Asie’ в ‘Congrs international d’archeol. prehist et d’anthropol.’, Moscou, I, 1892, стр. 59—61), типы топоров и кинжалов Индии те же, что и в южной Европе (Е. Chantre — ‘Age du bronze dans Ase occidentale’, в ‘Bulletin de la Soc. d’Anthropologie de Lyon’, 1882, стр. 215), поразительно также схожи орнаменты гончарных изделий с берегов Ладожского озера и Оки и из Восточной Сибири — с берегов р. Ангары’ (Витковский — ‘Следы каменного века в долине р. Ангары’ в ‘Известиях вос.-сиб. отдела И. Русск. Геогр. Общ.’, 1889, XX, No 2, стр. 21).}. Тем не менее, совместно с пальэтнологическими данными и данными сравнительного языкознания археологические находки освещают нам иногда доисторическое прошлое страны и дают базу для изучения современного ее населения даже тогда, когда генетической связи между этим последним и изчезнувшей народностью не существует, так как даже и при быстрой смене племен ни одно из них не сходило со сцены, не оставив следов в крови, речи я жизненном укладе своих заместителей {Генетическая связь вымершего с современным населением редко может быть достаточно обоснована, если же нельзя установить этой связи, например, историческим путем, то как-бы тщательно ни был обработан антропометрический материал, относящийся к ныне живущим племенам, он может оказаться недостаточным, чтобы доказать эту связь, т.е. принадлежность вымерших и современных типов к одной и той же лингвистической расе. Сомневаюсь, например, чтобы можно было доказать, как это полагает А. Богданов (‘Материалы для антропологии курганного периода в Московской губернии’ в ‘Изв. Общ. Люб. Естествозн.’, IV, I, 1867, стр. 18), одним лишь антропометрическим путем принадлежность курганного населения Московской губернии к финской или иной (лингвистической) расе, ибо лингвистическая раса в исключительных лишь случаях совпадает с антропологической. Впрочем, эту мысль уже ранее высказал Харгрин (‘Древние могилы Гурзуфа и Гугуша’, 1890, стр. 89—90), у которого читаем: ‘Определять национальность, к которой могут относиться те или другие древние черепа, средствами одной антропологии вообще немыслимо, помочь в этом отношении должны нам данные археологические и исторические, причем задачей антропологии будет воспроизвести тип данной вымершей народности’.}, чему в особенности способствовал общий для всех первобытных народов обычай инкорпорировать женщин и детей покоренного племени.
Чем, однако, глубже стараемся мы проникнуть в доисторическую эпоху, тем менее надежными становятся наши выводы, так как, отходя в этом направлении от исторически известных рас. становится все менее и менее возможным пользоваться археологическим наведением по остаткам доисторических племен. И даже в таких благоприятных случаях, какой мы имеем, например, в Забайкалье, где мезатицефалы сменили первобытные расы крайних короткоголовых (головной указатель 93,6) и крайних длинноголовых (тот же указатель 68,0) {Талько-Грынцевич — ‘Древние аборигены Забайкалья в сравнении с современными инородцами’ (‘Труды Троицкосавско-Кяхтинского отд. Приамурского отдела И. Русск. Геогр. Общ.’, 1905, VIII, I, стр. 35).}, нельзя, как мы ниже увидим, сказать, что в этих мезатицефалах мы имеем скрещенную расу, образовавшуюся из слияния первобытных, а не расу пришлую, в главной своей хмассе оставшуюся генетически чуждой этим последним, ибо между культурами первобытных насельников края и сменивших их мезатицефалов лежит пропасть, которую мы не в силах заполнить. В настоящее время Средняя Азия — страна короткоголовых но преимуществу. Но на заре ее исторической жизни преобладание было далеко не везде на их стороне. В пределах областей, подвергшихся пальэтнологическим исследованиям стоянки длинноголовых были найдены в Забайкалье {Талько-Грыниевич — ‘Суджинское доисторическое кладбище в Ильмовой пади’ в ‘Труд. Троицкос.-Кяхт. отд. Приам. отдела И. Русск. Геогр. Общ.’, 1, 2, 1898, idem — ‘Материалы по пальэтнологии Забайкалья’ в Протоколах и Трудах того же Общества (прилож. 2 к проток. No 7, 1897, стр. 63, протокол No 8 того же года, стр. 78—79, ‘Труды’, 1, 3, 1898, стр. 60, 63, 67, III, 1, 1900, стр. 49, III, 2 и 3, 1900, стр. 25, 26, и 28, IV, 2, 1901, стр. 34, VI, 2, 1903, стр. 20—21), idem — ‘Materyaly do paleoetnologii mogit Azyi wschodniej’ в ‘Materyaly antrop.-archeol. i etnograf. Akad. Umiejtnosci w Krakowie’, III, Dz. 1, 1898. В своем этнологическом очерке ‘Древние обитатели Центральной Азии’ (‘Русский Антропологический Журнал’, 1900, No 2, стр. 1—2) тот же автор упоминает также о находках П. С. Михно и исследованиях А. П. Мостица в бассейне р. Селенги, где также в песчаных выдувах найдены были следы стоянок длинноголовых.}, в долине р. Ангары {Витковский — ‘Краткий отчет о раскопке могил каменного периода’ в ‘Изв. вост.-сиб. отд. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1880, XI, No 3—4, и 1882, XIII, No 1—2, idem — ‘Следы каменного века в долине р. Ангары’, там же, 1889, XX, No 1.}, к северу {Адрианов — ‘Доисторические могилы в окрестностях Минусинска’ в ‘Изв. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1883, XIX, стр. 251, idem — ‘Предварительный отчет о путешествии в 1883 г.’, там же, стр. 350, idem — ‘Путешествие на Алтай и за Саяны’ в ‘Записках зап.-сиб. отд. И. Русск, Геогр. Общ.’, 1888, VIII, 2, стр. 30, Савенков ‘К разведочным материалам по археологии среднего течения Енисея’ в ‘Изв. вост.-сиб. отд. И. Русск. Геогр. Общ.’, XVII, No 3—4, стр. 78, Горощенко — ‘Курганные черепа Минусинского округа’, 1900.} и к югу {Минцлов — рукоп.} от Саянской магистрали, в Каинском округе Томской губернии {С. Чугунов — ‘Материалы для антропологии Сибири’, X, ‘Курганы Каинского округа Томской губернии’ в ‘Изв. И. Томского Унив.’, 1900, кн. XVI.}, в Киргизских степях {Нефедов — ‘Les kourganes de la steppe des Kirghizes’ в ‘Congrs intern. d’archol. prhistor. et d’anthrop.’, 1892, II, стр. 349.}. Если, однако, вывод Топинара, что первоначальный белокурый тип был длинноголовым, верен и для Азиатского материка {Из этого не следует’ конечно, делать обратного заключения, что все длинноголовые должны были быть белокурыми.}, то многочисленность, как мы ниже увидим, литературных указаний на былое распространение в Азии светловолосых также свидетельствует о той выдающейся роли, какую в прежнее время должен был играть в ней этот тип.
Но была-ли то одна раса, и если одна, то что это была за раса, как велики были пределы ее распространения, какие причины вызвали ее исчезновение, и имеются ли данные для того, чтобы генетически связать ее с белокурыми племенами Европы?
Для разрешения этих вопросов мы должны обратиться к истории и археологии.
История знакомит нас с четырьмя племенами, населявшими Среднюю Азию вне Великой стены и имевшими голубые (зеленые) глаза и белокурые (рыжие) волосы, а именно, с усунями, хагясами, динлинами и бома. Всего вероятнее, что усуни были народом смешанного происхождения {Аристов в своих интересных исследованиях — ‘Заметки об этническом составе тюркских племен и народностей’ (отд. оттиск из ‘Живой Старины’, 1896, III и IV, стр. 121) и ‘Опыт выяснения этнического состава киргиз-казаков Большой орды и кара-киргизов’ (‘Живая Старина’, 1894, III и IV, стр. 450—451) приходит к нижеследующим заключениям: 1) нынешние кара-киргизы суть прямые потомки пришедших в западный ‘Тянь-шань из средней Монголии за полтора столетия до Р. Хр. усуней, 2) усуни составляли лишь часть коренных киргизов, отделившуюся от оставшегося на Енисее народа, который вскоре (?) сделался известным китайцам под настоящим своим именем, 3) усуньский народ в средней Монголии состоял не из одних киргизов, но представлял собою союз тюркских родов, во главе которого стоял усуньский отдел киргизов, 4) общие предки усуней и киргизов (енисейских) — древние киргизы — произошли из смешения тюрков с динлинами, которые были одним из племен древней северно-азиатской длинноголовой и светло-окрашенной расы, и 5) различия между тюркскими племенами могут быть объясняемы помесями тюрков с различными племенами той же длинноголовой расы, с самоедскими и с угро-финскими.
К сожалению Аристов не в достаточной мере осветил тот материал, который привел его к этим интересным выводам, почему останавливаться на них я не стану (см. Грум-Гржимайло — ‘Описание путешествия в Западный Китай’, II, стр. 94). Мне важно отметить здесь лишь то обстоятельство, что этот исследователь считает усуней народом смешанного происхождения и не подвергает сомнению следующую характеристику, которую дает им комментатор ‘Истории Старшего дома Хань’ Янь Ши—гу: ‘Усуньцы обликом весьма отличны от других иностранцев Западного края. Ныне иностранцы с голубыми глазами и рыжими бородами, похожие на обезьян, суть потомки их’ [Иакинф — ‘Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена’, III, стр. 65).
Другой исследователь усуньского вопроса Kurahchi Shiratori (‘Ueber den Wusun Stamm in Centralasien’ в ‘Keleti Szemle’, 1902, III, стр. 134) сопровождает эту характеристику таким замечанием: ‘Es ist nicht festzustellen, ob Yen-schi-ku die Wu-sun aus Autopsie kannte oder die Fremden nur wie Tadjik’s, Araber u. s. w., die nach China kamen, ansah und diese als Nachkommen der Wu-sun betrachtete’, и далее приводит китайское свидетельство, как он полагает, находящееся в противоречии с свидетельством Янь Ши—гу: ‘Die Mdchen der Wu-sun haben tief gelegene Augen und sind schwarz und hsslich’. ‘Глубоко сидящие глаза’ — признак, подтверждающий, а не опровергающий показание Ши—гу, что касается таджиков, арабов и других (но кого именно?), то из этих народов только таджики могли подходить под характеристику Ши—гу, так как среди них и доныне немало людей с голубыми глазами и рыжими бородами, арабы же искони были черноволосыми. Но если Янь Ши—гу и принимал таджиков за потомков усуней, то это лишь доказывает, что усуни в свое время были действительно светловолосым народом. Скорее, опираясь на следующее место китайской летописи: ‘между усунями находятся отрасли племен сэ и юэчжи’ (Иакинф, ibid.), можно было-бы дать свидетельству Янь Ши-гу иное объяснение, а именно, что светлый цвет волос и голубые глаза западных иностранцев — наследие народа сэ, а не усуней, так как сэ, это — саки (это тождество оспаривал, кажется, только Lassen — ‘Indische Alterthumsr knde’, II, 2 изд., стр. 376, см., однако, Sylv. Levi — ‘Notes sur les Indo-Scythes’ в ‘Journ. Asiat.’, IX srie, 1897, IX, стр. 10),которых большинство ученых (см. Григорьев — ‘О скифском народе саках’, 1871) считает арийцами, но раз мы знаем (см. ниже), что и киргизы первоначально были светловолосым и голубоглазым народом, то нет причин сомневаться и в том, что теми же расовыми признаками отличались и усуни. Некоторое подтверждение показанию Ши—гу дает Валиханов (‘Очерки Джунгарии’ в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1891, I, стр. 195), у которого читаем: в настоящее время в Джунгарии обитают два народа: буруты или настоящие киргизы и киргиз-кайсаки Большой орды, носящие собирательное имя уйсунь, между которыми существует поколение, называемое рыжими уйсунями (сары уйсунь), это поколение к довершению интереса считает себя остатком большого и сильного народа’. Но и вообще белокурый элемент еще и до настоящего времени не исчез среди киргизского населения Западного Притяньшанья и Семиреченской и Семипалатинской областей, то же следует сказать и о казацком населении Букеевской орды (см. Харузин — ‘Киргизы Букеевской орды’, I, стр. 292, 296), даже далеко к югу путешественники, отмечают существование этого элемента среди киргизов, так, Defrmery в ‘Fragments de gographes et d’historiens arabes et persans indits'(‘Journ. Asiat.’, IV srie, 1850, XVI, стр. 158) указывает на путешественника Abbott (‘Narrative of a journey from Hraut to Khiva’, стр. 298—299), который встретил на своем пути киргизку, имевшую румяное лицо и серые глаза, Н. Ханыков же (‘Описание Бухарского ханства’, 1843, стр. 66) об узбеках пишет следующее: узбеки наружностью напоминают племена монгольские, но глаза их больше, черты лица немного красивее, цвет волос на бороде рыжий или темнорусый, гораздо реже черноволосый.
Kingsmill (‘The Intercourse of China with Eastern Turkestan and the adjacent countries in the second Century В. С.’ в ‘the Journal of the Royal Asiatic Society of Gr. Britain a. Ireland’, new sries, XIV, стр. 79) высказывает предположение о тождестве усу ней с асиями или асианами Страиоиа. Вот это место: ‘Усуни, повидимому, тождественны с асиями, которые, согласно указанию Страбона, занимали бассейн верховий Яксарта (Сыр-дарьи) и были такими же кочевниками, как тохары и сакараулы. Это указание вполне согласуется с тем, что рассказывает Сы-ма Цянь об обычаях и местах кочевий усуней’. Kingsmill упустил, однако, из вида, что, согласно Трогу Помпею, асианы не только покорили Бактрию, но и в ней обосновались, что к усуням относиться не может (см. Григорьев — ‘Кабулистан и Кафиристан’ К. Риттера, дополн., стр. 779).
С своей стороны китайцы считали усуней одним из отделов народа сэ, т. е. саков (Иакинф, op. cit., геогр. указ., стр. 71). Аристов и саков считает тюрками. Вот, что он пишет: ‘что саки были тюрки, это, между прочим, удостоверяется именами городов Сакастана, приводимыми Исидором Харакским — Мин (не Мин, а согласно Григорьеву, l. с, стр. 780,— Минна-гара), Палакенти, Барда, несомненно принадлежащими тюркскому языку. Китайские известия соответствующего времени дают возможность выяснить, что эти тюрки принадлежали к племени канглы (у китайцев — кангюй), которое в то время кочевало на Сыр-дарье и отняло у греков Согдиану (‘Англо-индийский Кавказ’, стр. 28).
Я не могу согласиться с тем, что китайские известия дают нам возможность считать саков кангюйцами. Вытеснив саков из пределов Западного Тянь-шаня, где, согласно Квинту Курцию (Григорьев — ‘Поход Александра I Великого в Западный Туркестан’ в ‘Журн. Мин. Нар. Просв.’, 1881, I сент., стр. 63) они жили уже в Александрово время, за Сыр-дарью, юэчжи последовали за ними туда же. Засим, ‘когда юэчжи заняли государство Дахя (Бактрию), сэский владетель занял к югу государство Гибинь’ (Иакинф, op. cit., III, стр. 48). Наоборот, кангюйцы при овладении Согдианой явились наследниками юэчжисцев, а не греков, в этой стране, что и понятно, так как китайцы застали их кочевья к северо-западу от юэчжиских земель: ‘Кангюй смежен с Даванью и по малосилию своему признает за собой на юге власть юэчжисцев, на востоке власть хуннов’ (Иакинф, ор. cit., III, стр. 6). Kurakichi Shiratori, op. cit., стр. 123 и след., приводит даже очень убедительные доказательства тому, что кангюйцы никогда не владели Согдианой. Что китайцы не смешивали саков с кангюйцами, это видно также из следующего: ‘Сэские племена, говорит китайская летопись, рассеянно живут и более под зависимостью других. От Кашгара на северо-западе хюсюнь и гюань-ду суть потомки древних сэсцев’ (Иакинф, ор. cit., III, стр. 48). Ср. Franke — ‘Beitrge aus chinesischen Quellen zur Kenntnis der Trkvlker und Skythen Zentralasiens’ в ‘Abhandlungen dek Kn. Preuss. Akad. d. Wiss.’, 1904, стр. 46—48. В позднейшем своем сочинении — ‘Этнические отношения на Памире и в прилегающих странах по древним, преимущественно китайским, историческим известиям’ (‘Русский Антропол. Журн.’, 1900, No 3, стр. 63—64) Аристов еще раз возвращается к вопросу о саках, доказывая их тюркское происхождение. Между прочим мы здесь читаем: ‘Народ, которому китайцы со II в. до Р. Хр. давали имя сай, сэ, su, ss, szu, sz (у Рихтгофена), был, по всей вероятности, одним из древнейших тюркских племен (курсив мой), передвинувшихся от Алтая, в бассейн р. Или и Нарына за многие столетия до Р. Хр., одновременно с кангюйцами или канглами. Его остатки уцелели на востоке в лице племени сагай на Енисее и якутов, именующих себя с axa, на Лене, остатком же сайцев Тянь-шаня до наших дней можно почитать кара-киргизское поколение с а я к, которое, по всей вероятности, является одной из тех ‘отраслей’ или родов, которая находилась в Ханьское время ‘между усуньцами’, без сомнения на Нарыне, где саяки кочуют и теперь’. Но дело в том, что акад. В. Риалов, резюмируя на стр. 51—58 своего исследования — ‘Die jakutische Sprache in ihrem Verhltnisse zu den Trksprachen’ (‘Зап. И. Акад. Наук по истор.-филолог, отд.’, VIII серия, т. VIII, No 7) свой взгляд на якутский язык и народность, приходит к выводу, что в самую отдаленную стадию своего существования якутский язык, ныне турецкий, был языком неизвестною корня, затем омонголился, далее подвергся длительному влиянию разных турецких наречий и только уже в последней, заключительной, стадии своего развития под напором особенно сильной волны турецких элементов принял совершенно турецкий облик, и так как окончательный процесс отуречения якутского языка произошел уже в области, отделенной от языков турецкой семьи широкими лесными пространствами, то он и принял совершенно оригинальный после-турецкий (nachtrkisch) отпечаток. Вообще же акад. В. Риалов считает ошибочным признавать якутский язык за древний турецкий (стр. 52). Ф. Корги (‘Классификация турецких племен по языкам’ в ‘Этнограф. Обозр.’, LXXXIV—LXXXV, 1910, отд. отт., стр. 13) пришел также к заключению, что якуты, приближаясь кое в чем к карагасам… не имеют, однако, ничего специфически общего с алтайцами. Что касается засим ссылки Аристова на встреченное у Квинта Курцил при упоминании о скифах слово Carthasis, в котором проф. Нольдеке узнал турецкое слово кардаш — сродный брат, то ведь едва-ли правильно отождествлять скифов с саками, как это делает Аристов.
В последнее время вопрос о национальности саков был вновь поднят в литературе, причем А. v. Le Coq (‘Journ. of the Roy. Asiat. Soc’, 1909, стр. 318) и Lders (‘Die Sakas und die nordarische Sprache’ в ‘Sitzungsber. d. Kon. Preuss. Akad. d. Wiss.’, 1913, I, стр. 406—427) высказались за их иранское происхождение (см. ниже гл. VIII).
Возвращаясь к усуням, я не могу еще не отметить, что позднейшие китайские ученые производят русских от удалившихся на север усуней (Паркер — ‘Китай, его история, политика и торговля с древнейших времен до наших дней’, стр. 224—225).
Что касается вопроса об языке (считаю доказанным, что усуни говорили на одном из тюркских диалектов), то я напомню, что еще Брака писал, что лингвистические признаки дают только указания на решение вопроса о происхождении данной народности, решение же его всецело покоится на анатомических и физиологических признаках.
Должен еще отметить мнение Hirth’a. (‘Ueber Wolga-Hunnen und Hiung-nu’ в ‘Sitzungsberichte der philos.-philol. und der histor. Classe der k. bayer. Akad. d. Wiss.’, 1899, II, 2), который по тому же предмету высказался в том смысле, что для объяснения встречавшегося в VII веке среди турок белокурого элемента нет надобности прибегать к гипотезе (?) о существовании особой белокурой расы в Средней Азии. Хунны, говорит он, откочевав на запад и покорив земли белокурых аланов, продолжали однако, по словам Вэй-шу, поддерживать сношения со своими сородичами на востоке. Торговые караваны, в состав коих, вероятно, входили и купцы аланской национальности, должны были несомненно подолгу останавливаться в земле Юебань (т. е. в северной части нынешней Семиреченской области) прежде усуньской, результатом же этих остановок и были те ‘рыжие бороды и синие глаза’, о которых упоминает Шу—гу. Столь же легко проф. Хирт разрешает вопрос и о рыжеволосых и голубоглазых хагясах, забывая, что китайцы указывали на белокурый цвет волос как на характерную особенность всего народа, численность коего простиралась до нескольких сот тысяч человек (см. Грум-Гржимайло — ‘Описание путешествия в Западный Китай’, III, стр. 26). Сомневается в правильности показания Шу—гу и Franke, op. cit., стр. 17—18.}, о хагясах, иначе хакасах, т. е. о древних киргизах ( историка Менандра), в китайских летописях говорится, что они в значительной мере ‘перемешались с динлинами’ {Иакинф, op. cit., 1,2, стр. 443. О хагясах в Тан-шу говорится: ‘Жители вообще рослы, с рыжими волосами, с румяным лицом и голубыми глазами’ (Иакинф, ibid.). Согласно Jigs-med nam mk’a(Huth — ‘Geschichte des Buddhismus in der Mongolei’, II, стр. 33), хагясы, бывшие у тибетцев известными под именем k’inc’a, а у монголов под именем k’emk’emc’e (кемь-кемчик), имели голубые глаза, рыжие волосы, отвратительную внешность и не расставались с оружием, которого имели при себе множество. В соответствии с этим находится и легенда, передаваемая Гардизи, о славянском происхождении киргизов. Признаки славянского происхождения киргизов пишет Гардизи, заметны и до сих пор (в XI веке) в наружности киргизов, так как они отличаются рыжими волосами и белым цветом кожи (Бартольд — ‘Отчет о поездке в Среднюю Азию с научною целью’ в ‘Зап. И. Акад. Наук’, 1897, VIII сер., 1, No 4, стр. 109). Казанцев (‘Описание киргиз-кайсак’, 1867, стр. 1) также приводит легенду о происхождении киргизов от ‘пегих людей’.}, что же касается бома, то их родство с динлинами будет доказано ниже. Таким образом, только этот последний народ и должен считаться носителем тех физических признаков, которые сближают светловолосую расу Средней Азии с европейской.
О динлинах, как таковых, китайцы дают нам самые скудные сведения, {Говорится лишь, что динлины были волосатым народом (Deguignes — ‘Histoire gnrale des Huns’, etc., 1, 2, стр. LXII, LXXVI, LXXVII, см. впрочем Klaprolh — ‘Tableaux historiques de l’Asie’, стр. 167, который, повидимому, имел в своем распоряжении более подробные о них сведения. Потомки их однако еще в XIV веке сохранили характерные особенности белокурой расы, что видно из следующей характеристики, даваемой арабским географом Эломари (ум. в 1348 году) жителям южной Сибири: ‘В землях Сибирских и Чулыманских сильная стужа, снег не покидает их в течение 6 месяцев. Несмотря однако на их стесненную жизнь, нет между разными родами рабов людей красивее их телом и белее их цветом своей кожи. Фигуры их — совершенство создания по красоте, белизне и удивительной прелести. Глаза у них голубые’. Записано это со слов лиц (Хасана Зрруми и Хасана Эмербили), лично посетивших эту страну (Тизенгаузен — ‘Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды’, I, стр. 238, см. также ‘Notices et extraits des manuscrits’, 1838, XIII, стр. 281, ст. Quatremre).} но в ‘Бэй-шы’ мы находим указание, что народное название красных ди (чи-ди) {Достойно особого внимания, что енисейские остяки, несомненные потомки динлинов (см. ниже), и до сего времени именуют себя ди, что значит на их языке люди (Н. А. Синельников — ‘Енисейские остяки по наблюдениям и измерениям В. А. Анучина’ в ‘Труд. Антроп. отд. II, ‘Общ. Люб. Естеств., Антроп. и Этнограф.’, 1911, XXVIII, вып. 1, стр. 1).} было ди-ли. {В ‘Вэй-лё’ говорится, однако, что сами себя ди называли хо-чжа. (Chavannes — ‘Les pays d’Occident d’aprs le Wei-lio’ в ‘T’oung-Pao’, srie II, VI, 1905, стр. 522). De Groot ‘Die Hunnen der vorchristlichen Zeit’, I, pass., пишет дик (Tik) вместо ди.} изменившееся в динлин {Д. Позднеев (‘Исторический очерк Уйгуров’, стр. 11) пишет:, ‘даже самое имя динлин звучит в позднейшем дили’. См. также выше, стр. 8, где говорится: по Бэй-Вэйской истории динлины потомки чи-ди, 8 стр. LXI.} по переходе их в конце IV-го века по Р. Хр. на северную сторону Гобийской пустыни {Это не совсем так. Имя динлин имеет очень давнее происхождение, так как упоминается уже в ‘Шань-хай-цзин’, сочинений, относимой, к до-чжоуской эпохе. См. Д. Позднеев, op. cit., стр. 8. Об этом перехода, пустыни свидетельствует и следующая китайская легенда, которую я нахожу у Овчинникова (‘Материалы для изучения памятников древностей в окрестностях г. Иркутска’ в ‘Изв. Вост.-Сиб. отд. II. Русск. Геогр. Общ.’ 1904, XXXV, No 3, стр. 62—63) без ссылки на источник, откуда она им заимствована: Относительно появления рыжеволосого племени в бассейне Ангары китайцы рассказывают, что в одной из северо-западных провинций Китая жил некогда, три — четыре тысячелетия тому назад, царь, супруга которого имела впалые глаза и белокурые волосы (рыжие). Не поладив с китайцами, он принужден был удалиться на север и поселиться в долине р. Ангары, где потомство его размножилось, образовав то рыжеволосое племя, которое имело своим центром город, находившийся на месте современного Балаганска.}, а это дает нам возможность восстановить всю многовековую историю этого народа и указать на те остатки его, которые и поднесь сохранились еще во многих глухих уголках Внутренней Азии и Сибири.
Указание ‘Бэй-шы’ подтверждается и китайской надписью на орхонском памятнике, воздвигнутом в честь Кюль-тегина в 732 году. Эта надпись гласит, что песчаная страна, граничащая с Китаем, т. е. южная окраина Гоби, была родиной дин-линов. {Shinitori (‘Die chinesische Inschrift auf dem Gedenkstein des K’e-t’e-k’in am Orkhon’, Tokio, 1899, стр. 6, прил.) переводит это место следующим образом, ‘In der Region der sandigen Grenzlandes in der Ting-ling Heimatland, erhoben sich kriegerische Helden unter euren frheren Knigen’. Той части надписи, которая нас интересует, Schlegel (‘La stle funraire du Teghin Giogh’ в ‘Mmoires de la Socit Finno-Ougrienne’, 1892, III, стр. 54) дает такой перевод: ‘Dans la rgion de Cha-sai, dans le pays de Ting-ling’, etc., не сопровождая его каким-либо указанием на былое местонахождение страны Ша-сай. Васильев первоначально переводил ее так: ‘Im sandigen Nachbarreiche, im Vaterlande (des Volkes) Ting-ling’ (‘Die alttrkischen Inschriften der Mongolei’, 1895, стр. 168), но засим заменил этот перевод менее определенным: ‘В заграничном песчаном царстве, родине (народа) Дин-лин’ (‘Сборник трудов орхонской экспедиции’, 1897, III, стр. 7).} Но она же, согласно китайским данным, была родиной и ди-ли, иначе чи-ди.
Что динлины жили некогда и к югу от Гобийской пустыни, явствует также из того, что население области верховий Хуан-хэ (так называемые бай-лан’ские цяны) вело свое происхождение от д’инлинов {‘Есть еще Байланские цяны, которых туфаньцы называют дин-линами’ (Иакинф — ‘История Тибета и Хухунора’, I, стр. 242).
В III веке нашей эры к северу от Нань-шаня обитал народ цзы-лоу смешанного происхождения, среди которого находились, между прочим, и роды динлинов. Впоследствии они перешли на земли Гуан-вэй (ныне уезд Цинь-нань в пров. Гань-су) и поселились на границе (Тибета) (Chavannes — ‘Les pays d’Occident d’aprs le Wei-lio’ в ‘T’oung-Pao, II srie, VI, 1905, стр. 526). Не эти ли однако динлины были предками Байланских цянов?
Что какие-то динлинские роды продолжали существовать под этим именем в пределах Китая и в исходе IV века, видно из следующих выдержек из китайской летописи, приводимых о. Иакинфом (‘Записки о Монголии’, III, стр. 63 и 67): ‘В 383 году Мужун Чуй, будучи послан (циньским императором Фу-цзянем II) для усмирения динлинского князя Чжао-бинь, нашел случай’… и далее: ‘Мужун Линь бежал к динлинским войскам, находившимся у западных гор’. Что здесь идет речь об южной ветви динлинов, явствует из того, 1) что Фу-цзянь, не владевший северной Монголией, не мог посылать туда и Мужун Чуя для усмирения какого-то динлинского князя, и 2) что у нас нет данных предполагать призыв Муюнами вспомогательного контингента динлинских войск из бассейна нижней Селенги, если-бы даже в это время там и продолжали еще жить остатки этого народа.
Parker (‘А thousand years of the Tartars’) также говорит о каких-то южных динлинах, в войнах с сяньбийцами выступавших, будто-бы, на стороне китайцев, но, как всегда, не указывает источника, из которого он почерпнул это известие.}.
Засим имеется указание, что и предками бома были дисцы. О бома, как одном из отделов ди, упоминает уже Сы-ма Цянь {Chavannes — ‘Les pays d’Occident d’aprs le Wei-lio’ в ‘Toung-Pao’, II srie, VI, 1905, стр. 528.}. Около 118 г. до Р. Хр. диецы бома покорены были китайцами, и из занятых ими земель {Ныне уезд Чэн-сянь области Цзе-чжоу, в пров. Гань-су.} образован был военный округ Ву-ду-цзюнь {Ивановский — ‘Материалы для истории инородцев юго-западного Китая’, I, стр. 100. См. также Chavannes, ibid., стр. 521.}. Бома в Ву-ду застали уже население, состоявшее из дисцев поколения ба (ба-ди), которые управлялись князьями из фамилии Ли. Столицей этого княжества был город Лё-ян. При князе Ли-тэ ‘ба-ди’ овладели Лянь-чжоу и Чэн-ду-фу. Преемник Ли-тэ — Ли-сюн в 306 г. по Р. Хр. провозгласил себя императором. Но уже 40 лет спустя это царство пало, {Ивановский, ор. cit, I, 1, стр. 15—16, d’Hervey de Saint-Denys — ‘Ethnographie des peuples trangers de Ma-touan-lin’, II, стр. 51—53.} и на смену ему стало возвышаться царство дисцев ‘бо-ма’. Этих бо-ма в отличие от северных, населявших Алтайское нагорье, китайцы называли западными бома {Pfizmaier — ‘Die Unternehmungen der frheren Han gegen die sdwestlichen Fremdgebiete’ в ‘Sitzungsberichte d. Kais. Akad. d. Wissenschaften’, phil.-hist Classe, т. 45, 1864, стр. 297.}. Должен оговориться, что иероглифы, которыми писались названия обоих племен, неодинаковы: в первом случае они означают ‘белая’ {Ивановский, op. cit., I, стр. 100.}, во втором — ‘пегая’ лошадь. {Schott — ‘Ueber die chten Kirgisen’ в ‘Abhandlungen der phil.-hist. Klasse d. Knigl. Akad. d. Wissenschaften zu Berlin’, 1864, стр. 472, Chavannes — ‘Documents sur les Tou-kiue occidentaux’ в ‘Сборнике трудов орхонской экспедиции’, VI, 1903, стр. 29.} Но когда, идет речь о китайской передаче иностранных слов, то нельзя придавать этому факту большого значения, так, укажу, например, на народное имя дубо (tupo), которое также писалось различными иероглифами, {Hirth — ‘Nachworte zur Inschrift des Tonjukuk’ в ‘Die altturkischen Inschriften der Mongolei’, 2-te Folge, 1899, стр. 40, см. также Васильев — ‘Сборн. труд. орхон. эксп.’, 1897, III, стр. 15.} разными иероглифами писалось и имя динлин. {Chavannes — ‘Les pays d’Occident d’aprs le Wei-lio’ в ‘T’oung-Pao’, II srie, т. VI, стр. 560.} Как-бы то ни было, о другом государстве бо-ма, помимо южно-сибирского, которое находилось-бы к северу от Ву-ду, история не упоминает. {Ма—оуань—линь упоминает однако об одной ветви племени бо-ма, жившей к западу от Шу (Чэн-ду-фу) и к востоку от Жань-мань (Мась чжоу). См. Ивановский, ibid., стр. 93—94, Pfizmaier, ibid. Не княжество-ли это Боми по р. Лань-цан-цзяну, о котором пишет Крейтнер (‘Die wissenschaftlichen Ergebnisse der Reise des Grafen Bla Szchenyi in Ostasien, 1877—1880’, I, стр. 290)? См. также Миньчжул-хутукта — ‘География Тибета’, стр. 41.} Но если так, если сибирские {Северные бома были также известны под именами би-цз и оло-чжэ, см. Chavannes — ‘Documents sur les Tou-kiue occidentaux’ в ‘Сборн. труд. орх. эксп.’, VI, 1903, стр. 29. О них в ‘Тан-шу’ читаем: ‘Они ведут кочевой образ жизни, предпочитают селиться среди гор, поросших хвойным лесом, пашут лошадьми, все их лошади пегие, откуда и название страны — Бо-ма (пегая лошадь). К северу земли их простираются до моря, они ведут частые войны с хагясами, которых очень напоминают лицом. Но языки у них разные и они не понимают друг друга. Дома строят из дерева. Покровом деревянного сруба служит древесная кора. Они делятся на мелкие кланы и не имеют общего начальника’. См. также Иакинф, op. cit., I, 2, стр. 442.} и ганьсунские бо-ма составляли части одного и того же народа, то это неоспоримо доказывает, что ‘динлин’ и ‘ди’ представляют лишь варианты одного и того же племенного названия.
Ди принадлежали к числу автохтонов Китая. {Юй-хуань пишет: ‘Их происхождение очень давнее’ (Chavannes — ‘Les pays d’Occident d’aprs le Wei-Ho’, стр. 521). Ср. de Harks — ‘Les religions de la Chine’ в ‘Le Muson’, X, 1891, стр. 158. Предположение, высказанное Terrien de Lacoupene (‘Le Muson’, 1888, стр. 35), что ди вторглись в Китай лишь за XIII веков до Р. Хр. основано, как кажется, на том соображении, что первые известия о столкновениях китайцев и ди относятся к этому времени. Но в ‘Истории младшей династии Хань’ сказано: ‘Als Thai-khang, der 3 Kaiser der 1 Dyn. Hia (2205—1766 г. до Р. Хр.) das Reich verliess, fielen die vier Barbaren (т. е. ‘ди’, ‘и’, ‘мань’ и ‘жун’) alle ab’ (Plath — ‘Fremde barbarische Stmme im alten China’, стр. 457). Упоминаются они также и в древней китайской географии ‘Шу-цзйн’: ‘stellten sie (т. е. ди) nach Tsching-wang’s Tode bei der Thronbesteigung von Tschao-wang Schirme mit Verzierungen auf’… (Plath, ibid.). Наконец, можно еще указать, что китайцы ганьсуйских ди считают потомками Пань-ху, т. е. относят появление их в Китае к третьему тысячелетию до Р. Хр.} Они составили даже ядро того народа, который в 1122 году до Р. Хр. овладел всем Китаем, дав ему династию Чжоу (1122—225). Об этих чжоуцах у de Harlez’а говорится: ‘Toutes les contres soumises au grand empereur (Yu) n’taient point places directement sous son autorit, plusieurs avaient conserv leur chef propre qui se reconnaissait simplement vassal du monarque suprme. Il en tait ainsi spcialement de l’tat de Tcheou situ au nord-ouest de la Chine actuelle, l’ouest du coude form par le Hoang-ho et habit par une population prchinoise. Ce dernier fait est attest et par la со leur des cheveux de ce peuple qui est uniformment signal comme tant de couleur rousse, et par les traditions chinoises soigneusement concerves {Legge — ‘The Chinese classics’, IV, стр. 484 (цит. у de Harlez).} et par le tmoignage mme du Shi-king dans les odes consacres а la gloire de la maison de Tcheou’. {‘Les religions de la Chine’ в ‘Le Muson’, 1891, X, стр. 158, ‘La nationalit du peuple de Tcheou’ в ‘Journal Asiatique’, 8 srie, 1892, XX, стр. 335—336. См. также Terrien de Lacouperie — ‘Les langues de la Chine avant les Chinois’ в ‘Le Muson’, 1888, VII, стр. 215, Васильев — ‘Об отношениях китайского языка к среднеазиатским’ (‘Журнал Минист. Народн. Просвет,’, CLXIII, стр. 117).} К этому следует добавить, что инородцев яо-мяо китайцы считают потомками чжоуцев {Ивановский, op. cit., I, 2, стр. 99.} и что за таких же потомков выдают себя и инородцы вопи. {Tang Tsa-fou — ‘Le mariage chez une tribu aborigne du Sud-Est du Yun-nan’ в ‘T’oung-Pao’, srie II, т. VI, 1905, passim. На некоторую близость, существовавшую некогда между китайцами и динлинами, указывает также легенда о происхождении динлинов от Пань-ху, по одной версии — пятнистой собаки по другой — варвара и дочери императора Дику (Ку), царствовавшего с 2437 по 2375 г. до Р. Хр. (Ивановский, op. cit., I, стр. 1 3 и 37, d’Henry de Salnt-Denys — ‘Ethnographie des peuples trangers de Ma-touan-lin’, II, стр. 1, Chavanucs, op. cit., стр. 521). Другая легенда, трактующая об единстве происхождения чи-ди и цюань-жунов, этих последних считает потомками императора Хуан-ди (2697—2597 до Р. Хр.): ‘Хуан-ди произвел Мяо, Мяо произвел Луна, Лун произвел Жуна, Жун произвел У, У произвел Бин-мина, Бин-мин произвел Бо, Бо произвел Цюаня, т. е. собаку, собак было две, и от них-то произошли цюань-жуны’ (Д. Позднеев, op. cit., стр. 2). Наконец, заслуживают внимания и следующие слова ханьского полководца Чжан-хуань: ‘Жуны и ди одного происхождения с нами. Не следует уничтожать их всех до единого’ (Иакинф — ‘История Тибета и Хухунора’, I, стр. 70).}
Китайцы некогда называли собя народом ‘черноволосых’, ‘sans doute’ пишет Biot, {‘Le Tcheou-li ou rites des Tcheou’, I, стр. V, idem — ‘tudes sur les anciens temps de l’histoire chinoise’ в ‘Journal Asiatique’, 4 srie, VII, 1846, стр. 174. Того же взгляда держится и Legge — ‘The Chinese classics’, III, I, proleg., стр. 191.} par opposition la couleur diffrente ou mle des cheveux de la race indigne’ {Ср. Chavannes — ‘Les mmoires historiques de Se-ma Ts’ien’, II, стр. 133.}.
Мне кажется, что всех этих свидетельств совершенно достаточно, чтобы считать доказанным, что динлины, дили и ди китайских летописей были, одним и тем же народом. Этот факт объясняет нам также, почему современные китайцы в большинстве являются среднегодовыми, а в IV-м веке, подобно хуннам, даже чертами лица значительно отличались от монгольского прототипа. Заключаю это из следующих строк китайской летописи: ‘Ши Минь издал повеление предать смерти до единого хунна в государстве, и при сем убийстве погибло множество китайцев с возвышенными носами {Иакинф — ‘Статистическое описание Китайской империи’, II, стр. 74—75.}. ‘Возвышенные’ носы указывают на то, что в жилах хуннов и китайцев того времени текла кровь той расы, к которой принадлежали динлины и которую я склонен считать родственной европейской. Ши-хуан, император династии Цинь (246-209 до Р. Хр.), имел выдающийся нос. {Chavannes — ‘Les mmoires historiques de Se-ma Ts’ien’, II, стр. 114.} Основатель императорской династии Хань (206 г. до Р. Хр.) был также человеком не монгольского типа: ‘Гао-ди имел орлиный нос и широкий лоб’, читаем мы о нем в ‘Ган-му’. {Иакинф — ‘Собрание сведений о народах, обитавших в Средн. Азии в древние времена’, I, стр. 19. Просматривая эстампажи с шаньдунских барельефов, приложенных к книге Шаванна — ‘La sculpture sur pierre en Chine au temps des deux dynasties Han’, я нахожу, что очень многие из изображенных на них китайцев имеют не только ‘возвышенные носы’, но и вообще отнюдь не монгольский профиль лица, особенно же часто острые подбородки.} Сы-ма Цянь же к этому добавляет: ‘и великолепную бороду и бакенбарды’ {Chavannes, op. cit., II, стр. 325.}.
Вытеснение динлинов из долины Желтой реки началось вероятно с того момента, когда в ней осели китайцы, но только в Чжоускую эпоху борьба между автохтонами и пришельцами приняла решительный характер.
Динлины имели сердца тигров и волков, говорят нам китайцы, удивлявшиеся их мужеству и военной доблести. Из них они набирали отряды телохранителей, из них же составляли всегда авангард своих войск. {‘Они всегда шли в авангарде войск Ханьской династии и побеждали’ (Ивановский, op. cit., I, стр. 19, d’Hervey de Sant-Denys, op. cit., II, стр. 57—58). Динлины входили в состав китайских войск и позднее. (Иакинф, op. cit., I, стр. 155).} Когда император Гао-цзу услышал одну из их воинских песен, то воскликнул: ‘С этой именно песнью Ву-ван (1122-1115 до Р. Хр.) одержал свою победу!’ и велел обучить ей музыкантов. {Ивановский, ibid.} Хань-чжунский полководец Шан-цзи держал однажды следующую речь в защиту ба-ди: ‘Ба-ди семи родов имеют заслугу в том, что убили белого тигра. Эти люди храбры, воинственны и хорошо умеют сражаться. Некогда цяны, вступив в округа и уезды Хань-чуань, разрушили их. Тогда нам на помощь явились ба-ди, и цяны были разбиты на голову и истреблены. Поэтому баньшунские мани и были прозваны божественным войском. Цяны почувствовали страх и передали другим родам, чтобы они не двигались на юг, когда же впоследствии цяны вновь вторглись с большими силами, то мы только при помощи тех же ба-ди несколько раз наносили им поражения. Цзян-цоюнь Фынь-гун, отправляясь в поход на юг против ву-ли, хотя и получил самые отборные войска, но мог совершить свой подвиг лишь при помощи тех же ба-ди. Наконец, когда недавно произошло восстание в области И-чжоу (Юнь-нань), то усмирить бунтовщиков помогли нам опять-таки ба-ди. Эти подвиги’ и т. д. {Ивановский, ibid., d’Hervey de Saint-Denys, ibid.} Динлины были свободолюбивым и подвижным народом, они распадались на множество, повидимому, очень мелких родов {Plath — ‘Fremde barbarische Stmme im alten China’, стр. 464, Георгиевский — ‘Первый период китайской истории’, стр. 237, Chavannes — ‘Documents sur les Tou-kiue occidentaux’, стр. 29.} и собирались для отпора врагу лишь в редких случаях и притом на самое короткое время — это говорит нам вся их история. Китайцы только потому и побеждали их, что имели обыкновенно дело не с сплоченным народом, а с отдельными его поколениями, к тому же они пользовались их взаимными счетами и искусно натравляли их друг против друга. Что динлины не были склонны к подчинению, выше всего ставя свою индивидуальную свободу, видно из того, что они без колебания бросали свою порабощенную родину и расходились— одни на север, другие на юг, туда, где еще был простор, куда не добирались китайцы со своим государственным строем, чиновниками и правилами общежития. Так, они с течением времени добрались с одной стороны до бассейна Брамапутры, Иравадди и Салуэна, {По словам Devra (‘Les Lolos et les Miao-tse’, 1891, стр. 18, цит. по Cordler — ‘Les Lolos’ в ‘Toung-Pao’, srie 2, VIII, 1907, стр. 606), у лоло сохранилось предание, что родиной их предков была территория, составляющая ныне пров. Шань-си.} а с другой до Байкала, Алтая и южной Сибири.
К концу V-го века до Р. Хр. вытеснение динлинов из нынешних Чжилииской и Шаньсийской провинций почти закончилось {Plath, op. cit., стр. 457—471. Что они продолжали кочевать кое-где в Чжилинской провинции еще в последующие века, видно из ниже приводимого места китайской летописи: ‘Мын-тян, полководец Ши-хуан-ди, отразив жунов и ди на северо-восточной окраине Чжили, направился отсюда на запад, победоносно прошел по всей северной границе Китайской империи до Хз-нань (Ордоса) и овладел этой страной’ (Георгиевский — ‘Первый период китайской истории’, стр. 183).}. К этому именно времени и должно быть отнесено, согласно китайским известиям, массовое переселение их на север {Георшевский — ‘О корневом составе китайского языка в связи с вопросом о происхождении китайцев’, стр. 68 и 79. Теснимые китайцами, они переселялись туда, конечно, и в более раннее время, но об этих переселениях мы можем говорить только предположительно.} — в Маньчжурию, к озеру Байкалу и в Алтайско-Саянский горный район. Действительно, уже за 200 лет до Р. Хр. хунны застали там несколько динлинских владений, которые и покорили {Иакинф, op. cit., I, стр. 17.}.
Последнее, отмеченное историей переселение динлинов на север относится к концу IV-го века но Р. Хр. Алтайско-Саянское нагорье было в это время уже наводнено тюрками, смешавшись с которыми, динлины и образовали народ уйгурский {Может быть, однако, соседя с хуннами, чи-ди уже в Ордосе, до своего переселения на север, получили некоторую примесь тюркской крови.}. На это указывают сами китайцы, писавшие, что уйгуры именовались в прежнее время ди-ли {Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 246—248. Также сказано: ‘Гао-гюй суть потомки древнего поколения чи-ди’ (ibid.) Д. Позднеев, op. cit., passim.}. Это же подтверждается и рисунком в ‘Гу-цзинь-ту-шу-цзи-чэн’ {Тот же рисунок помещен и в ‘Сань-цзай-ду-хуй’. См. Грум-Гржимайло — ‘Описание путешествия в Западн. Китай’, т. III, стр. 63, Д. Позднеев — ‘Историч. очерк уйгуров’, Schlegel — ‘Die chinesische Inschrift. auf dem uigurischen Denkmal in Kara-Balgassun’ в ‘Mmoires de la’Socit Finno-Ougrienne’, 1896, IX. Mnsterberg (‘Chinesische-Kunstgeschichte’, I, стр. 10) находит в этом рисунке большое сходство с айно. Отрицать этого не буду, так как длинноголовая раса, населявшая южную Сибирь в неолитическое время, не могла, конечно, исчезнуть совершенно безследно. К ней я вернусь ниже.}, изображающим уйгура человеком с толстым носом, большими глазами и с сильно развитою волосяною растительностью на лице и всем теле и, между прочим, с бородой, начинавшейся под нижней губой, с пышными усами и густыми бровями. {Арабский путешественник Абу-Дулеф описывает уйгуров (караханидов, ягма) бородатым народом, с прямыми носами и широко поставленными глазами (Marquart — ‘Guwani’s Bericht ber die Bekehrung der Uiguren’ в ‘Sitzungsber. d. kn. Preuss. Akad. d. Wiss’, 1912, XXVII, стр. 492).} Характерная особенность: уйгуры, подобно древним киргизам, носили серьги — обычай, распространенный у динлинов, {У мосо и до сих пор в обычае носить серьги (Cordier — ‘Les Mo-sos’, в ‘T’oung Рао’, II srie, 1908, IX, стр. 665).} но не у тюрков. В ‘Землеописании периода Тай-пин (976—984)’ также говорится, что уйгуры лицом походили на корейцев {Schott — ‘Zur Uigurenfrage’ в ‘Abhandlungen der knigl. Akad. der Wissensch. zu Berlin’, phil. — bist. Klasse, 1875, стр. 48, St. Julien—‘Notices sur les pays et les peuples trangers’ в ‘Journal Asiatique’, 4 srie, 1847, IX, стр. 199.}. Наконец, припомним, что целый отдел уйгурского народа носил название ‘желтоголовых’ уйгуров, последние и до наших дней еще уцелели в Нань-шане {Малов — ‘Отчет о путешествии к уйгурам и саларам’ в ‘Извест. Русск. Комитета для изучения Средней и Восточной Азии’, серия II, no 1, стр. 96—97, пишет: Уйгуры китайской провинции Гань-су, называющие себя сарыг-югурами (у китайцев — хуан-си-фань), походят на восточно-туркестанцев, у них нет косоглазия и желтизны в лице. На востоке они омонголились, на западе — окитаились. Mannerheim — ‘А Visit to the Sar and Shera Ygurs’ в ‘Journ. de la Soc. Finno-Ougrienne’, 1911—1912, XXVII, стр. 57—58, встретил среди сарыг-югуров субъектов с светлыми (medium except green) глазами и вьющимися темно-каштановыми (dark-brown) волосами.}, а, может быть, в лице белокурых мачинцев и в Карийских горах {Пржевальский — ‘Четвертое путешествие в Центральной Азии’, стр. 420 и след.}.
Насколько быстро были утрачены уйгурами особенности динлинского типа—неизвестно, относительно же киргиз имеется следующее мерило: в начале IX-го века высокий рост, белый цвет кожи, румяное лицо, рыжий цвет волос и зеленые (голубые) глаза преобладали у них настолько, что ‘черные волосы считались нехорошим признаком, а (люди) с карими глазами почитались потомками (китайца) Ли-лин’ {Иакинф — ‘Собр. свед. о нар., обит. в Ср. Аз. в древн. вр.’, 1, 2, стр. 443.}, к XVII-му же веку, когда с ними впервые столкнулись русские, киргизы оказались уже совершенно иным народом — черноволосым и смуглым.
Столь быстрая утрата киргизами, да и другими племенами динлинской расы, своего первоначального тина объясняется, впрочем, до известной степени той политикой, которой по отношению к ним держались их турецкие и монгольские завоеватели, так, еще во времена хуннов часть динлинов уведена была на юг, в Нань-шань, где смешавшись с цянами и да-ху (?), и образовала племя цзы-лоу {Chavannes — ‘Les pays d’Occident d’aprs le Wei-lio’ в ‘T’oung Pao’, II srie, VI, 1905, стр. 525—526. Ср. стр. 520.}, засим, в конце VII-го века хан Мочжо выселил часть киргиз из долины реки Енисея, а их земли передал туркам {Radloff — ‘Die alttrkischen Inschriften der Mongolei’, 1895, III, стр. 425, 426, 441—442.}, также позднее поступил с ними и Хубилай {Schott — ‘Ueber die chten Kirgisen’ в ‘AbhandL d. knigl. Akad. d. Wiss. zu Berlin’, 1864, стр. 461, относит это событие к 1293 году, ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’ (примечания) к 1276 году. В 35 примечании (стр. 171) читаем: ‘в пояснении к Юаньской топографии говорится: в 1276 г. император Ши-цзу сказал Хара-батуру: я хочу здесь (к югу от Бодунэ) основать город, населить его людьми из племен усухань, ханас и цилицзис и назвать его Чжао-чжоу, ты отправишься туда в качестве окружного начальника’. Арх. Палладий (‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ. по отд. этногр.’, IV, 1871) переводит вместо усухань — урянхай, ханас — хакас, цилицзис — кэргиз, но ведь хакас и кэргиз названия одного и того же народа?}. Других случаев выселения киргизов нам неизвестно, но и этих трех в связи с практиковавшейся турками и уйгурами заменой их родовой администрации турецкой, частыми войнами и возмущениями, сопровождавшимися избиением мужчин {Уже в ‘Тан-шу’ мы находим указание, что у киргиз ‘мужчин, было менее, нежели женщин’ (Иакинф, op. cit., 1, 2,. стр. 443). То же. явление отмечалось китайцами и у южных динлинов: лао (Ивановский, ор. cit., I, стр. 54), ло-маней (d’Hervey de Saint-Denys, op. cit., II, стр. 202) и рыжеволосых — женей (Ивановский, op. cit., II, стр. 84).} и уводом в плен женщин, вполне достаточно, чтобы об’яснить огромную убыль киргизского народа, засвидетельствованную для XII-го века ‘Юань-ши’ {Schott, ibid., стр. 453.}. Абуль-гази же писал: ‘Настоящих киргиз осталось очень мало, но это имя стали присваивать себе монголы (турки) и другие, переселившиеся на их прежние земли’ {Schott, ibid., стр. 445, ‘История Абуль-гази’, перев. Саблукова и Березина в ‘Библиотеке восточных историков’, III, ч. I, стр. 41, bar. Desmaisons — ‘Histoire des Mogals et des Tatares par Aboul-ghazi Bahadour khan’, II, стр. 43, Klaproth — ‘Sur quelques antiquits trouves en Sibrie’ в ‘Journ. Asiatique’, 1823, II, стр. 6. Абуль-гази родился в 1605 году, по мнению Шотта, он имел однако в данном случае в виду более раннюю эпоху. Что он не считал киргизов турками, видно также и из следующего места его истории: ‘Положительно неизвестно ни происхождение этого народа, ни его сродство с другими народами’ (Klaproth — ‘Mmoires relatifs l’Asie’, I, стр. 161). Турки также не считали киргизов родственным себе народом (Radloff — ‘Die altturkischen Inschriften der Mongolei’, III, 1895, стр. 425, Hirth — ‘Nachworte zur Inschrift des Tonjukuk’, стр. 41).}. С этим-то конгломератом разных народностей под общим именем киргиз и должны были столкнуться русские при занятии Енисейской долины.
В Х-ом веке среди киданей {Parker — ‘The Russian and Manchuria’ в ‘The China Review’, XXIII, стр. 145 (цит. по Гребенщикову — ‘Маньчжуры, их язык и письменность’ в ‘Известиях Восточного Института’, 1912, XLV, вып. 1), d’Hervey de Saint-Denys — ‘Ethnographie des peuples trangers la Chine’, стр. 427, Ab. Rmusat — ‘Recherches sur les langues tartares’, стр. 78, считает киданей народом тунгузской расы и языка, но без достаточных к тому оснований, вероятнее, что это был народ очень смешанного происхождения с преобладанием монгольского элемента. См. Shiratori — ‘Sinologische Beitrge zur Gesehichte der Trk-Volker’ в ‘Известиях И. Акад. Наук’, 1902, XVII, 2, стр. 19—29. Китайцы относят их к сяньбийской группе народов, которую я считаю монгольской по преимуществу (о сем. см. ниже главу III). Pelhot (‘А propos des Comans’ в ‘Journ. Asiat.’ 1920, Avril Juin, стр. 146—147) даже очень уверенно пишет, что ‘les Khitan parlaient une langue troitement apparente au mongol encore que fortement palatalise’.} жило еще белокурое племя, шедшее всегда в авангарде их победоносных полчищ, оно выделялось своей бешенной храбростью (grimmigen Tapferkeit) {Schott, ibid., стр. 444. Что тип этот встречался и среди чжурчженей, видно из следующего места ‘Гинь-ши’: А-ло-нэнь Мо-ду-лу, великолепный стрелок и отважный воин, наделенный всеми качествами богатыря (Hirth полагает, что Мо-ду-лу правильнее транскрибировать Батур, Ботуру, богатырь), имел густую бороду и шевелюру (Hirth — ‘Sinologisehe Beitrge zur Geschichte der Trk-Vlker’ в ‘Изв. И. Акад. Наук’, 1900, XIII, стр. 251). См. также Klaproth — ‘Ефидуфгч historiques de l’Asie’, стр. 162. Согласно реляции Ху-ияо (Chavannes — ‘Voyageurs chinois chez les Khitan et les Joutchen’ в ‘Journ. Asiat’, IX srie, 1897, IX, стр. 408) среди группы шивэй’ских племен было одно, которое называлось хуан-тоу, т. е. желтоголовым.}. Засим, даже в конце XVIII-го века среди маньчжур встречались и притом, повидимому, нередко, суб’екты с светлоголубыми глазами, прямым или даже орлиным носом, темно-каштановыми волосами и густой бородой {J. Barrow — ‘Travels in China’, 1804 (цит. по Топанару — ‘Антропология’, стр. 441). Klaproth — ‘Tableaux historiques de l’Asie’, стр. 162. По словам нашего посла Милованова (Btiddeley — ‘Russia, Mongolia, China, being some Record of the Relations between them from thebeginning of the XVII-th Century to the Death of the Tsar Aiexei Mikhailovich, А.D. 1602-1676’, etc., in fol., London, 1919, v. I, p. 243, v. II, p. 200) император Кань-си имел русый цвет волос. Williams — ‘The middle Kingdoom’, I, гл. I, замечает, что у современных маньчжур даже общее выражение их физиономии указывает на их большие интеллектуальные способности, выделяя их в этом отношении из общей монгольской массы.}, ныне же среди тунгузских народностей этот тип более не встречается {О длинноголовых среди тунгусов см. L. v. Schrenck — ‘Reisen und Forschungen im Amur-Lande’, III, ‘Die Vlker des Amur-Landes’, I, стр. 304—310.}. Он удержался, однако, далее к востоку, в северной Корее, где и до настоящего времени по свидетельству de Kosny, Caries, Оррert’а, Лубенцова, Петровского и других, светлые глаза, рыжие волосы, густые бороды и кавказские черты лица — явление далеко нередкое.
Ни западе, где в прежнее время динлинский элемент был, повидимому, более многочисленным, светловолосый тип сохранился полнее, хотя и здесь он вымирает быстро. Ядринцев находит, однако, еще возможным писать, что татарско-монгольский тип, господствующий в южном Алтае, превращается на севере, в лесах Бийского и Кузнецкого округов в почти европейский. В частности он указывает на кумандинцев, в особенности же на живущих вдали и без всякого общения с русскими инородцев Мрасской долины, которые, будучи отделены от телеутов и других алтайцев монгольской расы кочевьями так называемых черневых татар, успели в полной мере сохранить, свой первобытный тип, многие даже поражали его своими как лен белокурыми волосами и голубыми глазами {‘Об алтайцах и черневых татарах’ в ‘Известиях И. Русск. Геогр. Общ.’, 1881, XVII, вып. 4, стр. 233, idem — ‘Отчет о поездке в горный Алтай, к Телецкому озеру и в вершины Катуни в 1880 г.’ в ‘Зап. Западно-Сиб. Отд. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1882, IV, стр. 24.}. Свидетельство Ядринцева не стоит одиноко и подтверждается антропологическими исследованиями К. Н. Горощенко {‘Материалы по антропологии Сибири’ в ‘Зап. Красноярск. Подъотд. Вост.-Сиб. отдела И. Русск. Геогр. Общ. по отд. этногр.’, 1905, т. I, вып. 2.} и показаниями Радлова {‘Reise durch Altai’ в ‘Ermans Arhiv f. wiss. Kunde v. Russland’, XXIII, стр. 297.}, Адрианова {‘Путешествие на Алтай и за Саяны’ в ‘Записках И. Русск. Геогр. Общ.’, XI, 1888, стр. 293.}, Клеменца {‘Древности Минусинского музея’, стр. 67.}, Каррутерса {‘Неведомая Монголия’, I, стр. 229—230.} и др. путешественников, встречавших белокурых инородцев в Алтайско-Саянском горном районе, мне же этот тип попадался очень редко, хотя я и искал его среди туземного населения долин Верхнего Енисея, Кемчика и Чуи {Однако у Е. К. Яковлева — ‘Этнографический обзор инородческого населения долины Южного Енисея и объяснительный каталог Этнографического отдела Музея’ (‘Описание Мунусинского Музея’, вып. IV, 1900, Минусинск), стр. 23, читаем, что по Кемчику можно встретить нередко рыжую и светлорусую окраску волос и голубые глаза, а также тонкий и сухой нос (‘хырлан-хай’ — острое переносье).
Среди инородцев Минусинского округа, по словам того же автора (стр. 15), встречается тип, который можно охарактеризовать в следующих словах: Хорошая мускулатура, широкая грудь с сильно выдавшимися сосцами, широкие кости. Форма стопы и кистей рук отличается изящными очертаниями и их небольшой величиной: длинные пальцы, узкая кисть, у детей и женщин — ямочки на тыльной стороне кисти. Рост — средний, но попадаются отдельные субъекты и даже фамилии, принадлежностью которых считается высокий рост… Лицо длинное и узкое со впалыми щеками, узким и высоким переносьем и часто длинным, сухим, немного раздвоенным носом и узким, длинным подбородком, маленьким ртом и сухими тонкими губами. У детей и женщин иногда матовая, прозрачная кожа с нежной окраской на щеках от просвечивающей кровеносной системы. Этот тип отличается более светлой окраской кожи, волос и радужной оболочки глаз. Волоса иногда курчавые, и тогда такой субъект напоминает цыгана.}.
К северу и западу от Алтая светловолосый элемент удержался доныне среди так называемых енисейских остяков {В. Анучин (‘Предварительный отчет по поездке к енисейским остякам в 1905 году’ в ‘Известиях Русск. Комитета для изучения Средн. и Вост. Азии в историч., археолог., лингвист, и этногр. отношениях’, 1906, No 6, стр. 43—44), между прочим, пишет: ‘Я видел несколько остяков, которых по внешнему виду всякий отнесет к арийцам’. Дети их часто белокуры, но с годами волоса их темнеют, встречаются и курчавые. Прорез их глаз, нередко серых и голубых,—открытый и горизонтальный. Нос у них прямой и тонкий, но попадаются субъекты с орлиными носами и даже курносые.
Этих остяков и родственных им ассанов, аринов и коттов, населявших еще в сороковых годах прошлого столетия подгорье Саян, Кастрен, базируясь на особенностях их языка, считал остатками большого народа, населявшего некогда южную Сибирь (‘Ethnologische Vorlesungen ber die altaischen Vlker’, стр. 87).} и казаков Большой, Средней и Малой орд. Антропологические исследования Зеланда показывают, что казаки представляют смешанную народность, так как к основному типу сравнительна низкорослому, безбородому, с широким лицом и с приплюснутым носом, с темными глазами, присоединился другой — рослый, бородатый, с горбатым носом, с длинным лицом и светлыми глазами {Цитировано по Крживицкому — ‘Антропология’, стр. 346. Ср. Strahlenberg — ‘Das Nord und Ostliche Theil von Europa und Asia, in soweit, solches das ganze Russische Reich mit Sibirien und der grossen Tatarey in sich begreiffet’, etc., Stockholm, 1730, стр. 165, который утверждает, что в его время казаки были по преимуществу рыжеволосым народом. Пять веков ранее то же писали о кипчаках китайцы (Bretschneder — ‘Mediaeval researches from Eastern Asiatic sources’, II, стр. 72).
Всего вероятнее, что эту примесь дали не усуни, которые оттеснены были жеу-жанями из центрального Тянь-шан’я на юг (Иакинф, op. cit., III, стр. 162), а динлины, с которыми хунны столкнулись к югу от оз. Байкала, но которые, судя по китайским известиям, позднее, а именно уже в III веке,, населяли местность и к северу от Кангюй’я, т.-е. южную Сибирь. Об этих динлинах в ‘Сань-го-чжи’, т.-е. в ‘Истории периода трех государств’, говорится, что они могли выставить 60 тысяч человек отборного войска и занимались скотоводством. Ошибка, пишется далее в том же источнике, смешивать их с динлинами, живущими к северу от (прежних кочевий?) хуннов. Так как эти динлины живут к югу от северного моря, а северные динлины к западу (к северо-западу?) от усуней, то ясно, что это не один и тот же народ. Впрочем, и происхождение их, повидимому, разное. (Д. Позднеев — ‘Исторический очерк уйгуров’, стр. 9, Chavannes — ‘Les pays d’Occident d’aprs le Wei-lio’ в ‘Toung-Pao’, srie II, 1905, v. VI, стр. 560—561). Chavannes справедливо замечает, что в данном случае китайский автор хотел согласовать новейшие сведения о динлинах с более ранними, ничто, однако, не подтверждает факта существования этого’ народа к югу от оз. Байкала позднее II века нашей эры.}.
Динлинский элемент сохранился еще кое-где и на южной окраине Внутренней Азии.
В то время как в Чжилийской и Шаньсийской провинциях динлины были истреблены уже в V-ом веке до Р. Хр. {Plath — ‘Die fremden barbarischen Stmme im alten China’, стр. 463, 465 и след.}, к западу отсюда, в провинциях Шэнь-си и Гань-су, они сумели удержаться еще около тысячелетия. В 350-м году по Р. Хр. им удалось даже объединиться и на короткое время, под управлением династии Фу, образовать в западной половине Китайской империи могущественное государство Цинь из областей, входящих ныне в состав провинций Гань-су, Шэнь-си, Сычу ань и Юнь-нань, причем 62 владетеля южного и восточного Китая принуждены были признать себя их вассалами. Но уже в 394-м году вследствие внутренних неурядиц это эфемерное царство распалось {Иакинф — ‘История Тибета и Хухунора’, I, стр. 113—119.
Впрочем и в более раннее время динлины достигали иногда значительного могущества, так, в эпоху Чжань-го (480—223 до Р. Хр.) один из их князей вел борьбу с другими претендентами на императорский престол (Plath, op. cit., стр. 463).}. Впоследствии получило некоторое значение динлинское владение — Ву-ду {См. выше. Замечательно, что здесь до настоящего времени удержалась княжеская династия Ян, не забывшая былого могущества царства Ву-ду (Потанин — ‘Тангутско-тибетская окраина Китая’, I, стр. 243). Таким образом так называемые тангуты ведомства Ян ту-сы должны считаться прямыми, хотя и отибетившимися, потомками динлинского рода бома. О динлинах Ву-ду китайцы упоминают и позднее, а именно, под 1074 годом (Ивановский, op. cit., I, 1, стр. 151).}, но и оно пало в 506-м году в непрерывной борьбе с северным и южным Китаем. Засим динлины выступили еще раз на историческое поприще во второй половине Х-го века, когда, имея во главе князей из дома Тоба, положили в Ордосе и Ала-шани основание царству Ся. Население этого государства, победоносно вышедшего из борьбы с китайцами и киданями, сумевшего сохранить свою независимость в борьбе с чжурчженями и покоренного лишь монголами, было смешанным из монголов (тугухунь) {См. Грим-Гржимайло — ‘Описание путешествия в Зап. Китай’, III, где на стр. 50—60 доказывается, что тугухунь были монголами и что прямыми их потомками являются чжахоры (далды), и ниже, гл. III. Ср. К. Shiratori, op. cit., стр. 8 и след.}, китайцев, хуннов, уйгуров и тюрков шато и турк {Devenu — ‘L’criture du royaume de Sihia ou Tangout’ в ‘Mmoires prsents par divers savants l’Acad. d. inscript. et belles-lettres’, I srie, XI, I, 1898, стр. 170, idem — ‘Stle Si-Hia de Leang-tcheou’ в ‘Journ. Asiat.’, IX srie, 1898, XI, стр. 68.}, но ядро его составляли потомки динлинов, сами себя называвшие ми-хоу {Pfizmaier — ‘Die fremdlndischen Reiche zu den Zeiten der Sui’ в ‘Sitzungsberichte d. Kais. Akad. d. Wiss., philos.-hist Classe’, 1881, т. 97, стр. 452.}, у окрестных же народов более известные под именами: ‘минак’ или ‘миняг’ у тибетцев {Schmidt — ‘Geschichte der Ost-Mongolen und ihres Frstenhauses verfasst von Ssanang Ssetsen Chungtaidschi’, стр. 388, Василев — ‘История и древности восточной части Средней Азии с X по XIII в.’ в ‘Трудах восточн. отд. И. Археолог. Общ.’, 1859, IV, стр. 86. Даже царство Тангутское называли они Минягским. См. Huth — ‘Geschichte der Buddhismus in der Mongolei’, II, стр. 27. Монголам наименование ‘миняг’ было, однако, также известно, так, у Санан-сэцэна читаем: ‘Den tangutischen Tschingssang Nojan liess er hinrichten und brachte das Volk Minak zur Riche und Ordnung’ (Schmidt, op. cit., стр. 121, см. также стр. 103 и 287). Известно оно было также и хотанцам. Отправляя в 1094 году свои войска против тангутов, владетель хотанский писал китайскому императору, что ‘преступления дома Мянь-яо не могут быть иначе наказаны’ (см.. Григорьев — ‘Восточный или Китайский Туркестан’, стр. 263).}, ‘дансян’ у китайцев и ‘тангут’ у монголов и тюрков {О физических особенностях населения царства Ся нам почти ничего неизвестно. Только о Тоба Юань-хао говорится, что он имел средний рост и возвышенный нос. Марко-Поло о тангутках рассказывает: ‘Les femmes sont moult belles et blanches de toutes faons’ (Pauthier — ‘Le livre de Marco Polo’, I, стр. 205). Рубрук (Bergeron — ‘Le voyage de Guillaume de Rubruquis en diverses parties de l’Orient et principalement en Tartarie et la Chine’, стр. 57—58) так характеризует тангутов: Тангуты — народ сильный и отважный, они высоки ростом и имеют смуглый цвет кожи.}.
Что ми-хоу или, как их называет Hodgson, {‘Essays on the languages, literature and religion of Nepal and Tibet’, II, стр. 65.} маниаки были потомками древних динлинов, видно из следующего:
Дансяны, обосновавшиеся в Ордосе, выселились сюда из долины Тао-хэ в 660-м году под напором тибетцев {Иакинф — ‘История Тибета и Хухунора’, I, стр. 241. Неизвестно на основании каких данных Gnther Schulemann — ‘Die Geschichte Dalailamas’, 1911, стр. 125, заселяет минягами область к югу от страны Амдо (южная граница этой последней остается нам и до сих пор неизвестной) и к востоку от верховий Ян-цзы-цзяна. Chavannes — ‘Voyageurs Chinois chez les Khitan et les Joutchen’ в ‘Journal Asiat.’, IX srie, 1898, XI, стр. 421, пишет, что в VII и VIII веках дансяны жили в западной части нынешней провинции Гань-су, очевидно, он имел в виду юго-западную часть этой провинции.}.
У китайских историков мы находим указание, что дансяны, жившие в горах, служащих водоразделом рек Тао-хэ и Вэй-шуй, были потомками динлинов бома царства Ву-ду {Иакинф, ibid., сноска вторая.} и что соседившие с ними на западе банланские цяны были также известны тибетцам под именем динлинов {Иакинф, ibid., стр. 242.}.
Наконец, что племя миняг было не тибетского происхождения, подтверждает с своей стороны и Миньчжул-хутукта {‘На восток, по переправе из Питана через р. Наг-чу, находится царство Миняг… Жители этой страны не суть настоящие тибетцы’. Они отличаются от последних наружностью и языком (‘География Тибета’, стр. 46).
Турки, повидимому, также видели в тангутах отдельный от тибетцев народ. Об этом свидетельствует надпись на памятнике в Кошо-Цайдаме, поставленном в 734 году турецкому кагану Могиляню (Радлов и Мелиоранский — ‘Сборник трудов Орхонской экспедиции’, 1897, IV, стр. 17 и 24).}.
Такой племенной состав Тангутского государства (Ся-го), в особенности же преобладание в нем динлинского элемента объясняет нам и происхождение современного типа ганьчжоуского тангута, который ближе подходит к кавказскому, чем к монгольскому {Пржевальский (‘Монголия и страна тангутов’, I, стр. 223) нашел у них некоторое сходство с цыганами. Тоже утверждает и Bell (‘The great Central Asian trade route from Peking to Kashgaria’, стр. 68). Ближе всего напоминают европейский тип гань-чжоу’ские тангуты (см. фототипию, прилож. к т. II, стр. 216, моего сочинения ‘Описание путешествия в Западный Китай’).}.
Перехожу к той части инородческого населения южного Китая, которая известна под именем маней.
‘Мань’ не составляет этнического названия: оно означает лишь жителя лесов в отличие от ‘тань’ — жителя безлесных гор и плоскогорий. Под этим именем у китайцев известны мелкие племена, по типу принадлежащие к различным расам, преимущественно же к монгольской и топ, которая близко стоит к европейской, по языку же, согласно классификации Cust’а, к семействам тибето-бирманскому {К этому семейству относятся и миняги.}, мон-аннамскому и тай {См. Chavannes — ‘Documents historiques et gographiques relatifs А Li-kiang’, прил. к соч. Bacot — ‘Les Mo-so’, 1913, где находим следующие места: ‘Man de l’espce Che’ (стр. 167), ‘Man de la catgorie Mo-so’ (стр. 168), ‘Trois sortes des Man qui sont les Lolos, les Mo et les So’ (стр. 173), ‘Man de la catgorie des Loulou’ (стр. 170), ‘Man de la catgorie Chouen’ (стр. 174), ‘Man de race Mo-so’ (стр. 198) и т. д.}.
Выделить из числа маней племена европейской расы, а тем более такие, которые представляют смешанный тип, благодаря малому знакомству нашему с южным Китаем, пока невозможно, безусловно, однако, кроме ныне уже отибетившихся поколений, ведущих свое происхождение, согласно китайским данным, от ба-ди, иначе баньшуньских и наньцзюньских маней, должны считаться потомками динлигов цзе-цяны, яо-мяо, хо-ни {Отсылаю читателя к прекрасному бытовому очерку ‘Le mariage chez une tribu aborigne (ho-ni) du sudest du Yun-nan’, помещенному в ‘T’oung-Pao’, II srie, t. VI, 1905, p. 572—622, в переводе с китайского T’ang Tsai-fou. О физических особенностях этого племени Francis Garmer (‘Vogage d’exploration en Indo-Chine’, I, стр. 437, цит. по Deveria — ‘La frontire sino-annamite’, стр. 136—137) пишет следующее: ‘Ils (Hoh-ni, вони у Ивановскою) ressemblent comme costume aux Khas-khos, mais ils sont plus beaux et plus forts: ce sont les ttes, qui se rapprochent le plus de notre type occidental’.}, рыжеволосые е-жень, путэ и, может быть, лоло и мосо {Ивановский, op. cit., 1, 2, стр. 38 и 84. Вероятно также, что и древнее (до II века до Р. Хр.) наименование Юнь-нани — ‘Бо-го’, что значит — ‘Белое царство’, следует поставить в связь с расовыми особенностями местнаго населения, за которым еще долго удерживалась кличка ‘бо-мин’ — ‘белый народ’, иначе их называли ‘а-бо’ и ‘бо-ръ-цзэ’ — ‘белые сыновья’ (Devria — ‘La frontire sino-annamite’, стр. 131). Johnston — ‘From Peking to Mandalai, etc.’, 1908, (цит. по Cordier — ‘Les Mo-sos’ в ‘T’oung Pao’, II srie, 1908, IX, стр. 676) пишет, что мосо считают себя народом пришлым с севера, из Монголии. Далее тот же автор высказывает догадку, не потомки ли они жунов, некогда действительно населявших западные округа Китая, так как тибетцы и доныне сохранили за ними название djiong. L 3,gendre (‘Far West Chinois. Races aborignes. Les Lolos’ в ‘T’oung Pao’, II srie, 1909, X, стр. 637) также сообщает, что, согласно китайским анналам, некоторые отделы лоло населяли некогда (за 1200 лет до Р. Хр.) Шэнь-си. Наконец, и у Лепажа (Lepage, ibid.) мы находим известие, что лоло считают себя выходцами из провинции Шань-дун. О цэнь-цянах читаем у Ивановского, op. cit., стр. 290: ‘цз-е-цяны потомки (диского) рода ‘бо-ма’. Может быть к потомкам бо-ма следует отнести и хэй-лоло (хэй-лоло не племенное имя, а китайское прозвание, сами же себя они называют ло-су или о-су). По крайней мере вот, что читаем мы у Baber’а: Один старшина, указывая на статую, подтвердил, что она изображает Си-бо, древнего лолоского царя, которому повиновались четыре могущественных рода: линь, лун, ма и вань, он назвал его по китайски Маван, т. е. ‘царь-лошадь’, так как, будто бы, он мог пробегать тысячу ли в час времени. Он был убит китайцами, которые и с’ели его сердце. Это предание записано и китайцами, которые говорят: хэй-лоло поклоняются Ma, изображению белой лошади (бо-ма). Эту часть легенды я объясняю так, что Си-бо принадлежал к роду (бо-ма), вероятно, самому могущественному из диских родов. А если так, то и на хэй-лоло нельзя иначе смотреть как на потомков бо-ма (см. Devria op. cit., стр. 150—151).}.
Рыжеволосый элемент и до настоящего времени удержался кое-где в юго-западном Китае, в глухих ущельях Гималаев и Индо-китайских гор. По крайней мере такого рода указания мы находим у архим. Палладия Кафарова {‘О торговых путях по Китаю и подвластным ему владениям’ в ‘Записках И. Русск. Геогр. Общ.’, 1850, IV, стр. 257—258.} и Потанина {Известия И. Русск. Геогр. Общ.’, 1899, IV, стр. 390.
Вэй-юан, составивший план обороны Китая со стороны современной Индии, говорит, между прочим, и о путях, ведущих от юго-западного участка границы Юнь-нань’ской провинции в эту последнюю. По его словам, эти пути идут в обход территории неподвластных Китаю рыжеволосых дикарей. Что это за племя — неизвестно, но едва-ли он разумел при этом качинов (это светловолосое племя, как теперь думают, иранского происхождения), так как последние живут севернее, а именно, в долине верховий р. Иравади.}. Засим, о ‘тангутах’ {Рокхилль заметил, что вслед за монголами мы неправильно прилагаем наименование ‘тангут’ к племенам, хотя и говорящим по тибетски, но по своему происхождению отличным от тангутов (‘В страну лам’, изд. журн. ‘Мир Божий’, стр. 53). Полагаю, что это замечание заслуживает того, чтобы на него было обращено самое серьезное внимание.} окрестностей Лавранского монастыря, в Амдо, Бадзар Барадиин говорит как о народе, типом лица, а иногда и белокурым цветом волос в сильной степени напоминающем европейцев {‘Путешествие в Навран’ в ‘Извест. И. Русск. Геогр. Общ.’, XLIV, 1908, стр. 202. Между прочим он пишет: ‘Между ними часто попадаются бородачи и усачи и люди с совершенно белым цветом кожи лица’. См. также табл. V, прилож. к отчету Б. Барадийна,— фотографический снимок с перерожденца Гоман-цан, совершенно устраняющий сомнения в том, что в Амдо до сих пор сохранился еще европейский тип.}. Аналогичное замечание находим мы и у Desgodins: ‘On rencontre aussi un certain nombre d’individus au Thibet qui ont absolument le type caucasique ou europen surtout dans leur jeunesse: figure ovale, front droit, yeux grands et horizontaux, pommettes non saillantes, nez aquilin. Une autre observation est celle-ci: c’est que presque tous les enfants leur naissance ont les cheveux d’un brun ple qui disparait peu peu et tourne au noir brillant vers l’ge de dix douze ans. Quelques-uns concervent la couleur chtain fonc toute leur vie. Les yeux thibtains sont bruns ou d’un jaune trs fonc’ {‘Le Thibet d’aprs la correspondance des missionnaires’, стр. 255. (2 изд.).}. Наконец, Le gendre пишет: ‘Ce type (Lolo) est gnralement de haute taille, de 1 m. 70 1 m. 80, d’une rectitude parfaite, au tronc conique avec paules larges, trs effaces. Les membres suprieurs et infrieurs sont de proportions harmonieuses et bien dvelopps. Autres caractristiques: front haut et droit avec face rgulire sans saillie des apophyses zygomatiques, donnant un ensemble d’un ovale parfait, oeil non oblique plutt clair que marron fente horizontale, sourcils trs arqus avec plis frontaux interorbitaires profonds, affectant le plus souvent la forme d’un accent circonflexe, nez fin et busqu, l’arte mdiane trs marque, bouche bien dessine, aux lvres finement ourles, menton droit, gracieusement arrondi, chez les femmes surtout, cou long et gracile. La couleur de la peau est gnralement blanche avec teint trs basan. Les jeunes filles prsentent souvent un teint ros sur le fond hal par le grand air. L’oeil bleu fonc n’est point rare {‘Вернейшим указателем присутствия белокурого типа в крови, служат голубые глаза’ — Топинар — ‘Антропология’, стр. 439.}, les cheveux sont noirs et trs pais. Le type Lolo pur est un dolichocphale’ {‘Deux annes au Setchouen’, 1906, p. 476. Цит. по Cordier — ‘Les Lolos’ в ‘T’oung-Pao’, srie II, vol. VIII, Dec. 1907, p. 682—683. Более детальное описание см. Legendrе — ‘Far West Chinois. Races aborignes. Les. Lolos’, T’oung-Pao, II srie, 1909, X, стр. 643 и след.}.
Но если светлый цвет волос и утрачен многими поколениями, ведущими свое происхождение от динлинов, то того же нельзя сказать о других особенностях динлинского типа: высоком росте, могучем телосложении, белом цвете кожи и чертах лица кавказского типа. Этими особенностями отличаются еще многие племена южного Китая, их подметили, и о них, помимо китайцев {См. например, Bridgman, который под названием ‘Sketches of the Miau-tsze’ напечатал в ‘Journ. of the North China Branch of the Royal Asiatic Society’, 1859, III, Dec, выдержки из одного китайского сочинения об инородцах Южного Китая. О голо (т. е. лоло) в этом сочинении говорится: ‘Они высоки ростом, смуглы, имеют впалые глаза, орлиный нос, отпускают длинные бакенбарды, но сбривают усы’. (Цит. по Cordier — ‘Les Lolos’ в ‘T’oung Pao’, 2 srie, VIII, p. 599). Тем же китайским источником пользовался и Playfair (‘The Miaotzu of Kweichou and Yunnan from Chinese Descriptions’ в ‘China Review’, V, 1876, p. 97).
Интересно также следующее китайское известие, приводимое А. Ива невским, op. cit., I, стр. 39, и d’Hervey de Saint Denys, op. cit., II, стр. 108: У лао сохранился обычай убивать при встрече людей, обладающих густой бородой и бакенбардами, сдирать с лица кожу и, натянув ее на каркас из бамбука, поклоняться такому чучелу в воспоминание своих предков: при этом для принесения жертвы ничто не жалеется: неимущие продают себя даже в рабство, чтобы только участвовать в общем жертвоприношении. Потанин (‘Тангутско-тибетская окраина Китая и Центральная Монголия’, I, стр. 267) сообщает, не придавая факту большого значения, что жители сел. Раза, ведомства Ян-ту-сы (потомка бо-ма’ских князей), вышедшие навстречу его каравану, пали ниц перед А. Н. Скасси, обладавшим длинной и густой бородой.}, согласно показывают почти все посетившие эту страну европейские путешественники: Colborne Baber {На стр. 58 ‘Travels and Researches in the interior of China’ (цит. по Devena — ‘La frontire sino-annamite’, стр. 143) он пишет о хэй-лоло: ‘Черные лоло ростом значительно превосходят китайцев, возможно даже, что в этом отношении они превосходят любой из европейских народов. Почти без исключения они превосходно сложены, очень стройны, с сильно развитой мускулатурой. Их неутомимость и та легкость, с какой они взбираются на крутые утесы своих гор, служат издавна темой для китайских пословиц. Их большие, горизонтально расположенные глаза придают особую выразительность их овальному, смуглому от загара лицу. Их скулы выдаются мало, их орлиный нос довольно широк, их подбородок заострен и очень характеристичен’.}, Desgodins {Op. cit. О Moci или моссо Desgodins пишет: ‘Quand aux traits physiques, ils sont bien altrs et ne reprsentent plus le vrai type mosso, cependant on peut encore le reconnatre certains caractres: front plus fuyant, nez plus aquilin, les os maxillaires infrieurs moins carts, menton plus fuyant que chez le thibtain. Ces diffrences donnent quelque chose de plus dlicat la figure des enfants et des jeunes gens’ (стр. 256).}, de Vaulserre {В заметке, посвященной лоло, этот исследователь говорит между прочим: Лоло, населяющие хр. Лан-шань, имеют легко отличимый тип. Мужчины и женщины сильно сложены, высоки ростом, широкоплечи. Их лица отличаются правильными чертами и характеризуются высоким лбом и выдающимся прямым носом. В глазах ничего монгольского. В общем это великолепная раса (цит. у Cordier, op. cit., стр. 616).}, Leclre {‘On rencontre des traits fins et des figures ovales qui rappellent s’y mprendre certains types russes’ (цит. у Cordier, op. cit., стр. 674).}. Monpeyrat {Monpeyrat (‘Notes sur les Mousseux de la province de Muong-sing’, цит. у Cordier — ‘Les Mo-sos’ в ‘T’oung Pao’, 2 srie, 1908, IX, стр. 674) следующим образом характеризует мосо: Рост высокий, цвет кожи почти белый, скулы мало выдающиеся, нос хорошо сформированный, а не плоский, как у монголов, глаза очень большие, черные, необыкновенно кроткие, без следов монгольской складки, рот небольшой, челюсти, отличающееся от челюстей китайца.}, Francis Garnier {‘Voyage d’exploration en Indo-Chine’, I, стр. 437.}, Kreitner {‘Die wissenschaftlichen Ergebnisse der Reise des Grafen Bla Szchenyi in Ostasien’, I, стр. 293 (о племени Pa-y).}, Rockhill {‘В страну лам’, стр. 120 и 159.}, Bons d’Anty {См. Cordier — ‘Les Lolos’, стр. 625. Имеет значение следующее его указание: ‘Le vrai Lolo, la ‘Chevelure brune’ est un homme de trs haute, taille, au nez prominent trs effil, au visage allong avec un menton bien marqu, chez les femmes, la face А un joli ovale et la peau est duvete. En opposition avec cet lment vraiment noble comme physique, se prsentent les. pygmes trapus dont je vous parlais dans ma dernire lettre, comme constituant probablement le plus ancien facteur ethnique de l’Indo-Chine’.}, d’Ollone {О мосо округа Нин-янь-фу этот путешественник пишет: Судя по тем мосо, которых я видел при двукратном посещении края, это — великолепная раса, в среднем еще более высокая, чем черные лоло. Многие имеют не менее двух метров. Черты их лица резко выражены, и в общем они очень напоминают цыган (‘Les derniers Barbares’, цит. по Bacot — ‘Les Mo-so’, 1913, стр. 7).}, Deblenne {‘Лоло показались мне среднеголовыми с наклонностью к длинноголовости, сильнее всего выраженной у ‘го-бу’. (‘La mission lyonnaise d’exploration commerciale en Chine, 1895—1897’, p. 375, цит. по Cordier, ‘Les Lolos’, стр. 667).}, Козлов {‘Монголия и Кам’, 1, 2, стр. 272.}, Thorel {В ‘Voy. d’exploration en Indo-Chine’, II, стр. 324—327, Thorel поместил под заглавием ‘Sauvages type caucasique du sud de la Chine’ антропологическую заметку о черных лоло, из которой я извлекаю следующие. существенные места.
Черные лоло кавказского типа походят на индо-европейцев не только физически, но и костюмом, весьма отличным от костюма окрестных племен. Они высоки ростом и отличаются могучим мускулистым телосложением. Их плечи широки, корпус перехвачен в пояснице, а не представляет четырехугольного обрубка, как у большинства индокитайских племен. Эта. последняя особенность характеризует главным образом женщин, обусловливая грациозность всех их движений. Их конечности отличаются, пропорциональностью и очень развитыми мышцами. Цвет их кожи — смуглый, но светлее, чем у индусов. Черты их лица энергические, выразительные и законченные: лицо правильное, овальное, с довольно высоким и прямым лбом, покатым только в верхней своей части, и явственно выраженными лобными буграми и надбровными дугами. Глаза впалые. Нос прямой, иногда с горбинкой. Рот средний, реже — небольшой, с тонкими губами. Челюсти ортогнатичны. Зубы ровные, вертикально поставленные, средней величины, прочные. Подбородок довольно широкий, выдающийся. Борода густая, почти всегда курчавая или волнистая, переходящая на щеки, чего у монголов никогда не бывает. Брови также густые.
Женщины силой и внешностью вполне соответствуют мужчинам и, не смотря на свой высокий рост, отличаются чрезвычайно легкой походкой.
Без сомнения, смешением с этими дикарями должен быть об’яснен тот общепризнанный факт, что китайцы являются народом, в жилах которого течет не мало крови белой расы.
В заключение Thorel ставит следующие вопросы:
Действительно-ли лоло должны считаться аборигенами той страны, которую они теперь занимают, или они выселились сюда из Средней Азии, считаемой прародиной арийских племен? (Thorel писал в 1868 году). Или, может быть, они иммигрировали в южный Китай из Индии?
На эти вопросы он не находит ответа, но выражает надежду, что синологи и филологи, разрешив их, дадут возможность доказать арийское происхождение лоло. (Цит. по Cordier — ‘Les Uolos’, стр. 648—650).} и друг.
Вышеизложенным ограничиваются те данные, которые в своей совокупности могут служить ответом на поставленные выше вопросы.
Но к какому же типу следует отнести это белокурое племя Внутренней Азии?
Kollmann заметил о черепах, взятых из восточно-сибирских курганов, что хотя они и долихоцефальные, но отличаются от черепов европейских, имея специально азиатскую форму {‘Congrs international d’archologie prhistorique et d’anthropologie’ Moscou, 1892), II, Procs verbaux, стр. 29. Иного, впрочем, и ожидать было нельзя, так как нет расы, которая не подвергалась-бы физиологическим изменениям под влиянием новой физической и этнической среды. Иногда этот процесс происходит даже очень быстро. Так, подмечено, что англичане, переселяющиеся в Америку, уже со второго поколения начинают представлять некоторые черты, приближающие их к ирокезам, шерокезам и другим представителям американской расы. Засим в следующих поколениях изменения становятся глубже: система железок достигает minimum’а своего нормального развития, кожа делается сухою, теряет живость оттенков в лице и краску на щеках, череп уменьшается и становится круглым и остроконечным кверху, голова порастает гладкими, лоснящимися и темными волосами, шея удлиняется, замечают также и большее развитие скуловых костей, височные впадины, становятся более глубокими, челюсти более массивными, глаза западают в очень глубокие и близкие одна от другой полости, зрачек (iris) темнеет, взгляд становится острым и диким, одновременно длина костей увеличивается преимущественно в верхних конечностях, так что во Франции и Англии шьются для Америки особые перчатки с особенно длинными пальцами, таз женщины также подвергается изменениям, становясь мало отличным от таза мужчины. Ролль, основываясь на авторитете Н. Ханыкова, утверждает, что большинство немецких семейств, поселившихся на Кавказе, через два поколения приобретают черные волосы и глаза. (См. А. Щапов — ‘Историко-географические и этнологические заметки о сибирском населении’ в ‘Извест. Сибирск. отд. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1872, III, No 3—5). Интересен также отзыв Ливптстона о голландских переселенцах в Южную Африку, которые, чуждаясь браков с туземцами, все же постепенно приобретают их некоторые анатомические особенности. Мечников в своем сочинении — ‘La civilisation et les grands fleuves historiques’, стр. 16, высказывает следующую мысль: Наследственность — могучий фактор: в союзе с ней приспособление формирует человечество, но влияние ее не в состоянии освободить человека от еще более могучего влияния среды.}.
Значит-ли это, что динлины принадлежали к другой расе, чем белокурые европейцы, или только, что под воздействием монгольского элемента белокурая раса Средней Азии получила такие специфические особенности, которые выделяют ее из европейской среды? Ответа на этот вопрос мы пока не имеем, но для правильной оценки высказанного Kollman’ом мнения надлежит принять во внимание, что длинноголовый тип не может считаться пришлым в Южную Сибирь, так как он существовал там уже в палеолитический и во всяком случае в неолитический период, по форме черепа напоминая низшие расы Европы. Впрочем этот тип мог и не иметь непосредственной генетической связи с позднее заселившей Среднюю Азию светловолосой расой.
Белокурые народы Средней Азии {У китайцев под именем ‘рыжих’ известны все нечерноволосые племена, начиная с белокурых и кончая темнорусыми.} характеризуются следующими признаками: рост средний, но часто высокий (киргизы IX века, черные лоло, мосо), плотное и крепкое телосложение (лоло, мосо), продолговатое лицо (усуни), цвет кожи белый (ярко-белый у киргиз {Schott — ‘Ueber die chten Kirgisen’, стр. 432.}) с румянцем на щеках (киргизы, лоло, амдосцы), белокурые волоса прямые, но иногда и вьющиеся (енисейские остяки), нос выдающийся вперед, прямой, часто орлиный (енисейские остяки, лоло, многие отибетившиеся поколения Амдо и долин верхнего Ян-цзы-цзян’а), светлые глаза (динлины, усуни, киргизы, динлины(?) среди кидаыей, некоторые индивидуумы среди манчьжур XVIII века, енисейские остяки, некоторые маньские племена). Это те же признаки, которые характеризуют и белокурую расу Европы. Возможно ли, однако, допустить, сосуществование двух рас, различных по происхождению, но одаренных одинаковыми физическими признаками и психическими особенностями {Я уже имел случай говорить о том, что динлины отличались очень развитым чувством индивидуальности, тою же расовою особенностью характера отличается и белокурый тип Европы. Динлины были воинами по натуре, по призванию. ‘Ce sont des gens braves et hardis au combat’ (Chavannes — ‘Les pays dcident d’aprs le Wei-lio’, стр. 561). Будучи подвижными, энергичными, деятельными и в то же время не отличаясь привязанностью к родине, они покидали последнюю, когда условия жизни в ней изменялись, и расходились все дальше в поисках стран, где их социальная жизнь в форме мелкой общины, управляемой выборными старшинами, могла иметь еще место. ‘Chacun de leurs groupes а son petit chef et ils ne sauraient tre assujettis les uns aux autres’. (Chavannes — ‘Documents sur les Tou-kiue occidentaux’, стр. 29). Где-бы, однако, динлины ни жили, их главными, излюбленными промыслами были охота и рыбная ловля, которые вполне удовлетворяли их бродячим наклонностям, их предприимчивой натуре, в высшей степени самостоятельной и рыцарской, они не выносили деспотизма, но и сами никогда не были деспотами ни в семье, ни в кругу своих рабов (Colborne Baber — ‘Travels and Researches in the interior of China’, глава IV, Legendrt — ‘Races aborignes. Les Lobs’ в ‘T’oung Pao’, II srie, 1909, X) и подчиненных. В силу этих расовых особенностей и неразвитой у них чувственности динлины являются в Азии единственным народом, у которого моногамия составляла первичную и основную форму брака. (Эта форма сохранилась и до настоящего времени у енисейских остяков). Вообще на динлинах вполне оправдывается та общая характеристика белокурой расы, которую дает нам Lapouge (см. Грум-Гржимайло — ‘Описание путешествия в Зап. Китай’, II, стр. 282—284).
Кстати замечу, что, по мнению de Harlez‘а (‘Les religions de la Chine’ в ‘Le Muson’, 1891, X), древняя религия китайцев была искажена чжоуцами (народом, как выше (стр. 14) указывалось, смешанного происхождения, в котором преобладающий элемент составляли динлины), которые, затемнив представление о Шан-ди, высшем боге-мироправителе, внесли в нее натурализм и культ героев.
De Harlez также находит, что по своим этническим особенностям и нравам народ чжоуский очень близок к арийцам (‘La nationalit du peuple de Tcheou’ в ‘Journal Asiatique’, 8 srie, 1892, XX, p. 335).}? Конечно нет.
Кастрен {‘Ueber die Ursitze des finnischen Volkes’ в ‘Kleinere Schriften’, стр. 107—122, см. также ‘Reiseberichte und Briefe aus den Jahren 1845—1849’, стр. 401.}, исходя из соображения, что финское племя составляет вместе с самоедским и тюркским одну замкнутую группу, что прародиной самоедов и тюрков является Алтайско-Саянское нагорье, что у местного населения до последнего времени сохранилось предание о населявшем некогда Саяны светлоглазом племени аккарак и что это предание подтверждается и данными китайской истории, пришел к заключению, что это племя аккарак должно было принадлежать к финской народности, во все времена отличавшейся светлой окраской глаз и волос {За принадлежность светлооких и светловолосых автохтонов Сибири (динлинов и усуней) к финскому племени ранее Кастрена высказался синолог Naumann.}, и что поэтому прародиной финнов следует считать помянутое нагорье.
Кастрен писал в пятидесятых годах прошлого столетия, когда лингвистическим признакам давалось преобладающее значение в решении вопросов о различии или общности происхождения народов. Ныне их место заступили физические признаки как значительно более устойчивые и сохраняющиеся, несмотря на скрещивание и влияние окружающей среды, и если современная антропология знает финно-угорскую группу языков, то уже не будет трактовать о финно-угорской группе народов, так как языки этой группы свойственны народам в расовом отношении глубоко различным, в большинстве очень смешанным и в своем антропологическом типе носящим резкие следы чуждого воздействия {Примером могут служить хотя бы черемисы. По свидетельству Никольского (‘Этногр.-антропол. очерк восточных черемис’ в ‘Трудах Антроп. Общ. при Военно-Медиц. акад.’, II, стр. 50), среди горных черемисов до 70% темнорусых и чисторусых. По своим физическим свойства’ они весьма заметно отличаются от луговых: они выше ростом, крепче телосложением, с продолговато-овальным лицом и окладистой бородой. У И. В. Смирнова (‘Черемисы’, стр. 85) читаем однако: у луговых черемисов мы встречаем такую же смесь черноволосых и белокурых особей, бронзовый белый цвет кожи, как и у горных. Соммье (‘О черемисах’, перевод в ‘Записк. Уральского общ. любителей естествознания’, XIV) нашел, что головной указатель у черемисов колеблется между 92,02 (гипербрахицефалы) и 70,70 (долихоцефалы).}. К тому же прямые потомки племени аккарак {Об языке динлинов не имеется сведений в литературе. Китайцы называли его птичьим. Птичьим же называли они языки мосо (Ивановский — ‘Материалы для истории Юго-Западного Китая’, 1, 2, стр. 45, где говорится: ‘в их языке много птичьих звуков’), пу-женей (Ивановский, op. cit., стр. 61) и друг. Может быть к этой характеристике может иметь отношение замечание Desgodins (op. cit., стр. 374) о языке племени мэлам: ‘Il n’est pas monosyllabique, surtout dans les mots qui sont indignes ou du moins qui n’ont pas une origine thibtaine. La prononciation n’est pas douce et uniforme comme celle du thibtain, mais, sans tre rude, elle est extrmement saccade, chaque syllabe est accentue sparment, de sorte que parfois et surtout quand on parle vite et avec animation, on croirait entendre parler des bgues’.} говорят не на одном из финских наречий, а или на тюркском языке (кумандинские и мрасские инородцы) или на языке, представляющем, по выражению Kamstedt’а — ‘eine kleine bunte oase zwischen den einfrmigen, einfachen agglutinierenden sprachen aller ihrer nachbaren’ {‘Ueber den Ursprung der sog. Jenisej-ostjaken’ в ‘Journal de la Socit Finno-Ougrienne’, 1907, XXIV, 2, стр. 2.}, причем неизвестно даже, в какую семью языков правильнее было-бы его отнести, хотя в нем и имеются элементы, сближающие его с семьей индокитайских языков {Terrien de Lacoitpere (‘Journal of the Royal Asiatic Society’, 1899, стр. 404) находит в нем сродство с древне-китайским диалектом. Ту же мысль пятьдесят лет ранне высказал и Кастрен. De Charency (‘Journ. Asiat’, V srie, 1869, XVI, стр. 258—259) полагает, что ближе всего этот язык стоит к языку айно.}.
В этом, конечно, нельзя не видеть подтверждения той генетической связи между северными и южными племенами динлинов, которую мы вправе предполагать, ознакомившись с фактами, изложенными на предшедших страницах.
В виду приведенных здесь данных я считаю излишним касаться гипотез: Флоринскою (‘Первобытные славяне по памятникам их доисторической жизни’) о славянской и Ab. Rmusat (‘Recherches sur les langues Tartares’) германской национальности саянских динлинов. Только Radioff (‘Aus Sibirien’, II, стр. 99—100) дал. правильное освещение вопросу об енисейцах, выделявшихся среди прочих народов Алтайско-Саянского нагорья своей высшей культурой.
Эти факты дают также возможность придти к следующим выводам:
Белокурая раса, динлины китайцев, имела на заре китайской истории обширное распространение в Средней Азии.
Начавшееся с незапамятных времен, под давлением политических причин, переселение динлинов из области бассейна Желтой реки на север почти закончилось к концу V века до Р. Хр.
Из борьбы с тюркскими племенами, которую им пришлось выдержать в новом их отечестве, в северной Монголии и южной Сибири, динлины вышли и политически и морально побежденными, чему больше всего способствовала их неспособность, сплотиться в крепкое политическое целое.
Несколько семейств так называемых енисейских остяков, сумевших сохранить от чуждых влияний свой язык и отчасти расовые особенности, составляют в настоящее время все то, что осталось от некогда многочисленного динлинского племени, растворившегося в море короткоголовых и образовавшего в их среде несколько сильных народностей, давно уже впрочем также сошедших с мировой сцены.
Приближаясь по языку к народам индо-китайской группы, динлины по своим физическим признакам и психическим особенностям принадлежали к той же белокурой расе, которая некоторыми антропологами считается первобытной в Европе.
Этот последний вывод подтверждают как палеоэтнологические, так отчасти и археологические данные, к обзору коих я и перехожу ниже.
Можно считать доказанным, что человек населял Сибирь в эпоху пост-плиоцена, будучи здесь, как и в Европе, современником мамонта и носорога {Н. Ф. Кащенко — ‘Скелет мамонта со следами употребления, некоторых частей тела этого животного в пищу современным ему человеком’ в ‘Зап. И. Акад. Наук по физ.-мат. отд.’, VIII сер., 1901, XI, No 7, idem — ‘Ein von Menschen verzehrtes Mammuth’ в ‘Correspondenz-Blatt der Deutschen Gesellschaft fr Anthropologie, Ethnologie und Urgeschichte’, 1896. С. К. Кузнецов — ‘Находка скелета мамонта со следами человека близ г. Томска’ в ‘Сибирск. Вестн.’, 1896, NoNo 90 и 92. Примеч. к этой ст. Н. Ф. Кащенко там же, No 94. См. также ‘Сибирск. Живая Старина’, 1924, вып. II, стр. 153-154.— ‘Раскопки Г. П. Сосновского и Н. К. Ауэрбаха, где читаем: ‘обоим исследователям удалось обнаружить на склоне Афонтовой горы, у г. Красноярска, совместно с остатками технической деятельности человека обожженные и обработанные кости мамонта, что дает возможность с уверенностью говорить об одновременности существования человека с мамонтом на берегу Енисея’. Это впрочем подтверждается и непосредственной находкой костей человека. Отчет Ауэрбаха и Сосновского — ‘Остатки древнейшей культуры человека в Сибири’ печатался в ‘Жизни Сибири’, 1924, NoNo 5—6.
Распространено мнение, что мамонт и носорог вымерли в Сибири позднее, чем в Европе (см., например, Mortillet — ‘La prhistorique antiquit de l’homme’, 1885, стр. 326—327, цит. по Черскому — ‘Описание коллекции послетретичных млекопитающих животных, собр. Ново-сибирской экспедицией 1885—1886е). Черский не разделяет этого мнения (ibid., стр. 692 и 702), повидимому, однако, он не составил себе строго-определенного взгляда на этот предмет, так как в другом месте (ibid., стр. 672) он пишет: Elaphus primigenius и Rangifer tarandus встречаются в Европе в гораздо более древних горизонтах пост-плиоценовых отложений, чем в Сибири. Более позднее исчезновение мамонта в Сибири об’яснило-бы и иркутскую находку 1871 года грубых гончарных изделий, отнесенных к палеолиту по совместному нахождению их с костями мамонта (Гр. А. С. Уваров — ‘Археология России. Каменный период’, стр. 254).
Заборовский (Zaborowsky — ‘La Russie prhistorique et les relations de l’Europe avec l’Asie par la Caspienne’ в ‘Revue scientifique’, Paris, 1895, II, p.p. 587—593) полагает, что палеолитический человек явился вместе с мамонтом в Азию из Европы лишь в конце ледникового периода.}. Его стоянки обнаружены в окрестностях Томска {Н. Кащенко, op. cit.} и Красноярска {Савенков — ‘К разведочным материалам по археологии среднего течения Енисея’ в ‘Изв. Вост.-Сиб. отд. И. Русск. Геогр. Общ.’, XVII, No 3—4, стр. 34 и 96, Черский, op. cit., стр. 702. Оббитые орудия известны и из других Местностей Енисейской долины. См. Савенков — ‘Каменный век в Минусинском крае’, стр. 31.}, в Минусинском уезде {Г. П. Сосновский — ‘Палеолитические находки в Минусинском крае’ в ‘Сиб. Жив. Старине’, 1924, вып. II, стр. 127 и след.} в Иркутской губ.— близь г. Иркутска {Черский, op. cit., стр. 696, idem — ‘Изв. Сибирск. отд. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1872, III, No 3, стр. 167, гр. Уваров — ‘Археология России и каменный век’, 1881, I, стр. 237.} и в долине р. Унги, притока Ангары {Агапитов — ‘Следы каменного века в басс. р. Куды и по р. Унге’ в ‘Изв. Вост.-Сиб. отд. И. Русск. Геогр. Общ.’, XII, No 4—5.}. Долина Унги была впрочем исследована довольно поверхностно {Г. Сосновский — ‘К археологии Ангарского края’ в ‘Сиб. Живой Старине’, Иркутск, 1923, стр. 131, даже пишет, что Н. Агапитов допустил ошибку, отнеся всю коллекцию каменных орудий, найденных М. Н. Хангаловым на песках в низовье р. Унги к палеолитической эпохе.}, что же касается существования палеолитического человека близь г. Иркутска и в долине среднего Енисея, то оно удостоверяется не только типом найденных здесь орудий (Мустье, Ашёль), но и условиями залегания их в пост-плиоценовых толщах.
Мы не располагаем краниологическим материалом, который с уверенностью можно было-бы отнести к пост-плиоцену. Однако в бассейне нижней Селенги были найдены остеологические остатки, которые, повидимому, принадлежат древнейшим насельникам южной Сибири {Талько-Грынцевич — ‘Протокол Троицкос.-Кяхт. отд. Приамурского отдела И. Русск. Геогр. Общ.’ No 8, 1897, стр. 78—80, idem — ‘Материалы к палеоэтнологии Забайкалья’ в ‘Трудах’ того же Общ., т. VI, вып. V стр. 23, вып. 2, idem — ‘Древние аборигены Забайкалья в сравнении, с современными инородцами’, там же, VIII, вып. 1, стр. 35 и след.}. Это доказывается как тем состоянием, в каком были найдены костяки, так и характером черепов, имеющих все признаки первобытности: неуклюжесть форм, некрасивое строение и предельность головных указателей. Эти древнейшие обитатели бассейна Селенги принадлежали к двум расам: крайней короткоголовой (головной указатель 93,6) и крайней длинноголовой (тот же указатель —68,0). Первая отличалась большой высотой черепного свода, необыкновенной шириной затылка и грубостью форм как нижней челюсти, так -и всех частей черепа, вторая — значительной вертикальной сплющенностью черепа, сильным развитием надбровных дуг и длинным и плоским теменем.
Обе эти расы, как полагает Талько-Грынцевич, существуя в Забайкалье единовременно, находились на одном уровне культуры, причем длинноголовый тип преобладал среди женщин, а короткоголовый среди мужчин. Далее же он пишет: факт нахождения в уроч. Сухой ключ в одном и том же типе могил двух рас весьма замечателен и подтверждается раскопкой курганов в уроч. Аршан-Хундуй {‘Труды Троицкос.-Кяхт. отд. Приамурск. отдела И. Русск. Геогр. Общ.’, VI, 1, стр. 23.}.
Но в этом последнем урочище, как равно и в урочище Сухой ключ, мы встречаемся с погребениями неолитической эпохи, в виду чего Талько-Грынцевич поступает едва-ли: правильно, об’единяя погребенных в этих урочищах с обнаруженными в иных условиях, например, при разработке выемки под полотно железной дороги в долине Хилка, на горном склоне, поросшем хвойным лесом, на глубине десяти футов (головной указатель 68) {‘Протокол Троицкос.-Кяхт. отд. Приамурск. отдела И. Русск. Геогр. Общ.’ No 8.}. Здесь не было найдено никаких следов погребения как равно и в тех случаях, когда костяки добывались из песчаных выдувов со значительных иногда глубин. Впрочем далее он признает отсутствие твердых данных для такового об’единения, так как пишет, что разнородность черепных типов каменного века заставляет рассматривать каждый из них отдельно {‘Труды Троицкос.-Кяхт. отд. Приамурск. отдела И. Русск. Геогр. Общ.’, VIII, вып. 1, стр. 37.}.
Из вышеизложенного видно, что костяков, которые бесспорно можно было-бы отнести к диллювиальному человеку, в Сибири еще обнаружено не было, хотя очень вероятно, что таковым и окажется тот длинноголовый тип, который описан Талько-Грынцевичем по остеологическим остаткам, обнаруженным случайно на больших глубинах без каких либо признаков погребения.
Раз мы ничего определенного не знаем о человеке палеолитической эпохи Сибири, мы не можем конечно и установить, к какому времени должно быть отнесено начало смешения рас, правильнее — начало поглощения Длинноголового элемента короткоголовым, которое обнаружилось в неолитическую эпоху уже повсеместно в Монголии и Сибири {R. Torii (R. et К. Torii — ‘Populations primitives de la Mongolie orientale’ в ‘Journal of the College of Science Imperial University of Tokyo’, 1914, XXXVI, 4, стр. 38 и 97), ссылаясь на Laufer’а. (‘Jade’, ‘А study in Chinese Archeology and Religion’, 1912) и собственные свои изыскания на всем протяжении от Инь-шаня до Кореи, высказывается в том смысле, что Восточная Азия не знала периода палеолита, и что первые ее насельники, явившиеся с запада, из Алтая или Восточного Туркестана, были уже в периоде неолитической культуры, найденные же им образцы грубо отбитых орудий каменного века по условиям их находки он отнес также к эпохе полированного камня.
Открыть несомненные остатки палеолитического человека настолько, однако, трудно, что беглые работы, произведенные супружеской четой Torii в Восточной Монголии, конечно, не могут служить базой для обоснованных выводов.}.
Приведенное выше замечание Талько-Грынцевича дает повод думать, что уже в начале неолита долину Селенги населил народ, отличавшийся крайней брахицефалией (93,6) и черепным типом, дающим повод относить его к первобытной расе. Здесь он встретил столь же первобытную длинноголовую расу, которую и покорил, полонив женщин, костяки которых мы и находим в могилах, однотипных с теми, которые заключают короткоголовых мужчин {Я не настаиваю на этом заключении, но не могу не отметить, что оно совпадает с мнением G. de Mortillet, полагавшего по отношению к Европе, что первобытное ее население было длинноголовым (каннштатская раса) и что массовое вторжение в нее короткоголовых произошло не ранее начала неолитической эпохи. Того же взгляда держался и Брока, да он и ныне остается неопровергнутым.}.
Какая судьба постигла эти расы — нам неизвестно, так как последующие обитатели Забайкалья, к которым мы ниже вернемся, не могут быть генетически с ними связаны и в культурном отношении относятся к позднейшим периодам.
К западу, однако, от оз. Байкала, в бассейне Ангары, мы вновь встречаемся с человеком неолитической культуры, державшимся различных обрядов погребения {Витковский — ‘Следы каменного века в долине р. Ангары’ в ‘Изв. Восточно-Сиб. отд. И. Русск. Геогр. Общ.’, XX, No 1, idem — ‘Отчет о раскопке могил каменного века в Иркутской губернии’ в ‘Изв. Вост.-Сиб. отд. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1880, XI, No 3—4, 1882. XIII, No 1—2. В последнее время неолитическая стоянка найдена была также и на самом берегу озера Байкала (см. Б. Петри — ‘Вторая поездка в Предбайкалье летом 1913’ в ‘Изв. Русск. Комит. для изучения Средней и Восточной Азии’, etc., серия II, No 3, 1914, idem — ‘Неолитические находки на берегу Байкала’ в ‘Сборнике Музея Антроп. и Этногр. при И. Акад. Наук’, 1916), а также по Ангаре в ближайших окрестностях города Иркутска (М. Я. Овчинников — ‘Материалы для изучения памятников древностей в окрестностях г. Иркутска’ в ‘Изв. Вост.-Сиб. отд. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1904, XXXV, No 3).}. Но и здесь приходится отметить то же смешение этнических типов, что и в Забайкалье, несмотря на общность кладбищ и однотипность в этих случаях погребения, черепа, сохранившиеся в них, представляют такие различия, которые далеко выходят за пределы индивидуальных уклонений, встречаемых в одном племени. В общем однако можно сказать про племя, жившее в долине Китоя, да пожалуй и про племя, населявшее долину р. Ангары близ Иркутска, что, будучи смешанным, оно все же в главной своей массе состояло из длинноголовых и среднегодовых (71, 9—79), отличавшихся узколобым черепом с сильно развитой затылочной частью, коротким лицом и резко выраженным челюстным прогнатизмом {Последняя особенность характеризует, главным образом, черепа Китойского кладбища.}. Достигнув некоторого совершенства в умении обрабатывать (шлифовать) камень, племя это еще не умело сверлить его, да и гончарное искусство стояло у него на низкой ступени развития, домашних животных оно не имело и жило охотой и рыбной ловлей.
Кроме упомянутых, стоянки неолитического человека были найдены до настоящего времени на побережьи оз. Байкала, в долинах следующих рек южной Сибири между оз. Байкалом и Енисеем: Тунки, Куды, Уды, и Ангары (в окрестностях гор. Баланганска, на Антоновском острове, в 40 верстах ниже Падунского порога, и при устьях речек Малой Кежмы и Чадобца) и в следующих местах но Енисею и его притокам: у Абаканской управы, в окрестностях г. Минусинска и селений Адрихи, Анаша, Батеней, Байкалова, Бейского, Базаихи, Беллыка, Белого Яра, Караульного острога, Лепешкина, Теся на р. Тубе, Шунеры, Юдина, в вершинах речек Узун-жула и Часгола и на горе Цзых, составляющей западное продолжение Ойского хребта. Доставлены были Сафьяновым каменные орудия и из северо-западной Монголии без ближайшего однако указания местности {‘Труды Троицкос.-Кяхт. отд. Приамурского отдела И. Русск. Геогр. Общ.’, 1900, III, вып. 2-3, стр. 7.}, а также Минцловым из долины речки Уюк.
Длинноголовая раса, населявшая южную Сибирь в неолитическую эпоху, едва-ли имела какую-либо генетическую связь с племенами ди, т. е. динлинами, жившими, как мы уже знаем, с незапамятных времен в области бассейна Желтой реки. Скорее в ней можно видеть расу, остатки которой и до настоящего времени сохранились на дальнем востоке Азии (айно) {У айно сохранилось предание, что они пришли с запада, имея в качестве домашнего животного собаку. Выселиться на Сахалин и острова Японского архипелага они должны были еще в неолитическое время, т. е. до своего знакомства с металлами, и не позднее 2000 лет до Р. Хр., когда в Маньчжурию проникла бронзовая культура.
Этих айно Mnsterberg (‘Chinesische Kunstgeschichte’, 1910, I, стр. 10—13) считает частью народа кавказской расы (‘Kaukasoider Volkstamm’), которая примерно за 3000 лет до Р. Хр. проникла в Сибирь и явилась там носительницей домикенской культуры. Эту гипотезу он подкрепляет антропологическими выводами Gaupp’А. (‘Zeitchrift fr Ethnologie’, 1909, V, стр. 730—734), обнаружившего у маньчжур, монголов и китайцев признаки значительной примеси крови белой расы. Вышеизложенное дает нам, однако, иное объяснение этой примеси. А. А. Ивановский (‘Население земного шара’ в ‘Труд. Антроп. отд. И. Общ. любит. Ест., Антр. и Этногр.’, XXVII, стр. 1911, стр. 359), на основании работ проф. Koganei (‘Kurze Mittheilungen ber Untersuchungen an lebenden Aino’ в ‘Archv f. Anthrop.’, XXIV, и ‘Beitrge zur physischen Anthropologie der Aino’, Tokyo, 1893) выделяет айно в отдельную антропологическую группу, не имеющую сродства с другими народными типами. Как-бы то ни было, имеющиеся у нас в настоящее время археологические данные не оправдывают гипотезы Mnsterberg’А. о существовании в южной Сибири в неолитическую эпоху высокой культуры. Если же последняя была обнаружена в Маньчжурии, то единственное правдоподобное об’яснение этому факту я вижу в китайском влиянии, которое сказалось здесь раньше, чем к. западу от Байкала. Едва-ли также для об’яснения существования у айно фаллического культа необходимо оглядываться на запад. Культ этот существовал и существует у многих народов в самых различных стадиях развития от бушменов и жителей островов Суматры и Адмиралтейства до японцев включительно.}.
Китайцы свидетельствуют, что уже с глубокой древности динлины были знакомы с земледелием и вели полуохотничий, полуоседлый образ жизни, имели города (селения) и дома — деревянные срубы, крытые древесной корой, камышом или бамбуком, были знакомы с литейным делом и сами себе изготовляли всякого рода оружие. Вообще же, покидая в V веке до Р. Хр. {‘Часть инородцев ди, пишет Георгиевский (‘Первый период китайской истории’, стр. 247), выступила из Китая вследствие начавшихся с 463 года нападений со стороны князей Ханьского, Вэйского и Чжаоского’, В другом своем сочинении — ‘О корневом составе китайского языка в связи с вопросом о происхождении китайцев’, стр. 68 и 79, Георгиевский прибавляет, что эти ди выселились на север. См. также Plath — ‘Die fremden barbarischen Stmme im alten China’, стр. 463.} долину Желтой реки и уходя на север, они должны были унести туда много культурных привычек и знаний, частью заимствованных у китайцев после многовековой почти совместной жизни с последними {О некоторых динлинских поколениях, оттесненных китайцами к югу, читаем: ‘Beaucoup d’entre eux connaissent la langue du Royaume du Milieu parce qu’ils ont rsid dans le Royaume du Milieu mls la population’ (Chavannes — ‘Les pays d’Occident d’aprs le Wei-lio’, стр. 524).}. На севере они должны были явиться носителями высшей, по тому времени культуры и всего вероятнее тем народом, который оставил нам многочисленные памятники своего пребывания на юге Сибири и в северной Монголии в виде городищ, оросительных каналов, мощенных дорог, в особенности же могильных устройств, являющихся обыкновенно наиболее ярким и поучительным следом доисторической жизни человечества.
Уже в своей прародине, в бассейне Желтой реки, динлины должны были в значительной мере утратить свою расовую чистоту, частью смешавшись с тибетскими короткоголовыми племенами (цянами), частью с китайцами {Китайские анналы очень часто упоминают о ди совместно с жунами, племенем также, повидимому, смешанного происхождения, в котором видную роль играли цянский (тибетский) и динлинский элементы, так, под 636 г. до Р. Хр. в них говорится (Иакинф) — ‘Собрание сведений о народ. Средн. Азии’, I, стр. 6): ‘Вынь-гун, князь удела Цзинь, прогнал жун-ди, поселившихся в Хэ-си (т. е. к западу от изгиба Желтой реки) под именем чи-ди и бай-ди’, т. е. тех именно отделов ди, которые позднее частью выселились на север. Отсюда видно, что жун-ди, т. е. жуны и ди образовали смешанные племена чи-ди и бай-ди. Действительно, в тех случаях, где у о. Иакинф а переведено ‘жун-ди’, Георгиевский говорит или о жунах или о ди (ср., например, Иакинф), ibid., и Георгиевский — ‘Первый период китайской истории’, стр. 102). Plath (‘Die fremden barbarischen Stmme im. alten China’ в ‘Sitzungsber. d. philos. — philol. Cl. der Akademie d. Wiss.’, 1874, стр. 457, 458 и 463) также пишет: ‘Als Tscheu Thaiwang (Tan-fu, у Иакинфа — Шань-фу), 1328 v. Chr. in Pin (Бинь) wohnte, machten, nach Mengtseu, 1, 2, 15 I, die Ti-jin. (Mnner) bestndig Einflle’. ‘Der Sse-ki Tscheu pen-ki B. 4, f. 4, v. flg. lsst die ‘Jung’ und ‘Ti’ den alten Tan-fu angreifen. Nach f. 2 und 15 gab Pu-kho, der Nachkomme Heu-tsi’s (der Ahn’s der Dynastie Tscheu), dessen Amt auf und entfloh zwischen den ‘Jung’ und ‘Ti’. Der 2 Nachkomme Kung-lieu nahm, obwohl er mitten zwischen den ‘Jung’ und ‘Ti’ war Heu-tsi’s Amt indess wieder auf, beackerte das Feld’, etc. Жуны и ди, повидимому, столь мало отличались между собой, что китайцы их иногда смешивали, так, о некоторых родах ди Юй-хуань пишет: Эти диские племена в прежнее время назывались западными жунами (Chavannes, ibid.). См. также Васильев — ‘Об отношениях китайского языка к среднеазиатским’ в ‘Журнале Минист. Народн. Просвещ.’, 1872, сентябрь, стр. 104, который писала ‘Если мы не можем определить ни точных границ, ни существенного различия между жунами и ди, облегавшими с запада и севера вновь образовавшееся (китайское) государство, то мы не можем точно также сказать, в чем состояло различие собственно китайских подданных от этих жунов и ди’.
О случаях бегства китайцев к жунам и ди китайская летопись упоминает довольно часто. Привожу пример: ‘При упадке благоустройства в государстве Ся (2205—1766 до Р. Хр.), пишет Сы-ма Цяиь, Гун-лю лишен был должности главного попечителя земледелия и бежал к западным инородцам. Он построил там городок Бинь (находился в Шэнь-си, см. Biot — ‘tudes sur les anciens temps de’ l’histoire Chinoise’ в ‘Journ. Asiatique’, 4 srie, VII, стр. 407) и претворился, по выражению о. Иакинфа, в жуна. В те времена китайцы, селясь между инородцами, очень часто, принимали их образ жизни, одежду и проч. (см. Biot, op. cit., стр. 440), даже татуировались (Biot, ibid.).}. На севере, где они должны были столкнуться с тюркской народностью, расовые их особенности должны были еще более пострадать. Мы даже находим здесь 12—13 столетий спустя два народа — хагясов и уйгуров, образовавшихся из динлинов и тюрков в различной степени смешения {О хагясах китайцы пишут как о смешанном с динлинами народе (Иакинф, op. cit, 1, 2, стр. 413). То же сообщается и об уйгурах: ‘Гаргюйцы (т. е. уйгуры) суть потомки древнего поколения чи-ди’ (Иакинф, ibid., стр. 248).}. Таким образом, допуская, что первоначальный тип динлинов был длинноголовый, все, что мы можем ожидать от их потомков, переселившихся на север, это — наклонности к долихоцефалии.
Серьезным доводом в пользу отождествления динлинов с теми племенами, которые оставили после себя в южной Сибири и Северной Монголии памятники высшей культуры, могло-бы служить установленное сходство их погребальных обрядов. В этом отношении мне удалось извлечь из сочинений об инородцах Китая следующие данныя:
Мяо оставляли покойника в гробу без погребения иногда несколько (до 12) лет, когда же в общине таких гробов накапливалось около сотни, то общими усилиями строили ‘зало демонов’ (т. е. предков), куда их и сносили. Могилы для временного помещения покойников они обставляли досками или каменными плитами {Ивановский — ‘Материалы для истории инородцев юго-западного Китая’, 1, 2, стр. 96.}.
Сун-вайские мани также предавали земле тело покойника по истечении трех лет, до тех-же пор хранили его в деревянном, смазанном воском гробу, который закапывался по левую сторону жилища {Ивановский, op. cit., стр. 90.}.
Равным образом и лун-цзя в течение трех лет пеклись о покойнике, производя за это время три раза операцию соскабливания разлагающегося мяса с костей {Ивановский, op. cit., II, стр. 92.}.
Хагясы сжигали (обжигали) покойника, потом собирали его кости и, год спустя, предавали их земле {Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 446, Schott — ‘Ueber die chten Kirgisen’, стр. 435.}.
Чун-цзя сжигали покойника по истечении года и только уже затем совершали похоронный обряд.
О мосо принц Генрих Орлеанский {Henri d’Orlans — ‘Du Tonkin aux Indes’, 1898 (цит. по Bacol — ‘Les Mo-so’, стр. 24).} пишет: мертвых они сжигают, но обряд этот никогда не совершается во время жатвы: трупы ждут конца этого периода, ради чего их нередко просаливают.
Бэ-жени, предав покойника земле, ставили над его могилой его изображение, высеченное из камня {Ивановский, op. cit., II, стр. 31.}.
Тот же обычай существовал и у цоньских маней {Ивановский, op. cit., II, стр. 5—6.} и майча, которые впрочем резали статую из дерева {Ивановский, op. cit., II, стр. 77.}.
Хэй-лоло сохранили и доныне обычай высекать изображения покойников на скалах {Devria — ‘La frontire Sino-annamite’, стр. 150.}. О лоло, населяющих горы Лан-шань, миссионер Upcraft {‘The Wild Men of Szechuan’, цит. по Crdler, op. cit., стр. 670.} сообщает: ‘мертвых сжигают, и если это глава семьи, то из костра отбирают слегка обуглившееся полено, полируют его и на образовавшейся гладкой поверхности рисуют изображение покойного, которое затем и помещают на видном месте. Нечто подобное замечено было и у мосо {Playfair в ‘China Review’, V, стр. 99 (цит. по Bacot — ‘Les Moso’, стр. 24).} и некоторых других маньских племен {Madrolle — ‘Quelques peuplades Lo-lo’ в ‘T’oung Pao’, II srie, 1908, IX, стр. 540.}. У на-пу-лоло золу собирают в урны, которые и предают земле {‘Известия Восточного Института’, т. XIII, вып. I, стр. 260.}.
О большинстве динлинских родов говорится также, что у них в обычае наряжать покойника во все лучшее и ставить в могилы сосуды.
Сводя эти краткие известия о погребальных обычаях у некоторых племен динлинской расы, мы можем придти к тому заключению, что, несмотря на несущественные у каждого племени отклонения от общего типа погребения, последнее у большинства {Если только не у всех, так как при краткости приведенных выше известий о погребальном ритуале инородцев умолчание китайцев о тех предварительных операциях, каким, может быть, подвергался у бэ-женей, например, труп покойного до его погребения, нельзя, как мне кажется, трактовать как отрицание таковых операций.} сводилось к тому, что окончательно предавались земле не тела усопших, а их костяки, причем освобождение костей от мяса достигалось различными путями, не исключая и периодического соскабливания гниющего мяса с костей. Засим, у некоторых племен, эти костяки погребались порознь, у других в обширных могилах, и наконец, что у некоторых племен было в обычае ставить над могилой изваянное изображение погребенного.
Насколько же эти погребальные обряды об’ясняют то, что дает нам внутреннее содержание южно-сибирских курганов эпохи меди и бронзы {Утверждать, что динлины в V веке до Р. Хр. и позднее не знали железа, не имеется, конечно, оснований. С металлами и в том числе железом китайцы были знакомы уже в эпоху Фу — си (2852—2737 до Р. Хр.), так, в книге Гуй-цзян, например, мы читаем: ‘Гун-гун обложил народ податями и взыскивал их беспощадно, он выковал из железа’ мечи и топоры, и народ, не имея поддержки, погиб самым жалким образом, он же предался всяким излишествам, и излишества его погубили’ (Е. Simon — ‘Expos chronologique des principales dcouvertes d’aprs les anciens livres chinois’ в ‘Revue d’anthropologie’, 2 srie, 1885, VIII, стр. 628). В VII веке до Р. Хр. в Китае установлена монополия на производство железных изделий. Позднее китайское железо получило большую известность в Азии и, по словам Плиния Старшею, доставлялось даже в пределы Римской империи, где его ценили очень высоко (см. Hirth — ‘The Ancient History of China tothe end of the Chou dynastie’, 1908, стр. 203—204). Железо же, как предмет вывоза из Средней Азии, упоминается и в Магабхарате. Однако, в эпоху заселения Алтайско-Саянскаго нагорья динлины все же, повидимому, не вышли еще из бронзового века и отдавали предпочтение меди пред плохим железом всюду, где добыча ее представлялась возможной. Я не знаю, на каком основании Mnsterberg (‘Chinesische Kunstgeschichte’, I, стр. 31) пишет, что железо стало известно в Китае только в VII в. до Р. Хр., во всеобщее же употребление вошло не ранее V в., даже в 119 г. оно, будто-бы, было еще столь редко, что правительство хотело вновь монополизировать его употребление. Оружие из бронзы выделывалось вплоть до III в. по Р. Хр. (ibid., стр. 77).}?
К числу могил этой эпохи откосятся во 1) плоские, иногда прикрытые каменными плитами могилы, обставленные каменными же, на ребро поставленными плитами, которые или высоко поднимаются над поверхностью почвы (так называемые ‘маяки’) или едва из нее выступают, во 2) земляные или сложенные из небольших камней, то куполообразные, то очень плоские курганы, иногда обставленные на некотором расстоянии камнями, образующими вокруг насыпи прямоугольник или круг, иногда же с поставленными вертикально каменными плитами по углам квадрата, с погребением или в деревянных (лиственница, сосна) срубах или в гробницах, обставленных массивными плитами из песчаника или сланца.
Область распространения этих типов могил очень обширна и захватывает район между Енисеем и Иртышом {Radloff — ‘Aus Sibirien’, II, стр. 68—103, Попов — ‘О чудских могилах Минусинского края’ в ‘Изв. Сиб. отд. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1876, VII, NO 2—3, стр. 70, Аористов — ‘Путешествие на Алтай и за Саяны, совершенное в 1881 году’ в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ.’, XI, 1888, стр. 385 и след., idem — ‘Путешествие на Алтай и за Саяны’ в ‘Зап. Зап.-Сиб. отд. И. Русск. Геогр. Общ.’, VIII, 2, стр. 9—55, idem — ‘Доисторические могилы в окрестностях Минусинска’ в ‘Изв. И. Русск. Геогр. Общ.’ 1883, XIX, стр. 246—251, Ядринцев — ‘Описание сибирских курганов и древностей’ в ‘Трудах И. Моск. Археол. Общ.’, 1883, IX, 2—3, стр. 188, 192 и 195, Потанин — ‘Памятники древности в сев.-зап. Монголии, замеченные во время поездки 1879 г.’ в ‘Трудах И. Моск. Археол. Общ.’, X, 1885, Клеменц — ‘Древности Минусинского Музея’, Флоренский — ‘Топографические сведения о курганах Западной Сибири’ в ‘Изв. И. Томского Укив.’, 1888—1889, Gran — ‘Archologische Beobachtungen von meiner Reise in Sdsibirien und der Nord-West-Mongolei im Jahre 1909’, стр. 9—16.}, значительную часть Урянхайской территории {Адрианов — ‘Путешествие на Алтай и за Саяны, совершенное в 1881 году’, Gran — ‘Archologische Beobachtungen von meinen Reisen in den nrdlichen grenzgegenden Chinas in den Jahren 1906 u. 1907’, Минцлов, рукоп. заметка.}, вероятно, большую часть Кобдинской Монголии {Северная часть Кобдинской Монголии и местами Хангайское нагорье изобилуют древними могильными насыпями, во всем сходными с урянхайскими, относимыми к медному (бронзовому) веку. Следует, однако, иметь в виду, что в области бассейна р. Селенги однотипные погребения, не заключающие никаких изделий, были отнесены Талька-Грынцевичем (‘Древние аборигены Забайкалья в сравнении с современными инородцами’ в ‘Труд. Троицкос.-Кяхт. отд. Приам. отдела И. Русск. Общ.’, 1905, VIII, I, стр. 33—35) к неолитической эпохе. О распространении их в Монголии см. Потанин — ‘Очерки сев.-зап. Монголии’, 2, 1881, стр. 47—64, idem — ‘Памятники древности в сев.-зап. Монголии, замеченные во время поездки 1879 г.’, idem — ‘Тангутско-тибетская окраина Китая и Центральная Монголия’, I, стр. 505, 506, 514-516, 520, 526, 528—530, 534 и 536, Radloff — ‘Aus Sibirien’, II, стр. 72—73, А. Позднеев — ‘Монголия и монголы’, I, стр. 201, 203, 217-219, 223, 225, 228—231, 359—361, 368, 386 и 424, Grand — ‘Archolog. Beob. von meiner Reise in Sdsibirien und der N.-W. Mongolei im J. 1909, idem — ‘Archol. Beobacht. von meinen Reisen in den nrdl. Grenzgeg. Chinas in den J. 1906 и 1907’ в ‘Journ. de la Soc. Finno-Ougrienne’, 1909, XXVI, 3, Клеменц — ‘Краткий отчет о путешествии по Монголии за 1894 год’ в ‘Изв. И. Акад. Наук’, 1895, III, No 3.}, Хангай, бассейны средней и нижней Селенги {Здесь кроме медных найдены и железные изделия. Талько-Грынцевич — ‘Суджинское доисторическое кладбище в Ильмовой пади’ (‘Труды Троицкос.-Кяхт. отд. Приамурск. отд. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1898, 1, 2), idem — ‘Материалы к палеоэтнологии Забайкалья’ (там-же, 1, вып. 3, III, вып. 1—3, IV, вып. 2, VI, вып. 2, idem — ‘Materyaty do paleoetnologii mogi Azyi wschodniej’ в ‘Materyay antrop.-archeol. i etnogr. Akad. Umiejtnosci w Krakowie’, III, Dz. I, А. Позднеев, op. cit., стр. 48, 49, 465, idem — ‘Замечания на дневник О. Палладия по Монголии, веденный в 1847 году’ в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ. по общ. геогр.’, XXII, I, стр. 198, Баллод — ‘Древние могилы в вершинах притоков р. Хара, в Монголии’ (рукопись). В одной из вскрытых здесь могил г. Баллод нашел волоса, цвет коих, первоначально очень светлый (белокурый), быстро затем потемнел, по этим волосам местные монголы признали в погребенном русского (точнее — не монгола). Светлый цвет волос мог явиться, однако, и результатом долгого лежания их в земле (Шафгаузен, см. Д. Анучин — ‘Племя Айнов’ в ‘Изв. И. Общ. Люб. естествозн., антроп. и этногр.’, XX, 1876, стр. 132).} и Керулюна {Клеменц — ‘Отдельная экскурсия в Восточную Монголию’ в ‘Изв. И. Акад. Наук’, 1896, IV, No 1.}, т. е. земли, которые, согласно данным китайской истории, некогда занимали динлины и родственные им племена {Юй-хуань, автор ‘Вэй-лё’, различает динлинов, живших к северу от Кангюя и к западу от усуней, т. е. в области бассейна Иртыша, и динлинов, населявших бассейн нижней Селенги (Chavannes — ‘Les pays d’Occident d’aprs le Wei-lio’, стр. 560—561). Восточные динлины упоминаются под 200 г. до Р. Хр. (Иакинф, op. cit., I, стр. 17), когда они покорены I были хуннами, и в последний раз под 85 г. по Р. Хр. (Иакинф, op. cit., I, стр. 128), дальнейшая их судьба нам неизвестна, но можно предполагать, что отсюда они были частью вытеснены на запад, частью на восток, где и слились с тунгузскими племенами (белокурые кидане X века и маньчжуры XVIII). Бома (оло-чжз или би-цэ) населяли, повидимому, Алтайско-Саянское нагорье, их земли лежали к северу от занятых тюркскими племенами (Chavannes — ‘Documents sur les Tou-kiue occidentaux’, стр. 29). Киргизы занимали бассейн верхнего Енисея и, вероятно, часть бассейна р. Кобдо, в IX же веке власть их распространялась и на Хангай. Бассейном р. Селенги владели уйгурские поколения, как равно и бассейном Онона и Керулюна, где, повидимому, действительно и находятся могильные насыпи этого типа (см. А. Позднеев — ‘Письмо к барону Ф. Р. Остен-Сакену’ в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ. по общей геогр.’, 1892, XXII, I, стр. 198—199).}.
Если обратиться к внутреннему содержанию и устройству этих могил, то прежде всего надлежит отметить то обстоятельство, что некоторые из них служили общественными усыпальницами: или общий курган насыпался над несколькими гробницами {Адрианов — ‘Путешествие на Алтай и за Саяны, совершенное в 1883 году’ (Зап. Зап.-Сиб. отд. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1888, VIII, 2).}, или несколько костяков помещались в одном срубе или каменной гробнице {Адрианов, l. с, idem — ‘Путешествие на Алтай и за Саяны, совершенное в 1881 году’ в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1888, XI, стр. 388 и 393, Radloff — ‘Aus Sibirien’, II, стр.79, Горощенко — ‘Гипсовые погребальные маски и особый вид трепанации в курганах Минусинского округа’ (‘Труды X археолог. с’езда в Риге 1896 г.’, I, 1899, стр. 172—189).}. Неоднократно высказывавшееся предположение, что такие гробницы служили общей могилой павших в бою воинов, опровергается как присутствием среди мужских костяков детских и женских, так и нахождением в них выветрившихся костей. Адрианову удалось даже обнаружить в одном большом кургане, содержавшем множество скелетов, различную степень их выветрености, выражавшуюся между прочим в большей или меньшей их белизне {Горощенко, op. cit.}. Горощенко {Ibid.} дает очень правдоподобное об’яснение скоплению множества костяков в одной усыпальнице: или она должна была оставаться открытой месяцы и годы, или же курган устраивался после накопления скелетов в каком-нибудь другом месте. Это тот-же обряд перехоранивания, который описывался китайцами у мяо, сун-вай’ских маней и других родов южных динлинов. Но на среднем Енисее мы знакомимся и с погребальными обрядами, неизвестными, повидимому, у этих последних, а именно, с посмертной трепанацией черепов и погребальными масками. Но и эти обряды представляют с одной стороны лишь дальнейшее развитие усвоенных динлинами способов подготовки трупа к погребению, с другой — ту же идею сохранения подобия умершего, которая у других динлинских родов вылилась в постановке статуй на могиле умерших.
Трепанация черепов в связи с последующею ролью последних — служит каркасом для глиняного оригинала гипсовой маски, находит себе естественное об’яснение в желании скорейшего очищения его от гниющего содержимого {Египтяне добивались тех же результатов иначе, извлекая мозг частью через носовые отверстия, частью растворяя его при помощи особой жидкости. Цель, преследовавшаяся ими при этом, была впрочем совершенно иная.
По поводу погребальных гипсовых масок, найденных в могильниках Минусинского округа, С. Кузнецов (‘Погребальные маски, их употребление и значение’, Казань, 1906, стр. 15, отд. оттиск из ‘Изв. Общ. Археол., Истор. я Этногр. при И. Казанском Унив., 1906, XXII, стр. 75—118) ставит следующий вопрос:
‘Гипсовые маски минусинских могильников до сих пор не встречают себе аналогии на европейском и азиатском материках. Является большой загадкой, каким образом маски появились столь далеко на севере Азии? Какому народу, какой эпохе принадлежат они? Одною эволюционной теорией, в данном случае ничего не объяснить: нужна известная стадия духовной, а, не материальной только культуры, нужны определенные воззрения на загробную жизнь и воскресение тела для новой жизни, словом нужно нечто такое, что чуждо монголо-тюркским племенам, населявшим долину верхнего и среднего Енисея в известные нам эпохи. Другое дело, если мы допустим, что на левом берегу Енисея существовал некогда, в пределах нынешнего Минусинского округа, оазис с высококультурным населением, ядро которого состояло из племени, передвинутого, силою исторических обстоятельств, на эту окраину из стран далекого юго-запада Азии’.
С полным убеждением мы можем ныне сказать, что этот народ перешел в бассейн Енисея не с юго-запада, а с юго-востока Азии. Но это обстоятельство, конечно, не решает вопроса, так как на юго-востоке ему не у кого было заимствовать этот обычай.
Но следует ли вообще допускать такое заимствование?
В эпоху Чжоу, очевидно, под воздействием чжоуцев — народа, в жилах которого текла динлинская кровь, в области духовно-нравственной жизни китайцев произошла настоящая революция и, выражаясь словами рецензии Darmesteter’а (‘Rapport annuel’ в ‘Journal Asiatique’, 1882, стр. 130—131) на выше цитированную работу de Harlez’а. о религиях Китая (стр. 13—14), их религия ‘relativement pure et simple, s’altre sous la dynastie de Tcheous qui dveloppent le culte des esprits, obscurcissent la personnalit de Schang-ti, introduisent dans la religion la fois le naturalisme et l’apothose des hros’. При таких условиях трудно было-бы и ожидать заимствования динлинами обряда похоронных масок у китайцев.
De Harlez находил в обычаях у чжоуцев много общих черт с арийскими. Это можно понимать лишь в том смысле, что чжоуцы духовно были близки племенам, населявшим Европу — гипотеза, которая подтверждается и антропологией динлинской расы.}, ибо для ваятеля, бравшего на себя задачу восстановить из глины по памяти лицо покойного, кратчайший срок отпрепарпровки костей черепа должен был иметь, конечно, большое значение.
Впрочем, обычай изготовлять гипсовые маски по черепу обнаружен был только в окрестностях Соляного озера, жители же Енисейской долины умели снимать маску с лица только что умершего, причем в этом искусстве достигли того совершенства, на котором оно стоит в настоящее время в Европе.
Это различие в приемах изготовления гипсовых масок, обнаруженное на пространстве едва в шестьдесят верст, и встречающиеся на том же пространстве самые разнообразные обряды погребения: в каменных ящиках или в деревянных срубах, порознь или в общих усыпальницах, в которых хоронились как костяки, так и трупы, притом, то в полусожженном виде, то неповрежденные, после всего того, что мы знаем о динлинах, не должно нас особенно удивлять. О разнообразии в деталях погребельного ритуала у южных динлинов сообщалось выше, нет причин предполагать, чтобы северные дин-лины в этом отношении отличались от южных.
Действительно, на северную окраину Гобийской пустыни динлины отходили на протяжении многих столетий, и та, в общем очень слабая политическая связь, которая существовала между многочисленными их поколениями на их прародине, в области бассейна Желтой реки, дожна была естественно здесь прекратиться. Об алтайско-саянских динлинах в ‘Тан-шу’ говорится, что они делились на мелкие кланы и не имели общего начальника. Эта политическая рознь, в которой нельзя не видеть основной причины их быстрого поглощения тюркской народностью, и жизнь мелкой общиной, способствовавшая сохранению унаследованных обычаев, не могла, конечно, не отразиться и на погребальном ритуале, углубив различия, намечавшиеся, вероятно, еще в ту отдаленную эпоху, когда дин-лины жили рассеянно среди лесных пространств, покрывавших современные китайские провинции Чжилийскую, Шань-си, Шэнь-си и Гань-су.
Из вышеприведенных типов погребения особенно заслуживает быть отмеченным погребение в срубах. Если верно утверждение проф. Nilsson’а {‘On the stone Age’ (цит. по Дж. Лёббоку — ‘Начало цивилизации’, 1875, изд. журн. ‘Знание’, стр. 261).}, что примитивные народы строили могилы по образцу своих жилищ, то погребение в срубах может быть отнесено только к полуоседлым динлинам, так как из числа племен, населявших южную Сибирь и Западную Монголию, только они одни, по словам китайцев, {Chavannes — ‘Documents sur les Tou-kiue occidentaux’ стр. 29.} жили в домах, представлявших крытые древесной корой деревянные срубы {Горный инженер Leclre, посетивший юго-восточный Китай, сообщает, что у маней встречаются бревенчатые дома, срубленные по типу русской избы (см. Cordier — ‘Les Lolos’ в ‘T’oung Pao’, srie 2, VIII, 1907, стр. 673). В пределах Китая этот тип постройки сохранился еще только в восточном Нань-шане (Пржевальский — ‘Из Зайсана через Хами в Тибет и на верховья Желтой реки’, стр. 416) у местных тангутов, вероятных потомков дансянов, т. е. отибетившихся динлинов. В той китайской литературе, которая была мне доступна, я не встретил указаний на то, чтобы китайцы когда-либо пользовались в качестве жилищ бревенчатыми срубами. Таким образом сообщение Леклера получает значение и как лишний довод в пользу защищаемой мною гипотезы об общности происхождения северных динлинов и некоторых отделов южных инородцев Китая. Таким же доводом можно еще считать указание Потанина (‘Тангутско-тибетская окраина Китая и Центральная Монголия’, I, стр. 314) на существование в Сы-чуани скал, покрытых рисунками, выбитыми ‘алтайским’ точечным способом.}.
В связи с курганами и каменными могилами находятся и так называемые каменные бабы.
Полоса распространения этих своеобразных изваяний очень велика, захватывая степную часть России от Карпат до подножий Кавказа и переходя отсюда через Приволжские степи в Западную Сибирь, Алтайско-Саянское нагорье, Хангай и Центральный и Восточный Тянь-шань {Литература о каменных бабах очень велика и, как справедливо заметил Я. Веселовский (‘Современное состояние вопроса о ‘каменных бабах’ или ‘Балбалах’ в ‘Зап. И. Одесского Общ. Истор. и Древн.’, 1915, XXXII, стр. 408) во всем своем об’еме едва-ли кому известна.
Я пользовался следующими трудами, в которых или помещены рассуждения о значении и происхождении каменных баб или же только сведения об их местонахождении и их изображения, Адрианов — ‘Путешествие на Алтай и за Саяны, совершенное в 1881 г.’ в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1888, XI, стр. 393—407, Aspelin — ‘Antiquits du Nord Finno-ougrien’, стр. 72, 73 и 84, С. Бабаджановъ — ‘О каменной бабе, найденной в Киргизской степи’,— в ‘Этнограф. Сборнике’, 1864, вып. VI, Бартольд — ‘Отчет о поездке’ в Среднюю Азию с научною целью’ в ‘Зап. И. Акад. Наук’, 8 сер., 1897, I, No 4, А. Васенев — ‘От Кобдо до Чугучака’ в ‘Изв. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1883, XIX, вып. IV, стр. 305, Веселовский, op. cit., где указана важнейшая литература по этому предмету, Gran — ‘Archologische Beobachtungen von meinen Reisen in den nrdlichen Grenzgegenden Chinas in den Jahren 1906 u. 1907’, idem — ‘Ueberdie geographische Verbreitung und die Formen der Altertmer in der Nord-West-Mongolei’, стр. 44-50, idem — ‘Archolog. Beobacht. von meiner Reise in Sd-Sibirien u. der Nord-West-Mongolei im Jahre 1909’, Грум-Гржимайло — ‘Опис. путеш. в Зап. Китай’, I, стр. 261, Добросмыслов, А.— ‘Каменные бабы, найденные в Тургалском уезде Тургайской области в 1903 году’ в ‘Изв. Общ. Археол., Истор. и Этногр. при И. Казанск. Унив.’, 1904, XX, стр. 199, Зайковский — ‘Каменные бабы в Саратовском Поволжье’ в ‘Труд. Сарат. Учен. Арх. Ком.’, 1908, вып. XXIV, Казнаков — ‘Монголия и Кам’, II, I, стр. 12—13, И. Кастанье — ‘Древности Киргизской степи и Оренбургского края’ в ‘Труд. Оренбургской Учен. Архивн. Комиссии’, 1910, XXII, J. Castagne — ‘tude historique et comparative des statues ‘babas’ des steppes Khirghizes et d& Russie en gnrale’ в ‘Bullet, et Mmoires de la Socit d’Anthropologie de Paris’, 1910, fasc. 4—5 (приведена литература), Керцелли — ‘Об историко-географических изысканиях Мочульского о курганах и каменных бабах Южной России’ в ‘Изв. И. Общ. Люб. естествозн., антроп. и этногр., XX, стр. 45, Кинд — ‘Алатау’ (повидимому, отд. отт. из ‘Семиреч. Обл. Вед.’, 1909, стр. 6—7), Klaproth — ‘Sur quelques antiquits tronves en Sibrie’ в ‘Journ. Asiat.’, 1823, II, Клеменц — ‘Древности Минусинского Музея’, idem — ‘Отчет о путешествии по Монголии за 1894 год’ в ‘Изв. И. Акад. Наук’, 1895, III, No 3, idem — ‘Отдельная экскурсия в Восточную Монголию’ в ‘Изв. И. Акад. Наук’, 1896, IV, No 1, кн. Костров — ‘Список каменным изваяниям, находящимся в Минус, окр. Енис. губ.’ в ‘Зап. Сибирск. отд. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1864, VII, 2, стр. 77, Инн. Кузнецов — ‘Древние могилы Минусинского округа’, Томск, 1889, Минцлов — ‘Памятники древности в Урянхайском крае’ в ‘Зап. вост. отд. И. Русск. Археол. Общ.’, 1916, XXIII, стр. 299—301, И. Палибин — ‘Предварительный отчет о поездке в восточную Монголию и застенные части Китая’ в ‘Изв. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1901, XXXVII, вып. I, стр. 14, П. Орфеев — ‘Предания о курганах у инородцев Минусинского округа’ в ‘Енис. Епарх. Вед.’, 1888, No 11, Pallas — ‘Nordische Beitrge’, V, Н. Пантусов — ‘Из заметок о путешествии по Алтын-Эмельской волости’ в ‘Изв. Общ. Археол., Истор. и Этнограф, при И. Казанск. Унив.’, 1901, XVII, стр. 224, А. Позднеев — ‘Монголия и монголы’, 1, стр. 259, Н. И. Попов — ‘О каменных бабах Минусинского края’ в ‘Изв. Сибир. отд. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1871, II, No 4, Поспелов — ‘Поездка в Ташкент в 200 году’ в ‘Вестн. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1851, I, I, стр. 19, Потанин ‘Очерки Сев.-Зап. Монголии’, II, стр. 64—74, idem — ‘Тангутско-тибетская окраина Китая и Центральная Монголия’, I, стр. 506, Radloff — ‘Aus Sibirien’, II, стр. 91—96, idem — ‘Сибирские древности’, 1, 2, стр. 41, 3, стр. 99. 143, Радзевич — ‘Абакан. Краткое описание реки и ее бассейна’, Спб., 1911, Рубрук (цитируется ниже), Д. Соколов — ‘К вопросу о значении каменных баб’ в ‘Трудах Оренбургской Ученой Архивной Комиссии’, XXIII, Гр. Спасский — ‘О достопримечательнейших памятниках сибирских древностей и сходстве некоторых из них с великорусскими’ в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1854, XII: К. Струве и Потанин — ‘Путешествие на оз. Зайсан и в речную систему Черного Иртыша’, etc., в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ.’, I, стр. 485, А. Терещенко — ‘О могильных насыпях и каменных бабах в Екатериной и Таврич. губерн.’ в ‘Чтениях в И. Общ. Истор. и Древн. Росс, при Моск. Унив.’, 1866, IV, Е. П. Трефильев — ‘Курганы с каменными бабами Кунахского у. Харьковской губ. (‘Труды XII Археолог. с’езда в Харькове. 1902, I, стр. 141—144, М., 1905), гр. Уваров — ‘Сведения о каменных бабах’ (‘Труды первого археол. с’езда в Москве 1869 г.’, II, 1871, стр. 501—520, Флоринский — ‘Первобытные славяне по памятникам их доисторической жизни’, II, 1, стр. 36—56, Strahlenberg — ‘Das Nord und Ostliche Thell von Europa und Asia’, etc., Э. И. Эйхвальд — ‘О чудских копях’ в ‘Труд. Вост. отд. И. Археол. Общ.’, 1857, III, вып. I, Ядринцев — ‘Описание сибирских курганов и древностей’, idem — ‘Отчет о поездке в горный Алтай к Телецкому озеру и в вершины Катуни в 1880 году’ в ‘Зап. Западно-Сиб. Отд. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1882, кн. IV.
В Алтае мне довелось встретить только одну каменную бабу, не отмеченную еще в литературе. Она венчала группу камней, так называемое ‘обо’, на перевале из долины Чакпак-тас на плоскогорие Сепске и очевидно занесена была туда с этого плоскогория, изобилующего древними могилами. Лицо изображено на ней вдавленной линией и наполовину стерлось.}, т. е. простираясь на всю территорию, которая была когда-либо населена динлинской народностью и тюркскими племенами, о смешении коих с динлинами свидетельствует история.
Вильгельм Рубрук, первый из европейцев писавший о каменных бабах (1253 г.), имел случай лично наблюдать у половцев (команов) водружение статуи с сосудом в руках над могилой умершего {Bergeron — ‘Le voyage de Guillaume de Rubruquis en diverses parties de l’Orient et principalement en Tartarie et la Chine’ в сборнике ‘Voyages faits principalement en Asie dans les XII, XIII, XIV et XV sicles’, etc., I, 1735, стр. 19.
Подтверждением этого известия служит следующее место у поэта Низами, скончавшегося в 1203/4 году: ‘Вокруг них (каменных изваяний) целый лес деревянных стрел подобно траве (тростнику) на берегу воды… Все кипчакские воины, приходящие сюда, кланяются этому изображению, приходит-ли с дороги конный или пеший, все с благоговением поклоняются истукану. Всадник, проезжающий мимо, кладет стрелу из своего колчана в его колчан, пастух, прогоняющий здесь стадо, приносит пред ним в жертву барана, слетаются с небес орлы, не оставляют ни одного волоса от этого барана, из страха перед орлами, вооруженными сильными когтями, никто не подходит (?) к этим камням…’ (Бартольд — ‘Отчет о поездке в Среднюю Азию с научною целью’, стр. 20).}. Половцы — народ, образовавшийся главным образом из кипчаков и канглов {‘In hac solebant pascere Commani qui dicuntur Capchat’. (Rubruck).}. Отношение же кипчаков к прочим турецким племенам остается невыясненным, но китайцы описывали их рыжеволосым и голубоглазым племенем, искусным в обработке металлов {Breischneider — ‘Mediaeval researches from Eastern Asiatic Sources’, II, стр. 72, Иакинф — ‘История первых четырех ханов из дома Чингисова’, стр. 274. Существование белокурого элемента среди кипчаков XIII века подтверждается известием, что один из мамелюкских вождей Шемс ад-Дин Сонкор, кипчак родом, был рыжеволосым (см. bar. liOhsson — ‘Histoire des Mongols depuis Tchinguiz-k-han jusqu’ Timour bey ou Tamerlan’, III, стр. 423. У G. Weigand’а. (извлечение из статьи ‘Der Ursprung der ‘s’ — Gemeinden’ в заметке Munkacsi — ‘Komanischer Ursprung der Moldauer Tschanga в ‘Keleti szemle’, 1902, III, стр. 247—248) мы находим следующее указание: Команы были светловолосыми блондинами, и чанго (Tschango), их вероятные потомки, сохранившиеся в Молдавии и Венгрии, еще в столь слабей степени утратили эту особенность типа, что их антропологической характеристикой и до сих пор могут служить белокурые, иногда светлые как лен, иногда с рыжеватым оттенком, нередко вьющиеся волоса и голубые глаза, хотя светлый цвет волос не всегда сопутствует у них светлым глазам, суб’екты с карими глазами среди них вовсе не редкость (сводку данных, свидетельствующих о том, что команы и половцы — название одного и того же народа, читатель найдет в книге Гомровского — ‘Печенеги, торки и половцы до нашествия татар’, 1884, II).
Если Weigernd прав (я не мог проверить его показания), и половцы были в XIII веке преимущественно белокурым народом, то этот факт свидетельствовал-бы, что под именем команов в Европу выселилось не смешанное тюрко-динлинское племя, а утратившие, подобно киргизам, свои язык северо-западные динлины, исторические известия о которых прекращаются в III веке нашей эры. Русское наименование ‘половцы’ также, повидимому, указывает на то, что команы были белокурым народом. Миклошин в своем ‘Этимологическом словаре славянского языка’, стр. 256, находит невозможным приводить в связь русское название народа половцы (половьцы) и чешское plovci с прилагательными — церковно-славянским плав, русским половый (беловатый, соломенно-желтый) только потому, что, по его мнению, половцы не были белокурым народом, но акад. Соболевский (‘Лингвистические и археологические наблюдения’, I, 1910, стр. 84), у которого я заимствую эту ссылку на Миклошича, находит эту связь несомненной, хотя и думает, что дело не в том, было-ли в половцах что-либо ‘полового’, а в названии их главной орды (?). Marquart, с обширным исследованием которого ‘Ueber das Volkstam der Komanen’ в ‘Abhandl. der K. Ges. der Wiss, za Gttingen» phil.-hist. Kl., n. Folge, 1914, XIII, я познакомился только по реферату и критике P. Pelliot — ‘Apropos des Comans’ в ‘Journ. Asiat’, 1920, Avril-Juin, согласно тому, что пишет этот последний, всецело разделяет мнение ( Куника (‘Печенеги, Торки, Половцы’), находившего этимологически более правильным производить русское ‘половцы’ от ‘половый’, а не от ‘полевой’, т. е. степной, как это неоднократно указывалось. Засим у Pelliot читаем (стр. 134): ‘М. Marquart explique de mme par ‘falben’ le nom allemand des Comans—Valwen, les Valani de G. de Roubrouclz, les Falones d’ Otto de Freising, les Phalagi de Guillaume de Viterbo,- qualifis en lan de ‘pallidi et macrobii virides’ par Adam de Brme, La solution me parait bonne. Mais elle entrane certaines consquences quant l’apparence physique des Comans. Ces ‘faces pales’ pour employer le langage de Fenimore Cooper, devaient diffrer des autres tribus d’envahisseurs turco-mongols, et se rattacher de quelque manire ces populations blondes et yeux bleus que ds le dbut de notre re un certain nombre de textes signalent dans l’Asie centrale et orientale’. Что касается первоначальной родины команов и их сродства с другими племенами Азии, то Marquart высказывает ряд гипотез, оспаривать которые здесь не место.
Географ XIV века Шихаб ад-Дин Яхия (Quatremre — ‘Notices de l’ouvrage qui а pour titre: ‘Voyages des yeux dans les royaumes des diffrantes contres» в ‘Notices et extraits des manuscrits’, etc., XIII, стр. 267) в следующих выражениях описывает половцев: ‘Тюрки кипчаки отличаются от других тюрков своей религиозностью, храбростью, быстротой движений, красотой фигуры, правильностью черт лица и благородством’. Почти в тех же выражениях пишет о кипчаках и другой арабский географ Эломари (Тизенгаузен — ‘Сборник материалов, относящихся к истории Золотой орды’, I, стр. 232).
А. Харузин (‘К вопр. о происх. кирг. нар.’ в ‘Этн. Об.’, 1895, No 3, кн. XXVI, стр. 82), ссылаясь на Гаммера (Hammer-Purgstall), заимствовавшего известие о белокуром цвете волос кипчаков у китайцев, замечает, что очень трудно представить себе кипчаков блондинами и что легче допустить, что тут китайцами имелся в виду какой-либо иной народ, населявший Дешт-Кипчак. Харузин забывает, однако, что китайское известие относится к более ранней эпохе, к тому именно времени, когда часть кипчакского племени еще заселяла Алтай, а затем не следовало-бы ему упускать также из вида, что современный антропологический тип, как общее правило, не может служить решающим показателем того типа, какой имела данная народность в предшедшие времена, классическим примером в этом отношении всегда будут служить греки, весьма мало напоминающие своих златокудрых: предков, и персы, среди коих не осталось уже белокурых, да и он сам приводит далее свидетельство П. Назарова о преобладании белокурого элемента среди башкир отдела кипчак.
Впервые с наименованием ‘кипчак’ мы сталкиваемся в надписи ‘Селенгинского камня’. Если перевод Рамстедта (‘Как был найден ‘Селенгинский камень». Перевод надписи в ‘Трудах Троицкос.-Кяхт. отд. Приам. отдела И. Русск. Геогр. Общ.’, 1912, XV, вып. I, стр. 40) точен, то так должны были называться турки, возстановившие в восьмидесятых годах VII столетия турецкую державу, ибо в ней сказано: ‘Когда турки кипчаки властвовали над нами’ и т. д. Время постановки Селенгинского камня — 759 год.
Согласно ‘Юань-ши’ (арх. Палладий — ‘Примечания’ к ‘Юань-чао-ми-ши’ в ‘Труд, членов Росс. дух. миссии в Пекине’, IV, стр. 247) кипчаки в прежнее время жили в Чжэ-лянь-чуань, т. е. в долине Чжэ-лянь — название, напоминающее реку и горный кряж Джилян, в русском переводе — Змеиную реку и Змеиную гору (откуда Змеиногорск) в Алтае. Эта местность некогда входила в состав земель, населенных динлинским племенем бо-ма.}, что указывает если не на то, что кипчаки были отуреченными динлинами, то во всяком случае на значительную в них примесь динлинской крови. По видному положению кости кипчак между алтайцами, где из среды ее имеется даже наследственный зайсан, Аристов {‘Заметки об этническом составе тюркских племен и народностей’, отд. отт., стр. 94.} заключает, что прародиной кипчаков было Алтайско-Саянское нагорье {Аристов пишет — Алтайское, но так как он относит к внутреннему Алтаю (см., например, стр. 64) и долины Чуй и Чулышмана, то я считаю более правильным писать Алтайско-Саянское нагорье.}, еще в VII столетии служившее пристанищем и для различных динлинских поколений. Отсюда-то при своем следовании на запад они и могли унести обычай водружать каменные изваяния на могилах усопших.
Половцы появились в степях южной России во второй половине XI века. Большинству каменных баб ученые склонны, однако, давать большую давность, приписывая их то скифам, (Уваров, Терещенко, Бранденбург), то савроматам (Мочульский), то аланам (Флигье), то готам (Генцельман), то кельтам (Фабр), то сакам и гетам (Флоринский), то хуннам (Pallas, Klaproth), то наконец уйгурам и даже киданям (Ядринцев). Замечательно, однако, что ни римские {Благодаря неправильно понятому тексту, Klaproth, а за ним и другие ученые, ошибочно, как об’яснил это гр. Уваров (‘Труды первого археологического с’езда в Москве’, II, стр. 511), приписали антиохийцу Аммиану Марцеллину, писателю конца IV в., первое известие о понтийских каменных бабах.}, ни византийские историки ни словом не упоминают об этих изваяниях, как равно не упоминают о них китайцы, оставившие нам однако довольно подробные описания погребальных обрядов у тюркских племен, живших к северу от Гобийскои пустыни. Только о турках (тукюэ) говорится, что в здании, построенном при могиле, они ставили нарисованный портрет покойного с описанием битв, в которых он участвовал {Иакинф — ‘Собр. свед. о нар., обит. в Ср. Аз. в древ. вр.’, 1, 2, стр. 270. Несомненно, что этот обычай не мог быть турецким, а установился (если только имеются основания считать его установившимся) под китайским влиянием.}. Неизбежный отсюда вывод тот, что народ, ставивший каменные изваяния людей на могилах, во-первых, населял Западную Монголию в ту эпоху, когда страна эта была еще недоступна непосредственным наблюдениям китайцев, во-вторых, появился на западе, в Придонских степях, позднее X века нашей эры, {Впервые о каменных бабах упоминается только в Новгородской летописи под 1398 годом.} и притом с востока, так как оставленные им в Азии изваяния отличаются наибольшей грубостью отделки. Это совпадает с вышеизложенным о половцах, часть коих в XIII веке выселялась в Галицию, а часть осела в Руси и у подножий Кавказа. По поводу же высказывавшихся соображений о значительно более раннем происхождении южно-русских каменных баб, находящих опору в факте нахождения последних на могилах скифского периода, надлежит заметить следующее.
Различаются два типа скифских курганов: более древний, бедный по содержанию, но с инвентарем своеобразной культуры, и позднейший, IV—III века до Р. Хр., заключающий в большом количестве произведения греческого искусства, указывающие на то, что погребенные в них находились под сильным влиянием эллинизма.
Каменные бабы, в которых, по словам гр. Уварова {Ibid.}, обнаруживается не только оригинальность, но и совершенное отсутствие подражание греческой скульптуре, были сняты именно с этих последних курганов. Еще большее сомнение в единовременности курганов и каменных баб порождает то обстоятельство, что изображенные на них люди, с косами и безбородые, вовсе не напоминают скифов, хотя-бы на известной чертолыцкой серебряной вазе или на золотом кульобском сосуде {При решении этого вопроса надлежит иметь в виду следующее замечание П. Савельева (‘Монеты Джучидов, Джагатаидов и другие, обращавшиеся в Золотой орде в эпоху Тохтамыша’ 1857, стр. 1): ‘Нередко один и тот же курган представляет в различных слоях своих остатки всех трех знаменитых эпох истории здешних степей — скифской, монгольской и запорожской’.}.
Гр. Уваров полагает, что каменные бабы от Карпат до Енисея и Селенги принадлежали одному народу, хотя и на разных степенях развития. Таким народом не могли быть скифы и относимые к ним племена, так как ни одно из них не заходило так далеко на восток. Тот же довод должен быть применен и к готам, аланам и гетам, что касается хуннов, то, во-первых, их владения не распространялись на земли, лежащие к северу от Саянской магистрали, а во-вторых, из китайских анналов мы знаем, что они не имели обычая воздвигать над могилами каменных изваяний {Иакинф, op. cit., I, стр. 16.}. Такой обычай существовал только у племен динлинской расы, {Нахожу у Бартольда (‘Отчет о поездке в Среднюю Азию с научною целью’, стр. 19) следующие строки: ‘Обычай ставить на могилах такие фигуры (каменные бабы), как мне сообщил В. М. Успенский существовал в Китае еще в III веке до Р. Хр., от китайцев его, повидимому, заимствовали кочевники. Находки, сделанные во время орхонской экспедиции, доказали до очевидности, что фигуры с мечом и чашей в руках ставились тюрками в VII и VIII вв. по Р. Хр., что эти фигуры назывались балбалами и должны были изображать не самих умерших, но лиц, принимавших выдающееся участие в похоронной процессии. К сожалению мы не имеем могильных памятников с надписями последующих народов, по которым мы могли-бы судить о постепенном видоизменении типа фигур у различных кочевых племен. Что обычай ставить каменные бабы существовал не только у тюрков VI—VIII в.в., но сохранялся еще несколько столетий после этого периода, об этом мы имеем самые определенные известия. Такие фигуры ставились карлуками, владевшими Семиречьем и восточной частью Сырь-дарьинской области в IX и X в.в., по свидетельству АбуДулефа, путешественника X в., у них был храм, построенный из несгораемого дерева (?), в стенах которого стояли изображения их прежних царей. Каменные бабы стояли также на том кладбище, где были похоронены Чингиз-хан, его сын Тулуй и сыновья последнего (кроме Хубилая и Хулагу), по свидетельству Рашид-эд-Дина в этом месте, ‘сделав изображения их (ханов), постоянно сожигают благовонные вещества’. Существовал-ли подобный обычай у калмыков, мы не знаем, заметим только, что в Верном мы видели каменную бабу с китайской косой, из чего видно, что бабы ставились также народами, более усвоившими начала китайской цивилизации’.
Они вызывают следующие замечания:
В III в. до Р. Хр. в Китае еще царствовала инородческая династия Чжоу. К чжоуцам, под воздействием коих, как выше указывалось (стр. 53), преобразовалась религия китайцев и должно быть поэтому отнесено замечание Успенского, подтверждающееся данными, опубликованными Conrady в I т. (стр. 78) соч. Munsterberg’а — ‘Chinesische Kunstgeschichte’. Впрочем этот обычай пережил Чжоускую династию и с некоторыми изменениями сохранился до наших дней. Обычай устраивать перед семейными кладбищами знатных людей мощеные дороги, обставленные по сторонам каменными (преимущественно из белого мрамора) изваяниями воинов и животных (последних — как символ жертвы), получивший особую популярность в XIV и XV веках, был, повидимому, в мельчайших подробностях осуществлен китайцами при погребении Кюльтегина и Бильге-хана (см. Радлов — ‘Атлас древностей Монголии’, а также Иаканф, op. cit, 1, 2, стр. 337), ибо близь их могил обнаружены были: каменная черепаха (символ долголетия) с ясными следами того, что на спине ее была утверждена надгробная плита, мраморные изваяния людей и животных и проч., и не была найдена только статуя, изображающая самого князя, хотя она существовала еще в XIII веке (см. Devina — ‘La stle funraire de Kiuh T’eghin’ в ‘Toung Paoa, 1891, II, стр. 231).
От предположения, что каменные бабы (балбалы) должны были изображать ле самих умерших, а лиц, принимавших выдающееся участие в похоронной процессии, Риалов, на которого делает ссылку Бартольд, впоследствии (см. Радлов и Мелиоранский — ‘Древне-тюркские памятники в Кошо-Цайдаме’, стр. 7 и 12), отказался, но и его новое предположение, разделяемое Мелиоражким (op. cit., стр. 20) и Веселовским (op. cit., passim), нельзя считать более обоснованным.
Обнаружив, что при могилах. Бильге-хана и Кюль-тегина во главе вереницы вертикально поставленных камней (балбалов), долженствующих, согласно свидетельству китайцев (Пакинф, op. cit., 1, 2, стр. 270), наглядно выражать число лично убитых покойным врагов, стояла каменная баба, Радлов пришел к заключению, что эта последняя служила изображением убитого врага.
Если так, то остаются необъяснимыми, во-первых, значительный процент среди них женских фигур, во-вторых, самая композиция изваяний, почти всегда изображающих человеческую фигуру со сложенными впереди руками, держащими, повидимому, погребальную урну, едва-ли таким образом турки изображали-бы своих поверженных врагов. Засим, мне неизвестно случаев, за исключением кошо-цайдамской находки, где-бы каменная баба находилась во главе или хотя-бы в ряду балбалов, воздвигнутых с вышеупомянутой целью, да и вообще, не будь этой находки, не имелось бы и основания утверждать, что турки-тукюэ воздвигали при могилах человеческие статуи. Невольно поэтому напрашивается мысль, не была-ли указанная выше баба взята с более древней могилы народа, населявшего бассейн Орхона, как уже готовый материал для балбала. Вопрос этот осложняется тем, что на этой каменной бабе сохранилась надпись: ‘каменный балбал в память шада толесов’. По этому поводу Мелиоранский (op. cit., стр. 38) высказывает предположение, что шад тлесов принимал участие в бунте, жертвой которого стал хан Мочжо, дядя Бильге, и что этот последний, вступив на престол, убил толеского князя, но подтверждающих эту гипотезу фактов мы не знаем. Если, однако, допустить, что турки ставили в качестве балбалов не каменные плиты, а каменные бабы, то странно, во-первых, как китайцы не сочли нужным об этом упомянуть, хотя именно в танскую эпоху у них существовал еще обычай ставить при могилах различные изваяния, напоминающие о деяниях покойного (так, например, Mnsterberger, op. cit., II, стр. 67, приводит китайское известие, что при могиле Тай-цзуна, второго императора Танской династии, были выставлены изваянные из камня изображения 14 князей и полководцев, разбитых или взятых в плен императорскими войсками, и дает изображение сохранившихся еще при этой могиле барельефов боевых его коней, см. также Chavannes — ‘Documents sur les Tou-kiue Occidentaux’, стр. 38), и, во-вторых, что турки, выставляя десятки балбалов на могиле своего хана, только одному из них нашли соответственным придать человеческую фигуру. Что мое предположение не заключает в себе ничего неправдоподобного, явствует хотя-бы из того факта, что даже в Туркестанской мечети Хазрет — султан мы видим над могилой известного киргиз — казацкаго хана Средней орды Аблая, скончавшегося в 1781 г., мраморный надгробный камень, взятый с другого кладбища и принадлежавший могиле Суюнчь-ходжи-хана, сына Абулхайра и Рабеги-бегим-султан, правнучки Тамерлана, о котором упоминается как в ‘Шейбани-намэ’, так и в ‘Таварихи-падшахи-аджан’ (см. ‘Изв. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1882, XVIII, вып. IV, стр. 263). Во всяком случае вопрос о ‘каменных бабах’, вопреки мнению Веселовского, op. cit., passim, не может еще считаться окончательно разрешенным, тем более ‘в пользу турок’, кочевников par excellence. Но, может быть, мирит все эти противоречия то обстоятельство, что турки, восстановившие турецкую державу в VII столетии, в главной своей массе состояли из кипчаков (см. выше стр. 59)?
Перехожу к дальнейшим строкам заметки Бартольда.
Карлуки в X веке, повидимому, исповедовали уже ислам и как мусульмане, конечно, не могли сохранить обычая ставить на могилах каменные изваяния людей, если-бы даже последний и существовал у них ранее. К тому же факт, сообщенный Абу-Дулефом, едва-ли мог находиться в какой-либо связи с этим обычаем.
По поводу известия Рашид—эд-Дина, приводимого Бартольдом в доказательство того, что и у монголов существовало обыкновение ставить над могилой каменное изваяние покойного, следует прежде всего отметить, что в точности неизвестно, ни где умер Чингис-хан (см. Bretschieider, op. cit, I, стр. 157—158, у Sigmund v. Fries — ‘Abriss der Geschichte China’s sert seiner Entstehung’, 1884, стр. 238, имеется указание — ‘при горе Лю-бань (Liu-Pan)’, но где находится эта гора автору неизвестно), ни где и каким образом он был похоронен. Жамиарано (‘Культ Чингиса в Ордосе’, рукоп.) пишет: ‘Согласно Раишо-эд-Дину, он был погребен на горе Бурхан-Хая-дун, где-то в верховьях Онона или Толы, в священной роще, охрана которой лежит на урянхитах. У монголов находим противоречащие этому указания, клонящиеся, однако, к тому, что прах Чингис-хана предан земле на родине (Санан-Сэцэн, ‘Алтан-тобчи’ и др.). В ‘Хронологической история монголов’, списанной мною в Ордосе, говорится, что Чингис и его потомку великие ханы, похоронены в храме Чи-нань-ху. Где находится этот храм — неизвестно. Согласно Иакинфу, Чингис и его потомки хоронились на родине по шаманскому обряду. Ордосские дархаты убеждены, что Чингис похоронен около горы Муна, лежащей в хошуне Урат, к северу от Хуан-хэ. В настоящее время поминки Чингиса происходят в Ордосе, в местности Баян-чонхук, в ставке Эджен-хоро. Здесь, однако, хранятся только реликвии его, но не останки. Кроме реликвий Чингиса (его волос, рубашка и проч.) в различных местах Ордоса хранятся реликвии четырех его жен, его младшего сына Тулуя и жены последнего Исе-хатун’. Засим, у арх. Палладия (примеч. к ‘Юань-чао-ми-ши’ в ‘Труд. член. Росс. Дух. Миссия в Пекине’, IV, стр. 251—252) читаем: ‘Юань-ши’, ‘Чэ-гэн-лу’, ‘Цао-му-цзы’ и др. сочинения говорят следующее о погребении монгольских владык: Когда хан умирал, то для гроба его употребляли два отрезка душистого дерева и, выдолбив их по росту тела покойника, полагали его в этот гроб, покойника одевали в меховое платье и меховую шапку, сапоги, чулки, пояс из выбеленной кожи (дополняли костюм), с ним также клали в гроб золотые сосуды: чайник, вазу, глубокую тарелку, мелкую тарелку, чарку, ложку и пару столовых палочек. Когда все было кончено, гроб сколачивался четырьмя золотыми обручами. Катафалк состоял (?) из белых войлоков и темных и зеленых нашиш (парчи или ковров), гроб накрывался также нашишем. На третий день по смерти гроб отправлялся на север, к месту погребения, перед гробом ехала шаманка верхом на коне, одетая в новое платье, и вела за собой лошадь с седлом, отделанным золотом, с уздой и поводьями из нашиша. Каждый день три раза покойнику приносили в жертву по барану. По прибытии на место погребения, гроб глубоко зарывали в землю, потом прогоняли по могильной насыпи несколько тысяч лошадей или уносили лишнюю землю в другое место. Когда всходила трава, все было кончено: могила представляла ровное место, где нельзя было ничего распознать’. Далее у того же автора (‘Пояснения на путешествие Марко-Поло по северному Китаю по китайским источникам’ в ‘Изв. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1902, XXXVIII, вып. I, стр. 14) читаем: ‘Главное старание при погребении (монгольских ханов) было то, чтобы скрыть от ведома посторонних людей местонахождение могилы, для этого, по зарытии ее, прогоняли по ней табун лошадей, которые утаптывали и уравнивали землю на значительное пространство. ‘Цао-му-цзы’, записки также времен Юань, прибавляют, что на уравненной (таким образом) могиле закалывали верблюженка (в глазах его матери), и когда впоследствии наступало время жертвоприношений на могиле, то пускали верблюдицу, мать убитого верблюженка, которая с ревом приходила на место его заклания,— из чего и узнавали о месте могилы’. Этого достаточно, чтобы отнестись с сомнением к сообщению Рашид эд-Дина, хотя время его жизни (1247—1318), его высокое общественное положение, обширное по тому времени образование и возможность черпать сведения из первоисточника и должны были-бы гарантировать точность его известий, относящихся к жизни и смерти величайшего из монголов. Но может быть Рашид эд-Дин писал не о каменных изваяниях, воздвигнутых над могилами великих монгольских властителей, а указывал лишь на монгольский погребальный обычай, о котором у Рубрука (ibid., стр. 56) читаем: у знатных татар было в обычае делать из войлока изображение покойного и, облачив эту куклу в парадные одежды, передавать жрецам для хранения в храме? Банзаров (‘Черная вера’, стр. 97—98) также пишет, что у монголов было в обыкновении в случае смерти любимого человека, сделав подобие его фигуры, хранить куклу в юрте и оказывать ей почитание. Тот же обычай почти без изменений продержался у киргизов до сороковых годов прошлого столетия (см. Левшин — ‘Описание киргиз — кайсацких орд и степей’, III, стр. 110, Харузин — ‘Киргизы Букеевской орды’, I, стр. 106), А. Ивановский (‘Quelques donnes sur les questions… b) des statues en pierre’, etc. в ‘Congrs intern, d’arch. prhist et d’anthrop.’, Moscou, 1892, I, стр. 181—184) сообщает, что тарбагатайские торгоуты чтут в каменных бабах своих предков, и приводит легенду, объясняющую каким образом обычай ставить каменное изваяние сменился у них обычаем лепить изображение покойного из глины, смешанной с золой, полученной от сожжения его трупа. Главное действующее лицо этой легенды — Меркит. Земля меркитов при Чингис-хане граничила с кочевьями ойратов. Некоторая их часть вошла впоследствии в состав торгоутского племени, другая слилась с различными турецкими племенами, в этническом отношении народ этот продолжает оставаться загадкой, как впрочем и все ойратские племена, общее имя которых, по мнению Рамстедта (‘Этимология имени Ойрат’ в ‘Сбор. в честь семидесятилетия Г. Н. Потанина’), представляет лишь монгольский вариант турецкого огуз (ср. Васильев — ‘Об отношениях китайского языка к среднеазиатским* в ‘Журн. Мин. Нар. Просв.’, CLXIII, стр. 118). При таких условиях и вопрос об их древних погребальных обрядах едва-ли может быть удовлетворительно разрешен.
В заключение не могу не сказать, что замечание Бартольда о китайской косе, как признаке усвоения начал китайской цивилизации, я считаю lapsus calami: коса введена была в Китае во второй половине XVII в. маньчжурами в знак подданства китайского населения. О северных динлинах известий нет, но южные носили косы (Chavannes — ‘Les pays d’Occident d’aprs le Wei-lio’, стр. 524), указание Рубрука (ibid., стр. 15), ‘au ct du derrire de la tte ils laissent des cheveux, dont ils font des tresses, qu’ils laissent pendre jusques sur les oreilles’ — нельзя, кажется, отнести к половцам, так как в заголовке сказано: ‘De la chevelure des Tartares’, описываются, впрочем, татары, населявшие южно — русские степи. В. Анучин, loc cit., пишет об енисейских остяках: ‘Все мужчины носят длинные волосы и большинство заплетает их в косу — обычай, которого нет ни у одного из племен, обитающих в Туруханском крае’.} и, может быть, современные ‘о-ми-то-фо’, каменные изваянные столбы с изображением человеческой головы на верхнем конце чествуемые как духи — покровители дорог повсеместно еще в Сы-чуань’ской и Юнь-нань’ской (?) провинциях Китая {Потанин — ‘Очерки путешествия в Сы-чуань и на восточную окраину Тибета в 1892—1893 годах’ (‘Изв. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1899, XXXV, стр. 377).}, представляют лишь выродившиеся остатки этого древнего диндийского обычая {Насколько можно судить теперь по дошедшим до нас отрывочным известиям о религии динлинов, у них одновременно существовали вое три стадии религиозного мышления, а именно — поклонение природе (тотемизм), шаманизм и, наконец, поклонение предкам, не развившееся в антропоморфизм, может быть, благодаря лишь тому обстоятельству, что динлинской общине были в то время чужды монархические принципы. Насколько у динлинов все общественные установления были связано с поклонением предкам, видно хотя-бы из того, что новобрачная, вступая в дом мужа, приносила жертву его предкам (см., например, Ивановский, ор. cit., II, стр. 13) — обычай, который и до сего времени удержался в Китае.
Обычай ставить каменные бабы сохранился до настоящего времени кафиров, народности, не принадлежащей к динлинской племенной группе, но и по происхождению и по своим психическим особенностям, вероятно, очень ей близкой. Вот, что по этому поводу говорит Робертсон (‘The Geographical Journal’, 1894, IX): у кафиров имеются следы поклонения предкам, а именно, деревянные изображения последних или каменные плиты, стоймя водружаемые в их память, которые окропляются кровью жертвенных животных в случае болезни одного из членов семейства.}. Необходимо также иметь в виду, что некогда в Китае ставились на могилах усопших каменные изваяния людей (ши-жэн), вероятно изображавшие этих усопших, притом в той же условной форме со сложенными на груди руками, державшими сосуд (погребальную урну) или предмет, напоминающий светильник {См. изображение ши-жэн’а на стр. 124 книги А. Поздеева — ‘Монголия и монголы’, II.}, какая усвоена была и народом, перенесшим на север от Гобииской пустыни вместе с пластическим искусством и этот обычай.
Выше уже указывалось на то, что смешение динлинов с соседними племенами можно проследить до времен доисторических, т. е. предшествовавших выступлению на историческую сцену народа чжоу {См. выше стр. 14.}, давшего Серединному государству первую историческую династию (1122—225 до Р. Хр.). С переселением некоторых ветвей динлинов на север такое смешение должно было продолжаться, и в результате к началу нашей эры северные динлины должны были не только утратить однородность тина, но и дать значительные уклонения в сторону этнических элементов, с которыми им пришлось здесь столкнуться. Это в действительности мы и видим как на черепах, так и на масках, извлеченных из могил Минусинского округа, относимых к медному (бронзовому) веку.
Исследование этих черепов и обрядов погребения привело Горощенко к следующему, оправдываемому вышеизложенным, выводу {‘Курганные черепа Минусинского округа’, стр. 7, 31 и 32.}.
‘Курганное население Минусинского округа представляло массу, однородную в антропологическом отношении, но состоявшую из некоторого, большего или меньшего, количества родов, живших еще до переселения своего в этот округ боже или менее самостоятельной жизнью, родов, все-таки близко связанных между собой в антропологическом отношении’.
Второй его вывод не менее важен:
Головной их указатель показывает, ‘что между калмыками {Об’ектом сравнения служили торгоуты, измеренные А. Ивановским — ‘Антропологический очерк торгоутов’ (‘Труды антроп. отд. И. Общ. Люб. Ест., Антроп. и Этногр.’, 1891, XIII).} и киргизами {Харузин — ‘Киргизы Букеевской орды’, II, 1891.} с одной стороны и минусинским курганным народом бронзового века с другой не может быть никакой антропологической связи, заслуживающей внимания’. Полученные средние цифры ставят этот народ в разряд субдолихоцефалов, однако, среди него были и группы, отличавшиеся почти чистой долихоцефалией. Засим Горощенко, ограничиваясь, впрочем, сравнением только головных указателей, пришел к заключению о существовании близкого сходства между курганным населением Московской губернии {А. Богданов — ‘Материалы для антропологии курганного периода в Московской губернии’, 1867.} и Минусинского округа, что впоследствии подтвердил ему и личный осмотр черепов московской коллекции, все же, однако, по преобладанию чистых долихоцефалов московская коллекция значительно превосходит минусинскую.
Черты лица некоторых представителей этой народности сохранили нам гипсовые маски. О них читаем у Клеменца {‘Древности Минусинского Музея’, стр. 28.}: ‘Рядом с скуластыми и плосколицыми нам попалась одна, женская, замечательной красоты, с чертами лица чисто европейскими’. Адрианов {‘Доисторические могилы в окрестностях Минусинска’ в ‘Изв. И. Русск. Геогр. Общ.’, XIX, стр. 250.} также замечает, что некоторые маски отличались необыкновенным изяществом и красотой типа. Наконец и Горощенко пишет о благородстве типа наиболее длинноголовых черепов.
Раскопки, произведенные Минцловым в Засаянском крае, по Улу-кему, показали, что древнейшее его население, жившее в эпоху бронзы, было поддлинноголовым {У И. Савенкова — ‘О древних памятниках изобразительного искусства на Енисее’ (‘Труды XIV археол. с’езда’, т. I, стр. 207), также читаем, что изваяние на курганном камне в уроч. Ак-Июсс изображает женщину не монгольского и даже не тюркского типа, с продолговатым ‘ лицом, длинным, сжатым с боков носом и длинным подбородком. Те же черты лица характеризуют и изваяния на Бейском надгробном памятнике и на камне в Уйбате.}.
Наконец, в бассейне Селенги народу, хоронившему своих покойников в срубах, можно дать следующую характеристику: при среднем (165 сан.) росте {Женщина, наоборот, имела небольшой рост (153 сант.) — признак, свидетельствующий о значительной примеси монгольской крови.}, мужчины отличались сильным сложением и очень развитой мышечной системой, по признакам строения их черепов тип их был смешанным: преимущественно ортоцефалы, они по головному указателю принадлежали к среднеголовым (79) с значительными уклонениями в ту и другую сторону, они имели довольно узкий лоб, небольшой затылок, длинное лицо и сравнительно небольшой нос, в общем раса смешанная, но физически крепкая {Талько—Грынцевич — ‘Древние аборигены Забайкалья в сравнении с современными инородцами’, а также другие, цитированные выше, его работы по палеоэтнологии Забайкалья.}.
Эти антропологические данныя, как ранее археологические, вполне согласуются с выводами, к которым привела нас история. Значение их очевидно, так как лишь с установлением, как непреложного факта, существования в Средней Азии с незапамятных времен на ряду с короткоголовыми не только длинноголовой, но в то же время и светловолосой расы и выяснением ее былого распространения, ее психических особенностей и судеб можно считать естественно-историческую разработку человеческих племен в их вероятной колыбели поставленной на твердое основание.
Белокурые сыграли большую роль в Средней Азии. Уже основатель Чжоуской династии, князь Ву-ван, сам динлин по происхождению, силами своих единоплеменников совершил все свои завоевания между морем и Тибетским нагорьем. То же продолжалось и при последующих правителях Китая — динлины всегда шли в авангарде императорских войск. Их репутация отважных воинов пережила тысячелетия, и мы видим их племена сражающимися за чуждые им интересы вплоть до XI века нашей эры. Еще в 1898 году, когда я только что приступил к изучению хода исторических событий в Средней Азии и развития культурно-социальных форм у населявших ее народов, я высказал следующее о племенах динлинской расы (гао-гюйцах, телэ, уйгурах) {‘Описание путешествия в Западный Китай’, II, стр. 47.}:
‘В истории народов Средней Азии они играли фатальную роль. Их имя неразрывно связано с падением кочевых государств, могуществу коих они наносили первый, а иногда и последний удар. Но победами своими они успевали пользоваться лишь на самое короткое время. Их поколения, разбросанные на огромном пространстве от Тарбагатая до Большого Хингана, не были связаны общими интересами, каждое же в отдельности было не столь многочисленно, чтобы впитать в себя огромное наследие побежденного. Вот почему им приходилось всегда уступать свое место другим, более сплоченным народам, которые нередко с их же помощью, по меткому выражению китайского историка {Китайская летопись повествует: турки ‘их силами геройствовали в пустынях севера’ (Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 373).} — ‘геройствуя их силами’, выполняли выпадавшую на их долю задачу об’единения разноплеменных кочевых масс’.
Дальнейшее изучение истории старого континента лишь подтвердило такую их роль в процессе образования и разложения степных государств Востока, и я думаю, что к ним вполне подходила — бы характеристика, даваемая Моммсеном кельтам: ‘они поколебали все государства, с которыми их сводила судьба, но сами не сумели основать ни одного, которое отличалось — бы достаточной прочностью’ {Васильевский — ‘Вопрос о кельтах’ (‘Журнал Министерства Народного Просвещения’, 1882, CCXXIII, стр. 155—156).}.
Но на север, в среду тюрко-монгольских племен, динлины внесли не только активное начало, они явились туда и проводниками той культуры, которая выработалась в бассейне Желтой реки и которая вполне заслуженно носит название китайской.
Aspelin {‘Antiquits du Nord Finno-Ougrien’, стр. 45.} высказал, что южно-сибирская бронзовая культура, центром которой может считаться Минусинск, резко, отличается от культур европейских.
Флоринский {‘Первобытные славяне по памятникам их доисторической жизни’, II, стр. 108—109, 557.} также говорит, что, в виду оригинальности форм и украшений древнего сибирского оружия, особенно кельтов, секир и кинжалов, следует думать, что типы этих предметов развились и совершенствовались здесь же, в Сибири, культура которой настолько отличается от культуры классической, что нельзя сомневаться, что носительницей ее была народность, развивавшаяся на иных началах и при других условиях, чем народности запада. Центром этого древнего курганного царства должен был быть нынешний Минусинский округ, так как по характеру и изяществу бронзовых изделий минусинские древности стоят выше западно-сибирских.
Вопреки, однако, этому выводу, забывая, что соматические (физические) признаки далеко не всегда совпадают с лингвистическими, Флоринский хотел видеть в населении бронзового века южной Сибири непременно арийцев и именно первобытных славян, образовавших в пределах Алтайско-Саянского нагорья центр самобытной культуры, что находилось — бы в резком противоречии между прочим и с выводами лингвистов, доказывающих, что знакомство с металлами арийцы вынесли из своей прародины, почему и металлическая культура могла быть у них только общей.
Присваивая высокую по тому времени, самобытную культуру народу, имени которого, по его мнению, история нам не сохранила, Флоринский, вопреки исторической логике, совершенно обошел вопрос о том, какое влияние на эту культуру могли оказать китайцы, политическое, а стало быть и культурное воздействие коих на народы Средней Азии со времен глубокой древности не подлежит никакому сомнению. Эта односторонность привела его, однако, к необходимости распространить древне — славянское культурное влияние на восток до Толы и Орхона! {Не могу не остановить внимания читателя также на следующем выводе Ив. Савенкова — ‘О древних памятниках изобразительного искусства на Енисее’ (‘Труды XIV археол. с’езда’, том I), стр. 59: ‘Китайское влияние на петроглифах и на изобразительном искусстве на Енисее не оставило существенных и ясно выраженных следов, хотя число памятников китайской древней культуры сравнительно там велико’. Этот факт находил бы себе об’яснение в том, что китайское культурное воздействие пресеклось с уходом динлинов на север.}.
Изложенное на предшедших страницах подготовило нам ответы на все вопросы, которые могут быть поставлены в связи с тем, что дает нам археология бронзового века в южной Сибири.
Действительно, мы знаем в общих чертах как расовые особенности, так и немногосложную судьбу того народа, который оставил нам следы этой культуры.
Он частью растворился в турецком море, частью погиб в силу своей большей деятельности и отваги, давая тем самым большую возможность размножения элементам пассивным. Его судьба напоминает судьбы древних греков, славян и германцев, сменившихся другими типами арианизированных народностей. Что касается его культуры, то а priori она не может считаться самобытной: динлины должны были вынести ее из Китая, что, впрочем, доказывается и непосредственным сравнением типичных для южно — сибирской бронзовой культуры предметов с изделиями, относимыми к древне — китайским. В этой области сделано, однако, еще очень мало, так как научное исследование китайских древностей оставалось до настоящего времени в пренебрежении у европейских ученых, но и то, что сделано, подтверждает наш априорный вывод {Впрочем мысль о том, что для решения многих вопросов сибирской археологии придется обратиться к доисторическим памятникам Китая, была уже вскользь высказана И. Н. Смирнович в его рецензии на статью Ф. А. Теплоухова — ‘Древности пермской чуди в виде баснословных людей и животных’, напечатанную в сборнике ‘Пермский край’, 1893, II (‘Изв. Общ. Археол., Истор. и Этнограф. при И. Казанск. Унив.’, 1893, XI, стр. 402).}. Так, у Reinecke {‘Ueber einige Beziehungen Alterthmer China’s zu denen des sky-thisch-sibirischen Vlkerkreises’ в ‘Zeitchrift fr Ethnologie’, 1897, V, стр. 141—163.}, например, сличавшего такие древне — китайские бронзовые и медные предметы, как зеркала {Martin — ‘L’ge du bronze au muse de Minussinsk’, pl. 27, fig. 1—6, в особенности же изображенное под No 8, которое, по словам Reinecke, имеет на ушке, служившем, вероятно, для продевания шнурка, орнамент, чрезвычайно напоминающий китайский.}, жертвенные (?) чаши {Aspelin, op. cit., pi. 70, fig. 318, Клеменц — ‘Древности Минусинского музея’, атлас, табл. XIII, рис. 1, 3 и 4, табл. XIX, рис. 14.}, ножи {Клеменц — ibid., табл. III, рис. 4—7, 9—12, Martin, ibid., pl. 11, 12 и отчасти 13—16, Aspelin, ibid., pl. 55, fig. 193, 194, 198, 199, pl. 56, fig. 204, 208, 209, Радлов — ‘Сибирские древности’, I, 1. Кривые медные ножи, у которых рукоятка загнута под углом к лезвию, в особенности же ножи с круглым отверстием на конце рукоятки, тождественны по форме с китайскими древними ножами-монетами: несомненно, однако, что эти последние выливались по образцу тех ножей, которые находились в употреблении в Китае в Чжоускую эпоху (Reinecke, ibid.). Подтверждением этому служит кривой нож, изображенный у Mnsterberg’а (op. cit., I, стр. 29), который этот рисунок заимствовал из китайского сочинения, посвященного китайскому искусству.}, короткие мечи {Reinecke (ibid.) пишет о древне — китайском коротком бронзовом мече, приобретенном проф. Hirth’ом в Шанхае: ‘Wir haben es hier mit einem ausgesprochenen Kurzschwert zu thun, welches auffalend an gewisse sibirische Kurzschwerten von Bronze oder Kupfer erinnert’, и далее: ‘jedenfalls steht das chinesiche Kurzschwert den sibirischen sehr nahe und verrth zu diesen viel mehr Beziehungen als etwa zu den in Vorderasien vorkommenden Kurzschwert-Typen’.}, а также некоторые предметы неизвестного назначения, с южно-сибирскими, мы находим заключение о полном сходстве, а в некоторых случаях и тождестве их основных типов и орнамента {Примеры: рукоятки кинжалов, изображенных у Радлова — ‘Сибирские древности’, 1, 2, табл. IX, рис. 3 и 12, цельты у Martin, op. cit., pl. II, fig. 3, 5, 8, 10 и 11, ножи — у Martin, ibid., pl. XV, fig. 26, pi. XX, fig. 1, 2, зеркала — у Martin, ibid., pl. XXXVII, fig. 8. Ушко на зеркале в виде фигуры животного также несомненная имитация китайского образца.}.
Впрочем, если в чем и проявилась оригинальность динлинского искусства, то это — в орнаменте. Китайский стиль у них существовал, повидимому, недолго и был вытеснен оригинальным, главным образом животным {Идея животного орнамента была заимствована впрочем также у китайцев, пользовавшихся им для украшения своих изделий еще в Чжоускую эпоху. Чтобы в этом убедиться, достаточно сравнить столь характерные для южной Сибири кинжалы с звериными головками на рукоятке с китайским бронзовым ножем Чжоуской эпохи, изображенным у Mnsterberg’а, op. cit., I, стр. 29.} и стилизированным растительным орнаментом на металлах и точечным и линейным на гончарных изделиях. Reinecke находит в орнаменте некоторых бронзовых минусинских изделий, служивших украшениями, {Клеменц, ibid., табл. VIII, фиг. 2—7, Martin, ibid., pl. XXIX, fig. 38—41, 43—45.} признаки греческого влияния, грубое подражание греческим образцам, расходясь в этом с Martin’ом, который в тех же орнаментах видит следы позднейшего китайского воздействия. О точки зрения исторической нельзя было-бы однако возражать против возможности заноса на Саяны греческих образцов, так как о существовании непосредственных торговых сношений между Енисейской долиной и городами Западного Туркестана нам известно из китайских анналов {Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 445. Греко-бактрийское культурное влияние проникло в Китай при Ханях, хотя в эту эпоху китайские завоевания не простирались на запад далее Эрши, т. е. Ура-тюбе (см. Hirth — ‘Ueber fremde Einflsse in der chinesichen Kunst’, 1898, стр. 21—22. Васильев — ‘Об отношениях китайского языка к средне-азиатским’ в ‘Журн. Мин. Нар. Просв.’, CLXIII, стр. 89, предлагает читать не Эрши, а Ниши, город Нишапур лежит, однако, значительно далее к западу, в Хоросанской провинции Персии. Ту же мысль высказал и Terrien de Lacouperie (‘Babylonian and Oriental Record’, VII, стр. 84), но Chavannes (‘Les mmoires historiques de Se-ma Ts’ien’, I, стр. LXXV) на основании китайских же данных опроверг эту гипотезу.}. Отрицать западное культурное воздействие на обитателей долины верхнего Енисея тем менее возможно, что оттуда проник к ним их алфавит, что, по мнению И. Савенкова {‘О древних памятниках изобразительного искусства на Енисее’, стр. 57.}, могло произойти в V веке нашей эры, хотя начало заимствований по световому письму и должно быть отнесено к более раннему времени.
Хотя железо было в употреблении у китайцев, повидимому, задолго до Чжоуской эпохи, {См. выше стр. 48.} тем не менее бронза служила им материалом для изготовления не только украшений и утвари, но и оружия и орудий, еще много веков спустя, вероятно, даже до начала нашей эры, у динлинов же, как южных, так и северных, она удержалась еще дольше, {Reinecke, ibid. Проф. Анучин (‘Материалы по археологии восточных губерний России’, вып. I, 1893, стр. V) считает продолжительность медно-бронзовой культуры на Енисее, ‘едва-ли более древней, чем среднеазиатская’, в 5 веков, между II веком до Р. Хр. и III после, Sophus M 52,ller — ‘Urgeschichte Europas’ (см. И. Савенков, op. cit., стр. 463) относит ее к более раннему времени и определяет ее продолжительность восемью веками, с X по II до Р. Хр. Того же мнения придерживается и Аспелин, определяющий ее давность тремя тысячелетиями. Откуда А. В. Адрианов (‘Очерки Минусинского края’ в ‘Сибирск.- Торг. Промыш. Календаре’ на 1904 г., изд. Ф. П. Романовым в Томске) почерпнул известие, что уже у хуннов в употреблении было железное оружие, мне неизвестно, хотя факт этот сам по себе весьма вероятен (см. ниже стр. 75).} может быть до III века по Р. Хр., как это допускает Mnsterberg в отношении китайского бронзового оружия {Op. cit., I, стр. 77. Почему-то он дает очень точную дату смене бронзового оружия на железное, а именно 291 г. по Р. Хр.}.
Китайские анналы указывают, что поводом к возникновению неприязненных отношений между турками и жеу-жанями послужила дерзкая выходка Анахуаня, который на предложение Бумын-кагана брачного союза дал следующий ответ: ‘Ты — мой плавильщик. Как же осмеливаешься делать такое предложение?’ К этому ‘Ган-му’ добавляет: ‘Турки из поколения в поколение жили на южной стороне Алтая (?) и добывали железо для жеу-жаньского хана’. {Иакинф, op. cit., I, стр. 266.}. Это пояснение устанавливает тот факт, что в начале VI века железо было уже во всеобщем употреблении в пределах северо-западной Монголии и, вероятно, южной Сибири и что стало быть к этому времени найдены были способы более дешевой добычи и обработки его, обеспечившие ему победу над медью, господствовавшею в области бассейна Енисея в течение почти тысячелетия. Продолжительность медного периода у енисейских динлинов подтверждается между прочим и наблюдающеюся только здесь эволюцией низших форм медных (бронзовых) изделий в высшие. Что касается Забайкалья, менее богатого медными рудами, чем Алтай {О сохранившихся следах древних медных рудников в Алтайских горах см. Э. И. Эйхвальд — ‘О чудских копях’ в ‘Трудах Восточного отд. И. Археол. Общ.’, 1857, III, вып. I.}, то переход здесь к железу совершился, повидимому, быстрее и уже в инвентаре динлинских могил, вероятно, хуннской эпохи мы находим железо в количестве, превышающем медь {Еще быстрее он должен был совершиться в восточной Монголии, и действительно в отделе ‘Ухуань’ китайской летописи мы читаем, что ухуань уже в начале нашей эры имели железное оружие собственной выделки. R. Torrii, op. cit., стр. 85, приходит даже к заключению, что у племен сяньбийской группы полированный камень сменился непосредственно железом — вывод, с которым трудно согласиться, ибо народы этой расы вошли в общение с Китаем в эпоху переживания им бронзовой эры.}.
Динлины хотя и жили деревнями, окруженными пашнями {В южной Сибири, в частности в долине Енисея, очень редко попадаются архаические железные серпы, но бронзовые и медные встречаются чаще, чем где-либо. Этот факт находится, конечно, в связи с поглощением динлинского элемента турецким.}, но вели полуоседлый, полубродячий образ жизни, так как охота составляла всегда главнейший их промысел. При таких условиях, при жизни мелкими общинами, исключающей возможность накопления значительных богатств, из усвоенных ими еще на своей прародине технических знаний могли совершенствоваться лишь те, которые имели значение в их весьма ограниченном обиходе. Их народный гений помог им стать искусными литейщиками {Radloff (‘Aus Sibirien’, II, стр. 84) пишет: ‘Der Guss ist bei einzelnen besseren Stcken wunderbar schn. Die besseren Gegenstnde wurden nach dem Gusse fein geschliffen und polirt, nur so lsst sich die feine und saubere Arbeit einzelner Zierathe erklren. Der Guss ist durchschnitlich sehr glatt und rein und zeigt von nicht geringer Geschicklichkeit des Giessers, da unter den vielen hundert Metallarbeiten, die mir zu Gesichte gekommen sind, nur zwei Gegenstnde einen fehlerhaften Guss zeigten’.}, так как хорошее оружие составляло не только гордость каждого {‘Хагясы не расстаются с оружием, которого имеют при себе множество’… (Huth — ‘Geschichte des Buddhismus in der Mongolei’, II, стр. 33).}, но и залог успеха на охоте и бранном поле, на которое их постоянно влекла их искавшая опасных приключений натура {Тан-шу: ‘Они ведут частые войны с хагясами, которых напоминают лицом’ (Chavannes — ‘Documents sur les Tou-kiue occidentaux’ стр. 20).}, но они были очень посредственными гончарами {Керамические изделия их весьма несовершенны и очевидно, в виду незнакомства их с гончарным кругом, вылеплены руками (Radloff op. cit., II стр. 89). Употреблявшаяся ими горшечная масса отличалась неоднородностью. Глазирование было им неизвестно (Клеменц — ‘Древности Минусинского музея’, стр. 64. См. также Адрианов — ‘Очерки Минусинского края’ в ‘Сибирск. торгово-промышл. календаре’ на 1904 г., изд. Ф. П. Романовым в Томске).} и плохими ваятелями, и только искусство снимать гипсовые маски с умерших, как указывалось выше, достигло у них совершенства.
Динлинам же следует приписать оросительные канавы и те небольшие городища, которые сохранились кое-где по Енисею, но так как все эти сооружения не выказывают народной индивидуальности и к тому же лишь вскользь отмечены литературой, то я не буду на них здесь останавливаться.
Сказанным исчерпывается все то, что я мог найти в литературе в целях выяснения той роли, которая выпала в Средней Азии на долю населявшей ее некогда светловолосой, голубоглазой и длинноголовой расы, вероятно, родственной европейской. Она сказалась не только в антропологии народов, выдвинутых политическими событиями далеко на запад, но и тех, которые распространились по принадлежавшей им некогда территории, не исключая китайцев {Будем надеяться, что соединенные усилия этнографов, антропологов и историков современем выяснят точнее этот почти исчезнувший с лица земли антропологический тип и укажут на его генетическое отношение к племенам, населявшим Европу.}. Несомненно также, что передача пассивным и консервативным элементам их психических черт в значительной степени способствовала возникновению на пространстве современной Монголии тех народных волнений, борьбы и междоусобий, которыми ознаменовалось первое тысячелетие нашей эры. Последним проявлением активного начала в степи было движение монгольских масс под предводительством рослого и бородатого Чингис-хана {По типу он не принадлежал, как и весь его род, к монгольской расе.}. После беспримерных побед и славы последующее ничтожество монголов принято об’яснять влиянием буддизма, но при этом упускают из вида, что у такого народа, каким нам история рисует динлинов, это учение не могло-бы пустить глубоких корней. Их кровь иссякла в Монголии, и население ее быстро опустилось до степени самой раболепной из провинций Китая. Что касается их культурной роли, то история обходит ее совершенным молчанием, но зато о ней свидетельствует археология, которая рассадником бронзовой культуры в Сибири и в северовосточной России считает долину среднего Енисея. Каким образом распространялась отсюда эта культура — нам еще неизвестно, но яркий след ее течения в западном направлении виден на всем инвентаре народов, объединяемых под названием чуди. Этими строками я закончу настоящую главу, имевшую главнейшею целью выяснить, из каких антропологических элементов сложилось население Средней Азии, в частности Западной Монголии и Урянхайского края, на заре ее исторической жизни, и каковы могли быть их взаимные отношения. При этом наиболее важным мне казалось осветить спорный вопрос о светловолосой расе, который, начиная с 30-х годов прошлого столетия {Ab. Rmusat — ‘Recherches sur les langues tartares’, 1820, стр. XLIV—XLV.} поднимался неоднократно в литературе, но с надлежащей полнотой никем еще разработан не был. Главным препятствием к уяснению его во всем его об’еме было предвзятое, но прочно укоренившееся мнение, что ‘ди’ по расе и языку были тюрко-монголами {Даже Terrien de Lacouperie держался этого взгляда (‘Le Muson’, 1887, стр. 148, примечание), Георгиевский (‘О корневом составе китайского языка в связи с вопросом о происхождении китайцев’, стр. 79) очень уверенно высказался даже за их тунгузское происхождение.}. Оно разъединило две отрасли одного и того же племени, лишило почвы китайское указание на этнические особенности народа чжоу, сделало необ’яснимой примесь крови белой расы у инородческого населения Южного Китая и непонятным то место китайской надписи на орхонском памятнике, где говорится об южной окраине Гобийской пустыни как прародине динлинов. Ответив на поставленный еще Топинаром вопрос: что сталось с расой с зелеными глазами и рыжими волосами, обитавшей некогда в Центральной и Северной Азии, я считал засим излишним останавливаться сколько нибудь подробно на короткоголовых. Они пережили длинноголовых, нераздельно господствуют ныне в Монголии, и судьбы их составляют уже достояние истории, к которой мы и переходим.

ГЛАВА II.

Хуннский период.

(С начала III века до Р. Хр. до конца I века по Р. Хр.).

Первыми тюрками, с которыми нас знакомит история Средней Азии, были хунны {Chavannes (‘Les mmoires historiques de Se-ma Ts’ien’, V, стр. 485—487) высказывает мысль, что до-китайские народности, населявшие современные провинции Шэн-си и (частью) Шань-си, принадлежали к тюркской расе. Он подтверждает эту мысль ссылкой на некоторые обычаи, существовавшие в княжествах Цинь и Чжао, которые, как он думает, могли быть заимствованы местными китайцами лишь у тюрков — аборигенов страны. Такими обычаями были — самоубийство и даже насильственная смерть приближенных при похоронах знатного лица и употребление кубков из черепов убитых врагов. Оба эти обычая имели, однако, большое распространение и были присущи самым различным народам, почему едва-ли могут служить сильным доводом в пользу защищаемой им гипотезы. К этому вопросу я впрочем буду иметь еще случай вернуться.
К. Иностранцев в статье ‘Хун-ну и гунны’ (‘Живая Старина’, 1900) дает, критический разбор главнейшей литературы о среднеазиатских хуннах и об отношении их к европейским гуннам. Бартольд (‘Зап. вост. отд. И. Русск. Археол. Общ.’, XIII, стр. 112) указывает на один только существенный пропуск в собранной им литературе по хуннскому вопросу, а именно, на работу Томашека (Tamaschek — ‘Kritik der ltesten Nachrichten ber den skythischen Norden’ в ‘Sitzungsber. der phil.-hist Classe der kais. Akad. der Wiss.’, CXVI, 1888, стр. 759—761. Позднее были опубликованы: Hirth — ‘Die Ahnentafel Attila’s nach Johannes von Thurocz’ в ‘Извест. И. Акад. Наук’, 1900, XIII, 2, Shiratori — ‘Ueber die Sprache der Hiungnu und der Tunghu—Stmme’, там же, 1902, XVII, 2, Kaiman Nemti — ‘The historic — geographical proofs of the Hiung-nu = Hun identity’ в ‘Asiatic quarterly Review’, 1910, Avril (перев. с венгерского), тоже исследование переведено было и на немецкий язык: Koloman Nmati — ‘Die historischgeographischen Beweise der Hiung-nu = Hun Identitt’, 1910, Панов — ‘К истории народов Средней Азии. I. Сюн-ну (Хунну)’, 1916, и капитальный, труд J. J. M. de Groot — ‘Die Hunnen der vorchristlichen Zeit. Chinesishe Urkunden zur Geschichte. Asiens’, I, Berlin u. Leipzig, 1921. Затем можно упомянуть еще о статье В. Бернацкого — ‘Скифы, геты, готы’, (в газ. ‘Волынь’, 1890, NoNo 20, 21), в которой автор сближает хунну с гуннами.}. У Сы-ма Цяня читаем: ‘еще до времен государей Тан (Яо) и Юй (Шунь) находились поколения хянь-юнь и хунь-юй’, Цзинь-чжо, комментируя это место ‘Ши-цзи’, поясняет: ‘во времена государя Яо хунну назывались хунь-юй, при династии Чжоу-хянь-юнь’ {Chavannes, op. cit., I, стр. 31, думает, что эти названия хотя и относились к одному и тому же народу, но принадлежали отдельным родам его, приобретавшим временное преобладание, Shiratori же пишет: ‘Nach meiner Ansicht sind drei Namen nur verschiedene Schreibungen ein und desselben Namens’ (op. cit.). Серьезным, однако, доводом против гипотезы Shiratori служит факт одновременного существования двух государств — Хун-ну и Хунь-юй, к чему я вернусь ниже, а также, что уже в ‘Шань-хай-гинь’, сочинении, относящемся ко времени, предшествовавшему Чжоу-ской эпохе, а затем также и в истории Чжоуской династии на ряду с хунь-юй упоминаются и хун-ну (см. ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, примечания, стр. 324).}. Но впервые как народ, сумевший сплотиться в сильное государство, хунны вступили на историческое поприще только при Ханях, за два столетия до Р. Хр.
По мнению Топинара и других антропологов, первичный тюркский тип должен был приближаться к монгольскому. Если это так, то этот тип мог существовать в Азии только во времена доисторические, так как уже хунны были метисами. В этом убеждает нас следующее место китайской летописи: ‘Ши-минь {Узурпатор, достигший престола в 350 г. по Р. Хр.} издал повеление предать смерти до единого хунна в государстве, и при сем убийстве погибло множество китайцев с возвышенными носами‘ {Иакинф,— ‘Статистическое описание Китайской империи’, II, стр. 74—75.}. Возвышенный нос составлял таким образом настолько характерную черту физиономии хунна IV века, что ею решили руководствоваться исполнители бесчеловечного распоряжения Ши-миня.
История застает хуннов в южной Монголии и Ордосе, т. е. на землях, частью покинутых, частью еще остававшихся в пользовании динлинов. Сюда они могли продвинуться в V веке до Р. Хр. с востока {См. ниже. С этим предположением не вполне согласуется довольно темное известие о вторжении их еще в IX в. до Р. Хр. в бассейн р. Вэй-шуй. Возможно, однако, что уже в то отдаленное время хунны владели всей северной окраиной Гоби, откуда и предпринимали свои набеги на земли динлинов (о чем известия до нас дойти не могли) и лежащее южнее княжество Цинь.} после вынужденного отхода некоторых динлинских родов на север Гобийской пустыни, но заняв бывшую динлинскую территорию, они очутились в кольце динлинских стойбищ, а это не могло не способствовать сравнительно быстрому взаимному проникновению обоих народов. В результате — исчезновение племенных черт у основной массы хуннов и образование на периферии занятой ими страны новых этических групп, в том числе и уйгуров, которых китайцы называли гаогюйскими динлинами, т. е. динлинами, имеющими телеги на высоких колесах {Иакинф — ‘Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена’, I, стр. 247—248.}.
Китайцы передают нам, что хунны хоронили своих покойников в гробах {Иакинф, op. cit., I, стр. 16.}, но не возводили над их могилами курганов {Chavannes, op. cit., I, стр. LXV.}. Талько-Грынцевичу удалось напасть в Забайкалье, на правом берегу р. Джиды, на обширное древнее кладбище с погребением в гробах, которое я потому только затрудняюсь признать хуннским, что у нас нет данных, которые указывали-бы на столь далекое к северу расселение этого народа. Большинство могил оказалось здесь разрушенным, но все же ему удалось собрать 12 костяков, принадлежавших преимущественно к крайне короткоголовому темноволосому {Волоса эти, однако, не были подвергнуты особому исследованию.} типу {Субдолихоцефалы только среди женщин.}. Роста ниже среднего (162 сант.) {Талько—Грынцевич, выводя средний рост мужчин и женщин (160 сант.), пишет: роста низкого. Согласно Топинару, который брал за основу своих исчислений только рост мужчин, цифра 160 сант., не говоря уже о 162 сант., указывает на рост ниже среднего, а не низкий. Как замечено было выше, хунны принимали видное участие в образовании уйгурского племени, а так как уйгуры характеризуются китайцами низкорослым народом, то следует думать, что и хунны не должны были отличаться высоким ростом.}, они должны были отличаться сильной мускулатурой. Они имели сравнительно небольшую голову, средней ширины затылок, довольно узкий лоб и длинное лицо с выдающимся носом. В общем это был тип смешанный, с преобладанием черт, свойственных монгольской расе,
У хуннов при погребении существовал обычай человеческих жертвоприношений. При похоронах хана предавались смерти его наложницы, слуги и приближенные лица, причем число таких жертв религиозного закона достигало иногда нескольких сот {De Groot — ‘Die Hunnen der vorchristlichen Zeit’, 1921, I, стр. 60. Существование этого обычая у турецких племен можно проследить до второй половины VIII века, так, когда в 759 году скончался уйгурский каган Мо-янь-чжо, то его вдове, дочери китайского императора, предложено было сопутствовать ему в страну духов (Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 393). У китайцев существовал тот же обычай. В ‘Исторических Записках’ Сы-ма Цлнл читаем: князь Ву умер. Было предано смерти 66 человек, которые и последовали за ним в могилу (Chavannes, op. cit., II, стр. 22). По смерти князя Му число тех, которые сопутствовали ему в могилу, достигло ста семидесяти семи (Chavannes, op. cit., II, стр. 45). Когда гроб императора Ши-хуан внесен был в усыпальницу, император Эр-шэ повелел предать смерти всех его наложниц, не имевших от него сыновей. Число лиц, которые последовали за ним в загробный мир, было очень велико (Chavannes, op. cit., II, стр. 195). Сопогребение прекращено было в Китае лишь в 1464 году нашей эры (у Delamarre — ‘Histoire de la dynastie des Ming’, стр. 324, соответственный эдикт приводится под 1463 годом), но лишь оффициально, ибо понадобился новый эдикт императора Кан-си (в конце XVII века) для того, чтобы прекратить насильственное погребение живых с мертвыми, добровольное же продолжало существовать и позднее. Японская история (‘Го-ши-лё’) под 646 годом по Р. Хр. говорит, что в этом году воспрещено было в Японии ‘хоронить живых людей с мертвыми, и упрекает Китай в позднем прекращении этого обычая (‘Комментарий архимандрита Палладия Кафарова на путешествие Марко Поло по северному Китаю’, 1902, стр. 16). Следы последнего сохранились в Китае до наших дней в виде приношения духу усопшего таких эмблем, как сделанные из бумаги фигуры людей. Об этом последнем обычае, впрочем, упоминает уже Марко Поло (Минаев — ‘Путешествие Марко Поло’, стр. 75).
Этот обычай, как говорилось выше, Chavannes, а раньше его Biot, считал не китайским, а заимствованным у тюрков. Действительно, у Менандра (Дестунис — ‘Византийские историки’, стр. 422) мы находим рассказ о том, как турецкий (тукю) князь Турксанф в один из дней сетования принес в жертву духу умершего отца четырех пленных хуннов вместе с конями их, вообще однако у тюркских племен, как общее правило, этого обычая, по видимому, не существовало: они отправляли с умершим в страну духов только его верховых лошадей и скот, но не рабов и наложниц. Хунны в этом отношении составляли исключение, почему не менее вероятно предположение, что и у них человеческие жертвы при погребениях являлись результатом чуждого воздействия. У о. Иакинфа в его ‘Истории Тибету, и Хухунора’, I, стр. 219, читаем: ‘Это могилы знаменитых туфаньцев, отличавшихся на войне… Соумиравшие погребены подле их могил’, что указывает на то, что и у цянов похороны знатных людей сопровождались человеческими жертвоприношениями (см. также стр. 129 того же сочинения). Последние были в обычае также у киданей (см. Иакинф — ‘Записки о Монголии’, III, стр. 160, H. Conon von der Gabelentz — ‘Geschichte der Grossen Liao’, 1877, стр 30, 85) и монголов, вот, например, что мы читаем у Марко Поло (loc. cit., стр. 87): ‘И вот еще какая диковина: когда тела великих ханов несут к той горе, всякого, кого повстречают, провожатые при теле убивают мечом да приговаривают: ‘Иди на тот свет служить нашему государю’. Они воистину верят, что убитый пойдет на тот свет служить их государю. Когда умер Монгу-хан, так знайте, более 20,000 человек, встреченных на дороге, по которой везли его хоронить, было убито’. Совершенно определенное указание на этот счет находим мы и у d’Ohssorib (‘Histoire des Mongols’, etc., II, стр. 12—13), который пишет: ‘Угэдей приказал выбрать в семьях нойонов и высших чинов государства наиболее красивых девушек в числе сорока, их заставили облечься в лучшие одежды и драгоценные украшения и, по выражению Рашид эд-Дина, ‘отправили в загробный мир служить Чингис хану. ‘Одновременно были принесены в жертву и лучшие лошади’. Наконец, о том же обычае у монголов упоминает и армянский историк Киракос (Dulaurier — ‘Les Mongols d’aprs les historiens armniens’ в ‘Journ. Asiat’, V srie, 1858, XI, стр. 250, Патканов — ‘История монголов по армянским источникам’, вып. 2 — ‘Из истории Киракоса Гандзакеци’, стр. 47). У якутов он удержался до XIX ст. (Припузов — ‘Сведения для изучения шаманства у якутов Якутского округа’ в ‘Изв. Вост.-Сиб. отд. И. Русск. Геогр. Общ.’, XV, вып. 3—4, стр. 65). Этот кровавый обычай имел в прежние времена обширное распространение. Луциан, описывая греческие погребальные церемонии, упоминает о жертвоприношениях лошадей, невольниц и слуг. О существовании того же обычая у скифов свидетельствует Геродот. Маврикий и Ибн-Фоцлан наблюдали его у руссов, болгар, сербов и других славянских племен. Существовал он также у древних германцев, так, известно, например, что у геруллов жена сжигалась на костре вместе с прахом своего мужа (см. Нидерле — ‘Человечество в доисторические времена’, стр. 428, 429, 533, Klaproth — ‘Description du Caucase’, etc., traduit de l’arabe de Massoudi в ‘Magasin Asiatique’, 1825, I, стр. 267—268). Согласно ливонскому сказанию, он продолжал существовать в Литве еще в XIV столетии (Grimm — ‘Verbrennen der Leichen’, цитир. по Тэйлору — ‘Первобытная культура’, I, 2, стр. 51). Наконец, Saint-Foix (‘Essais historiques sur Paris’, цитир. по Тэйлору, op. cit, стр. 52) приводит доказательство того, что он существовал и во Франции при погребении до-христианских королей, как вероятное наследие старой Галлии, о кельтском населении которой говорится, что у него было в обычае добровольно сожигать себя на одном костре с прахом умершего (см, Васильевский — ‘Вопрос о кельтах’ в ‘Журн. Мин. Народн. Просв.’, 1882, CCXXIII, стр. 179). Обычай этот и до сих пор еще удержался у кафиров (отчет Робертсона в ‘The Geographical Journal’, 1894, IX), у туземцев некоторых островов Зондского архипелага (Rosenberg — ‘Der Malayische Archipel’, стр. 158, цитир. у В. К Михайловского — ‘Шаманство’, вып. I, в ‘Труд Антроп. отд. И. Общ. Любит. Ест., Антроп. и Этногр.’, 1892, XII, стр. 9) и др. племен.}. Следов этого обычая в долине Джигды обнаружено не было, равным образом не было найдено и каких-либо указаний на образ жизни здесь погребенных: инвентарь могил оказался очень бедным и состоял из мало характерных украшений, остатков ткани и утвари. Самыми интересными находками были: две медные литые пластинки с изображением животных, тожественные по рисунку и работе с найденными в долине р. Енисея, китайские монеты, выпущенные в Срединной империи в 118 году до Р. Хр., и в изобилии бусы из цветного стекла {В ‘Бэй-шы’ (Иакинф — ‘Собр. свед. о нар., обит. в Средн. Азии в древн. врем.’, III, стр. 172) содержится следующее указание под 424 годом: юэчжи, производившие торговлю в Дай’е, об’явили, что они умеют из камней плавить различные цветные стекла и показали это на деле. Полученные ими стекла блеском превзошли даже стекла, доставлявшиеся из западных стран. Сто человек поступило к ним в обучение, и с этого времени стекло подешевело в Срединном государстве, перестав быть редкостью.
Если основываться на этом известии, то кладбище на р. Джиде не может быть отнесено к более раннему времени и следовательно принадлежать хуннам. Но конечно эти бусы могли достаться хуннам и при их набегах на культурные государства бассейна Сыр-дарьи и Тарима, где стекольное производство утвердилось задолго до Р. Хр.}.
Своей родиной хунны считали земли в истоках рек Ляо-хэ и Да-лин-хэ {В китайской летописи сохранилось известие, что таким образом погиб взятый в плен хуннами знаменитый китайский полководец Ли-Гуаниш, князь Эршиский (Иакинф, op. cit., 1, стр. 55, Mayriac de Mailla — ‘Histoire — gnrale de la Chine’, III, стр. 90, De Groot — ‘Die Hunnen der vorchristliche Zeit’, I, стр. 186). У инородцев Южного Китая этот обычай сохранился fis. XIII века, как о том свидетельствует китайский документ, опубликованный П. Поповым (‘О запрещении приношения людей в жертву духам’ в ‘Зап. вост. отд. И. Русск. Археол. Общ.’, 1907, XVII, стр. 149).}, куда ежегодно в пятом месяце и с’езжались их князья для совершения жертвоприношений, не исключая и человеческих {Сы-ма Цянь утверждает, что в эпоху Шуня хунны носили название шань-жун, горных жунов. Не потому-ли, что они населяли в то время восточные склоны Большого Хингана? Wylie — ‘History of the Heung-noo щ their relations with China’ в ‘The Journal of the Antropological Institute of Gr. Britain and Ireland’, 1874, January, No 9, стр. 401) помещает их (Неш-yuh — хунь-юй) несколько южнее, между современными городами Пекином, Цзи-чжоу (Ke-chow) и Ми-юнь (Meih-yun). Ср. Chavannes, op. cit., I, стр. LXIII.}, в память предков {Этот обычай имел большое распространение в древние времена. Наблюдался он, между прочим, также и у турок (см. Лестунис — ‘Византийские историки — Дексипп, Эвнапий и др.’, 1860, стр. 422). В Китае, где конфуцианство ограничилось строго определенным ритуалом культа предков, жертвоприношения умершим удержались до настоящего времени. Продолжают они также существовать у коренных племен Индии, у кафров, у индонезийцев, по словам Палласа и Эрмана существовали у остяков и т. д. (см. Лёббок — ‘Начало цивилизации’, 1875, стр. 247—248).}. Местом с’езда служило урочище, в котором впоследствии Ханьское правительство выстроило городок Лю-чэн, назначив его местопребыванием инородческому приставу {Иакинф, op. cit., географ, указ., стр. 46. Вероятно, здесь же находились и уничтоженные в 77 г. до Р. Хр. ухуаньцами могилы хуннских князей (Иакинф, op. cit., I, стр. 59).
В 341 г. сяньбийский князь Муюн-хуан выстроил рядом с Лю-чэн’ом город Лун-чэн, который и украсил храмом предков. Это известие требует объяснения.
Уже выше говорилось, что Сыма Цянь (Chavannes, op. cit, I, стр. 31) отождествляет хуннов с шань-жунами. На сродство этих двух племен указывает и ‘Цянь-Хань-шу’ (см. Wylie, loa cit., Иакинф, op. cit., I, стр. 1). На ряду однако с этим мы имеем следующее показание Ши—пу: ‘Поколения шань жунов и дун-ху были предками ухуаньцев и сянь-би’ (Иакинф, ор. cit., I, стр. 7). Из сего следует, что сянь-би должны считаться народом смешанного происхождения, образовавшимся из двух этнических элементов: хуннов и дун-ху. Таким образом их князья имели основание считать местность Лю-чэн родиной своих предков. В ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 12, говорится: земли, при поздней Ханьской династии принадлежавшие сянь-би (ныне Харачинский аймак), в период Чунь-цю (722—480 г. до Р. Хр.) заняты были горными жунами.}.
Шаманизм хуннов проявлялся не только в культе предков. Они поклонялись небу, солнцу, луне, земле и бесчисленным духам, наполняющим мир. Среди храмов, посвященных одухотворенным силам природы, наибольшей известностью пользовался храм небу в уроч. Лун-цы, на левом берегу Желтой реки, к северу от Ордоса {Иакинф, op. cit., геогр. указ., стр. 45.}. Сюда также с’езжались их князья в определенные дни для совершения общих жертвоприношений. Другой такой же храм находился в местности Юнь-ян, у горы Гань-цюань-шань {К западу от г. Шо-пин-фу?}. При династии Цинь, когда эта местность отошла к Китаю, он перемещен был на запад, за гору Янь-чжи-шань {Вероятно, в долину Чагрын-гола, в восточном Нань-шане. Gp. Chavannes, op. cit., I, стр. LXVII, de Groof — ‘Die Hunnen der vorchristlichen Zeit’, 1921, I, стр. 41—42.}, но и здесь оставался лишь до 121 года до Р. Хр., когда был разрушен китайцами, похитившими и находившийся в нем золотой идол {Chavannes, ibid., Иакинф, op. cit., I, стр. 38, de Groot, op. cit., I, стр. 120 и след.}.
Основные черты государственного управления у хуннов характеризуются следующими словами, приписываемыми китайцу. Юэ: законы их легки и удобоисполнимы. Государь с чинами обращается просто и управляет государством, как одним человеком. Отсутствие церемониальных обрядов исключает возможность взаимных неудовольствий между низшими и высшими, общественные работы не истощают сил народа. Последний не имеет поползновений к роскоши, его питает и одевает разводимый им скот. Свой досуг он делит между воинскими упражнениями, забавами и охотой {Иакинф, ibid., стр. 28.}.
Китайцы упоминают, однако, о странном обряде, установленном для представления хану (шань-юй’ю) {Ханы хуннов носили титул, который в китайской передаче, согласно китайскому толкованию значения иероглифов, читался шань-юй. De Groot, op. cit., I, стр. 54 и 283, не соглашается с таким чтением и пишет дань-ху (tan-hu).} в его юрте: ‘Ву, как уроженец области Бэй-ди, хорошо знал обычаи хуннов. Он оставил бунчук, разрисовал себе лицо тушью и был принят в ханской юрте’. {Иакинф, ibid., стр. 44.} Ratio — in obscura.
Нравы хуннов были суровы, суд короток и строг. По свидетельству китайских анналов, народная преступность выражалась у них едва несколькими десятками узников на целое государство. Физическая сила и воинская доблесть ценились у них очень высоко, слабое и хилое только терпелось, и дожившим до старости приходилось пить горькую чашу. Несмотря на это и на обычай многоженства {Китайцы сообщают, что хунны допускали браки между кровными родственниками, по смерти отца или брата брали за себя их жен и не останавливались перед тем, чтобы вступать в брак с несколькими девушками из одной семьи, хотя-бы они были по матери и отцу родными сестрами. Те же брачные обычаи существовали некогда и у китайцев. Так, у Сыма Цяня читаем: Яо отдал в жены Шуню своих двух дочерей (Chavannes, ор, cit., I, стр. 53). Сян, брат Шуня, производя раздел имущества последнего, его жен, дочерей императора Яо, взял за себя (Chavannes, ibid., стр. 75). Император Сяо-хуй женился на своей родной племяннице, княжне Юань Лу (Chavannes, ibid., II, стр. 413). Марко Поло (Минаев — ‘Путешествие Марко Поло’, стр. 88) утверждает, что обычай брать за себя вдов отца и братьев существовал и у монголов. См. также Quatremre — ‘Histoire des Mongols de la Perse’, I, стр. 92—93.}, женщина не занимала у них приниженного положения. Даже суровый и властный Модэ допускал свою жену к обсуждению государственных дел, чем и об’ясняется, что император Гао-ди решился на подкуп последней. Известны также случаи непосредственного влияния женщин на выборы престолонаследника {Иакинф, op. cit., I, стр. 56 и 67.}.
Имущество убитого на войне поступало в собственность победителя, как равно и все захваченные им в плен неприятели, которые становились его рабами — обстоятельство очень важное, об’ясняющее незаконченность большинства военных предприятий хуннов: награбленное влекло их назад, в родные кочевья {У Риттера (‘Землеведение Азии’, I, стр. 623) читаем: ‘Воин, выносивший из битвы труп своего падшего товарища, становился его наследником’. Я не знаю, откуда заимствовал Риттер это известие.}.
Оружие и военные доспехи хуннов состояли из лука {Турки имели роговые луки (Иакинф, op. cit., I, 2, стр. 269), из какого-же материала выделывали их хунны — неизвестно.}, копья, короткого меча и лат {Латы хуннов, вероятно, не отличались от китайских, т. е. походили на русский куяк, отчасти же на западно-европейскую бригантину.}, о щите китайские анналы не упоминают, но так как в ханьское время они были во всеобщем употреблении в Средней Азии {См. Chavannes, op. cit., I, стр. 230, 244, 252, II, стр. 28). Под 107 г. нашей эры в китайской летописи говорится: ‘Копьями у них (т. е. восставших цянов) служили бамбуковые шесты, щитами—кухонные доски и медные зеркала* (Иакинф — ‘История Тибета и Хухунора’, I, стр. 38).}, то нет причин предполагать, что одни хунны составляли в этом отношении исключение.
Знаком княжеского достоинства служил,у них, повидимому, чекан.
При войсках всегда следовал и шанцевый инструмент. Это видно из следующего: ‘Ночью, читаем мы в китайской летописи {Иакинф — ‘Собр. свед. о народах, обит, в Средн. Азии в древние времена’ VI, стр. 54, de Groot, op. cit, I, стр. 180.}, хунны вырыли перед китайским фронтом ров, глубиной в несколько футов, а затем стремительно атаковали с тыла. Китайское войско пришло в большое замешательство, и Ли Гуан-ли покорился’. Еще сказано: ‘Хунны для обеспечения своего тыла построили мост через реку {Иакинф, op. cit., I, стр. 58.}’. Эти два факта указывают на то, что хунны подчиняли свои военные действия строго обдуманному плану, а не ‘устремлялись подобно стае птиц на добычу, завидев только неприятеля {Иакинф, op. cit., I, стр. 17.}’. Впрочем возможно, что, приводя такое сравнение, китайский историк хотел лишь отметить излюбленную тактику хуннов: стремительный налет в сомкнутом конном строю и быстрое отступление в рассыпную при встрече сильного отпора — ‘подобно черепице рассыпаются, подобно облакам рассеиваются’…
Одеждой рядовым хуннам служили меха, кожи и грубая шерстяная ткань, более состоятельным и князьям — китайская парча и китайские цветные, преимущественно тёмнокрасные и зеленые, хлопчатобумажные и шелковые материи. Из того факта, что китайское правительство отправляло хуннам в числе даров значительные количества хлопчатобумажной ваты, следует заключить, что у хуннов на холодное время года платье подвачивалось. Они также были знакомы и с нижним бельем. Верхняя часть их одежды, имевшая, повидимому, покрой халата, Стягивалась кожаным поясом с металлическим набором и пряжкой, так толкую я выражение: ‘пояс, золотом оправленный {Иакинф, op. cit, I, стр. 25.}. Ни форма, ни материал, шедший на изготовление их головных уборов, нам неизвестны. Неизвестен также и способ ношения ими волос, что, однако, они их не сбривали и не заплетали в косы, явствует из того, что в числе китайских даров упоминаются и металлические венчики для волос. О характере их обуви китайцы также не упоминают.
Жилищем служили им войлочные {Chavannes, op. cit., I, стр. LXIII.} юрты. Инвентарь этих юрт, как, может быть, и самое юрты, перевозился с места на место гужом, на телегах. Когда китайцы потребовали у хуннов уступки горы Хэ-ли-шань, то им в этом было отказано под предлогом, что на склонах этой последней рос лес, шедший на изготовление юрт и телег {Иакинф, op. cit., I, стр. 89. Мне не удалось установить современного названия горы Хэ-ли-шань. Вероятно, однако, это Лун-ту-шань. У de Groot, op. cit., I, стр. 108, впрочем читаем: ‘…Huli, Dieser Name muss wohl derselbe sein, der noch heutzutage die grosse Bergkette trgt, welche sich nordwestlich vom Bezirke Kan-tshou erstreckt. Auf den modernen chinesischen Karten steht diese Kette zumeist als Ho’-li verzeichnet’.}. Телеги были в обиходе и у некоторых других кочевников того времени, уйгуры получили даже свое китайское прозвище ‘гао-гюй’ от употреблявшихся ими телег на высоких колесах.
В необходимости пользоваться телегой при перекочевках следует видеть основную причину того, что хунны избегали гор, углубляясь в них лишь постольку, поскольку они были доступны для гужевого движения. Только учитывая это обстоятельство, становится понятным, почему шаньюй Чжичжи, угрожаемый южными хуннами, бросил область Кобдо и откочевал со своим народом на запад, в бассейн Иртыша {О сем см. ниже.}. Он боялся за свой тыл, где высились недоступные для телег горные громады Саян и Алтая.
В телеги впрягались волы, но также и лошади. Под 176 г. у до Р. Хр. в китайской летописи говорится: Модэ подвел китайскому императору двух верховых и восемь упряжных лошадей {Иакинф, op. cit., I, стр. 24.}. Упряжные лошади входили также нередко в число тех даров, которые посылались китайским правительством хуннам.
Хунны, как типичные кочевники, сами земледелием не занимались, но они охотно принимали к себе беглых китайцев и туркестанцев, которые и заводили на их землях пашни. Понуждались, вероятно, к этому и рабы. На существование земледельческих колоний у хуннов указывает, между прочим, следующее место китайской летописи: ‘Шаньюй вступил на престол малолетним, а мать его была сомнительного поведения. В царствующем доме произошли несогласия, и всегда опасались внезапного нападения со стороны Китая, почему Вэй-Люй подал совет выкопать колодцы,— построить город, и двух-этажные, магазины для хранения хлеба, хранение же поручить китайцам династии Цинь {Китайская эмиграция особенно усилилась во время сурового правления циньского императора Ши-хуан-ди (246—209 г. до Р. Хр.), почему все китайцы, поселившиеся среди хуннов, получили название циньцев.}. Тогда, хотя и придут китайские войска, но ничего сделать не смогут…’ {Иакинф, op. cit., I, стр. 57. Под 66 г. до Р. Хр. в китайской летописи говорится: Хунны отправили войска ‘для заведения земледелия в Западной стране, чтобы впоследствии стеснить Усунь и Западный край’. (Иакинф, ibid., стр. 66). О зерновых хранилищах у хуннов см. de Groot, op. cit., I, стр. 160—161.}. Совет этот не был выполнен до конца только из боязни, что хунны не сумеют защитить города, и собранные в нем хлебные запасы сделаются добычей китайцев.
Этим исчерпывается тот небольшой этнографический материал, относящийся к хуннам, который можно было извлечь из китайских исторических книг.
Хунны уже в IX веке до Р. Хр. вторгались в пределы Китая, достигая в своих набегах бассейна реки Вэй-шуй {Иакинф, op. cit., I, стр. 10, Георгиевский — ‘Первый период китайской истории’ стр. 79.}. Засим, если верно отождествление хуннов с шань-жунамя, они в последующие времена грабили пограничные уделы Ци и Янь неоднократно, но к этим набегам Чжоуские князья, по образному выражению полководца Янь-ю, относились, как к укусу комара: довольствовались тем, что сгоняли их с своей территории. Так продолжалось до воцарения Ши-хуан-ди, который отбросил их к северу и отгородился от них Великой стеной (Чан-чэн). Это событие относится к 214 г. до Р. Хр. Но уже несколько лет спустя хунны выступили в роли мировых завоевателей.
Со смертью Ши-хуан-ди (в 209 г. до Р. Хр.) нейтральная власть оказалась в руках, недостаточно сильных, чтобы сдержать партикуляристические тенденции составных частей государства, и Серединная империя впала в такую же анархию, какой ознаменовался период ее истории, известный под именем ‘чжань-го’ — борьбы царств. Северная ее окраина предоставлена была своей участи.
В этот именно момент во главе об’единенных им хуннских поколений встал энергичный и даровитый шаньюй Мо-дэ {Hirth (‘Die Ahnentafel Attila’s nach J. v. Thurocz’) доказывает, что китайские иероглифы в современном чтении — Мо-дэ в прежнее время должны были читаться Мак-тук или Бак — тук, и что таким образом имя этого властителя было Бакдур, Багатур. Parker находит возможным читать Мехдер (Meghder), Franke — Модук, de Groot—Мортур или Бортур, Marquait — Вок-tut.}, родившийся в 209 году {Этот год нельзя считать установленным (см. К. Schiratori — ‘Ueber d. Wu-sun-Stamm in Centr. As.’ в ‘Kel. Szemle’, 1902, III, стр. 113).} и скончавшийся в 174 году {Согласно Chavannes (‘pitaphesdes deux princesses turques de l’poque des Tang’ в сборнике ‘Festschrift fr Wilh. Thomsen’, 1912, стр. 79) Мо-дэ скончался в 175 году. De Groot дает 174 г. с знаком вопроса.} до Р. Хр.
Земли хуннов граничили на востоке с территорией дун-ху {Дун-ху Георгиевский (‘О корневом составе китайского языка в связи с вопросом о происхождении китайцев’, стр. 79) считает остатками тех диских родов, которые в V веке до Р. Хр. были вытеснены из Китая на север. Это предположение находит себе некоторое подтверждение в том, что и динлинов китайцы относили к дун-ху (Klaproth — ‘Mmoires relatifs l’Asie’, I, стр. 111). Несомненно однако, что как дун-ху, так и родственные им ухуань и сянь-би, были народом смешанного происхождения, причем, как это было мною уже выяснено ранее (см. ‘Материалы по этнологии Амдо и области Куку-нора’, в ‘Извест. И. Русск. Географ. Общ.’, 1903, XXXIX, стр. 441-483, и ‘Описание путешествия в Западный Китай’, III, гл. II, а также ниже, гл. III) среди них должен был преобладать не динлинский, а монгольский элемент. К. Shiratori (‘Ueber die Sprache der Hiungnu und der Tunghu-Stmme’) приходит к аналогичному выводу. ‘Дун-ху’ в переводе означает ‘восточные ху’. Фу-цянь, китайский писатель, Живший во II веке до Р, Хр., замечает: ‘Они жили к востоку от хуннов, почему и названы восточными ‘ху’ (Franke — ‘Beitrge aus chinesischen Quellen zur Kenntnis der Trkvlker und Skythen Zentralasiens’, стр. 7). Ху, как полагает Васильев (Миньчжул хутукта — ‘География Тибета’, стр. 5), это — хор — название, издавна служившее в Тибете для обозначения монгольских племен (см. ниже главу III).}, на юго-западе с владениями юэ-чжи {De Groot, op. cit., стр. 47, транскрибирует Goat-si. Franke, возвращаясь в своей статье ‘Einige Bemerkungen zu F. W. Mllers Tori und Kuischan’ в ‘Ostasiatische Zeitschrift’, 6 Jahrgang, стр. 83—86 (цит. у 5. Feist — ‘Der gegenwartige Stand der Tocharerproblems’ в ‘Festschrift fr Friedrich Hirth zu seinem 75 Geburstag’, 1920, стр. 81) к вопросу о правильной транскрипции китайских иероглифов, в современном пекинском произношении читаемых юэ-чжи, приходит к заключению, что в Ханьскую эпоху они с возможной точностью передавали слово арси — народное имя, в котором можно узнать Страбона и асианов Трот Помпея. Как показали последние исследования Е. Sieg‘а. (‘Ein einheimischer Name fr Tofri’ в ‘Sitzungsber. der Berl. Akad. der Wiss.’, 1918, стр. 560 и след., цит. у S. Feist‘а, op. cit), ар си было действительно настоящим народным именем юэчжи. Китайцы считают гуйшуан’ских царей — юэчжисцами. Гуй-шуан это арабское кушан. (См. Specht — ‘tudes sur l’Asie Centrale d’aprs les historiens chinois’ в Journal Asiatique’, 8 srie, II, 1883, стр. 325, см. также bar. А. von Stal-Rohtein — ‘Kopano und Yeh-shih’ в ‘Sitzungsber. d. Kn. Preuss. Akad. d. Wiss.’, 1914, XXI, стр. 645—646, Sten Konow — ‘Beitrag zur Kenntnis der Indoskythen’ в ‘Festschrift fr Fr. Hirth zu seinem 75 Geburstag’, стр. 220—237, pass.
Вопрос о национальности юэчжи вызвал обширную литературу. Vivien de Saint-Martin посвятил этому вопросу целую книгу — ‘Les Huns blancs ou Ephthalites des historiens byzantins’, 1849, в которой, взвесив критически относящиеся к этому народу исторические свидетельства (опираясь на китайских историков, он не различает однако юэчжи-кушанов от еда-эфталитов), высказался за их тибетское происхождение (см. также его ‘Mmoire analytique sur la carte de l’Asie Centrale et de l’Inde’, стр. 35). Yule (‘Notes on Hwen Thsang’s account of the principalities of Tokharistan in which some previous geographical identifications ore reconsidered’ в ‘the Journal of the Royal Asiatic Society of Gr. Britain and Ireland’, new sries, 1873, VI, стр. 95) держится того же взгляда. Примкнули к нему также Richthofen (‘China’, I, стр. 439—441), v. Gutschmid (‘Geschichte Irans und seiner Nachbarlnder von Alexander dem Grossen bis zum Untergang der Arsaciden’, 1888, стр. 59) и Аристов (‘Заметки об этническом составе тюркских племен и народностей’, отд. отт., стр. 17). Но другие исследователи этого вопроса приписывали им иное происхождение, так, Visdelou (‘Histoire de la Tartarie’ в ‘Supplment de la Bibliothque orientale’, стр. 19) считал их отраслью восточных монголов, кочевавших в Нью-лане (Нурхане), в Маньчжурии (повидимому, он опирался при этом на ‘У-дай-ши цзи Чжу’, где среди племен, населявших некогда современную Маньчжурию, названы и юэчжи, Klaproth (‘Tableaux historiques de l’Asie’, стр. 132) высказался первоначально за тибетское их происхождение, но в дополнительной заметке к тому же сочинению, на стр. 287, отказался от этой гипотезы, причислив и их к народам белокурой расы. В виду этого Риттер юэчжи принял уже за отрасль германского племени гетов. Franke первоначально также сопоставлял китайское юэчжи, которое он читал ют или гет, с именем гетов или по крайней мере массагетов Геродота, ср. Marquart — ‘Eranschahr nach der Geographie der Ps. Moses Xorenaci’ в ‘Abhandl. d. Gesellsch. d. Wiss. zu Gttingen’, phil.-hist. Klasse, n. F., III, No 2, 1901, стр. 206. Cunningham (‘Journ. of the Asiat. Soc. of Bengal’, XXXII), не соглашаясь ни с одной из этих гипотез, настаивал на принадлежности юэчжи к народам тюркской крови. Того же взгляда держались: Иакинф (‘Статистическое описание Китайской империи’, II, стр. 71, idem — ‘История Тибета и Хухонора’, I, стр. 17), Вамбери (‘История Бохары’, 1873, т. I, стр. 10), Girard de Rialle (‘Mmoire sur l’Asie Centrale’, 2 изд., 1875, стр. 36) и Hirth (‘Nachworte zur Inschrift des Tonjukuk’, стр. 48), Наконец, в последнее время, благодаря главным образом открытиям древних рукописей в Восточном Туркестане, явилась возможность с достаточной точностью установить, что юэчжийским языком был один из распространенных в Восточном Туркестане иранских диалектов (диалект А, ‘хо-тани’?), что народное имя юэ-чжи действительно было арси и что они составляли отличный от тохаров народ (см. между прочим Stem Konow, op. cit., который заключает свою статью словами: ‘Das Wichtigste bleibt, dass wir kein Recht haben die Yetschi mit den Tocharen zu identifizieren’) — вывод, к которому я пришел еще в 1898 году (см. Г. Е. Грум-Гржимайло — ‘Историческое прошлое Бэй-шаня в связи с историей Средней Азии’, стр. 5). К тохарскому вопросу (об юэчжи и тохарах, см., между прочим, исследование Franke — ‘Beitrge aus chinesischen Quellen zur Kenntnis der Trkvlker und Skythen Zentralasiens’, стр. 28 и след.) я буду иметь случай еще раз вернуться в VIII главе настоящего тома, теперь же к изложенному добавлю, что китайские известия об этнографических особенностях юэ-чжи очень скудны и сводятся к следующему: они носили одеяние, сходное с цяньским (тибетским), брили голову, их характер был суровый, обычаи—также, вместе с тем они были мужественны и воинственны, вели кочевой образ жизни, который не оставили даже тогда, когда поселились в Бактрии среди тохаров. К этому можно было-бы добавить, если считать эфталитов отраслью юэчжи, что у них господствовала полиандрия, причем дети, рождавшиеся при такой форме брака, считались принадлежащими старшему из мужей (братьев), и что язык их не имел ничего общего с языками варварских племен, населявших Внутреннюю Азию [см. Abel Rmusat — ‘Sur quelques peuples du Tibet et de la Boukharie’ в ‘Nouveaux mlanges asiatiques’, 1829, I, стр. 224, 240—242, Иакинф — ‘Собрание свед. о народ., обит, в Ср. Аз. в древн. вр.’, III, стр. 178 (еда)].
В ‘Истории Тибета и Хухунора’, loc. cit., Иакинф так определяет границы юэчжийских кочевий: ‘От Дунь-хуана на север, от Великой стены при Ордосе — на северо-запад до Хами’. В ‘Собр. свед. о нар., обит. в ср. Азии в древн. вр.’ мы находим следующее указание по тому же предмету: ‘Дом Юэчжи первоначально занимал страну между Дунь-хуаном и хребтом Ци-лянь-шань’, т. е. центральным Нань-шанем (т. III, стр. 6). ‘За четыре века до Р. Хр. вся страна Хэ-си находилась под народом юэчжи’ (т. III, геогр. указ., стр. 85). ‘Чжан-е есть название области (ныне г. Гань-чжоу-фу), открытой в III г. до Р. Хр. на землях, которые в период ‘Брани царств’, т. е. с 480 по 223 г., находились под домом Юэчжи’ (ibid., стр. 96 — 97). Те же или почти те же пределы, не доводя их впрочем до Хами, дают Юэчжийскому владению и другие орьенталисты, писавшие по этому вопросу: Abel Rmusat — ‘Histoire de la ville de Khptan’, стр. 75—76, idem — ‘Noveaux mlanges asiatiques’, I, стр. 221, Viselou, ibid., Gaubil — ‘Abrg de l’histoire chinoise de la grande dynastie Tang’ в ‘Mmoires concernant l’histoire, etc., des Chinois’, XV, стр. 451, Brasset — ‘Relation du pays de Ta-ouan’ в ‘Nouveau journal Asiatique’, 1828, II, стр. 424, Lassen — ‘Indische Alterthumskunde’, II, стр. 368, Richthofen — ‘China’, I, стр. 49 и 440, К. Sbiratori — ‘Ueber den Wusun-Stamm in Centralasien’ в ‘Keleti Szemle’, 1902, III, стр. 111—113, Beal — ‘Buddhist record of the Western World’ (‘Si-yu-ki’), de Groot, op. cit., I, стр. 47. Из этих данных с несомненностью вытекает, что в V веке до Р. Хр. юэчжи владели Бэй-шанем и Нань-шаньским нагорьем, но вопрос — когда и откуда прикочевал сюда этот народ, остается невыясненным (см. Успенский — ‘Страна Кукэ-нор или Цин-хай’ в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ.’ (по отд. этногр.), 1880, VI, стр. 107).}. В короткий срок Mo-де сумел покорить и тех и других и, обеспечив себя таким образом с флангов, обратился на юг, где прежде всего овладел Хэ-нань’ю (Ордосом) и территориями варварских владений Лэу-фань и Бай-ян {Иакинф (‘Собр. свед. о народ., обитавш. в Ср. Аз. в др. вр.’, I, стр. 13) переводит: ‘На юге покорил ордосских владетелей Леу-фань и Бай-ян’. Это не совсем точно. Леуфань — имя не князя, а наименование варварского владения, занимавшего, как поясняет Chavannes — ‘Les mmoires historiques de Se-ma Ts’ien’, V, стр. 71 и 89, территорию современной области Тай-юань в Шан-си. Shiratori, op. cit., стр. 114, переводит это место ‘Ши-цзи’ следующим образом: ‘Darauf kam er zurck, schlug und vertrieb die Yue-tschi im Westen, unterwarf sich die Knige der Lnder Leu-fang, Pe-yang und Ho-nan und machte Einflle in Yen und Tai’. Хэ-нань — название современного Ордоса, из чего видно, что о. Иакинф недостаточно уяснил себе текст ‘Ши-цзи’. Впрочем выше, на стр. 9, он говорит о поколении Лэу-фань. De Groot, op. cit., I, стр. 52, также пишет: ‘Knig von Pjang’.}. Засим он вторгся в земли, отнятые у его отца Мын-тяном, полководцем Ши-хуан-ди {Георгиевский — ‘Первый период китайской истории’, стр. 183, Chavannes, op. cit., II, стр. 228—229.}, и, пройдя их от запада к востоку, обрушился на уделы Янь и Дай {Ныне части Шаньсийской и Чжилийской провинций.}, повторив это нападение и в следующем году.
Этим завоевания его, однако, не ограничились. На севере он покорил владения Хунь-юй {В ‘Истории периода трех государств’ сказано, что владение Хунь-юй лежало к северу от хуннских кочевий (см. Д. Позднеев, op. cit., стр. 9). De Groot, op. cit., I, стр. 61, ищет это владение в бассейне р. Орхона, причем даже в имени Хунь-юй (Hun-u) видит лишь искажение имени Орхон (Hun-u = Hon-o = On-ho = Or-ho).}, Дин-лин {Здесь идет речь о динлинах, живших в области бассейна нижней Селенги. Китайские известия об этих динлинах восходят к глубокой древности, так как о них упоминается уже в сочинении ‘Шань-хай-цзин*. De Groot, op. cit., I, стр. 62, ссылаясь на ‘Сань-го-чжи’, помещает этих динлинов на западе, к северу от владения Кангюй. ‘Сань-го-чжи’ говорит, однако, о другом динлинском владении, о чем будет говориться ниже.}, Гэ-гунь {Вероятно, Гянь-гунь, которое писалось китайцами очень разнообразно. Гянь-гунь — древнее название владения, жители которого, смешавшись с динлинами, образовали народ хагас. Оно занимало территорию бассейна верхнего Енисея.}, Кю (Цю)-ё-шэ (Цюй-шэ) {Согласно ‘Сань-го-чжи’, это владение находилось к северу от хуннских кочевий (Д. Позднеев, ibid.). De Groot, op. cit., I, стр. 62, полагает, что это — Куча, это одно из самых неудачных географических его определений.} и Цай-ли (Кай-ли, K’ai-li) {Указаний на местоположение этого владения мне не удалось найти в бывшей мне доступной китайской географической литературе. De Groot, ibid., транскрибирует Синь-ли (Sin-li) и Лун-синь-ли (Lung-sin-li).}. В 201 году Мо-дэ в третий раз напал на удел Дай, взял город Ma-и и принудил князя Хань-Синь покориться. Усилившись его войсками, он двинулся к югу в направлении к Тай — юань-фу. но перегородившие ему путь китайские войска заставили его отступить в направлении к Да-тун-фу. Император Гао-ди, увлекшись преследованием, попал здесь в засаду, был окружен превосходными силами хуннов и принужден был просить мира на условиях ‘хо-цин’, состоявших в том, что китайский двор, отправляя в жены победителю девицу императорской крови, обязывался ежегодно высылать на ее содержание условленное количество даров {Версия о том, что Мо-дэ освободил Гао-ди по совету одной из своих жен, подкупленной, будто-бы, китайцами, и отступил на север, не выговорив предварительно мирных условий, которые были предложены ему лишь впоследствии, кажется мне неправдоподобной.}. Договор этот, вошедший в силу в 198 г., был тем унизительнее для самолюбия китайцев, что в нем император Гао-ди обязался считать Мо-дэ братом, т. е. себе равным, — обязательство весьма редко повторявшееся в истории Китая и то лишь в периоды крайнего упадка этого государства {Какое значение в таких договорах придавали китайцы выражению ‘брат’, явствует из того, что вынужденные в 822 году заключить с тибетцами договор на правах равенства, они все же воспользовались случайным родством между китайским императором и тибетским царем, приходившимся ему по матери племянником, и включили это родство, устанавливавшее старшинство императора в договор, начинавшийся следующими вступительными словами: ‘Просвещенный, воинственный и отцепочтительный император великого Танского государства и премудрый и божественный кяньбу великого Тибетского государства, дядя ц племянник, желая связать две державы дружбой, постановили следующее’…}.
В течение последующих 20-ти лет столкновения между хуннами и китайцами носили лишь пограничный характер, и даже отклонение вдовствовавшей императрицей Гао-хэу предложения брачного союза, путем которого Мо-дэ думал об’единить под одной властью оба государства, не вызвало с его стороны репрессий. Очевидно, он довольствовался создавшимся положением, позволявшим ему вести завоевательную политику на западе, и не хотел давать повода китайцам нарушить почетный для него договор 198 г. Это видно, между прочим, и из его письма к императору Вынь-ди, написанного в 176 г. по возвращении из победоносного похода на запад, в котором он предлагал последнему ‘забыть прошедшее’ и не нарушать договора из-за мелких пограничных столкновений, виновники коих уже понесли наказание. Это письмо имело желанный результат, и военные приготовления, начатые китайцами, были приостановлены.
О политике, которую вел Мо-дэ в отношении государств, лежавших к северу и западу от его владений, нам почти ничего неизвестно, особенно же темен период между 201 и 177 годами, когда он предпринял свой поход на западные владения, закончившийся покорением Хэ-си {Так называлась страна, лежащая к западу от Хуан-хэ.} и восточного Притяншанья {Иакинф в ‘Записках о Монголии’, II, стр. 11, категорически утверждает, что Модэ покорил в 177 году все земли на запад до берегов Каспийского моря, то-же повторяет он и в ‘Собр. свед. о народах, обит, в Ср. Азии в древн. времена’, I, стр. 23, но не указывает при этом на источник, из которого он почерпнул это известие, возбуждающее тем большее сомнение, что один год — срок слишком малый для того, чтобы пройти походным порядком от берегов Желтой реки до Каспийского моря, не говоря уже об обратном пути. На распространение до Каспия или по крайней мере до Аральского моря западных пределов Хуннской державы указывают и авторы некоторых других сочинений, трактующих о хуннах, не исключая позднейших, см., например, Koloman Nmati, op. cit. стр. 6. Fr. Hirth — ‘The ancient history of China to the end of the Chu dynasty’, 1908, New York, стр. 185, но Паркер — ‘Китай, его история, политика и торговля с древнейших времен до наших дней’, пер. Грулева, Спб., 1903, стр. 213, ограничивает западные пределы Хуннской державы Памиром. В ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’ (пер. Полова, стр. 148 и 464) мы читаем, что в Ханьское время западная граница Хуннских владений упиралась в Тарбагатай. Так оно, вероятно, и было, и то место ‘Хань-шу’, которое, повидимому, имел в виду о. Иакинф и где говорится, что ‘прежде (?) все владения Западного края были под властью хуннов’, едва-ли правильно было понято как названным синологом, так Visdelou и др. Хуннский пристав жил близ Карашара, вероятно, в долине р. Хайдык-гол, и конечно не мог управлять отсюда странами, лежавшими в бассейне Сыр-дарьи и еще далее к западу. К тому же Модэ писал о 29 им покоренных владениях, включая сюда и земли кочевников (Усунь, Xy-ci), между тем как в одном Восточном Туркестане таких владений насчитывалось тогда 36, Что же это были за владения?
В 1896 году (‘Опис. путеш. в Западный Китай’, I, стр. 303 и след.) я высказал мысль, что культура восточно-туркестанских владений принесена была с запада, из Ирана, а не с востока, последующие исследования подтвердили эту гипотезу в отношении языка населения (рукописи, найденные Griinwedel’zvi, v. Le Coq’ом Stein‘ом и Березовским), который на юге оказался восточно-иранским, на севере — индо-европейским (см. bar. А. von Stal-Hoktein — ‘Tocharisch und die Sprache II’, idem — ‘Tocharisch und die Sprache I’ в ‘Извест. И. Акад. Наук’, 1908, стр. 1367 и след., Миронов — ‘Из рукописных материалов экспедиции M. M. Березовского в Кучу’ в ‘Извест. И. Акад. Наук’, 1909, стр. 547 и след.), архитектуры (греко-бактрийский стиль) и орнамента, носящего явные следы греко-бактрийского и иранского влияний (Grenard, Grrnuedel, v. Le Coq, Stein, Pelliot). Таким образом хотя трудно доказать, что владения греко-бактрийских государей, простираясь на Согдиану и Маргиану, в то-же время когда-либо распространялись и на восток от Памира, захватывая часть Восточного Туркестана (см., однако, Григорьев — ‘Греко-Бактрийское царство’, стр. 29, Klaproth — ‘Tableaux historiques de l’Asie’, стр. V), тем не менее едва-ли в настоящее время подлежит сомнению, что не только свою культуру, но и весь строй государственной и общественной жизни этот последний заимствовал с запада, из древней Бактрианы, с которой его связывали при сходственном племенном составе населения как общие верования, так и торговые интересы. О государственном же строе Бактрианы нам известно следующее.
‘Царство, основанное в Туркестане Диодотом I, пишет Григорьев, ор. cit., стр. 27—28, было не монархия, а скорее союз государств, в котором одно из них, именно занимавшее Бактриану, собственно первенствовало перед прочими по силе и богатству и признавалось ими главенствующим. Страны, заключающиеся в бассейнах Сыра и Аму, почти постоянно являются в истории разделенными на несколько более или менее значительных владений, слабейшие из которых подчиняются в известной мере сильнейшим. Разливается на эти страны какой-либо завоевательный поток извне, помянутые единицы потопляются им и как-бы исчезают, но лишь только силы завоевателей начинают слабеть, и падает их могущество, тотчас же восприемлется краем прежний политический его строй, и опять всплывают наверх те же мелкие государства с двумя, тремя преобладающими над ними. Такой порядок вещей, есть основание думать, существовал в означенных странах и до обращения их, в области Персидского царства при Ахеменидах. При преемниках Александра персидских сатрапов заменили здесь греческие’. Они не преминули воспользоваться первыми затруднениями Селевкидов, чтобы завоевать себе независимость. ‘Но независимость греческих эпархов приняла здесь местную форму, слабейшие из них признали себя подручниками сильнейшего’.
Изложенное находит себе подтверждение как у арабских, так и у китайских историков.
‘Сильной монархической власти, читаем мы у Бартольда (‘Несколько слов об арийской культуре в Средней Азии’ в ‘Среднеаз. Вестн.’, июнь, 1896), которая сдерживала-бы произвол поземельной аристократии, в Мавераннагре не было. Вопреки словам некоторых персидских историков, власть Сассанидов, восстановивших Персидскую монархию, никогда не простиралась на Мавераннагр. Что касается местных владетелей, то они были только первыми из дворян. Подобно своим подданным, они назывались дихканами и, вообще, более напоминали древнегреческих базилевсов, чем азиатских деспотов. О владетеле Бухары, носившем титул бухар-худата, т. е. господина Бухары, Неришхи говорит следующее: ‘Среди дворян был знатный дихкан, которого называли бухар — худатом, так как он происходил из древнего дихканского рода, владел обширными землями, и большая часть народа состояла из его крепостных и слуг’. Дихканами называли даже самых сильных местных владетелей, царей ферганского и самаркандского. Размеры отдельных владений были большею частью очень невелики, так, в долине Зеравшана мы находим целый ряд таких государств. Дих-каны, подобно средневековым рыцарям, жили в укрепленных замках, даже в эпоху Саманидов замок считали еще необходимой принадлежностью каждого поместья. Иногда под властью таких дихканов об’единялось несколько владений, даже обширные области, например, Фергана, Согд, Шаш (Ташкент), но как непрочна была власть таких царей, видно из того, что в каждой из трех названных областей были периоды, когда царей вовсе не было, и власть находилась в руках аристократов’.
В ‘Хань-шу’ говорится: в Бактриане (Дахя) верховного главы нет, но каждый город управляется самостоятельно (Иакинф — ‘Собр. свед. о народ., обит, в Ср. Аз. в древн. времена’, III, стр. 8, Ab. Rmusat — ‘Nouveaux mlanges asiatiques’, I, стр. 220).
Сказанное о Западном Туркестане применимо и к Восточному, где к тому же и физические условия страны благоприятствовали удержанию долее, чем на западе, древнего арийского строя общественной, и государственной жизни, изменившегося под влиянием Китая только в отношении усиления монархического принципа. Последний получил здесь заметное развитие в особенности с тех пор, как китайское правительство наделило восточно-туркестанских властителей титулами князей различных степеней, в зависимости от богатства и обширности их владений. Китайский двор, читаем мы у Иакинфа, op. cit., III, стр. 37, по покорении Восточного Туркестана и большие и малые владения в знак взаимной их независимости назвал ‘го’, т. е. царствами, а их владетелей наделил различными княжескими титулами. Различие в степенях между ними состояло только в неравном числе княжеских чиновников, утверждаемых императором.
Действительно, следует отметить этот факт: владетели Западного края до знакомства своего с Китаем хотя и имели титулы (карашарский титуловался ‘лун’, кучаский — ‘бай’ и т. д.), тем не менее в дальнейшем в их политике по отношению к этой державе стало не последнюю роль играть стремление добиться и грамоты на китайский титул. Впрочем, я забегаю вперед.}. Первые враги, с силами которых он при этом столкнулся, были восставшие юэчжи. Они были разбиты, их государство вновь покорено, а войска присоединены к армии победителя {Иакинф — ‘Собр. свед. о нар., обит. в Ср. Аз. в древ, врем.’, I, стр. 23.}. Подобная же участь постигла Усупь {Китайцы считают их одним из отделов народа сэ, т. е. саков. О физических особенностях их типа см. выше стр. 6.
Китайские историки указывают весьма глухо на ту территорию, которую следует считать древней усуньской землей. По расспросным сведениям Чжан-Цяня, последняя лежала между Дунь-хуаном и Ци-лянь-шанем, но так как тот же путешественник помещает сюда же и юэчжи, то К. Shiratori (‘Ueber den Wu-sun Stamm in Oentralasien’, ibid.), разобравший этот вопрос полнее других исследователей китайской старины, справедливо указывая на то, что два самоуправляющихся народа не могли жить смешанно на одной территории (это допускал, однако, Klaproth — ‘Tableaux historiques de l’Asie’, стр. 132 и 163), разделил ее по речным бассейнам и отвел долину р. Булунгира под кочевья усуней. Рихтгофен (‘China’, I, стр. 49) поместил этих последних еще далее к западу, в котловине Лоб-нора, но, повидимому, не удовлетворился таким решением вопроса, и ниже, на стр. 447, а также на карте, приложенной к главам I, VI, VII и X, перевел их на нижнее течение Эцзин-гола и в самую дикую и бесплодную часть Гобийокой пустыни, между этой рекой и Ала-шанем. Действительно, оба бассейна Булунгира и Зцзин гола — площадь слишком ограниченная для двух таких сильных кочевых государств, какими были Усуньское и Юэчжиское. Это сознавал, повидимому, и Lassen (‘Indische Alterthumskunde’, II, стр. 368), присоединивший к владениям юэчжи и область верховий Желтой реки. Еще дальше пошел автор ‘Да-цзинь-и-тун-чжи’ (К. Shiratori, loc. cit.), отодвинувший юэчжи в долину р. Вэй-шуй (Сиань-фу), т. е. в коренные земли удела Цинь.
Устанавливая факт бегства усуней из долины Дань-хз в конце III в. до Р. Хр’ ‘Ши-цзи’ присовокупляет, что долина эта вслед затем занята была юэчжи, которые таким образом и должны считаться виновниками этого бегства (см. Sylv. Lvi — ‘Notes sur les Indo-Scythes’ в ‘Journ. Asiat’, IX srie, 1897, IX, стр. 13). Но куда бежали усуни? В тех же ‘Исторических Записках’ мы находим такое указание: владение Усунь находилось на западной границе хуннских земель [Иакинф, op. cit., III, стр. 12). Усуни были покорены хуннами, их князь (гуньмо) убит, малолетний же сын последнего пленен. Впоследствии шаньюй возвратил молодому князю, отличившемуся в нескольких войнах, его народ и поручил охрану границы при Западной стене (Гао-кюе-сай — горное ущелье, искусственно укрепленные ворота в горах, выходящие к тому месту Желтой реки, где последняя изменяет свое северное течение на восточное). В ‘Биографии Чжан-Цяня’ (Shinttori, ibid.) эти события скомканы и изложены с той разницей, что разгром владений усуньского гуньмо и его смерть приписаны не хуннам, а юэчжи, что не согласуется с письмом Модэ.
Так как Усуньское владение было покорено Модэ вслед за государством Юэчжи, то западную границу хуннских земель до похода 177 года следует искать к северу и востоку от последнего, всего вероятнее в долине Орхона, к западу от которого с 206 г. и должны были кочевать усуни, переведенные затем, вероятно, незадолго до смерти Лао — шан-шаньюй’я, на юго-восток, к Желтой реке. Отзвуком этого пребывания усуней в пределах Кобдинской Монголии, может быть, служит то место ‘Си-ши-цзи’, в котором говорится о местности к западу от Каракорума, как усуньской земле. (Ab. Rmusat — ‘Recherches sur la ville de Kara-Koroum’ в ‘Mmoires sur plusieurs questions relatives la gographie de l’Asie Centrale’, стр. 38, Bretschneider — ‘Mediaeval researches from East. As. Sources’, I, стр. 122—123, см. также ‘Мзн-гу-ю-му-цзи’, примеч., стр. 382, где говорится о городе Чи-шань-чэн, в Хангае, былой резиденции усуней. Заслуживает также внимания гипотеза Н. А. Аристова — ‘Заметки, об этническом составе тюркских племен и народностей’, отд. отт., стр. 17, а также ‘Этнические отношения на Памире и в прилегающих странах по древним, преимущественно китайским, историческим известиям’ в ‘Русск. Антропол. Журн.% 1904, NoNo 1 и 2, стр. 7—8, помещающего усуней, впрочем без твердых к этому данных, по обе стороны Монгольского Алтая. К этому вопросу я буду иметь еще случай вернуться в III гл.
Переселение усуней из западного Ин’ь-шаня (по consensus omnium — из бассейнов Эцзин-гола и Булунгира) в долину р. Или К. Shiratori, ibid., относит ко времени, предшествовавшему смерти Лао-шан-шаньюй’я, которая, якобы, последовала в 158 году, Рихтгофен же к 144—145 г. (‘China’, I, стр. 448, карта). Мне кажется, что переселение совершилось много позднее, и вот по каким основаниям.
Переселению усуней в Или предшествовала перекочевка туда же юэчжи. Это последнее событие, вызванное полным разгромом их стойбищ хуннами, Klaproth, ibid., Chavannes, op. cit., I, стр. LXX, и 5. Lvi — ‘Notes sur les Indo-Scythes’ в ‘Journ. Asiat’, IX srie, 1897, IX, стр. 13, относят к 165 году. Этот год мне кажется более вероятным, чем 157, приводимый Рихтгофенол (‘China’, I, стр. 439), или 160, принимаемый А. von Gutschmid’ом (‘Geschichte Irans u. seiner Nachbarlnder’, стр. 61) и Томашеком (цит. у Аристова, op. cit.), так как Ляо-шан-шаньюй скончался в 161 году (Иакинф, op. cit., I, стр. 32, Chtivannes, op. cit., I, стр. LXXL Ср. однако, IL А. Аристов, op. cit., стр. 4. у которого читаем: ‘Так как в сведениях ‘Шы-цзи’ и ‘Цянь-Хан-шу’ о царствовании Лао шан-шаньюй’я (Иакинф — ‘Собр. свед.’, I, стр. 27—32, Wylie — ‘Journ. of Anthropol. Institute’, 1874, III, стр. 417—421), бывшего государем с 174 до 161 года до Р. Хр., нет никакого упоминания о походе его на юэчжей, то следует, думаю я, полагать, что убиение юэчжийского царя совершено было Лао-шаном в 176 году, когда он мог участвовать в походе своего отца на юэчжей’. Когда в 139 году (по поводу этой даты см. соображения И. А. Аристова в цит. выше соч., стр. 8—9) Чжан — Цянь выступил из Китая, юэчжи еще владели Илийским краем, но десять лет спустя он нашел эту местность уже занятой усунями, а юэчжей дальше на юго-запад, между Зеравшаном и Аму-дарьей. Из этого следует, что занятие Илийского бассейна усунями могло произойти между 139 и 128 годами до Р. Хр. Страбоном время падения греко-бактрийского государства отнесено к 128 году. (Richthofen, op. cit., I, стр. 439, и А. Saint-Martin — ‘Fragments d’une histoire des Arsacides’, II, стр. 68, считают более точным 129 год, см. по поводу и этой даты соображения Н. А. Аристова там же, стр. 9), причем, вероятно, два события: набег саков и последующее вторжение в Бактрию юэчжи были им об’единены в одно нашествие скифов.
Чем было вызвано переселение усуней на запад, нам неизвестно. В ‘Биографии Чжан-цяня’ говорится, что молодой гуньмо, испросив разрешение у шаньюй’я отомстить юэчжисцам за поражение и смерть отца, вторгся в Или и прогнал их оттуда на запад. Эта версия не заслуживает доверия, так как отец гуньмо, как мы видели, погиб в борьбе с хуннами, а не с юэчжисцами. К тому же совершенно невероятно, чтобы усуни могли предпринять свыше чем двухтысячеверстный переход всем народом, движимые лишь одной жаждой мщения. Такое переселение должно было быть вызвано более серьезными причинами, и я склонен их искать в возобновившихся войнах между хуннами и китайцами, в которых, как вассалы, усуни должны были принять деятельное участие на стороне хуннов.
В Тянь-шане их территория охватывала бассейны рек Нарына, Чу, Или и Бороталы и на севере упиралась в Тарбагатайский хребет. В ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 148, говорится: при династии Хань в урочище Хобок-сари сходились западная граница хуннских владений и северная усуней. То-же повторено и в ‘Записках о Синь-цзяне’ (op. cit., стр. 464). Здесь они просуществовали до V века, когда под напором жеу-жан’ей должны были откочевать к югу, на Памир. Засим, столетие спустя, они окончательно сходят с исторической сцены. Franke (‘Zur Kenntnis der Trkvlker und Skythen Zentralasiens’, стр. 17) говорит однако, что в последний раз китайская летопись упоминает об усунях под 437 годом.} и двадцать восемь других владений как в пределах Монголии, так и бассейна Тарима, и в том числе Лэу-лань {Kingsmill (‘The Intercouse of China wilh Eastern Turkestan and the adjacent contries in the second Century В. С.’ в ‘The Journal of the Royal Asiatic Society of Gr. Britain and Ireland’, new sries, XIV, стр. 79) полагает, что первоначальное название Лэу-лани было Дардань.
Лэу-лань, с 77 года до Р. Хр. — Шань-шань — владение, территория которого занимала Лобнорскую котловину и долину между западным Бзй-шанем и Алтын-тагом (см. Грум- Гржимайло — ‘Описание путешествия в Зап. Китай’, II, стр. 15, 16, Cbavannes — ‘Les pays d’Occident d’aprs le Wei-lio’ в ‘T’oung Pao’, srie 2, VI, 1905, стр. 531—533, 537, Herrmann — ‘Die alten Seidenstrassen zwischen China und Syrien’, стр. 56 и след., где приведена литература, касающаяся вопроса о местонахождении столицы этого княжества) Границ Шань-шани, как и прочих мелких владений Восточного Туркестана, установить невозможно, к тому же они и не могли быть устойчивыми, так как эти владения очень часто взаимно поглощали друг друга. Так было, вероятно, и с владением Лэу-лань, объединившимся после китайского погрома (в 77 г. до Р. Хр.) с Шань-шанью, коренные земли которой лежали западнее, в долине Черченьской реки. Впоследствии Шань-шань не раз меняла свои границы, усилившись же в сороковых годах первого столетия по Р. Хр., она значительно раздвинула свои пределы на счет соседних владений. К этому времени должно быть отнесено и основание шань-шаньцами городка На-чжи (ныне оазис Кара-тюбе) на юго-западной окраине Хамийского оазиса (Иакинф, op. cit., III, геогр. указ., стр. 52, о На-чжи см. также Успенский — ‘Несколько слов об округе Хами’ в ‘Изв. И. Рус. Геогр. Общ.’, 1873, IX,. стр. 2). По этому городу и все владение Шань-шань стало, повидимому, именоваться у хамийцев На-чжи.}, впоследствии Шань-шань, и Ху-се (Hu-hsieh, Hou-sie) {Так назывался, согласно ‘Суй-шу’, один из телэских, т. е. уйгурских, родов, в VI и VII веках кочевавший в долине р. Ду-ло-хэ, т. е. Толы. См. Д. Позднеев, ор. cit., стр. 38, 49 и 63, Cbavannes — ‘Documents sur les Tou-kiue Occidentaux’, стр. 87.}, В этот момент хунны достигли апогея могущества. При сыне Мо-де, Лао-шане (174—161 г.) {Лао-шан было прозвищем, имя же — Ги-юй, в переводе Franke — Kiyuk, de Groot — Ki-ok, согласно же Hirth’у — Минги. Согласно A. Wylie — ‘History of the Heung-noo in their relations with China’ в ‘Journ. of the Anthropological Institute’, III, стр. 421, Лао-шан скончался в 160 году до Р. Хр.
Об этом хуннском государе говорится: Лао-шан поразил царя юэчжисцев и сделал из его черепа чашу для питья (Иакинф, op. cit., III, стр. 55). Это единственное указание на существование у хуннов обычая, имевшего некогда большое распространение как в Азии, так и в Европе. Отсылая читателя к ст. Л. Ф. Воеводского — ‘Чаши из человеческих черепов и тому подобные примеры утилизации трупа’ в ‘Зап. И. Новороссийского Университета’, 1878, XXIV, я ограничусь здесь приведением лишь следующих свидетельств истории:
Геродот (IV, 64): ‘С головами своих злейших врагов они (скифы) поступают следующим образом: отпилив прочь все, что ниже бровей, (верхнюю часть черепа) очищают… (после чего) бедные пользуются этой частью (черепа), обтянувши лишь ее сыромятной кожей, богатые же (сверх того) и золотят ее изнутри и в таком виде употребляют вместо чаши’.
Тит Ливий (XXII, 24): Бойи (кельты) после победы над римлянами оправили очищенный череп Постумия, по обычаю, в золото, чтобы совершать из него возлияния и чтобы вместе с тем этот череп служил бокалом для жреца и заведующих храмом.
Сицилии Италик (XIII, 482) упоминает также об обычае кельтов пить за столом из черепов, оправленных в золото.
Павел Диакон (‘De gestis Longobardorum’, I, 27 и II, 28) рассказывает, что он сам видел в руках лонгобардского короля Рахиса ту знаменитую чащу из черепа убитого Кунимунда, из которой Альбоин заставлял пить вино свою жену Розамунду, дочь Кунимунда. В доказательство того, что пример Альбоина не должен считаться исключением, J. Grimm (‘Geschichte der deutschen Sprache’, 1848, стр. 101) приводит из ‘Германских древностей’ Авентина (Avennus — ‘Antiquitates Germanicae’) следующее место: ‘Черепа убиваемых в сражении неприятельских вождей и знати они (германцы) украшали оправою и давали из них пить в праздничные дни тем, кто убил в открытом бою неприятеля. Это считалось великой милостью и честью’… Гримм же приводит из Simrock — ‘Die Edda’, 1855, стр. 145, следующее место: Вёлундр, сын финнского короля, из мести против шведского короля Нидода, убил обоих сыновей последнего и сделал из их черепов чаши, которые и оправил в серебро.
Jirecek (Иречек) — ‘Geschichte der Bulgaren’, 1876, стр. 114, передает, что болгарский царь Крум, поразив императора Никифора, велел оправить его череп в серебро и пил из него здравицу на пиршествах с славянскими боярами/
Летопись по Ипатскому списку, изд. Археограф. Комиссией, 1871, стр. 48: ‘В лето 6.480… и нападе на ня Куря, князь Печеннежьскый и убиша Святослава. И взяша голову его и во лбе его зделаша чашю, оковавше лобъ его золотом’…
Наконец, в одной русской песне, приводимой Воеводским, op. cit., стр. 52, поется:
‘Из (его) буйной головы (я) яндову скую’…
В заключение считаю необходимым еще указать, что при взятии Пекина был найден череп, оправленный в золото в виде чащи, который китайцы почему-то считали черепом Конфуция (Bastian — ‘Die Vlker des stlichen Asien’, I, 1866, стр. 153).
Этот обычай ведет свое начало, повидимому, со времен глубокой древности, так как человеческие черепа в виде чаш найдены были при раскопках как в Рейнской провинции, так и в свайных постройках Швейцарии. См. между прочим, Virchow в ‘Zeitschr. fr Ethnologie’, 1877, IX, Hft. 6, ‘Verhandl. der Berl. Gesellsch. fr Anthropol., Ethnol. und Urgeschichte’, Sitz. v. 17 Mrz., стр. 131 и след.}, оно оставалось непоколеблемым. Хуннам удалось даже в это время совершенно вытеснить юэчжисцев из Принаньшанья {В Нань-шане осталась только незначительная часть этого племени. По китайским летописям (Иакинф — ‘История Тибета и Хухунора’, I, стр. 33, 43, 56, 66 и 72) мы можем проследить существование юэчжи в местности Хуан-чжун, между реками Синин-хэ и Хуан-хэ (см. Грум-Гржимайло — ‘Описание путешествия в Западный Китай’, III, стр. 28), а также к югу от Гань-чжоу (Franke — ‘Beitrge aus chinesischen Quellen zur Kentniss der Trkvlker und Skythen Zentralasiens’, стр. 27), до конца второго века по Р. Хр., но, вероятно, сохраняя свою внутреннюю самостоятельность, они продолжали существовать как здесь, так и далее к западу, и в позднейшие времена, так как в ‘Вэй-лё’ мы читаем: ‘К югу от Дунь-хуана и Западных владений, от кочевий жо-цянов (населяли Алтын-таг) до Памира, на протяжении многих тысяч ли бродят разрозненные поколения юэ-чжи, цянов цзун-цзи, бома и цянов хуан-ню. Ни размер занятых ими территорий, ни расстояния, отделяющие эти последние от границ Серединной империи, неизвестны (Chavannes — ‘Les pays d’Occident d’aprs JeWei-lio’ в ‘Toung-Pao’, 1905, стр. 527—528). Затем в реляции Гао-цюн-хой’я (939 г.) упоминается о племени чжун-юн, ведшем, будто-бы, свое происхождение от юэчжей и кочевавшем в пустыне Ху-лю (вероятно—Сыртын), и говорится о местопребывании начальника юэчжиского округа в степи к западу от Желтой реки (Ab. Rmusat — ‘Histoire de la ville de Khotan’, стр. 77—79).} и совершить несколько удачных набегов вглубь Серединной империи, но уже при его внуке, Гюнь-чане {См. S. von Fries — ‘Abriss der Geschichte China’s seit seiner Entstehung’, 1884, стр. 87, где перечисляются походы против хуннов.}, счастье им изменило: китайцы нанесли им ряд поражений, отбросили их за Желтую реку, отняли у них Ордос и в 127 г. восстановили границы империи в пределах, существовавших при Циньской династии. Последующие годы оказались еще менее благоприятными для хуннов {De Groot, op. cit, I, стр. 90, транскрибирует — Kun-sin (Гунь-синь). Он царствовал с 160 до 126 г. до Р. Хр.}: китайские полководцы в преследованиях их войск {Возможность таких преследований явилась последствием перемены тактических приемов борьбы с хуннами. Еще в циньские времена главную силу китайской армии составляли пехота и отряды колесниц, которые не всегда могли быть пущены в дело там, где свободно оперировали конные части хуннов. Уже Ву-лин, князь удела Чжао, понял преимущества кавалерии в местах диких и лишенных дорог, почему, по примеру хуннов, и завел конные отряды лучников (конец IV века). Но это нововведение привилось в Китае, повидимому, не сразу, так что даже у Гао-ди главная масса войск состояла еще из пехотных частей.} доходили с одной стороны до р. Тао-лай (Си-хэ), где в 121 г. и было построено первое укреплении в Хэ-си {Иакинф (‘Записки о Монголии’, III, стр. 14) ошибается, говоря, что Хо-цюй-бин проник в 121 г. только до Гань-чжоу.
Одновременно с Су-чжоу основан был и город Вэй-цюань или Ву-вэй, ныне Лян-чжоу, (основание этих городов Chavanues (‘Les mmoires historiques de Se-ma Ts’ien’, I, стр. LXXXVII, относит к 115 году). Что касается остальных городов провинции Хэ-си—Чжан-гюнь (Гань-чжоу-фу), Мин-ань (Ан-си), Дунь-хуан-цзюнь и крепости Юй-мынь-гуань, то их основание относится к 111 году, когда хунны были окончательно вытеснены из Хэ-си на север. Лань-чжоу основан был гораздо позднее, а именно, в VIII веке, хотя его округ под именем Гинь-чэн и существует с 81 г. до Р. Хр.} — крепость Цзю-цюань, впоследствии Су-чжоу, с другой — до Xань-хая (119 г.) {У Иакинфа (‘Собр. сведений о народ., обитавш. в Ср. Азии в древн. времена’, I, стр. 41) мы находим следующее примечание: Жу-шунь пишет: Хань-хай — название северного моря. По китайскому же словарю оно обозначает только озеро Байкал. Однако, китайские ученые под этим именем разумеют нередко Монгольскую песчаную степь.
Выписываю следующие места китайских сочинений, где говорится о Хань-хае.
‘Гоби — другое, монгольское, название Хань-хая (‘Дорожник Ма-сы-ха, веденный в походе на север’ перев. Васильева).
‘Хань-хай лежит на северо-запад от Гуй-хуа-чэна. В этой пустыне иногда на протяжении 700—800 ли (т. е. 350—400 верст) не встречается ни воды, ни травы. Для войск это опасный путь’. (‘Хоу-чу-сай-лу’, цитир. в 441 примеч. к ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’).
‘Аймак Мао-мингань на северо-западе, севере и северо-востоке соприкасается с Хань-хаем’ (‘Мэн-гу-ю-му-цзи’ в перев. Л. Попова, стр. 44).
‘В 1664 г. Гомбо-ильдень перешел через Хань-хай (из Халхи) и вступил в подданство Китая’ (‘Мэ-гу-ю-му-цзи’, стр. 30).
‘В начале царствования Кань-си Цэрэн-мэргзн перешел Хань-хай и приблизился к внутреннему кордону’… (‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 40).
‘Аймак Абага лежит в 590 ли (в 300 верстах) на северо-восток от Калгана, гранича на севере с Хань-хаем’ (‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 38).
‘Простираясь далее на восток, Алтай пересекает Хань-хай на протяжении 500 ли и достигает Инь-шань’ских гор, идущих по северной окраине Ордоса’ (‘И-тун-чжи’, цитир. в 534 примечании к ‘Мзн-гу-ю-му-цзи’, стр. 441).
‘Границей Тушэтуханского аймака на юге служит Хань-хай, на юго-востоке же его граница вступает в Хань-хай’ (‘Мзн-гу-ю-му-цзи’, стр. 56).
‘Эцигэ-ноян, убегая от чахар, перекочевал на север от Хань-хая, на Кэрулэн’ (‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 39).
‘Дети Даян-Сэцэн-хана переселились из Хань-хая (Хориньского округа?) на юг и, расположившись вдоль границы, положили основание девяти знаменам внутренних чжасаков’ (‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 54).
‘В местности Бишбылык (к западу от Гучзна, в южной Джунгарии) в Танскую эпоху учреждено было военное управление Хань-хай’ (‘Си-юй-лу’, цитир. у Bretschneider’а, op. cit., I. стр. 15).
‘Северной границей земель западных турок служил Хань-хай’ (‘Цзю-Тан-шу’, цитир. у Chavannes — ‘Documents sur les Tou-kiue Occidentaux’, стр. 20).
‘В стране хуй-хэ (в бассейне Селенги) учреждено было Ханьхайское ду-ду-фу, т. е. губернское управление (‘Тан-шу’ под 630 г., цитир. у Bretschneider’а., op. cit., I, стр. 15, см. также Д. Позднеев, op. cit., стр. 62, Chavannes, op. cit., стр. 91, Иакинф, о. cit., I, стр. 375, переводит: ‘Байкальское губернаторство’).
‘Гулигань живут на севере Хань-хая, к северу от них есть озеро, из всех уйгурских племен они наиболее удалены от столицы’ (‘Тан-шу’, цитир. у Chavannes, op. cit., стр. 88).
‘Гора, при которой Чингис-хан разбил войска найманов, называется Хан-хай (‘Су-хун-цзянь-лу’, Ab. Rmusat — ‘Recherches sur la ville de Kara-Koroum’, стр. 42, полагает, что в этом случае мы имеем дело с очевидной опиской: Хан-хай вместо Хань-хай, однако, как это будет указано ниже, автор ‘Шен-у-цзи’ различает иероглифами горы от пустыни и первые пишет Хан-хай, а вторую — Хань-хай).
‘Чон-дэ, оставивший в феврале 1259 г. город Кара-Корум, проехав земли, принадлежавшие когда-то усуням, вступил в страну Хань-хай, представляющую местность высокую и холодную, покрытую скалистыми, поросшими хвойным лесом горами, вершины которых достигают линии вечного снега. Этою горною страною он поехал в юго-западном направлении в течение 7 дней до р. Хунь-мурен. Переправившись через нее на лодке, он несколько дней спустя достиг р. Урунгу’ (‘Си-ши-цзи’, цитир. у Bretschneider’а, op. cit., I, стр. 122—124, Ab. Rmusat, ibid., стр. 38).
‘Ань, покинув (в 1395 г.) Хами, вступил в Хань-хай и, пройдя 1300 ли, достиг древнего Гаочана (‘Си-юй-шэн-лань-ши’, цитир. у Bretschneider’а, op. cit., II, стр. 144).
‘Лукчун расположен на краю песчаной, бесплодной и безводной пустыни, проходя по которой лошади и скот гибнут от бескормицы. В ней поднимаются иногда сильные вихри, засыпающие песком и людей и животных. Целыми днями пристают там к путникам злые духи и воздушные демоны. Страна эта называется Хань-хай’ (‘Мин-ши’, цитир. у Klaproth’а — ‘Abhandlung ber die Uiguren’, стр. 51).
Этих выписок совершенно достаточно, чтобы установить, что китайцы приурочивали наименование Хань-хай к различным географическим элементам: каменистым и песчаным пустыням, равнинам и всхолмленным пространствам, горным странам и альпам и, наконец, даже озерам. Об’яснение этому факту мы находим в ‘Мин И-тун-чжи’: Хань-хай не китайское, а туземное слово (Bretschneider, op. cit., I, стр. 15). Недостаточно хорошо понятое, оно применялось ко всем малодоступным пространствам и перемещалось по мере знакомства китайцев с Внутренней Азией с юга на север и запад. С этой точки зрения и озеро Байкал, окруженное малодоступными горами, могло быть для китайцев Хань-хаем.
Хань-хай вовсе не значит ‘высохшее озеро’ (Bretscheider, op. cit., стр. 15, de Groot, op. cit., I, стр. 141, В. Алексеев мне пишет: Китайское значение иероглифов — ‘широкие, необ’ятные массы воды По словарю императора Кань-си Хань-хай есть ‘название северного моря’, при этом указывается, что у Сы-ма Цяня (в главе о Хо-Пяс-ци) знак ‘хань’ пишется без ключа ‘воды’), как думал это Richthofen, op. cit., I, стр. 25, а если так, то хвала китайской проницательности становится необоснованной.
Когда китайцы впервые проникли так далеко на север, в страны, остававшиеся им дотоле неведомыми, тогда впервые (Brefschneider, ibid.) появляется у них и этот географический термин, столь напоминающий слово ‘хангай’, которое, по об’яснению Тимковского (‘Путешествие в Китай через Монголию’, III, стр. 47), противопоставляется ‘гоби’ и означает местность, покрытую лесом и пастбищами (‘Си-ши-цзи’ даже слово Хан-гай передает иероглифами ‘хань-хай’). Хангай был крайним пунктом, до которого в 119 г. до Р. Хр. доходили китайцы. В их представлении это, может быть, был край вселенной, а еще в ‘Шань-хай-цзин’е’ упоминается о северном славном море где-то на краю вселенной (нечто вроде Геродотовского Гиперборейского моря), и весьма возможно, что это обстоятельство сыграло известную роль при передаче туземного слова Хангай иероглифами, обозначающими необ’ятные массы воды. Отсюда перенесение этого названия на оз. Байкал, ставшее, вероятно, известным китайцам de visu много позднее, становится естественным и понятным. В позднейшей литературе Хангайские горы отличаются иероглифами от названия пустыни. Так, в ‘Шэн-у-цзи’ (перев. Васильева, прил. к кн. Потанина — ‘Очерки сев.-зап. Монг.’, III, стр. 318) читаем: ‘Середина отдаленной страны Хань-хай простирается на несколько тысяч ли. Природа провела здесь естественную границу для разделения внутренних монголов от внешних. Во времена расцвета военного могущества Ханьской и Танской династий, если и удавалось иногда овладевать югом Шамо, то никогда не успевали присоединить и север. Только Юаньская династия, возникшая в Хорине, и кончилась в Хорине. Хоринь на севере великой Шамо, на юге от гор Хан-хай, на северо-западе от р. Орхонь был древним пунктом местопребывания хуй-хэ (уйгуров).
В заключение приведу следующие слова Вэй-юан’я, автора ‘Шэн-у-цзи’ (loc. cit., стр. 328), имеющие отношение к затронутому здесь вопросу: ‘Юй, разделив империю на девять провинций, простер ее до четырех морей, и просвещение обняло и юг Шамо. Говорят, север простирается только до великой Шамо, и просвещение не может перейти далее. Так, упоминаемые в ‘Чжоу-ли’, в статье о пограничных делах, четыре рода вассалов — мань, и, чжэнь и фань находятся в числе девяти подвластных стран, и границы их близки от Фынь и Цзинь провинции Шань-си. Как же не заключить из этого, что запад оканчивался Лю-ша (сыпучими песками) и что под именем моря тогда разумелся Хань-хай!‘.
Владимирцов мне сообщает, что ему не доводилось слышать слово Хангай в произношении Ханхай, но это вполне допустимо, так как во многих современных монгольских наречиях звук г, соответствующий тому же звуку старого языка, изменяется в х.}.
Эти поражения внесли деморализацию в среду хуннов, ослабили центральную власть и подготовили таким образом почву для последующих междоусобиц. Уже сын Гюнь-чэня должен был спасаться бегством в Китай, пример оказался заразительным, и в 120 году князь, владевший Принаньшаньем, в свою очередь передался китайцам со всем своим народом, всего в количестве 40.000 душ ‘под названием ста тысяч’ {Иакинф, op. cit., I, стр. 39. Какая цель таких преувеличений — сказать трудно, но мы очень часто наталкиваемся на них в китайских реляциях и летописях, см., например, Chavannes — ‘Les mmoires historiques de Se-ma Ts’ien’, II, стр. 355, где читаем: ‘En ce moment les soldats de Hiang-Yu taient au nombre de 400.000 et nominalement on les estimait un million, les soldats du gouverneur de P’ei taient au mombre de 100.000 et nominalement on les estimait А 200.000, les forces n’taient pas gales’.}.
Особенно серьезные последствия для хуннов имела эта последняя измена, давшая китайцам возможность прочно обосноваться в Хэ-си — событие большого значения для всей Средней Азии, ибо, заняв эту область, китайцы не только лишали хуннов возможности сообщаться с кочевниками Тибетского нагорья {Стратегическое значение этой области было хорошо понято китайцами, что видно хотя-бы из следующих слов министра Чэнь-чжуна: ‘В стремлении к прочному будущему открыли в Хэ-си четыре области. Благодаря сему, отрезали цянов на юг, приобрели Западный край и отсекли правую, руку у хуннов, ибо, лишившись базы на юге, последние должны были уклониться далеко к северу’.}, но и получали доступ на запад, в бассейн Тарима {Поход Му-вана (1001—946 г. до Р. Хр.), если только верно указание ‘Юань-хо-чжи’ (Иакинф, op. cit., геогр. указ., стр. 76), что он доходил до Гунь-ву (Хами), и Бамбуковой летописи (Legge — ‘The Chinese classics’, III, стр. 150) до хребта Кунь-лунь, был не более как блестящий эпизод китайской истории. В ту отдаленную эпоху раздробленный Китай не был готов к колонизаторской деятельности. К тому же поход этот подвергается справедливому сомнению даже в том случае, если ограничить его указанными пунктами (ср. Chavannes, op. cit., II, стр. 6—8).}. Их движение туда, ставшее вскоре стихийным, определило всю дальнейшую историческую судьбу этой страны, соседней Джунгарии и Алтая, более того: если вникнуть глубже в ход последующих событий, то окажется, что и все главнейшие моменты из жизни народов, населявших современный Синь-цзян, находятся в причинной связи с этим движением.
Первые сношения китайцев с западными владениями были дипломатические. Китайские послы достигали р. Чу. Ура-тюбэ и Самарканда, всюду ощупывая почву и стараясь склонить местных правителей к союзу против хуннов. Этого им не удалось, однако, достигнуть: юэчжй отказались от чести сражаться за китайские интересы, усуни же колебались. Зато эти посольства успели в другом отношении: рассказами о богатствах Запада и о легкой возможности овладеть им они разожгли завоевательные инстинкты императора Ву-ди.
Уже в 108 г. состоялась первая военная экспедиция в Западный край, а затем в промежуток времени с 104 по 100 г. полководец Ли Гуан-ли совершил свои два знаменитых похода на Давань (Ура-тюбе), покорив по пути все малые и большие владения Восточного Туркестана.
Завоевав Восточный Туркестан, китайцы, в обеспечение сообщения с Западным краем, вытянули ряд сторожевых башен до Лоб-нора {Иакинф, op. cit., III, стр. 35.} и к северу от Су-чжоу построили крепости Гюй-янь и Хю-чжюй {Иакинф, op. cit., III, стр. 26. Название Гюй-янь (Ki-jen у de Grooi) носила в то время, по словам ‘Хань-шу’ (см. de Groot, op. cit., I, стр. 47), вся страна к северу от Чжан-е, т. е. Ганьчжоуского округа.}. Это представлялось тем более необходимым, что к этому времени хунны настолько оправились от понесенных поражений, что стали вновь появляться в Бэй-шане и долине Эцзин-гола {После того, как хунны были оттеснены к северу за Инь-шань, ставка князя восточной стороны перемещена была из местности, лежавшей к северу от современного Калгана, на запад — к северу от современного Гуй-хуа-чзна, ставка же князя западной стороны из северного Ордоса (кажется, здесь она была очень недолгое время и затем перемещена была на земли, принадлежащие ныне монголам Урат), повидимому, в Баркульскую долину, где князя, носившего этот титул, застал в 99 г. Ли Гуан-ли. По крайней мере так я понимаю следующее место ‘Ши-цзи’: ‘войска (?) западной стороны расположены были прямо против областей Дунь-хуан и Цзю-цюань’ (Иакинф, op. cit., I стр. 46). Я не думаю, чтобы низовье Эцзин-гола могло служить местом такого расположения, так как и тогда, вероятно, как теперь, долина этой реки представляла мало привлекательного даже для невзыскательного номада, да к тому-же на нее должна была распространяться власть Китая, что видно из постройки при устье р. Тао-лай (Chavannes, op. cit., I, стр. XXXVII) крепости Гюй-янь, иначе называвшейся — Чжэ-лу-чжан, что значит — оплот против разбойников, т. е. хуннов. (‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, примеч., стр. 473, где также сказано, что крепость эта построена была не при устье р. Тао-лай, а близ озера Гюй-янь-хай).
Ставка шаньюй’я находилась, вероятно, в восточном Хангае, в долине Орхона (‘Шэн-у-цзи’, перев. Васильева, прилож. к кн. Потанина — ‘Очерки сев.-зап. Монголии’, III, стр. 319).}. В 103 г. они нанесли решительное поражение китайцам, которые по уговору с хуннскими изменниками вторглись в их владения со стороны Ордоса (от города Шо-фан) {Основан в 127 г. до Р. Хр. в западном Ордосе на берегу р. Хуан-хэ.}. Предательство это было своевременно обнаружено, виновный князь восточной стороны казнен, китайский же экспедиционный корпус, численностью в 20.000 человек, окружен в безводной пустыне и уничтожен. В 105 г. они отважились произвести нападение на Хэ-си, причем особенно пострадали окрестности Гань-чжоу и Су-чжоу, в 101 же году выслать отряд против возвращавшегося из победоносного похода на Давань Ли Гуан-ли, но на этот раз они были разбиты. Зато в 99 г. поход того же Ли Гуан-ли против хуннов на север, поперек Бэй-шаня, до Небесных гор и долины Баркуля окончился для него неудачно: он был окружен превосходными силами неприятеля и едва спасся бегством, потеряв до 7.000 человек одними убитыми {Ли Гуан-ли выступил из г. Су-чжоу и шел, вероятно, дорогою которая к северу от Мыншуя сворачивает к Баркулю, пересекая при этом восточный конец Карлык-тага (см. Грум-Гржимайло — ‘Опис. путеш. в Зап. Китай’, III, 2-й лист карты). Согласно тексту китайской летописи, приводимому de Groot, op. cit., I, стр. 162, поражение китайцев было в этом случае более значительным, так как ‘sechs bis sieben Zehntel der Streitmacht von Han werden debei zu Boden gestreckt’. Еще худшая судьба постигла другого китайского полководца того времени Ли Лина, внука Ли Гуан-ли, выступившего из Гюй-ян’я (Цзюй-ян’я) во главе 5.000 человек пехоты в целях поддержки операций Ли Гуан-ли. Его отряд был почти полностью уничтожен, сам же он попал в плен. Судьба Ли Лина тем интересна, что он явился основателем династии, правившей хагясами в течение многих столетий. Это был храбрый воин, и как и его дед Ли Гуан-ли, знаменитый стрелок из лука. Вынужденный отступить перед превосходными силами неприятеля, он мужественно отбивался от их атак в течение нескольких дней до полного израсходования стрел и сдался только тогда, когда всякая надежда на помощь была потеряна. Он бежал, как и все те из его солдат, которые могли это сделать, но был тотчас-же настигнут и обезоружен. Чтя в нем отважного воина, шаньюй принял его с почетом, женил на своей дочери и, возведя в княжеское достоинство, отдал ему в удел земли хагясов. Его биографию дает Pfizmaier — ‘Die Heerfhrer Li-khuang und Li-ling’ в ‘Sitzungsber. d. phil.—histor. Cl. d. K. Akad. d. Wiss. zu Wien, XLIV, 1863, стр. 529—544, см. также Cbavannes, op. cit., I, стр. XXXVII—XXXIX, M. de Mailla — ‘Histoire gnrale de la Chine’, III, стр. 79, Иакинф, op. cit., I, стр. 50—51.
Ли Лин был окружен хуннами в Бэй-шане, в горах Ихэ Ма-цзун-шань (см. Г. Е. Грум-Гржимайло — ‘Опис. пут. в Зап. Китай’, III, стр. 180). De Groot, op. cit., I. стр. 166 и 172, который ведет Ли Лина от крепостцы Гюй-янь к северо-востоку, к р. Онгиин (Liong-lik), А не к северо-западу, что, казалось-бы, более соответствовало задаче этого полководца—поддержать военную экспедицию Ли Гуан-ли, и который в соответствии с этим ищет гор Цзун-кэ, до которых доходил Ли Лин, в том же северо-восточном направлении, пишет, что ничто не говорит за то, что надпись на одной из скал Ихэ Ма-цзун-шан’я выбита была самим Ли Лином: ‘Warscheinlich fand sich der Name des gewaltigen Recken dort zur Abwehr bser Geister oder um Verehrt und angerufen zu werden, wie es in China berall (?) mit Namen von Helden und Heiligen zu tun blich ist’. Предположение это было высказано de Groot’ом, чтобы доказать правильность своих географических определений.}. Еще печальнее закончились его походы в 97 и 90 г.г.
В 97 г. он выступил из Ордоса с большими силами и, благополучно перейдя пустыню, достиг Селенги {У китайцев эта река была известна под многими названиями: Лин-кэ-хэ, Сянь-э-хэ, С-в-ву-шуй, Со-лин, Ов-лин-кэ, Об-лянь-ге, Си-лань-хэ, Сянь-э, указывающими на то, что со времен хуннов ее название не изменилось.}, но здесь он был окружен хуннами и, поставленный в необходимость принять бой, в течение десяти дней отбивал все их атаки. Последующее, однако, отступление его через пустыню совершалось, вероятно, при очень тяжелых условиях, так как обратно из этого похода вернулись немногие: едва два человека из тысячи {Иакинф, op. cit., I, стр. 51.
Сы-ма Цянь делает странную ошибку,, указывая на то, что этот поход закончился пленением Ли Гуан-ли, который, получив известие о казни всех членов своего рода, уличенных, будто-бы, в колдовстве, в страхе передался на сторону хуннов. Это последнее событие произошло не в 97, а в 90 году, притом едва-ли под впечатлением помянутого известия.}.
Поход 90 года вызван был новым вторжением хуниов в Хэ-си. Ли Гуан-ли был поставлен во главе корпуса {В целях разделения сил противника и в виду невозможности обеспечить снабжение большой армии жизненными припасами на путях через бесплодную Гобийскую пустыню, китайцы все свои войны с хуннами, начиная с конца II века до Р. Хр., вели на широком фронте, отправляя одновременно в глубь монгольских степей по различным путям несколько армий, которые и оперировали самостоятельно, по возможности поддерживая связь между собою (заключаю это, между прочим, из факта обвинения Ли Гуан-ли в неподаче своевременной помощи корпусу Ли Лина). Впрочем эта задача была едва-ли выполнимой в тех случаях, когда китайские войска оперировали одновременно в таких отдаленных один от другого районах, как Восточный Тянь-шань и Хангай, что имело, например, место в 90 году. Одна из таких армий, задачей которой было нанести главный удар хуннам, и была поручена Ли Гуан-ли. Такими же армиями командовал он и в 99 и 97 годах.}, который должен был поразить ‘разбойников’ (хуннов) в Ханганских горах. Выступив из Ву-юань, местности, составляющей ныне территорию Уратского знамени, Ли Гуан-ли достиг этих гор, нанес здесь несколько серьезных поражений хуннам, но в конце концов, благодаря огромной потере в людях, должен был отступить и у горы Янь-жань, системы Хангая {Иакинф, op. cit., геогр. указ., стр. 78. В ‘И-тун-чжи’ сказано: ‘Предполагают, что Янь-жань — древнее название Хангайских гор’. Согласно ‘Бэй-шы’, Янь-жань-шань находится к северу от р. Ту-юань-шуй (Дм. Позднеев — ‘Исторический очерк уйгуров’, стр. 62), которая, как говорится в ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 289, протекает по землям сунитов. Васильев (см. Потанин — ‘Очерки сев.-зап. Монголии’, III, стр. 262) высказывает предположение, не есть-ли Янь-жань изменение слова Онгинь? Chavannes (‘Docum. sur les Tou-kiue Occidentaux’, стр. 35) посвящает местности Янь-жань следующие строки: ‘Административный центр протектората Янь-жань находился в северной части провинции Шань-си, между Да-тун-фу и Шо-пин-фу. Хирт (‘Nachworte zur Inschrift des Tonjukuk’, стр. 113) установил, что Янь-жань находилась на месте древнего уроч. Шань-юй-тай в 100 ли к северо-западу от г. Да-тун-фу. С другой стороны географическое сочинение ‘Юй-ди-яо-лань’ помещает Янь-жань на территории древнего округа Сюань-дэ, лежавшего к северо-востоку от Шо-пин-фу. Таким образом оба предположения сходятся: Янь-жань, собственно говоря, есть название горы. У этой горы в 90 г. до Р. Хр. полководец Ли Гуан-ли был разбит хуннами и передался неприятелю’.
Шаванн в данном случае, как мне кажется, впал в ошибку.
Янь-жань’ское губернаторство образовано было в 647 году из территории телэского племени до-лань-гэ, которое ‘Тан-шу’ помещает к востоку от се-янь-то (см. ниже, главу IV), т. е. где-то к северу от Гобийской пустыни, Одновременно из других телэских земель было образовано пять губернаторств и семь округов, общее же управление ими сосредоточено в руках Ли-со, получившего титул Яньжаньского наместника и поселенного в городке Шаньюй-чэн, находившемся к западу от современного Гуй-хуа-чэна, близь вала, носившего название Шаньюй’евой насыпи, откуда и наименование городу. (Иакинф, op. cit., I, 2, стр. 375, 376, геогр. указ., стр. 102). Из сего следует, что местности к югу от Гобийской пустыни, а тем более в ближайших окрестностях Да-тун-фу, которая носила-бы название Янь-жань, не существовало. Не могли также и хунны в 90 году нанести поражение Ли Гуан-ли близь Да-тун-фу, ибо все крупные столкновения их с китайцами происходили в эту эпоху далеко за пределами Внутреннего Китая. Вышеизложенному, конечно, не противоречит то обстоятельство, что в 70 ли к северо-западу от г. Тай-юань-фу, в Шань-си, существовал некогда уездный город с тем же названием — Янь-жань-сянь (Иакинф, op. cit., геогр. указ., стр. 113). De Groot, op. cit., I, стр. 182—184, приведя выдержки из некоторых китайских сочинений, в которых говорится о горах Янь-жань-сянь, приходит к заключению, что так называлась если не горная цепь Хамар-дабан к югу от оз. Байкала, то северо-восточная часть горной системы Хангая.}, положить оружие. К этому вынудила его тактика хуннов, которые стремительной атакой с тыла отбросили его войска на глубокую канаву, проведенную ими ночью впереди китайского фронта. Это неожиданное препятствие внесло в китайские ряды замешательство, которым и воспользовались хунны, чтобы довершить разгром неприятеля,
Поход 90 года был последней попыткой императора Ву-ди восстановить сильно пошатнувшуюся славу китайского оружия. Лишившись лучших своих полководцев и потеряв несколько армий, империя могла помышлять только о мире. Но хунны не сумели воспользоваться выгодами своего положения. Не предпринимая ничего решительного, они ограничивались только небольшими, к тому же далеко не всегда сопровождавшимися успехом, грабительскими набегами на китайские области. Впрочем, уже в это время у них стали возникать несогласия с ухуаньцами {Уже выше (стр. 91) говорилось, что Георгиевский считает дун-ху потомками переселившихся на север динлинов. По словам китайцев (Иакинф, op. cit., I, стр. 151), остатки дун-ху, княжество коих уничтожено было Мо-дэ в 208 году, осевшие при Ухуаньских горах, получили название ухуань. Горы У-хуань-шань китайские географы помещают в сев.-зап. пределах Ару-Хорчинского аймака (Иакинф, геогр. указ., стр. 72, ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, примеч., стр. 212). Имеются-ли к сему основания, мне неизвестно, следует, однако, отметить, что к северу от пограничного пункта Хорчинского аймака в уроч. Цаган-обо, там, где Большой Хинган переходит в горную страну сложного характера (Путята — ‘Предварительный отчет об экспедиции на Хинган в 1891 году’ в ‘Изв. И. Русс. Геогр. Общ.’, 1892, XXVIII, стр. 162), от него ответвляются к востоку два мощных отрога: Чолоту (Чи-шань?) и Ухана (‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, примеч., стр. 174), о реке Чо-ло, Яо-ло, упоминается в ‘Хань-шу’, в отделе о сянь-би (К. Shiratori — ‘Ueber die Sprache der Hiungnu und der Tunghu-Simme’, стр. 8, кажется, ошибочно считает р. Чо-ло вершиной р. Шира-мурень), название же Ухана имеет только поверхностное сходство с Ухуань. Предположение Георгиевскою имеет некоторое подтверждение в психических особенностях народа ухуань, говорившего, повидимому, на одном из монгольских диалектов, но в антропологическом отношении стоявшего, может быть, ближе к динлинам. Так, они отличались запальчивостью, и убийство при ссорах было у них обычным явлением. К женщинам они относились с необыкновенным уважением и ‘в каждом деле следовали мнению жен, одни лишь военные дела сами решали’. Подобно динлинам, они имели выборных старшин, но звание старшины не выделяло избранного из числа его сородичей: они были лишь первыми из равных, и так как у ухуаньцев не было ни слуг, ни господ, то старшинам приходилось иногда самим пасти свой скот. В их брачных обрядах наблюдалась также полная аналогия с брачными обрядами динлинов (см. Грум-Гржимайло — ‘Описание путешествия в Западный Китай’, II, стр. 272—273). Весьма интересна также та роль, которая у ухуаньцев отводилась собаке: последней поручалась охрана души умершего в пути до места успокоения ее на горе Чи-шань (Чолоту?). Только у динлинов среди всех народов восточной половины Средней Азии собака пользовалась особым значением. Она ценилась у них даже столь высоко, что сын, убивший в ссоре отца, мог расчитывать заслужить у матери прощение, если приводил ей собаку. Динлины жили преимущественно охотой и этим можно об’яснить ту первостепенную роль, которую у них играла собака. Однако, нельзя-ли тут видеть отголоска далекого прошлого, когда светловолосые племена жили еще в стране, где 10 месяцев в году господствовала зима (Авеста) и откуда динлины, подобно древним иранцам, могли вынести привязанность и то преклонение перед собакой, которое выразилось в словах Авесты: ‘вселенная держится разумом собаки’. Для древнего иранца, как и для динлина, собака была ‘en quelque sorte sacr et n’tait rang que j bien peu en dessous de l’homme’. (Geiger — ‘Le pays du peuple de l’Avesta dans ses conditions physiques’ в ‘Le Muson’, II, 1883, стр. 54 и след.).} и усунями.
В 72 г. до Р. Хр. усуни и китайцы с двух сторон напали на хуннов. Китайцы выставили пять армий, которые несколькими путями выступили из Хэ-си через пустыню. Поход этот не имел, однако, существенных результатов. Хунны успели своевременно отступить, и китайцам пришлось удовольствоваться пленением отсталых и самой скромной добычей. К тому же китайская колонна, выступившая из Су-чжоу и долженствовавшая соединиться в Баркульской долине с вспомогательным корпусом у су ней, не могла прибыть сюда к условленному времени, что и вынудило последних, после нескольких успешных дел с хуннами, к отступлению. Столь неудачные операции союзников ободрили хуннов, которые, по удалении китайских войск, не замедлили перейти в наступление. Их зимний поход против усуней закончился, однако, для них неудачно. На обратном пути, в Джунгарии, выпал снег глубиной свыше сажени, сопровождавшийся столь необычайной стужей, что от нее и бескормицы погибли все экспедиционные лошади и почти девять десятых людей {Одновременно огромные снега выпали и на всем пространстве западной Гоби.}. Не счастием этим не преминули воспользоваться вассалы хуннов — динлины, которые вместе с ухуаньцами и усунями с трех сторон вторглись в их земли {Здесь говорится о динлинах, населявших бассейн нижней Селенги.}. Таким образом 72 г. до Р. Хр. оказался роковым для хуннов: от холода, голода и меча неприятеля погибла почти половина всего населения и такое множество лошадей и скота, что с этих пор ‘хуниы надолго пришли в крайнее бессилие’ {Иакинф, op. cit., I, стр. 64.}. Четыре же года спустя голод повторился и от него вновь погибло свыше половины скота и народа.
Но, несмотря на это новое бедствие, хунны решились всеми силами воспротивиться водворению китайцев в Чеши {Княжество, занимавшее центральную часть Турфанской котловины. Будучи сильнее других владений той же котловины, оно нередко подчиняло их своей власти и распространяло свое влияние далеко за пределы современного Турфанского округа.}. ‘По тучности чешиских земель, говорит китайская летопись, и по близости их к хунтам, шаньюй и вельможи решились не допускать китайцев овладеть ими’ {Иакинф, op. cit., III, стр. 91, St. Julien ‘Oigours’ в ‘Journal Asiatique’, 1847, Mars, стр. 192.}.
Действительно, в то время княжество Чеши имело важное стратегическое значение. Это был крайний к востоку культурный центр Притяньшанья, способный прокормить много народа. В нем сходились главные пути в северную Джунгарию (Северное Чеши), Китай и Западные владения. Так что, укрепись здесь китайцы, это не только вынудило-бы хуннов покинуть степи юго-восточной Джунгарии, но и создало-бы для них в будущем крайне трудные условия борьбы с Небесной империей.
Война из-за Чеши окончилась в 63 году до Р. Хр. победой хуннов, но китайцы, покидая эту страну, не оставили в ней камня на камне, население же увели за собой в оазис Кюйли {Владение, лежавшее по Тариму западнее Корли (Курли). В ‘Шуй-цзин-чжу’ сказано: ‘Река владения Янь-ци, по выходе из Сихай’я (Баграш-куля) проходит через владение Юй-ли-го и, выйдя на западе из ущелья Т-е-гуань-чу в Песчаных горах (Ша-шань), течет на юго-запад, затем она проходит у города Лянь-чэн (древнее название современного города Корли), где из нее отводят арыки для орошения полей, отсюда она, извиваясь, протекает на юг, проходит на запад владения Цюй-ли (Кюй-ли) и, повернув на юго-восток, проходит у столицы владения Цюй-ли, после чего, направляясь на юг, впадает в реку (Тарим) (‘Мэн-гу-ю-му-цзи’), примеч., стр. 459).}.
В течение 63—61 годов динлины неоднократно предпринимали набеги на хуннские пределы, но, повидимому, хунны не придавали им большого значения, так как это обстоятельство не мешало им подготовлять большой поход против Китая. Поход этот, впрочем, не состоялся в виду смерти Хрэй-люй-Цюань-кюй-шаньюй’я, а затем в истории хуннов наступил бурный период, ознаменовавшийся убийствами и смутами, которые повели к распадению государства и добровольному засим подчинению Серединной империи сперва восточной, а затем и западной его половин. Это важное историческое событие должно быть отнесено к 53 году, хотя церемония приема Ху-хань-э-шаньюй’я {De Groot, op. cit., I, стр. 207 и след., пишет это имя Хо-хань-я и Хо-хань-ша (Ho-han-ja и Ho-han-scha).} императором и провозглашения его китайским вассалом и последовало лишь в следующем году.
Что хунны давали себе ясный отчет в важном для них значении этого акта, явствует из дошедшего до нас в китайской передаче следующего постановления их старейшин: Издревле хунны ценят силу и презирают рабство. Наше имя вселяет страх в сердца окрестных племен, так как наш народ признает только жизнь воина на коне, и его не страшит смерть в бою, такая смерть — участь воина. Теперь два брата {Чжи-чжи и Ху-хань-э, который был младшим братом Чжи-чжи.} оспаривают власть друг у друга, Но если мы даже и умрем, то слава о нашей доблести переживет нас, а наши дети и дети детей наших сохранят власть над народами. Если же теперь сделаемся вассалами дома Хань, то хотя и приобретем спокойствие, но навеки утратим это господство. Как ни могуществен Китай, он тем не менее не в состоянии поглотить всех владений хуннов. Ради чего же в таком случае нарушать уложения предков, унижать память покойных шаньюй’ев и навлекать на себя позор и насмешки соседних народов?
Тем не менее Ху-хань-э-шаньюй склонился к доводу тех, которые говорили: Могущество имеет также конец. В течение последних пятидесяти лет все попытки хуннов вернуть прежнее величие не привели ни к чему: силы государства продолжали падать, и ныне спасти его и восстановить в нем спокойствие может только подчинение дому Хань, находящемуся на верху могущества и принявшему уже иод свою державную руку Усунь и Западные владения.
Китайское правительство могло быть удовлетворено: народ, оспаривавший у него власть над Внутренней Азией и в продолжении 150 лет не перестававший наносить тяжкие удары Серединной империи, был, наконец, доведен до состояния, которое подсказало ему невозможность дальнейшего самостоятельного существования. Празднуя свою победу, оно оказалось поэтому великодушным и допустило хуннов вновь заселить земли, некогда у них отнятые ж лежавшие к северу от Великой стены {Иакинф, op. cit., I, стр. 88.}. Но в Хэ-си положение границ осталось прежним, хотя Ху-хань-э под предлогом охраны китайской границы от Шан-гу {Область, занимавшая земли, входящие в настоящее время в состав Чжилийской провинции (Сюань-хуа-фу).} до Дунь-хуана и пытался добиться добровольной отдачи ему северного Принаньшанья {Иакинф, op. cit., I, стр. 81.}.
Ху-хань-э оставался на землях нынешнего Уратского знамени лишь до тех пор, пока мог опасаться неприязненных действий со стороны Чжи-чжи-шаньюй’я {De Groot, op. cit., I, стр. 212 и след., пишет что имя Tsit-ki.}, когда же эта опасность миновала, он перенес свою ставку на север, к подножию Хангая (в 42 году), где быстро усилился, об’единив под своею властью те части хуннского народа, которые, находясь на периферии хуннских земель, не принимали непосредственного участия в борьбе своих родовичей из-за престола.
В течение последующих шестидесяти лет мир между восточными хуннами и китайцами не прерывался, во внутренней их жизни также не произошло событий, которые стоило-бы занести на страницы этой книги. Что касается западной половины государства, то краткая летопись ее кончается со смертью Чжи-чжи.
Чжи-чжи после решительной победы над Ху-хань-э (в 54 году), некоторое время удерживался в Хангае, йо затем, убедившись, что Ху-хань-э пользуется сильной поддержкой китайского правительства, нашел свое пребывание здесь недостаточно обеспеченным и откочевал на запад, где и подчинил себе хуныские поколения, во главе которых находился младший брат его И-ли-му-шаньюй, покончивший жизнь самоубийством после неудавшейся ему попытки остановить его наступление. Затем Чжи-чжи разбил выступивших против него усуней и покорил отложившиеся тем временем от хун-нов владения У-rt (У-цзэ) {Это владение Иакинф (‘Записки о Монголии’, III, стр. 29) помещает в Тарбагатайском округе. Согласно ‘Ши-цзи-чжэн-юй’ (Franke — ‘Beitr. aus chin. Quellen zur Kenntn. d. Trkvlker und Skythen Zentralas’., стр. 14), у-цзэ некогда жили к северо-зададу от Гуа-чжоу (ныне Ань-си, в провинции Гань-су), гранича с усунями, т. е. или в Восточном Тянь-шане или еще далее на север, в бассейне Черного Иртыша (см. ниже гл. VI). Hirlh (‘lieber Wolga-Hunnen u. Hiung-nu’, стр. 270) читает это название U-k’it, т. е. Ugir, и хочет видеть в них уйгуров. De Groot, op. cit., I, пишущий O-k’ut, Ho-k’ut, также считает возможным видеть в этом нас китайскую передачу имени уйгур. Но тогда древность последнего должна восходить до эпохи Мо-дэ (см. de Groot, op. cit., I, стр. 79), который в числе прочих народностей северо-запада покорил и этих O-k’ut.}, Динлин {Вероятно, динлинов, населявших область бассейна р. Иртыша (см. выше стр. 94).} и Гянь-гунь {Сын Ли Лина, правивший в это время хагясами, принимал деятельное участие в распрях, доведших хуннов до потери независимости, но его интриги не имели особого успеха, и поставленный им шаньюй был схвачен и казнен Ху-хань-э.}. На территорию этого последнего владения он и перенес затем свою ставку {Hirth, op. cit., стр. 270—272, описывая бегство Чжи-чжи на запад как уход ‘храбрейших и неукротимейших из хуннов’ от угрожавшего им китайского ига и в связи с этим давая неверное освящение всем последующим событиям, далее говорит, что, согласно свидетельству китайцев, Давань и далекое Аланское царство покорились Чжи-чжи. То же известие находим мы и у de Groot, op. cit., I, стр. 229.}.
Но и здесь, будучи окружен чуждыми ему племенами, он не чувствовал себя и свой народ в большей безопасности, чем в долине Орхона. Поэтому он охотно принял в 45 году предложение кангюйского владетеля временно переселиться в Кангюй {Границы этого владения, в ту эпоху слабо населенного, определить очень трудно. Вероятно, кангюйцы или канглы, как думает Аристов (‘Заметки об этническом составе тюркских племен и народностей’, отд. отт., стр. 18), кочевали между Иртышем и Сырдарьей, но власть их временами распространялась и за эти пределы.} и затем соединенными силами напасть на У сунь и завоевать это государство. Делая такое предложение, кангюйский князь расчитывал с одной стороны положить конец непрекращавшимся набегам усуней, с другой — отклонить от себя перспективу столкновения с хуинами, так как хорошо понимал, что пребывание Чжи-чжи среди хагясов могло иметь лишь временный характер. Но план этот не удался, так как хотя Чжи-чжи в течение последующих лет и успел нанести усуням ряд поражений и даже проник в их земли до города Чи-гу {Местоположение этого города далеко не выяснено. Иакинф в ‘Зап. о Монг.’, III, стр. 30, пишет, что город Чи-гу находился к северо-западу от юго-западного конца оз. Иссык-куля, в геогр. указ. же, приложенном к ‘Собр. свед. о нар., обит. в Ср. Аз. в древн. времена’, стр. 100. К юго-востоку от этого озера, судя, однако, по маршруту, приводимому в ‘Кан-шу’ (Chavannes — ‘Documents sur les Tou-kiue Occidentaux’, стр. 9, Hlnh — ‘Nachworte zur Inschrift des Tonjukuk’, стр. 72), не здесь и не там, а между истоками р. Нарына и перевалом Бедель, т. е. к юго-востоку от озера. В маршруте хотя этот город и назван Дунь-до, но тут же пояснено, что это прежняя столица усуней. Richthofen, op. cit., I, стр. 462, помещает его на восточном конце Иссык-куля, то же делает Herrmann — ‘Die alten Seidenstrassen zwischen China und Syrien’, 1910, стр. 44, однако, без особо веских к сему оснований. См. также Аристов — ‘Заметки об этническом составе тюркских племен и народностей и сведения об их численности’, отд. отт., стр. 26. De Groot, op. cit., I, стр. 229, пишет Чжик кок (Ts’ik kok) и помещает этот город южнее оз. Иссык-куля, в долине р. Нарына.}, но помощь, оказанная усуням китайцами, изменила весь ход последующих событий: китайский наместник Гань-янь-птэу не только оттеснил хуннов на север, но и окружил Чжи-чжи в одном из кангюйских городков, где он и погиб, но одной версии во время осады, но другой — от руки китайского палача. Это случилось в 36 году {De Groot, op. cit., I, стр. 230 и след., очень подробно, на основании новых китайских материалов, излагает ход этого крупного события в истории борьбы китайцев с хуннами, причем выясняет, что этот город находился в долине р. Таласа (То-лай, стр. 229), был построен самим шаньюй’ем Чжи-чжи, и что китайские войска, состоявшие, главным образом, из частей вассальных владений Восточного Туркестана, достигли его, следуя двумя путями: южным, через Фергану, и северным, вдоль северных подножий Александровского хребта. Чжи-чжи был ранен в бою, попался в плен и обезглавлен.}.
Какая засим судьба постигла хуннов, поселившихся в Кангюй’е — неизвестно, но что поражение их китайцами не отразилось на отношениях, установившихся между Кангю’ем и Небесной империей, явствует из следующего доклада наместника: Кангюйский владетель горд, дерзок и не хочет себя признавать вассалом Китая. Послов китайских сажает ниже послов усуньских и во время трапез велит их обносить блюдами после своих вельмож. Из этих его действий легко вывести заключение, что его посольства в Китай не имеют иных целей кроме торговых. Кангюй в прежнее время находился в вассальных отношениях к Хуннской державе: поэтому шаньюй, видя то пренебрежение, с каким кангюйский князь относится ныне к Китаю, может считать себя очень униженным… {Иакинф — ‘Описание Чжунгарии и Восточного Туркестана’, стр. 33—34.}.
Характерно, что это представление оставлено было китайским правительством без последствий.
Уже до потери хуннами своей самостоятельности китайцы могли считать себя полновластными хозяевами в Восточном Туркестане. Их положение там еще более упрочилось после распадения Хуннской державы {Уже в составе войск Ли Гуан-ли, оперировавших против хуннов в Хангае, находились вспомогательные отряды вассальных князей Восточного Туркестана. Позднее эта повинность стала довольно обычным явлением, и контингентам войск западных владений приходилось неоднократно выступать защитниками имперской политики Китая. Так было и в 36 году, когда китайский наместник повел против хуннов Чжи-чжи войска, набранные в этих владениях.}. Даже в области Хэнти {состав этой области входят округа: Турфанский, Урумчиский и Баркульский.}, ранее столь сильно оспаривавшейся хуннами, они успели завести военное поселение Гаочан {Гаочан — название китайского укрепления, построенного в 46 г. до — Р. Хр. в нынешней Турфанской области. В 327 г. укрепление это было преобразовано в окружной город, в 442 г., когда страной овладели выходцы из Хэ-си — князья У-хой и Ань-чжоу и стали править ею из Гаочана, имя этого последнего дало название всему государству — Гао-чан-го. В 640 г., по завоевании этого владения китайцами, Гаочан был переименован в Си-чжоу.
В виду той значительной политической роли, которая выпала на долю Гаочана, выяснение его местоположения явилось задачей многих исследований.
Исходя из совершенно определенных китайских указаний, что Гаочан был построен несколько восточнее Гяо-хэ-чэна, резиденции чешиского владетеля (в ‘Хэу Хань-шу’ даже сказано: на территории княжества Чеши, см. Chavannes — ‘Les pays d’Occident d’aprs le Heou Han-chou’ в ‘T’oung Pao’, 2 srie, 1907, VIII, стр. 158), и в 345 г. переименован был в Гяо-хэ-цзюнь, я вопреки общепринятому мнению (Klaprot’а, Риттера, Бретшнейдера и др.) еще в 1896 г. (Грум-Гржимайло — ‘Описание путешествия в Западный Китай’, I, стр. 22) находил невозможным искать его в местности Кара-ходжа и приурочил к окрестностям Турфана, где по соображении всех имевшихся у меня тогда данных должна была находиться и резиденция чешиского князя. Последующее открытие Клеменцом (‘Turfan und seine Alterthmer’) в 6 верстах к западу от Турфана развалин Гяо-хэ-чэна (Яр-хото) — города, который, согласно ‘Хэу Хань-щу’ (см. Chavannes, op. cit., стр. 211), был расположен на острове, образованном рукавами реки (ныне р. Яр), в полной мере подтвердило эту догадку и заставило Шаванна (‘Documents sur les Tou-kiue Occidentaux’, ср. стр. 8, И и 18 с послед., а также 305) отказаться от отождествления Гаочана с развалинами в местности Кара-ходжа. Соответственно этому толковалось и следующее место ‘Тан-шу’: ‘Le roi (государства Гао-чан) А sa capitale dans la ville de Kiao-ho qui n’est autre que la cour royale antrieure du pays de Kiu-che (Че-ши) l’poque des Han’ (Chavannes — ‘Documents’, etc., стр. 101).
Появившееся в 1907 г. исследование Franke — ‘Eine chinesische Tempelinschrift’aus Idikutschahri bei Turfan’ в ‘Abhandlungen d. k. Preuss. Akad. d. Wiss.’, 1907, дало нам однако факты, находящиеся в противоречии с вышеизложенным и позволяющие, как будто, установить, что развалины в местности Кара-ходжа некогда были стольным городом Гаочанского княжества.
В 1903 г. археологом Грюнведелем была приобретена у туземцев каменная плита с выбитой на ней китайской надписью, вырытая в Идикут-шари, что подтвердилось и найденными на указанном ими месте обломками той же плиты. Прочтенная Franke, надпись, относящаяся, повидимому, к 469 году, оказалась посвященной памяти гаочанского князя Ань-чжоу, что в связи с тем, что дает нам история, приводит нас к выводу, что город Идикут-шари существовал уже в V веке и что так как князь Ань-чжоу был его правителем, то именно к этому городу и должно быть отнесено название Гаочан. Franke подкрепляет этот вывод подробной исторической справкой и ссылкой на Grnwedel‘я, который в своем отчете — ‘Bericht ber archologische Arbeiten in Idikutschari und Umgebung im Winter 1902-1903’ в ‘Abhandlungen der k. Bayer. Akad. d. Wiss.’, I Kl., XXIV, I, отд. Ott., стр. 5, высказал, что господствующее положение Идикут-шари в Турфанской котловине бросается в глаза при первом же с ней знакомстве. Что это не так, доказывает история: до захвата власти в Турфан ской котловине князьями Хэ-си, т. е. до V века, правители княжества Чеши, одного из самых сильных владений Притяньшанья, сидели не в местности Кара-ходжа, а в Гяо-хэ-чэне, да сюда же, в Турфан, перенесли свою резиденцию в XV веке и могулистанские ханы. Что касается исторических справок, то они равным образом не увеличивают доказательной силы надписи, оставляя ряд вопросов без разрешения, и в их числе: 1) переименование в 345 г. Гао-чана в Гяо-хэ-цзюнь, 2) указание Ван Янь-де на то, а) что Гаочан окружен был двумя рукавами реки, и б) что, отправляясь на север, в Бзй-тин, он проехал округом Гяо-хэ, что не должно было-бы случиться, если-бы он выехал из Кара-ходжа, 3) вышеприведенное указание ‘Тан-шу’ и т. д. Эти вопросы Franke или обходит молчанием или отбрасывает как, по его мнению, порожденные явной ошибкой. Но допуская ошибки в более ранних китайских географических сочинениях, он придает особую веру ‘Ду-ши фан-юй цзи-яо’, сочинению, содержащему, как сообщает мне Котвич, обзор изменений географических названий, происшедших в Китае с древнейших времен до XVII столетия, имевшему целью служить руководством при чтении династийных историй и составленному, как думает Wylie, в 1667 г. Почти 1500-летний период, отделяющий Гу-цзу-юи, автора этого сочинения, от того времени, когда наростало значение Гао-чана, заставляет нас с особой осторожностью относиться к его компиляции, в особенности же к делаемым им отождествлениям. О ‘древнем административном центре Гао-чан-сянь’ он пишет: ‘Это — современный Хо-чжоу. Его первоначальное название было Тянь-ди-чэн. Согласно ‘Юй-ди-чжи’, в 327 г. по Р. Хр. князь Чжан-Гюнь образовал там (?) округ Гао-чан и уезд Тянь-ди-сянь. Ли-Яп-тоу (живший в VII веке) говорит: Страна Гао-чан имеет 46 населенных пунктов (местечек), Тянь-ди-чэн один из них. Кюй-гя, овладев Гаочаном (в 497 г.), назначил губернатора в Тянь-ди или Тянь-чзн, округ которого обнимал территорию, на которой в Ханьское время имел свою резиденцию у-цзи-сяо-вэй (титул китайского военного начальника)’. Если Гу-ту-юй не имел в своем распоряжении иных материалов, кроме приводимых им цитат, то из них можно сделать вывод лишь обратный тому, который им сделан, т. е. что Тянь-ди не Гаочан, ибо Кюй-гя, правившему из Гаочана, незачем было назначать губернатора в Тянь-ди, если Тянь-ди только второе имя Гао-чана. В отождествлении же обоих с Хо-чжоу, наиболее значительным городом Турфанской области в Минскую эпоху, я нахожу лишь столь часто встречающуюся у китайских писателей тенденцию приурочивать к таким городам не принадлежащее им прошлое (‘Юань-ши’ не отождествляет впрочем Гао-чана с Хо-чжоу и помещает его в перечне городов. Уйгурии отдельно от последнего), классический пример в этом отношении представляет Бэй-тин или Бишбалык, который китайские географы приурочили к Урумчи. Не более убедителен и следующий довод Franke: Неправдоподобие отождествления Тян-ди с Лукчуном, говорит он, явствует из указания ‘Цзэ-чи-тун-цзянь’, что Кюй-гя назначил своих двух сыновей герцогами Гяо-хэ-чэна и Тянь-ди-чэна, ибо было-бы странным, если-бы столь важная местность, как Кара-ходжа, осталась при этом без внимания’. ‘Более важной’ местность Кара-ходжа явилась, однако, лишь в воображении археолога Грютеделя, в действительности же местность эта даже в настоящее время заселена слабее, чем Лукчун и окрестности Турфана. На этом закончу свое пояснение, оставляя без анализа дальнейшую аргументацию Franke, замечу лишь, что и после его исследования вопрос о былом местоположении Гаочана нельзя считать ликвидированным окончательно. К изложенному считаю необходимым добавить, что Pelliot (‘Као-tch’ang, Qotcho, Houo-tcheou et Kara-khodja’ в ‘Journ. Asiat.’, 1912, Mai-Juin, стр. 583 seqq.) также высказывается за тождество городов Гаочан, Хо-чжоу и Кара-ходжа, но в своих рассуждениях он исходит из положения, что названия Ходжо и Гаочан относились в Танское время к одному и тому же городу (стр. 587, 590), хотя и не доказывает этого.}. Но последующие пятьдесят лет мира, не усилив китайской власти в Западном крае, сделали ее лишь более нетерпимой, так что малейшего повода было достаточно для того, чтобы вызвать общее восстание туземных князей. Этот повод и дало открытие в 3 (2?) году по Р. Хр. прямой дороги из Хэ-си в Гао-чан {В ‘Цянь-хань-шу’ (Wylte — ‘Notes on the Western Rgions’ в ‘The Journal of the Anthropological Institute of Gr. Britain and Ireland’, 1881, XI, No 1—2, стр. 109) сообщается, что дорога, открытая китайцами в период Юань-шэ (1—5 г. по Р. Хр.), вела из владения князя заднего, т. е. северного, Чеши через уроч. У-чуань (Иакинф, op. cit., III, стр. 93, переводит: У-гун) в Юй-мынь-гуань и что преимущества ее заключались в том, что, будучи кратчайшей, она в то же время обходила крайне опасные пески Бо-лун-дуй (‘white dragon mound’). О той-же дороге в Вэй-лё (Chavannes — ‘Les pays d’Occident d’aprs le Wei-lio’ в ‘Toung-Pao’, 1905, стр. 533) говорится: направляясь из Юй-мынь-гуан’я на северо-запад, она минует Хзн-кэн, обходит пески Сань-лун и Лун-дуй и, достигнув северной окраины уроч. У-чуань, вступает в Гаочан.
Уроч. У-чуань остается нам неизвестным. Несомненно, однако, что оно должно было находиться где-то между Чоль-тагом и Курук-тагом, и я подозреваю, что это — богатое ключами уроч. Палуан-булак (см. Грум-Гржимайло — ‘Опис. пут. в Зап. Китай’, 1, стр. 385, 442), откуда тропа шла уже прямо в Юй-мын-гуань, согласно данным Стейна (А. Stein — ‘Geographische und archologische Forschungsreisen in Zentralasien 1906—1908’ в ‘Mitteilungen der K. K. Geographischen Gesellschaft in Wien’, 1909, LII, стр. 304-305), лежавший в 125 верстах к западу от Дунь-хуана, т. е. значительно западнее того места, которое обычно отводилось этой крепости.}.
В то время владельцы земель, через которые проходила дорога, обязаны были снабжать китайских чиновников и послов подводами и лошадьми, а также жизненными припасами безвозмездно {Эта натуральная повинность и поныне сохранилась во всех китайских областях Серединной империи, населенных кочевниками. В Монголии содержание почтового сообщения распределяется между всеми княжествами, в виду чего к отбыванию этой повинности привлекаются не только те княжества, по землям которых проходит тракт, но и все остальные, обязанные или высылать на станцию потребное число юрт, людей и животных или внести тому князю, который согласится нести эту повинность, соответственную сумму деньгами, не превышающую в Халхе 350 ланов в год. Подробнее см. Баранов — ‘Словарь монгольских терминов’ в ‘Материалах по Маньчжурии и Монголии’, 1911, XXXVI, стр. 261.}. А так как раз’езды этих лиц совершались’ часто и притом в сопровождении большого числа прислуги, то естественно, что эта повинность возбуждала немалые неудовольствия среди туземного населения. И чешисцам перспектива подобных поборов ни мало не улыбалась, они надумали уклониться от них, помешав осуществлению проэкта китайцев, но плохо расчитали свои силы и были жестоко наказаны: их князь Гэугу был схвачен и обезглавлен. Тогда народ бежал на восток и вызвал на сцену хуннов, у которых также накопилось не мало поводов быть недовольными китайским правительством. Прежде всего — эта казнь князя Гэугу и другого князя, Танду, вся вина которого заключалась лишь в том, что, не найдя у китайцев защиты от набегов тибетцев, он вздумал искать ее у хуннов. За обоих просил шаньюй, но эта просьба не только не била уважена, но даже, наоборот, китайцы воспользовались этим случаем, чтобы показать вызванным для присутствия при казни князьям Притяньшанья как мало значения придает император ходатайству повелителя хуннов. Одновременно же хуннско-китайский договор был дополнен новым постановлением, запрещавшим хуннам принимать к себе беглых, чиновников Западного края, усуней и ухуаньцев, хотя последних хунны не переставали считать своими вассалами. Принятие хуннами этого постановления выдвигало ухуаньский вопрос, так как китайцы не замедлили внушить ухуаньцам, что этим актом хунны освобождали их от зависимости, а стало быть и от необходимости платить подати. Столь же неблаговидным способом китайцы подменили шаньюйскую царскую печать обыкновенной, выдававшейся удельным князьям. Наконец, Ван Ман, правивший в то время Китайской империей (9—23 г.), в стремлении ослабить нароставшее могущество хуннов стал приводить в исполнение задуманный им план разделения Хуннской державы на 15 независимых одно от другого владений, ради чего призвал некоторых из сыновей и внуков шаньюй’я Ху-хань-э и об’явил их шаньюй’ями. Этот поступок Ван Ман’а преисполнил негодованием хуннов, и шаньюй У-чжу-лю отдал приказ — обрушиться на Китай по всей линии. Событие это относится к 11 г. нашей эры.
С этого времени, несмотря на непрекращавшиеся дипломатические сношения между правительствами обеих держав, не проходило года, чтобы северные пределы Китая не подвергались набегам хуннов, и ‘не видавшие в течение нескольких поколений (80 лет) тревог от маячных огней’ {Т. е. огней сторожевых башен, возведенных на расстоянии пяти ли одна от другой вдоль Великой стены (см. Stein — ‘Geographische und archologische Forschungsreisen in Zentralasien 1906—1908’ в ‘Mitteilungen der K. K. Geographischen Gesellchaft in Wien’, 1909, LII, стр. 304—305, Bonin — Voyage de Pkin au Turkestan russe’ в ‘La Gographie’, 1901, III, стр. 172—173).}, успевшие заселиться и разбогатеть, они подверглись полному разорению: население их частью было перебито, частью уведено в плен, города и селения разрушены, ‘кости воинов оставались непогребенными’ {Иакинф, op. cit., I, стр. 104.}. Одновременно китайцы вынуждены были покинуть сначала Турфан, а затем, в 20 году, преследуемые восставшими князьями Притяньшанья, и остальные земли Восточного Туркестана.
Нельзя сказать, чтобы за весь этот период времени Ван Ман не делал попыток остановить набеги хуннов, но в его действиях проявлялась нерешительность, и исполнение не соответствовало обширности поставленной им себе задачи — ‘загнать хуннов в земли динлинов’ {Иакинф, op. cit., I, стр. 100.}. Огромные силы были двинуты в пограничные области, но с трудом собранные здесь 12 корпусов долгое время бездействовали, а затем, когда дезорганизация коснулась армии, ее пришлось частью распустить, частью дать ей иное назначение, так как быстро изменившееся положение дел в империи потребовало от Ван Мана концентрации всех ее сил на защиту престола.
Внутренние затруднения сломили надменность китайцев в их внешних сношениях, и последние посольства Ван Мана несли хуннам вместо угроз дорогие подарки. То-же продолжалось и после переворота 23 года, когда Ван Ман был казнен, и престол заняли сперва Гэн-ши, а засим, когда он его не смог удержать, Гуан Ву-ди, основатель младшей Ханьской династии (25—57 г.).
Оставаясь безнаказанными, хуцны так возгордились своими успехами, что когда к ним в 24 году прибыл китайский посол, шаньюй встретил его высокомерно и при этом сказал: ‘Хунны и китайцы в прежние времена были братьями. Но у хуннов случились междоусобия, и Ху-хань-э-шаньюй из уважения к дому Хань стал именоваться вассалом. Ныне в свою очередь империя волнуется, и если император Гэн-ши вступил на прародительский престол, то единственно благодаря моей помощи {Говоря таким образом, шаньюй был неправ. К этому заключению он пришел путем следующих посылок: Ван Ман был могуществен, разорив северные пределы его государства, нанеся поражение его войскам, хунны ослабили его могущество, следовательно, только благодаря их силам, дому Хань удалось снова овладеть наследием своих предков.}. Таким образом, роли наши переменились, и дом Хань должен отныне высказывать уважение дому Хуннов’ {Иакинф, op. cit., I, стр. 109 и 112.}. Китайский посол пытался протестовать против такого взгляда на положение дел, но безуспешно.
В 25 г. таньюй, ‘возмечтав поставить государя в Китае’ {Иакинф — ‘Записки о Монголии’, III, стр. 35.}, принял сторону авантюриста Лу-фаы, уроженца провинции Гань-су, присвоившего себе титул си-пин-вана и выдававшего себя за правнука императора Ву-ди. Ли-фан, однако, не имел успеха, и все, чего достигли хунны в течение последующих 12 лет, было прочное занятие северной части провинций Чжи-ли и Шань-си, откуда они выселили китайцев и где расположились своими кочевьями. Впрочем, враждебные выступления их против Китая после этого не прекратились, и в последующие годы они последовательно опустошали южную часть Шань-си, соседнюю Шэн-си, восточную часть Гань-су и западную Чжилийской провинции. ‘Ни одного года, по словам китайского летописца, не проходило’, чтобы какая-либо часть северной границы не подвергалась опустошительным их набегам, так что к 45 году весь северный Китай представлял из себя уже сплошную пустыню.
В 44 г. Лу — фан скончался, а в 46 г. среди хуннов возникли междоусобия, которые в 48 г. привели к вторичному распадению их государства на части: северную и южную, и к подчинению южных хуннов Китаю {Иакинф — ‘Собр. сведений о нар., обитавш. в Ср. Азии в древн. времена’, I, стр. 116, de Mailla, op. cit., III, стр. 337, относит это событие к 46 году.
Первое время, в зависимости от хода борьбы с северными хуннами, ставка шаньюй’я южных хуннов перемещалась из местности Ву-юань, к западу от Ордоса, в Юнь-чжун, между Куку-хото и р. Хуан-хэ, засим отсюда в Ордос, в уроч. Мзй-ги, и наконец, вновь в Си-хэ, к западу от Ордоса.}. Что касается северных хуннов, то свои дипломатические сношения с правительством Серединной империи они пытались возобновить, начиная с 51 г., однако, их посольства хотя и льстили самолюбию китайского двора, но успеха не имели, вызвав даже следующее замечание одного из китайских сановников: ‘Большое количество их даров, как мне кажется, доказывает лишь их большую бедность, а настойчиво выражаемое желание сблизиться — их страх и нужду в Китае’ {Иакинф, op. cit., I, стр. 122.}. Сдержанность в своих оффициальных сношениях с северными хуннами, подсказывавшуюся желанием не раздражать южных их сородичей, китайцы довели даже до того, что предложили им пользоваться в дальнейшем почтой, а не снаряжать особых курьеров. Тогда северные хунны, действительно поставленные в тяжелое положение разрывом торговых сношений с Китаем, решили добиться своего помощью оружия и в 62 г. вторглись в Си-хэ. В 63 г. они повторили свой набег с еще большими силами, и так как одновременно китайцами перехвачена была переписка, свидетельствовавшая о ведшейся среди южных хуннов пропаганде об’единения обеих частей Хуннского государства, то решено было, во первых, возобновить’ торг с северными хуннами, а во-вторых, усилить надзор за южными хуннами.
Но было уже поздно, так как удачный исход набега 63 г. показал северным хуннам возможность безнаказанно грабить Китай, даже имея против себя своих сородичей в качестве его ‘охранителей’.
К концу 60-х годов набеги эти до такой степени участились, что в Хэ-си вынуждены были даже днем держать ворота городов запертыми. Конечно, такое положение дел не могло быть долго терпимо, но четыре армии, высланные в 73 г. против хуннов и прошедшие Гобийскую степь по четырем различным дорогам {В извлечении из ‘Хэу-Хань-шу’, приводимом Шаванном (‘Dix inscriptions chinoises de l’Asie Centrale’ в ‘Mmoires prsents par divers savants l’Acadmie des Inscriptions et Belles-lettres’, XI, 2, 1904, стр. 211), говорится, что в 73 г. против северных хуннов выступили три колонны китайских войск: из Су-чжоу, из креп. Гюй-янь (см. выше стр. 109) и из Да-тун-фу, четвертая-же из Дунь-хуана лишь в следующем году.}, не нашли их в их обычных кочевьях и принуждены были из-под Тянь-шаня вернуться обратно. Впрочем, для Притяньшанья экспедиция эта не прошла совершенно бесследно. Китайцы овладели Ивулу (Хами), завели здесь военное поселение и вновь таким образом ‘открыли сообщение с Западным краем’ {Иакинф, op. cit., III, стр. 102.}. Чеши, Билу {Согласно ‘Си-юй-тун-вэнь-чжи’ (см. Wylie — ‘Notes on the Western Regions’ в ‘The Journ. of the Anthrop. Instit. of Gr. Brit. А. Irel.’, XL, стр. 102), географическому словарю, изданному в 1772 г., Сынгим занимает территорию княжества Билу Ханьских времен. Сынгимом в настоящее время называется культурная полоса земли вдоль северного склона горной гряды Туз-тау от верховий р. Туок до верховий р. Кара-ходжа, а также ущелье этой последней, носящее название Сынгим-аузе, т. е. ворот Сын-гима (акад. С. Ольденбург — ‘Русская Туркестанская экспедиция 1909—1910 года’, passim, пишет — Сенгим-агыз). Я помещаю в Сынгиме заднее Билу, переднее же в Кара-ходжа (см. Грум-Гржимайло — ‘Опис. пут. в Зап. Китай’, II, стр. 8).}, Янь-ци {Янь-ци принято отождествлять с современным Карашаром, я же полагаю (см. Грум-Гржимайло, op. cit., II, стр. 11—12), что он лежал западнее последнего, у оз. Ваграш-куля, где Певцовым (‘Труды Тибетской экспедиции’, I, стр. 337) действительно и найдены были развалины обширного города.} и другие владения покорились. Оба Чеши, северное и южное, представляли в это время уже значительные владения: северное, объединив все земли на запад от Баркульской долины до усуньских кочевий, простиралось на всю южную Джунгарию {Иакинф, op. cit., III, стр. 133.}, южное же владело всей территорией, входящей ныне в состав трех западных волостей Турфанского приставства и частью Карашарского округа {В ‘Хэу Хань-шу’ говорится, что княжество Чегши овладело Юйли, Дань-хуань, Хуху и Утаньцыли (Иакинф, op. cit., III, стр. 102). Очевидно, что составитель имел при этом в виду оба княжества Чеши — северное и южное, ибо перечисленные здесь владения находились: одни (Юйли и Хуху) по южную, другие (Дань-хуань и Утаньцыли) по северную сторону Тянь-шаня.
Об Юйли я имел уже случай говорить выше, на стр. 116. В ‘Си-юй-тун-вэнь-чжи’ (Wylie, ibid.) говорится, что это — Халга-амань.
Дань-хуань тот же китайский источник отождествляет с Сайн-тара. D’Anville местность с этим именем показывает к северо-востоку от Урумчи, что отвечает оазису Фоу-кан. На северном же склоне Тянь-шаня помещает это владение и автор ‘Вэй-лё’ (Chavannes, op. cit., стр. 557). По соображениям, изложенным ниже (см. Утаньцыли), я нахожу более правильным поместить его к востоку от Фоу-кана, в оазисе Оань-тай. Хуху ‘Си-юй-тун-вэнь-чжи’ (Wylie, ibid.) отождествляет с Пичаном. Уже Григорьев (‘Восточный или Китайский Туркестан’, стр. 35) высказал, что Хуху должен соответствовать Токсуну. Это мнение Григорьева было принято мною в 1899 г. (op. cit., II, стр. 8). Позднее ту же мысль высказал Grenard в Dutreuil de Rhins — ‘Mission scientifique dans la Haute Asie’, II, стр. 61.
Утаньцыли — транскрипция о. Иакинфа, op. cit., III, стр. 86, Попов (‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 436), Chavannes (op. cit., стр. 557) и Wylie (op. cit.) пишут Утаньцзыли. ‘Си-юй-тун-взнь-чжи’ отождествляет это владение с Тэнэгэром. Под этим именем, говорится в примечаниях к ‘Мзн-гу-ю-му-цзи’, стр. 485, известен был уезд Фоу-кан. Если так, и Утаньцыли занимало Фоуканский оазис, то Дань-хуань, граничивший с Утаньцыли на западе, должен быть отодвинут к востоку, в оазис Сань-тай.
Cbavamies, ibid., высказывает предположение, что владение Утаньцыли лежало западнее, между Манасом и оз. Эби-нором. В противоречии с этим предположением находится, однако, следующее китайское указание: В древности на землях уезда Гинь-мань находились владения Дань-хуань и Утаньцыли, в настоящее время эти земли составляют уезд Фоу-кан (Иакинф, op. cit., геогр. указ., стр. 21). Возможность появления гипотезы Шаванна свидетельствует лишь о том, что вопрос о местоположении как здесь упомянутых, так и других небольших Притяньшаньских владений Ханьской эпохи требует пересмотра и специального исследования, которому я отдаться на страницах настоящего сочинения, однако, не могу, так как оно вывело бы меня слишком далеко за его рамки.}. Усилилось также и владение Шань-шань, присоединив княжества Дзюймо, Сяовань, Цзингюэ и Жунлу {Иакинф, op. cit., III, стр. 102.
Благодаря изысканиям, главным образом фон-Стейна в настоящее время имеется возможность с большой долей вероятия отождествить: Цзюймо с оазисом Черчень, Сяовань с Далай-курганом, Жунлу с Талканлыком — местностями, лежащими у подошвы хр. Алтын-таг, и Цзингюэ с местностью Ромок, в низовьях р. Нии.}. Чувствуя себя достаточно сильными, князья Западного края если и из’явили покорность китайскому императору, то только в надежде найти в нем доброго опекуна, который освободил-бы их от хуннского ига. Но когда их расчеты не оправдались и когда, взамен того, китайский император распорядился послать к ним своего наместника, то они восстали как один человек и при помощи хуннов по частям уничтожили китайское войско. И хотя вслед за этим су-чжоу’ский комендант, явившийся на выручку наместника, и нанес чешисцам поражение под стенами Гяо-хэ-чэна. однако, победа эта не поправила китайских дел в Притяньшанье, и в 77 г. они вынуждены были очистить даже Хами.
Впрочем, торжество северных хуннов было непродолжительным. Несогласия, возникшие среди их родовичей, а засим и постигшие их земли стихийные бедствия (засуха, саранча, сильнейший падеж скота и проч.) привели сначала к отпадению 73 поколений {Это событие китайцы относят к 85 году, два же года позднее, когда на северных хуннов поднялись враги отовсюду, 58 других поколений прикочевало в Шо-фан, Ву-юань и Бэй-ди и передалось здесь китайцам.}, а затем, в 85—93 годах, и к полному разгрому их государства соединенными силами китайцев, южных хуннов {Шаньюй южных хуннов, стремясь об’единить под своей властью всех хуннов, хотел использовать бедствия, выпавшие на долю северной части государства, и побудил китайцев мобилизировать сначала, в 89 г., небольшой корпус, а затем, в следующем году, целую армию, которая двумя дорогами и выступила в Халху. В обоих случаях китайцы в соединении с южными хуннами нанесли поражения северным хуннам, но из указаний ‘Хань-шу’ невозможно восстановить ни их путей через Гобийскую степь, ни районов их столкновений с хуннами. У Hirth’а. (‘Ueber Wolga-Hunnen und Hiung-nu’, стр. 273) мы находим, однако, следующие указания: 1) в 90 г. (а не в 89 г., как мы читаем у Иакинфа, op. cit., I, стр. 131) северные хунны потерпели поражение у горы Ци-ло-шань (неизвестное место), после чего в преследовании их полководец Дзу-хянь далеко углубился в их земли (отошел 3.000 ли от Великой стены), и 2) в 91 г. (в 90 г. у Иакинфа, ibid.) им нанесено было жестокое поражение у гор Гинь-взй-шань, т. е. Тарбагатайских. То-же известие находим мы и у de Mailla — ‘Histoire gnrale de la Chine’, III, стр. 395.}, сяньбийцев {Сяньби нанесли северным хуннам жестокое поражение еще в 87 году. При этом пал их шаньюй Юлю, с которого торжествующие враги не замедлили содрать кожу.}, динлинов и князей Западного края, причем только небольшая часть хуннов успела спастись, откочевав, по словам китайской летописи, ‘неизвестно куда’ {Иакинфа op. cit., I, стр. 132, Hirth, ibid. Ср. Deguignes — ‘Histoire gnrale des Huns, des Turcs, des Mogols et des autres Tartares Occidentaux’, etc. 1, 2, стр. 278—279. В ‘Тун-дянь’ (Hirth, ibid.) говорится, что хунны бежали на территорию усуней.} на запад, вся же Халха стала добычей частью сяньбийцев {‘Cette poque est le commencement de la grandeur de Sien-pi qui se rendirent redoutables’ (de Mailla, op. cit., III, стр. 397).}, частью южных хуннов.
Это момент чрезвычайной важности для истории Европы и Азии.
Потеряв свои земли в Монголии и Бэй — шане, хунны устремились на запад и в последующее за сим время успели подчинить себе огромную территорию от границ Джунгарии, которую им удалось сохранить за собой, до моря Каспийского (или Аральского? — Цинь-хай) {Иакинф, op. cit., III, стр. 104.
Так далеко к западу хунны проникли, повидимому, много позднее. Древнейшее упоминание имени хуннов у европейских писателей относится к концу I или к началу II века нашей эры. Именно, у Дионисия Ливийца передается в виде слуха, что к востоку от прикаспийских скифов, т. е. в степях, лежащих на северо-запад от Аральского моря, живет народ, именуемый . Согласно сему, китайский Цинь-хай может быть лишь Аральским морем. Только уже в III в. хунны стали продвигаться далее на запад и появились между Волгой и Доном (Моисей Корейский, Зонара). Однако, вероятно, их завоевания к западу от Волги были не прочны, так как только в 376 году, по свидетельству византийского историка Эвнаиил (Дестунис — ‘Византийские историки’, стр. 125), хуннам удалось окончательно сломить могущество скифов и утвердиться в южно-русских степях.}, населенную частью тюркскими, частью финскими, частью же племенами арийской группы языков, которым они и дали свое имя подобно тому, как сяньби дали свое имя оставшимся в Халхе хуннам {Иакинф, op. cit., I, стр. 163, de Mailla, op. cit., III, стр. 397.}. Но, переместивши центр тяжести своих интересов так далеко на запад, они перестали играть видную роль в дальнейших судьбах Средней Азии, и с этой точки зрения Иакинф был нрав, утверждая, что после поражений 85—93 годов Хуннская держава, как таковая, перестала существовать для Китая.
Как-бы то ни было, но победы китайцев, в столь сильной степени ослабившие могущество хуннов, значительно подняли их престиж в глазах азиатских народов: по отзыву китайского летописца, не только все 50 владений Западного края добровольно подчинились тогда Китаю {За исключением, однако, Яныци. (Иакинф, op. cit., III, стр. 103).}, но даже и более отдаленные государства поспешили ‘представить дары’ императору. Впрочем, китайцы властвовали и на этот раз в Притяньшанье недолго. Уже в 105 году многие князья от них отложились, а в 107 г. этим краем вновь овладели хунны, которые затем вместе с чешисцами перешли в наступление и в течение нескольких последующих лет безнаказанно хозяйничали в Хэ-си {Этому способствовало смутное положение дел в Хэ-си.
В начале 107 г., для войны с хуннами в Притяньшанье, из провинции Лун-си (восточной части нынешней Ганьсуйской провинции) отправлено было цянское ополчение. Цяны, дойдя до г. Су-чжоу, отказались следовать далее и вернулись на родину. В отместку за это их селения были разорены. Но эта жестокость повела лишь к общему восстанию цянов Лун-си. Восстание сопровождалось жестокостями с обоих сторон. По словам китайской летописи, цяны, давно не воевавшие, не имевшие ни лат, ни оружия, шли в бой, вооружившись палками и имея вместо щитов металлические зеркала и кухонные доски. Тем не менее, одушевление их было столь велико, что они наносили китайцам поражение за поражением и вскоре овладели всей восточной половиной Гань-су. Их вожди об’явили себя даже императорами. Восстановить сообщение с городами Су-чжоу и Дунь-хуан китайцам удалось лишь в 115 г., окончательно же подавить восстание в 126 году (И. Бичурин — ‘История Тибета и Хухунора’, I, стр. 38—51. Об этих событиях подробнее будет сказано ниже).}.
Тем временем в среде хуннов, покорившихся Китаю, волнения не прекращались, и открывшиеся среди них беспорядки закончились наконец тем, что наиболее беспокойные элементы, избрав шаньюй’ем некоего Фын-хоу, откочевали обратно на север. Здесь они продержались, однако, лишь до 117 г., когда атаковавшие их сяньбийны заставили их бежать: Фын-хоу с немногими его сторонниками в Шо-фан, под защиту китайцев, остальных на запад, к северным хуннам.
Вообще, однако, события, следовавшие за 93 годом, описаны в китайской истории очень смутно и иногда настолько неправдоподобно, что приходится думать, что пропуски в анналах были только уже впоследствии, при составлении династийных историй, заполнены без особой критики подобранными легендами.
Одной из таких легенд я считаю и китайский рассказ об образовании в 93 г. государства Юебань {Hirth, loc. cit., читает Ot-pan.} из ‘малосильных’, которые не могли, будто-бы, следовать за остальными хуннами в Кангюй и остались кочевать в южной Джунгарии к северу от Кучи {Иакинф — ‘Собр. свед. о нар., обит. в Ср. Азии в древ. времена’, III, стр. 163.}.
Klaproth {‘Tableaux historiques de l’Asie’, стр. 242.}, аргументируя против отождествления среднеазиатских хунну с европейскими гуннами, выдвинул вопрос о народе юебань. в котором он хотел видеть последние остатки некогда столь могущественного хуннского народа, переменившего свое племенное имя. Естественно, что все последующие исследователи хуннского вопроса касались и народа юебань и хотя и доказали ошибочность мнения этого ориенталиста, но оставили без внимания противоречивые китайские известия об этом народе.
Интересны следующие места этих известий.
‘Обычаи юебаньцев напоминают обычаи гаогюйцев (уйгуров), но они более опрятны. Моются три раза в сутки, только умывшись, приступают к еде. Волосы стригут подобно населению Западного края, брови подравнивают и смазывают их веществом, придающим им блестящий вид’.
‘Однажды владетель решился навестить жеужаньского князя, но едва вступил на землю последнего, как заметил, что жители платья не моют, не связывают волос, не умываются, женщины сверх того языком облизывают посуду. Он обратился тогда к свите и сказал: ‘Вы, конечно, высмеиваете меня теперь за явившуюся у меня фантазию посетить это собачье царство!’ и тут же поскакал обратно в свои владения’.
Не является-ли такая брезгливость странной для хунна, из поколения в поколение—номада, жившего в обстановке, которая исключала возможность воспитать в себе потребность к той опрятности, о которой свидетельствуют китайцы, и не является-ли это свидетельство доказательством того, что юебаньцы не были не только хуннами, но и кочевниками par excellance?
В ‘Хэу Хань-шу’ содержится указание, что население целого ряда владений, лежавших по северную сторону восточного Тянь-шаня (Пулэй, Цзюйми и др.), вело полукочевой образ жизни, так как основу его благосостояния составляло не земледелие, а скотоводство и коневодство. Служа яблоком раздора между хуннами и китайцами, все эти владения не могли развиваться нормально и, без сомнения, должны были давать большое число эмигрантов. Встория упоминает также и о подневольных массовых переселениях жителей этих владений. Так, когда хунны овладели Западным краем {Более точного указания на время этого переселения в китайской истории не имеется.}, шаньюй выселил пулейских жителей в местность Хаву, положив начало княжеству Хаву {Иакинф, op. cit., III, стр. 131.}. Местность эта находилась на западной периферии хуннских владений, к северу от Чеши, вероятно, не севернее одной из долин в бассейне Черного Иртыша {В ‘Хэу Хань-шу’ говорится, что страна Хаву находилась в 90 днях конной езды к северу от Чешиских владений. Известие это следует, однако, считать ошибочным, так как хуннские владения так далеко к северу не простирались.}. Далее под 10 годом значится: ‘Сюйличжи, один из чешиских князей, по прибытии к наместнику, был схвачен и позорно лишен головы, тогда старший его брат Хуланьчжи, собрав его подданных, всего до двух тысяч человек, забрав скот и имущество, ушел к хуннам’ {Иакинф, op. cit., III, стр. 95.}. Где поселился этот чешиский князь — неизвестно, но, вероятно, в пределах той же Джунгарии. Наконец, еще один, зарегистрированный историей, случай: ‘Более 2.000 человек мужчин и женщин Чэн Лян силою принудил уйти из Притяньшанья к хуннам’ {Иакинф, op. cit., III, стр. 96.}. Какая судьба постигла как этих, так и других переселенцев — нам неизвестно: но можно поставить вопрос, не их-ли потомки четыре столетия спустя составили ядро того народа, который китайцам стал иззвестен под именем юебань и связь которого с оседлым населением Притяньшанья проявлялась не только в некоторых сохранившихся у него культурных привычках, но даже и в таких мелочах, как способ ношения волос, подравнивания бровей и проч.
Что же сообщают нам китайцы о возникновении государства Юебань?
‘Это был аймак {Можно сожалеть, что о. Иакинф в своих переводах употреблял термины, которые не могли быть известны китайцам той отдаленной эпохи. Аймак — древне-монгольское название княжеского удела, иногда же нескольких княжеств, об’единенных одной наследственной властью. В данном случае идет речь об отдельном княжестве, вроде княжества Хаву.}, прежде принадлежавший шаньюй’ю северных хуннов, прогнанному китайским полководцем Дэу-хянь. Северный шаньюй, перейдя Гинь-вэй-шань (Тарбагатай), ушел на запад, в Кангюй, малосильные же, лишенные возможности следовать за ним, остались по северную сторону Кучи. Они заняли тут несколько тысяч ли пространства, и число их достигло 200.000 душ. В южной части их владений находится большая гора. Камни по бокам этой горы от жара расплавляются, и жидкость, стекая с горы, в нескольких десятках ли от ее подошвы густеет и отвердевает’. Засим из последующего об Юебани видно, что владение это находилось в сношениях с Китаем и жеужанями {О них см. ниже.}, воевало с последними, но покорено ими не было.
Здесь все неясно. Владение Юебань составляло в прежнее время отдельное княжество. Что же, когда оседали по пути малосильные, то в числе их оказались и все юебаньцы? Если обратиться к истории, то в ней мы найдем ясные указания на то, что северные хунны даже в период своих неудач не переставали оставаться господами Джунгарии {См., например, Иакинф, op. cit., I, стр. 132—133, где говорится, что когда шаньюй северных хуннов, имени которого история нам не сохранила, бежал в Кангюй, то оставшиеся в Джунгарии хунны избрали своим главой его младшего брата Юйчугяня, признанного вскоре затем шаньюй’ем и китайским правительством. Юйчугянь был впоследствии изменнически убит китайцами за то, что пытался бежать от навязанного ему пристава, и хотя преемника ему назначено не было, но это, конечно, не значит, что его и в действительности не было, и хунны остались в Джунгарии без государя, что таковой существовал, в этом вскоре должен был убедиться правитель Дунь-хуана, который в 123 г. доносил китайскому правительству, что Хоянь, князь северных хуннов (это не личное имя, а имя династии хуннских князей, владевших Баркульской долиной), владея всей страной между оз. Баркулем и Цинь-хаем, полновластно управляет в Западном крае (Иакинф, op. cit., III, стр. 104—105). Но еще в более ранее время, а именно под 104 г., в китайских анналах говорится о посольстве, прибывшем в Китай от шаньюй’я северных хуннов (Иакинф, op. cit., I, стр. 138, см. также Chavannes — ‘Dix inscriptions chinoises de l’Asie Centrale’ в ‘Mmoires prs, par divers savants l’Acad. des Inscript, et Belles-lettres’, 1904, XI, 2, стр. 214.}, пятнадцать же лет спустя вновь настолько окрепли, что перешли в наступление и не только овладели всем Притяньшаньем, но даже отважились напасть на Китай {Иакинф, op. cit., III, стр. 104.}. При таких условиях версия об отсталых, осевших, будто-бы, в Джунгарии, должна быть оставлена, сохранена же та часть известия, которая говорит, что Юебань было отдельным княжеством, находившимся в подчинении у хуннов. Самостоятельности оно достигло, вероятно, не ближе конца II столетия, так как до этого времени китайская история не перестает упоминать о военных столкновениях между хуннами и китайцами с исходом далеко не всегда благоприятным для этих последних.
Неясно также, где находилось это владение.
У о. Иакинфа сказано, что оседание малосильных произошло к северу от Кучи, чему соответствует и описание находящейся там горы (Вай-шаня). Однако, в столь точно указанном месте юебаньцы не могли осесть, что видно из следующего: 1) при своих нападениях на у су ней, о чем будет сказано ниже, жеужане не проходили юебаньских земель, 2) владение Юебань находилось по тем же известиям к северо-западу от владения У сунь, занимавшего в ту эпоху все земли между Шихо, Чугучаком и Иссык-кулем, и 3) владение Юебань простиралось в длину на несколько тысяч ли, т. е. занимало такую площадь, какой, если исключить усуньские земли, нельзя найти в пределах горной страны к северу от Кучи, если же юебаньцы занимали сверх того и Джунгарию, откуда, однако, предварительно им следовало еще вытеснить усу ней, то они не могли не иметь столкновений с сяньбийцами, чешисцами и теми же уеунями, о чем, между тем, история совершенно умалчивает.
Дегинь {Op. cit., V, 2, стр. LXXVII.} не упоминает о Куче, а говорит только, что на южной границе государства находилась гора, ‘on l’on trouve une sorte de pierre, etc.’, и которая называлась Шэ-ли-хуань. Он помещал Юебань в нынешней Башкирии — мнение, которое разделял и Neumann {‘Die Vlker des sdlichen Russlands in ihrer geschichtlichen Entwickelung’, стр. 34—35.
Это предположение, находящееся в противоречии с позднее опубликованными историческими фактами, имеет в настоящее время интерес только для истории вопроса о народе юебань.}. Klaproth отводит этому владению место в Тянь-шане к северу от Кучи, хотя и допускает, что впоследствии оно должно было переместиться на запад, в степь, расположенную по обе стороны гор Улуг-тау и Алгин-тау. Наконец, Аристов {‘Заметки об этническом составе тюркских племен и народностей’, отд. отт., стр. 77.} находит, что китайское известие не оставляет сомнений в том, что областью кочевий юебаньцев были степи южной Джунгарии. Базируясь, однако, на китайских известиях, пришлось-бы и хагясов, живших, как известно, но верхнему Енисею, поселить в южной Джунгарии, так как страну Гянь-гунь они помещали на западе от Хами и к северу от Карашара.
Не соглашаясь ни с одним из вышеприведенных мнений по соображениям, изложенным выше, я нахожу, что юебаньцы должны были жить, во-первых, в местности, пригодной для земледелия, а во-вторых, к северу от усуней, т. е. на южных и северных склонах Тарбагатая и в бассейне Иртыша, откуда в V веке они, конечно, могли распространиться и далее к западу {Ср. с тем, что сообщает de Mailla, op. cit., III, стр. 395, о бегстве хуннов. Согласно его передачи китайских сказаний, юебаньцы должны были осесть не к востоку, а к западу от хр. Гинь-вэй-шань (Тарбагатайского). По ‘Тай-цин-и-тун-чжи’ (St. Julien — ‘Notices sur les pays et les peuples trangers’ в ‘Journal Asiatique’, 1846, VIII, стр. 388) долина Или (низовье ее?) в период дин. Взй принадлежала частью гаогюйцам, частью юебаньцам. Parker (‘А thousand years of the Tartars’, стр. 168) равным образом помещает владение Юебань в долине р. Или. Находя, что юебань то-же, что збань, эвар, он считает этот народ отраслью эфталитов (‘Китай, его история, политика и торговля с древнейших времен до наших дней’, стр. 219). Об эфталитах см. ниже. Эта гипотеза, мне кажется, заслуживает внимания.}.
Народ юебань не играл большой политической роли, тем не менее, в качестве форпоста арийской расы {Арийский (иранский ?) тип оказался до такой степени устойчивым, что и до настоящего времени он еще ясно выражен даже в Хами и Турфане, хотя примесь турецкой (хунны, различные турецкие поколения), а впоследствии и монгольской (ойраты) крови именно здесь, в пределах Восточного Тянь-шаня, была всегда очень большой. См. фотографические снимки, приложенные к моему соч. ‘Описание путешествия в Западный Китай’.} его пребывание в долине р. Иртыша не могло не отразиться на антропологии края. В этом его значение и причина, почему я нашел нужным осветить вопрос об его происхождении прежде, чем продолжать повествование о событиях, разыгравшихся в Средней Азии вслед за разгромом Хуннской державы. В этот именно политический момент стало, повидимому, слагаться княжество Юебань, обособившееся в отдельный политический организм лишь позднее, с перемещением главной массы хуннского народа далее на запад, в Тургайскую область.
В 127 году китайцы вновь утвердились в Восточном Туркестане {У de Mailla, op. cit., III, стр. 420, читаем: ‘Бань-юн с ополчением, набранным в трех княжествах, наголову разбил хуннов, после чего, овладев северным Чеши, поселился в главном городе этого княжества’. Вскоре засим Бань-юн овладел и остальными княжествами Западного края, число коих сократилось к тому времени до 17 (Иакинф, op. cit., III, стр. 104—108).} и даже построили в Иву (Хами) укрепление, но, повидимому, с большим трудом удерживали там главенствующее положение {Впрочем это была не первая их попытка после 107 г. восстановить свою власть в Притяньшанье. История младшего дома Хань говорит следующее: ‘В 112 г. Со-бань отправлен в Иву с гарнизоном из 1000 человек для успокоения края, почему владетели шаньшаньский и южно-чешиский покорились, но через несколько месяцев северные хунны в союзе с владетелем северного Чеши вновь вторглись в Иву, Со-бань был разбит и погиб со всем гарнизоном, владетель же южного Чеши спасся бегством… После сего северные хунны совместно с чешисцами неоднократно производили набеги на область Хэ-си’. (Иакинф, ibid.).}. Это ясно видно из того, что уже в 132 году они оказались бессильными предотвратить возникновение в крае междоусобия. Престиж их падал, и в 152 году они должны были открыто признать, что князья Западного края стали относиться к ним с нескрываемыми ‘холодностью и неуважением’ {Иакинф, loc. cit.}. Однако, в течение некоторого времени они продолжали еще держать там наместников, что видно из следующего места китайской летописи: ‘В 168 г. кашгарский владетель на охоте с китайским великим дуюй был убит Хода, об’явившим себя князем, в виду чего правитель области Лян-чжоу, присоединив к своему отряду ополчения из Яньци. Кучи и обоих Чеши, напал на Ходэ {Иакинф, op. cit., III, стр. 129.}’. Но засим всякая связь между Китаем и Западными владениями прекратилась.
Одновременно угасала и власть северных хуннов в Джунгарии. Последней вспышкой их предприимчивости был набег их князя Хоянь на Иву и уничтожение высланной против него небольшой части китайского гарнизона этого города. С подходом, однако, китайского подкрепления, направленного из Дунь-хуана и других городов Хэ-еи, он принужден был отступить за Тянь-шань и даже, повидимому, бежать из Баркуль-ской долины. Это событие относится к 151 году {Chavannes — ‘Dix inscriptions chinoises de l’Asie Centrale’ в ‘Mm. prs. pardiv. sav. l’Acad. d. Inscript. et B.-lettres’, 1904, XI, стр. 215—216.}, а засим китайские анналы перестают упоминать о северных хуннах.
Что касается южных хуннов, то, ‘нечувствительно умножившись’, они стали ‘опасными для Китая’, вследствие чего, когда шаньюй в 215 году явился в Ло-ян {Гор. Ло-ян (близь г. Хэ-нань-фу) был в то время столицей государства.}, китайский двор удержал его при себе, для управления же ханством поставил наместника {Иакинф — ‘Записки о Монголии’, III, стр. 44.}. Этот порядок управления удержался до 304 года, когда один из таких наместников, родственник шаньюй’я, князь Лю Юань, получивший воспитание при китайском дворе и отличавшийся исполинским ростом и силой, решился воспользоваться смутным положением дел в Китае и провозгласил себя императором {Этот интересный момент китайской истории подробно изложен у de Mailla, op. cit., IV, стр. 239 и след.}. Хуннские князья властвовали над северо-западным Китаем под именем династий Хань (дом Ли) и Чжао (дом Ши) с 304 по 350 год, когда последний из них, император Ши Цзянь, был казнен узурпатором Ши Минь, китайцем по происхождению, провозгласившим себя вслед засим императором {О бесчеловечном указе его — ‘предать смерти до единого хунна в государстве’ говорилось выше на стр. 15.
В 352 году Ши Минь был в свою очередь казнен Муюн Цзюнем.}. С этого времени китайская история не упоминает больше об южных хуннах {Как кажется, хунны продолжали, однако, еще некоторое время властвовать в Ордосе, что видно из следующего места китайской летописи: ‘Сяньбийский князь Тоба Шиигянь покорил в 361 году хуннского князя Лю Взй-чэн’я’, и далее: ‘Лю Вэй-чэн’ю поручено управление Ордосом и Заордосом’ (Иакинф, op. cit., III, стр. 74—75). Последний хунн, о котором говорится в китайской истории, Ань-Ду-шань, жил в VIII веке.}.
Им на смену явились сяньбийцы, жеужани, различные уйгурские племена и, наконец, турки, о чем — в последующих главах.

ГЛАВА III.
Сяньбийский период.
(С начала II до половины VI века).

Сянь-би — название не этнографическое, а географическое {Народы сяньбийской расы называют себя по имени тех гор и долин, в которых живут (‘Шань-си-тун-чжи’, цитир. у Chavannes — ‘Documents sur les Tou-kiue Occidentaux’, стр. 56).}. По словам китайцев, так стали именоваться дун-ху, поселившиеся у гор Сянь-би-шань, в долине Жао-ло-шуй, ныне Шара-мурэни {‘Шуй-цзин-чжу’, цитир. в ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 167, 269. Впрочем это отождествление оспаривается, и в ‘Географии области Чэн-дэ’, а также в некоторых других китайских сочинениях (см. ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 193, 201, 269 и 270), так называется не Шара-мурэнь, а Ин-цзинь-хэ, левый значительный приток Ляо-хэ.}, после разгрома их государства хуннами (в 208 г. до Р. Хр.).
В китайских анналах сянь-би, как народное имя, стало появляться лишь с 49 г. нашей эры, когда сяньбийский старшина Вянь-хэ, воспользовавшись междоусобиями среди хуннов, предложил Китаю свои услуги по истреблению этих последних. Предложение было принято, и с тех пор, говорит китайская летопись, Бянь-хэ ежегодно являлся в Ляо-дун с головами убитых хуннов для получения условленной платы {Иакинф — ‘Собран. свед. о нар., обит. в Средн. Аз. в древн. вр.’, I, стр. 162.}. Позднее тот же Бянь-хэ воевал за плату и против своих сородичей ухуаньцев.
С 58 г. известия о сяньби прекращаются, но 30 лет спустя они вновь заявили о себе жестоким поступком: разбив в 87 г. северных хуннов и захватив в плен их шаньюй’я, они замучили его самым варварским образом — содрав с него кожу {Китайцы не говорят, с мертвого или с еще живого шаньюй’я была содрана кожа. Если с мертвого, то с какою целью?}.
Засим в 93 г. они овладели почти всей Халхой и выступили на историческую сцену преемниками могущества хуннов.
Выше уже говорилось {См. стр. 91.}, что сяньбийцы и родственные им дунху и ухуань были народами смешанного происхождения, сложившимися из динлинского, тюркского и монгольского элементов, и в антропологическом отношении хотя и стояли ближе к динлинам, но говорили на одном из монгольских диалектов. В виду, однако, того большого значения, какое имеет для истории и этнологии Средней Азии вопрос о принадлежности этого народа к той или иной этнической группе, я нахожу необходимым не ограничиваться сказанным, а осветить его возможно полнее {Дальнейшее взято главным образом из моего исследования — ‘К этнологии Амдо и области Куку-нора’, вошедшего двумя главами (II и III) в т. III моего сочинения — ‘Описание путешествия в Западный Китай’.}.
В ‘Географии Тибета’ Миньчжул хутукты мы находим такое указание: ‘От монастыря Го-ман-гонь (Го-ман-сы) на восток, перейдя одну гору, находится монастырь Чувзан (Чейбсен), отсюда на юго-восток в полдня слишком пути находится монастырь Гонь-лун… к северу от этого последнего удел Амдо-Балри… Ниже этого удела — удел Хор или Долдо… (Живущие здесь) гья-хоры (чжа-хоры) владели прежде восточной и северной частью Амдо’ских земель, но при Танах китайские войска, соединившись с тибетскими, вторглись в их земли, и они подпали под китайское владычество, но земли их в большей части достались тибетцам, и говорят, что это есть начало поселения тибетцев в Домад’е. История о бывших в древнее время у этих чжахоров царях Хор-Трба, владевших половиной Китая, находится в летописях Серединной империи’ {Стр. 53—55.}.
Хотя указание это и грешит несколько против истории, тем не менее из него явствует, что амдоские монголы суть потомки сяньбийцев, выселившихся сюда из восточной Монголии в начале IV века нашей эры {О сем см. ниже.}. Этим последним обстоятельством обгоняется и замечание А. О. Ивановского, что в фонетическом отношении язык этих монголов ‘очень напоминает дахурский, причем некоторые слова, сохранившиеся только в дахурском языке, существуют и в нем’ {См. Потанин — ‘Тангутско-тибетская окраина Китая и Центральная Монголия’, II, стр. 412.
Дахуры ближе к маньчжурам, чем к монголам, язык их представляет, однако, нечто среднее между монгольским и маньчжурским (Васильев — ‘История и древности восточной части Средней Азии’, стр. 30 и 130).}.
Откуда почерпнул Миньчжул хутукта вышеприведенное известие, мне, конечно, неизвестно, однако чрезвычайная точность сообщаемых им данных по географии Тибета и обнаруживаемая им при этом значительная эрудиция заставляют относиться к его сообщениям с особым доверием, к тому же самый факт принадлежности чжахоров к потомкам сянь-бийцев не представляет ничего невероятного и уже возбуждался в печати {Потанин, op. cit., I, стр. 347.}.
По словам Потанина, амдоские монголы ‘называют себя просто монголами’, между тем слуга Гюка, Сантан-джимба, сопровождавший и Потанина в его путешествии, как видно из ‘воспоминаний’ упомянутого миссионера, именовал себя ‘чжа-хором’. Впрочем последнее название осталось небезызвестным и Потанину, но он полагает, что так зовут амдоских монголов тангуты, причем повторяет замечание Рокхилля, что слово ‘чжахор’ происходит от сочетания двух слов: rgya (произносится jya) — Китай и hor — хор (название тибетской народности) {‘В страну лам’, русск. пер., стр. 34. ‘Rgya’ или ‘дуа’ Котвил переводит через ‘чжя’, а не ‘чжа’ (см. Сарат Чандра Дас — ‘Путешествие в Тибет’, стр. 69 и 103, где Gyarong переведено Чжярон).}, таким образом по Рокхиллю, чжахор значит — тибето-китаец, а по Потанину, подозревавшему, что хор ‘имя какого-то кочевого племени, населяющего (населявшего?) северный Тибет, не тибетского происхождения, а может быть, монгольского’ {Op. cit., I, стр. 343.} — монголо-китаец {Grenard (в Dutreuil de Rhins — ‘Mission scientifique dans la Haute Asie’, II, стр. 455) полагает, что наименование чжахор (rgya-hor), означающее ‘китайские хоры’, дано было одному из живущих в Сининской области оседлых тибетских племен их современниками в отличие от хоров Наг-чу и лишь впоследствии перешло на далдов. Позднее (op. cit., III, стр. 228) тот же исследователь переносит название ‘хор’ на кашгарцев и яркендцев и говорит, что жители Ладака и Рутока под именем страны Хор разумеют Кашгарию. Не под влиянием ли книги Hodgson’а, о чем ниже, были написаны эти строки? Ошибочным считаю также предположение Grcnard’а, что озеро Хор-ба-цо получило это название лишь потому, что лежит на большой дороге в Восточный Туркестан.
Долдо или далдо у Миньчжул хутукты название географическое и потому едва-ли правильно перенесено на чжахоров. Впрочем, может быть, это и не так, ибо, повидимому, народ далда существовал некогда в Маньчжурии, откуда и мог быть увлечен в Сининскую область тогонами, см. Васильеву op. cit., стр. 139, где говорится о бо-далда и шуй-далда, живших еще в XIII в. в Маньчжурии. Далда, по мнению проф. Васильева, то-же, что татар.
Пржевальский (‘Третье путешествие в Центральной Азии’, стр. 343) чжахорами называет оседлых тангутов Амдо.}.
Неестественность этого словопроизводства совершенно очевидна. Правда, у китайских историков мы часто встречаем подобные сочетания для обозначения народностей смешанного происхождения, как, например, жун-мань, ди-жун и т. д., соответствующие европейским — англо-саксы, угро-финны, но то ведь историки, а не народ, которому, конечно, будет всегда чуждо сочинительство подобных комбинированных этнических наименований. К тому же происхождение слова чжа-хор может быть об’яснено гораздо проще: ‘чжа’, по свидетельству китайцев, на местном (?) языке означает ‘белый’ {Успенский — ‘Страна Кукэ-нор или Цин-хай’, стр. 83, ‘Мзн-гу-ю-му-цзи’, стр. 429.}, таким образом наименованию чжа-хор будет соответствовать ‘цаган — монгол’, под каковым именем в действительности чжахоры и известны у прочих монголов {Пржевальский, op. cit., стр. 330, Потанин, op. cit., I, стр. 342.
Значение определительного ‘белый’, прилагаемого к родовым названиям, в точности не выяснено, однако оно встречается у кочевых племен с древнейших времен. У сянь-би также существовало поколение, которое именовалось ‘белым’ (Иакинф, op. cit., I, стр. 190). Во-далда значит ‘белые далда’.}.
‘Хор’ — этническое наименование едва-ли тибетского происхождения. Миньчжул хутукта пишет {Op. cit., стр. 32.}, что это слово испорчено китайцами в ‘ху’, что подтверждает и проф. Васильев {‘География Тибета’, стр. 5 (примечание).}, с ‘ху’ же или ‘хорами’ китайцы познакомились задолго до Р. Хр. {Иакинф, op. cit., I, стр. 9. У Schotte (‘Zur Uigurenfrage’ в ‘Abhandl. der. k. Akad. d. Wiss. zu Berlin’, philos-histor. Kl., 1875, стр. 35) читаем: ‘Unter Hu verstand man in alter Zeit gewisse Nomadenstmme nrdlich von China, genauer — Tung-hu und Lin-hu (Hu in Wldern), angebliche verwandte der Hiung-nu, und fter die Hiung-nu selbst’.}. После разгрома восточных хоров хуннами, народ этот утрачивает на страницах китайской истории свое племенное название, которое заменяется, как это замечено было выше, географическими — сянь-би и ухуань. Засим в последующую эпоху и эти наименования исчезают, уступив место наименованиям особо усилившихся сяньбийских родов — мужунь и тоба. Все эти перемены едва-ли, однако, могли заставить хоров позабыть свое древнее племенное название, и мне кажется несомненным, что тогонцы {О них см. ниже.} вступили на территорию Тибета носителями этого названия. Они заняли всю северную его часть, и весьма естественно, что у тибетцев, сложившихся в государственный организм в долине Цзамбо, именно эта часть Тибета получила название страны хоров — Хор-ба. Ныне хоров в названной стране уж нет {Oratio della Penna в одном из своих писем, помеченных 1730 годом, пишет о хорах следующее: ‘Между Татарией и провинциями Чанг и Нгари проживает народ хор, умственно мало развитой, заплетающий волосы в косу и носящий платье татарского покроя, они сохранили свой родной язык, но говорят и по тибетски’ (Markham — ‘Narratives of the Mission of G. Bogie to Tibet’, стр. 313). Ныне эти хоры утратили свою народность и слились с тибетцами, что доказывается существованием среди кукунорских панака поколений чжахор (Rjykor) и тоба (Тора) (Rockhill — ‘Diary of А Journey through Mongolia and Tibet’, стр. 114). Поколение тоба (ванчи тоба) имеется и среди голыков (Потанин — ‘Распросные сведения о восточном Тибете’ в ‘Извест. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1887, стр. 515). Что хоров нет более в центральном Тибете, это доказывается тем обстоятельством, что никто из современных путешественников (Найн-Синг, Ботало, Рокхилль, Бауэр (Bower) и Thorold, Литльдель, М. S. Wellby и N. Malcolm, Дютрейль де-Рэн, Н. Deasy и С. Гедин) их там не встретил.}, но раз данное ей название не только продолжает жить в народной памяти, но и перенесено на кочующие там {Т. е. к северу от Вуй (Уй) и Цзана.} тибетские поколения — наг-цан, нам-ру, наг-чу и янба-чжань {Про эти поколения у Миньчжул хутукты, op. cit., стр. 32, говорится: ‘поколения наг-цан, нам-ру, наг-чу и янба-чжань хотя и называют хорами, но они суть тибетцы’.}, каковое обстоятельство вполне раз’ясняет ошибку Рокхилля, утверждавшего, что чжахоры — тибетцы, а не монголы {‘В страну лам’, стр. 34. По словам Grenard’а. (op. cit., II, стр. 322) наименование ‘хор’ получило у современных тибетцев значение, равнозначущее словам ‘иноземец’, ‘варвар’.}.
Что наименование Хор-ба связано с появлением сяньбийцев в северном Тибете, а не монголов, овладевших им в XVII веке, явствует из того, что осевшие тут остатки этих последних носят у тибетцев наименование ‘сок’, а не ‘хор’, занятая же ими территория, включая область Куку-нор,— Сок-иёл, т. е. страны, занятой кочевьями народа сок {Hodgson — ‘Essays on the languages, literature and religion of Nepal and Tibet’, Markham — ‘Narratives of the Mission of G. Bogie to Tibet’, стр. XXIV, Montgomerie — ‘Narrative of an Exploration of the Namcho, or Tengri Nur Lake, in Great Tibet, made by а Native Explorer (Кишэн-Синг), during 1871-1872′ (в ‘The Journal of the Roy. Geograph. Soc’, 1875, XLV, стр. 323), Grenard, op. cit., II, стр. 322, Рокхилль, op. cit., стр. 97, говорит, что тибетцы восточных монголов называют ‘мар-сок’, Jigs-med nammk’а (Huth — ‘Geschichte des Buddhismus in der Mongolei’, II, стр. 33) называет их однако ‘сок’.
О монголах соках или, как он их называет, дамсук монголах, упоминает и Пржевальским (‘Монголия и страна тангутов’, I, стр. 287), причем передает легенду о том, что эти монголы—осевшая в Тибете часть войск Гуши-хана хошоутского. Рокхилль в ‘Diary of А Journey through Mongolia and Tibet’, стр. 157, пишет об этих монголах подробнее, по его словам, старики этого племени говорят еще по монгольски, но по одежде и обычаям совершенно напоминают тибетцев. Вероятно, о тех же монголах пишет и Гюк (‘Путешествие через Монголию в Тибет к столице Тале-ламы’, стр. 228—229). В заметке о путешествии дурбэтского хамболамы Монкочжеева от Напчу до Сачжацзуна в 1892 году (‘Известия И. Русск. Геогр. Общ.’, 1895, стр. 570) мы находим объяснение слова ‘дамсук’: оно означает монголов (соков), кочующих на р. Дам. О дам-монголах упоминает и Gutlaff (‘Tibet and Sefan’ в ‘The Journal of the Roy. Geogr. Soc. of London’, 1851, XX, стр. 209 и 221). О местности Дам, лежащей к юго-востоку от Тэнгри-нора и населенной монголами (хошоутами армии Гуши-хана), см. также Gnther Schulcmann — ‘Die Geschichte der Dalailamas ‘, 1911, стр. 139 и 169.
Moorcroft называет ойратов, вторгшихся в Тибет, сок-ба (см. Abel Rmusat— ‘Nouveaux mlanges asiatiques’, II, 1829, стр. 342).
Давность наименования Хор-ба для северной части Тибета подтверждается также и передаваемой Наин-Сингом (Trotter — ‘Account of the Pandit’s Journey in Great Tibet from Leh in Ladak to Lhasa’ в ‘Journ. Roy-Geogr. Soc.’, 1877, XLVII, стр. 107) легендой, связывающей это наименование с именем некоего царя Лимура, правившего, будто-бы, этой страной 2.000 лет назад. Засим заслуживает внимания следующее место ‘Боди-мура’ (соч. конца XV века): Сронцзан гамбо поручил управление государством 16 министрам, из них шесть, называвшиеся важнейшими, заведывали сношениями с китайцами и минаками на востоке, с хорами на севере, с Индустаном на юге и с бальбо (непальцами) на западе (Schmidt— ‘Geschichte der Ost-Mongolen und ihres Frstenhauses’, стр. 328). Как известно, к северу от Тибета никаких монголов кроме тогонов в эпоху образования Тибетского государства не жило. Наконец, у Миньчжул хутукты, op. cit., стр. 56, читаем: ‘Уже в глубочайшей древности встречаем мы среди тибетских царей, вельмож и лоцзав (переводчиков) лиц, носящих фамилии китайские и хорские, из чего явствует, что нельзя говорить с уверенностью об единстве происхождения народа тибетского…’}.
Венгерский ученый А. Чома де Kpc (Csoma de Koros), а вслед за ним и другие орьенталисты причисляли хоров к народам тюркского племени и языка, но факты, на которых базируется эта гипотеза, не кажутся мне достаточно убедительными.
Howorth в ‘History of the Mongols from the 9-th to the 19-th Century’ {Том I, стр. 695.} пишет, что после исследований Hodgson’а не остается сомнений в том, что под именем ‘хор’ тибетцы всегда разумели уйгуров, монголов же называли ‘сок’. Очевидно, Howorth имел в виду статью ‘On the tribes of Northern Tibet’ {Статья эта помещена в цитир. выше сборнике ‘Essays on the languages, literature und religion of Nepal and Tibet’.}, в коей Hodgson действительно говорит, что хоры — уйгуры. При этом, однако, он причисляет к хорам и магометан (кашмирских выходцев), известных в Лхассе под именем хачи. В хачи (Khachhen) он видит китайское Као-tse, А Kao-tse это — уйгуры. В уровень с этим заключением я могу поставить лишь не менее удивительное и принадлежащее равным образом Hodgson’у сопоставление имен Сок и Согдиана! {Таких странных сопоставлений, впрочем, не мало в литературе, посвященной Востоку, укажу, например, на сопоставление слов ‘ди’ и ‘тюрк’ (Edkins в ‘Journ.’ China Br. Roy. As. Soc.’, XXII, стр. 228), ‘тубала’ (наименование племени, упоминаемого пророком Иезекиилем) и ‘Тобол’ (река Сибири) (de Rougemont, Флоринский, op. cit., II, стр. 395, впервые, однако, это странное сближение появилось в ‘Толковой Библии’, изданной в 1724 году в Париже, см. Герард Миллер — ‘Описание Сибирского царства’, 1750, стр. 2), ‘Organum’ Рубрука, очевидно, территории, находившейся в управлении регентши Эргэнэ, т. е. Джагатайского улуса, и Эргэнэ-хон, долины, считающейся родиной монголов (Howorth — ‘History of the Mongols from the 9-th to the 19-th Century’, I, стр. 34), всего более таких странных сопоставлений и еще более парадоксальных гипотез заключает книга V. Erdmamiz — ‘Temudschin der Unerschtterliche’, где, между прочим, находим следующие сближения имен: ‘Германии’ и персидской провинции ‘Керман’ (Кирман), ‘тукуз’ в ‘тукуз-уйгур’ и ‘тунгуз’ (стр. 70, 96—97) и т. д. К этой же категории гипотез следует отнести и догадку Howorth’а, op. cit., I, стр. 31, что наименование жуань-жуань, напоминая название, принятое монголами для своей династии—Юань, позволяет считать их предками ойратов (?!).}
Но в книге Hodgson’а мы находим и нечто положительное, а именно—исследование наречия жителей области в восточном Тибете, носящей также название Хор-ба. Hodgson приходит к заключению, что quasi-арийская внешность (sic!) суб’екта, с которым он имел дело, и который, конечно, и дал ему материал для словаря, а равно особенности языка свидетельствуют о тюркском происхождении народа, населяющего названную страну.
Кроме пундита Кишэн-Синга (А-К) область Нья-рон или Хор-ба посетили американец Рокхилль и полковник Козлов, но ни один из этих путешественников не говорит ничего об особенностях тибетского языка, на котором, судя по исследованию Hodgson’а, изменяются ныне уроженцы этой страны. Проходит обстоятельство это молчанием и Миньч-жул хутукта, который страну Хор-ба называет Хор-хог — областью Хор {Козлов (‘Монголия и Кам’, 1, 2, стр. 523) называет эту страну Хор-карн’а-шог.}.
Миньчжул хутукта, Рокхилль и Козлов согласно показывают, что владение это распадается на пять уделов (родов): Хан-cap (Кангзар или Ганзе у Рокхилля, Кансар у Козлова), Мази (Мазур, Мансар), Враг-го (Чан-го, Дза-хог), Бери (Вэрим, Бэрэ) и Дрео (Дра-мон или Чуво, Дэву), но и эти наименования не дают оснований для каких-либо сближений с тюркскими родовыми прозваниями.
Как-бы то ни было, филологические изыскания Hodg-son’а не могут не иметь серьезного значения для этнологии и истории земель, входящих ныне в состав западной Сы-чуани, так как ими затрагивается весьма интересный, но пока, при современном уровне наших знаний исторических судеб этой страны, неразрешимый вопрос—как и в какую эпоху проникли тюрки так далеко на юг. Во всяком случае не им страна Хор-хог обязана своим названием.
Тогонские владения граничили на юге с территорией дансянов, занимавших в начале VII века нынешние земли голо-ков. Тибетцы, овладевшие в 663 г. царством Тогон, вызвали значительное передвижение народных масс в области верхнего течения Желтой реки, в котором главное участие приняли дансяны и тогонцы. Часть этих племен выселилась на северо-восток, в Алашань и Ордосские степи {См. выше стр. 25—26.}. часть осталась на месте {Один из голокских родов носит название ванчи, напоминающее дансянский родванли [Иакинф — ‘История Тибета и Хухунора’, I, стр. 238). В ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 433, род этот (голокский) назван ван-ши. Среди кукунорских панака Рокхилль также называет поколение Wangsht’ah’а (op. cit., стр. 114). Гренар, op. cit., II, стр. 330, высказывает предположение, что голоки прямые потомки дансянов, но, к сожалению, не подкрепляет его фактами.}, а часть была вытеснена на юг, где мы действительно и находим в настоящее время минягов (дансянов). Что тогонцы также и в этом отношении разделили участь дансянов, видно из того факта, что Шан — Сыло, противник узурпатора Шан-Кунжо, собрал в 843 году в Сун-пане корпус в 80.000 человек, состоявший исключительно из тогонских и яншунских ополченцев {Иакинф, op. cit., I, стр. 227. Тогонцы продолжали существовать, не смешиваясь с другими племенами, до XIII века. Последнее упоминание о них я нашел у Иакинфа в его книге ‘История первых четырех ханов из дома Чингисова’, стр. 146.}. Сун-пан был, конечно, лишь местом сбора тогонских сил, поэтому весьма вероятно, что уже в то время хоры заселяли долину Ниарон. В 861 году Тибетское государство распалось на отдельные владения, а при таких условиях Хор-хог могла получить некоторую самостоятельность, которую и удержала до наших дней. Я замечу еще, что население этой страны заплетает волосы в косу, тогда как жители соседних владений кос не носят {Потанин — ‘Распросные сведения о восточном Тибете’ в ‘Извест. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1887, стр. 510.},— факт, говорящий во всяком случае за их хорское (сяньбийское) {См. ниже.}, а не тюркское происхождение.
За принадлежность хоров к монголам высказался и Клапрот, но при этом впал в другую ошибку. Тибетцы, говорит он {‘Asia polyglotta’, стр. 269.}, хорами называют лишь тех монголов, которые кочуют между Тибетом и Малой Бухарией (Восточным Туркестаном) и сами себя именуют сирайголами или шарайголами. Таким образом Потанин, вводя для амдоских монголов наименование ‘широнгол’, только повторяет Клапрота.
Отождествление чжахоров с шарайголами едва-ли можно считать правильным, и вот по каким основаниям.
Пржевальский передает легенду, что некогда всей страной к северу от оз. Куку-нора владели ёгуры, которые были частью истреблены, частью вытеснены в северо-западную часть провинции Гань-су Гуши-ханом ойратским {‘Монголия и страна тангутов’, I, стр. 287.}. Этих-то ёгуров за 80 лет перед сим, т. е. в 1559 году, поразил Аньда или Алтан-хан, о котором в монгольской хронике ‘Алтан-тобчи’ говорится, что он ‘покорил шарэгольцев-амдосцев, обитающих между Тибетом и Тангутом’ {‘Записки И., Археол. Общ.’, 1858, XIV, стр. 80 (перев. Галсан Гамбоева).}. Что здесь идет речь именно о шира-ёгурах (сары-уйгурах) {Сведения о сары-уйгурах читатель найдет ниже.}, явствует из того, что юго-западная Гань-су оставалась в то время во власти китайцев. Именно, Алтан-хан несколько лет спустя объяснял китайскому правительству, что грабежи китайских областей, которые позволяют себе кукунорские подданные его сына Бин-ту, вызываются крайней необходимостью и отсутствием средств к жизни, так как вблизи, в Гань-су, для них нет открытых рынков, ходить же в г. Нин-ся и далеко и неудобно. И хотя, снисходя к сему, кукунорцам и разрешен был торг в Гань-су, но этим все же беспокойства на границе устранены не были, чаще же всего от хищнических набегов кочевников страдала Сининская область {Успенский, op. cit., стр. 162.}, т. е. именно тот район, в котором расположены самые западные из селений амдоских монголов. Впрочем Санан-Сэцен совершенно определенно указывает на то, что Алтан-хан поразил шира-уйгуров {Привожу это место: ‘Im 1573 zog Altan-Chaghan gegen die Chara-Tbet zu Felde, unterwarf sich die beiden Abtheilungen der obern und untern Schira-Uigur und nahm die drei Frsten der untern Abtheilung nebst vielen des Volkes gefangen’. Schmidt, op. cit., стр. 211.}.
В одном из приложений к Санан-Сецену академик Шмидт приводит нижеследующую выдержку из ‘Водимура’: ‘Сронцзан Гамбо (Лунцзан и Нунцзан китайских авторов) отправил к китайскому императору послов, поручив им высватать ему дочь императора, последний вернул, однако, послов с отказом, после чего послы донесли царю, что император с охотой отдал-бы за него свою дочь, если-бы не помешали шара-шарайгол-тулу-хуньцы (несомненно — тугухунь), восстановившие его против тибетцев и побудившие его отвечать отказом. Взбешенный царь собрал тогда огромное войско и лично повел его в страну Dsongdschio (?), полководца же Jatong’а послал против тулу-хуньцев, чтобы опустошить их царство. Этот полководец поразил тулухуньцев и преследовал далеко по ту сторону Куку-нора, последствием чего был захват тибетцами тулухуньских земель с оставшимся там населением’ {Op. cit., стр. 359.}. Эта выдержка представляет почти дословную передачу китайских известий о тех же событиях, что явствует из сопоставления ее с нижеследующим местом китайской летописи: ‘Лунцзан отправил в Китай посла с дарами и предложением о браке. Император отказал, но посланный по возвращении ложно донес кяньбе, что принят был императором благосклонно и скоро получил-бы царевну, но только что приехал тогонский король, то китайский двор уменьшил вежливость и отказал в браке, чему причиною полагал он неприязненные внушения тогонского короля. Лунцзан рассердился и с яншунскими цянами совершил нападение. Тогонцы не могли устоять и уклонились на северную сторону Куку-нора, а Лунцзан забрал все их имущество и их скот’ {Иакинф.— ‘Ист. Тиб. и Хухун.’, I, стр. 131.}.
Отождествляя тугухуньцев с шара-шарайголами, тибетский автор впадает в очевидную, как мне кажется, ошибку.
Тогон, а отсюда и тугухунь, что, вероятно, означало ‘тогонские люди’—‘того(н) осунь’ {Владимирцов сообщает мне, однако, что ‘хунь’ — слово более нового образования. Следует также отметить, что Chavannes (‘Documents-sur les Tou-kiue Occidentaux’, стр. 372), находя чтение ту-гу-хунь неправильным, заменяет его ту-юй-хунь и пишет, что о племени туй или ту-хунь, отождествляемом им с ту-юй-хунь, говорится в маршруте Стой Кан-цзуна, китайского посла, отправленного ко двору цзиньского императора в 1125 году (Chavannes — ‘Voyageurs chinois chez les Khitan et les Joutchen’ в ‘Journ. Asiat.’, 1898, стр. 420), в письме императора У-цзуна к уйгурскому хану У-цзэ, относящемуся к началу 842 года (Chavannes и Pelliot — ‘Un trait manichen retrouv en Chine’ в ‘Journ. Asiat’, 1913, стр. 252), и в Киданьской истории (v. der Gahelentz — ‘Geschichte der Grossen Liao’, стр. 25, 187).}, имя династии, а не народа, в качестве же такового оно едва-ли могло удержаться в народной памяти в течение восьми слишком веков, и вот, мне думается, что составитель ‘Бодимура’, найдя в китайской летописи имя неизвестного ему народа тугухунь, властвовавшего когда-то в области Куку-нора, где в его время (в конце XV века) преобладающую, чуждую тибетцам, народность составляли сары-уйгуры, слил обе эти народности в одну, дав ей фантастическое название шара-шарайгол-тулухунь.
Такая ошибка со стороны составителя ‘Бодимура’ тем извинительнее, что уйгуры были действительно давние насельники области Куку-нор, куда они переселились в 1028 году, после захвата Гань-чжоу тангутским королем Юань-хао {В ‘Мин-ши’ говорится, что первоначально Цайдам назывался ‘Страной сары-уйгуров’ (Klaproth — ‘Fragmens historiques sur les Ouigours’, в ‘Mmoires relatifs l’Asie’, II, стр. 345).}. Для изустных преданий четыре столетия — огромный период. А так как и уйгуры были некогда могущественны, то этого, конечно, было вполне достаточно для отождествления обоих имен.
Козлов {Op. cit., стр. 420 и 492.} передает, однако, легенду, производящую население уделов Лхадо и Лин-гузе, в бассейнах рек Меконг и Я-лун-цзян, от монголов-шарайголов, поселившихся, будто-бы, в этой стране уже в эпоху царствования ‘монгола’ Орон-цзан-гамбо. Сюда они явились под предводительством шарай-гола Эрхэ-тайчжи, печать которого, как реликвия, сохраняется у них и до настоящего времени.
У Миньчжул хутукты мы не находим названных выше княжеств {Козлов как будто не уверен в том, что княжество Лхадо называется так в действительности. Лхадо он переводит: лха — бурхан, дог — верх, но это название может обозначать и ‘девять гор’ — Ла-д(г)у.}, но у него сказано, что на востоке от Чамдо лежит местность Мар-Хамс, население которой, отличаясь грубостью и свирепостью, говорит сходно с минягамп, и далее, что в ней имеются храм и кумиры, воздвигнутые еще при царе веры Срон-цзан-гамбо {Op. cit., стр. 44.}. Подводя засим итог сказанному о нескольких последующих мелких владениях, он добавляет, что население их не настоящие тибетцы и что к юго-востоку от них находятся кочевья сок (сог), ариг и других номадов {Op. cit., стр. 46. Миньчжул хутукта пишет араг, но я думаю, что это ариг, сары-уйгурский род, о котором будет говориться ниже.}.
Из этого ясно, что в легенде, передаваемой Козловым, нашли отражение предания как древнейшие, так и более новые, и что население княжества Лхадо, первоначально, может быть, только минягское, смешалось сравнительно уже в позднейшее время с пришлыми сюда ордами монголов {В Амдо и область оз. Куку-нора монголы стали проникать лишь с начала XVI века, притом первоначально не с севера, а с востока, из Ордоса. Именно, в десятых годах этого столетия сюда бежал с ордосцами Ибура-тайши, который в очень короткий срок (к 1512 г.) овладел всей страной между г. Гань-чжоу-фу и Сун-пан’ом, между долиной р. Хуан-хэ и уроч. Гас. Засим в 1559 г. вторгся в эти земли ордосский князь Алтан-хан, который и посадил одного из своих сыновей княжить на Куку-норе, а другого в Сун-пан’е, к югу от р. Хуан-хэ. Одновременно с Алтан-ханом откочевали на запад и другие роды восточных монголов (Чэчень-тайджи), занявшие под свои кочевья Юй-гу, т. е. ‘Ильмовые долины’. Возможно, что отсюда они продвинулись и в пров. Кам, и среди них именно те, за которыми установилось название широ-монголов. О широ-монголах, живших на южной окраине Гоби, упоминает в своем показании сибирский казак Ив. Петлин (см. донесение Тобольского воеводы, помещ. в стат. списке под 1618 г. в дел. монг. архива мин. ин. д.— John F. Baddeley — ‘Russia, Mongolia, China, being some Record of the Relations between them from the beginning of the XVII-th Century to the Death of the Tsar Alexei Mikhailovich А. D. 1602—1676’, etc., in fol, London, 1919, vol. II, p. 71), по поводу этой же части показания Ив. Петлина у арх. Палладия (‘Заметки о путешествии в Китай казака Петлина’ в ‘Зап. вост. отд. И. Р. Археол. Общ.’, 1892, VI, вып. I—IV, стр. 307) читаем, что это название, хотя и редко, в эпоху Минов прилагалось к урянхам, населявшим юго-восточную Монголию.} и сары-уйгуров. Последнее подсказывается существованием к юго-востоку от этого княжества кочевий соков и фактом большого распространения здесь рода ариг, несомненно уйгурского {Кость арык имеется у киргиз-казаков (см. А. Тцлло —‘Первая народная перепись в Киргизской степи’, etc., в ‘Изв. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1873, IX, стр. 83), вероятно, это тюркизованное арин (Аристов — ‘Опыт выяснения этнологического состава киргиз-казаков Большой орды и кара-киргизов’ в ‘Живой Старине’, 1894, вып. III и IV, стр. 452). Среди трех уйгурских князей, плененных Алтан-ханом, один, Сагарджайба, был из рода арик (Schmidt, op. cit., стр. 211). Среди кукунорских панака род арик принадлежит к числу наиболее многочисленных.}. Об этом роде пишет Миньчжул хутукта. о нем же упоминает и Козлов, называя среди хошунов, на которые распадается княжество Дза-чю-кава, и хошун Арик {Op. cit., стр. 554.}.
Потанин полагает, что под именем широнголов могли быть известны оба народа — чжахоры и шира-ёгуры {Op. cit., стр. 345.}, но так как это предположение он не подкрепляет фактами, то я ограничусь указанием, что оно находится в противоречии с тем обстоятельством, что китайцы и тангуты присваивают обоим народам различные наименования: чжахоров китайцы называют ту-жень {В ‘Иллюстрированном отчете о данниках Империи’ (‘Хуан-цин-чжи-гун-ту’), изданном в конце XVIII столетия, говорится, между прочим, что в округе Нянь-бзй (Нянь-бо) живет монгольское племя дун-гу, управляемое родовыми старшинами, носящими фамилию Ли и ведущими свое происхождение от Ли-ко-юн’а, тюрка-шато, знаменитого полководца Танской эпохи (Рокхилль — ‘В страну лам’, стр. 34). Потанин, говоря об амдоских монголах, также пишет, что их старшины или князья носят фамилию Ли и ведут свое происхождение от сановника Танской эпохи Ли-чжина. Ли-ко-юн и Ли-чжин—одно и то-же лицо. А тогда приходится заключить, что еще в XVIII веке китайцы называли чжахоров—дун-гу, что, может быть, следует поставить в связь с более древним дун-ху. Вопрос о происхождении Ли-ко-юн’а не играет в данном случае существенной роли, так как история Средней Азии знает не мало примеров призвания на княжение лиц чуждой национальности, и ниже читатель найдет тому доказательство, к тому же предание говорит, что Ли-ко-юн женился на монголке, очевидно, княжеской династии.}, а шира-ёгуров—хуан-фань. В ‘Географии Тибета’ Миньчжул хутукты мы читаем также: ‘На север от Цо-нгонь-бо (озера Куку-нор) в смежности с Бари находятся удел Шара-ю-гу, жители коего составляют отрасль уйгуров, большая часть их старшин происходит от чжурчженьских царей, из рода Вань-янь’.
Мне кажется, что все вышеприведенные факты устанавливают с несомненностью, что к амдоским монголам не может быть приурочено наименование широнгол и что за ними должно быть оставлено их древнее племенное название хор или чжа-хор, которое, вопреки заявлению Потанина, ими еще не забыто. Об этом свидетельствует миссионер Гюк, это видно и из книги того же Потанина, где читаем, что сами себя амдоские монголы называют чахарами {Op. cit., I, стр. 342.}, в каковом названии следует, конечно, видеть лишь испорченное (может быть не совсем точной записью?) ‘чжахор’.
На основании изложенного я считаю, что тогоны, а стало быть и сянь-би, принадлежали по языку к монгольской группе народов {Этот вывод подтверждается и исследованием К. Shiratori — ‘Ueber die Sprache der Hiungnu und der Tunghu-Stmme’, в котором автор на основании дошедших до нас остатков их языка пришел к заключению, что народы сяньбийской группы по языку были монголами. В этом он резко разошелся с большинством орьенталистов, которые относили и относят их к тунгузской ветви монгольского племени. Наконец, укажу еще на один довод в пользу монголизма тогонов.
В 1280 году Хубилай отправил для исследования вершин Желтой реки известного китайского математика Лу-ши. Приведенные в обстоятельном рапорте этого последнего (de Mailla — ‘Histoire gnrale de la Chine’, IX, стр. 404—405) туземные собственные названия—монгольские: Ходунь-нор (ныне Одонь-тала), соответствующее китайскому Син-су-хай, т. е. звездному морю, долине (тала), испещренной множеством небольших водоемов, Ала (Алак)-нор, Еличи (Элици) и Холань (Хулань, Улань?). Если тогоны не были монголами, то кто другой мог занести в места их кочевий столь рано эти монгольские имена?}, что же касается их антропологического тина, то выяснить последний тем труднее, что сянь-би вступили на историческую сцену не цельной, а уже смешанной народностью, что доказывается хотя-бы разнообразием их причесок: только сяньбийцев-тоба китайцы причисляли к ‘со-тоу’, т. е. к плетущим косу, о муюнах же они этого не говорят, вероятно, потому, что те или брили голову подобно западным сяньбийцам и ухуаньцам или оставляли пук волос на темени подобно восточным сяньбийцам (юй-вынь) {Klaproth — ‘Tableaux historiques de l’Asie’, стр. 96, Иакинф — ‘Собр. свел, о нар., обит. в Ср. Аз. в древн. вр.’, 1, 2, стр. 240. У Иакинфа сказано, однако, что язык юй-вынь’цев ‘нарочито разнился от сяньбийского’.}.
В сочинениях, трактующих о сяньбийской группе народов, не содержится указаний на физические особенности их типа, и все, что я мог в этом отношении извлечь из китайских анналов, ограничивается заключением китайского сановника Цай-юна, охарактеризовавшего сяньбийцев в следующих словах: ‘они известны крепостью телесных сил, у них оружие острее, а лошади быстрее, чем у хуннов’ {Иакинф, op. cit., I, стр. 173.}, т. е., что они отважнее в бою и сильнее последних. Если сопоставить это замечание с указанием китайской летописи на рослое племя чан-ди, еще в VI веке до Р. Хр. жившее в Хинганских горах {Plath — ‘Die fremden barbarischen Stmme in alten China’ в ‘Sitzungsber. d. philos.-philol. Cl. d. Akad. d. Wiss.’, 1874, I, стр. 469, 471.}, то невольно напрашивается вопрос, не этим-ли чан-ди сяньбийцы обязаны были своей ‘крепостью телесных сил’ и, вероятно, высоким ростом? {Достойно внимания, что и до сих пор еще уроженцы северовосточного Китая отличаются своим высоким ростом от всех остальных китайцев. При среднем росте китайцев 1,63 (а южных даже 1,62), средний рост уроженцев Чифу и Ляо-дуна, по данным Hager‘а. и Welssbach’а, равен 1,68. См. А. А. Ивановский — ‘Население земного шара’, стр. 63.}. Если так, то сяньбийцы должны были иметь и черты лица, мало напоминающие современный монгольский тип. Было-ли это в действительности, так, видно из следующего.
По словам Рокхилля {‘В страну лам’, стр. 159.}, население Хор-ба отличается от кочевников Тибета (друпа) менее резкими и грубыми чертами лица, прекрасными большими глазами, почти всегда орлиным носом, и нередко вьющимися волосами, особенной же миловидностью и даже красотой выделяются в Хор-ба женщины.
Ноdgsоn {‘Essays of the languages, literature and religion of Nepal and Tibet’, II, стр. 78.} дает более детальное описание уроженца страны Хор-ба. Находя, что чертами лица и всей своей изящной фигурой означенный суб’ект напоминал арийца, он в то же время очерчивает его внешность в следующих выражениях: ‘рост высокий (1,71), но сложение далеко не сильное, руки несколько длиннее, а ноги короче, чем у европейца, голова небольшая (54 сант. в окружности), форма черепа продолговатая (головной указатель 79,9), лицо довольно длинное, овальной формы, лоб узкий и довольно низкий, но не покатый назад, лобные бугры и надбровные дуги мало заметные, скулы тоже не выступающие вперед, глаза довольно большие, карие, с веками, прикрывающими слезные бугорки {Такая форма век — отличительный признак монгольской расы.}, нос прямой, не слишком выдающийся, ноздри продолговатые, овальные, переносье широкое: рот красивой формы, губы полные, но не вывороченные, зубы ортогнатичны, хорошо поставленные, но не прочные, челюсти небольшие, подбородок округлый, неуходящий назад, цвет кожи очень смуглый, без румянца на щеках, волосы на голове черные, густые, прямые и довольно жесткие, усы небольшие, бакенбарды густые, бороды, а равно волос на груди и на конечностях не имеется.
Дополнением к этому описанию уроженца Хор-ба может служить следующее замечание Козлова {Op. cit., стр. 272.}: уроженцы Кама ростом крупнее кочевников Тибета, значительно их благообразнее и опрятнее, в особенности замечание это должно относиться к достаточному классу населения, где можно встретить грациозных, стройных, румяных девушек, еще более интересными представляются дети с их живыми, блестящими, черными глазенками и густыми, часто вьющимися волосами. Глядя иногда на группу резвящихся детей, я невольно задавал себе вопрос — на кого они ‘походили-бы, будучи одеты в соответственный возрасту европейский костюм? И, не задумываясь, отвечал — на южных европейцев или цыган.
Что же касается той части чжахоров, которая населяет Сининский округ, то хотя о них писали многие, но только у Пржевальского мы находим указание на их тип. Мужчины, говорит он {‘Третье путешествие в Центральной Азии’, стр. 330.}, несут на себе все признаки разностороннего скрещивания, и ‘только у женщин сохранился здесь тип, свидетельствующий о том, что они принадлежат скорее к арийской, нежели к монгольской расе’.
Свидетельство Пржевальского тем ценнее, что только здесь, в северной части Амдо, тогоны должны были избегнуть скрещивания с дансянами {См. выше стр. 149.}, влиянию коих до некоторой степени можно приписать современный тип камских хор-ба, если, несмотря на окружающее их монгольское море, они все же удержали некоторые характерные особенности европейского типа, то это должно служить доказательством, что в IV веке, когда муюны (тогоны) явились в Амдо и в бассейн оз. Куку-нора, тип сяньбийцев напоминал европейский.
Вывод из вышеизложенного находится в противоречии с установившимся взглядом на природу сяньбийской группы народов: ни с антропологической точки зрения, ни в отношении языка {Когда уже эти строки сданы были в печать, P. Pelliot сообщил мне, что в ‘Бэй Ци’ имеется список некоторых слов тоба’ского языка, который указывает на то, что по всей вероятности тоба’ский язык был турецким.
Выражая здесь искреннюю признательность академику П. К. Пеллио за это сообщение, я все же позволяю себе заметить, что не могу придать ему значение факта, в корне подрывающего изложенную мною здесь гипотезу о монголизме хоров, во-первых, потому, что тоба отличались от остальных хоров некоторыми особенностями, отмеченными уже китайцами, и, во-вторых, потому, что эти ‘некоторые слова’ не подвергались еще специальному анализу и могут оказаться из числа тех, которые искони были общи турецко-татарскому и монгольскому языкам по единству их корней, припомним, что согласно тому, что пишет Ши-гу (Иакинф — ‘Собр. свед. о нар., обит. в Средн. Аз. в древн. вр.’, I, стр. 7), ‘поколения шань-жунов и дун-ху были предками сянь-би’, шань-жунов же Сы-ма Цянъ (Chavannes — ‘Les mm. hist. de Se-ma Ts’ien’, I, стр. 31) отождествляет с хуннами. Если так, то в языке тоба могли удержаться турецкие слова подобно тому, как в джагатайском — монгольские. См. выше стр. 85, сн. 1.} она не является такой, какой ее себе представляли со времен Ab. Rmusat до наших дней [Васильев, Franke, Chavannes, Parker {Ни один из этих орьенталистов не предпринимал, впрочем, специального исследования сяньбийского вопроса. Отнесение сяньби к тунгузской народности принималось ими за факт, не возбуждавший сомнений, и только Devria (см. Dutreuil de Rhins — ‘Mission scientifique dans la Haute Asie’, III, стр. 137) и позднее К. Shiratori рискнули высказаться за их принадлежность к монгольскому племени.}], а именно — тунгузской ветвью монгольского племени. Этот вывод большого значения, и он вполне оправдывает то длинное отступление, которое пришлось для него сделать. А засим я возвращаюсь к изложению исторических судеб сяньбийцев в связи с историей Западной Монголии.
Последовавший за падением Хуннской державы шестидесятилетний период ознаменовался мелкими стычками и борьбой сяньбийцев с Китаем, южными хуннами, ухуаньцами и даже между собой {Так, в 127 году, пристав Гын-е с сяньбийскими войсками князя Шуай-чжун’а нанес жестокое поражение сяньбийцам, вторгшимся в Ляо-дун.}, причем сяньбийцы то покорялись китайцам, посылая им заложников {В 110 году таких заложников в Китае собралось около 120 человек, но и после того сяньбийцы ‘то покорялись, то вновь отлагались’ (Иакинф, op. cit., I, стр. 164).}, то вновь отлагались и производили набеги за укрепленную линию {Эти набеги сяньбийцев простирались до области Шо-фан.}. Сяньбийцы в эту эпоху распадались на множество родов, не об’единенных между собой и преследовавших каждый свою собственную политику, тем труднее было китайцам добиться спокойствия на границе. Впрочем, они старались бороться с ними силами пограничных варваров—хуннов и ухуаньцев, поощряя к тому последних щедрой раздачей громких титулов и подарков, и только в исключительных случаях посылали отряды своих стрельцов и латников, так’ было, например, в 118 году, когда сяньбийцы в больших силах вторглись в Чжилийскую провинцию, предавая огню и мечу города и селения. В общем, однако, хотя из этих пограничных столкновений китайцы и выходили в большинстве случаев победителями, но что значило для них разбить силы одного, двух, даже десяти князей, когда таких князей, всегда Зотовых взяться за оружие, насчитывалось у сяньбийцев свыше 120! Чувствовалась необходимость решительных действий в более широком масштабе, разгром всей массы сяньбийцев, но к этому Китай не был готов: все его внимание поглощала в это время западная граница, где китайские полководцы в борьбе с восставшими цянами {См. выше стр. 132—133.} терпели поражение за поражением.
Лун-си {Ныне округа Лян-чжоу-фу, Лань-чжоу-фу и Гун-чан-фу.} и Бэй-ди {Ныне область Цин-ян-фу.} были потеряны, смежная часть провинции Шэнь-си разорена, ‘народ пришел в ужас и бежал на юг, за Желтую реку’ {Иакинф — ‘История Тибета и Хухэнора’, I, стр. 41.}, даже область Хэ-нэй {Округ Хуай-цин-фу в провинции Хэ-нань.} оказалась в опасности. При таких условиях растерявшееся правительство не нашло ничего лучшего, как, отозвав главнокомандующего китайскими силами на западном фронте, подвергнуть его унизительному привозу в столицу {Г. Ло-ян близь г. Хэ-нань-фу, провинции Хэ-нань.} в клетке и заключить в тюрьму. Второй мерой было распоряжение — перейти к обороне и построить новую укрепленную линию в составе 616 небольших крепостей.
Но и эта мера оказалась мало действительной: правительственные войска продолжали отступать, и пламя восстания охватывало все новые и новые округа.
Спасли положение баньшуньские мани (южные динлины) {См. выше стр. 16.}, прозванные за их ратные подвиги в эту войну ‘божественным войском’. К ним, как победителям, тотчас же примкнули населявшие Сининский округ юэчжи {Небольшая ветвь юэчжиского племени, оставшаяся в Нань-шаньских горах и засим выселившаяся в бассейн Сининской реки.} и некоторые цянские роды, а засим восстание пошло быстро на убыль. Однако, еще в 115 году положение дел на западной границе было настолько серьезным, что министр Юй-юй определил его в следующих выражениях: На границе сосредоточено ныне свыше 200 тысяч войска, но и эти силы еще не обеспечивают успеха. А между тем страна разорена, и сельское население, несущее все тяготы казенной службы по снабжению войск, не видя себе защиты, бросило и земли и промыслы. При таких условиях трудно предвидеть вероятные последствия нового поражения императорских войск, а между тем оно возможно, так как военные власти действуют, не принимая во внимание условий борьбы с противником, который ‘наступает подобно туче, а отходит подобно опущенной тетиве’. Преследовать их, имея в своем распоряжении лишь пехоту,— бесполезно. И о победе можно будет мечтать лишь тогда, когда собранные на границе пехотные части будут заменены легкой конницей.
Потушено было это восстание только в 126 году, но ликвидировать его удалось не скоро, так как цяны, отвыкнув за истекший двадцатилетний период от китайского гнета, не легко снова ему подчинялись. В 140 году понадобилось даже вновь построить около трехсот крепостей и снарядить огромную армию, и хотя на этот раз с мятежниками удалось справиться сравнительно довольно скоро, но войска все же не распускались до 145 г., несмотря на то. что содержание их истощало последние ресурсы казны. По произведенному тогда подсчету война с цянами поглотила свыше 34 миллионов лан серебра — сумму баснословную для того времени, и понятно, что при таких условиях предпринимать одновременно какие-либо крупные операции против сяньбийцев было-бы для империи непосильно.
В начале второй половины II столетия нашей эры среди сяньбийских князей выдвинулся некто Таньшихай (Тань-ши-хуай), которому легендой приписывалось сверх’естественное происхождение. Он сумел объединить под своей властью весь сяньбийский народ и в очень короткое время овладел прежней территорией Хуннской державы от Тарбагатанских гор до побережья Великого океана: на юге он опустошил китайские пограничные земли, на севере и востоке отразил нападения динлинов {Это, насколько мне известно, последнее упоминание китайской летописи о северных динлинах, живших в бассейне р. Селенги. Впрочем у Иакинфа (‘Записки о Монголии’, III, стр. 81) говорится о каких-то динлинах, покоренных императором Тоба Дао в 429 г. Я не имел возможности проверить это указание.} и государства Фу-юй {У корейцев — Пу-ю. Оно владело территорией между средней Сунгари и хребтом Чан-бо-шань и было завоевано Муюном Хой в 285 году.}, на западе поразил усуней. Сталкивался-ли он при этом с северными хуннами — неизвестно, но так как после вторжения сяньбийцев в Джунгарию китайская история не упоминает более об этом народе {См. выше стр. 139.}, то возможно, что сяньбийцы положили конец их господству в этой стране, заставив последние их остатки выселиться на запад {Не тогда-ли члены хуннской княжеской фамилии Хоянь, владевшей Баркульской долиной, были уведены на восток, где засим они и утратили свою национальность. Янь Ши-гу, писатель VIII века, говорит о фамилии Хоянь как сяньбийской (см. Devria в Dutreuil de Rhins — ‘Miss, scient, dans la Н. As.’, III, стр. 137)}.
Начиная с 156 года, редкие годы проходили без того, чтобы сяньбийцы не вторгались в пределы Китая. Северные его окраины были до тла разорены, огромное число китайцев перебито, очень многие уведены в плен. Императорское правительство не знало, что предпринять и как усмирить лютость Таньшихая, который отказывался и от титулов и от каких-либо договоров на основе ‘мира и родства’. Особо отмечен в китайской истории 16S год, когда сяньбийцы проникли далеко внутрь страны и когда пострадали три новых обширных района Серединной империи — Ю-чжоу {Шунь-тянь-фу, Пекин.}, Бин-чжоу {Ныне — Тай-юань-фу.} и только что ставшая оправляться после восстания цянов область Хэ-си. Но засим Таньшихай приостановил на некоторое время свои вторжения в Китай, будучи, вероятно, занят военными делами на севере, где им были присоединены обширные территории, входящие ныне в состав южных частей Иркутской и Томской губерний {Иакинф — ‘Записки о Монголии’, III, стр. 53. Говорю предположительно, так как не могу указать времени, когда эти завоевания, если только они действительно имели место (Иакинф не сообщает источника своих сведений), были произведены.}. Они возобновились в 174 году, когда опустошена была область Бэй-ди.
Под 177 г. в китайской летописи говорится: с весны этого года сянь-би произвели более тридцати набегов, причем три высланные против них армии хотя и проникли далеко внутрь неприятельской территории, но были там почти уничтожены Таньшихаем, который захватил их обозы и бунчуки {Иакинф — ‘Собр. сведен, о нар., обит. в Ср. Азии в древн. вр.’, I, стр. 170 и 174.}. Выгнав из своих владений китайцев, Таньшихай той же осенью вторгся в Ляо-си {В настоящее время область Юн~пин-фу.}, после чего перебросился на крайний запад и в 178 году напал на Су-чжоу.
Это вторжение сяньбийцев в Хэ-си было последним при жизни Таньшихая. Он скончался в 381 году, а несколько лет спустя распалось и созданное им государство.
До 235 года, пока власть над значительной частью наследства Таньшихая удерживалась еще в слабых руках его преемников, последние, пользуясь смутным положением дел в Серединной империи {Эпоха троецарствия (221—265 г.), характеризующаяся борьбой трех царств — Вэй, У и Хань, на которые распалась тогда Китайская империя.}, предпринимали иногда набега на ее северные пределы, но засим и в среде сяньбийцев, как во всей остальной Восточной Азии, настал период безначалия и волнений, направивших избыток народной энергии на внутреннюю борьбу за власть, вместе с чем прекратилась и запись о событиях в Монголии в китайских анналах. Имя сянь-би исчезло со страниц истории, пятьдесят же лет спустя, одновременно с об’единением всего Китая под властью Сы-ма-яня, основателя Цзиньской династии, в восточной Монголии народилось сильное сяньбийское государство Муюнов (Мужун).
В смутную эпоху, последовавшую за 235 годом, один из сяньбийских родовичей Мохоба овладел округом Ляо-си и здесь поселился. Его внук Муюн Шегуй переместился далее на север, к реке Ляо-хэ. Он уже настолько усилился, что китайский двор вынужден был согласиться на принятие им титула шаньюй. Это обстоятельство не помешало ему, однако, овладеть Чан-ли, одним из китайских городов в Ляо-си {Вероятно, Мохоба овладел лишь частью Ляо-си, далее говорится, что Муюн Хой разорял Ляо-си.}. Его сын Муюн Хой начал свою военную деятельность с почти ежегодных вторжений в Китай. Его купили, дав ему громкий титул сяньбийского главноначальствующего. В 285 г. {Иакниф, op. cit., II, стр. 18. Вероятно, однако, несколько позднее, так как в 285 г. он лишь принял в управление наследие отца, см. Иакинф, op. cit., I, стр. 176.} Муюн Хой овладел царством Фу-юй. В 289 г. он перенес свою резиденцию из города Цзинь-чжоу-фу в Ги-чэн (Да Ги-чэн), лежавший к северо-западу от г. И-чжоу. Здесь он был в 302 г. окружен сяньбийцами юй-вынь {Это племя, которое китайцы, может быть, совершенно правильно относят к сяньбийской группе народов, населяло горную область к востоку от верхнего течения Ляо-хэ. Позднее они получили у китайцев название хи. Турки называли их татаби.}, но без труда заставил их отступить. Юй-вынь претендовали на первенство среди восточных сянь-бийцев, и это было уже не первое их выступление против муюнов, но в борьбе с последними они терпели неудачу за неудачей. Так было и в 319 г., когда Муюн Хань нанес им решительное поражение, так было и позднее, до полного их разгрома в 343 г., когда последний из их правителей должен был бежать в Гао-ли (Ко-рио, Корею), а народ был расселен среди муюнов {Иакинф, op. cit., I, стр. 186, ниже, 1, 2, стр. 243, ошибочно сказано в 333 г.}. В 311 г. Муюн Хой покорил сяньбийские поколения су-хи и му-вань, кочевавшие к югу от Мукдена, в 313 г. нанес поражение владению Ду-ань {Иакинф, op. cit., I, стр. 186, ниже, 1, 2, стр. 243, ошибочно сказано в 333 г.}, у которого отнял древний город Ту-хэ {Он лежал к северо-западу от города Цзинь-чжоу-фу.}, в 319 г. вышел победителем из трудной борьбы с коалицией трех государств—Юй-вынь, Ду-ань и Гао-гюи-ли {По корейски — Ко-гу-рио. Первоначально гаогюйли жили в долине верхнего Ялу-цзяна, но засим постепенно овладели Северной Кореей и восточной частью Ляо-дуна.}, организованной и поддержанной китайцами, и после сего приобрел такое могущество, что китайский двор ‘поспешил’ наградить его титулами: северного полководца, ляодунского князя и пинчжоуского {Пин-чжоу — ныне Юн-пин-фу.} губернатора, однако еще ранее он присвоил себе титул великого шаньюй’я {Такой титул стал необходим в виду того, что многие из сяньбийских князей стали именоваться шаньюй’ями и утверждались в этом звании китайским правительством. Впрочем и князей, титуловавшихся великими шаньюй’ями, одновременно было несколько.}, который в 318 году и вынуждены были признать за ним китайцы. Он скончался в 333 году.
Среди его преемников возникли междоусобия, в которых приняли участие дуаньцы и ляодунцы. Благородный поступок Муюн Ханя, из любви к отечеству ограничившегося лишь отражением войск Муюн Хуана и не допустившего своих союзников дуаньцев развить их успех, предотвратил, однако, катастрофу.
Возвратив в 336 г. отнятый у него Муюн Же нем Ляо-дун, Муюн Хуан провозгласил себя ваном (царем), а династии дал имя Янь.
Предпринятый им вслед засим в союзе с царством Чжао {Об этом царстве, основанном хуннским полководцем Ши Лэ, провозгласившим себя ваном, а в 330 г. императором, см. выше стр. 140.} поход против владения Ду-ань хотя и увенчался успехом, но послужил поводом к ссоре с Ши-Ху. государем Чжао. и к воине между прежними союзниками. В этой далеко не равной борьбе {Если верить китайской летописи, Ши Ху двинул против муюнов полумиллионную армию и флот из 10.000 судов.} двух царств победили муюны, но блестящий исход борьбы с могущественны мхуннскнм императором, законченной в 340 году, не удовлетворил честолюбивого Муюн Хуана, и в 342 г. он предпринял свой победоносный поход на Северную Корею (Гао-гюй-ли), который и закончился полным разгромом и покорением этого царства. В 344 г. им было уничтожено владение Юй-вынь — последний член той коалиции государств, которая поставила себе задачей уничтожить мую-нов. В 348 г. он скончался.
Его преемник Муюн Цзюнь овладел царством Чжао, казнил узурпатора Ши Минь и в 352 году принял титул императора.
История этой империи представляет почти непрерывный перечень интриг и убийств в среде императорской фамилии, и, как следствие, быструю смену правителей, что, конечно, не могло не отразиться на прочности и долговечности государства: в 370 г. оно было завоевано циньским государем Фу Цзянем II, в 384 г. восстановлено, в 398 г. распалось на два царства — Северное и Южное Янь, а в 410 г. оба эти царства были уничтожены, все же представители императорской фамилии Муюн, а также лица, имевшие с ними родственные или служебные связи, в общем около 13.000 человек, казнены.
Та легкость, с какой в Восточной Азии в описываемую эпоху создавались и рушились обширнейшие монархии, всего очевиднее доказывается историей возникновения и падения Циньской империи.
Ее основателем был диский (динлинский) князь Фу Хун из окрестностей города Лё-яна. В 347 году он встал во главе всякого сброда, которого было не мало в то безначальное время повсеместно в Китае, и, располагая силами около ста тысяч человек, сумел так повлиять на чжаоское правительство, что император поспешил признать его главнокомандующим в Гуан-чжуне (Си-ань-фу). В 350 г. он разбил войска имперского министра Яо И-чжуна, такого же, как сам, авантюриста, и принял титул шаньюй’я, но затем был убит одним из своих полководцев. В том же году его сын Фу Цзянь отнял столицу империи Чан-ань (Си-ань-фу) у захватившего ее незадолго перед тем авантюриста Ду-хун и, воспользовавшись беспорядками, вызванными в государстве полководцем Ши Минь {См. выше стр. 140.}, об’явил себя императором царства Цинь.
В 357 г. на престол вступил Фу Цзянь II. Покончив в 367 г. со смутами в своем государстве, он в 370 г. одним мощным ударом овладел империей Муюнов, после чего до 40.000 сяньбийских семейств было выселено в долину Вэй-хэ, затем в 373 г. он покорил Шу (Сы-чуань) и в 376 г. княжество Лян {У китайских историков более известное под именем Цянь Лян. Оно создано было в 313 г. китайцем Чжан-гуй на землях, входящих ныне в состав областей Лян-чжоу-фу и Си-нин-фу (см. Franke — ‘Eine chinesische Tempelinschrift aus Idikutschahri bei Turfan’, стр. 9, Devria — ‘Stle Si-hia de Leang-tcheou’, 1898, стр. 9).} и царство Дай {Царство сяньбийцев — тоба, о нем ниже.}. Об’единив таким образом под своею властью огромную территорию от Кореи до окраин Тибета и Куку-нора {У Иакинфа (‘История Тибета и Хухунора’, I, стр. 119) читаем даже, что он владел южной Монголией, областью Куку-нора и Восточным Туркестаном, но подтверждения сему я не нахожу в исторической литературе, посвященной этому периоду. Впрочем, у того же автора имеется указание, что в 381 г. к Фу Цзяню на поклон явились послы 62 иностранных владений, среди них должны были находиться и послы князей Восточного Туркестана.}, он решился наконец. и на борьбу с Южным Китаем. Туда он направил огромные силы. Едва, однако, он вступил на территорию Цзиньской империи, как в тылу у него возникли серьезные беспорядки, приведшие к восстановлению монархии муюнов и отторжению провинции Бэи-ди, где Яо Чан, сын упоминавшегося выше авантюриста Яо И-чжуна, провозгласил себя ваном, дав своей династии наименование Младшей Цинь. Фу Цзянь II поспешил вернуться обратно, но в нервом же столкновении с муюнами был разбит, бежал, в горах Ву-цзян схвачен Яо Чаном и тут же казнен. Это событие отнесено китайской летописью к 385 году, а десять лет спустя рушилась и обширная Циньская империя, просуществовавшая едва 44 года и раздробившаяся на части, о которых придется сказать несколько слов ниже.
Пока эта трагедия разыгрывалась в пределах Северного Китая, в южной Монголии назревали события, которые в дальнейшем своем течении обняли и те территории, которые входят в состав Западной Монголии.
Полагают, что сяньбийцы тоба выселились на север, в бассейн Онона {‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, прим., стр. 360, Иакинф — ‘Собр. свед. о нар., обит. в Ср. Аз. в древн. вр.’, I, стр. 188. Подтверждением сему служит следующее место ‘Вэй-шу’: в 443 г. ко двору Тоба Дао прибыло посольство из страны У-ло-ху. Послы сообщили императору, что к северо-западу от их родины сохранилась гробница его предков, представляющая каменное сооружение, имеющее 70 фут. высоты, 70 шагов от сев. к югу и 40 шагов от востока к западу (Hirth — ‘Die Kaiser-Grber in Centralasien’ в ‘Ver-handl. d. Berl. anthropol. Gesellsch.’, 1890, стр. 52—55, ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, прим., стр. 361). Hirth полагает, что владение У-ло-ху находилось в долине Кэрулюн. Приводимые в ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’ расстояния не оправдывают этой гипотезы, но едва-ли им следует придавать решающее значение.}, за несколько десятков лет до Р. Хр. Оставаясь в зависимости от хуннов, они не могли, конечно, играть политической роли, но в конце I столетия ио Р. Хр. причина их вынужденной пассивности перестала существовать, и они исподволь подчинили себе окрестные земли, образовав под главенством единой ханской власти союз 39 уделов. В III веке началось их движение к югу. Они заняли земли севернее Долон-нора с центром у оз. Далай-нор, т. е. земли, входящие ныне в состав монгольских княжеств Абага и Абаганар {В ‘И-тун-чжи’ (Иакинф, loc. cit.) говорится, что земли княжества Абага и Абаганар были под властью сяньбийцев тоба при династии Цзинь. Что, однако, эти земли были заняты ими несколько ранее, доказывается тем обстоятельством, что они, согласно ‘Ган-му’, уже в 261 г., т. е. за четыре года до возникновения Цзиньской империи, проникли в Чзн-ло (Гуй-хуа-чэн), которым и овладели.}, засим, раздвигая пределы своих кочевий, к 261 году распространились на юг до Юй-чжоу и Сюань-хуа-фу и на запад до Ордоса.
В 295 г. хан Ито перешел на северную окраину Гобийской пустыни и, пройдя далеко на запад, покорил более тридцати владений. Что это были за владения и где они находились — нам неизвестно, но судя по тому, что пишет Ab. Rmusat {‘Remarques sur l’extension de l’empire Chinois du ct de l’Occident’ в ‘Mmoires sur plusieurs questions relatives la gographie de l’Asie Centrale’, стр. 107, где говорится: ‘Les princes de cette dynastie (Wei, Topa), originaires de la Sibrie, avoient conserv des relations avec toutes les tribus qui habitaient au-del du lac Baikal jusqu’ l’Obi et jusqu’aux contres voisines de la mer Glacial’.}, можно думать, что здесь идет речь о тех же государствах, которые были некогда завоеваны Таньши-хаем {См. выше стр. 161.} и засим, по распадении Сяньбийской державы, отложились.
Тоба Илу, избранный в 307 году ханом, продавая свои услуги Цзиньской империи в ее борьбе с царством Хань, добился от нее значительных территориальных уступок и титулов: сначала великого шаньюй’я и князя Дай, а затем в 315 г. и царского, но последним ему не суждено было долго пользоваться, так как в том же году он был убит своим сыном.
Это убийство вызвало междоусобия, закончившиеся с восшествием на престол Юй-люй’я, который ‘на западе завоевал древние усуньские земли {Выражение ‘древние усуньские земли’ является неопределенным указанием на ту территорию, которая присоединена была Юй-люй’ем к Тобаским владениям. Что, делая такое указание, китайцы не имели в виду долины р. Или, как то полагает о. Иакинф (‘Записки о Монголии’, III, стр. 73), это — очевидно, так как Илийский бассейн был последней из занимавшихся усунями территорий. Что ими не могли быть также и земли в бассейне Булунгира, явствует из того, что в восточном Принаньшанье в это время существовало уже княжество Лян (см. выше стр. 166), которое должно было служить Юй-люй’ю помехой для овладения названным бассейном. Таким образом остается предположить, что под ‘древними усуньскими землями’ китайцы разумели территорию в области Хангайских гор (см. выше стр. 99). Но тогда должен представиться еще более темным вопрос о тридцати владениях, покоренных в 295 году ханом Ито, лежавших на северной окраине Гобийской пустыни и к западу от Онона, ибо едва-ли тоба могли пускаться на завоевание южной Сибири, не обеспечив себе обладания бассейном Селенги.}, на востоке покорил все, лежавшее от Уги {Владение У-ги (У-цзи) находилось в Маньчжурии к северу от Гао-гюй-ли (‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 361, Schott — ‘Aelteste Nachrichten von Mongolen und Tataren’, стр. 7). У-цзи — потомки су-шэней. О су-шэнь упоминается уже в так называемой бамбуковой летописи (‘Чжу шу-цзи-нянь’), где они под именем си-шэнь или цзи-шэнь названы в числе тех инородцев, которые в 2225 г. до Р. Хр. из’явили покорность императору Шунь. Следующую, более достоверную, дату приводит ‘Тун-цзянь Ган-му’, где говорится, что послы названного племени явились с данью ко двору У-вана в 1103 году до Р. Хр., наконец, в ‘Хзу Хань-шу’ встречается указание, что су-шэнь’ские послы приходили и ко двору Кан-зана. В ‘Хэу Хань-шу’, в ‘Цзинь-шу’ и в ‘Минь-чжоу-юань-лю-као’ говорится, что они жили к северу от Бу-сянь-шань (ныне — Чан-бо-шань) и к востоку от племени мань-го, в Ханьскую же эпоху, как это видно из китайского исторического атласа ‘Я-си-я-ли-ши-ди-ту’, они занимали долину среднего и нижнего течения р. Сунгари. Позднее, в эпоху Хэу Хань их имя исчезает, изменяясь в и-лоу, и еще позднее, при северной Вэйской династии, в у-цзи. При Сунской династии наименование у-цзи удерживает только одно из племен бывшей су-шэнь’ской племенной группы, вся же масса последней получает собирательное имя мо-хэ. Впрочем ‘Тун-чжи’ сближает у-цзи и мо-хэ фонетически, причем указывает, что мо-хэ есть испорченное слово от звукового комплекса у-цзи. Всего долее наименование мо-хэ удержалась у населения Амурской долины ниже устья Сунгари, где оно было известно под именем хэй-шуй мо-хэ, т. е. мо-хэ Черной реки. Во-хай, получившие в VII столетии первенство в Маньчжурии, происходили, по словам Ма-дуань-линя, из отдела мо-хэ, известного под именем сун-мо или су-мо мо-хэ (Гребенщиков — ‘Маньчжуры, их язык и письменность’ в ‘Изв. Восточн. Института’, 1912, XLV, вып. I, Горский — ‘Начало и первые дела Маньчжурского дома’ в ‘Трудах членов Росс, духовной миссии в Пекине’, 1, Иакинф — ‘Собр. свед. о народ., обит, в Средн. Аз. в древн. врем.’ II, J. Dyer Ball — ‘Things Chinese or notes connected with China’, Parker — ‘А thousand years or the Tartars’, 1895, Wylle — ‘Chinese researches’, 1897, IV, стр. 241, С. de Harle — ‘Histoire de l’Empire de Kin’, стр. 1—3, архим. Палладий — ‘Дорожные заметки на пути от Пекина до Благовещенска через Маньчжурию’, 1870). Имя у-цзи удержалось в Маньчжурии до конца XVI столетия (Рудаков — ‘Материалы по истории китайской культуры в Гириньской провинции’, I, стр. 7, Гребенщиков, op. cit., стр. 12).} на запад’ {Иакинф — ‘Собр. свед. о народ., обит, в Ср. Аз. в древн. вр.’, I, стр. 193.}. В 321 г. и этот хан был убит, после чего в государстве Тоба наступил смутный период, ознаменовавшийся частой сменой ханской власти и попытками претендентов укрепиться на тобаском престоле при содействии соседних владетелей — сяньбийцев (Янь и Юн-вынь) и хуннов (Чжао). Единодержавие удалось восстановить только Тоба Шиигяню, возведенному на престол тобаскими старшинами в 388 году.
‘Вэй-шу’, наделяя этого государя качествами хорошего правителя и полководца, говорит, что ему удалось не только сохранить ‘наследие предков’, но и раздвинуть пределы государства ‘с востока от Сумо {Река Сунгари.} на запад до Полона {Владение, находившееся в восточной части Ферганы.
Столь далекое распространение на запад владений Шиигяня возбуждает, однако, большие сомнения, во всяком случае известие это не подтверждается другими китайскими историческими сочинениями, трактующими о том же предмете.}, с юга от Инь-шаня на север до песчаной степи’ {Иакинф, op. cit., I, стр. 194.}. Эти границы, однако, не точны, так как уже в 340 году Шиигянь перенес свою резиденцию в Дай, т. е. далеко на юг от Иньшаньских гор, с другой же стороны нельзя было говорить и о сохранении ‘наследия предков’, когда все завоевания тобаских ханов к северу от Гобийской пустыни оказались утраченными.
В 376 году он был убит одним из своих сыновей, что вызвало смуту в ханской семье и способствовало быстрому занятию столицы войсками Циньской империи. Фу Цзянь II, овладев царством Дай, разделил его на две части: восточную, от Желтой реки на восток, он оставил за шиигяневым внуком Тоба Гуем, поручив ее управление до совершеннолетия последнего князю Лю Кужиню, над западной же поставил ордосского князя Лю Вэй-чэня {См. выше стр. 140.}, главного виновника тех событий, которые довели царство Дай до столкновения с могущественной Цпньской империей.
Тоба Гун принял в свои руки управление государством в 386 году, т. е. в момент распадения Циньской монархии. Но этот момент не мог быть им в полной мере использован, так как за истекший десятилетний период царство Дай не только успело переменить сюзерена, но и внутри его определились тенденции сепаратизма, которые необходимо было прежде всего подавить.
Первой жертвой предприимчивости Тоба Гуя был Лю Оянь, сын Лю Кужиня, успевший приобрести большое значение и силу в южной Монголии. Тоба Гуй сумел привлечь на свою сторону Муюн Чуя, и соединенные их войска очень быстро покончили с этим владетелем. Следующим противником, с которым Тоба Гун также скоро расправился, был Выньгэди, князь жеужаньский {Об этой народности см. ниже. Васильев (‘Приведение монголов в покорность при начале Дайцинской династии’, при л. к III т. книги Потанина — ‘Очерки сев.-зап. Монголии’, стр. 306) полагает, что жеу-жань можно читать и ю-жань.}. Жеужани были с давних пор данниками тоба, с разделением же царства Дай на две половины, их кочевья отошли к Лю Вэй-чэшо. Тоба Гун напал на Выньгэди, когда же жеужани бежали на север, догнал их и, вернув обратно, силой принудил их поселиться к востоку от Желтой реки. Лю Вэй-чэнь выслал войска на защиту жеу-жаней, но в первом же столкновении с тоба они были разбиты, после чего Тоба Гуй вторгся в Ордос и быстро овладел всем этим краем. Бежавший Лю Вэй-чэнь был убит своими же спутниками, а его наследник и с ним до 5.000 родовичей были казнены по приказанию Тоба Гуя.
Видя такие успехи своего вассала. Муюн Чуй решил остановить их силой оружия: но значительная армия, посланная им в 395 г. в Ордос. была почти уничтожена Тоба Гуем, так как даже пленные, всего в количестве до 50.000 человек, были преданы смерти. Начатая столь бесчеловечным актом {Мне приходилось отмечать, что сяньбийцы отличались особой жестокостью. Эта черта их национального характера проходит красной нитью по всей их истории, где случаи одновременных казней тысяч людей и убийств ближайших родственников, не исключая отца (так погиб, как мы ниже увидим, и император Тоба Гуй), составляют обычное явление. Вместе с тем, однако, не было в Средней Азии народа, среди которого история отметила-бы столько примеров доблести, самоотвержения и незлобивости, как у сяньбийцев. Очевидно, темперамент этого народа совмещал крайности.} война между муюнами и тоба продолжалась два года и закончилась в исходе 397 г. в пользу последних завоеванием ими всей той территории, которая принадлежала муюнам к югу от Великой стены. Не дожидаясь, однако, исхода ее, Тоба Гуй счел своевременным подчеркнуть свою независимость принятием императорского титула. Своей династии он дал имя Вэй, в 496 г. измененное в Юань-вэй.
В 899 году он нанес решительное поражение гаогюйцам, населявшим степи к северо-западу от современного Гуй-хуа-чэна, и, забрав большое число пленных, перевел их на северные склоны хребта Инь-гаань, к северу от города Дай {Согласно Иакинф, (‘Зап. о Монг.’, III, стр. 79), в том же году Тоба Гуй завоевал Тарбагатай. Если даже он и действительно посылал войска так далеко на запад, то это завоевание не было прочным, ибо уже в 402 г. Джунгария ему больше не принадлежала.}.
В 401 г. он вступил в борьбу с царством Цинь {См. выше стр. 166—167.
Это царство (на некоторое время даже империя), возникшее в 385 г. на землях, входящих ныне в состав Шэньсийской провинции и юго-восточной Гань-су, было уничтожено Цзиньской империей в 417 г. Его основатель Яо Чан был потомок Шаоданов, т. е. цян по происхождению.}, принявшим сторону бунтовавших жеужаней, но должен был вскоре ликвидировать эту войну, удовольствовавшись самыми ничтожными ее результатами, в виду тех серьезных последствий для государства, к каким грозил привести бунт жеужаней.
Среди этих последних выделился князь Шелунь, которого китайская летопись аттестует находчивым, злым и лукавым {Иакинф — ‘Собр. свед. о нар., обит. в Ср. Аз. в древн. вр.’, 1, 2, стр. 208.}, по несомненно, что он был также смел, решителен и талантлив. Потерпев неудачу в своих первых столкновениях с императорскими войсками, он сумел, однако, поднять и увлечь за собой на север и запад весь жеужаньский народ, силами которого и завоевал северную Монголию от Чао-сяни {По корейски — Цзо-сион — государство, владевшее территориями северной Кореи и юго-восточной Маньчжурии.} до Яньци (Карашара) {Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 209, Parker, op. cit., стр. 161, Chavannes — ‘Documents sur les Tou-kiue Occidentaux’, стр. 221.
Указание ‘Вэй-шы’ на Карашар, как на предел завоеваний Шелуня на западе, кажется мне странным. Хотя южное Притяньшанье и находилось в это время в зависимости от гаогюйцев, но Шелунь, вторгаясь в их владения во главе конных полчищ, не мог, конечно, избрать для этого путь вдоль лишенных растительности южных склонов Тянь-шаня, он несомненно шел южной Джунгарией, причем так как китайская летопись на этот раз ничего не говорит об его столкновении с усунями, то я из этого заключаю, что на запад он овладел территорией Джунгарии до границ усуньскнх владений, т. е. до р. Куйтун. Если в дальнейшем границы жеужаньских владений и были продвинуты на запад, то лишь за счет усуньских земель, ошибочно поэтому Gaubil (‘Mmoires concernant l’histoire etc., des Chinois, par les missionnaires de Pkin’, XV, 1791, стр. 418, 419) пишет: ‘ils se fesaient payer tribut par les princes du nord des Indes, par ceux du pays Balk et par ceux qui rgnaient dans la Transoxane. Ils occupaient tous les pays entre les fleuves Selinga, Orgoun, Irtis, Oby et les vastes pays au nord du fleuve Si-hian (Tche, см. стр. 403), jusqu’au nord de la mer Caspienne. C’est sans doute la puissance de jeou-gen qui obligea les Alains et beaucoup de hordes des Huns passer les fleuves jaick et Volga pour aller s’tablir ailleurs’. Gankil, очевидно приписал жеужаням завоевания, совершенные другим народом — эфталитами. Впрочем в ‘Вэй-шу’ (Specht — ‘Etudes sur l’Asie Centrale d’aprs les historiens chinois* в ‘Journ. Asiat’, 8-me srie, 1883, II, стр. 328) говорится: ‘Юэчжи, владения коих на севере соприкасались с владениями жеужаней, терпя от набегов последних, вынуждены были удалиться в Боло — местность, как думает Specht, лежавшую на запад от Бамиана (ср. J. Marquart — ‘Ueber das Volkstum der Komanen’ в ‘Abhandlungen d. kn. Gesellschaft der Wissenschaften zu Gttingen’, philol.-hist. Klasse, n. Folge, 1914, XIII, I, стр. 70, где читаем: …’nach der Stadt Baichan (gr. ) am Busen von Krasnowodsk verdrngt worden waren’). Затем далее (ibid., стр. 348) Specht резюмирует китайские известия так: ‘В начале V века жеужани изгнали Ци-до-ло, царя кушанов, на запад и вынудили его перейти на южную сторону большого горного хребта, где ему покорилось пять княжеств, лежавших к северу от Канда-хара’. В ‘Бэй-шы’ (Иакинф, op. cit., III, стр. 172) те же факты излагаются, однако, иначе: во 1) говорится, что набеги жеужаней вызвали лишь перенесение столицы государства в Боло, а не передвижение туда всего народа кушанского, во 2) что они не имели последствием бегство Ци-до-ло на запад, и 3) что поход последнего в северную Индию не находился в какой либо связи с враждебными выступлениями жеужаней. Весь ход исторических событий указывает, однако, на то, что и перенесение кушанской столицы в Боло не могло быть вызвано набегами жеужаней на Тохарестан, так как так далеко на юг эти последние не проникали. Самое большее, что можно в этом направлении допустить, это набег их грабительских шаек на Фергану после того, как усуни были уже вытеснены из центрального Тянь-шаня за Алайский хребет. Такие набеги совершали они и на оазисы Восточного Туркестана.}. Покорив на своем победоносном пути гаогюйские поколения, ‘он сделался столь сильным и страшным’ {Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 208.}, что заставил даже Тоба Гуя, этого дальновидного правителя и смелого полководца помириться с потерей огромной территории к северу от Гобийской пустыни.
Таким образом почти внезапно возникло мощное жеужаньское государство, опиравшееся, главным образом, на силы гао-гюйцев, многочисленные, но разрозненные поколения коих разбросанно кочевали на огромном пространстве между Джунгарским Ала-тау, Хангайской горной страной и Инь-шанем.
Что же это были за племена — эти жеужани и гаогюйцы, столь неожиданно выступившие на историческую сцену в первых ролях? О гаогюйцах мне приходилось уже упоминать выше {Стр. 18, 69.}, их значение в истории Средней Азии будет выясняться постепенно при изложении последующих событий, подробно же я остановлюсь на них в тот момент, когда к ним перейдет активная роль, что касается жеужаней. то наши сведения о них сводятся к следующему.
В ‘Ган-му’ под 521 г. говорится, что родиной жеужаней была ‘великая песчаная степь’ — Да-цзи {Иакинф, op. cit., III, геогр. указ., стр. 14, idem — ‘Записки о Монголии’, III, стр. 101.}. В этом указании нельзя видеть противоречия с тем местом ‘Бэй-шы’, где говорится, что жеужани платили дань тобаским ханам куницами и соболями, так как в той же ‘Бэй-шы’ далее говорится, что сюда, в Гобийскую степь, жеужани перекочевывали лишь на зиму, лето же проводили на северной ее стороне, т. е. очевидно в Хангайских горах.
Основателем жеужаньского княжества китайская летопись считает некоего Мугулюя, по прямой линии от которого в шестом колене и происходил тот князь Выньгэди, о котором говорилось выше. Из этого следует, что в Да-цзи жеужани поселились лишь в III веке по Р. Хр.. в то время, когда и тоба двинулись к югу от бассейна Онона. Впрочем на этот счет имеется прямое указание китайской летописи, поясняющей, что Мугулюй был современником хана Гефыня.
О Мугулюе говорится, что волосы у него были наравне с бровями. Этот гориллоподобный морфологический признак, являясь индивидуальной, а не расовой особенностью, не может иметь значения при решении вопроса о принадлежности жеужаньского народа к той или иной этнической группе. Не разрешается этот вопрос и данными китайской истории, так как ‘Вэй-шу’ видит в нем ветвь дун-ху {Анахуань, хан жеужаньский, также считал, что род императоров Юань-вэй одного происхождения с его родом (Иакинф — ‘Собр. свед. о нар., обит. в Ср. Аз. в древн. вр.’, 1, 2, стр. 226).}, ‘Сун-шу’, ‘Лян-шу’ и ‘Нань-шы’ {K. Shiratori — ‘Ueber die Sprache der Hiungnu und der Tunghu-Stmme’, стр. 18, 19.} считают его племенем, родственным хуннам, и, наконец, ‘Бэй-шы’ (?) приписывает Мугулюю гаогюйское происхождение {Иакинф — ‘Зап. о Монг.’, III, стр. 101.}. Может быть доля правды содержится в каждом из этих источников, так как ‘жеужань’ не племенное прозвание, а наименование того княжества, которое удалось образовать Челуху, сыну Мугулюя, из всякого сброда {Всего поэтому правильнее видеть в жеужанях конгломерат осколков различных народностей, первых ‘казаков’, союз под главенством хана всяких беглых элементов, какие и в последующие эпохи не раз слагали в Средней Азии государства.}.
Последующие 130 лет вассальной зависимости могли усилить его лишь за счет естественного прироста населения, но и к 390 г. оно все еще оставалось ничтожным владением, распадаясь на два удела, с которыми легко справлялись даже небольшие отряды войск, посылавшиеся Тоба Гуем.
Это следует иметь в особенности в виду при дальнейшем ознакомлении с судьбой Жеужаньской державы, ибо вся ее мощь построена была на умелой эксплоатации сил многочисленных гаогюйских поколений, не доросших еще в то время до сознания племенного своего единства.
Жеужаньское государство существовало в течение 150 лет, но уже в 506 году император Сюань-ву (Тоба-Ко) приказал ответить жеужаньскому послу следующее: ‘Шелунь был отложившийся подданный дома Вэй. В то время, в виду особо трудных обстоятельств, допущено было сношение посольствами. Ныне, однако, жеужаньский дом находится накануне утраты всех своих владений. В виду сего, если Тохань желает соблюсти долг пограничного вассала, то должен доказать искренность своего подданства более осязательным образом, чем присылкой послов с предложением мира’. Таким языком китайский двор {Употребляю это выражение, так как к этому времени тобаские императоры успели вполне окитаиться. Уже Тоба Хун, окружив себя китайцами и переняв все обычаи китайского двора, издал указ, воспрещавший ношение хорского (т. е. сяньбийского) одеяния и употребление при дворе хорского языка, его же преемники, мечтавшие овладеть всем Китаем, были еще большими гонителями всего родного, дабы заставить китайцев позабыть их иностранное происхождение.} мог говорить только с представителем государства, материальные силы которого были ничтожны. Трудно указать момент, когда Жеужаньское государство достигло апогея своей мощи: преемники Шелуня увеличили несколько захваченную им территорию, но с другой стороны терпели такие поражения, что только отсутствию у них серьезных противников можно приписать то обстоятельство, что им удалось сохранить обладание северной Монголией в течение сравнительно долгого периода времени. Характерно в этом отношении то место указа императора Сюань-ву, где говорится, что он единственно потому ‘не простирает еще своих видов на север, что страна Гян-нань, т. е. южный Китай, остается не покоренной’. Именно честолюбивая мысль—объединить под своей властью весь Китай, ставшая заветом императоров Юань-вэйской династии, спасала Жеужаньское государство от их решительного удара.
Еще Klaproth высказывал предположение, что жеу-жани {De Groot — ‘Die Hunnen der vorchristlichen Zeit’, I, стр. 181, название этого народа пишет Dsu-dsu (Dsut-dsut, Dsurdsut). Marquart — ‘Ober das Volkstum der Komanen’, стр. 88, 89, 96, пишет, что в ‘Сун-шу’ тотже народ именуется да-дань или дань-дань — название, которое, может быть, следовало-бы поставить в связь с позднейшим да-да.} — авары, оттесненные в Европу турками {‘Tableaux historiques de l’Asie’, стр. 116. До Клапрота ту же мысль, хотя и не особенно решительно, высказали Deguignes и, как это пишет Parker (см. Koloman Nmti — ‘Die historisch-geographischen Beweise der Hiung-nu=Bun Identitt’, стр. 28), Gibbon. Сам Паркер относится, однако, вполне отрицательно к этой гипотезе.}. Klaproth упустил, однако, из виду свидетельство византийского историка Феофилакта Симоката, указывавшего на то, что авары, вторгшиеся в 558 году в Европу {Что эти авары вышли из Западной Монголии, явствует из факта существования и до настоящего времени в бассейне р. Тельгир-морина хошуна, носящего название Уар-гуни (Потанин — ‘Очерки сев.-зап. Монголии’, II, стр. 23), т. е. то именно название, которое давали себе и некоторые отделы аваров, производившие его от имен двух своих ханов — Уара и Хуни (Saint—Martin, прибавл. к IX т. Lebeau — ‘Histoire du Bas-Empire’, стр. 361 и 373). Аристов — ‘Заметки об этническом составе тюркских племен и народностей’, etc., в ‘Жив. Стар.’, 1896, вып. III и IV, стр. 310, высказывает довольно обоснованное предположение, что авары, бежавшие в Европу, были частью тургешского племени. См. т. III, гл. V, настоящего сочинения.}, не имели ничего общего с теми аварами, царство коих было уничтожено турками и остатки которых бежали под защиту китайцев {‘Таугаст’, правильнее — ‘Таугач’, ‘Табгач’. Под этим именем у турок и у византийских историков (Феофгиакта Самоката) известны были китайцы. См. Klaproth — ‘Noms de la Chine’, стр. 213 (цит. по Richtgofen — ‘China’, I, стр. 551), Yule — ‘Cathay and the Way Thither’, I, стр. LII, LIII, Chavannes, op. cit., стр. 230, Radloff — ‘Die alttrkischen Inschriften der Mongolei’, III, 1895, стр. 428, Thomsen — ‘Inscriptions de l’Orkhon’ в ‘Mmoires de la Socit Finno-Ougrienne’, 1896, V, стр. 139, Marquart — ‘Eranschahr nach der Geographie des Pseudo-Moses-Xorenac’i’ в ‘Abhandi. d. kn. Gesell, d. Wiss. zu Gttingen’, phil-hist. Cl., n. Folge, 1901, III, стр. 317, Hirth — ‘Nachworte zur Inschrift des Tonjukuk’, стр. 35. Pelliot (‘L’origine du nom de ‘Chine» в ‘Toung Pao’, VIII, стр. 731—732) связывает это наименование с народным названием ‘тоба’, в древнекитайском произношении — ‘так-бат’.} и народа мукри {Этот народ отождествляется Шаванном (ibid.) с му-ги, впоследствии мо-хо, Marquart’ом (‘Eranschahr’, etc., стр. 54) с меркитами.}. Этих-то последних аваров Sаint-Mаrtin {Прибавл. к IX т. Lebeau — ‘Histoire du Bas Empire’, стр. 361.}, Marquait {‘Eranschahr’, etc., стр. 53, 54.}, Chavannes {Op. cit., стр. 230, 246—247.} и Franke {‘Eine chinesische Tempelinschrift aus Idikutschahri bei Turfan’, стр. 15.} и отождествляют с жеужанями, что, нисколько не подвигая нас вперед в раз’яснении вопроса об этнических особенностях этого народа, создает, однако, странную теорию о существовании двух различных народов, носивших одно и то-же название. Не менее странно также и то обстоятельство, что об имени народа, сложившегося в политический организм на границе Китая и там же лишившегося своего политического бытия, мы узнаем от византийца и притом историка, далеко не всегда находившегося на высоте понимания излагавшихся им событии и известного равнодушием к истине {Равным образом попытка Шаванна, op. cit., стр. 232, сопоставить народное имя Кермихион, как составное из ‘керм’ (иранское — червь) и ‘хианас’ (Hyanas) — этнического названия, встречаемого в Авесте, с именем ‘жуань-жуань’ кажется мне неудачной хотя-бы уже потому, что последнее наименование, повидимому, не народное имя и даже не наименование государства, а кличка, по созвучию данная жеужаням императором Тоба Дао, который хотел ею сказать, что в качестве соседей жеужани столь же неприятны и беспокойны, как насекомые жуань-жуань. Впрочем, слово ‘насекомое’ играет, может быть, здесь роль, как и в происхождении слова ‘башкир’ (у Ратид эд-Дина, Идриси и нек. др. писателей—башкурт, см. Березин — ‘Нашествие Батыя на Россию’ в ‘Журн. Мин. Народн. Просв.’, 1855, V, отд. отт., стр. 7) — наименования народа, пришлого, вероятно, с востока. Рашид упоминает о племени куркут, жившем в Монголии, и Березин, ibid., полагает, что баш-курты, где ‘курт’ может означать насекомое, составляли лишь главный отдел этого племени. У киргизов и до сего времени сохранился род кызым-курт.}.
С отвлечением интересов Юань-вэйской монархии к югу и захватом жеужанями власти в Халхе и восточной Джунгарии, история этих последних приобретает для нас первенствующее значение. Однако, для понимания той политической обстановки, среди которой жила Средняя Азия в период, предшествовавший появлению турок в роли ее завоевателей, необходимо вернуться к сяньбийцам и их деятельности в качестве восстановителей единодержавия в северной половине Китая.
В 409 г. император Тоба Гун был убит одним из своих сыновей. На престол вступил Тоба Ци, который, казнив преступника, сумел быстро подавить те волнения, которые готовы были охватить молодую империю. Будучи миролюбивым по натуре, он вынужден был, однако, вести внешние войны с южным Китаем и жеужанями. Первая окончилась присоединением провинции Хэ-нань, вторая—бегством жеужаньского кагана {Этот титул впервые появляется у жеужаней. Parker, op. cit., стр. 139, считает его более древним, но едва-ли правильно. Ср. Маг quart, op. cit., стр. 53.} Датаня, покушавшегося было на империю, на северную окраину Гобийской пустыни. Тоба Ци скончался в 424 г., еще при жизни передав управление государством сыну своему Тоба Дао.
Подобно своему деду Тоба Гую, император Тоба Дао был не только хорошим и просвещенным правителем государства, но и талантливым и отважным полководцем, ведшим свои войска от победы к победе. Окруженный враждебными государствами, неоднократно действовавшими в союзе между собою, он громил их армии на юге, западе и далеком севере, но, придав таким образом особый блеск своему царствованию, он в своей семейной жизни оказался очень несчастным, в 451 г. он был даже вынужден, поборов в себе отцовские чувства, казнить своего старшего сына и наследника. И самая его смерть была неестественной: в 452 г. он был убит сторонником казненного сына, евнухом Цзун-ай.
Из веденных им войн наибольшего нашего внимания заслуживают его войны с жеужанями.
Какой же территорией владели жеужани?
Шелунь после разгрома гаогюйских кочевий поселился. говорит китайская летопись {Иакинф — ‘Собр. свед. о нар., обит. в Ср. Аз. в древн. вр.’, 1, 2, стр. 208.}, в долине Жао-ло-шуи (Жо-ло) {Ныне Ин-цзинь-хэ.}, т. е. на восточном склоне Хинганских гор, где его земли должны были примыкать к территории царства Янь. Но как-далеко отсюда простирались они на запад и юг, и где проходила граница между его владениями и владениями Юань-вяйской империи, нам неизвестно. Можно лпшь предполагать, что она совпадала с северным водоразделом р. Дуань-хэ и затем вдоль гребня Большого Хингана выходила на северную окраину Гобийской пустыни, огибая таким образом ту часть степного пространства с озером Далай-нор в центре, которая была занята сяньбийцами-тоба еще в начале III века {Такая близость коренных тобаских земель была вероятной причиной последующего переноса ханской ставки к южному подножию Хангайских гор.}.
Северная граница Шелуньских владений еще менее нам известна, чем восточная. На северо-западе она должна была соприкасаться с владением Юебань {См. выше стр. 133 и след.}, что явствует из следующего места ‘Вэй-шы’: ‘Юебаньский владетель находился в дружеских сношениях с Датанем. Желая навестить его, он в сопровождении конвоя из нескольких тысяч человек вступил в его земли, но затем, убедившись в варварстве жеужаней, возвратился обратно’ {Иакинф, op. cit., III, стр. 163—164.}. Этот поступок, показавшийся оскорбительным Датаню, дал повод к войне между обоими государствами, закончившейся, вероятно, не в пользу жеужаней, так как далее в той же ‘Бэй-шы’ говорится, что юебаньский владетель вступил в 429 г. в соглашение с Табо Дао об одновременном нападении на жеужаней с востока и запада, что и было, как мы ниже увидим, осуществлено. К этому летопись добавляет, что обмен посольствами между союзниками после сего не прекращался — свидетельство очень важное, в полное мере опровергающее указание ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’ {Стр. 151.} на поглощение Юебаньского владения жеужанями.
В ‘Бэй-шы’ мы встречаем еще одно указание на северный участок границы Жеужаньского ханства. Именно, в ней говорится, что к северо-западу от этого последнего находилось сильное и богатое владение потомков хуннов, уничтоженное Шелунем после упорных и кровопролитных боев.
Где находилось это владение?
К северо-западу от Шелуньских владений, как мы уже видели, лежала Юебань, далее же к востоку шли земли турок. Таким образом, руководствуясь указанием китайской летописи, мы не найдем территории, которую можно было-бы выделить иод сказанное владение. Однако, китайским определениям стран света, в особенности того времени, не следует придавать преувеличенного значения, так как направления обыкновенно брались от главного административного центра государства, будь-то город или ханская ставка, в даннохМ случае, вероятно, от р. Жао-ло-шуй, притом по отходящим от него путям, в виду чего, говоря о Селенге, например, китайская летопись могла-бы сказать, что эта река протекает вдоль северо-западной границы государства. Нечто подобное, надо думать, имело место и в данном случае, и о. Иакинф, руководствуясь вышеизложенным и созвучием, как он говорит {Op. cit., 1, 2, стр. 209.}, слов ‘фгынь’ — названия реки, в долине которой произошла первая схватка между противниками, окончившаяся не в пользу Шелуня, и ‘Онгин’, мог, конечно, поместить сказанное владение в восточном Хангае. Но при этом он не принял во внимание того обстоятельства, что жеужани, искони населявшие северную окраину Да-цзи, т. е. южное подгорье восточного Хангая, должны были владеть также и долиной реки Онгин. Если, однако, не здесь, то севернее это владение действительно могло находиться, и тогда становится возможным другое отождествление, а именно, реки фгынь с рекой Эгинь, левым значительным притоком Селенги, вытекающим из южного конка оз. Косогола. Что это отождествление верно, явствует из того, что далее {Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 217.} та же река пишется уже своим настоящим именем — Эгынь. Она служила северным предельным пунктом. до которого доходили полководцы императора Тоба Дао в своих преследованиях жеужаней.
Переходя к западной и южной границам жеужапьеких владений, надлежит заметить, что в этом направлении преемники Шелуня сумели несколько раздвинуть пределы государства за счет усуньских земель, ибо в ‘Бэй-шы’ {Иакинф, op. cit., III, стр. 162.} говорится: ‘Жеужаньцы несколько раз производили набеги на усуней, что и вынудило последних откочевать далее к югу и поселиться в Цун-лине’ {Памир. В последний раз китайская летопись (‘Вэй-шу’) упоминает об усунях под 437 г. (см. Franke — ‘Zur Kenntnis der Trkvlker und Skythen Zentralasiens’, стр. 17).}.
На оседлые владения Восточного Туркестана власть жеужаней не распространялась, и только Гаочан {Об этом владении говорилось уже выше, см. стр. 121 и след.} в 460 году, и то на короткое время, принужден был им покориться {Впрочем, в одном из своих набегов на Восточный Туркестан (467 г.) они доходили даже до г. Хотана, но им не удалось закрепить его за собой (см. Ab. Rmusal — ‘Histoire de la ville de Khotan’, стр. 25).}.
Восточный Бэн-шань, вероятно, и после захвата императором Тоба Дао княжества Хэ-си {См. ниже стр. 184—185.} остался во власти жеужаней.
Таким образом в состав территории их государства кроме Да-цзи входили следующие земли: бассейн верховий Или, Джунгария за исключением Тарбагатайского округа, степная часть хр. Алтаин-нуру, Хангай, бассейн верховий Селенги, восточная Халха, оба склона Большого Хингана к северу от истока р. Ин-цзинь-хэ, бассейн верхнего и среднего течения р. Ляо-хэ и, может быть, степная область между Сунгари и этой последней.
Армии Тоба Дао доходили до внешних пределов почти всех этих земель, но все же не смогли окончательно сломить силу сопротивления Жеужаньского государства. Как мы ниже увидим, этого, однако, легко достигли турки после того, как ‘взбалмошные и грубые’, по словам ‘Гу-цзиньту-шу-цзи-чэн’ {Л. Позднеев — ‘Исторический очерк уйгуров’, стр. 21.}, гаогюйцы стали в явно враждебные отношения к жеужаням и заставили даже одного из последних их ханов спасаться бегством в Китай.
Первые серьезные военные действия Тоба Дао против жеужаней, вызванные набегом последних на северную границу империи, относятся к 425 году, когда имперские армии выступили тремя дорогами через пески Хэй-ша {Хэй-ша в переводе — черные пески. Так называлась местность, лежавшая к северу от нынешнего города Гуй-хуа-чэна, вероятно, пески на нижнем течении р. Шара-мурень.} вглубь Гобийской пустыни. Этот поход не имел, однако, иных последствий кроме бегства жеужаней на север.
В 429 г. {Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 213, повидимому, ошибочно относит это событие к 430 году.} в виду предстоявшей войны с южным Китаем, Тоба Дао, желая обеспечить себя с тыла, предпринял новый поход против жеужаней и, как и в 425 г., выступил по пути из Чэн-ло {Название древнего города, лежавшего близь Гуй-хуа-чэна и служившего с 260 по 310 г. резиденцией тобаским князьям.} на Хэй-шань {Хэй-шань — горы системы Инь-шаня близь г. Гуй-хуа-чэна. Другое их название — Ша-ху-шань.}. Перед переходом пустыни армия была разделена на два корпуса: при восточном остался император, западный же был поручен князю Чан — сунь Ханю, который очень скоро оправдал доверие своего повелителя. Нагнав подкрепления, которые вел отцу сын Датаня, Пило, он нанес ему жестокое поражение и тем до такой степени устрашил Датаня, что тот, не выждав приближения неприятеля, сжег свою ставку и бежал на запад в сопровождении лишь немногих родовичей, остальные после сего рассеялись в разные стороны, оставив на произвол судьбы свои стада и имущество: ‘скот бродил по степи, говорится в ‘Бэй-шы’, и не было никого, кто-бы смотрел за ним’ {Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 214.}.
Достигнув р. Ту-юань {Вероятно — река, известная ныне под названием Туин-гол.}, Тоба-Дао в целях преследования врага выделил из своей армии несколько сильных отрядов, которые на восток (северо-восток?) доходили до Хань-хан, на юг до р. Чжан-е {Эцзин-гол. На юг из долины Туин-гола и в настоящее время имеется прямая дорога в бассейн Эцзин-гола. Ею в 1886 г. прошла экспедиция Г. Н. Потанина.}, на север до хребта Янь-жань {Системы Хангая, см. выше стр. 112.}.
Гаогюицы, воспользовавшись паникой, охватившей жеужаней, нападали на их стойбища и предательски их убивали. При таких условиях ‘датаневы люди’ стали в массах отдаваться на милость победителей, и вскоре число таких ‘добровольно покорившихся’, кроме взятых в плен, достигло огромной для того времени цифры — 300.000 человек {Все цифры, приводимые в данном случае в ‘Бэй-шы’, страдают, повидимому, большим преувеличением. Эти пленные были поселены на южной окраине Гобийской пустыни, на пространстве 3.000 ли между Ву-юань, т. е. местностью на левом берегу Желтой реки, к северу от г. Нин-ся-фу, и Жу-юань — урочищем, лежавшим где-то в восточной части чахарских земель, с разделением всей территории на шесть военных округов (см. ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, ст. 302, также Deguignes, op. cit., II, стр. 3, de Mailla, op. cit., V, стр. 27).}. Вместе с тем и число захваченных лошадей и рогатого скота возросло до миллиона голов. Это был полный разгром Жеужаньского ханства. Но Тоба Дао этим не удовольствовался, и зная, что жеужаньские ханы черпают свои силы среди гаогюнцев, решил надолго обезопасить себя и с этой стороны. Поэтому, несмотря на то, что в этой войне они заявили себя на его стороне, он все же выслал против них войска, которые с полным успехом и выполнили возложенное на них поручение {Иакинф (‘Зап. с Монг.’, III, стр. 81) пишет, что Тоба Дао, опустошив всю Халху, коснулся Тарбагатая. Этого ни откуда, однако, не видно. Не знаю также, где почерпнул о. Иакинф известие, что и владение Динлин ему покорилось. Кажется, в это время Динлинского государства уже не существовало более.}.
В 430 г. Тоба Дао вел одновременно войну с Сунской империей из-за провинции Хэ-нань и царством Ся, унаследовавшим земли царства Цинь {Царство Ся основано было в самом начале V века Хэлянь-бобо. Обосновавшись в г. Тунь-вань-чэне, лежавшем в восточном Ордосе, к северо-западу от Великой стены, он воспользовался смутным положением дел в царстве Цинь (386-417) и овладел (ок. 410 г.) большею частью его земель в Шэнь-си и восточной Гань-су.}. Она закончилась в следующем году полной победой над противниками и присоединением к Вэйской (Юань-вэйской) империи территории царства Ся.
Засим в военной деятельности Тоба Дао наступает перерыв, длившийся до 489 г., когда император решил наказать жеужаньского хана Уди за учиненный им набег на укрепленную линию. Но этот поход был неудачен, так как Уди успел своевременно откочевать далеко внутрь страны, погнавшиеся же за ним императорские войска, благодаря чрезвычайной засухе, понесли значительные {Лишились около половины своего состава (Franke — ‘Eine chinesische Tempelinschrift aus Idikutschahri bei Turfan’, стр. 15).} потери в людях и лошадях {Корпус, во главе которого находился император, достиг при этом Восточного Тянь-шаня и, нигде не встретив неприятеля, возвратился.}.
Весть об этих потерях, благодаря эмиссарам хана Уди, дошла до правительств соседних держав в значительно искаженном виде, возбудив в них преувеличенные надежды на возможность сбросить с себя тяготившую их зависимость от Юань-вэйского дома. ‘Уди {Иакинф — ‘Собр. свед. о нар., обит в Ср. Аз. в древн. вр.’, III, стр. 139,— Уту.}, говорится в ‘Вэй-шы’, оповестил владетелей Западного края, что дом Юаыъ-вэй пришел в упадок, и что, наоборот, он, Уди, сделался сильным в поднебесной’. Действительность, однако, очень скоро опровергла эту похвальбу Уди, и Цзюй-цюй {Наследственный титул, получивший с годами значение фамилии. Этот титул носили старшины одного из отделов хуннов (?) См. de Groot — ‘Die Hunnen der vorchristlichen Zeit’, I, стр. 56—57.} Мугянь, князь Хэ-си {Воспользовавшись убийством Фу Цзяня II (386 г.) и начавшимися вслед за сим смутами в Циньской империи, Люй Гуан, динлин по происхождению, восстановил княжество Лян под именем Хоу Лян. Десять лет позднее в этом княжестве начались волнения, приведшие к тому, что Дуань-е, губернатор Цзянь-кана, отделился и об’явил себя князем Бзй-Ляна (397 г.). В исходе 400 г. он был схвачен хунном Цзюй-цюй’ем Мэн-сунем и обезглавлен. Мзн-сунь был одним из губернаторов княжества Хоу Лян, но, овладев Бзй Ляном, он остался в нем княжить, перенеся лишь столицу из Цзянь-кана, города, лежавшего верстах в 20 к югу-западу от г. Гао-тая, в находившийся и ранее в его управлении г. Гань-чжоу. Этот момент китаец Ли-хао, бэй-лян’ский губернатор в Ань-си и Дунь-хуане, счел благоприятным для того, чтобы в свою очередь отделиться от Бэй-Ляна и основать новое княжество — Си-Лян. Но еще ранее, именно в том же 397 г., когда от Хоу Ляна отделилось княжество Вэй Лян, отделились от него и округа Лань-чжоу’ский и Сининский, где воцарился сяньбиец Ту-фа У-гу, давший своему княжеству наименование Нань Лян. Таким образом на территории западной Гань-су почти одновременно возникли четыре княжества: Си (Западный), Бзй (Северный), Хоу (Поздний) и Нань (Южный) Лян. Они были объединены цзюй-цюй’ем Мэн-сунем в такой последовательности: в 403 г. пал Хоу Лян, в 412 г. (?) Нань Лян и в 421 г. Си Лян, одновременно с чем Мэн-суню подчинилось и владение Гаочан. Овладев Нань Ляном, Мэн-сунь провозгласил себя князем Хз-си. Он умер в 433 г., передав престол сыну Мугяню (Visdelou — ‘Histoire de la Tartarie’ в ‘Supplement de la Bibliothque Orientale’, стр. 24, Degu’ignes — ‘Histoire gnrale des Huns, des Turcs, des Mogols et des autres Tartares Occidentaux’, etc., I, 1, стр. 117, 118 и 223, Franke, op. cit., стр. 9—14). Мугянь был в 440 г. уведен пленником в Дай, где и окончил жизнь, окруженный почетом в качестве зятя императора, его же братья Ухой и Ань-чжоу бежали на запад, в Дунь-хуан, где и пытались некоторое время отстаивать свою независимость.}, не сумевший угадать правду и в расчете на помощь жеужаней переставший ‘исполнять волю северного государя’ {Иакинф, ibid.}, уже в следующем году поплатился потерей всех своих владений в Гань-су.
Этот исторический момент особо важен для этнографии Внутренней Азии, так как с присоединением к владениям Байской империи территории княжества Хэ-си земли сяньбийцев-тоба примкнули к землям сяньбийцев-муюнов, эмигрировавших на запад еще в 310 году и в 312 году образовавших в Амдо и в области Куку-нора сильное Тогонское царство {Муюны, пользуясь смутным положением дел в Китае, прошли в провинцию Лун-си и, обойдя Лань-чжоу, утвердились в Бао-хань (Хэ-чжоу), которая стала базой их дальнейших завоеваний.}. Сложилась огромная непрерывная территория от р. Сунгари до оз. Гас и истоков Желтой реки, где хорская речь и хорские обычаи и установления должны были получить естественное преобладание, а на западе, сверх того, и вызвать утрату самобытности у тех остатков жунов, цянов, ди и юэчжи, которые еще продолжали удерживать здесь некоторую долю своей политической самостоятельности. С этого именно момента их имена исчезают со страниц китайской истории, заменяясь именем тогонского народа, который не переставал господствовать в Амдо и на Куку — норе вплоть до второй половины VII столетия, когда его сменили тибетцы, быстро и глубоко изменившие этнографическую карту Западного Китая.
Как более слабое, Тогонское царство принуждено было встать в вассальные отношения к Юань-вэйской державе, но, как мы ниже увидим, это добровольное подчинение не спасло его государей от необходимости с оружием в руках отстаивать свою внутреннюю автономию.
В то время, как войска Тоба Дао занимали княжество Хэ-си, союзник Цзюй-цюй’я Мугяня, хан Уди, обойдя выставленную против него заставу, вторгся в северный Китай и подступил к г. Да-тун-фу. Этот успех ему не удалось, однако, развить в решительную победу, так как подоспевшими императорскими войсками та часть его армии, которая оставалась еще по северную сторону Инь-шань’ских гор, была уничтожена. Лишившись таким образом резервов, он должен был отступить, и в сознании крушения своих планов и невозможности собственными силами отклонить последствия своего набега на империю, он воскликнул: ‘Цзюй-цюй, своей трусостью ты меня погубил!’ Благодаря, однако, возникшим в Тогонском царстве волнениям, потребовавшим вооруженного вмешательства Тоба Дао, час возмездия жеужаням наступил только в 444 году, когда имперская армия выступила четырьмя путями на север. Уди бежал далеко внутрь страны, но был настигнут в долине р. Эгинь {См. выше стр. 180—181.} и разбит. Отсюда Тоба Дао вернулся обратно, избрав путь на верховья Орхона {В ‘Бэй-шы’ сказано: ‘потом дошел до р. Ши-шуй и возвратился’ (Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 217). В ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 367, мы находим следующее указание: ‘Тот участок Орхона, который находится выше устья Хара, носит название Ши-хэ, т. е. каменистой реки (Чилуту), так как течет по ущелью’. Следует, однако, иметь в виду, что в восточном Хангае очень многие реки, пробиваясь через базальты, бегут в отвесных каменных берегах и могут быть названы Ши-шуй (см. Клеменц — ‘Заметки к маршруту Чань-чуня’ в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ. по отд. этнографии’, XXXIV, 1909). Один из истоков реки Селенги также носит название Чулуту (см. т. I, passim).}.
В следующем году тобаские войска преследовали жеужаней на южной окраине Гобийской пустыни, но и тут Уди сумел уклониться от решительных столкновений. Впрочем в это время Тоба Дао не мог уже уделить должного внимания северному театру войны, так как более важные дела призвали его на запад, где он решил положить конец враждебным выступлениям того некого государя Муляня. Он послал против него полководца На. Преследуемый по пятам, Мулянь бежал через Цайдам на запад, в Хотан, которым и овладел после кровопролитного боя {У Иакинфа (‘История Тибета и Хухунора’, I, стр. 82) сказано, ‘Итак Мулянь ушел в Хотан, убил тамошнего короля и побил несколько десятков тысяч человек, после чего начал войну с государством Лобинь (Бадахшаном?), в следующем же году возвратился на прежние земли’. Известие о походе на Бадахшан в виду краткости срока возбуждает вполне справедливые сомнения.}. Здесь, однако, он оставался до тех только пор, пока имперские войска занимали тогонскую территорию, а затем вернулся в родные кочевья.
Одновременно на крайнем западе Вэйской империя имели место следующие события.
Цзюй-цюй Ухой, брат Мугяня, не мирясь с положением почетного узника, бежал на запад, выгнал из Цзю-цюаня (Су-чжоу) императорского комиссара, овладел после кровопролитного боя Дунь-хуаном и, решив обратить его в оплот против дальнейшего наступления императорской армии, начал стягивать в него отряды своих приверженцев. В попытке овладеть городом Гань-чжоу он потерпел, однако, неудачу, а засим лишился и г. Су-чжоу, вынужденного к сдаче голодом. Поставленный этой потерей в безвыходное положение, он решился принять предложение Тоба Дао — прекратить непосильную для него борьбу и занять пост лянчжоуского губернатора с титулом цзюцюаньского князя (443 г.) {Franke, op. cit., стр. 16, 17.}. Честолюбие Ухоя не было, однако, удовлетворено скромною должностью губернатора. Он задумал образовать новое государство из соседних владений и, собрав отряд силой в 5.000 человек, послал его под начальством младшего своего брата Ань-чжоу на запад против Шань-шан’и {Об этом владении см. выше стр. 101—102.}.
Ань-чжоу оказался плохим полководцем, и его действия в этой стране были в общем неудачными, тем не менее шань-шаньский владетель, сознавая бесполезность дальнейшего сопротивления, в порыве отчаяния решился на поступок, редкий в истории Востока: уходя с большей половиной своего народа на запад, в Цзюймо {См. выше стр. 130.}, он, дабы ‘затруднить сообщение’ {Иакинф — ‘Собр. свед. о нар., обит. в Ср. Азии в древн. вр.’, III, стр. 141.} и тем обеспечить себе путь отступления, приказал опустошить свои собственные владения. Впоследствии впрочем он вернул себе снова Шань-шань.
После вторжения Ань-чжоу в Шань-шань, Ухой не мог уже оставаться в Лян-чжоу и бежал к брату. Там он застал посла гаочанского правителя, китайца Гань Шуаня, прибывшего в Шань-шань просить помощи против ивуского (хамийского) князя Тан-ки. Момент показался Ухою благоприятным. С небольшим отрядом он проник через Яньци в Гаочан, занял его и, выгнав Гань Шуаня, об’явил себя его правителем (442 г.) {Franke, op. cit., стр. 21, Иакинф, op. cit., III, стр. 150, ошибочно относит это событие к 446 году.}. Тем временем корпус императорских войск, высланный против обоих Цзюй-цюй’ев, перешел пески и вторгся в Шань-шань. Не имея мужества принять бой, Ань-чжоу отступил в Гаочан, правителем которого и остался по смерти Ухоя, последовавшей в 444 году.
Для того, чтобы более не возвращаться к нему, я замечу, что в 460 г,, при вторжении жеужаней в Гаочанское княжество, он был ими схвачен и казнен, после чего был истреблен и весь хуннский род Цзюй-цюй’ев, оставивший глубокий след в истории Средней Азии {Жеужаньские каганы были в очень длительном союзе с Цзюй-цюй’ями, и только при их поддержке удалось Цзюй-цюй’ю Ань-чжоу овладеть Чеши и таким образом установить единовластие в Турфанской котловине. Что было причиной внезапного разрыва этого союза и последующего истребления рода Цзюй-цюй’ев — нам неизвестно.}. У ученых буддистов он заслужил наименование ‘бриллианта северных стран’ не только потому, что из поколения в поколение был насадителем и защитником буддизма в Принаньшанье, а впоследствии и в Турфанском оазисе {По свидетельству ‘Бэй-шы’, в V веке буддизм не был еще господствующей религией в Гаочане. Franke, op. cit., стр. 27, полагает, что ему приходилось выдерживать здесь борьбу с манихейством, что вполне вероятно, так как Грюнведелю (‘Bericht ber archologische Arbeiten in Idikutchari und Umgebung im Winter 1902—1903’, стр. 58, 59, 173, 177) удалось найти несомненные следы существования в Турфанском оазисе этого религиозно-философского учения.}, но также и потому, что виднейшие его члены являлись покровителями науки во всех ее отраслях. О Мэн-суне говорилось даже, что он обладал не только неестественным для человека умом, но и глубокими познаниями в области истории и астрономии. Резиденция Цзюй-цюй’ев, куда-бы их ни забрасывала судьба, всегда становилась центром умственной жизни обширного района Азии, и город Лян-чжоу во времена господства Цзюй-цюй’ев в Хэ-си составлял в этом отношении конкурренцию Цзянь-кан’у (Нанькину) — столице Цзиньской, а потом и Сунской империй.
Известно, что Тоба Дао был убежденнейшим врагом буддизма {В 446 году он издал указ об избиении буддийских монахов на всем пространстве империи, а равно об уничтожении их книг и храмов. Казнь грозила каждому, открыто исповедовавшему эту религию.}. Не это ли обстоятельство явилось причиной той исключительной ненависти, которую питали к нему члены семьи Мэн-суня, которые стали даже вассалами Оунов в надежде с их помощью порвать свои вассальные отношения к Северному двору. Как бы то ни было, их образ действий был настолько вызывающим, что не мог остаться безнаказанным. Как мы видели выше, Тоба Дао послал в Шань-шань полководца Вань Ду-гуй’я, поручив ему ликвидировать цзюй-цюйское дело. В преследовании Ань-чжоу Вань-Ду-гуй доходил до Яньци и, наказав попутно строптивых князей, кучаского и карашарского, возвратился {Странно, однако, что главный об’ект преследования — Цзюй-цюй Ухой избег при этом столкновения с императорскими войсками. Тоба Дао очевидно пренебрег возможностью раздавить своего врага, к которому впрочем он и прежде относился с непонятною для нас сейчас снисходительностью.}.
В 447 году, пишет о. Иакинф {‘Записки о Монголии’, III, стр. 83.}, император Тоба Дао ‘покорил Восточный Туркестан и произвел такое опустошение в жеужаньских землях, что жители их долго не могли помышлять о набегах на северные пределы Китая’.
В действительности, как мы уже знаем, из всех владений Восточного Туркестана Тоба Дао подчинил своей власти только Шань-шань, Яньци и Гуйцы, что касается разгрома жеужаньских владений, то и в этом случае о. Иакинф не совсем точен, так как в ‘Ган-му’ это событие отнесено к 449 году, в ‘Бэй-шы’ же — к 450 году.
Вернувшись из похода на северную окраину Гобийской степи {Маршрут этого похода не может быть в точности восстановлен.}, Тоба Дао обратил свое оружие против Сунской империи, в подстрекательствах которой он видел главную причину тех политических осложнении, которые не переставали возникать на северной и западной границах его владений. Первые действия высланных им отрядов оказались, однако, неудачными, и ему пришлось не только отступить перед многочисленными войсками Сунов, но и очистить вслед за сим значительную часть северного Китая. Положение спасла сянь-бийская конница. Направленная в обход наступающего противника, она блестяще исполнила свою задачу и внесла такую панику в ряды последнего, которую не в силах были подавить полководцы Южной империи. Их стремительное отступление перешло вскоре в бегство, и окончательный их разгром был-бы неизбежен, если-бы семейные дела Тоба Дао не потребовали его немедленного возвращения в Пин-чэн, где вскоре затем он и был убит евнухом Цзун-ай (452 г.). Так печально закончил свою жизнь величайший из сяньбийских монархов.
Со смертью Тоба Дао во Внутренней Азии наступает период успокоения, чему в значительной мере способствовала отмена указа 446 года и дозволение свободной пропаганды буддизма на всем пространстве северного Китая. Впрочем история отмечает ряд войн, которые пришлось вести Юань-вэйской империи даже в этот сравнительно мирный период ее истории. Так, в 458 г. по не вполне ясной причине император Тоба Сюнь сам повел свои войска на север против жеужаней, причем ‘знамена’, говорит китайская летопись, ‘простерлись на 1.000 ли’. Главная масса жеужаней успела, однако, своевременно откочевать на север, и императору пришлось удовольствоваться захватом лишь нескольких тысяч пленных и хвалебной надписью о подвигах этого похода, выбитой по его же приказанию на попутной скале. Засим возникли военные столкновения с тогонцами, вызванные желанием царя Шеиня сложить с себя обязанности вассала. Конец же этого периода ознаменовался двухлетней войной с Сунской империей, завершившейся миром 468 года, по которому Оуны уступили Тоба южную часть современной провинции Хэ-нань.
Начиная с 470 г. возобновились нападения кочевников на пределы Юань-вэйской империи. В этом году несколько сяньбийских корпусов под личным водительством императора Тоба Хуна I выступило на север, следуя, повидимому. обычным путем от современного Гуй-хуа-чэна через Онгиин-даба и долину р. Онгин в Хангайские горы. Тоба Хун настиг жеужаней, вероятно, еще на южной окраине Гобийской пустыни, где и нанес им решительное поражение. Взяв при этом в плен до 10.000 человек и получив в добычу несметное количество оружия и лошадей, он продолжал преследование неприятельской армии на протяжении 3.000 ли {В ‘Бэй-шы’ (Иакинф — ‘Собр. свед. о нар., обит. в Ср. Азии в древн. вр.’, 1, 2, стр. 219) сказано: ‘В продолжении 19 дней в передний и обратный путь прошли около 6.000 ли’ — цифра несомненно очень преувеличенная. С такой быстротой не ходит даже курьерская почта в Китае.}, после чего возвратился. Эта экспедиция, однако, не устрашила жеужаней, и в дальнейшем их набеги на укрепленную линию не прекращались, хотя велись и небольшими отрядами.
В 472 году пришлось вновь усмирять тогонов, которые не переставали грабить область Жао-хэ {Эта область обнимала бассейн Синннской реки. Город Жао-хэ находился в верховьях последней.}. Шеинь был при этом разбит, просил мира и послал заложником сына.
В следующем году Тоба Хун вынужден был вмешаться во внутренние дела динлинского (диского) царства Ву-ду {В эпоху наибольшего своего могущества царство это владело территорией, простиравшейся на север до Цинь-чжоу и Ци-шань (ныне округ Фын-сян-фу), на восток до Хань-чжун-фу и на юг до г. Лянь-чжоу. Его центром было плоскогорье Чэу-чи (Лун-мынь-шань), столицей — город Лё-ян.
Наименование Ву-ду очень давнего происхождения. Диское племя ба владело плоскогорьем Чэу-чи с незапамятных времен, их князья принадлежали к фамилии Ли. При князе Ли Тэ ба-ди овладели Лянь-чжоу и Чэн-ду-фу. Преемник Ли Тэ — Ли Сюн в 306 году об’явил себя императором, но уже 40 лет спустя это царство пало (d’Hervey de Saint-Denys — ‘Ethnographie des peuples trangers de Matouan-lin’ (‘Atsume Gusa’), II, стр. 51—53, А. О. Ивановский — ‘Материалы для истории инородцев юго-западного Китая’, 1, 1, стр. 15—16) и на смену ему стало возвышаться царство другого динлинского племени — бома, во главе которого стояли князья, принадлежавшие к фамилии Ян. На плоскогорий Чэу-чи бома поселились, повидимому, в начале II века по Р. Хр., но политическое значение получили лишь в 322 г., когда Ян Нань-ди возведен был в сан царя Ву-ду чжаоским государем Лю Ю. Как разграничивались при этом царства дин-линов ‘ба’ и ‘бома’, китайская летопись не сообщает, но, вероятно, уже к 322 г. ‘ба’ утратили свою самостоятельность, став данниками ‘бома’. То ‘княжество’, то ‘царство’, Вуду, беспрестанно меняя сюзеренов, коими были попеременно или одновременно государи династий Чжао, Цзинь, Цинь, Сун, Юань-вэй и, наконец, Ци, и служа при этом нередко яблоком раздора между более сильными соседями, просуществовало до 506 г., когда, наконец, пало, истощенное непосильной борьбой с империей Юань-вэй, причем было переименовано в область Дун-и-чжоу. (Иакинф — ‘История Тибета и Хуху-нора’, I, стр. 99—109).}, которое хотя с 427 г. и числилось среди вассальных владений Юань-вэйской империи, но более тяготело к южному Китаю, на стороне которого и выступало почти во всех его войнах с Северной империей. Последствием этого вмешательства было восстановление прежних вассальных отношений дома Ян к дому Тоба, что, однако, не помешало царю Ян Вынь-ду уже в 477 году напасть на город Чэу-чи, находившийся с 443 г. под властью Тоба, и занять его своими войсками. Удержать его за собой ему, однако, не удалось, а засим он был схвачен вэйским полководцем Цзя-лу и обезглавлен.
В 479 году киданьский князь Мохэ Фэугань признал себя вассалом дома Юань-вэй {Это первый случай упоминания в китайских летописях народа кидань. См. Иакинф — ‘Зап. о Монг.’, III, стр. 85. Васильев — ‘История и древности восточной части Средней Азии’, стр. 8, пишет, однако, что уже в 471 г. и притом все киданьские поколения поддались Вэйской династии. См. также Иакинф — ‘Собр. свед. о нар., обит. в Ср. Аз. в древн. вр.’, II, стр. 89—90.}.
В 487 году начались волнения среди гаогюйцев фуфуло {В тексте древне-тюркской надписи в Хушо-цайдаме упоминается народ парпурум, представители коего в числе других явились почтить память усопшего Бумын-кагана. Радлов (‘Die alttrkischen Inschriften der Mongolei’, III, 1895, стр. 429) считает фуфуло китайской транскрипцией этого наименования, которое должно было принадлежать народу нетюркского происхождения. Так как гаогюйские племена были очень пестрыми по своему составу, то это предположение вполне допустимо. Vambry (‘Noten zu den alttrkischen Inschriften der Mongolei und Sibiriens’ в ‘Mm. de la Soc. Finno-Ougr.’, 1899, XII, отд. отт., стр. 30) полагает, что Par-Purum есть турецкая передача наименования Tagfur, Tagfur же ‘ist mit China identisch und mglicherweise ist unter diesem Worte ein Theil letzterwhnten Reiches zu verstehen’. Эта гипотеза уже потому не приемлема, что в надписи наряду с парпурумами упомянуты и китайцы (табгач).}, закончившиеся их бунтом и уходом на запад. ‘Бэй-шы’, об’ясняя причину этого бунта их нежеланием принимать участик в набеге жеуясанец на северные пределы Бай-вейекои империи, умалчивает о том, откуда они бежали и где поселились. Сопоставление некоторых исторических событии дает нам, однако, возможность осветить этот вопрос.
Китайцы считают гаогюйцев потомками чи-ди, т. е. дин-линов. до V века до Р. Хр. занимавших горные районы современных провинций Чжи-ли и Шань-си. После разгрома чи-ди уделом Цзинь они частью продвинулись отсюда на запад {Plath — ‘Die fremden barbarischen Stmme im alten China’, стр. 457—471, говорит об истреблении (Vernichtung) красных ди, что находится в противоречии с последующими историческими фактами.} и, находясь здесь в течение веков под зависимостью хуынов, переняли от последних их язык и обычаи.
Уже в жилах чи-ди текло не мало чуждой, в особенности китайской крови, хунны были также не однородным народом: в течение же последующих восьми столетий, когда из этих двух народностей слагались гаогюйские племена, в их состав должны были войти сначала цянский, а затем и сяньбийский элементы. Несмотря, однако, на значительную примесь крови пассивных рас, гаогюйцы продолжали оставаться и в IV веке, когда о них впервые заговорила история, массой весьма беспокойной {‘Грубой и взбалмошной’ по отзыву китайцев (Д. Позднеев — ‘Исторический очерк уйгуров’, стр. 21). Китайцы характеризовали гаогюйцев также ‘гордыми и неистовыми’ (Chavannes — ‘Documents sur les Tou-kiue Occidentaux’, стр. 87).}, не знающей подчинения {‘Не желавшей присылать постоянных посольств с данью’ (Д. Позднеев, loc. cit.).} и дисциплины и неспособной сложиться в крепкий политический организм. Дробясь на мелкие самоуправляющиеся общины, разбросанные среди более сплоченных и потому более сильных народов, они были их вечными слугами и отдавали им, выражаясь словами хушоцайдамской надписи, ‘свою душу и силу’.
Под именем гаогюйцев {Наименование ‘гао-гюй’ лишь позднейшее китайское прозвище народа, который сам себя называл дили, телэ, чилэ (Chavannes, op. cit., стр. 87, замечает: ‘les Tls taient appels Kao-kiu l’poque des Yuen Wei’, в ‘Бэй-шы’ сказано: ‘первоначально гаогюйцы назывались дили, уже на севере они получили прозвание гаогюйских динлинов’, т. е. динлинов, употреблявших телеги на высоких колесах, J. Marquart — ‘ber das Volkstum der Komanen’, стр. 78 и 169, пишет: ‘Ko-k-Ting-ling — Tingling mit hohen Wagen’). ‘Телэ’ Parker считает простым изменением слова ‘анилин’. Наименование телэ держалось в Китае, повидимому, очень долго. В ‘Си-ся-шу-ши’ и в ‘Юань-ши’ (см. А. Иванов—‘Документы из города Хара-хото’ в ‘Изв. И. Акад. Наук’, 1913, стр. 813) говорится: ‘Двинув вперед войско, монгольский Сюань-фу-ши Ван Чжи прошел пески и, войдя в Хэ-си, ударил на племена са-ли, тэлэ и чи-минь’. Это известие относится к эпохе Чингис-хана.} они впервые выступают на историческую сцену в 390 г., когда Тоба Гуй должен был снарядить армию для того, чтобы подавить вспыхнувшие между ними волнения. Место действия этой армии нам неизвестно, но в следующем году тобаские войска оперировали уже к западу от р. Жао-ло-гауй, в местности Лу-хунь-хай {Согласно ‘Бэй-шы’, Лу-хунь-хай, искони служившая местопребыванием гаогюйцам юань-хэ, находилась к западу от р. Жао-ло-шуй (см. выше стр. 141) и к северо-западу от города Пин-чэн (Да-тун-фу). См. Д. Поздяеев, op. cit., стр. 14.}, где и нанесли жестокое поражение сильнейшему из гаогюйских племен — юань-хэ {Д. Позднеев, op. cit., стр. 15—16.}. Другое столкновение их с гаогюйцами. окончившееся также не в пользу последних, произошло при горе Лан-шань {Д. Позднеев, ibid.
Под этим именем у китайцев было известно несколько горных местностей, а именно: 1) горы, возвышающиеся на границе найманских и барун-туметских кочевий, современное их название — Чоноту-шань, 2) горы левого берега р. Хацир в центральной части Большого Хингана, носящие ныне название Чолоту (в ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 266,— Чоноту-хара), и 3) горная группа, находящаяся к северо-западу от г. Гуй-хуа-чэна, на границе уратских и муминганских кочевий, ее современное название — Чоно-тологой. Здесь может итти речь или о горах Чолоту или о горной местности Чоно-тологой.}, т. е. также на юго-восточной окраине Гобийской пустыни. Наконец, в 399 г. {Д. Позднеев, loc. cit. У Иакинфа (‘Собр. свед. о нар., обит. в Ср. Аз. в др. врем., геогр. указ., стр. 95) в 400 г.} войска Тоба Гуя громили те из их кочевий, которые занимали степные пространства к северо-западу от современного города Гуй-хуа-чэна {Д. Позднеев, op. cit., стр. 17—18. Об упоминаемых здесь городе Чан-чуань-чэн, горе Бо-шань и местности Ню-чуань см. Накинф, op. cit., геогр. указ., стр. 9, 54 и 95.}.
Все эти факты с несомненностью устанавливают пребывание гаогюйских племен в Мо-нань, т. е. к югу от Гобийской пустыни, до конца IV века, и таким образом указание о. Иакинфа {Op. cit., 1, 2, стр. 248.}, что гаогюйцы ушли на север, в бассейн р. Селенги, в конце IV века, должно быть отнесено только к части этих племен и в том числе к племени юань-хэ, которое тобаские войска нашли в 403 г. уже к северу от Ша-мо.
Впрочем, это выселение гаогюйцев из области Мо-нань было, вероятно, не первым, ибо у Дегиня читаем: ‘После того как хунны изгнаны были из Северного Китая, большая их часть откочевала на север, а остальные, носившие название тилэ или телэ, заняли степные пространства на запад до Каспия’ {Op. cit., 1, 2, стр. 325. Радлов (‘К вопросу об уйгурах‘, стр. 108 и 113) приходит также к заключению, что ‘значительную часть хуннов, вторгшихся в южно-русские степи, составляли восточно-тюркские племена, получившие приблизительно с начала нашей эры (?) наименование уйгуров’. Равным образом он полагает, что и ‘византийцы смотрели на уйгуров как на часть прежнего хуннского политического тела’. Переселение уйгуров (гаогюйцев, телэ) на север должно быть отнесено к еще более раннему времени, если только племя хусь правильно включено китайцами в число телэских (гаогюйских) племен, см. выше стр. 102.}.
Присутствие телэских родов в той группе кочевников, которая была отброшена к западу в момент крушения Хуннской державы, представляется тем более вероятным, что их коренные земли служили с незапамятных времен яблоком раздора между кочевыми государствами и Китайской империей.
Как бы то ни было, нам приходится считаться с тем фактом, что парпурумы (фуфуло) были не первыми гаогюйцами, переселившимися на запад и, между прочим, в степи южной Джунгарии {Это доказывается, между прочим, тем, что жеужани нашли ее в 401 г. уже занятой гаогюйскими племенами. Китайцы пишут об Урумчи: ‘при Северной Взйской династии земля эта принадлежала гаогюйцам, после чего перешла к жеужаням’ (‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 465), о владении Пулэй Хэу-го: ‘при династии Юань-вэй землями этого княжества владели сначала гаогюйцы, затем жеужани’ (Иакинф, op. cit., III, геогр. ук., стр. 56), о владении Утаньцыли: ‘при династии Юань-вэй землями этого княжества владели сначала гаогюйцы, затем жеужани, наконец, турки’ (Иакинф, loc. cit., стр. 72).
Что гаогюйцы не только жили в южной Джунгарии, но и властно распоряжались в Восточном Притяншанье до прихода туда парпурумов, явствует из следующего места ‘Бэй-шы’: ‘В 482 г. гаогюйский владетель Кэчжило убил Гань Шеу-гуя и его брата и некоего Чжан Мын-мина, уроженца Дунь-хуана, поставил владетелем’ (Иакинф, op. cit., III, стр. 151).}.
Для разрешения вопроса о той территории, какую они могли тут занять, надлежит иметь в виду нижеследующее.
В первой половине V века {У Specht’а. (‘tudes sur l’Asie Centrale d’aprs les historiens chinois’ в ‘Journ. Asiat.’, 8-me srie, 1883, II, стр. 349), однако, читаем: ‘Sous le rgne de Wen-tch’ing-ti des seconds Wei (452—465) ce peuple descendit du nord de la grande muraille de la Chine en passant l’ouest de Khotan, et fonda un grand empire’. Это хотя-бы потому неверно, что к 425 г. эфталиты уже владели бассейнами Сыра и Аму-дарьи (см. Drouin — ‘Mmoire sur les Huns Ephthalites dans leurs rapports avec les rois perses Sassanides’ в ‘Le Muson’, 1895, XIV, стр. 143 и 153).} в историю Азии вступило в роли завоевателей племя хуа {Specht, op. cit., стр. 335, Drouin, op. cit., стр. 75, Chavannes, op. cit., стр. 222. Аристов (‘Этнические отношения на Памире и в прилегающих странах по древним, преимущественно китайским, историческим известиям’ в ‘Русск. Антроп. Журн.’, 1904, NoNo 3 и 4, стр. 140 и след.) высказывает, мне кажется, основательные сомнения в том, чтобы это имя можно было распространить на весь народ, известный у китайцев под именем еда.}, которое очень быстро объединило под своею властью огромную территорию между Алтаем и Хотаном на востоке {Franke — ‘Zur Kenntnis der Trkvlker und Skythen Zentralasiens’, стр. 46, S. Beat — ‘Travels of Fah-hian and Sung-jun’, 1869, стр. 185, Specht, op. cit., стр. 337, Drouin, loc. cit., Marquart — ‘Eranschahr nach der Geographie des Ps.-Moses Xorenac’i’, стр. 216.}, Каспийским морем и верховьями Инда на западе {Chavannes, op. cit., стр. 223—226, Specht, loc. cit., Drouiv, op. cit., стр. 145 и след., Marquart, ibid.}. Хуа — это эфталиты византийских историков, названные так по имени их кагана Ашунвара Эфталана, победившего Сассанида Пероза в 484 году. Вероятной их родиной были Алтайские горы {Вышеприведенное указание Spechte (стр. 349) на то, что хуа, будучи вассалами жеужаней, жили к северу от Великой стены, возбуждает сомнения и игнорируется Drouin и Шаванном. В ‘Бэй-шы’ (см. Иакинф, op. cit., III., стр. 177) говорится лишь, что еда об’явились за северной границей и засим поясняется, где именно: ‘к югу от Алтайских гор и к западу от Хотана’. По мнению Паркера, эфталиты то-же, что юебань, см. выше стр. 138.}, где они одно время числились среди вассалов жеужаней, происхождение — очень темное и тем менее определимое, что по языку они не имели ничего общего с прочими народами Внутренней Азии {Иакинф, op. cit., III, стр. 178.}. Византийцы называли их белыми хуннами по белому цвету их кожи, резко отличавшему их от прочих кочевников {За исключением, однако, белокурых аланов.}, проникавших в Европу из Азии, китайцы, присвоившие им впоследствии также имя эфталит, искаженное в еда и идань {‘Yetha — abrviation de Ye-ta-i-li-to’ (Specht, op. cit., стр. 334). ‘Il est probable que les Hoa prononaient ce nom Hyetha ou Hyeptha i-li-to avec une lgre aspiration initiale (tombe en chinois) et l’aspiration du th,, au moment de leurs premiers rapports avec la Perse et Byzance, ainsi qu’en font foi la forme arabe et la transcription grecque’ [Drouin, op. cit., стр. 75). Едва-ли так, ибо среди кипчакских родов Руки ад-Дин Бейбарс Эльмашури (Тизенгаузен — ‘Сборник материалов, относящихся к истории Золотой орды’, I, стр. 540, 541) называет род иета (у Ибн-Халдуна — сета) — вероятный осколок этого племени.}, очень нерешительно указывали на их родство с юэчжийцами {‘Владетельный дом еда происходит от одного рода с Юэчжи, другие сказывают, что еда есть отрасль гаогюйского племени’ (Иакинф, op. cit., III, стр. 177).}. Но это указание не разрешает вопроса, так как и национальность юэчжи остается до настоящего времени еще недостаточно выясненной {См. выше стр. 91 и след.}.
Если верно предположение, что они спустились с Алтая {Мне кажется, что это единственно приемлемая гипотеза. Нет действительно ничего невероятного в том, что под напором усуней одна ветвь юэчжи отделилась на север, перешла Иртыш и проникла в Алтайские горы, где, очутившись среди динлинских родов, частью с ними смешалась. Отсюда их более светлый цвет кожи. Я не знаю, почему Н. Веселовский — ‘Несколько новых соображений по поводу ‘пересмотра’ вопроса о происхождении Гуннов’ в ‘Журн. Мин. Нар. Просв.’, 1882, сент., стр. 100, считает вопрос о происхождении эфталитов уже разрешенным в смысле принадлежности их к арийской группе народов. Blochet, последний, насколько помнится, писавший об эфталитах (см. его ‘Introduction l’histoire des Mongols de F. А. Rashid ed-Din’, 1910, стр. 211), считает их тюрками, но Pelliot (‘L’origine de T’ou-kiue, nom chinois des Turcs’ в ‘T’oung Pao’, 1915, p. 688), и совершенно, как мне кажется, правильно, пишет: ‘…les Hephtha-lites qu’il n’y а aucune raison de tenir pour une tribu spcifiquement turque’.}, то первой их жертвой должно было стать владение Юебань, известия о котором действительно прекращаются одновременно с их появлением на исторической сцене. Усилившись в Тар-багатайском округе, они двинулись в бассейны Или, Сыра и Аму-дарьи и только уже отсюда, а не из Джунгарии, остававшейся во власти жеужаней, проникли в Восточный Туркестан, что доказывается тем обстоятельством, что Гаочан, который в противном случае лежал-бы им на пути, избег их нашествия. Таким образом можно считать, что к концу V века восточною гранью империи эфталитов служил хребет Ала-тау, а так как при своем переселении на запад парпурумы не нарушили этой грани, то оседание их могло произойти только в Джунгарии {Что парпурумы проникли в Джунгарию, явствует из следующего места китайской летописи (Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 221): ‘Жеужаньский князь Нагай погнался (за парпурумами) от Золотых гор’, т. е., очевидно, Алтая.} и притом даже не в лучших ее частях, уже отошедших под кочевья ранее поселившихся там гаогюйцев, а на севере и востоке, в бассейнах рек Урунгу, Черного Иртыша и в Баркульской долине, разделенных широким рукавом Гобийской пустыни. В последовавшем засим разделении парпурумов на два административных отдела — южный и северный {Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 252.}, вызванном, без сомнения, указанной географической особенностью занятой ими страны, я вижу лучшее подтверждение этой гипотезы, другим же ее подтверждением могут служить бои в Баркульской долине и разгром эфталитами того из их отделов, который поселился на юге.
Ответить на вопрос—откуда пришли в Джунгарию парпурумы, гораздо труднее. Одно несомненно: их кочевья должны были находиться к северу от Гобийской пустыни, в Мо-бэй, так как к югу от нее, в Мо-нани, к концу V века уже не оставалось номадов, которые не признавали-бы над собою власти Тоба.
В борьбе с парпурумами жеужани обнаружили чрезвычайную слабость. Каган Дэулунь, пытавшийся остановить беглецов, был разбит ими наголову и бросил преследование, князь Нагай хотя н вышел победителем из нескольких с ними стычек, но не достиг главного, допустив их перебраться с обозами через такой трудный барьер, каким должен считаться Гобийский Алтай. Не более успешными оказались и позднейшие их столкновения с парпурумами, особенно же неудачно окончился для них поход кагана Футу, предпринятый по настоянию императора Тоба Ко: Футу был не только разбит парпурумами у Варкульского озера, но и пал в этом бою.
В конце V века против парпурумов на стороне жеужаней выступили эфталиты. Они нанесли им решительное поражение, уничтожив их южный отдел, а затем силой поставили князя Мивоту правителем их северного отдела. Как бы мы ни смотрели на это вмешательство эфталитов в дела Жеужаньского ханства, оно не свидетельствует о внутренней его мощи. Ханство явно стало клониться к упадку, и только переход власти в руки энергичного кагана Чоуну на короткое время вернул ему его прежнюю славу и могущество. Чоуну разбил во многих боях гаогюйцев, ‘всех их покорил своей власти’ {Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 223.}, в 516 году предал жестокой казни князя Мивоту {‘Он привязал его обеими ногами к спине клячи и убил тряскою, покрыл головной его череп лаком и употреблял вместо сосуда для питья’ (Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 252).}, и ‘царство его сделалось сильным’. Но уже в 520 году парпурумам удалось нанести поражение этому кагану. Он бежал в свою ставку, где и был убит князьями в сообществе с его матерью. Ему наследовал Анахуань, последний из государей жеужаньских.
Волнения, распространившиеся в 487 году среди гаогюйских племен, подвластных жеужаням, передались и гаогюй-ским родам, заселявшим еще со времен Тоба Дао северную окраину Юань-вэйской империи. Ближайшим поводом к этим волнениям послужило требование императора Тоба Хуна II принять участие в затевавшийся им войне с Южным Китаем. Подобно нариурумам, гаогюйцы не пожелали проливать своей крови в защиту чуждых им интересов и подняли бунт, который, хотя в 493 году и был подавлен имперскими войсками, тем не менее вынудил Дайское правительство пересмотреть свои отношения к непокорным вассалам.
По этому поводу пристав (ду-ду), посланный на север для приведения в порядок местных дел, доносил: гаогюйцы не считаются с велениями законов и легкомысленно относятся к условиям общественной жизни, применяемые к ним меры строгости, не убеждая их в необходимости нести государственные повинности, ведут лить к возмущениям, тем не менее, управлять ими возможно, но для этого нужен человек, который сумел-бы завладеть их доверием: действуя одним лишь убеждением и справедливостью, он мог-бы достичь очень многого {Д. Позднеев, op. cit., стр. 28. Здесь приводится не текст донесения пристава, а лишь содержание той его части, которая знакомит нас с психологией народа, игравшего видную роль в истории Средней Азии.}. Доклад этот, заслушанный советом высших чинов государства, получил их одобрение {Совет положил следующую резолюцию: ‘ду-ду идет верной стопой’. (Д. Позднеев, op. cit., стр. 29).}, и новая тенденция в управлении инородцами, проведенная в жизнь, не замедлила дать самые лучшие результаты: бежавшие к жеужаням гаогюйские поколения вернулись обратно и выслали депутацию с из’явлением покорности и ходатайством о помиловании. Император пошел им навстречу и ‘с радостью издал указ, в котором внял их просьбам {Д. Позднеев, loc. cit.}’.
В 495 году в северном Китае совершились события большой важности: столица государства перенесена была из Пин-чэна в До-ян {Этот город находился близь г. Хз-нань-фу.} и одновременно издан был указ, воспрещавший ношение хорского (хуского), т. е. сяньбийского, одеяния и употребление хорского языка при дворе и в правительственных установлениях. Эта реформа, сопровождавшаяся замещением ответственных должностей китайцами, не замедлила вызвать опасное брожение в государстве. Во главе заговорщиков встал наследник престола князь Тоба Сюнь, но заговор своевременно был открыт, Тоба Сюнь был отдан под суд и в числе прочих князей осужден и казнен (497 г.).
В 499 году Тоба Хун новел свои войска против империи Ци. Он разбил высланную против него китайскую армию, но не успел довести своего плана покорения Южного Китая до конца, так как скоропостижно скончался. Война продолжалась впрочем и после его смерти и закончилась в исходе 500 года миром, по которому Северная империя приобретала территорию между реками Хуай и Ян-цзы.
Это был момент наивысшего могущества Тобаской державы, а затем она стала быстро клониться к упадку.
Тоба Хун II был последним из императоров, интересовавшимся ратным делом. Последующие государи замкнулись в сфере дворцовых интересов и погрязли в интригах и всевозможных пороках, которые очень скоро свили себе прочное гнездо при дворе. Это были все ничтожные правители и правительницы, царство любимцев, лицемерия и ханжества {На почве буддизма, к этому времени сделавшего огромные завоевания в Северном Китае. В одном Ло-яне число индийских монахов, находившихся на иждивении двора, достигало при императоре Тоба Ко 3.000 человек.}, в которое не было доступа тем, кто стремился направить управление империей в прежнее русло.
Огромные расходы двора {Между прочим огромные суммы поглощали в это время содержание монахов и постройка многочисленных буддийских храмов.}, потребовавшие новых налогов, лихоимство и всевозможные злоупотребления очень скоро расшатали организм этого сильного государства. Страна пришла в волнение, которое выразилось, наконец, в 524 году открытым бунтом всех шести северных инспекций, населенных главным образом гаогюйцами {Точнее — в исходе 523 г. Восстание поднял в крепости Во-е (к западу от крепости Ву-чуань-чжэнь, лежавшей к северо-западу от г. Гуй-хуа-чэна) некий Ба-лин. В 525 г. он был разбит вспомогательным отрядом жеужаней.}. В следующем году беспорядки перекинулись на запад, в Хэ-си, где мятежники в короткое время успели овладеть всеми главнейшими опорными пунктами провинции, не исключая и Лян-чжоу. Здесь выделился некий Мо-ци Чоу-ну, поспешивший об’явить себя императором. На востоке дела приняли также опасный для империи оборот: тут во главе партии недовольных встал популярный Гэ-жун, успевший собрать и организовать огромную армию. Наконец и на юге не все обстояло благополучно: сюда вступили Лян-ские войска, успевшие без большого напряжения сил занять 50 городов.
Спасителем положения дел в империи явился полководец Эр-чжу Жун. Он занял Ло-ян, приказал утопить несовершеннолетнего императора и его мать-правительницу, доведшую страну до анархии, об’явил императором князя Тоба Цзи-ю, одним мощным ударом уничтожил армию Гэ-жуна, которого захватил в плен и казнил, умиротворил север и запад и остановил успехи южных китайцев и передавшегося им князя Тоба Ин, поднявшего, пользуясь его отсутствием, знамя восстания в столице и выгнавшего из нее слабого и бездеятельного Тоба Цзи-ю.
Лавры, выпавшие на долю Эр-чжу, и приобретенное им исключительное влияние на государственные дела восстановили, однако, против него дворцовую партию и императора, который встал во главе заговорщиков. Эр-чжу Жун был убит в тронной во время императорского приема.
Весть об этом убийстве произвела возмущение в армии. Родственник Эр-чжу Жуна Эр-чжу Ши-лун вступил в столицу, казнил Тоба Цзи-ю и возвел на императорский престол князя Тоба Хуа (в 531 г.), но затем, найдя его мало подходящим для предназначенной ему роли, заменил его князем Тоба Гун.
Отав фактически правителем государства, Ши — лун, не отличавшийся дарованиями, очень скоро восстановил против себя вельмож и народ и дал повод Гао Хуаню собрать армию во имя защиты попранной императорской власти. Высланный против него Эр-чжу Чжао был разбит, и Гао Хуань занял столицу. Но захватив власть, он не только не встал на защиту короны, но еще более ее принизил, повторив игру Ши-луна с императорским титулом: заточив Тоба Гуна в монастырь, он возвел на престол Тоба Лана, а затем почти тотчас же сместил его, пригласив на амплуа императора более податливого Тоба Сю (в 532 г.).
Этот последний, повидимому, очень дорожил своей призрачной властью, так как, едва вступив на престол, поспешил казнить всех трех остававшихся еще в живых ех-императоров: Лана, Гуна и Хуа.
О своей стороны и Гао Хуань принял меры к истреблению фамилии Эр-чжу, последний из представителей коей погиб в 533 году.
Засим повторилось то-же, что случилось при смещении Ши-луна. В лице Юй-вынь Тай’я нашелся подражатель Гао Хуаня, выставивший подобно последнему своим девизом: ‘спасение попавшего в плен императора’. Поверив его искренности, Тоба Сю бежал в его лагерь (534 г.) {Находился под Си-ань-фу (близь г. Чан-ань).}, но когда не смутившийся этим обстоятельством Гао Хуань об’явил его низложенным и возвел на престол князя Тоба Шань-цзянь, перенеся одновременно столицу из Ло-яна в Хуай-цин-фу {Ныне областной город той же провинций Хэ-нань.}, то и Юй-вынь Тай не счел нужным оказывать ему дальнейшее покровительство, даже больше того: он поспешил от него отделаться обычным в то время способом—при помощи яда. Преследуя те же цели, что и Гао Хуань, Юй-вынь Тай хотел иметь императором лицо, единственно ему обязанное своим высоким постом, и, остановив свой выбор на князе Тоба Бао-цзюй, провозгласил его императором. После сего Юань-вэйская империя разделилась на две части: западную, Юйвынь Тай’я, и восточную, Гао Хуаня.
Последующие 15 лет прошли в борьбе между собой этих генералов, причем состоявшие при них императоры играли самую жалкую роль {‘С Тоба Шань-цзянь обращались грубо и нагло’ (Иакинф — ‘Записки о Монголии’, III, стр. 98).}. В 547 г. Гао Хуань скончался, передав свою власть сыновьям. Старший из них Гао Чэн был убит в 549 году, младший Гао Лян, устранив Тоба Шань-цзянь, сам воссел на престол, дав своей династии наименование Ци {Бэй Ци в отличие от династии Ци, царствовавшей в южном Китае с 479 по 502 г.}. Семь лет спустя та же участь постигла западную половину империи, где Юй-вынь Цзю, сын Юй-вынь Тай’я, положил основание династии Чжоу.
Так бесславно закончила свое существование одна из величайших инородческих династий Китая.
Не лучше обстояло дело и в соседнем Жеужаньском ханстве.
Едва Анахуань {Так транскрибирует наименование этого государя о. Иакинф в ‘Собр. свед. о нар., обит. в Ср. Аз. в древн. вр.’, 1, 2, стр. 225, в ‘Зап. о Монг.’, III, стр. 107, он называет его Аногуй, Попов (‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 473) переводит Анагуй, Chavannes (‘Documents sur les Tou-kiue Occidentaux’, стр. 222) — А-на-гуай, St. Julien (‘Documents historiques sur les Tou-kioue’ в ‘Journ. Asiat.’, VI srie, III, стр. 329) — А-на-гуй. В ‘Ган-му’ Анахуань назван Тубин-ханом.} принял бразды правления, как в ханстве возникли междоусобия. Анахуань был разбит наголову и едва спасся бегством в Китай, где и нашел приют при дворе императора Тоба Сюй (520 г.)
К этому последнему, преклонив колена, он обратился со следующей речью:
‘Предки вассала одного происхождения с великим домом Вэй. Сначала они кочевали в Мо-нань, затем переселились в Мо-бэй. Если они не всегда имели возможность засвидетельствовать свою преданность престолу, то причиной тому были гаогюйцы. находившиеся в постоянном брожении. Та же причина помешала исполнить долг вассала и моему покойному брату. Руководимый искренним желанием благоговейно исполнить этот долг, Чэуну каган снарядил уже посольство к великому дому Вэй, когда вспыхнуло восстание гаогюйцев. Вслед за тем составился заговор, и он был убит злонамеренными людьми. Ныне же, полагаясь на беспредельное милосердие государя, вассал прибегает к подножию трона’. И, поясняя свое ходатайство, он продолжал: ‘Вассал приехал пасть пред вратами дворца, дабы умолять государя о военной помощи, без которой у него нет возможности ни собрать рассеявшихся, ни наказать взбунтовавшихся’.
Эта речь принята была благосклонно, но едва вспомогательный корпус достиг границы, как получено было известие, что в степи нормальный порядок уже восстановлен, и Поломынь об’явлен каганом (521 г.). Анахуаню ничего иного не оставалось, как вернуться обратно в Ло-ян, что он и сделал, но оставался в нем и на этот раз недолго, так как в том же 521 году Поломынь, по выражению летописца, был уже ‘изгнан’ парпурумами и бежал в Хэ-си, оставив жеужаньский престол снова вакантным.
В степи возникли серьезные беспорядки: Жеужаньское государство распалось на отдельные княжества, которые вступили в борьбу между собой за первенство {Иакинф — ‘Собр. свед. о нар., обит. в Ср. Аз. в древн. вр.’, 1,2, стр. 231.}. Некоторые родовита, и в их числе старший брат Анахуаня, Синифа, бежали в Китай, где униженно просили о помощи в восстановлении ханской власти, но в этом им было отказано, взамен же решено: Поломыня с десятью оставшимися ему верными аймаками поселить в местности Си-хай-цзюнь {Принимая Си-хай за озеро Куку-нор, Иакинф (‘Собр. свед. о нар., обит. в Ср. Аз. в древн. вр.’, 1, 2, стр. 233, ‘Записки о Монголии’, III, стр. 106) пишет, что Поломынь был поселен между Дунь-хуаном и оз. Куку-нор. Однако в данном случае имеется в виду не область последнего, а низовья р. Эцзин-гол. В ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 473, читаем: ‘Поломынь поселен был в Си-хай-цзюнь, в 1200 ли на северо-запад от Чжан-Тэ (Гань-чжоу-фу) и в 1000 ли от Цзинь-шань (Гобийского Алтая)’. А. И. Иванов дал мне следующую справку о местоположении Си-хай-цзюня: В ‘Обозрении административного деления при дин. Цзинь’ сказано: ‘В 7 году правления Тай-ши (в 271 г.) был учрежден округ Си-хай-цзюнь’. В ‘Географическом обозрении дин. Юань’ говорится: ‘И-цзи-най (лу) находится к северу от Гань-чжоу в 1500 ли, к северо-востоку от города есть большое озеро, которое на севере и западе ограничено песками, это и есть древний город Цзюй-янь, округа Си-хай-цзюнь, времен дин. Хань’. Наконец, в ‘Шуй-цзин-чжу’ читаем: ‘К югу от Си-хай на границе сыпучих песков позади красной воды и впереди черной находится гора Кунь-лунь’.
В области Куку-нора уже потому нельзя было поселить Поломыня, что там продолжали еще господствовать тогонцы.}, а Анахуаня к востоку от Ву-юань {Иакинф (‘Собр. свед. о нар., обит. в Ср. Аз. в древн. врем.’, 1, 2, стр. 232) дает ошибочный перевод соответственного места ‘Бэй-шы’. Вместо фразы: ‘ключ Тужоси от Дунь-хуана на севере и Си-хай-гюнь суть два укрепленных места династий Хань и Цзинь, там земли обширные, ровные, повсюду тучные, то полагаем Анахуаня поместить при Тужоси, Поломыня в Си-хай-гюнь’ — следует, согласно переводу А. И. Иванова, читать: ‘ключ Тужоси и Си-хай-цзюнь, лежащий на север от Дунь-хуана, суть два укрепленных места династий Хань и Цзинь’ и т. д. Си-хай-цзюнь действительно, как мы видели выше, лежит если не к северу, то к северо-востоку от Дунь-хуана, что касается Тужоси, то указание на Хуай-шо-чжэнь, крепость, составлявшую опорный пункт одной из шести инспекций и находившуюся в округе Шо-чжоу, т. е. на территории Уратского знамени, дает нам возможность искать его там же. Что Анахуань поселен был на землях Уратского знамени, явствует, между прочим, из следующего:
1) свидание китайских послов с Анахуанем, состоявшееся после переселения последнего на отведенные ему земли, произошло между крепостями Хуай-шо-чжзнь и Хуай-хуан-чжэнь,
2) необходимое ему довольствие он получал из г. Шо-чжоу, и
3) в 523 г. Анахуань ограбил северную окраину Китая на юг до Да-тун-фу, чего он не мог-бы сделать, если-бы его кочевья находились к северу от Дунь-хуана.
В ‘Зап. о Монг.’, III, стр. 106, Иакинф, впрочем, прямо говорит, что Аногуй поселен был в Чахаре.}, т. е. на той территории, которая в 429 году была отведена пленным жеужаням.
Оба хана остались таким решением дела недовольны и бежали. Поломынь был настигнут и, водворен обратно, Анахуань же, ограбив предварительно всю страну на юг до Пин-чэна (523 г.), успел отбиться от высланной за ним погони, преследовавшей его до Хань-хая {Иакинф (‘Собр. свед. о нар., обит. в Ср. Азии в др. вр.’, 1, стр. 234) переводит: ‘до Байкала’. Географический термин этот, как мы уже знаем, крайне неопределенный, но едва-ли здесь может идти речь об озере Байкал.}, и достичь своих родных кочевий, где и утвердился на прародительском престоле.
Вскоре затем роли императора и кагана жеужаней переменились. В северном Китае вспыхнули беспорядки, и Анахуань вступил в его пределы в роли защитника трона. Оба Вэйские двора, восточный и западный, стали искать его дружбы, но Анахуань держал себя в сношениях с ними надменно и даже не всегда отвечал на посольства посольством.
Эта надменность в обращении с обоими соперниками, истощавшими ресурсы империи в междоусобной войне, служила, однако, мерилом глубины падения престижа императорской власти, а не свидетельствовала о возросшей силе Жеужаньского ханства. Даже наоборот, в том обстоятельстве, что и при столь благоприятных для него условиях Анахуань отваживался только на небольшие грабительские набеги на сопредельные части Китая, следует видеть ясное указание на переживавшийся этим государством внутренний кризис. Он в полной мере сказался несколько лет спустя, о чем будет говориться в следующей главе, здесь же, заканчивая обзор политического положения Средней Азии в эпоху, предшествовавшую выступлению турок, мне остается указать лишь на то, что и третье значительное государство Внутренней Азии — Тогонское царство переживало одновременно эпоху бессилия. Тогондьц приняли участие в ликвидации беспорядков, охвативших Юань-вэйскую империю, но вмешательство это было несущественным и имело единственным результатом свержение сюзеренной власти Тобаского дома. Событие это должно быть отнесено к 525 году.

ГЛАВА IV.

Турецкий период.

(С половины VI века до 745 года).

В ‘Вэй-шу’ приведено следующее предание о происхождении турецкого народа {Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 258, St. Julien — ‘Documents historiques sur les Tou-kioue’ в ‘Journal Asiatique’, 6-me srie, III, 1864, стр. 327—328.}.
Предок турок был родом из владения Со, лежавшего к северу от хуннских пределов. Его потомок Ичжи Нишиду, отличавшийся сверх’естественною способностью производить ветер и дождь, имел четырех сыновей, из коих один обратился в лебедя, другой царствовал под именем Ци-гу между реками А-бу {У Иакинфа, ibid., А-фу.} и Гяяь, третий со своими подданными поселился на берегах реки Чу-си {У St Julien, ibid., Чу-чжэ.} и, наконец, четвертый, старший, прозывавшийся На-ду-лу, ушел в горы Басы Чу-си-ши {У St Julien, ibid., Цзянь-сы Чу-чжэ-ши.}. Этого последнего кочевавшее здесь поколение избрало правителем с титулом ша под именем Тугю. Ему наследовал его младший сын Ашина, названный так, согласно обычаю, по фамилии матери. При потомке Ашина — Тумыне владения Тугю значительно разрослись, и государство это вступило в сношения с Китаем.
Анализируя эту легенду, Аристов пишет {‘Заметки об этническом составе тюркских племен и народностей и сведения об их численности’ в ‘Живой старине’, III, 1896, отд. оттиск, стр. 5.}: Владение Со, лежавшее на севере от страны хуннов, т. е. от нынешней Монголии, должно было находиться на северной стороне Алтая, ибо южные его склоны входили в состав земель хуннов. В настоящее время один из двух родов, из которых состоит Верхне-кумандинская волость, на р. Бии, около впадения в нее реки Лебеди, носит имя с о, а другой — кубанды или куманды {Radloff, ‘Aus Sibirien’, I, стр. 211, 212.}. Отсюда можно с достаточною вероятностью заключить, что легендарный праотец турок происходил из племени со, обитавшего на севере от Алтая, и что род со является остатком этого, вероятно, в доисторические времена не совсем малочисленного племени. Даже тюркское слово ку значит ‘лебедь’. Живущие на р. Лебеди тюрки и теперь зовут себя ку-кши, т. е. ‘людьми (р.) Лебеди’ {Radloff loc cit.}. Из этого не трудно вывести, что китайские историки напрасно заставили сына Ичжи Нишиду превращаться в лебедя: он подобно остальным трем братьям, поселившимся в известных местностях и основавшим там царства (племена), водворился на реке Ку (Лебеди) и был родоначальником племени ку, остатки которого и поныне обитают на реке Лебеди и в волостях Верхне- и Нижне-кумандинских. Засим Ки-ко (Ци-гу) есть одна из китайских транскрипций имени кыргыз {Высказывая эту догадку, Аристов опирается на Летня (‘Histoire gnrale des Huns’, etc., 1, 2, стр. 379), y которого встречается китайская передача имени киргиз в форме Ki-ko и Kie-ko. Повидимому, это, однако, не так, см. главу V (поход хана Мо-чжо на киргизов).}, река А-бу — вероятно р. Абакан, одно из киргизских становищ, а река Гянь или Кянь—несомненно Кем, туземное название Енисея. Река Чу-си должна быть р. Чу (Чуя у русских), приток Кату ни, служащая ы ныне местом кочевок чуйских тюрков (чу-кши). Наконец, Басы-чу в переводе с тюркского может значить ‘вершина Чу’.
Таким образом из географических и этнических данных легенды следует, что турки, точнее — ханский их род, происходят от обитавшего к северу от Алтая племени со и что после переселения их в Алтай они разделились на четыре ветви: одна утвердилась на северном склоне Алтая, получив имя ку, вторая основалась на Енисее и Абакане с именем кыргыз, третья осталась кочевать внутри Алтая на р. Чу, а четвертая образовала племя, принявшее имя турк.
Комментарии Аристова обращают это предание в историческое свидетельство большого ‘значения, и только отождествление Ци-гу, в переводе St. Julien — Ги-гэ (Ki-ko), с именем киргиз может вызвать некоторые сомнения, так как, повидимому, турки не считали хагясов народом, находящимся с ними в ближайшем сродстве {См. Radloff — ‘Die alttrkischen Inschriften der Mongolei’, III Lief., 1895, стр. 425.}.
По иной, однако, версии {Иакинф, loc. cit., St. Julien, op. cit., стр. 348, Н. С. von d. Gabelent — ‘Ober den Namen: Trken’ в ‘Zeitschrift fr die Kunde der Morgenlandes’, 1839, II, стр. 70—71.}, заслуживающей внимания уже потому, что она не заключает в себе ничего легендарного, турецкий народ, во главе которого находился владетельный род Ашина, образовался из соединения различных этнических элементов, кочевавших в восточной Гань-су, в округе Пин-лян, откуда Ашина вслед за падением в 439 году княжества Хэ-си и пленением Цзюй-щой Мугяня бежал в сопровождении 500 кибиток на север, в Алтайские горы. Такие народные перемещения—явление обычное в Средней Азии, повторяющееся и в наши дни {Так Bonin (‘Voyage de Pkin au Turkestan russe’ в ‘La Gographie’, 1901, III, стр. 178—179) встретил в Тянь-шане, в долине р. Алигур (Алгой) 200 юрт киргизов, выселившихся из Тарбагатая. Это была передовая их партия, за которой следовали еще 2.000 юрт.}, как последствие же падения последнего хуннского княжества, оно указывает на то, что и первоначальное переселение владетельной фамилии Ашина на юг, несомненно в качестве кыштымов хуннских Цзюй-цюй’ев, доследовало в эпоху образования Хуннской державы {В ‘Вэй-лё’ (Chavannes — ‘Les pays d’Occident d’aprs le Wei-lio’ в ‘T’oung Pao’, 2 srie, 1905, VI, стр. 525—526) говорится, что хунны обратили в рабство и переселили на юг (вероятно, после бегства юэчжи на запад), в бассейны рек Хэй-шуй (Зцзин-гола) и Си-хэ (западной протоки Желтой реки?) и в округа Лань-чжоу, Лян-чжоу и Су-чжоу, большое число покоренных ими кочевников, в том числе да-ху (?), динлинов и др. Весь этот сброд и осколки отдельных племен, распространившиеся впоследствии на обширную территорию, граничившую на юго-востоке с уездом Цинь-ань (округа Цинь-чжоу, пров. Гань-су), составляли предмет больших забот китайской пограничной администрации. Они находились в постоянном брожении и то отлагались, то вновь подчинялись Китаю. В III веке среди этих племен особо выделилось набегами на границы империи племя, во главе которого стоял некий Ту-гюй (Chavannes читает Ту-гуай, но А. И. Иванов сообщает мне, что и чтение Ту-гюй не менее возможно). Это самое раннее упоминание в китайской исторической литературе о племени тугю.}.
Сопоставляя вышеприведенную легенду с этим историческим свидетельством, можно восстановить прошлое турок до момента выступления их в роли мировых завоевателей.
Колыбелью турок {Значение этого имени остается не выясненным.} была Бараба {Юго-восточная ее часть, остальная же Бараба, повидимому, в ту же эпоху была заселена высокорослым, преимущественно длинноголовым племенем не монгольского типа, находившимся в переходной стадии культуры от меди к железу (см. Чугунов — ‘Материалы для антропологии Сибири’ в ‘Извест. Томского Университета’, 1900, XVI, стр. 66—67), очевидно—одним из племен динлинской расы.}. Отсюда в до-хуннский период они переместились на юго-восток, в Алтайско-Саянское нагорье, где и заняли части бассейнов Катуни, Бии и западных притоков Енисея, Абакана и Кемчика. Войдя здесь в соприкосновение с динлинами и частью поработив их, частью с ними смешавшись {См. о сем ниже.}, они перешли Сайлюгем и заняли Кобдоский бассейн. В этот момент они подпали под власть хуннов, и часть их с князьями Ашина во главе была переселена на юг, в восточный Нань-шань, где и оставалась до изгнания из края Цзюй-щой’ев. По возвращении на север Ашина не могли избежать подчинения жеужаням, но, повидимому, эта зависимость не помешала им в течение последующего столетия постепенно об’единить под своей властью родственные поколения, продолжавшие населять бассейн верхней Оби. Так сложилась та сила, которая на развалинах Жеужаньской державы образовала государство, могуществом и размерами своей территории далеко превосходившее империю хуннов.
Физический тип древних турок нам неизвестен {Нет также надежды, что он когда-либо будет обнаружен, так как трупы умерших, как мы ниже увидим, ими сжигались. Это обстоятельство следует иметь всегда в виду при разрешении вопросов о принадлежности древних погребений в Монголии той или иной из населявших ее народностей.}. Китайцы, если не весь турецкий народ, то ту его ветвь, которая переселена была хуннами в Хэ-си, именовали ‘цза-ху’, т. е. варварами смешанного происхождения {St. Julien, op. cit., стр. 348.}, и хотя это выражение определяло лишь политический, а не расовый состав племени, тем не менее едва-ли можно сомневаться в том, что и с антропологической точки зрения турки не были цельным народом. На примесь, например, динлинской крови указывает факт нахождения в их среде голубоглазых субъектов, таким рисуют китайцы и их ханов Му-ханя {Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 267, переводит — ‘стеклянные глаза’, St. Julien, op. cit., стр. 331, пишет, однако, что тот же иероглиф может означать и ‘голубые глаза’.} и Чу-ло-хоу {О нем говорится: имел длинный подбородок и светлые глаза (Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 282).}.
Турки носили длинные волосы, одевались в меха и халаты из грубой шерстяной ткани, подпоясываясь кушаком с металлическими рельефными украшениями {St. Julien, op. cit., стр. 333.}. Их сапоги, повидимому, не отличались от тех, которые и ныне еще в употреблении у инородцев Алтая {Радлов и Мелиоранский — ‘Древне-тюркские памятники в Кошо-Цайдаме’, стр. 9.}. Их оружие и военные доспехи состояли из лат {Имеется указание, что они защищали голову особым наголовьем, которое St. Julien (op. cit., стр. 547) называет ‘casque’, вероятно нечто, напоминавшее позднейший шишак. Лицевая защита явилась позднее и введена была в Средней Азии, повидимому, во второй половине VII века тибетцами. В ‘Истории Тибета и Хуху-нора’, I, стр. 125, читаем, ‘Шлемы и латы их (тибетцев) чисты и светлы и покрывают все тело кроме глаз. Ни тугой лук, ни острая сабля не могут наносить им тяжелых ран’.}, рогового лука, копья и меча или сабли. Луком, подобно всем кочевникам того времени, они владели в совершенстве, но, повидимому, почти всегда доводили бой до рукопашной схватки, видя в ней возможность проявить личное мужество и заслужить репутацию бесстрашного воина {Это можно заключить из следующих мест древне-тюркских надписей в Хушо-Цайдаме: ‘Кюль-тегин с копьем в руках врезался в ряды неприятелей’… ‘Кюль-тегин бросился на врагов и, будучи окружен ими, шесть человек заколол, а седьмого зарубил мечом’… ‘В битве с огузами Кюль-тегин бросился на врагов и, заколов одного, последующих девять человек опрокинул’… ‘Их войско мы перекололи’… и т. д.}. Сильный пользовался у них почетом, слабый — презирался, и их старики доживали свой век в тяжелых условиях, как люди, уклонившиеся от славной участи каждого воина — пасть смертью храбрых на бранном поле {Впоследствии, под влиянием политических событий, в взглядах турок на задачи жизни совершилась, повидимому, заметная эволюция, и о тесте Бильге-хана, семидесятилетнем старце Тоньюкуке, китайцы писали как о человеке, пользовавшемся огромным влиянием и уважением среди турецкого народа. Впрочем ‘мудрый’ Тоньюкук был действительно, как кажется, исключительной личностью и к тому же принадлежал к правящему классу.}.
К воинскому званию турки готовились поголовно с малых лет, развивая в себе силу мышц и ловкость в владении копьем и луком постоянными упражнениями. В соответствии с такой жизненной подготовкой народное правосознание турок вылилось в преклонении перед силой, которая была путеводной нитью и в их управлении. Нравы их были суровы, законы жестоки. Смертная казнь полагалась за возбуждение волнений в народе, измену, убийство, похищение стреноженной лошади. Виновный за изнасилование замужней женщины подвергался сначала кастрации, а затем рассечению пополам {St Julien, op. cit., стр. 352.}. Растлитель девушки покрывал свое преступление немедленным браком и большой пеней. За увечье в драке потерпевший вознаграждался за счет имущества виновного, причем в этих случаях шли так далеко, что отбирали у него даже его жен и дочерей. Наконец, за кражу присуждалась десятикратная стоимость похищенного.
У турок существовало сословное деление — белая и черная кости, чего не замечалось у хуннов. Все управительские должности были у них наследственными и могли заниматься лишь лицами привиллегированного дворянского сословия. Брак между простолюдином и женщиной этого сословия считался недопустимым {St. Julien, op. cit., стр. 335.}.
Похоронный обряд отличался у них большой сложностью.
Тело покойника полагалось в палатке {Несомненно, что этому предшествовало бальзамирование трупа, так как китайцы пишут, что умершие осенью — погребались весной, а скончавшиеся весной — ближайшею осенью (Иакинф, 1, 2, стр. 270). Это известие подтверждается надписью на памятнике Кюльтегину, который умер в марте, а похоронен был в октябре (см. Thomsen — ‘Inscriptions de l’Orkhon’ в ‘Mmoires de la Socit Finno-Ougrienne’, 1896, V, стр. 119—120).}, после чего ближайшие из его родственников закапывали перед ней лошадей и овец и, об’ехав ее семь раз верхом, собирались толпой у ее входа для выражения своей скорби царапанием лица до крови {К этому принуждались и сторонние лица. Менандр (Дестунис — ‘Византийские историки’, стр. 421) приводит следующую речь турецкого князя Турксанфа: ‘Так как, приехав сюда, вы нашли меня в глубокой скорби, ибо недавно умер отец мой Дилзивул, то должно вам, римляне, царапать себе лицо ножом, следуя существующему у нас по усопшим обычаю’. Повидимому, тот же обычай выражать свою скорбь по усопшему надрезами на лице существовал и у хуннов. На это указывает историк Iordanes (Иорнанд), см. Иловайский — ‘Пересмотр вопроса о гуннах’ (‘Русская Старина’, 1882, стр. 718).}, плачем и причитаниями. Эти громогласные проявления печали повторялись ежедневно в течение последующей недели. Затем в избранный по указанию шамана счастливый день труп сажали на любимейшую из лошадей покойного {St. Julien, op. cit., стр. 352.}, убивали ее и при жалобных воплях собравшейся толпы сжигали вместе с трупом покойного и вещами, которыми тот любил пользоваться {В эпоху Цзе-ли хана (в 20-х годах VII в.) обычай сжигать трупы умерших стал, повидимому, сменяться обычаем хоронить их в гробах, возводя над ними курганы (см. St Julien — ‘Documents hist. sur les Tou-kioue’ в ‘Journ. As.’, 6 srie, 1864, IV, стр. 225).}. По предании земле золы этого костра {Китайцы не пишут, собиралась-ли эта зола в погребальные урны или хоронилась иным способом.} похороны оканчивались, но над могилами именитых людей воздвигались иногда здания, в которых помещались нарисованный портрет покойного и каменная плита с описанием тех сражений, в которых он принимал участие {Это — обычай, едва-ли не заимствованный у китайцев. ‘Когда известие о кончине Кюэ-Дэлэ (Кюль-тегина), читаем мы в ‘Тан-шу’, достигло Китая, император повелел вырезать надпись на каменной плите, построить храм над его могилой, стены храма разрисовать видами сражений и поставить в нем изображение покойного, для чего и послать шесть лучших художников’. ‘Сего ранее, замечает далее китайская летопись, в Турецком государстве не делалось’. Ср. Thomsen — ‘Inscriptions de I’Orkhon’ в ‘Mmoires de la Socit Finno-Ougrienne’, 1896, V, стр. 60.}. Было также в обычае обозначать число врагов, убитых покойным, обломками каменных плит, которые у некоторых особо прославившихся воителей тянулись длинным рядом на восток от могилы. Во главе, такого ряда балбалов ставился балбал сильнейшего из поверженных покойным врагов {На памятнике в честь Кюль-тегина имеются такие строки: ‘В честь моего отца-кагана во главе (балбалов) поставили балбал Баз-кагана’… ‘(В честь моего дяди-кагана) я поставил во главе (балбалов) балбал кыргызского кагана’…}, что, вероятно, и обозначалось выбитой на камне тамгой.
Китайцы, рассказывая столь подробно о похоронном обряде турок, не упоминают о человеческих жертвах, из чего мы вправе заключить, что, как общее правило, их у них не существовало. Они, однако, не противоречили их представлению о загробной жизни, и в некоторых исключительных случаях, как о том свидетельствует византийский посол Валентин, несомненно приносились: ‘В один из дней сетования, пишет с его слов Менандр {Дестунис, op. cit., стр. 422.}, четверо скованных военнопленных уннов приведены были к Турксанфу для принесения в жертву вместе с их конями умершему отцу его Дилзивулу. Турксанф приказал им, перейдя в другой мир, передать Дилзивулу’… {На этом оригинал прерывается.}. Это, быть может, было последним случаем подобного жертвоприношения, совершенного у турок.
Буддизм стал проникать в среду шаманистов-турок при Тобо-хане (572—581 г.), который был его ревностным последователем, но, вероятно, особого успеха у них не имел, так как поднятый Бильге-ханом 150 лет спустя вопрос о постройке при ханской ставке храмов Будде и Лао-цзы был решен отрицательно из опасения как-бы эти учения, делающие людей человеколюбивыми и слабыми, не умерили воинственности и силы турецкого народа {Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 332—333.}.
Турки вносили дань в казну жеужаньских каганов металлическими изделиями. Не они, однако, при их взглядах на назначение мужчины быть только воином занимались тяжким трудом рудокопа и выплавкой металла, а, вероятно, те из их кыштымов — мелких племен динлинской расы, которые населяли бассейны среднего Енисея и Оби, как известно, издавна служившие центром распространения медных и железных изделий {У Менандра (Дестунис, op. cit., стр. 377—379) мы находим следующие строки:
Хаган Дизавул находился внутри шатра и сидел на золотом седалище о двух колесах, которое, когда нужно было, тащила одна лошадь… Шатер был сделан из шелковых цветных и узорчатых тканей… Во время приема подавалось вино, но не виноградное, а какое-то варварское… (Chavannes — ‘Documents sur les Tou-kiue Occidentaux’, стр. 237, высказывает предположение, что здесь речь шла о кумысной водке, но мне кажется, что было-бы правдоподобнее допустить, что у Дизавула подавалась послам не арака, не имеющая даже отдаленного сходства с вином, а китайская рисовая водка, хорошие сорта которой действительно несколько напоминают своим желтым цветом, прозрачностью и сладковатым вкусом виноградное вино)… На другой день византийские послы были приняты в другом шатре, также украшенном шелковыми цветными материями. Здесь стояли и кумиры, различные видом. Дизавул сидел на ложе из золота. Середину помещения занимали сосуды, кропильницы (?), бочки (?), все это из того же материала… На третий день послов приняли в третьем помещении, где деревянные столбы были покрыты золотом (позолочены) и где стояло вызолоченное ложе, поддерживаемое четырьмя золотыми павлинами. Перед этим помещением были расставлены в ряд телеги, наполненные серебром, разной утварью и серебряными же изображениями животных, не уступающими по работе изделиям византийских мастеров.
Очевидно, что все это, несомненно награбленное, имущество, было с намерением выставлено для того, чтобы демонстрировать византийским послам богатства кагана. Chavannes держится, однако, другого мнения и пишет (op. cit., стр. 238) по поводу этой выставки следующее: ‘Ces Turcs, que nous sommes habitus considrer comme de vrais barbares, n’taient donc pas aussi grossiers qu’on le croit, leur art, qui ne s’exerait que sur des mtaux prcieux, А produit des objets que leur valeur mme exposait tre dtruits et transforms en monnaie, c’est sans doute la raison pour laquelle il А presque entirement disparu. Il est fort probable cependant qu’on en peut trouver la trace dans quelques uns de ces ornements en or repouss qui ont t dcouverts dans le sud de la Sibrie et qui sont actuellement au muse de l’Ermitage’. На неосновательность такого вывода указал уже впрочем Бартольд (‘Зап. вост. отд. И. Русск. Археолог. Общ.’, XV, стр. 181), который, между прочим, заметил: ‘С таким же правом мы на основании оставленного путешественниками XIII в. описания монгольских ханских ставок могли-бы говорить о высоком развитии того же искусства у монголов’.}.
По меткому выражению Viollet le Duc, относившемуся впрочем к другим тюркским племенам, представители этой расы были всегда ‘трутнями человечества’, пользовавшимися только чужими изобретениями и трудами и не создавшими ни одного собственного оригинального памятника. И если орхонская письменность и свидетельствует о довольно высокой культуре турок VIII века {См. Мелиоранский — ‘Об орхонских и енисейских надгробных памятниках с надписями’ в ‘Журн. Мин. Нар. Просв.’, 1898, CCCXVII, июнь, стр. 277—278. Donner (‘Sur l’origine de l’alphabet turc du Nord de l’Asie’ в ‘Journal de la Socit Finno-ougrienne’, 1896, XIV, стр. 14) дает интересное указание, что в своих дипломатических сношениях турки первоначально пользовались китайским языком даже в тех случаях, когда им приходилось вести переписку с правительствами западных стран, и что только уже впоследствии они заменили его турецким языком и алфавитом орхонских надписей (что впрочем пока только вероятная гипотеза, см. стр. 43). А так как этот последний носит несомненные следы долгого развития, то вывод отсюда может быть только один: что он был ими заимствован у народа, говорившего на одном из тюркских наречий. Аристов (‘Опыт выяснения этнического состава киргиз-казаков Большой орды и кара-киргизов’ и т. д. в ‘Жив. Стар.’, 1894, III—IV, стр. 419) полагает, что тюрко-орхонским алфавитом турки стали пользоваться не ранее второй половины VII века. Такую дату он выводит из двух кажущихся на первый взгляд противоречивыми китайских известий о письменности у турок: по одному они ‘письмен не имеют’ (Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 269), по другому же—‘буквы их письма походят на буквы народа ху’ (ibid., стр. 271). Противоречие это, по его мнению, об’ясняется разновременностью этих известий, и так как первое заимствовано из ‘Суй-шу’, которая составлялась между 627 и 643 годами, то имеется полное основание притти к вышеприведенному заключению.
Ив. Савенков [‘О древних памятниках изобразительного искусства’ (‘Труды XIV Археолог. С’езда’, т. I), стр. 335] приходит к заключению, что енисейский алфавит значительно древнее турецкого, что он был заимствован с запада на несколько сот лет раньше последнего, и что даже непосредственная эволюционная связь между обоими настолько сомнительна, что приходится допустить, что оба алфавита являются самостоятельными ветвями и притом различного возраста.}, то не следует забывать, что к этому времени не малое их число успело уже подпасть китайскому влиянию и приобщиться китайской культуре. Об этом говорит нам и следующее обращение Вильге-хана к народу:
‘Только тогда, когда в Утукенской черни {Под именем Утукен-иыш у турок известны были северные склоны Хангая к западу от р. Орхона (см. Hirth — ‘Nachworte zur Inschrift des Ton-jukuk’, стр. 33). В орхонских надписях эта богатая лесом и пастбищами горная страна выставляется центром Турецкого ханства и резиденциею хана турок. См. также Thomsen, op. cit., стр. 152. У китайцев эти горы были известны под следующими названиями: Юй ду-гунь (цзюнь), У-дэ-цзянь и Ду-взй-цзянь. Об их местоположении в ‘Ду-ши-фан-юй-цзи-яо’ читаем: л а восток до мо-хэ, на запад до западных турок, на юг до великой степи, на север до р. Цзюй-лунь (Идзр?). В Танском календаре говорится: горы эти лежат на запад от ставки хана хой-хэ, на северо-восток от Гань-чжоу, на запад и восток от них текут реки: Вэнь-гунь (Орхон ?) и Дуло (Тола), направляясь на северо-восток, где и сливаются. (Д. Лозднеев, ор. cit., стр. 59). Эти указания несколько разнятся от показаний ‘Тан-шу’, приведенных у Хирта.} находится турецкий каган, не зараженный (китайским) образованием, (но имеющий истинную мудрость), народ может считать себя обеспеченным’… {См. Мелиоранский — ‘Памятник в честь Кюль-тегина’ в ‘Зап. вост. отд. И. Русск. Арх. Общ.’, XII, 2—3, стр. 60, 83, 84.}.
И далее:
Китайцы, снабжающие нас золотом, серебром, крепкими напитками и шелком и ведущие обыкновенно сладкие речи, одаряют предметами, приучающими нас к роскоши. Этим они привлекают к себе даже самые отдаленные народы. Усвоившие, однако, их культуру обыкновенно гибнут, ибо только твердые характером, мудрые люди в состоянии противостоять соблазну, остальные же навсегда порывают с родиной. Не устоял и ты, турецкий народ! Ты дал себя прельстить сладкими речами и богатыми дарами и жестоко поплатился за это. Ты внял уговорам: ‘кто живет далеко, тот получает плохие дары, кто живет близко, тот получает хорошие дары’, и переселился на китайские земли, послужившие могилой столь многим… Внемли же мне, турецкий народ! Только в Утукенской стране, где нет богатств, но нет и китайской опеки, ты можешь сохранить свою самостоятельность, переступая же порог китайской земли, ты становишься на край пропасти… {Приведенный текст хотя и в точности передает содержание соответственного места малой надписи, но не представляет буквального его перевода.}.
Если нужно было обращаться с подобным воззванием к туркам, то были стало быть тому и причины. Это был призыв к остаткам таявшего в лучах китайской культуры народа степных богатырей, завоевавших когда-то пол-Азии, призыв, однако, уже запоздалый, так как под китайским влиянием правящий класс турок перестал считать бранные подвиги главной задачей человеческой жизни. Ильтерэсу, Мочжо и Кюль-тегину не нашлось среди них преемников, и Турецкая держава, которой эти вожди сумели вернуть прежние могущество и пределы, пала под ударами уйгуров в 764 году {Все дальнейшее, что можно было-бы еще извлечь из орхонских надписей и исторических известий о религии, политическом устройстве и быте турецкого народа, читатель найдет в цитированной уже выше статье П. Мелиоранского — ‘Об орхонских и енисейских надгробных памятниках с надписями’.}.
Перехожу к истории образования этого ханства.
Усиление турок, как впрочем и многих других кочевых народов, было быстрым и неожиданным.
Первым их ханом был Бумын-каган {Отождествление этого имени с Тумыном китайских летописей вызвало довольно оживленную полемику, которая прекратилась, когда выяснилось, что китайцы с возможной для них точностью передают имя его брата Истэми и что И-си или И-си-ги не китайская передача имени Истэми, а второе имя хана Коло.
Отождествлением Che-tien-mi (Hirth, Pelliot, Deguignes и Chavannes транскрибируют Che-tie-mi, Visdelou — Se-ti-mii) с Истэми мы обязаны Аристову, op. cit., стр. 9, и Marquart’y (‘Historische Glossen zu den alttrkischen Inschriften’ в ‘Wiener Zeitschrift fr die Kunde des Morgenlandes’, XII, стр. 185), так как хотя Tbomsen, op. cit.,’ стр. 135, и высказал ту же мысль раньше, но, повидимому, с большой неуверенностью. Это колебание казалось мне тем менее понятным, что текст надписи, совпадавший с известиями китайских и византийсках историков об основателях Турецкой державы, не давал оснований к тому, чтобы считать Бумына и Истэми лицами легендарными, как то стремились доказать Риалов, Бартольд и Мелиоранский, об’единявшие их даже в одно лицо. Моя заметка по этому поводу (‘Историческое прошлое Бэй-шаня в связи с историей Средней Азии’, 1898, стр. 38) вызвала, однако, со стороны Бартольда (‘Зап. вост. отд. И. Русск. Арх. Общ.’, XI, стр. 358) и Мелиоранскою (‘Зап. вост. отд. И. Русск. Арх. Общ.’, XII, 2—3, стр. 94) резкие возражения. Первый нашел, что для меня ‘не существует филологических затруднений’, второй — ‘фонетических трудностей’ — замечание, которое, как-будто, не вязалось с тем, что было этим ученым уже высказано по тому же поводу, когда по адресу Томсена он писал: ‘В. Томсен в Бумыне и Истеми видит двух лиц, которых он склонен сближать с двумя первыми историческими турецкими ханами, о которых говорят китайские источники, а именно, с Тумын’ом и Иси-ги. Хотя такое толкование грамматически и возможно и даже по некоторым соображениям вероятно, но весь дальнейший рассказ об этих ханах поневоле заставляет думать, что дело идет об одном лице’… Тщетно доказывал я, что филология в этом случае непричем, и что письменные памятники не застрахованы от ошибок (см. ‘Описание путешествия в Западный Китай’, II, стр. 406, 407), я не мог поколебать позицию в этом вопросе, занятую Бартольдом (см. его ответ в ‘Изв. И. Русск. Геогр Общ.’, XXXV, стр. 707), а ныне, вероятно, и он найдет, что полемика эта в лучшем случае была лишней.
Parker (‘Progress in Old Turkish Discoveries’ в ‘The Ohina Review’, 1899, XXV, Aug.-Sept., стр. 37) полагает, что Бумын есть китайское слово pu-ming (бу-мин), обозначающее почетное право не употреблять личного имени.}. Воспользовавшись войной между телэ и жеужанями, он напал на первых, разбил их и присоединил их кочевья к своим владениям (546 г.) {Китайская летопись не говорит нам, какой отдел телэ (в ‘Тан-шу’ это наименование уйгурского племени вытесняет ‘гаогюй’ Юань-вэйской эпохи) был покорен турками, но мне кажется, что здесь идет речь о парпурумах, судьба которых после их победы над Поломынем в 521 году (см. выше стр. 204) была следующей.
В 522 году их правитель И-фу ходатайствовал о присылке ему красной колясочки, вееров, зонтиков, литавр и труб, что и было императорским правительством предписано исполнить. Занятый, повидимому, устройством своего ‘двора’, И-фу проглядел военные приготовления жеужаней и был разбит ими на голову. Китайцы пишут, что такой исход столкновения вызвал ропот в народе, чем и воспользовался Юэ-цзюй, который занял престол, убив своего брата. Но и его действия против жеужаней не отличались большей удачей, что побудило сына И-фу, Би-ши, устранить его от престола и самому занять его место. В 549 году Би-ши был, однако, в свою очередь разбит жеужанями. Тогда некоторая часть народа бежала к границам Китая, остальная же с Би-ши во главе присмирела, ища случая отплатить жеужаням за неоднократные поражения. Турки помешали осуществлению этих надежд, положив конец их самостоятельному существованию. Во всяком случае после 545 года известия о них прекращаются, и только в орхонских надписях их имя упоминается в числе имен тех народов, которые прислали своих представителей на похороны Бумын-кагана.}. Засим он обратил свое оружие и против жеужаней. Поражение, которое он нанес в 552 году Анахуаню {Под впечатлением этого поражения Анахуань покончил с собой.}, было столь решительным, что с этого момента Жеужаньская держава, как таковая, перестала существовать, и в последующие годы турки уже только добивали остатки жеужаньских скопищ там, где они успевали собраться {Китайская история отмечает, что разбитым турками жеужаням Вынь-сюань, государь царства Ци, оказал серьезную поддержку, поселив их на пустовавших землях в Шо-пин-фу и снабдив одеждой и хлебом, но жеужане отплатили ему за это тем, что разграбили область Тай-юань-фу. Эта дикая неблагодарность вынудила Вынь-сюань-ди выгнать жеужаней из пределов своего царства на север, где они и были добиты турками.}, пока, наконец, их родовичи, бежавшие в числе свыше 3.000 человек в Чан-ань, но требованию турецкого посла не были ему выданы и тут же, за восточными воротами города, перебиты. Этот позорный акт Чжоуского правительства, подчеркивавший то значение, какое в глазах китайцев приобрели в то время турки, произошел в 556 году.
Бумын-каган не дождался крушения Жеужаньской державы, так как умер в марте месяце 553 года {Chavannes — ‘Documents sur les Tou-kiue Occidentaux’, стр. 220, относит кончину Бумын кагана к 552 году.}. Но его дело продолжали его воинственные и талантливые преемники: младший брат Истэми {Chavannes, op. cit., стр. 219, Hirth, цитир. Марквартом в его ‘Historische Glossen zu den alttrkischen Inschriften’, стр. 196. У Иакинфа, op. cit., 1, 2, стр. 267, и St. Julien, op. cit. в ‘Journ. As.’, 6 srie, 1864, III, стр. 330, сказано, что наименование Исиги хана (Истэми хана) принял сын Бумына-Коло, скончавшийся в 553 году. Это свидетельство китайской летописи, однако, ошибочно уже потому, что Истэми, если верно отождествление его с Дизавулом, Дилзивулом и Сильзивулом Менандра и Синджибу Табарн (см. Marquart — ‘Eranschahr nach der Geographie des Ps. Moses Xorenac’i’, стр. 216, Chavannes, loc. cit.) скончался в 576 году, на четыре года пережив Тобо, третьего из сыновей Бумына, занимавших турецкий престол (см. Chavannes, op. cit., стр. 227, 242).}, почти самостоятельный правитель десяти западных родов, и его сыновья — Коло (553 г.) и Му-хань (553—572 г.) {Chavannes, op. cit., стр. 220, Hirth, op. cit., стр. 88. Варьянты того же имени: Му-гань (Иакинф — ‘Записки о Монголии’, III, стр. 110) и Мо-хань (St. Julien, op. cit., стр. 331). У Иакинфа в ‘Сбор. свед. о нар., обит. в Ср. Аз. в древн. врем.’, 1, 2, стр. 267,— Муюй-хан-Кигинь.}, последовательно занимавшие ханский престол.
Китайская летопись приписывает Му-хань хану все дальнейшие завоевания турок, а именно уничтожение империи эфталитов на западе и присоединение царства Ци-гу {Ци-гу (у Deguignes и St. Julien — Ги-гэ) принято считать одной из китайских транскрипций слова кыргыз. Китайские комментаторы не об’единяют, однако, эту транскрипцию с позднейшей ха-кянь-сы (хагас, хагяс). Несомненно, что киргизы были покорены турками, но вопрос — их-ли имел в виду составитель истории Юань-вэйской династии, остается открытым. См. ниже главу V (поход Мо-чжо хана на киргизов).} и киданьских земель на севере и востоке. Орхонские надписи в этом отношении с нею расходятся и говорят, что уже при Вумын-кагане и Истэмн-кагане владения турок простирались от Темпр — Капыга, т. е. Железных ворот {Вопрос о том, что считать ‘Железными воротами’ орхонских надписей, а также, какая из рек Средней Азии именовалась у турок Йенчу (жемчуг), вызвал полемику. Ныне, однако, последняя имеет лишь исторический интерес, так как обе защищавшиеся мною гипотезы: Томсена, отождествлявшая Темир-Капыга надписей с известным проходом Бузгала, находящимся между Гузаром и Шир-абадом, и моя об Йенчу — Сыр-дарье, должны считаться общепринятыми.}, на западе до Кадырканских лесов {Thomsen, op. cit., стр. 136, полагает, что Кадыркан — турецкое название Большого Хингана. Так как западный его склон только в северной своей части изобилует лесом, то, может быть, так называлась вообще лесная площадь северной Маньчжурии в бассейне р. Сунгари?} на востоке. Это разногласие, однако, устраняется, если допустить, что китайцы приписали Му-ханю, как верховному вождю всего турецкого народа, то, что совершено было силами главным образом западных турок под предводительством Истэми {Chavannes, op. cit., стр. 227.}. Действительно, Менандр {У этого историка (Дестунис, op. cit., стр. 328) между прочим читаем: ‘Владетель турок Сильзивул говорил так: ‘Авары не птицы, чтобы летая по воздуху, избегнуть мечей туркских, они и не рыбы, чтобы, нырнув в воду, исчезнуть в глубине морской пучины, они блуждают на поверхности земли. Когда покончу войну с эфталитами, нападу на аваров, и они не в состоянии будут уклониться от моих войск».
И далее (стр. 371):
‘Турки в то время (в 568 г.) достигли великой степени могущества. Согдаиты, которые перед тем были подданными эфталитов, сделавшись подданными турок, просили своего царя отправить посольство к персам для исходатайствования им позволения ездить в Персию и продавать там шелк. Дизавул дал на это согласие’.} и Та-бари {Nldeke — ‘Geschichte der Perser und Araber zur Zeit der Sasaniden’, 1879, стр. 158.} согласно показывают, что завоевателем западной половины Средней Азии, в частности царства эфталитов, был Cильзивул (Cынджибу) {Впрочем и в ‘Цзю Тан-шу’ (Chavannes, op. cit., стр. 38) говорится, что Истэми, находясь во главе статысячной армии, покорил многие страны запада.}. Что касается присоединения к турецким владениям государства Ци-гу на севере и киданьской территории на востоке, то не следует забывать, что как кидане {Этому не противоречило-бы то обстоятельство, что в 479 году киданьский князь Мохэ Фзугань признал себя вассалом юань-вэйского императора как потому, что в ту эпоху вассальная зависимость от двух сильных владетелей была явлением довольно обычным, так и потому, что в то время Юань-вэйская держава, как таковая, перестала существовать, распавшись на две империи — Бэй Ци и Бэй Чжоу.}, так, вероятно, и правители Ци-гу были данниками жеужаней, что делало их преемственно вассалами турок эпохи Бумына, а это давало право Бильге-хану приписать Бумын-кагалу завоевания, которые потребовали только дополнительных действий от доследующих турецких властителей.
О времени покорения государства Ци-гу нам ничего неизвестно. Кочевья киданей были присоединены к турецким владениям, вероятно, не ранее 560 года {См. Васильев — ‘История и древности восточной части Средней Азии’, стр. 8.}, и тогда же (между 563 и 567 годами) {Chavannes, op. cit., стр. 229.} под ударами турок {Решительная битва между эфталитами и турками произошла при городе Несефе (Saint-Martin в Lebeau — ‘Histoire du Bas-Empire’, X, стр. 63, цит. у Chavannes, op. cit., стр. 229). Современное название Несефа (Нахшеба) — Карши (см. Бартольд — ‘Туркестан в эпоху монгольского нашествия’, II, стр. 135).} и персов пала и империя эфталитов, разделенная между союзниками {Союз между турками и персами продержался до тех пор, пока это было нужно Хозрою Ануширвану, а засим он перешел в явную вражду, что и побудило турок в 568 году искать сближения с Византией.} по р. Аму-дарье, хотя и не на всем ее протяжении {Nldeke, op. cit., стр. 156: Chavannes, op. cit., стр. 228—229, где указывается также и на противоречащие сему свидетельства арабских историков, то-же у Nldeke, op. cit., стр. 167. У Динавери (Nldeke, op. cit., стр. 159) имеется указание, что Чаганиан, т. е. страна к северу от Аму-дарьи и к востоку от Железных Ворот (см. Бартольд — рец. в ‘Зап. вост. отд. И. Русск. Археол. Общ.’, XV, стр. 182), при разделе империи эфталитов достался Хозрою, Синджибу же захватил Шаш (ныне Ташкентский уезд, см. Бартольд — ‘Туркестан в эпоху монгольского нашествия’, II, стр. 169), Фергану, Самарканд, Кеш (Шахрисябз, см. Бартольд, op. cit., II, стр. 134) и Несеф на запад до Бухары (?).}.
Огромная территория Средней Азии, уже давно остававшаяся без сильного хозяина и потому так легко доставшаяся туркам, не утолила их жажды к завоеваниям, и мы видим их войска на протяжении последующих двадцати лет одинаково успешно сражающимися как на востоке, на равнинах Китая, так и на дальнем западе, под стенами Босфора (576 г.) {Менандр, op. cit., стр. 422—423. Босфор, столица Босфорского царства, находился близь современного города Керчи. Турецкий отряд, высланный под начальством Бохана, имел целью подкрепить утигуров Апагея, которые осаждали этот город.}. Впрочем, их военные действия в Придонских и Прикаспийских степях нам очень мало известны, что касается востока, то непрекращавшиеся раздоры между обеими частями бывшей Юань-вэйской империи позволили им занять очень выгодную позицию и эксплоатировать в одинаковой степени оба правительства: от Бэй Ци они добились получения значительной ежегодной ренты за свой отказ от грабежей, от Бэй Чжоу — платы за ‘союз’ и за готовность производить грабительские набеги на враждебные ему государства. Таких набегов в китайской истории зарегистрировано три: первый в 556 году на царство Тогон, когда ими была взята находившаяся близь оз. Куку-нора резиденция тогонского царя Куалюй’я — городок Шу-дунь {Иакинф — ‘История Тибета и Хухунора’, idem — ‘Статистическое описание Китайской империи’, II, стр. 317.}, и два последующих, в 564 и 565 годах, на империю Ци. Хотя из этих набегов турки вернулись отягощенными добычей, но все же это не избавило чжоуцев от взноса им очередной платы в 100.000 кусков шелковых тканей. Еще большую повинность несла империя Ци, которая незадолго до своего падения в 577 году была совершенно раззорена налогами в пользу турок. ‘Тобо хан, замечает по этому поводу китайская летопись, был очень доволен таким положением дел и неоднократно говаривал своим приближенным: лишь-бы не нарушался установившийся порядок вещей, а тогда мы обеспечены от бедности’.
Но надолго удержать его туркам не удалось, так как Китай, объединенный Ян-цзянем {Основателем Суйской династии.} в 581 году, в очень короткое время достиг такого могущества, перед которым должны были склониться даже и турки. В 583 году имперские войска нанесли им первое поражение, а в следующем их хан Шаболио признал уже себя вассалом Суйского императора. Впрочем, такое быстрое падение Турецкой державы было вызвано не силой китайского оружия, а возникшими в государстве междоусобиями.
Строгого порядка преемства престола у турок не существовало. Из слов хана Тобо {Иакинф — ‘Сбор. свед. о нар., обит. в Ср. Аз. в древн. зр.’, 1, 2, стр. 276.}: ‘мой старший брат оставил управление государством мне, а не сыну’ -можно было-бы вывести заключение, что престол переходил у них по завещанию, в действительности же престолонаследие находилось в зависимости от воли родовичей, ограниченных, однако, в свободе выбора пределами царствующей династии. Конечно, и при таких условиях желание покойного монарха должно было играть существенную роль, но вообще эта система выборов могла проходить гладко только в героическую эпоху завоеваний, когда честолюбие находило себе выход на бранном поле и когда кроме преимуществ рождения только ратные подвиги и воинская доблесть могли обеспечить избрание {В конце VII века и в начале VIII турки вновь переживали такой же период, и вот, что мы читаем в китайских анналах: сознавая, что он не по личным заслугам возведен на престол, Бигя-хан (Вильге-хан) хотел передать его своему младшему брату Кюль-тегину, но тот сему решительно воспротивился.}, с переходом же государства на более мирный жизненный путь, когда другие инстинкты получили преобладание, открылось и широкое поле для интриг честолюбцев. Неудовлетворенные самолюбия мелочных, себялюбивых натур при существовавшей у турок децентрализации власти явились тем ферментом, который, произведя брожение в государстве, довел его до разложения и подчинения Китаю. Этому историческому моменту Вильге-хан посвятил следующие сильные строки надписи:
‘После того сели на царство неразумные каганы, трусливые каганы, и все их буюруки {Слово это не может быть передано соответственным русским. Thomsen, op. cit., стр. 99, переводит его ‘officiers’, что может означать начальствующих лиц как гражданского, так и военного ведомств. Того же взгляда придерживается и Мелиоранский (‘Памятник в честь Кюль-тегина’, стр. 99). Наоборот, Бартольд (‘Die historische Bedeutung d. alttrk. Inschr.’, стр. 6—7) полагает, что здесь может идти речь только о высших чинах военной иерархии.} были неразумны, были трусливы’.
‘Вследствие неверности каганам их бегов и народа, вследствие интриг китайцев, доведших до ссоры младших братьев со старшими и до вооруженных столкновений бегов и народ, турецкий народ привел в расстройство свой племенной союз и довел до гибели своего кагана. Со своими благородными сыновьями и чистыми дочерьми он стал рабом китайского народа. Турецкие беги сложили с себя турецкие титулы и, приняв китайские, стали слугами китайского императора’.
‘Пятьдесят лет отдавали они ему свои труды и силы и в интересах китайского народа вели свои войны, доходя на запад до Темир-Капыга, на восток до Бокли-Кагана. Так отдавали они над собою власть китайскому императору’…
Шаболио, иначе — Шэ-ту {Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 276, называет его Нету.}, занял в 581 году престол при необычных условиях. Он был сыном хана Коло {Chavannes, op. cit., стр. 48, 220.}, и не его, а его двоюродного брата Янь-ло, сына Тобо-хана (572—581) {Последнего из трех сыновей Бумын-кагана, последовательно, в течение почти тридцати лет, занимавших турецкий престол.}, родовичи избрали на царство. Но когда Далобянь, сын Мухань-хана, оскорбленный предпочтением, оказанным князю младшей линии, стал поносить Янь-ло и вымещать на нем крушение своих честолюбивых мечтаний {Иакинф, ibid., St. Julien, op. cit., стр. 354—355, и Chavannes, op. cit., стр. 48, передают различно события, предшествовавшие избранию Янь-ло. У первого читаем: ‘Народ хотел избрать Далобяня, но собрание государственных чинов сему воспротивилось, так как Далобянь по матери был низкого происхождения’. St Julien же переводит: ‘Les grands de la nation voulurent placer Ta-lo-pien sur le trne, mais comme sa mre tait d’une famille obscure, le peuple ne voulait point se soumettre lui’. У Шаванна это место китайской летописи (‘Тан-шу’) передано так: ‘Les gens du pays, considrant que la mre de ce dernier tait de basse extraction, ne voulurent pas lui (Ta-lo-pien) donner le pouvoir’… Из этих выдержек мы можем впрочем извлечь одно важное указание, а именно, что у турок происхождению по матери придавалось большое значение.}, то последний, не отваживаясь обуздать Далобяня, отказался от престола, передав его с одобрения родовичей энергичному, хотя и необузданному Шэ-ту.
Во всеподданнейшей записке китайского сановника Чжан-сунь Шэна {Так транскрибирует Шаванн, у Жюльена же читаем — Чжан-сунь-чжэн.}, долго прожившего среди турок и пользовавшегося особым расположением хана Шэ-ту, были в следующих выражениях охарактеризованы отношения между членами царствующей турецкой династии в момент воцарения последнего {St. Julien, op. cit., стр. 359.}.
‘Да-тоу {Сын Истэми, в 576 году наследовавший вместе с титулом ябгу власть над западной половиной турецких владений. Его принято отождествлять с Тарду Менандра. См. Chavannes, op. cit., стр. 241. Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 278, пишет Дату.} сильнее Шэ-ту, но занимает подчиненное положение. Оба стараются показать, что их связывают узы дружбы, в действительности же они ненавидят друг друга, и эта вражда успела уже достаточно проявиться. Следует только умело возбудить их страсти, и тогда война между ними явится неизбежной. Чу-ло-хоу, младший брат Шэ-ту, хотя и не имеет большого значения в государстве, но хитер и в настоящее время всеми способами стремится овладеть сердцами князей и народа. Шэ-ту явно его опасается и потому ненавидит, он старается это скрыть, но несомненно, что загадочное поведение брата его беспокоит и огорчает. А-бо (Далобянь) обнаруживает в своих поступках полную нерешительность. Он очень боится Шэ-ту и вполне ему подчиняется. Преклоняясь всегда перед более сильным {Эта китайская характеристика не вполне согласуется с той позицией, которую занял Далобянь после выбора Янь-ло. Или, может быть, он верно учел крайнее миролюбие последнего?}, он не может иметь и собственного плана действий’.
В заключение же Шэном намечалась следующая программа китайской политики:
В зависимости от вышеизложенного наши действия могли бы быть направлены к тому, чтобы, втягивая в союз с нами дальние отделы Турецкой империи, давить на ближайшие, сеять раздор между сильными и об’единять между собой более слабых. В частности надлежало-бы побудить Да-тоу соединиться с А-бо (Далобянем) и внушить Чу-ло-хоу заключить союз с племенами севера и востока {Чжан-сунь Шэн называет эти племена хи и си. Хи, которых китайцы относили к сяньбийской группе народов, жили на прежних сянь-бийских землях к северу от р. Лао-ха-хэ (Бай-лан-хэ), си, составлявшие, вероятно, один из отделов хи, к северу от этих последних. По ‘Удай-хой-яо’ (Васильев — ‘История и древности восточной части Средней Азии’, стр. 34) хи были по происхождению тюрками, что, однако, очень сомнительно. Согласно реляции Сун-хуаня [Chavannes — ‘Voyageurs chinois chez les Khitan ef les Joutchen’ в ‘Journ. Asiat, IX srie, 1897, IX, стр. 438), хи были одного происхождения с киданями, но язык их и обычаи разнились от языка и обычаев этих последних.}. Это вызвало-бы разделение сил Шэ-ту, создало-бы атмосферу подозрений и озлобления и повело-бы к взаимному их отчуждению. Десять лет такой работы привели-бы к тому, что и одного удара против сильнейшей стороны было-бы достаточно, чтобы уничтожить все Турецкое государство.
Эта программа была принята китайским правительством, искусно осуществлена, и результаты ее сказались даже скорее, чем то предполагал Чжан-сунь Шэн.
В конце 581 года Шэ-ту собрал огромную армию и наводнил ею Китай. Это нашествие, которое велось широким фронтом, оффициально обгонялось помощью свергнутой династии Чжоу {St. Julien, op. cit., стр. 357.}, действительной же его причиной, вероятно, было желание помешать росту могущества Китайской империи. Первые шаги турецких полчищ в Китае {О последствиях этого нашествия в ‘Тан-шу’ говорится: ‘в области Ву-вэй (Лян-чжоу), Гинь-чзн (Лань-чжоу), Тянь-шуй (Цинь-чжоу), Ань-дин (Цзин-чжоу), Хун-хуа (Цин-ян-фу), Шан-цзюнь (Суй-дэ-чжоу) и Янь-ань (Янь-ань-фу) не осталось ни одной головы из домашнего скота (см. Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 277, St. Julien, op. cit., стр. 491).} в общем были успешными {Китайцы отмечают, впрочем, несколько удачных для себя дел к северу от Желтой реки, на землях Уратского знамени, и при Ма-и, к западу от Да-тун-фу.}: китайские отряды, игравшие роль заслонов, в Лань-чжоу, Линь-тао {Ныне Минь-чжоу на р. Тао-хз, в юго-восточной Гань-су.}, Ю-чжоу {Округ в Чжилийской провинции, ныне — Пекин.}, И-чжоу {Неизвестно, какой из округов, носивших это имя, имелся здесь в виду китайским автором. Такое указание мог-бы дать только синолог.} и других пунктах были разбиты и отступили в полном беспорядке, обнажив северную границу империи. Насколько, однако, упорно было сопротивление китайцев, видно из императорского указа, в коем прославлялись подвиги Чжан-жу и его отряда, защищавшего подступы в восточную часть Гань-су.
Не взирая на превосходные силы турок, наступавших под предводительством хана Шэ-ту, Чжан-жу решил противупоставить им свои слабые отряды, которые удачным маневром ему и удалось собрать в один корпус. Решительное сражение длилось трое суток и перешло, наконец, в рукопашную схватку, в которой китайцы бились отчаянно, и если засим и уступили поле битвы врагу, то лишь под давлением его численности: Чжан-жу получил пять ран, из его же войск уцелела едва одна пятая часть {См. St. Julien, op. cit., стр. 361—364.}. Последующее отступление Шэ-ту китайцы приписали исходу этой битвы, которая должна была, по их мнению, охладить его воинственный ныл. В действительности, однако, причины тому были иные, ибо вот, что мы читаем далее у китайцев {Китайские известия о вторжении турок в Китай в 581—583 годах и о последующих, относящихся к туркам, событиях очень сбивчивы и во многом противоречивы, поэтому я не уверен, что излагаю дальнейший ход этих событий в полном соответствии с тем, что действительно происходило.}.
Когда Шэ-ту отдал приказ дальнейшего наступления, Дянь-гюе (Да-тоу) {См. Chavannes, op. cit., стр. 3 и 49, St. Julien, op. cit., стр. 493.} сему воспротивился и не только отступил, но и вывел свои войска из Китая {St. Julien, op. cit., стр. 365. Этот поступок Да-тоу об’ясняется тем, что китайцы успели уже к этому времени, осуществляя программу Чжан-сунь Шэна, заключить с ним не только сепаратный мир, но и союз. Однако, более вероятной причиной его возвращения на запад следует считать вспыхнувшее там восстание, о чем говорится в одном из указов Суйского императора: ‘в то время, как Да-тоу напал на Цзю-цюань, три государства — Юй-тянь (Хотан), Бо-сы (Персия) и е-да (царство эфталитов) восстали против него’ (Chavannes, op. cit., стр. 49).}. Одновременно Чжан-сунь Шэн послал Шэ-ту гонца с ложным сообщением, что телэские поколения восстали и, соединившись с другими племенами, двигаются на его ставку {St. Julien, op. cit., стр. 365.}.
Под давлением этих известий Шэ-ту стал очищать китайскую территорию, но, вероятно, отступление турецких войск шло не одновременно по всему фронту, чем и воспользовались китайцы, потеснив те их части, которые еще задержались в Китае, причем ряд боев, которые должны были выдержать турки войск А-бо хана и Тан-хань хана {Нам неизвестно, в каких родственных отношениях находился Тан-хань к хану Шэ-ту.}, окончились не в их пользу {Вообще это отступление велось, повидимому, при условиях, неблагоприятных для турок. См. St. Julien, op. cit., стр. 490 и 493.}. Этой случайностью поспешил воспользоваться Чжан-сунь Шэн, который через подосланное к Шэ-ту хану доверенное лицо инсинуировал ему следующее: ‘Не странно-ли, что когда во главе турецких войск стоите вы, их всегда ожидает победа, когда же руководство боем переходит в руки А-бо хана, то их поражение неизбежно? А между тем численность войск, которыми располагаете вы и А-бо в сущности одинакова. Ведь этот турецкий позор покрывает стыдом и вашу особу. И что же теперь, когда вы, нанося ежедневные поражения врагу, находитесь в ореоле славы, а А-бо, ведя дело к проигрышу компании, покрывает турок бесславием, вы попрежнему полагаете возможным ограничиться одними лишь замечаниями? Когда-то вы мечтали уничтожить северное ханство {Т. е. удел Далобяня.}… Но дерзнете-ли вы это сделать теперь?’ {St Julien, op. cit., стр. 365.}
В то-же время Чжан-сунь Шэн внушал А-бо хану: ‘Так как Да-тоу заключил союз с домом Суй, то Шэ-ту не в состоянии будет удержать за собой верховную власть над турецким народом. Не лучше-ли было-бы вам поэтому своевременно примкнуть к этому союзу и стать под покровительство императора? Это дало-бы вам большую силу и было-бы благоразумнее избранного вами пути — терять свои войска, исполняя волю Шэ-ту, и точно преступник сносить его оскорбления’ {St. Julien, op. cit., стр. 366.}.
Не был оставлен китайцами без внимания и Чу-ло-хоу. Чжан-сунь Шэн отправился к нему с большой помпой, предшествуемый знаменем с желтым драконом. Проезжая землями хи, си и киданей, он задаривал их шелковыми тканями, когда же прибыл в ханскую ставку, то показал такое внимание Чу-ло-хоу, что тот, очарованный его обращением, легко пошел на все его предложения, не исключая даже признания себя вассалом Суйского дома {Китайцы не указывают времени заключения этого соглашения, так как. однако, Чу-ло-хоу (Шэ-ху) принимал участие в походе на Китай (582 г.), то это могло случиться не ранее возвращения его из этого похода, т. е. в 583 году.}.
Вся эта интрига достигла своей цели.
Явная измена Да-тоу {Если только версия о заключенном им сепаратном мире с китайцами верна.} и Чу-ло-хоу и слухи о готовности Далобяня последовать их примеру побудили Шэ-ту к действиям, подсказанным ему Чжан-сунь Шэном, все неразумие которых сказалось тотчас-же.
Он вторгся в кочевья Далобяня, напал на его ставку н, повинуясь своей необузданной натуре н гневу против мнимого, а, может быть, и действительного изменника {См. St Julien, op. cit., стр. 366.}, допустил в ней резню, в которой между прочими погибла и мать последнего. Затем он обратил свое оружие против Тан-ханя и выгнал его из его владений. Этими поступками он восстановил против себя не только пострадавших князей, которые бежали на запад, во владения Да-тоу, но и тех, кто был, повидимому, далек от всякой политики. Из числа последних китайская летопись называет некоего Ди-гинь-ча {У Иакинфа — Дилэча.}, двоюродного брата Шэ-ту, который, приняв сторону Далобяня, со всем своим народом удалился на запад, где и присоединился к коалиции князей, выступивших против Шэ-ту.
При таковых условиях совершилось в 584 году {Chavannes, op. cit., стр. 13, делает странную ошибку, относя начало столкновений между западными и восточными турками к 581 году, к этому времени, если не к началу 582 года, должен быть отнесен только увод ханом Да-тоу своих войск из Китая, что, может быть, и предвещало разрыв, но не являлось еще началом столкновений.} окончательное распадение Турецкой державы на две половины: западную и восточную, что оффициально выразилось принятием Да-тоу титула кагана.
Готовясь к войне, оба кагана сделали попытку заручиться поддержкой китайцев, но император Гао-цзу отклонил эти просьбы, равным образом он не счел своевременным и предложение князя Гуана — пользуясь раздором среди турок, перенести военные действия в степь.
Положение, в котором вскоре очутился Шэ-ту, благодаря успехам Да-тоу и крайне подозрительному поведению киданей, оказалось настолько тяжелым, что когда в том же 584 году к нему явилось ответное посольство китайцев, он принял рескрипт Гао-цзу, преклонив колена, и согласился признать себя его вассалом.
Разгром Шэ-ту, очевидно, не входил в рассчеты китайцев, так как они не только разрешили ему перевести подвластных ему турок в местность Бай-дао {Т. е. к Гуй-хуа-чэну, на земли западного Тумета.}, снабдив его при этом жизненными припасами и одеждой {Это переселение вызывалось, вероятно, засухой в северной Халхе, породившей болезни и голод.}, но и выслали вспомогательный отряд, который, повидимому, в значительной мере содействовал восстановлению его пошатнувшегося положения. Ему, между прочим, обязан Шэ-ту и своей победой над войсками западных турок, наступавших на него под предводительством Далобяня. Тот же китайский отряд разбил засим и тйлэсцев аба {St. Julien, op. cit., стр. 499. Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 281, переводит это место иначе, но едва-ли правильно. Что аба были отделом телэ, а не турками Абова, т. е. Далобянева, аймака, явствует из того, что они упоминаются в числе тех гвлэсцев, которые в 603 году отложились от Да-тоу кагана.}, которые, воспользовавшись благоприятными обстоятельствами, напали на ставку Далобяня, предали ее разграблению и увели его жену и детей.
Все это было китайцами отбито и передано Шэ-ту.
Китайские анналы ничего не говорят нам ни о самом ходе борьбы между западной и восточной половинами Турецкой империи, ни о конечном ее результате. Повидимому, однако, она велась очень нерешительно с обеих сторон, и едва-ли не самым выдающимся ее эпизодом было пленение Далобяня, что случилось в 587 году, уже после смерти хана Шэ-ту. Засим из событий политической жизни Турецкой державы за тот же период времени следует отметить факт принятия турецким правительством китайского календаря, что являлось в то время внешним признаком сюзеренитета Китая {Причины, побудившие и Да-тоу признать себя в 584 году вассалом императора Гао-цзу (Chavannes, op. cit., стр. 49, St. Julien, op. cit., стр. 493 (?)], нам неизвестны.}, и переход в китайское подданство турецкого племени су-ни, которое вынуждено было к этому голодом и чумой, свирепствовавшими в 584 году в степи {St. Julien, ibid. Это следует об’яснить себе так, что су-ни переселились в пределы Китайской империи. Су-ни, вероятно, сохранилось в современном Сунит — названии монгольского княжества, входящего в состав Силингольского сейма. К туркам относил сунитов и Рашид эд-Дия (‘История монголов’ в ‘Зап. И. Археол. Общ.’, 1858, XIV, стр. 7). Поэтому едва-ли верно следующее место ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 36: ‘ Через одно поколение от Туру-болота, потомка Чингис-хана в 16 колене, земля перешла к тайцзи Хукцзиту-мэргэну, давшему своему племени название Сунит’.}.
После смерти Шэ-ту (587 г.) на престол вступил его младший брат Чу-ло-хоу, но был вскоре убит в одной из экспедиций против западных турок. Тогда был избран каганом сын Шэ-ту—Юн-юй-люй (Ду-лань хан), при котором военные действия на западе, не дававшие явного перевеса ни одной из сторон, были прекращены миром, заключенным, повидимому, на условиях statu quo (593 г.) {St Julien, op. cit., стр. 511, Chavannes, op. cit., стр. 50. У Иакинфа, op. cit., стр. 285, ошибочно сказано, что мир заключен был не между Да-тоу и Ду-лань ханом, а между последним и его двоюродным братом Жань-ганем Тули ханом, сыном Чу-ло-хоу.}.
Не в интересах китайцев, однако, было долговременное спокойствие в турецкой среде, и Чжан-сунь Шэн представил императору новый проект возбуждения волнений на севере.
‘Юн-юй-люй, докладывал он {St. Julien, op. cit., стр. 512.}, непостоянен и вероломен. Одна лишь вражда к Да-тоу заставляет его в настоящее время искать поддержки империи. Но коль скоро просьба его о браке с особой императорской крови будет удовлетворена, то он неизбежно восстанет и, опираясь на то значение, которое в глазах турок придаст ему высокий союз, победит Да-тоу и Жань-ганя. Победив же этих последних, он станет настолько могуществен, что от него можно будет всего ожидать. С другой стороны Жань-гань успел доказать свою искренность. Он также просил о браке, и эту просьбу было-бы предпочтительнее удовлетворить. А так как силы, которыми он располагает, сравнительно невелики, то его следовало-бы переселить на юг, ближе к государственной границе, и обратить в заслон против Юн-юй-люй’я’.
Этот план был не только одобрен императором, искавшим лишь случая вселить рознь между турками {St. Julien, op. cit., стр. 514, Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 285.}, но и проведен с таким расчетом, чтобы возбудить сильнейшее негодование Ду-лань хана {Иакинф, ibid.}. Именно: послы Жань-ганя были встречены с особым почетом и осыпаны подарками, богатейшие же подарки были посланы самому хану, в состав китайского посольства, назначенного сопровождать невесту в ханскую ставку, были избраны сановники высокого ранга и т. д. Во всем этом чувствовалось такое желание императорского двора подчеркнуть предпочтение, оказываемое им Жань-ганю, что одновременно посланный Ду-лань хану отказ получил значение намеренно нанесенного ему оскорбления.
Он так это и понял и, порвав вассальные отношения к Суйскому дому, вступил в союз с Да-тоу, замышлявшим в это время поход против Китая.
Что побудило Да-тоу объявить войну Суйской империи, нам неизвестно, но вероятно и в западной половине Турецкого государства не обошлось без китайских интриг, так как мы видим и здесь возникновение двоевластия: в 587 году на ряду с каганом Да-тоу в бассейне Или {Местоположение ханской ставки нельзя указать с достоверностью, Chavimnes, op. cit., стр. 237, полагает, однако, что первоначально она могла находиться в долине Текеса. Где-либо в бассейне Или, если только не в Чуйской долине, должна была находиться и ставка Нили-хана. Об его сыне Чуло (Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 340) говорится, что он не имел постоянного местопребывания, но жил преимущественно на прежних Усуньских землях.} об’явился новый каган в лице некоего Нили-хана, внука Да-тоу.
О совместных действиях Да-тоу и Ду-лань хана против Китая китайские летописи говорят очень кратко, тем не менее сообщенного вполне достаточно для того, чтобы установить, что после первых неудач {В 598 г. передовые отряды турок, столкнувшиеся на землях нынешнего Уратского знамени, отведенных Жань-ганю, с китайской армией князя Сю, были ею отброшены и, повидимому, понесли даже серьезное поражение (St. Julien, op. cit., стр. 515). Засим и в следующем году соединившимся китайским армиям, высланным из Су-чжоу, Лин-чжоу и Ю-чжоу, удалось нанести туркам тяжкое поражение (St. Julien, op. cit., стр. 516). Что, однако, и в этом случае речь могла идти только о передовых отрядах турок, это следует из того обстоятельства, что все эти китайские победы не смогли остановить обоих ханов в их поступательном движении в пределах империи.} в столкновениях с китайскими войсками, оба хана в 599—601 годах достигли значительных результатов {См. St. Julien, op. cit., стр. 518, где читаем: Император приказал выступить шести армиям, которые и столкнулись с главными силами турок у Великой стены. Жань-гань потерпел здесь жестокое поражение и был свидетелем гибели своих братьев, сыновей и внуков, его войско рассеялось, и сам он едва спасся, ускакав с поля сражения всего лишь во главе пяти всадников.} и успели проникнуть вглубь страны, где под стенами Чань-ани и нанесли жестокое поражение китайскому полководцу Хань Хуну (в 601 г.). Здесь, впрочем, оперировал уже только один Да-тоу, так как Ду-дань хан незадолго пред тем был убит какими-то турками (в 600 г.) {Китайцы пишут — возмутившимися войсками, но в ‘Биографии Чжан-сунь Шзна’ сказано, что этот китайский сановник незадолго перед смертью Юн-юй-люй’я подослал к нему несколько человек из числа принявших китайское подданство турок для тайных над ним наблюдений. Какого рода должны были быть эти наблюдения, об этом не говорится, но из полученных им от них донесений он, будто-бы, узнал, что шатер Ду-лань хана посещают частые и неожиданные несчастья, что по ночам его преследуют видения, наводящие на него ужас: то красная радуга, озаряющая кровавым светом пространство в несколько сот ли, то созвездие Арго, низвергающее кровяной дождь, и т. д., что в течение трех дней под ряд в его лагерь падали аэролиты с громовым шумом к что вообще он проводит очень тревожные ночи, ожидая нападения войск Суйского императора (St. Julien, op. cit., стр. 519—520).}.
Эта внезапная смерть остановила наступление турок, не потому, однако, что умер талантливый вождь, а в виду возникших волнений в степи, где создалось тем более неопределенное положение, что Жань-гань, наиболее серьезный кандидат на ханский престол, находился во вражеском лагере.
Да-тоу нашел момент подходящим и, об’явив себя каганом обеих частей Турецкой империи {При этом он принял имя Бугя-хана.}, быстро отступил к северу, дабы силою оружия подавить возможный протест.
Этот отход турецкой армии, который был впрочем далеко не полным {В целях преградить Жань-ганю доступ на север Да-тоу оставил на границе Ордоса обсервационный корпус, который, однако, не исполнил своего назначения, так как, теснимый превосходными силами неприятеля, должен был отступить в степь.}, китайцы приписали своим удачным действиям и злой выдумке пресловутого Чжан-сунь Шэна отравить водные источники на пути следования турок. Что в действительности, однако, операция этого, отхода прошла в полном порядке, это доказывается ничтожной цифрой потерь, понесенных войсками Да-тоу: сотня пленных, тысяча убитых и несколько тысяч отбитого скота — вот все то, что мог выставить Шэн в своем активе, но и этого было достаточно, чтобы преисполнить радости императора, который в воздаяние его высоких заслуг пригласил его к собственному столу {St. Julien, op. cit., стр. 525.}.
О дальнейших действиях Да-тоу нам ничего неизвестно, но что и в далекой, степи его преследовали китайцы если не ратной силой, то интригами, явствует из того, что по приказанию джан сунь Шэна Жань-гань послал на север особых агентов, которым поручено было проникнуть к телэсцам и другим подвластным Да-тоу племенам и склонить их к восстанию {St. Julien, op. cit., стр. 528.}.
Этот план удался, и 603 год застал уже всю страну к северу от Гобийской степи в полном брожении. Восстали телэские поколения {Из числа десяти телэских племен, восставших против власти Да-тоу в ‘Биографии Чжан-сунь Шэна’ упоминаются: сы-цзе, фу-ли, хунь, си-са, а-ба и бу-гу (St. Julien, op. cit., стр. 529, Chavannes, op. cit., стр. 50). Из них сы-цзе (у Д. Позднеева — ‘Истор. очерк уйгуров’, стр. 38,— сы-цзи, у Иакинфа, op. cit., 1, 2, стр. 373, сы-пи), фу-ли (у Позднеева — фу-ло), хунь и бу-гу (у Иакинфа и Позднеева — пу-гу), согласно ‘Суй-шу’, жили к северу от р. Ду-ло-хэ, т. е. Толы, хунь — южнее других (Chavannes, op. cit., стр. 88). Вместо чтения си-са Chavannes (op. cit., стр. 358) предлагает читать ху-си, это последнее также упоминается ‘Суй-шу’ в числе телэских племен, живших к северу от Толы. О племени а-ба (аба) говорилось выше (стр. 232), но где находились его кочевья — нам неизвестно. Что, однако, в 602—603 г.г. восстали телэские племена не только бассейна р. Селенги, но и жившие далее к западу, это явствует из факта одновременного нападения каких-то телэсцев на упоминавшегося выше (стр. 234) Нили-хана, который и был ими разбит (St. Julien, op. cit., стр. 527).}, возникли серьезные беспорядки и среди самих турок {Это доказывается переходом некоторых их родов в китайское подданство (см. St. Julien, op. cit., стр. 525—526).}. С этим движением Да-тоу очевидно не мог справиться {Восстание телэских племен застало его где-то в восточной Халхе, так как далее китайцы пишут, что он бежал на запад. С ним вместе бежали на Куку-нор и некоторые поколения хи.} и бежал в Нань-шаньские горы, где и нашел приют у тогонов. В дальнейшем история о нем больше не упоминает.
Бегство Да-тоу облегчило китайцам задачу провести на восточно-турецкий престол Жань-ганя {При этом он принял имя Ки-жинь хана (Ки-минь хана).}, но этот ничтожный, раболепствовавший перед китайцами государь {В ‘Биографии Чжан-сунь Шэна’ (St. Julien, op. cit., стр. 537) читаем: Когда в 607 году император Ян-ди об’явил о своем желании посетить Жань-ганя в его ставке, то последний вызвал к себе князей хи, си, ши-вэй и других ему подвластных народов, дабы ими увеличить состав своей свиты. Когда князья собрались, то Чжан-сунь Шэн, присланный в ханскую ставку об’явить эту высочайшую милость, счел момент подходящим, чтобы показать этим варварам всю силу своей власти, и, указывая Жань-ганю на торчавшую кое-где траву около своей юрты, потребовал, чтобы тот лично ее уничтожил, и Жань-гань покорился этому беспримерному требованию: обнажил меч и собственноручно при помощи высших своих офицеров очистил от травы указанный ему Шэном участок земли… Когда же Ян-ди прибыл в его ставку, он, став на колени, предложил ему чашу вина, Ян-ди был восхищен такой встречей… (St. Julien, op. cit., стр. 536). Засим Жань-гань ходатайствовал о дозволении ему в его государстве переменить турецкое одеяние на китайское, юрты на каменные дома, но в этом неразумном желании ему было отказано… (St. Julien, op. cit., стр. 533, 534).}, из недоверия к своим новым подданным не покидавший Ордоса, где он находился под охраной китайских солдат, не мог, конечно, удержать за собой власть над всей Турецкой империей, и последняя вновь распалась на две части, причем Таримский бассейн и вся Джунгария до Гобийского, Алтая окончательно отошли под скипетр западно-турецких ханов {Истэми-каган не владел Центральным Тянь-шанем. Эта территория (земли усуней) отнята была у восточных турок его сыном Да-тоу (Chavannes, op. cit., стр. 47), вероятно, еще при жизни кагана Шэ-ту. Но что Восточный Туркестан и при Ду-лань хане целиком или частью входил в состав земель, подчиненных ханам восточных турок, это явствует из следующего места китайской летописи: ‘В 593 году Ду-лань хан послал своего дядю Жо-даня в Хотан для вручения местному владетелю княжеского жезла’ (St. Julien, op. cit., стр. 509).}, которые и стали назначать сюда своих наместников с титулом малого хана {Резиденция этих последних находилась в долине Ин-со, к северу от Кучи. Принято считать, что это—Юлдус. В ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 145, говорится: ‘Юлдус при династии Чжоу (557—581) принадлежал тукюзсцам, при Суй (581—619) — западным тукюзсцам, при Тан здесь было воеводство Ин-со, образованное в 654 году из тукюэского племени шуниши’. В Суй-ское время здесь кочевали не турки, а телэсцы киби. См. о сем ниже.}.
Наследником Да-тоу в Западно-Турецком ханстве после смерти Нили-хана, последовавшей, вероятно, в 604 году {Chavannes, op. cit., стр. 51.}, явился сын последнего Дамань Чуло-хан — человек без способностей, в полной мере оправдывавший на себе характеристику каганов этого периода, данную Бильге-ханом: так как потомки не были подобны предкам, то и ‘сели на царство неразумные каганы, сели на царство трусливые каганы’…
Едва Чуло-хан вступил на престол, как ему пришлось усмирять восстание телэ. Ход этой борьбы нам неизвестен, но конечным ее результатом было об’единение под властью двух ханов—Гэ-лэна {Иакинф, ibid, 1, 2, стр. 426. Гэлэн был князем тэлэского племени киби (циби), кочевавшего в долине Ин-со (Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 436). При воцарении он принял имя Мохэ-хана.} и И-ши-бо {Иакинф, ibid. И-ши-бо стоял во главе племени сь-янь-то, кочевавшего на южных склонах хр. Алтаин-нуру (Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 427, Д. Позднеев, op. cit., стр. 39). Китайское ‘се-янь-то’ Hirth (‘Nachworte zur Inschrift des Tonjukuk’, стр. 129), а за ним Радлов и Шаванн считают искажением наименования сиртардуш, но Бартольд (‘Зап. вост. отд. И. Русск. Археол. Общ.’, XV, стр. 172) находит эту гипотезу лингвистически и исторически недостаточно обоснованной.} телэских племен, кочевавших в Джунгарии и Восточном Тянь-шане, и поражение, нанесенное засим Мохэ-ханом Гэ-лэном кагану Чуло (в 606 году) {Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 341, Д. Позднеев, op. cit., стр. 45.}. Толчком к крайне опасным для турок союзам между телэскими племенами {По выражению китайской летописи, ‘их силами турки геройствовали в пустынях севера’ (Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 373), но это представлялось возможным лишь до тех пор, пока телэ оставались необ’единенными между собой.} послужил зверский поступок самого Чуло-хана, который, воспользовавшись первым же выпавшим на его долю успехом, наложил на тэлэсцев тяжелую контрибуцию и, собрав затем их старейшин в числе нескольких сот человек, велел их обезглавить {Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 374.}.
Он думал таким путем ослабить телэ и надолго отучить их от попыток к восстаниям, но при этом не принял в расчет психологии этого мужественного народа, который нельзя было устрашить подобными актами. И действительно, избиение их старшин произвело на телэ впечатление, обратное тому, на которое рассчитывал Чуло-хан, и заставило их соединиться вокруг уцелевших вождей, дабы свергнуть турецкое иго, ставшее им особенно нестерпимым при таких правителях, каким был Чуло-хан. Это им удалось, а затем в Джунгарии и Восточном Тянь-шане создалось положение, подобное тому, какое существовало уже там в конце V века, только место парпурумов заступили другие телэские племена, а место жеужаней их победители — турки.
Решительное поражение, нанесенное Чуло-хану, настолько подняло значение Мохэ-хана Гэ-лэна, что ближайшие к его кочевьям владения, и в их числе Яньци (Карашар), Гаочан (Турфан) и Иву (Хами), поспешили ему покориться {Д. Позднеев, op. cit., стр. 45. Что, однако, одновременно владетели Восточного Туркестана решили заручиться покровительством и Суйской империи, это видно из следующего места ‘Тун-цзянь-ган-му’ (de Moyriac de Ma Hin — ‘Histoire gnrale de la Chine’, V, стр. 513—514): ‘En arrivant la montagne de Yen-tchi-chan (Янь-чжи-шань) sur les confins du pays des Y-ou (И-ву) il (император Ян-ди) trouva Kiu-p-ya (Гюй-Боя), roi de Kao-tchang (Гаочана), et le Tou-tunch (ду-дуньшэ, титул?) des Y-ou avec les envoys de 27 autres royaumes du Si-yu (Си-юй, Западного края) qui taient venus pour le recevoir et s’taient rangs sur deux lignes des deux cts du chemin…. l’empereur les accepta avec satisfaction, et dtermina que les pays de Si-hai (Куку-нора), de Ho-yuen (Хэ-юань, по мнению Grosier — страна истоков Хуан-хэ, в 677 г. основана была в долине Сининской реки крепость, носившая то же наименование), de Chen-chen (Шань-шань), de Tsie-mou (Цзе-му, Цзюй-мо? ныне Черчен) et autres seraient dornavant au nombre des dpartements de l’empire et qu’on y enverrait en exil les malfaiteurs pour servir dans les garnisons’. Событие это произошло в 609 году.}.
Из китайских анналов не видно, чтобы Чуло-хан так или иначе реагировал на отпадение от его владений восточной Джунгарии и всего почти Восточного Притяньшанья, а между тем 608 год застает его уже в войне с Тогонским царством, предпринятой по китайскому наущению {Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 343, idem — ‘История Тибета и Хуху-нора’, I, стр. 88.}. Как мог Чуло-хан решиться на такую авантюру, имея в своем тылу два враждебных ему телэских государства, и каким путем провел он в Хэ-си свою армию, избегнув столкновений с войсками этих владений, этого китайские историки нам тоже не поясняют, но едва-лп я ошибусь, приписав китайскому воздействию установление некоторого modus vivendi между турками и телэсцами {Что китайское влияние в то время было очень велико в Восточном Притяньшанье, в этом убеждает нас, между прочим, следующий факт: когда Чуло-хан бежал в горы Шэломань [пишут также Чэломань (Иакинф — ‘Описание Чжунгарии и Восточного Туркестана’, стр. XXXII) и Чжэломань (St. Julien — ‘Notices sur les pays et les peuples trangers’ в ‘Journ. Asiat.’, 4 srie, 1846, VIII, стр. 240), ныне — Карлык-таг, то гаочанский владетель Кюй Боя поспешил известить о сем китайцев (Иакинф — ‘Собр. свед. о нар., обит. в Ср. Аз. в др. вр.’, 1, 2, стр. 345).}.
Угрожая войной, китайцы добились от Чуло-хана не только посылки вспомогательной армии за Нань-шань, к озеру Куку-нору, но и принятия императорской граматы на коленях. Но этого показалось им недостаточно, и когда Чуло-хан под благовидным предлогом уклонился от встречи с императором Ян-ди, то последний решил его покарать внесением смуты в его государство. Орудием своей мести он избрал Шэгуя, внука Да-тоу, давно уже стремившегося к ханской власти. Он об’явил его каганом {Тот факт, что императорская инвеститура получила значение в глазах турок, очень интересен, ибо указывает, что к этому времени у турок как восточных (в ‘Суй-шу’ говорится: когда Ки-жинь (Ки-минь)-хан скончался, император назначил его сына До-ги-ши (Дуги) с титулом Ши-би-хан его преемником), так и западных, выбор преемника самими турками утратил уже значение необходимого условия для получения престола.}, а засим одного обещания китайской поддержки оказалось достаточным, чтобы создать последнему партию настолько сильную, что в последовавших столкновениях Чуло-хан был разбит pi оттеснен в Восточный Тянь-шань, после чего ему не оставалось иного выхода из создавшегося положения, как бежать в Китай и униженно просить императора о помощи, что он и сделал в 610 году.
Ян-ди встретил его милостиво, но удержал при дворе. Годом же позднее Чуло принял участие в китайском походе в Корею, сопровождал императора и в следующих двух походах (в 613—614 годах), а засим принимал участие в охвативших Китай беспорядках. В 618 г. он принужден был бежать и укрылся в столице. Но когда его головы потребовал посол Тун Шеху-хана {Об этом правителе западных турок см. ниже.}, то он был ему выдан после попойки на женской половине дворца и там же убит. По другой однако версии он был убит по требованию Шиби-хана, что — вероятнее {Ср. Chavannes, op. cit., стр. 22 и 52, Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 346 и 347.}.
Шиби-хан был сыном Жань-ганя, скончавшегося в конце 609 года {Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 291.}.
Мирные отношения между китайцами и восточными турками, установившиеся при его отце, при нем были нарушены, к чему повод дали сами китайцы. Обеспокоенные быстрым ростом благосостояния, а следовательно и могущества своих северных соседей, они решили их ослабить испытанным неоднократно путем и в целях разделения верховной власти в степи предложили Чжи-ги-шэ, младшему сыну Жань-ганя, в жены княжну императорской крови и титул кагана. Турок отказался, однако, от этого предложения и немедленно донес о нем брату.
Возмущенный таким коварством китайцев, Шиби решил мстить и, собрав значительные силы, вторгся с ними в Китай, где и обложил г. Яй-мынь {Ныне Дай-чжоу в пров. Шань-си. У Шатнна, op. cit., стр. 261,— Янь-мынь (Шо-пин-фу).}, в котором укрепился Ян-ди. Однако он не сумел взять этого города до подхода китайских подкреплений, а засим благоразумие заставило его снять осаду и отступить. Тем не менее его враждебное отношение к Суйскому дому сыграло значительную роль в падении этой династии. Се Гюй, Дэу Гянь-дэ, Ван Ши-чун, Лю Ву-чжоу, Ли Гуй и другие мятежники нашли у него сильную поддержку, Ли Юань, основатель Танской династии, только благодаря его помощи {Вступая в Китай в роли союзников, турки поступали с его населением как завоеватели, их грабительские набеги в эту эпоху простирались до стен китайской столицы Цзинь-ян, ныне Тай-гоань-сянь.}, достиг в 618 году престола.
Китайские анналы говорят, что у китайских честолюбцев, добивавшихся престола, не было ничего кроме присвоенных ими себе громких титулов, фактическим же повелителем Небесной империи являлся в этот момент каган Шиби, который располагал армией, насчитывавшей миллион воинов {Китайские анналы нам сообщают, что во время беспорядков, охвативших Китай в конце суйской эпохи, огромное число китайцев искало защиты у турок и что одновременно кагану восточных турок подчинились кидане, шивэй, тогоны и гаочанцы (St. Julien — ‘Docum. hist. sur les Tou-kioue’ в ‘Journ. Asiat.’, 1864, IV, стр. 202). Относительно тогонов известие это сомнительно, ср. Иакинф — ‘История Тибета и Хухунора’, I, стр. 89.}. Никогда, ни прежде, ни потом, турки не достигали такого могущества. Это был полный их реванш за те унижения, которые заставляли их испытывать китайцы суйской эпохи, и они давали это им теперь чувствовать своим надменным с ними обращением. Выдающаяся роль, которую они в это время играли в Китае, подчеркивается следующим характерным эпизодом, занесенным в китайскую летопись: посол кагана Шиби вступил в тронную при звуках полного оркестра и занял место на престоле рядом с Гао-цзу, тем императором, о котором одновременно говорится: овладев столицей, он настолько возгордился достигнутым успехом, что стал относиться к послам соседних владений сурово и высокомерно {St. Julien, ibid.}.
Шиби-хан скончался в 619 году, и на престол под именем Чуло-хана вступил его брат Сы-ли-фо-шэ, продолжавший политику вмешательства в китайские дела, сводившуюся к поддержке претендентов на китайский престол, так, он сделал попытку восстановить Суйскую династию, но в то же время послал и вспомогательный отряд мятежнику Лю Ву-чжоу, разбитому на голову Ли Ши-минем, младшим сыном и сподвижником Ли Юаня (Гао-цзу). Этот турецкий отряд помог Лю Ву-чжоу овладеть Бин-чжоу {Собственно Цзинь-яном, столицей Суйской империи, ныне Тай-юань-сянем.}, но, исполнив эту задачу, предался грабежу и увел за собой в степь огромное число женщин и девиц. 620-ый год застал Чуло-хана за новыми приготовлениями к походу на Бин-чжоу (Цзинь-ян), который он хотел утвердить за суйским царем Чжэн-дао, но преждевременная смерть (620 г.) положила конец этим приготовлениям {У Шаванна, op. cit., стр. 174, сказано, что Чуло-хан скончался в 620 году, так оно следует и из последующего.}. В то время, как эти события происходили на востоке Западно-Турецкое ханство также переживало блестящую пору своего существования.
В 618 году {Chavannes, op. cit., стр. 263.} престол этого ханства занял Тун-Шэху, младший брат Шэгуй-хана, которого китайцы характеризуют храбрым воином и искусным полководцем. Покорив оба телэские княжества, Се-янь-то и Киби {Chavannes, op. cit., стр. 24, 52, 263, Иакинф — ‘Собр. свед. о нар., обит. в Средн. Аз. в древн. вр.’, 1, 2, стр. 346. Ниже у того же автора читаем, однако: ‘когда усилился дулгаский (т. е. турецкий) Шегуй-хан, то оба поколения сложили титул ханов и об’явили себя вассалами его’ (стр. 426). Ср., однако, de Mailla, op. cit., VI, стр. 4, у которого находится указание, что Восточный Туркестан был вновь присоединен к турецким владениям лишь в 619 году.}, и тем восстановив былые пределы государства, он обратил свое оружие против Тохарестана и легко овладел всей этой страной на запад до Мерва {Chavannes, op. cit., стр. 264.}, на юг до Гибини {Владения, лежавшего на южном склоне Гиндукушского хребта, к востоку от Бамиана. Повидимому, оно также некоторое время признавало над собой власть западных турок.}. Оасанидская Персия, занятая в это время (622—626 г.г.) трудной борьбой с византийским императором Гераклием, который успел после ряда блестящих побед отвоевать у Хозроя II Парвеза Египет и большую часть Передней Азии, утраченных Византией в предшедшие годы, не только не могла оказать должной поддержки владетелям Тохарестана, но и в свою очередь, если верить ‘Тан-шу’ {Chavannes, op. cit., стр. 171.}, подверглась нашествию турок. В ‘Тан-шу’ приводятся и другие известия, которые находятся в соответствии с вышеизложенным, а именно, что Хозрой Парвез был убит турками, и что последние до воцарения И-да-чжэ (Ардешира III, в сентябре 628 г.) вмешивались в дела управления государством. Но уже в ‘Суй-шу’ {Chavannes, loc. cit.} говорится, что турки не вступали в пределы Персии, а арабский историк Табари совершенно определенно указывает, что Хозрой II был убит 25 (29) февраля 628 г. {Nldeke, op. cit., стр. 382 и 435.} по наущению своего сына Кавада II Широэ {Nldeke, op. cit., стр. 379.}. Очевидно, что западным туркам китайцы приписали то, что было делом хазар, которые действительно в союзе с византийцами в 626 году вторглись в Закавказье и Северную Персию {Chavannes, op. cit., стр. 253.}.
Конец царствования Тун Шэху-кагана был омрачен смутами, среди которых он и погиб в 630 г. {Chavannes, op. cit., стр. 95, 175, 265.}, убитый своим родственником Мохэду, вступившим на престол под именем Цюй-ли Сы-пи хана {Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 348, переводит Сы-би хан.}. В дальнейшем Западно-Турецкое ханство стало быстро клониться к упадку и то-же следует сказать и о государстве восточных турок, для которых 630 год оказался не менее роковым.
В начале 620 года хана восточных турок Чуло сменил на престоле его брат Ду-би, принявший имя Цзе-ли. Первые годы его правления не внесли никаких изменений в установившиеся отношения между турками и Танской империей. Гао-цзу продолжал считаться вассалом кагана и для того, чтобы предотвратить его нашествия, выплачивал ему огромные суммы, Цзе-ли под предлогом поддержки претендентов на императорский престол удерживал в своей власти некоторые укрепленные пункты северного Китая {Из числа таких пунктов китайцы называют Ма-и в области Шо-пин-фу, в губ. Шань-си.} и предпринимал опустошительные набеги на пограничные его области. Эти набеги приводили в отчаянье Гао-цзу, и в 624 году, когда китайские войска не смогли остановить турок в их победоносном движении на Чан-ань, он в порыве малодушия решил даже сжечь этот город и перенести столицу далее на юго-восток, за реку Ян-цзы. Остановил его в этом намерении Ли Ши-минь, энергии и военным дарованиям которого Танская династия обязана своим торжеством над противниками и упрочением своей власти в империи. Его дарования восстановили однако против него его старшего брата Гянь-чэна, который сделал даже попытку его отравить. Ши-минь давно уже, повидимому, лелеял план отстранить отца и старшего брата от власти, которая была им явно не по плечу, и самому стать во главе гибнувшего государства, неудавшееся преступление брата развязало ему в этом отношении руки, и 2-го июля 626 года Гянь-чэн был убит, а 4-го сентября Гао-цзу добровольно уступил ему свой престол.
Его первым дебютом было заключение мирного договора с Цзй-ли ханом в совершенно исключительной даже и для того времени обстановке.
23-го сентября Цзе-ли хан во главе стотысячной армии подступил к Чан-ани. Тай-цзун {Ши-минь. Тай-цзун — имя, присвоенное ему по годам правления. {} ‘Взял лошадь Хелиеву (Цзе-ли) за повод… (Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 302, St. Julien, op. cit., стр. 220).} решил принять бой, и когда его войска выступили из города и выстроились впереди его стен в боевом порядке, он в сопровождении всего лишь нескольких человек под’ехал к реке Вэй и стал громко упрекать кагана в его вероломстве. Пренебрегая явной опасностью, он переправился засим на неприятельский берег реки и вплотную приблизился к Цзе-ли хану {}, на мольбу же свиты — беречь свою особу, ответил: ‘Турки вымели наши земли своими набегами. Но они шли сюда, предполагая, что внутренние затруднения, которые выпали на мою долю, заставят меня затвориться в городе и лишь издали взирать на творимые ими бесчинства. Они ошиблись в расчете, и моя цель в настоящее время именно и заключается в том, чтобы доказать им это с полною для них очевидностью: они не предполагали встретить сопротивление — пусть видят теперь мои войска, вполне готовые к бою, пусть видят, что и я их не боюсь. Они зашли так далеко вглубь нашей страны, надеясь на безнаказанность. Отпор, который они здесь встречают, не может не заставить их оглянуться назад, на свой необеспеченный тыл, и не породить сомнений в благоприятном исходе компании, всякое же колебание должно отразиться неблагоприятно на исходе борьбы. Если победа останется за нами, твердый мир будет обеспечен, но если они без боя согласятся на мир, то и в этом случае мой теперешний поступок сделает меня господином положения’ {Э. Паркер — ‘Китай, его история, политика и торговля с древнейших времен до наших дней’, перев. Грулева, 1903, СПБ., стр. 52, дает следующую характеристику Ли Ши-миня: ‘Истинным основателем династии Тан следует считать Ли Ши-миня, сына Ли Юаня, который является номинальным основателем этой династии. Ли Ши-минь представляет собой единственный пример в истории Китая — как государь, которого с европейской точки зрения следует признать человеком благородным и одновременно храбрым, во всем искусным и ко всем сострадательным. Он был чужд всякой чванливости и ханжества. В первый раз в истории Китая мы видим, что китайский император фактически является покорителем и господином всех трех государств, бывших тогда на Корейском полуострове’, равным же образом ‘он лично покорил племена турецкие и тунгузские, так что татары в течение полстолетия были в непосредственной зависимости от Китая на всем пространстве от Кореи до границ Персии’.}.
Тай-цзун не ошибся в своих предположениях. Турки при виде бесстрашно выехавшего к ним императора поспешили сойти с коней и приветствовали его глубоким поклоном, а засим Ду-би Цзе-ли хан предложил мир на условиях, оказавшихся приемлемыми для китайцев.
Обеспечив спокойствие на северной границе империи, Тай-цзун очень скоро покончил с внутренними непорядками и уже в 630 году привел государство в такое состояние, которое позволяет считать этот год началом наиболее блестящей эпохи существования Китайской державы.
В значительной мере этому способствовал и неблагоприятный для турок оборот, какой приняли события, разыгравшиеся в Мо-бэй в 627—629 г.г.
Зима 627 года на северной окраине Гобийской пустыни была многоснежной: скот и лошади пали в огромном числе и вызвали голод, который подготовил благоприятную почву для народных волнений. Они разразились, когда Цзе-ли хан, следуя советам китайца Чжао-дэ-янь, не считаясь с моментом, увеличил налоги и стал собирать войска для отражения ожидавшегося вторжения китайцев {Действительно, в Китае нашлись сановники, которые советовали Тай-цзуну, воспользовавшись бедствиями, постигшими северных варваров, разгромить их кочевья, но Тай-цзун на это ответил: ‘Даже частное лицо должно быть верно своему слову, тем более — государь. Я только что заключил с. Цзе-ли ханом клятвенный договор и потому могу-ли искать его погибели, пользуясь выпавшим на его долю несчастьем? Нет, я двину против него свои войска только тогда, когда он сам подаст к сему повод’ (Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 304, St. Julien, op. cit., стр. 223).}. Первыми поднялись се-янь-то {Се-янь-то, кочевавшие, как замечено было выше (стр. 238), в Гобийском Алтае, состояли вассалами западно-турецких каганов, но когда среди западных турок возникли волнения, когда в Тарбагатае восстали карлуки (о них см. ниже), и Цзе-ли хан выслал войска в Джунгарию (Chavannes, op. cit., стр. 265), то се-янь-то’ский князь И-нань нашел момент подходящим для того, чтобы передаться восточным туркам. Вероятно, все это произошло до зимы 627 года, но ‘Тан-шу’ содержит в части, относящейся к последним годам царствования Тун Шэху-кагана, значительные хронологические неточности, и восстановить последовательный ход событий в степи в эту эпоху в настоящее время едва-ли возможно.}, князь коих И-нань об’явил себя ханом: к ним тотчас-же примкнули два других телэских племени — юань-хэ {Т. е. уйгуры собственно, о них см. ниже.} и ба-е-гу {Указать даже приблизительно точно места обитания телэских племен в виду сбивчивых и неопределенных данных, содержащихся на этот счет в китайских исторических и географических сочинениях, в настоящее время очень трудно, к тому же приводимые китайцами суйской и танской эпох географические названия являются для нас в большинстве случаев уже мертвыми, а их определения географического положения мест кочевий далеко не всегда заслуживающими доверия, наконец, нельзя не отметить также и того обстоятельства, что китайские указания на расселение телэских племен носят явно сборный характер и, как записанные разновременно и сведенные без должной критики, при подвижности кочевых государств, заключают противоречия, не устранимые при том историческом тумане, который окутывает Мо-бэй. Тем не менее, мне кажется, можно было-бы дать уже и теперь следующую картину расселения телэских племен в восточной половине Средней Азии.
Ки-бы (не тождественны-ли они с одним из древнейших гаогюйских родов цзе-би?). Все китайские показания сходятся на том, что в суйское время они населяли Восточный Тянь-шань и что ставка их князя находилась в долине Юлдус (см. выше, стр. 238). В 632 г. под давлением западных турок они перекочевали в Хэ-си, где и были поселены между Гань-чжоу и Лян-чжоу, далее известно, что они принимали деятельное участие в китайских походах 633 г. против тогонцев и 653 г. против западных турок и что в 827 г. они еще занимали уступленную им китайскую территорию, но засим после 842 г. всякие сведения о них прекращаются (Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 422, 436, idem — ‘История Тибета и Хухунора’, I, стр. 90, Chavannes, op. cit., стр. 87—88). Не потомки-ли этого племени сохранились до настоящего времени среди черневых татар на Мрасе, где одна из их костей (родов) носит название киби или киви?
Си-янь-то (сир-тардуши, Hirth). Суйское время застает их в Гобийском Алтае (до этого они, повидимому, кочевали в бассейне верхней Селенги, см. ниже). В 629 г. И-нань переместил свою ставку в горы Юй-ду-гюнь, т. е. Утукен орхонских надписей (см. выше, стр. 217), засим, после пленения Цз-в-ли хана китайцами, И-нань передвинулся еще далее на восток, в долину Ду-ло (Толы). В 645—646 г.г. это ханство было уничтожено соединенными силами уйгуров и китайцев, причем часть народа, хотя и несколько позднее (при императоре Гао-цзуне), переселена была в Ордос (?), где из отведенных им земель и образован был округ Си-тань. Что сталось с остальным народом—неизвестно, но вероятно что он слился с другими телэскими племенами, утратив при этом свое народное имя, впрочем в 681 г. мы еще встречаемся с какой-то отраслью се-янь-то, кочевавшей в Хэй-ша, в Гобийской пустыне, где она была застигнута китайцами, выселившими ее оттуда на юг, к Великой стене (St. Julien, op. cit., стр. 408, Hirth — ‘Nachworte zur Inschrift des Ton-jukuk’, стр. 132).
Цо-лань-гэ (теленгиты, Радлов, Аристову Schlegel, не тождественны-ли они с одним из основных гаогюйских родов — да-лянь?). ‘Тан-шу’ помещает их к востоку от се-янь-то, на Тун-ло, которую я склонен отождествить с р. Цзабханом по следующим основаниям: 1) среди гблэсских племен, живших к востоку от Утукенской черни, до-лань-гэ не упоминаются, и 2) в 647 г. из их земель в виду их обширности образовано было Янь-жань’ское, т. е. Хангайское губернаторство, из чего явствует, что до-лань-гэ населяли ту часть Хангая, которая лежала к западу от верховий Орхона, здесь же можно назвать только две крупные водные артерии — Цзаб-хан и Идэр, но на Идэре должно было жить другое телэсское племя, а именно
Ху-се, которое показано к северу от до-лань-гэ. Ху-се упоминаются среди народов севера, покоренных Модэ (см. выше стр. 102), и потому должны быть отнесены к числу самых ранних ветвей, отделившихся от телэского племени. В суйскую эпоху они населяли бассейн Селенги.
Тун-ло (тонгра орхонских надписей, Hirth, Thomscn вводит это отождествление менее решительно). Согласно ‘Тан-шу’, тун-ло жили от до-лань-гэ на восток, от се-янь-то на север, тот же источник называет их среди телэских племен, живших на восток от Утукена (Юй-ду-гюнь). Эти показания взаимно исключают одно другое, но они получают значение, если допустить, что были записаны уже после того, как се-янь-то переместились в Утукенскую чернь. Что тун-ло действительно кочевали где-то между Орхоном и Селенгой, это подтверждается и показанием ‘Суй-шу’, которая отводила им территорию к северу от р. Толы.
Пу-гу (бугу, Schlegel, Аристов) жили севернее других телэских племен и смежно с тун-ло, что дает возможность с большой долей вероятия поместить их в низовьях Орхона и в долине нижней Селенги, откуда позднее они вероятно передвинулись к востоку, так как упоминаются среди племен, покоренных в начале X века киданями (v. der Gabelent — ‘Gesch. d. Gross. Liao’, стр. 11). Здесь же где-то жило и племя
Си-цзе (хи-ге), которое ‘Тан-шу’ помещает к северу от тун-ло и стало быть к западу от пу-гу, так как к востоку от него, согласно данным того же источника, как мы ниже увидим, кочевало племя бае-гу. В VII веке (между 630 и 680 г.г.) оно перекочевало в Хэ-си (Hirth, ibid).
Сы-цзе (сы-ге). О них говорится, что они кочевали на бывшей се-янь-то’ской земле, что говорит нам очень мало, так как мы не знаем, откуда се-янь-то переселились в Гобийский Алтай на прежние земли парпурумов, но так как в ‘Тан-шу’ сказано, что сы-цзе и си-цзе имели в совокупности около 20.000 войска (Иакинф — ‘Собр. свед.’, 1, 2, стр. 441), то можно думать, что кочевья этих двух племен были смежными и находились в бассейне верхней Селенги. Если на этих землях и жили когда-либо се-янь-то, то все же заселены они были ими не раньше начала V века (см. выше стр. 195), так как мы имеем твердые основания утверждать, что се-янь-то покорились Муюн Цзюню (348-360 г.г.) и тогда же были переселены из Гобийской степи ближе к Великой стене (Hirth, op. cit., стр. 134), где и оставались до разгрома их кочевий тобаскими войсками Тоба Гуя. Это — самое раннее упоминание о се-янь-то, доказывающее, что об’единение двух племен сб и янь-то, о чем говорит ‘Тан-шу’, должно было произойти еще в Мо-нань, т. е. на юге Гобийской степи. Ба—е—гу (байырку орхонских надписей, Hirth, Thomsen высказывается за это отождествление менее уверенно). Их земли были обширны и простирались от Гентзя на восток до кочевий мохэ, т. е. до бассейна р. Сунгари, не переходя, повидимому, на юг за р. Керулюн, что касается северной границы их земель, то, вероятно, она достигала горной тайги, ибо в ‘Тан-шу’ говорится, что, будучи страстными охотниками, они на лыжах гонялись зимой за оленями (Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 433). Нельзя-ли видеть потомков ба-е-гу в костях байга у камасинцев и байгул у чулымских татар?
Гу-ли-гань — курыкан орхонских надписей, занимали земли к западу от оз. Байкала. Согласно ‘Юань-ши’ (Schott — ‘Ueber die chten Kirgisen’ в ‘Abh. d. k. Akad. d. Wiss. zu Berlin’, 1864, стр. 436, 455), их язык был отличен от языка киргизского, из чего следует, может быть, заключить, что они не принадлежали к телэской народной группе. Ван-си кочевали в северной Халхе южнее байырку. Так как на западе их земли соприкасались с владениями тун-ло и пу-гу, то можно считать, что они обнимали верховья Толы и Керулюна. Впоследствии, когда се-янь-то продвинулись до Толы, они откочевали к востоку и заняли долину р. Юэ-чжи (Юэ-си?), на северной границе киданьских владений. Область Юэ-си лежала между Чан-ту-фу и Мукденом. Упоминаются в последний раз под 660 годом. Юань-хэ (вэй-хэ, хой-хэ, у-ху, у-гэ, уйгуры). История застает их в местности Лу-хунь-хай, к западу от р. Жао-ло-шуй (см. выше стр. 194), где Тоба Гуй в 391 г. нанес им жестокое поражение. В 403 г. они переселились на север, в Халху, где и заняли территорию между реками Тола и Орхоном (китайцы характеризуют почву их новых владений солончаковой и каменистой). В 629 г. уйгуры (юань-хэ) в числе других телэских племен вошли в состав государства, во главе которого встал се-янь-то’ский князь И-нань. Когда этот последний продвинулся на восток и занял страну от Утукенской черни до Толы, то уйгуры должны были отойти на север, к р. Селенге. К этому, вероятно, времени относится и китайское указание, что земли уйгуров находятся к северу от владений се-янь-то. Позднее они находились в числе тех телэских племен, которые откочевали в Хэ-си и поселились между Гань-чжоу и Лян-чжоу и даже, повидимому, далее на восток (Hirth, op. cit., стр. 132). Хунь в суйское время кочевало к северу от р. Толы (Д. Поздеев, op. cit., стр. 31), затем, повидимому, переместилось на южные склоны Хангая, в ‘Тан-шу’ сказано, что их кочевья находились южнее кочевий других телэских племен (Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 435). Позднее они переселились в Хэ-си (Hirth, ibid.), в округ Лань-чжоу, и район их кочевий получил название Гаоланьского округа. Здесь сни слили свои интересы с интересами Китайской империи и неоднократно принимали участие на ее стороне в ее войнах с тибетцами.
А—де (эдизы орхонских надписей, Hirth). Место их кочевий нам неизвестно, судя, однако, по тому, что в 647 году их земли переименованы были в округ Ги-тянь-чжоу, приурочиваемый к области Нин-ся (Chavannes, op. cit., стр. 88), можно думать, что в начале Танской эпохи они жили в Ала-шань’ских горах. Не об этом-ли племени под именем а-дунь упоминает китайский посол Ван Янь-дэ, проехавший в 982 году через Бэй-шань в Уйгурию и встретивший его кочевья в Хэ-си, повидимому, к востоку от Эцзин-гола (см. St. Julien — ‘Relation dun voyage dans le pays des ouigours’ в ‘Journ. Asiat.’, IV srie, 1847, IX, стр. 541. Среди телэских племен ‘Тан-шу’ называет еще племя ду-бо (туба, Риалов, Аристову Hirth), жившее на восток от хагясов, между верховьями Енисея и озером Косогол (Chavannes, op. cit., стр. 88, Hirth, op. cit., стр. 133, Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 373, 439), однако, в той же ‘Тан-шу’ говорится далее (Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 447), что ду-бо, как и жившие в соседстве с ними — ми-ли-гз (меркиты) и э-чжи (кочевавшие у Косогола), по происхождению турки, а не телэ.}.
Цзе-ли поручил своему племяннику Ту-ли хану усмирить их, но последний действовал неудачно и, проиграв решительное сражение, едва спасся бегством во главе небольшого отряда легкой конницы {Это поражение было не единственным. Другую турецкую армию под начальством Юй-гу шэ (шада Юй-гу), сына Цзе-ли хана, постигла такая же участь, так как она была не только разбита в 628 году уйгуром Пу-са у гор Ма-цзун-шань, но и уничтожена во время преследования у Небесных гор (Иакинф), op. cit., 1, 2, стр. 374), несмотря на помощь, оказанную ей Ашина Шор, младшим братом Цзе-ли (Chavannes, op. cit., стр. 174—175).
С остатками своего войска Ашина Шор задержался в южной Джунгарии и засим, воспользовавшись беспорядками, охватившими западные турецкие владения в конце царствования Тун Шзху, овладел некоторою частью этих последних. Усилившись таким образом, он решил отплатить телэсцам за свое поражение, но был вновь разбит ими и бежал в Гаочан. Не имея засим возможности держаться против западных турок, он покинул южную Джунгарию и откочевал на восток под защиту Китая. Впоследствии он принимал деятельное участие в китайских походах на Гаочан (640) и в роли главнокомандующего на Кучу (647). Когда Тай-цзун скончался, Ашина Шор хотел предать себя смерти, дабы и в загробной жизни служить своему императору, но Гао-цзун не допустил этого. Он скончался в 655 году.
Хребет Ма-цзун-шань не раз упоминается в истории Средней Азии. Это и относительно и абсолютно наивысший пункт Бэй-шаня. О нем см. Грум-Гржимайло — ‘Опис. пут. в Зап. Китай’, III, стр. 174 и след.}. Это поражение в такой степени раздражило Цзе-ли хана, что он велел схватить Ту-ли и заключить его под стражу {У Иакинфа (‘Зап. о Монг.’, стр. 118) даже сказано: ‘наказал его телесно’, см. также idem — ‘Собр. свед. о народ., обит, в Ср. Аз. в др. врем.’, 1, 2, стр. 311, и St. Julien, op. cit., стр. 230.}.
Ту-ли хан не стерпел этого оскорбления и поднял восстание, одновременно же, чтобы обеспечить себе китайскую поддержку, признал себя вассалом Тай-цзуна.
Этот момент решил дальнейшую судьбу Турецкой державы.
Цзе-ли хан, очутившись перед сильной коалицией китайцев, турок Ту-ли хана и телэсцев, руководимых таким талантливым вождем, каким показал себя Тай-цзун, собрал все, что мог и бросил огромные силы в Китай и против изменника Ту-ли хана. Первые его действия были удачны: он разбил войска Ту-ли хана и взял китайский город Ма-и, но засим начался его отход через пустыню на север под давлением шести китайских армий, которые наступали фронтом от р. Луань-хэ до Бинь-чжоу {Китайские армии, под общим начальством Ли-цзина выступившие в Мо-бэй, имели следующие отправные пункты, начиная с востока: долину р. Луань-хэ, Да-тун-фу, долину Гинь-хз (ныне Тургын-гол) южнее Гуй-хуа-чэна, крепость Да-тун, находившуюся к северу от Хуан-хэ, у северной подошвы хр. Хара-Нарин-ула, юго-западный Ордос и округ Чжан-ву в восточной Гань-су.}. Ряд понесенных им при этом поражений и измена малодушных настолько истощили его силы, что в начале 630 года он должен был наконец сознаться в невозможности и бесцельности дальнейшего сопротивления. Против всяких ожиданий Тай-цзун ответил посольством на посольство, но главнокомандующий Ли-цзин не допустил заключения мирного договора и, воспользовавшись ослаблением бдительности турок, убаюканных ведшимися переговорами, предательски напал на их лагерь и тем принудил их положить оружие. Хотя Цзе-ли хан и успел при этом бежать, но был вскоре схвачен и узником доставлен в Чан-ань.
Пленение Цзе-ли хана {Он умер в 634 г. Китайцы отмечают, что хотя он и окружен был заботами императора, но до конца дней своих не мог помириться с совершившимся.} существенно изменило политическое положение Средней Азии, ибо, завершив крушение Турецкого государства, тем самым вновь вернуло Китаю утраченное им положение могущественнейшей державы Востока. И эту перемену не замедлили признать мелкие средне-азиатские властители, поспешившие преклониться пред победителем. Среди князей, признавших сюзеренитет Китая в том же 630 году, китайские анналы называют младшего брата Жань-ганя—Су-ни-ши Ша-бо-ло хана, младшего брата Цзе-ли — Юй-гу-шэ, князя И-ву (Хами), владение коего тотчас-же переименовано было в Си И-чжо), князей хиского и ейского, старейшин телэских племен бу-гу, тун-ло и байырку. Все это льстило китайцам, подчеркивая вновь приобретенное ими большое политическое значение, но нисколько не устраивало дел в турецких владениях, где после пленения Цзе-ли водворилось полное безначалие. Китайцы не только не были в состоянии упорядочить этих дел, но даже не знали как поступить с массой передавшихся им турок {Впрочем они и не стремились к такому упорядочению, ибо, как писал Тай-цзун в одном из своих указов, об’являя войну Цзе-ли хану, китайцы не руководствовались желанием овладеть его землями и подданными (St. Julien, op. cit., в ‘Journ. As.’, 1864, IV, стр. 392).}. Этим моментом умело воспользовался се-янь-то’ский хан И-нань, который, захватив львиную долю наследства Цзе-ли, от хр. Алтаин-нуру до Большого Хингана, от озера Байкала до Гобийской пустыни, сильный поддержкой телэских племен, достиг вскоре такого могущества, которое стало беспокоить и китайские власти {Иакинфу op. cit., 1, 2, стр. 428.}, в особенности же он усилился после того, как ему подчинилось значительное большинство турок. Тогда Тай-цзун решил противопоставить ему тех турок, которые в числе 190 тыс. душ передались Китаю и были им расселены частью в Ордосе, частью на северных склонах Инь-шаня. Вверив управление ими Ашина Сы-мо, он об’явил их земли ханством, а Сы-мо дал титул кагана, причислив его в то-же время к императорской фамилии Ли {Сы-мо был любимцем Тай-цзуна. Это видно хотя-бы из того факта, что, когда Сы-мо был ранен стрелой в присутствии императора, то последний лично стал высасывать кровь из его раны (St. Julien, op. cit., стр. 395).
Сы-мо был дальним родственником Цзе-ли, но носил лишь титул дэлэ (тегин, см. Chavannes, op. cit., стр. 367), а не шэ, так как лицом напоминал жителя западных стран, а не природного турка, и потому думали, что он не принадлежит к роду Ашина (т. е. подозревали в нем незаконнорожденного). За свой характер и ум он был любим ханами Ши-би и Чу-ло, при которых ему приходилось служить, любил его и император Гао-цзу за его искренность. Он был столь мало честолюбив, что охотно передал ханскую власть Жань-ганю, когда тот перекочевал на север, и остался верен Цзе-ли до конца.}.
И-нань проник в замыслы Тай-цзуна и, боясь перехода своих новых подданных к Сы-мо {Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 315, St. Julien, op. cit., стр. 393.}, решил при первой же возможности уничтожить вновь народившееся царство южных турок, сильное не своей численностью, а той явной поддержкой, которую ему оказывали китайцы.
Эта возможность представилась ему в 641 году, когда пограничные китайские гарнизоны были сняты и высланы на восток. Сы-мо хан успел, однако, заблаговременно откочевать к югу, в окрестности Ша-чжоу, перед се-янь-то же неожиданно для них об’явилось несколько на-скоро собранных китайских отрядов, которые и нанесли им тем более жестокое поражение, что при последующем спешном их отступлении через пустыню им пришлось сильно пострадать от выпавших в степи глубоких снегов и жестоких морозов.
Тай-цзун удовольствовался одержанной победой и не преследовал И-наня по северную сторону Гобийской пустыни, так как не решался втягиваться в серьезную войну, находя, что империя еще недостаточно окрепла после испытанных потрясений {Иакинф, op. cit., IV, стр. 129.}, не поощряло его к этой войне и общее положение дел на обеих китайских окраинах — восточной и западной. В северной Корее (Ко-гу-рио, Гао-ли) в 641 году совершился государственный переворот, угрожавший серьезными осложнениями {Они действительно имели место и вынудили Тай-цзуна в 645 году после долгих колебаний об’явить войну этому государству.}, в тогонских владениях смутное положение дел принимало затяжной характер и вынуждало китайское правительство содержать там крупные военные силы, наконец, неспокойно было и в Притяньшанье, куда Тай-цзун, несмотря на все свое миролюбие, принужден был выслать с карательной целью войска.
Эта экспедиция, завершившаяся покорением Гаочана (в 640 г.), положила начало последующему завоеванию не только Восточного Туркестана, но и владений западных турок {Мы не знаем, однако, как далеко на запад заходили при этом танские полководцы (см. Ab. Rmusat — ‘Remarques sur l’extension de l’Empire Chinois du ct de l’Occident’ в ‘Mmoires de l’Institut Royal de France’, 1827, VIII, стр. 80—107, pass.), не подлежит, однако, сомнению, что слава об их победах достигла с одной стороны до народов, живших у Каспийского моря, с другой—до народов Индостана. Возможно., что при этом, как это сообщает нам Бильге-хан, летучие отряды турок, шедшие в авангарде китайских войск, доходили и до Темир-капыга (см. Ab. Rmusat, op. cit., стр. 103).}, чему в значительной мере благоприятствовало то состояние анархии, которое переживали последние после смерти Тун Шэху-хана, последовавшей в 630 году.
При восшествии на престол Цюй-ли Сы-пи-хана, ну-ши-би {Происхождение и значение слова ну-ши-би не выяснено. Аристов, op. cit., отд. отт., стр. 24, хочет видеть в них потомков усуней и предков современных кара-киргизов.}, населявшие Тянь-шань к западу от р. Чу, отложились и провозгласили своим ханом сына Тун Шэху — Ши-ли Дэ-лэ {Де-ли тегин в переводе Шаванна (op. cit., стр. 26).}. Оба хана, желая заручиться если не материальной, то нравственной поддержкой китайского императора, отправили в Чан-ань послов просить о браке, но в этом им было отказано под тем предлогом, что раз между ними ведется борьба за престол, и неизвестно еще, кому из них он достанется, то несвоевременно думать о браке с княжной императорской крови.
Вскоре затем положение дел в Западно-Турецком ханстве еще более осложнилось, так как восстали те из телэских племен, которые кочевали между Тянь-шанем и Алтайским нагорьем {Это — согласно ‘Цзю Тан-шу’ (Chavannes, op. cit., стр. 26), в ‘Тан-шу’ же говорится не о телэских племенах, восставших против кагана Сы-пи, а об отпадении западных государств, т. е. Самарканда, Тохарестана и др. (Chavannes, op. cit., стр. 54, Иакинф, op. cit., стр. 349). Странно, что Шаванн не попытался разъяснить это противоречие китайских источников. Я придаю больше веры свидетельству ‘Цзю Тан-шу’ по следующим основаниям: 1) в обоих источниках далее говорится, что последствием этого было полное раззорение государства, чего не могло-бы случиться, если-бы дело касалось только отпадения западных владений, 2) известно, что телэское племя ки-би под давлением западных турок должно было в 632 году покинуть привольные Тяньшаньские сырты и перекочевать в Хэ-си (см. выше стр. 247), и 3) около 640 года в числе владений западных турок еще находились как Ташкент и Самарканд, так и Тохарестан (Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 352), из чего, казалось-бы, следует заключить, что в 631 году их вассальные отношения к турецким ханам не прерывались.
‘Суй-шу’ перечисляет свыше десятка телэских племен, населявших Тянь-шань (Д. Позднеев, op. cit., стр. 39), в ‘Тан-шу’ упоминаются только ки-би, янь-мань (янь-мтэ) и ба-си-ми, которых Thomsen, op. cit., стр. 178, отождествляет с басмалами орхонских надписей. Ба-си-ми, как и кар-луки (гэ-ло-лу), только принадлежали к уйгурскому союзу, не будучи телэсцами по своему происхождению (см. Chavannes, op. cit., стр. 86). Аристов, op. cit., отд. отт., стр. 91, высказывает предположение, что басмал то-же, что позднейшее аргын и что оба имени имеют одно и то-же значение — помесь, а потому и смешанное племя. У Марко Поло в описании страны Тандюк говорится, что в ней господствуют христиане, которых называют аргонами, что значит гасмюль. По этому поводу Pauthier замечает, что у Ducange в его ‘Glossarium ad scriptores mediae et infimae graecitatis’ пояснено, что под именем басмул у византийцев известны были метисы французов и греков. Наименование это Аристов считает заимствованным у турок, а так как аргын в XIII веке имело в Монголии то-же значение, то отсюда ясно, что аргыны могут считаться потомками басмалов. Эта гипотеза о смешанном происхождении басмалов подтверждается еще и тем обстоятельством, что тогда как уйгурский народ слагали девять, а карлукский — три рода, басмалы насчитывали у себя сорок родов. Далее, однако, он сам колеблет эту гипотезу ссылкой на китайскую историю, где говорится о гаогюйском роде а-лунь или аргын, существовавшем еще в V веке. Согласно ‘Си-юй-тун-вэнь-чжэ’ (Chavannes, op. cit., стр. 305), они первоначально населяли долину р. Кобук в восточном Тарбагатае, т. е. жили к юго-западу от карлуков, откуда очевидно и передвинулись на юг, к подножиям Восточного Тянь-Шаня. Время этого переселения, однако, нам неизвестно.}. При этом вся страна подверглась полному раззорению и обращена была почти что в пустыню. Турки обессилили. Тогда князья решили восстановить единодержавие и избрали Ши-ли дэ-лэ верховным каганом. Сы-пи бежал в Алтайские горы, где и был убит, Ши-ли же вступил на престол под именем Сы Шэ-ху-хана.
Этот избранник не оправдал, однако, возлагавшихся на него надежд. Он оказался недоверчивым, жестоким и неспособным правителем и не только не дал мира стране, втянув ее в бесславную войну с се-янь-то, но и во внутренних делах проявил себя самым недостойным образом, чем очень скоро восстановил против себя родовичей и народ. Вынужденный в 633 году бежать от восставших князей, он укрылся в Кангюе, где и закончил свои дни в тоске по утраченной власти {По другой версии он умер при осаде Балха (см. Chavannes op. cit., стр. 265).}.
Его сменил на турецком престоле Ду-лу-хан Ни-шу, процарствовавший не более года. После его смерти (в 634 г.) на престол вступил его брат Ша-бо-ло Хи-ли-ши-хан. Он ввел некоторые административные реформы, но вместе с тем не сумел поладить с князьями и вскоре бежал от них в Еарашар (Янь-ци). При выборе ему преемника родовичи разошлись в мнениях, и это разногласие привело к восстановлению двоевластия в государстве со всеми вытекающими из него последствиями. Восточные княжества избрали ханом шада (шэ) Юй-гу, при воцарении принявшего имя И-пи Ду-лу-хана {Титул шада указывает на принадлежность этого князя к царствовавшей династии, но ближайшим образом родство его остается не выясненым.}, западные же вернули к себе Ша-бо-ло {В ‘Цзю-Тан-шу’ и в повторяющей ее в этом месте ‘Тан-шу’ (Chavannes, op. cit., стр. 28 и 56, Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 351) говорится обратное, а именно, что не Ша-бо-ло, а Ду-лу-хан получил земли на запад от реки Или. На эту ошибку обратил внимание уже Шатни (ib.), который указывает на следующие факты, противоречащие этому китайскому показанию: 1) территория к востоку от реки Или составляла северо-восточную часть государства западных турок, территория к западу от нее — юго-западную, между тем ставка Ду-лу-хана называлась северным двором, ставка Ша-бо-ло — южным, 2) между племенами, признавшими Ду-лу своим ханом, ‘Цзю Тан-шу’ называет басмалов, бо-ма, киргизов и чу-му-гунь, живших к северу и к северо-востоку от западных турок, 3) Шэ-ху-каган, преемник Ша-бо-ло, считал восточной границей своих владений реку Или, из чего следует, что его земли находились к западу от нее, и 4) турки, над которыми властвовали Ша-бо-ло и Шэ-ху, ‘составляли отдел ну-ши-би, населявший, как мы уже знаем, Западный Тянь-шань. Я нахожу эти доводы достаточно убедительными.}. Борьба за власть, возникшая вслед затем между обоими ханами, оказалась настолько кровопролитной, что обстоятельство это было отмечено даже в китайских анналах. Она завершилась миром в 638 году, но которому река Или проведена была границей между обоими государствами.
Ша-бо-ло и на этот раз не долго оставался на престоле. Узнав об интригах Ду-лу-хана и о составившемся против него заговоре, в котором приняли участие и некоторые из подвластных ему князей, он бежал в 639 году в Бо-хань-на (Фергану), где и умер.
Ему наследовал его племянник Бо-хэ-ду, принявший имя И-пи Ша-бо-ло Шэ-ху-хана {Ср. Chavannes, op. cit., стр. 3, 30 и 57, Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 352, повидимому, в этом случае дал ошибочный перевод.}.
Первые шаги этого хана направлены были к тому, чтобы укрепить свою власть во владениях Восточного Туркестана, в Ши {Шаш — владение, занимавшее долину р. Чирчика, ныне — часть Ташкентского уезда.}, Кан {Ныне — Самарканд.}, Хэ {Владение в долине р. Зеравшана (Marquart — ‘Die Chronologie der alttrkischen Inschriften’, стр. 59).}, Шы {Кеш, ныне Шахрисябз (Marquart, op. cit., стр. 57 и 59).}, Му {Marquart, op. cit., стр. 64, предполагает, что это — Амуй или Амуль (откуда Аму-дарья), ныне — Чарджуй.} и Тохарестане, но, повидимому, он не в полной мере успел в этом намерении, так как был схвачен правителем Шаша и отправлен в ставку Ду-лу хапа, который и приказал его умертвить. Все же был, повидимому, момент, когда можно было думать, что к западным туркам возвращается их прежняя мощь. Это и побудило правителя Гаочана, Вынь-тая, искать в них опоры против попыток китайцев навязать Притяньшаньским государствам свой протекторат. Особенное же негодование гаочанцев вызвало распоряжение Тай-цзуна восстановить южную дорогу на запад через Кум-таг, бывшую очевидно к этому времени настолько заброшенной, что торговые караваны и посольства, отправлявшиеся в пределы Китая, всегда избирали более обеспеченный северный путь через оазис Иву (Хами). Насколько гао-чанцы дорожили этим транзитом, видно из того, что они решились об’явить войну владетелю Янь-ци, инициатору проекта, и отняли у него пять городов. Сверх того гаочанцев. раздосадовал также поступок ивуского князя, их данника {Заключаю это из нижеследующего места мемуаров Сюань Цзана: ‘En apprenant cette nouvelle, Khio Wen-t’ai (Кюй Вынь-тай), roi de Kao-tch’ang, dpcha des messagers au roi d’i-gou (И-ву) pour lui ordonner d’envoyer immdiatement le matre de la loi’ (St. Julien ‘Histoire de la vie de Hiouen-Thsang’, стр. 32).}, в 630 году передавшегося, китайцам {См. выше стр. 253.}. Они решили силой оружия принудить это небольшое владение к покорности и вторглись туда в союзе с ханом Шэ-ху {Иакинф, op. cit., III, стр. 210.}. Этот момент и был избран китайцами для об’явления войны Гаочану. (в 640 г.), о чем говорилось выше.
К этому времени (641 г.) Ду-лу-хэн, успевший наложить свою тяжелую руку на басмалов, цзюй-юэ-шэ {Chavannes, op. cit., стр. 29, считает это имя народным, но вместе с тем приглашает читателя отнестись к нему с осторожностью, так как он его более нигде не встречал. Между тем среди северных народов, покоренных хуннами, упоминается несомненно это племя, хотя ‘Хань-шу’ (Иакинф, op. cit., 1, стр. 17) и передает его название несколько иначе, а именно — кю-ё-шэ, вероятно, то-же племя в ‘Сань-го-чжи’ (Д. Позднеев, op. cit., стр. 9) названо цюй-шэ.}, бо-ма {Другое их имя было о-ло-чжэ (в французской передаче ngo-lo-tche), что очень напоминает иголок — название племени, живущего в верховьях Желтой реки. Нголоков (голыков) Гренар, op. cit., II, стр. 330, считает потомками дансянов, народа, как я думаю, смешанного происхождения, с преобладанием динлинского элемента (Грум-Гржимайло — ‘Опис. пут. в Зап. Китай’, III т., стр. 36).}, ге-гу {Одна из китайских передач имени киргиз.}, хо-синь {Об этом племени я не могу дать никаких сведений.} и чу-му-гунь {Это турецкое племя, входившее в союз дулу, кочевало к юго-западу от карлуков (Ср. Chavanncs, op. cit., стр. 65 и 270). Так как кар-луки населяли бассейн Ч. Иртыша, то чу-му-гунь должны были жить в Тарбагатае и к югу от него, т. е. в районе современного Чугучака, как то думает и Шаванн, опирающийся в этом случае на показание ‘Си-юй-тун-вэнь-чжэ’. На стр. 29 и 34 Шаванн делает описку, помещая чу-му-гунь к востоку от карлуков.}, был уже настолько силен, что без труда овладел наследством убитого им Шэ-ху. Засим на юге он опустошил Тохарестан, на востоке Иву (Хами). Здесь, однако, его войска, состоявшие из чуюе {Согласно ‘Си-юй-ту-чжэ’ (Chavannes, op. cit., стр. 31), чуюэ в Танскую эпоху занимали округ Цзинь (Гинь)-мань, т. е. Бэй-лу между Фоу-каном и Ци-таем. О последующем переселении этого племени на запад см. ниже.} и чуми {Тот же источник (Chavannes, ibid.) говорит, что одновременно чуми населяли долину р. Манас. В 657 г. они переселились на запад.}, встретили китайцев, которые и нанесли им несколько последовательных поражений {Впрочем, судя по силе китайского отряда — всего 2.000 человек, столкновения эти едва-ли имели серьезный характер.}. Как отнесся к этому Ду-лу-хан— неизвестно, но вслед затем мы видим его уже воюющим в Кангюе, где неожиданно вспыхнувшее, хотя и давно подготовлявшееся против него восстание поставило его в крайне тяжелое положение. Некоторые из его сторонников советовали ему тотчас же вернуться в свои родные кочевья, но он пренебрег этим советом и заперся в городе Бай-туй-ху (642 г.) {Chavannes, op. cit., стр. 195, полагает, что так назывался город, известный у арабских писателей под именем Исфиджаб. Последний находился несколько восточнее современного Чимкента (Бартольд — ‘Туркестан во время монгольского нашествия’, стр. 176—177).}, который и не замедлил осадить избранный на его место каганом И-пи Шэ-гуй-хан {Он был внуком Ща-бо-ло Хи-ли-ши-кагана.}. Но этот хан оказался плохим полководцем, и собранные им значительные силы, состоявшие главным образом из контингентов ну-ши-би, были наголову разбиты Ду-лу. Однако эта победа не улучшила положения последнего, и он принужден был бежать с немногими из своих приверженцев в Тохарестан, где, вероятно, и дожил свой век {В ‘Цзю Тан-шу’ говорится, что Ду-лу-хан скончался в 653 году, но не указывается где именно.}.
После бегства Ду-лу Шэ-гуй сравнительно спокойно управлял своими обширными владениями в течение нескольких лет, для того же, чтобы еще более укрепить за собой престол, он отправил в Чан-ань послов с просьбой о браке (в 648 г.). Император не встретил к сему препятствий, но поставил условием передачу ему Кю-цзэ (Кучи), Юй-тяня (Хотана), Су-лэ (Кашгара) {У китайцев уже в это время название Су-лэ (Шаванн транскрибирует Су-лей) стало заменяться Ка-ша (Иакинф, op. cit., III, стр. 224), из чего следует, что современное название этого города — Кашгар восходит по крайней мере к первой половине VII века.}, Чжу-цзюй-паня {Владение, лежавшее к юго-западу от Каргалыка. Пишут также Чжу-цзюй-по.} и Цун-лина {Так назывался Памир. Chavannes полагает, что в данном случае речь идет о Сарыколе.}, иными словами всего Восточного Туркестана. Требование это, свидетельствующее о том, что в 648 году западные турки все еще являлись фактическими обладателями бассейна Тарима, было отклонено, сватовство не состоялось, но в то-же время этот отказ задел самолюбие Тай-цзуна, который решил действовать силой и, воспользовавшись ничтожным предлогом, отправил на запад под начальством князей: турецкого — Агаина Шор {У Иакинфа, op. cit., III, стр. 219,— Ашина Шэ-ни. О нем см. выше стр. 252.} и телэского (ки-би) — Хэ-ли, стотысячную армию, составленную исключительно из войск, выставленных телэскими поколениями. В Иву к этой армии присоединился отряд из тысячи всадников под начальством самого ивуского князя {Иакинф, op. cit., III, стр. 219.}.
Таким силам правители притяньшаньских земель, не поддержанные Шэ-гуем, не могли оказать серьезного сопротивления, и с падением Кучи (648 г.) весь Восточный Туркестан должен был подчиниться Китаю {См. Chavannes, op. cit., стр. 177, и Иакинф, op. cit., III, стр. 226— 227, где описано, как легко подчинился Китаю Хотан. Кашгар и Чжу-цзюй-пань (Кок-яр (?) к юго-западу от Каргалыка) составили впрочем в этом отношении исключение и, повидимому, вошли в состав земель Танской державы несколько позднее, а именно в 659 году (см. Chavannes, op. cit., стр. 268).}.
С этого момента, став на значительном участке границы непосредственными соседями западных турок, китайцы начали усиленно стремиться к вмешательству в их внутренние дела, что было и не особенно трудно, так как брожение среди них не прекращалось.
В 648 году, спасаясь от преследования хана Шэ-гуя, к северной окраине гаочанских владений прикочевал Агаина Хэ-лу. Согласно его просьбе, он был принят в китайское подданство, назначен главнокомандующим в Яо-чэ и поселен в городе Мо-хэ {О былом местоположении этого города в ‘Си-юй-шуай-дао-цзи’ (см. Грум-Гржимайло — ‘Опис. пут. в Зап. Китай’, т. III, стр. 278) говорится: ‘В 190 ли на восток от города Фоукана минуют Ша-бо, военный лагерь Танской эпохи. Ша-бо — это городок Мо-хэ, служивший резиденцией Ашина Хэ-лу. Об этом городке читаем в ‘Цзы-чжэ-тун-цзян’ следующее: в шестидесяти ли к западу от города Си Янь, ведомства Тин-чжоу, находится военный пост Ша-бо, на его месте стоял прежде город Мо-хэ. Согласно же ‘Юань-хо-цзюнь-сянь-чжо’, военный пост Ша-бо находился в пятидесяти ли к западу от Тин-чжоу. Это последнее указание более достоверно’.
Из этих данных следует, что между Фоу-каном и Тин-чжоу считалось 240 ли. Ныне между этими пунктами по пути, уклоняющемуся к югу, на Джимысар, считается 253 ли. В виду точности расстояний, приведенных в ‘Си-юй-шуай-дао-цзи’, можно считать, что городок Мо-хэ находился в оазисе Сань-тай, где имеются развалины, известные ныне под названием Ло-тай. Оазис Сань-тай в Ханьскую эпоху составлял, повидимому, владение Дань-хуань (см. выше стр. 129).} округа Тин-чжоу {В 702 году был переименован в Бэй-тин (Бишбалык). О местоположении Вэй-тина см. Грум-Гржимайло, op. cit., т. I, стр. 221—229, т. II, стр. 42, 43, т. III, стр. 274, 287, Chavannes, op. cit., стр. 11. Долбежев — ‘В поисках развалин Бишбалыка’ в ‘Зап. вост. отд. И. Русск. Археол. Общ.’, 1915, XXIII, стр. 77—121.
Развалины города Вэй-тина, в течение нескольких столетий служившего административным центром всего Восточного Притяньшанья, ныне найдены. Город этот находился в 35 верстах к западу от Гу-чэна и в 8 верстах к северу от Джимысара, на р. Да-лун-коу, вдоль которой идет дорога на перевал через Тянь-шань.
Моя роль в поисках его местонахождения выясняется из следующих строк Бартольда (‘Зап. вост. отд. И. Русск. Археол. Общ.’, XV, стр. 174 175), Котвича (‘Зал. вост. отд. И. Русск. Археол. Общ.’, XXIII, стр. 97) и Милови (‘Сутра золотого блеска’ в ‘Bibliotheca Buddhica’, 1913, XVII, стр. IV).
Бартольд: ‘Из сделанных Шаваняом правильных замечаний можно признать новым в западно-европейской литературе, если не ошибаемся, только одно, именно указание (стр. 11) на ‘vue trs neuve de l’auteur du ‘Si-yu-choei-tao-ki’, что город Бишбалык или Бэй-тин находился не около Урумчи, как полагали ‘Клапрот и все европейские синологи’, а в урочище Цзинму-са, к западу от Гучена. Это открытие, к которому автор возвращается несколько раз (напр. стр. 272: Bichbalik doit donc tre plac Tsi-mou-sa et non Ouroumtsi, comme on l’a dit trop longtemps), для русского читателя уже не ново, оно составляет бесспорную заслугу Г. В. Грум-Гржимайло’.
Котвич: ‘Случайная неудача (я прошел в версте от его развалин) не помешала затем Г. Е. Грум-Гржимайло, уже по возвращении из путешествия, отказаться от существовавшего ранее взгляда на местоположение Бишба-лыка и впервые выяснить таковое на основании литературных данных почти с полною точностью’.
С. Малов: ‘Г. Е. Грум-Гржимайло первый указал на истинное местоположение Бишбалыка’.
Я тем более благодарен за эти строки названным ученым, что Долобжев сделал с своей стороны все возможное, чтобы затушевать значение моей работы, забывая, что и самая поездка его вызвана была этой работой. Я считаю также уместным отметить, что еще Gaubil (‘Histoire de Gentchiscan et de toute la dynastie des Mangous’, 1739, стр. 35) совершенно верно указал местоположение Бишбалыка ‘к северу от Турфана’. Впоследствии это указание было настолько забыто, что в позднейшей исторической литературе я уже не нашел ссылок на этого автора.
Когда Бишбалык был разрушен — неизвестно, но в ‘Си-юй-вын-цзян-лу’ (Тимковский — ‘Путешествие в Китай’, I, стр. 258 seqq.) говорится, что в 1758 году один из киргизских биев получил титул судьи города Бишбалыка.}. Вся занятая его кочевьями территория об’явлена была под китайским протекторатом, а засим вскоре вошла и в состав территории Китайской империи.
При Тай-цзуне была, повидимому, выработана, при его же преемниках стала последовательно проводиться в жизнь система постепенного инкорпорирования инородческих территорий по следующей программе: иностранный владетель склонялся ‘ласкою’ {У китайцев выработался для этого даже особый термин ‘цзи-ми’ — склонять ласкою.} принять китайский протекторат, после чего его владение переименовывалось в ‘привлеченную’ область, округ или уезд, а самому ему давался титул, соответствовавший его новой должности правителя, с чем вместе он вводился в состав китайских чиновников сперва номинально, а засим и более действительным образом, с подчинением китайскому должностному лицу более высокого ранга, в течение нескольких поколений — наследственная, такая должность становилась при первом же удобном случае должностью по назначению {Эта ступень впрочем далеко не всегда соблюдалась, в особенности при последующих династиях.}, хотя кандидатами на нее все еще некоторое время являлись лица туземной родовой аристократии, но в последующей стадии и эта видимость туземного самоуправления уничтожалась, и ‘привлеченная’ область становилась рядовой китайской областью с китайской администрацией во главе.
Южная Джунгария прежде, чем получить китайское управление, не прошла всех этих стадий, но это потому, что в ней оказалось слишком много горючего материала, тушить который пришлось не мирными средствами, а кровью.
В 649 году Тай-цзун скончался. Этим моментом хотел воспользоваться Ашина Хэ-лу, чтобы овладеть Тин-чжоу и Гаочаном (Си-чжоу), но сын его Де-юнь {У Иакинфа, op. cit., 1, 2, стр. 355,— Хи-юнь.}, находившийся, повидимому, под китайским влиянием, отговорил его от этого намерения и указал на запад, представлявший более достойную и легче достижимую цель, ибо Шэ-гуй не пользовался популярностью среди западных турок. Хэ-лу последовал этому совету и очень скоро подчинил себе территорию союзов ду-лу и ну-ши-би и некоторые западные владения {Chavannes, op. cit., стр. 34.}, а засим об’явил себя каганом, принял имя Ша-бо-ло и переместил свою ставку на запад, в местность Цянь-цюань (651 г.) {Эта местность находилась к северу от Шаша (Ташкента), в 150 ли к востоку от города Таласа (Тараза), который или тождествен с Аулие-ата или находился несколько южнее этого последнего (см. Бартольд — ‘Отчет о поездке в Среднюю Азию с научною целью’, стр. 16).}. Как каган, он не мог уже мириться с мыслью, что коренные земли чуюэ, которые еще со времен Ду-лу-хана находились в его управлении {Chavannes, op. cit., стр. 33, 59.}, перешли в ведение китайских чиновников, и вернулся к своему первоначальному проекту овладеть городом Тин-чжоу. Это ему удалось, но вместе с тем ему пришлось столкнуться и с Китайской империей, правительство коей, располагая огромными контингентами восточно-турецкой и телэской конниц, не замедлило принять вызов и перенести борьбу вглубь джунгарских степей. Впрочем, несмотря на то, что среди западных турок об’явились у китайцев союзники {Так, ‘Тан-шу’ упоминает о Чжан-чжу, сыне Ду-лу-хана, который в 653 году предложил китайскому правительству свои услуги в борьбе против Хэ-лу. Они были приняты, но посланная было грамота на титул кагана не была вручена этому хану, так как силы его оказались ничтожными.}, первые действия их были очень нерешительны, и в (353 году они ограничились лишь восстановлением Тин-чжоу, изгнанием из пределов Яо-чэ сторонников хана Хэ-лу и некоторыми административными мерами, в том числе учреждением округа Цзинь-мань взамен упраздненного протектората Яо-чэ. Засим, в 659 году {Хронология этих военных действий очень шаткая, см. ChnvanneSy op. cit., стр. 63. На стр. 267 того же сочинения Шавани относит к 562 году события, которые происходили, повидимому, позднее.} их отряды продвинулись далее на север и запад н громили карлу ков, чуюэ и чу-му-гунь {В удостоверение своей победы над последними китайский полководец Чжоу Чжи-ду выслал в Чан-ань 30.000 ушей — варварский обычай, перешедший к китайцам, как кажется, от сянь-би и удержавшийся в Средней Азии, как видно из этого факта, до второй половины VII века.}, в следующем же поразили шу-ни-ти, один из пяти отделов ду-лу, ради чего проникли вглубь Тяяь-шаня, в центр их кочевий—долину Ин-со (Юлдус). Но все эти действия велись, повидимому, китайцами без определенного плана и носили скорее характер набегов, удача коих зависела главным образом от их внезапности, а не серьезной войны культурного государства против такого врага, каким оказался Хэ-лу, который тем временем успел сосредоточить большие силы на путях в долину Или. Вести об этих приготовлениях и побудили императора Гао-цзуна серьезно взглянуть на создавшееся в Джунгарии положение дел и не только сменить командный состав, в среду коего успела проникнуть даже дезорганизация {Так, генерал Ван Вынь-ду, прибыв в добровольно покорившийся китайцам город Хынь-ду (?), не только вопреки приказу главнокомандующего истребил его жителей и присвоил себе его богатства, но и в дальнейшем поступал совершенно самостоятельно.}, но и послать туда значительные подкрепления (656 г.).
С этими свежими войсками главнокомандующий Су Дин-фан предпринял наступление тремя колоннами. Северная колонна, под начальством Агаина Ми-тэ, шла от Алтая, повидимому, вдоль западных склонов Джунгарского Ала-тау {В ‘Биографии Су Дин-фана’ сказано, что этим путем наступал не Ашина Ми-шэ, а главные силы китайцев под начальством самого Су Дин-фана и что чу-му-гунь были покорены этим последним. Возможно конечно, что я излагаю не вполне точно ход этой войны, но виноваты в этом составители ‘Цзю Тан-шу’ и ‘Тан-шу’, которые дали крайне неумелую сводку имевшегося в их распоряжении материала. Все-таки думаю, что главные китайские силы должны были двигаться к р. Или не каким-то кружным путем от Алтая, а вдоль северного подножия Тянь-шаня, прикрывая свою базу в Тин-чжоу, и что биограф Су Дин-фана впал в данном случае в ошибку.}, вторая, во главе которой находился другой турецкий князь Адпина Бу-чжзнь, двигалась от Алтая же, но к востоку от упомянутых гор, и, наконец, главные силы Су Дин-фана наступали вдоль Бэй-лу. Кроме этих трех колонн был еще выделен и четвертый отряд, на который возложена была задача с юга проникнуть в кочевья Хэ-лу, но о действиях этого отряда, бывшего иод начальством помощника яньжаньского наместника Сяо Цы-е и уйгурского князя Пу-жэнь, ‘Тан-шу’ сообщает еще более сбивчивые сведения, чем об операциях главных сил.
Повидимому, Ашина Ми-шэ очень быстро справился с своей задачей, и, достигнув р. Или, повернул отсюда на восток и вышел в долину Бороталы {В то время эта река носила название Шуан-хэ (Chavannes, op. cit., стр. 34, 270): несколько позднее это наименование присвоено было всей местности на восток до р. Кур-хэ (Куйтуна). См. Иакинф, op. cit., III, геогр. указ., стр. 105.}, где сошелся с Бу-чжэ-нем и совместно с последним нанес решительное поражение той части войск Хэ-лу, которая должна была прикрывать отступление главных турецких сил, уже достаточно потерпевших от Су Дин-фана, настигшего их у реки Е-де {Какая из рек Джунгарии так называлась, сейчас определить невозможно. В транскрипции о. Иакинфа — Или.}. После поражения у Е-Де Ашина Хэ-лу бежал на запад, с трудом переправился через Или, где потерял много людей и лошадей, и, укрепившись на р. Чу {В ‘Тан-шу’—Суй-е, называлась также Си-е-чуань.}, стал стягивать сюда подкрепления. Но здесь настиг его Су Дин-фан, успевший к этому времени соединиться с войсками обоих турецких князей, и нанес ему новое поражение (657 г.), которое было столь полцым, что решило судьбу компании. Ашина Хэ-лу бежал в Шагд, был здесь схвачен его владетелем и передан помощнику яньжаньского наместника Сяо Цы-е, который, не давая Хэ-лу возможности собраться с силами, преследовал его до этого пункта (658 г.) {Заключаю это из того факта, что Ашина Хэ-лу вступил в пределы Шаша исключительно ради смены своих усталых лошадей.}. Препровожденный в Чаы-ань. он был приговорен к смерти, но в последний момент помилован императором. Он умер в 659 году.
С пленением Апгана Хэ-лу, его владения стали достоянием Китайской империи. Что, однако, западные турки с большим неудовольствием подчинились этой необходимости, это видно из тех попыток к восстановлению утраченной независимости, которые были сделаны, хотя и неудачно, в 658 году Чжань-чжу, сыном Ду-лу {См. выше стр. 264, сноску 5.}, и в 659 году одним из князей ну-ши-би. Первый был на-голову разбит Ашина Ми-шэ в долине Боро-толы, схвачен и казнен, второй был пойман Су Дин-фаном в 660 году. Этот эпизод был последним в истории Западно-Турецкого ханства как независимого владения.

ГЛАВА V.

Турецкий период.

(с половины VI века до 745 года).

(Продолжение).

Присоединив в 658—659 годах западные турецкие владения, китайское правительство разделило их в административном отношении на два наместничества: северное, с центром в Бэй-тине {В то время — Тин-чжоу.}, обнимавшее земли, населенные кочевниками, и южное, управлявшееся из Кучи (Ань-си), в состав которого вошли территории оседлых владений бассейнов Тарима, Сыра и Аму-дарьи.
В свою очередь северное наместничество было разделено по р. Чу на две военные области: земли ну-ши-би {За исключением племени ба-сай-гань, жившего на землях ведомства Ашина Ми-шз. У Шаванна, op. cit., стр. 73, читаем: ‘Parmi les hordes soumises Mi-cheles Chou-ni-che et les Pa-sai-kan se rvoltrent et s’enfuirent’. Ср., однако, Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 362.} переданы были в управление Ашина Бу-чжэню, земли ду-лу—Ашина Ми-шэ {Ашина Ми-шэ и Ашина Бу-чжэнь были двоюродными братьями и наследственно управляли племенами союза ду-лу. Не поладив с И-пи Ду-лу-ханом, они бежали в Китай. О ду-лу читаем у Аристова (‘Опыт выяснения сост. кирг.-каз. Больш. орды’, etc., в ‘Живой Стар.’, 1894, III—IV, стр. 400): На основании данных Именика болгарских князей и других данных можно полагать, что ду-лу (т. е. дуглаты) существовали уже до Р. Хр., ибо часть их во II столетии после христианской эры укочевала вместе с хуннами от пределов Китая в киргизскую степь и затем разделяла судьбы хуннов, после же распадения царства Аттилы вожди ду-лу стали во главе той части болгар, которая основала Болгарское царство за Дунаем. В V веке оставшаяся в Джунгарии часть тех же ду-лу упоминается китайскими историками в числе гаогюйских поколений под именем тулу. Так как в VII в. занимавшие ту же часть Джунгарии пять аймаков, переданных китайцами в управление Ашина Ми-шэ, именовались аймаками ду-лу, то надо думать, что гаогюйский род ду-лу первенствовал между кочевниками, населявшими эту часть Средней Азии.}. Но кроме пяти племен союза ду-лу управлению последнего подчинены были и земли остальных кочевников, живших между Большим Алтаем и хр. Алтаин-нуру на севере и северо-востоке и Восточным Тянь-шанем, Кокшал-тау, Иссык-кулем и р. Чу на юге и западе, а именно: карлуков (гэ-ло-лу). басмалов (ба-си-ми), группы чуйских племен {Это название предлагает Аристов — ‘Заметки об этн. сост. тюркск. плем. и народн.’, стр. 23.} за исключением чу-му-гунь, вошедших в союз ду-лу, т. е. чу-юэ, чу-ми и та-то, телэсцев янь-мань и других, еще менее известных, племен.
Все эти племена управлялись своими родовыми князьями и в административном отношении составляли военные округа, которых в одном только ведомстве Ашина Ми-шэ насчитывалось 23. Из числа последних шесть остаются нам известными только по имени, остальные же 17 занимали следующие районы:
Ин-со обнимал бассейн р. Хапдык-гола в Центральном Тянь-шане, населенный турецким племенем глу-ни-ши {Пользуюсь случаем, чтобы исправить ошибку Шаванна, op. cit., стр. 271, который пишет, что шу-ни-ши жили здесь по соседству с телэсцами ки-би. Последние под натиском турок шу-ни-ши выселились отсюда в Гань-су еще в 632 году, см. выше стр. 247—278.},
Ву-лоу {Chavannes, op. cit., стр. 271, у Иакинфа, op. cit., 1, 2, стр. 360,— Вынь-лу.} занимал верхнюю часть Илийской долины, заселенную тургешскими (ту-ки-пга) {Среди черневых татар, кочующих между р. Катунь и Телецким озером, сохранился отдел, носящий название тиргеш, что доказывает, что тургеши выселились в Тянь-шань из Алтайских гор (см. Радлов — ‘Aus Sibirien’, I, стр. 213).} родами со-гэ и мо-хэ, и бассейн р. Цзин-хэ {Если только верно мое отождествление Ву-лоу с Пулад (Була, Бола), см. ниже гл. VIII.},
Ге-шань лежал к западу от р. Или (в долине Капа с прилегающими высотами?), где жили тургеши а-ли-шэ,
Шуан-хи находился в юго-западной Джунгарии (бассейны Вороталы и Кур-хэ), населенной неизвестным нам племенем шэ-шо-ти {У Иакинфа, ibid.,— не-шэ-ти.},
Инь-бо распространялся, повидимому, на весь бассейн р. Манаса и на земли к востоку отсюда до р. Архоту {‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 467.}, здесь кочевали ху-лоу-ву {У Иакинфа, loc. cit.,— ху-лу-ши.}, переселившиеся на эти места, вероятно, после ухода отсюда чу-ми, увлеченных на запад Ашина Хэ-лу,
Фу-янь — на землях чу-му-гунь, т. е. в Тарбагатае.
Эти шесть военных округов, на которые распадалась территория союза ду-лу, составляли наследственные земли Ашина Ми-ша, но ему же были подчинены:
1) четыре округа карлу ков в бассейнах Черного Иртыша и Урунгу {Хэ-цю-тао. (‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 458) пишет, что местность Чжайр (нагорье Джаир и местность между р. Орху и низовьем р. Манаса) при Танах занята была племенем сань~га-ло-лу, т. е. очевидно тремя поколениями карлуков (гэ-ло-лу).}, а именно:
Инь-шань на землях рода мэу-ло:
Сюань-чэ ‘ ‘ ‘ та-ши-ли,
Да-мо {Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 437.}, Гинь-фу {Впрочем этот округ был выделен из округа Да-мо уже впоследствии, после смерти Ашина Ми-шэ (см. Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 437—438).} ‘ ‘ ‘ чжи-сы, иначе по-фу {Н. Аристов (‘Опыт выяснения сост. кирг.-каз. Больш. орды’, etc., стр. 407) видит в по-фу современное бапа—наименование костей у каракиргизов и дулатов и абданов Большой орды.},
2) шесть округов в восточной части южной Джунгарии на бывших землях чу-юэ, где в это время кочевали только ша-то (один из отделов чу-юэ), отказавшиеся следовать за Ашина Хэ-лу, а с начала VIII в. {Впрочем время переселения ба-си-ми в юго-восточную Джунгарию нам в точности неизвестно.} и ба-си-ми, прикочевавшие сюда из долины р. Кобук, эти округа были следующие:
Лунь-тан {Согласно ‘Си-юй-шуай-дао-цзи’, Лунь-тай находился немного восточнее г. Ди-хуа-чжоу (Урумчи), точнее было-бы сказать — северо-северо-восточнее, так как именно в этом направлении большая дорога отходит от Урумчи на Фоу-кан и Гу-чэн. Лунь-тай посетили Чан-чунь (‘Труды членов российской духовной миссии в Пекине’, IV, стр. 301) и Елюй Чу-цай (Bretschneider — ‘Mediaeval researches from Eastern Asiatic Sources’, I, стр. 16), оба определяют, однако, расстояние этого города от Бишбалыка (Бэй-тина) разно: первый в 300 ли слишком, второй в 200 ли. Первое расстояние приводит нас в современный городок Гу-ми-ди, второе — в Фоу-кан, точнее — в его оазис. Так как и из Фоу-кана и из Гу-ми-ди отходят прямые пути на Ху-ту-би (в прежнее время большая дорога не имела сворота на Урумчи), то вопрос о том, к какому из этих двух оазисов следует отнести название Лунь-тай, этими маршрутами не разрешается. В пользу Гу-ми-ди говорит, однако, приведенный в ‘Тан-шу’ маршрут по Бэй-лу (Chaviinnes, op. cit., стр. 12), определяющий расстояние между Лунь-таем и военным постом Фын-ло, находившимся, вероятно, близь городка Мо-хэ, в 260 ли, что соответствует расстоянию между Гу-ми-ди и оазисом Сань-тай (265 ли), где находился в Танскую эпоху г. Мо-хэ и, вероятно, Фын-ло.} с центром в городке, известном в настоящее время под именем Гумцды (Гу-ми-дн),
Фын-ло в оазисе Сань-тай {Chavannes, op. cit., стр. 272, ссылаясь на ‘маршрут, приведенный в ‘Тан-шу’, пишет: ‘Fong-lo tait peu prs mi-chemin entre Goutchen et Ouroumtsi’. Из маршрута такого заключения вывести, однако, нельзя, так как, не давая расстояния между городком Ша-бо и военным постом Фын-ло, он тем самым, как мне кажется, указывает на их непосредственную близость: вероятно, оба находились в пределах того же оазиса Сань-тай.},
Гинь-мань в оазисе Джимысар,
Си-Янь к востоку от Бэй-тина (Бишбалыка), вероятно, на месте современного Гу-чэна {В ‘Цзи-чжэ-тун-цзян’ сказано, что город Си-Янь, ведомства Тин-чжоу, находился в 60 ли к востоку от городка Мо-хэ, а так как, согласно ‘Юань-хо-цзюнь-сянь-чжо’, городок Мо-хэ находился в 50 ли к западу от города Тин-чжоу, то выходило-бы, что Си-Янь лежал в 10 ли к востоку от города Тин-чжоу. Автор ‘Си-юй-шуай-дао-цзи’ сомневается, однако, в точности расстояний, даваемых ‘Цзи-чжэ-тун-цзян’, если так, то это сомнение должно лечь на те десять ли, которые отделяли город Тин-чжоу от городка Си-Янь (см. Грум-Гржимайло, op. cit., III, стр. 278).},
Дун-Янь к востоку от Гу-чэна, может быть — современный Ци-тай, оседлый пункт со времен глубокой древности {Си-Янь в переводе значит Западный Янь, Дун-Янь — Восточный Янь. Если Си-Янь находился на Бэй-лу восточнее Бэй-тина, то естественно допустить, что и Дун-Янь находился там же, но еще далее на восток.
Шаванн, loc. cit., называет Си-Янь и Дун-Янь среди военных округов, местоположение коих ему неизвестно.}, Ша-го в Баркульской долине {Chavannes, op. cit., стр. 97.},
и 3) следующие семь округов, лежавших вне современной Джунгарии, к западу от Джунгарского Ала-тау:
Янь-мянь, Янь-лоу, Гэ-си, Гу-шу {Об этом округе, который почему-то называется городом, см. Pelliot — ‘Као-tch’ang, Qotcho, Houo-tcheou et Qara-khodja’ в ‘Journ. Asiat’, 1912, Mai-Juin, стр. 583 seqq.}, Чэлэ, Цзя-шэ и Да-лань.
Из числа этих последних Шаванн {Op. cit., стр. 272.} определяет местоположение лишь военного округа Янь-мянь, названного так по имени одного из телэских племен, жившего между озерами Ала-куль и Балхаш {Chavannes, op. cit., стр. 123.}. История сохранила нам названия и других племен ведомства Ашина Ми-шэ, живших в эту эпоху на Иртыше, в бассейне озера Балхаша и в Центральном Тянь-шане, каковы, например, че-би, о которых говорится, что они соседили с карлуками {Иакинф, op. cit., стр. 1, 2, стр. 437.}, гун-юэ, кочевавшие в Центральном Тянь-шане, близь озера Иссык-куля {Думаю, что так, ибо тургешский хан У-чжи-лэ (о нем см. ниже), перекочевав к озеру Иссык-кулю, дал своей ставке название Гун-юэ (см. Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 366).}, и ба-сай-гань {Одно из племен союза ну-ши-би, о том, что оно находилось в ведомстве Ашина Ми-шэ, говорилось выше стр. 268.}, но нам пока неизвестно {Я не сомневаюсь, что это удастся восстановить при последующем внимательном изучении китайских источников, которые, к сожалению, далеко еще не все переведены на европейские языки и надлежаще исследованы.
За истекшие 35 лет моего изучения прошлого Средней Азии по переведенным на европейские языки китайским географическим и историческим сочинениям наши сведения об этом прошлом шагнули так далеко вперед, что можно надеяться, что и то, что остается в нем еще темным, получит наконец свое раз’яснение.}, какие из вышеприведенных названий военных округов должны быть отнесены к территориям их кочевий, а какие к территориям чу-юэ и чу-ми, которые, выселившись на запад, заняли, повидимому, земли в бассейнах Каратала и Ленсы {В ‘Тан-шу’ (Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 452, Chavannes, op. cit., стр. 96) говорится: ‘Когда турки разделились на восточных и западных, западные осели на землях, принадлежавших некогда усуням, где и жили смешано с чу-юэ и чу-ми’. Так как владения усуней не простирались на восток далее р. Кур-хэ, то естественный вывод отсюда тот, что чу-юз и чу-ми первоначально жили в бассейне оз. Балхаша и только уже впоследствии передвинулись на восток, в южную Джунгарию, где их и застала история. Таким образом наступление китайцев на владения западных турок заставило их лишь вернуться на места их прежних кочевий, находившихся, вероятно, в смежности с кочевьями родственного им племени чу-му-гунь.}.
Не вдаваясь засим в исследование административного деления зачуиской части Бэй-тин’ского наместничества, а равно вновь приобретенных Китаем оседлых владений Западного и Восточного Туркестанов, что вывело бы нас далеко за пределы той территории, которая составляет непосредственный предмет нашего изучения, я возвращаюсь к тому моменту истории Западной Монголии и Халхи, когда се-янь-то, разбитые китайскими войсками, должны были отказаться от надежды подчинить себе южных турок.
После смерти И-наня, последовавшей в 645 году, созданное им государство просуществовало не более года и пало под ударами восставших союзных князей, которые об’единились, чтобы уничтожить гегемонию се-янь-то.
Повод к этому бунту додал преемник И-наня, Ба-чжо, который, начав свое правление убийством брата, продолжал его казнями наиболее влиятельных и заслуженных родовичей. ‘Тан-шу’ поясняет, что поводом к этим казням послужило желание Ба-чжо иметь на ответственных местах своих ставленников. Но Ба-чжо упустил из вида, что созданное его отцом государство не было политическим телом, спаянным железом и кровью, а нечто среднее между гегемонией и союзом племен, при этом без общей организации и тесной внутренней связи, и что сам он был лишь первым из равных и хотя и владел престолом по наследству, но как сын и преемник того главы союза, который сумел завоевать его членам самостоятельность и никогда не предпринимал ничего такого, что могло бы быть истолковано, как посягательство на их права. Вот почему, когда казненных им выборных правителей он стал заменять своими ставленниками, когда таким образом его стремление превысить приобретенные его отцом нрава вполне определилось, и когда и его внешняя политика приняла оборот, явно опасный для дальнейшей самостоятельности телэсцев {Так, он предпринял набег на Китай, крайне опасный по своим возможным последствиям. Мы видели выше, что и И-нань не избег военного конфликта с Китаем, но во 1) И-нань нападал не на самый Китай, а на его турецких вассалов, во 2) он преследовал при этом серьезную политическую цель и в 3) он опирался на весь телэский союз, что и дало ему возможность выставить огромную армию. То-же, что затеял Ба-чжо, было лишь обычным грабительским набегом, который при Тай-цзуне не мог пройти безнаказанным.}, союз последних распался, и сам он пал жертвой своего недомыслия и стремления к абсолютизму.
Уйгуры (юань-хэ), ставшие во главе восставших {После се-янь-то это племя было, повидимому, сильнейшим. О нем в ‘Тан-шу’ сказано: ‘взаимно подкрепляя друг друга, уйгуры (хуй-хэ) и се-янь-то достигли большого могущества’. Первый и притом самый жестокий удар хану Цзе-ли нанесли уйгуры, их князь Пу-са, находясь во главе сравнительно небольших сил, совершенно уничтожил в 628 году одну из его армий и нанес поражение вспомогательному корпусу Ашина Шор, и ‘слава этих побед, по словам ‘Тан-шу’, потрясла северные страны’ (Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 374).}, не ограничились убийством Ба-чжо, они истребили весь его род и внесли такое расстройство в ряды се-янь-то, что те бежали на юг, думая найти защиту у китайцев. Но Тай-цзун, возмущенный предшествовавшим их бегству дерзким набегом Ба-чжо на пределы империи, предписал своим полководцам потребовать от них безусловной покорности, в противном же случае открыть против них военные действия. Попытки се-янь-то силой занять китайские земли не увенчались успехом. Они были дважды разбиты китайцами и потеряли при этом такое огромное количество пленных, что с этого момента, перестав существовать как отдельная народность {Часть се-янь-то уже впоследствии, при Гао-цзуне, была поселена, как кажется, в северной части Ордоса, причем из их земель образован был округ Си-тань (Д. Пазднеев, op. cit., стр. 61—62). Отводя им ордосские пастбища, император, между прочим, сказал их послам: ‘Вы пришли ко мне как мыши получить норы и как рыбы приплыли приобрести источники, и вот я дал их вам—глубокие и широкие. У инородцев империи я никогда не видел мира. Успокаивая вас ныне, я радуюсь не за себя, а за вас’.}, утратили всякое политическое значение {В последний раз ‘Тан-шу’ упоминает о се-янь-то под 681 годом.}. Но уничтожив се-янь-то, Тай-цзун решил покончить и с остальными телэскими племенами, так как водворившееся в степи безначалие готовило империи ряд беспокойных лет, чего в особенности следовало избегнуть, так как война против Кореи грозила затянуться на долго.
В виду серьезности предстоявших военных действий Тай-цзун сохранил за собой общее руководство ими, ради чего и переселился в Лин-ву {С 758 года гор. Лин-чжоу, подмывался Желтой рекой в 1393 и 1428 г.г. настолько, что его приходилось переносить на новое место, современный город находится в 90 ли к юго-востоку от г. Нин-ся-фу.}. Но телэские племена не довели дела до столкновений и в 646 году добровольно ему покорились. Их земли в 647 году разделены были на военные области и округа, и хотя им и оставлено было самоуправление, но вместе с тем родовые их правители были низведены до степени рядовых китайских чиновников, подначальных китайскому наместнику, имевшему пребывание в городке Шань-юй-тай {См. выше стр. 112.}, к югу от Гобийской пустыни, иными словами в пределах телэских земель установлен был тот же порядок управления, какой введен был несколько позднее на землях западных турок.
Военные области и округа, на которые распались при этом телэские земли, разместить в Мо-бэй’е тем легче, что они совпадают с районами кочевий отдельных племен.
Всего в Мо-бэй’е учреждено было шесть военных областей и четыре военных округа, которые обнимали следующие территории:
область Янь-жань — кочевья племени до-лань-гэ в Хангайских горах, между р. Цзабхан на западе и истоками Орхона на востоке,
‘ Лу-шань — верховья р. Селенги, занятые кочевьями племени сы-цзе,
‘ Гуй-линь — земли племени тун-ло между реками Селенгой и Орхоном, к северо-востоку от области Лу-шань,
областьЦзинь-вэй {У Шаванна, op. cit., стр. 91,— Цзинь-хуй.} — низовья рек Селенги и Орхона, к северу от области Гуй-линь, здесь кочевали пу-гу,
‘ Хань-хак — степные пространства между реками Тола и Орхон, находившиеся во владении хуй-хэ (уйгуров), эта область простиралась вероятно и на левый берег Толы, занятый уйгурами после уничтожения се-янь-то,
‘ Ю-лин — местность к северу от р. Керулюн между Гентэем и Хинганским хребтом, населенную байырку (ба-е-гу),
‘ округ Гао-цзюэ {У Шаванна, ibid.,— Гао-цю.} — долину р. Илэр, к северу от области Янь-жань, кочевья племени ху-се,
‘ Цзя-лу — земли в бассейне р. Селенги, к западу от области Цзинь-вэй, заселенные си-цзе,
‘ Дянь-янь {У Шаванна, ibid.,— Чжань-янь.} — кочевья племени бай-си к югу от области Ю-лин,
‘ Юань-дзюэ — земли племени гу-ли-гань в нынешней Забайкальской области. Одновременно учреждены были следующие три военных округа в Мо-нань (в Ала-шане и в районах к северу от большой дороги из Лань-чжоу-фу в Су-чжоу):
Гао-лань — на землях племени хунь,
Юй-ци — на территории, отведенной китайцами племени ки-би, и
Цзи-тянь — в Алашаньских горах, где вероятнее всего кочевали а-де {См. выше стр. 251.}.
‘Тан-шу’ к этому перечню присоединяет еще две, несколько позднее и при иных условиях учрежденные, административные единицы—область (фу) и округ (чжоу), населенные нетелэскими племенами: Гянь-гунь (фу) и Чжо-лун (чжоу). Область Гянь-гунь образована была в 648 году {Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 448.} из киргизских (ге-гу) земель в бассейне верхнего Енисея, округ же Чжо-лун из территории неизвестного нам племени цзюй-ло-бо, жившего где-то на северо-востоке от р. Керулюн {Заключаю это из следующего места ‘Тан-шу’ [Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 376): ‘от них (т. е. от бай-си или всех вообще телэских племен?) на северо-восток княжество гюй-ло-бо (цзюй-ло-бо) превращено было в округ Чжо-лун.}.
Но это не все.
Когда И-нань овладел значительной частью территории Цзе-ли хана, его сын Чэ-би {Заключаю это из следующих слов Гао-цзуна: ‘Quand Kie-li (Цзе-ли) fut vaincu, vous ne l’avez pas secouru, c’est manquer d’affection pour ses parents’… (St. Julien — ‘Docum. hist. sur les Tou-kioue’ в ‘Journ. As.’, 6 srie, 1864, IV, стр. 399).} бежал на запад и обосновался в Алтайских горах между Киргизским царством и землями карлуков, т. е., вероятно, в бассейне Коодо. Вслед затем он покорил не только оба эти владения, но, повидимому, и племя чу-му-гунь. Усилившись таким образом, он решил закрепить свое положение путем договора с Китаем: но обмен посольствами привел его к конфликту с китайским двором и последующей войне, которая кончилась его пленом. Засим подвластные ему турки были переведены в восточный Хангай, в Утукенскую чернь, остававшуюся свободной после уничтожения се-янь-то, где в 650 году и поселены с переименованием их территории в область Синь-ли. {Я думаю, что эти события я изложил правильно, хотя оба источника, которыми я при этом пользовался — Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 317—319, и St. Julien, op. cit., стр. 397—400, содержат несомненные ошибки, так, например, St. Julien переводит: ‘Quand il (Kao-tsong) eut vu Tchao-ling, il le nomma gnral des gardes de la gauche, lui donna une maison pour demeure et installa ses sujets sur le mont Yo-to-kiun-chan’, согласно же Иакинфу, все это должно быть отнесено к Чэ-би хану, Чжао-лин же есть наименование могилы императора Тай-цзуна. Непонятны у Жюльена и следующие два периода, которые отсутствуют у Иакинфа.}
Такое административное деление существовало однако не долго, так как уже в 664 году Гао-цзун разделил всю территорию Монголии на два наместничества: северное, которое получило название Хань-хайского {Очень скоро переименованное в Янь-жаньское.}, обнимало все подвластные Китаю земли в Мо-бэй {Согласно ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 300, резиденция этого наместничества менялась очень часто.} и делилось на семь областей {Шесть прежних и седьмая — Синь-ли.} и восемь округов {Из них вероятно четыре телэских.}, и южное, Юнь-чжунское {Это наместничество получило свое название от древнего, существовавшего еще во времена Ханьской династии, окружного города Юнь-чжун, находившегося к югу-западу от г. Гуй-хуа-чэна и к востоку от поворота Желтой реки на юг.}, позднее — Шань-юйское, распадавшееся на три области и 24 округа и обнимавшее преимущественно турецкие кочевья в Мо-нань.
Таким образом к 665 году вся огромная территория турецких владений за исключением крайнего востока оказалась административно приобщенной к Китайской империи, насколько при этом прочно—это покажет дальнейшее, но что в первые годы но реорганизации степного управления родовые правители беспрекословно подчинялись императорским указам и добросовестно несли возлагавшиеся на них обязанности, это доказывает тот факт, что все свои войны на западе, а частью и на востоке, в Ляо-дуне, китайцы вели в этот период своей истории главным образом силами кочевников, избирая из их же среды и высший командный состав. В этом случае значительную роль должен был впрочем сыграть тот престиж, которым пользовались у турок и телэсцев император Тай-цзун, обладавший в высшей степени способностью привязывать к себе инородцев, и преемственно, некоторое время его сын Гао-цзун. Но Гао-цзун (650—688 г.) очень скоро утратил то, чего с таким трудом добился Тай-цзун, сменив в своих сношениях с ними полные взаимного доверия {Слова Тай-цзуна: ‘Царствующий не должен никого подозревать’ (Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 317).} отношения традиционным высокомерием. Следуя внешним образом степной политике своего отца, он по существу вернул ее в старое русло, и последствия этой ошибки сказались тотчас же.
Первые волнения в степи обнаружились уже в 661—663 г.г., когда во главе восставших уйгуров, тонгра (тун-ло) и бугу (пу-гу) встала Би-су-ду, младшая сестра уйгурского князя Пу-жуня, оказавшего большие услуги Китаю и принимавшего деятельное участие как в покорении западно-турецких владений, так и в войнах против Кореи {‘P’o-juen mourut. Sa soeur cadette, la reine Pi-sou-tou, se mettant la tte des Hoei-ho, ainsi que des Tong-lo et des Pou-kou, viola la frontire. Kaotsong ordonna Tcheng Jen-t’ai de combattre et de soumettre les Pou-kou et les autres, Pi-sou-tou fut vaincue et se retira’ (Chavannes, op. cit., стр. 93). Случай беспримерный в истории кочевых племен востока.}. Это восстание было легко подавлено. Засим беспорядки перекинулись на запад и охватили в 671 году округ Фу-янь {См. выше стр. 270.}, позднее же, а именно в 677 году, и весь Центральный Тянь-шань, где во главе турок с 671 года находился Ашина Ду-чжи {Ду-чжы у Иакинфа, op. cit., 1, 2, стр. 362.
Ашина Ми-шэ по навету Ашина Бу-чжэня был казнен в 662 году полководцем Су Хай-чжэн’ом, которого он сопровождал в его походе против Кучи. Эта явно несправедливая казнь, сопровождавшаяся массовым убийством злонамеренно примешанных к этому делу лиц, вызвала крупные беспорядки среди племен союза ду-лу и их обращение к тибетцам за помощью. При таких условиях Бу-чжэню не удалось принять в управление наследства Ашина Ми-шэ. В 666 или 667 году Бу-чжэнь умер, но и ему китайцы почему-то медлили назначить преемника (Иакинф — ‘Зап. о Монг.’, III, стр. 130, пишет: ‘десять родов, не имея над собой государя, поддались тибетцам’). Наконец, Ашина Ду-чжэ, с 671 года правитель округа Фу-янь, самовольно, повидимому, захватил в Центральном Тянь-шане власть в свои руки.}, присвоивший себе титул хана десяти родов {Chavannes, op. cit., стр. 74.}. Не расчитывая добиться китайской инвеституры, он стал искать опоры в тибетцах {Тибетцы лишь незадолго пред сим появились на исторической сцене Внутренней Азии.
Первоначальная история образования их государства в точности неизвестна. Повидимому, до 440 года они кочевали в Наньшаньских горах, платя дань Цзюй-цюй’ю Мугяню, с падением же княжества Хэ-си (см. выше стр. 185), тибетцы (ту-фань) откочевали на юг и поселились на Тибетском плоскогорий. Здесь, не заявляя о себе, они просуществовали до 635 года, когда, усилившись, впервые напали на тогонов. Оттеснив их к северу, за озеро Куку-нор, они ограбили их владения, и ободренные этим первым успехом, вторглись в Китай. Решительная борьба между Тогонским и Тибетским царствами возгорелась в 663 году. Тогонцы, несмотря на китайскую поддержку, были разбиты, их армия потерпела решительное поражение при реке Бухаин-голе, земли же их присоединены к владениям Тибетской державы, только небольшая часть народа успела заблаговременно откочевать в Хэ-си, где оставалась до завоевания тибетцами округа Лян-чжоу (в 765 году), после чего, с согласия китайского правительства, переселилась в Нин-ся.} и в союзе с ними напал в 677 (678?) году на Кучу {В ‘Истории Тибета и Хухунора’, стр. 138, читаем: ‘Ту-фань покорили 18 областей в Западном крае и, соединившись с хотанцами, в 670 году разрушили стены города Кучи. Сим образом китайский двор потерял четыре инспекции в Восточном Туркестане’. У de Mailla, op. cit., VI, стр. 147, эти события изложены так же, как и в ‘Истории Тибета и Хухунора’, с тою однако разницей, что de Mailla заставляет в 669 году тибетцев в союзе с хотанцами брать не Ань-си (Кучу), а город Бо-хуань-чзн, лежавший в Кучаском княжестве. То-же делает и Gaubil — ‘Abrg de l’histoire chinoise de la grande dynastie Tang’, стр. 479, но только не в 669 г., а в 670 г. Из ‘Истории Хотана’ однако не видно, чтобы хотанцы когда либо дружили с тибетцами. Там говорится только: ‘663, au printemps, les koung-youei (гун-юэ, повидимому, турецкое племя, населявшее Центральный Тянь-шань в области бассейнов рек Каша и Кунгеса) de Kaschgar et les tibtains attaqurent le commandant de Ju-thian (Хотан) et de Si-tcheou’. И далее: ‘Comme le prince avait rendu des services dans les expditions contre les tibtains’, etc. (Ab. Rmusat — ‘Hist. de la ville de Khotan’, стр. 69—70). Как бы то ни было, но завоевание это было не прочным, так как в конце 70-х годов мы вновь видим тибетцев, на этот раз в союзе с западными турками, под стенами Кучи. В ‘Ист. Тиб. и Хухун.’, стр. 141, под 678 годом говорится: ‘Ту-фань, соединясь с западными тулга (турками), произвели нападение на Ань-си’, почему китайцы двинули против них войска из Сы-чуани и ‘открыли военные действия в Лун-чжи (т. е. в долине Сининской реки)’. Засим в ‘Тан-шу’ (Иакинф — ‘Собр. свед. о нар., обит. в Ср. Аз. в древн. вр.’, III, стр. 222) также сказано: ‘В сие время (678 г.) тибетцы напали на Янь-ци и завоевали четыре инспекции’. И еще: в 678 г. хан Ду-чжи ‘заключил союз с Тибетом и произвел набег на Ань-си’ (Иакинф, op. cit., 1, стр. 362).}. Но и ато восстание было в 679 году ликвидировано китайцами, сумевшими арестовать Ду-чжэ, не вступая даже в борьбу с коалицией тибетцев и турок. Наконец, в том же 679 году вспыхнули, и на этот раз уже более серьезные, беспорядки в Мо-нань, где к восстанию примкнули все 24 военных округа Шань-юй’ского наместничества.
Восставшие поставили ханом князя Ашина Ни-то-фу {St Julien, op. cit., стр. 402, у Иакинфа, op. cit., 1, 2, стр. 320,— Ни-шу-фу.}, который вначале имел некоторый успех и нанес даже войскам наместника серьезное поражение, но в следующем году китайцы выставили в ноле огромные силы, и дела турок сразу же приняли иной оборот. Проигранное при Хэй-шане {К западу от современного Гуй-хуа-чэна.} сражение поставило их в настолько тяжелое положение, что наиболее малодушные решили пожертвовать своим ханом и ценой его головы приостановить китайское наступление. К чести турок следует, однако, отметить, что предательство это было делом сравнительно немногих, большинство же удалилось в горы Лан-шань {Ныне горы Чоно-Тологой, см. выше гл. III, стр. 194.}, откуда и стало предпринимать набеги в Китай {При этом в 681 году им удалось даже нанести поражение одному из направленных против них китайских отрядов (см. St. Julien, op. cit., стр. 408).}. Во главе этой части инсургентов стояли князья Ашина Фу-нянь, потомок Цзе-ли-хана, избранный ханом взамен убитого Ни-шо-фу, и Вэнь-бо {У Иакинфа, loc. cit.,— Вынь-фу.}. К сожалению для обоих и турецкого дела они взаимно не доверяли друг другу, чем и воспользовались китайцы, добившись вскоре того, что Фу-нянь арестовал Вэнь-бо и представил его лично китайцам. Впрочем это лишь одна из версий, согласно другой — доведенный до крайности {Повидимому, Фу-няню пришлось бороться на два фронта, так как он имел против себя еще и уйгуров (St. Julien, op. cit., стр. 406).} Фу-нянь должен был сдаться вместе с Вэнь-бо на милость победителя. Но этой милости им оказано не было: отправленные в Чан-ань, они были там казнены на одной из городских площадей.
На смену Ашина Фу-няня, казненного в 681 году, явился другой потомок Цзе-ли-хана, Ашина Гу-ду-лу (Кутлуг), впоследствии принявший имя Ильтэрэс-кагана.
Бильге-хан этот момент турецкой истории описывает в таких выражениях:
‘Весь черный турецкий народ (т. е. народные массы, а не главари турецких родов) сказал так: ‘Некогда мы составляли племенной союз. Где же теперь этот племенной союз, и для кого завоевываем мы другие племенные союзы? Некогда у нас был каган. Где же теперь этот каган, и какому кагану мы в настоящее время служим?’ и говоря так, он стал врагом китайскому императору ‘.
‘Став врагом китайцам, турецкий народ откочевал назад {Назад, т. е. на запад от места кочевий турок Кутлуга. В ‘Тан-шу’ говорится, что после гибели Фу-няня бежавшие турки осели в горах Цзун-цай-шань, где и построили городок Хэй-ша-чзн. Какие горы именовались в Танское время Цзун-цай-шанем, мне неизвестно, но ‘Хэй-ша’, т. е. ‘Черными песками’ назывался у китайцев того времени участок степи, который лежал к северо-северо-западу от Гуй-хуа-чэна по северную сторону Иньшаньских гор. Вероятно, тут же Кутлуг устроил и свою резиденцию. Hirth (‘Nachworte zur Inschrift des Tonjukuk’, стр. 31) полагает, что горы Цзун-цай могут быть отождествлены с Чугай-кузи надписи в честь Тон’юкука.}, в страну, где питал надежду устроиться и жить независимо. Так как он не помышлял более служить китайцам, то китайцы решили истребить его. Но боги не пожелали гибели турецкого народа, и небо поставило над ним отца моего Ильтэрэс-кагана и мать мою Ильбильге-катун’.
‘Мой отец каган выступил с семнадцатью витязями. Когда распространилась весть, что он скитается за границей, то жители городов вышли из городов, жители гор спустились с гор {Vambery — ‘Noten zu den alttrkischen Inschriften der Mongolei und Sibiriens’, стр. 37.} и, примкнув к нему, образовали отряд в семьдесят витязей. Так как небо даровало им силу, то войско моего отца было подобно волку, а враги его были подобны овцам. Переходя то на восток, то на запад, он собирал восставших, и таким образом их стало уже семьсот мужей {Томсен, op. cit., стр. 146, полагает, что эти цифры, где фигурирует священное для турок число семь, имеют условное значение и совершенно не соответствуют действительному числу партизанов Кутлуга.}.
‘Когда стало семьсот, то он привел в порядок народ, утративший свой племенной союз и своего кагана, народ, порабощенный китайцами, народ, забывший свои древние установления. Восстановив эти последние, он сделал его воинственным’…
Таким образом, желая еще более оттенить действительно выдающуюся роль своего отца в деле восстановления Турецкой монархии, Бильге-хан не счел нужным упомянуть об его менее счастливых предшественниках, сложивших голову за свое стремление вернуть турецкому народу его державные права, но, конечно, от надгробной надписи, имевшей целью увековечить подвиги почившего Кюль-тегина и его предков, нельзя и ожидать объективности в изложении событий. Тем не менее, и эта надпись, как исторический документ, имеет первостепенное значение, пополняя довольно скудные китайские известия, относящиеся к эпохе образования нового Турецкого ханства.
В последующих строках надписи сказано: ‘Он (Иль-тэрэс-каган) дал устройство {Vambery, op. cit., стр. 38, переводит: ‘привел в порядок’, что я понимаю в значении ‘подчинил’.} племенам тол ее {По мнению Томсена, Хирта и Шаванна это — телэ или тэлэ китайских анналов. Бартольд (‘Die histor. Bedeutung der alttrk. Inschr.’, стр. 9) в этом сомневается и пишет: ‘Die Tles mchten wir nicht, wie Tbomsen, mit den Thie-le, sondern mit den Tu-li der Chinesen zusammenbringen. Die Bezeichnung Thie-le hat bekanntlich bei den Chinesen einen viel weiteren Sinn, whrend die Tu-li, wie die Tles unserer Inschriften als einzelner Unterstamm (?) erwhnt werden’. Мелиоранский (‘Памятник в честь Кюль-Тегина’ в ‘Зап. вост. отд. И. Русск. Археолог. Общ.’, 1899, XII, 2 и 3, стр. 109) всецело присоединяется к этому мнению Бартольда. Повидимому, того же мнения держится и Аристов (op. cit., отд. отт., стр. 67), так как пишет, что ‘телес есть имя племени особого от теле’, остатками коего являются ныне теленгиты или телеуты, тогда как телес сохранилось и доныне в том же произношении, в каком оно встречается в орхонских надписях.
Твердых данных в защиту этой гипотезы, однако, мы не имеем, но с другой стороны и ученые, отождествляющие телэ и толесов, считают этот вопрос, повидимому, столь очевидным, что не затрудняют себя приведением каких либо подтверждающих фактов, и вот мы стоим в настоящее время перед дилеммой: если считать телэ за толесов и отнести к ним то место ‘Тан-шу’, где говорится, что Кутлуг ‘ограбил девять родов и, разбогатев лошадьми, об’явил себя ханоми, то за кого же мы примем токуз-огузов Баз-кагана, с которыми Кутлугу пришлось далее вести войну?
Лично я склоняюсь, к тому, что толес, это—то-ли или ту-ли китайской летописи, коренное турецкое племя, кочевья которого до 630 года находились в восточной Халхе. Имена племен, вошедших в состав турецкого союза и распространившихся из-за Саян и Алтая по монгольским степям, нам неизвестны, о некоторых из них, как, например, су-ни, то-ли, китайская история упоминает случайно, так сказать — мимоходом, большинство же совершенно игнорирует, вероятно, потому, что ни одно из них, утратив при вступлении в союз свою родовую знать (кажется, во главе всех таких племен находились члены княжеской фамилии Ашина), не обособилось в самостоятельный политический организм. О то-ли мы находим в китайских исторических сочинениях следующие указания. Когда Восточно-Турецкое государство пало, и Халхой завладели телэ, племя то-ли оказалось единственным, которое не помирилось с своей участью. Имея во главе Ашина Чэ-би, оно откочевало на запад, в Алтай, вероятно, в бассейн р. Кобдо, откуда и распространило свою власть с одной стороны на киргизские, с другой—на карлукские земли. Но новое государство это просуществовало недолго. Воспользовавшись первым представившимся к тому случаем, Тай-цзун его уничтожил, а Гао-цзун перевел в 650 году турок то-ли на восток, в Утукенскую чернь, где и поселил на землях, пустовавших со времен разгрома Се-янь-то’ской державы. Чэ-би-хан уведен был в Чан-ань, а земли то-ли обращены в округ Синь-ли (см. выше стр. 277) с подчинением его главноначальствующему у гор Цзянь-лан (?). Кутлугу всего естественнее было прежде всего попытаться стать во главе ратных сил этого коренного турецкого племени, в котором не заглохло еще стремление к независимости, и уже потом мечтать о борьбе с таким сильным противником, каким должен был считаться враждебный туркам союз телэских племен.
Мне кажется, что вышеизложенное дает нам основание считать гипотезу Бартольда более вероятной. Подтверждает ее и дальнейший ход событий.} и тардуш {Вопрос о том, какой народ носил у турок название тардуш, не может считаться окончательно разрешенным, хотя гипотеза Hirth’а , op. cit., стр. 129 и след., видевшего в се-янь-то китайскую транскрипцию имен ‘сир’ и ‘тардуш’ и весьма вероятна. Бартольд (‘Зап. вост. отд. И. Русск. Археол. Общ.’, XV, стр. 172) справедливо замечает, что в пользу этого мнения нет пока ни лингвистических, ни вполне ясных исторических доказательств, тем не менее, нельзя сказать, чтобы оно было совершенно беспочвенным. Это видно из следующего.
Уже в ‘Тан-шу’ сказано, что племя et (несомненно ‘сиры’ надписи в честь Тон’юкука), покорив племя янь-то и слившись с ним, стало называться се-янь-то (Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 426). Когда ев, стоявшие во главе телэского союза, были побеждены китайцами и бежали в Мо-нань, скрываясь в самых глухих ее частях, что подтверждается неожиданным для китайцев столкновением с ними в песках Хэй-ша в 681 году, то естественно предположить, что входившие в их состав роды распались и даже утратили прежнюю связь между собой. И вот, когда Кутлуг ‘переходя то на восток, то на запад, собирал восставших, сиры ‘les plus vaillants parmi les diverses tribus T’ie-le’, могли добровольно примкнуть к нему и образовать вместе с турецкими элементами ту основную массу новых турок, о которой надпись в честь Тон’юкука говорит ‘турк сир будун’ — термин, который иначе не имел бы об’яснения. Что касается тардушей (янь-то), то над ними надо было употребить некоторое насилие, дабы заставить их войти в союз.
Можно поставить еще вопрос: если тардуши не янь-то, то кто же они? Конечно, это племя могло быть и одной из отраслей восточных турок, но для такой гипотезы у нас нет даже той почвы, которая, хотя и будучи зыбкой, все же чувствуется под гипотезой Хирта. И засим, если сиры примкнули к туркам, то что же сталось с янь-то? Мне кажется, что ориенталисты придают несколько преувеличенное значение лингвистической стороне этого вопроса. Се и янь-то принадлежат к числу тех телэских племен, которые попали на страницы истории уже в IV веке, когда они соседили с сянь-би и китайцами в Мо-нань. Почему китайцы (может быть через посредство сянь-би?) присвоили тардушам в то отдаленное время название янь-то, доискиваться столь же бесполезно, как и делать изыскания о происхождении таких племенных названий, как дансян, калмык и проч. Если, однако, мы допускаем, что ми-хоу тождественны с дансянами китайцев, то почему не допустить, что и тардуши были известны у китайцев под именем янь-то?} и назначил тогда же ябгу и шада’. Только усилившись таким образом, Кутлуг в стремлении обеспечить перед предстоящей борьбой с Китаем свой тыл, обратил оружие против уйгуров {Выше уже указывалось, что в этой борьбе турок с китайцами уйгуры находились на стороне последних.}. Последнее подтверждается и ‘Тан-шу’, где читаем: ‘ограбив девять родов {Что выражение ‘девять родов’ должно быть отнесено к уйгурам, это явствует из последующего.} и разбогатев лошадьми, об’явил себя ханом’ {Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 322.}. Ограбить не значит покорить, и действательно мы видим, что Ханьхайская область, правителями коей состояли величавшие себя каганами {Шаванн, op. cit., стр. 91.} уйгурские ханы, продолжала существовать до эпохи Мо-чжо.
Набег Кутлуга на уйгурские земли едва-ли улучшил его крайне тяжелое положение, несмотря даже на то. что именно в это время он получил в лице ‘мудрого’ Тон’юкука {Другое его имя было А-ши-дэ Юань-чжэнь. Об этом государственном деятеле подробно рассказывается у Hirth’а — ‘Nachw. zur Inschr. des Tonjukuk’.}, сумевшего привлечь на его сторону многие турецкие роды, сильного и преданного союзника. Действительно, если у уйгуров и оставались еще некоторые колебания в выборе той политики, которой им следовало держаться в конфликте между турками и китайцами, то этот набег на их земли должен был продиктовать им их дальнейшее поведение. В надписи в честь Тон’юкука говорится: ‘Каган токуз-огузов {Томсеи, op. cit., стр. 147, признавший в телесах — телэ, в токуз-огузах видит уйгуров, т. е. тех же телэ. Риалов (см. Нirth, op. cit., стр. 44) высказывается менее определенно: ‘Тождественны-ли токуз-огузы с токуз-уйгурами — вопрос спорный. Возможны три предположения: или мы имеем здесь дело с простым случаем, что оба народа состояли каждый из девяти родов, или, что наименование огуз не имя собственное какого либо народа, а нарицательное, соответствующее слову ‘род’, или же, наконец, что один родовой союз образовался в полном соответствии с другим. Против второго предположения говорят выражения: ‘беги огузов’ и ‘племя огуз’. Во всяком случае выражения токуз-огуз и токуз-уйгур указывают на крупные родовые союзы, причем возможно, что в токуз-огузский союз входили уйгуры и что в позднейшем токуз-уйгурском союзе находились и элементы распавшегося токуз-огузского союза. Наконец, не исключена возможность, что в обоих союзах и огузам и уйгурам принадлежала лишь руководящая роль’. Из сего следует, что Риалов не отождествлял уйгуров с огузами. Бартольд (‘Die histor. Bedeutung d. alttrk. Inschr.’, стр. 19) считает огузов турецким племенем по происхождению, ибо пишет, что Кутлугу пришлось защищаться против враждебной ему части огузов Баз-кагана, несколько же выше, op. cit., стр. 8, высказывается еще определеннее: ‘без сомнения, огузы принадлежали к числу тех племен, которые образовали Турецкое государство и приняли имя тюрк’. Тардушей и толесов он относит также к огузам, считая их лишь отделениями этого народа. Того же мнения держится и Мелноранскищ op. cit., стр. 109. У Маркварта (‘Die Chronologie der alttrkischen Inschriften’, стр. 23) читаем: ‘Сравнение обеих надписей с известиями китайцев приводит нас к несомненному выводу, что к огузам должны быть также причислены тонгра, байырку, хунь, сы-цзе (сукит), си-цзе (сап), эдизы и наконец настоящие уйгуры, которые образуют политический центр—девять родов или девять огузов (токуз-огуз). Огромное значение, которое приписывается этому народу, покоится очевидно на том, что он задолго до появления на сцену турок был уже политически организован и играл некоторую роль. Только покорив те-лэ, т. е. уйгуров, турки в 546 г. получили политическое значение. В каких политических и этнических отношениях находились они к древним хуннам, потомками коих считаются, это еще не достаточно выяснено. К имени огуз причастны были также и десять родов западных турок, но не настоящие турки, которые во вновь образованном Кутлугом ханстве были представлены лишь родами толес и тардуш. Хранитель печати тургешского хана, властителя западных турок, носил титул ‘мудрого хранителя печати народа огуз’. Каган западных турок имел титул кагана десяти родов (племен). Вероятно, эти десять родов именовали себя ‘десятью огузами’ (он-огуз) подобно тому как девять родов — ‘девятью огузами’ (токуз-огуз). Таким образом об’ясняется, наконец, сказание о двух отделах уйгуров — он-уйгурах и токуз-уйгурах Рашид эд-Дина и Абуль-гази’. Об огузах у Аристова, op. cit., отд. отт., стр. 22, говорится: ‘Имя уйгуров принял около 606 г. союз из четырех племен теле — пу-гу, тун-ло, ба-е-гу и вэй-гэ, иначе у-ху, из которых главным было последнее, т. е. угуз. Союз этот существовал очень недолго, но стоявшая во главе его огузская княжеская фамилия и оставшаяся приверженной ей часть племени огузов, прежний род юань-гэ, сохранила за собой имя уйгуров. Уйгуры продолжали обитать на Селенге, не пользуясь особым преобладанием над другими племенами гълэ и родами огузов до третьей четверти VII века. В 682 году Кутлуг восстановил Тюркское ханство, что начал с того, что ограбил девять родов, т. е. конечно тогуз-огузов и в их составе уйгуров. С этого времени огузы и уйгуры сделались снова подвластными туркам’. Из этого видно, что Аристов считает огузами одно из телэских племен, носившее у китайцев название у-ху, а уйгурами часть этого племени.
Как видит читатель — quot capita, tot sensus.
Разбираясь критически в этих суждениях и гипотезех, я прежде всего остановлюсь на вопросе об он-огузах (он-уйгурах) в той его постановке, какую дает ему Маркварт.
Рашид эд-Дин, на которого он ссылается, говорит об он-уйгурах следующее: ‘В древние дни жилища уйгурских племен находились в двух бассейнах, горах и степях, тех, которые находились в десятиречьи, называли ун-уйгур, а тех, которые были в девятиречьи — тукуз-уйгур, и затем далее: ‘Те десять рек называются Ун-Орхон’. (‘История Монголов’, перев. Березина, стр. 125, тот же рассказ у Абцль-гам, см. Радлов — ‘Об уйгурах’, стр. 54). Не останавливаясь на вопросе о том, насколько сообщаемая легендой географическая основа деления уйгурского народа оправдывается фактами, нельзя, однако, не указать, что она имела в виду определенную группу племен, живших в долине Орхона, а отнюдь не союзы ну-ши-би и ду-лу, со времен по крайней мере Истэми-кагана населявшие Западный и Центральный Тянь-шань. Нигде также у Рашид яд-Дина не говорится и об он-огузах. Отождествление он-уйгуров с десятью родами западных турок, присвоение им имени он-огуз, это — гипотезы Marquart’a, базирующегося впрочем на следующих словах Бартольда: ‘Von Trgesch-Chan, dem Beherrscher des westlichen Trkenreiches erscheint ein Siegelbewahrer, der weise Siegelbewahrer des ganzen Volks der Oguz’. Ho Mnrquaify незачем было ссылаться на Бартольда, так как этот последний лишь повторяет данный Радловым перевод надписи в честь Кюль-тегина, который уже потому ошибочен, что в числе чинов двора тургешского хана не мог находиться хранитель печати ‘народа огуз’, тем более ‘всего’ как это пишет Бартольд. Мелиоранский (см. также Thomsen — ‘Turcica’. ‘tudes concernant l’interprtation des inscriptions Turques de la Mongolie et de la Sibrie’ в ‘Mmoires de la Soc. Finno-Ougrienne’, XXXVII, 1916, стр. 14) действительно и переводит это место иначе: ‘от любезного сына моего, кагана тургешского, пришли Макрач, хранитель печати, и хранитель печати Огуз-Бильге’ (см. также Vambry, op. cit., стр. 68, который переводит это место: ‘und der weise Siegelbewahrer Oguz’). Таким образом из сказанного Marquar’ом должно отпасть: 1) что союзы ну-ши-би и ду-лу принадлежали к той группе племен, которым присваивалось наименование огуз, 2) что существовал союз племен, носивший название он-огуз и 3) что тургеши были уйгурами.
Мне кажется, что и утверждение Бартольда, что имя огуз носили коренные турецкие племена, покоилось главным образом на цитированном выше неудачном месте перевода Радлова, а также на некоторых других местах орхонских надписей, из коих в переводе того же ученого наибольшее значение должна была иметь фраза: ‘Ihr Frsten und Volk der trkischen Ogus, hret!’. Эту фразу Мели ори некий передает иначе и конечно вернее: ‘О вы, турецкие (и) огузские беги и народ, слушайте!’ (Fambry, op. cit., стр. 44, переводит: ‘Nun hret, ihr Bege und Volk der Trk-Oguzen!)’. Во всяком случае в бывшей мне доступной литературе я не нашел ни одного свидетельства в защиту положения, что коренные турки носили когда-либо имя огуз. Да это было-бы и в высшей степени странно, чтобы турки сами себя называли и турками и огузами. Наоборот, если уж опираться на Рашид эд-Дина, то приходится допустить, что с именем огуз связываются имена племен, несомненно не родственных туркам, а именно уйгуров, карлуков и, может быть, канклов, каладжей и агачери (агач-ери — ‘лесные люди’),
Что касается, наконец, предположений Аристова, то они представляют компромис трех названий для одного и того же народа. Телэ он считает истинным народным названием гаогюйцев (ibid., стр. 67), что следовало-бы еще доказать. Под именем т’влэ народы уйгурской группы известны были только у китайцев, которые, если и не изобрели этого названия, то во всяком случае дали ему не свойственное ему толкование. В ‘Тан-шу’ содержится следующее указание ‘C’est alors (в 661 году) qu’on fit de ce qui tait la tribu proprement dite des Tie-le la sous-prfecture de Tien-chan’, (Chavannes, op. cit., стр. 93). Из сего явствует, что с именем телэ произошло то-же, что позднее с именем лёт — э-лю-тэ у китайцев, которое стало прилагаться последними к целой группе племен, родственных лётам. Что касается имени уйгур, то оно имело более раннее происхождение, чем то указывается Аристовым, ибо об уйгурах и их отделе сары-уйгурах византийские историки упоминают уже в V веке.
Таким образом мы, кажется, можем придти к следующим выводам:
1) Китайское телэ, прилагавшееся к очень большой группе родственных между собой племен, населявших не только Азию, но и восточную Европу, по об’ему своему не отвечает наименованиям огуз и уйгур эпохи конца VII и начала VIII века.
2) Под именем токуз-огузов у турок известно было одно из племен телэской группы, само себя называвшее уйгур. Рашид эд-Дин передал нам сказание о происхождении народа уйгур и об его разделении со слов самих уйгуров, которые к тому времени уже многое забыли из своего прошлого забыли и то, что их прародиной были степи Южной Монголии, однако память об Огуз-хане, их баснословном предке у них сохранилась, и это заставляет предполагать, 1) что огуз, как этническое имя, древнее имени уйгур (см. Thomsen, op. cit., стр. 148), и 2) что об’ем этого имени больше об’ема имени уйгур, мы не имеем, однако, никаких данных считать, что под именем токуз-огузов надписей разумелся иной народ, кроме уйгуров собственно. Впрочем следует оговориться: в надписи ‘Селенгинского камня’, если только верен перевод Рамстедта (‘Труды Троицкос.-Кяхт. отд. Приам, отдела И. Русск. Геогр. Общ.’, 1912, XV, вып. I, стр. 40), уйгуры не отождествляются с токуз-огузами, ибо там сказано: ‘(турки?) властвовали над десятью уйгурами и девятью, огузами сто лет’. Что, однако, основателями Уйгурского ханства были токуз-огузы, т. е. то племя, которое, согласно китайским источникам, мы называем уйгурами, это явствует из дальнейшего, где уйгурскому хану приписываются следующие слова: ‘я собрал и соединил мой собственный народ токуз-огузов’… Schlegel (‘Die chinesische Inschrift auf dem uigurischen Denkmal in Kara-Balgassun’ в ,Mm. de la Soc. Finno-Ougrienne, 1896, IX, стр. 1) удостоверяет, что уйгуры были известны китайцам также и под именем огу.
3) Распадение уйгуров на отделы состоялось, вероятно, еще в хуннскую эпоху, когда часть этого народа увлечена была хуннами на запад. Это доказывается тем, что остатки сары-уйгуров, о которых упоминает Приск, удержались в Средней Азии до настоящего времени.
4) Факт упоминания в надписи в честь Бильге-хана имени уйгур не имеет пока об’яснения. Однако следует иметь в виду, что под именем огузов у турок известны были, повидимому, не только уйгуры, но и родственные им племена, не вошедшие в союз токуз-огузов, например, карлуки, которых та же надпись в одном месте называет ‘уч-огузами’, ‘тремя огузами’, по числу родов, на которые они распадались (Radloff — ‘Die alttrkischen Inschriften der Mongolei’, neue Folge, 1897, стр. 141, см. также Hirth, op. cit., стр. 44, Thomsen, op. cit., стр. 125, переводит, однако, это место иначе: ‘trois armes oguz vinrent nous attaquer’). Если так, если турки для обозначения всего карлукского племени, т. е. всех трех его подразделений, употребили название уч-огуз, то то-же могло конечно произойти и в отношении уйгуров.
Если исключить курыканов, которые едва-ли правильно причислены к тЬлзской группе народов, то в описываемую нами эпоху Мо-бэй населяли следующие девять телэских племен: до-лань-гэ, сы-цзе, тун-ло, пу-гу, хуй-хэ, ба-Ъ-гу, ху-св, си-цзъ и бай-си. Однако союз не этих племен носил название токуз-огузов, а те девять родов, на которые распадалось уйгурское племя. В ‘Тан-шу’ сказано: названия девяти родов следующие: ио-ло-гэ, ио-ву-гэ, ху-ду-гэ, кюй-лоу (у Hirth’а — ху-ло-ву), гэ-са, ха-се-ву (у Hirth’а — си-сь-ву), мо-ке-си-ге, ху-вынь-ю (у Hirth’а — ху-су-ву) и а-у-чжай (у Hirth’а — а-у-цзэ), они родственны тун-ло, хунь, ба-е-гу, сы-цзе и ки-би, но этих последних варвары не причисляют к ‘девяти родам’, так как они составляют, подобно самим уйгурам, отдельные племена, а не роды (Иакинф) op. cit., 1, 2, стр. 383, Hirlh, op. cit., стр. 36).} послал к китайцам и киданям послов, поручив им сказать: ‘Силы турок невелики, но их каган храбр, а его советник мудр. До тех пор, пока эти два человека будут у власти, они не перестанут посягать на жизнь и достояние китайцев, киданей и огузов. Поэтому вы, китайцы, нападите на них с юга, вы, кидане, с востока, я же нападу на них с севера. В стране турок и сиров самостоятельного правителя не должно быть. Пусть же будет он уничтожен’ ‘. Если так, то этот набег создал туркам в лице уйгуров злейших врагов, и нет ничего удивительного, что балбал их кагана был поставлен первым на могиле Кутлуга.
Китайцы описывают только свои столкновения с войсками Кутлуга, но что последнему пришлось выдержать тяжелую борьбу и с окрестными племенами, это видно из следующих строк орхонской надписи: ‘На юге китайский народ был ему врагом, на севере народ токуз-огузов Баз кагана {Согласно ‘Тан-шу’, уже Ту-ми-ду (был убит в 648 г.), первый из ханьхайских областных начальников, не удовольствовавшись китайским титулом, провозгласил себя каганом, и, в подражание туркам, установил при своем дворе существовавшую у этих последних иерархию чиновников (Chtwiuines, op. cit., стр. 91). Его преемники не внесли в этом отношении изменений, и таким образом ханьхайский областной правитель, уйгурский князь, был единственным лицом в степи, которого турки могли величать каганом. Что касается имени, то отождествление Баз-кагана с каганом Фу-ди-фу (ср., однако, Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 380), согласно ‘Тан-шу’, управлявшим в то время Ханьхайской областью, с филологической точки зрения представляется невозможным, но этому обстоятельству не следует придавать большого значения, так как турки могли называть кагана по имени, данному ему при рождении, китайские же анналы по принятому при восшествии на престол.} был ему врагом, киргизы, курыканы, отуз-татары {О них см. ниже гл. VI.}, кытаи {Т. е. кидане.} и татабийцы {Повидимому, кумохи или хи китайских анналов. Это—потомки племени юй-вынь или юй-вэнь, см. выше стр. 156.}, все были ему врагами. Мой отец, каган, сорок семь раз предпринимал походы и предводительствовал в двадцати сражениях. По милости неба он отнял племенные союзы у имевших племенные союзы, отнял каганов у имевших каганов, врагов он принудил к миру, имевших колени он заставил преклонить колени, имевших головы — склонить головы’.
Не следует думать, что Кутлуг воевал со всеми этими племенами на их собственной территории. Если это еще и допустимо в отношении токуз-огузов, отуз-татар и даже киданей, то трудно предположить, чтобы он рискнул бросать значительные силы в отдаленное Забайкалье против курыкан и в бассейн Верхнего Енисея против киргиз {Впрочем в нагробной надписи Тон’юкука описывается поход против киргизов по трудно доступной горной местности, закончившийся порабощением этого народа и убийством их хана. Не нет-ли тут анахронизма? Я вернусь к этому вопросу ниже.}, оставляя в тылу непокоренные земли. Всего вероятнее, что все эти племена на призыв токуз-огузов выслали им в помощь свои контингента, которые и дрались с турками в составе войск Баз-кагана. В ту эпоху туркам было не до дальних завоеваний, так как не проходило года без серьезных их столкновении с китайцами, которые, повидимому, не легко мирились с мыслью утраты застенных владений.
В 683 году мы видим турок, грабящих округа Бин-чжоу {В области Тай-юань, пров. Шань-си.} и Лань-чжоу {К северу от современного Лань-сяня, в области Тай-юань, пров. Шань-си (см. Hirth, op. cit., стр. 56).}, но отсюда они были скоро изгнаны известным полководцем времен Тай-цзуна, Се Жэнь-гуй. В следующем году они свирепствовали в Гуй-чжоу {Округ, обнимавший современные уезды Сюань-хуа и Хуай-лай Чжилийской провинции.} и удачно дрались с войсками ханьхайского наместника. Засим они вновь вторглись в Чжи-ли, где нанесли серьезное поражение сосредоточенным против них китайским войскам.
Тактика Кутлуга, повидимому, заключалась в том, чтобы избегать решительных сражений с китайскими войсками, появляясь-же в различных пунктах границы и попутно терроризируя и грабя мирное население, утомлять их длинными переходами и разбивать их по частям. Китайцы, не имея выработанного плана борьбы с своим талантливым противником и посылая против него преимущественно администраторов, а не полководцев, выпустили инициативу из своих рук и невольно подчинились этой системе борьбы, но гоняясь за неуловимым Кутлугом и растягивая при этом свои части, они терпели поражение за поражением и тем лишали энергии сопротивления пограничные гарнизоны, которые, прячась за стены, допускали турок безнаказанно грабить страну, уводить пленных и скот.
Впрочем в 684 году китайцы перекинули свои войска за Инь-тань и продвинулись далеко к западу от современного Гуй-хуа-чэна, но в это время Кутлуг неожиданно оказался у них в тылу и, проникнув вглубь провинции Шань-си, ограбил Дай-чжоу и Шо-чжоу. Экспедиция кончилась ничем. Засим в 685 (686?) году решено было поразить врага в его гнезде, и большая китайская армия направлена была в степь к горам Цзун-цай-тань {См. выше стр. 282.}, но Кутлуг предупредил это намерение и, вторгшись в Шань-си, дал сражение китайцам близь города Синь-чжоу. Китайцы дрались, повидимому, с большим упорством, но все-же были разбиты, оставив на поле сражения свыше 5 тысяч человек одними убитыми. Последствием этой победы было дальнейшее продвижение турок на восток, и 687 год застал их уже перед городом Юй-чжоу. Отсюда они были, однако, отброшены полководцем Чан-чжи {Корейцем по происхождению. Выделялся атлетическим сложением, огромными ростом и силой, большой храбростью и стратегическими способностями. Он в особенности выдвинулся на войне с тибетцами.} и должны были отступить к горам Хуан-гуа-дуй {Ныне Хуан-хуа-шань в области Да-тун-фу.}, где вновь были разбиты. Кутлуг ушел за Инь-шань, куда за ним последовали и китайцы, но желание некоего Цуань Бао-би отличиться дало возможность кагану восстановить свою пошатнувшуюся военную репутацию: корпус Бао-би был уничтожен, сам же он едва спасся бегством {Это событие относится к концу 687 года.}. Тем не менее турки покинули пределы империи при условиях, которые на некоторое время лишили их возможности предпринять что-либо серьезное против Китая, с другой, однако, стороны и китайское правительство не сделало ничего, чтобы использовать свою победу, и покончить с турецким восстанием.
Тут мы подходим к тому месту надписи Тон’юкука, которое, будучи неверно понято ак. Радловым, давало повод думать, что непосредственно перед своей кончиной, последовавшей между 690 и 693 годами {Hirth, op. cit., стр. 66, Marquart — ‘Die Chronologie der alttrkischen Inschriften’, стр. 52, определяет время смерти Кутлуга 691—692 г.}, Кутлуг имел военное столкновение с западными турками (тургешами).
Мы оставили западных турок в тот момент, когда восстание, организованное в Тянь-шане ханом Ду-чжэ {См. выше стр. 279.}, было ликвидировано китайцами, сумевшими в 679 году арестовать этого последнего, не вступая в вооруженный конфликт с кочевниками. ‘С этого момента, говорится в ‘Тан-шу’, ‘десять родов’, лишившись об’единявшей их ханской власти, утратили свое политическое влияние’ {Chavannes, op. cit., стр. 74—75.}. В виду, однако, того значения, какое к этому времени приобрели тибетцы, успевшие уже утвердиться в некоторых частях Восточного Туркестана, такое положение дел не отвечало более интересам Китая, который не мог не стремиться к организации надежной силы в тылу своих новых предприимчивых и сильных противников {Слабый отпор, который встретил Кутлуг со стороны китайцев, до некоторой степени об’ясняется тяжелой борьбой, которую одновременно должен был вести Китай на западной своей окраине с тибетцами, доспехи и оружие коих оказались надежнее и лучше китайских. Положение, в каком очутилась империя вследствие поражений, испытанных ее войсками на западном фронте, оказалось даже настолько опасным, что вынудило императора Гао-цзуна созвать совет из высших чинов государства, которых он встретил такими словами: ‘Я никогда не надевал лат и не участвовал в походах. Я очень раскаиваюсь в том, что вел войну с Гао-ли. Но ныне обстоятельства иные, ибо тибетцы посягают уже на нашу территорию, и я жду вашего совета’. Но определенного решения этот с’езд высших государственных чинов не вынес, хотя большинство, в виду полного истощения сил государства, и настаивало на мире во что бы то ни стало (Иакинф — ‘История Тибета и Хухунора’, 1, стр. 142—143).}, почему в 675 году и были назначены сыновья Ашина Миша и Ашина Ву-чжэня {См. выше стр. 268.} правителями десяти западных турецких родов с дозволением им титуловаться по примеру своих отцов ханами.
Повидимому, однако, эти ставленники Китая были лишь фиктивными правителями страны, так как в ‘Тан-шу’ далее говорится, что тургешский хан У-чжи-лэ хотя и был подчинен Ху-сэ-ло {У Шаванна, op. cit., стр. 43 — Ху-шэ-ло, у Хирта, op. cit., стр. 68, и Иакинфа — ‘Собр. свед. о народ., обит. в Средн. Азии в древн. вр.’, 1, 2, стр. 366. — Ху-сэ-ло.}, сыну Бу-чжэня, но в действительности пользовался независимостью и вскоре даже настолько усилился, что овладел всей территорией, отданной китайцами в управление последнему. Так как при этом У-чжи-лэ подчинил себе на востоке все земли до границ турецких владений, то с ним очевидно и мог-бы только незадолго до своей смерти столкнуться Кутлуг.
Вот это место надписи Тон’юкука в переводе акад. Радлова: ‘…Тогда пришли лазутчики… и держали такую речь: ‘Так сказал тургешский каган: ‘Против того, кто, подобно мне, является верховным каганом {С титулом каган к концу VII века очевидно случилось то же, что ранее произошло с титулом шань-юй, когда таким образом стали величать себя владетели ничтожнейших государств. Естественно, что те монархи, которым такие шаньюй и были подчинены, стали стремиться отмежеваться от них титулом более высокого ранга. Так появились ‘великие шань-юй’и’, так должны были появиться и великие или верховные каганы,}, я пойду войной, ибо, если мы останемся раз’единенными и не выступим против него, то будем им истреблены, так как он. каган, великий воин, а его советник отличается мудростью’. Так он сказал. Ныне тургешский каган уже выступил, весь подчиненный ему народ также выступил, присовокупили они, и есть слух, что выступило и китайское войско’. Когда мой каган это выслушал, то сказал: ‘Я полагаюсь на моих бегов, скончалась ханьша, и я хочу распорядиться ее похоронами’. Так он сказал (и засим): ‘Выслушай, мое войско!’ сказал он. ‘Укрепись в (горах) Алтын-иыш!’ {Здесь говорится о трех каганах, заключивших союз против восточных турок, китайском, киргизском и тургешском. Союз этот осуществился лишь в начале VIII столетия, т. е. уже после смерти Кутлуга, что согласуется с надписью Тон’юкука лишь в том случае, если принять перевод ее, предложенный Томсеном, о чем см. ниже.}, сказал он. ‘Пусть вождем будет мой младший брат, каган, шад тардушей’, сказал он. А затем, обратившись ко мне, мудрому Тон’юкуку, сказал: ‘иди и ты с этим войском’.
Радлов предполагал {Т. е. в Алтайских горах.}, что в данном случае турецким каганом не мог быть никто другой, кроме Кутлуга, в виду чего и во главе войск, направленных против киргизов и тургешей, должен был стоять Мо-чжо, единственный брат Кутлуга, тогда шад тардушей. С своей стороны Хирт {Op. cit., стр. 66.} в предположение акад. Радлова внес лишь ту поправку, что Кутлугом отправлено было тогда не одно, а два войска: одно под начальством Мо-чжо в Китай, другое под начальством Тон’юкука против киргизов и тургешей.
Томсен {‘Turcica’. ‘tudes concernant l’interprtation des inscriptions turques de la Mongolie et de la Sibrie’ в ‘Mmoires de la Socit Finno-Ougrienne’, 1916, XXXVII, стр. 98.} предложил, однако другой перевод последней части вышеприведенного периода надписи Тон’юкука, который совершенно меняет ее содержание, устанавливая с несомненностью, что лицами, поставленными во главе турецких сил, направленных на запад, были младший сын Мо-чжо, Иниль-каган, у китайцев — Ини-каган, и шад тардушей Могилянь, впоследствии хан Бильге, в виду чего и самое событие отодвигается к позднейшему времени, к последним годам правления кагана Мо-чжо, а именно к 710—711 году. Перевод Томсе на совершенно устраняет и то противоречие, которое существовало между ходом событий в изложении Тон’юкука согласно тому переводу, который дан был акад. Радловым, и свидетельством истории, ибо не У-чжи-лэ был разбит восточными турками и пал жертвой турецко-тургешской распри, а его сын Со-гэ, который наследовал престол отца в 706 году. К этому событию мы подойдем ниже, теперь же нам остается заметить, что если между турками Кутлуга и тургешами в действительности и произошло столкновение на ратном иоле {В этом, кажется, нельзя сомневаться, так как в ‘Тун-дянь’ (см. Hirth, op. cit., стр. 19) сказано, что ‘Юань-чжэнь (т. е. Тон’юкук) повел войско против тургешей’ по поручению Кутлуга — факт, о котором Тон’юкук мог и не упоминать в своем авто-некрологе в виду, может быть, не вполне удачного исхода порученной ему экспедиции. Следует, однако, заметить, что все то, что касается деятельности Тон’юкука в Монголии, передается в китайских исторических сочинениях весьма сбивчиво, равным образом не удовлетворительно излагается в них и весь ход событий, относящихся к эпохе образования нового Турецкого государства, в виду чего нам приходится строить историю этой эпохи, придерживаясь главным образом данных, содержащихся в турецких надписях.}, то оно едва-ли окончилось поражением последних, ибо могущество У-чжи-лэ и после 690 года оставалось непоколебленным.
Из изложенных данных не видно, как велика была территория владений Кутлуга, и какие племена признали над собой его власть. Вероятно, однако, что, владея в Мо-нань землями, занятыми в настоящее время туметами, чахарами и монголами Улан-цабского и Силин-гольского сеймов, он на севере успел закрепить за собой лишь Хангай и Гобийский Алтай {При хане У-чжи-лэ, как сказано выше, земли тургешей примкнули к турецким, что могло иметь место только в Алтае.}. Но скромные размеры этих завоеваний не могут считаться мерилом его военных дарований, так как все его царствование ушло на борьбу за независимость с могущественнейшей азиатской державой. Добившись ее своими победами, он сумел в то же время воскресить в турецком народе угасший у него воинский дух, вернуть его к великим традициям прошлого и воспитать в подраставшем поколении стремление к ратным подвигам. Эта сторона его деятельности отмечена и орхонской надписью {Турецкий народ ‘он привел по установлениям предков в порядок и сделал его воинственным’…}. Но воспользоваться плодами этой работы довелось уже не ему, а его талантливым преемникам.
Ему наследовал Мо-чжо, турецкое (?) имя которого было Копаган-каган {Радлову op. cit., стр. IX, Chavannes — ‘Notes additionnelles sur les Tou-kiue (Turcs) occidentaux’ в ‘T’oung Pao’, 1904, отд. отт., passim. Едва-ли однако это не турецкая передача китайского титула ‘го-бао-гун кэ-хань’, данного императрицей Ву-хоу в 695 г. кагану Мо-чжо в знак благодарности за выраженную им готовность содействовать подавлению бунта киданей. Chavannes и Pelliot (‘Un trait manichen retrouv en Chine’ в ‘Journ. Asiat’, 1913, стр. 249), полагают, что так как китайцы иероглифом чжо передавали турецкий слог чур, то и в данном случае следует читать не Мо-чжо, а Мо-чур.}. Этот воинственный хан не вкладывал меча в ножны в течение почти четверти века и, по словам орхонской надписи, прочно устроил Турецкое государство, ‘неимущих сделав богатыми {Настолько богатыми, что рабы турок стали в свою очередь рабовладельцами, а рабыни — рабовладелицами…}, немногочисленных — многочисленными’. ‘На восток его войска доходили до Шандунской равнины {Наименование Шань-дун, что в переводе значит — ‘к востоку от гор’, давалось различным местностям Китая. В VII веке так называлась Пекинская долина (см. Hirth, op. cit., стр. 16—19, 89).}, на запад — до Темир-Капыга, на север, перейдя Когменскую чернь {Когменский хребет упоминается в китайском сочинении VIII века ‘Ю-ян-цзи-цзу’ (Хирш, op. cit., стр. 41), где говорится, что северные склоны хребта Цюй-мань (в кантонском произношении — Кук-мань) служили приютом предков киргизского народа. Упоминается это название и у Гардизи (Бартольд — ‘Отчет о поездке в Среднюю Азию с научною целью’, стр. 110), писавшего, что для того, чтобы проехать в ставку киргизского хакана, следовало пройти высокий хребет Когмен по узкой тропинке. Это последнее показание находит полное подтверждение в следующих словах надписи Тон’юкука: ‘Так как я слышал, что в горах Когмен существует один только проход и что в это позднее время он уже закрылся, то я сказал, что этим путем идти не следует. Когда я искал знающего страну, то нашелся человек из степи Аз, который сказал: ‘Моя родина — страна Аз. Я знаю дорогу через Когменский хребет. Она единственная. Но на ней имеется место, годное для остановки. Воспользовавшись этим местом для остановки, можно провести далее лошадей по одной’. Тогда я подумал: будет хорошо, если мы отправимся этим путем. Доложив об этом кагану, я приказал войскам идти вперед, достигнув же Ак Тэрмэля (по мнению Радлова — реки), пустил вперед огузов доказывать свою верность. Через глубокий снег, достигавший уровня лица всадника, пробил я тропу. Лошадей криками гнали вверх люди, снабженные лыжами. Пока тянулся этот под’ем, люди, шедшие впереди, должны были идти вперед до полной потери сил. С такими же трудностями пришлось и спускаться с хребта. Одиннадцать дней ехали мы карнизами (бомами) горных склонов вслед за туземцами, которые разыскивали лучшие места для проезда, испытывая такие муки (мы утешались мыслью), что поддерживаем своего хана (этот поход имел целью разбить по частям коалицию трех каганов). Достигнув реки, пошли вниз по ее течению’… Если считать установленным, что ставка киргизского кагана находилась в долине р. Абакана, то Когменским хребтом может быть только западная часть Саянского хребта, отличающаяся своей недоступностью (см. т. I, стр. 86 и след.). Племени, прошедший через перевал Шабин-даба зимой, утверждает, что ему пришлось испытать здесь все те трудности, о которых повествует Тон’юкук (см. Раолов, op. cit., стр. 55—56). Тем страннее, что акад. Радлов (l. с.) выводит восточных турок на р. Амыл и таким образом переносит название Когмен далеко на восток.}, до киргизских земель’. Он восстановил былые пределы Турецкой державы и довел численность своих войск до размеров, какие имели восточные турки лишь в эпоху хана Цзе-ли.
Ни одна из турецких надписей не говорит нам о деятельности Мо-чжо в первые годы его царствования. Проходят этот период молчанием и китайские историографы, и только мимоходом в ‘Тан-шу’ говорится о бегстве уйгуров, сы-цзе, хунь и ки-би {Это — ошибка, так как известно, что ки-би еще в 632 г. переселились в Хэ-си, притом с запада, из Тянь-шаня, а не из современной Халхи.} на юг, в Хэ-си, и об одновременном занятии телэских земель турецкими войсками кагана Мо-чжо.
Исход борьбы, которую вел Кутлуг с уйгурами (токуз-огузами), был, повидимому, довольно неопределенным. Овладев Хангаем, турки подчинили себе вероятно и населявшие его телэские племена {Этим объясняется фраза Тон’юкука: для того, чтобы испытать верноподданнические чувства огузов, я послал их вперед.}, но главная масса телэсцев во главе с уйгурским союзом продолжала оставаться, хотя и номинально, в китайском подданстве, образуя Хань-хайское наместничество. Терпеть далее такое положение вещей было для турок равносильно испытанию судьбы, ибо, находясь между молотом и наковальней, между телэсцами и китайцами, они могли поддерживать независимое свое существование до тех только пор, пока в Китае продолжала властвовать партия царедворцев и всевозможных авантюристов. Этого не могли не сознавать Кутлуг и Мо-чжо (Капаган), а еще более ‘мудрый’ Тон’юкук, но Кутлуг, ведя борьбу на всех фронтах, имея перед собой то одну, то другую враждебную коалицию {Нам известны две коалиции, с которыми пришлось бороться Кутлугу: первую составляли токуз-огузы, китайцы и кидани, вторую — тургеши, киргизы и, вероятно, те же токуз-огузы, к которым, повидимому, должны были примкнуть и китайцы.}, физически не имел возможности уничтожить в своем тылу такого опасного соседа, каким были политически независимые, пылкие и отважные телэсцы {В виду такого положения вещей я не допускаю возможности, чтобы уже при Кутлуге мог состояться поход восточных турок за Сыр-дарью, о чем повествует в своем авто-некрологе Тон’юкук.}. Эту задачу взял на себя Мо-чжо и очевидно выполнил ее с полным успехом, так как вынудил уйгуров бежать в Хэ-си под защиту китайцев {Год завоевания уйгурских земель нам неизвестен. У Иакинфа, op. cit., 1, 2, стр. 380, лишь сказано: ‘в царствование императрицы Ву-хоу’. Последняя правила Китаем с 684 до 704 года, следовательно событие это могло иметь место между 691—692 и 704 г. или даже 700 г., так как с этого времени орхонские надписи дают перечисление войн, в которых принимали участие братья Бильге-хан и Кюль-тегин, и невероятно, чтобы завоевание Халхи обошлось без их участия. Аристов, op. cit., отд. отт., стр. 22, полагает, что это событие произошло в конце VII века, я думаю, что оно должно было произойти вслед за вступлением Мо-чжо на престол и во всяком случае до 694 г., когда его войска впервые вторглись в Китай. При Кутлуге все военные действия восточных турок вызывались необходимостью самообороны, Мо-чжо взял инициативу в свои руки, и при таких условиях нельзя допустить, чтобы он пошел войной против китайцев, не обеспечив себя от вторжений телэсцев. Вопрос этот осложняется еще тем обстоятельством, что телэские племена в начале VIII столетия неоднократно переходили из Мо-бэй в Мо-нань и обратно, что в высшей степени затрудняет правильное понимание относящихся к этим переселениям китайских известий.}.
Заняв большую часть Халхи, он перенес туда и свою резиденцию {Иакинф — ‘Записки о Монголии’, III, стр. 123.}. А засим начались его набеги на Китай, доведшие наконец правительство империи до решения об’явить огромную премию за его голову: титул князя первой степени (царя) с наименованием ‘чжан-чжо’, т. е. ‘убивший Мо-чжо’.
В 694 г. Мо-чжо вторгся в Китай и ограбил округ Лин-чжоу {Окружной город, лежал на правом берегу Желтой реки против г. Нин-ся-фу.}, захватив множество пленных. Он был изгнан отсюда полководцем Ли-до-цзу, носившим пышный титул ‘нападающего подобно кречету’ {St. Julien — ‘Docum. sur les Tou-kioue’ в ‘Journ. Asiat.’, 6 srie, 1864, IV, стр. 413.}. Последствием этого вторжения было решение китайского правительства уничтожить Турецкое государство, но высланные за границу укрепленной линии огромные силы в составе восемнадцати корпусов вернулись обратно, не видав неприятеля. В 695 году, когда восстает киданьский князь Цзинь-чжун, нанесший ряд жестоких поражений императорским войскам — Мо-чжо вызвался наказать строптивого князя и ограбил область Сун-мо {Так называлась военная область, образованная в 629 году из киданьских земель, она распадалась на десять военных округов и тогда управлялась наследственным князем Ку-гз, носившим звание военного губернатора и причисленным к императорской фамилии Ли. Цзинь-чжун был внуком Ку-гэ.}. Так как при этом был убит и князь Цзинь-чжун, то императрица Ву-хоу в воздаяние его заслуг перед престолом возвела его в сан великого шаньюй’я. Не успело, однако, китайское посольство с грамотой на этот титул и бунчуком прибыть в ставку Мо-чжо, как получено было известие, что турки вновь грабят Лин-чжоу и что другой их отряд вторгся в Шэн-чжоу {Округ Шэн-чжоу составлял северо-восточную часть Ордоса. Окружной город лежал в 5 верстах от поворота Желтой реки на юг.}. Хотя оба эти отряда были вскоре изгнаны ив Ордоса, но это не помешало Мо-чжо предъявить китайцам требование возвратить ему тех турок, которые еще при императоре Тай-цзуне были расселены в Хэ-тао, т. е. Ордосе {Отведенная им здесь территория была впоследствии разделена на шесть военных округов, вошедших в состав Шань-юйского наместничества.}. Не без колебаний, но все же это дерзкое требование государя, которого китайский двор продолжал еще считать в числе своих вассалов, было в 697 году исполнено, хотя в Чан-ани не могли не сознавать, что, усиливая таким образом своего врага, правительство императрицы не только расписывается в своей слабости, но и готовит стране в будущем тяжелые испытания. Одновременно исполнено было и другое требование Мо-чжо: ему было выдано 100.000 ху {Ху равнялось приблизительно пятидесяти гарнцам.} проса для посева, 3.000 земледельческих орудий и несколько десятков тысяч джинов {Джин равен 1 фт. 14 1/4 лот.} железа.
Получив требуемое, хан Мо-чжо стал ‘низко думать о Серединном государстве’ {Иакинф — ‘Собр. свед. о нар., обит. в Ср. Аз. в древн. вр.’, 1, 2, стр. 328.} и, об’явив, что выступает на защиту попранных прав наследников тайского престола {Императрица Ву-хоу истребила весь род императора Гао-цзу, оставив в живых только двух его правнуков. Мо-чжо имел намерение, женив их на своих дочерях, возвести одного из них на китайский престол (см. Deguignes, op. cit., II, стр. 451).}, двинул огромную армию в пределы Китая.
Он последовательно разбил три китайских корпуса и обложил Гуй-тань (?) {Я не могу сказать ничего определенного об этом городе.}. Императрица выставила против него три армии, насчитывавшие каждая около 100.000 человек, а засим отдала приказ о созыве четвертой в качестве общего резерва {Общая численность этого резерва должна была составлять 150.000 человек. Все эти цыфры несомненно сильно преувеличены.}. Эти армии не помешали, однако, Мо-чжо взять приступом город Дин-чжоу {Окружной город провинции Чжи-ли.} и раззорить округа Чжа-чжоу {Окружной город в Чжи-ли.} и Сян-Чжоу {Город, лежавший к юго-западу от г. Чжа-чжоу.}. Тогда, чтобы отнять у Мо-чжо повод к продолжению военных действии в защиту князей династии Таy, чан-аньским правительством был возвращен из ссылки старшин из сыновей Гао-цзуна Чжун-цзун, восстановлен в своих правах и поставлен во главе императорских войск, действовавших против турок (в 698 г.).
Конечно, нельзя было ожидать от Екун-цзуна энергичных действий против того, кому он обязан был своим возвращением из ссылки, но с другой стороны и положение Мо-чжо стало ложным: он должен был или спустить флаг, под которым вел компанию, или, сочтя цель достигнутой, вывести свои войска из пределов империи. Он решился на последнее, но, раздраженный ловким ходом имперской политики, велел предать смерти всех китайских пленников, захваченных в этом походе, всего около 80.000 душ обоего пола, и обратить в пустыню все местности, лежавшие на пути отхода его войск. Китайские анналы добавляют, что все эти неистовства совершались на глазах императорских армий, которые ‘не смели’ остановить грабителей, и только уже после того, как те вышли за укрепленную линию, Ди Жень-цзе, советник (начальник штаба) Чжун-цзуна, для видимости бросился их преследовать, но, конечно, вернулся ни с чем.
Засим, в следующем году турки совершили несколько набегов на северные пределы империи, но эти выступления не имели уже военного значения и предпринимались исключительно в грабительских целях.
Согласно надписи на памятнике Бильге-хана, этот хан, тогда еще шад тардушей, будучи поставлен на семнадцатом году своей жизни во главе снаряженной ханом Мо-чжо экспедиции против тангутов, покорил этот народ и, забрав ‘их сыновей, их рабов, их скот и имущество’, возвратился. Событие это должно быть отнесено к 700 году {Marquarl — ‘Die Chronologie der alttrkischen Inschriften’, стр. 52.}, и о нем китайцы говорят проще: ‘в исходе 700 года турки ограбили Лун-ю, уведя около 10.000 лошадей’ {St. Julien, op. cit., стр. 423, Иакинф, op. cit., I, 2, стр. 328.}. Лун-ю это—Лун-си, т. е., восточная часть современной провинции Гань-су, где в 660 году китайским правительством расселены были дансяны, бежавшие от преследований тибетцев {Их административный центр находился в г. Цин-ян-фу.}. Дансяны, т. е. тангуты {О сем см. ниже.}, в это время не играли еще политической роли, и китайцы зарегистрировали это вторжение восточных турок как набег с целью грабежа в пределы империи. Таким по существу он и был. и только в глазах юного Бильге получил значение ‘покорения’ народа тангут. Такой характер изложения событий дает основание относиться с некоторой осторожностью и к последующим строкам той же надписи {По замечанию Цянь-да-синя, ‘китайские надписи на могильных памятниках (шэнь-дао-бэй) обыкновенно украшаются вымыслами и наполняются небывалыми фактами для вящего прославления усопшего’. Турецкие надписи очевидно не составляли в этом отношении исключения.}.
701 год переносит нас опять на запад, где мы уже не застаем ни Ху-сэ-ло, удалившегося в 699 году с немногими сторонниками в Китай {Он вскоре затем умер в Чан-ани, состоя в свите императрицы. В ‘Цзю Тан-шу’ говорится: ‘начиная с эпохи Чоу-гун (685—688), ‘десять родов’ подвергались беспрестанным нашествиям и грабежам турок Мо-чжо (?), они были ими частью перебиты, частью рассеяны и почти совершенно уничтожены, затем, оставшись в числе не более 60—70 тысяч, они вместе с Ху-сэ-ло эмигрировали в Китай, где и поселились’ (Hirth, op. cit., стр. 74, Chavannes — ‘Documents sur les Tou-kiue (Turcs) occidentaux’, стр. 42—43). Это известие не подтверждается ни данными турецких надписей, ни позднейшими событиями в Илийском бассейне (см. ниже).}, ни Юань-цина, сына Ми-шэ, который еще в 693 году был казнен китайцами, ложно обвиненный в сочувствии к сосланному Чжун-цзуну {По приказу императрицы он был перерублен в пояснице, его сын Сянь был сослан в Чжань-чжоу.}. Большей частью страны владел здесь тургешский хан У-чжи-лэ, но на ряду с ним китайские анналы называют и другого хана, Ашина Суй-Цзе {Он был вторым сыном казненного Юань-цина.}, который, став в 694 году во главе союза ду-лу, принял участие в китайско-тибетской войне на стороне тибетцев и вторгся в Хэ-си.
На западе эта война возгорелась с новой силой после того, как полководец Ван-сяо-цзе нанес в 692 году ряд поражений тибетцам, отвоевав у них все четыре инспекции и утвердив китайскую власть в Восточном Туркестане и Тянь-шаньских горах настолько прочно {Военные силы, которыми при этом располагал Ван-сяо-цзе, состояли главным образом из турецких войск, приведенных князем Ашина Чжан-цзе. Вероятно, это были ордосские турки.}, что все последующие их попытки укрепиться в бассейне р. Тарима, несмотря на поддержку западных турок, уже не имели успеха. Борьба велась одновременно в Хэ-си и в Тянь-шане, где Хань Сы-чжун, начальник крепостного района Суй-е {Chavannes — ‘Docum. sur les Tou-kiue’, стр. 77, полагает, что здесь идет речь о городе Суй-е (Суй-шэ, Суябе мусульманских авторов), находившемся в Чуйской долине, близь современного г. Токмака. Мы не имеем, однако, никаких оснований помещать китайскую крепость в той же местности, где находилась и одна из ставок тургешского хана У-чжи-лэ. Скорее всего она должна была находиться в пределах Восточного Туркестана, ибо так называлась одна из четырех инспекций (прочие три: Кучаская (Ань-си), Кашгарская и Хотанская), на которые разделен был Таримский бассейн. Но, в виду разноречивости данных, связанных с наименованием Суй-е, утверждать это с уверенностью также нельзя.
Маршрут, приводимый Шаванном (op. cit., стр. 10, см также Hirth, op. cit., стр. 71—73) ясно указывает на то, что город, носивший название Суй-е, находился в долине р. Чу—Си-е того времени (см. ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’5 стр. 445, Иакинф, op. cit., III, стр. 244, не в этом-ли сходстве имен следует искать причину допущенной маршрутом ошибки, если только здесь следует видеть ошибку?). С другой, однако, стороны в географическом отделе Танской истории (см. ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 408) говорится, что город Суй-е находился к югу от оз. Суй-е-шуй, т. е. Иссык-куля, с чем согласуется и другое китайское показание (Иакинф, op. cit., III, геогр. указ., стр. 63), гласящее, что крепость Суй-е-чэн расположена была в трех днях пути к югу от ‘снежного моря’ (вероятно, так называлась ледниковая группа горного массива Ак-Шийряк), где и летом постоянно выпадают снега, в местности, орошенной реками, текущими на юг, в пределы Серединного государства. ‘Тан-шу’ ясно различает обе реки, стекающие с Центрального Тянь-шаня на север и юг: первую (Чу) она называет Си-е, хотя часто и Суй-е, а также Су-е, вторую (Ак-су) — Суй-е. Таким образом, если придавать веру обоим показаниям, то выходит, что наименование Суй-е прилагалось 1) к городу на р. Чу и 2) к крепости в долине Джанарта, причем то же название носила и водная система Ак-су. Что касается инспекции Суй-е, то ее административный центр находился в Янь-ци (‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 454, Иакинф — ‘История Тибета и Хухунора’, I, стр. 149, почему то помещает его в Куче). Мне кажется, что Chavannes, (op. cit., passim, особенно же стр. 113—114) не раз’яснил, а еще более затемнил вопрос о Суй-е даже в той его части, которая касается инспекции Суй-е. Забывая, что земли от р. Чу на восток отошли в управление Ашина Ми-шэ, а на запад — Ашина Бу-чжэня, он туда же, на реку Чу, помещает и инспекцию Суй—в и, согласно с этим, комментирует все китайские известия, относящиеся к этой последней. Хотя при этом он и приводит противоречащее этому взгляду утверждение ‘Тун-цзянь-цзи-лань’ (изданное в 1768 году сокращение ‘Тун-цзянь-ган-му’, важное в том отношении, что в нем большинство древних географических пунктов отождествлено с современными), что административными центрами четырех инспекций служили в буо году города Карашар, Куча, Кашгар и Хотан, но сопровождает его замечанием ‘nous ne pouvons contrler l’exactitude de cette assertion’, не делающим его предположение более приемлемым. В заключение остается упомянуть, что, согласно ‘Си-юй-ту-чжэ’ (S. Lvi et Ed. Chavannes — ‘L’itinraire d’Ou-k’ong’ в ‘Journ. Asiat.’, IX srie, 1895, VI, стр. 346), инспекция Дзуй-е или Су—е находилась к востоку (переведено: ‘ l’extrmit orientale du lac Issyk—kul’) от оз. Иссык-куля.}, разбил ну-ши-би и тургешей в нескольких стычках. Наконец, после многих неудач тибетцам в 696 году удалось взять приступом город Ву-вэй (Дян-чжоу). Опираясь на этот успех, они предложили китайцам мир под условием уступки им четырех инспекций и земель ну-ши-би. В свою очередь китайцы соглашались лишь на обмен территории кочевий ну-ши-би на куку-норские земли. Соглашения при таких условиях не состоялось, но с другой стороны и военных действий тибетцы не возобновили, а вскоре затем возникшие у них смуты отвлекли их внимание от Западного края.
К этому политическому моменту относятся следующие строки орхонской надписи:
‘На восемнадцатом году {T. е. в 701 году, см. Marquart, op. cit., стр. 53, Мелиоранский — ‘Памятник в честь Кюльтегина’, стр. 140.} я (Бильге) двинулся против согдаков шести Чубов {Marquart, op. cit., стр. 71.}, их народ мы победили. Тогда подступило пятидесятитысячное китайское войско под предводительством Ояг-тутука. При Ыдук-баш я сразился с ними. Это войско я там истребил’…
Mar quart {Op. cit., стр. 5 и 72. Ср., однако, Barthold — ‘Die alttrk. Inschr. u. die arab. Quellen’, стр. 16—17.} раз’ясняет загадочное ‘Чуб’ именем династии Чжаову или Чауву, к которой принадлежали князья шести согдийских владений — Каы {Самарканд.}, Ми {По мнению Ab. Rmusat (см. Marquart, op. cit., стр. 59) — Маймург арабских географов.}, Шы {Кеш арабских географов, ныне Шахрисябз (Marquart, ibid.).}, Хэ {Кушания, к северо-западу от Самарканда (см. Бартольд — ‘Туркестан в эпоху монгольского нашествия’, II, стр. 98. Отождествление — Ab. Rmusat, см. Marquart, loc. cit.).}, Цао {Осрушна и Иштихан, местность между Самаркандом и Ура-тюбе, см. Marquart, op. cit., 60.}, и На-со-бо {Нахшеб или Несеф арабов.}, завоеванных, если верить надписи, восточными турками в 701 году. Некоторое подтверждение этому факту Marquart {Op. cit., стр. 15.} находит у Табари, который писал, что в 701 году согдийцы в своей борьбе с хорасанским эмиром Мухаллабом б. Абу-Суфра встретили поддержку у турок.
Эта поддержка могла быть, однако, оказана согдийцам и помимо восточных турок, так как со времени Истеми-кагана Согдиана не выходила из под турецкой зависимости. К тому же, застав в Согдиане арабов {Арабы сражались под Кешем еще в 699 году.}, восточные турки едва-ли могли вменять себе в обязанность защищать народ, который стремились себе подчинить. Могло ли, однако, у Мо-чжо уже в 701 году явиться это стремление?
Что Тянь-шань не находился еще в ту эпоху в его власти, это явствует как из китайско-тибетских переговоров, устанавливающих с полной несомненностью тот факт, что действительными владельцами этой части Средней Азии были китайцы, так и из действий китайского правительства и его агентов, о чем будет сказано ниже.
При таких условиях и при той вражде, которая существовала между восточными и западными турками, мог-ли Мо-чжо отважиться отправить свои войска через земли последних, вверив к тому же управление ими двум юношам—Бильге 18 и Кюль-тегину 16 лет? И для чего? Чтобы ограбить (о прочном завоевании конечно не могло быть и речи) за тридевять земель в тридесятом царстве живших согдийцев. Отрицательный ответ на этот вопрос находит себе подтверждение и в приведенных выше строках орхонской надписи.
Онг-тутук, в сражении с которым приняли участие оба брата, это — китайский полководец Сян Ван, имевший титул ань-бей да-ду-хо {Cahun — ‘Introduction l’histoire de l’Asie. Turcs et Mongols des origines 1405’, стр. 90, полагает, что здесь идет речь о вожде онгутов, которых XIII век застает кочующими у Великой стены—гипотеза, которая требует серьезных доказательств, так как имя онгут появилось впервые в киданьскую эпоху, да и самый народ сложился, повидимому, тогда же, о сем см. главу VI, также Бартольд — ‘Die histor. Bedeutung der alttrk. Inschr.’, стр. 23—24.} ‘Мо-чжо, говорится в ‘Тан-шу’ {Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 328.}, в 702 году вторгся в Китай, ограбил Янь-чжоу {На правом берегу Желтой реки, к востоку от Нин-ся-фу и Лин чжоу.} и Ся-чжоу {Лежал восточнее Янь-чжоу.} и угнал отсюда 100.000 голов лошадей, затем обложил Бин-чжоу {Находился в восточной Гань-су, к северо-западу от Си-ань-фу.} и выслал войска предать огню и мечу округа Синь-чжоу {Город провинции Шань-си.} и Дай-чжоу {Находится в провинции Шань-си.}. Ван (да-ду-хо) медлил выступить против него, в следующем же году возникли переговоры о браке между дочерью Мо-чжо и сыном Чжун-цзуна’, и турки оставили пределы империи. О каких-либо серьезных столкновениях с китайцами, которые окончились-бы поражением войск Вана да-ду-хо (Онг-тутука), при этом не говорится {Бильге приписывает себе уничтожение китайской армии численностью в 50 тысяч человек. Так как во главе турецких войск, вторгшихся в пределы Китайской империи в 702 году, находился Мо-чжо, что подтверждается и орхонской надписью (‘Кюль-тегин… с оружием в руках представил его кагану’), то заявление это кажется мне неправдоподобным: Мо-чжо едва-ли устранился-бы от командования войсками в серьезной битве на неприятельской территории, передав его юному Бильге. Всего поэтому вероятнее, что Бильге, точнее — Йоллуг-тегин, автор надписи, раздул обыкновенную стычку с неприятелем, настолько ничтожную, что о ней не сочли даже нужным упомянуть китайские историографы, в крупное военное дело.}, но не это разноречие в данном случае останавливает на себе наше внимание, а участие обоих братьев в походе, подтверждающееся и следующими словами надписи: ‘Кюль-тегин пеший бросился в атаку, схватил (йорыча?) Онг-тутука вооруженною рукой и с оружием в руках представил его кагану’. Могли-ли бы они, однако, принять участие в этом походе, если бы в 701 году действительно сражались в Согдиане с арабами? Огромное расстояние, отделяющее оба эти района действий, решает этот вопрос отрицательно, ибо для прохода походным порядком 8.000 верст с верховий Орхона до Шахрисябза и обратно в Китай годовой срок недостаточен даже в том случае, если-бы туркам не встретилось никаких задержек в пути, если-бы выбор дороги всецело зависел от них, если-бы сменные лошади были всегда к их услугам, если-бы не нужно было сообразоваться с состоянием подножных кормов и все их завоевания велись-бы, так сказать, мимоходом, не требуя ни остановок, ни уклонений в стороны. Засим еще одно замечание. В надписи в честь Кюль-тегина Бильге-хан, перечисляя походы, в которых принимал участие этот выдающийся воин, старательно подчеркивает и все его подвиги личного мужества в столкновениях с неприятелем. Поход 701 года в Согдиану составляет в этом отношении исключение, он только упоминается, а между тем во всей боевой деятельности обоих братьев не было-бы ничего славнее такого набега, если-бы он действительно имел место. Наконец, в надписях ничего не говорится и о битвах с арабами.
Таким образом политическая кон’юнктура, вся совокупность внешних условий исключала возможность турецкого похода 701 года на Согдиану, и орхонские надписи, помимо воли их авторов, дают тому подтверждение.
Дальнейшие строки орхонской надписи возбуждают также вопросы, не находящие ясного ответа в китайских анналах. В них говорится:
‘Ыдыкут басмалов был мой угуш (вассал?), был мой подданный. Когда мне исполнилось двадцать лет {В 703—704 г.г.}, я выступил против него (с войском), так как он стал пренебрегать высылкой дани’…
Если басмалы (ба-си-ми китайцев) уже в 703 году считались вассалами восточных турок, то когда же они ими стали, и где находились в то время их стойбища?
Опираясь на ‘Цзэ-чжэ-тун-цзянь’, где говорится, что в 699 году хан Мо-чжо об’явил своего сына Фу-цзюй малым каганом, и что этот последний управлял чу-му-гунь и другими племенами западных турок, Шаванн {Op. cit., стр. 282—283.} высказывает предположение, что в 699 году восточные турки овладели Джунгарией и Тянь-шанем и стали господами союзов ну-ши-би и ду-лу {Если-бы это оказалось верным, то стал-бы более возможным и набег Бильге на Согдиану в 701 году, в действительности, однако, дело обстояло не так, о чем — ниже.}.
Чу-му-гунь действительно входили в состав союза ду-лу, но тогда как их земли находились в Тарбагатае, остальные члены этого союза кочевали в Тянь-шане, где в 703 году, как мы видели выше, властвовал китайский вассал У-чжи-лэ, в том же 699 году снарядивший посольство в Чан-ань. Едва-ли это могло-бы случиться, если-бы Мо-чжо к этому времени подчинил его своей власти.
Что китайцы продолжали властвовать в Тянь-шане и после прервавшихся в 697 году переговоров с Тибетом, это явствует из следующего.
После того как Ху-сэ-ло, теснимый У-чжи-лэ, покинул Тянь-шань и переселился в Чан-ань (в 699 г.), китайское правительство признало необходимым найти ему более энергичного заместителя и в своем выборе остановилось на Ашина Сянь, старшем сыне безвинно казненного Юань-цина. Возвращенный из ссылки, он был восстановлен во всех титулах своего деда Ашина Ми-шэ и назначен наместником в Бэй-тин с званием ‘великого попечителя десяти родов’. К месту своего служения он прибыл в 703 году и вскоре имел случай доказать, что, посылая его на запад, в нем не ошиблись: когда Ду-дань, один из князей ну-ши-би, восстал против китайцев, то он немедленно погнался за ним, настиг его к западу от г. Суй-й и, нанеся ему здесь жестокое поражение, отрубил ему голову, его же сторонников заставил вернуться в покинутые кочевья. В следующем году он был сделан главноуправляющим на запад от Да-цзи, т. е. великой песчаной пустыни, а каганом десяти родов об’явлен Ашина Хуай-дао, сын Ху-сэ-ло. Наконец, несколько ранее, а именно в 702 году, в должности главноуправляющего Гинь-маньским округом утвержден был шатоский князь Гиньшань. Все эти действия китайского правительства и его агентов вполне определенно указывают на то, что до 705 года власть восточных турок на Южную Джунгарию и Тяиь-шань еще не распространялась, и что если в ‘Цзю Тан-шу’ и говорится {Chavannes, op. cit., стр. 41.}, что ‘варварами, находившимися преемственно в управлении Ашина Сяня и составлявшими его собственный народ, стали постепенно овладевать с одной стороны Мо-чжо-каган, с другой — тургешский хан У-чжи-лэ’, то это отнюдь не может служить подтверждением гипотезы Шаванна, доказывая лишь то, что и на дальнем западе китайское правительство, не сообразуясь с изменившимися условиями, продолжало держаться своей традиционной системы управления завоеванной территорией, основанной на престиже императорской власти, а не на материальной мощи полномочного агента, которому предоставлялось почерпать ее в местных рессурсах, коррективом к сему со времен Тай-цзуна служило возложение административных обязанностей на лиц из местной высшей родовой знати, чем одновременно рассчитывалось направить и личные средства последних на служение интересам империи, но далеко не всегда такая система оправдывалась: живой тому пример — Ху-сэ-ло, который предпочел удалиться на покой, чем играть недостойную роль высшего администратора края без возможности отстоять даже личное свое имущество и права. Ашина Сянь очутился в таких же условиях, причем значительно померкший престиж императорской власти не помог ему отстоять свои наследственные владетельные права ни на юге, где ему пришлось иметь дело с У-чжи-лэ, ни на севере, в Тарбагатае и по Черному Иртышу, где Мо-чжо постепенно захватывал власть над населявшими их кочевниками, так, вероятно, покорено было племя чу-му-гунь, так, вероятно, стал вассалом восточных турок и ыдыкут басмалов {Но как, будучи отведены вместе со своими соседями чу-му-гунь в удел князю Фу-цзюй, басмалы могли одновременно оказаться и вассалами Бильге, шада тардушей, это — вопрос, который не легко об’яснить, отказавшись от мысли, что Йоллуг-тегин приписал Бильге действия, которых тот вовсе не совершал.}. Что касается времени, когда это должно было случиться, то указание ‘Цзэ-чжэ-тун-цзянь’ дает нам возможность отнести его к концу VII века, чему не противоречит вышеприведенное замечание ‘Цзю Тан-шу’ об утрате Ашина Сянем части своих наследственных владений, так как такая утрата всего легче могла произойти в то время, когда он находился в опале.
В 706 году Мо-чжо вторгся в Китай и, переправившись через Желтую реку, напал на Мин-ша {Chavannes, op. cit., стр. 181, 289, полагает, что здесь идет речь о песках Мин-ша, лежащих в округе Ша-чжоу (Дунь-хуан). Это — несомненная ошибка, так как так далеко к западу незачем было забираться Мо-чжо. Местность Мин-ша, о которой здесь говорится, находилась в северовосточной части Гань-су, на правом берегу Желтой реки. Здесь был городок Мин-ша-чэн, а южнее его лежала долина Мин-ша-чуань, где, вероятно, и произошло столкновение восточных турок с китайцами. См. также St. Julien, op. cit., стр. 426, где говорится о крепости, а не о песках Мин-ша. Впрочем правильность моего приурочения доказывается как тем обстоятельством, что против вторгнувшихся турок выступили войска из Лин-ву, так и тем, что опустошены были турками китайские земли не западной, а в восточной Гань-су.}. Выступивший против него из Лин-ву {С 607 года так назывался город Лин-чжоу.} китайский полководец Ша-ча Чжун-и потерпел полное поражение и не мог помешать ему опустошить восточную часть Гань-су {Особенно при этом пострадал округ Юань-чжоу, к северо-востоку от г. Пин-лян-фу.}. Тогда император издал новый указ, обещавший тому, кто убьет Мо-чжо, царский титул и должность главнокомандующего всей императорской гвардией.
В этом набеге приняли участие и оба брата, Бильге и Кюль-тегин. Подвиги этого последнего в сражении при Мин-ша Бильге-хан велел увековечить в следующих строках:
‘Когда ему (Кюль-тегину) наступил 21 год {Соответствует 706 году.}, мы сразились с Чача Сенгуном. Кюль-тегин повел атаку, сев на своего светло-серого коня Тадык Чура, этот конь там пал. Он пересел на светло-серого коня Ышбара Ямтар, и этот конь там пал. В третий раз он вскочил на уступленного ему оседланного гнедого коня Иегин-силиг бега и вновь бросился в атаку, но и этот конь там пал. В его латы попало более ста стрел… О! его атаки вы хорошо знаете, турецкие беги! То войско мы там уничтожили’…
Себе же Бильге приписал всю честь поражения китайской армии {Слова надписи:
‘На двадцать втором году я пошел против китайцев и сразился с восьмидесятитысячным войском Чача Сенгуна. Его войско я там совершенно разбил’…}, что едва-ли правильно, так как не он, а Мо-чжо находился во главе турецких сил, вторгнувшихся в пределы Лун-ю.
Повидимому, в том же 706 году подавлено было турками и вспыхнувшее у них в тылу восстание телэсцев Ёер-байырку, которые были ими на голову разбиты при озере Турги-Яргун {Всего вероятнее, что это — озеро Торей, лежащее между Керулюном и Ононом.}.
В 708 году каган Мо-чжо совершил свой последний набег на Китай, а засим он стал направлять все свои силы на запад, где последовательно были покорены: в 709—711 годах чики {Мне кажется, что это то племя, имя которого передается в китайской транскрипции словом Ци-гу, у французских авторов Ki-ко, Kie-ко, считающимся одной из транскрипций китайского ‘киргиз’. Если так, то племя чик следует считать коренным турецким, ибо вышеприведенная (стр. 208) легенда о происхождении турецкого народа говорит нам, что второй из сыновей Ичжи Нишиду носил имя Ци-гу. Гипотеза эта устраняет также необходимость считать киргизов племенем, родственным туркам, что с антропологической точки зрения недопустимо. Засим, она вполне удовлетворительно об’ясняет и преобладание короткоголового элемента в абаканских погребениях медного века. О народе чик упоминается также и в надписи ‘Селенгинского камня’ (см. ‘Труды Троицкос.-Кяхт. отд. Приам. отдела И. Русск. Географ. Общ.’, 1912, XV, I, стр. 43).} и киргизы, в 711—712 годах тургеши и карлуки {Marquarty op. cit., стр. 53, пишет, что в 711—712 годах было подавлено лишь восстание карлуков. По общему ходу событий карлуки действительно должны были стать вассалами восточных турок несколько ранее 711 года, может быть даже в конце VII века, но подтверждения этому в исторической литературе мы не находим.} и в 712—713 годах согдийцы и кара-тургеши. Весь этот боевой период выясняется главным образом из турецких надписей, которые, выдвигая на первый план ратные подвиги Бильге-кагана, Кюль-тегина и Тон’юкука, говорят одновременно и о самом ходе завоеваний.
Автонекролог Тон’юкука довольно подробно знакомит нас с ходом военной экспедиции восточных турок против чиков и киргизов {См. выше, стр. 297.}, в орхонских же надписях б том же походе говорится:
‘Когда мне было 26 лет {Т. е. в 709—710 г.}, народы чик и кыргыз стали нам врагами. Переправившись через Кем {Так издревле назывался Енисей.}, я двинулся против чиков, сражался при Орпене и разбил их войска… Азов… {Может быть, одно из динлинских племен, живших в пределах Саянского нагорья, в степи, носившей то-же название. Так как Абаканская степь была занята киргизскими кочевьями, то под именем степи Аз могла быть известна только та часть левобережной Енисейской равнины, которая орошается реками Кокса и Ерба (не Орпен-ли?), т. е. Качинская степь. Fambry, op. cit., стр. 43, повидимому, полагает, что азы составляли один из отделов киргизского племени.} я прогнал на запад… На 27-ом году я выступил против кыргызов. Пролагая дорогу в снегах глубиной свыше копья, я поднялся на Когменскую чернь и врасплох напал на кыргызов. С их каганом я сразился в черни Сунга. Я убил там кагана {Не лично, так как во второй надписи говорится: ‘кагана киргизов мы убили и покорили его народ’…} и покорил его народ’…
К этому надпись в честь Кюль-тегина добавляет, что во время этой битвы ‘Кюль-тегин атаковал врагов, имея под собой белого жеребца Байырку. Первого же, отважившегося с ним сразиться, он сбросил с седла, после чего ринулся с копьем на ряды неприятеля и пробился к своим. Он надсадил, однако, при этом своего коня, белого жеребца Байырку’..,
‘В том же году, говорит нам далее надпись, я (Бильге) двинулся против тургешей’…
Таким образом, согласно всем трем, цитируемым выше, турецким надписям, турки позднею осенью или зимой перешли через Шабин-дабага, нанесли поражение киргизам, убили их хана и, покорив их, двинулись против тургешей. Переправившись через Иртыш, они, как мы ниже увидим, достигли уроч. Болчу {Согласно надписи ‘Селенгинского камня’ (ibid.), Болчу — река.
В своем автонекрологе Тон’юкук пишет, что турки столкнулись с тургешами, перейдя р. Болчу, в долине Ярыш. Радлов (‘Die alttrkischen Inschriften der Mongolei’, 2-te Folge, 1899, стр. 66) полагает, что восточные турки, перейдя вброд р. Иртыш, должны были выйти в степь, лежащую к северо-западу от хр. Тарбагатая, в Сергиопольском округе, где таким образом и следует искать долину Ярыш. Такой маршрут мне тжется совершенно невероятным, так как ни тургешам, выступившим против восточных турок, не было никакой нужды идти из центрального Тянь-шаня на Сергиополь, ни этим последним избирать кружную дорогу через горные дебри на Большой Алтай и Иртыш. Для того, чтобы оправдать гипотезу Радлова, Тон’юкуку следовало обогнуть горные массы Табын-Богдо-ола и с плоскогория Укок спуститься трудно-доступным ушельем р. Бухтармы, между тем как в его распоряжении находились значительно более короткие и легкие пути через Алтаин-нуру и Черный Иртыш, служившие обычным путем сообщения Приалтайских стран с центральным Тянь-шанем. Поэтому мне кажется, что долину Ярыш следует искать в области восточного Тарбагатая или даже еще восточнее. Бартольд (‘Die alttrk. Inschr. und die arab. Quellen’, стр. 17) ищет ее южнее, к северу от р. Или, но такое ее положение не соответствовало-бы словам автонекролога Тон’юкука: ‘Я перешел Алтунскую чернь без дороги, переправился через Иртыш вне брода (т. е. вне обычного места переправы), шел всю ночь и на рассвете достиг Болчу’. Лазутчики донесли, что войско тургешей расположилось в долине Ярыш. ‘Тогда мы напали на них и обратили в бегство’. Отсюда ясно, что долина Ярыш не могла находиться особенно далеко от (р.?) Болчу и Иртыша, точнее же — Черного Иртыша.}, где и встретили тургешское войско. Тургеши дрались с ожесточением, их шад и ябгу иали в бою, но тем не менее они были разбиты наголову и должны были покориться кагану Мо-чжо. Засим восточные турки, преследуя кара-тургешей, проникли в Согдггану.
Надпись в честь Бильге-хана сообщает нам следующее о походе против тургешей.
‘Поднявшись на Алтунскую чернь {На хребет Алтаин-нуру?}, переправившись через реку Иртыш и продвинувшись до … я напал на тургешей врасплох…. Войско тургешского хана наступало подобно огню и буре {‘Нападение в расплох’ и ‘наступление подобно буре’ связать трудно, но надпись Тон’юкука поясняет нам оказавшийся здесь пробел. В этой надписи говорится: ‘На рассвете достигли мы Болчу… Тогда мы напали на них, и они разбежались. (Когда мы с ними столкнулись) во второй раз, они наступали огромными массами подобно (гонимому ветром) степному пожару, но тем не менее мы их разбили’…}. Мы сражались при Болчу. Кагана, его ябгу и гаада я там убил {В автонекрологе Тон’юкука сказано: ‘кагана мы взяли в плен’, что согласно и с китайскими сведениями.} и его народ покорил’.
На этом Бильге-каган обрывает повествование о походе на запад, но мы находим его продолжение в надписи в честь Кюль-тегина, где говорится:
Когда, после покорения тургешей, ‘весь кара-тургешский народ {В ‘Тан-шу’ говорится, что тургеши делились на желтые и черные роды. Так как эпитет ‘черный’ применяется тюрками Средней Азии для обозначения младшей, подчиненной части народа, то и в данном случае следует думать, что кара-тургешами называлась часть тургешского племени, управлявшаяся князьями младшей линии.} откочевал внутрь страны’ {За реку Йенчу (Сыр-дарью), где, по словам Тон’юкука, они овладели землей кенгересов, которых Маг quart, op. cit., стр. 10, отождествляет с печенегами — каггарами Константина Багрянородного. Подтверждением этой гипотезы служит то обстоятельство, что у арабов и китайцев река Сыр-дарья носила название Кангар. ‘Если возможно сближение, пишет проф. П. Голубовский (‘Печенеги, торки и половцы до нашествия татар’, стр. 55) названия каггар (кангар), даваемого печенегам Константином Багрянородным, (‘ (так греки называли печенегов) ‘… ‘ ‘… Conslanllnus Porphyrogeniius в ‘Corpus Scriptorum Historiae Byzantinae’, 1840, VIII, стр. 169) с именем кангит Плано-Картши, то мы вправе видеть в канкли (канглы) то племя, из которого вышли печенеги’. Хотя едва-ли можно сомневаться, что в состав печенегов входили канглы, но из этик сближений следовало-бы, что турки называли канглов кенгересами, что уже совершенно невероятно.}, турки снарядили за ними в погоню отряд, который, выполнив свое назначение и вернув беглецов обратно в Центральный Тянь-тань, продолжил свои завоевания и дальше и овладел Оогдианой на юг до Темир-Капыга {‘Чтобы устроить народ согдак’, говорит хан Бильге. ‘Ради красного шелка, золота, серебра и драгоценных камней’, поясняет с своей стороны Тон’юкук.}.
Обратный путь из этой страны турки совершили при тяжелых условиях. Надпись указывает на отощавших лошадей, бескормицу, отсутствие провианта и упоминает о малодушии, обуявшем некоторые части их войск, о раскаянии в предпринятой с ничтожными силами экспедиции, о нападениях неприятелей… Последними были очевидно западные турки — ну-ши-би и кара-тургеши, так как именно против них был выслан Кюль-тегин, чтобы прикрыть отступление главных сил. Его победы спасли положение. О них повествуется так:
‘Сев на белого коня Али-шалчи, он атаковал кара-тургешей, довел их до крайности и покорил… Затем пошел обратно… напал на Кошу-тутука {‘Кошу’ — название одного из пяти племен союза ну-ши-би (см. Иакинф, op. cit., стр. 356, Chavannes, op. cit., стр. 35, 68).}, перебил его воинов и захватил его стойбища и имущество’…
Китайские известия, в общем подтверждая эту турецкую версию походов Мо-чжо на запад, дополняют ее существенными подробностями.
У-чжи-лэ скончался в 706 году. Ему наследовал его старший сын Со-гэ, при котором в Тургешском ханстве возникли смуты, сопровождавшиеся вмешательством китайцев и турок и повлекшие за собой падение государства.
В 708 году восстал против Со-гэ один из подвластных ему князей Ашпиа Чжун-цзе {Этот князь, будучи противником Ашина Суй-цзе, принял в 692 г. участие в войне с тибетцами и их союзниками, западными турками, на стороне китайцев, чем, вероятно, и об’ясняется поддержка, оказанная ему Китаем в его конфликте с каганом Со-гз. Захваченный в плен отрядом тургешей, он был, повидимому, вскоре же затем ими убит. Подробнее см. Chavannes, op. cit., стр. 184—185.}. Чжун-цзе стал искать поддержки у китайцев, но Со-гэ успел перехватить переписку и, убедившись в организованном против пего заговоре, решил предупредить своих недругов и напал на Апь-ен (Кучу). Выступивший против него наместник Ню Ши-цзян пал в бою, после чего его отряд был почти уничтожен. Но это столкновение не имело дальнейших последствий, так как китайское правительство решило игнорировать проступок своего могущественного вассала, Со-гэ же было не до внешних войн {Впрочем, как это видно из его письма, адресованного Го Юань-чжаню (Chavannes, op. cit., стр. 190), он и не искал ссоры с Китаем.}: против него в это время вел компанию его младший брат Чжэн, призвавший на помощь восточных турок.
Эта помощь оказалась роковой и для Чжэна, так как Мо-чжо, захватив в плен Со-гэ, предал смерти обоих братьев, а их земли присоединил к своим владениям (в 711 году). На казнь он проводил их следующей сентенцией: ‘Будучи родными братьями, вы не могли жить в мире между собой. Можете-ли вы быть мне верными слугами?’ {Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 368.}.
Некоторая часть тургешского народа (кара-тургеши) {В ‘Тан-шу’ сказано, что подданные Су-лу состояли из черных родов (Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 370).} не пожелала подчиниться Мо-чжо и, откочевав внутрь страны, избрала своим каганом Чэ-би Ши-чжо Су-лу, князя отдела цзюи-би-шэ. С ним то, вероятно, и пришлось иметь дело Кюль-тегину.
О турецком набеге на Согдиану китайские анналы не упоминают, но в ‘Истории’ Якуби {Бартольд, op. cit., стр. 11.} рассказывается о нем следующее:
‘Кутейба {Кутейба б. Мусли — арабский завоеватель Мавераннагра.} оставил правителем Самарканда своего брата Абдеррахмана. Когда (осенью 712 года) он отбыл из города, население последнего нарушило договор. Ему в помощь прибыл каган, государь турок. Абдеррахман донес о сем брату, но тот, выждав время до конца зимы, только тогда выступил нротив турок, поразил их и привел страну снова в порядок’.
Из сего следует, что отступление турок ранней весною, до появления в степи свежей растительности, было вынужденным и что оно должно было совершаться действительно в весьма тяжелых условиях. Вполне естественно, что надпись в честь Кюль-тегина умолчала об испытанном турками поражении, но может быть, как догадывается Бартольд, его в действительности и не было, и только сознание невозможности отразить арабов и неблагоприятные известия о настроении кара-тургегаей и ну-ши-би заставили восточных турок поторопиться своим отходом на север.
Одновременно с этими военными предприятиями кагану Мо-чжо пришлось вести две войны: на крайнем востоке против кпдаией и татаби (хи) {В 710—711 годах. См. St. Julien, op. cit., стр. 455, Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 331.}, закончившуюся покорением последних, и на западе против восставших карлуков.
По выражению орхонской надписи, карлуки уже в 712 году ‘стали врагами’ восточных турок. В чем выражалась эта вражда—нам неизвестно, но из того обстоятельства, что только в 714 году, после возвращения Кюль-тегина из его тянь-шаньской экспедиции, борьба между турками и карлуками приняла решительный характер, мы, кажется, в праве вывести заключение, что эти последние, выказав неповиновение Мо-чжо хану {Наиболее частым поводом к конфликтам между сюзереном и вассалами служил отказ последних от высылки вспомогательных военных отрядов. Вероятно, на этой же почте возникли недоразумения и с карлуками.}, в дальнейшем уже держались выжидательного образа действий. Но это не спасло их от турецкого возмездия, и Бпльге из под Бишбалыка, Кюль-тегин с р. Чу, соединив свои отряды, разбили их на голову при священной горе Тамага {Так как активная роль в этой борьбе принадлежала восточным туркам, то эту гору следует, как мне кажется, искать на землях карлуков, т. е. в пределах восточного Тарбагатая или даже в области бассейна реки Дям (Намын-гола).}.
Бильге приписал эту победу себе. Победителем он считал себя и перед воротами Бишбалыка, который, будто-бы, потому только не был им взят, что добровольно ему покорился. Китайцы, однако, об этом рассказывают иначе и говорят, что бэйтинский наместник Го Цзянь-гуань {У Иакинфа, op. cit., 1, 2, стр. 330,— Го Цзянь-хуань.} нанес здесь туркам жестокое поражение {В 714 году (см. St Julien, op. cit., стр. 453).}. Что это так и должно было быть, доказывается той спешкой, с какой хан Мо-чжо послал под начальством своего сына И-ни-хана и полководцев Тун-во и Хо-ба новое войско к стенам Бэй-тина. Но и это войско постигла та же участь: оно было разбито (в 715 году), Тун-во захвачен в плен и обезглавлен, Хо-ба же бежал, но страшась вернуться к Мо-чжо без войска, скрылся с семьей в Китай, где был обласкан, богато одарен и возведен в княжеское достоинство {Иакинф, ibid., St. Julien, op. cit., стр. 454.}.
Между тем как эти события происходили в южной Джунгарии, князья-братья продолжали свои подвиги на севере: в 715 году они покорили азов, разбив их на голову при Кара-коле {С азами турки столкнулись впервые при покорении киргизов. Они бежали тогда на запад (см. выше стр. 312).
Под именем Кара-коль ныне известно узкое моренное озеро в бассейне Алаша, но едва-ли азы владели когда-либо этой землей.}.
715-й год оказался кульминационным в развитии могущества нового турецкого государства, а затем оно быстро пошло по пути разложения. Этот процесс нашел отражение в следующих словах орхонской надписи:
‘О вы, турецкие и огузские беги и народ, слушайте! В то время, как небо не давило на тебя сверху, земля не разверзалась у тебя под ногами, о турецкий народ! кто погубил твое государство? Покайся! ибо ты сам был тому причиной, низко поступив с мудрым каганом, который возвысил тебя, опираясь на твою прежнюю верность, и (разорвав) свой славный деяниями племенной союз. (Скажи:) явились разве откуда нибудь войска, рассеявшие тебя? явились разве копейщики, погнавшие тебя? (Нет,) ты сам, о народ священной Утукенскои черни, ушел… (Покинув кагана), ты бродил между востоком и западом я всюду оставлял реки крови и горы костей. Твои крепкие сыновья (вновь) стали рабами, твои чистые дочери стали рабынями… вследствие твоего непонимания собственного блага, вследствие твоей низости мой дядя каган погиб’…
Об этом периоде турецкой истории в ‘Тан-шу’ говорится: С годами Мо-чжо стал с большой жестокостью управлять государством. Тогда народ возроптал и начал от него отлагаться. Ну-ши-би и ду-лу, в частности ху-ву {Несомненно ху-у-лу, ху-лу, одно из пяти племен союза ду-лу. Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 331, ошибочно переводит: ‘хувушу и ниши’ вместо ‘ху-ву и шу-ни-ши’. Такие ошибки, к сожалению, не редки у синологов, что крайне затрудняет пользование китайскими источниками. Д. Позднеев, указывает, например, на подобную же ошибку у Doolittle, который соединил в ‘А vocabulary and handbook of the Chinese language’, VII, стр. 205, наименования
0x01 graphic
} и ту-ни-ши, просили принять их в китайское подданство, Чжу-сы {Вероятно, как этот, так и следующий,— турецкие князья, носившие китайский титул.}, главнокомандующий в Да-мо {В переводе — ‘великая пустыня’, вероятно, так назывался Ала-шаньский округ.}, Му-ло-фу-ги, главнокомандующий в Юань-чжи {В транскрипции о. Иакинфа — Сюань-чи, вероятно, один из округов Шань-юй’ского наместничества.}, прикочевали со своими подданными к границам Китая и отдались под покровительство императора {Было приказано расселить их в Алтайских горах, но едва-ли это распоряжение в то время могло быть исполнено.}, гэ-ло-лу (карлуки) последовали примеру ‘десяти родов’ и просили о помощи, на западе Муюи Дао-ну, повелитель народа ту-гу-хунь, на северо-востоке вожди корейских племен ё-шэ-ши и гао-гун-и и другие князья просили китайской защиты. Их поселили на свободных землях к югу ог Желтой реки. Засим восстали ‘девять родов’ {См. Chavannes — ‘Notes addi tionelles sur les Tou-kiue occidentaux’, отд. отт., стр. 32, где перечислены гвлзские роды, передавшиеся китайцам.}. Мо-чжо их рассеял и захватил весь их скот и имущество. Тогда поднялись ба-е-гу (байырку) {В другом месте (St. Julien, op. cit., стр. 458) сказано, что восстали девять родов ба-е-гу. Это, конечно, ошибка.}. Но и их поразил Мо-чжо при реке Толе. Однако, когда он с небольшим отрядом возвращался в свою ставку, эти последние устроили засаду в лесу, перебили его конвой, а ему самому отрубили голову, которую и переслали в Чан-ань. Событие это произошло в 716 году.
Восстанию телэских племен орхонские надписи отводят много места. Вот, что мы в них читаем:
‘Когда племенной союз моего дяди кагана пришел в упадок, когда он распался, мы пошли войной на племя изгиль {Аристов (op. cit., отд. отт., стр. 22) и Hirth (op. cit., стр. 134) видят в этом народе сы-цзе китайцев. Я ничего не могу возразить на эту гипотезу, так как думаю, что имя изгиль носило одно из телэских племен (если не сы-цзе, то си-цзе, может быть?), но должен заметить, что в эту эпоху сы-цзе жили не в бассейне р. Селенги, а южнее — в Хэ-си (см. выше стр. 297—298). Впрочем, может быть, подобно уйгурам, они к этому времени успели уже вернуться на родину? При особой подвижности телэских племен в этом не было-бы ничего странного. В. Томсен, op. cit., стр. 160, отождествляет их с ишкулами, одним из уйгурских племен, согласно преданию, передаваемому Рашид эд-Дином, населявшим долину одной из десяти рек, образующих Орхон, носившую также название Ишкул.
Изгиль, как народное имя, известно было и на Волге, где племя это входило в состав болгарского союза, см. Fambvry, op. cit., стр. 61, который ссылается на Ибн-Руше.}. Кюль-тегин, сев на своего белого коня Али-шалчы, бросился в атаку. Тот конь там пал. Народ изгилей погиб’.
‘Токуз-огузы был мой собственный народ {Эти слова я понимаю так, что тогуз-огузы находились под непосредственным его управлением.}. Во время охвативших страну смятений и этот народ стал нашим врагом. В течение года мы с ними имели пять столкновений. В первый раз мы сошлись при Тогу-балыке {Томсен и Радлов переводят: при городе Тогу. Такого города мы, однако, не знаем в Монголии. Надпись в честь Бильге-хана добавляет к этому, что местности Тогу-балык турки достигли, переплыв р. Тоглу (Толу). Согласно китайским анналам (St. Julien, op. cit., стр. 458), тут потерпели поражение байырку.}. Кюль-тегин, сев на своего белого коня Азмана, атаковал неприятеля. Шесть воинов он заколол, седьмого зарубил мечом. Во второй раз мы бились с эдизами {Вероятно, а-де китайских анналов, см. выше стр. 251.} при Кушлагаке {У Томсена — Кушлигак. С точностью (Мелиоранский — ‘Памятник в честь Кюль-тегина’ в ‘Зап. вост. отд. И. Русск. Археол. Общ.’, XII, 2—3, стр. 129) это название не установлено. В надписи в память Бильге-хана сказано: ‘при Андаргу’. Thomsen считает даже возможным читать ‘Ургу’.}. Кюль-тегин, сев на своего бурого коня Аз, бросился в атаку и пронзил (копьем) одного воина, после чего, преследуя (неприятеля), зарубил еще девять человек. Народ эдизов погиб. В третий раз мы сражались с огузами при… Кюль-тегин, сев на белого коня Азмана, атаковал их и убил несколько человек. Их войска мы поразили, их племенной союз покорили. В четвертый раз мы сразились в верховьях речки Чуги’…
Здесь, повидимому, турки проиграли битву, но затем, воспользовавшись с’ездом огузов ради похорон Тонга-тегина, напали на них врасплох и нанесли им поражение.
‘В пятый раз мы сразились при Эзгенти Кадазе. Кюль-тегин, сев на бурого коня Аза, бросился в атаку, пронзил копьем двух воинов… То войско там погибло’…
Дальнейшее содержание обеих надписей, благодаря отчасти порчи их текста, представляется не вполне ясным. Все же можно вывести заключение, что положение восточных турок весной 716 года после неблагоприятной зимы, имевшей последствием особо сильный падеж скота и лошадей, оказалось очень трудным, чем и решили воспользоваться огузы {Орхонская надпись приписывает им следующую мысль: ‘лошади и скот у турок погибли, без лошадей же они окажутся неспособными к бою’.}, двинувшие против них большие, силы, разделенные на три отрада. Своевременно осведомленные, турки в свою очередь разделились: Кюль-тегин остался охранять ханскую ставку н успешно выполнил свою задачу {Надпись в память Кюль-тегина посвящает обороне ханской ставки следующие строки: ‘Огузы врасплох (?) напали на ставку. Кюль-тегин, сев на своего белого коня Огсиза, сразил девять воинов и не отдал орды! Моя мать катун и вы, следующие за ней, мои сводные матери (т. е. вдовы Кутлуга), мои тетки, мои невестки, мои княжны, все вы были в опасности быть убитыми и не похороненными, или, оставшись в живых, стать рабынями. Если бы не было Кюль-тегина, все вы погибли бы!’…}, Бильге же вышел на встречу огузам, несмотря на то, что кони, истощенные долгой бескормицей, не гарантировали успеха похода. ‘Но, говорит надпись Бнльге, небо даровало нам силы’, и враг был разбит и рассеян… Даже больше того. Вероятно, обновив после победы конский состав, Бильге преследовал огузов вплоть до их стойбищ, которые и раззорил. Затем, столкнувшись здесь с свежими войсками их союзников токуз-татар {Hirth, op. cit., стр. 43, высказывает предположение, что токуз-татары только другое название токуз-огузов, с чем справедливо не соглашается Гмртолъд, op. cit., стр. 20, да и текст надписи не дает оснований к подобному заключению. Скорее можно было-бы предположить, что токуз-татары надписей это — ‘цзю-син ба-е-гу’, т. е. ‘байырку девяти родов’ китайских анналов, но и эта гипотеза имела-бы за себя лишь совпадение в количестве родов, образовавших союзы байырку и татар. Те же орхонские надписи упоминают и об отуз-татарах, т. е. татарах тридцати родов, представители коих приняли участие в похоронах Бумын-кагана. Из сего следует’, что татарский союз, слагавшийся в VI веке из тридцати родов, к началу VIII века уже распался, причем в качестве союзников огузов явилась группа из девяти татарских родов. О татарах (да-да) китайцы пишут, что они распадались на множество родов, при чем слабейшие из них насчитывали едва 50—70 семейств, тем не менее киданям неоднократно приходилось мобилизировать против них значительные силы, так как в нужные моменты они умели об’единяться в могущественные союзы. Токуз-татар знали и китайцы, так, в ‘Ган-му’, например, о них упоминается под 1005 годом.}, он напал и на этих последних и разбил их в двух последовательных боях. Тогда огузы бежали в Китай…
Это вторичное бегство телэсцев к границам Китая подтверждается китайцами в отношении а-де (эдизов) {Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 437, St. Julien, op. cit., стр. 456.}, сы-цзе и других поколений {St. Julien, op. cit., стр. 457.}. Но если это и было бегство {А-де, вероятно, переменили лишь подданство.}, то оставались они на тоге очень короткое время, так как вскоре после вступления на престол Бильге-хана многие из них вернулись с Желтой реки обратно на север {Китайцы пишут, что большую роль в этом деле сыграл Тон’юкук, влияние которого на кочевников было очень велико.}. Во главе этих последних, по словам китайцев {St. Julien, op. cit., стр. 459.}, находился Сы-тай, князь эдизский.
Воспользовавшись замешательством, возникшим в среде восточных турок после неожиданной смерти Мо-чжо, Кюль-тегин захватил и предал казни его сыновей и ближайших родственников и возвел на престол своего брата Могиляня, который принял при этом имя Бильге-кагана {Pelliot — ‘La fille de Mo-tch’o qaghan et ses rapports avec Kl-tegin’ в ‘T’oung Pao’, 1912, XIII, стр. 303.}.
Это истребление родственников Мо-чжо должно было иметь более глубокие причины, чем желание Кюль-тегина предоставить отцовский престол старшему брату. Несомненно, что турки того времени распадались на две партии: стремившихся к восприятию внешних сторон китайской культуры и сторонившихся ее и видевших в ней тлетворное, разлагающее начало древне-турецкого жизненного строя, на основе которого, по их мнению, и могла только держаться сила Турецкой державы. Сыновья Мо-чжо, о политической и военной деятельности которых почти вовсе не упоминает история, вероятно, не принадлежали к этой последней партии, наиболее видными представителями которой кроме Тон’юкука были братья Моги-лянь и Кюль-тегин, и возможно, что не честолюбие, а боязнь за дальнейшую судьбу государства побудила последнего устранить их навсегда от престола.
Бильге-каган принял бразды правления Турецким государством в критический момент его существования, когда нужно было много такта, государственного ума и самообладания для того, чтобы вернуть ему быстро утраченное могущество. Ровный характер Бильге и доброжелательное отношение его к людям {О нем китайцы писали: ‘он добр и любит людей’ (Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 335), ‘он кроток и полон братской любви’ (St. Julien, op. cit., стр. 459).}, поддержанные твердостью Кюль-тегина и мудростью Тон’юкука, сыграли в этом отношении огромную роль, и не силой оружия, а мягкостью своего правления он вскоре привлек к себе большинство отпавших племен. Это последнее обстоятельство отмечено и орхонской надписью, где Бильге говорит:
‘Дабы сохранились имя и слава турецкого народа, небо, дарующее ханам государства, поставило меня каганом’.
‘Я сел на царство не над богатым народом, я сел на царство над народом раззоренным, над народом жалким и нищим. Обсудив положение (государства) с братом моим Кюль-тегином, руководимый стремлением сохранить имя и славу народа, собранного (в государство) отцом и дядей, я ради турецкого народа не знал отдыха ни днем, ни ночью. С братом Кюль-тегином и двумя шадами я работал до полного изнеможения. Увеличивая турецкие владения, я избирал для сего мирные пути, и бродившие кругом племена, изнуренные, лишившиеся лошадей и имущества, вернулись ко мне. Чтобы поднять и обогатить этот народ я предпринял двенадцать походов: на север я ходил против огузов, на восток против народов кытай и татаби, на юг против китайцев, и так как на моей стороне были счастье и удача, да будет ко мне и впредь Небо благосклонно! то я дал жизнь гибнувшему народу, одел нагой народ, обогатил неимущий народ и малочисленный народ сделал многочисленным. Среди вассальных князей и мне подвластных племен я сеял добро, я правил ими милостиво. Живущих по четырем углам {Т. е. по четырем странам света.} я принудил к миру, я прекратил их вражду, и все они мне подчинились’…
Упоминаемые в надписи военные действия открылись в 720 году, притом на этот раз всецело по инициативе китайского правительства, которое с неудовольствием взирало на быстрое восстановление могущества Турецкой державы и обратное переселение на север турецких и телэских родов {См., например, St. Julien, op. cit., стр. 465, где говорится: ‘турки восстали (т. е. отложились) и различными дорогами бежали (на север). Ван Цзунь преследовал бежавших восточной дорогой, настиг их и перебил три тысячи человек’.}.
Побудив басмалов напасть на турок с запада, хи и киданей с востока, оно обязалось выставить с своей стороны огромную армию, что и исполнило, но не рискнув перебросить ее через пустыню, оно тем самым свело на нет и весь план компании, так как кидани, видя нерешительный образ действий китайских войск, в свою очередь замедлили выступлением, что касается басмалов, то их борьба с Вильге-ханом окончилась потерей всего их экспедиционного корпуса, который, будучи обойден турками, успевшими даже занять в его тылу город Бэй-тин, должен был положить оружие и сдаться на милость победителя {Та часть надписи, которая должна была-бы говорить об этом военном эпизоде, сохранилась только отчасти, но в ней идет речь о карлуках. Заподозрить китайские анналы в неточности изложенных фактов конечно нельзя, ибо кому же было и знать, как не китайцам, с кем заключен был ими союз, к тому же только басмалы и могли отступать на Бэй-тин, ибо для карлуков западные склоны Алтаин-нуру были родными. Остается, таким образом, только предположить, что басмалы были в это время вассалами карлуков и действовали против турок с их согласия и, может быть, даже при деятельной их поддержке.}.
На обратном пути из Джунгарии {В надписи говорится, что, следуя днем и ночью, турецкие войска прошли через пустынную часть Бэй-шаня в семь суток. Путь, которым следовал турецкий отряд, нам, конечно, неизвестен, но при усиленном ходе, имея запасных лошадей, пройти пустыню в семь суток вполне возможно. Я прошел ее в десять дней, делая ежедневно около 32 верст (см. ‘Описание путеш. в Зап. Китай’, III, стр. 156).} турки вторглись в Хэ-си, ограбили Дян-чжоу’ский округ {Надпись дает два названия местностей или городов — Чорак и Кэчин, которых достигли турки, пройдя пустыню. Последнее название напоминает монгольское Коши или Каши (несомненно—Хэ-си китайцев) и еще более Кашин или Акашин персидских историков.} и нанесли здесь жестокое поражение наскоро собранным китайским войскам. После этой победы, говорится в ‘Тан-шу’, турки вновь стали могущественными, так как даже те из бежавших в 715—716 годах кочевников, которые еще оставались в Китае, поспешили вернуться на родину.
Что касается, наконец, киданей и хи (татаби), то об их столкновениях с турками китайские анналы не говорят. Известно, однако, что в 722 году они считались уже вассалами последних {St. Julien, op. cit., стр. 468. Согласно надписи, первое столкновение между хи (татаби) и турками должно было произойти в 720 году (см. Marquart, op. cit., стр. 54).} и что позднее, в 738 году, турки вмешались в вооруженный конфликт между китайцами и киданями и успешно сражались на стороне последних {Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 466.}.
Этому событию, согласно данным турецкой надписи, предшествовало, однако, серьезное столкновение между обоими народами, которое и закончилось разгромом хн и киданей {Marquart, ibid., относит это столкновение к 730 году. Под этим же годом в ‘Ган-му’ сказано: ‘Кэ-ту-гань убил Шао-цзу, поставил Цюй-ле государем и по соглашению с хи поддался туркам’ (Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 465).}.
Если так, то это указывало-бы на то, что за предшедший период времени кидани и хи успели уже отложиться от турок. Тоже самое сделали они, повидимому, и непосредственно вслед за 733 годом, так как уже в 734 году мы видим Бильге-кагана вновь в войне с ними. Надпись в память этого последнего говорит, что его вторжение в пределы земель этих восточных народов сопровождалось истреблением людей и имущества, и что в одной лить битве их пало до тридцати тысяч человек. Так как кидани и хи вели кровопролитные войны не только с восточными турками, но и с. китайцами, притом почти одновременно на оба эти фронта, то следует думать, что они черпали свои силы в избытках подвластного им, может быть, населения далекой Маньчжурии. Во всяком случае, все эти войны, частые поражения и внутренние неурядицы как будто не умеряли вдруг об’явившейся воинственности этих племен, причинявшей одинаковое беспокойство и туркам и китайцам и заставлявшей их отдавать все свое внимание востоку,— обстоятельство, которое не осталось без влияния и на одновременно развертывавшиеся события на западе Средней Азии.
Там наросла за это время новая сила — Кара-тургешское ханство.
Су-лу {См. выше стр. 316.}, сумевший отстоять независимость кара-тургешских родов, не замедлил воспользоваться смутным положением дел в Турецком государстве, возникшим после убийства Мо-чжо. и овладел всей территорией бывшего Тургешского ханства {Он не решился, однако, порвать своих вассальных отношений к восточным туркам и до самой смерти Бильге-хана, с которым был связан узами брачного родства, поддерживал с ним мир и дружбу.}. В 717 году китайское правительство пожаловало ему княжеский титул, в 719 году признало каганом, но эти отличия не предотвратили пограничных столкновений, во время которых особенно сильно пострадало южное Притяньшанье (в 726 г.), откуда Су-лу увел в плен людей, угнал скот и вывез все хлебные запасы. В следующем 727 году Су-лу в союзе с тибетцами осадил Ань-си (Кучу), но был прогнан из-под стен этого города помощником наместника китайским сановником Чжао Гуй-чжэном {Chavaunes — ‘Docum. sur les Tou-kiue occid.’, стр. 82.}. Засим в течение нескольких лет Су-лу не тревожил китайцев, но в 735 году мир вновь был нарушен, и кара-тургеши вторглись одновременно в пределы Ань-си и Бэй-тина, где и оставались до тех пор, пока в 736 году наместник Гай Цзя-юнь не собрался наконец с силами изгнать их из области.
В это время в среде самих тургешей начались волнения, вызванные борьбой старшин’ желтых и черных родов, во время которых Су-лу был убит. Это случилось в 738 году. Еще раньше скончались Кюль-тегин и Бяльге-хан, первый в 731-м, второй, отравленный одним из своих приближенных, в 734 году. Это были последние великие турки, после которых Турецкая держава просуществовала еще десять беспокойных лет и без особой борьбы уступила свое место новому, выросшему на ее развалинах государству — Уйгурскому ханству.
Из числа этих десяти лет сравнительно спокойными были первые пять — время правления И-жань-хана, сына Вильге. Но уже при его преемнике Вильге Кутдуг-хане начались раздоры в ханской семье, сопровождавшиеся насилиями и убийствами.
Вильге ТСутлуг но наущению своей матери По-фу казнил одного из шадов, своего дядю, тогда брат последнего убил его самого. Засим быстро сменились два хана, братья Вильге Кутлуг-хана, оба также убитые, на престол же вступил их убийца Гу-ду Шэ-ху-хан (в 741 г.), против которого тотчас же восстали уйгуры, карлуки и басмалы {Иакинф (‘Зап. о Монг.’, III, стр. 124—125) пишет, что этот союз образован был по мысли и при содействии китайцев.}, и войне с которыми он и погиб (в 742 г.). Тогда идыкут басмалов принял титул кагана, а князья карлуков и уйгуров об’явили себя западным и восточным яогу (шэ-ху), но турки не пожелали иметь своим каганом баомала и избрали на ханство Озмыш-тегина (У-су Ми-шэ), племянника Бильге-хана. Китайцы предложили ему помощь ври условии подданства, но вопреки мнению турецких князей он с негодованием отверг это предложение, не поддержанный засим этими последними, он под давлением басмалов и их союзников должен был бежать, был, однако, ими пойман и обезглавлен (в 744 г.) {Его голова была отправлена в Чан-ань и представлена императору в храме предков.}. Его место занял его младший брат Вай-мей-хан, но некоторая часть турок, ища выхода из создавшегося положения перешла на сторону идыкута басмалов. Этот момент китайцы нашли благоприятным для прямого вмешательства в турецкие дела, но их войска ограничились только разгромом одиннадцати турецких поколений а-бо да-ган’я {Або и да-гань — титулы турецких должностных лиц. В ‘Тан-шу’ (Chavannes, op. cit., стр. 164, ср. Schlegel — ‘Tgin et Tore’ в ‘T’oung Pao’, 1896, VII, стр. 158) приводится следующий список титулов высших турецких сановников в порядке их постепенности: ша (шад) — главноначальствующий военными силами отдельного племени, шэ-ху (ябгу)) кюе-чуа (кульчур), а-бо, сы-ли-фа (сулибат?), ту-дунь (тутунбат?), сы-гань, янь-хунь-да, се-ли-фа и да-гань (таркан). Сверх того были титулы дэ-лэ (торэ) и тэ-гинь (шегин), равнозначущие с русским князь. Разница между обоими титулами, по мнению Schlgel’я, заключалась в том, что первый титул принадлежал сыновьям и братьям кагана по рождению, второй же жаловался каганом за выдающиеся военные заслуги. Следует, однако, иметь в виду, что титул торэ встречается преимущественно у уйгуров, тегин же у восточных турок. По поводу титула тэ-гинь проф. Васильев (‘Орхонские памятники’, стр. 2) приводит гипотезу Елюй-Чжу, писателя первой половины XIII века, что турецкое слово тэ-гинь ничто иное, как искаженный китайский титул тай-цзы, дававшийся сыновьям императора. Соглашаясь с этим мнением, цзун-ли-ямынь в исторической справке, составленной им по поводу орхонских надписей (loc. cit., стр. 9), с своей стороны замечает, что и позднейший монгольский титул тайчжи (тайши) имеет то же происхождение.
В данном случае следовало-бы, вероятно, читать: одиннадцать поколений, находившихся под управлением а-бо и да-ган’я (таркана).}, живших к востоку от гор Саханэй {Иакинф — ‘Собр. свед. о нар., обит. в Ср. Аз. в древн. врем.’, 1, 2, стр. 339. St. Julien, op. cit., стр. 474, переводит это место иначе: ‘китайским войскам предписывалось опереться на гору, которую опоясывала река Ca’. Р. Ca нам, однако, так же мало известна, как и гора Сахэнэй.}, все же остальное довершили уйгуры. Их князь Пэй-ло измениически напал на И-си хана, идыкута басмалов, и убил его {St. Julien, op. cit., стр. 474, Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 339. В другом месте у последнего автора (стр. 439) говорится, однако, что идыкут успел бежать сначала в г. Бэй-тин, а затем и в Чан-ань.}, затем захватил в плен и Бай-мей-хана и, отрубив ему голову, отослал ее в Чань-ань. Сделав таким путем свободным турецкий престол {В надписи ‘Селенгинского камня’ падение Турецкой державы отнесено к более раннему времени: ‘Озмыш-тегин сделался ханом. В 743 году я (Моюн Чур) двинулся в поход. Второе сражение я дал туркам шестого числа… месяца… Озмыш-тегина я взял в плен, его супругу я взял себе. Династия турок с этой поры была уничтожена’.}, он в 745 году сам его занял, нем и положил основание новому государству — Уйгурской монархии {При этом часть турецкого народа, не пожелавшая помириться с совершившимся, имея во главе По-фу, вдову Бильге-хана, откочевала на юг, где и приняла китайское подданство.}.
Турецкая держава, как таковая перестала существовать, но турки — народ в составе других государств продолжали еще долго удерживать свое имя, что доказывается их посольствами, время от времени прибывавшими в Китай. Последнее из них упоминается в китайских анналах под 941 годом, а затем, в ‘Бянь-и-дянь’ {St. Julien, op. cit., стр. 476—477.} говорится: ‘турки до крайности ослабели, к тому же они очень редко стали появляться в столице, что и было причиной, что имена их князей не попали в историю’.
Несколько позднее закончило свое существование Кара-тургешское ханство.
После убийства Су-лу (в 738 г.), князь Ду-мо-чжэ, действовавший до того в полном согласии с Мо-хэ да-ган’ем (тар-каном) {Китайские анналы приписывают этим князьям убийство Су-лу.}, неожиданно перешел на сторону черных родов, об’явил каганом Ту-хо-сяня Гу-чжо, сына Су-лу, и соединившись с Эр-вэн-тегином, комендантом города Талае {Находился на месте или близь современного Аулиз-ата (см. Бартольд — ‘Отчет о поездке в Среднюю Азию с научною целью’, стр. 16—17).}, напал на Мо-хэ таркана. Тогда последний обратился за помощью к китайскому наместнику в Ань-си и правителям Ташкента и Кеша. Гай Цзя-юнь, подкрепленный контиигептами войск этих князей, настиг Ту-хо-сяня Гу-чжо в Суй-е, нанес здесь ему поражение и, захватив его в плен, отправил в Чан-аиь. В то-же время другой китайский полководец, кашгарский инспектор Фу-мын Лин-ча при поддержке войск правителя Ферганы взял город Талас и, захватив здесь Эр-вэй-тегина, отрубил ему голову.
Последствием этих побед было утверждение Мо-хэ таркана тургешским ханом с отделением, однако, от него ну-ши-би и остальных племен союза ду-лу, управление коими вверено было Ашина Синю, сыну Ашина Хуай-дао {См. выше стр. 308.}. Впрочем, последний в течение нескольких лет лишь номинально числился правителем ‘десяти родов’, когда же, наконец, решился расстаться со службой при чаньаньском дворе и отправился на запад, то был схвачен и убит в городе Гюй-лань {Chavannes, op. cit., стр. 85. У Иакинфа, op. cit., 1, 2, стр. 372,— Дань-лань.
Гуй-лань это — Кулан арабских писателей, находившийся, по мнению Томашека (см. Барнюлъд, op. cit., стр. 31) на месте современного поселка Тарты, к востоку от г. Аулиэ-ата.} ташкентским правителем князем Мо-хэ-ду, поспешившим тут-же об’явить себя каганом, но ханствовать ему не пришлось, так как по распоряжению Фу-мын Лин-ча он был задержан китайцами и казнен.
Засим известия о тургешах становятся очень скудными и отрывочными. Известно лишь, что в 742 году тургешским ханом был уже не Мо-хэ таркан, а Эль-этмиш Кутлуг Вильге {Chavannes — ‘Notes additionnelles sur les Tou-kiue occidentaux’, отд. Ott., стр. 71. Он утвержден был в этом звании в 744 году.}, князь одного из черных родов {Ко времени его управления ханством относится взятие и разрушение бэй-тинским наместником Ван Чжэн-сянем города Суй — в (в 748 году). Какие причины побудили китайцев так жестоко расправиться с этим городом—нам неизвестно, но что в эту эпоху оба китайских наместника принимали деятельное участие в политических событиях Западного При-тяньшанья, это явствует из их вмешательства в вооруженный конфликт между Шашем и Ферганой (см. Бартольд — ‘Туркестан в эпоху монгольского нашествия’, II, стр. 200). Став на сторону последней, китайцы казнили шашского владетеля (Иакинф, op. cit., III, стр. 244), но засим Гао Сянь-чжи, преследуемый арабским полководцем Зияд б. Салихом, призванным сыном казненного, должен был отступить к городу Таласу (Hirthy op. cit., стр. 71), где в 751 году и потерпел жестокое поражение.}, и что в 753 году черные роды избрали князя Дын-ли И-ло Ми-шэ своим ханом. В 756 году тургеши вновь разделились и в течение нескольких лет, поставив у себя ханов, истощалы свои силы в междоусобной воине. В 766 году часть их должна была подчиниться карлукам {Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 372. Ср. Chavannes — ‘Docum. sur les Tou-kiue occid.’, стр. 86, где сказано, что занятие карлуками территории ‘десяти родов’ произошло непосредственно вслед за периодом чжэ-дэ, т. е. после 757 года.}, другою же их частью овладели уйгуры.

ГЛАВА VI.

Период быстрой смены господствующих народностей.

(с 745 года до половины XII века).

Уйгурское ханство, занимая территорию между Большим Хинганом на востоке {Сказано до кочевий шивэйских племен. Эти последние занимали в это время часть бассейна р. Сунгари. Bretschneider (‘Mediaeval researches from Eastern Asiatic Sources’, I, стр. 213), ссылаясь на ‘Вэй-шу’ и ‘Тан-шу’, пишет, что ши-вэй жили около озера Байкала. То же повторяют Радлов (‘К вопросу об уйгурах’, стр. 92) и Д. Позднеев (‘Исторический очерк уйгуров’, стр. 66). В ‘Вэй-шу’, в отделе об инородцах, о ши-вэй сказано: ‘владение У-цзи находится к северу от Гао-гюй-ли (Кореи), Ши-вэй на тысячу ли к северу от У-цзи’ (‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 361). В географическом отделе ‘Цзю Тан-шу’ говорится: ‘все шивэйские племена обитали на северо-востоке от Лю-чэн-сяня, округа Ин-чжоу, отдаленнейшие из них на расстоянии 6000 ли, ближайшие 2000 ли’ (‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 229). Эти выписки, вопреки заметке Бретшнейдера, указывают не на Забайкалье, а на Маньчжурию, как родину шивэйских племен. Еще яснее указание ‘Бэй-шы’ (Иакинф, op. cit., II, стр. 93), помещающей страну Ши-вэй в долине большой, текущей с севера, реки Най, несомненно — Нонни. Тем страннее читать у Васильева (‘История и древности восточной части Ср. Азии’, стр. 31—32), отсылающего читателя к Иакинфу, что ‘ши-вэй было общим названием всех обитателей не только нынешней Даурии и владений Цэцэн-хана в Халхе, но и всех земель в нашей Забайкальской Сибири, включая, может быть, и Якутскую область’, ибо во всех перечисленных им областях нет ни одной большой (шириной до четырех ли) реки, текущей с севера на юг, да и вообще такой вывод не может быть сделан из китайских данных о стране Ши-вэй, опубликованных Иакинфом.} и Алтаем на западе {Chavannes и Pelliot (‘Un trait manichen retrouv en Chine’ в ‘Journ. Asiat.’, 1913, стр. 265) западную границу Уйгурии проводят по р. Или, что уже потому ошибочно, что западной Джунгарией владели в это время карлуки.}, на юге простиралось до подгорий Иаь-шаня, что видно из следующего места ‘Тан-шу’: ‘Пэй-ло жил на юге, на землях, которыми в прежнее время владели восточные турки {Вероятно, здесь идет речь о территории, занятой ныне монголами урат и тумэт.}, тогда же пало Турецкое государство, он переселился на север и поставил свой стан между горой У-дэ-гянь (Утукен) и рекой Гунь’, т. е. Орхоном. Что касается севера, то Саянское нагорье стало достоянием уйгурских ханов лишь в 758 году {Иакинф, op. cit., стр. 391, 449.}, да и то на короткое время. Таким образом, своими размерами оно значительно уступало Турецкой державе, уступало ей несомненно и в силе, ибо не все даже телэские племена вошли в его состав {Радлов, op. cit., стр. 92, пишет: ‘колена пу-гу, хунь, ба-е-гу тун-ло, сы-ге, и ки-би сохранили свою самостоятельность’. Поводом к такому заключению послужило, повидимому, следующее место книги о. Иакинфа (‘Собрание свед. о народ., обит, в Ср. Азии в др. вр.’, 1, 2, стр. 383): ‘в числе их (т. е. девяти родов уйгуров) не полагаются Пу-гу, Хунь, Ба-е-гу, Тун-ло, Сы-ге, Ки-би, сии шесть домов были равные с уйгурами’, но оно имеет совершенно иное значение. Тем не менее существуют указания, что если не все, здесь перечисленные, то некоторые из телэских племен оставались под властью Китая и после 745 года. Так, в ‘Тан-шу’ (Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 386) говорится: ‘Уйгурский хан Гэ-ло (Моюн Чур), соединившись с Го Цзы-и, разбил тун-ло’, входивших в состав инородческой массы, поднявшей восстание под предводительством Ань-Лу-шаня, ‘при Желтой реке’. Засим, под 842 годом там-же читаем: ‘Мянь и Ши Хун с кочевыми из поколений ша-то и ки-би... вступили в сражение с уйгурами и разбили их’ (Иакинф, op. cit., 1, 2. стр. 422). Наконец, в ‘Ган-му’ (Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 400) сказано, что Хуай-энь, владетельный князь племени пу-гу, сражался на стороне китайцев, не будучи в то же время в подчинении у уйгурского хана.}, тем не менее в его жизни был период такого могущества, перед которым преклонился даже Китай в лице его императоров: Дай-цзун, тогда наследник престола, на коленях вымаливал у Моу-юй-хана пощаду столице, его сын, впоследствии император Дэ-цзун, за отказ коленопреклоненно приветствовать хана поплатился пятидневным арестом и муками жажды, его же полководцы Вэй-кюй и Вэй Шао-хуа, выразившие протест, умерли под батогами.
Пэй-ло, царствовавший под именем Кутлуг Былые Кюль кагана, умер в 747 году {Эту дату дает Рамстедт. (‘Труды Троицкос.-Кяхт. отд. Приам. отдела И. Русск. Геогр. Общ.’, 1912, XV, I, стр. 48), опираясь на ‘Селенгинскую надпись’. См. также idem — ‘Zwei uigurische Runeninschriften in der Nord-Mongolei’, 1913, стр. 48. Schlegel (‘Die chinesische Inschrift auf dem uigurischen Denkmal in Kara Balgassun’, стр. 3, 30) относит смерть Пэй-ло к 746 году. Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 384, дает более раннюю дату: февраль 745 года. Наоборот, Bretschneider, op. cit., 1, стр. 240, и, согласно с ним, Д. Позднеев, op. cit., стр. 66, возводят на ханский престол Моюн Чура в 756 году. J. Marquart — ‘Ueber das Volkstum der Komanen’ в ‘Abhandlungen der k. Gesellsch. der Wissenschaften zu Gttingen’, philolog-hist. Kl., neue Folge, 1914, XIII, I, стр. 61, также считает годом смерти Пэй-ло (Bojla) 746 г.}. Ему наследовал его сын Моюн Чур {Эта Шлегелевская транскрипция китайского Мо-янь-чжо считается P. Pelliot (‘А propos des Comans’ в ‘Journ. Asiat.’, 1920, Avr.-Juin, стр. 153, сноска) неправильной, как равно и транскрипция Боюн-чур, предложенная Marquat‘ом, более близкой он считал бы Баян-чур, но в виду сомнений, которые вызывают эти транскрипции, он находит более правильным остаться при китайском Мо-янь-чжо.} (Мо-янь-чжо), принявший титул Тэнгридэ-болмыш Иль-итмиш Бильге-кагана.
Китайцы аттестуют его отважным и искусным полководцем. Таким рисует его и надпись ‘Селенгинского камня’.
Согласно этой надписи, вступление его на престол сопровождалось смутами, ибо часть народа — ‘восемь огузов и девять татар’ от него отложилась, об’явив своим каганом старшего его сына Тай Бильге-тутука {Селенгинская надпись умалчивает о том, кто таков был Тай Бильге-тутук, но так как в ‘Тан-шу’ говорится, что старший сын Моюн Чура был казнен вследствие содеянного им преступления, то отсюда Рамстедт, loc. cit., стр. 48, делает естественный вывод, что этот ‘именитый преступник’ и был Тай Бильге-тутук.}.
Последующие события в надписи изложены настолько подробно, что дают возможность восстановить следующую картину борьбы отца с сыном.
Разбив Тай Бильге-тутука, Моюи Чур во внимание к тому, что ‘восемь огузов’ были его собственным народом, ограничился наложением на них только взыскания (пени) {Рамстедт переводит: ‘наложил на них наказание’.}, но этот милостивый поступок не возымел желанного действия: ‘восемь огузов’ не перешла и А его сторону, и военные действия возобновились. Результат их был снова неблагоприятен для бунтовщиков, и, разгромив их кочевья, Моюн Чур на этот раз наказал их строже, угнав скот и лошадей и уведя в полон их жен и дочерей. Но видно глубока была преданность огузов своему кагану, ибо и этот суровый урок не повлиял на их решение итти по избранному пути до конца. Остался без ответа и новый призыв Моюн Чура сложить оружие. Он послал им сказать: ‘Из-за низости Тай Вильге-тутука, из-за низости немногих князей, ты, мой черный народ, идешь на погибель… Но ты не должен страдать, и ты не умрешь, если передашь мне свою поддержку и силы’. Он назначил им продолжительный срок для принятия соответственного решения, но прошли положенные два месяца, и борьба возобновилась, на этот раз решительная и беспощадная {Заключаю это из следующих слов надписи в переводе Рамстедта: ‘от врагов я был свободен и освобожден’, т. е. очевидно: покончив с врагами, я почувствовал себя на свободе.}. Огузы были побеждены {О конечной судьбе бунтовавших огузов надпись не говорит, равным образом умалчивает она и о судьбе, постигшей Тай Бильге-тутука.}. Поплатились и токуз-татары: часть их принуждена была ему покориться, часть бежала к киданям {Это, впрочем, только догадка Рамстедта.}, впрочем, как видно из дальнейшего, разгрому подверглись далеко не все их кочевья.
Покончив с восстанием Тай Бильге-тутука {В 749 году (см. Ramsstedt:— ‘Zwei uigurische Runeninschriften in der Nord-Mongolei’, стр. 50).}, Моюн Чур обратил оружие против внешних своих врагов. В 750 году он присоединил к своим владениям земли чиков {См. выше стр. 311.}, в следующем окончательно покорил токуз-татар. В тоже время против него образовалась, поддержанная, повидимому, внутренними его врагами, сильная коалиция соседних народов, в числе коих надпись называет: только что покоренных чиков, киргиз, карлуков, тургешей и басмалов {Рамстедт, op. cit., стр. 44, переводит название одного из племен, ставшего равным образом во враждебные отношения к уйгурам, словами — ‘Три Святых’. Я предпочитаю оставить белое место, чем приводить такое племенное название.}. Борьба с ними, в общем победоносная, и заполняет все последующие годы царствования Моюн Чур’а, ибо хотя он и покорил басмалов и карлуков в 755 году {Точнее было-бы сказать до 755 года. См. Рамстедт, loc. cit., стр. 46.}, но с киргизами, согласно ‘Тан-шу’ {Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 449.}, сумел справиться только в 758 году, т. е. едва за год до смерти.
Моюн Чуру довелось сыграть выдающуюся роль во внутренних делах Китайской империи, потрясенной восстанием Ань Лу-шаня.
Это восстание нанесло сильнейший удар престижу Таиской династии и настолько обессилило империю, что последняя в борьбе с своими внутренними и внешними врагами долгое время не в состоянии была обходиться без чужой помощи. Последнюю охотно оказывали ей уйгурские ханы, по это сразу же поставило ее в зависимое от кочевников положение, которое оказалось еще более тяжким, чем в Цзелиево время {См. выше стр. 244 и след.}.
Если не почву для восстания, то в значительной мере благоприятные для него условия, создал никто другой, как император Су-цзун своей неосторожной окраинной политикой, приведшей к возрождению стремлений к сепаратизму там, где они, казалось, должны были давно заглохнуть.
В 742 году, для охраны империи от кочевников, северные и западные участки ее внешней границы были разделены на военные округа (цзе-ду) {В Притяньшаньском крае были изменены лишь названия Ань-си ду-хо-фу и Бэй-тин ду-хо-фу на Ань-си и Бэй-тин цзе-ду, причем и управление этими округами осталось в тех же городах, т. е. в Куче и Бишбалыке. Реформу эту в Джунгарии Иакинф, op. cit., III, геогр. указ., стр. 11, относит впрочем к более раннему времени, а именно, к 733 году. Засим, из провинции Хэ-си образовано было Хэ-си цзе-ду с центром в Лян-чжоу, далее же на восток вдоль северной границы следователи: Шо-фан цзе-ду с центром в Лин-чжоу, Хэ-дун (управление в г. Тай-юань-фу), Фань-ян (в г. Ю-чжоу) и Пин-лу (в г. Ин-чжоу). Остальной затем участок государственной границы был разбит на три цзе-ду: Лунчо (в г. Шань-чжоу), Гин-нань (в г. И-чжоу) и Лин-нань (в г. Гуан-чжоу-фу).}. Так как основную массу населения этих округов составляли военнообязанные инородцы, то на должности окружных начальников (цзе-ду-шэ) стали назначаться преимущественно родовые старшины этих последних. Су-цзун, стремясь выработать из них надежных служилых людей и привязать к трону, значительно увеличил отпускавшиеся в их распоряжение суммы {Окружные начальники обязаны были держать наготове 490 тысяч пограничных войск и 80 тысяч лошадей. До 713 года содержание пограничных гарнизонов обходилось казне в 2 миллиона кусков шелковых тканей, после же реформы в 10.200.000 кусков и 690 тысяч ху (ху равен был приблизительно 6 четверикам) хлеба. По тому времени эти издержки были огромными.} и сделал их должности наследственными. Но расчеты его не оправдались: почувствовав себя вне постоянного правительственного контроля, находясь во главе значительных масс вооруженного народа, окружные начальники очень скоро переступили грань, отделявшую правительственного чиновника от владетельного князя, и, перестав считаться с центральным правительством, новели каждый свою особую окраинную политику. Таким образом на гранях империи за ее счет образовался очень скоро ряд крупных феодов, с которыми танскому правительству довелось очень скоро считаться.
Ань Лу-шань, хунн родом {Кажется, Ань Лу-шань — последний хунн, о котором говорится в китайской истории.}, был одним из таких окружных начальников. В 741 году {Т. е. за год до общей реформы.} он был назначен главноуправляющим (Цзе-ду-шэ) в Ин-чжоу {Это — древний Лун-чэн, близь которого находились некогда могилы хуннских князей. См. выше стр. 85.}. Благодаря подкупам, в 747 году он получил в управление второй округ Фань-ян, а затем в 754 году и третий — Хэ-дун. Об’единив таким образом иод своим управлением огромную территорию от Ляо-дун’ского залива до Ордоса, он вскоре затем добился и очень важного для его целей поста — заведующего казенными табунами. При всей своей ловкости {Китайцы характеризуют его искусным лицемером и тонким льстецом.} он все же не мог скрыть подготовлявшегося им восстания, был заподозрен в измене и вызван в Чан-ань. Там, однако, он сумел не только оправдаться, но и добиться высочайших наград для 2500 высших своих офицеров, а равно крайне важного для него разрешения заменить на 32 высших должностях китайских чиновников инородцами. Тем не менее он понял, что этот успех при дворе был последним, и что в дальнейшем ему не на что уже больше рассчитывать. Поэтому, возвратившись в Фань-ян, он быстро созвал под знамена армию в 150.000 человек и поднял восстание.
Императорское правительство оказалось в критическом положении.
В Тайскую эпоху Китай вел все свои войны войсками, набранными преимущественно среди инородцев, т. е. главным образом теми силами, которые оказались в распоряжении Аиь Лу-тпаня или же при первом его успехе готовы были ему передаться. Впрочем, нашлись и преданные Танам князья, которые поспешили явиться на защиту престола, но приведенные ими отряды были невелики и не могли спасти положения, рассчитывать же на войска Ань-си, Бэй-тина, Хэ-си и трех западных округов было нельзя, так как попыткой снять гарнизоны на западе сейчас же воспользовались тибетцы, поспешившие занять без боя часть Сы-чуани, восточную Гань-су и бассейн Сининской реки. При таких условиях императору Су-цзуну не оставалось другого выхода из создавшегося положения как обратиться за помощью к уйгурскому хану.
В китайских летописях говорится, что вспомогательные войска прибыли в Китай не только с севера, из Монголии, но и из западных владений: хотанский князь выставил пятитысячный корпус, Ли Сы-е, бывший наместник в Бэй-тине, привел войска из Западного Туркестана, и в их составе, будто-бы, даже отряд арабов {Gaubil — ‘Mmoires concernant l’histoire, etc., des Chinois’, XVI, стр. 67, 71, de Mailla, op. cit., VI, стр. 261, 264, Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 384.}. Наконец, были мобилизованы также и южные инородцы. Но все эти силы собрались под китайскими знаменами уже после того, как обе китайские столицы, Чан-ань и Ло-ян, были взяты Ань Лу-шанем, успевшим к тому времени об’явить себя императором.
Несмотря на большой исторический интерес, который представляет последующая борьба с Ань Лу-шанем, оказавшимся плохим полководцем {Впрочем, он стал в это время быстро слепнуть, что и вынудило его передать высшее командование в другие руки. Этим об’яняется, может быть, последующий неуспех его дела.}, подробное ее изложение не входит с задачу настоящей книги, поэтому я ограничусь лить указанием, что поднятое им восстание было сломлено в течение 757 года силами главным образом уйгуров, что в том же году обе столицы были возвращены империи, и что оттесненный на север, в Фань-ян, Ань Лу-шань не мог справиться с революционным движением в рядах своих приближенных и нал жертвой их заговора (в 757 году). Но его министры, сплотившиеся вокруг его сына Ань Цин-сюй’я, продолжали его дело и успели даже в 759 году нанести правительственным войскам под Сян-чжоу {Ныне город Кай-фын провинции Хэ-нань (?).} сильное поражение, затем, однако, Цин-сюй был окружен императорской армией в городе Е-чэн {Лежал в двадцати ли к западу от современного уездного города Лин-чжан провинции Хэ-нань.} и хотя и был освобожден своевременно подоспевшими войсками полководца Шы Сы-мина, но последний, видя полную его бездарность, схватил его и казнил, себя же об’явил императором государства Янь (в 759 году).
Последовавшая засим борьба с Шы Сы-мином, пользовавшимся заслуженной репутацией талантливого вождя, приняла очень скоро неблагоприятный для китайского правительства оборот, и город Ло-ян был вторично потерян. Это заставило китайский двор вновь обратиться за помощью к уйгурам. Но в это время Шы Сы-мин был убит своим сыном Шы Чао-и, что в значительной степени облегчило задачу китайского правительства: Чао-и, вынужденный бежать из Ло-яна на север, был настигнут, разбит и в порыве отчаяния, покинутый всеми, покончил жизнь самоубийством (в 764 году).
Эти междоусобные войны сопровождались неслыханными жестокостями. О них красноречивее всего говорят следующие цифры: в 754 году население Китайского государства исчислялось в 53 мил. душ обоего пола, десять же лет спустя, в 764 году, после того, как голова Шы Чао-и была вывешена в клетке, всего лишь в 17 милл.! {Об’яснение этому чрезмерному уменьшению цифры населения Китайской империи следует искать не только в кровавых событиях пережитой эпохи, но и в сокращении ее территории.}. ‘В селениях не оставалось ни одной целой хижины’, говорит нам китайская летопись, ‘и жители вместо одежды прикрывались листами бумаги’ {Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 398.}. В довершение всех бед в западные пределы империи вступили тибетцы и почти без сопротивления заняли области Хэ-си и Лун-ю (в 763 году) {Иакинф — ‘История Тибета и Хухунора’, I, стр. 176.}.
В этом страшном разгроме империи приняли не малое участие и союзники китайцев — уйгуры. Они грабили города, уезды и области, провиант забирали без счета и меры, за малейшее сопротивление грабежу избивали население без жалости: ‘бесчеловечнее мятежников поступали’ {Иакинф — ‘Собр. свед. о нар., обит. в Ср. Азии в древн. вр.’, l. с.} и ‘когда’, говорится далее в ‘Тан-шу’, ‘вступили, наконец, в столицу (Ло-ян), то предали и ее разграблению {С разрешения впрочем императора. В ‘Синь Тан-шу’ (Д. Позднеев, op. cit., стр. 79) говорится: ‘После того, как уйгуры исторгли из рук бунтовщиков восточную столицу, император приказал сказать им, что земля и народ должны быть возвращены ему, а богатства и пленницы пусть достанутся победителям’. Впрочем согласие это было, повидимому, вынужденным, ибо далее говорится: ‘Е-ху после победы над мятежниками все хотел предать грабежу’… См. также de Mailla, op. cit., VI, стр. 268—269.}, жители столицы бежали в ближайшие буддийские монастыри, но они и там их настигали и избирали’. Так было перебито свыше десяти тысяч человек, причем погибли в пламени и монастыри. ‘Тогда старики поднесли им 10.000 кусков шелковых тканей и только этим спасли то, что еще оставалось неразграбленным в городе’. Примеру уйгуров следовали и правительственные войска, прибывшие из военного округа Шo-фан и состоявшие главным образом из тех же кочевников. От их грабежей пострадали целые области, в особенности же округа Жу-чжоу и Чжэн-чжоу {Оба эти округа сохранили доныне свои названия.} в провинции Хэ-нань.
Кто-бы, однако, ни громил Китай, события 756—764 годов нанесли его могуществу настолько сильный удар, что понадобились века, чтобы залечить его раны. Вынужденный с этого времени отрешиться от мировой политики, он замкнулся в себе, и конец VIII века—это постепенная ликвидация китайских политических успехов предшедшего времени.
Изложенными событиями бедствия Китая не ограничились. В 765 году восстал талантливейший из китайских полководцев, бугуский (пу-гу) владетельный князь Хуай-эиь, успевишй многократно доказать свою беззаветную храбрость и верность престолу, потерявший в войнах с врагами империи 46 человек своих родственников и не задумавшийся казнить своего родного сына за то только, что тот предпочел плен — смерти в бою. В восстании он искал спасения от неминуемо ожидавшей его казни по наветам евнуха {Сам Хуай-энь в письме, адресованном императору, обвинил себя в шести ‘преступлениях’, как он иронически назвал главнейшие свои услуги государству, малейшая из которых заслуживала-бы вечной признательности китайского народа.}.
Хуай-энь вступил в соглашение с уйгурами и тибетцами {В ‘Биографии Го Цзы-и’ упоминаются кроме того дансяны, хунь, цяны (какие цяны имеются здесь в виду — сказать трудно) и ну-ла (?), приславшие свои вспомогательные отряды Хуай-зню, в ‘Истории Тибета и Хухунора’, I, стр. 179, в числе союзников Хуай-эня упомянуты сверх того и тогоны.}, но вскоре после того, как союзники вторглись в пределы Китая, скоропостижно скончался. Смерть эта порвала единственную связь, существовавшую между обоими народами, и облегчила китайцам задачу втравить их в борьбу между собою. ‘Биография Го Цзы-и’ приписывает переход уйгуров на сторону китайцев тому нравственному влиянию, которое на них имел этот государственный деятель. Что, однако, одного этого влияния оказалось недостаточно для того, чтобы склонить уйгуров к измене тибетцам, об этом свидетельствуют те сто тысяч кусков шелковых тканей, которые были им выданы в подкрепление доводов Го Цзы-и {Другим и едва-ли не главным поводом к переходу на сторону китайцев послужили для уйгуров их распри с тибетцами на почве первенства в командовании (Иакинф — ‘История Тибета и Хухунора’, I, стр. 181).}. Да и было-бы странно, если бы уйгуры того времени, воспитавшиеся на безнаказанных грабежах {Китайские анналы этого времени пестрят фактами самого дикого грабежа и безмерной наглости уйгуров, не стеснявшихся даже в столице отбирать среди бела дня у проезжих их лошадей, хватать на улице и уводить к себе девушек и т. д. Между прочим, под 469 годом рассказывается, что и ханские послы не утерпели перед возможностью ограбить Хун-лу-сы (буддийский монастырь) и прилегавшее к нему селение, причем высланные им навстречу китайские чиновники не могли им в этом помешать, так как взамен они ‘безумно требовали золота’.} и научившиеся дорогой ценой продавать свои услуги Китаю, вдруг пошли-бы проливать свою кровь ради торжества каких-то отвлеченных принципов. Насколько же строго блюли они свои интересы, это доказывает их набег в 778 году на округ Бин-чжоу, предпринятый в отместку за отказ китайского правительства оплатить все количество пригнанных ими лошадей договорным числом кусков шелковых тканей {Это была скрытая подать, которую обязалось ежегодно вносить китайское правительство, но в 778 году уйгуры вдруг пригнали 10.000 голов большей частью очень плохих лошадей, потребовав за них 400.000 кусков шелковых тканей — количество, которое китайское правительство не в силах было выдать, не отягощая без меры народ, оно согласилось принять только 6000 лошадей, что и дало повод к конфликту.}.
С помощью уйгуров тибетцы были изгнаны из Китая, по война с ними не прекращалась до 781 года, когда утомившиеся противники решили, наконец, заключить договор, в основание которого легли некоторые территориальные уступки, сделанные китайцами, и согласие последних на признание Тибета равной с Китаем державой {Иакинф, op. cit., I, стр. 188 и след.}.
К этому времени официально Западный край все еще находился под властью Китая, так как в городах Ань-си, Бэй-тине и Си-чжоу, начиная с 755 года отрезанных от Китайской империи, продолжали каким-то чудом держаться китайские гарнизоны, фактически же он давно уже принадлежал: на северо-западе карлукам, которые в 766 году овладели почти всей территорией бывшего Тургешского ханства, на северо-востоке уйгурам и к югу от Тянь-шаньской магистрали тибетцам, что можно заключить из следующих указаний китайских анналов: во-первых, ша-то, кочевавшие в окрестностях Бэй-тина, хотя и имели опору в этом городе, тем не менее считались данниками уйгуров, и, во-вторых, гэ-лу {Никаких данных, которые-бы указывали на принадлежность этого племени или рода к той или другой этнической группе, я не нашел в литературе, трактующей об истории и географии Средней Азии: всего, однако, вероятнее, что это одно из турецких племен, позднее других спустившееся в Джунгарию с Алтайско-Саянского нагорья. Оно управлялось князем с титулом ябгу (шэ-ху), что видно из следующего места ‘Тан-шу’ (Иакинф — ‘Собр. свед. о нар., обит. в Ср. Азии в древн. вр.’, 1, 2, стр. 449): ‘жену свою, дочь гэ-лу’ского шэ-ху, об’явил ханшей’. Васильев (см. Radloff) — ‘Die alttrk. Inschr. der Mong.’, III, 1895, стр. 289, 290) полагает, что гэ-лу — карлуки, того-же мнения придерживаются: Schlegel — ‘Die chin. Inschr. auf dem uigur. Denkm. in Kara-Balgassun’, pass., и Breischneider — ‘Mediaeval researches from Eastern Asiat. Sources’, I, стр. 28, сн. 48. В XIII веке они еще жили где-то в пределах Алтайского нагорья (см. Bretschneider, ibid.], О племени гэ-лу упоминается и на уйгурском памятнике орхонской группы (см. Васильев—‘Орхонские памятники’, стр. 25—26).}, бай-янь {И по отношению к этому племени или роду, который я также отношу к числу турецких, я не нашел указаний в китайской исторической литературе.} и другие турецкие роды, подвластные также уйгурам и кочевавшие, вероятно, где-либо по соседству, так как явились пособниками тибетцев при взятии Бэй-тина, тайно были преданы этим последним {Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 412.}, чего не могло-бы случиться, если-бы тибетцы не господствовали в это время в Притянь-шанье, да, наконец, и по ходу событий нельзя предположить ничего другого.
В 790 году {У Иакинфа, op. cit., 1, 2, стр. 455, событие это ошибочно отнесено к 794 году.} ша-то были покорены тибетцами. С их помощью Бэй-тин был взят {У de Mailla, op. cit., VI, стр. 354, взятие тибетцами Вэй-тина отнесено к 790 году, у Degaignes, op. cit., II, стр. 23,— к 791 году.}, уйгурские же войска, спешившие ему на выручку, отражены. Китайский окружной начальник Ян Си-гу бежал в Си-чжоу, но после того, как уйгуры вновь были разбиты тибетцами и принуждены были отступить на восток, отбиваясь от преследовавших их гэ-лу, он в припадке отчаяния наложил на себя руки.
Тибетцы, повидимому, не закрепили за собой южной Джунгарии, но, покидая ее, они увели за собой и ша-то, которых поселили в Хэ-си, к северу от города Гань-чжоу.
Внутренний кризис, переживавшийся в то время уйгурами, помешал им силой оружия воспрепятствовать этому переселению, но они не забыли своих поражений и, как только обстоятельства позволили, не только вернули утраченное, вновь покорив гэ-лу, но и отняли у тибетцев город Лян-чжоу в Хэ-си. Поражения, которые понесли при этом тибетцы, были приписаны ими измене ша-то. Действительно, среди последних стало замечаться брожение, когда же тибетцы задумали перевести их на новые места, вглубь страны, на правый берег Желтой реки, оно перешло в открытый бунт, выразившийся в их бегстве на восток, под защиту китайцев. Это случилось в 808 году.
Посланный в догонку тибетский отряд хотя и нанес ша-то ряд поражений, но не мог их остановить, после чего остатки их добрались до Ордоса, где и были поселены в округе Янь-чжоу, к востоку от Лин-чжоу, но засим местность эта по ее близости к тибетской границе признана была для них не подходящей, и они были переведены частью на северо-восток от Желтой реки, в долину Дин-сян, частью еще далее на восток, где им и вверена была охрана прохода Хуан-хуа-дуй в Да-тун-фу {Впоследствии один из шатоских князей овладел императорским престолом, основав династию Хэу Цзинь (937—947, см. de Mailla, op. cit., VII, стр. 319—384). Эта династия была свергнута шатосцем же Лю-чжи-юанем, давшим своей династии наименование Хэу-Хань (947—951, см. de Mailla, ibid., стр. 385—422).}.
Высшего могущества Уйгурская держава достигла при двух преемниках хана Пэй-ло, его сыне и внуке {Д. Позднеев, op. cit., стр. 67, называет И-ди-гяня не внуком, а сыном хана Пэй-ло, ср. однако Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 393, idem — ‘Зап. о Монголии’, III, стр. 140.}, Моюн-Чуре (747—759) и И-ди-гяне (759—779), принявшем по восшествии на престол имя Бугу {Schlegel, op. cit., стр. 32, Marquart — ‘Guwaini’s Bericht ber die Bekehrung der Uiguren’ в ‘Sitzungsber. d. k. Preuss. Akad. d. Wiss.’, 1912, XXVII, стр. 487, idem — ‘lieber das Volkstum der Komanen’ в ‘Abhandlungen der k. Gesellsch. der Wissenschaften zu Gttingen’, philolog.-hist. Klasse, neue Folge, 1914, XIII, 1, стр. 59 (759—780).} и титул Тэнгридэ кут болмыш киттут тэнгмыш алп кюлюг бильге кагана {Schlegel, op. cit., стр. 128, у Chavannes и Pelliot — ‘Un trait manichen retrouv en Chine’ в ‘Journ. Asiat.’, 1913, стр. 211.—Тэнгридэ кут болмыш иль тутмыш алп кюлюг бильге каган.}. Но уже смерть И-ди-гяня была насильственной, а затем интрига и преступление свили себе прочное гнездо в ханской ставке.
И-ди-гяня убил подкупленный китайцами Дунь Мо-хэ да-гань {Тун-Моко тархан у Радлова, op. cit., стр. 93, Тун-Бага у Schlegel’я, op. cit., стр. 130.}. Не принадлежа к ханскому роду, он расчистил себе дорогу к ханскому престолу массовыми казнями уйгурских родовичей {По словам ‘Тан-шу’, число казненных им лиц простиралось до 2000 человек.}, и засим, чтобы возвысить свой род в глазах народа, который продолжал смотреть на него как на узурпатора ханской власти, он пошел на крайние уступки китайскому правительству ради одной только чести попасть в зятья императору. Эти уступки свелись к следующим четырем пунктам: он признал себя вассалом императора, согласился сократить свиту послов до 200 человек {В ‘Тан-шу’ говорится: ‘Уйгурские послы, приезжавшие в Серединное государство, имели при себе свиту, обыкновенно состоявшую из тысячи человек. Оставаясь подолгу в столице на полном иждивении правительства, многие из них наживали состояние (Иакинф — ‘Собр. свед. о нар., обит. в Ср. Азии в древн. вр.’, 1, 2, стр. 405). Естественно, что китайцы стремились по возможности сократить этот расход.} и ограничить одной тысячью число лошадей, ежегодно пригоняемых в Китай для обмена на шелковые ткани, и, наконец, обещал не допускать впредь в свои владения беглых китайцев.
Дунь Мо-хэ, принявший при воцарении имя Кет кутлуг бильге кагана {Алп кутлуг бильге-каган у Schlegel’я, op. cit., стр. 70.} в китайском переложении — Хэ Гу-ду-лу Би-гя хана, скончался в 789 году. Престол перешел к его сыну До-ло-сы {Он носил титул — Тэнгридэ болмыш кюлюг бильге кагана (Chavannes и Pellioty op. cit., стр. 222).}, который, однако, уже в следующем году был отравлен ханшей, внучкой Хуай-эня {В ‘Зап. о Монг.’, II, стр. 144, говорится, что убийцей был брат До-ло-сы.}. Смутой, вызванной этим убийством, воспользовался второй сын Дунь Мо-хэ и об’явил себя ханом, но был вскоре же схвачен и убит придворными чинами, не пожелавшими иметь его своим государем, и на престол возведен был А-чжо, несовершеннолетний сын До-ло-сы, под именем Фын-чэн хана {Он принял турецкий титул Кутлуг бильге кагана (Chavannes и Pelliot, loc. cit.).}. В этот момент в ставку прибыл бежавший из под Бэй-тина уйгурский первый министр Гегянгяс. А-чжо пал перед ним на колена и передал свою судьбу в его руки. Тронутый таким смирением хана, Гегянгяс прослезился, обнял его и тут же обещал служить ему, как верный вассал.
Беспримерный в истории кочевых государств поступок А-чжо находит свое об’яснение как в изменившихся с 779 года условиях престолонаследия, так и в том влиянии на государственные дела, какое приобрело в Уйгурском ханстве служилое сословие. Избиение членов ханского рода, совершенное Дунь Мо-хэ, привело к тому, что ханский престол стал заниматься не по праву рождения, а ставленниками высших сановников государства, что принизило ханскую власть, обратив носителей ее в покорных слуг той группы людей, которая свила себе прочное гнездо в Кара-балгасуне {Согласно надписи ‘Селенгинского камня’ основателем его был Моюн Чур. Китайские анналы, а также Джувейни (перев. Salemann‘а в пред. к Radloff — ‘Das Kudatku bilik des Jusuf Chass-hadschib aus Bla-sagun’, I, стр. XLV, русск. перев. в Радлов — ‘К вопросу об уйгурах’, стр. 56—57, 59) относят его постройку к позднейшему времени и приписывают ее И-ди-гянь-хану. Другое название этого города было Орду-балык. Развалины его сохранились доныне, уцелели еще: вал цитадели, основание находившейся в ней башни и т. д., а также вне цитадели на протяжении 2 1/2 верст следы улиц и построек. У современных монголов это городище известно под именем Хара-хэрэм, оно находится на левом берегу Орхона, между рекой и ее притоком Джирмантай, в степи Талалхаин-дала (Тала-хаин-тала у Потанина — ‘Тангутско-тибетская окраина Китая и Центральная Монголия’, I, стр. 524). Открытие его составляет заслугу Падерина (‘О Каракоруме и о других развалинах близь Орхона’, в ‘Изв. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1873, IX, стр. 355—360, газ. ‘Голос’, 1873, No 311, в переводе на английский язык эта заметка с пояснением Yule была помещена в ‘Geographical Magazine’, 1874, стр. 137—139), который принял, однако, Хара-хэрэм за развалины не уйгурского, а монгольского Кара-корума (см. ниже, гл. VIII). См. также Ядринцев — ‘Путешествие на верховья Орхона, к развалинам Кара-корума’ в ‘Изв. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1890, XXVI, стр. 257 seqq.} и которая явилась продуктом реформ в управлении государством, введенных И-ди-гянь-ханом, создавшим у себя по китайскому образцу штаты царедворцев и служилых людей. Гегянгяс был одним из таких служилых людей, таким же первым министром при Дунь Мо-хе, каким этот последний был при И-ди-гянь-хане, и так как в его, повидимому, руках сосредоточены были главнейшие функции государственной власти, то от него в сущности зависел и ханский престол, что, конечно, хорошо понимали советники А-чжо, продиктовавшие ему его поведение в отношении Гегянгяса.
А-чжо умер в 795 году, не оставив мужского потомства, и на престол вступил по выбору царедворцев Кутлуг, первый министр, принявший титул п имя Тэигридэ улюг болмыш алп кутлуг улуг бильге кагана. Кутлуг был приемным сыном одного из родовых старшин, выделился своими дарованиями и был взят ко двору Дунь Мо-хэ. Вступив на престол, он ‘не осмелился’, как говорится в ‘Тан-шу’, приблизить к себе своих родственников и окружил себя преимущественно ханскими сыновьями и внуками. Китайская кара-балгасунская надпись рисует его прекрасным стрелком из лука и искусным полководцем, которому удалось восстановить славу уйгурского оружия на полях битв с карлуками и тибетцами {См. выше стр. 342.}. Он скончался в 805 году, оставив престол сыну Гюй-лу Бильге хану, который, ничем не проявив себя, процарствовал почти четыре года. Его сменил Бао-и-хан {В ‘Зап. о Монг.’ стр. 145, сказано, что Бао-и был сыном Гюй-лу Бильге-хана.}, правивший Уйгурией несколько долее и умерший в начале 821 года.
Поддерживая сватовство Бао-и-хана, китайский министр Ли-цзян высказал между прочим, что уйгуры никогда не достигали большего могущества, чем при этом государе {Д. Позднеев, op. cit., стр. 91.}. Это было несомненным преувеличением, явным даже запуганному имперскому правительству, и во избежание громадных расходов, вызывавшихся выдачей замуж принцессы императорской крови, хану в его домогательстве было отказано {Вторичное сватовство Бао-и увенчалось впрочем успехом, но императорское согласие не застало уже его в живых, и китайская принцесса, дочь императора Сянь-цзуна, досталась его преемнику Чун-дэ-хану, который выслал для ее принятия небывалое еще по своей многочисленности посольство (одних женщин числилось в нем свыше 2000). В виду значительности предстоявших казне расходов, в Чань-ань были допущены лишь 500 человек свиты, остальные же были задержаны в г. Тай-юань.}.
Могущество уйгуров и в прежнее время было не абсолютным, лишь благоприятная политическая кон’юнктура — чрезвычайное ослабление Китая, вызванное внутренними смутами и изнурительной войной с Тибетом, выдвинула их на передний план и дала им возможность сыграть выдающуюся роль в политических событиях второй половины VIII века, после же смерти И-ди-гянь-хана, когда в Китае стал восстанавливаться нормальный порядок, политическая история уйгуров вступила в такой бесцветный фазис, который свидетельствует скорее о внутренней слабости государства, чем об его силе.
Уйгурия вела свои войны с Тибетом необыкновенно вяло, ограничиваясь, повидимому, одними лишь пограничными столкновениями: весь же актив ее внешней политики за истекший 35-летний период свелся к распространению, и то путем добровольного соглашения, суверенных прав на киданьскую территорию. В этой политической бездеятельности, находившейся как-бы в противоречии с засвидетельствованными историей энергией и воинственностью уйгуров, сказалась, однако, в полной мере психология этого народа, стремившегося не столько к порабощению соседей, сколько к обеспечению своей собственной свободы. Это подмечено было и китайцами, что видно из следующего диалога между тибетским полководцем Шан-шацзаном и китайским послом Лю-юань-дином {Иакинф — ‘Ист. Тиб. и Хухун.’, стр. 221-222.}.
‘Уйгурия, сказал Шан-шацзан, в сущности небольшое владение. Некогда я вел с ней войну {Вероятно, здесь идет речь о тибетском вторжении 821 года в долину Орхона (см. Deveria — ‘Inscription de l’Orkhon’, prface, цит. по Grenard — ‘La lgende de Satok Boghra khan’ в ‘Journ. Asiat’, 1900, стр. 28).} и уже подходил к ее столице, когда неожиданная смерть государя потребовала моего возвращения на родину. В военном отношении эта держава не может считаться даже нашим соперником. Чем-же об’яснить то уважение, какое питает к ней императорское правительство?’
‘Мы уважаем это государство за то, отвечал китайский посол, что оно свято блюдет договоры и не покушается на непринадлежащие ему земли‘.
Как бы то ни было, но внутренние события последних лет, частая смена государей {Причины недолговечности уйгурских ханов этого периода не указываются китайскими историками.}, в особенности же реформы И-ди-гянь-хана, вопреки мнению Ли-цзяна, могли лишь ослабить, а не усилить Уйгурию.
По кончине Вао-и на престол вступил Чуи-дэ хан {Он носил титул — Кюн тэнгридэ юлюг болмыш кючлюг бильге чун-дэ (уважающий добродетель) каган (Chavannes и Pelliot, op. cit., стр. 244—245).}, который, процарствовав четыре года, умер в начале 825 года. В преемники ему был избран его брат Гэ-са-торэ, на престоле — Чжао-ли-хан, который пал жертвой заговора царедворцев в 832 году. Сменивший его Ху-торэ, приходившийся ему племянником, покончил в 839 году жизнь самоубийством после того, как восставший против него его первый министр Гюй-ло-фу, призвав на помощь ша-то, с сильной армией двинулся на Кара-балгасун. Гюй-ло-фу возвел на престол несовершеннолетнего Кэ-си-торэ, именем которого и стал управлять государством. Тогда против узурпатора восстал уйгурский полководец Гюй-лу Мо-хэ и, соединив свои силы с войском киргизского хана Чэн-мин {Полный титул его был — Цзун-ин Сюн-ву Чэн-мин-хан.}, занял Кара-балгасун. Кэ-си-торэ пал при этом в бою, Гюй-ло-фу же был им схвачен и казнен.
Киргизы восстановили свою независимость, повидимому, еще в 820 году, с тех пор война между обоими государствами не прекращалась, хотя и велась с обеих сторон без должной энергии. В ,,Тан-шу’ говорится, что когда в Уйгурии возникли беспорядки, киргизский хан, будто-бы, воскликнул: ‘Звезда твоя закатилась! Я скоро возьму твою золотую орду, поставлю перед ней своего коня и водружу свое знамя!’ Тем охотнее принял он предложение Гюй-лу Мо-хэ помочь ему устранить узурпатора, но, заняв Кара-балгасун, он не вывел из Уйгурии своих войск, а прочно в ней утвердился. Тогда уйгуры покинули свои кочевья и рассеялись: часть их, имея во главе министра Пан-торэ, бежала на запад под защиту курлуков, часть же откочевала к горам Цо-цзы-шань {Китайцы не поясняют, где находились эти горы, но что они должны были лежать в Мо-бей и притом на пути между долиной Орхона и Ордосом (не назывался-ли так хребет Ханай-хамар в истоках Онгина?), это явствует из следующего места ‘Тан-шу’: ‘Киргизы, захватив в плен Тай-хо, вдову Чун-дэ-хана (китайскую принцессу), с почетом препроводили ее в Чан-ань, но на пути она была перехвачена ханом У-цзэ. После этого последний перешел степь и осадил крепость Тянь-дэ’. Согласно ‘Да-цин-и-тун-чжи’ (‘Комментарий архимандрита Палладия Кафарова на путешествие Марко Поло по северному Китаю’, 1902, стр. 23), эта последняя находилась на месте нынешнего Гуй-хуа-чэн’а (Куку-хото).}, где и избрала своим ханом У-цзэ. Так в 840 году закончило свое существование Уйгурское ханство.
Киргизы выступили на политическую арену в самый темный период истории Средней Азии.
Император Сюань-цзун (847—859 г.г.) был последним монархом Танской династии, при котором центральная власть чувствовалась и признавалась на всем пространстве империи, его преемники, подпав влиянию буддийских монахов, евнухов и царедворцев, выпустили из своих рук управление государством, и на окраинах последнего обнаружились центробежные стремления, которые и вылились в образовании десяти полусамостоятельных уделов, борьба с коими, а засим и подавление таких серьезных внутренних беспорядков, как вспыхнувший в 875 году бунт Хуан-цзяо, потребовали от чан-аньского правительства сосредоточения исключительного внимания на внутренних делах монархии и отказа от мировой политики, чему, впрочем, содействовало и спокойное положение дел на границах: Тибету было в это время не до Китая, ибо он переживал тяжелый внутренний кризис, его раздирали смуты, которые к шестидесятым годам IX века и довели страну до такого истощения сил, что отпадение от нее прежних китайских областей—Лун-ю, Лань-чжоу и других совершилось само собой, спокойной оставалась и северная граница империи: киргизы, унаследовавшие после уйгуров территорию современной Халхи, удовольствовались достигнутым успехом и не помышляли о дальнейших завоеваниях, кидане были заняты сосредоточением сил и обвинением под своей властью мелких народностей, населявших Маньчжурию, их время выступления на историческую сцену еще не наступило. Засим, в 907 году. Танская династия была свергнута, и в Китае наступило смутное время ‘пяти династий’ — Ву-дай.
В течение всего этого почти шестидесятилетнего периода {Считая до 916 года, когда Елюй Амбагянь, овладев восточной частью Монголии и северным Китаем, основал Киданьскую империю.} в китайские анналы вносились только случайные сведения о событиях, совершавшихся за пределами Великой стены, персидские же и арабские источники не восполняют этого пробела. Таким образом вторая половина IX века и начало X когда первенствующая роль в Монголии перешла к киргизам, образуют в истории Средней Азии один из наиболее темных ее периодов, и это тем прискорбнее, что, благодаря этому, осталась в тени история наиболее интересного из среднеазиатских народов, самого сильного и многочисленного из той загадочной в этнологическом отношении племенной группы, которая, оставив после себя бесчисленные остатки хотя и односторонней, но по тому времени высокой культуры, почти бесследно исчезла в море ей чуждых народностей.
О киргизах (хагясах) китайские анналы стали упоминать без малого за два столетия до нашей эры {См. выше стр. 94.}. Хотя ‘Вэй-лё’ {‘T’oung Pao’, srie 2, VI, стр. 559. См. также Нirth — ‘Nachworte zur Inschr. d. Tonjukuk’, стр. 41.} и помещает их к северо-западу от Кангюй’я, но, повидимому, они и тогда уже населяли Саянские горы {В ‘Тан-шу’ говорится: ‘Гянь-гунь лежит на запад от И-ву (Хами) на север от Янь-ци (Карашара), подле Белых гор’. Эти ‘Белые горы’ Chavannes (‘T’oung Pao’, ib.) отождествляет с Богдо-ола, из чего следовало-бы, что прародиной киргизов должен считаться Восточный Тянь-шань. Далее Chavannes пишет: ‘Согласно ‘Тан-шу’, киргизы были изгнаны отсюда шаньюй’ем хуннов Чжи-чжи и бежали на север, где и поселились в 7000 ли к западу от ставки шаньюй’я и в 5000 ли к северу от Гуй-ши (Турфана)’. Заключение его, однако, не вполне соответствует вышеизложенному, ибо он пишет: ‘Сказать по правде, колыбелью киргизов была, повидимому, местность между Саянским хребтом и горами Танну-ола, но возможно допустить, что некогда народ этот занимал обширную территорию и, согласно показаниям ‘Вэй-лё’ и ‘Тан-шу’, достигал в своем распространении с одной стороны Хами, с другой — Аральского озера’.
То место ‘Тан-шу’, на которое ссылается Chavannes, в переводе о. Иакинфа (‘Собр. свед. о нар., обит. в Ср. Дз. в др. вр.’, I, стр. 77) читается так: ‘Чжи-чжи, ударив на усуньцев, разбил их, отселе, поворотив на север, ударил на У-ге. У-ге покорился, и Чжи-чжи при помощи войск его разбил на западе Гянь-гунь, на севере покорил Динлин. Покорив три царства, он часто посылал войска на Усунь и всегда одерживал верх. Гянь-гунь от шаньюевой орды (т. е. ханского стойбища у Хангайских гор) на запад отстоит на 7000 ли, от Чеши на север 5000 ли. Здесь Чжи-чжи утвердил свое местопребывание’. В ‘Тан-шу’ таким образом вовсе не говорится о бегстве киргизов на север, а указывается лишь, что Чжи-чжи с помощью войск у-цзэ овладел страной Гянь-гунь, которая находилась в 7000 ли к западу от его ставки и в 5000 ли к северу от Турфана, т. е. во всяком случае не в Тянь-шаньских горах. Приведенные в ‘Тан-шу’ расстояния, заимствованные из ‘Вэй-лё’ (‘T’oung Рас’, стр. 560), конечно, сильно преувеличены (это явствует и из дальнейшего текста ‘Тан-шу’, где расстояние между ставками государей хуннов и киргизов сокращено до 3000 ли), так как если остановиться на долине Абакана, то и тогда от Турфана до Гянь-гунь по кратчайшему расстоянию наберется едва 1500 верст или 3000 ли и столько же или немного более от долины Орхона, где, вероятно, находилась в то время ставка шаньюй’я. Данный в приведенной выдержке из ‘Тан-шу’ маршрут шаньюй’я Чжи-чжи приводит нас, впрочем, в местность, лежавшую к западу от Абаканской долины.
Предполагая встретить в усунях союзников, Чжи-чжи направился к их границе, но там усуни встретили его с оружием в руках и хотя в происшедшей схватке были разбиты, но все же заставили его повернуть на север и вторгнуться в пределы владений у-цзэ. Согласно ‘Ши-цзи-чжэн-юй’ (Frauke — ‘Beitr. aus chin. Quellen zur Kenntn. d. Trkvlker u. Skythen Zentralas.’, стр. 14) эти у-цзэ жили к северо-западу от г. Гуа-чжоу, развалины коего находятся близь современного г. Ань-си, в провинции Гань-су. Это указание приводит нас к Хамийским горам, но так как Чжи-чжи от восточной усуньской границы повернул к северу, то их следует искать уже по северную сторону Джунгарской пустыни и вероятнее всего в бассейне Черного Иртыша. Покорив у-цзэ, Чжи-чжи, чтобы достичь страны Гянь-гунь, повернул на запад. Таким образом, если тут нет ошибки в указании направления, означенная страна должна была находиться к западу от озера Зайсан-нор, оправдывая до некоторой степени показание ‘Вэй-лё’ и опорачивая свидетельство ‘Тан-шу‘ в той его части, которая говорит, что страна Гянь-гунь находилась к северу от Турфана. Выше мне приходилось останавливаться на тех недоразумениях, которые возбуждают китайские показания стран света (стр. 180), вышеизложенное лишь подтверждает невозможность базироваться только на них. Впрочем, в данном случае не в них одних только дело. Большую трудность представляет также определение, какие горы разумелись ‘Тан-шу’ под именем ‘Белых’. Что тут шла речь не о Богдо-ола, это явствует хотя-бы из дальнейшего, где говорится, что ‘жители страны Гянь-гунь перемешались с динлинами’, ибо в истории владений, лежавших к северу и югу от Восточного Тянь-шаня, нет даже намека на то, чтобы там когда-либо жили динлины или киргизы. Но тогда остается предположить, что так называлась одна из цепей Алтайско-Саянского нагорья. Вообще, однако, я сомневаюсь, чтобы киргизы когда либо жили в Большом Алтае и вообще к западу от Зайсана, и это сомнение оправдывается до некоторой степени указанием ‘Юй-ян-цза-цзу’ (Hirth, ibid.), что предки киргиз жили в пещерах, находящихся на склонах хребта Цюй-мань (Кук-мань), т. е. Когменского хребта (см. выше стр. 297).}, распространяясь на юг до хребта Тампу-ола {В ‘Тан-шу’ и других позднейших китайских сочинениях горы, ограничивавшие с юга владения киргизов, названы Тань-мань — наименование, которое Parker отождествляет с Кенгу Тарман турецких надписей. Hirth, op. cit., стр. 42, пытается доказать, что Тань-мань может быть только магистральным Саянским хребтом, иными словами, что корренные киргизские земли не распространялись на его южные склоны. Его доводы, не исключая и ссылки на Schott’а, кажутся мне уже потому мало убедительными, что турецкие надписи не стали-бы давать двух названий одному и тому же хребту, а Когмен — всего скорее Саянский хребет (см. выше стр. 297).}. Минцлон, произведший многочисленные раскопки в Урянхайском крае, пришел к выводу, что тогда как погребения короткоголового типа находятся на двух нижних террасах Улу-кема {См. т. I настоящего сочинения, стр. 226—227, 234.}, могилы долихоцефалов {Демонстрированные Минцловым в Географическом Обществе черепа — были поддлинноголового типа.}, заключающие изделия из меди, встречаются исключительно только на верхней террасе этой реки {Рукопись, любезно переданная мне для использования. Извлечение из нее было засим опубликовано автором под заглавием ‘Памятники древности в Урянхайском крае’ в ‘Зап. Вост. отд. И. Русск. Археол. Общ.’, 1916, XXIII, вып. III—IV.}. Этот важный вывод приводит нас к заключению, что первыми насельниками Засаянского края, знакомыми с металлами, были если не динлины, то отуреченные сородичи их— киргизы, и последние вероятнее, чем первые, так как мы не имеем никаких указаний на то, чтобы динлины когда либо жили на Улу-кеме. Но останавливаясь на этой гипотезе, нельзя обойти молчанием и фактов, с ней не вполне согласующихся.
Минцлов не нашел на берегах Улу-кема следов похоронного обряда, который соответствовал-бы китайскому описанию киргизских похорон {Иакинф, op. cit., стр. 446.}, существенно отличавшихся от турецких в том, что трупы покойников не сжигались, а лишь обжигались, после чего предавались земле собранные кости, а не пепел. Возможно, однако, что об’яснение этого факта кроется в разнообразии тех типов погребения, которых держались разбившиеся на мелкие общины динлинские племена, что особенно ярко проявилось именно в области реки Енисея.
Другой факт, имевшийся мною в виду, которому впрочем также можно дать об’яснение, это — значительное число удержавшихся еще и доныне в Урянхайской земле географических названии, притом наиболее древних, принадлежавших не турецкому, а всего вероятнее динлинскому языку. Китайцы, ближе познакомившиеся с киргизами только в первой половине IX века, хотя и утверждают, что письмо и язык этих последних были совершенно сходны с уйгурскими {Иакинф. loc. cit.}, но конечно они не могли уловить в киргизском языке остатков динлинского языка, а что таковые были, это прежде всего доказывает титул киргизского хана — а-жэ (эш, ош?) {Он удержался у киргиз до XVIII в., но уже присваивался не хану, а главному судье, именовавшемуся у алтысаров ‘батьяжо’, как значится в ‘отписках’ русских служилых людей, т. е. баты-ожо, как полагает Н. Козьмин (см. его ст.— ‘Д. А. Клеменц и историко-зтнографические исследования в Минусинском крае’ в ‘Изв. Вост.-Сиб. отд. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1916, XLV, стр. 56).}, который сохранился в языке коттов {Котты — когда-то довольно многочисленное, ныне уже вымершее племя енисейских остяков, с последними пятью представителями которого, помнившими еще свой язык, Кастрен встретился в долине Агула, притока Кана, в 1847 году (Castrai — ‘Ethnologische Vorlesungen ber die altaischen Vlker’, 1857, стр. 88).} в соединении с словом хан (эш-хан), как императорский титул {Царь (ван) у цоней, янь-чжоу’ских инородцев и других южно-динлинских племен носил тот же титул: а-кэ, а-цэ, а-сы.}, несомненно, что были удержаны из динлинского языка и все термины, относившиеся к искусственному орошению полей, устройству плотин, постройке водотоков и деревянных срубов и проч.
Киргизы были рослым, белокурым и голубоглазым народом, в характере которого было много гордости и независимости. Китайцы указывают на их стойкость в бою. От них же мы узнаем о частых их войнах как с их соседями тюрками и самоедами — меркитами {Тюркское происхождение этого племени, впрочем, не установлено, о нем см. ниже гл. VII.}, э-чжы {Это название удержалось до настоящего времени в имени эчжэнь. которое носят косогольские урянхайцы.} и ду-бо, так и с родственными им динлинами — бома, е-ло-чжи {В транскрипции Visdelou — голочи, Шаванна — о-ло-чжэ, очевидно, как это предполагает и Аристов,— алачин, алчин, о которых Абул-Гази (Desnuiisofis — ‘Histoire des Mogols et des Tatares’, II, стр. 44) пишет, что узбеки имеют их в виду, когда говорят, что в стране Алакчин (Абул-Гази помещает ее на р. Ангаре) все лошади пегие, а очаги золотые. Алачины впоследствии вошли в состав узбекского союза (см. Н. Ханыков — ‘Описание Бухарского ханства’, стр. 60,— яльчин) и казацкой Малой орды, где явились важнейшей составной ее частью.}, цзюнь-ма, иначе би-ла {Не ‘би-цэ’-ли Шаванна! См. выше стр. 13, где говорится, что согласно ‘Тан-шу’, бо-ма, би-цэ и о-ло-чжэ, были названиями одного народа.}, и другими белокурыми племенами, отличавшимися от них только по языку. Об их воинственности свидетельствует как численное преобладание у них женщин {Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 443.}, так и то, что они никогда, по словам Jigs-med nam m’ka {Huth — ‘Geschichte des Buddhismus in der Mongolei’, II, стр. 33.} не расставались с оружием. Последнее было очень разнообразно {Huth, ibid.}, но наиболее употребительным был лук, которым они владели в совершенстве. Грудь, ноги и руки они защищали деревянными нагрудниками, наручами и набедренниками, которые прикреплялись к кожаному панцырю. Они татуировались {Этот распространенный среди первобытных народов обычай (его не обошли и китайцы) не был, повидимому, знаком туркам и монголам, в виду чего существование его у киргизов следует считать динлинским наследием. О существовании этого обычая у южных динлинов пишет Legendre — ‘Races aborignes’. ‘Les Lolos’ в ‘T’oung Pao’, 2 srie, 1909, X, стр. 377, см. также Chavmmes — ‘Les mmoires historiques de Se-ma Ts’ien’, IV, стр. 2.
Обычай татуировки был также чужд иранцам и племенам, населявшим западную часть Среднай Азии. Тем знаменательнее, что мы находим его так далеко заброшенным вглубь Азии от ее восточной периферии (южной Кореи, юго-вост. Китая, Японского архип., Формозы и земель, заселенных малайцами), где его распространение современные историки и этнографы приписывают то малайскому (Ямадзи, ряд его статей, посвященных вопросу о происхождении японского народа, печатавшихся в переводе на английский язык в газете ‘The Japan Times, Weekly dition’, 1910, цит. у Кюиера — ‘Статистико-географический и экономический очерк Кореи’, I, стр. 223—224, Нulbert — ‘Korean history’ в ‘Korea Review’, I, 1901, и его статьи об японском языке, и др.), то полинезийскому влиянию (Fr. Starr — статья в ‘Seoul Press’, 25 Febr. 1912, цитир. у Кюнера, op. cit., II, стр. 013). Китайский историк Вэй-ши (‘Сань-го-чжи’, цит. у Ямадзи), писавший в IV веке по Р. X., видел в этом обычае черту, сближавшую население юго-восточного Китая с населением Японии, с большей долей вероятия можно сближать древних киргизов с населением южного Китая, куда выселились их общие предки — динлины.}, но это право принадлежало только храбрейшим.
Их верхняя одежда из шерстяной и шелковой ткани {Последнюю киргизы получали из Бэй-тина, Ань-си (Кучи) и городов Западного Туркестана (см. Иакинф, op. cit., 1, 2, стр. 445).} не могла быть короткой {См., однако, Radloff (‘Aus Sibirien’, II, стр. 98), который приходит к обратному заключению, основываясь на найденных в динлинских могилах статуетках и на рисунках, сохранившихся на скалах р. Енисея. Ср. также Aspelin — ‘Types des peuples de l’ancienne Asie Centrale’ в ‘Journ. de la Soc. Finno-Ougrienne’, 1890, VIII, стр. 124—134.}, так как подпоясывалась кожаным поясом с металлическим набором, на котором кроме оружия висели нож и точильный брусок. Их головной убор зимой состоял из меховой, летом из белой войлочной шляпы. Самыми дорогими мехами считались соболь и рысь. Из собольего же меха носил шляпу а-жэ, заменяя ее летом белой войлочной с тульей конической формы и нолем, обшитым по краю золотым галуном. Низший класс населения и зиму и лето не выходил из бараньего тулупа, голову же оставлял непокрытой. Китайцы особо подчеркивают киргизский обычай носить кольца в ушах {Все без исключения южные динлины, мужчины и женщины, имели обыкновение носить в ушах кольца, мужчины хэй-лоло только в левом ухе [ср. находку Агапитовым (‘Изв. Вост.-Сиб. отд. И. Русск. Геогр. Общ.’, XII, No 4—5) в одной из ‘чудских’ могил кольца с левой стороны черепа].}. Вероятно, кольца служили предметом украшения не только мужчин, но и женщин, которые одевались в шелк и очень тонкие шерстяные ткани. По выходе замуж, они приобретали право татуировать себе шею.
Киргизы вели полуоседлый образ жизни и зимой жили в избах (срубах), крытых берестой {Все без исключения южные динлины, мужчины и женщины, имели обыкновение носить в ушах кольца, мужчины хэй-лоло только в левом ухе [ср. находку Агапитовым (‘Изв. Вост.-Сиб. отд. И. Русск. Геогр. Общ.’, XII, No 4—5) в одной из ‘чудских’ могил кольца с левой стороны черепа].}, летом — в палатках (юртах). Свои зимние стойбища они обносили частоколом {Кое-где на крутых мысах верхнего Енисея сохранились еще небольших размеров городища, служившие, вероятно, местожительством их князей и укрепленным центром более значительных поселений. То-же некогда было и на Руси: ‘Придоша, говорится в летописи, свеа под Ладогу (в 1164 году), и пожгоша ладожане хоромы своя, а сами затворишася в граде с посадником, с Нежатью, а по князя послаши и по новгородци’ (цит. у Флоринского — ‘Первобытные славяне по памятникам их доисторической жизни’, I, стр. 182).}.
Они были знакомы с земледелием и на полях, окружавших зимовья, возделывали пшеницу, просо, гималайский и обыкновенный ячмень. Китайцы пишут, что у них в употреблении были только ручные жернова, в долине Улу-кема найдены были, однако, жернова очень крупных размеров, свидетельствующие о том, что для размола зерна они пользовались и лошадиной силой. Свои поля они орошали, отводя воду преимущественно из ручьев и мелких речек, но в Урянхайском крае сохранились также и каналы, находившиеся в связи с значительнейшими из притоков р. Улу-кема и по своим размерам долженствовавшие играть роль магистралей. Вода в эти каналы бралась иногда очень высоко в горах и проводилась затем поперек встречных гряд по искусно врезанным в них водотокам, о чем свидетельствуют следы каменной кладки и подпорных стенок на утесах и высеченные в скалах лотки. Особенно ясно эти гидротехнические сооружения видны по Или-кему и Темир-суку, где сопровождающие эти реки древние оросительные канавы то ленятся высоко по скалам, то опоясывают расширения их долин {См. Родевич — ‘Урянхайский край и его обитатели’ в ‘Изв. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1912, XLVIII, стр. 145.}.
Повидимому, площадь полей у киргизов была настолько велика, что необходимое им количество воды приходилось обеспечивать устройством искусственных резервуаров, откуда она затем и расходовалась по мере надобности. Следы таких заградительных плотин, сложенных из камня, сохранились, например, по речкам Турану и Уюку {Родевич, loc. cit.}. Несомненно, что при таких условиях пользование водой требовало расчета и строгой регламентации и что в составе киргизской администрации должны были находиться лица, ведавшие водным хозяйством страны.
Все эти оросительные устройства, а равно и несокрушенное временем шоссе, соединявшее долины Улу-кема и Кемчика, и дорога, сопровождавшая левый берег Енисея в участке выше устья Кемчика, сооруженная по типу искусственных водотоков, наводят на мысль о высоком уровне той культуры, которая существовала некогда в пределах Алтайско-Саянской горной страны и о которой китайские записи дают нам лишь весьма слабое представление. Произведенные в Минусинском районе раскопки дали возможность до некоторой степени оценить эту динлинскую культуру {См. выше стр. 70 и след.}, но, к сожалению, мы имеем еще слишком мало фактических данных для того, чтобы восстановить на основании найденных реликвий и имеющихся литературных памятников общественную жизнь этой интересной страны. Что касается ее истории, то она должна считаться навеки утраченной. Бесцельно было-бы также доискиваться о судьбе, постигшей енисейских динлинов: всего вероятнее их поглотило турецкое море, которое смыло и нарождавшуюся здесь на китайской основе своеобразную культуру, о которой так много говорят нам теперь следы их прежней деятельности и содержание бесчисленных их могил.
Возвращаюсь к событиям, следовавшим за падением Уйгурской державы и бегством У-цзэ-хана на юг, к Инь-шаньским горам.
Здесь он осадил китайскую крепость Тянь-дэ {Находилась к северу от Ордоса, к северо-северо-востоку от поворота Желтой реки на восток.}. Одновременно же уйгурами было отправлено два посольства в Чань-ань: первое просило о признании У-цзэ уйгурским ханом, второе — о принятии части уйгурского народа в китайское подданство. Ранее, однако, чем императорское правительство приняло окончательное решение по этим вопросам {Оно склонно было не только разрешить их в благоприятном для просителей смысле, но и пойти еще дальше, вплоть до оказания У-цзэ-хану материальной поддержки (см. Иакинф — ‘Зап. о Монг.’, III, стр. 147).}, новый набег уйгуров на Шо-фан (в 841 году) побудил Китай взяться за оружие. Тогда Вэнь-мо-сы (Умус), брат У-цзэ, видя, что своими неразумными действиями министр Чи-синь ведет народ к гибели, решил его схватить и казнить, что и удалось ему при содействии коменданта крепости Тянь-дэ, сумевшего заманить его в эту последнюю. Положение уйгуров не изменилось, однако, от сего к лучшему, так как вызванная этим убийством смута повела к расколу среди уйгурских родовичей и бегству некоторых из них в Ши-вэй и Чжи-ли. Бежавшие в Ши-вэй погибли в схватках с преследовавшими их китайцами, судьба же покорившихся танскому правительству нам неизвестна, вероятно, однако, что они были расселены на свободных землях Фань-янского военного округа {Заключаю это из того, что принятие их в китайское подданство возложено было на ю-чжоу’ского цзе-ду-шэ.}.
Несмотря на свои враждебные выступления против китайцев, У-цзэ-хан нашел в себе достаточно смелости обратиться к императору У-цзуну с ходатайством о временной уступке ему Тянь-дэ и о помощи войсками против киргизов, когда же ему в этом было отказано, то в отместку он вторгся в пределы империи, разграбил Да-тун-чуань {Город Да-тун, о котором здесь идет речь, лежал несколько западнее крепости Тянь-дэ.} и напал на Юнь-чжоу {Окружной город области Тай-юань-фу в провинции Шань-си.}.
Эта выходка У-цзэ-хана? повидимому, переполнила чашу терпения Вэнь-мо-сы и побудила его с своей частью народа передаться Китаю. Он был поселен к западу от Хуан-хэ, по соседству с западными дансянами, которые и были ему при этом подчинены (в 842 году) {Уйгуров, последовавших за Вэнь-мо-сы, китайцы предполагали разместить по различным корпусам, но план этот встретил вооруженный отпор с их стороны, и хотя бунт этот и был вскоре подавлен, но китайцам все же пришлось отказаться от своего первоначального проекта.}. Затем мы видим его уже на стороне китайцев в их последующей борьбе с У-цзэ-ханом.
В 843 году китайцы нанесли последнему ряд поражений и вынудили его, наконец, бежать к хэй-чэ {О хэй-чэ упоминается в дорожнике Ху-цяо (Васильев — ‘История и древности восточной части Ср. Азии’, стр. 39). Он помещает их к северо-северо-западу от киданей, на границе миров реального и фантастического, так как далее, по его словам, уже жили турки с коровьими ногами. Земля хэй-чэ не производила хлебов, но сами они были хорошими мастерами, и их телеги и деревянные основы юрт пользовались заслуженной известностью, отсюда и их прозвище — хэй-чэ, что значит — черные телеги.}, которые не затруднились, однако, выдать его за приличный выкуп китайскому полководцу Хун-шушо. Согласно ‘Глн-му’. он был казнен китайцами в 846 году {Иакинф — ‘Собр. свед. о нар., обит. в Ср. Аз. в др. вр.’, 1, 2, стр. 423. Согласно же тому, что читаем у Chavannes и Pelliot, op. cit., стр. 248—249, он был убит (кем?) в Алтае (?!) в 847 году.}.
Остатки разбитых китайцами уйгуров хана У-цзэ нашли приют частью у хи, частью в Ши-вэй. Эти последние, узнав о казни У-цзэ, избрали своим ханом его брата Э-нянь-трэ, но Э-няню не над кем было уже ханствовать. так как ни хи, ни шивэйцы не были достаточно сильны, чтобы с оружием в руках отстоять свое право гостеприимства: хи были на голову разбиты китайцами, шивэйские земли были наводнены киргизскими войсками, в обоих же случаях уйгурам пришлось подчиниться своей горькой участи — следовать за своими победителями в качестве пленных. Э-нянь успел, однако, бежать на запад, по что с ним сталось потом — неизвестно.
Китайские анналы заканчивают свое повествование о конечной судьбе уйгуров хана У-цзэ следующими словами: остатки их, укрываясь в горах и лесах и пропитываясь в пути грабежом, потянулись на запад и там присоединились к той части своих сородичей, которые, имея во главе Пан-торе, успели уже утвердиться в юго-восточной Джунгарии и Хэ-си, основав новое Уйгурское ханство.
Образованию этого хамства благоприятствовали следующие политические условия, в каких оказалась Средняя Азия к началу второй половины IX века.
В 766 году, по взятии города Суй-е, карлуки овладели почти всей территорией тургешей. Повторные попытки их в 772 {Grenard (‘La lgende de Satok Boghra khan et l’histoire’ в ‘Journ. Asiat.’, 1900, IX srie, стр. 26), ссылаясь на Иби-ал-Асира, приписывает поражение в 772 году карлуков наместнику хорасанскому Наср б. Сейяру. Это — ошибка, так как последний умер в 748 году, и его поход на Фергану имел место в конце Гишамова правления после 120 г. гиджры, т. е. в 738 году (см. Григорьев — ‘Восточный или Китайский Туркестан’, стр. 186). Если поэтому год изгнания карлуков из Ферганы верен, то победителем их мог быть только Ляйс, как думает Бартолы) (‘Туркестан в эпоху монгольского нашествия’, II, стр. 206), сын Наср б. Сейяра.} и 792 годах {Бартольд, op. cit., II, стр. 207.} утвердиться в Фергане, где они столкнулись с арабами, не имели, однако, успеха, и даже более того: дали повод Аббасиду Махди (775—785 г.г.) считать их в числе своих вассалов {Бартольд, loc. cit.}. Впрочем, так как этот халиф, претендуя на мировое господство, требовал покорности также и от императоров китайского и тибетского, то возможно допустить, что включение джабгу (ябгу) карлуков в число аббасидских вассалов было не более обоснованным, с другой стороны, однако, нельзя не заметить, что претензия на суверенные права на Тибет и земли карлуков высказывал не только халиф Махдп, но и халиф Мамун, который, начиная в 811 году воину со своим старшим братом Амином, жаловался на то, что ему придется вести ее при весьма неблагоприятных внешних условиях, ибо и ‘карлукский джабгу вышел из повиновения и такую же непокорность обнаруживает хакан, владетель Тибета’ {Вероятно, эта жалоба была вызвана той помощью, которую оказали карлуки и тибетцы Рафи б. Ляйсу, внуку Наср б. Сейяра, поднявшему в 806 году восстание против халифа. Восстание это было подавлено в 810 году после того, как турки (карлуки) покинули Рафи. Бартольд, loc. cit., см. также G. Weil — ‘Geschichte der Chalifen’, II, стр. 180.}. Что, однако, власть арабов действительно не распространялась на Тянь-шаньское нагорье, это можно заключить из показаний, хотя и относящихся к более позднему времени, арабских географов, в особенности Якуби и Истахри, писавших — первый в конце IX, второй в начале X века {Так, у Якуби говорится, что пограничными на турецкой меже городами в Ферганской долине были Касан (развалины этого города сохранились до настоящего времени на берегу р. Касан-сай, правого притока Сыр-дарьи) и Исфиджаб (ныне — сел. Сайрам в долине р. Арыс, см. Бартольд), op. cit., II, стр. 176) и что река Зерэфшан вытекала из турецких пределов, Истархи проводит северную границу халифата от ‘самых дальних городов Ферганы’, т. е. от Узкенда, на Тараз (Талас) и далее пишет, что турки харлухи облегают Мавераннагр от Исфиджаба до отдаленнейших городов Ферганы.}.
В какое время карлуки овладели Кашгарией — неизвестно, но, вероятно, не ближе 861 года, когда, благодаря смутам, Тибетская империя пала, большую же часть ее внешних владений поделили между собой карлуки, уйгуры и китайцы.
В той же части китайских исторических книг, которая переведена на европейские языки, события этого времени изложены настолько отрывочно и даже противоречиво, что ясного представления о случившемся составить себе невозможно.
Вот, что, между прочим, в них сказано:
В 851 году тибетский наместник Чжан-и-чао сдал китайцам одиннадцать вверенных его управлению областей в Хэ-си и Притяньшанье, в числе этих областей находился и Гань-чжоу {Иакинф — ‘Ист. Тиб. и Хухун.’, I, стр. 232.}. Засим, в 861 году, тот же Чжан-и-чао, но уже в качестве китайского военного губернатора, овладел округом Лян-чжоу {Иакинф — op. cit., I, стр. 233.}, и одновременно уйгурский князь Пу-гу Цзунь {Правильнее было-бы: князь бугуский Цзунь.}, вероятно в союзе к китайцами {Заключаю это из того факта, что в составе его войск находился отряд дансянов под начальством Тоба Хуай-гуана.}, нанес решительное поражение тибетскому узурпатору Кун-жэ и отослал его голову в Чан-ань. На ряду же с этим в ‘Тан-шу’ и ‘Ган-му’ говорится: ‘В 847 году Э-нянь-торэ {См. выше стр. 359.} бежал на запад и без вести пропал, между тем Пан-торэ уже об’явил себя ханом, обосновался в Гань-чжоу и овладел городами, лежавшими далее, за песчаною степью, а равно Дунь-хуаном и Лян-чжоу’, т. е. теми именно городами, которые в S51 году Чжан-и-чао сдал китайцам. К этому добавляется: ‘Во время царствования императора И-цзун (860—873 г.г.) князь Пу-гу Цзунь, управлявший Бэй-тином, напал на тибетцев, поразил Лунь Шан-жэ, который пал в этом бою, отнял у них Си-чжоу и Лунь-тай {См. выше стр. 271.} и, представив пленных в Чан-ань, просил императора утвердить его в ханском достоинстве’.
Мне кажется, что все эти противоречащие одно другому известия можно было-бы согласовать, допустив следующий ход событии.
Пан-торэ, бежавший в 840 году с частью уйгуров на запад {Так как китайцы пишут, что с ним бежало на запад пятнадцать поколений, то следует думать, что кроме уйгуров, тут были части и других телэских племен.} и осевший в юго-восточной Джунгарии, где нашел опроу в Бэй-тине, воспользовавшись беспорядками, возникшими в 842 году в Тибетской империи, стал постепенно занимать города Хэ-си и Притяньшанья, находившиеся в управлении тибетского наместника Чжан-и-чао, пока, наконец, не овладел городом Гань-чжоу {Grenard, op. cit., стр. 28, пишет, что Пан-торэ овладел г. Гань-чжоу ранее 847 года, но не подкрепляет этого указания ссылкой на источник, из которого он почерпнул это известие.}. Чжан-и-чао, покинутый на произвол судьбы центральным тибетским правительством, исчерпав все имевшиеся в его распоряжении средства остановить успехи уйгуров, счел себя, наконец, вынужденным искать помощи у китайского правительства, которому и ‘передал карту’ одиннадцати им уже фактически утраченных областей. Китайцы, приняв этот фиктивный дар, оставили его правителем Хэ-си, по получили возможность оказать ему действительную поддержку лишь после того, как овладели Лун-ю. С их помощью он и занял в 861 году город Лян-чжоу. В дальнейшем, однако, мы видим уйгуров добивающими тибетские полчища уже в качестве китайских союзников, и это последнее обстоятельство, повидимому, и дало им возможность сохранить за собой Гань-чжоу и территорию, лежавшую к западу от него. А засим, бугуский князь Цзунь, правитель Бэй-тина, отнял у тибетцев остававшиеся у них еще города Лунь-тай и Си-чжоу и, усилившись таким образом, порвал связь с Гань-чжоу и об’явил себя ханом. Этим положено было основание новому государству в пределах Тянь-шаня — столь известной впоследствии Уйгурской державе. Одновременно же, вероятно, и карлуки овладели Кашгарией.
Пределы Притяньшанской Уйгурии не простирались на юг за Лоб-нор {По крайней мере у нас нет данных предполагать, чтобы когда-либо город Хотан и вообще прикуньлуньская часть Восточного Туркестана находилась в обладании уйгуров.}, на запад за реку Манас {В ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 467, сказано, что при Сунской династии (960—1280 г.г.) Бэй-лу (т. е. ‘Северная дорога’, южная Джунгария) до р. Манаса находилась во владении уйгуров. Это известие подтверждается ‘Си-ю-цзи’ (‘Труды Российской Духовной Миссии в Пекине’, IV, стр. 302, перев. арх. Палладия), где говорится, что Чан (Чжан)-балык, третий город к западу от г. Лунь-тая (см. выше стр. 271), в монгольскую эпоху находился во владении уйгуров. Как видно из реляции о походе Елюй Си-ляна против возмутившегося Алибухи, город этот лежал восточнее р. Манаса (см. ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 468, Bretschneider — ‘Mediaeval researches from Eastern Asiatic Sources’, II, стр. 32). На карте, изданной в 1331 году и приложенной к цитированному сочинению Bretschneider’а Чжан-балык показан к востоку от города Гу-та-ба, ныне Хутуби. Более ранних известий о распространении уйгурских земель в этом направлении мы не имеем.} и город Ань-си (Кучу) {Grenard, op. cit., стр. 29. В ‘Сун-ши’ говорится, что Кучаский округ входил в XI веке в состав земель Уйгурской державы, там же упоминается об уйгурском посольстве из этого города (Bretschneider, op. cit., I, стр. 244—245). А. von Le. Coq (‘Fragment einer manichischen Miniatur mit uigurischen Text aus Ruinen-Stadt Idikut-Schahri bei Turfan’) полагает, что на запад Уйгурия не распространялась далее г. Курли. Говоря о границах Уйгурии, посол Ван Янь-дэ (в 981 году) пишет, что на запад территория этого государства простирается до страны А-си (St. Julien — ‘Notices sur les pays et les peuples trangers’, III, ‘les Oigours’ в ‘Journ. Asiat.’, IV srie, IX, стр. 64). А-си, а-сы — это аланы (Bretschneider, op. cit., II, стр. 84 seqq.), но так далеко на запад (аланы жили в то время к западу от Волги и Каспийского моря) власть уйгурских ханов простираться, конечно, не могла, поэтому, если придавать значение этому показанию Ван Янь-дэ, то приходится допустить, что он разумел под этим именем другой народ, может быть, азов орхонских надписей [см. выше стр. 312, сн. 4 (3)], которые в это время могли передвинуться в составе киргизских войск (о сем ниже) к югу и даже занять некоторую часть Тянь-шаньского нагорья, на что намекает неизвестный автор географического сочинения ‘Границы мира’, написанного в 982 году, который говорит о поколении аз в составе тургешского племени (см. Бартольд — ‘Очерк истории Семиречья’ в ‘Памятн. кн. Семиреч. обл. на 1898 г.’, стр. 15, и того же автора — ‘Отчет о поездке в Ср. Азию с научн. целью’, стр. 125, где дается перевод той части сочинения Гардизи, в которой подтверждается показание автора ‘Границ мира’ о существовании в составе тургешей двух поколений аз и тахс). Что племя аз было родственным киргизскому, это явствует из извлеченной Шоттом (‘Ueber die chten Kirgisen’, стр. 432) из ‘Юань-ши’ легенды о происхождении народа киргизского, которая говорит, что народу этому положили начало сорок девиц из Китая (у Ab. Rmusat — ‘Recherches sur la ville de Kara-koroum’, стр. 18, переведено: ‘китаянок’), сочетавшихся браком с таким же количеством мужчин народа у-сы. По мнению В. М. Алексеева, в китайской передаче у-сы может быть равнозначущим а-сы.}, впрочем, был, повидимому, период, когда власть уйгурских идыкутов {Титул государей притяньшаньской Уйгурии.} распространялась и далее к западу, на соседние земли карлуков, так Бартольд {‘Очерк истории Семиречья’ в ‘Памятной книжке Семиреченской области на 1898 г.’, стр. 17 и 19.} приводит свидетельство неизвестного автора географического сочинения ‘Границы мира’ о потере карлуками городов Аксу {Сказано, что хотя город Аксу и находился во владениях карлуков, но правитель его был в зависимости от токуз-огузов, т. е. уйгуров.} и Варехана {Об этом городе говорится, что правитель его ‘происходил из карлуков, но жители перешли на сторону токуз-огузов’.}, ставших достоянием токуз-огузов, т. е. уйгуров {Впрочем, может быть, в данном случае имелась в виду другая ветвь токуз-огузов — племя ягма? О последнем см. ниже.}. Тот же неизвестный автор говорит далее, что несколько позднее городом Аксу овладели киргизы. Большое значение этого последнего указания видно из следующего:
В виду несомненной тождественности имен тяньшаньских и енисейских киргизов {Тождественность тяньшаньских и енисейских киргизов подтверждается, между прочим, существованием у тех и других одноименных коренных костей (Аристов, loc. cit., Radloff — ‘Observations sur les Kirghis’ в ‘Journ. Asiat.’, 1863, 6 srie, стр. 316) и некоторыми особенностями их языка (Наливкин — ‘Краткая история Кокандского ханства’, стр. 16).}, были сделаны попытки об’яснить нахождение киргизов в Тянь-шане переселением туда енисейских киргизов в начале XVIII столетия, когда большая часть этого народа действительно уведена была с Енисея джунгарами, но в настоящее время, как полагает Аристов {‘Заметки об этническом составе тюркских племен и народностей’, стр. 120 (отд. отт.).}, это объяснение должно быть отброшено {Повидимому, не вполне, см. ниже гл. VIII.}, ибо более глубокое ознакомление с историей Средней Азии выяснило несомненное существование в Тянь-шане киргизов в далеко более ранние времена {Аристов не дает соответственных ссылок на источники, но у Валиханова (‘Очерки Джунгарии’ в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1861, 2, стр. 46) я нахожу следующие строки: ‘В кашгарской истории, называемой Тарихи Рашиди, я нашел свидетельство, что киргизы уже кочевали в конце XV столетия в горах около Андижана, а во времена самого историка (около 1520 года) они распространили свои кочевья до Иссык-куля’. См. также N. Elias and E. D. Ross — ‘The Tarikh-i Rashidi of Mirza Muhammad Haidar’, стр. 125, 254, 339, 348—351, где говорится об участии киргизов в событиях первой половины XVI столетия.}, об участи же уведенных осенью 1703 года с Енисея киргизов {В донесении казака Ф. Моисеева (‘Памятн. Сиб. ист. XVIII в.’, стр. 232, No 58, цит. Ватиным — ‘Минусинский край в XVIII веке’, 1913, стр. 21) об ‘осени’ не говорится, а сказано лишь, что ‘в нынешнем 1703 году, октября в 15 день, приходил в Караульный острог кизыльской ясачной татарин, а в вестях сказывал: ‘приехали-де 2500 калмыков в Киргизскую землицу и киргиз-де к себе загнали всех и ныне-де в Киргизской землице киргиз никого нет’. Повидимому, в Красноярске этому донесению значения не придали, так как 26 января следующего 1704 г, оттуда был послан в Киргизскую землю для сбора ясака с киргизских князцов и улусных людей сын боярский Иван Злобин с товарищами, но ему пришлось вернуться ни с чем, так как он ‘киргизских князцов никого не из’ехал, а из’ехал прежде осталцов тубинцов семи человек’. Тубинцами в XVIII в. называли ту часть киргизов, которая населяла правый берег Енисея и низовья Упсы (см. т. III, гл. X).} в числе 3—4 тысяч кибиток достоверно известно, что они кочевали в бассейне реки Или при урге джунгарских хун-тайш {Не вполне достоверно, ибо как мы ниже увидим, они были, повидимому, поселены не только в долине р. Или, но и в долине р. Талас, где потомки их, вероятно, и образуют кара-киргизское крыло сол. Бегство их на Алтай не удалось, и, повидимому, только небольшой их части довелось добраться до русских пределов.} до времени падения джунгарского государства, после чего с находившимися там же мингатами и телеутами пошли было обратно на Енисей, но по пути были рассеяны и частью попали в Россию, где присоединились к кундровским татарам, частью разбрелись между киргиз-казаками, урянхайцами и алтайцами, примкнув главным образом к качинцам и сагайцам.
Гипотезы Радлова и Ноworth’а о переходе части енисейских киргизов в Тянь-шань в X {Radloff. op. cit., стр. 317.}, не ранее XII {Howorth — ‘The Kirais and Prester John’ в ‘The journal of the Roy. Asiat. Society of Great Britain and Ireland’, 1839, XXI.} и, наконец, в XIII веке {Radloff — ‘Ethnographische Uebersicht der Trkstmino Sibiriens und der Mongolei’, 1883, стр. 23, 24.} хористов считает не имеющими исторических оснований и в свою очередь полагает, что тянь-шаньские киргизы являются потомками отделившейся ранее III века до Р. X. ветви киргизского племени, образовавшей на границе хуннских земель усуньский союз. Аристов не опубликовал подтверждающих эту гипотезу данных, но то, что нам пока известно о смене народностей в Центральном Тянь-шане, не дает оснований считать ее более вероятной, чем гипотезы его предшественников. В настоящее, впрочем, время, когда мы имеем прямое указание неизвестного автора X века на появление киргизов в Тянь-шане в качестве, как догадывается Бартольд, вероятных защитников карлуков от идыкутов Уйгурии, киргизский вопрос выходит из окружавшего его до сих пор тумана и приобретает прочную основу для своего решения.
Это свидетельство в той его части, которая опубликована Бартольдом, сводится лишь к указанию, что городи. Аксу был отнят у уйгуров киргизами. Несмотря, однако, на свою краткость, он устанавливает факт вторжения киргизов в Тянь-шань, так как живи они, согласно гипотезе Аристова, в этом последнем, они могли-бы действовать только в качестве вассалов карлуков, и тогда их имя не попало-бы на страницы рукописи Туманского.
Бартольд сопровождает это свидетельство замечанием, что в данном случае идет речь лишь о частичном переселении в Тянь-шань енисейских киргизов, так как главная их масса должна была переселиться туда много позднее {Ibid.}, в эпоху передвижений на запад кара-киданей и монгольских племен {‘Зап. вост. отд. И. Русск. Археол. Общ.’, XI, стр. 344.}. Связывать, однако, переселение енисейских киргизов в Тянь-шань с движением на запад кара-киданей {О сем см. ниже.} едва-ли возможно, так как последние достигли р. Эмиля, не затронув бассейна верхнего Енисея {Известно лишь, что попытка Елюй-Даши собрать в Западной Монголии ополчение в целях дальнейшей борьбы с чжурчженями потерпела неудачу, благодаря противодействию киргизов.}, что касается эпохи монголов, то за время их господства в Средней Азии известен лишь один случай переселения киргизов, но не на юго-запад, а на восток, в бассейн р. Сунгари {Schott — ‘Ueber die chten Kirgisen’ в ‘Abhandl. d. k. Akad. d. Wiss zu Berlin’, 1864, стр. 461, ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 171.}. Таким образом и эта гипотеза о более поздних переселениях киргизов на юг, выражаясь словами Аристова, имеет не более исторических оснований, чем предположения Радлова и Ноworth’а.
Современный этнический состав той народности, которая носит название киргизской, столь пестрый, ее киргизское ядро до такой степени успело раствориться в иноплеменных примесях, что нельзя предположить, чтобы оно когда-либо в Тянь-шане было многочисленным. Этим, вероятно, обменяется и то обстоятельство, что киргизы никогда не играли там значительной политической роли, попадая в то-же время нередко в зависимость от кашгарских владетелей. Таким образом я не вижу необходимости искать пополнений киргизской массы, обосновавшейся в Небесных горах в X веке, последующими переселениями с Енисея, тем более в монгольскую эпоху, когда, по словам Абуль-Гази {Schott, op. cit., стр. 445.}, настоящих киргиз оставалось уже очень мало, и их именем стали называть себя племена другого происхождения.
Неудачная, попытка уйгуров увеличить пределы своего государства за счет карлукских земель, вызвавшая на сцену киргизов, была, повидимому, единственным крупным эпизодом их последующей 400-летней истории. Отвечая народному характеру, чуждому стремлений к мировому господству {См. выше стр. 347.}, их ‘идыкуты вели мирную политику, заботясь лишь об охране пределов государства и отдавая свой труд и внимание внутреннему ходу государственной ‘жизни. И последствия такой политики очень быстро сказались в под’еме благосостояния населения восточного Притяньшанья. Достаточно вспомнить хотя-бы тот факт, что ‘когда монгольские императоры нуждались в деньгах, то уйгуры им служили банкирами:, так, например, при одном Угэдэе выплачено было им в счет долга 76 тысяч серебряных слитков, равным образом, когда князья крови и вообще сильные люди той эпохи нуждались в жемчуге и драгоценных камнях, в Уйгурию же посылали они людей своих за всем этим, как в другие места за соколами и кречетами’ {Иакинф — ‘История первых четырех ханов из дома Чингисова’, стр. 282 и 301.}… Слив свои интересы с интересами культурного населения своих новых владений, преемники Цзуня сумели оградить производительные и культурные их центры от случайностей борьбы, грабежа и насилий, и последние разрослись, разбогатели и в свою очередь положили основание могуществу и богатству тяньшаньских уйгуров.
Ход исторической жизни Средней Азии еще не раз вернет нас к Уигурии, теперь же он призывает нас снова на восток, где уйгуров и киргизов сменили две новые политические силы — Тангутская и Киданьская монархии.
Тангуты, известные также под именем дансянов {Народ, именовавшийся у турок и монголов тангутами, у китайцев — даксянами, у тибетцев — минягами или минаками, сам себя называл ми-хоу (Pfizmaier — ‘Die fremdlndischen Reiche zu den Zeiten der Sui’ в ‘Sitzungsber. d. kais. Akad. d. Wiss.’, philos.-hist. CL, 1881, т. 97, стр. 452). О генетической связи этого племени с динлинами см. выше стр. 26. См. также Klaproth — ‘Description de la Chine sous le rgne de la dynastie mongole’ в ‘Nouv. Journ. Asiat’, XI, 1833, стр. 461, idem — ‘Explication’, etc., в ‘Mmoires relatifs l’Asie’, II, Paulhier — ‘Le livre de Marco Polo’, I, стр. 152 и 162, Hozvorth — ‘The Northern Frontagers of China’, VI, ‘Hia or Tangut’ в ‘Journ. of the R. Asiat. Soc. of Gr. Brit А. Ir.’, 1883, XV, стр. 439.
Клапрот высказывает предположение, что слово ‘тангут’ произошло от слова ‘дан-сян’, с чем соглашается и Ховорс. В ‘Си-цан-фу’ приводится, однако, следующее предание: ‘Тан-гу-дэ потомки тан-ту-гюэ. Происхождение слова ‘ту-гюз’ следующее: в древности этот народ жил в западной стране, в Алтайских горах. Они были превосходные кузнецы и ковали из железа шлемы, бывшие известными под именем ‘ту-гюэ’, перенесенном впоследствии и на местность их производства. Современные тангуты и кукунорские фань-цзы носят шляпы, напоминающие железные горшки. Это их сходство и доказывает правильность вышесказанного’. (Рокхилль — ‘В страну лам’, стр. 53). Это, хотя и темное, указание свидетельствует, что к данеянам имели какое-то отношение турки Ашина, некогда, как мы уже знаем (см. выше стр. 210), действительно кочевавшие в Нань-шаньских горах. У Ма-дуань-лин’я (Klaproth — ‘Explication’, etc., стр. 367) также читаем: ‘Ce pays reut alors le nom de Tangou, d’une de leurs (Tang’hiang) hordes principales, appele (par les Chinois) Thang-gou’.
Самое раннее упоминание о тангутах мы находим в орхонских надписях, а так как в тех же надписях говорится и о тибетцах, то очевидно, что в то время тюрки видели в тангутах отличный от тибетцев народ, самое раннее упоминание о дансянах встречается в истории династии Хань (Chavamies и Pelliot, op. cit., стр. 252).}, первоначально жили в Амдо., (Си-чжи), в горах водораздельных между бассейнами рек Ян-цзы и Хуан-хэ, когда же страной этой завладели тибетцы (в 660 году), то дансяны, имея во главе поколение тоба {Тоба — племя сяньбийской группы, овладевшее, как мы уже знаем (см. выше гл. III), северным Китаем и давшее ему династию Вэй-Вэй с 386 до 558 года, Что тангутские князья, основавшие царство Ся, были потомками, хотя, может быть, и не в прямой линии, тобаских императоров этой династии, видно из нижеследующих строк письма тангутского царя Юань-хао: ‘Предки мои происходят от императорской отрасли и еще при конце дома Цзинь положили первое основание дому Вэй’ (Иакинф — ‘Ист. Тиб. и Хухун.’, II, стр. 28). Chavannes (‘Dix inscriptions chinoises de l’Asie Centrale’ в ‘Mm. prs, par div. sav. l’Acad. d. Inscr. et Belles-lettr. de l’Institut de France’, 1904, XI, 2, стр. 205) сомневается в существовании родства между тангутской и сяньбийской фамилиями Тоба и полагает, что родство это вывел генеалог царства Ся, чтобы выслужиться перед своим повелителем. Ничего невозможного в том, что Тоба бежали к данеянам и поделались у них князьями, я, однако, не вижу и в доказательство такой возможности привожу следующее место ‘Географии Тибета’ Миньчжул хутукты: ‘на север от Цо-нгонь-бо (озера Куку-нора) в смежности с Бари находится удел Шара-ю-гу, жители коего составляют отрасль уйгуров, большая часть их старшин происходит от чжурчженьских царей из рода Ваньянь’, (племя вань-янь населяло некогда северо-восточную Маньчжурию, см. Васильев — ‘История и древн. вост. части Ср. Азии’, стр. 47). Что могло иметь место у уйгуров, могло также случиться и у данеянов. См. также Gaubil — ‘Histoire de Gentchiscan’, etc., стр. 50, Devenu — ‘L’criture du royaume de Si-Hia ou Tangout’, idem — ‘Stle Si-hia de Leang-tcheou’, 1898, стр. 18, и Bushell — ‘Inscriptions in the Jchen and allied scripts’, где не высказывается сомнения в родстве тангутов тоба с теми тоба, которые овладели северным Китаем в IV веке. Паркер — ‘Китай, его история, политика и торговля с древнейших времен до наших дней’, перев. Грулева, 1903, СПБ., стр. 58, называет государство Ся полу-тибетским, полу-тоба. По словам Grenard (‘La lgende de Satok Boghra khan et l’histoire’ в ‘Journ. Asiat’, IX sr., 1900, XV, стр. 48), род тоба и до сего времени сохранился среди цайдамских панака. То же сообщает и Rockhill — ‘Diary of А Journey through Mongolia and Tibet’, стр. 114.}, выселились в пределы Китая, в область Цин-ян-фу (в провинции Гань-су), а затем и еще далее к северу, заняв постепенно всю территорию до Великой стены. До половины VIII века китайская история о дансянах почти вовсе не упоминает, но с этого времени начались их набеги на окрестные китайские города и поселения. В 762 году они далее разграбили предместье Нан-ани, а годом позднее в составе войск Хуай-эня {См. выше стр. 340.} доходили до стен Фын-сян-фу. С этих пор, беспрестанно воюя и то входя в союз с тибетцами против Китая, то снова заискивая у Танов, дансяны множились, богатели, и, наконец, овладев городом Ся-чжоу (в 873 году), почувствовали себя достаточно сильными, чтобы основать государство, которое и получило у китайцев название Ся-го или царства Ся.
Основатель этого царства Тоба Сы-гун был возведен в княжеское достоинство в 883 году и хотя фактически он уже владел обширной территорией в Шэнь-си и северо-восточной Гань-су, тем не менее все же не без значения для него остался факт оффициального признания за ним и его потомством наследственных прав на феод Ся. Сверх того он был награжден высшим придворным чином, удостоен фамилии Ли и сделан правителем пяти областей. Столь беспримерные награды получил он за услуги, оказанные им в войне с отважным мятежником Хуан-чао, успевшим к тому времени овладеть обеими столицами Китайской империи. Подобным же образом награжден был и шатоский князь Ли-кэ-юн, получивший в удел область Тай-юань, в провинции Шань-си.
Первые серьезные недоразумения между тангутами и китайцами возникли только столетие спустя, а именно, в исходе X века, когда один из тангутских князей, по имени Тоба Цзи-цянь, бежал в Ордосские степи, откуда и стал производить набеги на пределы Китая. Все попытки усмирить его не имели успеха, и в 998 году китайцы вынуждены были, наконец, возвратить ему незадолго перед тем, путем мирного соглашения, присоединенные к империи округа, входившие в состав феода Ся {Инициативу этого соглашения китайские анналы приписывают тангутскому князю Тоба Цзи-бану, который, будто-бы, просил четыре округа, входившие в состав его феода, а именно Ся, Суй, Инь и Ю, как населенные преимущественно китайцами, вернуть империи, управляющих же этими областями тангутских князей, в наказание за их постоянные ссоры между собой, перевести на жительство в Китай. Это предложение было принято и осуществлено (Иакинф, op. cit., I, стр. 254). ‘Бегство’ Тоба Цзи-цяня становится поэтому понятным, но что все предшедшее совершилось по инициативе самих же тангутов, в этом позволительно усомниться.}.
В 1001 и 1002 годах Тоба Цзи-цянь последовательно овладел городами Нин-ся и Лин-чжоу и, поселившись в последнем, сделал его столицей Ся-го. При его сыне Тоба Дэ-мине столица перенесена была в г. Нин-ся, значительно расширены пределы самого государства и отнят у уйгуров г. Гань-чжоу (в 1028 г.).
Первые столкновения тангутов с ганьчжоускими уйгурами относятся к самому началу XI века {De Mailla, op. cit., VIII, стр. 141.}, но тогда они не имели для последних серьезных последствий. Впрочем в это время уйгуры были еще настолько сильны, что сумели отстоять себя даже в борьбе с могущественными киданями, так, хотя последние в 1008 году и полонили их князя Е-ла-ли, но это был лишь частный успех, не имевший дальнейших последствий {Bretschneider, op. cit., 1, стр. 242—243.}. Засим кидане предпринимали против ганьчжоуских уйгуров походы в 1010 и 1026 годах. Первый окончился захватом города Су-чжоу, второй не имел и такого успеха. Эти походы В. Григорьев {‘Восточный или Китайский Туркестан’, стр. 276—277.} об’ясняет желанием киданей ‘усмирить’ непокорных вассалов, но в китайских анналах я не нахожу указаний на существование таких отношений между кнданями и уйгурами. У Visdelou {‘Bibliothque orientale’, suppl., стр. 86, v. der Gabelentz — ‘Geschichte der Grossen Liao’, стр. 182.} мы читаем: ‘В 924 году Амба-гянь {Амбагянь — переделка ‘Исторического Комитета’ времен императора Цянь-луна из Абао-цзинь (Абаки) прежних историографов (см. Васильев ‘История и древности вост. части Ср. Аз.’, стр. 13).} пленил уйгура Би-ли-гэ, тутука города Гань-чжоу. Он воспользовался этим случаем, чтобы послать уйгурскому хану У-му-чу письмо приблизительно такого содержания: ‘Не мечтаете-ли вы вернуться на свою родину (т. е. в долину Орхона)? Если — да, то я, император, готов вернуть вам эти земли {Из этого видно, что в это время долина Орхона не находилась уже во власти киргизов.}, ибо считаю для себя безразличным, будут-ли они находиться в моих или в ваших руках’. На это предложение У-му-чу дал следующий ответ: ‘Уже десять поколений сменилось после того, как уйгуры, покинув свою родину, кочуют в пределах Китая. Они довольны тем, что имеют, и не стремятся отсюда на север, а потому и я с своей стороны не могу принять вашего предложения переселиться в долину Орхона’. Эта переписка вполне устанавливает тот факт, что уйгуры не были покорены Амбагянем, основателем Киданьской империи, не были покорены они и позднее, так как летописи не упоминают о каких либо войнах между уйгурами и киданями в промежуток времени между 924 и 1008 годами. В ‘Тун-цзянь-ган-му’ имеется более правдивое об’яснение киданьских походов против уйгуров, в частности их похода в 1026 году. ‘Кидане, читаем мы у de Mailla {Op. cit., VIII, стр. 188—189.}, начавшие с подозрением относиться к Тоба Дэ-мину, решили не давать ему повода к ссоре до тех пор, пока они не окружат его земель своими владениями. С этой целью они двинули свои войска против уйгуров и осадили город Гань-чжоу’. Но этот план был своевременно разгадан тангутами, которые прогнали киданей из под стен этого города. Засим Тоба Дэ-мин, убедившись в слабости уйгуров, решил захватить этот последний и присоединил его к своим владениям.
В 1035 году таягуты вторглись в пределы Туботского княжества {В исходе IX века, как это говорилось выше, Тибетская империя без какого-либо толчка извне распалась на части. Не только каждая из входивших в ее состав народностей добилась самостоятельности, но даже в пределах последних явились независимые владетели, к которым ближе всего подходит титул князьков. Один из таких князьков, потомок тибетских царей, по имени Ци-нань (Го-сы-ло, Го-срай), собрал тибетские поколения, кочевавшие между северной цепью Наньшаньских гор и р. Хуан-хэ, и основал в начале XI века княжество, известное в истории под именем Туботского.} и проникли на юг за Хуан-хэ, но возвратились из этого похода без видимых результатов, зато на западе они довершили завоевание уйгурской территории и заняли города Су-чжоу, Гуа-чжоу и Са-чжоу {Дегинь, op. cit., II, стр. 30—31, относит занятие этих городов тангутами к 1036 году.} и, повидимому, еще в том же году овладели Лян-чжоу, столицей незадолго перед тем (в конце X века) возникшего тибетского княжества Хэ-си-цзюнь. В 1036 году они покорили Лань-чжоу и всю страну на юг до Ди-дао-чжоу и таким образом стали обладателями всей Хэ-си, юго-восточной части Бэй-шаyя, Ала-таня, Ордоса и северной окраины Шэньси’ской провинции. В это время общая численность тангутской армии, по словам китайской летописи, достигала пятисот тысяч человек {‘Тун-цзянь-ган-му’ (de Mailla, op. cit., VIII, стр. 201) дает, впрочем, значительно меньшую цифру, а именно, полтораста тысяч человек, вероятно, однако, постоянной армии, тогда как в данном случае речь идет о военнообязанных. В Ся-го в войска зачислялись: один из двух, два из четырех мужчин, достигших определенного возраста.}, цвет ее составляли пяти-тысячный корпус гвардейской легкой кавалерии, набиравшийся из лиц, принадлежавших к высшей аристократии страны, и трех-тысячный корпус латников. Эти цифры я привожу с умыслом, чтобы показать, как густо в то время населена была страна, которая ныне едва прокармливает ничтожное по численности китайское население.
В 1038 году возгорелась война между царством Ся и Китаем, окончившаяся мирным договором, по которому каждая из договаривавшихся сторон сохраняла за собой свою территорию, но Китай обязывался вносить ежегодную дань {Она именовалась жалованием.} серебром, шелковыми тканями и чаем на сумму 250,000 лан взамен отказа тангутских государей от употребления императорского титула в своих письменных сношениях с Су неким двором {В 1032 году Тоба Юань-хао принял титул у-цзу, что значит, повидимому, сын (голубого) неба (см. Devria — ‘L’criture du royaume de Si-hia ou Tangout’ в ‘Mm. prs, par divers savants l’Acad. des inscr. et Belles-lettres’, 1898, 1 srie, XI, I, стр. 17).}.
В том же 1044 году тангуты успешно отразили киданей, которые в эту эпоху были наверху своей славы и могущества {Иакинф — ‘Ист. Тиб. и Хухун.’, II, стр. 49, de Mailla, op. cit., VIII, стр. 234. В отместку за понесенное в этом году поражение кидани в 1049 году предприняли новую экспедицию против Ся-го, но поражение, которое они при этом понесли, было серьезнее первого. ‘Les Hia (ся)’, читаем мы у de Mailla, ibid., стр. 241, ‘en firent une trange boucherie’. Впрочем, в 1053 году тангуты все-же должны были признать себя вассалами империи Ляо (v. d. Gabelent — ‘Geschichte der Grossen Liao’, стр. 133).}. Уже одно это обстоятельство свидетельствует о внутренней мощи Тангутского государства, занимавшего одну из наименее производительных частей современного Китая {Васильев, op. cit., стр. 86, совершенно справедливо замечает о царстве Ся, что оно составляет замечательное явление с истории. ‘Занимая незначительную часть земли в Китае, оно умело сохранить внутреннюю свою независимость, находясь на границах таких великих держав, как Киданьская, Цзиньская и Сунская, и только один меч Чингис-хана мог положить ему конец’. Китайский историк по тому же поводу пишет: ‘Оно сумело сохранить свою независимость столь долго благодаря уменью их государей действовать сообразно обстоятельствам, своевременно становиться на сторону более сильного и в соответствии с этим менять сюзеренов. Оно погибло только тогда, когда уклонилось от союза с чжурчже-нями против монголов’ (de Mailla, op. cit., IX, стр. 127).}.
Дальнейшая политическая история царства Ся в том виде, как она дошла до нас, вплоть до 1124 года, когда тан-гуты признали себя данниками чжурчженей, представляя сухой перечень непрерывного ряда пограничных столкновений и кровопролитных войн с Китайской империей, имеет для нас лишь самый отдаленный интерес, так как район действий обоих противников выходил далеко за пределы территории, политические изменения которой могли-бы найти отражение в жизненном ходе Западной Монголии {Отмечу только, что в 1082 году тангуты нанесли столь сильное поражение китайцам, какого последние давно не испытывали. У de Mailla, op. cit., VIII, стр. 301, читаем: ‘Depuis un temps immmorial la Chine n’avait point essuy d’chec aussi terrible’.}. О внутренней же жизни этого государства за столь долгий период времени мы знаем лишь то, что в нем элементы гражданственности стали довольно быстро проникать во все слои населения. Так, военные силы страны получили прочную организацию, гражданские дела были выделены в ведение особого министра, введено было судопроизводство на основании писанных законов {Это впрочем несколько позднее. См. Иакинф, op. cit., II, стр. 108.}, открыты школы, высшее училище {В 1101 г. был основан университет, расчитанный на 300 студентов, и определены ученым в целях обеспечения им возможности свободно заниматься наукой, не думая о хлебе насущном, пенсии. Засим, число обучающихся в этом университете студентов было постепенно доведено до 3000 человек (Иакинф, op. cit., II, стр. 93, 108 и 122, ср., однако, de Mailla, op. cit., VIII, стр. 623, где основание этого университета отнесено к позднейшему времени).} и академия, изобретен был алфавит, и переведены на тангутский язык {Те племена, которые ныне носят название тангутов, говорят на одном из диалектов тибетского языка, что, однако, тангуты царства Ся говорили на ином наречии, хотя, вероятно, той же тибето-бирманской группы языков (мон-тай), это доказывают те затруднения, какие испытывают в настоящее время орьенталисты в дешифровке дошедших до нас тангутских письменных памятников. Morisse—‘Contribution prliminaire l’tude de l’criture et de la langue Si-hia’ в ‘Mmoires prs, par div. sav. l’Acad. d’Inscr. et Belles-lettres de l’Inst. de France’, 1 srie, XI, 2, 1904,-стр. 349, находит, что на основании некоторых синтаксических аналогий можно высказаться за его сродство с тибетским языком, того же взгляда держится и Devria. С своей стороны полагаю, что так как основную массу населения государства Ся составляли дансяны, т. е. миняги, то естественно предположить, что и язык его был минягский. Миняги же или, как их называет Hodgson (‘Essays on the languages, literature and religion of Nepal and Tibet’, II, стр. 65], маниаки и до сего времени уцелели еще к востоку от Питана, от тибетцев, пишет Миньчжул-хутукта (‘География Тибета’, стр. 46), они отличаются наружностью и языком.} некоторые китайские сочинения, отлита была медная монета, при дворе введен был китайский церемониал: одновременно же последовали изменения и в самой форме одежды, которая получила китайский покрой, наконец, устроена была богадельня для престарелых чиновников.
Перехожу к киданям.
Киданей китайцы считают отраслью дун-ху, т. е. относят к сяньбийской группе народов {См. выше — т. III.}. Их имя впервые попадает на страницы истории в 479 году. Уже в это время они занимали своими кочевьями обширную территорию между средним и нижним течением Нонни и реками Хацыр и Шара-мурэнь. В конце VII века они перешли эту последнюю и овладели всей страной на юг до г. Ин-чжоу {Ин-чжоу — позднейшее название г. Лун-чэна эпохи Муюнов. Ныне от этого города остались только развалины, носящие название Горбань-собарга-хото.}, что втянуло их в упорные войны с Китаем. Вассалы то китайских императоров, то турецких каганов, они никогда не утрачивали внутренней автономии, отваживаясь на борьбу со своими могущественными соседями даже тогда, когда те имели на своей стороне их сородичей хи (татаби).
Эпоха Ань Лу-шаня, несмотря на только что (в 751 г.) законченную войну с Китаем, не вызвала с их стороны каких-либо новых агрессивных действий против империи, может быть, потому, что их сдерживали уйгуры, а засим в их жизни наступил период, который отмечен в китайской истории лишь перечнем их посольств и мелких пограничных столкновений. Впрочем в эту эпоху они вели, повидимому, жестокие войны со своими северными соседями — хи, татарами и шивэйцами, которых им удалось покорить лишь в конце IX века.
В начале X столетия среди киданьских князей выделился своей предприимчивостью Амбагянь {Об его наружности сообщается: он был очень высок ростом и имел заостренный подбородок (Н. Conon v. d. Gabelent — ‘Geschichte der Grossen Uao’, 1877, стр. 2).}, составивший себе боевую репутацию на полях северной Маньчжурии. Он сумел об’единить под своей властью все киданьские поколения и после новых побед над чжурчженями {С ними мы встретимся ниже.}, племенами восточной Монголии и, наконец, в Китае {Он достиг при этом Ю-чжоу (Пекина), но не мог взять этого города.} об’явил себя императором (в 916 году) {В ‘Geschichte der Grossen Liao’ событие это отнесено к 907 году, под 916 же годом сказано, что Амбагянь изменил в это время наименование годов своего правления.}. В последующие годы он продолжал расширять пределы своего государства и, вероятно, в это время овладел и Халхой {См. выше стр. 371. Marquart (‘Guwaini’s Bericht ber die Bekehrung der Uiguren’ в ‘Sitzungsber. d. k. Preuss. Akad. d. Wiss.’, phil.-hist. Cl., 1912, XXVII, стр. 498) приводит следующее место из ‘Ляо-ши’ в переводе проф. de Grooi: ‘В 924 году остановился он (Амбагянь) в развалинах уйгурской крепости (Кара-балгасуна) и приказал выбить там на камне хронологический перечень своих деяний’… То же место ‘Ляо-ши’ приведено у Bretschneider’а, op. cit., 1, стр. 256, и Chavannes — ‘Voyageurs chinois chez les Khitan et les Joutchen’ в ‘Journ. Asiat.*, IX srie, 1897, IX, стр. 382.}, а засим, незадолго до своей смерти (в 927 году) и царством Бохай {Это царство лежало к северу от р. Ялу и занимало территорию нынешней Гириньской провинции и Южно-Усурийского края, а также морское побережье северной Кореи. Его столица находилась в 25 верстах к югу от Нингуты. Образование его относится ко второй половине VII века, хотя самое название государства и народа ‘Бо-хай’, вытеснившее наименование Мо-хэ, и должно быть отнесено к 713 г., когда танский император Жуй-цзун (710—712) прислал послов для вручения мохэскому князю и полководцу, разбившему китайскую армию, титул бохайского царя — ‘бо-хай цзюнь-вана’ (Гребенщиков — ‘К изучению истории Амурского края по данным археологии’ в Юбилейном Сборнике, изд. Общ. Изуч. Амурск. Края, стр. 55—56. Владивосток, 1916). Впоследствии оно подчинило себе и все земли на север до Амура.}.
Ему наследовал Дэ-гуан, царствовавший под именем Тай-цзуна (927—947 г.г.). Дэ-гуан продолжал завоевательную политику своего отца и своим вмешательством в китайские дела в значительной мере усилил тот хаос, который, начиная с конца IX века, водворился в Серединной империи {Китай переживал в это время смутный период, известный в истории под именем ‘ву-дай’ т. е. ‘пяти династий’. Танская династия была свергнута в 907 году Чжу-цюань-чжуном, основателем Хоу-Лянской династии. В 923 году эту династию сменила династия Хоу-тан, павшая в свою очередь под ударами киданей в 936 году. Затем следовали: Хоу-Цзин (937—946 г.г.), Хоу-хань (946—950 г.г.) и Хоу-Чжоу (950—960 г.г.). Все они владели лишь частью Китая, как и последующая династия Сун (960-1280 г.г.), считаются же они главными по прямому переходу власти Таиской династии к династии Хоу-Лян и от династии Хоу-Чжоу к Сунской. Наряду с этими в периферических частях Китая возникали и падали другие династии, столь же, как и они, слабые и недолговечные, из числа последних только царство Ву в южном Китае просуществовало около пятидесяти лет (917—970 г.г.).}.
В 936 году он вторгся в ее пределы {Враждебные действия между Киданьской и Китайской империями открылись, впрочем, несколько ранее, а именно уже в 934 году (см. v. d. Gabelentz, op. cit., стр. 37).}, разбил под Тайюанем высланные против него войска и об’явил хоу-танского полководца Ши Цзин-тана императором, за что тот, достигнув престола, признал себя его вассалом, уступил ему 16 округов северного Китая, и в их числе город Ю-чжоу (Пекин), вскоре затем обращенный в столицу Киданьской (Ляо) империи, и обязался вносить ежегодную дань в количестве 300 тысяч кусков шелковых тканей {В ‘Geschichte der Grossen Liao’, стр. 41—42, однако, читаем: ‘Цзинский император предложил Тай-цзуну почтить его передачей ему городов к северу от прохода Ян-мынь-гуань и ежегодной данью в 300.000 кусков шелковых тканей, но Тай-цзун отклонил это предложение’. Между тем этому противоречит дальнейшее, где говорится (стр. 43), что цзинский посол передал Тай-цзуну в 938 году карту шестнадцати городов и в том числе Ю-чжоу, т. е. Пекина, после чего император об’явил этот последний южной столицей государства.}. Пока это обязательство выполнялось {Васильев, op. cit., стр. 18, сообщает, что Ши Цзин-тан был настолько предан Дэ-гуану, что отказался вступить во враждебную последнему коалицию, в которой между прочими племенами приняли участие тангуты, шато, тугухуньцы, жившие в это время к северу от Ян-мынь-гуаня и много терпевшие от притеснений киданей, и турки. Интерес этого свидетельства в том, что на северной окраине Китая продолжали еще и в X веке существовать под своими народными названиями племена, которые можно было считать навеки угасшими.}, кидане оставались спокойными зрителями совершавшегося в Китае, но как только преемник Ши Цзин-тана, император Ши Чун-гуй {Вступил на престол в 942 году.}, перестал именоваться их вассалом и замедлил высылкой дани, Дэ-гуан наводнил своими войсками Хоу-Цзинскую империю.
Император Ши Чун-гуй во главе своей армии мужественно встретил врагов и в течение двух лет (944—946) успел нанести им несколько поражений {В одном случае Дэ-гуан едва избег даже плена (v. d. Gabekntz, op. cit., стр. 50).}, но засим измена его генералов поставила его в безвыходное положение. Он был схвачен киданями в Кай-фын-фу {Сдался на милость победителя (v. d. Gabelentz, op. cit., стр. 54).} и отправлен пленником в Маньчжурию.
Китайским престолом овладел Дэ-гуан. Но кидани торжествовали свою победу недолго. Поднятое князем Лю Чжи-юанем восстание заставило Дэ-гуана, не сумевшего справиться с выпавшей на его долю задачей, удалиться на север, а засим китайцы очень быстро стряхнули с себя киданьское иго.
Война с Китаем вскоре {Повидимому, в 951 году, хотя Васильеву op. cit., стр. 20, и приводит 949 год.}, однако, возобновилась и продолжалась засим почти без перерывов до 1004 года, когда взаимно истощенные противники заключили наконец мир на правах равенства, но при условии уступки киданями части своей территории, а именно округов Ин, Mo и И {Т. е. округов, отвоеванных у них китайцами еще в 959 году (Васильев, op. cit., стр. 20).}, за ежегодную арендную плату, определенную в сто тысяч лан серебра и двести тысяч кусков шелковых тканей {Впоследствии эта цифра была несколько увеличена.}.
За этот пятидесятилетний период времени внутренние дела Киданьской империи нам очень мало известны {‘Киданьская история составлялась спустя долгое время, уже при конце монгольской династии, материалы для нее были растеряны победителями их, чжурчженями. Китайцы ссылаются сверх того на то, что кидани держали в возможной тайне свое внутреннее состояние, и потому их ученым нельзя было составлять своевременные описания’ (Васильев, op. cit., стр. 23).}. Сменились Императоры Уюнь, Шуя {Этот император был признан только небольшой частью государства.}, Шуру, Сянь и Лун-сюй, ничем не замечательные, проводившие свой досуг в кутежах и на охоте, достигавшие престола путем интриг и преступлений {Были убиты: Уюнь, Шуя и Шуру.} и не погубившие государства лишь потому, что среди киданьских генералов нашлись такие выдающиеся полководцы, как Елюй Сю-гэ и Елюй Сэ-чжэнь, которые сумели с честью выйти из трудной борьбы с Сунской империей, выставившей также несколько крупных военных дарований. Засим, из дел внутреннего управления можно только отметить учреждение пяти военных инспекций, предназначавшихся для наблюдения за внешней границей империи и опиравшихся на специально ради сего сформированные контингента пограничных войск {Эти инспекции носили китайские названия и ведали границами: Янь-шань-лу с Сунской империей, Юнь-чжун-лу с царством Ся, Ша-мо-фу с кочевыми владениями на западе и севере, Чань-чунь-лу с землями чжур-чженей и ши-вэй и Ляо-дун с Кореей.}.
Неизвестна нам также и политика, которой держались кидани на западе, хотя из дошедших до нас известий и видно, что территория их в этом направлении простиралась до Алтайских гор (Цзинь-шаня), на север до Керулюна (Лун-цзюй’я) {Маньчжурское название этой реки — Дахань-бира.}, и что до шестидесяти владетелей признавали себя здесь вассалами киданьских императоров {Среди этих владетелей назван и идыкут тяньшаньских уйгуров.}. С ганьчжоускими уйгурами и тангутами кидани столкнулись позднее, что касается Халхи и Хангая, то о происходившем в этих странах у нас пет известий. А между тем именно здесь завершалась в это время та смена народностей, которая подготовила разлитие в XIII веке монгольского моря по лику старого континента.
С уходом уйгуров на запад и на юг земли в бассейнах Орхона и Селенги остались не заселенными, что видно, между прочим, и из письма Амбагяня к У-му-чу, идыкуту уйгурскому {См. выше стр. 371.}, но пустующими они долго не могли оставаться, и, вероятно, уже с X века стали заселяться тюркскими и монгольскими племенами, которые были известны у китайцев под общим именем да-да.
Считают, что да-да — китайская транскрипция слова татар. До монгольской эпохи, пишет архим. Палладий {‘Труды членов Росс. духовн. миссии в Пекине’, IV, стр. 169 и след.}, это название распространялось китайцами как на кочевников, населявших степи восточной половины Средней Азии, так и на некоторые другие народы, о которых у них не было точных известий. Согласно ранней ‘У-дай-иш’, да-да населяли северную часть провинции Шань-си, хребет Инь-шань и степи к северу от границ Тангутского царства, согласно же ‘Ляо-ши’, они жили и по северную сторону Ша-мо, т. е. в Мо-бэй. Писатели времен династии Сун знали, повидимому, только иньшаньских да-да. Ученый X века Сун-бо считал их особым отделом мо-хэ. О у-ян Сю, автор позднейшей ‘У-дай-ти’ (XI в.), писал, что мо-хэ, переселившиеся в Инь-шань, сами себя называли да-да. Более поздний писатель Мэн-хун делил да-да на три отдела: белых, черных и диких, белые да-да. иначе ван-гу, т. е. онготы или онгуты (ныне — оннюты), это — шато {Аристову op. cit., стр. 21, пишет, что белые да-да были потомками хи. Я не знаю, откуда заимствовал он это известие, но, как это будет об’яснено ниже, оно не согласуется с тем, что нам известно об этом отделе да-да. Хи упоминаются в Китайской истории в конце X века (v. d. Gabelentz, op. cit., стр. 91), т. е. одновременно с онгутами, упоминаются и позднее: их восстание было подавлено чжурчженями в 1162 году (С. de Harle — ‘Histoire de l’empire de Kin’, 1887, стр. 108).}, черные да-да это — мэн-гу, дикие или непокорные да-да — урянхи, шуй да-да и хэ-шуй да-да. ‘Юань-чао-ми-ши’ не отождествляет да-да с татарами {См. ‘Труды член. Росс. духовн. миссии в Пекине’, IV, стр. 32 и 34. Впрочем лишь в китайском переводе, в подлиннике же, по сообщению проф. А. О. Ивановского (см. Бартольд — ‘Зап. вост. отд. И. Русск. Арх. Общ.’, XI, стр. 351), вместо да-да стоит манхол. Во всех-ли, однако, случаях?}, хотя китайцы свое да-да (та-та) всего вероятнее взяли из слова татар, и переносит это название на монголов, меркитов {См. также ‘Труды член. Росс. дух. миссии в Пекине’, IV, стр. 187.} и кераитов. Наконец, ‘Дэы-тань-би-цзю’, сочинение времен династии Мин, говорит, что народ, который известен в Китае под именем да-да, на своем родном языке всегда писался и именовался мэн-гу. Из всего этого арх. Палладий делает вывод, что отождествление монголов с татарами совершилось на западе, благодаря кара-киданям {О них см. ниже.}, которые встретили в Туркестане своих прежних вассалов под тем именем да-да, т. е. татар, которое укоренилось за ними на дальнем востоке Азии.
Само по себе весьма вероятное {Им трудно, однако, объяснить то обстоятельство, что монголы отрядов Чжебэ и Субутая при первом своем появлении в Половецких степях, совершенно неожиданном как для русских князей, так и для кочевников, стали уже известны под именем татар. В Новгородской летописи, в отделе законченном в 6742 (1234) году (‘Новгородская летопись по синодальному харатейному списку’, изд. Археогр. комис. СПБ., 1888, стр. 215), читаем: ‘Том же лете, по грехом нашим, придоша языци незнаемі, ихже добре никто же не весть: кто суть и откеле изыдоша, и что язык их, и которого племени суть, и что вера их, а зовут я Татары, а инии глаголют Таурмены, а друзии Печенези… Бог един весть, кто суть и отколе изидоша…’} предположение арх. Палладия не разрешило, однако, монголо-татарского вопроса, который и после него остался столь же темным, как и после попыток Шотта {‘Aelteste Nachrichten von Mongolen und Tataren’, 1846.} и Васильева {См., однако, Schott, op. cit., стр. 29, где приводится сомнительное, впрочем, указание, что да-да были известны китайцам уже в IV веке нашей эры.} осветить его, опираясь главным образом на китайские источники.
Первое известие о татарах дают нам орхонские надписи {‘История и древности восточной части Средней Азии от X до XIII века’, 1857.}.
В Китае, по словам ‘У-дай-ши-цзи’ {Васильеву op. cit., стр. 166, Klaproth — ‘Fragmens sur les races et sur les langues de l’ancien et du nouveau continent’ в ‘Mmoires relatifs l’Asie’, II, стр. 4, Grosier, прим. в de Mailla — ‘Hist. gn. de la Chine’, IX, стр. 2—3.}, имя этого народа стало известным лишь в конце Танской эпохи, когда, будучи призваны шатоским князем Ли Кэ-юном, татары в составе его войск вступили в провинцию Шань-си, где и разбили бунтовщика Хуан-цзяо (в 875 году). Отсюда они уже не вернулись обратно на север, а поселились между Юнь и Дай в Инь-гдань’ских горах. Позднее они принимали участие в войнах киданей с Китаем на стороне последнего и, повидимому, настолько перемешались к этому времени с ша-то, что Мэн-хун имел некоторое основание приписывать да-да ван-гу шатоское происхождение {Князья у оннютов были тюркского происхождения (Gaubil — ‘Hist. de Gentchiscan et de toute la dynast. des Mongous ses succes’, стр. 10, d’Obsson — ‘Hist. de Mongols’, I, стр. 84—85). У арх. Палладия (‘Комментарий на путешествие Марко Поло по северн. Китаю’ в ‘Изв. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1902, XXXVIII, вып. 1, стр. 23), читаем: ‘Господствующим родом у турок (тукю) шато был ван-гу, иначе юн-гу, он вел свое происхождение от тех шато, которые некогда господствовали в северном Китае под именем династии Хоу Тан (923—936 г.г.). Кидани, завладев северной окраиной Китая, подчинили своей власти и разрозненные роды этих турок (тукю), с воцарением гиньцев род ван-гу разделился на два отдела— иньшаньский и линь-тао. Последний гиньцы перевели в Ляо-‘ун*. Далее у того же автора находим указание, что онгутов монголы относили ко второй группе племен, т. е. считали их не монголами, а тюрками (ibid., стр. 27). Замечание неизвестного персидского географа, что ‘татары тоже один из родов токузгузов’ (Бартольд — ‘Отчет о поездке в Средн. Аз. с научн. целью’, стр. 34), следует, может быть, отнести к этим ван-гу, хотя шато и не были токуз-огузами.}.
К тому-же приблизительно времени относятся и первые китайские известия о племени мэн-гу, находившемся в подчинении у турок и населявшем современную Баргу, к востоку от озера Хулун и р. Аргуни {Schott, op. cit., стр. 19, 22. То обстоятельство, что мэн-гу в числе, вероятно, других татарских отделов находились в подчинении еще у турок, в. полной мере опровергает гипотезу Башарова (см. ‘О происхождении имени монгол’, помещ. особ. прилож. к соч. того же автора ‘Черная вера’, стр. 73—74) о происхождении имени монгол от речки Мон-гол, стекавшей с вершины Мона, в Иньшаньских горах, долина которой служила, будто-бы, в IX веке временной стоянкой (это ничем не подтверждается) одному из отделов татар, носившему до того имя бота.
По мнению комментатора ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 325, монголы (мэн-гу) впервые появились на границах Китая в период Ву-дай (907—960 г.г.), но имя их упоминается раньше, так как уже в ‘Хэу-Хань-шу’ указывается, что мань-го (мэн-гу) граничили на востоке с су-шэнями (это последнее имя продержалось только до цянь-ханьской эпохи, когда сменилось и-лоу, см. Гребенщиков —‘Маньчжуры, их язык и письменность’ в ‘Изв. Восточн. Инстит.’, 1912, XLV’, вып. I), которые жили к северу от Бу-сянь-шань (ныне Чан-бо-шань), занимая, согласно китайскому историческому атласу ‘Я-си-я Ли-ши-ди-ту’, территорию среднего и нижнего течения Хунь-тун-цзяна, т. е. р. Сунгари.}.
Это известие ‘Тан-шу’ {Schott, op. cit., стр. 13.}, подтверждающееся данными о северных инородцах, опубликованными в ‘Ки-дань го-чжи’ {Schott, op. cit., стр. 15.}, очень важно, так как дает нам возможность вместе с Шоттом {Op. cit., стр. 17.} приписать указание ‘Цзинь го-чжи’ на значительно более восточное местообитание этого народа (и низовьях Амура) lapsu penicilii ее автора. Эта ошибка вызвала, однако, в дальнейшем другую и повела даже к созданию теории о двух владениях мэн-гу, из коих одно, времен Чингис-хана, лежало к северо-западу, другое, населенное шивэйцами мэн-гу,— к северо-востоку от чжурчженских земель. Эта теория о двух этнографически различных народах мэн-гу, которую проф. Васильев положил в основу своего рассуждения о происхождении названия монгол {Op. cit., стр. 159. Невероятной считает эту гипотезу и проф. Церезин (прим. к ‘Истории Чингиз-хана до восшествия его на престол’ Рашид эд-Дина, стр. 186).}, в полной мере, однако, опровергается ‘Тун-цзянь ган-му’, в свою очередь базирующейся на дальнейшем тексте того же ‘Цзинь го-чжи’, где говорится, что в 1147 году чжурчжени были вынуждены уступить ши-вэй мэн-гу земли к северу от Керулюна (Си-пин-хэ) вместе с 27 построенными там крепостями {Васильев, op. cit., стр. 79.}. Отсутствие критического анализа исторических материалов — явление весьма частое в китайских исторических сочинениях, но странно, что проф. Васильев просмотрел столь явное противоречие в тексте ‘Да Цзинь го-чжи’. Засим, в доказательство того, что монголы, ведшие до эпохи Чингис-хана войны с чжурчженями, жили не в низовьях р. Амура, куда их помещает ‘Цзинь го-чжи’, а в современной восточной Монголии, привожу следующую выписку из ‘Сань-чао-бэй-мын-хой-бян’: ‘в 1122 году, по словам цзиньских послов, Ша-мо разделена была между да-да и мэн-гу, причем оба народа признали себя вассалами Цзиньской империи’ {Архим. Палладия — ‘Старинное монгольское сказание о Чингисхане’ в ‘Труд. член. Росс. дух. миссии в Пекине’, IV, стр. 172.}.
На вопрос о том, были-ли монголы татарами, приходится, повидимому, отвечать утвердительно.
До эпохи Чингис-хана, когда имя ‘монгол’ только и об’единило многие родственные племенные группы, китайцы в своих исторических сочинениях очень часто называли коренных монголов — татарами, но никогда не наоборот, из чего можно вывести лишь то заключение, что монголы в глазах китайцев были лишь отраслью татар. То же замечается и в правительственных актах Цзиньской империи, так, изданный в Пекине в 1161 году манифест начинался словами: ‘Мэн-гуда-да несколько раз при моем предшественнике нападали на паши границы. Ныне поступило известие, что они вновь собрались в большом числе и вступили в союз с государством Ся’… {Архим. Палладий, op. cit., стр. 173. Интересно, что и армянские историки (Киракос Гандзакеци, см. Патканов — ‘История монголов по армянским источникам’, II, стр. 13) называли коренных монголов — мугал-татарами.}. Засим в ‘Цзинь го-чжи’ читаем: ‘Да-да не переставали вносить дань пока Цзиньское государство было сильно, но затем, когда цзиньский престол занял Вэй-ван, их старшина Тэмучин об’явил себя императором’ {Schott, op. cit., стр. 26, Васильев, op. cit., стр. 165.}. По словам Мэн-хуна, Чингис, его министры и полководцы принадлежали к отделу черных да-да, и только в память монголов, когда-то мужественно боровшихся с чжурчженями, они, будто-бы, присвоили себе имя монгол {Васильев, op. cit., стр. 217, 220.}. Кроме этой версии, свидетельствующей о принятии татарами имени монгол, существует еще и другая: ‘Да-да, успешно боровшиеся с цзиньцами, говорится в ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’ {Стр. 324.}, подражая последним и киданям, дали своей династии имя мэн-гу, что значит серебро’ {Имя киданьской династии Ляо в переводе значит ‘сталь’, имя чжурчженской династии Цзинь — ‘золото’.
Проф. Васильев, op. cit., стр. 161 (см. также idem — ‘Вопросы и сомнения’ в ‘Зап. вост. отд. И. Русск, Археол. Общ.’, 1890, IV, 3—4, стр. 379), говорит, однако, что значение иероглифов, которыми со времен Чингис-хана стало писаться слово мэн-гу, иное, а именно — ‘получать древнее’, в чем он видит новое подтверждение версии о двух народах мэн-гу, ибо восточные мэн-гу писались другими иероглифами. Перемене иероглифов едва-ли, однако, можно придавать столь важное значение, тем более, что известны случаи перемены их и у других народов (уйгуров). Ср. Ab. Rmusat — ‘Recherches sur les langues tartares’, стр. 10. Замечу еще, что по мнению Шаванна (‘Journ. Asiat’, 1898, стр. 426—427) значение слов Ляо и Цзинь совершенно иное и заимствовано было от названий рек, на которых находились главные стойбища киданей и чжурчженей. Впрочем это толкование едва-ли приемлемо, так как известно, что монголы и тюрки величали чжурчженских царей алтын-ханами.}. Но обе эти версии после всего того, что писалось выше, должны считаться отпавшими, хотя и не утратившими своего интереса, как новое доказательство этнической близости обоих народов {Следует, однако, отметить, что Рашид эд-Дин (Березин — ‘История Монголов’, ‘Введение’, стр. 4) jie об’единяет татар с монголами.}. И тот и другой китайцы относят к шивэйской племенной группе {Schott, op. cit., стр. 21, 25. По другой родословной татары входили в состав мо-хэ’ской, т. е. также тунгузской племенной группы. Вот эта родословная:
Некогда в северной Маньчжурии обитали племена су-шэнь и и-лу. Около Р. Хр. и-лу подчинили себе су-шэнь и дали своему царству имя У-ги. Последнее, однако, вскоре распалось на семь княжеств, из числа коих в V столетии получило преобладание Хэй-шуй-бу, т. е. то, которое владело долиной Амура. В VII веке это последнее стало называться Мо-хэ и в свою очередь распалось на 16 владений. В VIII веке эти владения утратили свою самостоятельность и вошли в состав Бохайского царства. В начале IX века одно из мохэских племен выселилось на юг и здесь присвоило себе имя да-да. Постепенно оно приобрело силу и значение и овладело всей территорией восточной Халхи. В 1135 году одно из поколений этих да-да, по имени мэн-гу, об’явило войну Цзиньской империи и, выйдя из нее победителем, принудило последнюю к заключению мира (в 1147 году), по которому приобрело 27 укрепленных пунктов в бассейне Аргуни. В это время да-да распадались на несколько княжеств, из числа которых сильнейшими были: Монгол, Татар, Тайджут и Кераит. Засим, о мо-хэ читаем еще у С. dу Harleя — ‘Histoire de l’empire de Kin’, стр. 1—3: Мо-хэ или У-ги первоначально было названием страны, а не народа, впоследствии же в начале VII века, китайцы стали прилагать это название к группе населявших ее племен (семи). В Танскую эпоху из числа этих племен продолжали еще существовать только два — хэ-суй (хэ-шуй) и су-мо, хэ-суй были родственны чжурчженям. См. также Горский — ‘Начало и первые дела Маньчжурского дома’ в ‘Труд. член. росс. дух. миссии в Пекине’, I, изд. второе, 1909, стр. 2—3, J. Dyer Ball — ‘Things Chinese or notes connected with China’, стр. 411, Parker — ‘А Thousand years of the Tartars’, 1895, стр. 128, арх. Палладий — ‘Дорожные заметки на пути от Пекина до Благовещенска через Маньчжурию’, 1870, стр. 59 и 387, Гребенщиков — ‘Маньчжуры, их язык и письменность’ в ‘Изв. Восточн. Инстит.’, 1912, XLV, вып. 1, у которого я заимствую ссылку на J. Dyer Ball, и то, что писалось уже об этой народной группе выше в гл. III, стр. 169.} — определение, которое не имеет, однако, этнического значения, так как языки, на которых говорили шивэйцы, были различны {Schott, op. cit., стр. 21, Klaproth — ‘Tableaux historiques de L’Asie’, стр. 92, Васильев, op. cit., стр. 32—33. Интересное указание находим мы в путевом журнале китайского посла Сюй Кан-цзуна, проехавшего в 1125 году через всю Маньчжурию. Со времен киданей, говорится в нем, которые вселили сюда толпы пленных, здесь живут, не смешиваясь между собой, племена бо-хай, ге-пи, гао-ли, мо-хэ, жу-чжань (чжурчжени), ши-вэй, у-шэ, хой-хэ, дан-сян, наконец, хи и кидань, их языки настолько разнятся между собой, что они не понимают друг друга и пользуются при своих сношениях языком китайским, что служит доказательством давнего культурного влияния Серединной империи на все эти народности (Chavannes — ‘Voyageurs chinois chez les Khitan et les Joutchen’ в ‘Journ. Asiat’, 1898, стр. 420).}. Таким образом, ничто не заставляет нас считать их тунгузами по происхождению, и косвенным этому подтверждением служит их образ жизни: из всех шивэйских племен они одни были но преимуществу скотоводы {Всего подробнее вопрос о мэн-гу и да-да, один из важнейших для этнографии Средней Азии, изложен П. П. Семеновым в заметке ‘о происхождении Монголов и Татаней’, служащей дополнением к первому тому ‘Землеведения Азии’ К. Риттера. В существенном его выводы совпадают с изложенными выше.}.
На ряду с монгольскими племенами, повидимому, в том же X веке стали селиться в Халхе и выходцы из южной Сибири, происхождение коих остается до сего времени спорным, первенствующее положение между ними занял сначала союз бикин {О союзе бикин читаем у Раита эд-Дина (‘История Монголов’. ‘Введение’, стр. 114): Ханы бикинские были ‘больше государей — отцов Ван-хана (кераитского), Даян-хана (найманского) и других государей найманских и кераитских, сильнее и почтеннее их. После некоторого времени упомянутые государи стали сильнее их. Чингис-хан присоединил то племя бикин к племени онгут и дал им общие кочевья’.}, а затем найманы и кераиты {Хотя Абуль-фарадж под 1007 годом и упоминает о кераитах (v. Erdmann — ‘Temudschin der Unerschtterliche’, стр. 562—563) как о народе, который первенствовал на востоке над другими турецкими племенами, но то, что излагается им при этом, относится к значительно позднейшему времени. Von Erdmann дает следующий перевод этого места: ‘Im Jahre 1514 der seleucidischen Rechnung (т. е. в 1203 г. христианской эры) fing die Herrschaft der Mongolen an. Denn um diese Zeit herrschte ber die stlichen trkischen Stmme Aweng Chan (Ван-хан кераитов), welcher auch Knig Ju’hana genannt wird, aus dem Gerait (кераит) genannten Stamme, einer Nation, welche sich zur christlichen Religion bekannte’. Из этого следует, что d’Ohsson — ‘Histoire des Mongols depuis Tchinguiz-khan jusqu’ Timour’, I, стр. 48—49, говоря со слов Абуль-фараджа о распространении христианства среди кераитов уже в начале XI века, впал в ошибку, см. также Бартольд — ‘О христианстве в Туркестане в до-монгольский период’ в ‘Зап. вост. отд. И. Русск. Археол. Общ.’, 1893, VIII, 1—2, стр. 23, Аристов, op. cit., стр. 31, Д. Хвольсон — ‘Предварительные заметки о найденных в Семиреченской области сирийских надгробных надписях’ в ‘Зап. вост. отд. И. Русск. Арх. Общ.’, 1886, 1, 2, стр. 107.}, отнесенные китайцами к той же племенной группе да-да. С ними мы будем иметь еще случай столкнуться в следующей главе, теперь же я возвращаюсь к киданям.
После 1004 года могут быть отмечены следующие события политической жизни Киданьской империи.
В 1005 году да-да, кочевавшие в восточной Монголии, признали себя данниками киданей.
В 1010 году Киданьская империя столкнулась с Кореей из-за Ляо-дуна, на который заявил претензию корейский король, считая себя наследником бохайских правителей. В этой войне Корея оказалась побежденной и лишилась всей своей территории к западу от реки Я-лу-цзяна. Не довольствуясь этим, кидани в 1015 году перешли названную реку и вторглись в коренные земли Кореи. Здесь, однако, они встретили вспомогательный отряд чжурчженей {Джурджиты мусульманских писателей. Их имя, как одного из племен мохэской группы, стало известно китайцам уже в первой половине VII века. Они жили к востоку от р. Сунгари и к северу от хребта Чан-бо-шань.}, перед которым и должны были отступить. По заключенному вслед засим в 1020 году договору река Я-лу-цзян легла границей обоих государств.
В том же 1010 году кидани с завоевательными целями напали на ганьчжоуских уйгуров {В ‘Geschichte der Grossen Liao’, стр. 106, первое столкновение киданей с ганьчжоускими уйгурами отнесено к 1008 году.}. Они взяли приступом город Су-чжоу, но, повидимому, не смогли в нем удержаться и отошли обратно.
В 1026 году они повторили попытку овладеть Принань-шаньской Уйгурией и осадили город Гань-чжоу, но были прогнаны оттуда тангутами {См. выше стр. 371—372.}.
В 1029 году в Ляо-дуне вспыхнуло восстание, но было тогда же ими усмирено.
В 1042 году кидани потребовали у китайцев объяснения в предпринятых ими работах по укреплению северной границы империи и возвращения десяти уездов. До вооруженного столкновения дело, однако, не дошло, благодаря особой уступчивости, проявленной на этот раз Су неким правительством, согласившимся удвоить размер ежегодно вносимой аренды.
В 1044 году кидани об’явили войну царству Оя, но вели ее неудачно и вскоре должны были ее прекратить. Пять лет спустя они вновь напали на тангутов и после четырех лет борьбы принудили их, наконец, признать себя побежденными и вассалами империи Ляо.
В 1114 году открылись военные действия между киданями и чжурчженями {Народом тунгузской расы и языка. В ‘Шэн-у-цзи’ и в ‘Мань-чжоу-ди-чжи’ наименование нюй-чжи (чжурчжен) сближается с су-шэнь (см. выше стр. 169 и 385) и рассматривается как простое изменение одних и тех же звуков (Гребенщиков — ‘Маньчжуры, их язык и письменность’ в ‘Изв. Восточн. Института’, 1912, XLV, вып. 1, Wylie — ‘Chinese researches’, 1897, IV, стр. 241). Plath — ‘Geschichte des stlichen Asiens’, I, стр. 196, замечает, что династия Цзинь вышла из среды так называемых ‘диких’ чжурчженей.}, которые закончились в 1125 году падением империи Ляо и образованием на ее развалинах нового государства — чжурчженской империи Цзинь.
Не все, однако, кидани покорились своей участи, некоторая их часть бежала на запад и, воспользовавшись слабостью местных властителей, в очень короткое время овладела огромной территорией между Иртышом и Аму-дарьей, между Алтайским хребтом и Еунь-лунем и основала новую империю, носившую название Кара-Киданьской у турецких племен и Ляо-си — Западного Ляо у китайцев.
Чтобы понять происшедшее, следует вернуться несколько назад, к концу X века, когда власть в Западном Притянь-шанье перешла от ханов карлукских {См. выше стр. 359 и след.} к Караханидам.
Мусульманские историки не говорят нам, к какому тюркскому племени принадлежали ханы династии Караханидов {Это название династии по имени первого из ханов, принявшего ислам, предложено В. Григорьевым (‘Караханиды в Мавераннагре’, стр. 6).}, европейские же ученые не пришли в этом вопросе к определенному выводу. Бартольд {‘Очерк истории Семиречья’, стр. 21, idem — ‘Туркестан в эпоху монгольского нашествия’, II, стр. 266, idem — заметка в ‘Зап. вост. отд. И. Русск. Археол. Общ.’, 1899, XI, (1—4), стр. 348—349.}, ссылаясь на то, что титул Богра-хан, очень обыкновенный у Караханидов, носили только государи племени ягма, одного из отделов токуз-огузов {Т. е. уйгуров, по мнению же Бартольда (см. выше стр. 286) — турок. Этому противоречит, однако, язык поэмы ‘Кудакту-билик’, написанной в 1069 году для Харун Богра-хана, существенно отличающийся от языка орхонских надписей и принадлежащий одному из восточно-тюркских наречий. Мнение Бартольда таким образом расходится с мнением тех ученых (Deguignes, Френа, Reinaud, Бретшнейдера и Радлова), которые считали династию Караханидов — уйгурской. О ягма, находившихся в числе других подвластных уйгурам племен, говорит уже китайский посол Ван Янь-дэ (см. Pelliot — ‘А propos des Comans’ в ‘Journ. Asiat’, 1920, Avril-Juin, стр. 135, сноска).}, владевшего в IX веке Кашгаром и частью Тяньшаньского нагорья к югу от Нарына, высказывается за принадлежность их к этому племени. Григорьев {Op. cit., стр. 59.} же и Grenard {‘La lgende de Satok Boghra khan et l’histoire’ в ‘Journ. Asiat.’, IX srie, 1900, XV, стр. 31.} считают эту династию карлукской, базируясь, главным образом, на показаниях Мас’уди, который писал, что в его время ‘карлуки жили по всей Фергане, Шашу и окрестным местам, в прежние же годы преобладали над всеми другими тюркскими племенами, имея главой своим хакана над хаканами, который соединял под рукой своей все прочие тюркские владения и налагал волю свою на их государей’. Мас’уд и умер в 956 году, т. е. уже после того, как город Баласагун {Бартольд в своем ‘Отчете о поездке в Среднюю Азию’, стр. 40, пишет, что для окончательного решения вопроса о местоположении Бала-сагуна мы не имеем пока достаточных данных, скорее же всего он мог находиться в Чуйской долине (см. также Marquart — ‘Osteuropische und ostasiatische Streifzge’, 1903, стр. 77). Grenard, op. cit., стр. 34—37, помещает его близь современного Токмака.} был отнят какими-то тюрками (Бартольд полагает — ягма) у карлуков и задолго до возвышения Караханидской династии. Таким образом, его свидетельство о прежнем могуществе карлуков, к тому-же не имеющее под собой исторической почвы, не только не подкрепляет гипотез Григорьева и Гренара, но и явно им противоречит, ибо если карлуки преобладали над остальными тюркскими племенами в прежнее время, то это значит, что в его, Мас’удиево, время они уже утратили это преобладание, которое и перешло к другому тюркскому народу, повидимому, действительно к племени ягма {‘Dass unter Bogratsh das Reich der Bogra-chane mit Hauptstadt Kaschgar, sonst Jag та genannt, zu verstehen ist, kann nicht mehr bezweifelt werden’ (Marquart — ‘Guwaini’s Bericht ber die Bekehrung der Uiguren’ в ‘Sitzungsber. d. kn. Preuss. Akad. d. Wiss.’, 1912, XXVII, стр. 492, см. также idem — ‘Osteuropische und ostasiatische Streifzge’, стр. 77). Хотя Абу-Дулеф и не заслуживает особого доверия, но все же нельзя не отметить, что, говоря о народе бограч, он не отождествляет его с карлуками.}.
В начале второй половины X века ничто еще не предвещало близкого падения династии Саманидов в Мавераннагре {Мавераннагром называлась страна между реками Аму и Сыром (см. Березин — ‘Шейбаниада’, прилож. ‘Зеркало мира’ Кятиба Челеби), однако, повидимому, из нее исключался Припамирский район, и на восток далее Бадахшана она не простиралась. Вообще, однако, это географический термин довольно неопределенный и едва ли часто распространявшийся на южную часть Ферганы, с другой стороны, арабы включали в него и земли, лежавшие к северу от Сыр-дарьи (см. Веселовский — ‘Очерк историко-географических сведений о Хивинском ханстве’, стр. 33).}. К этому времени относится даже их попытка утвердиться на северном склоне Тянь-шаня, где они возвели рабат {Небольшое укрепление. См. Бартольд — ‘Туркестан в эпоху монгольского нашествия’, II, стр. 268.} около селения Мерке. Но уже в 992 году {Бартольд, оp. cit., стр. 271.} совершил свой торжественный в’езд в Бухару Богра-хан Харун б. Муса, внук Богра-хана Оатука (Кара-хана), а в 999 году был низложен Караханидом илеком ил-ханом Шемс эд-Доулэ {Согласно ‘Тарихи’ Мунедджим-баши, полное его имя было: Илек ил-хан Абу-Наср Ахмед бэн-Али Шемс эд-Доулэ (см. Григорьев, op. cit., стр. 28).
Бартольд, op. cit., стр. 282, пишет, что этот государь (Наср), носивший также титул Арслан-илека, был только удельным правителем Мавераннагра, жившим в г. Узгенде. Далее, однако (стр. 288), у того же автора читаем: ‘На основании монетных данных Дорн пришел к выводу, что Мавераннагр завоевали два брата — Насир-ал-хакк Наср и Кутб-ад-доулэ Ахмед, из которых Наср был старший и потому занимал первое место’. Если так, то приходится думать, что Мунедджим-баши ошибочно соединил имена братьев в одно имя илека, завоевавшего Мавераннагр. Такие недоразумения тем возможнее, что в государстве Караханидов, как во всех кочевых империях, понятие о родовой собственности было перенесено из области частно-правовых отношений в область государственного права. Государство считалось собственностью всего ханского рода и разделялось на множество уделов, крупные уделы в свою очередь делились на множество мелких, причем нередко власть главы империи почти не признавалась вассалами. Такая система не могла не вести и всегда вела к частным междоусобиям и постоянной смене правителей. Оттого-то, пишет Бартольд (op. cit., стр. 282), мы и лишены возможности ‘точно установить хронологию царствования отдельных членов династии’. Даже монеты Караханидов, дошедшие до нас в довольно большом числе, не помогают разрешить этот вопрос, так как при отсутствии точных исторических данных мы часто не знаем, принадлежат-ли различные титулы, упомянутые на одной и той же монете, одному или нескольким лицам.
Сочинение Дорна, на которое ссылается Бартольд, озаглавлено: ‘Ueber die Mnzen der Ileke oder ehemaligen Chane von Turkistan’ и помещено в ‘Mlanges Asiatiques’, 1884, VIII, стр. 706—707.} и последний государь этой династии Абд-ал-Мелик.
Ханы Караханидской династии не отличались ни воинственностью, ни военными дарованиями. Мавераннагр стал их достоянием уже в последней стадии своего государственного разложения, вызванного неразумной внутренней политикой последних Оаманидов, ослабивших себя раздачей огромных территорий в управление наместникам с государственными правами над населением и тем лишивших себя возможности играть роль центральной власти, достаточно авторитетной, чтобы потушить борьбу честолюбий. Измена докончила остальное. Но, получив Мавераннагр, Караханиды не ‘сумели, опираясь на него, овладеть Харезмом (Хивой) и заамударьинской частью Саманидских владений и были изгнаны из Балха и Нишабура войсками газневидского султана Махмуда (998—1030 г.г.) {Основателем династии Газневидов, названной так по имени города Газни, был узбек Али-тегин, который из рабов возвысился до должности наместника и звания эмира (в 962 г.). Он успешно боролся с Саманидом Мансуром и успел закрепить за своим родом Хорасан, которым управлял на правах наместника. По смерти его сына Абу-Исхаака, последовавшей в 976 году, управление Хорасаном перешло в руки его зятя Себук-тегина (976—998 г.г.), который присоединил к наследственному феоду Кабул и Пешавер. Независимости государство Газневидов добилось в 999 году при султане Махмуде после того, как пал Мавераннагр под ударами Караханидов. Махмуд был самым могущественным монархом этой династии. Он покорил Харезм и всю северную Индию до Дели и устьев Инда. Но уже при его преемнике Мас’уде (1030—1041 г.г.) отторгнут был Хорасан (в 1040 году), а затем государство Газневидов стало быстро клониться к упадку и, утрачивая область за областью, пало окончательно в 1184 году. }, который затем (в 1008 году) близь г. Балха нанес жестокое поражение и тем полчищам тюрков ‘с широкими лицами, маленькими глазами, плоскими носами, с железными мечами и в черной одежде’ {Бартольд, op. cit., стр. 287.}, которые под предводительством самого илека Насра вторглись в Тохаристан. Дальнейших же попыток овладеть последним Караханиды не предпринимали, довольствуясь тем, что и Газневиды их не тревожили.
Центробежные стремления стали обнаруживаться во владениях Караханидов уже в начале XI века, причем особенно энергичная борьба возникла между восточной и западной половинами империи, где властвовали потомки двух — внуков Сатук-Богра-хана — Харуна и Али, отца Насра. Восстановить ход этой борьбы по тем отрывочным и часто противоречивым данным, которые дошли до нас, очень трудно, но одно несомненно: это — постепенное вытеснение на запад потомков Али сыном Харуна — Кадыр-ханом Юсуфом.
Последний получил в удел город Хотан, но, не довольствуясь этим, около 1013 года занял Яркенд, а затем овладел и Кашгаром, откуда изгнал Туган-хана, старшего брата Насра. В 1025 году в союзе с султаном Махмудом он предпринял завоевание Мавераннагра, но план этот не удался: Махмуд ограничился разгромом туркмен, поддержавших илека Али-тегина, самому же ему удалось овладеть только — Баласагуном и частью Ферганы. Самарканд и Бухара остались во власти Али-тегина. Что касается Туган-хана, то после потери Бала-сагуна он удалился в Ахсикент {Главный город северной Ферганы, верстах в 15 к юго-западу от Намангана, близь места впадения Касан-сая в Сыр-дарью (см. Бартольд, op. cit., II, стр. 156).}, где монеты с его именем чеканились еще в 1027 году. Но затем и этот город перешел во власть Кадыр-хана, после чего, как наиболее сильный, он стал признанным главой Караханидов.
Кадыр-хан скончался в 1032 году, а двумя годами позднее умер и Али-тегин {Его считают братом Насра и Туган-хана.}, но вражда, существовавшая между обоими правителями {‘Али-тегин, по выражению хорезм-шаха Алтунташа, помня о той помощи, какую некогда оказал султан Махмуд Кадыр-хану, держал себя по отношению к обоим как змея с защемленным хвостом’.}, передалась и их сыновьям, что доказывается их обращением к посредничеству султана Мас’уда. В то же время, однако, ссорились между собой и сыновья Кадыр-хана — Богра-тегин Сулейман-Арслан-хан, правивший Кашгаром и Баласагуном, и Ииган-тегин Мухаммед Богра-хан, получивший в удел Талас и Иефиджаб. Эта ссора довела обоих до вооруженных столкновений, которые окончились в 1056 году пленением Арслан-хана. Но и Богра-хан, захвативший Баласагуы, не долго пользовался своим успехом, так как уже в 1057 году был убит своей женой, стремившейся провести на престол младшего своего сына Ибрагима. Это ей удалось, но последний скоро пал в битве с бареханским владетелем {См. выше стр. 364.}, и кашгарский престол занял другой сын Кадыр-хана — Тогрул Кара-хан Юсуф (1059—1075 г.г.).
Наследственная вражда, разделявшая обе ветви Караханидов, продолжалась и при этом государе, который принужден был вести войну с Шемс-ал-мульком Насром, владетелем Мавераннагра {Шемс-ал-мульк Наср был внуком первого илека Насра и сыном Тамгач-хана Ибрагима, который, вырвавшись в 1038 году из плена, в котором его держали сыновья Али-тегина, с ничтожными силами повел борьбу за отцовское наследство и уже в следующем году при поддержке туркмен овладел Самаркандом и Бухарой. Засим он утвердился и в западной Фергане, о чем свидетельствуют ахсикетские монеты, чеканившиеся с его именем и именами его сыновей.}. Эта война кончилась миром, по которому последний должен был уступить Тогрул Кара-хану все земли к востоку от города Ходжента.
Шемс-ал-мульк скончался в 1080 году. При его внуке Ахмеде Мавераннагр подвергся нашествию сельджуков (в 1089 году) {Сельджуки — ветвь огузов. Имя свое они получили от бека Сельджука, поселившегося, по преданию, в 955 году в Дженде, т. е. низовьях Сыр-дарьи. Около 1030 года они переселились в пределы Хорезма, но оставались здесь очень недолго, так как уже в 1035 году мы видим их в Хорасане, где беки их получили в удел некоторые города и звание дихканов. В 1040 году они овладели этой провинцией и об’явили своего бека Тогрула хорасанским эмиром. Засим они продолжали свои завоевания и в 1042 году овладели Джурджаном и Табаристаном (прикаспийской частью Персии), в 1043 году — Хорезмом, в 1054 году — Азербейджаном, в 1055 году — Багдадом, в 1059 году — Балхом, в 1081 году — Малой Азией и в 1089 году — Мавераннагром. После Мелик-шаха (1072—1092 г.г.) Сельджукская империя стала разлагаться. Династия, владевшая центральной и восточной частями империи, просуществовала до 1194 года, кирманская погибла четырьмя годами позднее, т. е. в 1198 году, сирийско-месопотамская — в 1128 году и иконийская (мало-азийская) в конце XIII или в начале XIV века.}, которые хотя и овладели страной, но оставили ее управление и руках Караханидов. Вскоре затем и восточные Караханиды должны были признать над собой власть сельджуков, что, впрочем, отнюдь не мешало им вести бесконечные междоусобные войны. В 1102 году один из них, Кадыр-хан Джибраил, внук Ииган-тегина, владелец Таласа и Баласагуна {Факт владения Баласагуном доказывает, что Кадыр-хан успел уже перед этим отнять часть земель у кашгарской старшей линии Караханидов, представителем которой был в это время Богра-хан Харун, брат Тогрул Кара-хана, он умер в начале 1103 года.}, покусился даже на соседний Мавераннагр, и когда ему удалось прогнать оттуда Караханида Мухаммед-тегина, то двинулся еще дальше на юг и взял приступом крепость Тармиз (Термез). Но это был его последний успех. Столкнувшись близь этой крепости с главными силами сельджуков султана Синд-жара, он был ими разбит, взят в плен и убит.
После бегства полчищ Кадыр-хана из Мавераннагра, туда вернулся Мухаммед-тегин, правивший затем этой страной с титулом Арслан-хана до 1130 года, когда за интригу против султана Синджара был этим последним смещен и сослан в Валх.
При его преемнике Рукн-ад-Дине Махмуд-хане восточные Караханиды должны были признать главенство последнего, а вскоре затем к ‘восточным границам мусульманского мира приблизился народ, впервые заставивший мусульман Мавераннагра признать над собой власть неверных’ {Бартольд, op. cit., II, стр. 344.}. Это были кидани.
Во главе бежавших на запад киданей, находился князь Елюй-Даши. Он пытался было собрать новые силы для борьбы с чжурчженями среди кочевников Западной Монголии {Fon d. Gabelentz — ‘Geschichte der Grossen Liao’, стр. 182. Впоследствии, по словам Gaubil’я (см. Н. Cordier — ‘Situation de Ho-lin en Tartane’ в ‘T’oung-pao’, 1893, VI, No 1, стр. 23), он осуществил, будто-бы, даже это намерение, отправив на восток армию в 70.000 человек, но последняя вернулась обратно, не выполнив возложенной на нее задачи: она не смогла перейти пустыни, потеряв на пути множество лошадей и верблюдов.}, но встреченный здесь враждебно киргизами, перевалил на западный склон хребта Алтаин-нуру.
Отсюда китайская версия {См. Васильев, op. cit., стр. 60. Почти то-же читаем мы у Visdelou, Grosier (см. Григорьев — ‘Восточный или Китайский Туркестан’, стр. 287) и о. Иакинфа (‘Записки о Монголии’, III, стр. 170).} ведет его в город Бэй-тин, столицу Уйгурии, где он, будто-бы, успел организовать свои силы и откуда предпринял затем завоевание государства Караханидов. Та же версия, дальше говорит, что. последующий переход его войск через Джунгарию совершился а разрешения уйгурского идыкута.
Эта версия кажется мне неприемлемой.
Уйгурские идыкуты не были ни союзниками, ни данниками киданей {Это видно и из письма Елюй Даши на имя идыкута Уйгурии, приведенного у Bretschneider’а — ‘Mediaeval researches from Eastern Asiatic Sources’, I, стр. 214, и у v. d. Gabelentz, op. cit., стр. 182.}. Ничто, поэтому не обязывало идыкута Би-лэ-ку растворять перед князем Елюй-Даши ворота своей, столицы, но, возможно, что, узнав об его вступлении в пределы Уйгурии не с враждебными целями, а в силу необходимости, он приказал снабдить его провиантом под условием оставления границ государства. Подтверждением этого служит указание Джувейни {D’Ohsson — ‘Histoire des Mongols’, 1852, I, стр. 442.}, что, спустившись с Алтая, кидани достигли долины Эмиля, для чего должны были пройти лишь окраиной Уйгурии, не, простиравшейся на север за гребень Алтайских гор {См., между прочим, d’Ohsson, op. cit., I, стр. 424, Bretshchneidr, loc. cit.}.
В долине Эмиля кидани построили город. Здесь князь Даши организовал из киданьских беглецов десятитысячный отборный корпус, принял под свои знамена конные отряды канглов и карлуков и с этими силами явился перед стенами Баласагуна {У Джувейни (d’Ohsson, op. cit., I, стр. 442) сказано, что в его время этот город носил название Гу-балыка.}, который и не замедлил открыть перед ним свои ворота. По этому поводу у Джу в ей ни {D’Ohsson, ibid.} говорится: ‘От былого могущества баласагунских владык ничего не осталось, даже канглы и карлуки, некогда считавшиеся их вассалами, и те безнаказанно грабили их владения’.
Но последующие шаги князя Даши были уже не столь успешными. В 1128 году он столкнулся с войсками Арслаи-хана Ахмеда б. Хасана кашгарского и потерпел столь сильное поражение, что султан Оинджар в письме к багдадскому везиру счел возможным высказать не только надежду, но и уверенность, что дальнейшая опасность со стороны неверных была этим совершенно устранена {Бартольд (‘Очерк истории Семиречья’, стр. 29) высказывает предположение, что столкновение между киданями и кашгарцами произошло несколькими годами позднее, так как в упомянутом письме, датированном июлем 1133 г., о поражении киданей говорится как о недавнем событии.
Это столкновение киданей с кашгарскими войсками наводит Бартольда на мысль, что кидани шли из Китая на запад двумя путями, из которых второй пролегал по Восточному Туркестану. Фактов, подтверждающих это предположение, мы не имеем, с другой же стороны Баласагун обычно составлял часть территории кашгарских Караханидов, а потому, вероятно, что и в данном случае Арслан-хан Ахмед выступил на защиту своих северных владений, управлявшихся в качестве наместника одним из Караханидов. Не менее вероятно и другое предположение: что Ахмед-хан встретил Елюй-Даши на северной границе Кашгарии, где и нанес ему поражение.
Кстати замечу, что приведенное Бартольдом там-же, со слов Ибн-ал-Асира известие, что часть киданей, в числе 16.000 кибиток, переселилась в Семиречье еще в первой половине XI столетия, кажется мне маловероятным. О том же переселении, относимом им, впрочем, к более позднему времени, говорит и Абуль-Гаш (bar. Desmaisons — ‘Histoire des Mogols et des Tatares’, etc., II, стр. 49, ‘История Абуль-Гази’, перев. Саблукова и Березина, стр. 46).}.
Письмо это, помеченное июлем 1133 года, доказывает, что до 1133 года князь Даши не только не предпринимал дальнейших враждебных действий против мусульманских государств, но и — держал себя в отношении последних весьма осторожно, — в тиши подготовляя свои последующие удары. Рашид эд-Дин характеризует его человеком большого ума, великих способностей и редкого благоразумия {D’Ohsson, ibid.}. Одаренный всем этим, он должен был тем серьезнее отнестись к полученному уроку и вновь выступил против кашгарцев не прежде, как значительно усилившись отрядами канглов {У Ибн-ал-Асира (см. Григорьев, op. cit., стр. 290) сказано, что ‘гурхан киданьский вступил в Кашгарские пределы с ратью великою, число которой одному Господу было известно’.}, которых он сумел подчинить своей власти.
Покорение земель на северо-восток до Енисея {Здесь приведены были в покорность киргизы (d’Ohsstvi, ibid.). Представляется, однако, вопросом, была-ли покорена киданями также и Притяньшаньская Уйгурия.
У Visdeloit (‘Histoire de la Tartane’ в ‘Supplment de la Bibliothque Orientale’, стр. 116) имеется указание, что в 1130 году хо-чжоу’ские (т. е. тянь-шаньские) уйгуры схватили и представили цзиньскому императору одного из сторонников Елюй-Даши по имени Са-ба-ду-ли-ту-те. Едва-ли это могло-бы случиться, если-бы уйгурский идыкут уже тогда признавал себя вассалом киданьского гурхана. Не думал-ли идыкут этим актом купить у чжурчженей материальную поддержку на случай вооруженного столкновения с киданями? Рашид сообщает, что Уйгурия подчинилась гурхану после того, как тот овладел Мавераннагром и Туркестаном. Ср., однако, Breischneider, op. cit., I, стр. 215.}, на юго-восток до Хотана должно было совершиться очень быстро, так как 1137 год застал его уже в Мавераннагре, где под Ходжентом он нанес жестокое поражение войскам Рукн-ад-Днн Махмуд-хана.
Последний бежал в Самарканд, и ‘страх и печаль’, по словам Ибн-ал-Асира, ‘настали великие. Ожидали, что вот-вот нагрянут неверные. И не в одном Самарканде, то-же было и в Бухаре и других городах Мавераннагра. Махмуд, собирая войска, обратился за помощью и к Синджару, молил его, чтобы он выслал к нему кого только можно из мусульман, всех и каждого возбуждал идти выручать его. И явились к Махмуду с вспомогательными отрядами владельцы Хорасан-скпе, государь Седжестана {Лежал к югу от Герата, примыкая на северо-западе к Хорасану.} и горной области Гур {Эта область лежала на юго-восток от Герата и на юг от Гарджи-стана.} и правители Газни, Мазендерана и других стран. Собралось всего до 100.000 всадников. Прибыл наконец из-за Аму-дарьи и султан Оинджар… Но и гурхан {Титул, принятый Елюй-Даши после завоевания Туркестана. По об’яснению Банзарова (ст. ‘О происхождении слова ‘Чингис’, прилож. к соч. того-же автора — ‘Черная вера’, стр. 77), мелкие племена Монголии назывались илами, лица же, стоявшие во главе их, титуловались ил-ханами, когда же несколько таких илов об’единялось под одной властью, то такое владение получало название гур, а его правитель титул гур-хана.} не оставался праздным. Он собрал огромную рать из киданей, турок и китайцев (?) всего до 300.000 воинов. Противники встретились в степи Катван {Лежала на пути между Ходжентом и Самаркандом, к северу от г. Баркета, находившегося в 4-х фарсахах от Самарканда.}. Гурхан, обойдя войска Синджара, принудил последнего отойти в долину Диргам {Так назывался один из притоков р. Зеравшана.}, где и произошло решительное сражение (в 1141 году), в котором мусульмане были разбиты, бесчисленное множество их было убито и ранено. Синджар бежал. Жена его и многие из мусульманских вождей попали в плен. Никогда еще не испытывали мусульмане столь тяжкого бедствия, ни в одной из битв не было дотоле столь большого числа павших. С этих-то пор утвердилось владычество киданей и неверных турок над Мавераннагром’.
Этот рассказ Ибн-ал-Асира требует, однако, весьма существенных дополнений и исправлений.
Прежде всего надлежит отметить, что между битвами иод Ходжентом и в долине Диргам прошло свыше четырех лет — промежуток слишком большой для того, чтобы связывать обе эти битвы так, как это делает Ибн-ал-Асир. Чем были заняты все это время кидани, мы не знаем, но, вероятно, серьезные причины побудили гурхана Даши отойти в 1137 году назад, не воспользовавшись плодами своей решительной победы над войсками Махмуда. С другой стороны и внутреннее состояние в Мавераннагре было иным, чем то заставляет думать рассказ Ибн-ал-Асира. Не организацией сопротивления нашествию неверных был занят самаркандский двор, а борьбой с бунтовавшей частью войск, набранной среди карлуков {Бартольд — ‘Туркестан в эпоху монгольского нашествия’, II, стр. 348.}. Последние просили помощи у гурхана, Махмуд у султана Синджара, и таким образом возник тот конфликт, который привел к битве в Диргамской долине.
С Диргамского поля Синджар бежал в Тармиз, куда за ним последовал и Махмуд-хан, бросивший на произвол судьбы свои владения. Самарканд был занят киданями, а затем та же судьба постигла Бухару и несколько позднее — Хорезм {Бартольд, op. cit., II, стр. 350.}.
Таким образом весь — Туркестан до Аму-дарьи вошел в состав империи, кара-киданей. Но, распространяя свои державные права на территории мусульманских государств, Даши оставил их управление в руках прежних властителей. Так-же поступил он, повидимому, и в Заилийских степях, где в его время сидели какие-то карлукские ханы в городе Каялыке {Находился к западу от г. Копала (см. Бартольд — ‘Очерк истории Семиречья’, стр. 32).}. Все эти вассалы находились в различных степенях зависимости… от центральной власти, что резче всего выражалось в порядке взыскания податей в пользу имперской казны. В этом отношении, замечает Бартольд {Op. cit., ibid.}, мы находим в Кара-Киданьской империи те же ступени зависимости, какие существовали в России во времена монгольского владычества: карлукский хан, подобно владетелю Самарканда, должен был терпеть у себя присутствие постоянного представителя гурхана, к другим, к хорезм-шаху, например, сборщики податей посылались только в определенные сроки, наконец, некоторые, как глава бухарского духовенства, сосредоточивавший в своих руках и светскую власть, пользовались правом сами собирать с населения дань для кара-киданей.
Под непосредственным управлением гурхана Даши оставались лишь населенные кочевниками земли в Тянь-шане и в долине среднего течения р. Или {Что касается земель в бассейне реки Иртыша, то характер их управления нам неизвестен. Повидимому, однако, и там кидани сохранили власть в прежних руках, удовольствовавшись одной лишь данью.
Ставка гурхана носила название Хосун хото и находилась всего вероятнее в долине р. Чу (см. Бартольд — ‘Отчет о поездке в Среднюю Азию’, etc., стр. 36—37), которая издавна являлась культурным и административным центром всего Притяньшанья к западу от р. Или.}. Трудно сказать, какими соображениями пользовался гурхан, оставляя себе лишь скудную ресурсами горную страну, но этим он несомненно вызвал преждевременное ослабление государства.
Впрочем к этому присоединились вскоре и другие причины и главнейшая из них — переход власти в женские неумелые руки. Но об этом — в следующей главе, так как падение Кара-Киданьской державы непосредственно связано с появлением на исторической сцене нового этнического элемента монголов.
Даши скончался в 1143 году {По китайским сведениям он умер в 1136 году (см. Иакинф — ‘Зап. о Монг.’, III, стр. 171, v. d. Gabelentz, op. cit., стр. 185).}.

ГЛАВА VII.

Монгольский период.

(с половины XII века до 1370 года).

В XIII столетии монголы получили выдающееся значение в истории. В эту эпоху кочевые племепа Средней Азии, об’единенные под одной властью, могучим потоком разлились по всей Азии и восточной Европе, залив свой путь кровью и оставив после себя только одни развалины. Человек, который управлял этим бурным людским потоком, в молодости стоял во главе лишь немногих монгольских родов, рассеянно кочевавших в долинах Гэнтэя и в южном Забайкалье. Назывался он Темучином (Тэмучженем).
Он родился в феврале 1155 года {Эту дату мы находим у Рашид эд-Дина. Впрочем тот-же автор замечает, что время рождения Чингис-хана в точности неизвестно, и что он останавливается на феврале 1155 года, как на наиболее вероятной дате, лишь потому, что, согласно утверждению ближайших родственников хана, он умер 72 лет, родился же в год свиньи, что указывает именно на февраль 1155 года. Ту же дату дают как персидский историк Джузажани (см. Raverty — ‘The Tabakat-i Nasiri’, стр. 1077, цит. у Бартольда — ‘Образование империи Чингиз-хана’ в ‘Зап. вост. отд. И. Русск. Археол. Общ.’, X, стр. 108), так и Абуль-Гази (26 января 1155 года, см. bar. Desmaisons— ‘Histoire des Mogols et des Tatares par Aboul-ghazi Behadour-khan’, II, стр. 73). В Абуль-Гази — ‘Родословное древо тюрков’, перев. Р. С. Саблукова с послесловием и примечаниями Н. Ф. Катанова, Казань, 1906, стр. 61, читаем однако: ‘Чингиз-хан родился в 559 г. гиджры, в год свиньи (1164—1165 г.г. Р. Х.). Ни Саблуков, ни Катанова не указывают на такое различие текстов. Что ошибка в рукописи, которой пользовался Саблуков, явствует из дальнейшего (см. стр. 118). Мэн-хун положительно утверждает, что Чингис-хан родился в 1154 году [Васильев, op. cit., стр. 217). Известный китайский историк Сюй-сун, скончавшийся в 1847 году, вероятно основываясь на ‘Мэн-да-бэй-лу’, приводит также 1154 год как год рождения Чингиса. Но ‘Юань-ши’, старинная биография Чингис-хана — ‘Цинь-чжэн-лу’, ‘Тун-цзянь-ган-му’ (de Mailla, op. cit., IX, стр. 8 и 128) и друг, китайские исторические сочинения указывают совершенно иную дату — 1161 год. Санан-Сэцэн (Schmidt — ‘Geschichte der Ost-Mongolen und ihres Frstenhauses’, стр. 63) утверждает, что Чингис умер 66 лет и родился в 1162 году. Ту же дату находим мы у Gaubil — ‘Histoire de Gentchiscan et de toute la dynastie des Mongous ses successeurs, conqurans de la Chine’, стр. 2, 52.} в урочище Дэлюн-болдок, лежащем на правом берегу реки Онон в восьми верстах от государственной границы, в русских пределах {Юренский — ‘Местность Дзлюн-болдок на берегах р. Онона’ в ‘Зап. Сиб. отд. И. Русск. Географ. Общ.’, 1856, II, разд. III. У Абуль-Гази (перев. Саблукова) говорится: ‘родился в области Булун-Юлдук’, у Раишид-Дина (примечание Desmaisons) местность, где родился Чингисхан, названа ‘Diloun-Bouldq’, т. е. Дэлюн-болдок.}. Его современник, китайский историк Мэн-хун {Васильев, op. cit., стр. 217.}, описывает его человеком очень высокого роста, с широким лбом и длинной бородой, чем он существенно отличался от своих приближенных — типичных монголов {Мэн-хун в таких выражениях характеризует современных ему монголов: низкорослые, с отвратительной внешностью — широким, плоским, почти четырехугольным лицом, с выдающимися скулами, без верхних ресниц и с бедной растительностью на верхней губе и подбородке.
Такой же портрет монголов, современников Чингис-хана, рисует и армянский историк Кнракос (Dulaurier — ‘Les Mongols d’aprs les historiens armniens’ в ‘Journ. Asiat’, VI srie, 1858, XI, стр. 248, Патканов — ‘История монголов по армянским источникам’, II, стр. 45).}. Теми же физическими особенностями, т. е. высоким ростом, длинным и румяным лицом и большой бородой, отличались как Исуыкэ, племянник Темучина, так и Джучи-Хасар, его брат, который даже в его высокорослой семье считался атлетом. Рашид эд-Дин пишет: ‘Дети в роду Есукэй-бахадура (отца Темучина) рождались большею частью с серыми глазами и белокурые’ {‘История Чингис-хана до восшествия его на престол’, стр. 49. Грузинский царевич Вакушт в своей ‘Истории Грузии’ пишет, что Чингис-хан имел рыжие волосы (см. M. Brosset — ‘Histoire de la Gorgie’, 1, 2, стр. 448).}. И затем далее: ‘Когда Хубилай явился на свет, Чингис-хан удивился темному цвету его волос, так как все дети его были белокурыми’ {D’Ohsson, op. cit., II, стр. 475.
По словам Марко Поло, Хубилай имел орлиный нос и прекрасные черные глаза.
В виду изложенного, замечание К. Струве и Потанина с ссылкой на Валиханова (‘Путешествие на оз. Зайсан и в речную область Черного Иртыша’, etc., в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1867, I, стр. 388), что ‘киргизские султаны, считающие себя потомками Чингис-хана, до сей поры ‘сохранили чистый монгольский тип’, оставаясь, вероятно, верным по существу, не имеет, однако, того значения, какое ему хотели дать авторы.}. Все это делает вероятной монгольскую легенду, вводящую в родословную Чингиса белокурого и голубоглазого юношу, отца Бодуаньчара, предка Чингиса в девятом колене {D’Ohsson, op. cit., I, стр. 23, bar. Desmaisons — ‘Histoire des Mogols et des Tatares par Aboul-ghazi Behadour khan’, II, стр. 65. В ‘Юань-чао-ми-ши’ эта легенда изложена несколько иначе: говорится о человеке золотистого цвета, который, уходя от Аланьхоа, матери Бодуаньчара, ‘взбегал по лучам светила словно желтый пес’. У Рашида эд-Дина (‘История монголов’, ‘Введение’, перев. Березина, стр. 133) сказано: Аланьхоа зачала от света.}. Самое родовое имя Борджигин, присвоенное потомками Бодуаньчара, означает, по словам Рашид эд-Дина, ‘имеющий серые глаза’ {‘История Монголов’. ‘Введение’, стр. 138, ‘История Чингис-хана до восшествия его на престол’, стр. 49.}, что свидетельствует о значительной примеси в этом роду к монгольской динлинской крови или даже более того, что род Борджигин был диилинским по происхождению {Интересное указание: коренные монголы (племя хонкират) носили серьги в ушах (см. Березин — ‘Шейбаниада’ в ‘Библиотеке восточных историков’, I, стр. XL) — динлинский обычай, существовавший только у среднеазиатских племен, образовавшихся смешением с динлинами. О том же обычае читаем у d’Ohsson’а, op. cit., I, стр. 375: ‘Среди даров, которые прислал цзиньский император, было блюдо превосходных жемчужин. Чингис-хан отдал их тем из своих офицеров, которые носили серьги’.}. Несомненно, что динлинский элемент к тому времени еще не окончательно вымер к востоку от озера Байкала и в северной Халхе, так как даже среди киданей был распространен довольно сильно белокурый тип {См. выше стр. 21.}, да и позднее, в конце XVIII столетия, по свидетельству Barrow, среди маньчжуров еще встречались, и притом, повидимому, нередко, суб’екты с светло-голубыми глазами, прямым или даже орлиным носом, темно-каштановыми волосами и густой бородой.
К какому племени принадлежал Темучин? Согласно Рашид эд-Дину, он происходил из рода кыиот-борджигин, племени тайджиутов. То-же следует и из ‘Юань-чао-ми-ши’. Но эти названия не поясняют нам главного: был-ли Темучин монголом по происхождению, иными словами, принадлежала и он к тому отделу, который именовался монгол?
Вероятно, под влиянием рассуждений проф. Васильева {См. выше стр. 383—384.}, сводившихся к тому, что монголы не были монголами, а лишь присвоили себе это имя, Бартольд {Op. cit., стр. 110.} высказывает подозрение, что родство с монгольским ханом Хутула-кааном было придумано Тему чином. Этого я не думаю. В ‘Юань-чао-ми-ши’ {С некоторыми изменениями в именах та-же родословная приведена у Рашид эд-Дина (‘Введение’, стр. 133 и след.), у Санан-Сэцэна и в китайских исторических сочинениях (de Mailla, op. cit., IX, стр. 3).} это родство устанавливается самым положительным образом:

0x01 graphic

4) Согласно Абуль-Гази (пер. Саблукова). Имена предшедших предков Чингис-хана у этого историка приведены иные, чем в ‘Юань-чао-ми-ши’.
5) У Desmaisons — Bartan-khan.
Хабул-хан поднял значение монгольского племени, при Хутуле, который впрочем остался героем многих народных сказаний {Хутул отличался большой физической силой и подобно Чингис-хану высоким ростом и атлетическим сложением. Его руки по словам одной легенды напоминали лапы трехгодовалого медведя.}, оно вновь упало, Алтань же не наследовал от отца даже ханского титула, поэтому Чингис-хан имел полное основание принять для слова ‘монгол’ китайские иероглифы — ‘получать прежнее’, ибо он действительно восстановил прежнее значение монгольского племени, и давать этому факту иное толкование едва-ли правильно.
Близость Темучина к семье Хутула-хана доказывается, между прочим, и следующим его обращением к Алтанго и Куджиру {Я не нахожу этого имени в родословной.} (Хучару?) {Приписывая Чингис-хану это обращение, d’Ohsson, op. cit., стр-77—78, базировался на ‘Юань-ши’ и ‘Истории монголов’ Рашид эд-Дина. Ср. архим. Палладий — ‘Старинное китайское сказание о Чингисхане’ в ‘Восточном сборнике’, 1877, I, стр. 172—173.}.
‘Вы порешили меня убить. Между тем сыновьям Бартань бахадура, а равно Сачжа {По словам d’Ohssoiia, loc. cit.,— двоюродный брат Чингиса.} и Тайчу {Согласно ‘Юань-чао-ми-ши’, правнук Хабул-хана.}, я высказал лишь свое мнение, что земли по Онону не должны оставаться без главы. Я убеждал каждого из вас стать этим главой, но вы отказались. Я был этим несказанно огорчен. Не тебе-ли Хучар, сын Некунь-тайчжи {В ‘Юань-чао-ми-ши’ назван Некунь-тайчжи (он был старшим братом Есукэй-бахадура), у Иакинфа (‘История первых четырех ханов из дома Чингисова’, стр. 28) — Нагунь, у d’Ohsson’а, op. cit., I, стр. 77,— Дэкунь-тайчжи.}, я предлагал быть нашим ханом? Ты меня не захотел слушать. Не тебе-ли, Алтань, я сказал: Ты сын Хабула (Хутула?), нашего покойного хана. Принимай-же отцовский престол. Но и ты отказался. Тогда только, уступая вашим настояниям, я согласился принять высшую власть и стать на страже обычаев предков. Разве я домогался этой власти? Я был избран ханом единогласно, дабы оградить от неприятельских покушений земли, занятые нашими предками в области трех рек. Избранный ханом, я подумал, что обязан обогатить тех, кто был мне предан. И все, что я приобретал: скот, юрты, женщин и детей, все это я отдавал вам. Облавой я сгонял вам животных степи. С гор я гнал вам горных животных. А теперь вы служите ван-хану. Но разве вы не знаете, насколько он непостоянен? Вы видели, как он поступил со мной. То же, если не худшее, ожидает и вас’.
Это обращение важно и в другом отношении.
Оно доказывает нам, что монголам неизвестен был принцип наследственной ханской власти, хотя, вероятно, и у них, как у древних турок, выбор был ограничен пределами некоторых владетельных родов {Это подтверждается, между прочим, следующим местом ‘Юань-чао-ми-ши’: ‘Наш дом, Унгира, в прежние дни не спорил с другими ни о землях, ни о народах. У нас были только красивые дочери, которых мы представляли в ваш царский дом Киянь (у Рашида и Санан-Сэцэна — Кыиот), а вы делали их царицами и царскими женами’.}, а если так, то при отсутствии преемства власти у монголов рассказ ‘Юань-чао-ми-ши’ о переходе народа, ‘собранного’ Есукэп-бахадуром {Замечание Мэн-хуна (Васильев, op. cit., стр. 217), что Есукэй, отец Чингиса, был только десятником, опровергается рядом фактов, свидетельствующих о той выдающейся роли, какую он играл в политических событиях Халхи в начале второй половины XII столетия: в 1155 году он находился во главе монгольских войск, сражавшихся с татарами (d’Ohsson, op. cit., стр. 35), а затем мы видим его вершителем дел в Кераитском ханстве, где, благодаря лишь его помощи, Тогрул вновь овладел престолом (d’Ohsson, op. cit., I, стр. 52, 73—74, ‘Юань-чао-ми-ши’, стр. 75, 92, ‘Родословное древо тюрков’, стр. 63).}, после его смерти (в 1164 году) под власть князей линии Тайджиут {Эта линия пошла от Аньбахай-хана, внука Хайду, к которому монгольский престол перешел после Хабул-хана.} представляется вполне правдоподобным, как равно и рассказ о ближайших причинах раскола между обеими ветвями фамилии Кыиот {Вдова Есукэя, отличавшаяся, повидимому, энергичным характером и властной натурой, не была допущена вдовами Аньбахай-хана к жертвоприношениям общим предкам, что было равносильно изгнанию ее из родственного круга.}, последующем преследовании Тайджиутами Темучина, в котором они прозревали будущего своего врага, и, наконец, о материальной нужде, в которую впала семья Темучина, благодаря уводу Тайджиутами не только народа, но и ‘людей’ Есукэя {‘Юань-чао-ми-ши’, стр. 38. Под именем ‘людей’ в данном случае разумелись, повидимому, не только рабы, т. е. пленные, приобретенные, но и клиенты семьи Есукзя. У Абуль-Гази (перев. Саблукова) читаем: ‘Таким образом весь народ, покорный Есукай-Багадуру, разделился при Чингиз-хане, три части его соединились с тайджиутами, одна, четвертая часть, осталась с Чингиз-ханом. При нем остались: половина манкытов, покоренных дедом Чингиз-хановым, Бюрдан-ханом, а из других поколений осталось при нем по двести семейств, по сту семейств, по пятидесяти, по десяти, по пяти семейств’.}. Если же так, то в молодости Темучин должен был пройти тяжелую школу всевозможных невзгод и испытаний, которые и дали ему возможность с юных лет проявить все особенности своих дарований. Вероятно, последние были достаточно яркими, так как только этим и можно об’яснить его быстрое возвышение наперекор тем интригам, какие вели против него сильнейшие из монгольских родовичей. К сожалению, ни ‘Юань-чао-ми-ши’, ни сочинения персидских и китайских историков не дают нам возможности нарисовать во весь рост нравственный облик этого мирового завоевателя. Бартольд {Op. cit., стр. 109.} пишет: ‘Смутное время благоприятствовало возвышению даровитых личностей, подвиги Темучина, может быть, также память о военной славе его отца, привлекли к нему несколько молодых людей знатного происхождения, из которых впоследствии составилась его дружина’. Уловить это из помянутых источников, однако, нельзя.
Прежде всего эпоха возвышения Чингис-хана всего менее заслуживает названия смутной. Она была нормальной для той стадии кочевого быта, в какой пребывал в то время монгольский народ, не вышедший еще вполне из естественного своего состояния и не сложившийся в один государственный организм. Засим, ни одно из действий Чингиса в том освещении, какое дает нам ‘Юань-чао-ми-ши’, нельзя подвести под понятие подвига. Темучин впервые проявил себя убийством безоружного брата, поводом к чему послужила ничтожная ссора. Когда Тайджиуты напали на становище его матери, он бежал, предоставив своим братьям, Белгутаю и Хасару, спасать младших детей и отстреливаться от врагов. Когда у Темучина угнали его лошадей, он бросился за похитителями и отбил их с помощью Боорчу, если это и подвиг, то не больший совершенного этим последним. Когда его невеста привезла в подарок своей будущей свекрови шубу из темных соболей, он отнял ее у матери и подарил ван-хану в надежде заслужить его расположение. Когда меркиты напали на его стан, он забрал последнюю лошадь и бежал, бросив на произвол врагов свою молодую жену. Чтобы убедиться в уходе меркитов, он послал на разведку Белгутая и Боорчу и покинул свое убежище на горе Бурхань ые прежде получения от них успокоительных известий, при этом в благодарность духу горы за свое спасение он дал обет приносить ему ежегодную жертву. Белгутай мстил за пленение и позор своей матери, Темучин же, удовольствовался отбитием при содействии Чжа-мухи и ван-хана своей жены и тотчас же прекратил преследование похитителей, сославшись на наступившую ночь. Вот и все, что дает нам ‘Юань-чао-ми-ши’ в качестве материала для характеристики Темучина. В этом материале нет элементов, из которых могла-бы сложиться та мощная фигура, которая рисуется нашему воображению при имени Чингис-хана. Злой, жестокий и мстительный, трус, решающийся на отважные поступки только тогда, когда задеты его материальные выгоды, себялюбец, лишенный рыцарских чувств, — вот какой портрет Темучина в молодости дает нам ‘Юань-чао-ми-ши’, и, конечно, будь этот портрет хоть сколько-нибудь верен, Темучин не мог-бы стать тем, чем он стал, и возбудить к себе уже с юных лет с одной стороны преданность и симпатию, с другой— боязнь и зависть, а засим и открытую вражду тех, которые прозревали в нем силу, способную умалить, если не совсем уничтожить их влияние на народ. Когда тайджиуты напали на становище борджигинов, то кричали защищавшимся: ‘мы пришли за Темучином, остальных нам не надо’ {‘Юань-чао-ми-ши’, стр. 40.}. Бартольд {Ibid.} полагает, что Чингис-хан стал во главе монгольской аристократии, Чжамуха же, сперва друг, затем упорнейший из его противников,—во главе простого народа, и что в последовавшей затем борьбе аристократическая партия победила. И этого в тех источниках, какими я пользовался, я усмотреть не мог. Первый друг Темучина, Боорчу, не был аристократом, не был им и последующий его сподвижник Чжелме, а также Чжебэ и Сорханьшира, и только уже впоследствии, после разгрома меркитов соединенными силами ван-хана Тогрула (Тоорила), Темучина и Чжамухи {В 1197 году, не в бассейне Селенги, как пишет d’Ohsson, op. cit., I, стр. 55, а, повидимому, в бассейне Керулюна (Klaproth — ‘Nouv. Journ. Asiat.’, 1883, LXV, стр. 452).}, к нему примкнули в числе прочих и некоторые именитые монголы со своими челядинцами. Но они не составили дружины Чингис-хана в том даже значений, какое это слово имело в Киевской Руси, а получили различные, лишь частью военно-административные назначения. Что касается Чжамухи, по мнению Бартольда — защитника социальных прав монгольского народа, то роль его в монгольской истории вполне определяется составом тех войск, которые он вывел против Чингиса в 1201 году {Иакинф — ‘История первых четырех ханов из дома Чингисова’, стр. 20—21, относит это столкновение к более раннему времени.}: главную их массу составляли татары, ойраты, найманы и меркиты, монголы же были представлены в них всего лишь пятью родами: тайджиутами, примыкавшими ко всякой враждебной Темучину коалиции, сальджиутами, хатагинами, дурбэнами {У Иакинфа, op. cit., стр. 20, дурбэны названы дурботами, это предки современных дорбётов и тут упоминаются впервые и без связи с ойратами. В этническом отношении Рашид эд-Дин отличает ойратов от дурбзнов и включает последних в число монгольских племен нирун.} и отраслью племени хонкират — икирасами {Странно, что род джаджират, к которому принадлежал Чжамуха, не назван в числе тех монгольских родов, которые составили коалицию против Чингиса.}. Все эти племена собрались под знамена Чжамухи отстаивать свою политическую самостоятельность, а не демократические принципы, да и сам Чжамуха, добивавшийся престола в то еще время (в 1201 году), когда Темучин, преследуемый Тайджиутами, не мог даже мечтать о нем, едва-ли действительно разделял их. Вообще мы не имеем средств, чтобы восстановить нравственный облик Чингиса, и даже вряд-ли в состоянии будем когда-нибудь указать главнейшие элементы его характера, без чего, однако, невозможно дать правдивой оценки его деянии не только в качестве полководца, но и как организатора мировой империи — задача, которая в таком об’еме, по справедливому замечанию Бартольда, не предлагалась еще ни одному народу, а посему я нахожу по меньшей мере преждевременными рассуждения о том, что в этих деяниях надлежит отнести на долю ‘здравого смысла дикаря’, а что на долю ‘советов’ его культурных помощников, и перехожу к изложению хода его завоеваний в их хронологической постепенности.
В конце XII века история монголов тесно связывается с историей кераитов — народа, тюркское происхождение которого {За турчизм кераитов высказываются наиболее решительно Henry Н. Howorth — ‘History of the Mongols from the 9th to the 19th Century’ I, стр. 696—698, idem — ‘The Kirais and Prester John’ в ‘Journ. of the Royal Asiatic Society’, 1889, XXI, и Н. Аристов, op. cit., стр. 79—80.} представляется тем более сомнительным, что до сего времени не удалось установить их преемственной связи с современными киреями. Мне кажется даже, что такой связи и не может быть установлено, ибо если-бы она существовала то остался-бы без об’яснения тот факт, что остатки этого народа, части той тысячи, которая, по приказанию Чингисхана, была из них собрана {Рашид эд-Дин — ‘История монголов’. ‘Введение’, стр. 105. Кераиты были частью истреблены, частью распределены между сподвижниками Чингис-хана — мера, которая должна была-бы повести к погибели племени, если-бы некоторой его части не удалось спастись бегством, впоследствии эти остатки племени приняли даже участие в коалиции 1204 года против Чингиса.}, вступили в XIV веке в узбекский, а затем и в казацкий союз с именем керейт {Имеются роды керейт и среди кундровских татар и алтайцев, а также кость хиреид у урянхайцев, с другой стороны, однако, среди бурят имеется род убур-кирей, который перекочевал из Халхи в Забайкалье в начале XVIII столетия (см. Разумов и И. Сосновский — ‘Население, значение рода у инородцев и ламаизм’ в ‘Материалах комиссии для исследования землевладения и землепользования в Забайкальской области’, VI, стр. 8).}, а не кирей, и что роды, носившие оба эти названия, существовали в этом союзе одновременно {Левшин — ‘Описание киргиз-казачьих орд и степей’, III, стр. 8—9.}. Некоторое сомнение в их турчизме возбуждает также и указание ‘Юань-чао-ми-ши’ на их родство с монголами {Архим. Гурий (‘Очерки по истории распространения христианства среди монгольских племен’, I, стр. 11) цитирует следующее место неизданного сочинения проф. О. М. Ковалевского — ‘История Монголов’: Опираясь на китайские источники, можно установить, что одно из 16 поколений дун-ху ‘в начале IX века заняло нынешнюю Халху и здесь разделилось на четыре больших отдела: монгол, кэраит, тайджут и татар’. Эти китайские источники не указываются архим. Гурием, но, может быть, они не приведены и у проф. Ковалевского. Во всяком случае это известие, в виду его значения для решения вопросов — монгольского, татарского и кераитского, требовало-бы проверки. См. также Бартольд — ‘Зап. вост. отд. Русск. Археол. Общ.’, XI, стр. 351, сн. 2.}, у d’Ohsson’а даже читаем: ‘leur idiome se rapprochait beaucoup de ceux des Mongols’ {Op. cit., I, стр. 48.}. Наконец, не отождествляет кераитов с киреями и ‘Цзинь Ляо Юань сань-гаи-юй-цзэ’ — ‘Словарь исправлений туземных названий, встречающихся в историях Цзиньской, Ляоской и Юаньской династий’, изданный ученым комитетом, учрежденным императором Цянь-луном, который называет киреев — цюй-линь, а кераитов — кэ-лэ (хэрэ).
Кераиты становятся нам известными в начале XII века, хотя, может быть, они уже задолго пред тем занимали покинутую уйгурами центральную часть Халхи {В 924 году земли бывшего Уйгурского ханства еще пустовали, что видно из письма Амбагяня к идыкуту ганьчжоуских уйгуров (Fisdelou, op. cit., стр. 86). Какие племена заселили затем эти земли — нам неизвестно, но одним из них должно было быть племя бикин, родственное найманам и утратившее политическое значение непосредственно перед выступлением найманов и кераитов на историческую сцену (см. Рашид эд-Дин — ‘История монголов’. ‘Введение’, стр. 113—114). На ряду с племенем бикин жили в Халхе, вероятно, и кераиты, см. выше стр. 386.
Аристов, op. cit., стр. 80, выводит кераитов из-за Саян, где они жили в долине р. Уды, по речкам Кирей, от которых, как он полагает, и получили свое название, ибо он не делает различия между словами кирей и кераит.}. Первый их государь, попавший на страницы истории, носил имя Мэргуз Буюрук-хана. Он был схвачен татарами, выдан цзиньцам и замучен последними. Ему наследовал его старший сын Худжатур, а от него престол перешел к ван-хану Тогрулу {Тогрулу пожалован был цзиньским императором титул вана, после чего он стал величаться ван-ханом.}, которому пришлось, однако, выдержать предварительно упорную борьбу с найманами {Турчизм найманов остается до настоящего времени столь же спорным, как и турчизм кераитов. Я нигде, однако, не нахожу ясных указаний на сродство найманов с монголами, с другой же стороны найманские ханы присоединяли обыкновенно к своему титулу прилагательное ‘кучлук’ — ‘могущественный’ (d’Ohsson, op. cit., I, стр. 57, ср. Radloff — ‘Die alttrk. Inschr. der Mongolei’, III, 1895, стр. 273), которое было-бы очень странным позаимствованием из тюркского языка, если-бы найманы были действительно по языку монголами.
Найманы занимали своими кочевьями Хангайское нагорье, оба склона хр. Алтаин-нуру, и долину Черного Иртыша (у Рашид эд-Дцна—Кук Иртыша) и озера Зайсан-нор, гранича на востоке с кераитами, на севере с киргизами, на западе с канглами и на юге с Уйгурией. После завоевания Найманского ханства Чингис-ханом большая часть их земель отошла под кочевья монголов, и в их числе хори-бурят (‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 154), впрочем еще в середине XIII века они, по свидетельству армянского царя Гайтона, жили к востоку от Иртыша (Didaurier, op. cit., стр. 467, Breischneider, op. cit., I, стр. 167, Патканов, op. cit., II, стр. 82).}, принявшими сторону его дяди гур-хана {Почему этот кераитский князь титуловался гурханом — неизвестно.}, лишь благодаря помощи Есукэя {‘Си-ся-шу-ши’ или ‘Исторические записки Си-ся (Тангутского царства)’ относят столкновение гурхана кераитов с Есукэем к 1171 году (арх. Палладий — примечания к ‘Юань-чао-ми-ши’, стр. 199).} он удержал за собой ханскую власть, но засим должен был вновь бежать перед своим младшим братом Эркэ, действовавпшм также в союзе с найманами, и только уже Чингис-хану удалось окончательно утвердить за ним кераитский престол. С своей стороны и ван-хан Тогрул во многом содействовал упрочению власти Чингис-хана среди монголов, и только Чжамухе удалось нарушить связывавшую их дружбу.
Весной 1203 года ван-хан в союзе с коалицией монгольских князей, среди которых встречаются имена Чжамухи, Алтаня и Хучара, в превосходных силах напал на Чингиса в местности Калангин-алт, но не смог воспользоваться одержанным здесь успехом, так как между ним и монголами не замедлили возникнуть трения, которые и повели к распадению союза. Это был тот момент, когда Чингис послал вышеприведенный призыв {Стр. 405. Ср., однако, de Mailla, op. cit., IX, стр. 34.} монгольским князьям. Призыв не имел успеха, ибо, покинув ван-хана князья не пожелали усилить и сторону Чингис-хана, но и с тем количеством войск, которым к тому времени располагал этот последний, он чувствовал себя достаточно сильным, чтобы возобновить войну с кераитами, оставленными союзниками. Осенью того же 1203 года он нанес им жестокое поражение на плоскогорий в истоках рек Толы и Керулюна {Gaubil, op. cit., стр. 10.}, чем и положил конец их господству в Халхе. Тогрул спасся бегством, но на найманской границе был убит одним из несших здесь караульную службу воинов {Согласно же Абуль-Гази (пер. Саблукова, стр. 71) двумя из важнейших вельмож Даян-хана под влиянием опасения, что последний пощадит этого исконного врага найманов.}, после чего его царство стало естественным достоянием Чингис-хана.
Победа лад кераитами выдвинула Чингис-хана в ряды сильнейших властителей Монголии. Скорее это обстоятельство {‘Юань-чао-ми-ши’ и ‘Юань-ши’ приписывают Даяну следующие слова: ‘Уж не мечтает ли он (Темучин) стать ханом? На небе, однако, светит лишь одно солнце, как же на земле быть двум господам’? См. de Mailla, op. cit., IX, стр. 35—36.}, чем убеждения Чжамухи, побудили найманского хана Даяна об’явить Чингису войну. Весть эта не замедлила обойти всю Монголию, и к найманам поспешили присоединить свои силы все те племена северной Халхи, которые имели основание опасаться честолюбивых замыслов Чингис-хана и уже с давних пор считались в числе его врагов: меркиты {‘Юань-чао-ми-ши’ вводит меркитов в число монгольских племен. То-же делает и Абуль-Гази (Desmaisons — ‘Histoire des Mogols et des Tatares’, etc., И, стр. 53, ‘История Абуль-Гази’, перев. Саблукова и Березина, стр. 49). Рашид эд-Дин равным образом относит их к одной группе с ойратами, хотя, может быть, только потому, что кочевья их были смежными. В ‘Тан-шу’ (Иакинф — ‘Собр. свед. о нар., обит. в Средн. Азии в древн. врем.’, 1, 2, стр. 447) они упоминаются под именем ми-ли-гэ (в юаньскую эпоху китайцы слово ‘меркэ’ передавали иероглифами мэ-ли-ци). Согласно тому же источнику, они составляли одно из турецких княжеств и жили к востоку от моря (Косогола), т. е. приблизительно там-же, где застает их эпоха Чингис-хана (в бассейне нижней Селенги), для жилья строили деревянные срубы, крытые берестой (‘Юань-чао-ми-ши’ упоминает только о городках, служивших меркитам опорными пунктами), и существовали охотой и коневодством. См., однако, то, что пишет по этому поводу архим. Палладий (‘Комментарий архимандрита Палладия Кафарова на путешествие Марко Поло по северному Китаю ‘, 1902, стр. 19), относящий их к числу пастушеских племен.
Аристов считает их тюрками, но не приводит тому доказательств, в пользу их турчизма говорит, впрочем, титул их князей — ‘бей’, если только d’Obsson, op. cit., I, стр. 55, правильно передает монгольское бики (беки) словом бей (бек). Арх. Палладий (примеч. к ‘Юань-чао-ми-ши’, стр. 228) пишет, что ‘бекинь’ (беки) у монголов и чжурчженей значило — благородный, дворянин, т. е. употреблялось в том же значении, в каком и доныне в Турции и Персии употребляется слово бек (бей). Но Бартольд (‘Туркестан в эпоху монгольского нашествия’, II, стр. 421), думает, что слово ‘бики’ хотя и встречалось в титулах некоторых государей, например, меркитского и ойратского, но у монголов имело другое значение, а именно, соответствующее слову первосвященник. Он не приводит, однако, сему доказательств. Сенковский (Supplment l’histoire gnrale des Huns’, стр. 128—129) пишет, что следует различать слова беи (bi) и бек (big), первое обозначает военный чин, соответствующий нашему генеральскому, второе — титул. См. также M. Charmoy — ‘Expdition de Timor-i-Lnk ou Tamerlan contre Togtamiche, khn de l’Oulous de Djotchy en… 1391 de notre re’ в ‘Mm. de l’Acad. I. des sciences de St.-Petersb.’, VI srie, 1836, III, стр. 162, прим. 66.}, ойраты, дурбэны, сальджиуты, хатагины, джаджираты, татары {О каких татарах здесь идет речь — неизвестно. Ближайшие соседи монголов хулун-буир-нор’ские цаган и аньци (анчи)-татары были незадолго пред тем (в 1201 году) уничтожены Чингис-ханом.} и остатки кераитов. Решительное столкновение между противниками произошло на восточной границе найманских владений {В ‘Юань-чао-ми-ши’, стр. 105, говорится: ‘Даян направился вниз по реке Тамир, переправился через Орхон и, подойдя к восточному склону горы Наху, стал тут бивуаком’. Знаменитая битва произошла у этой горы, причем найманские войска расположены были частью под ее яром, частью на ее склонах и таким образом занимали более выгодное положение, чем монголы Чингис-хана, которым приходилось наступать из равнины. Согласно ‘Су-хун-цзянь-лу’ (см. Ab. Rmusat — ‘Recherches sur la ville da Kara-Koroum’, стр. 42), гора, при которой Чингис-хан разбил найманов, называлась Хан-хай, т. е. Хан-гай (см. выше стр. 106).} осенью 1204 года. Мощная коалиция, которой в последнюю минуту изменил Чжамуха {После разгрома найманов Чжамуха продержался недолго и, будучи наконец выдан Чингису, умер насильственной смертью. По одной версии этот странный человек отказался от предложения Чингиса сохранить ему жизнь и просил лишь дозволить ему умереть без потери крови, по другой — он был четвертован одним из родственников Чингиса, причем, подставляя свои руки и ноги под топор палача имел, будто-бы, мужество заявить, что одобряет этот род казни, ибо, будь он победителем, он поступил-бы с Чингисом не лучше.}, была разбита на голову, Даян-хан убит, найманы после упорного сопротивления бежали, ойраты, дурбэны и хатагины сдались на милость победителя, и только меркиты отступили в порядке, отказавшись сложить оружие. Впрочем их сопротивление было вскоре также сломлено, и глава их, Тохта-бей, принужден был бежать на запад, за Алтай, во владения Буюрук-хана {Буюрук-хан был младшим братом Даяна, но, по словам Рашид эд-Дина, уже с юных лет с ним не ладил. Он самостоятельно правил частью найманских родов.}, куда спасся бегством также и Кучлук, сын Даян-хана.
Эта победа, отдавшая в руки Чингиса всю Монголию на запад до Иртыша, не удовлетворила, однако, монгольского завоевателя. Он не мог чувствовать себя огражденным от всяких случайностей, пока на ряду с покорившимися найманами существовали свободные, пока север оставался в обладании враждебных ему меркитов, а на юге властвовали тавгуты и исконные враги монголов — чжурчжени, засим и в пределах Хангая оставалась еще целая группа непокоренных ‘лесных народов’, которые, несмотря на громкие его победы, не выказывали склонности перейти под его державную руку. До 1204 года за исключением его набега в 1201 году на цаган и аньци-татар, когда почти поголовно истреблены были эти враждебные ему роды, инициатива военных действии исходила не от Чингиса: он только защищался, с этого же момента он выступает в роли завоевателя.
Первой его жертвой стало государство тангутов. Что дало повод Чингису вторгнуться в 1205 году в пределы Ся-го — неизвестно, но, вернувшись из этого похода с богатой добычей, он затем в течение последующих пяти лет ежегодно отправлял туда отряды монголов для грабежей {De Mailla, op. cit., IX, стр. 42, арх. Палладий, op. cit., стр. 241.}, ссылаясь на неаккуратное представление дани.
В 1206 году продолжались военные действия в Западной Монголии, где были уничтожены последние следы найманской самостоятельности: Буюрук-хан был убит {В горах Улуг-таг, по мнению d’Ohsson’а, op. cit., I, стр. 101, в Большом Алтае.}, нашедшие же у него приют Тохта-бей и Кучлук бежали в Заиртышские степи {У Иакинфа — ‘Истор. перв. четыр. хан. из дома Чинг.’, стр. 36, сказано: ‘бежали к Яр-даши-голу’. Klaproth (‘Journ. Asiat.’, 1823, II, стр. 199) переводит то же название с маньчжурского — Ел-ди-си (Iel-di-si), арх. Палладий — ‘Старинное китайское сказание о Чингис-хане’ в ‘Восточном Сборнике’, I, стр. 180,— Ер-ди-ши (Ердиши).}.
В этом же году Темучин принял титул Чингис-хана {Чингис — филологически не разъясненное слово. Литература предмета приведена у Березина — ‘Шейбаниада’, стр. 43, и у Fr. von Erdmann’а.— ‘Temudschin der Unerschtterliche’, стр. 599—609. E. Oliver — ‘The Cha-ghatai Mughals’ в ‘The Journ. of the Royal Asiat. Soc. of Gr. Britain А. Ireland’, new sries, 1888, XX, I, стр. 73, относит ошибочно это событие к 1205 году.}.
В 1207 году Чингис приказал своему старшему сыну Джучи привести к покорности лесные племена, населявшие страну Баргуджи-токум, т. е. Саяны и северные пределы Хангая {Так называлась, согласно Рашид эд-Дину, страна к северу от р. Селенги — ‘на краю земель, населенных монголами’.}. Когда Джучи достиг урочища Шихгаит {‘Юань-чао-ми-ши’, стр. 131. Очевидно, здесь идет речь о долине реки Шишкит (см. том I, стр. 221—223).}, то к нему поспешили явиться главари племен: ойрат {Согласно Абуль-Гази (перев. Саблукова, стр. 76), они уже в то время населяли бассейн Иртыша, что едва-ли верно, так как не имеется данных считать их в числе вассалов найманов, коим были подвластны земли по Иртышу.}, баргут {В ‘Юань-чао-ми-ши’, изданном в сокращенном виде Ванчуань-дай’ем (loc. cit., прим. архим. Палладия, стр. 497),— бархунь. В баргутах проф. Березин (прим. к ‘Введению’ Рашид эд-Дина, стр. 254) видит племя турецкого происхождения. Если верить Рашид эд-Дину (‘История Чингис-хана до восшествия его на престол’, стр. 111), они получили свое название от реки Баргуджин (Баргузин, впадающей с востока в озеро Байкал), в долине которой жили. Впоследствии с ними слилась часть меркитов (Рашид эд-Дин, op. cit., стр. 118).}, булагачин {В ‘Юань-чао-ми-ши’ — бу-ли-я. Булагачин переводится — ‘ловцы соболей’, может быть, это не было даже племенным названием.}, урасут {В ‘Юань-чао-ми-ши’ — урсу.}, хорхан {В ‘Юань-чао-ми-ши’ — хахань (хаханасы).} и туба {На родство этого племени с самоедским указал впервые Георш (‘Описание всех в Российском государстве обитающих народов’, 1779, III, стр. 17). Этот взгляд разделяют: Castren (‘Reiseberichte und Briefe aus den Jahren 1845—1849, стр. 351) и Radloff (‘Aus Sibirien’, I, стр. 207). О туба (ду-бо) упоминается в ‘Тан-шу’ (Иакинф — ‘Собр. свед. о народ., обит, в Ср. Аз. в древн. врем.’, 1, 2, стр. 439), они уже в то время (в IX веке) населяли земли, примыкающие к озеру Косоголу. Современными их потомками считаются урянхайцы (сойоты), карагасы, так называемые черневые (тубалар) и часть абаканских татар (см. Radloff, op. cit., I, стр. 212, Ядринцев — ‘Об алтайцах и черневых татарах’ в ‘Изв. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1881, Катанов — ‘Предания присаянских племен’, стр. 278, idem — ‘Поездка к карагасам в 1890 г.’ в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ. по отд. этн.’, 1891, XVII, 2, стр. 133).}, и изъявили покорность, когда же он подошел к границе киргизских земель, то их примеру последовали и оба хана киргизские {Над киргизами царствовали в это время два хана: один в долине Кемчика, другой — на Енисее, ниже порогов. ‘Юань-чао-ми-ши’, Рашид эд-Дин л Абулъ-Гази согласно показывают, что они носили в монгольскую эпоху титул (?) инал.}, а засим Джучи овладел и всеми другими народами, жившими в лесах к югу от страны Шибирь {Не называлась-ли так Бараба? У Абуль-Гази (bar. Desmaisons — ‘Histoire des Mogols et des Tatares’, etc., II, стр. 43) читаем: границами киргизских земель служили с одной стороны реки Селенга и Ангара-морен, с другой — страны, называемые Ибирь и Сибирь. Перевод Саблукова и Бережна (‘История Абуль-Гази’, стр. 41) менее ясен.}, среди которых мы узнаем: телесов, кешдимов {У Ван-гуань-дай‘я — кэ-сы-ди-ин. Племя кешдим упоминается в надписи на утёсе Кая-бажи (см. Radloff — ‘Die altturk. Inschr. d. Mong.’, 1895, III, стр. 326), поднимающемся на правом берегу Кемчика ниже устья Ишкема (см. т. I, стр. 236).} и байджигитов {У Ван-гуань-дай‘я — ба-чжи-ги. Байджигиты составляют ныне один из кара-кирейских родов (см. Потанин — ‘Очерки сев.-зап. Монголии’, II, стр. 6)}.
В 1208 году Чингис-хан вынужден был вновь предпринять поход на запад, где Тохта-бей и Кучлук успели, повидимому, собрать крупные силы. Он настиг их в долине Иртыша {В ‘Юань-чао-ми-ши’, вероятно, ошибочно сказано: ‘Найманский Кучлук соединился с Тохта в уроч. Иртыш-Бухтарма, у самых истоков’ вместо ‘при устье’. В ‘Юань-ши’ — сказано: ‘(монгольские войска) дошли до Иртыша (Яр-даши)-гола’. У Visdelou река названа Дань, у d’Ohsson’а. op. cit., I, стр. 105,— Джэм.} и в происшедшем здесь бою нанес им жестокое поражение: их войско опрокинуто было в реку и частью погибло при переправе, Тохта-бей был убит, Кучлук же успел бежать, с ним вместе бежали и сыновья Тохта-бея, но тогда как найманский князь направился к реке Чу, во владения кара-киданей, они предпочли отдаться под защиту канглов (кипчаков) {Существует и другая версия о бегстве Кучлука и меркитских князей, согласно которой они пытались, будто-бы, силой проникнуть в Уйгурию, но были отброшены идыкутом (Klaproth — ‘Fragmens historiques sur les Ouigour’ в ‘Mmoires relatifs l’Asie’, II, стр. 332, архим. Палладий — ‘Старинное китайское сказание о Чингисхане’ в ‘Восточном Сборнике’, 1877, I, стр. 181). D’Ohsson, op. cit., I, стр. 105, заставляет их даже бежать через Бишбалык и Кучу. Если, однако, столкновение монголов с найманами и меркитами действительно произошло близь р. Иртыша, то бегство последних через Уйгурию представляется крайне неправдоподобным. В своем ‘Введении’ к ‘Истории монголов’, стр. 74, Рашид эд-Дин говорит только: Когда сыновья Тохта-бея достигли границ Уйгурии, то отправили к идыкуту посла по имени Букан, но идыкут приказал умертвить его и о происшедшем донес Чингис-хану. И далее (loc. cit., стр. 111): Кучлук после того, как Тохта-бей был убит, бежал к гурхану кара-киданей.}.
В 1209 году притяньшаньская Уйгурия сбросила с себя кара-киданьское иго и добровольно покорилась Чингису {Вообще принято думать, что Уйгурия, хотя номинально, но все-же не переставала находиться в вассальной зависимости сперва от императоров Танской династии, затем, преемственно, от императоров киданьских и, наконец, одновременно от императоров чжурчженских и кара-киданьских, в виду чего добровольное прибытие идыкута Баурчака в ставку Чингисхана могло считаться лишь традиционной необходимостью. Но в исторической литературе Востока я не нахожу фактов, подтверждающих подобный взгляд на международное положение Уйгурии с начала X столетия по 1141 год, когда Елюй Даши положил основание обширной Кара-Киданьской империи, в состав которой (хотя и несколько позднее) в качестве вассального владения вошла и Уйгурия (см. Грум-Гржимайло — ‘Описание путешествия в Западный Китай’, II, стр. 60—61).}.
В этом же году Чингис-хан вел войну в большом масштабе с тангутами, закончившуюся поражением тангутских войск и взятием нескольких укрепленных мест. Однако он принужден был снять осаду Нин-ся, столицы Ся-го, благодаря удачным действиям гарнизона, сумевшего прорвать плотины и затопить окрестности города водами Желтой реки {Иакинф — ‘Ист. перв. четыр. ханов из дома Чинг.’, стр. 42, ср. de Mailla, op. cit., IX, стр. 43.}.
В 1210 году монголы неожиданно напали на вновь выстроенное цзиньцами укрепление Ву-ша и, взяв его приступом, уничтожили. Этот эпизод послужил официальным началом военных действий между Цзиньской империей и монголами, хотя обе стороны уже задолго пред этим сознавали, что война между ними становится неизбежной. Монголы были данниками чжурчженей, но Чингис-хан, став повелителем всей Монголии, признал прежние договоры отпавшими, о чем и дал понять цзиньцам в самой грубой и непозволительной форме. Когда к нему прибыл цзиньский посол с объявлением о вступлении на императорский престол князя Юнь-цзи и потребовал принятия указа о сем, согласно китайскому церемониалу, на коленях, то Чингис-хан, обратясь на юг, плюнул и гневно сказал: ‘Я думал, что на императорский престол воссел какой-нибудь достойный князь, но разве этот слабоумный может управлять государством? Он не достоин царствовать и не заслуживает поклонения!’ после чего, потребовал лошадь и уехал с аудиенции {Этот рассказ приведен у Иакинфа, op. cit., стр. 43, у de Mailla, op. cit., IX, стр. 43, у Gaubil’а — ‘Histoire de Gentchiscan et de toute la dynastie des Mongous ses successeurs’, стр. 14, у d’Obsson, op. cit., I, стр. 122, и у de Hartes — ‘Histoire de l’empire de Kin’, стр. 205.}. Это было тяжкое оскорбление, оставшееся, однако, без отмщения. Тогда Чингис-хан послал полководца Чжебэ вторгнуться в пределы империи, и крепость Ву-гаа была взята {А. Wolf — ‘Geschichte der Mongolen und Tataren’, 1872, стр. 49, впрочем пишет, что первое столкновение между монголами Чингис-хана и чжурчженями произошло в 1205 году, когда шу-нюйчжи, обитавшие между реками Нонни и Сунгари, были на голову разбиты монголами и должны были им покориться.}.
Собрав войска в долине Керулюна, Чингис-хан в марте 1211 года всеми своими силами обрушился на империю, которая оказалась совершенно неподготовленной к такой серьезной войне. Ляо-дун и часть Маньчжурии оказались вскоре же во власти монголов, сильнейшая крепость Цзя-юн-гуань и западная столица — город Да-тун-фу взяты приступом, вся страна до ворот Пекина совершенно опустошена. В следующем году войска Чингис-хана с одной стороны продолжали свои завоевания в Маньчжурии, где был взят наконец и город Ляо-ян — восточная столица империи, с другой же отняли у цзиньцев Ордос и северную часть Шань-си, но в то же время они принуждены были отступить от Да-тун-фу, возвращенного цзиньцами, под стенами которого Чингис-хан был легко ранен. В 1213 году, пользуясь смутами при цзпньском дворе, вызванными убийством императора Юнь-цзи, Чингис-хан тремя колоннами вновь вторгся в империю, где, предавая все огню и мечу, дошел до Желтой реки. 1214 год застал его там-же в переговорах о мире. Бунт киданьских войск, передавшихся монголам, заставил его. однако, прервать заключенное перемирие и спешить к Пекину в надежде на захват этого важнейшего города. Но Пекин сдался лишь в июне следующего 1215 года, с чем вместе закончился и первый период борьбы между цзиньцами и монголами {Заслуживает внимания следующий факт: Цзиньская империя принуждена была вести войну на три фронта: с монголами, с Сунской империей и царством Ся и одновременно бороться с анархией, охватившей всю страну (бунт ‘краснокафтанников’ — ‘habits rouges’). Из всех почти своих столкновений с китайцами, тангутами и краснокафтанниками, где превосходство сил находилось обыкновенно на стороне противников, чжурчженские войска выходили неизменно победителями, но в то же время они редко выдерживали натиск монголов, что указывает на то, что после первых же неудач они утратили веру в возможность победить этих последних. Очень полно эта эпоха изложена в ‘Histoire de l’empire de Kin’, стр. 207—254.}.
Одновременно с этими событиями на востоке, в западной половине Средней Азии без особых потрясений заканчивала свое бытие монархия кара-киданей.
После смерти гурхана Даши (в 1143 году) государством правили некоторое время женщины: его дочь и вдова, но в какой последовательности, в точности неизвестно {Бартольд — ‘Очерк истории Семиречья’, стр. 32, 33.}. Всего вероятнее, что до совершеннолетия старшего его сына Или (Мухаммеда) регентшей была мать, когда же Или скончался (в 1155 году), оставив лишь малолетних сыновей, то на престол возведена была его сестра Бокшохонь (Бу-со-хуань), убитая своим свекром, мстившим за смерть сына, казненного ею по наущению любовника. После ее смерти, последовавшей, вероятно, позднее 1170 года {Бартольд — ‘Туркестан в эпоху монгольского нашествия’, II, стр. 361. По китайским сведениям (de Mailla, op. cit., VIII, стр. 399) смерть ее последовала несколько ранее, а именно в 1167 году, у v. der Gabelentz’а, op. cit., стр. 186, приведен впрочем 1170 год.}, престол занял Чжулху (Чжэ-лу-гу), перед тем убивший своего старшего брата.
Все эти убийства, порождавшие смуты при кара-киданьском дворе, должны были в значительной мере поколебать авторитет престола и усилить вассалов, что действительно и случилось, причем некоторые из них успели за это время достичь даже такого могущества, которое ставило их на один уровень с гурханами {Бартольд — ‘Очерк истории Семиречья’, стр. 33.}.
Возникли одновременно и центробежные стремления в государстве.
Лучшим примером той самостоятельности, какой стали пользоваться вассалы кара-киданей, служит быстрое усиление шахов Хорезма.
Крупное политическое значение это государство получило уже к концу первой половины XII столетия, когда престол занял энергичный Атсыз (1128—1156 г.г.), внук выслужившегося раба Ануш-тегина Гарджа. Падение власти персидских Сельджукидов {Весной 1157 года умер Синджар (см. выше стр. 394 и след.), после чего фактически прекратилось верховное владычество сельджукских султанов в восточной части Персии (Бартольд — ‘Туркестан в эпоху монгольского нашествия’, II, стр. 356).} дало возможность шахам Хорезма распространить далеко на юг и запад свои владения: в 1187 году был взят Нишабур, в 1193 году — Мерв, в 1194 году был уничтожен Иракский султанат и захвачены Рей и Хамадан. Султан Мухаммед Текега (1172—1200 г.г.) заставил даже ассасинов {Орден, возникший около 1090 года среди персидских и сирийских шиитов, преследовавший главным образом политические цели и руководствовавшийся при этом положением, что цель оправдывает средства. Уже основатель ордена Гассан Ибн-Сабба стал набирать и воспитывать сильных юношей, которых с помощью гашиша и опиума делал орудием своей воли, направленной к достижению неограниченного могущества, его же преемники значительно увеличили число таких послушников ордена. С помощью таинственных убийств, выполнявшихся последними, Гассан Ибн-Сабба вскоре навел ужас на самых сильных государей и государственных сановников Передней Азии и Ирана, и тогда-то название ассасин стало равнозначущим со словом убийца (франц. assassin). Орден получил широкое распространение, и по истечении короткого времени многие укрепленные города Сирии и Персии подпали под власть его приверженцев. К числу таких укрепленных пунктов относился и замок Аламут, ставший резиденцией главы ордена. Он был взят и уничтожен Хулагу в 1256 году (см. ниже гл. VIII).} перенести свое разбойничье гнездо из Арслан-Гумая в Аламут (крепость близь города Казвина), а его сын н преемник Мухаммед Ала ад-Дин (1200—1220 г.г.) докончил завоевание Западного Туркестана, отторгнув у Гуридов Герат и принудив гурского султана Гиас ад-Дина Махмуда признать себя вассалом Хорезма (в 1206 году).
Этому усилению хорезмшахов в значительной, впрочем, мере способствовали сами кара-кидани. Так, султан Текеш только благодаря помощи кара-киданьского войска овладел престолом Хорезма, Ала ад-Дину же кара-кидани помогли не только отразить нападение Гурида Шихаб ад-Дина, но и выйти победителем из тяжелой борьбы с этим последним.
Усилившись столь значительно, Мухаммед Ала ад-Дин стал тяготиться положением вассала, воспользовавшись затем волнениями, возникшими в восточной части государства где восстал хотанский владетель, он отказался от взноса очередной суммы в имперскую казну и занял Бухару и Самарканд.
Эти известия и измена правителя Самарканда, Караха-нида Османа, передавшегося Мухаммеду Ала ад-Дину, заставили гурхана Чжулху принять энергичные меры к восстановлению порядка в империи. Нуждаясь в войсках, он доверился найманскому князю Кучлуку, которого успел тем временем женить на свой дочери, и, снабдив его оружием и деньгами, разрешил ему организовать набор дружин среди пайманских и меркитских беглецов, после поражения 1208 года рассеянно бродивших в степях между Иртышом и Тянь-шанем.
Повидимому, Кучлук справился с своей задачей блестяще, но вместо того, чтобы с набранными войсками спешить на помощь своему тестю, он занял явно враждебное по отношению к нему положение, ограбил казначейство в Узгенде и, как только узнал, что большая часть кара-киданьских сил выслана на юг за Сыр-дарыо, против бунтовавших вассалов, поспешил к Бала-сагуну в надежде захватить гурхана врасплох. Но эта часть плана ему не удалась: он был предупрежден и разбит вооружившимся против него гурханом.
Столь же успешными были первые действия кара-киданьских войск на западе: Самарканд был ими взят обратно (в 1210 году) {Бартольд, op. cit., II, стр. 390.}, и Ала ад-Дин отброшен за Бухару {Факт этот, однако, нуждается еще в подтверждении.}. Но в дальнейшем война приняла явно неблагоприятный для Чжулху оборот. Ала ад-Дин, явившийся во главе новых сил, заставил его, повидимому, сначала оттянуть свои войска к северу, а затем и принять бой близь Таласа, и хотя исход последнего был недостаточно решительным, тем не менее для Чжулху он имел фатальные последствия, так как мусульманское население северного Притяньшанья, убедившись в отходе кара-киданей к востоку, стало явно переходить на сторону хорезмшаха Ала ад-Дина {Баласагун закрыл даже свои ворота перед отступавшей кара-киданьской армией и был взят только приступом, причем в происшедшей затем резне погибло до 46,000 народа. Во всяком случае утверждение Oliver‘а.— ‘The Chaghatai Mughals’ в ‘the Journ. of the Roy. Asiat. Soc. of Great Brit. А Irel.’, new sries, 1888, XX, I, стр. 74, что власть Ала ад-Дина простиралась на восток почти до берегов р. Или, должно считаться ошибочным.}. Одновременно возникли беспорядки и среди киданьских войск, как говорят, вследствие приказа гурхана вернуть ему отбитую ими у Кучлука казну. Этим моментом воспользовался найманский князь и, окружив ставку Члсулху, взял последнего в плен (в 1211 году).
Кучлук сохранил Чжулху все внешние знаки царского достоинства, во время торжественных приемов гурхан сидел на престоле, а Кучлук стоял среди его хаджибов {Бартольд, op. cit., II, стр. 394.}, но фактически все же власть в государстве перешла всецело к нему, что видно, между прочим, и из факта ведения им переговоров с хорезмшахом, требовавшим от него добровольной уступки части занятой им территории.
Эти переговоры не привели к определенному соглашению, а засим Кучлук не позднее 1214 года сумел не только подавить центробежные стремления в Восточном Туркестане, но и утвердиться на нравом берегу Сыр-дарьи, отстояв в свою пользу спорные территории в бассейне этой реки {См. между прочим Бартольд — ‘История Туркестана’ в ‘Труд. Туркест. Госуд. Унив.’, Ташкент, 1922, вып. 2, стр. 27.}. Засим он сделал попытку уничтожить владение Алмалык {О местоположении города Алмалыка см. В. Бартольд — ‘Отчет о поездке в Среднюю Азию с научною целью’, стр. 65 и след., а также Грум-Гржимайло — ‘Опис. пут. в Западн. Китай’, I, стр. 25—26.}, возникшее незадолго пред тем в Илийской долине, но это предприятие втянуло его в войну с монголами, в которой он и погиб в 1218 году.
Основателем Алмалыкского княжества был Бузар {Бартольд — ‘Очерк истории Семиречья’, стр. 37. Он более известен под именем Озара.}, в прошлом — конокрад и атаман разбойничьей шайки. Воспользовавшись смутным положением дел в Кара-Киданьской империи, он захватил город Алмалык и провозгласил себя его ханом. Затем, когда стали намечаться успехи кара-киданьского оружия, он совместно с другим вассалом гурхана, князем Кая-лыка, решил отдаться под державную руку Чингис-хана (в 1211 году). Естественно, что к нему же он обратился за помощью, когда к Алмалыку стали стягиваться войска найманского князя.
Монгольской помощи он не дождался. Он был пойман на охоте найманами и убит. Но вскоре затем в долине Или появилась монгольская конница, и Кучлук поспешил снять осаду Алмалыка и отступил за реку Или.
Это отступление перешло в бегство, когда выяснилось что мусульманское население Притяньшанья стало повсюду встречать монголов как избавителей от ставшей ему ненавистной власти пайманского князя {В ‘Юань-ши’ (арх. Палладий — ‘примеч.’ к ‘Юань-чао-ми-ши’, стр. 233) говорится, что население городов Кашгара, Яркенда и Хотана только тогда открыло ворота этих городов монголам, когда убедилось в смерти Кучлука. Из ‘Биографии Хэ-сы-май-ли (Измаила)’ А. Иванов (‘Походы монголов на Россию по официальной китайской истории Юань-ши’ в ‘Зап. Разряда воен. археол. и археогр. И. Русск. Военно-Истор. Общ.’, 1914) извлекает следующее относящееся сюда место: ‘Чжэ-бо’ (Чжебэ) велел Измаилу (в будущем — одному из полководцев армии Чингис-хана) об’ехать с головой Кучлука владения последнего, и тогда такие города как Кашгар, Яркенд и Хотан (Ва-дуань) сдались при первом приближении монголов’. Заслуживает, однако, более доверия утверждение Джувсйни и Рашид эд-Дина, что жители Восточного Туркестана восстали против Кучлука и перебили в городах найманские гарнизоны после того, как монгольский полководец Чжебз довел до их сведения, что во владениях Чингис-хана господствует полная религиозная свобода.}. Кучлук сделал попытку организовать сопротивление в одном из проходов Тянь-шаня {Об этом говорит впрочем только Плано Карпини, по остальным известиям Кучлук бежал от монголов, не дав им ни одного сражения (см. Бартольд — ‘Туркестан в эпоху монгольского нашествия’, II, стр. 433).} был здесь, однако, разбит и бежал сначала в Кашгар, а затем еще далее к югу — в Сарыкол {Бартольд, op. cit., II, стр. 433, idem — ‘Очерк истории Семиречья’, стр. 39.}. Но тут его настигли монголы и он погиб под топором палача.
После восьми лет скитания, т. е. в 1216 году {D’Ohsson, op. cit., I, стр. 155—156. 1216 год дает и ‘Юань-ши’ (арх. Палладий, ibid., стр. 232). Но вообще известие это очень темное. Ср. J. Marquart — ‘ber das Volkstum der Komanen’, стр. 133 и след., где приводятся данные, указывающие на то, что окончательный разгром меркитов последовал лишь в 1219 году. D’Ohsson пишет, что столкновение между меркитами и монголами произошло на реке Джэм (в ‘Юань-ши’ — Чжань), в ‘Юань-чао-ми-ши’, стр. 131, говорится, что меркиты были разбиты на р. Чу, И Чжань и Джзм нам равно неизвестные реки, хотя J. Marquart, loc. cit, и отождествляет их с р. Чу.}, сыновьям Тохта-бея удалось, наконец, вновь собрать в Алтае настолько внушительные силы, что Чингис-хан принужден был отправить против них два корпуса своих войск. Меркитские кпязья были разбиты, брат и старшие сыновья Тохта-бея пали в бою, младший же, Хултуган Мерген, захвачен в плен и засим, несмотря на заступничество Джучи, по приказанию Чингис-хана казнен {D’Ohsson, op. cit., I, стр. 156.}. По другой версии {См. сводку относящихся сюда известий у Бартольда — ‘Туркестан в эпоху монгольского нашествия’, II, стр. 397—399.} победа над меркитами досталась монголам не сразу, и окончательно разгромить их им удалось уже только в Тургайской области, на берегу р. Иргиза. С этого момента о меркитах история более не упоминает {Впрочем у Шереф эд-Дина (Petis de la Croix — ‘Histoire de Timur-bec’, etc., I, стр. 255, см. также N.Elias and E. D. Ross — ‘The Tarikh-i-Rashidi of Mirza Muhammad Haidar’, стр. 42) упоминается о современнике и друге Тимура Мубарек-шахе меркитском, начальнике тысячи, управлявшем частью Тянь-шань’ского нагорья к югу от р. Нарын. О меркитах (мекритах) в армии Тимура см. Petis de la Croix, op. cit., I, стр. 343, II, стр. 370, III, стр. 413, IV, стр. 103, о них говорится как о горцах, которыми Тимур пользовался в горных войнах на ряду с бадахшанцами в самых исключительных случаях, из чего приходится заключить, что после своего бегства из-за Саян они заселили в пределах Джагатайских владений труднодоступные горные области, что и позволило им сохранить навык к преодолению самых трудных под’емов.
Интересно, что имя меркит (мекрит), как родовое, удержалось в Притяньшанье до XVII века (см. Бартольд — ‘Отчет о командировке в Туркестан’ в ‘Зап. вост. отд. И. Русск. Археол. Общ.’, 1904, XV, стр. 241).}, и с остатками их мы встречаемся лишь в составе других как тюркских {Кость меркит встречается среди чулышманских телесов, телеутов, киреев и других тюркских племен, населяющих Алтайско-Саянское нагорье, а также у башкиров.}, так и монгольских племен {Среди торгоутов есть кость меркит. Среди чахаров, по свидетельству А. Позднеева (‘Замечания на дневник арх. Палладия’, etc., в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ.’, XXII, 1, стр. 136—137), меркиты представляют весьма заметный элемент населения, даже ван Гуан-дуна принадлежит к этому поколению.}. В следующем году восстали киргизы и хори-тумэты — народ, относившийся монголами к группе ‘лесных’ племен и населявший, повидимому, одну из частей Хангайско-Саянского нагорья {Как в этих племенных наименованиях, так и во многих других, некоторые орьенталисты (проф. Березин, Банзаров и друг.) склонны видеть имена числительные: ‘хори’ — двадцать, ‘тумэт’ (тумэн) — десять тысяч, но в таких комбинированных названиях это об’яснение становится еще менее приемлемым.
В ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 154, говорится, что хори населили Хангай после того, как его покинули найманы.}. Обе эти народности были покорены Джучи в том же году {По китайским известиям — в 1218 году (J. Marquart — ‘Ueber das Volkstum der Komanen’, стр. 136). Джучи совершил этот поход зимой, проникнув в страну киргизов по льду Енисея. Таким образом ему удалось избежать тех трудностей, которые выпали на долю турок, ведших туда свои войска через Саяны. У Gaubil, op. cit., стр. 32, говорится, что Джучи в 1217 году где-то на северо-западе покорил следующие племена: у-сэ-хань, ха-на-са, ку-лэ-ан-чу-кэ-шэ и тай-ми-хоу-ни-р-кан. У-сэ-хань и ха-на-са называются в числе тех племен, которые в 1276 году переселены были вместе с киргизами в Маньчжурию (‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 171). Название ку-лэ-ан-гу-кэ-шэ несомненно сложное, в кэ-шэ следует видеть саянское киши — люди, ку-лэ (ку-ли) упоминаются в ‘Юань-ши’ (Schott — ‘Ueber die chten Kirgisen’ в ‘Abhandl. d. k. Akad. d. Wiss. zu Berlin’, 1864, стр. 436 и 455), где говорится, что они являются потомками племени гулигань Танской эпохи, живут в долине Ангары и говорят на языке, отличном от киргизского, таким образом ку-лэ-ан-гу-кэ-шэ могло-бы значить: кули, жители долины Ангары. Название тай-ми-хоу-ни-р-кан, очевидно, также сложное, не поддается дешифровке. Ниркан — название одного из джалаирских родов.}.
Между тем на востоке хотя война с Цзиньской империей и вступила в более покойную фазу, но совершенно не прекращалась, так как Чингис-хан соглашался даровать мир на неприемлемых для цзиньцев условиях: отказа от всех земель к северу от Желтой реки и их государя от императорского титула.
В 1216 году закончено было завоевание провинции Шэнь-си до р. Вэй-шуй взятием сильной крепости Тунь-гуань, на востоке же уничтожено было княжество Син-лун, возникшее всего только в 1214 году, когда цзиньский генерал Чжан Цин счел момент подходящим для того, чтобы захватить в Цзинь-чжоу’ском округе {Здесь говорится о городе Цзинь-чжоу, лежащем в провинции Шэн-цзин.} власть в свои руки. Временно монгольский полководец Мухури оставил его княжить в Цзинь-чжоу, но засим, убедившись в его нелояльности, велел его схватить и казнить, труднее достался ему брат последнего Чжан Чжн, который не замедлил занять освободившийся престол, но и он вскоре погиб от руки монгольского палача. В 1217 году Мухури продолжал свои завоевания в Шаньдуне и в Чжи-лийской провинции к югу от города Бао-дин-фу. В 1218 году было закончено занятие юго-западной части Чжилийской провинции и всей Шань-си, причем приступом были взяты города: Дай-чжоу, Тай-юань, Хо-чжоу, Пин-ян-фу, Шунь-дэ-фу, Лу-ань-фу и, наконец, Цзэ-чжоу-фу. Одновременно монголы опустошили тангутские земли до города Нин-ся-фу и на востоке овладели Кореей.
В 1219 году Чингис-хан поручил Мухури закончить завоевание северного Китая, сам же во главе значительных сил направился на запад против хорезмшаха Ала-ад-Днна, вызывающий образ действий которого требовал возмездия.
Посольские сношения между Хорезмом и Монгольской империей возникли еще в 1215 году {Бартольд, op. cit., II, стр. 423.}, когда хорезмшах, обеспокоенный нараставшим могуществом монголов, решил путем обмена посольствами получить более достоверные сведения об этом народе. Его послы застали Чингис-хана еще в Китае, где незадолго перед тем пал город Пекин. Сын цзиньского императора находился в это время в плену у монголов: везде были видны следы страшного опустошения, кости убитых слагали целые горы, почва местами была рыхлой от человеческого жира, гниение трупов породило смертельные заболевания, которых не избегли и некоторые члены посольства. У ворот Пекина находилась огромная куча костей, и послам об’яснили, что при взятии города множество женщин (60.000!) бросилось, будто-бы, с городских стен, чтобы только, не попасть в руки монголов. В столь ужасной обстановке посольство получило аудиенцию у Чингис-хана, который, впрочем, встретил его очень милостиво, после чего был выдвинут вопрос и о торговом договоре между обоими государствами. Этот последний, обеспечивавший беспрепятственный обмен торговыми караванами, был заключен, однако, позднее, вероятнее всего весной 1218 года, когда ответное монгольское посольство прибыло в Мавераннагр. Во всяком случае уже в том же году из Монголии отправлен был на запад большой караван, везший товаров на значительную сумму, по в городе Отраре он был но приказанию хорезмшаха задержан, входившие в его состав лица были убиты, а товар конфискован. Для выяснения обстоятельств, вызвавших отрарский инцидент, Чингис-хан отправил посла, но и посол был убит, сопровождавшие же его монголы, опозоренные сбритием у них бород {Я. Ханыков — ‘Пояснительная записка к карте Аральского моря и Хивинского ханства’ в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1851, V, стр. 270, Бартольд, op. cit., II, стр. 430, Тизенгаузен — ‘Сборник материалов, относящихся к истории Золотой орды’, I, стр. 7.
Согласно Несеви (Hondas — ‘Histoire du sultan Djelal ed-Din Mankobirti prince du Kharezm’, стр. 60—61), все члены монгольского посольства были убиты. Если, однако, верно, что и у монголов того времени подобно тому, как в Передней Азии, лишение бороды составляло ‘опозорение’ человека, то обстоятельство это с антропологической точки зрения заслуживает особого внимания. Что монголы эпохи Чингис-хана носили бороды и, может быть, даже гордились ими, явствует, между прочим, и из следующего места ‘Юань-чао-ми-ши’ (стр. 156): ‘Бури сказал: ‘Баты (Батый) не более, как баба с бородой, и я, пятой толкнув, свалю и растопчу его».}, высланы обратно. Три дня и три ночи Чингис-хан, не сходя с места, молил на горе о помощи свыше для примерного отмщения неслыханного оскорбления, и оно скоро явилось: осенью 1219 года монголы подступили к Отрару {Джузджани определяет численность монгольских войск, вступивших в пределы владений хорезмшаха Ала ад-Дина, в 600 и даже 700 тысяч человек. Эту цифру повторяет и Oliver — ‘the Chaghatai Mughals’ в ‘the Journ. of the Roy. Asiat. Soc. of Gr. Brit. А. Irel.’, new series, 1888, XX, I, стр. 74, но Бартольд, op. cit., II, стр. 435, как мне кажется, вполне справедливо называет ее фантастической: такого числа воинов Чингис-хан конечно не мог вывести из Монголии.}, а уже в конце 1220 года Хорезмская империя перестала существовать, виновник же постигшего ее бедствия, хорезмшах Ала ад-Дин, умер беглецом на одном из островов Каспийского моря {Я. Ханыков, ibid., приводит более определенную дату—февраль 1221 года, но она едва-ли верна, так как Джелаль ад-Дин, присутствовавший при смерти отца и вернувшийся затем в Гургандж, покинул Хорезм до прибытия туда войск Джучи, т. е. до зимы 1220—1221 г.г. Несеви (Hondas, op. cit., стр. 81) пишет лишь, что Ала ад-Дин умер в 617 году, что соответствует 8 марта/1220 25 февраля/1221 нов. ст.}, против портового города Абескуна {Находился на территории Джурджана (Гургана), нынешней Астра-бадской провинции Персии [см. Гаркави — ‘Сказания мусульманских писателей о славянах и русских’, 1870, стр. 123 (Массуди)].}, после чего его преследователи, монгольские полководцы Чжебэ и Субутай, вернулись в Среднюю Азию кружным путем через Кавказ {Их путь при этом лежал через Казвин, Тавриз, Грузию и Дербент.} и степи южной России {Этот беспримерный по своей длине кавалерийский раз’езд (преследуя русских князей после битвы при Калке 31 мая 1223 года, монголы доходили до берегов Днепра) Иванин (‘О военном искусстве и завоеваниях монголов’, стр. 29) совершенно справедливо аттестует одним из самых смелых движений, известных нам из военной истории. По словам армянского историка Киракоса (Патканов, op. cit., 2, стр. 3, Duhiurier, op. cit., стр. 200) они вынуждены были обойти Дербент по едва доступным путям, причем должны были бросить свои метательные снаряды, часть обоза и множество лошадей.}.
Чингис-хан уже весной 1220 года мог считать Мавераннагр своим владением {Несеви (Hondas, op. cit., стр. 63) указывает на крупную стратегическую ошибку, допущенную Ала ад-Дином в самом начале войны при распределении своих сил, которые он разбросал по главнейшим городам Туркестана, впоследствии он уже лишен был возможности ее исправить, так как этому помешал Чингис-хан, устремившийся из Отрара на Бухару. Бартольд — ‘История Туркестана’, стр. 30, объясняет такое распределение Ала ад-Дином своих военных сил его боязнью сосредоточить их в одном месте, так как ‘он знал’ (?), что в случае победы над внешним врагом, они не замедлят двинуться против него, дабы лишить его престола. Но если так, то на что же он мог рассчитывать, ведя столь вызывающую внешнюю политику?}. Осенью того же года был взят Тармиз, а засим в начале 1221 года главные силы монголов переправились через Аму-дарью, заняли Балх и подступили к крепости Талькан {Лежал на пути между Балхом и Мервом, ближе к последнему (см. Бартольд — ‘Туркестан в эпоху монгольского нашествия’, II, стр. 81).}. Отсюда корпус младшего сына Чингиса, Тулуя, отправлен был в Хорасан, где последовательно пали {Повидимому вторжению в Хорасан главных сил Тулуя предшествовало вторжение туда-же его авангарда, которым и был взят и уничтожен город Неса. D’Ohsson, op. cit., I, стр. 275 — 277, относит его падение к концу 1220 года.} Мерв {Гор. Мерв пал в конце февраля 1221 г., при этом его население частью уведено было в плен, частью перебито. Ср., однако, Бартольд, op. cit., II, стр. 485, где говорится, что этот город в конце того же года восстал против монголов, но был вновь ими взят, причем погибло свыше 100 тысяч человек. Но и после этого вторичного разгрома он продолжал еще существовать, ибо несколько месяцев спустя выставил 10 тысяч воинов, участвовавших в экспедициях против монголов. Таким образом, становится очевидным, что рассказы мусульманских писателей о поголовных избиениях населения значительнейших городов Хорезмской империи страдают преувеличениями, впрочем и Мэн-хун (Васильев, op. cit., стр. 224) пишет: по взятии городов монголы убивают без пощады всех, не разбирая старых и малых, красивых и безобразных, богатых и бедных, сопротивляющихся и покорившихся, даже самые именитые лица не щадятся ими, раз схвачены были с оружием в руках.
Отмечу еще, что С. Biddalph (‘Four months in Persia and А Visit to Transcaspia’, London, 1892), сделав обзор сохранившихся следов былого заселения Закаспийской области, также пришел к заключению, что десятки и сотни тысяч человек, избивавшихся, будто-бы, монголами и другими завоевателями в пределах этой области, существовали только в воображении восточных писателей.}, Нишабур {Город был взят в апреле 1221 г., жители за исключением ремесленников перебиты.} и Герат {При взятии пострадал мало, но засим, после восстания 1222 года, из его миллионного населения уцелело, будто-бы, всего лишь сорок человек, сумевших скрыться среди развалин, в которые он был обращен.}, корпуса же Джагатая и Угэдэя на север для подкрепления Джучи, который успел к тому времени перебросить свои войска через пустыню в Хорезм и осадить его столицу — г. Гургандж {Гургандж — позднейший Ургенч. Он был расположен по обоим берегам р. Аму-дарьи, соединявшимся мостом. По количеству населения он занимал одно из первых мест в государстве.
D’Ohsson, op. cit., I, стр. 239, пишет, что корпуса Джагатая и Угэдэя отправлены были в помощь Джучи из под Самарканда. См. также Березин — ‘Шейбаниада’ в ‘Библиотеке восточных историков’, I, стр. XLVII.}. Последний был взят приступом в апреле 1221 года {За исключением ремесленников все остальное население этого города было перебито, город разрушен и затоплен водами Аму-дарьи.}. Позднею осенью того же года, после падения крепости Талькан, Чингис-хан занял Газну, откуда в преследовании Джелаль ад-Дина, сына и преемника Ала ад-Дина, единственного хорезмского вождя, сумевшего из нескольких столкновений с монголами выйти победителем {Жизнь и деяния этого замечательного воина и полководца составили предмет обширного труда Шихаб ад-Дина Мухаммеда б. Ахмеда ан Несеви — ‘Жизнеописание султана Джелаль ад-Дина Мангуберти’. Я пользовался французским переводом этого сочинения, принадлежащим О. Hondas — ‘Histoire du sultan Djelal ad-Din Mankobirti prince du Kharezm’ в ‘Publications de l’cole des langues orientales vivantes’, III srie, X, 1895.}, достиг берегов Инда, где и нанес остаткам распавшейся хорезмской армии жестокое поражение.
Инд был конечным пунктом, до которого доходили войска Чингис-хана {Я имею в виду лишь главные силы монголов, их отряд же, посланный в погоню за Джелал ад-Дином, доходил на восток до Сетледжа.}. В тылу их в это время восстали Мерв и Герат, Газна, добровольно покорившаяся монголам, также стала внушать опасения, и так как отважный Джелаль ад-Дни все еще оставался на свободе и мог найти в ней опору для своих дальнейших враждебных выступлений, то решено было поступить с ней так же, как с остальными значительными городами Хорезмской империи — население частью выселить, укрепления же уничтожить. Помимо сего, гнало монголов на север, в горы, и наступившее жаркое время года.
В то время, как главные их силы располагались на летние квартиры в высоких долинах Гиндукуша, отдельные их отряды доканчивали завоевание Гарджистана {Абуль-Гази (Desmaisons, op. cit., II, стр. 138) сообщает, что после поражения Джелаль ад-Дина на берегу Инда Чингис-хан послал Джагатая на запад для завоевания Мекрана. Задача эта была им выполнена, страна раззорена и значительная часть ее населения уведена в плен или перебита.
Последствия этого погрома не изгладились и до настоящего времени, так как карысная система (см. Грум-Гржимайло — ‘Опис. пут. в Западн. Китай’, I, стр. 326—328, Цимбаленко — ‘Кяризы Закаспийской области’), благодаря которой подгорная Мекранская степь орошалась фреатическими водами, должна была без надлежащей поддержки очень быстро придти в упадок и даже совершенно исчезнуть. В древности (в особенности с VIII по XI век) Мекран, через который пролегал мировой путь в Индию (см. мою заметку — ‘Забытый мировой путь в Индию’ в журн. ‘Новый Восток’, 1925, No 1 (7), стр. 147—151), славился своим богатством и транзитной торговлей. Знаменитые в то время портовые его города — Ормара, Гвадар, Чахбар и Джаск, державшие в своих руках эту торговлю, представлены ныне жалкими поселениями рыбаков смешанного мекранского племени, что же касается внутренних частей страны, то они совершенно пустынны, и об их былом богатстве и населенности свидетельствуют только сохранившиеся еще всюду развалины.}, их операции здесь задержала только крепость Ашияр, сумевшая продержаться 15 месяцев и сдавшаяся только весной 1223 года {Рассказывают, что эмир Ашияра, воспользовавшись уходом главных сил монголов на юг, напал под Тальканом на небольшой монгольский отряд, прикрывавший ханский обоз, разбил его и увез столько телег с золотом и другими драгоценностями, сколько только мог увести, он освободил также пленных и угнал множество лошадей.}.
Существует сказание, что Чингис-хан намеревался вернуться в Монголию через Индию и Тибет, и что только серьезные доводы его полководцев о трудностях такого пути остановили его в этом намерении. Как-бы то ни было он возвратился на реку Толу прежним путем, через Туркестан и Алтай, употребив на переезд свыше двух лет {Он переправился на правый берег Аму-дарьи осенью 1222 года, достиг же берегов Толы весной 1225 года.}. Какие причины вызвали такую медленность в передвижении, нам неизвестно, но одно достоверно: ему не приходилось дорогой вступать в вооруженные столкновения с только что покоренными народностями.
Осенью 1225 года Чингис-хан решил покончить с Тангутским царством, правители коего, переоценивая свои силы и не считаясь с суверенными правами монголов, вели крайне неосторожную внешнюю политику, дававшую поводы к непрерывным взаимным неудовольствиям. Весной 1226 года он с большими силами вступил в Хэ-си и быстро овладел западной частью тангутских земель, где были взяты приступом И-цзи-най (Эцзин) {D’Ohsson, op. cit., I, стр. 370, Gaubil, op. cit., стр. 49. Насколько мне известно, это второй случай упоминания этого города. Впервые о нем говорилось в ‘Хуан-юань-шэн-ву-цинь-чжэн-лу’ (‘Восточный Сборник’, 1877, I, стр. 176) под 1203 годом: преследуемый Чингисом, через него бежал в Ся-го И-ла-ха, сын ван-хана. Ошибочна поэтому следующая справка архим. Палладия (‘Комментарий архимандрита Палладия Кафарова на путешествие Марко Поло по северному Китаю’ в ‘Изв. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1902, XXXVIII, вып. I, стр. 12): ‘Хубилай, тревожимый мятежными родичами своими на севере, учредил у озера И-цзи-най военный пост и построил город или крепость на юго-западном берегу его, с сих пор и появляется название И-цзи-най’. Он был лишь восстановлен при императоре Хубилае, когда и сделан областным. Через него в это время пролегал большой караванный путь в Кара-корум. Некоторые о нем сведения мы находим у Марко Поло: ‘В двенадцати днях пути от Campichiu (т. е. Гань-чжоу, как доказал это Юль в ‘the Book of Ser Marco Polo, the Venetian’, etc., I, стр. 222, хотя уже Gauhil, op. cit., стр. 49, высказывался в том же смысле), говорит он, лежит город Etzina (Эцзин) при начале песчаной пустыни. Он лежит в провинции Тангут. Его жители язычники, не занимаются ремеслами, но живут произведениями земли и держат много верблюдов и других животных. Путники, проезжающие через этот город, запасаются в нем провизией на сорок дней, ибо столько времени нужно употребить, чтобы проехать по пустыне, простирающейся к северу от Эцзины, в ней нет признаков жилищ, и она бывает населена только летом, когда люди заселяют там некоторые горы и долины, в коих имеются лес и вода, зимой же там очень холодно, там водятся дикие ослы и другие дикие животные’.
По изгнании монголов из Китая, китайские войска дважды, а именно в 1372 и в 1380 г.г., проходили местностью И-цзи-най-лу (Покотилов — ‘История восточных монголов в период династии Мин’, стр. 5 и 9, Je Mailla, op. cit., X, стр. 64 и 79). В той же местности И-цзи-най-лу в первой половине XV столетия осели остатки разбитых ойратами восточных монголов Аруктая (Покотилов, op. cit., стр. 49), но вскоре затем они были тут поголовно уничтожены китайцами (Покотилев, op. cit., стр. 50). В тридцатых годах XVIII столетия здесь поселены были торгоуты, которые известны под именем старо-торгоутов. Их кочевья и до сих пор еще находятся в этих местах.
Если верно мое отождествление (‘Опис. пут. в Западн. Китай’, II стр. 62) этого города с развалинами ‘города хана Харчечжи’ (Эркэ-хара-бурюк у Потанина — ‘Тангутско-тибетская окраина Китая и Центральная Монголия’, I, стр. 513, Хара-хото у Козлова — ‘Русский путешественник в Центральной Азии и мертвый город Хара-хото’ в ‘Русск. Старине’, 1911, отд. отт., стр. 52), то его местоположение в настоящее время нам известно. По определению Козлова, op. cit., стр. 54, его географические координаты следующие: широта 41o 45′ 40′, долгота от Гринвича — 101o 5′ 14,’85, он находился к востоку от Эцзин-гола, на террасе, омывавшейся водами этой реки, и имел обычный тип китайского города с высокой глинобитной стеной, орьентированной по странам света. Согласно преданию, записанному Козловым, он был взят китайскими войсками после отвода вод Эцзин-гола на запад, в его теперешнее русло. Мне же передавали, что отведены были воды не реки, а того магистрального оросительного канала, на берегу которого стоял город (см. цитир. выше соч., там же), что следует считать более вероятным в виду изменчивости русел степных рек Средней Азии. Так построены Нин-ся, Гань-чжоу, Су-чжоу, Юй-мынь, Ань-си и другие города Западного Китая.}, Хэ-шуй-чэн {Местоположение его неизвестно.} и некоторые другие укрепленные пункты, а затем и города Су-чжоу и Гань-чжоу. Осенью монголы овладели Лян-чжоу, зимой сильно укрепленным Лпн-чжоу. Их отряды, предавая встречные селения огню и мечу, проникли далеко внутрь страны и на юге доходили до границ Сы-чуани {Gauhil, op. cit., стр. 50.}. Фактически к началу 1227 года во владении последнего тангутского государя Тоба Ши оставалась уже только столица государства Нин-ся, но и она должна была вскоре сдаться на милость победителя. Так пало государство, просуществовавшее два с половиной столетия среди могущественнейших империй Востока, благодаря забвению принципа, которым до тех пор, по словам ‘Тун-цзянь гаи-му’ {De Mailla, op. cit., IX, стр. 127.}, неизменно руководствовались его монархи: действовать в союзе с сильнейшим.
На пути из Тангута в Монголию в августе 1227 года Чингис-хан скончался {О смерти и месте погребения Чингис-хана см. выше стр. 64 и след.}, но прошло почти два года прежде, чем удалось собрать совет князей для выбора ему преемника. Согласно с волей Чингис-хана, на престол возведен был Угэдэй, который начал свое правление с некоторых нововведений и реформ, в числе коих наибольшее значение имела законодательная регламентация нрав и привиллегий младших членов суверенной семьи, т. е. ‘принцев крови’, и церемониала, регулировавшего внешнее обращение как принцев крови между собой и к суверену, так и подданных к своему государю, чем воздвигалась стена между двором и народом, дотоле бывшая неизвестной в Монголии {Одним из постановлений ‘Ясы’, т. е. ‘Сборника наказов’ Чингисхана воспрещалось в обращении к кому-либо, не исключая и хана, употреблять почетные прозвания и титулы, достаточно было и одного имени (Березин — ‘Очерк внутреннего устройства улуса Джучиева’ в ‘Труд, вост. отд. И. Археол. Общ.’, 1846, VIII, стр. 412). Таким образом в этом случае Угэдэй отступил от одного из существеннейших постановлений Чингис-хана, видевшего в доступности управляющих залог успешного управления государством.}, и положено было основание той лестнице поклонений и величаний {У Мэн-хуна (Васильев, op. cit., стр. 232) читаем: ‘Когда сунский посланник прибыл ко двору Чингис-хана, то свидание произошло без предварительных церемоний, речи велись простые. В этом можно было видеть неиспорченность древности. Ныне, находясь под воздействием цзиньских чиновников, монголы стали уже утрачивать эту простоту отношений: разрушается естественное, заменяясь низкой хитростью (лицемерием). О, это гадко!’
Насколько быстро была утрачена монголами простота взаимных отношений, это лучше всего иллюстрирует рассказ Рашид эд-Дина о приеме Хубилаем своего мятежного брата Арик-буги, который при входе в шатер должен был трижды преклонить колена. И эти коленопреклонения стали обязательными не только перед ханами и перед князьями, но и перед чиновниками высших рангов, которые, принимая даже иностранцев, требовали от них стояния на коленях в течение всего времени аудиенции (см. Березину op. cit., стр. 452).}, которая столь характеризует государства Востока. Засим была ограничена власть монгольских правителей покоренных стран: от них отнято было право осуждения на смерть без предварительного суда. Урегулированы были также налоги {Налоги, взимавшиеся монголами, были крайне обременительны в завоеванных странах, т. е. почти повсеместно в империи. Они взимались в казну хана и отдельно в пользу улусного князя и областного начальника. Плано Карпини пишет, что в Монголии считалось, что все — вещи, скот, даже люди составляют собственность императора, почему никто не дерзает об’явить что-либо своим. При таком представлении вполне естественно, что император и его ставленники брали с народа все, что хотели и сколько хотели, да и самими людьми располагали, как хотели. Так же поступали они и с девицами, которых забирали для услуг и с иными целями. Относительно сбора дани в России тот же автор сообщает следующие подробности: ‘В нашу бытность в России туда прибыл сборщик-податей, посланный Гуюк-ханом и Батыем. От каждого, имевшего трех сыновей, он отбирал одного, брал также всех бобылей., незамужних женщин (вдов?) и нищих, с остальных, хотя-бы однодневных младенцев, требовал в дань по шкуре медведя, бобра, соболя, чернобурой лисицы и хорька’. Не во зсех, впрочем, странах установлено было столь высокое обложение, так, с грузинского народа, например, единожды в год взималась определенная сумма денег.
То, что сообщает Плано Карлини о налогах, отчасти подтверждается из других источников (см. Березин, op. cit.), в общем из всех имеющихся по сему предмету данных мы не получаем ясного представления о налоговой системе, введенной в Монгольской империи, и это, может быть, потому, что монголы всюду в завоеванных землях применялись к существовавшим уже там системам обложения. То-же случилось и в Китае, где они, хотя и не без некоторых колебаний, сохранили систему подворного обложения. Податная реформа Угздэя коснулась, повидимому, только Китая, где был устранен прежний налоговый произвол и были введены совершенно определенные податные оклады.}, введен закон о порядке государственной службы, учреждена казенная почта {Казенная почта возникла в Монголии по мысли Чингис-хана, но только при Угздэе получила законченную организацию по образцу почты во внешних областях Китая. Содержание почтовых станций и при них положенного числа гонцов и животных возложено было на местное население и составило в дальнейшем самую тяжелую из натуральных повинностей, так как станциями стали пользоваться не только ханские послы, требовавшие проводников, лошадей и содержания, но и вообще чиновные особы, отправлявшиеся к месту своего служения или же в отпуск, и даже купцы. В этом отношении характерны следующие три указа времен Монкэ-хана (Bepesmi, op. cit., стр. 461, d’Ohsson, op. cit., II, стр. 265, 266):
1. Главные комиссары не должны брать из почтовых животных более 14 голов от яма до яма и тем паче забирать дорогой скот частных лиц.
2. Чиновники не должны останавливаться в тех городах и селениях, где у них нет прямого дела, и требовать себе содержания свыше положенного.
3. Данное купцам в прежнее время (при Угэдэе) разрешение — пользоваться для своих переездов по Монголии почтовыми лошадьми отменяется. Торговцы ездят по стране ради собственной наживы, пусть же заводят для сего и собственных животных.}. Наконец, введены были некоторые административные реформы. Так, северный Китай разделен был на десять провинций, управление коими вверено было китайским чиновникам. Угэдэй виол не усвоил мысль, подсказанную ему министром Елюй Чуцаем: ‘Империя была завоевана верхом на коне, но управлять ею с седла невозможно’.
Все эти нововведения служили лишь продолжением той огромной организационной работы по устроению Монгольского государства, которая совершена была его основателем {Об этой работе из тех скудных материалов, которые дают нам исторические документы той эпохи, составить себе цельное представление едва-ли возможно. Даже более того: если в области государственного строительства монголов не ограничиться одной лишь деятельностью Чингис-хана, а обнять весь организационный период первых четырех монгольских ханов, то и тогда в этих материалах мы не найдем данных для характеристики хотя-бы в общих чертах государственного строя Монгольской монархии. Прямое доказательство тому — попытка Стратонитского (‘Монгольское управление покоренным Китаем и Арменией’ в ‘Учен. Зап. И. Лицея в память Цесар. Николая’, 1914, VIII) осветить государственное отношение монголов к двум из покоренных ими народов, стоявших выше их по развитию, китайцам и армянам. Из этой попытки так и не получилось того, к чему стремился исследователь,— выяснить, как управляли монголы покоренными Арменией и Китаем.
Правда, Стратонитсккий далеко не исчерпал весь имеющийся по этому предмету материал, но последний не помог-бы ему более ярко и полно изложить те начала, коими руководствовались монголы в своих отношениях к покоренным народам.}.
Чингис-хан, по словам Рашид эд-Дина, об этой стороне своей деятельности высказывался так: ‘У степных народов, которых я подчинил своей власти, воровство, грабеж и прелюбодеяние составляли заурядное явление. Сын не повиновался отцу, младший не признавал старшего, муж не доверял жене, жена не считалась с волей мужа, богатые не помогали бедным, низшие не оказывали почтения высшим, и всюду господствовали самый необузданный произвол и безграничное своеволие. Я положил всему этому конец и ввел у них законность и порядок’.
Если и видеть в этом преувеличение, то все же нельзя отрицать, что, дисциплинируя свои войска, Чингис-хан одновременно дисциплинировал и народ, получивший при нем в полной мере военную организацию. Исходя из того положения, что всякий, способный носить оружие, есть уже воин, он разделил кочевников Монголии на десятки, десятки соединил в сотни, тысячи и ‘тьмы’ (десятки тысяч), которые обязаны были беспрекословным подчинением своим начальникам. Удача всех его походов и несметные богатства, доставшиеся на долю его войск, т. е. того же народа, создали всем его требованиям значение божеских велений и принимались не только безропотно, но и благоговейно к неуклонному исполнению. При таких условиях и при том под’еме нравственных сил, который был пережит в его время монгольским народом, совершенно допустимо и то нравственное перерождение народных масс, которое ставил себе в заслугу Чингис.
Плано Карпини (1246 г.) следующим образом отзывается о монголах: ‘Между ними не было ссор, драк и убийств, друг к другу они относились дружески и потому тяжбы между ними заводились редко, жены их были целомудренны, грабеж и воровство среди них — неизвестны’. Не подметил у них склонности к дракам и ссорам и современник Чингис-хана, китаец Мэн-хун. Ибн-Батута также пишет, что конокрадства у них не существовало, благодаря, будто-бы, строгости законов против воровства. Но если обратиться к ‘Юань-чао-ми-ши’, то там мы найдем более, чем нужно, указаний на все те отрицательные качества народного характера, которых не нашли уже у монголов Плано Карпини и Ибн-Батута. Рашид эд-Дин дает также неблагоприятную характеристику татар (монголов): ‘Ненависть, гнев и зависть, говорит он {‘История монголов’. ‘Введение’, стр. 49.}, преобладали в природе их, они прославились убийствами и поражали друг друга ножами и саблями из-за неосторожно сказанных слов подобно курдам и франкам’. Если Чингис-хан сумел подавить в кочевниках это свойство их характера и, сплотив их в одну массу, образовать из них организм, не знавший иной воли, кроме его воли, то это было делом, которым он действительно был в праве гордиться. Впрочем, может быть, этой метаморфозе содействовало и то обстоятельство что Чингис-хан повел монголов по большой дороге завоеваний, где избыток их сил и нашел себе достойное применение, а засим, как величие, так и полный успех всех его начинаний должны были покорить ему народную душу.
Законы Чингис-хана {Законы или наказы Чингис-хана, как удостоверяют это Рашид эд-Дин, арабский путешественник Ибн-Батута, арабский писатель Ахмед Макризи и армянский ученый Вартан (умер в 1271 г.), были изложены на монгольском языке и изданы под названием Яса, Этот кодекс до нас не дошел, и 77. Попов (‘Яса Чингис хана и Уложение монгольской династии ‘Юань-чао-дянь-чжан» в ‘Зап. вост. отд. И. Русск. Археол. Общ.’, 1907, XVII, стр. 151) сомневается даже, существовала-ли когда-нибудь Яса Чингис-хана в виде такового кодекса, т.е. в письменном виде.} карали смертью убийство {За убийство мусульманина можно было откупиться деньгами: требовалось уплатить потерпевшим сорок золотых балышей (об этой монете см. Qtiatremre — ‘Histoire des Mongols de la Perse’, I, стр. 320): жизнь же китайца оценивалась еще дешевле: довольствовались ослом (Березин, op. cit., стр. 414).}, блуд, многоженство, супружескую неверность жены, кражу {У Марко Поло (Минаев — ‘Путешествие Марко Поло’, стр. 91) читаем: ‘Суд творят вот как: кто украдет хотя-бы и немного — тому за это семь палочных ударов, или семнадцать, или двадцать семь, или тридцать семь, или сорок семь и так доходят до трехсот семи, увеличивая по десяти, смотря по тому, что украдено. От этих ударов многие помирают. Кто украдет коня или что-либо дорогое — тому за это смерть, мечом разрубают его, а кто может дать выкуп, заплатить против украденного в девять раз, того не убивают’. Последнее подтверждает и Иби-Батута (Березии, op. cit., стр. 414). ‘У кого, пишет он, находилась украденная лошадь, тот обязан был возвратить ее хозяину с прибавкой девяти таких же лошадей, если же он не в состоянии был этого сделать, то у него отбирались дети, если же и детей у него не было, то его предавали казни’.}, грабеж, скупку краденого, принятие в услужение или сокрытие беглого раба, невозвращение владельцу утерянного в бою оружия {У Ахмеда Макризи (Березин, op. cit., стр. 440) это постановление читается так: ‘Если кто-нибудь, нападая или отступая, обронит свой вьюк, оружие или часть багажа, то находящийся сзади его должен сойти с коня и возвратить владельцу упавшее, в противном случае он предается смерти’.}, оставление без разрешения порученного поста {Повидимому, этот закон применялся только в военное время и таким образом в этом перечне является лишним.}, чародейство, направленное к вреду ближнего, наконец, третий случаи потери по беспечности доверенного капитала {У Макризи (ib., стр. 410) соответственный закон изложен иначе: ‘Кто возьмет товар и обанкротится, потом опять возьмет товар и опять обанкротится, потом опять возьмет товар и опять обанкротится, того предать смерти после третьего раза’.}. Непременным, однако, условием вменения преступления в вину было сознание подсудимого, но благодетельное значение этого постановления ослаблялось допущением пытки упорствующего. Замечу кстати, что и введение пыток в древнее русское судопроизводство приписывается влиянию монголов. Очевидно, и в Монголии подобно тому, как в Европе того времени, существовала уверенность в вмешательстве небесных сил в дела людского правосудия, которые не могли не помочь невинному вынести незаслуженные страдания и укрепить его телесно и духовно настолько, чтобы не взять на себя несовершенного преступления. Этот перечень преступлений, каравшихся смертью, конечно, не полон, нам известны случаи осуждения на смерть за превышение власти, за не вполне точное изложение мыслей Чингис-хана в проекте письма и за некоторые еще менее с современной точки зрения маловажные проступки {Например, за нарушение некоторых народных предрассудков. По словам Плано Карпини, предавался смерти тот, кто мочился в ставке, если не имел средств заплатить шаману за очищение ее. Засим у Березина, op. cit., стр. 415, читаем, что человека, подавившегося пищей, протаскивали под ставкой и затем немедленно предавали смерти. Казнили также и того, кто ступал на порог княжеской ставки.}, тем не менее законы Чингис-хана нельзя назвать строгими, если сравнить их с кровавыми средневековыми законами Европы или даже с ‘Воинским Уставом’ Петра Великого, согласно которому смертная казнь угрожала но 200 артикулам и, между прочим, за такие маловажные проступки, как самовольная порубка в заповедном лесу.
При крайнем абсолютизме государственной власти {Гуюк так определял свою императорскую власть: исполнять мою волю, являться, когда позову, идти, куда велю, предать смерти всякого, кого назову (Березин, op. cit., стр. 422, Саблуков — ‘Очерк внутреннего состояния Кипчакского царства’ в ‘Изв. Общ. Археологии, Истории и Этнографии при И. Казанск. Унив.’, 1896, XIII, стр. 100). При хане находился совет из первых сановников государства, не ограничивавший власти хана, а лишь помогавший ему в управлении. У Саблукова, op. cit., стр. 101, читаем: разделение власти с лицами, принадлежащими к его дому, не ограничивало власти хана, как и участие подданных в избрании хана (курултай) было только обрядом, представлявшим лишь с первого взгляда вид зависимости.}, смешении судебной части с административной {У Рашид эд-Дина (‘История монголов’. ‘Введение’, стр. 39) говорится, что Монкэ-сэр нойон был старший бек и главный судья, но, повидимому, судейские обязанности ему пришлось выполнять только однажды, а именно, при расследовании заговора против Монкэ-хана, когда он был назначен старшим судьей. О Чжурмагун (Чирмагун) нойоне говорится, что он был одновременно начальником монгольских войск, расположенных в Персии, правителем страны и судьей (Березин, op. cit., стр. 451).} и отсутствии других писанных законов, кроме несовершенной ‘Ясы’ {Cм. выше стр. 438, сноску 1.} нельзя ожидать, чтобы правосудие в Монголии стояло на должной высоте, и, действительно, отзывы современников сходятся на том, что ордынский суд и расправа ‘вертелись на золотом колесе произвола’ {Сохранилась русская песня о Щелкане Дудентьевиче, назначенном в Тверь главным судьей: ‘А немного он судьею сидел’, так как был растерзан толпой за то, что ‘и вдов-то бесчестити, красны девицы позорити, надо всеми поругатися, над домами насмехатися’. В ‘Истории Государства Российского’ Карамзина, примеч. 396 к IV т. (5-ое издание), читаем: В дни правосудного хана Узбека послы его, Сабанчий и Казначий, злодействовали в Ростове, лютый Кочка (1318 г.) убил в Костроме 120 человек, ограбил Ростов, жег села, храмы, моныстыри, брал в полон жителей, ибо власть закона не удерживала злодеев (цитир. у Саблукова, op. cit., стр. 103).
Чингис-хан стремился, однако,, всегда к тому, чтобы поддержать в стране правосудие. Замечательно его наставление сыновьям, сказанное при представлении им старших офицеров тех частей армии, которые отходили под их непосредственное командование (d’Ohsson, op. cit., II, стр. 6—7): ‘Если когда-либо кто-нибудь из них совершит проступок, не берите на себя роль судьи, ибо вы — молоды, они же — заслуженные люди. Советуйтесь со мной: меня не станет — советуйтесь между собой и только после сего поступайте по закону. Но при этом преступление должно быть доказано и подтверждено сознанием подсудимого. Подвергаясь наказанию, он должен сознавать, что с ним поступлено по закону, а не под влиянием вспышки гнева или других причин, влиявших на его осуждение’. Сколь мало это ему удавалось, свидетельствуют следующие слова Елюй-Чуцая, обращенные к супруге Угэдэя: ‘Высшие чины империи торгуют должностями и правосудием, и монгольские тюрьмы переполнены ныне людьми, вся вина которых заключалась лишь в том, что они сопротивлялись насилию вымогателей’ (d’Ohsson, op. cit., II, стр. 86).}.
Все последние двадцать лет своего царствования Чингисхан провел в военных походах, и так как inter arma silent leges, то ему самому неоднократно приходилось отступать от велений ‘Ясы’. Так, например, ею предписывалось щадить добровольно покорившиеся страны и города, между тем он уничтожил Газну из боязни, как-бы в будущем этот богатый и многолюдный город не стал опорным пунктом Джелаль-ад-Дина {Та-же судьба постигла и многолюдный Балх (d’Ohsson, op. cit., I, стр. 272).}. Если уж Чингис-хан не всегда мог согласовать свои действия с предписаниями ‘Ясы’, то могла-ли она соблюдаться даже в первое время его ближайшими преемниками? Конечно нет, и на это указывают те суровые кары, которые постигали нарушителей ее, хотя-бы то были члены ханской семьи.
Война — не время для проведения широких реформ в области гражданского управления, да степь и не нуждалась в подобных реформах, раз не имелось в виду колебать ее кочевого строя, и Чингис-хан оставил ее в покое {В этой области заслуживают внимания только произведенные им работы по размежеванию пастбищных угодий между отдельными группами населения (родами? улусами?). Современники сообщают (Березин, op. cit., стр. 421), что ‘никто не смел жить нигде кроме того места, которое великий хан ему назначил. Он назначает где кочевать воеводам, тысячники — сотникам, сотники — десятникам’.}, отдав все силы своего организаторского таланта военному делу.
Иванин {‘О военном искусстве и завоеваниях монголов’, стр. 5.}, называя Чингис-хана творцом нового военного искусства и об’ясняя огромные военные успехи монголов хорошим устройством войск, их большою выносливостью и уверенностью в превосходстве своего военного искусства, наконец, прекрасными, частью заимствованными у китайцев, военными и политическими правилами, не говорит, однако, в чем же заключалось творчество Чингис-хана как полководца и организатора военных сил государства. В нижеследующих строках я делаю попытку восполнить этот пробел.
Чингис-хан рано понял, что небольшая, но дисциплинированная и обильно всем снабженная армия представляет существеннейший залог военного успеха, и первые его действия были направлены к тому, чтобы из вооруженной толпы, какую до него обычно представляли армии кочевников, создать дисциплинированное и хорошо обученное войско, и по отзывам современников он достиг в этом отношении поразительных результатов, сумев внушить своим воинам от темника до рядового, что неповиновение высшему командованию является тягчайшим из преступлений {Согласно одному из постановлений Ясы, начальник отряда, охраняющий известный пост, по личной инициативе не мог сойти с него даже для подания помощи другому посту или отряду, хотя бы то требовалось обстоятельствами дела, и никто не должен был принимать от него таковой помощи. За нарушение этого постановления назначалась смертная казнь.
Современники пишут: ‘Император татарский имеет удивительную власть над всеми. Что бы ни приказал, в какое бы ни было время и где бы то ни было, на войну-ли, на смерть-ли, на жизнь-ли, все это исполняют они без прекословия’.
Безграничное повиновение высшему командованию доведено было до того, что виновный военачальник покорно ложился, чтобы получить назначенное ему число палочных ударов, или подставлял шею под меч того, кому поручено было исполнение приговора, хотя-бы то был человек из народа.}. Этой железной дисциплине, заставлявшей людей отстаивать вверенное им дело иногда до последнего человека, Чингис-хан обязан был многими своими победами. ‘Введенным мной порядку и дисциплине, говаривал он, обязан я тем, что могущество мое, подобно молодой луне, растет со дня на день, и что я заслужил благоволение неба, уважение и покорность земли’ {D’Ohsson, op. cit., I, стр. 392.}. Требуя от своих войск беспрекословного повиновения, самоотверженной и огромной работы, Чингис не переступал, однако, в этом отношении пределов возможного для человека и заботливо относился к сохранению армией сил и боеспособности. Это видно из следующего обращения его к своим офицерам {Березин, op. cit., стр. 486, d’Ohsson, op. cit., I, стр. 403.}: ‘Нет человека храбрее Есутая. Как воин, он стоит выше всех. Но так как самый длинный переход не утомляет его, так как он способен выносить голод и жажду, как никто, он полагает, что тою же способностью обладает и остальное человечество. Вот почему он не годится в военачальники. Командующий должен быть чувствителен и к голоду, и к жажде, и к усталости, дабы понимать, что чувствуют те, коими он командует. Необходимо, чтобы он бережно относился к силам порученных ему людей и животных и шел шагом слабейшего’. Вообще же о командном составе он рассуждал так: ‘всякий, кто сумел организовать и обучить свой десяток, кто готов по первому приказанию выступить с ним в поход, тот достоин получить в командование тысячу и десять тысяч, но сотник или тысячник, не справившийся с своей задачей, должен быть немедленно устранен и предан казни: он сам, его жены и дети’ {Березин, op. cit., стр. 484—485, d’Ohsson, op. cit., I, стр. 391.}.
Все эти принципы были новы не только в степи, но и в остальной Азии, где, но словам Джувейни, господствовали совершенно иные военные порядки, где самовластие и злоупотребления военачальников вошли в обычай и где мобилизация войск требовала месяцев времени, так как командный состав никогда не содержал в готовности положенного по штату числа солдат.
Начиная с 1206 года Чингис-хан вел только наступательные войны. Вторжению предшествовала разведка и ознакомление с внутренним положением государства и состоянием его вооруженных сил, для чего все средства признавались пригодными. Если представлялось возможным, его эмиссары объединяли недовольных, склоняли их к измене подкупом, поселяли взаимное недоверие среди союзников {Когда Чжебэ и Субутай вышли в долину низовий р. Терека, им противостали соединенные силы кипчаков, черкесов, лезгин и аланов. Видя невозможность сломить сопротивление этих масс, монголы подослали к кипчакам опытных искусителей и путем подкупа склонили их отделиться от остальных союзников, а засим разбили порознь тех и других (d’Ohsson, op. cit., стр. 337, Desmaisons, op. cit., II, стр. 129—130).}, создавали внутренние осложнения в государстве {По словам Несеви, чтобы увеличить недоверие хорезмшаха к своим военачальникам, Чингис-хан приказал составить от имени последних подложное письмо с предложением ему своих услуг, которое затем и подбросить Ала ад-Дину (Бартольд — ‘Туркестан в эпоху монгольского нашествия’, II, стр. 451). D’Ohsson, op. cit., I, стр. 215, почему-то сомневается в действительности этого факта.}. Вступая в его пределы, Чингис-хан вносил в него террор. Полное пренебрежение к человеческим чувствам позволяло ему противопоставлять народные массы враждебного государства вооруженным силам последнего и ценой бессчетного количества жизней некомбатантов добиваться падения укрепленных городов и крепостей. В ‘Ган-му’ {Иакинф — ‘Ист. перв. четыр. хан. из дома Чингис.’, стр. 66. Мэн-хун также пишет, что монголы сгоняли сельское население к городским стенам, заставляя их землей, камнями и бревнами заполнять крепостные рвы до их уровня и убивая при этом тех, кто не поспевал за остальными. При таком способе взятия городов, замечает тот же автор далее, гибли обыкновенно десятки тысяч народа. См. также Gaubil, op. cit., стр. 22.} говорится, что для взятия городов монголы сгоняли население окрестных поселков. Во время штурма отцы узнавали сыновей, старшие братья — младших, и это обыкновенно настолько парализовало их силы, что города сдавались монголам один за другим. Прием этот, впервые испытанный в провинции Шань-си, был затем хорошо использован Чингисханом в Хорезмской империи, где для осадных работ, для заполнения рвов мешками с землей, даже для штурма посылались почти исключительно или пленные {Для взятия Нусрет-куха Чингис-хан предписал согнать огромное число пленных и, образовав из них штурмовые колонны, бросил их на крепость впереди своих войск, которым отдал приказ убивать каждого, кто отступит (d’Ohsson, op. cit., I, стр. 273).} или контингенте войск, выставленных добровольно покорившимися правителями и городами, иногда, как, например, в Бухаре, дело доходило даже до того, что монголы принуждали городское население штурмовать цитадель собственного города {D’Ohsson, op. cit., I, стр. 232.}, и это, до тех пор еще неслыханное по своей жестокости обращение с человеческим материалом, вытекавшее, однако, из натуры Чингисхана, который по собственному признанию находил высшее наслаждение не только в отнятии у поверженного врага всего того, чем тот дорожил, но и в обесчещеньи его жен и дочерей {D’Ohsson, op. cit., I, стр. 404. Современник Чингис-хана, Ион-ал-Асир в следующих выражениях описывает омерзительную сцену, последовавшую за взятием Бухары: ‘Это был ужасный день! Среди десятков тысяч народа, выведенных за город, был слышен только плач мужчин, женщин и детей, расстававшихся навсегда. Варвары тут же на глазах всех этих несчастных, посягали на стыдливость доставшихся им женщин, и многие из мужчин, не смогшие вынести непристойности этого зрелища, тут же лишали себя жизни. Так погибли кади Бедр ад-Дин, имам Рукн ад-Дин и его сын, которые пали, защищая честь своих жен’ (d’Ohson, op. cit., I, стр. 233—234, Тизенгаузен, op. cit., стр. 10).}, наводило такой ужас на мусульман {D’Ohsson, I, стр. 278, приводит следующий рассказ очевидца всех этих ужасов: ‘Когда варвары вторгались в какой-нибудь населенный район, они собирали крестьян и гнали их к городу, который намеревались взять, для того, чтобы приставить их к осадным машинам. Ужас и отчаяние становились настолько всеобщими, что уже захваченный в плен чувствовал себя увереннее, чем оставшийся дома, ибо участь, которую ему готовили монголы, была ему неизвестна’.}, что обеспечивало даже слабым отрядам монголов победу над во много раз сильнейшим врагом.
Чингис-хан никогда не избегал случая нанести неприятелю решительный удар в генеральном сражении, но такие случаи открывались ему только в начале его боевой карьеры, когда его противники еще не были достаточно знакомы с его уменьем руководить боем, вся же четырехлетняя компания его на западе и закончившиеся только после его смерти войны в северном Китае прошли преимущественно в осаде и взятии крепостей и укрепленных городов. Но как-бы ни слагался ход военных событий, он всегда держался принципа, рекомендуемого современной стратегией, и с удивительной настойчивостью развивал одержанный успех до полного истощения нравственных и материальных сил противника. Его упорство в достижении намеченной цели как нельзя лучше характеризуется его приказом напоминать ему перед каждой едой, что Тангутское царство еще не переставало существовать {‘Юань-чао-ми-ши’, стр. 152.}.
Благодаря обширной практике, искусство брать крепости достигло у монголов большого совершенства, и вскоре в этом отношении они даже превзошли своих учителей, китайских и персидских инженеров {См., например, Gaubil, op. cit., стр. 34, а также ниже — войны в Персии и Китае.}, найдя возможным применять метательные орудия в открытом бою и вводя в действие против крепостей неслыханное до того времени число этих последних {И рабочие и материалы для этих орудий получались на месте реквизиционным порядком, при этом монголы ничем не стеснялись и истребляли, например, ценные тутовые и платановые насаждения на изготовление ядер для катапульт и балист.}, что в связи с ведением ими штурмовых операций силами пленных и набранных реквизиционным порядком рабочих отдавало в их руки сильнейшие крепости после сравнительно непродолжительного сопротивления. Рассказывают, что приступая к осаде Нишабура, Тулуй приказал изготовить 3.000 балист, 300 катапульт, 700 машин для метания горшков с зажженной нефтью, 4.000 штурмовых лестниц и 2.500 вьюков камня для бросания из балист {D’Ohsson, op. cit., I, стр. 289.}, и можно-ли удивляться, что такое численное превосходство в осадных орудиях и перспектива в первую голову убивать своих же сородичей, может-быть даже родственников, должны были действовать на городской гарнизон самым угнетающим образом и тем в значительной мере ослабить его силу сопротивления.
Наступление Чингис-хан вел всегда широким фронтом, преследуя при этом три цели: облегчить продовольствие войск, уничтожить путем раззорения страны материальные рессурсы противника {Эта цель разгадана была уже его современниками. В ‘Ган-му’ (Иакинф, op. cit., стр. 84—85) приводится следующее представление прокурорского приказа цзиньскому императору: Неприятельские войска глубоко проникли в империю и уже приближаются к западному предместью столицы. Но так как им известна многочисленность гарнизона, то, не приступая пока к осаде, они стараются прервать сообщение города с окрестной страной, уничтожая селения и города и занимая дороги. Этими действиями они стремятся поставить в затруднительное положение столицу, и действительно, если ограничиться одной лишь защитой городов, то на ее долю выпадут более тяжелые бедствия, чем те, которые испытал Чжун-цзин (Пекин), пищевые запасы которого были во много раз большими, чем у нас. Вот от чего леденеет сердце. Поэтому необходимо немедленно приказать войскам, стоящим в Шэнь-чжоу (Хэ-нань-фу), выступить к Тун-ганю и одновременно организовать несколько легких отрядов под начальством распорядительных и отважных офицеров для действий против таких же отрядов монголов, рыскающих в окрестностях столицы. Такие же отряды должны быть сформированы и в стране к северу от Желтой реки (Хэ-бэй).} и раз’единить его силы {Хорезмшах и цзиньские военные власти в значительной степени облегчили ему эту задачу, раздробив свои силы и перейдя к обороне отдельных городов.}, так как, благодаря организации своей конницы, выступавшей обыкновенно в поход с заводными лошадьми, он имел большую возможность, чем неприятель, сосредоточить к полю сражения возможно большее количество войск и таким образом в нужном пункте оказаться сильнее последнего. Впрочем, в этой части стратегия Чингисхана не представляет чего-либо нового. В той же степи, за столетие до Р. X., она уже применялась китайцами, которые в целях более успешной борьбы с хуннами перешли от обороны к наступлению и ради этого впервые ввели у себя кавалерию, обученную стрелять из лука в конном строю, и повели наступление несколькими колоннами, сметая на пути стойбища кочевников {См. выше стр. 104.}. Той же стратегии держались и кочевники Монголии, обыкновенно отступавшие, однако, перед перспективой брать города и становившиеся господами Китая лишь в смутные моменты жизни этого государства. При менее благоприятной политической кон’юнктуре пришлось действовать Чингис-хану, и в результате — семнадцати лет непрерывных военных успехов оказалось недостаточно, чтобы сломить сопротивление Цзиньской империи, которая окончательно пала только в 1234 году. Столь продолжительная борьба, выдержанная чжурчженями, объясняется до некоторой степени малочисленностью монгольских сил, оперировавших в северном Китае. Армия, которую оставил после себя Чингис-хан, насчитывала едва 130 тысяч человек монгольских воинов {D’Ohsson, op. cit., II, стр. 3. В состав этой армии вошли кроме коренных монголов 10,000 киданей и 10,000 чжурчженей, испытанная преданность коих давала Чингис-хану основание к зачислению их в состав монгольских корпусов. Howorth — ‘History of the Mongols’, I, стр. 115, приводит большую цифру, а именно 230,000, но он вводит в нее войска Мухури (52,000) и Бургуджи нойона (47,000), состоявшие главным образом из немонгольских частей. Ту же цифру дает и v. Erdmann — ‘Temudschin der Unerschtterliche’, стр. 446—455, приводя вместе с тем на основании данных, заимствованных у Рашида, подробный перечень всех войсковых частей основной армии Чингис-хана (130,000 чел.).}, и только его военный гений и выдающиеся организаторские способности давали ему возможность разбросать эти небольшие силы на огромном пространстве от Кореи до Кавказа и Инда, оставаясь повсюду сильным настолько, чтобы подавить малейшую попытку к восстанию. Современники пишут, что Чингис-хан двигал многотысячными армиями, составленными исключительно из контигентов, набранных среди покоренных народов. Если это и так {В ‘Ган-му’ (Иакинф, op. cit., стр. 65) читаем: Чингис-хан, оставя часть войск по северную сторону Пекина, разделил 46 китайских дивизий, а равно монгольские войска, на три армии и, поставив во главе западной своих сыновей Джучи, Джагатая и Угэдзя, послал их на юг опустошать страну между городами Пин-ян и Тай-юань. См. также Gaubil, op. cit, стр. 57.
Таких примеров можно привести очень много.}, то надо было все же иметь достаточно силы и обаяния, чтобы вести в бой такие войска.
История Средней Азии знает не мало примеров, когда победители, но выражению китайских историков, геройствовали силами покоренных народов, одинаковым образом действовали и китайцы, искусно пользуясь раздорами кочевников в завоевательных целях. Но масштаб этих прецедентов не может быть поставлен в уровень с тем, что мы видим в эпоху Чингисхана. Только турки в этом отношении до некоторой степени приблизились к монголам, но и они не отваживались бросать одну часть народа на другую и формировать войска из горожан только что покоренных владений. Вообще легче представить себе Батыя во главе миллиона войск, набранных среди кипчаков, каяглов и других кочевников {Березин, op. cit., стр. 446, Саблуков, op. cit., стр. 104—105.}, воителей par excellence, охотно становившихся под знамена сильных вождей, не разбирая их национальности, чем Угэдэя в роли полководца небольшой армии, набранной среди чжурчженей и северных китайцев и предназначенной для раззорения и покорения под монгольскую пяту их сородичей {На это можно возразить, что в эту эпоху национальное чувство не пробуждалось еще с особенной силой в народных массах и что даже в Европе, при том в начале XIX столетия, принцип национальности был настолько мало понятен, что мог состояться так называемый рейнский союз немецких государств, обязавшийся содержать для Наполеона 63-тысячный корпус войск, который и сражался в Пруссии в 1806 году. Мне кажется, однако, что в основе такого возражения лежало-бы неверное освещение фактов, ибо нельзя смешивать политику монархов с совершенно естественным чувством народной солидарности, взрыв национальных чувств, охвативший немецкие земли в 1813—1814 годах, служит тому доказательством. Засим следует иметь также в виду, что в начале XIX столетия в немецких государствах не существовало еще национальных армий, они комплектовались вербовкой, насчитывали свыше 50% иностранцев и носили явно космополитический характер. Что касается Китая, то там сильное национальное чувство умело проявляться за долго до эпохи Чингис-хана.}. Впрочем события той эпохи нам еще так мало известны, что правильные выводы из них едва-ли возможны, и если я тем не менее счел необходимым на них остановиться, то лишь для того, чтобы оттенить те условия, в каких пришлось действовать Чингис-хану.
По мере вторжения вглубь страны неприятеля для обеспечения и устройства сообщений в тылу армии приходится занимать важнейшие пункты гарнизонами, устраивать этапы и т.п., что требует большого расхода войсковых частей, в виду малочисленности монгольских войск Чингис-хан лишен был этой возможности {Он оставлял под охраной небольших монгольских отрядов только войсковые обозы.}, почему, как указывалось уже выше {Стр. 441.}, и обеспечивал свой тыл уничтожением крупнейших центров оседлости. Для него это было необходимостью, от которой он отступал только в исключительных случаях {Так, например, он не тронул городов нынешней Семиреченской области, сдавшихся ему без сопротивления.}.
В заключение мне остается еще отметить, что Чингис-хан вел компании, повидимому, без выработанного заранее плана, который если и составлялся, то обнимал только постановку ближайшей цели, не переходя за пределы первых столкновений с неприятелем.
Подводя итог вышеизложенному, следует сказать, что Чингис-хан держался тех положений, которые признаются важнейшими и современными тактикой и стратегией.
Возвращаюсь к изложению хода исторических событий в Средней Азии после смерти этого великого монгола.
На том же совете монгольских князей, который провозгласил Угэдэя ханом, было решено продолжать завоевательную политику Чингис-хана и с этой целью отправить войска: в Персию против Джелаль-ад-Дина, который, воспользовавшись отходом монгольских войск на восток, успел уже вернуть часть отцовских владений, в Тургайскую область и на Волгу против болгар и кипчаков и, наконец, на юг, в Китай, где общее положение дел приняло явно неблагоприятный оборот для монголов.
В период регентства Тулуя (1227—1229 г.г.) военные операции в Северном Китае не прекращались, хотя и велись монголами без должной энергии. Мухури скончался еще в 1223 году, его же преемники, не имея его талантов, стали более заботиться об удержании захваченной территории, чем о новых завоеваниях, все же к концу 1227 года покорение юго-восточной Гань-су {Здесь был взят последний оплот цзиньцев — город Си-хэ-чжоу.} и южной Шэнь-си к югу от реки Вэй было закончено, и монгольские владения на этом участке границы сошлись с владениями Сунской империи. Но в 1228 году монголов постигла крупная неудача под селением Да-чан-юань {D’Ohsson, op. cit., II, стр. 17, полагает, что это селение находилось близь Цин-ян-фу, но это означало-бы, что монголы потеряли перед тем все свои завоевания в Шэнь-си, между тем у Иакинфа, op. cit., стр. 146, сказано, что монгольские войска в 1228 году ‘вступили’ в Да-чан-юань.}, и так как это была первая решительная победа {Вероятно, размеры этого поражения были преувеличены. Иакинф, op. cit., стр. 47, пишет: ‘Чэнь-хо-шан сражался за престол, почему для вящей его похвалы и написано совершенно разбил’.} чжурчженей за истекшие восемнадцать лет непрерывной борьбы с монголами, то победитель Вань-янь ‘Чэнь-хо-шан удостоился чрезвычайных наград, как равно и его войска, навербованные среди уйгуров, тангутов, маней, тогонцев {Иакинф, op. cit., стр. 146. На сколько мне известно, это последнее упоминание китайской истории об этом народе.} и беглых китайцев — ‘людей, по словам ‘Ган-му’, наглых, хищных и необузданных’, которых, однако, Чэнь-хо-шан сумел не только укротить, но и подчинить строжайшей дисциплине. Эта неудача монголов повлекла за собой отпадение почти всей Шэнь-си {В ‘Ган-му’ говорится, что войска Чэнь-хо-шана первые всходили на городские стены, первые устремлялись на неприятельские ряды в открытом бою, составляя опору прочих корпусов цзиньской армии, что указывает на ряд дальнейших столкновений между монгольскими и цзиньскими войсками притом с неблагоприятным исходом для монголов. Из дальнейшего впрочем следует, что Чэнь-хо-шан разбил монголов еще в двух пунктах: под Вэй-хой-фу и Дао-хой-гу.} и вызвала выступление Тулуя с мирными предложениями. Но цзиньский главнокомандующий Ира-буха, принудивший монголов снять осаду и отступить от Цин-ян-фу (в 1230 г.), вернул монгольских послов к Тулую с таким высокомерным ответом: ‘Я привел свои войска в порядок, и если ты не потерял еще охоты драться, то приходи’. Это был вызов, на который не могли не отозваться монголы.
Во главе войск, посланных советом князей в Китай {Кроме войск, стоявших в Монголии, сюда направлена была также часть сил, находившихся в распоряжении Джагатая (‘Юань-чао-ми-ши’, стр. 153).}, стояли Угэдэй и Тулуй, авангардом командовал один из лучших полководцев Чингис-хана — Чжебэ.
Пройдя без столкновений с цзиньскими войсками северную часть Шэнь-си, монголы в треугольнике между городами Цзин-чжоу, Фын-сян и Тун-чжоу уничтожили до шестидесяти укрепленных пунктов и, переправившись через реку Вэй, взяли приступом город Хуа-чжоу, тогда главные силы цзиньцев отступили на восток и сосредоточились у города Вынь-сянь.
В 1231 году после упорного сопротивления пали города Фын-сян. Ои-ань-фу и Хэ-чжун {Ныне Пу-чжоу в провинции Шань-си. Он пал позднее других городов (Иакинф, op. cit., стр. 162, d’Obsson, II, стр. 25—26, de Mailla, op. cit., IX, стр. 144).}. Не довольствуясь, однако, возвращением утраченной было территории, Угэдэй решил вторгнуться в пределы Цзиньской империи, дабы навсегда покончить с этой державой, но так как на пути монгольских войск находились трудно доступные и хорошо защищенные горы Те-лин-шань, форсирование которых могло-бы надолго задержать монголов, то он решил осуществить план, рекомендованный еще Чингис-ханом, и обойти эти горы с юга, долиной Хань-цзяна, т. е. по территории Сунской империи, ради чего и обратился с соответственной просьбой к сунскому императору. В пограничном китайском городке его посол был, однако, убит, и это фатальное обстоятельство дало повод монголам силой занять нужную им территорию. Таким образом возникла война, поставившая монголов против всего Китая и одновременно против Кореи, решившей использовать этот момент для свержения монгольского ига. С Кореей монголы справились быстро, что касается Сунской империи, то борьба с нею, столь же упорная, как и с Цзиньской империей, закончилась только в 1280 году.
Монголы вторглись в Южный Китай двумя колоннами. Главные силы под начальством Тулуя после взятия города Син-юань, ныне Хань-чжун-фу, двинулись на восток долиной реки Хань-цзяна, вспомогательный же отряд, назначенный для прикрытия их тыла со стороны Сы-чуани, занял долину реки Цзя-линь-цзян на юг от города Нань-бу-сянь.
Цзиньские полководцы встретили Тулуя между городами Нань-ян-фу и Юй-чжоу {D’Ohsson, Op. cit., II, стр. 25, пишет: ‘к юго-западу от Нань-ян-фу’.}, но это первое столкновение, несмотря на проявленное с обеих сторон упорство, не имело решительного исхода. Тем не менее, Тулуй счел необходимым отступить за реку Хань-цзян, но оставался там недолго, и когда получил известие, что главные силы монголов по льду перешли Желтую реку, то быстро двинулся им навстречу и, несмотря на неоднократные попытки цзиньской армии преградить ему путь {Этот переход с юга на север Хэ-нани зимой представил огромные трудности как для монголов, остававшихся по суткам без пищи, так и в особенности для цзиньской армии, которая, будучи составлена главным образом из пехотных частей, получила задачу сдержать неприятеля. Этой задачи выполнить она не могла, благодаря своей сравнительной малочисленности, не позволявшей ей занять фронт настолько широкий, чтобы помешать охвату флангов. Под давлением этого охвата ее отступление скоро приняло беспорядочный характер, и только военный талант ее полководцев хранил ее от преждевременного разгрома.}, все же достиг города Юй-чжоу на реке Цин-хэ, где и соединился с армией Угэдэя. Чжурчжени оказались здесь почти окруженными монголами, имея, однако, во главе таких полководцев, как Ира-буха, Вань-янь Хада и Вань-янь Чэнь-хо-шан, они решили дорого продать свою жизнь. Принужденные принять бой при невыгодных для себя условиях, они потерпели поражение и, отступив к Юй-чжоу, заперлись в этом городе. Но он был взят, и все его защитники перебиты {Китайские летописцы пишут, что обстоятельства смерти Чэнь-хо-шана и доныне производят впечатление на читателей. Когда он был схвачен, он велел отвести себя к Тулую, и на вопрос последнего: кто он — отвечал: ‘Я — полководец Чэнь-хо-шан, разбивший монголов под Да-чан-юанем, Вэй-чжоу и Дао-хой-гу. Если-бы я был убит в схватке, то могли-бы подумать, что я скрылся и изменил отечеству, теперь же будут знать, каким образом я умер’. Так как он отказался преклонить колена перед Тулуем, то палач отрубил ему ноги, но даже и после того, как ему разорвали рот до ушей, он не переставал кричать: ‘Никогда до этого не унижусь!’ Потрясенные этим ужасным зрелищем, монгольские офицеры, делая возлияние кумысом, молили: ‘Великий воин! если когда-либо ты вновь возродишься, то удостой этим нашу землю!’
Не менее славно погиб и Хада. Он был захвачен монголами Субутая. Перед казнью он пожелал видеть этого полководца и на вопрос последнего, что побудило его этого добиваться, ответил: ‘Твое чрезвычайное мужество. Небо, а не случай, родит героев! И так как я теперь тебя видел, то спокойно пойду на казнь’.
Не изменил своему государю и Ира-буха, который на настойчивые предложения Тулуя — перейти на службу Угэдэю, неизменно ответствовал: ‘я сановник империи Цзинь, таким и умру’. Он был также казнен.}.
Засим монголы разлились по Хэ-нани и овладели городами Шань-чжоу, Сун-чжоу, Жу-чжоу, Сюй-чжоу, Чжэн-чжоу, Суй-чжоу, Чэнь-чжоу, Бо-чжоу, Ин-чжоу, Шоу-чжоу и некоторыми другими, менее значительными, т. е. не только центральной частью этой провинции, но и прилегающими частями провинций Ань-хой и Цзян-су. Одновременно цзиньские войска, охранявшие проходы через Те-лин-шань и имевшие свою штаб-квартиру в городке Вынь-сян-сянь, аттакованные с тыла, частью принуждены были положить оружие, частью бежали вглубь гор, где и погибли от голода, стужи и меча монголов. Таким образом империя осталась без защитников, и дальнейшая борьба ее, хотя и затянувшаяся на два года, представляла уже только агонию государства, в котором растерявшееся правительство, спасая себя от гибели, металось из города в город, пока, наконец, не пал последний оплот его — город Цай-чжоу (1234 г.) {У J. Dyer Ball — ‘Things Chinese or notes connected with China’, стр. 412, имеется указание, что после падения Цзиньской империи остатки чжурчженей возвратились в Маньчжурию на берега Сунгари и средней Ляо-хэ, где и поселились.}.
Но и монголам победа эта досталась не дешевой ценой, что явствует из того, что Угздэю пришлось не только оставить завоеванную территорию Сунской империи, но и просить у императора Ли-цзуна о присылке вспомогательного корпуса {Монголы дважды отправляли своих послов к сунскому императору, уговаривая его вступить с ними в союз против чжурчженей (Иакинф, op. cit., стр. 192).}, что и было последним исполнено после того, как монголы обязались уступить ему часть земель Цзиньской империи, а именно, почти всю Хэ-нань. Упорство, проявленное чжурчженями в защите своих городов, было необычайное, в некоторых случаях жители доходили даже до каннибализма {В ‘Ган-му’ читаем: ‘Городское управление приказало умертвить старых и малолетних и топило из них сало. Ужасно даже слышать об этом! Когда о сем узнал сунский полководец Мын-гун, то немедленно послал Дао-ши умолять жителей сдаться, дабы прекратить это страшное дело, но его не послушали’. И еще: ‘Одни в виду других умирали от голода. Чиновники и жены их просили милостыню на улицах. Некоторые дошли до того, что ели своих жен и детей. Всякие изделия из кожи варили для утоления голода… Дома знаменитых жителей, лавки и трактиры, все было сломано на дрова…’}. В обороне стен принимало участие не только все мужское население, но и женщины, когда недоставало наконечников для стрел, их заменяли монетой, когда не хватало стрел, собирали монгольские и, разрезая их на части, стреляли такими обрезками из особых, изобретенных тогда же. снарядов. Примеры необыкновенной стойкости и мужества были бесчисленны. Но все это не могло заменить собой отсутствия организованной обороны и твердой власти в стране: последний император Нин-цзя-су имел достаточно силы воли, чтобы покончить с собой, но был настолько легкомыслен, что, благополучно добравшись до Цай-чжоу, последнего из оставшихся у него городов, издал приказ о немедленном наборе в нем ‘дворцовых девиц и устройстве садов для отдохновения и прогулок’ {Иакинф, op. cit., стр. 219.}.
Тулуй не дожил до падения Цзиньской империи. После утомительного хэнаньского похода {D’Ohsson, op. cit., II, стр. 30.} он хотел провести летние месяцы на берегах Онона, но там его постигла болезнь, от которой он и умер в октябре 1232 года.
Войска, посланные Угэдэем в Персию, застали эту страну в полном восстании.
Потеряв свою армию на берегах Инда {См. выше стр. 430—431. Hondas, op. cit., стр. 139.}, Джелаль ад-Дин, преследуемый монголами, успел тем не менее сравнительно благополучно {Об его столкновениях с местными князьками, из коих он неизменно выходил победителем, см. Houdas, op. cit., стр. 143 и след.} добраться до Дели {Шемс ад-Дин Ильтумиш, владетель Дели, по словам Несет (Hondas, op. cit., стр. 150), выставил-было против него огромные силы: 100.000 чел. пехоты, 30.000 чел. кавалерии и 300 боевых слонов, но число врагов никогда не смущало Джелаля, и он с своим ничтожным отрядом не задумался принять этот вызов. Он отважно напал на часть этой армии, причем его авангард совершенно неожиданно для себя оказался в центре расположения противника, который, полагаясь на свою многочисленность, не принял никаких мер предосторожности. Это обстоятельство до такой степени потрясло Шемс ад-Дина, что он немедленно выслал парламентеров с предложением мира. Сказочные успехи Джелаля в Индии тем более замечательны, что тамошние государства представляли в то время далеко не легкую добычу для завоевателей, что и показали дальнейшие попытки монгольских властителей овладеть этой страной.}, но пребывание его здесь было небезопасным, так как местный султан, внешним образом оказывая ему почет, искал только случая его погубить и даже вступил в этих видах в союз индийских князей, поставивших себе целью силой изгнать его из своих владений {Hondas, op. cit., стр. 151.}. На его счастье из Ирака к нему подошло значительное подкрепление, давшее ему возможность не только благополучно отойти к р. Инду, но и разбить на пути войска княжества Синд. Его мечтой было, однако, вернуть отцовские земли, и потому, не развивая своего успеха в Индии, он покинул эту страну и прямой дорогой через пустыню направился в Персию.
В Кирман он вступил во главе 4.000 всадников {Состояние этого отряда после перехода через пустыню оказалось ужасным, большинство потеряло в пути своих лошадей и ехало частью на ослах, взятых из состава обоза. Но во главе его стоял Джелаль, и это одно обстоятельство обеспечивало ему успех в решении предстоявшей задачи — обратного завоевания Персии (Hondas, op. cit., стр. 157)!}, по в этой провинции он не встретил сопротивления, как равно и в Фарсистане, где правитель Шираза поспешил выслать ему навстречу своего сына и почетный эскорт из 500 всадников. Иную встречу нашел он в провинции Ирак Аджеми, где незадолго перед тем успел утвердиться его младший брат Гияс, который не пожелал добровольно уступить ему свою власть, но он принужден был это сделать после того, как обнаружилось, что большая часть его войск перешла под знамена Джелаль ад-Дина. Когда же весть о сем обошла Персию, то и правители городов Мазандарана и Хорасана, водворившиеся там после ухода монголов, поспешили ему подчиниться. Таким образом к концу 1224 года. Джелаль ад-Дин явился признанным властителем тон части Персии, которая некогда входила в состав Хорезмской державы {Hondas, op. cit., стр. 163.}.
Он принял ее раззоренной, разделенной на множество мелких сатрапий, частью во власти различных искателей приключений, которые озабочены были только собственным обогащением {D’Ohsson, op. cit., III, стр. 8.}, и совершенно неподготовленной к войне с монголами, новое нашествие коих было между тем неминуемо. Но Джелаль ад-Дин не имел качеств, необходимых правителю, это был только солдат. Безумно храбрый, предприимчивый, но в то же время крайне легкомысленный, он представлял себе жизнь не иначе, как на поле битвы или в кругу приятелей за чаркой вина. Он удивительно напоминал характером своего современника Ричарда I Львиное сердце (умер в 1199 году) и так же, как этот последний, любил опасные приключения. Рассказывают, что перед битвой в Грузии с превосходными силами неприятеля он вызвал на поединок лучших бойцов вражеской армии и, только поразив пятого, отличавшегося геркулесовским сложением и огромной силой, ринулся в бой и одержал над ошеломленным врагом решительную победу. Вступая в битву, он не считался с численностью неприятельской армии, говоря окружающим: лев никогда не считает баранов, на которых бросается. Руководя сражением, он обыкновенно сам принимал в нем деятельное участие, и его всегда видели там, где положение было наиболее опасным. Несмотря на это, благодаря тому мастерству, с каким он владел оружием, его изумительной ловкости и присутствию духа, он ни разу не был серьезно ранен и если и отступал, то лишь перед подавляющей численностью врага. Так было и на берегу Инда, где Чингис-хан, видя изумительные деяния этого смуглого, невысокого роста воина, воскликнул: ‘вот человек, которого каждый хотел-бы иметь своим сыном!’ {Согласно v. Erdmann’у (‘Temudschin der Unerschtterliche’, стр. 431), Чингис-хан воскликнул: ‘Von einem solchen Vater musste ein solcher Sohn entstehen, keiner sah je einen solchen Zeitgenossen und keiner hrte je von einem ihm hnlichen mit Ruhm Gekrnten!’.
Место Инда, где Джелаль после нескольких часов боя его переплыл, защищаясь щитом от сыпавшихся на него стрел, получило название Джол Джелали — ‘Дороги Джелаля’ (см. Petis de la Стоix — ‘Histoire de Timur-bec, connu sous le nord du Grand Tamerlan’, III, стр. 46).}
При таком характере, без административных способностей л с взглядом на государство, не особенно разнившимся от взгляда Ричарда I, не раз говорившего, что, найдись только покупатель, он не постеснялся-бы продать даже Лондон {Он так поступил с Шотландией, верховные права над которой продал своему родственнику Вильгельму Льву.}, Джелаль оказался не тем человеком, в котором так нуждался в то время Ирай. Он не только не залечил ран, нанесенных этой стране монгольским вторжением, не уничтожил ее бесчисленных сатрапий, того зла, которое в корне подтачивало ее благосостояние, внося в то-же время крайнее расстройство в военную ее организацию, и не восстановил ее оборонительных средств, но и навязал ей ряд новых войн, которые довели платежные силы населения до чрезвычайного напряжения.
Утвердившись в Ираке, Джелаль в 1225 году вторгся в Хузистан, входивший в состав Багдадского халифата, ограбил эту страну и во главе небольших сил двинулся на Багдад. По пути он на голову разбил высланную против него армию халифа Насира, взял приступом несколько городов, пленил князя Эрбильского, ведшего халифу вспомогательные войска, но затем, после всех этих побед, неожиданно бросил багдадское направление и повернул на север, в Азербейджан, где и занял Марагу. Вероятно, его побудило к этому известие о грабежах, произведенных в этой провинции его зятем Туганом. Появление Джелаля в Азербейджане было столь неожиданным для последнего, что он и не подумал о сопротивлении и беспрекословно подчинился его требованию присоединить свой отряд для совместной осады Тавриза.
После взятия этого города Джелаль вторгся в Грузию, которая с некоторых пор стала грозой мусульман. Он разбил на голову высланное против него войско, но, получив известие о волнениях в Тавризе, поручил Гиясу докончить ее завоевание, сам же возвратился в Азербейджан, где и успел потушить восстание, схватив заговорщиков. Вернувшись затем в Грузию, он вновь разбил высланные против него войска и взял приступом город Тифлис, который и отдал на разграбление. Из Тифлиса он был, однако, еще раз вызван в Персию, где поднял восстание наместник Кирмана. Быстро справившись и с этим восстанием, он уже на обратном пути в Исфаган встретил гонца с тревожными известиями из Закавказья, где в его отсутствие дела приняли неблагоприятный для него оборот. Но он приступом взял здесь город Ани {Ныне — селение Эриванского округа, некогда — столица Армении.}, в котором при его приближении заперлись остатки разбитых им грузинских армий, осадил затем Карс и одновременно совершил опустошительный набег на Абхазию, чем еще раз доказал грузинам всю тщету их попыток к восстановлению своего царства. Конец 1226 года застал его уже снова в Азербейджане, где он успел окружить и уничтожить туркменский отряд, предававшийся грабежам в этой провинции.
В 1227 году он имел первое столкновение с монголами, отряд которых проник в Персию до Дамгана. Он разбил этот отряд и преследовал его в течение нескольких дней. В следующем году монголы вновь вторглись в Персию, пройдя на этот раз до Исфагана, где Джелаль сосредоточил все, что мог собрать к этому времени. В первые же дни ему удалось уничтожить их раз’езд силой до 2.000 человек {Несеви пишет, будто Джелаль лично отрубил головы двумстам пленным, остальных же отдал на растерзание толпе. Рассказ этот неправдоподобен уже потому, что Джелаль был вспыльчив, но не жесток. Кипчаки сохранили о нем надолго добрую память за то, что, будучи тогда еще наследником престола, он освободил из плена их соплеменников. Когда представлялась к тому возможность, он всегда щадил человеческую жизнь и никогда не злоупотреблял своим правом карать смертью даже государственные преступления.}, но затем, когда Гияс ему изменил и увел из под Исфагана свои войска {Он ушел в Хузистан, когда же туда дошла весть, что Джелаль вернулся в Исфаган и был встречен там как победитель, он бежал сначала к ассасинам (исмаилитам, см. выше стр. 421) в Аламут, а засим в Кирман, где и был убит по приказанию наместника этой провинции, заподозрившего его в желании захватить в ней верховную власть.}, монголы получили, повидимому, перевес в силах, и шансы его победы над ними значительно сократились. Тем не менее он принял бой, и правое крыло его войск, которым он командовал лично, успело не только опрокинуть монголов, но и преследовало их до Кашана, в то-же время, однако, левое крыло, увлеченное также преследованием, попало в засаду и в своем паническом бегстве смешало центр, который, несмотря на все усилия Джелаля внести порядок, не выдержал стремительной монгольской атаки. Отступление сменилось вскоре бегством, и Джелалю, оставшемуся только с небольшой кучкой всадников, едва удалось пробиться сквозь ряды неприятеля. Но победа эта досталась монголам столь дорогой ценой, что они не имели возможности воспользоваться ее плодами и отступили на север с поспешностью, не слишком отличавшеюся от бегства. Джелаль вернулся в Исфаган.
Воспользовавшись затруднениями, выпавшими на долю хорезмийцев, восстали Грузия и Азербейджан. Но Джелаль ад-Дин остался верен себе. Организовав преследование монголов {Посланный им отряд преследовал монголов до берегов Аму-дарьи.}, он с свойственной ему быстротой достиг Тавриза, умиротворил этот город и засим во главе лишь небольшого отряда вступил в пределы Грузии, где и одержал блестящую победу над многочисленной вражеской ратью, состоявшей из отрядов грузин, аланов, армян, абхазцев и других горцев {Перед этой битвой, чтобы поднять упавший дух своего войска, он вызвал на поединок лучших бойцов неприятельской армии, о сем говорилось выше стр. 456.}.
В 1229 году Джелаль вторгся в северную Месопотамию и осадил город Калаат, который я взял приступом после шестимесячной осады в апреле 1230 года. Тогда против него составилась коалиция властителей Северной Сирии, Месопотамии и Малой Азии, которые, воспользовавшись его болезнью, успели соединить свои войска в Спвасе и направить их затем на Калаат.
Джелаль, имея при себе лишь ничтожные силы {После взятия Калаата он частью распустил свои войска, частью разбросал их небольшими, отрядами между Калаатом и Меласгердом, который осаждал его визирь.}, тем не менее выступил навстречу союзникам, с которыми и столкнулся под Эрзинджаном (Эрсингяном). На этот раз, однако, его отряду, утомленному тяжелыми переходами, пришлось иметь дело с противником, не только значительно превосходившим его своей численностью, но и вооружением {Эмиры Сирии выставили только отборные конные части. По словам Киракоса (Dulaurier, op. cit., стр. 207—208, Патканов — ‘История монголов по армянским источникам’, II, стр. 10), честь этой победы принадлежала армянам и франкам, которые также приняли участие в коалиции против Джелаля.}, и он был разбит.
Джелаль ад-Дин бежал в Хой. Но победители не захотели воспользоваться плодами своей победы, и Ашраф, эмир Кала-ата, прислал на имя визиря Джелаля следующее письмо: ‘Твой государь — султан магометан и их оплот против монголов. Все мы знаем, сколь гибельной для ислама была смерть его отца, и понимаем, что малейшее ослабление могущества султана станет фатальным для нашей религии, и что его потери отразятся на всем мусульманском мире. Почему же ты, муж, умудренный опытом, не внушаешь ему более мирного образа мыслей? Передай султану, что я гарантирую ему искреннюю дружбу и могущественную поддержку султана Рума и моего брата, повелителя Египта’ {D’Ohsson, op. cit., III, стр. 46, Hondas, op. cit., стр. 348.}. Джелаль принял протянутую ему руку и клятвенно обещал не посягать более на целость их владений.
Между тем с востока уже вступали в пределы Хорасана передовые отряды армии Чирмагуна, посланного Угэдэем для покорения отложившегося Ирана.
Чирмагун, хорошо осведомленный о том, что творилось в Персии, решил не дать Джелалю времени собраться с силами и, не задерживаясь в пути взятием городов, быстро прошел Хорасан и Ирак и мимо Ардебиля вышел на Муганскую степь, где в то время находился Джелаль, предававшийся кутежам и охоте в ожидании подхода войск, усиленным набором коих были заняты все его полководцы.
Появление близь султанской ставки монголов было для Джелаля тем более неожиданным, что расставленные им на пути от Ардебиля сторожевые посты, а равно высланные вперед отряды разведчиков, очевидно, обойденные или снятые монголами, не дали ему своевременно знать об их приближении.
Несмотря на удивительную предусмотрительность и большое искусство, проявленное в этом деле Чирмагуном, ему все же не удалось схватить Джелаля и тем быстро покончить с сопротивлением Персии, султан успел бежать в Азербейджан, направив монголов по ложному следу.
Но с этого момента Джелаля стали преследовать неудачи: восстало не только население Азербейджана, но и долины Аракса, изменил ему в числе прочих и визирь Шереф пль-Мульк, который сделал все, от него зависевшее, чтобы помешать своевременному сбору войсковых частей, достаточных для отражения монголов, наконец, отказали ему в помощи и владетели государств Передней Азии {В их числе и Ашраф, письмо которого приведено было выше.}. При таких условиях он решил было перенести свою штаб-квартиру в гор. Исфаган, но затем отказался от этого плана и принял другой, более фантастический: овладеть Румом {Государство это обнимало центральную часть Малой Азии. Оно было основано и находилось под властью Сельджукидов, начиная с 1080—1081 года (см. выше стр. 393—394).}, дабы использовать затем материальные рессурсы этой страны в борьбе с могущественным восточным врагом. С этой целью он двинул свое войско на запад, но на пути, близь города Амида (Амадпн), был окружен монголами, от которых едва спасся бегством. Преследуемый по пятам, он был еще раз ими настигнут и снова спасся, на этот раз, однако, потеряв убитыми почти всех своих спутников. Он скрылся в горах, но здесь попал в руки курдов, которые и убили его, не зная даже на кого посягают {Весть о смерти Джелаля распространилась не скоро. Нин-ал-Асир пишет: ‘Да смилуется аллах над мусульманами, да отвратит от них этого (ужасного) врага! Пришел этот год к концу, а мы все еще не имеем достоверных сведений о Джелаль ад-Дине и не знаем: убит-ли он ими или скрывается, опасаясь татар, или ушел из этого края в другой…’}.
Так бесславно погиб последний в династии хорезм-шахов, величайший из воинов, каких когда-либо имела Средняя Азия, у которого не оказалось даже своего Фэди, чтобы воспеть его ратные подвиги {Несеви, закончивший свои воспоминания о Джелаль ад-Дине восклицанием: ‘видно самой судьбой было предопределено этому храбрейшему льву погибнуть от действий лисиц’, отвел в них слишком мало места его бесчисленным ратным подвигам, которые и в то боевое время казались современникам необычайными (см., например, Hondas, op. cit., стр. 230, где приведен отзыв о нем монголов), засим в них не оттенена также и его деятельность, как полководца.}.
Последствия его смерти сказались тотчас же.
Чирмагун не замедлил изменить свою тактику в отношении туземного населения, и монголы разлились широким потоком по Месопотамии, Руму, Курдистану, Азербейджану, Грузии и Армении, предавая все огню и мечу и совершая неслыханные жестокости. На своем пути они нигде не встречали сопротивления, так как всюду эмиры бежали первыми при их приближении: ‘Трудно представить себе, пишет историк Ибн-ал-Асир {D’Ohsson, op. cit., III, стр. 69—70, Тизсгаузен — ‘Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды’, I, стр. 18, 42.}, тот панический ужас, который овладел тогда всеми сердцами. Рассказывают, что однажды один монгол ворвался в большое селение и стал избивать его жителей, не встречая ни в ком даже попыток к сопротивлению, в другой раз безоружный монгол приказал своему пленнику лечь на землю и не двигаться до тех пор, пока он не вернется с оружием, и тот повиновался этому приказанию, хотя знал, что оружие понадобилось монголу лишь для того, чтобы отсечь ему голову. Таких фактов можно было-бы привести сколько угодно’… Вооруженный отпор монголам дал только халиф Багдада, и Чирмагун не рискнул вторгнуться в его земли.
Вступив в 1230 году в пределы Ирана, монголы в течение последующих двадцати лет не переставали грабить то одну, то другую из его частей, предпринимая одновременно и более отдаленные экспедиции в сторону Сирии и на запад — к Сивасу, но эти их действия имеют уже второстепенные исторический интерес и значение.
Завоевание кипчакских степей {По словам Рашида [D’Ohsson, op. cit., I, стр. 353), не только этих степей, но и Ибирь-Сибири, Болгарии, России и черкесских и башкуртских земель. Под именем последних Рашид разумел Венгрию (см. Бережи — ‘Нашествие Батыя на Россию’ в ‘Журн. Мин. Нар. Просв.’, 1855, V, отд. оттиск, стр. 7).} поручено было Чингисханом в 1222 году старшему своему сыну Джучи, но тот умер {Вскоре после возвращения Чингис-хана в Монголию.}, не исполнив отцовского поручения, и эта падала подложена была советом князей на его сына — Батыя.
Отложенный на некоторое время, поход этот осуществился наконец в 1236 году, причем к участию в нем привлечены были князья всех четырех ветвей ханской фамилии. ‘От множества воинов, собравшихся на восточной грани земель болгарских, пишет Джувейни, земля стонала, и от громады войск обезумели дикие звери и ночные птицы’ {В состав войск Батыя вошли и контингента, набранные среди магометан Туркестана (D’Ohsson, op. cit., II, стр. 62).}. Болгария пала, не будучи в состоянии отразить даже авангарда монгольских войск, шедшего под предводительством Субутая, а засим покорены были аланы, кипчаки {Часть этих последних бежала на запад, перевалила Карпаты и с разрешения короля поселилась в Венгрии.}, мордва (мокша), буртасы {Березин, op. cit., стр. 19, пишет, что, повидимому, буртасы утратили свое племенное имя со времени покорения их монголами. Это — не так. В Цивильском уезде, Казанской губернии, существует и до настоящего времени несколько деревень, населенных буртасами, которых причисляют (В. Сбоев — ‘Исследования об инородцах Казанской губернии’, I), хотя, может быть, и без достаточных к тому оснований, к чувашам. До XVII века русские источники, упоминая о буртасах, называют их иногда ‘посопными татарами’. Е. К. Огородников (‘Волжский бассейн по книге Большого чертежа’ в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ. по отд. этногр.’, 1881, IX, отд. отт., стр. 47 и 62) указывает на то, что I Софийская летопись под 1396 годом ошибочно помещает буртасов или, как она их называет, пертасов в Пермской губернии, так как они населяли Поволжье только в пределах Саратовской и частью Симбирской и Казанской губерний.}, и, наконец, очередь дошла и до русских земель, завоевание которых закончено было в 1240 году. В том нее году, разделившись на четыре колонны, монголы вторглись в Польшу, взяли Сандомир, разбили польское рыцарство под Хмельником, выжгли Вроцлав и Краков, засим проникли в Силезию и нанесли жестокое поражение соединенным силам поляков и немцев под Лигпицом (9-го апреля 1241 года). В Моравии монголы были, однако, остановлены Стернбергом, который заставил их снять осаду Ольмюца и отступить в Венгрию на соединение с армией Батыя. Этот последний с главными силами проник в Венгрию через Ужокскпй и Мункачский (Лавочне) проходы в Карпатах, уничтожил венгерскую армию при р. Шаяве (Сайо) и овладел Пештом. После подхода сюда же четвертой, южной’, армии, имевшей задачей овладеть Трансильванией, он разделил свои войска на несколько сильных колонн которым и поручил окончить покорение Венгрии. Одна из этих колонн, доходила до Вены другая, под начальством Кадана, сына Угэдэя, преследовала короля Бела IV через Хорватию и Далмацию до побережья Адриатического моря, где и закончила свое наступательное движение. Полученное в это время известие о смерти Угэдэя заставило Батыя спешно отозвать все свои войска и отступить из залитого кровью Венгерского королевства.
Монголы в этом походе держались стратегии Чингис-хана, причем крупные силы, которыми они располагали, позволяли им в полной мере осуществлять основное его правило — дробить силы неприятеля и разбивать их по частям. Впрочем, в России, как и в Польше, этот стратегический маневр мог быть проведен ими тем успешнее, что общегосударственной организованной обороны они в них не встретили: в России давно уже получили преобладание центробежные стремления, и князья превратились в вотчинников своих уделов, утратив сознание в том, что они являются членами одной правящей семьи, стоящей во главе единого государства, да и Польша переживала такой же удельный период.
Засим современники отмечают, что и в этом походе монголы употребляли свои обычные приемы борьбы: обман {Даже подлог. Захватив лагерь при р. Шаяве, монголы нашли в королевской ставке государственную печать и, пользуясь ею, стали рассылать от имени короля Белы указы, отдававшие в их руки городское и сельское население королевства.}, ведение осадных работ силами окрестного населения, образование из пленных штурмовых колонн, что при большом количестве захваченных в плен давало им возможность вести безостановочный приступ на протяжении нескольких суток, наконец, опустошение оставляемых в тылу местностей, уничтожение крепостей и городов и истребление населения. При Чингиc-хане, как общее правило, щадились женщины, дети и люди, обладавшие техническими познаниями, которые и уводились в плен. Батый, забравший в половецких степях и России огромное число пленных, повидимому, стал ими тяготиться к концу похода и в Венгрии неоднократно отдавал приказание не щадить даже детей. Только благодаря замечательной энергии, проявленной королем Вела в восстановлении порядка и в поднятии благосостояния страны, Венгрия к концу его царствования (1270 г.) несколько оправилась от страшных последствий монгольского нашествия, но состав ее населения резко изменился, так как для заселения обезлюженных территорий он принужден был пригласить немцев и половцев (куманов). Не менее, если только не более, пострадала и южная Русь, которая стала вновь заселяться славянскими элементами, притом преимущественно с запада, лишь начиная с XIV столетия.

ГЛАВА VIII

Монгольский период

(с половины XII века до 1370 года).

(Продолжение).

Угэдэй однажды высказал, что монарх должен заботиться не о накоплении материальных богатств, которые излишни, раз человек не может вернуться из загробного мира, а о том, чтобы отложить в сердцах людей сокровища своих поступков {D’Obsson, op. cit., II, стр. 88.}, и эти слова не расходились у него с делом. Тем не менее эпоха его царствования не может быть отнесена к числу счастливейших, хотя деятельным его сотрудником по управлению империей и был ‘совершеннейший из людей того времени’ {Иакинф, op. cit., стр. 293, d’Ohsson, op. cit., II, стр. 191. В ‘Ган-му’ о нем сказано: ‘если-бы не было Елюй Чуцая, то неизвестно, что сталось-бы с человеческим родом’, ибо ему миллионы людей обязаны своей жизнью. Заслуги его перед родиной были огромны (см. Ab. Rmusat — ‘Nouveaux mlanges asiatiques’, I, стр. 64 и след., цит. у ‘Ohssou’а, ibid.), и их сумело оценить даже маньчжурское правительство, которое в 1751 году приказало соорудить при его могиле новый храм и поставить новый памятник с перечислением его деяний. В прежнем храме существовала статуя, изображавшая его человеком с длинными свесившимися усами и бородой.} канцлер Елюй Чуцай, ибо к этой именно эпохе относятся вышеприведенные слова последнего о падении правосудия в империи {Стр. 441.}. Главными тому причинами были: удельная система управления Монголией, при которой императорская власть не могла проявить себя достаточно энергично в делах внутреннего управления страной, смешение судебной власти с административной, на что указывалось выше {Стр. 440.}, крайнее огрубение нравов как естественное последствие непрекращавшихся войн, бесправное положение огромного числа покоренных, на которых их победители смотрели с полным презрением, вообще же торжество варварства во всех его проявлениях над законом, порядком, человечностью и культурой, а засим и характер Угэдэя, искавшего всегда компромиссных решений, робкого в своих действиях {См., например, d’Ohsson, op. cit., II, стр. 93—94, где приведен рассказ о том, как Угэдей, чтобы спасти мусульманина, пойманного на берегу реки в момент совершения предписанного ему законом омовения, от грозившей ему казни, прибег к довольно сложному обману.}, легко поддававшегося влияниям, вообще же малодеятельного и легко забывавшего о делах управления ради охоты, попоек и женщин. Говорят, что и причиной его ранней смерти было злоупотребление спиртными напитками {Когда Джагатай убедил его, наконец, не пить больше определенного числа кубков в день, то он не посмел нарушить данного слова, но заказал себе сосуды таких размеров, которые вознаградили его с избытком за вынужденное у него обещание. Впрочем, он сам сознавал крайний вред этой страсти и по словам ‘Юань-чао-ми-ши’, стр. 159, включил ее в число крупнейших своих недостатков. Таким же недостатком считал он и свое бессилие в борьбе с женским влиянием. Плано Карпини (Иоанн де-Плано Карпини — ‘История Монгалов’, изд. А. С. Суворина, стр. 57) сообщает как положительный факт, что Угздэй был отравлен ‘теткой нынешнего императора’, т. е. хана Гуюка, которая и была казнена в числе ‘очень многих других’.}.
После пяти лет междуцарствия {Несколько менее, так как Угэдэй скончался в декабре 1241 года, Гуюк же вступил на престол в августе 1246 года.} на престол возведен был Гуюк (Куюк), старший сын Угэдэя, который занимал его два года и умер в апреле 1248 года. Суровый, вечно больной {Он разбит был параличей (Абуль-Гази, перев. Саблукова, стр. 126).}, он не сумел примирить с собой тех. кто остался недоволен его избранием, и после его кончины среди князей образовалась сильная партия, на предварительном с’езде решившая нарушить преемство в роде Угэдэя и передать престол Монкэ, старшему и достойнейшему из сыновей Тулуя. На сторону этих князей перешел и Батый, голос которого, как старшего в роде, имел преимущественное значение {Значение Батыя как старшего в роде всего лучше иллюстрируется словами Монкэ, сказанными им Рубруку: ‘Как солнце освещает всю вселенную, так равно и власть моя и Батыя распространяется на все народы. Мы как два глаза в одной голове, хотя их и два, но оба смотрят всегда в одном направлении’.}. Он новел дело со свойственной ему энергией и добился избрания Монкэ в 1251 году. Внуки Угэдэя составили было заговор против Монкэ, но он своевременно был открыт, и все его участники за исключением, впрочем, князей, сумевших отстоять свою непричастность к нему, поплатились за него головой {Но и для князей дело это не прошло безнаказанным. Их лишили права иметь свои войска, а некоторых из них и уделов, наконец, Шира-мун, которому Угэдэй хотел передать монгольский престол, был впоследствии по распоряжению Монкэ убит. Та же судьба постигла Джагатаева внука Бури, казненного Батыем, и двух женщин — мать Ширамуна и регентшу Угул-гамиш, вдову хана Гуюка. Приверженцев князей Угэдзевой ветви искали на всем протяжении Монголии от Желтой реки до Отрара и Енисея, и много при этом погибло достойных людей, с которыми их недруги искали лишь случая свести личные счеты. Во всяком случае то, что произошло в ‘улусах Джагатая и Угэдэя, едва-ли можно охарактеризовать словом ‘разгром’, как это делает Бартольд в прим. к 175 стр. соч. Стэнли Лэн-Пуль — ‘Мусульманские династии’.}.
Все эти события не отражались, однако, на внешней политике Монгольского государства, которая продолжала оставаться неизменно агрессивной.
После падения Цзиньскон империи Угэдэй грубо нарушил свой договор с сунским правительством и не вывел войск из Хэ-нани {История показывает, что монголы не придавали большого значения договорам и вообще не стеснялись нарушать свое слово, данное врагу даже при самой торжественной обстановке.}. Это послужило поводом к возобновлению военных действий между обоими государствами.
Монголы перешли границу в трех пунктах: западная армия вторглась в Сы-чуань, средняя имела задачей занять провинцию Ху-бэй, восточная — оставшуюся у Сунов часть Хэ-нани и долину Ян-цзы-цзяна.
Первые действия монголов вдоль сычуаньской границы оказались для них неудачными: их передовые отряды были разбиты и отброшены на север китайским полководцем Цао-ю-вынь, но когда подошли главные части армии князя Куй-туна, преимущество в силах оказалось на стороне монголов, и в нервом же решительном столкновении с ними китайцев Цао-ю-вынь был убит, а его войско уничтожено. Засим монголы нигде уже на своем пути не встретили серьезного сопротивления и в течение последующего месяца успели занять долину Цзя-линь-цзяна, области Тун-чуань и Чэн-ду и округ Вынь-чжоу, где вырезали почти все население. В начале 1237 года эта армия отошла обратно в Шэнь-сп, после чего вся страна вернулась под власть Сунов.
Средняя армия одновременно взяла города Сян-яц-фу, Цзяо-ян и Дэ-ань, но под Цзян-лином {Ныне гор. Цзин-чжоу-фу.} монголы потерпели неудачу и должны были снять осаду этого важного в стратегическом отношении пункта.
Действия восточной армии под начальством князя Хонь-буха и полководца Чагана были менее успешны. Под городом Чжэн-чжоу монголы понесли даже столь крупные потери, что только в 1237 году с подходом подкреплении получили возможность вновь перейти в наступление, причем заняли города Гуан-чжоу, Цн-сянь и Суй-чжоу в восточной Хэ-нани. Попытки их овладеть городом Хуан-чжоу-фу не увенчались, однако, успехом, как равно и предпринятая уже в 1238 году осада города Лу-чжоу-фу {В провинции Ань-хой.}, которую пришлось снять, несмотря на чрезвычайную энергию, проявленную при этом обоими полководцами {Gaubil, op. cit., стр. 95, пишет, что под Лу-чжоу-фу монголы испытали более серьезное поражение, чем когда-либо прежде.}.
1239 год был для них еще менее удачен, так как китайский главнокомандующий Мын-гун сумел нанести им ряд поражений и отобрать у них несколько городов. Эти неудачи побудили монголов приостановить отправку новых войск на юг и просить мира, но когда он был отвергнут сунским правительством, то они изменили свою обычную тактику. Оставив надежду планомерного завоевания Сунской империи с теми силами, которыми они в то время располагали, они перешли к обычному для кочевников ведению войн с культурными государствами и до кончины Угэдэя предпринимали лишь грабительские набеги на сопредельные, наиболее богатые, районы Южного Китая.
Причину неуспеха, испытанного монголами в этой войне, следует прежде всего искать в составе тех войск, которые были двинуты Угэдэем на юг, здесь оперировали преимущественно корпуса, набранные из состава населения только что покоренной Цзиньской империи, так как лучшие войска были отправлены на запад в составе армий Батыя и на восток, где вновь восставшая Корея до 1241 года упорно отстаивала свою независимость. Засим не мало монгольских сил поглощала также Персия и Передняя Азия, а равно операции монголов в высокогорных районах Гиндукуша и Гималаев, где в это время шло завоевание Кашмира и Северной Индии.
За период времени с 1241 по 1252 год имеются лишь отрывочные известия о ходе военных действий монголов в Южном Китае. Повидимому, наибольшие их усилия направлены были к тому, чтобы удержать северные округа Сы-чуани, и это им удалось, так как в 1253 году Хубилай, на которого Монкэ возложил задачу овладеть землями, примыкавшими к Оунской империи с запада и юга, прошел Сы-чуань без столкновений с китайцами.
После утомительного похода по трудно доступным горам {См. de Mailla, op. cit., IX, стр. 258.} Хубилай вышел к реке Цзинь-ша на территории племени мосо {См. выше стр. 28.}, которое добровольно ему покорилось. Но в царстве Нань-чао, куда он вторгся, с трудом переправившись через стремительную Цзинь-ша, его встретили с оружием в руках, и Да-ли, столица государства, открыла ему свои ворота лишь после того, как народное сопротивление было окончательно сломлено, и царь оказался в плену у монголов {‘Ган-му’ (Иакинф, op. cit., стр. 321). D’Obsson, op. cit., II, стр. 315, опираясь на de Mailla, op. cit., IX, стр. 257—262, излагает события этой войны несколько иначе.}. Засим еще в том же 1253 году были покорены и тибетцы, населявшие горную страну, примыкавшую с севера к Бирме.
Выполнением этой части возложенной на него задачи Хубилай должен был удовольствоваться {‘Ган-му’ (Иакинф, ibid.). D’Ohsson, op. cit., II, стр. 316, пишет, что Хубилай выехал обратно в Монголию после взятия Да-ли и в походе на тибетцев участия уже не принимал.}, так как его вызвал к себе Монкэ, встревоженный ложными слухами об его мятежных замыслах {Хубилай получил от брата в управление Китай и прилегавшую часть Монголии. Его гуманное отношение к китайскому населению было истолковано при дворе Монкэ как стремление добиться популярности, а затем и независимости.}. Его заместителем при войске остался Урянг-кадай, сын Оубутая, который и провел в Юнь-нани и Тонкине четыре года {В 1254 году он выезжал на отдых в Монголию и вернулся в Юньнань через Тибет (?) только в следующем году.}, покорив за это время ло-ло {См. выше стр. 28.}, а-лу {В этнологической и исторической литературе я не мог найти сведений, относящихся к этому племени.}, а-ва {Ма-дуань-линь (Chavannes — ‘Documents sur les Tou-kiue Occidentaux’, стр. 88) упоминает о телэском племени а-ба, которое с одной стороны отождествляется с племенем апар орхонских надписей и аварами византийских историков, с другой — с а-де ‘Тан-шу’, т.-е. с эдизами тех-же надписей. Одно из этих отождествлений должно быть, конечно, отброшено. Где жили а-ба в точности неизвестно, но всего вероятнее где-нибудь в Мо-нань (в Ала-шане или Ордосе), откуда они и могли быть впоследствии оттеснены на юг, в бассейн р. Ян-цзы-цзяна, если только а-ба или а-ва, с которыми здесь столкнулись монголы, действительно имеют какое-либо отношение к телэсцам а-ба — сомнение тем более уместное, что у Иакинфа, op. cit., стр. 327, сказано, что а-ва составляли часть населения государства А-бо, т. е. древнего царства Бо-го (Devcria — ‘La frontire sino-annarnite’, стр. 131). С другой стороны, однако, переселение в бассейн р. Ян-цзы-цзяна если не телэсцев а-ба, то иного турецкого племени должно было иметь место, так как Hodgson (‘On the tribes of Northern Tibet’ в сборнике ‘Essays on the languages, literature and religion of Nepal and Tibet’) нашел элементы тюркского языка в говорах местных жителей.} и 37 других маньских поколений и заставив Тонкий подчиниться монголам.
В 1258 году Монкэ, собравший тем временем огромные силы для войны с Сунской империей, предписал ему вторгнуться с юга в ее пределы и идти к городу У-чан-фу на соединение с колонной Хубилая, что Урянгкадай и исполнил, хотя вся его армия, потерявшая к тому времени от болезней и беспрестанных кровопролитных схваток с воинственными горцами почти 4/5 своего первоначального состава, насчитывала едва десять тысяч воинов. Подкрепленный отрядами, набранными среди покоренных племен, он, однако, и с этими силами сумел не только пробиться на север, но и одержать по пути несколько блестящих побед. Берегов Ян-цзы-цзяна он достиг в 1260 году.
Монгольские войска вступили в империю Сунов тремя дорогами: из Шэнь-си в Сы-чуань и через Хэ-нань в Ху-бэй и Ань-хой.
Несмотря на неоднократные войны, которые монголы вели в Сы-чуани, в их власти находились здесь лишь важнейшие пути через провинцию и наиболее значительные из ее городов, которые оставались, однако, под угрозой крепостей, в которых упорно отсиживались сильные китайские гарнизоны. Насколько непрочно было положение в этих городах монголов, доказывает падение Чэн-ду-фу в тот момент, когда на выручку его гарнизона подходил уже авангард армии Монкэ-хана. Монкэ решил окончательно закрепить за собой Сы-чуань и систематическое завоевание этой провинции начал со взятия сильнейших ее крепостей в бассейне реки Цзя-линь-цзяна. Засим иали города: Мянь-чжоу, Лян-чжоу {Ныне Баонин-фу.}, Лун-чжоу {Ныне Лун-ань-фу.} и Я-чжоу, но город Хэ-чжоу остановил успехи монголов. Несмотря на четыре месяца чрезвычайных усилий, он не был взят, а развившаяся под его стенами эпидемия диссентерии заставила монголов сначала сменить осаду блокадой, а затем и совсем бросить этот город и отступить к северу. Жертвой эпидемии сделался и хан Монкэ, который скончался в августе месяце 1259 года по дороге в Шунь-цин-фу {Gaubil, op. cit., стр. 121, ошибается, когда пишет, что Монкэ пал при неудачном для монголов штурме города Хэ-чжоу.}.
Это событие приостановило компанию. Хубилай после блестящего похода на юг вернулся из под стен осажденного им города У-чан-фу, заключив перемирие с китайцами на условиях, крайне унизительных для последних {Согласно этим условиям, скрытым, впрочем, от императора, последний признавал себя вассалом монгольского хана и обязывался вносить ему ежегодную дань.}, и по той-же причине третья монгольская армия, успевшая уже не только овладеть нижней частью долины Хуай, но и проникнуть отсюда далеко на юг в пределы Сунской империи {Она доходила до города Линь-цзянь-фу, в провинции Цзян-си, который и взяла приступом.}, отошла обратно в Хэ-нань.
Одновременно с войной на востоке монголы вели войну крупными силами и на западе, где Моыкэ-хан поручил своему орату Хулагу докончить завоевание Передней Азии.
Ни одна военная экспедиция монголов не подготовлялась столь тщательно, как эта последняя, что видно, между прочим, из следующих, предшествовавших ей, распоряжений: дабы сохранить нетронутыми пастбища на пути следования войск Хулагу, кочевому населению долин на запад от гор Тунгат {У d’Ohsson’а, op. cit., III, стр. 35, говорится, что эти горы лежали между Кара-корумом и Бишбалыком, что дает повод Bretsehneider’у ‘Mediaeval researches from Eastern Asiatic Sources’, I, стр. 114) высказать предположение, что так у монголов назывался Хангайский хребет.
Существовало-ли у монголов чингисхановской эпохи название Хан-гай только как нарицательное для горных возвышенностей, богатых лесом и пастбищами (см. Тимковский — ‘Путешествие в Китай’, III, стр. 47), или получило уже значение собственного имени и приурочивалось к определенному горному хребту, нам неизвестно, но первое кажется мне более вероятным, ибо оно нашло себе полное отражение в том представлении о Хангае, какое мы находим у китайских географов, об’единявших под этим названием горные массы, различные по своему географическому положению, об’ему и значению, но неизменно такие, которые изобилуют лесом и пастбищами. Так, на стр. 332 примечаний к ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’ мы читаем: ‘Хангай, это знаменитые горы Халхи, богатые хвойным лесом и водой. Высочайший их пик известен под именем Отхон-тэнгри. Они тянутся на 1000 ли, то прерываясь, то вновь возникая, но являются-ли они в виде сплошной цепи нескольких кряжей или в виде высот, разделенных промежутками в несколько сот ли, монголы отчетливо распознают по одевающей их растительности, какая из гор является продолжением главного хребта’. И далее: ‘Шэнъ-яо замечает, что ‘Шуй-дао-ти-ган’ (геогр. соч., издан. Цн-шао-нанем в 1776 г.), основываясь на карте Монголии, изданной при императоре Кан-си, гору, из которой выходит северный исток р. Селенги [Харатайр, ныне Тельгир (Дэльгэр)-морин], считает за начало Хангая, а ту, в которой берут начало южный исток р. Тамир и северный р. Орхона (т. е. пик Субур хаирхан) за южный конец его, горы же, с которых стекают воды системы р. Чулуту (Чилоту), за южный отрог главного Хангайского хребта. Новейшие карты переместили Хангай на восток от Орхона, что соответствует прежнему представлению о Хангае’. Засим, на стр. 370 тех же примечаний говорится: ‘Хребет Укзк лежит в расстоянии более 100 ли на юго-запад от Хангая’, и, наконец, на стр. 377, что р. Идэр (Эдер) выходит из гор Олбоцзи, лежащих к юго-западу от гребня Хангайских гор. Из этих выдержек явствует, что китайские географы представляют себе Хангай хребтом почти меридианального простирания, чему отвечает и VIII лист карты Китайской Тартарии ‘Нового Атласа’ д’Лявилля (d’Anville), изданного в 1737 году, где водораздел между реками бассейна Селенги и Кобдинской озерной котловины проведен к востоку от озера Сангин-далай между 17o и 15o зап. долг, от Пекина. Если название Хангай, как имя собственное, еще не существовало у монголов XIII века, то какую же часть того нагорья, которое мы ныне называем Хангаем (см. т. I. гл. V), именовали они хребтом Тунгат? Вероятнее всего тот южный отрог Хангайской магистрали, к западу от которого горные долины уже настолько скудно одеты растительностью, что надо было принять особые меры, чтобы сохранить в целости весь запас их травяного покрова. Таким отрогом можно считать только Халтыр, ибо несомненно, что армия Хулагу двинулась на запад путем, пересекающим южные отроги Хангая. Согласно китайской реляции о походе Хулагу (Ab. Rmusat — ‘Relation de l’Expdition d’Houlagou’, etc. в ‘Journ. Asiat’, 1823, II, стр. 285) армия последнего успела пройти Хангай (высокую горную страну, в изобилии поросшую хвойным лесом) в юго-западном направлении в течение семи дней. За это время она могла выйти в долину р. Буянту.} приказано было заблаговременно их покинуть, засим, предписано было повсеместно исправить дорога и навестп мосты на понтонах через все крупные реки, в Персии же, сверх того, заготовить и большие количества муки и вина, наконец, из Китая были вызваны лучшие механики в числе тысячи человек для управления метательными снарядами, бросавшими камни, стрелы и горящую нефть.
Авангард этой армии выступил в Персию в мае 1252 года, Хулагу с остальными войсками осенью 1253 года, но, проведя летние месяцы 1254 года в горах Туркестана, он лишь в сентябре 1255 года достиг Самарканда и в январе 1256 перешел на левый берег Аму-дарьи.
Прибыв в Хорасан, он поставил себе ближайшими задачами: уничтожение ордена исмаилитов {См. выше стр. 458.} и завоевание Багдадского халифата. Первая задача выполнена была в течение года (1256—1257), причем было разрушено свыше ста замков и крепостей последователей этой секты {В одном Кухистане их оказалось свыше пятидесяти. См. d‘Ohsson, op. cit., III, стр. 200.}, не исключая и главного их оплота — крепости Аламут, сами же сектанты частью рассеяны, частью истреблены на всем пространстве Ирана {D’Ohsson, op. cit., III, стр. 201—202. С тех пор, пишет Джувеини, сильные мира сего избавились от вечных тревог за свою жизнь, князья же Рума, Сирии и франки сверх того и от ежегодных денежных взносов, которые вымогались у них этими убийцами.}, вторая потребовала еще меньше времени, так как Багдад пал уже в феврале 1258 года.
Столь быстрое падение халифата объясняется столько же военными мерами, принятыми Хулагу, который двинул на Багдад огромные силы {Кроме войск, приведенных в Переднюю Азию Хулагу, в этом походе приняли участие как те отряды монголов, которые оставались в Персии со времени войн с Джелаль ад-Дином, так и вспомогательные контингенты, выставленные мусульманскими вассальными владениями, см., например, d’Ohsson, op. cit., III, стр. 259.} и сумел без особых жертв с своей стороны овладеть важнейшими проходами в горах Загрос, сколько и изменой визиря Муайида ад-Дина Мухаммеда, о котором не переставали затем говорить: ‘Будь проклят богом тот, кто не проклинает Муайида’.
Захваченный в плен халиф Мостасым по приказанию Хулагу был казнен, вместе же с ним прервалась и династия Аббасидов, правившая Багдадским халифатом свыше 500 лет (750—1258).
На требование Хулагу признать себя вассалом Монкэ-хана, Насир, правнук Салах ад-Дина {Салах ад-Дин (Саладин, 1174—1193 г.г.) — доблестный противник крестоносцев, основатель курдской династии Эйюбидов, создавший обширную монархию, в состав которой вошли: северное побережье Африки до Туниса, Египет, Палестина, Сирия, северная Аравия и Месопотамия до границ Багдадского халифата. Разделив ее на уделы, он подготовил, однако, ее распадение, которое завершилось междоусобными войнами, с 1238 года принявшими хронический характер.}, владетель большей части Сирии, ответил отказом {В ответном письме его Хулагу заключались такие строки: ‘Ваше высочество мне пишете, что считаете себя орудием божьей кары, обращенным на тех, кто заслуживает его справедливый гнев, что вы нечувствительны к людской скорби, что вас не трогают человеческие слезы, и что бог исторг из вашего сердца всякое чувство жалости. В этом вы правы: это величайшие из ваших пороков, и в то же время это черты характера, которые свойственны диаволу и не должны быть присущи государю. Это добровольное признание вас позорит. ‘Неверные, я не поклоняюсь тому, чему поклоняетесь вы’ (Коран, гл. 109, ст. 2). Вы, монголы, вы прокляты во всех книгах откровения. Вы обрисованы в них с самой отвратительной стороны. На вас указывали все посланцы божьи, и вас мы знаем с момента появления вашего на свет’… (d’Ohsson, op. cit., III, стр. 298—299, Hammer-Purgstall — ‘Geschichte Wassaf’s’, 1856, стр. 83). Жестокость Хулагу и его вероломство были необычайными даже среди монголов. Рассказывают, что одного из Эйюбидов, доблестного защитника крепости Маяфаркин (лежала между Тигром и Евфратом, к северу от Диарбекра), он приказал задушить, вбивая ему в рот куски того мяса, которое вырывалось у него клещами из тела, другого, князя Салиха, защитника Моссула, он присудил к медленной смерти от палящего зноя, велев держать его под открытым небом зашитым в бараньи меха. Своим характером Хулагу резко отличался от братьев, в особенности Хубилая и Монкэ, который не допускал ненужных жестокостей и строго преследовал произвол даже в условиях военного времени.}, но не сумел организовать защиты своего государства, и оно вслед за Багдадом в 1259—1260 году без труда завоевано было монголами.
Смерть Монкэ-хана заставила Хулагу после падения крепости Харим {Лежала к западу от Алеппо.} покинуть Сирию, поручив ведение дальнейших операций нойону Китбуге, но этот последний оказался слабым противником египетского султана Куттуза, который, желая предупредить нашествие монголов на Египет, сам вторгся в Сирию и нанес им в северной Палестине в августе 1260 года столь жестокое поражение, что только небольшой их части удалось отступить в горные долины верховий Евфрата {Армянские историки Киракос и Вардан (Duldurier, op. cit., в ‘Journ. Asiat’, V srie, 1858, XI, стр. 498, и 1860, XVI, стр. 294) приписывают поражение монголов численному перевесу сил, которыми располагал султан Куттуз.}.
Сирия была потеряна монголами, возгоревшаяся же вскоре затем междоусобная война между Джучидами и Хулагу помешала последнему предпринять задуманную им карательную экспедицию в эту страну. Он умер пять лет спустя к югу от города Мараги, в горах Курдистана.
Монкэ был последним признанным верховным правителем всей территории Монгольской империи. Его преемник Хубплай, в избрании которого приняли участие лишь немногие из князей, унаследовал только императорский титул, действительная же его власть не простиралась на запад далее Уйгурии и Хангая. Впрочем в 1303 году Чингисиды, утомленные распрями, еще раз об’единились под главенством Тимура, внука и преемника Хубилая, но единение это продолжалось недолго, и уже конец его царствования омрачен был новыми смутами. Засим, связь Востока с Западом, никогда не отличавшаяся особенной крепостью, окончательно рушилась, и Китай вновь зажил своей прежней обособленной жизнью под властью окитаившихся монголов.
Хубилай был провозглашен императором в Кай-пин-фу, городе, лежавшем на берегу Шан-ду-гола, в восточном Чахаре {Другое китайское его название было Шан-ду, у монголов же он был известен под именем Чжун-найман-сумэ. Его развалины (см. А. Позднеев — ‘Монголия и монголы’, II, стр. 19, 300—310) находятся близь (к северо-востоку) города Сюань-хуа-фу (Баин-сумэ). О нем говорится у Марко Поло (см. Минаев — ‘Путешествие Марко Поло’, стр. 99). Его основателем был Хубилай (в 1256 году).}, но едва эта весть достигла Кара-корума {О нем см. ниже.}, как Арик-буга, успевший к этому времени созвать своих сторонников, также провозгласил себя императором {Gaubil, op. cit., стр. 133.}. Осенью 1260 года произошло первое вооруженное столкновение между войсками обоих претендентов на императорский престол, исход которого был настолько неблагоприятен для Арик-буги, что он принужден был оставить Кара-корум и бежать на Енисей {В долину Кемчика.}. Его сторонники, оставшиеся в Шэнь-си, равным образом не смогли задержаться в этой провинции и, стянув свои войска, отступили на север через Гань-чжоу, где, в долине Эцзин-гола, и встретились с спешившим им на помощь корпусом монголов под начальством одного из приверженцев Арик-буги, Алемдара {У Gaubil, op. cit., стр. 134, сказано, что последующее столкновение их с армией Хубилая произошло к востоку от города Гань-чжоу.}. Но и эта армия Арик-буги была уничтожена полководцами Хубилая, после чего ничто уже не могло помешать последнему занять и самый Кара-корум.
Для того, чтобы выиграть время, Арик-буга послал сказать Хубилаю, что раскаивается в своих поступках, считает их актом безумия и слагает оружие, но, усыпив таким образом брата, который действительно после этого вернулся в свою резиденцию Кай-нин-фу и распустил некоторую часть армии, он в конце 1261 года неожиданно напал на Кара-корум, нанес поражение его гарнизону и устремился на юг, расчитывая застать Хубилая врасплох. Своевременно извещенный, последний, однако, успел его встретить на южной окраине Гоби {D’Obsson, op. cit., II, стр. 351, пишет: ‘в уроч. Алча Хонгор, при холмах Худжа-булдак и озере Симултай’. Несмотря на столь определенное указание, место столкновения армий Арик-буги и Хубилая остается пока неизвестным. В настоящее время одна из речек, сбегающих с западных склонов хребта Большого Хингана, к северу от озера Далай-нор, носит название Хонгор, при ее устье показывается даже озерко, но именовалось-ли последнее в прежнее время Симултай, иными словами, то-ли это озеро, о котором говорится у d’Ohsson’а, я сказать не могу.} и сильным ударом отбросил обратно в пустыню. Но Арик-буга и на этот раз не признал себя окончательно побежденным и, узнав об отходе армии Хубилая на юг, перешел в новое наступление, которое также было остановлено, после чего ему уже не оставалось иного выхода, как вернуться в Кара-корум. Вскоре, однако, ему пришлось эвакуировать и этот город, так как в долине Орхона наступил голод, вызванный прекращением подвоза предметов продовольствия из Китая.
1262 год не принес успокоения Монголии. В ней возник новый район борьбы—Джагатайский улус {Границами джагатайского улуса были: на юго-западе Аму-дарья до границ Хорезма (см. Н. Веселовский — ‘Очерк историко-географических сведений о Хивинском ханстве от древнейших времен до настоящего’, стр. 75, ср., однако, Desmaisons, op. cit., стр. 157, где говорится, что в удел Джагатаю отошла и часть земель Хорезма, то же повторяет и Oliver — ‘The Chaghatai Mughals’ в ‘the Journ. of the Roy. Asiat. Soc. of. Gr. Brit. А. Irel.’, new series, 1888, XX, 1, стр. 77), на северо-востоке хребет Алтаин-нуру. На северо-западе владения Джагатаидов, вероятно, не захватывали уже Чимкента, если только верно сближение наименований Сайлань ‘Карты северо-западных и западных владений монголов’ 1331 года (прил. к II т. Bretschneider’B.— ‘Mediaeval researches from Eastern Asiatic Sources’ и к IV т. ‘Труд. член. рос. дух. миссии в Пекине’) и современного Сайрам (Bretschneider, op. cit., II, стр. 94), но вообще эти границы, повидимому, менялись часто, так, известно, что Алгуй изгнал джучидских наместников из западной части джагатайских владений и в свою очередь подчинил своей власти такие земли, которые не были раньше под властью Джагатайского дома, именно Хорезм и северную часть Авганистана (Бартольд — ‘Очерк истории Семиречья’, стр. 53). Административный центр этого улуса при Джагатае, кочевавшем в Джунгарии, находился близь г. Вишбалыка, что, впрочем, требует еще проверки, несмотря на совершенно определенное указание Хондемира (‘Histoire des khans mongols du Turkistan et de la Transoxiane’, extraite du ‘Habib essiier’ de Khondmir par Defrmery в ‘Joum. Asiat.’, 1852, XIX, стр. 77), что столицей Джагатая был город Бишбалык (см. также Bretschneider, op. cit., II, стр. 9), позднее — в Алмалыке, который оставался им даже после того, как Хайду овладел Притянь-шаньем. Засим, уже в начале XIV столетия, столица государства перенесена была в г. Карши (см. также Oliver, ibid., стр. 78).}, где его правитель, внук Джагатая, Алгуй (Алгу), ставленник Арик-буги {Он овладел г. Алмалыком в 1261 году, отняв его у регентши Эргэнэ, вдовы Хара-Хулагу, внука и преемника Джагатая.}, неожиданно для последнего перешел на сторону Хубилая.
Арик-буга собрал все, что у него еще оставалось войск, и двинул эти силы на юг, но его авангард был на голову разбит Алгуем между городком Пулад {Город Пулад (Пула) обозначен на вышеупомянутой ‘карте северозападных владений монголов’ 1331 года к северо-востоку от Алмалыка. Он упоминается также в описании маршрута армянского царя Гайтона I (Гетума I) через Джунгарию (Bretschneder, op. cit., I, стр. 169, Duhiurier, op. cit., стр. 468, Патканов, op. cit., II, стр. 83), Вильгельмом де-Рубрук (‘Путешествие в восточные страны’, пер. Малеина, 1911, стр. 104) и в некоторых маршрутах, изданных на китайском языке (Bretschneider, op. cit., I, стр. 17, 125, 162, Ah. Rmusat — ‘Relation de l’Expdition d’Hou-lagou’, etc., в ‘Journ. As.’, 1823, II, стр. 285, Gaubil, op. cit., стр. 126). Bretschneider, op. cit., I, стр. 17, полагает, что он находился в долине р. Бороталы, ноя склонен его искать скорее в долине р. Цзин-хэ (Джин-хо), т. е. в местности, которая со времен танской эпохи играла роль культурного центра западной Джунгарии. В это время здесь стоял город Ва-лу (‘Мзн-гу-ю-му-цзи’, стр. 151) — название, представляющее, может быть, лишь одну из транскрипций слова Пулад [Ву-ла, Бола, у Рубрука — Болат, Ву-лоу (‘Мэнгу-ю-му-цзи’, стр. 151)]. Что Пулад играл в Джунгарии в XIII и XIV веках крупную роль в качестве центра оседлости, это видно, между прочим, и из того, что Рашид эд-Дин (‘Ист. монг.’ ‘Введ.’, стр. 2) называет его (Пула) на ряду с Русью, Сибирью и Таласом в числе местностей, искони служивших местожительством для тюркских племен.} и озером Сайрам-нор (Сут), что и приостановило его наступление. С своей стороны Алгуй в убеждении, что отбросил главные силы Арик-буги, вернулся в свою ставку на р. Или и распустил войска. Этой оплошностью воспользовался Арик-буга. Брошенный им через перевал Талки небольшой отряд занял город Алмалык, а затем, когда подошли главные силы Арик-буги, Алгуй должен был отступить на юг в направлении сперва на Кашгар, а затем — Самарканд.
Заняв Илийскую долину, Арик-буга с невероятной жестокостью обрушился на местное население, причем особенно поплатились те монгольские части войск Алгуя, которые не успели отойти в Тянь-шаньские горы, они были поголовно истреблены. Но этот акт мести не прошел ему даром, так как державшие до сих пор его сторону монгольские офицеры, возмущенные избиением своих сородичей, покинули его знамена и со своими отрядами передались Юруп-ташу, сыну Монкэ, стоявшему в то время во главе авангарда войск Ху-билая в долине Цзабхана {У d’Ohsson’а, op. cit., II, стр. 354, река эта названа Tchabacan, то же название находим мы и на карте д’Анвиллл (VIII лист Китайской Татарии).}. Оставшись почти без войска, Арик-буга стал помышлять уже о мире с Алгуем, когда на сцену выступил внук Угэдэя, Хайду {Вассаф [Hammer-Purgstall — ‘Geschichte Wassafs’, I, стр. 126) характеризует его рассудительным, справедливым, счастливым князем, обладавшим большой предприимчивостью и разумом, ставившим его выше мелких ссор и дрязг. С такой характеристикой едва-ли можно вполне согласиться.}.
Веря легенде, что Чингис-хан утвердил за потомством Угэдея преемство императорской власти {Вассаф, ibid.}, лишенный не только этой власти, но и удела {См. выше стр. 468.}, талантливый и честолюбивый Хайду не мог помириться с выпавшей на его долю ролью главы незначительного горного племени мекрин {Народец этот, называемый Рашид эд-Дином иначе бекирин, упоминается среди следующих племен, встреченных послом цзиньского императора Ву-гу-сунем на пути в ставку Чингис-хана (см. Bretschneider, op. cit., 1, стр. 27—28): мо-ли-си (ме-ли-ги, меркитов), хэ-ли-ги-сы (киргизов), хан-ли (канглов), гуй-гу (уйгуров), ту-ма (тумэтов) и хэ-лу (гэ-лу, см. выше стр. 341—342). За исключением уйгуров все эти племена населяли Алтайско-Саянское нагорье, тем не менее от мысли поместить там же и мекринов приходится отказаться, так как, согласно Рашид эд-Дину (‘Введение’. О турецких и монгольских племенах, стр. 129), они жили в горах Уйгуристана, хотя не были ни уйгурами, ни монголами. Это свидетельство подтверждается и ‘Мин-ши’ (Покотилов — ‘История восточных монголов в период династии Мин’, стр. 133), где читаем: ‘В Хами издавна совместно живут разнородные элементы, здесь есть и мусульмане и уйгуры, в горах к северу от Хами живут еще сяо-ле-ту и ме-кэ-ли (мекрины). Все эти народности постоянно враждуют друг с другом, и никто из них не имеет достаточно силы, чтобы окончательно одержать верх над другими’. Наконец, о мекринах (мекритах) упоминает и Плано Картши (Иоанн де Плане Карпини — ‘История Монголов’, перев. Малеина, изд. А. С. Суворина, 1911, стр. 35) в числе покоренных Чингис-ханом племен и народностей. Напомню, что еще в 1896 году (‘Опис. Пут. в Западн. Китай’, I, стр. 484—485) я писал, что в Карлык-таге доживали свой век последние представители какого-то племени, говорящего на языке, отличном от языков монгольского, тюркского и китайского, хотя элементы этих трех языков в нем и встречаются. Не с последними ли мекринами я имел тогда дело?}, доставшегося ему по наследству от матери, и решил использовать смутное положение дел в Монголии, дабы силой взять то, что должно было ему принадлежать по праву рождения. Он встретил поддержку у Беркая, сына Батыя {А не самого Батыя, как читаем у Oliver’а, op. cit, стр. 94. Батый скончался в 1255 году.}, который одновременно вел две войны — с Хулагу и Алгуем, и с его помощью овладел долиной Эмиля, Тарбагатаем и бассейном Черного Иртыша, т. е. значительной частью тех земель, которые некогда входили в удел Угэдэя. В дальнейшем он был, однако, разбит Алгуем, и только смерть последнего помогла ему утвердиться на занятой территории. Таким образом к 1265 году вся Монгольская империя от Багдада до Пекина оказалась охваченной междоусобной борьбой, и только почти одновременная смерть Арик-буги (в 1266 году) {В 1264 году, оставленный всеми, он решился отдаться на милость Хубилая, который предал его и сопровождавших его офицеров суду. Арик-буга был помилован, офицеры же его казнены.}, Алгуя (в конце 1265 или в начале 1266 года) {См. Бартольд — ‘Очерк истории Семиречья’, стр. 55. Согласно Oliver’у, op. cit., стр. 94, у которого, впрочем, очень много хронологических ошибок, Алгуй скончался уже в 1263 году. В зависимости от этой ошибки далее он пишет, что уже в 1264 году Хубилай назначил ему преемником Борака (см. ниже), что также не верно. Он при этом ссылается на Yule, который определяет время прибытия Николая Поло в Бухару, когда там уже властвовал Борак, 1264 годом. Согласно, однако, данным, содержащимся в книге Марко Поло, его отец должен был прибыть в Бухару в 1262 году и во всяком случае не позднее начала 1263 года, если придавать его выражениям ‘год’ и ‘три года’ значение лишь приблизительно точного указания на истекший период: в г. Бухаре Николай Поло прожил три года, год употребил на путь в столицу Хубилая и три года на обратный путь до города Акры, куда и прибыл в апреле 1269 года, а если так, то слова Марко Поло — ‘царствовал там Борак’ можно относить с одинаковой долей вероятия к любому из годов периода 1262—1266.}, Хулагу (в 1265 году) {D’Ohsson, op. cit., III, стр. 406.} и Беркая (весной 1266 года) {На берегу Кура, в походе на Персию против Абаги, сына и преемника Хулагу. Поводом к этой войне, возникшей еще в 1262 году, была претензия Беркая на Азербейджан и Арран, страну к северу от реки Аракса.} на некоторое время приостановила распри между монголами.
Хубилай хотя и не порвал совершенно с Монголией {Он об’явил монгольский язык официальным в Китае, поручил Пагба-ламе составить монгольский алфавит (так называемое ‘квадратное письмо’), который с тех пор и служил государственным письмом во все время царствования в Китае монгольской династии, сделал очень много для образования монголов и т. д. Пагба, по об’яснению L. Feer (‘La puissance et la civilisation mongoles au treizime sicle’, 1867, стр. 26), не собственное имя, а тибетское ‘hphags-pa’, эквивалент монгольского ‘хутухта’.}, но был первым из монгольских монархов, сменившим кочевой образ жизни на оседлый, приволье степи на городскую обстановку, и отдавшим явное предпочтение обществу ученых и царедворцев, которые заменили при его дворе хотя и известных своими ратными подвигами, но грубых солдат.
В 1264 году император Хубилай официально перенес столицу своего государства из города Кара-корума {Точнее не из Кара-корума, в котором Хубилай никогда не жил, а из Кай-пин-фу, обращенного вслед за тем в летнюю резиденцию или северную столицу, Шан-ду китайцев.
Кара-корум был основан Чингис-ханом в 1220 г. (‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 482—483) и закончен постройкой при Угэдэе в 1234 г. (Бретшнейдер — ‘Введение’ к дневнику арх. Палладия — ‘Дорожные заметки на пути по Монголии в 1847 и 1859 г.г.’ в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ.’, XXII, 1, стр. 32, повидимому, ошибочно относит постройку его к 1235 году, приписывая ее Угздэю). Он расположен был к востоку от Орхона и к юго-юго-востоку от столицы Уйгурского ханства — города Кара-балгасуна (см. выше стр. 345). Его посетили: Плана Карпини в 1246 г., Б. Рубрук в 1254 г. и Марко Поло в 1275 году. По словам Рубрука, Кара-корум за выключением территории, занятой дворцовыми постройками, по своим размерам не превышал парижского предместья St. Dnis (по определению Марко Поло он имел в окружности около 4 1/2 верст) и распадался на две части — магометанскую, в которой находился городской базар, и китайскую, преимущественно ремесленную. Сверх того имелся особый квартал, занятый казенными зданиями и в их числе государственной канцелярией. Капищ в нем насчитывалось 12, мечетей — две, церковь — одна. Весь город обнесен был глинобитной стеной, которая в каждой из четырех своих сторон, обращенных к четырем странам света, имела ворота. В настоящее время на развалинах Кара-корума стоит старейший из монгольских монастырей — Эрдени-цзу, сооруженный Абатай-ханом в 1586 г. (см. А. Позднеев — ‘Монголия и монголы’, I, стр. 427—428, а также Ядринцев — ‘Путешествие на верховья Орхона, к развалинам Кара-корума’ в ‘Изв. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1890, XXVI. стр. 257 seqq). Китайское его название было Хэ-нин (Хо-линь).} в Пекин {Город, в котором поселился Хубилай, носивший у китайских историков название Дай-ду (северной столицы), был им выстроен в 3 ли к северо-востоку от Да-син-фу (Пекина цзиньской эпохи, ныне восточного квартала этого города), он имел около 60 ли в окружности. Ср. с тем, что о местоположении монгольского Пекина пишет арх. Палладий (‘Комментарий архим. Палладия Кафарова на путеш. Марко Поло’, стр. 39). Между тем, у S. v. Fries — ‘Abriss der Geschichte China’s seit seiner Entstehung’, стр. 240—241, читаем: ‘…als der letzte Monarch dieses Hauses 1279 seinem Leben selbst ein Ende bereitete, verlegte Hu-bi-lie seine Residenz von Shang-du — N. von Peking in der Nhe von Dolonnor — nach Dshung-du—jetzt Peking, und bestieg dort den chinesischen Kaiserthron’.} и, согласно китайскому обычаю, дал своей династии имя Юань (в 1271 году) {Изданный им по этому поводу манифест начинался словами: ‘Основу правления я нахожу в законах ‘Чунь-цю’ (Конфуция), идеал для моих преобразований — небо, власть, которая поддерживает мои намерения — средство правления’ (Веселовский — ‘Лекции по истории монголов’ (литогр.), стр. 56). Это чисто китайская государственная формула, как справедливо замечает архим. Гурий (‘Очерки по истории распространения христианства среди монгольских племен’, 1, стр. 62), ярко свидетельствует о том, насколько Хубилай успел уже подпасть китайскому влиянию.}.
Не внеся в управление Монголией никаких существенных изменении, он все свои организаторские способности отдал делу устроения оседлого населения, которое, несмотря на некоторые реформы министра Чуцая продолжало испытывать все невыгоды степного хозяйничанья. Я не буду, однако, касаться этой стороны его деятельности как принадлежащей истории Китая, а не Монголии, и укажу лишь на те из его мероприятий, которые имели общегосударственное значение. К числу таковых могут быть отнесены: учреждение двух советов из высших имперских чинов — верховного (чжун-шу-шэн), до которого восходили наиболее важные дела по внутреннему управлению государством, и тайного (шу-ми-юань), ведавшего внешнюю политику и военную организацию страны, отделение судебной части от административной, назначение гражданским чинам в соответствии с рангом занимаемой должности определенного денежного довольствия {У Марко Поло (Минаев — ‘Путешествие Марко Поло’, стр. 109) имеется указание, что денежное довольствие установлено было также и в войсках, причем на содержание их выделялась часть доходов той области, в которой они расположены были гарнизоном.}, и одновременное учреждение приказа о чинах гражданских (юй-шы-тай), нечто вроде разрядного приказа до-петровской Руси {Круг ведения разрядного приказа был, впрочем, гораздо шире, так как в нем сосредоточены были также и всякие ‘воинские дела’.}, имевшего высший надзор над исправным отбыванием ими государственной службы, наконец, издание свода законов. Монголии собственно касались попытки его насадить в ней просвещение, для чего, по его повелению, создан был монгольский алфавит {См. выше стр. 482.}, открыты были учебные заведения, переведены на монгольский язык китайские классические сочинения и составлена на монгольском языке краткая история Китайской империи.
До Хубилая ни одна из религий Востока не получила первенства в Монголии и не проникла в толщу народных масс, которые оставались всецело во власти первобытной религии Средней Азии — шаманизма или ‘черной веры’ (хара шаджин), как ее в настоящее время называют монголы в отличие от ламаизма или ‘желтой веры’ (хара шаджин) {Банзаров — ‘Черная вера’, стр. 4.}. Хубилай был первым из преемников Чингис-хана, изменившим вере отцов и под влиянием ученого Пагба-ламы принявшим буддизм {Марко Поло, op. cit., стр. 113 и 114, приводит следующий рассказ о причине, побудившей Хубилая отдать предпочтение буддийской религии: Как вы хотите, сказал, будто-бы, он Николаю и Матвею Поло, чтобы я стал христианином? Все здешние христиане — невежды, представляя в этом отношении прямую противоположность иноверцам. Когда вернетесь в Рим, просите папу прислать к нам побольше людей образованных и сведущих в делах веры. См. также I. L. Moshemius (Mosheim) — ‘Historia Tartarorum ecclesiastica’, 1741, стр. 89.
Причины, склонившие Хубилая к буддизму, обстоятельно разобраны архим. Гурием, op. cit., стр. 89 seqq., у него же находим мы и дату этого события — 1269 год, заимствованную им из монгольского сочинения ‘Джи-рухэну-толта’ (А. Позднеев — ‘Монгольская хрестоматия’, стр. 360—366).}, и без сомнения этот момент был решающим в деле распространения этой религии в монгольской среде.
Под покровом религиозного либерализма и терпимости буддизм проник в Монголию незаметно, без насилия и потрясении, не смутив никого резкой новизной своих догматов. Присущая ему способность к ассимиляции помогла ему ужиться с шаманизмом и сохранить монголам всех их старых богов. Став буддистом, монгол таким образом продолжал поклоняться небу, земле, солнцу, луне, горам, рекам и онгонам, т. е. душам умерших {Н. Веселовский, поставивший себе задачей об’единить известия о религиозных воззрениях древних монголов (‘О религии татар по русским летописям’ в ‘Журн. Мин. Нар. Просв.’, 1916, No 7), не находит объяснения существовавшему у них культу ‘куста’. Плано Карпини (‘История Монгалов’, перев. Малеина, 1911, стр. 11) свидетельствует: ‘Мы видели также что Оккодай хан посадил куст за упокой своей души, почему и предписал, чтобы никто там ничего не срезал’… По этому поводу Веселовский (стр. 95) задается вопросом: ‘Выражение ‘за упокой души’ непонятно: и если можно об’яснить закалывание коня как погребальную тризну, то как же можно приурочить к этому событию посадку человеком куста в виде будущей жертвы для своей души? Надо думать, что в этом обряде скрывается что-то другое’. Сходный обычай существует у мяо-лоло (А. О. Ивановский — ‘Материалы для истории инородцев юго-зап. Китая’, II, стр. 16). Он об’ясняется, как мне кажется, верой, что дух умершего некоторое время витает над трупом. Для того, чтобы дать ему приют, мяо-лоло втыкают в могилу ветви сосны. Там, где, как в Монгольской степи, куст— явление не частое, это желание дать духу умершего временный приют могло вылиться в обычай, о котором пишет Плано Карпини.}, приносить им жертвы и выполнять другие обряды, и к этому внешнему культу присовокупил лишь веру в загробную нирвану и в самоусовершенствование. Приняв буддизм, Хубилай не прекращал жертвоприношений этим богам, моля их о здоровьи и долгоденствии, и построил храм онгонам Есукэя, Чингиса, Джучи, Джагатая, Угэдэя, Тулуя, Гуюка и брата Монкэ, но и насадители буддизма в Монголии не нашли предосудительным усвоить многие из шаманских понятий и обрядов, лишь несколько изменив их сообразно с духом проповедуемой ими религии, и этому обстоятельству мы обязаны тем, что отрывки древней монгольской мифологии дошли до нас на письме. При таких условиях пропаганда буддизма не могла не идти успешно в Монголии, хотя возможно, что прав и Банзаров {Op. cit. стр. 44.}, высказывая предположение, что при Юанях он делал завоевания главным образом в правящих сферах и в среде монгольских сановников {Если-бы было иначе, рассуждает он, если-бы буддизм пустил глубокие корни в монгольском народе, то трудно было-бы об’яснить совершенное искоренение его в Монголии после изгнания монголов из Китая.
Но был-ли он совершенно искоренен в Монголии, вот в чем вопрос. Что падение Юаньской династии в Китае, приписанное, согласно китайской версии, чрезмерному усилению невежественных лам при монгольском дворе, могло дать повод к репрессивным против них мерам и даже к серьезному преследованию буддизма, это — возможно и даже весьма вероятно, но отсюда до полного искоренения последнего в пределах Монголии еще далеко. Он испытал здесь, вероятно, временную немилость подобно той, какую испытал в VIII веке в Китае, где гонения на последователей этой религии возбуждены были под предлогом, что монашество препятствует росту населения и уменьшает государственные доходы, а засим снова воспрянул и притом с такой силой, что окончательно вытеснил из страны шаманизм.}.
При Хубилае отменен был закон, ограничивавший служебные права буддистов в Китае, и изданы были постановления, определявшие юридическое положение буддийских монастырей и монастырских угодий.
Что касается внешней политики Хубилая, то она продолжала оставаться традиционно-агрессивной.
В 1261 году посол Хубилая был задержан сунским правительством и заключен под стражу. Этот враждебный акт послужил поводом к новой войне между монголами и китайцами, закончившейся в 1280 году полным разгромом Сунской империи и присоединением ее территории к Монгольской державе.
Впрочем, благодаря смутам в Монголии, Хубилай мог выставить силы, достаточные для войны с этой империей, лишь в 1267 году, да и то в этих войсках значительный процент выпадал на долю контингентов, высланных с запада ил-ханом Абага и Джучидами и состоявших из арабов (?), персов, аланов, кипчаков, уйгуров и других племен {У Рашида (‘Введение. О турецких и монгольских племенах’, стр. 197) говорится, однако, что Баян, с 1274 года стоявший во главе монгольских войск, оперировавших в Южном Китае, был послан туда Хубилаем во главе 30.000 монголов и 80.000 китайцев. Впрочем, под именем монголов можно разуметь здесь не одних только коренных представителей этого племени.}, причем и главное командование этими силами вручено было не монголу, а китайцу Шэ-дянь-цзэ, который повел военные операции, не считаясь с монгольскими приемами ведения войны.
В октябре 1268 года он осадил город Сян-ян-фу и занял его лишь после пятилетней осады, когда обессиленный гарнизон решил, наконец, сложить оружие, положившись на слова следующего обращения к нему Хубилая: ‘Пятилетняя доблестная защита города доставила вам, солдаты, неувядаемую славу. Служить своему государю, не щадя жизни,— обязанность верных слуг. В том, однако, положении, в котором вы сейчас находитесь, без сил и без помощи, даже без надежды ее получить, благоразумно-ли долее упорствовать и тем обрекать на неминуемую смерть столько храбрецов? Сложите же оружие и верьте, что с вами ничего худого не случится. Мы обещаем каждого из вас определить к службе, которая будет его достойна и его удовлетворит. В этом порукой наше царское слово‘. Это обещание действительно было исполнено, и мужественный защитник города, генерал Люй-вэнь-хуань, был принят Хубилаем с особым почетом. Но как все это далеко отошло от еще живших в народной памяти монгольских приемов борьбы, когда доблесть поверженного врага хотя и покоряла монгольские сердца, но обрекала его на неминуемую смерть: сопротивляющийся да погибнет! Хубилай всецело находился под благотворным влиянием китайских ученых, которые не переставали ему внушать, что только варварство, кровожадность и вероломство монголов вынуждали соседние народы оказывать им упорнейшее сопротивление, и что не будь у них этих качеств, китайские города и крепости сдавались-бы им с большой охотой.
Предсказания эти частью оправдались в 1274 году и в начале 1275 года {Во главе монгольских войск находился в это время уже не китаец Шэ-дянь-цзэ, скончавшийся вначале 1274 года, а монгол по происхождению, но перс по воспитанию, Баян-нойон, благородство характера которого засвидетельствовано и китайской историей (см., например, de Mailla, op. cit., IX, стр. 349 и 354).}, когда, не допустив до штурма, при одном лишь приближении монгольских войск, сдались Хань-ян, Хуан-чжоу, Ань-цин, Ань-дун, Чжэнь-цзян, Нин-го, Тай-пин, Гуан-дэ, Пин-цзян, Чжан-чжоу и многие другие, менее значительные китайские города {Необходимо, однако, отметить, что на ряду с этим во многих пунктах империи монголов встретило упорное сопротивление, сломить которое им стоило большого труда.}.
В конце 1275 года монголы уже овладели почти всей страной между реками Хуай и Ян-цзы и северными частями провинции: Ху-нань и Цзян-си, следующий же год застал их в городе Цзя-син-фу на пути к столице империи Лавь-ашо {Ныне город Хан-чжоу-фу.}. Когда передовые их отряды вступили в предместье последней, императрица-регентша выслала им на встречу государственную печать — знак безусловной покорности {De Mailla, op. cit., IX, стр. 371.}.
Занятие столицы и пленение юного императора Гун-цзуна не отдало, однако, в руки монголов всей империи Сунов, юго-восточные ее провинции: Чжэ-цзян, Фу-цзянь, Гуан-дун, Гуан-си и часть Цзян-си остались верными династии Супов, и, провозгласив императором девятилетнего И-вана, брата Гун-цзуна, продолжали вести с ними борьбу с той энергией, которую родит только сознание, что игра идет на последнюю ставку.
Этот момент совпал с волнениями в Монголии, вызванными происками Хайду, ликвидация которых потребовала от Хубилая огромного напряжения сил и всей энергии, на которую он был только способен.
После почти одновременной кончины виновников тех волнений, которые разыгрались в Средней Азии при вступлении на престол Хубилая, монгольские владения успокоились не надолго.
Смерть Алгуя {См. выше стр. 481.} вызвала вопрос об его заместителе. Князья Джагатайского улуса выбрали своим главой Мубарек-шаха, сына Хара-Хулагу и Эргэнэ, одно время (с 1252 по 3 260 год) правившей этим улусом на правах регентши, первого из потомков Джагатая, исповедывавшего ислам, Хубилай же послал туда правителем Борака, другого правнука Джагатая. Борак сумел очень скоро расположить к себе монгольскую партию в Туркестане и уже в сентябре 1266 года нанес решительное поражение Мубарек-шаху под городом Ходжентом, после чего овладел всеми сокровищами Алгуя и Эргэвэ и провозгласил себя ханом {Hammer-Purgstall, op. cit., стр. 128.}. Этим моментом воспользовался Хайду и занял своими войсками Семиречье и восточную часть Сыр-дарьинской области {Бартольд — ‘Очерк истории Семиречья’, стр. 56. Согласно d’Ohsson’у, op. cit., III, стр. 427—428, этому предшествовали: ссора, затем соглашение между Хайду и Бораком о разделе между ними доходов с городов Бухары и Самарканда, и война, а затем тесный союз между Хайду и Мэнгу-Тимуром, но эти известия, почерпнутые d’Ohsson’м у Вассафа, едва-ли достоверны.}. Первое его столкновение с Бораком было для него неудачным, но своевременно поддержанный Мэнгу Тимуром, внуком Батыя, он сумел не только отстоять занятую территорию, но и нанести Бораку в 1268 году на берегу Сыр-дарьи жестокое поражение, чем и принудил последнего согласиться на раздел Туркестана, причем существовавшее там со времени Джагатая особое гражданское управление было уничтожено {Повидимому, уже Чингис-хан счел целесообразным гражданское управление уделом Джагатая вложить в более надежные руки: так, у Хондемира (В. Григорьев — ‘История Монголов’, стр. 109) читаем: ‘При разделе своих владений Чингис-хан выделил Джагатаю страны Мавераннагра, земли уйгуров, области Кашгара, Бадахшана и Балха и вручил их попечениям Караджар-нойона’… Роль, которую Хоидемир приписывает Кара-джар-нойону, в действительности принадлежала Махмуду ялваджу (см. Defrmery — ‘Histoire des khans Mongols du Turkistan et de la Transoxiane’ в ‘Journ. Asiat.’, IV srie, 1852, XX, стр. 388), заместителем которого еще при жизни Джагатая был его сын Масуд-бей (d’Ohsson, op. cit., II, стр. 102, 193, 194, 262, 263).}, а входившие в его состав земли распределены между Бораком, получившим две трети всей территории, и Хайду и Мэнгу Тимуром, удовольствовавшимися остальной третью {При этом город Ходжент вошел в состав земель, доставшихся Бораку (Oliver, op. cit., стр. 95).}, но так как Борак при этом лишился также и земель, лежавших на север от Сыр-дарьи, то одновременно Мэнгу Тимуром было ему предложено поддержать силой оружия его претензии на Хорасан {Я не уверен, что изложенное выше вполне отвечает тому, что произошло в действительности, так как источники, которыми я пользовался, кратки и противоречивы.}. Таким образом уже в самом соглашении стремившимся уничтожить поводы к междоусобиям, содержался зародыш дальнейших раздоров в семье Чингисидов, и они не замедлили возобновиться после того, как Борак с значительными силами {Вассаф (Hammer-Purgstall, op. cit., стр. 135) определяет их в 100.000 чел., ту же цифру дает и Хондемир (В. Григорьеву op. cit., стр. 40, Defrmery — ‘Histoire des khans mongols du Turkistan et de la Transoxiane’ в ‘Journ. Asiat’, IV srie, 1852, XIX, стр. 256).} перешел Аму-дарью и вторгся в пределы Герата и Хорасана.
В решительном сражении с ил-ханом Абага он был разбит на-голову и бежал в Бухару {Hammer-Purgstall, op. cit., стр. 134—144, d’Ohsson, op. cit., III, стр. 436—449, Defrmery, op. cit., стр. 261—262.}. Здесь он успел, однако, быстро оправиться и даже собрать новую армию, но послал ее не против Абага, а в Секстан, против Ахмеда Буры, внука Джагатая, и Никби-Агула, внука Угэдэя, которые покинули его в тот момент, когда счастье улыбнулось противнику. Оба они были убиты {Hammer-Purgstall, op. cit., стр. 144—145, d’Ohsson, op. cit., III, стр. 450.}. Этот акт мести восстановил против него многих князей и эмиров, которые, убегая от его тирании, в большинстве перешли под знамена Хайду. Оставленный почти всеми, он умер в 1270 году {D‘Ohsson, op. cit., II, стр. 451, III, стр. 451—452, Defrmery, op. cit., стр. 262. Вассаф (Hammer-Purgstall, op. cit.. стр. 146) пишет, что он был отравлен, то же повторяет и Хондемир, приписывая это преступление ‘вероломному’ Хайду. См. также Chabot — ‘Histoire de Mar Jabalahana III et du moine Rabban Сайта’, стр. 25.}, после чего князья его удела присягнули Хайду {Бартольду op. cit., стр. 56 (см. также его прим. к стр. 177 соч. Стэнли Лэн-Пуля — ‘Мусульманские династии’), пишет, что Хайду стал главой всех монгольских царевичей в Средней Азии уже в 1269 году. То же утверждает и Минаев — ‘Путешествие Марко Поло’, стр. 310, прим.}.
Мир, который засим водворился в Туркестане, не имел, однако, в себе элементов устойчивости, так как Джагатаиды искали только случая, чтобы вернуть утраченные земли, а вместе с ними и политическое могущество.
Во главе союза этих князей {Вассаф называет только шесть князей этого союза, в том числе четырех сыновей Борака.} стал Никби, внук Джагатая и преемник Борака, но его борьба с Хайду окончилась неудачно для Джагатаидов: разбитый последовательно в нескольких столкновениях с войсками Хайду, он пал, наконец, в решительном бою с ними в 1272 году. Тогда остальные князья, отчаявшись удержать за собой спорные культурные земли Бухары и Мавераннагра, решили прежде, чем отступиться от них, обратить их в пустыню, но и в этом намерении их предупредил ил-хан Абага, который, руководствуясь подсказанной ему мыслью, что доколе эти страны, служившие причиной раздора между Хайду и Джагатаидами, сохранят свое значение производительных центров, их владельцы не перестанут посягать на Хорасан, отправил в Бухару и Хорезм две армии, вменив им в обязанность не оставить там камня на камне {D’Ohsson, op. cit., III, стр. 456—457, Defrmery, op. cit., стр. 263. Oliver, op. cit., стр. 98, почему-то относит это событие к 1274 году.}. Этот приказ был исполнен в точности, причем особенно пострадала Бухара, которая стала вновь заселяться не ранее 1280 года {Однако даже в первой половине XIV века (в 1333 г.), когда ее посетил Ибн-Батута (Defrmery et Sanginneiti — ‘Voyage d’Ibn Batoutah’, III, стр. 22), она представляла едва населенное невежественным народом море развалин, от ее школ не осталось и следа, и она давно уже перестала быть рассадником просвещения: ‘в настоящее время, говорит Ибн-Батута, в городе нет человека, который обладал-бы некоторыми знаниями или по крайней мере стремился их получить’.}.
После кратковременного правления Тука-Тимура {Транскрипция d’Ohsson’а, op. cit., II, стр. 451, у Абуль-Гази (Desmaisons, op. cit., стр. 159) и Хонделтра (Defrmery, op. cit., стр. 264, В. Григорьев — ‘История монголов’, стр. 113) он назван Бука-Тимуром (Буга-Тимуром).} во главе Джагатайского улуса стал, наконец, более достойный правитель, талантливый Дува {D’Ohsson, ibid., de Mailla, op. cit., IX, стр. 390.— Toua, Defrmery, op. cit., стр. 265, — Doua Sedjan, Doua Djidjen (ср. Григорьев, ibid., где то-же лицо названо Деваш или Дайзи-ханом), Desmaisons, ibid.,— Doui Tchtchne, Саблуков, ibid., стр. 132,— Дуи-ходжен, Бартольд, op. cit., стp. 57, по правописанию Вассафа и монгольского письма считает более правильным писать Тува (ср. d’Ohsscvi, op. cit., II, стр. 520), позднее он, повидимому, отказался от этого взгляда (см. Стэнли Лэи-Пуль — ‘Мусульманские династии’, стр. 176, прим.), но в последнем своем сочинении — ‘Улугбек и его время’ (‘Зап. Российск. Акад. Наук’, VIII сер., т. XIII, No 5, 1918, стр. 8) вновь вернулся к правописанию Тува.}, сын Борака, поставивший себе задачей восстановить сильно подточенные предшедшими беспорядками рессурсы страны и мирными средствами добиться утраченного могущества. Он признал верховность Хайду и в дальнейшем был всегда его верным союзником, однако его владения уже не распространялись на Самарканд и Бухару, ставшие достоянием Хайду {D’Ohsson, op. cit., III, стр. 458, Hammer-Purgstall, op. cit., стр. 148—149.}.
В 1275 году Хайду выступил впервые открыто против Хубилая {D’Ohsson, op. cit., II, стр. 451.
В географическом отделе ‘Юань-ши’ (см. ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 470) говорится, что в 1264 году, когда Хайду возмутился, Хубилай преследовал его до Алмалыка, после чего для защиты края оставил здесь армию под начальством сына своего Бэй-пин-вана. То-же читаем мы у Бретшнейдера (‘Mediaeval researches from Eastern Asiatic Sources, II, стр. 36), но уже под 1268 годом. Тот же год дает и Gaubil, op. cit., стр. 147, для первого выступления Хайду против Хубилая, окончившегося поражением его войск, но вторжение князей Хайду и Дува в Уйгурию, что и было, повидимому, первым враждебным их актом по отношению к Хубилаю, а равно и поход Бэй-пин-вана, т. е. Номохана (у Gaubil`я — Нань-му-ханя), на запад тот же автор (стр. 148) относит уже к 1275 году. Что этот последний год наиболее достоверен, явствует хотя-бы из того обстоятельства, что при осаде города Бишбалыка находился джагатайский князь Дува, вступивший в союз с Хайду не ранее 1273 года.
Дальнейшее изложение, в котором я придерживаюсь, главным образом d’Ohsson’а, имевшего возможность исправить и дополнить китайские известия в переводах de Mailla и Gaubil’я данными, заимствованными у Рашид эд-Дина, несколько расходится с этой версией, но в почти неразработанной истории Средней Азии вопреки положению, что научно только то, что не гадательно, приходится очень часто довольствоваться только гадательным. Особенно же много спорного и неясного содержит именно эпоха Хайду, которая не подвергалась еще исторической разработке.}.
Он вторгся в Уйгурию и осадил город Бшнбалык за отказ идыкута примкнуть к нему против Хубилая, но последний успел своевременно выслать уйгурам подкрепление, и, Хайду принужден был отступить.
Хайду далеко, однако, не счел свою партию проигранной, и брожение, которое вслед затем возникло в Монголии, показало Хубилаю, что неудача, постигшая этого предприимчивого князя под городом Бишбалыком, не приостановила его стремлении к императорскому венцу. Тогда Хубилан стянул еще более значительные силы, вызвал даже некоторые части войск из южного Китая {De Mailla, op. cit., IX, стр. 389.} и отправил их к городу Кара-коруму {Bretschneider, op. cit., II, стр. 36. Что Номохан послан был Хубилаем к Кара-коруму, а не к р. Или (на Алмалык), говорит и Марко Поло, op. cit., стр. 312. Ср., однако, Gaubil, op. cit., стр. 182, который пишет, что Номохан послан был к Алмалыку, где, будто-бы, в 1277 году и понес поражение в столкновении с Ширкэ и другими, изменившими Хубилаю, князьями. Ссылаясь на Рашид эд-Дина, Blochet — ‘Introduction l’histoire des Mongols de Fadl Allah Rashid ed-Din’, стр. 238, также говорит, что Хубилай отправил Номохана не к Кара-коруму, а на запад, и не только против Хайду, но и против Джучидов, дабы наказать их за противодействие торговым и посольским сношениям Китая с Персией. Наконец, у Oliver’а, op. cit., стр. 99—101, эти события изложены следующим образом: императорские войска под начальством Номохана, принявшего (согласно китайскому обычаю) титул главнокомандующего в Алмалыке, первоначально отправлены были на северо-запад, но засим продвинулись к западу, и решительное столкновение, в котором Номохан был разбит на голову и взят в плен, произошло под Алмалыком.} под начальством своего сына Номохана.
Хайду, повидимому, предпочел уклониться от встречи с этим последним, но вместе с тем сумел поселить раздор между Чингисидами, принявшими участие в этом походе {De Mailla, op. cit., IX, стр. 390.}. Один из последних, Ширкэ, сын Монкэ-хана, сговорившись с Тук-Тимуром {Родословная этого князя мне неизвестна.} и другими князьями, арестовал Номохана {Рашид эд-Дин — ‘История Чингиз-хана до восшествия его на престол’, перев. Березина, стр. 62, d’Obsson, op. cit., II, стр. 452, Gaubil, op. cit., стр. 182, и de Mailla, loc. cit., сообщают о предшествовавшем пленению вооруженном столкновении разделившихся войск, окончившемся не в пользу Номохана.} и отправил его под конвоем к хану Мэнгу Тимуру, а сам передался Хайду и совместно с этим последним двинулся к Каракоруму. К этой группе князей вскоре примкнули и некоторые из Джагатаидов и потомков Угэдэя и Арик-буги {Рашид эд-Днн, op. cit., стр. 62, упоминает даже о князе Давту, племяннике (?) Чингис-хана, который принял участие в этом заговоре.}. Таким образом, на этот раз против Хубилая составилась мощная коалиция, разбить которую стоило ему больших усилий и средств.
Собрав новую армию, он вручил ее Баяну, который сумел выказать блестящие военные дарования на нолях Южного Китая.
Встретив армию Ширкэ в долине Орхона {У de Mailla, ibid.,— Ва-лу-хуань или Оргунь (Orgoun). Аргунью эта река быть не может, и потому приходится допустить, что здесь мы имеем дело с искажением имени Орхон. Арх. Палладий (‘Труды член. российск. дух. миссии в Пекине’, IV, стр. 404) также думает, что А-лу-хуань ‘Юань-ши’ — р. Орхон. К аналогичному заключению пришел, повидимому, и Gaubil, op. cit., стр. 183.}, Баян нанес ей здесь решительное поражение {Согласно ‘Ган-му’ (Gaubil, de Mailla), Ширкэ был убит в этом сражении, ‘Ohsson же, op. cit., II, стр. 453, заставляет его бежать на Иртыш (?) и принимать в дальнейшем деятельное участие в распрях, возникших между союзными князьями.}, после чего преследовал ее за р. Тамир. В пределах Хангая он последовательно разбил затем несколько других армий, высланных против него Хайду и Дува {Gaubil, loc. cit., de Mailla, loc. cit.}, и гнал их до верховий Енисея, где также настиг и уничтожил арьергард войск Тук-Тимура, бежавших сюда из долины Толы {Где он был разбит полководцем Хубилая Тутуха, потомком одного из кипчакских князей, покоренных Батыем. Тутуха командовал войсками, набранными среди кипчаков (Gaubil, op. cit., стр. 183, de Mailla, op. cit., IX, стр. 390).}. Эти поражения вызвали не только распадение коалиции, но и кровавые распри между союзниками {Во время этих распрей погиб Тук-Тимур (он был казнен), один из самых отважных вождей коалиции.}, приведшие вскоре некоторых из них с повинной к подножию Хубилаева трона. Этим Хубилай удовольствовался, но, оставив Хайду безнаказанным, он тем самым сохранил в Монголии источник постоянных интриг и волнений.
К этому же времени должно быть отнесено и насильственное выселение киргизов в Маньчжурию {‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 171, Schott — ‘Ueber die chten Kirgisen’ в ‘Abhandl. d. k. Akad. d. Wiss. zu Berlin’, 1864, стр. 461, относит это событие к 1293 году.}. ‘Юань-ши’ выставляет предлогом желание Хубилая заселить окрестности Бодунэ, но едва-ли была в таком случае надобность вспоминать о далеких киргизах, очевидно, причина лежала глубже, но она осталась нам неизвестной, как равно и все то, что происходило в Саянах после 1207 года, когда этой страной овладели монголы.
Возвращаюсь к империи Сунов.
В течение 1276 и в начале 1277 года монголы достигли очень многого в Южном Китае, и только решение Хубилая перебросить на северный фронт все полевые войска, оставив в нем только то, что было безусловно необходимо для удержания завоеванных территорий, существенно изменило положение дел на театре военных действий в пользу китайцев, последние успели нанести даже монголам несколько серьезных ударов и вернули себе ряд городов, и в их числе столь важные, как Синь-хуа-фу в Фу-цзяне, Гуан-чжоу-фу (Кантон) в Гуан-дуне и Гань-чжоу-фу в южной Цзян-си {De Mailla, op. cit., IX, стр. 389.}. Но этому успеху был положен конец, как только спокойствие в Монголии было восстановлено, и Хубилай вновь получил возможность располагать всеми силами своего государства.
Уже в конце 1277 года, благодаря, впрочем, измене китайского губернатора, Кантон был снова в руках монголов, а затем китайских полководцев, имевших возможность противопоставлять монгольским ветеранам едва обученные части, стали преследовать неудачи и в открытом поле. 1278 год прошел для них в тщетных усилиях задержать наступление монголов, которые явно стремились прижать их к берегу Южно-Китайского моря. В следующем году это последним и удалось, но и в таком критическом положении китайский главнокомандующий Чжан-ши-цзэ не захотел сложить оружия и перевел остатки своих армий на суда того флота, на котором давно уже скитался по бухтам Южно-Китайского моря последний отпрыск династии Сунов, император Дн-бин, вступивший на престол в начале 1278 года после смерти своего брата Дуань-цзуна (И-вана), не выдержавшего треволнений той страннической жизни, на которую был обречен. Примеру китайцев последовали, однако, и монголы и, нагнав их в Кантонском заливе у одного из многочисленных здесь прибрежных островов, заставили их принять бои в весьма невыгодных для себя условиях. Китайцы были разбиты (1280 г.). Сотни судов достались победителям, десятки тысяч солдат погибли в волнах водной стихии {De Mailla, op. cit., IX, стр. 397—400.}.
Смерть императора Ди-бина была трагической. Преданный ему сановник Лю-сю-фу посадил его себе на плечи и вместе с ним бросился в море. Оба утонули. Погиб также и доблестный Чжан-ши-цзэ, но не так, как рассказывает легенда {De Mailla, op. cit., IX, стр. 399—400. Другой, не менее выдающийся китайский полководец этой эпохи Вэнь-дянь-сян был взят в плен в 1279 году. Когда он был доставлен в Пекин, Хубилай принял его очень милостиво, и от его имени ему сделано было предложение перейти на монгольскую службу: ‘Ты выполнил в отношении своих государей все, что можно требовать от преданного министра и доблестного воина, но Китай для Сунов навеки потерян, и ничто не препятствует тебе служить с тем же рвением своему новому повелителю’. Но Вэнь-дянь-сян решительно отклонил это предложение: ‘Препятствует честь, сказал он. Я не могу служить тому, в ком вижу главного виновника гибели Сунов. К тому же ответственность в падении империи ложится и на меня, и я без страха, с радостью приму смерть, которая да послужит последним доказательством моей преданности Сунам’. Хубилай отдал его под надзор, но затем, уступая общественному мнению, возбужденному упорными слухами о готовящемся восстании китайцев в пользу фамилии Чжао, передал в руки палача. Он был казнен в 1282 году (см. de Mailla, op. cit., IX, стр. 402, 417). Ему принадлежат следующие строки, написанные в ответ на предложение изменить Сунам: ‘С тех пор, как существует мир, никто еще не избег смерти. Вот почему каждый из нас должен жить так, чтобы служить предметом подражания для последующих поколений и тем самым обессмертить свое имя в истории’. Его соратник и друг Лю-цзэ-цзюнь, попавший также в руки монголов, не был, однако, ими пощажен и умер в страшных мучениях на медленном огне. И много еще других имен патриотов приводит китайская история, глубокая любовь коих к родине вследствие общей разрухи не могла уже спасти империи от иноземного ига.}, а сделав еще одну попытку вернуть империю Сунам. Он успел прорвать фронт и с несколькими кораблями уйти к берегам Тонкина. Здесь он собрал новые силы и шел с ними морем против Кантона, где хотел провозгласить императором одного из членов фамилии Чжао {Суны принадлежали к фамилии Чжао.}, но в пути ему пришлось вынести жестокую бурю, во время которой и погибло судно, на котором он находился.
Так пала Сунская династия, правившая Южным Китаем в течение 380 лет.
В том же 1280 году Хубилай решил покорить Японское государство, но широко задуманная военная экспедиция окончилась катастрофой: большинство отправленных с десантными войсками судов погибло во время сильнейшего шторма, спасшиеся были захвачены японцами, и только небольшой их части удалось вернуться к родным берегам {D’Ohsson, op. cit., И, стр. 440—441, de Mailla, op. cit., IX, стр. 406, 409—410.}.
Столь-же неудачной оказалась и попытка Хубилая смирить властителя Чжань-чэна (Верхней Кохинхины), державшегося в отношении Юаньского двора без должной почтительности: столица была взята, но наследник престола удалился вглубь страны и повел защиту государства с такой энергией, что монголам, дабы не быть отрезанными от своей базы и флота, пришлось отступить, и вскоре затем и совершенно покинуть Чжань-чэн (в 1282 году) {D’Ohsson, ibid., ср. de Mailla, op. cit., IX, стр. 414—415. Gaubil, op. cit., стр. 194, относит эту экспедицию к более раннему времени, а именно к 1281 году.}.
В 1283—1284 годах была покорена верхняя Бирма {У китайцев — Мянь-дянь, у туземцев — Мранма, Миамма. D’Ohsson, op. cit., II, стр. 442—444, о покорении Бирмы говорится также у Марко Поло (Минаев — ‘Путешествие Марко-Поло’, стр. 182—185).}.
В 1284 же году, а затем и в следующем предпринимались малоуспешные походы в Тонкин, отказавшийся пропустить монгольские войска в Нижнюю Кохинхину {Собственно в Аннам, владения которого включали в то время Тонкий и Верхнюю Кохинхину (Чжань-чэн).}. В 1287 году монголы достигли там больших результатов, но в 1288 году эпидемические болезни произвели среди них такие опустошения, что остаткам их войск лишь с трудом удалось пробиться обратно в Юнь-нань {De Mailla, op. cit., IX, стр. 430, 435—436, Gaubil, op. cit., стр. 208.}. Несмотря, однако, на столь неблагоприятный для монголов исход их экспедиции, тонкинский владетель не счел возможным долее поддерживать свою борьбу с могущественной Монгольской империей и покорился {De Mailla, op. cit., IX, стр. 437, Gaubil, loc. cit.}.
В 1286 году добровольно признали себя вассалами Хубилая также и правители царств Зондского архипелага {De Mailla, op. cit., IX, стр. 429.}.
В том же году Хубилай стал готовиться к второй экспедиции в Японию, но новое восстание в Монголии остановило эти приготовления {De Mailla, op. cit., IX, стр. 431.}.
Хайду сумел на этот раз привлечь на свою сторону некоторых князей,, уделы коих находились в восточной части Монголии. Это были потомки братьев Чингиса — Джучи Хасара, Хаджиуна и Утджи-нойона: Сиктур, Кадан и Наян {Наяна de Mailla, loc. cit., ошибочно считает потомком Билгутэй (Белгутай)-нойона, брата Чингис-хана, ту же ошибку повторяет и арх. Палладий (‘Комментарий на пут. Марко Поло по сев. Китаю’ в ‘Изв И. Русск. Геогр. Общ.’, 1902, XXXVIII, вып. I, стр. 32).
Основываясь на ‘Юань-ши’, арх. Палладий пишет, что ‘владения Наяна простирались на юг до Гуан-нина, который входил в его удел’ и что ‘по этому городу он титуловался Гуан-нин-ван, князем Гуан-нина’. Орду его он помещает, однако, далеко к северу от этого города, так как далее замечает: ‘история, повидимому, соединила удел Наяна с уделом Хаданя, орда которого была смежна с Наяновой и находилась на левом берегу Амура предположительно в нынешнем городище Айхунь, близь Благовещенска’. Если так, то приходилось-бы допустить, что в удел Наяна входила почти вся Маньчжурия и часть восточной Монголии (Корцинские хошуны). Гуан-нин-сян, как это пишет, впрочем, и арх. Палладий, не изменил своего названия до настоящего времени и находится в области Цзинь-чжоу, в южной Маньчжурии.}, к которым вскоре примкнули Шинглагар из рода Хаджиуна, Эбугэн из рода Ктолькана {Сына Чингис-хана от второй супруги Хулан-хатун.}, Урук-кутэн из рода Угэдэя, и некоторые другие {Рашид эд-Дин — ‘История Чингис-хана до восшествия его на престол’, перев. Березина, стр. 56, 61, 79.}. Наиболее сильным из этих князей был Наян.
Наян, хотя и собрал крупные силы, но, не считая их все же достаточными для наступательных действий против императорских войск, стал поджидать подхода корпусов, высланных ему в помощь Хайду. Эта нерешительность Наяна позволила Хубилаю не только воспрепятствовать соединению неприятельских армий, но и уничтожить их по частям. Отправив Баяна к Кара-коруму, он с остальными войсками, состоявшими из монголов, китайцев и кипчаков, перешел в наступление и в долине р. Ляо-хэ заставил Наяна принять бон, хотя силы последнего на много превышали его собственные {De Mailla, op. cit., IX, стр. 433. Я не знаю, на основании каких данных d’Ohsson, op. cit., II, стр. 458, утверждает обратное. Хубилай руководил этим боем из башни, которую несли четыре слона.}. Наян был разбит, бежал, но был вскоре схвачен и тут же казнен.
Эта победа была настолько решительной, что Хубилай счел дальнейшее свое пребывание в армии излишним и вернулся обратно в Пекин (в 1287 году), возложив верховное командование в Монголии на своего внука Тимура.
Этот последний в полной мере оправдал доверие деда, и в следующем 1288 году нанес союзникам последовательно два поражения: рассеял остатки войск Наяна и поразил при р. Гуйлэр {Или Куйлэр, приток р. Толы, впадающей справа в Нонни. У Gaubil’я, op. cit., стр. 209,— Гуй-лэй.} князя Кадана, который, присоединив к своим войскам то, что еще оставалось от армии Наяна, сделал попытку перейти в наступление. Вторично этот князь был разбит в 1289 году при р. Толе {У Gaubil’я, op. cit., стр. 211,— p. Topo бира, правый приток Нонни.}, после чего принужден был покориться и в числе прочих восставших князей понести заслуженное наказание: он был казнен, его же удел присоединен к землям империи.
Так ликвидировал Хубилай восстание на востоке, что же касается военных действий в Хангае, то они велись здесь с меньшим успехом. Хайду удалось даже до прибытия Баяна не только разбить императорские войска, но и окружить князя Камала {Камала — сын Джингима, внук Хубилая.
Gaubil, op. cit., стр. 210, пишет, что Баян успел выслать на помощь князю Камала находившийся тогда в его распоряжении корпус войск, составленный из киргизов, но корпус этот, повидимому, не спас положения. Это известие несколько противоречит указанию, что Хайду разбил войска Камала до прибытия Баяна в Кара-корум. См. также Oliver, op. cit., стр. 101.}, и хотя последний, благодаря своевременной помощи Тутуха, и успел избежать плена, тем не менее общее положение дел на Орхоне настолько ухудшилось, что Хубилай, несмотря на свой преклонный возраст, решил немедленно ехать в Кара-корум. Но он уже не застал на Орхоне Хайду, который отступил, не выждав подхода новых императорских войск.
В течение последующих четырех лет Баян не только сдерживал попытки Хайду перейти в новое наступление, но и нанес ему в 1293 году сильное поражение, тем не менее, его обвинили при дворе в преступном бездействии, и Хубилай решился его отозвать {Хубилай скоро, однако, убедился, что стал жертвой злостной интриги и, желая загладить ошибку, не только дал ему торжественную аудиенцию, но и возвел в сан генералисимуса, одновременно назначив первым министром и командующим императорской гвардией.}, послав ему на смену князя Тимура. Тимур оставался, однако, недолго на этом посту, так как уже в начале 1294 года события огромной важности призвали его обратно в Пекин: скончался Хубилай, и военная партия во главе с генералисимусом Баяном, согласно с волей почившего императора, пожелала иметь его своим государем.
Царствование Тимура было непродолжительным — он умер в начале 1307 года, но оно ознаменовалось миром, хотя и кратковременным, между Чингисидами и признанием его суверенной власти над всей монгольской территорией от берегов Тихого океана до Днепра, от Амура, оз. Байкала, Шибири и Твери до Ганга, Малакки и Явы. Это был момент мировой истории, когда могла считаться почти осуществленной мечта мировых завоевателей — владеть вселенной, и все-же следует отметить очень характерный факт: этот могущественнейший из монархов едва справился с восстанием, охватившим в 1301 году юго-западную часть Юнь-наньской провинции. Огромные силы были двинуты туда из Шэнь-си, Сы-чуани, Ху-нани, Гуй-чжоу и восточной Юнь-нани, потребовались почти три года войны, большие жертвы деньгами и людьми, гибель лучших офицеров императорской армии и полное раззорение края прежде, чем упорство восставших, во главе которых находились до того никому неизвестные — инородец Сун-лун-цзи и Шэ-цзё, вдова одного из туземных князьков {Эта героиня, пишет de Mailla, op. cit., IX, стр. 481, была захвачена в плен в одном из кровопролитнейших боев 1303 года и тут же предана смерти.}, было наконец сломлено {Ganbil, op. cit., стр. 228, de Mailla, op. cit., стр. 477—482.}.
Кроме этой войны Тимуру пришлось вести еще и другую, более серьезную, на севере, против своих наследственных врагов — Хайду и Дува.
Военные действия возобновились здесь с удвоенной силой в 1297 году, но ясного представления об их ходе и последовательном развитии мы не имеем. С одной стороны известно, что Хайду в 1297 году удалось проникнуть вглубь Монголии до р. Ару {Ару, очевидно, не полное название реки, это — имя нарицательное, указывающее, что река берет начало с северного склона хребта.} и кочевий монголов баринь {Gaubil, op. cit., стр. 226, de Mailla, op. cit., IX, стр. 469. Баринь (барин, байрин) — коренные монголы. Их кочевья лежат ныне на северном берегу р. Шара-мурен, но в конце XIII века они жили еще там, где застала их эпоха Чингис-хана, т. е. в бассейне р. Селенги.}, с другой, что кипчаки Тутуха, преследуя под начальством сына последнего разбитую армию Дува, перешли за западный склон хр. Алтаин-нуру и достигли в 1298 году истоков Черного Иртыша {Gaubil, op. cit., стр. 226.}. Очевидно, что этому переходу в Джунгарию частей императорской армии должен был предшествовать отход на запад армии Хайду, но об этом умалчивает история: очевидно далее, что и успех полководцев Тимура был кратковременным, так как уже в исходе того же 1298 года мы застаем армию союзников снова в пределах Хангая, где ею был уничтожен обсервационный корпус императорских войск под начальством Куркуза {Так я передаю Keurgueuz у d’Ohsson’а и Ko-li-ki-sse у Caubil’я и Je Mailla.}, зятя Тимура. Последствием этого, казалось-бы, благоприятного для союзников эпизода было, однако, отступление их армии за реку Цзабхан {D’Obsson, op. cit., II, стр. 514, не называет этой реки, но я думаю, что здесь идет речь о Цзабхане, так как другой значительной реки (fleuve), которая потребовала бы сложной переправы, в той части Западной Монголии, которая служила театром военных действий, не имеется. Вероятно, по р. Цзабхану пролегала и граница между владениями Хубилай-хана и Хайду. Рашид эд-Дин (см. Howorth — ‘History of the Mongols’, etc., L стр. 175—176) говорит, что между этими владениями залегала обширная пустыня и что Хубилай в целях охраны своего государства расположил вдоль (восточной) ее окраины пять корпусов, шестой находился в пров. Тангут, близь оз. Цаган-нор, седьмой в Кара-ходжа, в Уйгурии.}.
Все эти ныне уже необ’яснимые марши и контр-марши, должны быть, вероятно, поставлены в связь с результатами тех боев, которые одновременно велись на северо-западной границе владений Хайду, где против этого князя выступил Баян {D’Ohsson, op. cit., II, стр. 515, называет его Nayan, так же называет его и Howorth, op. cit., I, стр. 180.}, правнук Орды, брата Батыя, наследственный правитель Белой {У наших летописцев та же орда называлась ‘Синей’ (см. П. Савельев — ‘Монеты Джучидов, Джагатаидов, Джелаиридов и другие, обращавшиеся в Золотой орде в эпоху Тохтамыша’, 1857, I, стр. 158—159).} орды {Улус Джучи уже при Батые распался на три части: Батый сохранил себе Россию и Заволжье до р. Урала, а братьям Шейбану (Шейбани) и Орде отдал земли в Азии: Шейбан получил территорию к востоку от р. Урала, а именно, нынешнюю Уральскую область и большую часть Тургайской (Desmaisons, op. cit., стр. 191), Орда — восточную часть улуса: остальную часть Тургайской области, северо-западную часть Сыр-дарьинской, Акмолинскую, западную часть Семипалатинской и, вероятно, часть Томской губернии, административный центр Белой орды первоначально, по свидетельству Плано Карпини, находился к востоку от оз. Ала-куль, позднее же, как полагает Бартольд (‘Очерки истории. Семиречья’, стр. 60), в начале XIV века, был перенесен на запад, в город Саганак или Сунак, развалины которого Макшеев (‘Географические книги Большого Чертежа о киргизских степях в Туркестанском крае’ в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ. по отд. этногр.’, 1880, VI, 2, стр. 30) нашел верстах в 40 к юго-востоку от Джулека и в 15 от почтовой станции Тюмен-арык на р. Сыр-дарье. См. также Кастанье — ‘Мертвые города’ в ‘Труд. Оренбур. Учен. Архивн. Комиссии’, 1911, XXIII, стр. 40—45, Каллаур — ‘Древние города — Саганак (Сунак), Ашнас или Эшнас (Асанас) и другие в Перовском уезде, разрушенные Чингис-ханом в 1219 году’ в ‘Прот. засед. и сообщ. членов Турк. кружка Любит. Археол.’, 1900.}, возмущенный поддержкой, оказанной им его сопернику князю Куйлуку {D’Ohsson, op. cit., II, стр. 515, пишет Kouilek. Он также приходился внуком Орде. Нет, кажется, никаких данных утверждать, как это делает, следуя Ховорсу, Стэнли Лэн Пуль, op. cit., стр. 176, что Баян выступил против Хайду в качестве лишь союзника Тимура.}. Эти бои, истощившие, но словам Pain и да, ресурсы Баяна, должны были также отражаться и на планомерности борьбы в Хангае, заставляя Хайду перебрасывать свои силы с фронта на фронт. Впрочем, не только борьба с Белой ордой, но и другие войны могли влиять на ход военных действий в Хангае. Оба князя, Хайду и вынужденный действовать с ним в союзе Дува, представляли самый неспокойный, агрессивный элемент в ту эпоху в Монголии {Бартольо в прим. к стр. 178 цит. выше соч. Стэнли Лэн Пуля: пишет, что Хайду ограничивался в борьбе с Хубилаем только обороной своих владений. Это положительно не так: инициатива всех войн в Монголии в эпоху царствований Хубилая и Тимура исходила всецело от Хайду, да и все свои обширные владения он приобрел силой оружия, а не по праву наследства или по выбору. Даже у Марко Поло, op. cit., стр. 310, встречаем такую фразу: ‘А Кайду все-таки делал набеги на земли великого хана’.}, и не было момента, когда-бы персидские Хулагиды могли считать себя обеспеченными от посягательств на свое достояние, шедших с востока, из-за Аму-дарьи. Война в Монголии. где Хубилаи и Тимур держались оборонительной тактики, не остановила, невидимому, этих посягательств, и в конце 1296 года, например, мы вновь застаем джагатайские войска под начальством Дува и Сарбана, сына Хайду, в Хоросаие и Мазандеране {D’Ohsson, op. cit., IV, стр. 155.}, куда они вторглись не столько ради завоеваний {Впрочем Хайду и Дува удалось, хотя и несколько ранее, отнять у Хулагидов часть их земель в Афганистане. В 1297 году Дува проник даже в Индию до Лагора, но здесь потерпел поражение и должен был отступить, такая же судьба постигла все последующие его экспедиции в эту страну, предпринятые в 1299, в 1303, в 1304 и в 1306 годах (см. d’Ohsson, op. cit., IV, стр. 560—562. а также Oliver, op. cit., стр. 98, где, между прочим, говорится, что первый поход в Индию предпринят был Дува в 1296 году).}, сколько ради грабительских целей — приобретения ресурсов для ведения операций на севере и востоке. Наконец, и союзы князей, соглашавшихся принимать участие в агрессивных замыслах Хайду, не отличались той прочностью, которая была необходима для успеха хорошо задуманной компании. Отпадение от союза иногда в самый серьезный момент было обычным в то время явлением у монголов, и такой именно случай имел место в конце 1298 года, когда на сторону Тимура перешли: один из высших офицеров армии Дува Тортога-нойон {D‘Ohsson, op. cit., II, стр. 513, пишет Dourdouca.} и князья — Буюкур {У d’Ohsson’а, loc. cit.,— Youboucour.}, сын Арик-буги, и Улус-буга, сын Ширкэ, внук Монкэ-хана. Вероятно, это частичное распадение союза и послужило ближайшей причиной отступления Дува за р. Цзабхан, так как изменники не замедлили обратить против него свое оружие и, нагнав его при переправе через названную реку, нанесли ему там жестокое поражение.
В 1301 году Хайду вступил в пределы Восточной Монголии с такими силами, каких ему никогда раньше не удавалось собрать: его сопровождало туда с своими контингентами войск около сорока союзных князей {D’Ohsson, op. cit., II, стр. 516, Oliver, op. cit., стр. 102.}. Но и Тимур послал к Каракоруму свежие войска, поставив во главе их лучших своих полководцев под общим командованием князя Хашана {De Mutila и d’Ohsson пишут это имя Нaichan и Khaischan, Gaului — Haychan, о. Иакинф — Хашан.}, который сумел не только остановить наступление армии Хайду, но и нанести ей полное поражение между р. Тамиром и Каракорумом {De Mailla, op. cit., IX, стр. 479, 482, Gaubil, op. cit., стр. 229— 230, пишет о нескольких кровопролитных боях, в одном из которых Дува был ранен. Поражение войск Хайду подтверждает и Рашид эд-Дин (см. Бартольд, op. cit., стр. 58). Наоборот, Вассаф (d’Ohsson, loc. cit.) пишет, что Хайду вышел, как всегда, из этой борьбы победителем. Вассаф — неумеренный панегирист Хайду, и одно уже это обстоятельство подрывает доверие к его известию, не находящему, впрочем, подтверждения и в последующих событиях.}.
В том же 1801 году Хайду скончался {Gaubil, loc. cit., de Mailla, loc. cit., это известие подтверждается и Джемалем Rapimi (Бартольд, op. cit., стр. 59), современником Хайду.}. Дува предложил выбрать ему в преемники старшего из его сыновей, Чапара, а засим в 1803 году {De Mailla, op. cit., IX, стр. 482—483, d’Ohsson, op. cit., II, стр. 518—519, ср. Бартольд, op. cit., стр. 60.} склонил Чингисидов, которые находились в о позиции к Тимуру, признать верховность последнего, дабы тем устранить один из серьезнейших поводов к столкновениям между князьями, одновременно, проводя идею общего мира, он добился и их согласия решать впредь все земельные споры третейским судом.
На сколько он действовал при этом искренно, показывает дальнейшее.
Не подлежит сомнению, что уже в то время назревали события, два года спустя вызвавшие распадение улуса Хайду, и что в этот политический момент для Дува было особенно важно устранить повод к вмешательству в дела Притяньшанья джучидских князей, сильных той поддержкой, какую они встретили у золотоордынского хана Тохта {Иначе — Тохтогу, он был сыном Мэнгу-Тимура, правнуком Батыя. Вспомогательный корпус, высланный им в помощь Баяну, состоял из двух туманов (20.000 человек).}. Третейский суд при таких обстоятельствах мог сыграть видную роль, а проповедь мира отстранить от него подозрения в замыслах на гегемонию в Средней Азии.
Уже в 1305 году в Мавераннагре произошло столкновение между войсками Чапара и некоторыми из джагатайских князей, закончившееся поражением последних. Чтобы успокоить Чапара, Дува извинился перед ним за ‘легкомысленных юношей’ {Бартольд, op. cit., стр. 60—61. Ср. d’Ohsson, op. cit., IV, стр. 557.} и настоял на внесении их дела на рассмотрение с’езда князей в Ташкенте, но прежде, чем третейский суд вынес по этому делу решение, в том же Мавераннагре возникла новая враждебная Чапару коалиция, в которой приняли участие и некоторые из князей Угэдэева рода. Союзники вторглись в долину Таласа, обратили в развалины находившиеся там города и принудили Шаха, брата Чапара, отступить на восток, где он был совершенно неожиданно для себя с тыла атакован войсками князя Дува. Разбитый на голову, он успел вывести из этого боя всего лишь 7000 человек, с которыми и присоединился к армии Байкечера, своего брата. Одновременно и на востоке дела приняли опасный для сыновей Хайду оборот: здесь, вследствие искусно проведенной интриги Дува, перешли в наступление пограничные войска Тимура, которые и потеснили Чапара на запад. Измена Мелик-Тимура {Мелик-Тимур был сыном Арик-буги, он передался со всем своим войском на сторону Тимура (dVhsson, op. cit., II, стр. 527).} докончила остальное, и преемнику Хайду не осталось иного выхода, как отдаться на милость Дува {Дува принял его очень милостиво и отвел ему особый юрт (Бартольд, op. cit., стр. 61, Oliver, op. cit., стр. 104).}. Таким образом без значительных жертв с своей стороны последний стал обладателем всей той территории, которая некогда входила в состав земель улуса Джагатая, и князья дома Угэдэя должны были ему подчиниться {Howorth, op. cit., I, стр. 182.}.
Дува скончался в 1806 году {По словам Вассафа (Бартольд, loc. cit.), в 1307 году.}, почти одновременно с Тимуром. Это были последние выдающиеся монгольские монархи в линиях Тулуя и Джагатая, которых сменили ничтожные правители, недальновидные и слабохарактерные, довольствовавшиеся внешним почетом и гаремной жизнью и отдававшие управление государством в руки людей, умевших пользоваться их слабостями и пороками. История сохранила нам их имена, но уделила очень мало внимания их деяниям, которые, вероятно, и не выходили за пределы стараний укрепить шатавшийся под ними престол.
Преемником Тимура был Хашан (Хайсан), правнук Хубилая, принявший титул Хулук-хана. Он казнил вдову Тимура, императрицу Булугань {Так называет ее Вассаф (d’Ofoson, op. cit., II, стр. 525), и то же имя встречаем мы в ‘Юань-ши’, см. Devria — ‘Notes d’pigraphie mongole-chinoise’, extrait du ‘Journ. Asiat.’, 1896, sept.-oct., стр. 11 —12, у Иакинфа (‘Зап. о Монг.’, III, стр. 188) — Бают, у de Mailla — Бо-ё-у-ши, у Gaubil’я — Бо-я-у.}, пытавшуюся возвести на престол князя Ананьду {Согласно Gaubil’у op. cit., стр. 238, и Devria, op. cit., стр. 10, он был сыном Мангалы, внуком Хубилая, согласно же de Mailla, op. cit., IX, стр. 489, сыном Тимура от наложницы.}, этого последнего и всех участников заговора с князем Мелик-Тимуром {См. выше стр. 505.} во главе и, не совершив затем ничего, достойного попасть на страницы истории {Впрочем, при нем произведена была очень важная реформа монгольской письменности для наилучшего приспособления монгольской азбуки к изображению звуков живой монгольской речи и издан был новый ‘Свод законов’ Китайской империи, дополненный постановлениями монгольских императоров, начиная с Чингис-хана.}, скончался от пьянства и истощения в 1311 году {У Huth — ‘Geschichte des Buddhismus in der Mongolei’, II, стр. 35, ошибочно приведен 1310 год, у S. v. Fries, op. cit., стр., 243,— 1312.}.
Его сменил его брат Аюр-бали-патра, на престоле — Буянту-хан. Он издал указ, воспрещавший евнухам занимать высшие должности по государственному управлению, но в следующем же году нарушил его. Желая обеспечить престол своему сыну, он выслал племянника Кушала в провинцию Юнь-нань, но тот после неудачной попытки к восстанию бежал на северо-запад, в Алтайские горы. Имело-ли это бегство какое-нибудь отношение к последующему выступлению джагатайского хана Эсэнь-буги против Буянту — неизвестно, но эта война, в которой Эсэнь-буга был дважды разбит императорскими войсками, преследовавшими его до местности Чжайр (Джаир), в Джунгарии {Gaubil, op. cit., стр. 249. О местности Чжайр см. выше стр. 270. Анонимный продолжатель ‘Истории монголов’ Рашид эд-Дина (см. d Ohssou, op. cit., IV, стр. 564—565, Бартольд, op. cit., стр. 64), говорит даже, что императорские войска доходили при этом до оз. Иссык-куля и р. Таласа.}, была во всяком случае единственным в XIV веке проявлением прежней вражды между восточными и западными Чингисидами. Буянту умер в 1320 году {Он был поборником наук и образования, и при его дворе, пишет Ковалевский (архим. Гурий, op. cit., стр. 114) можно было встретить кроме туземных ученых и ученых из Самарканда, Бухары, Персии, Аравии и даже Византии. У Huth’а, op. cit., стр. 36, его смерть отнесена к 1319 году, у S. v. Pries, op. cit., стр. 243, к 1321.}.
Ему наследовал его сын Шоди-пала (Гэгэн), убитый в 1323 году {При этом императоре опубликован был ‘Свод законов династии Юань’, состоявший из 2539 статей. Его смерть ошибочно отнесена у Huth’а, loc. cit., к 1322 году, у S. v. Fries, op. cit., стр. 244, к 1324.}.
Вступивший затем на престол Исун-Тимур {Сын Гамала, внука Хубилая.}, отличавшийся совершенным отсутствием способностей к управлению и проявивший себя исключительной бездеятельностью, процарствовав пять лет, скончался в 1328 году {У Huth’а, loc. cit., та же ошибка на один год.}.
Против его преемника, малолетнего князя Раджабека, восстал Джан-Тимур, внук кипчакского князя Тутуха {См. выше стр. 494.}, который, объединившись с некоторыми влиятельными сановниками государства, высказался за кандидатуру одного из сыновей Хашана — Тоб-Тимура или Хешила (Кушала). Междоусобная воина, которая засим возникла в Китае, велась с обеих сторон с большим ожесточением, но победа вскоре все же склонилась на сторону Джан-Тимура, унаследовавшего от своего деда талант полководца. Раджабек погиб. Поплатились головой и многие из князей и сановников, стоявших на его стороне. Императором провозглашен был по желанию Тоб-Тимура, устранившего свою кандидатуру, его старший брат Хешила, но этот последний, процарствовав всего только несколько дней {У Huth’а, loс cit., сказано: пятьдесят дней.}, внезапно скончался, и молва обвинила в этой преждевременной смерти Джан-Тимура, который, будто-бы, если и поднял оружие, то в защиту прав на престол Тоб-Тимура, а не Хешила {У Gaubil’я, op. cit., стр. 267, однако, читаем, что китайские историки обвиняют в преждевременной смерти Хешила не Джан-Тимура, а Тоб-Тимура, который, будто-бы, скоро раскаялся в своем великодушном поступке.}.
Тоб-Тимур вступил на престол в 1329 году {У S. v. Fries, op. cit., стр. 246, в 1330 году.} и, будучи всецело обязан своим возвышением Джан-Тимуру, отдал в его руки управление государством. Насколько велики были власть и дерзость этого временщика, яснее всего доказывают следующие факты: его женитьба на вдовствующей императрице и принятие в число своих наложниц сорока девиц императорской крови. Он скончался в 1333 году, вскоре после смерти Тоб-Тимура, последовавшей в 1332 году.
Преемником Тоб-Тимура об’явлен был семилетний сын Хешила — Илинджибань {У de Mailla, op. cit., IX, стр. 559,— Иль-Чжебэ, у Gaubiix, op. cit., стр. 270,— И-линь Чжэ-бань. Санан-Сэцэн дает и его тибетское имя — Рин-ченпал.}, но он скончался несколько месяцев спустя, и тогда на престол возведен был старший его брат Тогон-Тимур (в 1333 году) {У Huth’а, op. cit., стр. 37, в 1332 году.}, при котором произошло изгнание монголов из Китая и воцарение в нем национальной династии Мин.
Частая смена императоров, смуты при дворе, гражданские войны, господство временщиков, стихийные бедствия, выпавшие на долю Китая {Gaubil, op. cit., стр. 72, пишет, что в 1334 году от голода умерло около 13 мил. душ и что такой же голод повторился в 1342 году. Особенно серьезные последствия имел частый выход из берегов Желтой реки, что и побудило, наконец, правительство предпринять огромные работы по введению реки в новое русло.}, быстрый рост налогов, все это внесло дезорганизацию в государство, страх, который некогда внушали монголы, исчез, ореол их непобедимости померк, и китайцы почувствовали, что настало, наконец, время сбросить их иго. Начались повсюду восстания. Явились в различных местах претенденты на императорский престол, возникли династии Тянь-вань, Ся, Хань, У и, наконец, Мин {Выдвинувшийся среди инсургентов своими военными и административными талантами Чжу-юань-чжан принял вначале титул князя У и только уже впоследствии, после взятия Нанкина и уничтожения некоторых из соперников, провозгласил себя императором, дав своей династии название Мин.}. Инсургенты воспользовались появлением кометы и это космическое явление раз’яснили народу как небесное предуказание близкого падения монгольской власти в стране. Монголы были терроризованы. Потеряв навык побеждать и военный опыт, оставшись монголами лишь но рождению и на себе оправдав то, что Горацием сказано было о Греции, но в еще большей мере может быть отнесено к Китаю — ‘Graecia capta fenim victorem cepit’, они терпели поражение за поражением. Этому не мало также способствовали как анархия, водворившаяся в империи, так и не прекращавшаяся борьба честолюбцев при дворе, доходившая до кровавых столкновений, в которых принимали участие и войска, вызванные из Монголии против китайских инсургентов.
В 1367 году весь южный и большая часть центрального Китая находилась уже во власти этих последних, в следующем войска Чжу-юань-чжана, давшего к этому времени годам своего правления название Хун-у, а династии—Мин, наступая из Нанкина, перешли через Хуан-хэ и почти без сопротивления заняли Пекин. Тогон-Тимур успел до сдачи этого города перебраться в летнюю свою резиденцию — Кай-пин, но удержаться в ней не мог и в начале 1369 года удалился еще далее к северу, в город Ин-чан-лу {Наименование ‘лу’ соответствует теперешнему ‘фу’ — область. Ин-чан-лу был одним из двадцати лу, на которые при Юаньской династии подразделена была провинция Чжун-шу-шэн. Административный центр этой области находился к западу от нынешней ставки Кэшиктэнского княжества, на берегу озера Пу-юй-эр-хай (Покотилов — ‘История восточных монголов в период династии Мин’, стр. 2).}, где, спустя год. и скончался (в мае 1370 года). В виду продолжавшегося, однако, наступления китайских войск его сын и преемник Биликту должен был бросить и этот последний монгольский оплот на южной окраине Гоби и бежать в Кара-корум — момент, которым закончился первый период исторической жизни восточных монголов и начался второй — до подчинения их маньчжурам в 1688 году.
Улус Джагатая переживал в XIV веке не менее беспокойный период. Уже то обстоятельство, что со смерти Дува в 1306 году до эпохи Тимура, т. е. 1370 года, в нем сменилось двадцать ханов {D’Ohsson, op. cit., IV, генеалогическая таблица 2. Генеалогия и хронология этой ветви Чингисидов, как это, впрочем, видно будет и из дальнейшего, не всегда, однако, достоверны, и самое даже число 20 может считаться лишь приблизительно точным.} в достаточной мере характеризует то хроническое состояние смуты, в котором он находился в течение всего этого времени. Писатель первой половины XIV века О мари со слов лица, посетившего эту страну, сообщает о ней следующее: в Туркестане можно встретить теперь только более или менее хорошо сохранившиеся развалины, издали кажется, точно впереди — благоустроенное большое селение, окруженное пышной растительностью, приближаешься в надежде встретить людей, но находишь только пустые дома, единственные здесь ныне жители — кочевники, которые не занимаются земледелием… Это свидетельство — лучшее доказательство того состояния, в которое ввергли эту некогда цветущую область усобицы среди потомков Чингиса.
Преемником Дува был избран его старший сын Кунь-джек {Его юрт, как пишет Бартольд, op. cit., стр. 61, находился в Баркульской долине. Известие это более, чем сомнительно, ибо Карлык-таг и Баркульская долина в то время населены были, согласно Рашид эд-Дину, и позднейшим китайским известиям, мекринами, племенем, находившимся под управлением Хайду и ее преемников. Если же так, то невероятно, чтобы где-либо по соседству находился и юрт Куньджека. Следует также иметь в виду и то обстоятельство, что до эпохи Чингис-хана Баркульская долина составляла часть владений Уйгурии, которая, как вассальное государство, продолжала еще существовать в начале XIV века, и потому, если еще и возможен был переход власти над мекринами, вассалами идыкутов Уйгурии по наследству от матери к Хайду, то был-бы совершенно не допустим столь неправомерный с монгольской точки зрения акт, как выделение этой долины в юрт Куньджеку. Этому противоречило бы также и то обстоятельство, что Уйгурия входила в это время в район земель ведомства Тимура (см. Klaproth — ‘Mmoires relatifs l’Asie’, II, стр. 358, Howorth, op. cit., I, стр. 176).}, но он процарствовал менее двух лет и умер в начале 1308 года, выдержав за это Бремя борьбу с коалицией князей, стремившихся, повидимому, восстановить значение дома Хайду. Стоявший во главе этой коалиции князь Курсебэ, потомок Угэдэя, пал в битве при Бури-баши {Бартольд, op. cit., стр. 62, полагает, что эта местность находилась где-то между Мерке и Пишпеком.}, после чего и самая коалиция распалась, но идея, во имя которой она составилась, не заглохла, и уже несколько месяцев спустя при хане Талику образовался новый союз князей партии Чанара, к которому примкнули и некоторые из сыновей Дува, считавшие переход верховной власти к Талику, правнуку Мутуганя, сына Джагатая {D’Ohsson, op. cit., II, стр. 520, Oliver, op. cit., стр. 104, Бассаф (Бартольд, loc. cit.) называет его внуком Бури, казненного по приказанию Батыя в 1251 году (см. выше стр. 468).}, нарушением своих наследственных прав на джагатайский престол {Подобные же претензии прямых потомков царствовавшей линии, несмотря на существовавшую у монголов выборную систему, выражались неоднократно и раньше и, даже более того, находили нередко поддержку б народном правосознании. Это обстоятельство дает право думать, что история застала монголов, как и турок (см. выше стр. 225), в переходную эпоху между властью по избранию и наследственной.}. Талику вышел победителем на нескольких столкновений с этими князьями, но засим был изменнически убит по одной версии собственными офицерами, сторонниками сыновей Дува {D’Ohsson, ibid., Oliver, op. cit., стр. 104.}, по другой — Кебеком, сыном Дува {Бартольд, ibid.}, который и захватил затем верховную власть в свои руки.
Воцарение Кебека не входило в планы Чапара, и он в союзе с Байкечером {См. выше стр. 505.}, своими племянниками, сыновьями Уруса, и князем Тюкмэ {Правнуком Гуюк-хана.} поднял против него оружие, но был разбит {К югу от реки Или.} и бежал на восток, в Китай, где и нашел приют при дворе Хашан-хана. Тюкмэ был менее счастлив и погиб в одном из последующих своих столкновений с войсками Кебека. Несмотря, однако, на эти победы, Кебек не чувствовал себя, повидимому, достаточно сильным, чтобы удержаться на джагатайском престоле, почему и отказался от него в пользу своего старшего брата Эсэнь-буги, который вслед за тем на собранном им с’езде князей и был провозглашен ханом (в 1809 году) {Oliver, op. cit., стр. 105.}.
Повидимому, Эсэнь-буге удалось восстановить мир в своих владениях, но неудачные войны, которые он вел с Буянту-ханом на востоке {См. выше стр. 507.} и Ольджайту {Ольджайту был правнуком Хулагу. Он царствовал в Персии с 1304 до 1317 г.} на западе, не могли конечно, способствовать поднятию производительных сил государства, ослабленных предшедшей анархией.
Поводом к возникновению неприязненных действий между Джагатайским улусом и Персией послужило изгнание Давуд-ходжи, внука Дувы, из его владений в Авганистане. Эсэнь-буга, надеясь вознаградить себя за значительные потери, понесенные на востоке {D’Obsson, op. cit., IV, стр. 564. Эти потери были, как кажется, только имущественные, а не территориальные.}, приобретениями на западе, отправил туда в 1315 году значительные силы под начальством Кебека, Давуд-ходжи и Ясавура {D’Ohsson называет его сыном Узбек-Тимура, я не нахожу, однако, среди Джагатаидов князя, который носил-бы это имя. Если это тот Ясавур, который был отцом Казан-хана, то его родословная приведена у Абуль-Гази (Desmaisons, op. cit., стр. 160) и у d’Ohsson’а, op. cit., IV, генеалогия Джагатаидов. Шереф эд-Дин (Petis de la Croix — ‘Histoire de Timur-bec’, I, стр. 1) называет отца Казана — Исуром. Бедр эд-Дин Элайни (Тизенгаузен — ‘Сборник материалов, относящихся к истории Золотой орды’, I, стр. 517) считает его сыном Борака.}, которые, разбив в долине Мургаба персидские войска, вторглись в Хорасан и вскоре овладели большей частью этой провинции {Эсэнь-буга, отправляя свои войска в Персию, действовал в союзе с ханом Золотой орды Узбеком, который питал наследственную вражду к Хулагидам.}. Воспользоваться, однако, плодами этой победы Эсэнь-буге не пришлось, так как уже четыре месяца спустя он вынужден был отозвать Кебека обратно. Говорят, что этот приказ продиктован был опасениями за восточный фронт, где войска Буянту-хана готовились к новому наступлению, но не менее вероятна и другая версия: боязнь за судьбу войск Кебека вследствие измены князя Ясавура, который со всей своей армией перешел на сторону Ольджанту. Эта измена не только свела на нет все успехи джагатайских войск в Персии, но и повела к разгрому Мавераннагра, откуда Ясавур после победы над Кебеком вывел на юг {Вероятно, в свой юрт, который обнимал почти всю горную часть современного Авганистана от Балха на юг, от Кандагара на восток.} большую часть населения Самарканда, Бухары, Тармиза и других его городов.
Эсэнь-буга скончался в 1318 году {Этот год, впрочем, не достоверен, см. Бартольд, op. cit., стр. 64. Согласно Oliver’у, op. cit., стр. 106, он не скончался в 133 8 г., а был в этом году свергнут с престола своим братом Кебеком.}, передав свой престол Кебеку, который перенес столицу в Нахшеб {Из г. Алмалыка, который был столицей Хайду, Дува и его преемников.}, получивший с того времени название Карши, что значит дворец {Petis de la Croix, op. cit., I, стр. 3, 95, Вартольд — ‘Улугбек и его время’ в ‘Зап. Российск. Акад. Наук’, VIII сер., т. XIII, No 5, 1918, стр. 8.}. По словам историков, он умер в 1321 году {По мнению Oliver‘а, op. cit., стр. 106, этот год не достоверен, так как в Бухаре, Термезе и Самарканде найдены монеты с его именем, битые в 1322—1324 годах. 725 год мусульманск. летосч. должен считаться последним, так как уже в 726 году появились монеты с именем Тарма-ширина.} естественной смертью {Бартольд, ibid.}, по словам же Ибн-Батуты {Defrmery et Sanguinetti — ‘Voyages d’Ibn Batoutah’, III, стр. 42.}, был убит своим братом Тармаширином. Как бы то ни было, верховная власть в государстве перешла не к последнему, а сначала к его братьям — Ильчигидаю {У Ион-Батуты, op. cit., III, стр. 31,— Ильчакатай (Iltchacathai).} и Дурра-Тимуру {У d‘Obsson’а — Dour-Timour, у Desmaisons — Doui Timour, т. е. Дува-Тимур.}, которые впрочем царствовали недолго, так как Тармаширпн занял престол, вероятно, уже в конце 1326 года {Бартольд, op. cit., стр. 65, idem — ‘О погребении Тимура’ в ‘Зап. вост. отд. И. Русск. Археол. Общ.’, 1915, XXIII, стр. 2, согласно Стэнли Лэн Пуль, op. cit., стр. 201,— в 1322.}.
Из событий его царствования история отмечает переход его в ислам {‘Notices et extraits des manuscrits’, etc., 1838, XIII, стр. 235 (ст. Quatremre), Бартольд — ‘О погребении Тимура’, стр. 2, пишет даже, что при Тармаширине ‘ислам сделался окончательно религией монгольских ханов в Мавераннагре’.} и его победоносный поход в Индию, предпринятый им в 1327 году н закончившийся под стенами Дели миром, купленным у него ценой огромной контрибуции, выплаченной золотом и драгоценными камнями, которую он еще увеличил, ограбив на возвратном пути Синд и Гузерат (Гуджарат) {D’Ohsson, op. cit., IV, стр. 562.}.
В 1334 году в северных частях его государства вспыхнули направленные против него беспорядки {Ал-Мусеви (Бартольд — ‘Туркестан в эпоху монгольского нашествия’, II, стр. 55) пишет, что так как Тармаширин не соблюдал закона, то ‘из каждого угла поднял голову какой-нибудь мятежник’.}, которые он не сумел подавить, что и заставило его бежать в Гавну, но на пути туда он был схвачен и возвращен в Самарканд, где и казнен {Ион-Батута, op. cit., II, стр. 43. По другой версии, которую мы находим у того же автора, Тармаширину удалось спастись бегством в Индию, где первоначально он был принят с почетом, но засим по политическим соображениям выпровожден из страны. Ибн-Батута застал его в Ширазе, но так как он не считал для себя удобным его посетить, то не мог и удостовериться, заслуживали-ли внимания упорно носившиеся тогда слухи о самозванстве лица, выдававшего себя за Тармаширина.} по приказанию Бузуна, сына Дурра-Тимура, к которому перешла тогда верховная власть в Джагатайском улусе.
Бузун властвовал всего лишь несколько месяцев, ознамевав свое кратковременное правление гонением мусульман и многочисленными казнями князей и эмиров. В южной части его владений восстал сын Ясавура,Халпль, севером же в том же 1334 году овладел Дженкши, внук Дувы. Бузун был выдан Халилю своими же офицерами и казнен {Ибн-Батута, op. cit., III, стр. 49.}, после чего во главе значительных сил Халиль доходил, будто-бы, не только до Алмалыка, но и взял приступом города Бишбалык и Каракорум, где столкнулся с императорскими войсками. Подтверждения этому факту мы не находим у китайских историков, но если этот набег и предпринимался Халилем, то он не помог ему укрепиться не только в северной части Джагатайского улуса, где продолжал властвовать Дженкши {Об этом, между прочим, свидетельствует письмо из Рима, датированное 1338 годом и адресованное ‘Magnifico Principi Chansi (Дженкши) Imperatori Tartarorum in medio Imperii’ (I. L. Mosbemius — ‘Historia Tartarorum ecclesiastica’, appendix, стр. 175).}, но даже и в Мавераннагре, что обнаружилось при первом же столкновении его с меликом Хуссейном, правителем Герата, его прежним союзником. Его войска отказались следовать за ним в этот поход, он был разбит, схвачен и препровожден в Герат, где и оставался жить в почетном плену до 1347 года, когда этот город на возвратном пути из Индии посетил Ибн-Батута, со слов которого излагаются эти события {Op. cit., III, стр. 48—51.}.
Дженкши оставался правителем северной части Джагатаева улуса {Некоторым подтверждением тому, что Дженкши и его преемник Есун-Тимур правили только частью Джагатайского улуса, служит указание Абуль-Гази, что сменивший их Али-султан восстановил власть джагатайских ханов во всем Мавераннагре.} до 1338 года, когда был убит своим братом Есун-Тимуром, наслаждавшимся верховной властью не более года, так как уже в 1339 году {Этот год не достоверен. См. Бартольд ‘Очерк истории Семиречья’, стр. 67.} мы застаем на джагатайском престоле Али-султана, одного из потомков Угэдэя. проявившего себя чрезвычайной жестокостью и доведшего антагонизм между христианами и мусульманами до кровавых столкновений, в которых он принял участие на стороне последних, жертвой этих гонений стали и члены незадолго перед тем возникшей в Алмалыке католической миссии с епископом Ричардом Бургундским во главе {Moshemius, op. cit.. стр. 118.}. В конце 1342 года его сменил Мухаммед Пулад {D’Ohsson, op. cit., IV, генеал. табл. Джагатаидов, ошибочно считает Мухаммеда и Пулада разными лицами.}, внук Куньджека, который оставался на престоле менее года, так как уже в 1343 году его занял сын Ясавура — Казан,
Казан сделал попытку восстановить авторитет ханской власти, ослабленной междоусобиями, и вступил в борьбу с эмирами, но победа оказалась не на его стороне, и в 1346 году он пал в битве с эмиром Казаганом близь города Карши {Petis de la Croix, op. cit., I, стр. 3, Бартольд — ‘Улугбек и его время’, стр. 10,— в 747 г. хиджры, что соответствует 1346—1347 г.}. Эта победа Казагана повела к тому, что последующие три джагатайских хана: поставленный Казаганом и им же вскоре казненный Данишменджа, потомок Угэдэя {Шереф эд-Дин называет его Дашмендже.} Буян-кули, внук Дува, возведенный на престол в 1348 году, сумевший продержаться на нем десять лет и тем не менее все же убитый эмиром Мирзой Абдуллахом, сыном Казагана {У Бартольда (‘Улугбек и его время’, стр. 12) — Абдулла, наследовавший власть отца, убитого своим зятем, в 1358 году.}, и Тимур-шах, сын Есун-Тимура, процарствовавший несколько месяцев и погибший во время борьбы эмиров за власть,— не имели даже тени самостоятельности и явились лишь подставными лицами эмиров, в чьих руках сосредоточилась фактическая власть в государстве.
Власть этих ханов не распространялась, однако, уже на области, лежавшие к северу от Сыр-дарьи, где в это время правил Тоглук-Тимур.
Полная победа эмиров в Мавераннагре и в Авганиетане показала и эмирам северо-восточной части государства возможность добиться того же. Самым сильным из этих эмиров в то время был Пуладчи, который управлял центральным Тяньшаньским нагорьем между озером Иссык-куль, Кучей и Кашгаром {Он был старейшиной рода дуглат, т. е. дулу, о котором см. выше гл. V, стр. 268 и след.}. В 1348 году {У Oliver’а, op. cit., стр. 109, в 1347 году.} он привез из Алмалыка в Аксу князя Тоглук-Тимура, об’явил его внуком Дувы и принудил остальных эмиров признать его ханом {Бартольд — ‘Очерк истории Семиречья’, стр. 69. Происхождение этого князя было более, чем сомнительным. Тоглук-Тимур считался сыном одного из джагатайских эмиров, Пуладчи же об’явил, что мать его была замужем за Эмиль-ходжей, сыном Дувы, после смерти которого осталась беременной и родила Тоглук-Тимура уже в доме своего второго мужа. Ср. Oliver, op. cit., стр. 107—109.}. В 1360 году {У Шереф эд-Дина (Petis de la Croix, op. cit.. I, стр. 26) сказано, что первый поход в Мавераннагр предпринят был Тоглук-Тимуром в 1359 году.}, когда в Мавераннагре воцарилась анархия, Тоглук Тимур решил воспользоваться безначалием к этой стране и с значительными силами появился под стенами Ходжонта. При этом известии сильнейший из эмиров Мавераннагра Хаджи Берлас бежал в Хорасан, остальные же, и в их числе будущий повелитель Средней Азии Тимур-бек, признали его своим ханом. Но об’единение всего Джагатаиского улуса под властью Тоглук-Тимура не остановило междоусобных войн между эмирами Мавераннагра. Вероятно, необходимость положить конец этим воинам, доведшим страну до полного истощения, отчасти же желание расширить пределы своих владений за счет земель соседнего Хорасана заставили Тоглук-Тимура предпринять в 1361 году новый поход за Сихун, т. е. Сыр-дарью. В этот серьезный в каррьере Тимур-бека момент, когда рушились наследственные владения эмиров, и от руки палача и в стычках с войсками северян гибли эти последние, он сумел не только удержаться в Кеше (Шахрисябзе), но даже несколько увеличить это владение, и более того, когда Тоглук-Тимур назначил своего сына Ильяс-ходжу правителем Мавераннагра, он умудрился попасть в число его ближайших помощников {Petis de la Croix, op. cit., I, стр. 45.}. Но засим в его жизни наступил период, недостаточно еще разъясненный историей, когда ему пришлось бежать из Мавераннагра и вместе с товарищем своих несчастий эмиром Хусейном, внуком Казагана, скитаться в Амударьинских степях. Судьба забросила его в это время даже далеко на юг, в Сепстан, где он был тяжко ранен в ногу {Petis de la Croix, op. cit., стр. 55, пишет: в руку, что, конечно, ошибка.} и хотя и вылечился, но навсегда остался хромым {Тимур-лонг по персидски — хромой Тимур, откуда — Тамерлан.}.
Между тем Пуладчи и вслед за ним, в 1362 году {У Oliver‘а, op. cit., стр., 109, в 1364 году.}, Тоглук-Тимур скончались. Наступившую после их смерти анархию не смогли потушить их преемники — эмир Худайдад {Сын Пуладчи. Согласно Oliver’у, он остался после смерти отца семилетним отроком и в силу уже одного этого обстоятельства не мог в 1362 году (у Oliver’а — в 1364 году) оказать влияния на исход вспыхнувших беспорядков.} и Ильяс-Ходжа, и после убийства последнего {Мухаммед—Хайдер (N. Ellas and Е. Ross — ‘the Tarikh-i-Rashidi’, стр. 23, гл. VIII) пишет, что в монгольских преданиях имени Ильяс-ходжи не сохранилось, из чего Бартольд, op. cit., стр. 71, делает вывод, что царствование этого хана было весьма кратковременным, согласно, однако, Шереф эд-Дину (Petis de la Croix, op. cit., I, стр. 74, 82), Тимур-бек нанес решительное поражение Ильяс-ходже в местности Каба-Митан в 1363 году и имел с ним новое столкновение в следующем году, Хонаемир (Defrmery — ‘Histoire des khans Mongols du Turkistan et de la Transoxiane’, в ‘Journ. As.’, 4 srie, 1852, XIX, стр. 280—281) время его правления определяет годами 1363— 1364, когда он был убит Камар ад-Дином, см. также Bretschneider—‘Mediaeval researches from Eastern Asiatic sources’, II, стр. 226. Согласно Oliver’у, op. cit., стр. 109, Ильяс-ходжа был убит в 1365 году.} верховная власть перешла к Камар ад-Дину, брату Пуладчи, который для того, чтобы закрепить ее за собой, стал истреблять князей рода Дува. Этим смутным временем воспользовался Тимур-бек для захвата власти в Джагатайском улусе, и 1370 год явился равно роковым для потомков Чингяса как в восточной так и в западной Азии.
В 1370 году господство монголов окончилось почти повсеместно на пространстве старого континента, и здесь будет уместно подвести хотя-бы в общих чертах итоги тех изменений, какие они внесли в этнологию Средней Азии.
Эпоха Чингис-хана и его ближайших преемников тем сильнее отразилась на этой последней, что ни до, ни после ее история Азии не знала более значительного перемещения народных масс, и, конечно, империя монголов заслужила скорее, чем Римская, название общего отечества всех народов — ‘una cunctarum gentium in toto orbe patria’, так как в ее пределах в течение столетия арабы, иранцы, аланы, армяне и славяне вливали свою кровь в жилы восточных рас {Так, в ‘Юань-ши’, например, упоминается под 1330 годом о военно-земледельческой колонии у гор. Пекина, насчитывавшей 10.000 русских (см. Bretschneider, op. cit., II, стр. 80, арх. Палладий и Бретшнейдер — ‘Русь и Асы в Китае’ в ‘Жив. Стар.’, 1894, I, стр. 65—73, Devria — ‘Notes d’pigraphie mongole-chinoise’, extrait du ‘Journ. Asiat’, 1896, sept-oct., стр. 77).}, а татары и чжур-чжени смешивались с сирийцами и другими семитами. Но на ряду с этими частичными перемещениями этнических групп {Любопытный остаток этих передвижений представляют монголы в Авганистане.(См. Ramstedt — ‘Mongolica. Beitrge zur Kenntniss der Moghol-Sprache in Afghanistan’ в ‘Journ. de la Soc. Finno-ougr.’, 1905, XXIII, No 4).}, в эту же эпоху совершился в Азии и общий массовый сдвиг монголов с востока на запад.
История Азии отмечает несколько эпох подобных же народных передвижений, но до XIII века, в ее по крайней мере пределах, они совершались и в меньшем масштабе и в такой постепенности, которая в большинстве случаев не давала возможности установить хотя-бы приблизительно точно начало и конец этих процессов. В последнее время были сделаны попытки найти им об’яснение в явлениях физико-географических и доказать, что массовые передвижения народов являются одним из частных случаев взаимодействия природы и человека и заслуживают изучения с географической точки зрения. Эти попытки заслуживают того, чтобы на них остановиться, но не с тем, чтобы оттенить их положительное значение, а для того, чтобы отметить любопытный образчик раз’яснения космическими причинами народных явлений огромной важности, выхваченных из истории и трактуемых независимо от данных этой истории.
О смене антропологических типов в Европе, а также местами и в Азии, говорят нам многочисленные древние могильники и найденные в различных условиях черепа неолитического человека, в частности в России по мере приближения к историческому времени замечается последовательная смена долихоцефалов мезо- и брахицефалами, а так как такая же смена типов обнаружена была и в остальной Европе, а также на Кавказе, то антропологи пришли к естественному заключению, что нашествия азиатских народов на Европу происходили и в эпоху полированного камня, причем, как выражается Крживицкий {‘Антропология’, стр. 122.}, исторические волны нашествий составляли лишь последнее звено цепи, исчезающей во мраке времен. Попытки установить эпохи таких нашествий делались {Тутковский ссылается на Иос. Деникера (‘Человеческие расы’, 1896, стр. 400—401).}, но на этих данных еще трудно базироваться, таким образом оперировать приходится с датами исторически известных вторжений, но и в их повторяемости нельзя уловить какой-либо определенно выраженной закономерности во времени, тем не менее, е некоторыми поправками, из которых главнейшей является то соображение, что далеко не все народные волны из Азии могли докатываться до Европы, а если и достигали ее восточной периферии, то пред сим задерживались в пути на долгие сроки, причем раз начавшийся народный поток мог продолжаться в течение одного, двух и даже более столетий (sic!), проф. Тутковский {‘Географические причины нашествия варваров’ в ‘Университетских Известиях’, Киев, 1915.
Впервые вопрос о соотношении между периодическими минимумами атмосферных осадков и передвижениями кочевых орд в историческую эпоху, особенно в X—XIII веках (набеги на Россию печенегов, торков, полозцев и татар), затронул, как кажется, М. Боголепов (‘Землеведение’, 1908, XV, кн. I, стр. 191). Засим проф. Тутковский ссылается также и на проф. Брюкнера, который в прочитанной им в 1914 году лекции пытался установить связь между массовыми передвижениями среднеазиатских народов и сухими периодами в III, VIII, XII веках, причем, в двух случаях такое совпадение он считал, повидимому, доказанным. Ознакомиться с этой лекцией Брюкнера мне не удалось, но у проф. Тутковского приводится следующий перечень нашествий:
в III веке нашествие гуннов
‘ VIII ‘ ‘ венгров
‘ XII ‘ ‘ татар.
Эти даты ошибочны, так как 1) гунны появляются в России (теснят вестготов) во второй половине IV века, поход же Аттилы через Германию, закончившийся знаменитой битвой народов в долине Труа (в 451 г.), был совершен в конце первой половины V века, 2) мадьяры только в конце IX столетия прикочевывают на берега Дуная из южно-русских степей, куда проникают из-за Волги в начале этого века, и 3) нашествие Батыя на Россию произошло в 1236 году, очевидно, что и выводы, построенные на столь ошибочных данных, не могут быть верными.
Что касается засим выводов Боголепова, то они касались подчинения человечества в своей эволюции не вековым колебаниям климата, а 35-летнему (точнее — 33,3) периоду, причем проводилась та мысль, что засухи в степи вызывали вторжение кочевников в пределы России, мысль, которая едва-ли нуждалась в таких громоздких подтверждениях: китайские анналы свидетельствуют об этом неоднократно. Я остановился на труде проф. Тутковскою как на работе позднейшей и наиболее полно излагающей вопрос.} находит возможным придти к следующему выводу: если считать доказанным существование вековых колебаний климата или вековых максимумов и минимумов осадков с периодом около 4 1/2 столетий, то очень вероятна и причинная связь между этими колебаниями и так называемыми нашествиями варваров на Европу. При этом проф. Тутковский заранее отказывается видеть в числе причин, вызывавших передвижение народных масс, завоевательные стремления их вождей и далее говорит, что обычно только исключительные обстоятельства заставляли номадов, уже пришедших в движение под влиянием чрезвычайных (космических) причин, объединяться под властью одного вождя, как это было при нашествиях Атиллы и Чингис-хана причем об’единение это являлось только последствием уже предпринятого в силу необходимости похода, а не основной его причиной.
Как ни завлекательна эта гипотеза, как ни пытался проф. Тут ко в с кий обосновать ее ссылками на работы авторитетнейших ученых, все же главным ее недостатком остается ее совершенная необоснованность. Будучи перегружена малоценными доводами и, как показывает выше приведенная выдержка, предвзятыми предпосылками, она лишена необходимой ей базы, которую могла бы дать ей только история, но именно история и опрокидывает ее.
Чингис-хан, его сыновья и внуки вели свои полчища не только на запад, но и на юг и восток, туда, где народы отказывались им подчиниться, будь то степная область или культурное государство, северная тайга или джунгли тропических стран, острова океана или высокие, холодные пустыни Тибета. Чингис был таким же мировым завоевателем, каким до него был Александр Македонский, после — Наполеон, и его глубокая вера в то, что небо избрало его для установления на земле мировой империи {‘Nul peuple, nul homme, n’а jamais form un plan de conqute universelle aussi complet, aussi absolu que celui qui fut form par Gengis-khan, et fidlement poursuivi par ses successeurs’ (L. Feer — ‘La puissance et la civilisation Mongoles au treizime sicle’, 1867, стр. 10).}, не разнилась от претензий австрийских монархов управлять вселенной — Austriae est imperare orbi universo. Ни о каком, предшествовавшем эпохе Чингиса, движении монголов на запад история не упоминает, да и завоевательные походы Чингиса всего менее напоминают те вынужденные космическими причинами переселения народных масс, о которых трактует проф. Тутковский. Перемещение же монголов на запад, подобно перемещению турок в VI веке на восток явилось лишь следствием завоеваний, на которые двинуло их честолюбие их вождей, т. е. именно та причина, которая так решительно отвергается Тутковским, но которая в большинстве случаев и была движущей силой народных передвижений, как это неопровержимо доказывается историей {Движение гетов (так, следуя Риттеру, называет Тутковский юэчжи) произошло под давлением сначала хуннов, а затем усуней, хунны же потеснили юэчжийцев вовсе не потому, что были вынуждены к этому экономическими причинами, а потому, что в их среде народился отважный и честолюбивый князь, который стремился к завоеванию мира, иначе трудно об’яснить их походы против лесных и культурных народов. Подобной же причиной объясняются и все остальные случаи народных передвижений, о которых упоминает Тутковский, и, вероятно, даже нашествие на Египет сирийских хетов (гиксов).}. Этим я не хочу, конечно, сказать, что народные массы вовсе не вынуждались к переселениям изменением климатических условий их родины, но думаю, что такие переселения не носили массового характера и совершались столь же постепенно, как постепенно наростали минимумы осадков, уменьшавшие производительность почвы. Постепенность явления исключала внезапность действия, существенным же моментом всех ‘нашествий варваров’ и была их внезапность. Ее могли только вызвать столь же внезапно проявившиеся силы, бесконечно разнообразные, но все же не те, на которые указывает проф. Тутковский. Несомненно, что к кочевникам более, чем к оседлым народам, применима латинская поговорка ubi bene, ibi patria, но я не вижу существенной разницы между походами Александра Македонского и Чингис-хана, между военными действиями Атиллы и Карла Великого, и не думаю, чтобы поход Батыя на Россию и Венгрию более заслуживал бы названия ‘нашествия’, чем поход на ту же Россию Наполеона и его дванадесяти языков. Менялись времена, менялись и обычаи войны, но в обсуждаемом вопросе нас не это интересует, а причины, их вызвавшие, и я очень сомневаюсь, чтобы в космических явлениях можно было-бы отыскать основную причину наполеоновского нашествия на Москву. Вообще, мне кажется, что в этом вопросе проф. Тутковский избрал неправильный путь: не заглядывая в историю, разрешить его невозможно: к тому же ‘migratio gentium’ — вопрос столь же сложный, как сложны и многообразны причины, вызывавшие эту миграцию, и подводить все ее случаи под общий закон — труд едва-ли не безнадежный {Как на один из таких случаев можно указать на нашествие кельтов в III веке до Р. X. на Малую Азию, где они образовали государство Галатию. Время этого нашествия с запада, которое мало чем отличалось от нашествий степных варваров с востока, не совпадает с вековым минимумом осадков, и, таким образом, и это передвижение приходится присоединить к числу тех, которые не обгоняются гипотезой Грюкнера — Тутковского.}.
Монголы, оперируя на всем необ’ятном пространстве Азиатского материка огромными массами покоренных ими народов, истребляя целые народности и уводя за собой в степи десятки тысяч пленных, произвели в течение XIII и XIV веков не только значительные изменения в этнологическом составе населения этого континента, но и вызвали большие перемещения народных масс и образование среди них новых народностей и политических организаций, на долю которых в дальнейшем выпала крупная историческая роль.
В духовной области их завоевания внесли также глубокие изменения, понизив уровень цивилизации в покоренных ими странах, причем всего сильнее это сказалось в культурных районах Средней Азии, где истребление туземного населения облегчило доступ в эти районы степным элементам и в значительной степени подвинуло вперед процесс их отуречения, который начался там, вероятно, в эпоху, предшествовавшую христианской эре, но развивался до XIII века очень медленно, встречая отпор в тех культурных течениях, которые шли туда с запада.
Несмотря на престиж имени монгол, несмотря на то, что в рашидово время многие племена, не будучи монголами по происхождению, стали причислять себя к этим последним, монголам в действительности удалось ассимилировать лишь ничтожную часть населения нынешней Монголии, причем эти приобретения едва-ли даже пополнили те потери, какие они, как народ, понесли на западе, где отдельные их части утонули среди тюркских народностей, получивших именно при Чингисидах значение могущественного ассимилирующего фактора. Причин этому было несколько, но главная заключалась в том. что потомки Джагатая и Угэдэя черпали преимущественно среди тюрков тот запас живых сил, который давал им возможность вести бесконечные междоусобные войны за верховную власть над землями, населенными арийскими племенами. По мере того, как меркло обаяние монгольского имени, росло их значение, эпоха же перехода власти в руки эмиров была временем утверждения их господства в государстве Джагатапдов и захвата ими его лучших земель.
Процесс отуречения, который с особой силой проявился тогда в пределах Джагатайского улуса, заслуживает того, чтобы уделить ему некоторое внимание.
Едва-ли не я первый {В 1892 году (‘Русск. Вестн.’, сент.), засим, по тому же вопросу см. ‘Описание путешествия в Зап. Китай’, I, стр. 303 и след.} отметил ошибочность установившегося еще в XVIII столетии взгляда на аборигенов Восточного Туркестана как на тюрков, носителей особой так называемой уйгурской культуры. Я доказывал тогда, что первыми насельниками Нань-лу, в частности Турфанской котловины, могли быть только иранцы, и последующие исследования внесли в эту гипотезу лишь ту поправку, что иранцы населяли южную часть бассейна Тарима, северная же была занята народом, хотя и находившимся под сильным греко-бактрийским влиянием, но говорившим на наречии, близком к языкам европейским {На языке, носящем название языка I Леймана (Leumann), восточно-туркестанского Hoernle и тохарского F. W. К. Millier’а, Sieg’а и Siegling’а, последнее название, как ошибочное, перенесено ныне на язык II Леймана, т. е. хотанский VII—VIII в.в., представляющий, повидимому, один из диалектов иранского языка, почему Hoernle и Стейн (А. Stein) и предложили назвать его восточно-иранским, а Лейман — северо-арийским [см. bar. А. v. Stal-Holstein—‘Tocharisch und die Sprache II’ в ‘Изв. И. Акад. Наук’, 1908, стр. 1367 и след., idem — ‘Tocharisch und die Sprache Iй, там же, 1909, стр. 479 и след., Миронов — ‘Из рукописных материалов экспедиции M. M. Березовском в Кучу’ в ‘Изв. И. Акад. Наук’, 1909, стр. 547—557, Sylv. Lvi — ‘Note prliminaire sur les documents en tokharien’ (языке I Леймана) de la mission Pelliot в ‘Journ. Asiat’, 1911, XVII, стр. 138, idem — ‘Documents tokhariens de la mission Pelliot’, и Meillet — ‘Remarques linguistiques’ в ‘Journ. Asiat’, 1911, XVII, стр. 431—464, XVIII, стр. 119—150]. Вопрос об языке восточно-туркестанцев поставил вновь на очередь тохарский вопрос (см. выше гл. II, стр. 93), разрешая его в том направлении, которое было мною предложено в 1898 г. [Грум-Гржимайло — ‘Историческое прошлое Бей-шаня в связи с историей Средней Азии’, стр. 5), а именно, что тохары были иранцы, а не индо-скифы (юэчжи)—заключение, к которому пришли также de Vasconcellos Ahreu — ‘De l’origine probable des Toukhares et leurs migrations travers l’Asie’ в ‘Le Muson’, II, 1883, стр. 165 — 188, и в последнее время M. Aur. Stein — ‘Ancient Khotan’, 1907, I (цит. у бар. А. ф. Сталь—Гольстейн — ‘Сюаиь-дзан и результаты современных археологических исследований’ в ‘Зап. вост. отд. И. Русск. Археол. Общ.’, XX, стр. 19), другие, однако, ученые и в их числе А. v. Gutschmid (‘Geschichte Iran’s’, стр. 70 и след.), Sylv. Levi, ф. Сталь-Гольстейн, Sieg, Siegliug, Миронов, Бартольд (‘Историко-географический обзор Ирана’, 1903, стр. 13), Н. А. Аристов (‘Этнические отношения на Памире и в прилегающих странах по древним, преимущественно китайским, историческим известиям’ в ‘Русск. Антроп. Журн.’, 1904, NoNo 1 и 2, стр. 20 и след.) продолжают держаться гипотезы о тождестве тохаров и индо-скифов, впервые высказанной Lassen’ом (‘Indische Alterthumskunde’, II, 2-е изд., стр. 381), а затем поддержанной Yule’м (хотя и с оговорками, см. ‘А Journey to the source of the river Oxus’ by Captain John Wood, 1872, стр. XXVII, ‘Notes on Hwen-Thsang’s account of the principalities of Tokharistan in which sorne Previous Geographica! Identifications are Reconsidered’ в ‘Journ. of the Roy. Asiat. Soc.’, 1873, VI, стр. 95) и Richthofen’ом (‘China’, I, стр. 439), упуская из вида два факта: 1) что, согласно свидетельству Koppen’а (‘Die Religion des Buddha’, II, стр. 42, цит. у Yule — введение, стр. XXVIII, к ‘А Journey to the source of the river Oxus’ by Capt. J. Wood), тибетцы и поныне называют жителей Восточного Туркестана — thagar, т. е. тохарами, что подтверждает и Миньчул-хутукта в своей ‘Географии Тибета’, где читаем: ‘Река Бакшу (Вахш) вытекает к сев.-зап. от Дисэ, находящейся в Тодшрской (Тохарской) стране, и, направляясь к западу, проходит через Балх, Бухару и Хиву и неподалеку от Рум впадает в море, называемое Манасарвара’… ‘река Сита (Тарим) выходит из сев.-зап. отрасли Гандеса, и, миновав Яркенд, впадает в Соленое море в Тодгарской стране Турфань’… и 2) свидетельства китайцев, не смешивавших тохаров и юэчжийцев (см. Г. Е. Грум-Гржимайло — ‘Историческое прошлое Бэй-шаня’, etc., стр. 5, Sten Konow — ‘Beitrag zur Kenntnis der Indoskythen’ в ‘Festschrift fr Fr. Hirth zu seinem 75 Geburtstag’).
А. v. Le Coq (‘Journ. of the Roy. Asiat. Soc’, 1909, стр. 318) высказал предположение, что язык II был языком саков. Н. Luders — ‘Die Sakas und die nordarische Sprache’ в ‘Sitzungsber. d. k. Preuss. Akad. d. Wiss.’, 1913, I, стр. 406—427, дает этой гипотезе лингвистическую основу, вместе с тем однако, усматривая, что гипотеза ф. Сталь-Гольсштейна о тождестве языка II с тохарским находится в противоречии с защищаемой им гипотезой, он делает попытку ее опровергнуть, между прочим, тем доводом, что так как саки по времени предшествовали тохарам, то не невозможно, что эти последние ‘die Titel der Sprache ihrer Vorgnger entlehnten und im Zusammenhange damit auch die Namen nach Art dieser Sprache flektierten, so wie sie sie in der griechischen Mnzlegenden mit griechischen Endungen versahen’. Такие позаимствования в действительности, однако, едва-ли могли иметь место, так как, вопреки утверждению Людерса, известия о тохарах восходят к очень отдаленному времени: о тохарах, как народе, находившемся в тесных торговых сношениях с Индией, говорится уже в Магабхарате. Не убедителен также и другой довод Людерса, а именно, его указание на отсутствие среди имен индоскифских богов таких, которые кончались-бы на ‘и’. Так как тохары были не индоскифы, а иранцы, то этот аргумент утрачивает значение. Таким образом и в вопросе о саках, которым ничто не мешает быть также иранцами, смешение тохаров с юэчжами сыграло свое задерживающее влияние.
В последнее время вопрос о тохарах усложнился еще в одном отношении: Е. Sieg’у (‘Ein einheimischer Name fr ToXri’ в ‘Sitzungsber. der Berl. Akad. der Wiss.’, 1918, стр. 560 и след., цит. у 5. Feist’а — ‘Der gegenwartige Stand der Tocharerproblems’ в ‘Festschrift fr Fr. Hirth zu seinem 75 Geburstag’) удалось выяснить, что народность, говорившая на диалекте А, именовала себя арен, арси же это асианы Трот Помпея и, если признать правильной транскрипцию китайских иероглифов, предложенную Franke — народ, который стал нам известен под именем юэчжи — открытие весьма важное, разрешающее спорный вопрос об этой народности. Но если так, то и вопрос о тохарах получает большую определенность: так называлась та иранская народность, которая издревле населяла культурные земли в бассейнах Аму-дарьи и Тарима и которую покорили арси-юэчжи. Выше (гл. II, стр. 93) приводился уже вывод Sten Konozv’а, что отныне мы более уже не вправе считать тохаров и юэчжи за один и тот же народ, ясным также стало и оглавление утраченной XLII кн. Трот Помпея, говорившей о том, как асианы поделались царями у тохаров, в виду этого я считаю излишним останавливаться здесь на исследовании Charpentier—‘Die ethnographische Stellung der Tocharer’ в ‘Zeitschrift der Deutschen Morgenlndischen Gesellschaft’, 1917, LXXI, стр. 347—388, в котором этот ученый приходит к выводам: 1) что юэчжи, позднее ставшие известными под именем тохаров (ту-хо-ло), были ветвью кельтов, далеко отброшенной на восток, впоследствии же образовавшей в Бактрии государство, подпавшее под власть асианов, и 2) что эти последние, усуни китайцев, отрасль иранского племени, были предками аланов,— находящимся в резком противоречии с тем, что мы в настоящее время знаем об юэчжи и усунях. О значительной роли, какую играли юэчжи в пределах Восточного Туркестана, см. Sten Konow, op. cit.}.
Его антропологический тип определяют китайцы, которые в VI веке писали: ‘население городов, лежащих к западу от Гаочана, имеют глубоко сидящие глаза и выдающийся нос’ {Ab. Rmusat — ‘Histoire de la ville de Khotan’, стр. 29.}. Это указывает, что метисация коренного населения Восточного Притяньшанья с тюркским элементом не продвинулась еще в VI веке настолько вперед, чтобы в заметной степени изменить расовые особенности народа, говорившего на языке индоевропейской группы. Это тем более замечательно, что уже чешисцы {См. выше стр. 132, 135 и 137.}, населявшие оба склона Восточного Тянь-шаня за два столетия до Р. X.. были несомненно народом смешенного происхождения (это молено заключить, между прочим, из полукочевого образа жизни северных чешисцев), дальнейшая же примесь тюркской (хунны, телэ) и китайской крови должна была явиться у них еще более значительной {Турфанская котловина подвергалась неоднократным опустошительным набегам хуннов, телэ и жеу-жаней и вторжениям китайцев, которые с одной стороны уводили туземцев массами в плен, с другой — заводили там свои колонии. См. выше стр. 121.}. Тоже следует заметить и в отношении иранского населения южной части Таримского бассейна. Впрочем, факт крайней устойчивости иранской расы подмечен был еще акад. Миддендорфом {‘Очерки Ферганской долины’, стр. 389, 402.}, который одновременно указал, что только в одной из духовных областей иранец (таджик) с каждым годом все более теряет свою первоначальную оригинальность, это — в области языка. В Восточном Туркестане, подпавшем под власть турецких народностей в первые века христианской эры и окончательно в конце IX столетия, туземец, невидимому, давно уже успел потерять эту оригинальность и в западных частях Тарима даже ранее, чем к востоку от Карашара, где утвердились уйгуры.
Под властью уйгуров турфанцы достигли значительного материального благосостояния, и если период господства кочевников и отразился неблагоприятно на их духовной культуре, то главным образом лишь в области живописи и ваяния, которые, по заключению Грюнведеля {‘Bericht ber archologische Arbeiten in Idikutschari und Umgebung im Winter 1902—1903’, стр. 175.}, действительно с этого времени стали клониться к упадку. В западной части бассейна Тарима, где с конца X века утвердились Караханпдм, тот же процесс должен был, однако, идти значительно быстрее, так как, приняв мусульманство, Караханиды с ревностью новообращенных стали насаждать его сначала в Кашгаре, а затем и в других подвластных им городах Восточного Туркестана {Belleu, (‘Report of А Mission to Jarkand in 1873 under command of sir T. D. Forsyth’, 1875, стр. 121—129), Валиханов (‘О состоянии Алты-шара или шести восточных городов Малой Бухарии’ в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ.’, III, 1861, стр. 33), Quatremere (‘Notices et Extraits des manuscrits’, etc., XIV, 2, стр. 478).}. Под влиянием же ислама эти отрасли искусства должны были там пасть очень скоро, тогда как в Уйгур пи их защищал буддизм, вероятно, до конца XIV века державшийся в этой стране, даже в начале XY века он был еще довольно силен в Хами {Григорьев — ‘Восточный или Китайский Туркестан’, стр. 333. Уйгуры, поборники манихейства (см. Chavannes и Pelliot — ‘Un trait manichen retrouv en Chine’ в ‘Journ. Asiat’, 1913), застали буддизм крепко вкоренившимся в занятых ими культурных областях Восточного Притянь-шанья. Что засим манихейство не выдержало последующей борьбы с буддизмом, явствует из того, между прочим, что в Передней Азии буддизм настолько тесно связывался с уйгурами, что их именем стали там называть всех приверженцев этого вероучения, так, Эльбирзали (Гизенгаузен — ‘Сборн. мат., относящ. к ист. Золот. орды’, I, стр. 174) писал: ‘Узбек-хан умертвил несколько змиров и вельмож, умертвил большое число уйгуров, т. е. лам, и провозгласил исповедание ислама’…
О том, какие корни пустил буддизм в Уйгурии, в частности в Хами, свидетельствует тот факт, что именно этот последний город был рассадником буддизма в Тангутском государстве (Си-ся), которое он снабжал буддийскими книгами и буддийскими монахами (Арх. Палладий Кафиров — ‘Комментарий на путешествие Марко-Поло по северному Китаю’ в ‘Изв. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1902, XXXVIII, вып. I, стр. 8).}.
Так как мусульманство в Восточном Туркестане насаждалось тюрками {По китайским сведениям, ислам стал проникать в Восточный Туркестан впрочем уже в конце VI столетия (см. Imbault-Huart — ‘Recueil de documents sur l’Asie Centrale’, стр. 4).}, то следует думать, что связанное с этим отурчение туземного населения должно было уже в X—XI веках сделать большие успехи в тех его частях, которые подпали этому вероучению. Уйгурия, как выше было замечено, не принадлежала к числу этих последних, и найденные в ней документы на уйгурском языке не дают нам еще права думать, что тюркская речь была там господствующей в до-монгольское время {В числе таковых документов, доставленных Грюнведелем из Турфана и переведенных акад. Радловым на немецкий язык, имеется только один (Grnwedel, op. cit., стр. 193), который дает возможность определить время его составления, но и тот относится к монгольскому периоду (1348—1362 г.г.).}, хотя и очень вероятно, что идыкуты, сумев слить свои интересы с интересами туземного населения, в то же время удержали при дворе родной язык и письменность, которые затем и вытесняли постепенно из государства туземные язык и письмо. Сильную поддержку последнему оказывал буддизм, но он существовал в Уйгурии как государственная религия до тех пор, пока идыкуты имели еще возможность вести самостоятельную внутреннюю политику. Это продолжалось, повидимому, до смерти императора Тимура, т. е. до начала XIV столетия {Впрочем, уже при Хубилае Бишбалык преобразован был в губернаторство Юань-сай-фу (Klaproth — ‘Mmoires relatifs l’Asie’, II, стр. 358), хотя, вероятно, это преобразование и не затрагивало прав Уйгурии на внутреннюю самостоятельность.}, но засим, с упадком политического могущества Юаньской династии, Уйгурия вошла окончательно в сферу влияния Джагатаидов, и, вероятно, уже в конце первой половины XIV века от нее отделился Хами, оставшийся за Китаем {Покотилов — ‘История восточных монголов в период династии Мин’, стр. 43, Успенский — ‘Несколько слов об округе Хами’ в ‘Изв. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1873, IX, стр. 3, Delamarre — ‘Histoire de la dynastie des Ming compose par l’empereur Khian-Loung‘, стр. 154.}, а затем идыкуты потеряли Вишбалык {Бишбалык, согласно ‘Тарихи Хайдери’ (Григорьев — ‘Восточный или Китайский Туркестан’, стр. 330), был присоединен к Могулистану в 1369 году.}, еще позднее — западную часть Турфанской котловины {Григорьев, loc. cit., ссылаясь на Хайдера Рази, утверждает, что и Турфан был присоединен к Могулистану в том же 1369 году. Этому несколько противоречит известие о походе, предпринятом китайцами против Турфана, как отдельного владения, в 1377 году (см. Покотилов — ‘История восточных монголов в период династии Мин’, стр. 97).} и остались обладателями лишь Лукчунского района с последним в нем оплотом буддизма — городом Идыкут-шари. Когда идыкуты утратили свой титул — неизвестно, но еще в XVIII столетии их потомки властвовали над карашарскими уйгурами, тогда уже мусульманами {Klaproth, ibid., стр. 346.}.
Известий о том, когда ислам вплотную надвинулся на земли Южной Джунгарии и Турфан, мы не имеем, но едва-ли ошибемся, если свяжем это событие с падением власти уйгурских идыкутов, что, как мы только что видели, должно было случиться незадолго до эпохи эмира Тимура. К этому времени должно быть отнесено и закончание процесса отуречения туземного населения Турфанской котловины, которое сдалось не без упорной борьбы с надвигавшимся варварством, ибо современные турфанцы отчетливо помнят, что их предки явились в Турфан на смену уйгуров.
Двухсотлетний период (XIII и XIV вв.) непрекращавшихся внешних и внутренних войн вызвал в степи не меньшие изменения в этническом составе его населения, чем в культурных районах, и конгломерат народностей, об’единяемых ныне под общим именем кара-киргизов, и образовавшийся в ней тогда же узбекский союз представляют лучшее доказательство тех крупнейших народных перемещений, какие произошли в Средней Азии под давлением описанных выше событий.
Узбеки (озбеки) {По объяснению Quatremre, Vambery и Сенковского это слово имеет то же значение, что и слово казак, т. е. человек свободный, не признающий над собой ничьей власти.} только при хане Абул-хайре {Потомок в 11 колене Чингис-хана в линии Джучи-Шейбан, см. Березин — ‘Шейбаниада’, стр. XLIX—L, Desmaisons, op. cit., II, стр. 192, Ст. Лэн-Пуль — ‘Мусульманские династии’, стр. 198. Согласно родословной, приводимой О. Сенковским (‘Supplment l’Histoire gnrale des Huns, des Turks et des Mogols’, 1824, стр. 17), в 13 колене.}, т. е. в конце первой половины XV столетия, получили законченную организацию, но союз их образовался на столетие раньше, о чем, свидетельствует хроника их набегов на Мавераннагр {Quatremre — ‘Histoire des Mongols de la Perse’, стр. 407 (см. Н. Веселовский — ‘Очерк историко-географических сведений о Хивинском ханстве’, стр. 91) говорит, что первые известия об узбеках восходят к эпохе Тимур-бека, существует, однако, мнение, что союз этот возник еще раньше, так как его связывают с именем золотоордынского хана Узбека (1312—1340) — мнение едва-ли правильное, но удержавшееся до настоящего времени (см. Аристов — ‘Заметки об этнич. сост. тюркских плем. и нар.’, стр. 146—147), Хондемир — ‘История монголов’, пер. Григорьева, стр. 40, впрочем пишет: ‘Улус узбеков ведет свое начало от Узбек-хана’. См. также Petis de la Croix, op. cit., I, стр. 384, II, стр. 73, 331, 355, 361, Desmaisons, op. cit., II, стр. 227.}. Самый, однако, факт образования союза вольных людей на свободной территории, получившей впоследствии название Узбекистана {Он обнимал среднюю часть нынешних областей — Тургайской, Акмолинской и Семипалатинской.}, свидетельствует об анархии, водворившейся в степи, об обезлюдении огромных территорий и о стремлении кочевников уйти от гнета непосильных поборов и воинской повинности, которая всей своей тяжестью ложилась преимущественно на них. Так как узбекский союз образовался из беглых, то ожидать однородности его этнического состава нельзя, и действительно, он настолько пестрый, что по некоторым исчислениям количество его родов восходит до сотни, да и эта цифра не является еще окончательной {Наиболее полный список узбекских родов дает Ханыков — ‘Описание Бухарского ханства’, стр. 58 seqq.}. Много, конечно, среди них таких родов, которые возводятся на их степень, будучи в действительности только родовыми отделами или под’отделами, немало и таких, которые возникли уже в позднейшее время, в пределах Узбекистана {Большинство таких родов образовано было, повидимому, оседлыми жителями, Сбежавшими в степь к узбекам и об’единившимися там в землячьи союзы, название коих по месту прежнего жительства и давало наименование роду (кар-тау, ургенчи, бишбала (?) и т. д.).}, но вместе с тем мы встречаем в их числе имена почти всех значительных родов и племен как тюркских, так и монгольских, с которыми нас знакомит эпоха Чингис-хана.
Так, в него вошли части следующих родов и племен:
тюркских и отуреченных динлинских: канглы, кипчак, киргиз, уйгур, карлык, аргын, алачин {См. выше стр. 353—354. Все эти племена за исключением канглов отнесены к тюркским по давности их отуречения.}, тогус {Тогус — одно из алтайских племен, живущее близь Телецкого озера (см. Радлов — ‘Средняя Зерафшанская долина’ в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ. по отд. этногр.’, 1880, VI, стр. 61, ср. idem — ‘Aus Sibirien’, I, стр. 213).}, юс {Юс — кость среди черневых татар, живущих близь Телецкого озера (Радлов — ‘Средн. Зерафшанская долина’, стр. 62). Она же встречается среди сагайских татар.}, кучин {О племени кучин, которое Petis de la Croix, op. cit., III, стр. 118, считает турецким, упоминает Шереф эд-Дby (ср. Н. Аристов — ‘Заметки об этнич. сост. тюрк. плем. и народы.’, стр. 148, сноска). Бартольд — ‘Улугбек и его время’, стр. 9, пишет — ‘каучин’. Согласно Ибн-Арабшаху это был один из четырех главных родов, поселенных в Мавераннагре.},
тюркское, монгольское или тунгусское происхождение коих не установлено: кераит {В произношении керейт (см. выше стр. 410). Крайним пунктом распространения их на запад был Крымский полуостров.}, найман, ктай {Это произношение вернее, чем принятая мною китайская транскрипция этого имени — кидань, последнюю пришлось удержать в виду неудобств, сопряженных с употреблением одного имени для двух народов и невозможности называть китайцев иначе как китайцами.}, баргут {См. выше стр. 416, если только правильно отождествление их с ‘беркуут’, ‘буркут’ узбеков.},
монгольских: хорлас {Это наименование перешло в тюрский язык в форме куралас. Хорласы принадлежали к той группе родов, которые, по замечанию Рашида, издревле входили в состав монгольского племени. Среди алтайских урянхайцев имеется род уриляс.}, нукуз, кыиот {Это наименование к узбекам перешло в форме кият (см. Аристов — op. cit., стр. 147, Н. Муравьев — ‘Путешествие в Туркмению и Хиву в 1819 и 1820 г.г.’, II, стр. 36). Ту же форму встречаем мы и в ‘Шейбаниаде’, стр. XXXII. См. также M. Charmoy — ‘Expdition de Timor-i-Lnk ou Tamerlan contre Togtamiche, khn de l’Oulos de Djotchy en… 1391 de notre re’ в ‘Mm. de l’Acad. I. des Sciences de St.-Petrsbrg’, VI srie, 1836, III, стр. 118.}, джалаир {Твердых данных к включению джалаиров в число монгольских племен, впрочем, не имеется. Аристов, op. cit., pass., считает их турками.
В эпоху Чингис-хана джалаиры (джелаиры) были далеко отброшены к западу, где вошли в состав некоторых образовавшихся там народностей, так, Радлов (‘Средняя Зерафшанская долина’ в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ. по отд. этногр.’, VI, стр. 65) упоминает о джалаирах как об одном из четырех составных элементов курама — народности, населяющей подгорье Тянь-шаня между Ташкентом и Ходжентом. В Западной Персии их родовые князья (иль-каны) образовали даже сильное государство с столицей в Багдаде, существовавшее с 1336 г. по 1410 г., когда оно было уничтожено Кара-Юсуфом (см. ниже гл. X), впрочем уже с 1393 года оно утратило свою самостоятельность и вошло в состав монархии Тимура (см. А. Марков—‘Каталог джелаиридских монет’, 1897, стр. I—XXXVIII). Джелаириды, как династия, и после 1410 года продолжала еще некоторое время (до 1431 г.) существовать, удержавшись в ничтожной части своих владений, в Арабском Ираке (Марков, op. cit., стр. XL—XLVI). В момент наибольшего своего могущества они владели всей страной между морями Каспийским, Черным, Средиземным и Персидским, а именно: частью Грузик, Ширваном, Арраном, Арменией, Азербайджаном, Дилемом, западной частью Табаристана и Хорасана, обоими Ираками, Курдистаном, Диар-Ребиа, Диар-Модаром, Джезирэ, Нуристаном и Хузистаном. Иби-Арабшах (Бартольд, ibid.) называет джалаиров в числе четырех главных родов, поселенных в Мавераннагре.}, ойрат, дрбёт {‘Дурмен’, ‘дурман’ у узбеков Хивинского ханства, ‘дурбун’ в восточной Бухаре.}, онгут {Онгуты были народом смешанного происхождения, см. выше стр. 306 и 382.}, татар, хонкират {Один из основных родов монгольского племени. В ‘Шейбаниаде’, стр. LIV, это наименование передано не в искаженном виде, но в XIX ст. оно уже изменилось в кунград, конграт, кунрат (см. Н. Муравьев? ibid., Левшин — ‘Описание киргиз-казачьих орд и степей’, III, стр. 9, бар. А. Каульбарс — ‘Низовья Аму-дарьи, описанные по собственным исследоваваниям в 1873 г.’ в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ. по общ. геогр.’, 1881, IX, стр. 503, Н. Ханыкову loc. cit.). По этому поводу в одном из писем Дорожи Банзарова (‘Труды вост. отд. И. Археол. Общ.’, 1857, III, вып. 2, стр. 201) читаем: ‘Хониират есть только смягченное произношение имени хонхорат — ‘жители ложбин’, оттого-то по турецки это имя выговаривается то конкрад, то конрад, как у киргизов’. Этот род продвинулся на запад до южного Крыма, за исключением Ялтинского уезда (см. Аристову op. cit., стр. 128), на юг — до Аму-дарьи и Сурхана (см. Минаев — ‘Сведения о странах по верховьям Аму-дарьи’, стр. 195). Бланкеннтель, посетивший Хивинское ханство в 1793 году, доносил (см. Я. Ханыков — ‘Поясн. зап. к карте Аральск. м. и Хив. ханства’ в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1851, V, стр. 278), что род этот был многолюднейшим и пользовался наибольшим значением в ханстве. Ст. также M. Charmoy, loc. cit.}, мангыт {У Рашида — мангкут, которых Потанин (‘Очерки сев.-зап. Монголии’, II, прим., стр. 59) едва-ли правильно отождествляет с мингытами. Мангытов калмыки считают предками казанских татар.}, монгол, хатагин {У узбеков — катаган. Оставшиеся в Халхе хатагины в XVII столетии в числе восьми монгольских племен (родов) бежали в Забайкальскую область, где и осели (Разумов и И. Сосновский — ‘Население, значение рода у инородцев и ламаизм’ в ‘Материалах Комиссии для исследования землевладения и землепользования в Забайкальской области’, VI, стр. 3).}, неизвестною происхождения: мекрин {См. выше стр. 480—481.}, минг {Минг составляет, вероятно, коренное наименование племени, известного под именем мингат, где ат окончание множественного числа. Согласно ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 448, мингаты составляли один из отделов урянхайцев, что подтверждается как существованием у последних кости мингат (см. Потанин, op. cit., IV, стр. 11), так и преданием, записанным Потаниным, op. cit., II, стр. 40, со слов самих мингатов. ‘Впоследствии’, говорится далее в ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, этот отдел был включен в одно из знамен Дзасакту-хан’овского аймака, но в 1765 году был из него выделен, передан в ведение кобдоского амбаня, преобразован в отдельное знамя и поселен к западу от гор. Кобдо. ‘Шэн-у-цзы’ (перев. Васильева, прилож. к т. III кн. Потанина — ‘Очерки сев.-зап. Монг.’), подтверждая факт переселения мингатов в Кобдоский район, говорит, однако, что они были выведены туда не с востока, а с запада, из прежних джунгарских владений. Тоже следует и из показаний мингатов, бежавших в русские пределы с Таласа. Большая их часть была перехвачена мунгалами, т. е. восточными монголами, союзниками маньчжур, и в 1757 г. уведена на восток (Потанин — ‘Материалы для истории Сибири’ в ‘Чтениях в И. Общ. ист. и древн. росс, при Моск. Универс.’, 1866, IV, стр. 101). Как-бы то ни было, эти мингаты составляют в настоящее время последние остатки когда-то значительного племени минг. Потанин хочет видеть в них потомков того народа мык или мынг, которому современные киргизы приписывают все монгольские древности. Тому же народу мык, мук или омук приписываются остатки оросительных сооружений в горах, различные там каменные кладки и проч. как в Русском Туркестане (‘Заметки о древних урочищах Туркестанского края’ в ‘Туркест. Ведом.’ за 1879 год, No 12, Пантусов, Н.— ‘Кегеньский Арасан’ в ‘Изв. Общ. Археол., Ист. и Этногр. при И. Казанск. Унив.’, 1901, XVII, стр. 134), так и на далеком северо-востоке Сибири, в долине р. Колымы (ф. Врангель — ‘Путешествие по северным берегам Сибири и по Ледовитому морю’, 1841, I, стр. 234, II, стр. 331), и если даже допустить, что легенда о народе мук, мык или омук родилась в Алтае и отсюда уже обошла Азию вместе с рассеявшимися по ней тюркскими племенами, то все же у нас нет данных, кроме созвучия имен, чтобы считать мингов (мингатов) за одно из динлинских племен. О племени мук упоминает и Рубрук (‘Путешествие в восточные страны’, перев. Малеина, 1911, стр. 110).}, кенегес, кынгыт.
Число родов и племен последней группы можно было-бы значительно увеличить, но новые названия в этой рубрике едва ли прибавили-бы что-нибудь к той картине пестроты этнического состава узбекского союза, которую нам дает вышеприведенный список. Всего интереснее в нем группа монгольских племен, отброшенных на тысячи верст к западу от их родины. Онгуты, составившиеся из тюрков-шато и татар, вступили здесь вновь в среду тюрков, татары и хонкираты внесли сюда не только монгольскую, но и тунгусскую кровь, кыиоты—динлинскую, которая текла уже в жилах кипчаков {См. выше стр. 57—59.}, киргизов, аргынов, алачинов и, наконец, уйгуров — значительно отуреченных динлинов {См. выше стр. 18 и след.}, смешавшихся сверх того и с народом, который имел ‘глубокосидящие глаза и выдающиеся носы’ и говорил на одном из ариоевропейских наречий, наконец, в Узбекистане нашли себе приют и потомки древних тохаров (кутчи) и западных иранцев (ургенчи) и тот сметанный этнический элемент, который носил имя ктай. Таким образом сюда собрались чуть-ли не со всей Внутренней Азии представители народностей, когда либо в ней живших, и так как во главе их очень скоро встали потомки Чингиса, то следовало-бы ожидать, что под их управлением возобладает монгольский язык, тем более, что в XIV веке монголы далеко еще не утратили своего политического первенства в Средней Азии. Действительность оказалась, однако, иной: об’единяющим языком в Узбекистане стал язык тюркский. О несколько позднейшем времени Абуль-Гази {Desmaisons, op. cit., II, стр. 196.} пишет, что среди узбеков монгольский язык был еще не вполне забыт, вероятно же в общем употреблении в то время был уже тот тюркский язык, язык ‘Шейбаниады’, который пестрит монгольскими или, как их называет Березин {‘Шейбаниада’, стр. 74. Написана была ‘Шейбаниада’, вероятно, в самом начале XVI века (Березин, op. cit., стр. 58).}, монголо-тюркскими словами, лучше объясняемыми исходя из языка монгольского, нежели тюркского.
Узбекский союз сыграл значительную роль в истории Средней Азии, и к нему мы вернемся в следующей главе.
Перехожу к тяньшаньским кара-киргизам или бурутам {По мнению Радлова, это название могло произойти от бор (баур) — имени одного из отделений рода бугу, по мнению Аристова, от бурю — имени одного из родов отдела адгене. Мне кажется, что вопрос этот решается иначе.
Среди качинских татар, теленгетов, сагайцев и урянхайцев наряду с костью кыргыз имеется и кость бюрют (Н. Козьмин — ‘Д. А. Клеменц и историко-этнографические исследования в Минусинском крае’ в ‘Изв. Вост.-Сиб. отд. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1916, XIV, стр. 48), пюрют (Н. Катанов — ‘Отчет о поездке, совершенной с 15 мая по 1 сентября 1898 года в Минусинский округ Енисейской губернии’ в ‘Учен. Зап. Казан. Унив.’, 1897, отд. отт., стр. 95), пюрю или бурут. Последнее правописание встречаем у Радлова — ‘Observations sur les Kirghis’ в ‘Journ. Asiat.’, VI srie, 1863, II, стр. 317, idem — ‘Briefe aus dem Altai’, в Erman’s ‘Archiv fr wissenschaftliche Kunde von Russland’, 1862, XXI, стр. 197, а также у Потанина — ‘Очерки сев.-зап. Монголии’, II, стр. 17, и Самойлвича — ‘Турецкий народец хотоны’ в ‘Зап. вост. отд. И. Русск. Археолог. Общ.’, 1916, XXIII, которые говорят о бурутской кости у хотонов, Словцов (‘Историческое обозрение Сибири’, изд. 1886, стр. 13), писавший в первой половине XIX в., утверждал даже, что в Иркутском уезде, близь Манзурки, продолжал еще в его время существовать ‘клочек бурутов’, что доказывает, что название это является народным именем, а не монгольским искажением того или иного тюркского родового прозвания. Та же кость встречается как у торгоутов, так и хотонов (см. выше), считающихся выходцами из Притяньшанья. Последний факт указывает на то, что и там, как в бассейне Енисея, тюркские племена не отождествляли бурутов с киргизами (ср., однако, Миллер — ‘Опис. Сиб. царства’, стр. 389, который пишет, что киргизы, переведенные калмыками за Саяны, ‘под именем бурут (были) известны’), ниже же приводимые документы свидетельствуют, что еще в XVIII столетии не смешивали их между собой и монгольские племена. Так, в использованном уже мною выше показании мингатов говорится: в 1755 году в долине Таласа на них напали китайские войска совместно с казаками и бурутами и многих из них побили, те, кто уцелел, соединились тогда с киргизами (показание очень важное, свидетельствующее о том, что это те киргизы, которые в 1703 году переселены были в Тянь-шань, притом, повидимому, не одни, а в сообществе с телеутами и мингатами) и телеутами и сообща решили вернуться на прежние свои земли в Алтае, но в 1756 году были настигнуты китайцами и еще раз ими разбиты, тем не менее, и после этого вторичного разгрома они продолжали свой путь на север, причем некоторым киргизам и телеутам удалось достичь намеченной цели, им же не посчастливилось, так как они были перехвачены мунгалами, которые и увели их за собой на восток, поселив в местности Хемыцык. Оттуда часть их бежала и добралась, наконец, до русских пределов, выдержав на пути несколько схваток с урянхами. Засим, из показаний, данных в том же 1757 году, тарским юртовским бухаретином Мирзали Шаховым (Потанин — ‘Матер. для ист. Сиб.’, там же, I, стр. 160—161), о тех ценах, какие он платил за холопов в ‘калмыцких кошах’, явствует, что и там бурутов не смешивали с киргизами, так:
за бурутку 7 лет он заплатил — 6 руб.
‘ ‘ 17 ‘ ‘ ‘ — 17 ‘
‘ киргиза ‘ ‘ ‘ — 10 ‘
‘ киргизку 40 ‘ ‘ ‘ 1 лошадь и денег 6 руб.
Этих данных достаточно, чтобы подтвердить вышеизложенное положение, что киргизы даже у калмыков не отождествлялись с бурутами, и если имя последних засим и было распространено на все кочевое население Центрального Тянь-шаня и Памира, то с небольшим основанием, чем имя киргиз.
Но что же это был за народ, буруты? Банзаров (‘Об ойратах и уйгурах’ в ‘Библ. вост. истор.’, I, прил. V) полагает, что бурут один из вариантов слова бурят (Schmidt — ‘Geschichte der Ost-Mongolen und ihres Frstenhauses’, стр. 473, также пишет: ‘Kirgisen bildeten hchst wahrscheinlich mit den Burjaten und Teilengud eine Nation, wie den jetzt noch die stlichen Kirgisen ihren alten Namen Burat bei den Kalmken behalten haben’), в пределах Алтайско-Саянского нагорья слово бурят действительно передается в форме пырат (см. Катанов — ‘Поездка к карагасам в 1890 году’ в ‘Зап. И. Русск. Гесгр. Общ. по отд. этногр.’, 1891, XVII, 2, стр. 141), но если это и не так, то все-же остается несомненным, что некогда буруты жили в соседстве с бурятами в области, носившей название Барга, Баргуджин-токум. С ними соседили и ойраты, в союз коих входили киргизы (кзргут) (если, однако, такое отождествление вообще допустимо, см. ниже гл. IX), что также указывает на то, что без достаточных этнических оснований ойраты не могли перенести на тяньшаньских киргизов имени бурут, а что эти основания были, это доказывает имя барии которое носит в настоящее время один из основных кара-киргизских родов [аналогичный факт: племена кырк и юсь носят общее имя марка (озеро и котловина Марка-куль), в казачий союз они вошли под этим последним именем]. В Барге, согласно Рашид эд-Дину, жили бургуты (по мнению Банзарова — буруты, что находит подтверждение в ‘Истории Чингис-хана’ Рашид эд-Дипа, где, на стр. 96, сказано: ‘племена урут и бурут пришли к нему и покорились’), хори и сходные с ними тумэты, все эти племена были известны под общим именем баргут. Баргуты-тумэты, как говорится у того же историка в другом месте (‘История монголов’. ‘Введение’, стр. 87), обитали в пределах страны кыргизов, тумэты — это один из отделов баргутов-бурутов или баргу-бурутов (название баргу-буряты и до сих пор сохранилось за кулун-берскими бурятами: ср. то, что по этому поводу в одном из своих писем, опубликованных в ‘Тр. вост. отд. И. Археол. Общ.’, 1857, III, вып. 2, стр. 201, пишет Дорджи Банзаров), и эта несомненная связь между обоими народами, установившаяся в Саянах, продолжалась засим и в Тянь-шане, куда буруты переселились, вероятно, в XIII веке, подчиняясь общему движению народных масс, в котором, между прочим, приняли участие и другие баргинцы — хори-буряты, осевшие в Хангае (см. выше стр. 411 — 412) после бегства оттуда найманов.
Хотя предлагаемая гипотеза и не настолько разработана, чтобы стать теорией и удовлетворительно ответить на все попутно возникающие вопросы [лучше с этой задачей мог-бы справиться лингвист, знакомый с фонетическими законами туземных языков, укажу, например, на интересное замечание Ф. Корит (‘Классификация турецких племен по языкам’ в ‘Этногр. Обозр.’, кн. LXXXIV-LXXXV, 1910, отд. отт., стр. 14), который нашел, что кара-киргизы примыкают к алтайцам по одной весьма яркой черте, которая сближает их, между прочим, с бурятами и калмыками, именно следующей: если в корне находится о или , а в следующем за корнем суффиксе — звук а или е, то эти а или е переходят в о или , например — кол ‘рука’, коль ‘озеро’ — множественное число от них у большинства турок — коллар, кольлер, а по кара-киргизски, как и по алтайски,— колдор, кольдор], тем не менее, я думаю, что стою на верном пути к об’яснению одной из сложнейших задач, которые нам ставят история и антропология Средней Азии. Действительно, кара-киргизы по своему физическому типу стоят ближе к монголам, чем все остальные тюркские народности, населяющие эту часть старого континента. Как об’яснить себе этот факт, исходя из предположения, что современные кара-киргизы в главной своей массе представляют енисейских киргизов, т. е. отуреченных динлинов, и еще более — из кара-киргизской гипотезы Аристова (см. выше стр. 5)? Ясно выраженный, как следует из этой гипотезы, динлинский тип поселяется на местах, занимавшихся незадолго пред тем саками, вбирает в себя их остатки, живет в постоянном контакте с арийцами, ариоевропейцами и уйгурами, сталкивается, наконец, с карлыками, которых мусульманские писатели характеризуют ‘самым статным, самым рослым и самым красивым народом’ между турками, и в результате всех этих смешений, как конечный тип, современный обитатель тяньшаньских сыртов, в котором много монгольского и очень мало арийского! (Белокурый элемент среди современных кара-киргизов — редкое явление, он встречен был мною в Ошском уезде среди адгене, П. П. Семеновым и А. И. Вилькинсом в окрестностях Иссык-куля). Антропология, прошлое этого народа, выска зывается против этой гипотезы и вполне подтверждает мое предположение о той роли, которая выпала на [долю выходцев из Барги в деле образования кара-киргизской народности.
В заключение этой заметки мне остается добавить, что род барга встречается как у монголов-халха, так и у киреев.}, которые, как это справедливо заметил еще Чокан Ч. Валиханов, отличаются от казаков (киргиз-казаков) в этнографическом и антропологическом отношениях, а именно, по своему происхождению, некоторым обычаям, типу и языку {‘Очерки Джунгарии’ в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1861, I, стр. 197.}.
По словам того же исследователя {Op. cit., в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1861, II, стр. 49—50. См. также Аристов — ‘Опыт выяснения этнич. сост. кирг.-каз. Большой орды и кара-кирг.’, etc., в ‘Живой Старине’, 1894, III—IV, стр. 431 seqq., idem — ‘Заметки об этнич. сост. тюрк, племен и народн.’, стр. 122 seqq., где указана и главнейшая литература, трактующая о составе кара-киргизской народности. Позднее списки кара-киргизских родов, живущих на Памире и в китайских пределах, опубликованы были мною — ‘На Памирах’ в ‘СПб. Вед.’, 1897, No 302, и бар. Маннергейм — ‘Предв. отчет о поездке через Кит. Туркест. и сев. пров. Китая в гор. Пекин’ в ‘Сборн. геогр., топогр. и стат. мат. по Азии’, 1909, LXXXI, стр. 113.}, главную массу этого народа составляют киргизы, к которым присоединились два чуждых отдела. Один из этих отделов образуют роды кипчаков, найманов и ктаев (киданей), другой, носящий название ичкилик {Один из потомков старшего сына Чингис-хана — Джучи в шестом колене, княживший в Крыму, имел прозвище Ичкили (Desmaisons — ‘Histoire des Mongols et des Tatares par Aboul-gbazi Bahadour khan’, op. cit., II, стр. 187), о роде ички упоминается в ‘Шейбаниаде’, стр. LIV.}, имеет более сложный состав, свыше двадцати родов, из числа коих наиболее многочисленными являются: таит {С его отделениями кара-, чал- и сарык-таит или теит. У Шереф эд-Дина (Petis de la Croix, op. cit., I, стр. 2) сказано, что эмир Казаган, поднявший восстание против хана Казана (см. выше стр. 515), был главой рода таит, который является, может-быть, лишь осколком большого арабского племени таит, в VIII веке осевшего в Туркестане.}, кыдырша, канды {Среди койбалов есть кость кандык, но имеют-ли эти кандыки какое-либо отношение к ичкиликам канды — сказать трудно.}, канглы, кесек {Кесек или кисек один из родов племени аргын, имеется этот род (кара-кисек) и в отделе алимулы Малой орды (см. Левшин, op. cit., III, стр. 8—9).}, тулус или туляс {В Урянхайском крае, близь Джакуля, находится хошун, носящий название адыге-тюлюш. Тот-же хошун Потанин называет тулюш. Вероятно, тулус — толес орхонских надписей.}, бостон {Кажется, этот род находится и у казаков Средней орды (Аристов — ‘Опыт выясн. этнич. состава кирг.-каз. Большой орды и кара-кирг.’, стр. 434).}, кизыл-аяк, орго {У теленгитов есть кость оргончи (Потанин—‘Очерки сев.-зап. Монголии’, IV, стр. 940).}, кипчак и найман. Хотя некоторые из этих родов осели в Тянь-шаньских горах, вероятно, очень давно, род тулуй, например, уже в седьмом веке, после того, как китайцы, положив конец его самостоятельности, увели большую часть народа из Алтая в Хангай, в область верхнего течения Орхона (в 650 году), тем не менее, образование отдела нчкилик должно было произойти, несомненно, много позднее, так как роды канглы, кипчак, найман и аргын (кесек) могли войти в него не ранее XIII века {За исключением впрочем канглов, которые могли осесть в Тянь-шане и раньше.}, когда, вероятно, стал слагаться и род таит, состоящий, между прочим, из таких молодых костей, как кызыл-баш {Кизыл-баш — тюркское народное название персов, см. Erman — ‘Archiv fr wissenschaftliche Kunde von Russland’, 1862, XXI, стр. 41.} и барга {Барга Аристов, op. cit., стр. 438, считает коренной костью адгене, а поэтому и киргизской. По изложенным выше основаниям я не могу признать этот вывод правильным. В род таит она могла войти в XIII веке.}. По данным, собранным Костенко {‘Военно-научная экспедиция на Алай и Памир’ в ‘Воен. Сборн.’, 1877, IV, стр. 373 (цит. у Аристова).}, ичкилики, которых Аристов включает в отдел адгене, в три раза многочисленнее остальных членов этого отдела — адгене и монгуш, причисляемых уже к коренным киргизам.
Эти последние делятся на два крыла: он и сол, крыло он в свою очередь распадается на отделы — адгене и тагай {Согласно с этим сложилась и легенда: родоначальник киргизов Киргыз-бай, вытесненный Манасом из долины Или, должен был удалиться в южные горы, в которых и утвердилось его потомство: старший сын Атыген занял верховья Сыр- и Аму-дарьи и рек, сбегающих в Кашгарию, младший, Тогай, — окрестности оз. Иссык-куля. (‘Сведения о дикокаменных киргизах’ в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1851, V, стр. 140).}.
Первый из этих отделов, адгене, как замечено было выше, состоит из двух родов: адгене и монгуш. Монгушей по созвучию легко было-бы счесть за остатки монголов, которые, осев в Тяньшаньских горах, примкнули к киргизам {За таковых их считает Аристов, op. cit., стр. 437—438.}, однако, это едва-ли так, ибо среди урянхайцев, населяющих долину Кемчика, по сведениям, собранным Африка новым, Адриановым, Потаниным, Катановым и мною, имеются роды мунгуш (монгуш) и кара-мунгуш, если поэтому предки их были монголами, то в Тянь-шань они проникли через Саяны и всего вероятнее в составе тех киргизских отрядов, которые в союзе с карлыками заняли Аксу и оттеснили уйгуров к востоку {См. выше стр. 364.}, последнее подтверждается и фактом нахождения в их составе кости сарлар, представляющей осколок урянхайского рода сарляр, сарыляр, кочующего к северу от р. Кем-чика. Адгене являются также потомками выходцев с верхнего Енисея, где до настоящего времени удержалось за одним из хошунов название адыге, представляющее лишь варьянт имени адгене (адыгене, етиген) {Аристов (‘Заметки об этн. сост. тюркск. плем. и нар.’, стр. 123) предполагает, что наименование адгене (етиген) ведет свое начало от имен гор и реки Етиген (т. е. Утукен-иыш, см. выше стр. 217), лежащих к западу от Орхона, и что название это могло принадлежать динлинскому языку. Так как имя адгене, как народное, не успело еще затеряться в пределах Саянского нагорья, то надобность в таких розысках ныне уже отпадает.}. Состав адгене подтверждает эту гипотезу, так как из числа его отделений и костей адай или ардай {Этим именем карагасы называют монголов (Катанов — ‘Поездка к карагасам в 1890 году’ в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ. по отд. этногр.’, 1891, XVI, вып. II, стр. 221).}, оржак (ольджак), саттар (сартдар у Костенко), толёс, сару и мундуз {О костях толёс, сару и мундуз у алтайцев см. Radloff —‘ Observations sur les Kirghis’ в ‘Journ. Asiat.’, VI srie, 1863, II, стр. 316, idem — ‘Aus Sibirien’, I, стр. 209 (сарыг), 231 (толёс, мундуз), Потанин, op. cit., IV, стр. 2 (мундуз, сары-тоёлес). Первые три кости по моим сведениям имеются у урянхайцев, см. также Афрпканов — ‘Урянхайская земля и ее обитатели’ в ‘Изв. Вост.-Сиб. отд. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1890, XXI, No 5, стр. 51.} входят также и в состав алтайских племен. Вместе с тем, однако, осев в Тянь-шане, оба рода в значительной степени изменили свой первоначальный состав приняв в свою среду иноплеменников, к числу коих следует отнести кости барга, конграт, монгулдур и монгол {Может быть также и бюрю (бурю), эта кость (бури) встречается и у джалаиров (см. v. Erdmann — ‘Temudschin der Unerschtterliche’, стр. 172).}, которые могли присоединиться к киргизам не ранее XIII века.
Отдел тагай многочисленнее отдела адгеые и состоит из шести под’отделов: бугу, султу, чирик, саяк, багыш (чон-и сары-багыш) и бассыз.
Согласно преданию, записанному Ф. Герном {Цит. у Аристова (‘Опыт выяснения этнич. сост. кирг.-каз. Большой орды и кара-кирг.’, etc., стр. 439). Подтверждается это известие и ‘Си-юй-ту-чжи’ (см. Imbault-Huart — ‘Recueil de documents sur l’Asie Centrale’ в ‘ Publications de l’cole des langues orientales vivantes’, 1881, XVI, стр. 152).}, бугу поселились на местах нынешних своих кочевий в Пржевальском уезде лишь во второй половине XVIII столетия, после падения Джунгарского царства, до того же времени жили где-то в горах Ферганы. Но и там они были пришлым элементом, так как едва-ли можно сомневаться в том, что в их лице мы вновь встречаемся с телэским племенем бугу (иу-гу), которое мы потеряли из виду в IX веке после того, как их князь Цзунь, овладев Восточным Притяньшаньем, положил основание Уйгурской державе {Среди кизильских инородцев удержалась и до сего времени кость бугу (Н. Козьмин — ‘Д. А. Клеменц и историко-этнографические исследования в Минусинском крае’ в ‘Изв. Вост.-Сиб. отд. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1916, XLV, стр. 48).}. В XIII веке уйгуры принимали участие как в походах Чингис-хана, так, вероятно и в военных экспедициях его ближайших преемников. Они принуждены были разбросать свои силы по всей Средней Азии и частью перейти на новые земли, как, например, в Харезм {Desmaisons, op. cit., II, стр. 195 seqq.}, с своими семьями и скотом, с падением же Бишбалыка и последние их остатки, сохранившие кочевой быт, покинули Уйгурию и переместились на запад. В начале XVIII века еще жили, но уже в Карашаре, какие-то уйгурские князья, управлявшие местными кочевниками уйгурами {Klaproth — ‘Mmoires relatifs l’Asie’, II, стр. 346.}, но засим известия о них прекращаются, вероятно, потому, что с вступлением в киргизский союз они утратили свое народное имя, сохранив лишь родовое — бугу. Судя по костям бона {Так назывался отдел карлыков, если китайское ‘по-фу’ действительно соответствует бона.}, толёс, конграт и монгулдур, в их современном составе имеется значительная примесь иноплеменников.
Если султу то же, что и сулдус {По словам N. Elias (в ‘The Tarikh-i-Rashidi’, стр. 55). Сулдузи был одним из 12 аймаков, признавших власть эмира Тимура. См. также Blochet — ‘Introduction l’Histoire des Mongols de Fadl Allah Rashid ed-Din’, стр. 61, где упоминается племя сулдус.}, то Blochet считает их монголами по происхождению {Op. cit., стр. 372.}. Перечень входящих в их состав костей указывает, однако, на их родство с алтайцами, в виду чего если монголы и первенствовали в этом союзе, то не благодаря своему численному перевесу, а тому политическому значению, какое они приобрели в эту эпоху. Эти кости следующие: мундуз, етиген (адгене?), сару, кущу, ассык, монгулдар {Аристов, op. cit., стр. 437—438, полагает, что монгулдар один из многочисленных варьянтов имени монгол.} и кытай. Первые пять — коренные алтайские {Аристову op. cit., стр. 450.}, последние две составляют ипоплеменную примесь, вошедшую в состав под’отдела уже в пределах Тянь-шаня, где к нему примкнули также части багышей (чон- и уч-багыш) и совершенно новые образования в виде отделений каракчи, канай и др.
Родовой состав под’отдела чирик ясно указывает на его не алтайское происхождение, из числа его отделений только одно, карагул, встречается еще у аргынов, из числа костей также одна, ту кум, у бугу. Этих отрицательных данных достаточно лишь для того, чтобы исключить чириков из числа коренных ветвей киргизского племени.
Под’отделы саяк и бассыз Аристов считает, но без твердых к тому оснований, остатками саков и юэчжи, населявших некогда Центральный Тянь-шань.
Что касается, наконец, багышей, то их родиной была Барга, ‘земля бурятов’, если придавать значение преданию кара-гасов, выводящих свою кость богоше из долины Тупки {А. Castren — ‘Reiseberichte und Briefe aus den Jahren 1845—1849’, стр. 389, считает богоше самоедским родом. Эта кость встречается кроме того у койбалов и камасинцев. Предание гласит, что богоше прикочевали на Енисей с востока одновременно с племенами тулай и чептей (Castrcn, ibid). Катанов (‘Поездка к карагасам в 1890 году’ в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ. по отд. этногр.’, XVII, 2, стр. 141, 153, 200 и 221) подтверждает это лишь для племени чептей. У русских XVII и XVIII ст. богоше были известны под именами бугачей, богучей (Богучеевский улус, см. ‘Дополнения к Актам Историческим, изд. Археографической Коммиссией’, VIII, No 15, ‘Памятники Сибирской Истории XVIII века’, кн. I, No 59). Один из отделов богоше жил некогда и в Канском уезде.}. Родовой их состав, в котором мы находим четыре алтайские кости из пяти наиболее характерных — сару, толёс, мундуз и торо {Род торо принадлежит к числу самых многочисленных у телеутов (Radloff — ‘Aus Sibirien’, I, стр. 231).}, а равно алтайские же кости — етиген, каба и ассык {Если только можно считать каба (род этот входит также в состав адгене и бугу) за варьянт кайба, ассык — равнозначущим ассан.}, подтверждает, однако, лишь северное происхождение багышей, не давая указаний на место образования их союза, последний окончательно сформировался, впрочем, уже только в Тянь-шане, на что указывают их роды — саяк, кытай, монгулдур, конграт и два несомненно узбекских {Radloff, ibid., idem — ‘Средняя Зерафшанская долина’, в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ. по отд. этн.’, 1880, VI, стр. 60.} — кош- и уч-тамга.
Остается сказать еще несколько слов о крыле сол.
Это крыло, населяющее, главным образом, бассейн р. Таласа, в своем родовом составе не имеет иноплеменных частей, которые свидетельствовали бы об его пребывании в Западном Тянь-шане уже в монгольское время. Сопоставляя этот факт с известием о переселении осенью 1703 года енисейских киргиз на р. Талас {Что киргизы расселены были джунгарами не только в долине р. Или, но и в бассейне р. Таласа, явствует из показаний, опубликованных Лопшнияым в ‘Материалах для истории Сибири’ (‘Чтения в И. Общ. Истор. и Древн. Росс, при Моск. Унив.’, 1866, V, стр. 80 и 101), которые относятся к двум различным событиям: прибытию киргизов в 1746 г. с р. Или в г. Семипалатинск, откуда они были засим в следующем году высланы обратно в Джунгарию, и бегству в 1755 году, совместно с телеутами и мингатами, очевидно совершенно другой части того же народа с р. Таласа в Алтай и на Саяны, в места их прежних кочевий.}, естественно притти к заключению, что в крыле сол мы встречаемся с прямыми потомками этих переселенцев, неопровержимых этому доказательств привести, однако, нельзя {В ‘Си-юй-ту-чжи’ (Imbaiilt-Huart—‘Recueil de documents sur l’Asie Centrale’, стр. 152) очень темно говорится об особой группе киргизов, живших некогда в долине р. Таласа и в момент составления книги насчитывавших 4000 семейств, т. е. ту же цифру семейств (кибиток), какая выселена была джунгарами с Енисея. ‘Си-юй-ту-чжи’ составлялось при императоре Цянь-луне (1736—1796 г.г.). К какому же времени должно быть отнесено это ‘некогда’, если не было забыто даже имя того бия, который стоял тогда во главе этих киргизов?}.
Подводя итог вышеизложенному о кара-киргизах, мы вправе вывести заключение, что киргизское ядро этого народа очень невелико. Аристов перечисляет всего лишь восемь костей: сару, етиген, мундус, кучу (кущу), ассык, каба, толёс и торго, которые могут считаться коренными киргизскими, но тут же приводит данные, которые заставляют нас вычеркнуть из этого списка последние шесть и между ними торго, как встречающуюся только у бугу и багышей, имеющих отличное от киргизов происхождение, с другой, однако, стороны, я присоединил бы к остающимся двум еще три кости, встречающиеся только у крыла сол: беш-берен, тонторюп и кюркюрен, ибо по вышеприведенным соображениям считаю эту часть киргизского народа наиболее полно сохранившей тот родовой состав, какой киргизы имели на Енисее. Как бы то ни было, но несомненно одно: тот народный конгломерат, который носит название киргизского племени, сложился в Тянь-шане, главным образом, в монгольскую эпоху и служит не менее ярким примером, чем узбекский союз, того значительного смешения этнических элементов, какой происходил в эту эпоху на всем пространстве Средней Азии, не исключая и ее южной периферии, Ордоса, где Потанину {‘Тангутско-тибетская окраина Китая и Центральная Монголия I, стр. 103.} были названы следующие кости: хереит, уйгурчин, тангут, урянхпт, бурят, олют, торгоут, солонут и др.
Изложенным далеко не исчерпываются все те перемены в области этнологии Средней Азии, какие внесла в нее изучавшаяся нами эпоха, но я и не мог взять на себя задачи, которая при современном уровне наших знаний прошлого Азии едва-ли могла бы быть даже выполнена сколько-нибудь удовлетворительным образом. Это — задача будущего, когда этнологические и исторические материалы удастся не только пополнить, но и классифицировать и организовать, и когда ученая критика отметет от них все недостоверное, нагроможденное ошибками прежних исследователей,— только тогда настанет, наконец, пора строить выводы на строго исторических доказательствах и выявлять свой талант в искусном и уместном пользовании ими, а пока приходится находить нравственное удовлетворение и в том, что, давая слабо обоснованную гипотезу как переходную ступень к теории, способствуешь столь необходимой в истории Средней Азии систематизации материалов.

ГЛАВА IX.

Ойратский период.

(С 1370 до 1758 года).

Монгол по происхождению {Племени берулас.}, Тимур родился в Кеше (Шахрисябзе) 9 апреля 1386 года {Бартольд — ‘Улугбек и его время’, стр. 13.}. На политическое поприще судьба выдвинула его в 1360 году {Легенда о том, что до поступления на службу к правителю Кеша, эмиру Хаджи Беруласу (Берласу), он был атаманом шайки разбойников’ самым решительным образом отвергается Petis de la Croix (op. cit., стр. VII, предисловие de Ferioi). Шереф эд-Дин называет его племянником эмира Хаджи Беруласа и владетельным князем Кеша.}, когда Мавераннагром овладел Тоглук-Тимур {См. выше стр. 516—517.}, на военное — несколько позднее, но затем он уже не покидал последнего до самой смерти, которая постигла его в феврале 1405 года на пути в Китай {Согласно Et. Quatremre (‘Notices et extraits des manuscrits de la Bibliothque du Roi’, 1843, XIV, стр. 18), Тимур скончался в Отраре в 1404 году.}.
Шестидесятые годы XIV столетия в Мавераннагре ознаменовались борьбой эмиров за власть и внешними войнами с Джагатаидами, господствовавшими в Семиречье. Малые войны, в которых с ранних лет пришлось участвовать Тимуру, ничтожность материальных средств, которыми он при атом располагал, и далеко не всегда благоприятствовавшие его планам, политические конъюнктуры послужили ему хорошей военной и политической школой и дали ему возможность в полной мере проявить свои природные таланты, которые вскоре же и выдвинули его в число первых лиц государства {У Бартольда, loc. cit., читаем: ‘Подобно Чингиз-хану, Тимур начал свою, деятельность в качестве атамана шайки разбойников, вероятно, в смутные годы после смерти Казагана’. Не усматриваю того же из данных, относящихся к молодым годам обоих великих монголов, если пренебречь ‘рассказами’, передаваемыми нам Р. Г. де-Клавихо — ‘Жизнь и деяния великого Тамерлана’, в ‘Сборн. отд. русск. языка и словесности И. Акад. Наук’, 1881, XXVIII, стр. 239.}. В 1360 году он устранил со своего пути последнего политического противника, эмира Хусейна {См. выше стр. 517.} и об’явил себя великим эмиром и правителем (земель между Тяньшанем и Гиндукушем.
Захватив абсолютную власть в государстве’ он не решился, однако, присвоить себе ханского титула и по примеру своих предшественников эмиров держал при себе ханами Чингисидов — Сюргатмыша с 1370 по 1888 год и Махмуда с 1370 по 1402 год {Сюргатмыш (Суюргатмыш)-хан не был Джагатаидом, а вел свое происхождение от Угэдэя (Defrmery — ‘Histoire des khans Mongols du Turkistan et de la Transoxiane’ в ‘Journ. Asiat’., 4 srie’ 1852, XIX, стр. 280—281). Махмуд был сыном Сюргатмыша.}.
Первые годы своего правления он посвятил усмирению мятежных эмиров {Это ему, однако, долго не удавалось, так как своеволие в среде правителей успело пустить глубокие корни, и меры кротости, которыми он старался обуздать непокорных, далеко не всегда оказывали на них должное влияние.} и объединению под своею властью всех земель Джагатаева улуса, чем и вызван был его поход 1870 года на Семиречье {См. выше стр. 518.}, а затем наступила очередь и пограничных государств подчиниться воле этого завоевателя, который, высказав мысль, что вселенная не стоит того, чтобы иметь двух властелинов {Peils de la Croix, op. cit., I, стр. 311.}, всеми мерами стремился осуществить на деле идею мирового господства.
Первой жертвой завоевательных замыслов Тимура стал Хорезм, где незадолго пред тем утвердил свою власть Хусейн Суфи, один из главарей племени хонкират (кунград), пославший Тимуру на его требование покорности гордый ответ, что силой оружия захваченную им территорию у него могут отнять только том же путем {Petis de la Croix, op. cit., I, стр. 227.}. Слова эти не соответствовали, однако, действиям Суфи, которые оказал Тимуру лишь слабое сопротивление. До исхода борьбы он, впрочем, не дожил, его же преемник поспешит принять все условия победителя.
Это произошло в 1371 году, а два года спустя Тимур вынужден был уже усмирять хорезмского вассала, тоже пришлось ему повторять в 1376, в 1377—1378 и, наконец, в 1388 годах, когда взятый приступом город Ургенч (Кущ Ургенч) был им разрушен {Petis de la Croix, op. cit., II, стр. 3.}, государство же лишено внутреннего самоуправления и обращено в провинцию Джагатанского ханства.
Столь же упорную борьбу пришлось выдержать Тимуру и на севере, где против него выступил эмир Камар ад-Дин {См. выше стр. 518.}.
В походах 1375 {Petis de la Croix, op. cit. I, стр. 252 seqq., Bretschneider — ‘Mediaveal researches from Bastern Asiatic sources’, II, стр. 227.}, 1376 {Ibid., стр. 264 seqq., Bretschneider, op. cit., II, стр. 227.}, 1377 {Ibid., стр. 274—276.} и 1383 {Ibid., стр. 363—364.} годов, предпринимавшихся в целях покорения северного Притяньшанья, Тимур доходил на востоке до рек Чарына и Или, его армии. дважды пересекали тяньшаньские сырты и спускались к городу Узгенду через перевалы в Ферганском хребте, но, разбивая войска Камар ад-Дина по частям и громя его кочевья, Тимуру все же не удалось окончательно сломить силу его сопротивления, может быть, потому, что во всех этих операциях он не держался определенного плана борьбы: его экспедиции имели характер набегов, производившихся ничтожными силами и преимущественно с карательной целью, что давало его противнику полную возможность уклоняться от решительных столкновений и оправляться от испытанных неудач в периоды отхода его войск на зимние квартиры. До чего незначительны были силы, которыми оперировал при этом Тимур, всего лучше показывают случаи, требовавшие личного его участия в схватках. Да и вообще, как полководец, Тимур ближе стоял к Джелаль ад-Дину, чем к Чингис-хану, и даже в его знаменитых походах в Индию, Переднею Азию и Россию его страсть к приключениям брала подчас верх над благоразумием, заставляя забывать о судьбе предводительствуемых им армий {Так, Шереф эд-Дин рассказывает. (Petis de la Croix, op. cit., III, стр. 14 seqq.), что в 1398 году во время похода на Индию он отделил от армии отряд в 10.000 воинов, с которыми и проник в Кафиристан через непроходимые в ту пору года горы, преодолев в пути огромные затруднения. В некоторых пунктах войскам пришлось спускаться с гор с помощью веревок, и таким же образом должен был спуститься с них и Тимур, хотя в это время ему уже исполнилось 62 года, некоторые горные участки он принужден был осилить пешком, и все это яко-бы ради обращения неверных сияхпушей в магометанство. Другой случай еще доказательнее: при взятии одной из сильнейших крепостей Персии, желая одушевить солдат и бравируя явной опасностью, он стал во главе одной из штурмующих колонн без щита и кирасы и был тотчас же ранен, хотя и неопасно. См. также Petis de la Croix, op. cit., II, стр. 376.}.
В конце восьмидесятых годов XIV столетии у Калар ад-Дина явился новый соперник в лице Хызр-ходжи, сына Тоглук-Тимура, который, пойдя в возраст, потребовал участии и делах управления Могулистаном, т. е. северо-восточною частью Джагатаева улуса. К 1389 году он успел составить себе сильную партию среди монгольских родовичей и был провозглашен ими ханом.
В том же 1889 году Тимур предпринял свой пятый поход против Камар ад-Дина, на этот рая с большими силами, которые и были направлены на восток несколькими путями с чем расчетом, чтобы разом охватить всю территорию между Иртышом и магистральным Тянь-шанем {Крайним к востоку пунктом, до которого при этом доходили передовые части тимуровых войск, был г. Кара-ходжа (Petis de la Croix, op. cit, II, стр. 46, Breischneider, op. cit., II, стр. 229).}.
Этот поход, к которому я вернусь ниже, вызван был желанием Тимура наказать семиреченских монголов за их союз с золотоордынским ханом Тохтамышем, вторгшимся в его владения в 1887 году.
Поводом к столкновению Тохтамыша с Тимуром, которому первый обязан был споим престолом, послужила, повидимому, та настойчивость, с какой Тимур добивался подчинения себе Хорезма, исконного владения ханов Золотой орды, события же, приведшие к этому столкновению, заключались в следующем.
Правителем Белой орды {См. выше стр. 502.} в эпоху возвышения Тимура был Урус-хан (1361—1375 г.г.) {Его родословная приведена у Вельяминова-Зернова — ‘Исследование о касимовских царях и царевичах’, I, стр. 231, см. также Hammer-Purgstall — ‘Geschichte der Goldenen Horde’, стр. 328 seqq. Он принадлежал к прямой линии потомков Орды-Ичена, сына Джучи и основателя Белой (Синей) орды.}, которому пришлось силой оружия защищать свои права на престол от посягательств близкого своего родственника Тохтамыша {Родословная Тохтамыша не установлена. Согласно Рашид эд-Дину, Гаффари и Мунеджим-баши (П. Савельев — ‘Монеты Джучидов, Джагатаидов, Джелаиридов и другие, обращавшиеся в Золотой орде в эпоху Тохтамыша’, в ‘Труд. вост. отд. Археолог. Общ.’, 1857, I, стр. 160) Тохтамыш — сын Тули-ходжи, брата Урус-хана, Абуль-Гази (Desmaisons, op. cit., II, стр. 187) называет его потомком Тука-Тимура, одного из сыновей Джучи, Ион-Халаун (В. Тигенгаузен — ‘Сборник материалов, относящихся к истории Золотой орды’, I, стр. 389) утверждает, что его отцом был Бирдибек, внук Узбека, потомка в пятом колене Батыя.}. В возникшей междоусобной воине этот последний, терпит поражения, каждый раз возвращался к Тимуру, у которого и находит не только приют, но и поддержку. Несмотря, однако, на эту помощь и даже на то, что и Тимур был, наконец, втянут в эту борьбу {Petis de la Croix, op. cit., II, стр. 282 seqq.}, победа осталась на стороне Урус-хана, и только уже после его смерти Тохтамышу удалось, наконец, достичь желанной цели и занять белоордынский престол, вырвав его ни рук бездеятельного Тимур-мелика. Событие это произошло, повидимому, уже в 1876 году {Шереф эд—Дин (Petis de la Croix, op. cit., i, стр. 294) относит это событие к позднейшему времени, непосредственно предшествовавшему занятию Сарая.}, а засим, воспользовавшись поражением, понесенным узурпатором Мамаем на Куликовом поле, он присоединил к своим владениям и Полотую орду, впервые после Джучи установив единовластие на всем пространстве Кипчакской степи (1880 г.) {Состояние, в каком находилась в то время Золотая орда, характеризуют следующие слова П. С. Савельева (op. cit. в ‘Тр. вост. отд. И. Археол. Общ.’, 1857, III, вып. 2, стр. 215): ‘От вступления на ханство Золотой орды тринадцатилетнего Узбека, царствовавшего тридцать лет единовластно, до воцарения Тохтамыша прошло не более 65 лет, а от смерти Джанибека, достойного преемника Узбекова, не более 20 лет.}.
В 1882 году Тохтамыш вторгся г. Россию, взял Москву я, разграбив на обратном пути Рязанские земли, вернул ее и положению, предшествовавшему Куликовской битве. Засим его внимание привлек Хорезм, который, судя по монетам с его именем {См. П. Савельев, op. cit в ‘Труд. в. о. И.Р.А.О.’ 1857, I, стр. 118—120.}, уже в 1888 году вернулся и состав земель Джучиева улуса. Такие монеты бились в Хорезме до 1887 года, что вполне отвечает и данным истории, так как только в 1888 году войска Тохтамыша, перешедшие р. Сыр-дарью у г. Ходженда {Передовые отряды Тохтамыша с одной стороны доходили до гор. Бухары, где соединились с войсками Хорезма, с другой стороны до р. Аму-дарьи у г. Тармиза (Petis de la Croix, op. cit., II, стр. 468—469).}, были частью истреблены, частью отброшены далеко к северу {Petis de la Croix, op. cit., II, стр. 22, seqq.}, к и Хорезм вновь завоеван Тимуром.
Наши сведения об атом эпизоде истории Средней Азии очень скудны, но несомненно, что в отражении огромной армии Тохтамыша, ‘бесчисленной, как капли дождя во время ливня’ {Petis de la Croix, loc. cit.}, наступавшей на Мавераннагр широким фронтом от Хорезма до Центрального Тянь-шаня, сказался во всем споем блеске военный гений Тимура, который сумел во главе ничтожных сил {Petis de la Croix, loc. cit.} не только остановить врага, но и оттеснить его к северу: а засим, с подходом к нему значительных подкреплений, Тохтамышу уже не на что было больше рассчитывать, он бежал, его же армия при одном лишь известии о приближении войск Тимура рассыпалась ‘подобно саранче, разлетающейся по степи от малейшего шума’ {Petis de la Croix, op. cit., II, стр. 29.}.
Семиреченские монголы, как и хорезминцы, должны были поплатиться за свои союз с Тохтамышем {Petis de la Croix, op. cit., II, стр. 34—35, Тизенгаузен — ‘Сборник материалов, относящихся к истории Золотой орды’, I, стр. 392.}, и поход Тимура 1889 года на Могулистан, о котором говорилось выше, был
В этот краткий промежуток времени верховная власть над Ордою переходила в руки более чем двадцати ханов’ на долю которых приходилось следовательно средним числом по 9 1/2 месяцев царствования. Многие из них царствовали и того менее, иные и вовсе не царствовали, об’явив только свои притязания и возбуждая усобицы’… его ответом на новую попытку Камар ад-Дина вернуть утраченную самостоятельность. Попытка эта не удалась, и, отброшенный к северу, Камар ад-Дин и следующем 1390 году был прогнан за Иртыш, где и пропал бесследно, оставленный всеми {Desmaisons, op. cit., II, стр. 170, N. Elias and E. Ross — ‘The Tarikh-i-Rashidi’, стр. 51, Bretschneider, op. cit., II, стр. 231, относит это событие к 1393 году.}.
Что касается Хьтр-ходжи, то военные события в Тянь-шане вынудили и его взяться за оружие, но после нескольких неудачных столкновении с войсками Тимура он должен был ему покориться, удовольствовавшись положением вассального правителя Могулистана.
Все эти военные экспедиции тормозили, но не останавливали выполнения грандиозной задачи, поставленной себе Тимуром,— восстановить под своей властью Монгольскую монархию в пределах, осуществленных Чингис-ханом и его ближайшими преемниками {Шереф эд-Дин (Petis de la Croix, op. cit., i, стр. 311) пишет: ‘Не подлежит сомнению, что побудительной причиной стольких славных действий Тимура было его стремление к мировому господству’. См. также т. IV, стр. 198.}. Задачу эту ему суждено было выполнить, однако, только наполовину, притом в части, которая всего менее могла отразиться на судьбах Монголии. Это позволяет нам и дальнейшем быть возможно более кратким.
Закончив в 1879 году покорение Хорезма и усмирив Камар ад-Дина, Тимур под предлогом спасения Ирана от анархии {Petis de la Croix, op. cit., I, стр. 312, 404.} занял в 1880—1881 годах Хорасан и Герат, в 1882 году принял в число своих вассалов эмира Мазандерана, в 1883 вторгся в Сеистан, опустошил его {Впервые в отношении населения, оказывавшего ему упорное сопротивление или виновного в измене, Тимур стал прибегать к мерам устрашения лишь в Персии, засим акты крайней жестокости стали повторяться все чаще и чаще, заставляя и Шереф эд-Дина пестрить свое повествование об его походах известиями о пирамидах из человеческих голов, о поголовных избиениях старых и малых, о разрушении до основания городов и проч. Все эти ужасы были обычным последствием войн того времени, но в некоторых случаях жестокость Тимура не оправдывалась даже нравами той эпохи (см., напр., показание Шильтбергера в Брин — ‘Путешествия Ивана Шильтбергера по Европе, Азии и Африке с 1394 года по 1427 год’ в ‘Зап. И. Новорос. Универс’, 1867, 1, стр. 19, 21 и 25, Petis de la Croix, op. cit., III, стр. 90, 268. Lon Cabun — ‘Introduction l’histoire de L’Asie. Turcs et Mongols des origines 1405% стр. Ч63, высказывает сомнение в возможности тех актов жестокости, которые приписываются Тимуру его недругами—восточными писателями. Но ведь не одни восточные писатели рассказывают о них, и если пренебречь даже Шильтбергером, то остается кастильский посланник Рюи Гонзалес де—Клавихо (‘Жизнь и деятельность великого Тамерлана’, в ‘Сборн. отд. русск. яз. и слов. И. Акад. Наук’, 1881, XXVIII, стр. 194—195), который лично видел пирамиды, составленные из голов казненных пленников. См. также стр. 139, 143 и 284 того же сочинения.} и, овладев Кандагаром, в 1384 окончательно покорил Мазандеран и легко присоединил к своим владениям Реп и северные части Кухпстана и Ирак-Аджеми.
Зимой 1385 года Тохтамыш, желая предупредить Тимура, направил значительные силы под начальством Пулад-бека черен Дербент на Тавриз, который и был последним взят и отдан на разграбление. Последующим, однако, его здесь успехам положил предел Тимур, решивший не допускать дальнейшего усиления Кипчакского ханства {Более подробно, чем у Шереф эд-Дина это вторжение войск Тохтамыша в Азербейджан описано у армянского историка Фомы Метсопского (см. F. Nve — ‘Expos des guerres de Tamerlan et de Schah-Rokh dans l’Asie Occidentale’ d’aprs la chronique armnienne indite de Thomas de Medsoph’, 1360, стр. 30), См. также А. Марков — ‘Каталог джелаиридских монет’, 1897, стр. XXVI.}. Вместе с тем и Персию звало его желание наказать луров за непрекращавшиеся грабежи караванов, направлявшихся из его владений в святые места. Разгромом Луристана он и начал свой трехлетний иранский поход (1386-1388 гг.), приведший его к занятию всей почти Персии, Закавказья и Малой Азии до линии Эрзерум — Муш — озеро Ван. Тохтамыш пытался в 1387 году противопоставить ему свои силы, но безуспешно. Разбитый в первом же столкновении и прогнанный за Дербент, он к следующем году решил перенести поенные действия на другой фронт и в расчете на пребывание Тимура в южной Персии вторгся в Мавераннагр. Выслал засим к Тармину легкие конные части, дабы воспрепятствовать обратному переезду Тимура черев Аму-дарью, он с остальными войсками приступил к взятию городов и крепостей Туркестана. Но и тут он не имел успеха. Извещенный о происшедшем, Тимур сумел с свойственной ему быстротой {Эмир Тимур-бек был неутомимый ездок, и быстрота его передвижений верхом настолько поражала воображение современников, что некоторые случаи таких переездов отмечены были даже историками, так, Шереф эд-Дин (Petis de la Croix, op. cit., I, стр. 387) говорит, например, что однажды из города Кандагара он возвратился в Самарканд на четырнадцатые сутки, следуя беспрерывно днем и ночью, в другом месте тот же автор (loc. cit., II, стр. 401) пишет, что Тимур-бек проехал в сутки расстояние, которое обыкновенно проезжали не менее, как в четверо суток, и т. д.} вернуться в Самарканд и, собрав все, что у него еще оставалось здесь войск, в общем — ничтожные силы, перешел с ними в решительное наступление и, как мы это уже знаем, успел в короткий срок разбить н отбросить авангардные части противника за Ходженд, чем и обеспечил себе дальнейший успех.
Заставив войска Тохтамьтша бежать из Мавераннагра. Тимур еще в том же 1388 году привел к покорности Хорезм, в следующем — Могулистан и восставшие округа Тус {Город Туc расположен был в десятке верст к северу от города Мешхеда.} и Келат {Хорасанский Келат лежит на пути Мешхед — Душак, ближе к последнему.}, в 1390 году закончил свои операции в области Тарбагатайских гор и, обеспечив таким образом себе тыл, в 1391 г. предпринял известный поход вглубь Кипчакских степей, следуя через Ташкент, Улутау, верховьями Ишима и Тобола и вдоль бывшей Оренбургской линии на Сакмару и Волгу. Тохтамыша, отступавшего перед ним от Урала, он настиг на речке Кондурче, Волжской системы, принудил его принять здесь бой в невыгодных для него условиях и, прижав его к Волге, нанес ему решительное поражение 18 июня {По поводу этой даты см. M. Charmoy — ‘Expdition de Timor-i-Lnk on Tamerlan contre Togtamihe, khn de i’Ouos de Djotchy en… 1391 de notre re’ в ‘Mm. de l’Acad. I. des sciences de St.-Petrsbrg’, VI srie, 1836, III, стр. 161, прим. 56.}.
Тохтамыш бежал {По одним известиям на Кавказ, по другим в Литву (M. Charmoy, op. cit., стр. 121).} и после этого сурового урока в течение нескольких лет не возобновлял явно враждебных выступлений против Тимура. Что касается этого последнего, то, не считая возможным на этот раз овладеть улусом Джучи, он удовольствовался одержанной победой и, простояв около месяца в том месте на берегу Волги, где находится ныне город Ставрополь, вернулся в Самарканд дорогой, еще недавно служившей почтовым трактом между Оренбургом и Туркестаном. Всего в отсутствии он пробыл 11 месяцев — быстрота передвижения армии и для того времени необычайная.
Этот утомительный поход не сократил энергии Тимура, который несколько месяцев спустя уже вновь встал во главе своей армии, дабы завершить план завоевания Передней Awin, прерванный войной с Тохтамышем. К тому же, воспользовавшись событиями, заставившими Тимура отдать все свое внимание северу, некоторые из владетельных князей Ирана, сумевшие удержаться у власти, не только возобновили борьбу между собой {Petis de la Croix, op. cit., II, стр. 174—175, F. Nve, op. cit., стр. 33.}, но и проявили нелойяльное отношение к своему сюзерену, что, конечно, не могло не вызвать репрессий.
Первый свой удар Тимур направил против владетельных князей Сари и Амоля (Амуля) в Мазандеране, затем его войска привели к покорности Ирак Аджемн, Фарс, Хузиетан и страны курдов и луров. Руководя почти всеми военными операциями в Персии, Тимур не уклонялся и от непосредственного участия в битвах, причем под Ширазом едва не стал жертвой своей отваги: от тяжелого меча ширазского султана Шах-Мансура его спасли только крепкий шлем и преданность одного из немногих остававшихся при нем воинов, прикрывшего своим щитом его голову {Felis de la Croix, op. cit., II, стр. 195, F. Nve, op, cit., стр. 28—29. Бартольд (‘Отчет о командировке в Туркестан’ в ‘Зап. вост. отд. И. Русск. Археол, Общ.’, 1904, XV, стр. 221) со слов Гияс эд-Дина сообщает, что удары, предназначавшиеся Тимуру, были отражены двумя поспешившими ему на помощь военачальниками,}. Битва эта произошла в марте 1393 года {Бартольд, loc. cit.}.
Усмирив восставшие персидские княжества, Тимур в 1393—1394 годах овладел Багдадом, Текритом, Эдессой {Ныне Урфа (Орфа) или Весса.}, Джезирэ {Бывшая резиденция княжества Эд-Джезирэ, ныне — Джезирет.}, Мардииом и Дпарбекром и поставил р. Евфрат западной границей своих владений. Засим он перекинулся в Грузию, некоторые части которой ж предал огню и мечу. Здесь он узнал, что Тохтамыш, разграбил Дербент, вторгся в пределы Ширванского ханства. Это заставило его собрать все свои войска, разбросанные по Закавказью и Персии, и бросить их навстречу золотоордынцам.
Тохтамыш отступил, но был вынужден дать генеральное сражение Тимуру в долине Терека (в 1395 году), проиграл его {Во время этого кровопролитного сражения Тимур очутился в центре, где в рукопашном бою столкнулись главные силы противников. Тимур должен был спешиться и защищаться саблей’ так как его копье сломалось в дребезги. Его спас эмир Шейх Нур ад-Дин (Petis de la Croix, op. cit., II, стр. 347—348).} и бежал на север, увлекая за собой, и войска Тимура, В этом преследовании Тимур достиг Волги, следовал некоторое время по этой реке, но от Самарской луки повернул на запад и дошел до Ельца, предавая все огню и мечу. На возвратном пути он вышел на Дон, в устье последнего овладел Азовом, который срыл до основания, после чего, соединясь здесь с отрядом своих войск, опустошившим Крым {Особенно пострадал при этом город Кафа (Феодосия).}, ушел на Кавказ, отягощенный несметной добычей и огромным числом пленных обоего пола,
Здесь он хотел провести зиму, но тревожные известия, полученные с низовий Волги, заставили его предпринять тяжелый зимний поход к берегам этой реки, завершившийся взятием городов Сарая и Хаджи Тархань (Астрахани), которые и были затем разграблены и сожжены {У Шереф эд-Дина (Petis de la Croix, op. cit., II, стр. 345) преследование Тимуром Тохтамыша и военные его действия в юго-восточной России изложены смутно, частью даже ошибочно. Hammer-Purgsiall — ‘Geschichte der Goldenen Horde in Kiptschak’, стр. 359 seqq., не внес в его рассказ существенных дополнений.}.
В 1390 году, вернувшись в Самарканд, он поручил своему внуку Пир-Мухаммеду увеличить свой удел {Пир-Мухаммед незадолго пред тем получил в управление Кундуз, Багалан (Баглан), Кабул, Газну и Кандагар.} за счет соседних частей Индостана, но вслед затем, узнав о волнениях в некоторых индийских владениях, сопровождавшихся свержением законных правителей, решил воспользоваться благоприятным моментом и выступил туда в 1898 году лично во главе значительных сил.
Разгромив по пути Кафиристан, он затем беспрепятственно перешел Или по понтонному мосту, наведенному и уроч. Дукол Джелали {См. выше стр. 457.}, и после нескольких победоносных столкновении с туземными войсками достиг города Мультана, где и соединился с поисками Пир-Мухаммеда, находившимися в очень тяжелом положении, благодаря громадным потерям в конском составе. Из-под Мультана он направился через Батиаир, который взял приступом, к Дели, который также пал после того, как защищавшая его армия была им на-голову разбита, и султан Махмуд Тоглукид бежал, потеряв надежду его отстоять.
Сражение при Дели решило судьбу всей кампании, и в дальнейшем Тимур уже не встречал в Лидии организованного сопротивления {Исключение представил город Меерут, к востоку от Дели, взятый Тимуром лишь после упорного сопротивления. Он был по его приказанию разрушен до основания.}, это была не война, а, по выражению Шереф эд-Дина, охота на люден, бесцельное истребление сотен, тысяч, десятков тысяч туземцев в зависимости от того, сколько попадалось их на пути озверевших полчищ Тимура, который шел вперед, руководимый уже не жаждой завоевании, а под влиянием овладевших его армией грабительских инстинктов. Плохо защищаемые огромные богатства страны успели оказать на нее свое развращающее влияние, и ее железная дисциплина пала настолько, что Тимур не смог уже предотвратить самовольного разграбления Дели. Тогда, чтобы вывести благополучно свои войска из Индии, он решил воспользоваться остатками своего влиянии на солдатскую массу и дал организацию грабежу. Вместе с тем он повернул от р. Ганга обратно на Инд и достиг последнего, следуя Гималайским подгорьем. Богатства, награбленные при этом его войсками, были так велики, что многие из рядовых воинов насчитывали в числе своей добычи 400, даже 500 голов скота, о числе же рабов дает понятие бесчеловечный приказ Тимура, отданный еще до падения Дели,— перебить сто тысяч пленных, которые в такой массе становились опасными для самого войска.
Тимур вернулся в Мавераннагр в начале 1899 года, но еще в том же году, четыре месяца спустя, ему пришлось собирать снова войска, так как в его отсутствие лишился рассудка его сын Миран-шах, правитель западного Ирана и Закавказья {Его удел простирался от Евфрата до Хамадана и от Дербента до Багдада (Petis de la Croix, op. cit., II, стр. 390—391).}, и своими действиями вызвал серьезные беспорядки в стране, закончившиеся открытым восстанием Грузии, Месопотамии, Луристана и кочевников Карадагских гор {К этому, невидимому, времени должно относиться сообщаемое Дженнаби (А. Марков — ‘Катал. джелаирид. мон.’, стр. XXXII) известие о разгроме войск Миран-шаха багдадским султаном Ахмедом.}.
Прибытие Тимура в Азербейджан внесло немедленное успокоение в восставших областях, но не в его характере было мирволить христианским народам, и он залил кровью Грузию и уничтожил в ней все, что можно было уничтожить, не исключая фруктовых садов и виноградников {Petis de la Croix, op. cit., III, стр. 222 seqq., 241 seqq., Nve, op. cit., стр. 75.}.
Между тем, как Тимур расправлялся таким образом с Грузией, против него объединились в союзе султаны османский, египетский и багдадский. Впрочем, османский султан Баязет был занят в это время войной в Европе и блокадой Константинополя и не мог не только помочь своим союзникам, но и защитить своих собственных владений, где после непродолжительной осады пали такие важные в стратегическом отношении пункты, как Себаст (Сивас) и Малатия (1400 году), багдадский-же султан Ахмед {По происхождению — джалаир, потомок шейха Хасана Бузурга, основателя династии Джалаиров (в 1340 году), владевших Ираком, Азербейджаном и частями Месопотамии и Курдистана.} не отважился оказать сколько-нибудь серьезного сопротивления Тимуру и бежал при одном лишь известии о приближении передовых его отрядов к Багдаду, таким образом, египетскому султану Фараджу пришлось одному принять на себя всю силу ударов закаленных в непрестанных боях тимуровых войск. Генеральное сражение при Халебе (Алеппо) было проиграно его полководцами, после чего пал и этот город, отданный Тимуром на разграбление, а затем последовательно были взяты Хама, Баальбек и, наконец, Дамаск (в 1401 году), откуда султан Фарадж успел бежать в Египет. С Дамаском повторилась история Дели: пощаженный Тимуром, он был затем разграблен и сожжен его войсками.
Из-под Дамаска, столицы Сирии, Тимур вернулся обратно, разделив свои войска на несколько колонн, которые, следуя через Сирию широким фронтом, должны были собраться в долине Евфрата, дабы затем совместно итти на бунтовавший Мардин. При этом подверглись опустошению прибрежный район от Акки до Антактш (Антиохшт) и все, что еще оставалось нетронутым в восточной части страны между Тедмуром (Пальмирой) и долиной Евфрата.
Усмирив Мардин, Тимур принужден был вновь направить свои войска к Багдаду, который был взят приступом и разрушен, население же беспощадно истреблено {Petis de la Croix, op. cit., III, стр. 370, 387.}.
После перерыва, вызванного походом в Сирию и усмирением восставших провинций, Тимур вторично направил свои войска в Анатолию, где взятие считавшегося неприступным Кемакского форта послужило началом борьбы двух величайших полководцев мусульманского мира, закончившейся знаменитой битвой при Ангоре (1 июля 1402 года), в которой Баязет был на-голову разбит, окружен и после упорной обороны и удавшегося было прорыва взят в плен.
Ангорская битва решила судьбу Оттоманской империи, которая стала легкой добычей Тимура, встретившего сопротивление лишь в немногих укрепленных ее городах, которые и были взяты его полководцами, разграблены и сожжены. Все побережье Архипелага было опустошено, пала даже неприступная Смирнская крепость, сильный оплот иоаннитских рыцарей, которые незадолго пред тем сумели отстоять ее от Баязета, упорно, в течение семи лет, добивавшегося ее сдачи. В штурме ее Тимур принял личное участие и сумел настолько воодушевить своих воинов, что то, что казалось невозможным, стало возможным, и крепость, доступная с суши лишь на узком пространстве перешейка, пала после всего лишь двухнедельной осады. Все почти защитники ее были убиты, и их головами Тимур велел забросать морские суда, прибывшие иоаннитам на помощь.
Западная часть Анатолии {Приблизительно до 32о вост. долготы от Гринвича.} была в 1408 году возвращена сыновьям Баязета {Если верить Шереф эд-Дину (Petis de la Croix, op. cit., IV, стр. 35—36), Тимур вернул Баязету утраченные последним владения, но этому противоречили бы как раздел Анатолии, так и пребывание Баязета в лагере Тимура до своей смерти, последовавшей от апоплексического удара в 1403 году. Абуль-Гази (перев. Саблукова, стр. 136) делает ошибку, считая ее насильственной.}, в восточной вновь образованы уничтоженные последним феоды, вся же страна пошла в состав тогда же возстановленной ‘империи Хулагу’, по главе которой поставлен был Омар, сын Миран-шаха.
Покончил c административным устройством Передней Азии и погасив восстание, в Грузии, Абхазии и Гиляне, Тимур в 1404 году вернулся в Самарканд с тем, чтобы тотчас же начать приготовлен пи к далекому походу в Китай, задуманному еще в 1898 году {Из анонимного сочинения, хранящегося в Лондоне, явствует по словам Бартольда (‘О погребении Тимура’ в ‘Зап. вост. отд. И. Русск. Археол. Общ.’, 1915, XXIII, стр. 21), что имелся в виду не поход в Китай собственно, а лишь нанесение удара средне-азиатским монголам’…что очень вероятно.}. В январе 1405 года, в сильный мороз, от которого погибло немало люден и животных. когда серо-свинцовое небо в течение многих дней посылало лишь вьюгу и снег, он прибыл во главе двухсоттысячной армии в Отрар, но здесь слег, сраженный тяжелым недугом, который и свел его в могилу 15 (18) февраля на семидесятом году жизни. Перед смертью он успел завещать престол {После смерти Чингисида Махмуда, сына Суюргатмыша, последовавшей в 1402 году, Тимур не счел нужным замещать вакантный престол и приказал бить монету со своим именем (ср. Desmaisons, op. cit., II, стр. 164).} своему внуку Пир-Мухаммеду, сыну Джехангира, правившему в Афганистане {См., выше стр. 556.}, но Самарканд присягну,! Халиль-султану. сыну Миран-шаха, стоявшему в то время во главе всех почти военных сил государства, и это событие не замедлило создать такую неустойчивость власти в империи, что последняя не могла не испытать значительных потрясений.
События, в ней разыгравшиеся, не могут, однако, служить предметом последующего повествования и в дальнейшем будут затронуты лишь постольку, поскольку они успели отразиться на истории стран, непосредственно примыкавших к Западной Монголии, к ней и необходимо теперь возвратиться.
Монголы, отброшенные китайцами и 1368—1870 годах на север, не сразу покорились своей новой участи. Но жалкие попытки их вернуть утерянные земли вели за собой лишь новые поражения, которые закончились в 1388 году катастрофой при озере Пу-юй-эрр-хай {По мнению Бретшнейдера, op. cit., I, стр. 48—49, II, стр. 163, Пу-юй-эрр-хай есть оз. Даал-нор, ошибочно названное Пржевальским Далайнор. Иакинф — ‘Историческое обозрение Ойратов или Калмыков’, стр. 12, называет его Боир-нором, Наиболее подробное описание этого боя можно найти у de Mailla, op. cit., X, стр. 92—93, см. также Delamarre — ‘Histoire de la dynastie des Ming compose par l’empereur Khian-Loung’, стр. 92.}. Монголы, настигнутые здесь врасплох. понесли полное поражение, оставив в китайских руках, кроме 70 тысяч пленных и всей ханской семьи, несметное количество скота и другого имущества. Но кроме материального ущерба пу-юй-эрр-хайское поражение имело дли монголов еще и иные последствия: оно окончательно дискредитировало центральную ханскую власть. Родовичи подняли голову, и анархия, охватившая всю страну, довела ее к 1400 г. до полного истощения сил и подчинения ойратам.
Имя ойрат, как племенное, становится известным в век Чингис-хана {О них упоминает и Плано—Карпини (Иоанн де Плано Карпини — ‘История Монголов’, перев. А. И. Малина, изд. А. С. Суворина, 1911, стр. 18 и 35) в числе покоренных Чингис-ханом племен и народов.}, тогда же образовался и тот союз дурбинов с ойратами {Рашид эд-Дин — ‘История монголов’, ‘Введение’, стр. 100. Дур-бэны (дрбёты), повидимому, уже в то время делились на несколько княжеств. Восточное из этих княжеств находилось к югу или даже к юго-востоку от монгольских кочевий (см. Рашид эд-Дин — ‘История Чингиз-хана до восшествия его на престол’, стр. 43), западное — в пределах Кобдинской Монголии’ что удостоверяется нахождением их кочевий на пути царевича Джучи, посланного Чингис-ханом на Иртыш против Кучлука. Здесь идет речь о западных дрбётах. Вероятно также, что и не все ойраты вошли в дурбэн-ойратский союз, так как уже из ‘Юань-чао-ми-ши’ видно, что ойратских племен было по крайней мере два, см. также Рашид эд-Дин — ‘Введение’, стр. 111.}, который дал впоследствии повод монгольским и китайским историкам писать о ‘четырех’ ойратах (дурбэн-ойрат), маньчжурскому же правительству заботиться о восстановлении союза ‘четырех’ ойратских племен. В ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’ мы читаем: Хошоты, джунгары, дурботы и торгуты — это четыре ойрата промен Минской династии: хошоты, джунгары, дурботы и хойты — четыре ойрата эпохи предшествовавшей завоеванию Синь-цзяна: наконец, дурботы, хошоты, хойты и чоросы — четыре ойрата, которых хотел установить император Цянь-лун. Впоследствии, с окончанием умиротворении Тянь-шаня, возвращением калмыков из России, образованием аймаков и распределением кочевьем, ойратов оказалось не четыре, а шесть {По сему поводу нельзя не заметить, что ‘четырех ойратов’ в действительности никогда не было, и даже Иакинф, базировавшийся всецело на китайских источниках, принужден был сделать следующую оговорку: Должно полагать, что до присоединения (в половине XV века) дурботов к ойратам калмыцкие владетели назывались просто ойратами, а название ‘четырех ойратов’ (дурбэн-ойрат) приняли уже после основания Дурботского дома, ибо только тогда союз их составился из четырех поколений: чорос, дурбот, торгот и хошот (ор. cit., стр. 24). Это невольное признание существования связи между названием ‘дурбэн-ойрат’ и присоединением к ойратам дрбётов (дурбэн) весьма показательно и подтверждает предлагаемую ниже гипотезу.}, а именно: элюты (лёты), хошоты, хойты, чоросы, дурботы и тонгуты. Что же касается их происхождения, то со времен Минской династии до настоящей эпохи они составляли одно племя, которое можно назвать ойрат-монголами {Стр. 412. См. также В. Успенский — ‘Страна Кукэ-нор или Цин-хай’ в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ. по отд. этногр.’, 1880, VI, стр. 129.}.
Это раз’яснение ‘Мэн-гу-ю-мц-цзи’ и ошибочно и неполно, что видно из следующего.
Монгольское предание, сообщаемое Санан-Сэцэном {I. Schmidt — ‘Geschichte der Ost-Mongolen und ihres Frstenhauses’, стр. 57.}, слагает ‘четырех ойратов’ из племен — угачэт (лёт), багатут, хойт и кэргут (киргиз) {Отождествление кэргутов с киргизами давно уже утвердилось в исторической литературе, но проф. Вл. Л. Котвич обратил мое внимание на то, что еще. в XVII веке в Монголии продолжало существовать племя кэригют, как это видно из монгольского текста Цаган-байшинской надписи (G. Huth — ‘Die Inschriften von Tsaghan Baischin’, Leipzig, стр. 47), в виду чего отождествление это едва-ли можно считать правильным.}, предание, передаваемое Джигс-мед-нам-ка {G. Huth — ‘Geschichte des Buddhismus in der Mongolei’, II, стр. 10—11.}, ведет племена угэлэт, багатут, хойт и хэрэнут (Herenud) от четырех сыновей некоего Тобо Сохора, родословная которого восходит до общих всем монголам предков Буртечино и Гонмарал, калмыки же относят к ним по одной версии {Pallas — ‘Sammlungen historischer Nachrichten ber die Mongolischen Vlkerschaften’, I, стр. 6.} племена угэлэт, тумот, хойт и баргу-бурат (бурят), по другой, позднейшей {Банзаров — ‘Об ойратах и уйгурах’ в ‘Библиот. вост. историков’, 1849, I, приб. V, Голстунский — ‘Монголо-ойратские законы 1640 года’, etc., стр. 104, Лвкин — ‘Сказание о дербен-ойратах’ в ‘Астраханских Губернских Ведомостях’, 1859, NoNo 43, 47—50 (автор этого ‘Сказания’ нойон Батур Убуши Тюмэнь дает варьянт этого перечня и вместо торгоутов вводит хогор-тумэтов).},— олёт, хойт-багатут, баргу-бурят, дурбэт, джунгар, хошут и торгут, об’единяя в последнем случае состав ойратов двух различных эпох.
Все эти перечни построены на одном недоразумении, вызванном смешением этнографического имени дурбэн (дурбэт, дрбёт) и именем числительным ‘четыре’ {На это обратил внимание уже В. Успенский, op. cit., стр. 142.}, что видно уже из того, что дурбэны, хойты, буряты, не говоря уже о киргизах, отличались происхождением от ойратов, не могли составлять частей итого народа. Это понял уже Банзаров, который в розысках ‘четырех ойратов’ пришел к заключению, что ‘ойрат’ — название не этнографическое и прилагалось в эпоху Чингис-хана к ‘группе племен, живших и лесах’ {Эту этимологию Рамстедт (‘Этимология имени ойрат’ в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ. по отд. этногр.’, 1909, XXXIV), считает, однако, сомнительной.}. Но и этот вывод не оправдывается историей, да и сам Банзаров далее пишет, что до эпохи Чингис-хана ‘ойраты составляли обыкновенный монгольский ил или орду, а не союз племен’ {У восточных историков (см., напр., Desmaisons, op. cit., II, стр. 173) часто встречаются определения: такой-то, ‘племени ойрат’, что также противоречит этой гипотезе.}. Столь же мало приемлемым является и другое его предположение, а именно, что термин ‘дубен-ойрат’ представляет лишь сокращенное выражение ‘дурбэн-тумэн-ойрат’, обозначавшее произведенное Чингис-ханом деление лесных племен на четыре тумена {Лыткин (‘Астрах. Губ. Вед.» 1860, NoNo 11—13) действительно пишет, что при Чингис-хане четыре ойратские тумэны составляли:
первый тумэн — олоты,
второй ‘ — хойты и батуты,
третий ‘ — баргу-буряты,
четвертый ‘ — дурбэты, джунгары, хошоуты и торгоуты,
но откуда заимствовал он это сведение — неизвестно. Во всяком случае оно уже потому возбуждает сомнения, что в эпоху Чингис-хана племен с именем джунгар, торгоут, а может быть, и олот, еще не существовало.}. Такое деление, если бы оно было произведено и удержалось, как полагает Бангаров, до XVII столетия, то должно было-бы но самому существу дела обнимать определенную племенную группу и совершенно определенную территорию, между тем г> действительности и состав ‘ойратов’ оказался мало устойчивым, и в сравнительно короткое время отнесенные к ним племена успели переместиться на Саянского нагорья в пустыни и степи, рассеявшись на огромном пространстве от Волги до Большого Хингана.
Что особенно странно в ойратском вопросе, это то, что среди ‘четырех ойратов’ мы не видим ойратов, а между тем, если верить Рашид ад-Дину, это племя было некогда весьма многочисленным {‘История монголов’. ‘Введение’, стр. 78. Под своим именем они вошли и в состав узбекской народности, среди родов этой последней они числятся отдельно от дрбётов.}. Но изменило ли оно свое название {О сем см. ниже.}, растворилось-ли среди других народностей Средней Азии {Среди толесов, теленгитов и других алтайских племен встречается кость ойрод, должна она найтись и среди кочевников западной Персии, куда значительные отряды ойратов ушли в составе войск Хулагу. См., между прочим, Марков — ‘Каталог джелаиридских монет’, стр. IV и VU
В ‘Шэн-у-цзи’ (‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 411) говорится, Император Цянь-лун, приняв во внимание, что все ойратские тайцзы, разновременно присоединившиеся к Китаю, беспорядочно кочуют на всем пространстве Монголии, признал за благо упорядочить это дело, восстановив ‘четыре ойрата’. Это было исполнено, но тогда-то и оказалось, что ойратов не четыре, а шесть.
Вероятно, в эту эпоху ойратов под этим именем уже более не существовало (ср. с тем, что говорится по этому поводу ниже).}, память о нем все еще жива среди монголов, и то племена, которые мы ныне относим к западной ветви последних, по утверждению Рамстедта {Op. cit., стр. 548.}, продолжают, помимо своих особых племенных названий употреблять выражение ‘рд’, ‘дорвич-рд’, как общее собирательное для обозначении своей национальности. К ойратам вообще могли-бы быть, повидимому, отнесены слова Рашид эд-Дина, сказанные о татарах: ‘многие роды поставляли величие и достоинство свое в том, что относили себя к ним (в данном случае — к ойратам) и стали известны под их именем подобно тому, как найманы, джалаиры, онгуты, кераиты и другие племена, которые имели каждое свое определенное имя, именовали себя монголами ив желания перенести на себя славу последних, потомки же этих родов возомнили себя издревле носящими это имя (т. е. имя ойрат), чего в действительности не было. Если так, и Рамстедт правильно передает то содержание, которое западные монголы влагают в вышеприведенное выражение, то это указывало-бы, что они действительно забыли свое происхождение, ибо в этническом отношении, как это было уже замечено выше, они имеют мало общего с ойратами, почему и выражение ‘дурбэн-ойрат’ не могло первоначально означать ‘четыре ойратских поколения’, ‘четыре ойрата’, а означало союз ойратов с дурбэнами (дрбётами) под главенством дурбэнского князя, хотя, вероятно, главную массу итого политического организма и составляли ойраты. Нечто подобное представляет современная уния между дрбётами и баитами (байотами) {Баиты упоминаются в ‘Юань-чао-ми-ши’, стр. 120, и Рашид эд-Дином (‘Введение’, стр. 10, 175), где они названы баяут (в современном произношении баjыт, см. Владимирцев — ‘Отчет о командировке к баитам Кобдоского округа’ в ‘Извест. Русского Комитета для изучения Средней и Восточной Азии’, 1912, серия II, No 1, стр. 100). Рашид относит их к коренным монголам.} под главенством дрбётских ханов, образовавшаяся еще в XVIII столетии {‘Ман-гу-ю-му-цзи’, стр. 138.}, когда дрбётский князь Цэрэя Мунка привел дрбётов и байотов в китайское подданство. Эта уния не вызвала поглощения одного народа другим, вероятно, не были поглощены таким путем и ойраты, если же тем не менее они не пережили XVI века, то причина тому лежала отчасти в политических условиях того времени, способствовавших дроблению народных масс в беспрестанных перемещениях. Ведь и дрбётов мы настаем в настоящее время не только в Кобдинской Монголии, части этого племени живут в юго-восточной России, в Маньчжурии и, наконец, в Восточном Тянь-шане, где с переходом в ислам они уже успели утратить и свои бытовые черты и монгольский язык {См. Г. Грум-Гржимайло — ‘Опис. пут. в Зап. Китай’, I, стр. 257.}.
Здесь мы подходим к очень важной части ойратской проблемы, к вопросу о том, кто были джунгары.
Мне кажется, что вполне удовлетворительное его разрешение дает следующее историческое свидетельство {См. Pallas,: op. cit., I, стр. 33—36.}.
Во второй половине XVI столетия линия дрбётских князей стоявшая во главе дурбэн-ойратского союза и давшая в XV столетии таких выдающихся правителей, как Гогон и Эсэнь {К ним я вернусь ниже.}, разделилась на две ветви, из коих одна стала править дрбётами, другая же, старшая, левым крылом (джунгар) союза, получившим название джунгар и состоявшим. вероятно, почти исключительно из ойратов {Деление дурбэн-ойратского союза на правое и левое крылья следует? может быть, отнести к более ранней эпохе, см. I. Schmidt, op. cit., стр. 169.}. Истории монголов знает примеры, когда имя административно-географическое (дзурган-суму, арбан-суму, Халха, Чахар, Ордос) вытесняло этнографическое, тоже произошло и в данном случае после того, как джунгарские ханы, об’единив под своею властью западных монголов, основали сильное государство.
Поголовное истребление джунгаров в 1758 году вполне удовлетворительно об’ясняет исчезновение ойратов как отдельного этнологического элемента, предшедшая же их слава, побудившая присоединившиеся к ним народности приобщиться их имени — причину, придавшую этому последнему коллективно историческое значение.
В ойратском вопросе мы наталкиваемся еще на одно темное место: это взаимное отношение племен лёт и ойрат.
Рашид эд-Дин не знает лётов, но он говорит, что ойраты делились на несколько ветвей {‘История Монголов’. ‘Введение’, стр. 79.}, одной из которых и могли быть лёты. Во всяком случае родство между ойратамb и лётами или угэлэт, как их называют Санан-Сэцэн и ‘Алтан-тобчи’, должно было существовать, и китайцы, может быть, правы, утверждая, что оба имени относятся к одному и тому же народу ва-ла Минской эпохи. Что, однако, лёт, вопреки мнению некоторых ориенталистов {Этот взгляд нашел отражение даже в сочинении такого вдумчивого исследователя, как В. М. Успенский (op. cit., стр. 134). Первый, кто в нем усомнился, был, кажется, Howorth (‘History of the Mongols’, I, стр. 498), позднее, но, повидимому, совершенно самостоятельно, к такому же заключению пришел и Потанин (‘Очерки сев.-зап. Монголии’, II, примеч., стр. 19).}, не представляет искажения в китайской передаче имени ойрат, в этом убеждает нас существование до настоящего времени как племени лёт, так и кости улёт, входящей в состав трех урянхайских сумо: ойнарского (оин), сальджакского и хомушхо {Ф. Кон — ‘Предварительный отчет по экспедиции в Урянхайскую землю’ в ‘Изв. Вост.-Сиб. отд. И. Геогр. Общ.’. 1903, XXXIV, No 1 (отд. отт., стр. 2). Об улётах упоминает и Пестерев (‘Magasin Asiatique’, 1825, I, стр. 153).
Что некогда монголы отличали лётов от ойратов, это видно из следующих слов ‘Алтан-тобчи’, стр. 160: ‘Лишь только Тогон-тайши. прибыл, как собрались ойраты, угулеты (лёты), багатуты, хойхаты (хойты), дурбен-тумен (?) и спрашивали у него…’}.
У лётов сохранилось предание, что некогда, до Чингисхана большая часть их народа вынуждена была покинуть родину и откочевать на запад {Pallas, op. cit., I, стр. 6, Лыткин, loa cit.}, но ни там, пи и пределах Средней Азии их не знает история, и только потому, что китайцы, обманутые звуковым сходством имен и, может быть, близким родством, перенесли на них деяния ойратон, мы встречаемся с их именем на страницах китайских анналов. Остатки этого племени кочуют ныне в бесплодной части хребта Алтаин-нуру, где и обречены на быстрое вымирание, засим с именем лёт мы сталкиваемся в бассейне р. Или {Илийских калмыков к лётам относит ‘Мзн-гу-ю-му-цзи’, сами же себя они называют калмыками арбан-суму и дзурган-суму (см. Котвич — ‘Краткий обзор истории и современного политического положения Монголии’, прил. к карте Монголии, сост. по данным И. Коростовца, 1914, стр. 41, у Пампуша — ‘Сведения о Кульджинском районе за 1871—1877 года’, последние названы не ‘шести’ (дзурган), а ‘четырех’ (дурбун) сумунными калмыками, так назывались они и в русской официальной переписке после занятия Кульчжинского края, см. Костенко — ‘Чжунгария’ в ‘Сборн. геогр., топогр. и стат. матер, по Азии’, XXVIII, стр. 104.}, в Тарбагатае {Собственно в Уркошарских горах Тарбагатайского округа, откуда в конце шестидесятых годов прошлого столетия часть их вместе с известным партизаном Цаган-гэгэном выселилась в низовья Крана. А. Позднеев (‘Монголия и Монголы’, I, стр. 287) ошибочно указывает ‘период около 1874 года’ как время обоснования Цаган гэгэна с его лётами на берегах Крана в Шара-сумэ, так как уже в 1873 году Матусовскии (см. Потанин — ‘Очерки сев.-зап. Монгол.’, I, стр. 30) посетил его в этом городе.}, в низовьях Крана, и Чахаре {А. Позднеев — ‘Примечания на дневник о. Палладия по Монголии, веденный в 1847 г.’, в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1892, XXII, I, стр. 137.}, в Ала-шане {База-Бакши — ‘Сказание о хождении в Тибетскую страну’, перев. А. Позднева, стр. 145, Пржевальский — ‘Монголия и страна тангутов’, стр. 156, I, Котвич, op. cit., стр. 36.}, в бассейне Орхона {‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 84—85, Котвич, op. cit., стр. 25, пишет, что в настоящее время они успели уже усвоить все особенности языка и быта халхасов.} и в Маньчжурии, к востоку от Цицикара {Котвич, op. cit., стр. 42, называет их маннай-элетами. Они поселены были здесь в 1758 году. См. также Рамстедт — ‘Сравнительная фонетика монгольского письменного языка и халхаско-ургинского говора’, стр. VI (доп. зам. А. Руднева — ‘Опыт классификации монголов по наречиям’).}, но если местные калмыки и называют себя ниш именем, то лишь потому, что таково их официальное провиант’, впрочем некоторые из них действительно успели уже забыть свое происхождение {Хошоты, переселившись в Ала-шань, утратили свое племенное имя и стали называться алашаньскими элютами (лётами). Наименование хошот сохранило за собой лишь потомство племянников Гуши-хана (‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 147).
Западные монголы, поселенные в долине Орхона и известные под именем лёт, являются потомками тех джунгаров (ойратов), которые в 1697 году, после смерти Галдана, приняли маньчжурское подданство. Поселенные первоначально в Мо-нань (в Чахаре), они засим лишь в 1671 году возвращены были на север и водворены на территории бассейна Орхона (‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 84 и 85).
Илийские и тарбагатайские лёты представляют потомков бежавших к кара-киргизам джунгаров, уклонившихся от участия в последней джунгарско-маньчжурской войне, к которым присоединены были шабинары калмыцких монастырей и некоторые части пришлых с Волги калмыков (‘Мзн-гу-ю-му-цзи’, стр. 461).
лёты Чахара состоят, вероятно, главным образом из взятых маньчжурами в плен хойтов Амурсаны (А. Позднеев, loc cit.). К числу потомков пленных джунгар должны быть отнесены и лёты, отосланные в Маньчжурию.}, другие имеют столь сложный состав, что какое-либо соединяющее наименование явилось для них неизбежным {Илийские и тарбагатайские лёты, см. выше. Замечу еще, что и алтайские урянхайцы, по словам Потанина, причисляют себя к лётам, но я оставляю известие это без комментария, рассчитывая вернуться к нему в одной из последующих глав (см. т. III, гл. III).}.
Когда к дурбин-ойратскому союзу (унии) примкнули позднейшие его члены — неизвестно {Из монголо-ойратских законов 1640 года (Голетунскиq, op. cit., стр. 36, 104) видно, что еще в XVII веке баргу (буряты?), батуты и хойты то вступали в дурбэн-ойратский союз, то выходили из него.}, но Банзаров, конечно, прав, говоря, что при Чингис-хане, а затем и в эпоху его ближайших преемников, отдельные народности, входившие и состав населения Монголии, всего менее могли и имели повод заключать оборонительные союзы. Только во второй воловине XXV века, когда монгольские ханы, утратив Китай, обратили свои взоры на запад, на Кобдинскую Монголию и Алтай {Подтверждением тому, что границей между кочевьями западных и восточных, монголов была в то время пустынная часть Западной Монголии, залегающая между Хангаем и Алтаем, служит заявление Галдан-Цэрэна, в котором говорится, что Алтай в прежнее время был местом кочевий ойратов, а Хангай — халхасцев, и хотя это заявление и оспаривалось китайским правительством, тем не менее граница все же проведена была от вершин Кемчика на юг, захватывая северные склоны Алтаин-нуру (см. ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 442, А. Позднеев — ‘Материалы для истории Халхи’, стр. 92, К. Himly — ‘Ein chinesisches Werk ber das westliche Inner-Asien’, стр. 67).}, вернулось время для этих союзов, ибо местные родовичп, оставаясь со времени Хайду, т. е. с 1301. года, вне политической жизни остальной Средней Азии и привыкнув к* полной самостоятельности, должны были не без борьбы уступать свои суверенные права потомкам Хубилая. О ходе зтой борьбы нам очень мало известно, по достаточно, чтобы вывести заключение, что к дурбэн-ойратам стали примыкать наиболее угрожаемые племена, в момент же усиления дурбинской княжеской фамилии, ставшей по главе союза, в этот последний уже входили хойты, торгоуты (торгуты) и хошохты, удержавшиеся в нем до падения Джунгарского царства,
Хойты имеют общее происхождение с дрбётами и, как и эти последние, принадлежат к отделу Нирун {Согласно ‘Синь-цзян-жи-ляо’ (Иакинф — ‘Историческое обозрение Ойратов или Калмыков с XV столетия до настоящего времени’, стр. 96), хойты отделились от дрбётов в Цэван-Рабтан’ово время, т. е. в первой четверти XVIII столетия.}. Торгоуты считают себя потомками ближайших родичей Ван-хана кераитского {‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 133, 143, В. Успенский, op. cit., стр. 143, Pallas, op. cit., I, стр. 56, Лыткин, op. cit. в ‘Астрах. Губ. ‘Вед.» 1859, No 43, 47—50.}, вошедших в состав гвардии Чингис-хана, что подтверждается как самым названием торгоут — ‘телохранитель’ {В. Успенский, op. cit., стр. 144, Pallas, ор. cit., I, стр. 12, ‘Комментарий архимандрита Палладия Кафарова на путешествие Марко Поло по северному Китаю’, 1902, стр. 40.}, так и фамилией их князей Кераит {Pallas, op. cit., I, стр. 56, П. Небольсин — ‘Очерки быта калмыков Хошоутовского улуса’, 1852, стр. 17, 19, упоминает даже о роде керет, среди торгоутов.}. Хошоуты причисляют себя к Борджигитам (Борджитянам) {См. выше стр. 403.}, т. е. к прямым потомкам рода Чингисова, князья же их ведут свою родословную от Джучи Хасара, брата Чингисова {Удельные земли Джучи Хасара находились к западу от р. Нонни, из чего следует, что и кочевья хошоутов должны были первоначально находиться где-то в Восточной Монголии. Таким образом, претензия потомков Хубилая на сюзеренитет над этой частью монголов, получивших у нас название западных, являлась до известной степени обоснованной.}. Из этих данных явствует, что эти три племени имели столь же мало оснований сопричислять себя к ойратам, как и отнесенные к последним кэргуты, тумэты и баргу-буряты.
Кончая на этом справку об ойратах, перехожу к дальнейшему изложению политических событий, происходивших в Монголии в конце XIV и в начале XV веков.
Поводом к открытой вражде между западными и восточными монголами, согласно свидетельству Санан-Сэцэна {I. Schmidt, op. cit., стр. 139 seqq.} и монгольской летописи ‘Алтан-тобчи’ {Перев. Г. Гомбоева, в ‘Тр. в. о. И. Арх. Общ.’, 1858, VI, стр. 156 и сл.}, послужило убийство монгольским ханом Элбэком {Родословная хана Элбэка:
Тогон-Тимур — ум. в 1370 году.
Биликту (Санан-Сэцэн, ‘Алтан-тобчи’, в ‘Мин-ши’ — Ай-ю Ши-ли Да-ла, что Тимковский и Иакинф едва-ли правильно передают Аюр-шири-даре, так как это имя, как догадывается I. Schmidt, op. cit., стр. 403, вероятно, санскритское Аюс’ри Дара, у мусульманских писателей — Бисурдар) — 1378 ‘
Тогус-Тимур (‘Мин-ши’, у Санан-Сэцэна, Jigsmed nam-mk’а и в ‘Алтан-тобчи’ — Усахал и не сын, а младший брат Биликту) — 1388 ‘ (у Huth’а — ‘Geschichte des Buddhismus in der Mongolei’, II, стр. 41, — в 1387 г.).
Энкэ-Дзорикту — 1392 ‘ (у Huth’а loc. cit., в 1391 г.)
Элбэк, брат Дзорикту — 1399 ‘} ойратского чинсанга Хутхая, чем, будто-бы воспользовался сын последнего Угучи Хашига, который поднял восстание и, в свою очередь убив хана Элбэка, в 1399 году овладел почти всей территорией восточных монголов.
Китайские анналы не подтверждают этой версии, но и вообще в них содержится мало данных, освещающих этот период монгольской истории, о котором В ‘Мин-ши’ говорится: ‘с 1388 года, когда был убит Тогус-Тимур, до 1400 года на монгольском престоле сменилось до пяти ханов, имена которых в точности неизвестны, так как страна погрузилась в состояние полной анархии’ {Покотилов — ‘История восточных монголов в период династии Мин’, стр. 32.}. К тому же эти данные не всегда согласуются с известиями монгольских источников, чему примером может служить цитированное выше место ‘Мн-ши’, ибо Санан-Сэцэн называет имена только двух, а не пяти ханов, нанимавших в это время монгольский престол: Энкэ-Дзорикту и Элбэка {Цифра, эта была-бы верна, если-бы был взят 1415 год, тогда мы имели-бы ханов: Энкэ-Дзорикту, Элбэка, Гун-Тимура, Олчжи-Тимура и Дэльбэка. Что, однако, ошибка не в годе, явствует также и из письма императора Чзн-цзу (Юн-ло), адресованного Гун-Тимуру: ‘После падения могущества монголов от потомка императора Шунь-ди (Тогон-Тимура) Ай-ю Ши-ли Да-ла до Гун-Тимура, во все шесть царствований (согласно монгольским источиикам, четыре, включая и Аюс’ри Дара), весьма быстро сменявших друг друга, я не слыхал, чтобы один человек окончил жизнь спокойно’ (Покотилов, op. cit., стр. 34).}. Одно в’ них несомненно: это известие о том потрясении, которое испытала центральная власть в Монголии после пу-юй-эрр-хай’ского поражении и насильственной смерти Тогус-Тимура, и если одним из последних наступившей в государстве разрухи явилось отложение старшин нескольких поколении восточных монголов, искавших успокоения от анархии и подданстве Китаю {Из этих монгольских поколений образовано было на северо-восточной окраине Китая три военных округа: До-янь, Тай-нин и Фу-юй, территория коих тянулась узкой полосой от нынешнего Калгана на восток до города Кай-юань в пров. Шэн-цзин, занимая всю северную часть Чжи-ли и западную часть пров. Шэн-цзин (Мукдень). Главное управление этими округами, имевшими туземную администрацию, сосредоточено было в руках одного из сыновей императора, получившего титул нин-вана (см. Покотилов, op. cit., стр. 15, ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 196—199. Из них округа До-янь и Фу-юй заселены были, повидимому, почти исключительно урянхайцами, о чем см. ниже.}, то тем сильнее должны были реагировать на нее правители западных монголов, которые фактически, как замечено было выше, со времени смерти Хайду (в 1801 году) пользовались почти полной самостоятельностью и, конечно, не были склонны лишиться ее в пользу им чуждых потомков императора Хубилая: в анархии они черпали возможность и даже право не считаться впредь с ханскою властью г, стране. Какие бы, однако, ближайшие причины не вызвали разделения Монголии на Западную и Восточную, 1899 год должен быть отмечен в монгольской истории как начальный в той междоусобной борьбе, которая три столетия спустя привела халхасцев к сознанию неизбежности утраты своей самостоятельности и вступления в подданство России или Китая.
Монгольские источники, как замечено было выше, называют победителя восточных монголов Угучи Хашига, который, овладев верховной властью в Монголии, оставался правителем государства до своей кончины в 1415 году {I. Schmidt, op. cit., стр. 147.}, в ‘Мин-ши’ же читаем: ‘При последних императорах Юаньской династии ойраты находились под властью одного могущественного правителя Мнкэ Тимура, после, смерти которого народ распался на три отдела, во главе которых стали князья Ма-ха-му, Тай-пин и Ба-ту Бо-ло’, и затем далее: и начале правления Юн-ло (1403—1425) они вступили в сношение с нанкинским правительством, которое, видя в них своих естественных союзников против восточных монголов, отнеслось к ним с большой предупредительностью и в 1409 году наделило даже их главарей почетными титулами {Delamarre — ‘Histoire de la dynastie des Ming compose par l’empereur Khian-Loung’, стр. 166, Покотилов, op. cit., стр. 35.}, в благодарность за что один из последних, Ма-ха-му, выступил против восточных монголов и оттеснил их за реку Люй-цзюй-ха (Керулюн) {Покотилов, op. cit., стр. 32 seqq., В. Успенский, op. cit., стр. 129 seqq.}.
Этого Ма-ха-му {Deguignes без особых, кажется, к тому оснований превратил это имя в Мухаммед, Иакинф, Успенский и многие другие орьенталисты — в Махмуд, видя в этом имени доказательство существования магометанства среди ойратов.} китайские историки считают отцом известного ойратского властителя Тогон-тайчжи, согласно, однако, Санан-Сэцэну, Бахаму (Махаму) и Тогон одно и то же лицо: Бахаму было именем, данным при рождении, Тогон же прозвищем, полученным им впоследствии {I. Schmidt, loc cit.}.
Указание Санан-Сэцэна находит себе подтверждение и в ‘Мэн-гу-юань-лю’, где сказано, что Бахаму, (приемный) сын Есукэя, был известен под именем Тоген-тайчжи {‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 162.}.
Засим в ‘Истории о происхождении монголов’ {‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 327, китайское название этого сочинения — ‘Мэн-гу-юань-лю’. } говорится: Элбэк-хану наследовал его сын Кун (Рун)-Тимур, после смерти которого в 1402 году на престол вступил второй сын Элбэка — Олчжи-Тимур, скончавшийся в 1110 году. Преемником Олчжи-Тимура был Дэльбэк-хан, правивший государством до 1415 г., когда власть в Монголии перешла к Эсэню (Есукэю?), сыну Угучи Хашига. После смерти Эсаня, последовавшей в 1425 году, ханством овладел Адай-тайчжи, он был убит в 1488 году Тогоном-тайчжи, который и сам вскоре умер, передав власть сыну своему Эсэню {Санан Сэцэн после хана Адая называет хана Адзая, если, однако, Адзай и был объявлен ханом, то, вероятно, лишь в небольшой части Монголии. В тибетском списке монгольских ханов (G. Huth — ‘Geschichte des Buddhismus in der Mongolei’, II, стр. 42—45) он также не упоминается (см. также G. Huth — ‘Die Inschriften von Tsaghan-Baishin’, 1894, стр. 49—51).}.
Наконец, возвращаясь к ‘Мин-ши’, находим там еще следующие известии. В 1400 году на монгольским престол иступил Гун-Тимур, но порядок при ним не был восстановлен, и междоусобия продолжались. В 1402 году против него восстал Гуй-ли-чи, который, захватив власть в спои руки, упразднил прежнее династическое имя Юань и дал своей династии название Да-дань {Покотилов, op. cit., стр. 32, пишет: дал имя Да-дань народу, а не династии, ср., однако, В. Успенский, op. cit., стр. 148, и Breischneider, op. cit., II, стр. 163.}. В 1408 году он был убит своим первым министром А-лу-тай’ем, который провозгласил ханом Пунияшри (Бэнь-я-ши-ли), Чингисида, жившего до той поры в Бишбалыке. Этот хан стал известен своей победой над китайцами, которая была столь решительной, что император Юн-ло, желай вычеркнуть из народной памяти это позорное событие, приказал название реки Люй-цзюй-хэ (Керулюна), на берегу которой в 1409 году произошла эта битва, изменить в Ин-ма-ху {Покотилов, op., cit., стр. 36.}.
В следующем, впрочем, году в двух последовательных столкновениях монголы были разбиты {Одно из них произошло на берегу р. Онона, см. ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 327.}, а засим Пунияшри должен был признать себя вассалом китайского императора. В 1412 году он был убит Ма-ха-му, который возвел на ханский престол другого Чингисида — Да-ли-ба. По этому поводу министр А-лу-тай послал в Нанкин {Столица из Нанкина в Пекин была перенесена императором Юн-ло в 1421 году.} следующий доклад: ‘Ма-ха-му убил своего законного государя и самовольно поставил на ханство Да-ли-ба: я желаю показать искреннюю покорность Китаю и отмстить за смерть хана’ {Покотилов, op. cit., стр. 38.}. Этот проект встретил сочувственный отклик в Нанкине, в помощь А-лу-тай’ю были высланы даже войска, и в 1414 году Ма-ха-му был на-голову разбит китайской армией, которая, не найдя монголов А-лу-тая в условленном месте, принуждена была принять на себя нею силу вражеского удара. Вскоре затем Ма-ха-му умер, оставил престол сыну Та-гуань (Тогону), который, оповещая в 1418 году нанкинский двор о событии, одновременно ходатайствовал о пожаловании ему отцовского титула. Это ходатайство было уважено, и вместе с тем отправлены были послы для принесения посмертной жертвы Ма-ха-му.
При сопоставлении этих известии встречаются некоторые затруднения, но во всяком случае последние строки ‘Мин-ши’ устанавливают с полной несомненностью, что Ма-ха-му и Тогон-тайчжи — разные лица.
Засим, монгольские и китайские известия расходится в показаниях числа и имен ханов, правивших Монголией в период времени между 1402 и 1410—1412 годами, когда, согласно тем и другим, на престол Монголии вступил Дэльбэк хан, Да-ли-ба китайских анналов, но тогда как Санан-Сэцэн и ‘Алтан-тобчи’ ограничиваются одной лишь передачей имени хана (Олчжи-Тимур, Олом-Тимур), ‘Мин-ши’ связывает с именами монгольских правителей Гун-ли-чи и Пунияшри такие значительные события, как перемена имени монгольской династии и поражение китайских войск при Керулюне, что указывает, что и в этом случае историческая правда содержимся в китайских известиях, причем, однако, вопрос о том, которому из двух ханов, Гуй-ли-чи или Пунияшри, соответствует Олчжи-Тимур Санан-Сэцэна, должен считаться пока, как будет видно из дальнейшего, не вполне удовлетворительно разрешенным.
Согласно Санан-Сэцэну, Олчжи-Тимур был если не родным, то двоюродным братом Гун-Тимура {I. Schmidt, op. cit., стр. 404.}, китайские же историки называют Гуй-ли-чи ‘узурпатором’ монгольского престола {Delamarre, op. cit., стр. 97, 167.}, ‘не имевшим прав на него’ {Иакинф — ‘Историческое обозрение Ойратов или Калмыков’, стр. 13.}. Следует ли понимать это так, что Гуй-ли-чи не был Чингисидом по происхождению? Ховорс {Op. cit., 1, стр. 352.} старается это доказать ссылкой на произведенное им изменение династийного имени. Но этот аргумент, как мне кажется, имеет совершенно обратное значение, ибо, будь Гуй-ли-чи не потомком Чингиса, с его смертью пала бы основанная им династия, а стало-быть и ее имя, между тем последнее было удержало последующими ханами, занимавшими трон Монголии, что и указывает на принадлежность его к фамилии Чингисидов, а потому, если он и заслуживает названии узурпатора, то лишь и виду произведенного им насильственного устранения с престола своего предшественника, принадлежавшего к прямой нисходящей линии монархов Монголии. Реформа Гуй-ли-чи к тому же была и не первой, так как уже Хубилай взамен Мэн-гу принял для своей династии имя Юань. Если, однако, отпадает этот аргумент, то, казалось бы, ничто уже не мешает нам вместе с Шмидтом {Ibid.} признать в Гуй-ли-чи китайскую передачу монгольского имени Олчжи. Олчжи-Тимур умер в 1410 году, Гуй-ли-чи убит А-лу-тай’ем (Аруктаем Санан-Сэцэна) в 1408 году, но это несоответствие в датах не столь велико, чтобы придавать ему существенное значение. Что касается Пунияшри (Бэн-я-ши-ли), тоя не вижу никаких препятствий к тому, чтобы отождествить его с Илчи-Тимуром Petis de la Croix {‘Histoire du grand Genghizcan premier empereur des anciens Mongols et Tartares’, 1710, стр. 516.}, который оставался при дворе Тамерлана до кончины этого государя (в 1405 году), после чего вернулся в Монголию, где и был возведен на ханский престол {Petis de la Croix, loc. cit., пишет, что Илчи-Тимур, прибыв в Монголию (Oloughyurt) в 1405 году, тогда же воссел на ханский престол. Эта дата, однако, доверия не заслуживает, так как переводные труды Petis de la Croix изобилуют хронологическими ошибками.}, Пунияшри могло быть его вторым именем подобно тому, как второе имя Биликту-хана было санскритское Аюс’ри Дара.
Наконец, необходимо остановиться еще на одном темном месте, порожденном не только разноречием в показаниях китайских и монгольских источников, но и расхождением между собою этих последних. Согласно Санан-Сэцэну, ойратский правитель Угучи-Хашига, овладев Монголией, властвовал в ней до своей кончины в 1415 году, после чего управление страной перешло к его сыну Есукэю, ‘История о происхождении монголов’, подтверждая последнее, вместе с тем перечисляет ряд ханов, преемственно управлявших Монголией в течение предшедшего пятнадцатилетнего периода, ‘Мин-ши’ же, именуя первого ойратского властителя, об’единившего западных монголов и добившегося большой власти и значения в Монголии, Мнкэ-Тимуром, указывает далее на распадение ойратского союза и образование трех ойратских владений, что случилось во всяком случае не позднее 1409 года, так как именно в этом году состоялся обмен посольствами между главарями означенных трех ойратских владений и нанкинским правительством. О преемнике Дэльбэк-хана ‘Мин-ши’ вовсе не упоминает.
Помирить эти противоречия краппе трудно. Но ясно, что Угучи-Хашига или Мкэ-Тимур, в тождестве этих лиц едва-ли можно сомневаться, владел не всей, а только частью Монголии, что в остальной продолжали преемственно властвовать потомки Тогус-Тимура, и что со смертью Угучи, последовавшей не в 1415 году, а несколько ранее, дурбэн-ойратский союз {Я думаю, что уния между дрбётами и ойратами, о которой свидетельствует Рашид эд-Дин (см. выше стр. 561), продолжала существовать и в начале XV века, ибо, согласно родословной дрбётских и джунгарских князей, Тогон-тайши, сын Бахаму, а следовательно и Угучи-Хашига принадлежали к дрбётской фамилии Чорщс (‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 137, Pallas, op. cit., I, стр. 33 seqq). Не знаю, на основании каких данных M. Courant (‘L’Asie Centrale aux XVIII et XVIIIe. sicles’, стр. 11) пишет, что Угучи был торгоутом.} распался, причем наиболее сильным по его отделов окавался тот, во главе которого встал энергичный племянник Угучи — Бахаму (Ма-ха-му). Этот правитель продолжал политику своего дяди il воспользовавшись борьбой китайцев с восточными монголами, успел дважды, в 1409 и 1412 годах, нанести последним столь серьезные поражения, что они должны были отвести свои кочевья за Керулюн, в особенности же усилил он свое положение после того, как ему удалось схватить и казнить ставленника Аруктая — хана Пунияшри (в 1412 году) и возвести на престол Дэльбэка, сына убитого Аруктаем Олчжи-Тимура. Тогда, действительно, он явится тем главой Монгольского государства, который мог стать опасным Китаю, что и побудило китайское правительство тотчас же, согласно принципу — divlde ut imperes, в корне изменить свою монгольскую политику и выступить защитником своих прежних врагов — восточных монголов.
Таким в общих чертах представляется мне ход событий в Монголии до 1412 года, но последующая эпоха не менее скрыта туманом противоречивых известий, чем эти первые шаги ойратов на историческом поприще.
Поражение, которое нанес император Чэн-цзу (Юн-ло) ойратам в 1414 году, заставившее их бежать за р. Толу, и, может быть, еще того более — неудачный исход последующих их столкновений с восточными монголами {Покотилов, op. cit., стр. 39, Delamarre, op. cit., стр. 186.} на некоторое время приостановил их агрессивный образ действий в отношении своих восточных соседей, дав в то же время возможность Аруктаю восстановить свое влияние на дела Восточной Монголии. Последний не использовал, однако, благоприятного политического момента для того, чтобы укрепить свое положение, а ввязался в непосильную борьбу с Китайской империей, на которую едва ли был даже вызван действиями нанкинского правительства. Впрочем, может быть, поводом к neu послужило волнение среди урянхайцев (у-лян-ха) {Вопрос о том, кто такие были эти урянхайцы, кочевавшие между реками Нонни и Шара-мурен, разрешается нижеследующей справкой.
Эпоха Чингис-хана застает урянхайцев в Саянских горах, т. е. там, где и до настоящего времени живет народ, именующий себя туба или тува и известный под именем урянха у соседних монголов. Действительно, наименование ‘урянха’ едва ли имело этническое значение, хотя среди волжских калмыков и встречается род урянгхус (П. Небольсин — ‘Очерки быта калмыков Хошоутовского улуса’, 1852, стр. 18), ибо уже Рашид эд-Дин (‘История Монголов’, ‘Введение’, стр. 90) свидетельствует, что у монголов наименование ‘урянха’ было общим для народов, населявших леса (см. также архим. Палладий, замеч. в ‘Труд. член, российск. духовн. миссии в Пекине’, IV, стр. 225). Это название они, однако, унесли с собой в степи, где под давлением необходимости должны были изменить свой охотничий быт на пастушеский. Об этом насильственном перемещении их на юг свидетельствует тот же Рашид эд-Дин, loc. cit., стр. 92, см. также ‘Notices et extraits des manuscrits’, XIII, стр. 275 (ст. Qitatremеre): ‘Урянхиты, говорит он, постоянно пребывают в лесу, однако в благополучный век Чингис-хана и великого рода его те пределы стали юртами других племен монгольских, и они смешались с другими монголами’. Имеется, однако, и более определенное указание на выселение части этого народа из Саянской тайги, Архим, Палладий со слов ‘Истории Юаньской династии’ сообщает об урянхайцах, поселенных в 1293 году в районе земель Амурского бассейна. Но мне кажется, что архим. Палладий, помещая урянхайцев, выведенных, Хубилаем из Саянских гор, ‘по близости к Амуру’, сделал ошибку. Шотт, упоминающий о том же событии (‘Ueber die chten Kirgisen’ в ‘Abhandl. d. k. Akad. d. Wiss, zu Berlin’, 1864, стр. 461)) пишет, что енисейские тюрки поселены были в древней земле, называвшейся На-янь (‘in dem fischreichen alten lande Najan’). Но о стране Но-янь авторы ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 196, сообщают, что это не какая-либо древняя область, а позднейшее изменение слов До-янь, До-янь же, как мы видели выше (стр. 572), есть наименование одного из двух внешних военных округов, на которые в 1389 году были разделены урянхайские земли, лежавшие к северу от г. Да-нин-фу. Из сего явствует, что Хубилай переселил урянхайцев не куда-либо на Амур, а в ту часть юго-восточной Монголии, которая ныне занята кочевьями монголов Джу-уда’ского сейма. Автор сочинения ‘Си-чжай-оу-дэ’ (‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 199) считает даже нынешних ару-хорчин (карцинь) за прямых потомков этих урянхайцев, с чем, кажется, не вполне согласны авторы яМэн-гу-ю-му-цзик, стр. 161—162, которые принимают карциньцев за прямых потомков монголов Аруктая, нашедших приют среди урянхайцев.
У Потанина — ‘Очерки сев.-зап. Монголии’, IV, стр. 664, имеется ссылка на Ровгшскою, который на пути между городами Нерчинском и Пекином встретился с именем ‘урянхай’, прилагаемым к чистым монголам. Ровинский в позднее опубликованном им маршруте (»Из Нерчинска в Китай с караваном в 1871—1872 г.г.’ ‘в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ. по отд. этногр.’, 1909, XXXIV, стр. 593 и 630) этого, однако, не пишет, а говорит лишь, что дорога, которой он шел, пролегала среди кочевий урянхов.
Начиная с 1633 года, китайская история уже более не упоминает о восточных урянхайцах, о западных же говорит, между прочим, что в 1755 году как алтайские, так и саянские (тубшин) урянхайцы добровольно подчинились маньчжурам, почему и остались на своих прежних кочевьях (извлечение из ‘Зерцала маньчжурской словесности’ о. Аввакума, цитированное Сельским в введении к статье Пермикина ‘Озеро Коссогол и его нагорная долина’ в ‘Вестнике И. Русск. Геогр. Общ.’, 1856) — известие, к которому я буду иметь еще случай вернуться.
Я заключу настоящую историческую справку указанием на ошибку о. Иакинфа, который в ‘Истории первых четырех ханов из дома Чингисова’, стр. 41, писал: ‘В 1209 г. Чингис-хан еще завоевал урянхайцев, которые тогда кочевали на нынешних карциньских землях’.} в округах Фу-юй и До-янь {См. выше стр. 572.}, к северу от города Да-нин-фу {Находился в области верхнего течения р. Лао-ха-хэ, к северу от р. Ин-цзинь-хэ, приблизительно на 119o вост. долг. от Гринвича.}, т. е. на землях, занятых ныне монголами Джу-уда’ского, Джерим’ского и отчасти Сплин-гол’ского сеймов. В союзе с ними Аруктан вторгся в 1122 году в Китай и разграбил область Син-хэ {Областью Син-хэ в Юаньскую эпоху назывались земли, занятые в настоящее время кочевьями сунитов (‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 36). Городище Хара-балгасун представляет развалины г. Син-хэ, в. Гиньскую эпоху — Фу-чжоу (‘Комментарий архимандрита Палладия Кафарова на путешествие Марко Поло по северному Китаю’, 1902, стр. 28).}. Сосредоточение, однако, значительных китайских сил в г. Ин-чан-лу {См. выше стр. 509.}, заставило его поспешно отступить от занятой территории, бросая на пути скот и награбленное имущество. Уклоняясь засим от встречи с Чэн-цзу (Юн-ло), который лично вел свою армию, он бежал он реку Тола {Здесь говорится о правом притоке р. Нонни, см. ниже главу X.}. Предоставленные собственным силам урянхайцы потерпели жестокое поражение при р. Цюй-лэ-хэ {Ныне р. Хацир? В пределах Джарутского аймака упоминается горная группа Цюй-ли.} и в дальнейшем их восстание было быстро подавлено. Что касается Аруктая, то, проведя 1128 год в малоуспешной борьбе с ойратами, он только в следующем году смог повторить свою попытку перенести войну с китайцами на китайскую территорию, но и на этот раз успел продвинуться безаказанно вглубь страны не далее Да-тун-фу.
На этом монголо-китайское столкновение и закончилось. Энергичный Чэн-цзу скончался на обратном пути из Монголии, Аруктаю же пришлось направить все свои силы на борьбу с ойратами, во главе которых с 1118 года стоял уже Тогон-тайчжи, не менее деятельный и воинственный, чем его отец Бахаму.
После победы над Аруктаем в 1123 году Тогон поспешил возвести на монгольский престол Чингисида Тохта-бугу (То-то-бу-хуа), хотя в то время над Монголией, если я верно толкую события, уже царствовал Адан-хан, ставленник Аруктая.
Исторические свидетельства, относящиеся к этому периоду, сводятся к следующему.
Китайские источники не дают нам никаких точных хронологических данных о времени воцарения как Тохта-буги, так и Адая, и только в ‘Мэн-гу-юань-лю’ {‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 162.} содержится указание: ‘В 18 год правленья Юн-ло, т. е. в 1416 году, Дальбэк-хан скончался, и монголы в течение более десяти лет оставались без государя. В 1426 году сын хорчинского (карциньского) нойона У-цзи-дзяня {Санан-Сэцэн (I. Schmidt, op. cit., стр. 147) пишет, потомок Улсукэна Эсэня, а не сын его.}, Адан-тайчжи соединив под своею властью всех оставшихся (?) монголов, утвердился на ханском престоле, он об’явил войну Цзирамынь (Цзалман?)-хану (?), воевал и с дурбэн-ойратами и взял в плен Бахаму, известного под именем Тогон-тайчжи’. Это указание Хэ-цю-тао сопровождает замечанием, что сообщаемые тут факты находятся и полном противоречии с данными как ‘Истории Минской династии’, так и, в местности, истории племени хорчин. Легенду о пленении Тогон-танчжи Адан-ханом мы находим, однако, и в других монгольских источниках, а именно, и ‘Алтан-тобчи’ {Стр. 159—160.} и у Санан-Сэцэна {I. Schmidt, loс cit.}, где добавляется, что вместе с Тогоном в плен была взята и его мать, которая стала наложницей Адай-хана. Допуская возможность этого пленения {Покотилов, op. cit., стр. 49, видит, повидимому, подтверждение факта пленения Адай-ханом Тогона в словах императора Сюань-цзуна, сказанных последнему по поводу убийства им Аруктая. Delamarre, op. cit., стр. 235, переводит эту часть послания Сюань-цзуна несколько иначе: ‘Prince, en tuant Alouthai, vous avez montr que vous pouviez tirer vengeance d’une intimiti hrite de vos anctres’.}, мы должны отнести его к тому времени, когда Аруктан преследовал остатки разбитых в 1414 году китайцами ойратских войск Бахаму, из чего в свою очередь вытекало-бы что Адай-хан принял из рук Аруктая престол Монголии не позднее 1414 года, т. е. еще при жизни Дэльбэка. Двенадцатилетний цикл монгольского летоисчисления вполне об’яснял-бы эту ошибку ‘Мэн-гу-юань-лю’, но с этим предположением не согласуются некоторые другие монгольские известия, достоверность коих, впрочем, также ничем не доказана, так, в ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’ {Стр. 1.} говорится, чти после того, как в 1125 году (согласно ‘Мин-ши’ — в 1423 году) Аруктай был разбит ойратами, его повелитель (хан?) Куй Мнкэ Тасхара, из фамилии Борцзигит (Борджигин) бежал на р. Нонь (Нонни), где и приютился у урянха, из чего следовало-бы, что в 1423 году Адай-тайчжи еще не правил Монголией, засим, и ‘Алтан-тобчи’ {Стр. 161.} утверждает, что Адай-хан, убитый, согласно ‘Мэн-гу-юань-лю’ в 1488 году {‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 327.}, царствовал всего лишь 14 лет, иными словами, вступил на престол в 1424 году. Обращаясь, однако, к китайским известиям, мы находим там дату 1434 год, когда могущество восточных монголов было окончательно сломлено, и Аруктай-тайши убит {Delamarre, op. cit., стр. 235, 240, Покотилов, op. cit., стр. 49. У Иакинфа — ‘Истор. обозр. Ойратов’, стр. 17, ошибочно дан 1437 год.}, тогда же Адай-хан бежал с оставшимися ему преданными монголами в Хэ-си {Он обосновался в долине Эцзин-гола, в местности И-цзи-най-пу (см. выше стр. 205 и 432). Отсюда он предпринимал неоднократные набеги на китайские пограничные области, что заставило, наконец, китайское правительство снарядить против него карательную военную экспедицию, которая в 1437 году очень быстро справилась с своей задачей и совершенно разгромила его кочевья. Адай бежал неизвестно куда.} и лишился престола в Восточной Монголии. Принимая дату 1484 год как конечный царствования Адай-хана в Монголии, 1420 год был-бы временем восшествия его на престол.
Что касается времени восшествия на престол Тохта-буги, то в этом отношении нам известно лишь то, что об’явление его ханом предшествовало разгрому восточных монголов в 1484 году {Delamarre, op. cit., стр. 240, где читаем: ‘Le prince et ses officiers Tortchep et autres, ayant t de nouveau harcels par Thothopouhao’…} и, всего вероятнее, последовало вскоре же после одержанной Тогоном-тайчжи победы над Аруктаем в 1423 году.
Об’единив под своею властью всю северную Монголию до Большого Хингана, Тогон стал готовиться к вторжению в Китай, но смерть помешала ему осуществить это намерение, которое привел в исполнение его сын Эсэнь, наследовавший всю власть отца в 1489 году. Предварительно, однако, Эсэнь решил подчинить себе тех из монгольских князей, которые признавали еще китайский суверенитет.. Сильнейшим из них был хамийский ван, в управление коему отданы были китайцами и населенные монголами округа Ань-дин, Хань-дун, Цюй-сянь и Чи-гинь. {У de-Mailla, op. cit., X, стр. 247, сказано, ‘Yong-Io (император Юн-ло) le (т. е. Ngan-k-Timour — Анкэ-Тимура, князя хаминского) cra prince de Tchong-chun (чжун-шунь-ваном) et il tendit sa domination sur les villes (округа?) de Harm, de Ngan-ting (Ань-дин), de Na-choui (?), de Tchi-king, de Mongou (очевидно — Чи-гинь-Мэн-гу), de Kuslen (Цюй-сянь) et de Han-tong (Хань-дун). Эти округа образовались еще в Юаньскую эпоху, так как уже в 1370 году император Хун-у застал всю страну к северу и западу от Куку-нора занятой монголами княжеств: Ха-мей-ли, Чи-гинь-мэн-гу, Хань-дун, левого крыла Хань-дун, Ша-чжоу, Ань-дин, А-дуань и Цюй-сянь.
Из этих княжеств ближе других к городу Гань-чжоу лежало Ха-мей-ли, но точных сведений об его границах мы не имеем (см. Bretschneider — ‘Mediaeval researches’ etc., II, стр. 219—220). Из того факта, однако, что одним из мотивов, вызвавших его раннее (в 1390 году) присоединение к империи Минов, было желание китайцев открыть сквозной торговый путь между Западным краем и Китаем, можно вывести заключение, что своими кочевьями оно занимало земли бассейна среднего течения Эцзин-гола.
Княжество Чи-гинь (Bretschneider, ibid., архим. Палладий — ‘Комментарий на путешествие Марко Поло по сев. Кит.’, стр. 9, у Покотилова, op. cit., стр. 43,— Чи-цзинь) обнимало земли нынешнего уезда Юй-мынь (‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 481, Иакинф — ‘Описание Чжунгарии и Восточного Туркестана’, стр. 95). В 1370 году, с подчинением Китаю, переименовано было в военный округ Чи-гинь-вэй, при чем глава аймака получил титул чэн-сяна, т. е. министра, с этого времени во всех географических и исторических сочинениях времен династии Мин Чи-гинь-вэй и Чи-гинь-Мэн-гу (чигиньские монголы) стали составлять особый отдел. Вследствие волнений среди чигиньских монголов китайцы в 1380 году выслали против них войска, которые и увели с собой большую их часть внутрь Китая, округ, впрочем, вскоре вновь заселился монголами, прикочевавшими сюда из уроч. Харату (?). Эти монголы во всех последующих столкновениях ойратов и турфанцев (см. ниже) с китайскими войсками неизменно стояли на стороне последних, благодаря,, вероятно, чему и удерживали свои кочевья до 1513 года, когда этою частью провинции Гань-су овладели турфанцы (Bretscheider, op. cit., II, стр. 211—215). Чигиньцы бежали тогда на восток и осели в округе Су-чжоу. Император Кан-си вернул их в 1718 г, и восстановил округ, но засим в 1726 г. при Юн-чжэне последний был окончательно упразднен, и ныне там. имеется лишь станция с этим именем (см. Г. Е. Грум-Гржимайло — ‘Опис. пут. в Зап. Кит.’, II, стр. 188—189), находящаяся в ведении Ань-си. О вероятных потомках чигиньских монголов см. Грум-Гржимаило, ор, cit., III, стр. 146—147. Этих монголов Klaproth — ‘Asia polyglotta’, стр. 269, почему-то считает хошоутами.
Княжество Хань-дун лежало к югу от княжества Чи-гинь и к западу от Цзя-юй-гуаня, и, вероятно, занимало, своими., кочевьями горные долины верховий Сур-хэ. В столкновениях турфанцев с китайцами ханьдунцы держали обыкновенно сторону сих. последних, зато, когда в начале XVI века их стали теснить кукунорские монголы, китайцы, пришли им на помощь, отведя под их кочевья, земли в Гань-чжоу’ском округе (Bretschneider, op. cit., II, стр. 218).
Второе Ханьдунское владение, отделившееся от первого в 1446 году, в том же году заняло округ Ша-чжоу (Покотилов, op. cit., стр. 57, относит это событие к более раннему времени, а именно, ко времени правления императора Юн-ло). В начале XVI века оно покорено было турфанцами.
Владение Ша-чжоу стало в вассальные отношения к Китаю в 1404 г., после чего правившие там монгольские князья стали получать китайские титулы. В 1434 году ша-чжоу’ский князь Кунь-цзи-лай, ссылаясь на невозможность собственными силами оградить свои владения от грабительских набегов тангутов (?), обратился к китайскому правительству с ходатайством о. разрешении ему со всем народом переселиться в пределы Китая, но в просьбе этой ему было отказано. В следующем году на округ Ша-чжоу обрушилось новое бедствие, его опустошили хамийцы. Кунь-цзи-лай со свитой в числе двухсот человек бежал в пределы Китая. Оставшись без главаря, шачжоуские монголы разбежались, и часть их добровольно (?) последовала за победителями в Хами. Воспользовавшись столь бедственным положением Ша-чжоу’ского владения, ханьдунцы левого крыла вторглись в него и силой в нем водворились, однако же они были прогнаны оттуда чигиньским князем. Тем временем Кунь-цзи-лай умер, завещав свои наследственные права на Ша-чжоу’ский округ сыну. Но положение подданных последнего было в это время уже настолько бедственным, что в той крайности, в которой они очутились, они решили перекочевать на север и передаться ойратам. Но их перехватили китайцы, которые и поселили их на свободных землях Ганьчжоуского округа. Таким образом Ша-чжоу с 1446 г. опустел окончательно, но не надолго, так как сюда вновь спустились ханьдунцы, которые и оставались здесь до нашествия турфанцев в начале XVI столетия на область Хэ-си (Bretschneider, loc. cit., Покотилов, op. cit., стр. 57, излагает эти события несколько иначе, не упоминая о вмешательстве чигиньцев в ша-чжоуские дела, он видит в переселении ша-чжоуцев в округ Гань-чжоу не китайскую, а их собственную инициативу, причем поводом к этому переселению выставляет притеснения, которые чинили им осевшие в Ша-чжоу ханьдунцы).
Территория владения Ань-дин при Ханях называлась Эр-цзян, впоследствии же была известна под именем страны сары-уйгуров. Ань-дин лежал к югу от Ша-чжоу, к западу от Хань-дуна и к северу от Тибета, простираясь с востока на запад на тысячу ли. Из этих данных видно, что княжество Ань-дин занимало Цайдам и так называемую Сэртэн или Сыртын-гоби. Аньдинские монголы признали себя вассалами Китая в 1374 году, после чего их страна разделена была на четыре хошуна. Один из этих хошунов удержал древнее, племенное имя телэ, что доказывает, что и во времена династии: Юань уйгуры продолжали еще кочевать к западу от оз. Куку-нора. В 1377 году в Ань-дине вспыхнуло восстание. Князь Буинь-Тимур был убит, и часть его народа с родовым старшиной Ша-ла во главе откочевала в пустыню Ша-мо (не на северные-ли склоны хребта Алтынтага?), откуда Ша-ла и стал предпринимать грабительские набеги на Ань-дин. Только в 1396 году, наконец, китайцы собрались восстановить порядок в Ань-дине. В 1413 году мы видим внука князя Буинь-Тимура уже правителем Лин-цяна (ныне Линь-цян), уездного города Сининской области. Б 1490 году аньдинский князь Цянь-бэнь выставил свою кандидатуру на Хамийский престол, опираясь, на свое родство с хамийским ваном, но китайское правительство приняло сторону его брата, цюйсяньского князя Шань-ба, и последний был избран [у de Mailla, op. cit., X, стр. 256, сказано, что князь Ся-ба (Шара) был племянником аньдинского князя, с ним вместе в Хами переселилось и племя Ho-tsi-hoei, хо-цзе-хуй]. В 1512 году Ань-дин был разграблен монгольским князем Ибурой-тайчжи, после чего сведения о нем прекращаются.
Владение А-дуань находилось в вассальной зависимости от Ань-дина, оно занимало своими кочевьями долину верхнего течения р. Дан-хэ. В 1406 году оно отделилось от княжества Ань-дин, в 1512 же году, вероятно, разделило судьбу последнего (Klaproth — ‘Mmoires relatifs l’Asie’, II, стр. 345, Bretschneider, op. cit., II, стр. 205—208).
Владение Цюй-сянь граничило на востоке с Ань-дином и, вероятно, занимало своими кочевьями западный Цайдам и урочище Гас. Китайцы полагают, что в древности эта страна называлась Си Юн, при Ханях — Си Цян. При Юанях здесь был учрежден военный пост, называвшийся Цюй-сянь-да-линь. Беспорядки, вспыхнувшие в Ань-дине в 1377 году, отразились и в Цюй-сяне: он был опустошен, причем спаслась едва половина его жителей, нашедшая убежище в Ань-дине на р. А-джень. В 1406 году Цюй-сянь был вновь выделен в военный округ (у Bretsclmeider’а, op. cit., II, стр. 210, сказано: ‘In 1406 K’-sien was agan separated from An-ting’), А 18 лет спустя в нем же насчитывалось до 42 тысяч семейств (юрт). В правление императора Чэн-хуа (1465—1488) турфанцы напали на Цюй-сянь и ограбили его жителей. В правление императора Хуан-чжи (1488— 1506) цюйсяньский князь Шань-ба был призван править Хамийским округом (de Mailla, op. cit., X, стр. 256, и Delamarre, op. cit., стр. 410, относят это событие к 1492 году, в следующем году Шань-ба был взят в плен турфанцами). В 1512 году Цюй-сянь был завоеван Ибурой-тайчжи, который и поставил здесь своего правителя.} С помощью поднятых против него ханьдунских и шачжоуских монголов Эсэнь достиг этой цели в 1445 году, а засим он утвердил свою власть и в округах Тай-нин, Фу-юй и До-янь {Ср. Delamarre, op. cit., стр. 259, где под 1444 годом говорится, что сами урянхайцы призвали ойратов на помощь против утеснявших их китайских властей.}. Только уже после этого он счет себя: достаточно сильным, чтобы иступить в борьбу с империей Минов.
Ойраты выступили в 1449 году в Китай тремя дорогами: на востоке монголы вторглись в Ляо-дун {Во главе этой армии, состоявшей преимущественно из урянхайцев, находился хан Тохта-буга. Об ее действиях нам ничего неизвестно, да едва-ли они и могли иметь значение в общем ходе компании, так как Тохта-буга, об’явив себя сторонником мира (см. Покотилов, op. cit., стр. 65),. если и принял в ней участие, то не для того, чтобы содействовать ее успеху.}, на западе — в округ Гань-чжоу, сам же Эсэнь с главными силами выступил в Да-тун’ском направлении. Целый ряд блестящих дел привел его, наконец, к столкновению с китайской армией, медленно отступавшей под начальством императора Ин-цзуна от Да-туна к столице, Генеральное сражение, окончившееся полным поражением китайцев, произошло в местности Ту-му {Breischneider, op. cit., II, стр. 165, замечает, что уроч. Ту-му находилось между Калганом и Пекином, к западу от Хуай-лай-сяня. Подробное описание этого сражения и последующих событий читатель найдет у de Mailla, op. cit., X, стр. 210 seqq., Delamarre, op. cit., стр. 268 seqq. и Покотилова, op. cit., стр. 66 seqq.}. Огромный обоз и множество пленных, среди которых был и сам император, достались на долю победителей. Но тут только обнаружилось, что Эсэнь не обладал решительностью и талантами настоящего полководца. Он не сумел оценить выгод своего положения, созданного тумуской катастрофой, и вместо того, чтобы идти прямо на Пекин, повернул на север {Причины, побудившие ойратов отойти не север, китайскими анналами не указаны. Может быть, однако, их и искать не нужно, и историки ошибаются, приписывая Эсэню грандиозный план завоевания Китайской империи. Не преследуя же этой цели, он мог ограничиться достигнутым результатом набега и если впоследствии и явился под стенами Пекина, то лишь для того, чтобы оказать давление на китайское правительство, медлившее принять его условия выкупа императора.}. Между тем в Пекине успели уже поставить на царство нового императора, брата Ин-цзуна, первое тяжелое впечатление от понесенного поражения улеглось, и когда, наконец, Эсэнь появился под стенами столицы, население последней приготовилось дать кочевникам мужественный отпор. Видя это, Эсэнь не решился на штурм города и, ограничившись двумя-тремя мелкими схватками с китайским гарнизоном, отступил к городу Да-тун-фу. Последующие действия ойратов отличались такой же нерешительностью и закончились бесславным для них миром в 1450 году.
Разногласия между ханом Тохта-буга и Эсэнем, возникшие еще до похода ойратов в Китай {Покотилов, op. cit., стр. 80, ссылаясь на ‘Мин-ши’, указывает на нежелание Тохта-буги об’явить своим наследником сына сестры Эсэня как на одну из причин ссоры между обоими властителями, другой — могло быть расхождение между ними в китайском вопросе, которое должно было принять особенно резкую форму после того, как Тохта-буга об’явил китайскому правительству, что в дальнейшем он отказывается вести с ним войну совместно с ойратами (Покотилов, op. cit., стр. 72). См. также Delamarre, op. cit., стр. 289.}, после побед, одержанных там Эсэнем, получили новую пищу и, наконец, привели к открытому разрыву между ними. Тохта-буга искал опоры: у восточных монголов, но союзники были разбиты в решительном сражении при Туруфану-хара {I. Schmidt, op. cit., стр. 406, приурочивает Туруфану-хара к Тур-фану, что уже потому не допустимо, что из Туруфану-хара Тохта-буга бежал к Гэнтэйским горам.}, Тохта-буга бежал, был, однако, настигнут и убит {Согласно Санан-Сэцэну (Schmidt, op. cit., стр. 159), своим тестем из личной к нему неприязни.} [в 1451 году {Эта дата дается китайцами (см. Delamarre, op. cit., стр. 289), согласно же ‘Мэн-гу-юань-лю’ (‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 328), Тохта-буга (Дай-цзун) был убит в 1453 году.}].
После смерти Тохта-буги и гибели его младшего брата Акбарчжи {Об убийстве Акбарчжи, в чем обвиняется Эсэнь, подробно рассказывается Санан-Сэцэном и в ‘Алтан-тобчи’. Эсэню же приписывает Санан-Сэцэн (loc. cit., стр. 167) и намерение истребить весь род Борджигинов (Чингисидов), дабы облегчить своим потомкам путь к ханскому престолу.}, возведенного на престол еще до битвы при Туруфану-хара, Эсэнь в 1454 году решил об’явить себя ханом. Пекинский двор поспешил признать за ним этот титул, но иначе отнеслись к поступку Эсэня ойратские главари, среди которых далеко еще не угасло уважение к потомкам Чпигиса.
Против него составился заговор, который вскоре затем перешел в открытое возмущение. Разбитый на голову бунтовщиками, Эсэнь бежал, бросив семью и имущество, но был настигнут и убит (в 1454 году) {Убийство Эсэня отнесено Санан-Сэценом к 1452 году, Иакинф (‘Истр. обозр. Ойратов’, стр. 21) дает 1453 год.}. Так жалко кончил человек, испытавший на себе все милости и превратности, судьбы и достигший такого могущества, что, обладай он большими военными дарованиями, он легко мог-бы покончить с Минской династией и основать в Китае свою собственную {Покотилов, op. cit., стр. 84.}.
Со смертью Эсаня кончилось на время и политическое могущество ойратов, на сцепу вновь выступили восточные монголы, которым удалось свергнуть ненавистное иго, наложенное на них Тогоном {Это требует, однако, некоторой оговорки, если верно замечание ‘Алтан-тобчи’, стр. 174, что Молихай (Мулихай-Унг), пользовавшийся одно время, как мы ниже увидим, большой властью в Монголии, был ойратским князем. У M. Courant — ‘L’Asie Centrale aux XVI1L. et XVIIIL sicles’, 1912, стр. 6, также читаем: ‘Aprs la mort d’Esen khn, les Mongols en partie continurent de porter le joug des Ouirat’. Автор основывался при этом, повидимому, на летописи Санан-Сэцэна, в которой свержение монголами ойратского ига отнесено к эпохе Даян-хана (к 1492 году?).}.
Один и я их главарей. Болай по имени, розыскал Маркэра (Мергус-хаса), сына Тохта-буш, и провозгласил его ханом. Он был первым из монгольских монархов, за которым утвердился китайский титул сяо-ван-цзы {Согласно ‘Мэн-гу-юань-лю’ (‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 328), этот титул носил уже Тохта-буга (Дай-цзун), что не подтверждается другими источниками.}. Маркар кочевал в Чахаре, и с итого момента политическая жизнь и интересы Монголии перемещаются на юг, к границам Китая {По словам Санан-Сэцэна, loc. cit, стр. 171, Мергус-хаса был признан ханом далеко не всеми монголами.}.
Годы правления Маркера полны известий о грабительских набегах восточных монголов’ на северные пределы Китайской империи, они прекратились лишь в 1402 году вследствие неурядиц, возникших в степи. В разгаре этих неурядиц Маркэр был убит {Убийство Мергус-хаса отнесено Санан-Сэцэном к 1453 году, что он делает при этом ошибку, явствует из последующего.}. Следовавшие же за ним монгольские ханы стали столь быстро сменяться, что, по словам ‘Мин-ши’ становится уже невозможным в точности уследить за ними {Покотилов, op. cit., стр. 89.
Санан-Сэцэн дает следующий перечень ханов, царствовавших в Монголии до эпохи Даян-хана:
Молон с 1453 по 1454 год
Маньдагул ‘ 1463 ‘ 1467 ‘ I. Schmidt, op. cit., стр. 175, переводит: ‘Weil Molon Cha-ghan keinen Sohn hinterlassen hatte, folgte sein Oheim, Namens Mandaghol, der jngste Sohn des Adsai Taidschi, dem Neffen in der Regierung’.
Этот абзац не дает повода думать, что между царствованиями Молона и Маньдагула был девятилетний интервал, что, однако, период междуцарствия хотя, может быть, и не столь долгий, все же был, это следует из дальнейшего.
Баян-Монкэ ‘ 1468 ‘ 1470 ‘
Даян-хан.
Согласно ‘Мин-ши’, Молон-хан был убит, в 1466 году, т. е. на 12 лет позже, чем это указывалось монгольским летописцем, — ошибка вполне объяснимая, как я имел уже случай говорить выше, двенадцатилетним циклом монгольского летоисчисления. Имя Молон хана в ‘Мин-ши’ не упоминается, но там говорится, что монгольский хан, ставленник Мао-ли-хая, был убит этим последним в 1466 году, что вполне согласуется с тем, что пишет Сэнан-Сэцэн о Молон-хане, убитом Молихаем. После смерти Молон-хана, по словам того же китайского источника, в Монголии наступила эпоха междуцарствия, во время которой особую силу и значение приобрел сказанный Молихай, что видно, между прочим, из следующего доклада цензора Чэн-ван-ли (Покотилов, op. cit., стр. 104): ‘Мао-ли-хай уже давно не приходил с данью. Он высматривает положение дел на нашей границе. Я полагаю, что следует, не теряя времени, двинуться против него, причем надеюсь, что нам удастся разбить его по трем причинам: 1) Мао-ли-хай находится от нашей границы на расстоянии всего двух, трех дней пути, являясь там гостем, тогда как мы там хозяева’, 2) руководимый честолюбивой мечтой подчинить себе всю Монголию, он широко разбросал свои войска, утомил их и через то значительно себя ослабил, и 3) монгольские племена рассеялись в поисках за водой и хорошими пастбищами, и войска их не составляют уже единого целого. ‘В виду всего этого я предлагаю набрать отборных войск до 20 тысяч человек и разделить их на отряды силой до трех тысяч человек в каждом, поставить во главе их опытных начальников и ввести среди них строгую дисциплину. Засим отправить разведчиков разузнать, в каком именно месте расположился Мао-ли-хай и произвести на него там внезапное нападение. Успех будет обеспечен’.
Маньдагул, согласно ‘Мин-ши’, занял престол в 1473 году, вероятно однако, несколько раньше, если принять во внимание, что в том же 1473 году он успел не только покончить со своими могущественными противниками, Молихаем и урянхайским князем Доголаном-тайчжи, но и предпринять грабительский набег на Китай.
Между Маркэром и Молоном ‘Мин-ши’ и ‘Мэн-гу-юань-лю’ называют еще одного хана, царствовавшего, вероятно, очень короткое время, а именно— Ма-гу-кэр-ги-сы (‘Мин-ши’) или Мэнгу-лэглэ-чингис-хана (‘Мэн-гу-юань-лю’). Это, повидимому, Махагурка-хан ‘Алтан-тобчи’, стр. 173.
В заключение этой справки считаю необходимым отметить попытку ‘Мэн-гу-юань-лю’ (‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 328) отождествить монгольских властителей, названных в монгольских летописях, с теми, которые упоминаются в ‘Мин-ши’.
Согласно ‘Мэн-гу-юань-лю’, после Тохта-буги или Дай-цзуна (Тай-суна у Санан-Сэцэна), убитого в 1453 году, вступил на престол его сын, помянутый Ма-гу-кэр-ги-сы, который также, как и его отец, кончил жизнь неестественной смертью: его убил Доголан-тайчжи. Засим следуют: второй сын Тохта-буги, Молон, который отождествляется с Болаем, за ним брат Тохта-буги — Маньдагул и, наконец, Баян-Монкэ, тождеименный, будто-бы, с Маркэром китайских анналов. С этими отождествлениями уже потому нельзя согласиться, что Молон царствовал всего лишь один год, тогда как Болай упоминается в ‘Мин-ши’ неоднократно на протяжении почти десяти лет (см. Покотилов, op. cit., стр. 84—87, 99, 101—103, Delamarre, op. cit., стр. 300, 318, 322 и 334), Маркэр же и Баян-Монкэ называются в ‘Мин-ши’ независимо один от другого, причем времена царствований обоих как в китайских, так и в монгольских летописях, одинаково разделяются эпохой правлений Молон и Маньдагул ханов.}.
Такая непрочность ханского престола сопровождалась процессом децентрализации власти, усилением родовых старшин и распадением племен и племенных союзов: не избег этого распадения даже ойратский союз часть составлявших их его племен ушла на р. Гань-гань {Успенский — ‘Страна Кукэ-нор или Цин-хай’, стр. 156, не сомневается, что Гань-гань есть то же, что Кянь-кянь, т. е. Кем, верховье Енисея. Покотилов, op. cit., стр. 91, возражает Успенскому и, основываясь на карте Ша-мо, помещенной в ‘Цзю-бянь-юй-ту’, приходит к заключению, что Гань-гань следует отождествить с Орхоном, в подтверждение же правильности такого отождествления он ссыпается на неоднократные, яко-бы, свидетельства истории о последующих вторжениях ойратов в Китай, чего не могло-бы быть, живи последние к северу от хребта Танну-ола. В переведенных на европейские языки китайских исторических сочинениях я не нашел таких свидетельств, если же в ‘Мин-ши’ и встречаются между 1472 и 1530 годами упоминания об ойратах, то лишь о тех, которые из восточной Джунгарии вторгались в Хэ-си, а засим всякие известия о них прекращаются. При таких условиях спорный вопрос о р. Гань-гань следует пока считать отрытым.}, имея во главе сына Эсэня, Хорхудая, часть же откочевала в Хами. К концу XV века та же участь постигла и монголов, кочевавших вдоль северной границы Китая, к западу от урянхайцев: они делились уже на множество орд {Успенский, op. cit., стр. 154—155. Названия этих орд не имеют в большинстве случаев этнологического значения.}, которые пользовались почти полной независимостью, при чем власть ханов, титуловавшихся сяо-ван-цзы, признавалась далеко даже не на всем юге, и только короткое время царствования Маньдагула, а затем эпоха Даян-хана составили в этом отношении исключение.
В начале XVI столетия среди монголов заметно усилилось стремление к передвижению на юг и запад — в Ордос, Куку-пор, Амдо и Тибет {Следует оговориться, что такие передвижения монголов совершались и ранее, притом не всегда добровольно, по собственной инициативе переселявшихся. Так, в 1389 году китайцы, поразив Ногачу, потомка одного из сподвижников Чингис-хана — Мухури, кочевавшего в бассейне р. Сунгари, переселили его подданных в числе, будто-бы’ 200,000 душ на юг, к границам Китая (Васильев — ‘Сведения о маньчжурах во времена династий Юань и Мин’, 1859, стр. 112),, засим, Эсэнь-тайчжи переселил на берега Желтой реки, в местность Му-на-ди, одно из урянхайских племен (Покотилов, op. cit., стр. 83), и. т. д.}. Это влечение отмечено было китайцами в следующих словах: все монгольские племена рассеялись в поисках за водой и хорошими пастбищами, и войска их не образуют уже единого целого.
Первые попытки монголов проникнуть в Ордос (Хэ-тао) относятся еще ко времени правления императора Чжэн-туна (1445—1450), во времена же правлении императоров Тянь-шуня и Чэн-хуа (1457—1488) передвижение это приняло настолько значительные размеры, что китайцам пришлось здесь сиять аванпосты и отодвинуть на юг свои поселения. Какие отделы монгольской народности приняли в нем участие, в точности неизвестно. Успенский {Op. cit., стр. 155.} называет, впрочем, следующие шесть лагерей (?), находившихся первоначально в ведомстве Хо-шай’я, сына урянхайского князя Доголан-тайчжи (То-ло-ганя согласно ‘Мин-ши’) и зятя Маньдагул-хана, а засим поступивших в ведомство Алтын-хана (Ань-ды), внука Даян-хана, которые расположены были между Чахаром и территорией джунгарских ойратов: доло-тумэнь, вэй-у-р, у-шэн, у-лу, ба-яо и ту-цзи-ла. Если исключить вэй-у-р, несомненных потомков тех уйгуров, которые еще в IX веке поселены были здесь китайцами, то в остальных племенах, имена коих, за исключением последних двух {Ба-яо могут быть байоты (байты), хотя мы и не находим в настоящее время остатков этого племени среди южных монголов.}, легко отождествляются с современны лги: далат, тумэт {Упоминается уже в ‘Юань-чао-ми-ши’.}, ушин, и урут {Это племя упоминается неоднократно уже в ‘Юань-чао-ми-ши’.}, нельзя не видеть пришлый элемент и, таким образом, с значительной долей вероятности установить те отделы монголов, которые если не в составе первых, то последующих волн нахлынули в Мо-нань, а засим продвинулись отсюда и далее к юго-западу, в Амдо, Тибет и Кукунорские степи.
Около 1478 года, после нескольких лет междуцарствия, ордосские и хэдунские {Так называются у китайцев монголы, живущие в востоку, от Ордоса.} монголы поставили своим ханом Маньдагула, брата Тохта-буги, которому с первых же дней своего царствования пришлось вступить в борьбу с всесильным в то время в Монголии родовым старшиной Молихаем и его союзником, урянхайским князем Дологан-тайчжи. Выйдя из этой борьбы победителем, Маньдагул успел установить на некоторое время единодержавие в Монголии, но время его правления все же не обошлось без внутренних смут, которые закончились только при Даян-хане в 1488 или даже в 1488 году со смертью Измаил-тайчжи (И-са-ма), энергичного противника последнего, правившего родами восточных монголов, кочевавших к западу от урянхайцев.
Из последующих событий внутренней жизни монголов приобретает особое значение бунт одного из правителей ордосцев Ибура (Ибарай, Ибири)-тайчжи (ок. 1510 года). Ибура хотя и убил ордосского наместника Улус-болода, одного из сыновей Даян-хана, но был не в силах оказать серьезное сопротивление этому могущественному монгольскому властителю и бежал со своими приверженцами {Принадлежавшими преимущественно к поколению или племени а-лу-ту-сы, т. е. ордос (см. Успенский, loc. cit.).} на запад, к Куку-нору {Успенский, op. cit., стр. 157.}.
Монголы, явившиеся с Ибурой-тайчжи на Куку-нор, проявили себя там грабежами и насилиями. В очень короткое время они опустошили всю страну между Хуан-хэ и уроч. Гас, между городом Гань-чжоу и укреплением Сун-нань.
Впрочем, с их разбойничьей деятельностью мы отчасти уже познакомились: это они положили конец существовании Аньдинского и Цюйсяньского княжеств в 1512 году.
С легкой руки Ибуры-тайчжи на Куку-нор стали, отовсюду стекаться монголы, недовольные общим положением дел у себя на родине, сам же Ибура недолго там оставался, и уже около 1530 года мы его снова видим кочующим близь Ордоса, в горах Хэ-лань-шань {В ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 415, сказано, ‘горы Хэ-лань известны у туземцев под именем Ала-шань’.}, где он и был убит ордосским князем Цзи-нанем в 1533 году.
Несмотря на возникавшие время от времени беспорядки в степи, восточные монголы к началу XVI столетия заметно усилились. Это усиление прежде всего сказалось в целом ряде опустошительных набегов, предпринимавшихся ими в пределы Китая. Собственно говоря, со времени смерти Эсэня (1454 г.) пограничные китайские области в редкие годы не испытывали нашествий кочевников, но эти нашествия, в особенности в первое время, имели скорее характер разбойничьих набегов, со времени же вступления на престол Даян-хана монголы стали предпринимать уже более отдаленные и организованные походы в Китай.
Особенно участились вторжения восточных монголов в северные пределы Китая в последние 15—20 лет правления императора Цзя-цзина (1522—1567 г.г.). В 1550 и 1567 годах монголы, действовавшие обыкновенно в таких случаях порознь, соединялись даже для совместного нападения на империю, причем главные их силы доходили до Пекина. И хотя мир, заключенный в 1568 году с одним на монгольских князей Алтан-ханом [Ань-да китайских анналов {De Mailla, op. cit., X, стр. 318, пишет — Янь-да (Yenta). Царствовал с 1532 по 1582 год.}], и обеспечил на некоторое время спокойствие на границе, однако оно далеко не было полным, со смертью же Алтан-хана, последовавшей в 1582 году, когда децентрализация власти в Монголии достигла, крайних пределов не проходило уже года, чтобы чахари и урянхайцы не тревожили северо-восточных пределов империи. Так продолжалось до покорения восточных монголов манчжурами, которые предприняли свое сплошное передвижение на юг и 1633 году. Впрочем, в тридцатых годах XVII столетии манчжурами покорены были далеко не все достойные монголы {В 1634 году маньчжурский император Тай-цзун, желая возможно более подорвать силы Китая, отправил свои войска на чахаров и разбил на голову их хана Ликданя, последнего из монгольских ханов к югу от Гобийской степи (А. Позднеев — ‘Монгольская летопись Эрдэнийн эрихэ’, стр. 124, Горский — ‘Начало и первые дела Маньчжурского дома’ в ‘Труд. член. Росс. духовн. миссии в Пекине’, I, стр. 147 seqq), но к этим событиям нам еще придется вернуться в следующей главе.}. Ордосцы и халхасцы еще долго после того пользовались полной самостоятельностью.
После удачных похождений Ибуры-тайчжи в области Куку-нора страна эта стала пользоваться завидной славой у ордосских монголов. В 1550 году как ею, так и сопредельной с нею горной страной Амдо овладел вышеупомянутый хан Алтан, который, посадив одного по своих сыновей на Куку-норе {Власть куку-норских монголов распространялась в это время и на земли, лежавшие к западу от города Су-чжоу, т. е., на Чи-гинь, Хань-дун, Ша-чжоу, и др.}, другого в Сун-нане, к югу от Хуан-хэ, в 1561 году возвратился обратно в Ордос. Одновременно с Алтан-ханом, откочевали на запад и роды Чэчэнь-тайчжи, занявшие под свои кочевья столь известные в истории ‘Ильмовые долины’ (Юй-гу).
В 1588 году в Сининской области впервые появились бежавшие от турфанцев ойраты, будучи, однако, после нескольких стычек с китайскими поисками отброшены к северу, они поселились на северных склонах Нань-шаня {Успенский, op. cit., стр. 164.}. Для пояснении итого факта мы должны еще раз вернуться к культурным странам Притяньшанья: предварительно, однако, чтобы подойти к событиям, разыгравшимся как там, так и в Западной Монголии, начиная с конца XVI века, нам необходимо ознакомиться с внутренним состоянием Халхи в период времени, следовавший за смертью Даян-хана, которую относят к 1548—1544 годам.
Бату-Мнкэ Даян-Сэцэн-xaн был последним монгольским монархом, об’единявшим под своею властью всю территорию Монголии, не исключая и земель, населенных ойратами {Заключаю это из того обстоятельства, что в состав войск Даян-Сэцэн-хана входили и ойратские корпуса, см., напр., ‘Алтан-тобчи’, стр. 191—192.}. Он не завещал, однако, единодержавия своим ближайшим преемникам и, подчиняясь монгольской традиции, разделил Монголию на уделы.
Северная Монголия, которая с этого времени получила в свое современное название — Халха {‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 330, прим. 381.
Как политическое, название это едва-ли существовало раньше (см. впрочем Санан-Сэцэн, op. cit., стр. 191), в качестве же географического названия (наименование реки) оно упоминается уже в ‘Юань-чао-ми-ши’ (‘Труды член. росс. дух. миссии в Пекине’, IV, стр. 90).}, отошла и удел его младшего сына Гарэсэнцзэ {Этот факт свидетельствует, что кочевье и ставка Даян-Сэцэн-хана находились в северной Монголии, то же удостоверяет и ‘Шэн-у-цзи’ (см. Василев — ‘Приведение в покорность монголов при начале Дайцинской династии’, прил. к вып. III ‘Очерк сев.-зап. Монг.’ Потанина, стр. 309), где читаем: ‘В 15 колене от Тай-цзу (Чингис-хана) хан Даян-Сэцэн поставил ставку в Хорине, и его потомство распространилось на юг и на север от Ша-мо’.}, который в свою очередь разделил ее на уделы. В последующую эпоху, обнимающую столетие и окутанную совершенным мраком, число княжеств в Халхе, в большинстве управлявшихся вполне самостоятельно, достигло такого количества, какого страна эта не знала, за все время своей исторической жизни, причем халхаские поколений, по условиям родового быта дробившиеся на части, вынужденные к неоднократным перемещениям и последующему слиянию и неродственными им народными элементами, испытали такие существенные изменения в своем составе, которые не могли не повести к полной унификации этнографической картины страны. Самые существенные вопросы, какие нам ставит история Халхи, и среди них столь важный: при каких условиях образовались в ней три ее ханства — Тушету-хан, Цэцэн-хан и Дзасакту-хан, игравшие да и ныне продолжающие еще играть видную роль в явлениях внутренней жизни халхасцев, этот темный период оставляет без удовлетворительного ответа {‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 56, 87 и 102, сообщает лишь следующую фактическую сторону дела: Абатай, внук Гэрэсэнцзэ, сын Нунуху, по возвращении из Тибета принял титул очир-бату-хана, сын его Эрихэй — титул мэргэн-хана и внук Гомбо — тушету-хана. Титул цэцэн-хана принял внук Амин-дурала, Шолуй (Шолой). Дзасакту-ханом стал впервые называться Субуди, правнук Ашихая, хотя уже его отец титуловался из уважения своими приближенными ханом. Сын Субуди, Норбо, приняв престол, стал, однако, титуловаться биширэлту-ханом. Возвратились ханы линии Ашихая к титулу дзасакту-хана уже только в 1691 году, когда он и был за ними навсегда утвержден.}, как оставляет он необ’ясненными и причины переселений целых племен и исчезновение целых народностей.
После смерти Даян-хана его старшие сыновья Туру-болот, Парс-болот и Очир-болот перешли на юг и, основав свое местопребывание у Великой стены, сделались родоправителями поколении, принадлежащих ныне цзасакам так называемых внутренних монгольских хошунов {А. Позднеев — ‘Монгольская летопись Эрдэнийн эрихэ’, стр. 95. Автор поясняет, что под именем монголов ‘внутренних хошунов’ известны монголы, в политическом отношении разделяющиеся на 49 княжеств ‘и кочующие от границ Халхи к югу вплоть до Великой стены. Название ‘внутренних’, данное им маньчжурами еще в то время, когда их земли только что вошли в границы вновь образованного Маньчжурского государства, в отличие от монголов, сохранявших тогда свою самостоятельность, они удерживают и до настоящего времени, хотя теперь оно уже и потеряло свой первоначальный смысл.}, что касается Гэрэсэнцзэ, то, оставшись у очага своего отца, он получил в удел следующие 13 племен, кочевавших в Северной Монголии {А. Позднеев, op. cit., стр. 96. Среди этих племен не имеется ни одного, которое принадлежало-бы к числу племен калмыцкой группы. Равным образом отсутствуют такие племена, как баргу-буряты. Если первое можно об’яснить тем обстоятельством, что к концу жизни Даян-хана его власть уже не распространялась на ойратов, то относительно баргу-бурят я даже не решаюсь высказать такого предположения. Это заставляет меня думать, что приводимый ниже племенной список далеко не полон.}: унэгэт {Это племя не упоминается в других источниках, коими я мог пользоваться. Судя по тому, что впоследствии оно отошло в удел Ашихая, старшего сына Гэрэсэнцзэ, кочевавшего в Хангайских горах, следует думать, что оно жило там же.}, джалаир {Племя, в век Чингис-хана отличавшееся многочисленностью к занимавшее земли в бассейне р. Онона. Позднее оно, повидимому, успело продвинуться к западу и поселиться в Хангае, так как вместе с унэгэтами перешло под управление Ашихая. Его отделы, ушедшие на запад, вошли, между прочим, в узбекский союз (см. выше стр. 532) и составили один из четырех основных родов Большой киргиз-казацкой орды.}, басут {Басуты упоминаются Санан-Сэцэном (I. Schmidt, op. cit., стр. 207, где говорится о басод-уйшинах), они кочевали в Хангайских горах, так как отошли в удел Ноянтая.}, эрчжигэт {У Рашид эд-Дина (‘История монголов’, ‘Введение’, стр. 156) — эльджигэн, принадлежало к числу коренных монгольских племен и кочевало в Хангае.}, хэрэгут {О кэргутах см. выше стр. 562. В ‘Алтан-тобчи’, стр. 135, упоминается также поколение эрэгут.}, хорлос {У Рашида — хорлас, принадлежало к числу коренных монгольских племен и кочевало, вероятно, в бассейне Орхона. Его части, ушедшие на запад, вошли в состав узбекского союза.}, хирога {Кочевало в долине Керулюна, в других источниках не упоминается.}, хуре-цохор {Может быть, ныне входит в состав сейма Джу-уда внутренних монголов (см. т. III, гл. IV, этого сочинения), кочевало на землях Цэцэн-хан’овского аймака.}, хухэыт {Входит ныне в состав Улан-цабского сейма внутренних монголов.}, хатагин {Принадлежит к числу коренных монгольских племен, части, ушедшие на запад, вошли в состав узбэкского союза, оставшиеся в Монголии частью бежали в XVII веке в Забайкальскую область, где и осели (см. ‘Материалы, собр. коммис. для исслед. землевлад. и землепольз. в Забайкальск. обл.’, 1898, VI, стр. 3).}, ташут {Тангуты, уведенные в качестве пленных в Монголию, образовали там отдельную этническую группу, о чем свидетельствуют роды ‘тангут’, ‘тангыстут’ и друг. среди халхасцев, в хошуне Ушин и др. Они кочевали, повидимому, в Хангайских горах.}, сартагул {Под именем — сартагол, сартагул или сартол у монголов времен Чингис-хана были известны жители обоих Туркестанов. (см. Санан-Сэцен, стр. 85, 111), пленные, уведенные в Монголию, вероятно, и образовали там народность, получившую это название. Часть сартолов в XVII веке бежала в Забайкальскую область, где и поселилась (см. ‘Материалы, собр. ком. для исслед. землевлад. и землепольз. в Забайкальск. обл.’, VI, стр. 3), часть осталась жить в долине Цзабхан.} и урянхаи {Здесь имеются в виду, очевидно, те урянхайцы, которые населяли область Саянских гор. В дальнейшем они перешли под управление седьмого его сына Самубуйма (Отхон-нояна) (см. А. Позднеев — ‘Монгол. летоп. Эрдэ-нийн эрихэ’, стр. 96).}. В свою очередь, следуя примеру отца, он разделил их между своими семью сыновьями, которые и являются родоначальниками всех халхаских князей, причем линии Ашихая, Нунуху и Амин-дурала считаются среди них главными, вероятно, потому, что князья, носившие эти имена, были сыновьями первой законной жены Гэрэсянцзэ: от них-то и ведут свое происхождение нынешние хамы Халхи.
Каковы были отношения старших князей Халхи к князьям Южной Монголии, нам по недостатку исторических свидетельств неизвестно: однако указание биографии цэцэн-ханов {А. Позднеев, op. cit., стр. 98, ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 87.}, что халхасцы в прежние времена считались данниками чахаров, заставляет предполагать, что в течение первых двух-трех поколении халхаские правители признавали главенство князей (ханов) Южной Монголии, как происходивших от старших сыновей Даян-Сэцэя-хана, и в соответствии с этим не дерзали принимать ханского титула. Последний утвердил фактическую автономию трех аймаков Халхи только после того, как порвалась родственная связь между югом и севером и у северных князей между собой. Остается, однако, невыясненным, в чем именно проявлялась та политическая связь между хошунами (уделами), которая об’единяла их в каждом аймаке, и какую роль в этом об’единении играла ханская власть, существовала ли особая организация, которая обращала аймак в политическое тело, или последнее держалось на моральной основе, порожденной кровными узами хошунных властителей и психологическими особенностями монгольской расы, отличающейся врожденным чувством дисциплины. Проф. А. Позднеев в цитированном выше сочинении {Стр. 99.} приводит примеры, свидетельствующие о награждении ханами родовых старшин и должностных лиц почетными титулами, не было ли это право общим для всех хошунных правителей, с другой же стороны, пользовался ли хан правом жаловать также и владетельных особ своего аймака? Вообще же, имели-ли в до-маньчжурское время хошунные князья какие-либо служебные отношения к ханам, или же хан оставался только первым среди равных, председателем сейма и выполнителем решений последнего {Сеймы хошунных князей получили верховное право распоряжения внутренними делами аймака только в 1725 году (см. ниже гл. XI), т. е. уже после подчинения Халхи маньчжурам, до того же времени в делах внутреннего управления аймаком ханская власть была, повидимому, неограниченной, и коль скоро дело касалось интересов всего аймака хану принадлежало право распоряжения действиями хошунных князей.}? Все это вопросы, которые остаются еще недостаточно выяснены, как и центральный из них: чем поддерживалось единство аймака и в чем оно выражалось, а также входила ли в об’ем представления об единстве и территории, или же границы аймаков до закрепления их маньчжурами сохраняли подвижность в зависимости от требований кочевой жизни?
Хотя все эти вопросы и остаются без ответа, и многое во внутреннем устройстве Халхи представляется нам еще томным, тем не менее можно и сейчас уже отметить, что удельная система, получившая в ней в рассматриваемую эпоху столь значительное развитие, внесла в ее государственный организм полное расстройство, причем ближайшими следствиями этой системы были: 1) распадение Халхи {Сказанное в значительной мере относится и до остальной Монголии.} на множество мелких почти автономных владении, приблизившихся по своим размерам к тем, какие имели до последнего времени в России степные инородческие волости {О том, как велики должны были быть монгольские хошуны в до-маньчжурское время, дает некоторое понятие тот факт, что Тушету-хан’овский аймак, например, насчитывающий в настоящее время 20 хошунов, делился уже при Абатае, т. е. в третьем колене, на 38 уделов, да и это число далеко не было предельным. Впрочем, часть тогдашней его территории и населявшие ее монголы отошли впоследствии в состав Сайн-ноин’овского аймака.}, 2) обеднение хошунных князей и упадок их авторитета как глав правительства, и 3) слияние государственных интересов с крайне суженными личными сведениями государственных задач до минимума, и как следствие — взаимное отчуждение князей, утрата ими способности к солидарным действиям даже в случаях общепризнанных государственных нужд и понижение уровня гражданских чувств. Высшим мерилом государственной жизни служит общее благо: этот принцип, всегда только прозябавший в степи заглох в ней неокончательно, когда Халха перешла в описываемое нами состояние, при котором народ, обессиленный разделом на мелкие части и выгнанной им утратой родовых связей до полного забвения родовых имен, перешел под ближайшее управление лиц, имевших над ним абсолютную власть, т. е. стал в положение, близкое к крепостному. Все эти явления отрицательного порядка вызвали падение Монголии в политическом, экономическом и моральном отношениях, сделав ее неспособной отстаивать свою независимость.
XVI век должен быть отмечен в Халхе и как эпоха проникновения в страну ламаизма.
Господствующими религиозными учениями в Северной Монголии в первой половине XVI века все еще оставались буддизм и невытесненный им из низших слоев населения шаманизм: но засим в Халху стали проникать и поборники ‘желтого учения‘, проповедь которых увенчалась, повидимому, очень быстрым успехом, так как уже в 1577 году {Этот год следует сопоставить с 1571 годом, когда Алтан-хан, вслед за заключением мира с китайцами обратился в Пекин с ходатайством о присылке ему тибетского монаха и священных буддийских книг на тибетском языке, писанных золотыми буквами (Покотилов, op. cit., стр. 199). Эта просьба свидетельствует, что во владения Алтан-хана тогда проникли еще первые проблески нового вероучения — реформированного буддизма, может быть, вместе с проповедью тех пленных тибетских монахов, которые в 1566 году уведены были его внучатным племянником Хутуктай-Сэцэном хун-тайчжи из Тибета (см. J. Schmidt, op. cit., стр. 213). В Халху желтая вера едва-ли могла проникнуть раньше.} халхаский князь Абатан, сын Нуиуху. ездил на свидание с далай-ламой в город Куку-хото {А. Позднеев, op. cit., стр. 106, idem — ‘Монголия и Монголы’, I, стр. 427, см., однако, ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 56, где сказано, что Абатай ездил на поклонение далай-ламе в Тибет.} и, по возвращении оттуда с священными книгами, предпринял постройку первого в Северной Монголии монастыря Эрдэни-цзу на берегу р. Орхона {В действительности, как пишет А. Позднеев — ‘Монголия и Монголы’, I, стр. 428, к его постройке приступлено было (если только тут нет ошибки, ср. с последующим текстом) в 1586 году, причем, согласно летописи ‘Эрдэнийн эрихз’, он был возведен на месте развалин того города, который был построен Угэдэем и служил ему столицей, т. е. на месте Кара-корума.}. Естественно, что с постройкой этого монастыря, за которым стали быстро возводиться другие, в Халхе началось прочное укоренение ламаизма, так как монастыри создавали национальное духовенство и служили национальным источником народного просвещения. Последующему влиянию его на народную психику приписывается, между прочим, падение воинственности у восточных монголов и притупление их энергии. Еще известный политический деятель и знаток Монголии китаец Бан-чун-гу писал в своем докладе императору Лун-цину (1567-1573 г.г.): буддизм предписывает воздержание от кровопролития, покаяние, добродетельное житие: следует поэтому всемерно поощрять распространение этого вероучения среди кочевников {Покотилов, op. cit., стр. 199.}. Тот же взгляд на буддизм, по уже как на основную причину современной пассивности халхаских монголов, переходящей даже у них ‘в совершенно необъяснимое тяготение к зависимости от других’, высказывали и некоторые европейские ученые {См., например, то, что по сему поводу пишет проф. А. Позднеев, в ‘Образц. монг. народн. литер.’, вып. I, стр. 71—72, 138—146, цит. у арх. Гурия — ‘Очерки по истор. распростр. христианства среди монг. племен’, I, стр. 153 seqq. Известно также, что ту же мысль высказал и император Цянь-лун, которому приписывают следующие слова: ‘Монголы упали и ослабели от ламского влияния’ (см. арх. Палладий — ‘Дорожные заметки на пути по Монголии в 1847 и 1859 г.г.’ в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ.’, XXII, I, стр. 42).}, но взгляд этот, поскольку он приписывает буддизму главную роль в столь резком изменении народной психики, кажется мне безусловно ошибочным. Наследует забывать, что буддизм получил распространение в Монголии еще в век Хубилая {См. выше стр. 484.}, и тем не менее при иных социальных условиях чем те, которые создались в Монголии с конца XVI столетия, население ее не потеряло ни своей воинственности, ни энергии, что многократно в течение того же XVI века испытывали на себе и соотечественники сановника Ван-чул-гу, засим, реформированный буддизм проник одновременно как: к восточным монголам, так и к ойратам. но столь мало повлиял на психику этих последних, что именно XVII и XVIII века являются временем чрезвычайного под’ема их военной инициативы и наибольшего проявления их военной мощи, наконец, Галдан но воспитанию был монахом, что не помешало ему с благословения далай-ламы взяться за меч, известный воин конца шестидесятых и начала семидесятых годов прошлого столетия Цаган-гэгэн был даже хубилганом, очевидно, не одна религия, ‘проповедующая величайшее уважение к жизни’, повлияла на потерю восточными монголами их былых—воинственности, предприимчивости и энергии, но и те новые, отмеченные выше, политические и социальные условия, которые нашли особо благоприятную почву для своего развития в пассивности монгольской расы, среди которой к тому времени окончательно иссяк тот активный элемент, который разметала по всему пространству Азии эпоха Чингис-хана {Ту же мысль о преувеличенной роли буддизма в потере монголами их былой воинственности высказал вскользь Н. Веселовский в своей рецензии на соч. Позднеева — ‘Монгольская летопись Эрдэнийн эрихэ’ (‘Журн. Мин. Нар. Просв.’, CCXXXIII, отд. 2, стр. 251).}.
О распространением ламаизма в Западной Монголии тесно связано имя Зая Пандиты, который известен не только как ревностный проповедник этого вероучения, но и как реформатор ойратской письменности — этих двух важнейших в религиозно-нравственной жизни монголов начал.
Зая-Пандита родился в 1599 г. Хошоут по происхождению {Он был приемным сыном хошоутского тайчжи Байбагуса. Его краткий биографический очерк дает Галетунский в своей кн.— ‘Монголо-ойратские законы 1640 г.’, etc., 1880.}, он к 1640 году успел уже ‘стяжать себе столь громкую известность в богословской среде, что как один из именитейших лиц монгольского мира явился почетным участником собранного в этом году монголо-ойратского сейма {Об этом сейме будет говориться ниже, в X гл.}, где и был поставлен выше всех нойонов и светских глав сейма наряду с Инзан-Римбоче, первым наместником далай-ламы в Монголии. Убедившись, что победа над черной верой в этой стране будет только тогда обеспечена ламаизму, когда отношение к этому вероучению народных масс станет сознательным, последнее же может быть достигнуто не прежде перевода книг религиозного содержания с непонятного народу тибетского языка на родной монгольский, он стал во главе тех лиц, которые отдались под его влиянием переводческой деятельности, причем о размерах последней свидетельствует уже тот факт, что перу одного лишь инициатора этого дела, но словам его биографов, принадлежит до 150 сочинении и в том числе таких произведении ламанской литературы, как ‘Алтай Герел’, ‘Бодпмур’, ‘Чарья Аватара’ и проч. {Кроме переводов Зая Пандита оставил после себя не мало оригинальных сочинений, их число восходит до 50.}.
Перевод тибетских книг на калмыцкий язык встретил большие затруднения в тех несовершенствах, какими отличалась до него ойратская письменность. Это и побудило его прежде всего реформировать эту последнюю.
В создании монгольского алфавита и в последующих реформах монгольской письменности принимали участие тибетцы — Пагба-лама {См. выше гл. VIII, стр. 482.}, Сакья Пандита, Чой-чжи Оцзар — ученые, чуждые монголам по языку. Этим и обгоняется крайне неопределенный характер этого алфавита и тот важный его недостаток, что в нем нет особых знаков для выражения долгих гласных. Звуки эти обозначаются в письменности монголов искусственно посредством двух слогов, вследствие чего монгольское письмо и не передает речи так, как она слышится в устах народа. Этот-то недостаток и решил устранить Зая-Панднта, который в 1648 г. дал ойратам ‘ясные буквы’ — ‘тедерха узук’ — новый алфавит, существующий у них и до настоящего времени и вполне удовлетворительно передающий живую народную речь.
Последние двадцать лет своей жизни Зая Пандита провел в странствованиях из хошуна в хошун, причем его глубокие знания, приобретенные им в Тибете, его простая, но убедительная речь на родном монгольском языке обеспечили успех тому делу, которому он себя посвятил,— распространению среди монголов буддизма. Он скончался в 1662 г. в уроч. Шан, в Цай-даме, на пути в Лхассу.
Эта мировая личность, пишет А. М. Позднеев, дала свое имя всем последующим хубилганам монастыря Цзаин-гэгэна подобно тому, как имя Даранаты неразлучно связано в настоящее время с именем халхаского Чжебцзун-хутухты. В обычных переписке и разговорах ученые халхасцы именуют Цзаин-гэгэна титулом: ‘лик истолкователя веры, драгоценного Зая-Пандита-хутухты’.
Внешние дела Халхи в рассматриваемую эпоху ограничиваются лишь частыми столкновениями с ойратами, причем скудость имеющихся исторических материалов, относящихся к этому времени, лишает меня возможности дать ясную картину происходившего.
Удачнее других халхаских князей вел войну с ойратами упоминавшийся уже выше Абатай-хан. После победы при Кубкэр-гэрийн {Неизвестное урочище. А. Позднеев (‘Монгол, лет. Эрдзнийн эрихэ’, стр. 104) полагает, что это поражение ойратов имело место до 1577 года.} он даже подчинил их непосредственной своей власти, поставив над ними наместника в лице своего сына Субагатая {А. Позднеев, loc. cit.}. Но эта победа халхасцев была, повидимому, последним крупным успехом в их борьбе с западными монголами. Воспользовавшись смертью Абатая, последовавшей в 1586 году, ойраты восстали и убили Субагатая. Репрессией со стороны халхасцев был, вероятно, известный поход Убаши-хун-тайчжи {Полное имя — Шолой Убаши-хун-тайчжи, он приходился внуком Ашихаю, старшему сыну Гэрэсзнцзэ. В его удел входили земли хотохойтов, лежавшие вдоль северо-западной границы халхаских владений той же эпохи. Где проходила эта граница, нам в точности неизвестно, но, вероятно, она не слишком разнилась от современной. Хотохойты (хото-гайту) и ныне еще занимают земли между озером Сангин-далай и рекой Тельгир-морин, тогда-же жили смешанно с урянхайцами, правителем коих предание называет Сайн-Мачжика. (см. А. Позднеев, loc. cit.).}, который монгольское предание {‘История Убаши-хунтайджия и его войны с ойратами’, пер. Г. Толбоева, в ‘Труд. вост. отд. И. Русск. Археол. Общ.’, 1858, VI, стр. 213—224.} относит к 1587 году, но он закончился их разгромом, и в дальнейшем об их попытках усмирить ойратов нам уже ничего неизвестно.
Кроме халхаских монголов с ойратами воевали и южные монголы. Санан-Оэцэн {J. Schmidt, op. cit., стр. 211.} упоминает о двух победоносных походах: Алтан-хана, отнявшего в 1552 году у ойратов захваченный ими город Каракорум, и его внучатного племянника Хутуктай-Сэцэн хун-тайчжи, достигшего в 1562 году р. Иртыша, где он и нанес торгоутам полное поражение. Оба эти события очень важны, ибо свидетельствуют, что халхасцы нуждались в помощи южных монголов, чтобы сдержать напор ойратов, которые оставаясь без общего главы, все же сохраняли прежнюю связь между, собой и, по словам калмыцкого предания об Убаши-хун-тайши и его войне с ойратами, жили, ‘сомкнувшись в четырехугольнике, подобно ежам ощетинивши свои иглы подобно лютым зверям сверкая клыками’ {Стр. 217. Я так понимаю перевод Гомбоева: ‘Четыре ойрата, подобно клыкам лютых зверей и ежевым иглам, живут сомкнутыми в четыре-угольник’. Этот перевод почти без изменения приводит и А. Позднеев в своем сочинении — ‘Образцы народной литературы монгольских племен’, вып. I, 1880, стр. 140.}.

ГЛАВА X.

Ойратский период.

(С 1370 до 1758 года).

(Продолжение).

Уйгурия умирала постепенно. С упадком политического могущества Юаньской династии эта страна, тяготевшая всегда к востоку, осталась без моральной опоры и материальной ‘защиты и в конце XIV века принуждена была склониться перед джагатайскими ханами. Только округ Хами сохранил верности Китаю {Delamarre, op. cit., стр. 154, В. Успенский — ‘Несколько слов об округе Хами’ в ‘Изв. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1873, IX, стр. 3, Покотилов, op. cit., стр. 43.} и тем положил начало расчленению государства. Возможно, однако, что как отпадение Хами, так и последующие партикуляристские течения в Турфаиской котловине, приведшие к обособлению городов Турфана, Хо-чжоу и Дукчуна, были лишь следствием насильственного присоединения Бишбалыка к Могулистану {Так называлась территория, обнимавшая земли к северу от Тянь-шаня и к западу от Уйгурии, центральный Тянь-шань и Восточный Туркестан до городов Кучи и Хотана включительно, т. е. восточная часть улуса Джагатаева.
Южная Джунгария с этого времени настолько тесно сливается с Могулистаном, что китайские историки времен династии Мин перестают уже различать обе страны, давая им общее название Бишбалык (см. Bret-schtieider, op. cit., II, стр. 225).} и последующего низведения идыкутов Уйгурии на степень правителей области.
История Турфана, как и остальных княжеств, на которые распалась Уйгурия, до половины XV века представляется мало интересной, но с этого времени политическое значение этого владения бистро усиливается, что подтверждается и китайской летописью: ‘В начале Минской династии, говорится в ‘Мин-ши’ {Покотилов, op. cit., стр. 98.}. Турфан, находясь между двумя сильными государствам — Хотаном {О границах Хотана времен династии Мин мы находим нижеследующее указание в китайской географии: ‘Le pays de Ju-thian (Хотан) est limitrophe l’orient de la forteresse de Khiou-sian (Цюй-сянь, см. выше стр. 585), au nord de I-li-pa-li (Или-балык, так назывался иногда Могулистан), et du ct du nord-est de Sou-tcheou’ (Ah. Rmnsat — ‘Histoire de la ville de Khotan’, стр. 103), иными словами, что он обнимал весь Восточный Туркестан и даже земли Ша-чжоу’ского округа, чего в действительности, как мы видели выше (стр. 584), не было. Вообще же вышеприведенное китайское указание можно понять лишь таким образом, что вассал ханов Могулистана, управлявший Восточным Туркестаном, имел свою резиденцию в Хотане.}, Могулистаном, был слаб. Впоследствии же, с падением могущества этих двух соседей, он стал понемногу усиливаться и даже подчинил небольшие соседние княжества: Дю-чэн (Лукчуи) и Хо-чжоу’. Это китайское указание требует, впрочем, значительных пояснений и исправлений, ибо Турфан возвысился не сам по себе, а потому, что могулистанские ханы, присоединившего к своим владениям в 1422 году {Бретшнейдер, op. cit., стр. 198. Quatremre (‘Notices et exraits des manuscripts’, etc., XIV, стр. 512) приводит выдержку из сообщений мусульманского историка Хайдер-Рази, автора ‘Тарихи-Хайдери’, о Турфане, в которой говорится, что еще Хызр-ходжа и присоединил к своим владениям Турфан и Караджах, т. е., повидимому, Кара-ходжа, вассальные земли Китая. В некотором противоречии с этим известием находится свидетельство китайской истории, что в 1422 году Увейс хан Могулистана, овладел Турфаном и изгнал оттуда его владетеля Ингырча (In-ghi-rh-ch’а). Впрочем, возможно допустить, что Хызр-ходжа удовольствовался лишь обложением Турфана данью. Увейс же уничтожил и последние признаки самостоятельности Турфана.
Считаю уместным исправить здесь ошибку Григорьева (‘Китайский или Восточный Туркестан’, стр. 323), который писал, что так как китайские чиновники встретили послов Шахруха для составления списка их свите в городе Кара-ходжа (т. е. Хо-чжоу), то приходится заключить, что город этот в то время (т. е. в 1420 году) находился уже снова в зависимости от Китая. Как я уже об’яснил в одной из своих прежних работ (‘Историческое прошлое Вэй-шаня в связи с историей Средней Азии’, стр. 84), из слов Абд-эр-Реззака Самарканда, на которого ссылается Григорьев, нельзя вывести подобного заключения: всего вероятнее, что посольство Шахруха было встречено китайцами не в г. Кара-ходжа, а в уроч. Янчи, где как теперь проходит, так, вероятно, проходила и раньше восточная граница Турфанского округа.}, впоследствии перенесли в него и свою резиденцию.
Мы оставили Могулистан в тот момент его исторической жизни, когда Хызр-ходжа, разбитый Тимуром, должен был признать себя вассалом фиктивного правителя Джагатайского улуса Сюргатмыш-хана {См. выше стр. 547.}.
Он скончался в 1399 году, оставив после себя четырех сыновей, не замедливших вступить в открытую борьбу между собой из-за престола и власти.
Об отношениях Тимура к этим князьям нам ничего неизвестно {Бартольд — ‘Очерк истории Семиречья’, стр. 75.}, но он выразил живейшее удовольствие, когда узнал что его внук Мирза-Искендер, оскорбленный их высокомерием вторгся в пределы Восточного Туркестана и разграбил в нем все города до Кучи на востоке и Хотана на юге.
Эта карательная экспедиция заставила князей смириться, но смерть Тимура (в 1405 году) и последующие волнения в созданной им империи настолько вернули Могулистану его былую самостоятельность, но и позволили старшему из сыновей Хызр-ходжи, Шама-джехану, в руках которого к тому времени, повидимому, со средоточилась вся власть в государстве {В показаниях о преемнике Хызр-ходжи мусульманские источники расходятся с китайскими анналами, и тогда как последние совершенно определенно указывают, что преемником Хызр-ходжи на престоле Могулистана был его старший сын Шама-джехан, некоторые мусульманские историки о нем вовсе не упоминают (см. N. Elias and Е. D. Ross — ‘The Tarikh-i-Rashidi’, ‘Introduction’, стр. 41—46), Абд-эр-Реззак же явно смешивает двух братьев Шама-джехана и Шах-джехана (‘Notices et Extraits des manuscrits’, etc., XIV, стр. 156) и заставляет первого выступать в роли действующего лица после 1408 года — года его смерти (loc. cit., стр. 197 и 199).}, взлелеять мечту об обратном завоевании Самарканда и восстановлении улуса Джагатаева в его прежних пределах. В этих видах Шама-джехан вступил даже в сношения с нанкинским двором, ища у него поддержки и помощи {Bretschneider, op. cit., II, стр. 239.}, но преждевременная его смерть (в 1408 году) положила конец этим планам, ибо его преемник на престоле Могулистана, второй сын Хызр-ходжи Мухаммед-хан очень скоро понял, что с об’единением в твердых руках Шахрух {После смерти Тимура его государство распалось: самаркандским престолом овладел его внук Халиль, сын Миран-шаха, Шахрух удержал за собой Хорасан, Герат, Сеистан и Мазандеран, Пир-Мухаммед, сын старшего сына Тимура, Джехангира, остался княжить в Тохарестане и Кабулистане, Омар, сын Миран-шаха, прогнав отца и заключив под стражу своего брата Абу-бекра, окончательно прибрал к рукам Азер-бейджан, Закавказье и земли бассейнов Тигра и Евфрата, наконец, сын Омар-шейха, второго сына Тимура, Пир-Мухаммед закрепил за собой Шираз, Испаган и Иезд, где остались правителями его братья Искендер и Рустем. Главнейшие события, способствовавшие объединению под властью Шахруха большей части этих земель, заключаются в следующем.
Абу-бекр успел вскоре бежать из под стражи, собрав значительные силы, он овладел Тавризом и заставил Омара отступить сначала в Марагу, а затем в Испаган под защиту сыновей Омар-шейха, но последние были также разбиты, и Испаган осажден. Дальнейшим, однако, успехам Абу-бекра положило предел восстание в Азербейджане и переход Тавриза в руки мятежных змиров. Абу-бекр принужден был бросить осаду Испагана и вернуться на север.
Одновременно с этими событиями в западной Персии не менее серьезные вооруженные столкновения произошли и в бассейне Аму-дарьи и восточном Иране, где открылись военные действия между Халиль-султаном и Пир-Мухаммедом, сыном Джехангира. который, согласно воле Тимура, должен был занять Самаркандский престол. Эта борьба усложнилась действиями внука сестры Тимура Султана Хусейна-мирзы, который, будучи послан Халилем против Пир-Мухаммеда, двинул вверенные ему войска не на юг, в Тохарестан, а на Самарканд, расчитывая врасплох овладеть этим городом и престолом. Этому вероломному плану не суждено было, однако, осуществиться, так как эмиры отказались перейти на его сторону. Хусейн вынужден был бежать к Шахруху, но был этим последним предан суду и казнен. Между тем Пир-Мухаммед был разбит Халилем и вернулся в свою резиденцию—город Балх. Почти одновременно против Шахруха подняли оружие сильнейшие из его эмиров — Сеид-ходжа и правитель Мазандерана Пир-падишах, и восстал горный округ Гур. Шахрух подавил оба эти восстания, после чего вверил управление Мазандераном, Астрабадом и Гур-ганом (Джурджаном) Омару, бежавшему к нему из западной Персии, где не только он, но и Абу-бекр не в силах был справиться с новой политической силой — Кара-Юсуфсм, вождем племени ‘черных баранов’, который очень быстро овладел Азербайджаном и частью Ирака. Но Омар не оправдал его доверия. Тяготясь ролью вассала, он решил оружием добиться самостоятельности и с значительными силами вступил в Хорасан. Армия, на которую он так расчитывал, сложила, однако, оружие, при перврй же встрече с войсками Шахруха. Вынужденный бежать, он был ранен, закован в цепи и в таком виде доставлен в лагерь Шахруха, где вскоре скончался, несмотря на установленный за ним самый тщательный медицинский уход. Столь же быстро покончил Шахрух и с другим своим противником, который стал ему угрожать со стороны Балха. Там в это время правил эмир Пир-Али-Таз, который, убив Пир-Мухаммеда, мог надеяться удержаться у власти только при условии поражения войск Шахруха. Он не решился, однако, довести дело до открытого столкновения со своим могущественным соседом и бежал в Бадахшан при первом же известии о переходе армией Шахруха западной границы Тохарестана. Засим он был убит своими же офицерами, которые, видя неудачу всех последующих его выступлений против Шахруха, постановили покинуть его знамена.
Шахрух вступил в город Балх в 1408 году, в следующем же году в Мавераннагре разыгрались события, которые отдали в его руки и бывшую столицу Тимура. Халиль-султан оказался пленником одного из своих эмиров — Худайдада, который не расчитал, однако, своих сил и должен был покинуть Самарканд при известии о подходе войск Шахруха к городу Кешу (Шахрисябзу). Самарканд встретил Шахруха как своего законного государя, следствием же сего было включение всего Мавераннагра в состав земель его государства (подробнее все эти события изложены Абд-эр-Реззаком в его ‘Matla assaadein ou-madjma albahrein’ в ‘Notices et extraits des manuscrits’, etc., XIV).
Для того, чтобы более не возвращаться к империи Шахруха, я здесь замечу, что в ее границы вошли: до 1415 года—Хорезм (Абд—эр-Реззак, ор. cit., стр. 229, в виду фактов, приведенных этим историком, отпадает замечание Н. В. Ханикова, высказанное им в ‘Дополн.’ к ‘Ирану’ К. Риттера, стр. 623, что потомки Тимура не пробовали утвердиться в этой стране, подтвержденное и Н. Веселовским — ‘Очерк истор.-геогр. свед. о Хивинск. ханстве’, стр. 87), Ирак-Аджеми, Фарс и Луристан, в 1416 году — Кирман и, наконец, после трех войн (в 1419—1421, в 1426 и в 1435—1437 годах) с Кара Юсуфом и его сыном Искандером — Азербейджан, Курдистан и часть Армении, управление коими сохранил, однако, за собой на правах вассала другой сын Кара-Юсуфа, Джехан-шах, правитель Багдада.} власти над огромной территорией Средней Азии от Каспийского моря до Памира и от Тянь-шаня до р. Инда благоприятный момент для овладения Мавераннагром миновал безвозвратно. В соответствии с этим он резко изменил свою политику, отозвал из Ташкента войска, посланные для поддержки эмира Худапдада еще в то время, когда тот владел Самаркандом и держал в плену свергнутого им с престола Халиль-султана, и в видах предотвращения подготовлявшегося Шахрухом похода на Могулистан решился даже на предательство, поразившее всех своей неожиданностью {Абд-эр-Реззак, op. cit., стр. 155—156.}: его брат Шах-джехан, предводительствавший авангардом вспомогательного корпуса, схватил Худайдада, казнил его и переслал его голову в лагерь Шахруха. До своей кончины, последовавшей и 145 году {Абд—эр—Реззак, op. cit., стр. 277.}, Мухаммед-хан держался, однако, по отношению к Шахруху неискренней политики и даже дважды пытался, хотя и крайне нерешительно, поддержать мятежных эмиров {Шейх-Нур-ад-Дина, когда части посланных им вспомогательных войск переходили даже границу Мавераннагра (Абд—эр—Реззак, op. cit., стр. 197, 199—200), и Эмирек-Ахмеда-мирзу (Абд—эр—Реззак, op. cit., стр. 248), который, будучи изгнан из Андижана, нашел сначала опору в Кашгаре, а затем сумел всецело подчинить его своей власти.}. Мухаммед — Хайдер {N. Elias and Е. D. Ross — ‘The Tarikh-i-Rashidi’, стр. 57—58.} хвалит его за его внутреннюю политику и заботы о. распространении ислама, среди кочевников, но что время его правления не было эпохой: расцвета государственной мощи Могулистана, это явствует из факта, захвата князем Эмиреком Ахмедом власти в Кашгаре, притом настолько полной, что его министру оказалось возможным осуществить передачу этой провинции — Улуг-беку, сыну Шахруха, тогда наместнику в Мавераннагре {Абд—эд—Реззак, op. cit., стр. 296.}. впрочем, это событие произошло в 1416 году, когда престол Могулистапа занимал уже Накш-джехан, сын Шама-джехана {Так — согласно Абд—эр—Реззака, ibid., и китайским анналам, Мухаммед—Хайдер же, op. cit., стр. 57, называет его братом Мухаммед-хана. Вместе с тем этот историк, loc. cit., стр. 60, считает преемником Мухаммед-хана не Накш-джехана, а его сына Шир-Али.}.
Этот хан, о котором не дошло до нас никаких сведений, был убит в 1418 году Вейс-ханом, сыном Шир-Али и внуком Мухаммед-хана, который должен был, однако, уступить престол своему дяде Шир-Мухаммеду, сыну Шах-джехана, правившему страной безраздельно лишь с 1421 по 1425 год, когда его смерть {Он умер естественной смертью (N. Elias and E. D. Ross, op. cit., стр. 65). Незадолго до своей кончины ему довелось защищать Могулистан от войск Улуг-бека, который требовал его покорности. В этом походе Улуг-бек доходил до Юлдуса.} расчистила, наконец, дорогу к власти энергичному и мужественному Вепс (Увейс)-хану. Утвердившись в восточной части Могулистана (Бишбалыке) в 1418 году, этот князь в течение трех лет поддерживал успешную борьбу с Шир-Мухаммедом {В 1420 году после одного из столкновений с Вейс-ханом Шир-Мухаммед вынужден был даже бежать в Самарканд.}, но в то же время неизменно терпел поражения при всех своих столкновениях с ойратами, во главе которых стоял тогда не менее энергичный правитель Тогон-тайчжи {Мухаммед-Хайдер (‘The Tarikh-i-Rashidi’, стр. 67) пишет, что из 61 столкновения с ойратами Вейс-хан только в одном случае вышел победителем. Не говоря уже о том, что при таком поразительном неуспехе Вейс-хан был-бы не в состоянии держаться в Бишбалыке, сама по себе цифра 61 при сопоставлении с десятилетним периодом (1418—1428) боевой деятельности Вейс-хана должна возбуждать большие сомнения. К тому же Мухиммед-Хайдер, называя боевым противником Вейс-хана Эсэня, допустил большую хронологическую ошибку: Эсэнь родился в 1417 году (J. Schmidt, op. cit., стр. 153) и к моменту возникновения вооруженных столкновений между ойратами и могулами не выходил еще из пеленок.}. В 1422 году, вытесненный, невидимому, Шир-Мухаммедом из Южной Джунгарии, он с своими приверженцами вторгся в Турфанскую котловину и овладел Турфаном, в окрестностех которого и поселился {Покотилов, op. cit., стр. 97—98, извлекает из ‘Мин-ши’ указание, что турфанский князь Ингырча, изгнанный Вейс-ханом из Турфана вскоре же при помощи китайцев вернул утраченное владение. Если вмешательство китайцев в отношения между Вейс-ханом и князем Ингырча и имело место, то могло носить лишь дипломатический характер, а засим пребывание Вейс-хана в Турфане было достаточно, продолжительным, так как с его именем связывается устройство новых карысных систем (о том, что такое ‘карыс’ см. Грум-Гржимаило — ‘Описание пут. в Зап. Кит.’, I, стр. 327 и след., Цимбаленко — ‘Кяризы Закаспийской обл’., изд. Мин. Земл. и Госуд. Имущ., 1896), значительно увеличивших посевную и лошадь турфанских земель.}, но засим, получив престол Могулистана, перенес свою резиденцию на запад, в долину Или. Он погиб совершенно случайно в 1428 году на берегу оз. Иссык-куля при столкновении с эмиром Сатук-ханом {N. Elias and Е. D. Ross, op. cit., стр. 72. Он похоронен в уроч. Боробогосун Мазар, в 50 верстах к востоку от Кульчжи, за р. Боробого-сун или Мазар (Д. Федоров — ‘Опыт военно-статистического описания Илийского края’, I, стр. 17, цитир. в примеч. Вл. Котвича к перев. труду Дьякова — ‘Воспоминания илийского сибинца о дунганско-таранчинском восстании в Илийском крае’ в ‘Зап. вост. отд. Русск. Археол. Общ.’, 1908, XVIII, стр. 274).}.— Последний не мог, однако, утвердиться в Мслулистане и вскоре затем был убит в Кашгаре.
Появление на исторической сцене Сатук-хана было лишь одним из проявлений той анархии, которая давно уже раз’едала Могулистан. После смерти Вейс-хана, который сумел на некоторое время приостановить ее развитие, она получала новую пишу в том положении вещей, которое создалось у трона, законными претендентами на который явились оба несовершеннолетних, сына Вейс-хана — Юнус и Эсунь-бука (Иса-буга). Оба оказались игрушкой: в руках честолюбцев, которые вели вооруженную борьбу между собой до 143-1 года, когда окончательно восторжествовала партия Эсэнь-буки, и Юнус бежал в Мавераннагр к Улуг-беку {Улуг-бек, не находя удобным пребывание его близь границ Могулистана, выслал его в Персию, где он некоторое время и прожил при дворе Джехан-шаха, а засим переведен был в Шираз (см. Pavet de Courteille — ‘Mmoires de Baber‘, I, стр. 19—20).}.
Какие события внешней жизни сопровождали правление Эсэнь-буки, в точности нам неизвестно. Надо думать, однако, что возникшая при Вейс-хане борьба с ойратами не прекращалась и при его преемнике. Это можно заключить хотя-бы из того факта, что между 1152 и 1155 годами Уз-Тимур-тай-чжи {Уз-Тимур, вероятно, был известен китайцам под именем А-ши-Тимура. Он приходился внуком Эсэню-тайчжи (см. Bretschneider, op. cit. II, стр. 166) и был послан на запад этим последним.}, предводительствуя ойратами, прошел не только Могу-лпстан и Четэ {Под именем Четэ, Четэйского улуса, была известна северо-западная часть улуса Джагатаева. Деишъ и некоторые другие орьенталисты производят это имя от прежде обитавшего здесь народа еда, юэчжи (см. Bretschnelder, op. cit., II, стр. 225). Эта гипотеза кажется Гриюрьеву (‘Вост. или Кит. Туркест.’, стр. 314) вероятной. По китайским известиям в V веке к северу от Полоны (Ферганы) существовало владение Чжешэ (Иакинф — ‘Собр. свед. о нар., обит. в Средн. Аз. в древ. врем.’, III, стр. 138), это — Ташкент. Следует также заметить, что некоторые мусульманские…..историки употребляют термин — Четэ в качестве синонима — Могулистана. Совершенно новое толкование этому географическому наименованию дает L. Gabun (‘Introduction l’histoire de l’Asie’, стр. 44): ‘Les Turcs l’appelaient d’un nom commun leur langue et celle des Mongols: tcht, ‘la frontire, les Marches’. C’tait l, que les anciens Turcs, et leurs prdcesseurs, les Tie-le, et les prdcesseurs des Tie-le, connus ou anonymes, faisaient sjour pour rposer leurs chevaux, reprenaient haleine avant de risquer le passage du Yaxartes’, etc.}, но и вторгся в пределы Кипчакского царства, откуда, повернув к югу, долиной Сыр-дарьи достиг пределов Мавераниагра и, опустошив Ташкент и северную часть этой страны, вернулся назад в Западную Монголию {Howorth — ‘History of the Mongols from the 9th to the 19th century’, — II, стр. 688.}. В 1156 году Эсэньбука вторгся и Фергану, в отместку за что тогдашний правитель Самарканда султан Абу-Сеид, внук Миран-шаха, вызвал Юнуса из Персии и, поставив его во главе своих войск, отправил в Могулнстан против брата. Юнус взял Кашгар, но при Аксу потерпел полное поражение и с трудом отступил в Фергану, где и поселился в ожидании более благоприятного момента для осуществления своих властолюбивых стремлении {В Джитыкенте, который N. Elias (‘The Tarikh-i-Rashidi’, стр. 87) помещает на крайней западной границе Могулистана, всего вероятнее, однако, что он находился близь города Намангана, на месте современного селения Джиты-капа.}.
Эсэнб-бука скончался в 1462 году {Вельяминов-Зернов — ‘Исследование о Касимовских царях и царевичах’, II, в ‘Труд. вост. отд. И. Русск. Археол. Общ.’, 1864, X, стр. 139, ссылаясь на Мухаммед Хайдера, дает года правления Эсэнь-буки — 144 6/7—146 1/2.}. Ему наследовал его сын Дост-Мухаммед {Бартольд (‘Очерк истории Семиречья’, стр. 81) пишет: ‘После смерти Эсэнь-буки западная часть Могулистана (до города Аксу) перешла в руки Юнуса’. У Ст. Лэн-Пуля (‘Мусульм. династии’, стр. 300) также сказано, что Дост-Мухаммед наследовал власть отца только в Аксу и Турфане. Между тем, подобный вывод едва-ли верен. У Мухаммеда-Хайдера (‘The Tarikh-i-Rashidi,’ стр. 90) говорится по этому поводу: Когда Эсэнь-бука скончался, то падишахом стал Дост-Мухаммед. На его сторону перешел Мухаммед-Хайдер-мирза (наследный эмир кашгарский), находившийся же с последним в враждебных отношениях Саниз (Сабиз?)-мирза примкнул к Юнусу. Неоднократные попытки последнего укрепиться в Кашгаре не имели успеха. Bretschneider, op. cit., II, стр. 234, кратко резюмирует относящееся к Юнусу в следующих словах: на его сторону перешли многие роды (кочевников), но действительно могущественным он стал только после смерти Дост-Мухаммеда. Что владения Дост-Мухаммеда не ограничивались Аксу и Турфаном, но распространялись по меньшей мере на весь Восточный Туркестан, это видно, между прочим, и из предпринимавшегося им похода на город Яркенд, где заперлись сыновья эмира Сабиза—Омар и Абу-Бекр (‘Notices et extraits des manuscrits’, etc., XIV, стр. 482). Из вышеизложенного, мне кажется, нельзя не вывести заключения, что после смерти Эсэнь-буки Могулистан не подвергся официальному разделу, и что его действительным главой оставался Дост-Мухаммед, хотя Юнус и приобрел в нем значение как глава мятежных элементов.}, который умер в 1468 году, оставив после себя малолетнего сына Кепека. Престол перешел к Юнусу, первой заботой которого было удалить Кепека в Турфан, где вскоре затем он и был умерщвлен.
В 1472 году в пределы Могулистана, вторглись ойраты, которые нанесли Юнусу жестокое поражение при реке Или и преследовали остатки его армии до р. Сыр-дарьи. Юнус нашел убежище у правителя Ташкента и вернулся назад лишь после того, как ойраты покинули его земли.
Если верно, что ташкентский правитель держал Юнуса у себя в плену, и что из этого плена последний был освобожден одним из могулистанских эмиров, то уже одни этот факт в достаточной мере рисует тогдашнее хаотическое состояние Могулистана. Авторитет центральной власти, стоявший весьма невысоко и при предшественниках Юнуса, когда эмиры правили своими областями совершенно самостоятельно {Со слов Мухаммеда-Хайдера Бартольд в своем ‘Отчете о поездке в Среднюю Азию с научной целью’, стр. 42, 49, пишет: ‘Во время смут, возникших в Могулистане в половине XV века, некоторые эмиры фактически сделались независимыми владетелями и в разных местах построили себе крепости, откуда предпринимали грабительские набеги. Из них один, Мир-Мухаммед-шах, поселился в уроч. Атбаши, другой, Мир-Керим-берди, ‘со стороны Андижана и Ферганы, в пределах Могулистана, в местности Алабуга, на вершине холма построил крепость и стал совершать набеги на Андижан’… (наконец), эмиром Хакк-берди-Бекичеком была построена крепость в местности Койсуй, на острове среди Исык-куля, причем эмир поместил там свое семейство, чтобы обезопасить его от калмыков, а сам стал производить набеги на Туркестан и Сайрам.}, теперь пал окончательно, и если Могулистан и держался еще в своих границах, то лишь потому, что вся Средняя Азия переживала в то время сходное состояние государственного маразма, причем этот недуг захватил даже кочевые владения, которые за немногими исключениями проявляли себя лишь набегами, не преследовавшими иных целей, кроме грабительских. Такое внутреннее состояние государств Средней Азии давало широкий простор честолюбцам, и Могулистан не составил в этом отношении исключения. В Восточном Туркестане явился предприимчивый, одаренный военными способностями, правитель, эмир Абу-Бекр, который восстал против своего дяди, наследного эмира кашгарского Мухаммед-Хайдера-мирзы {Его родословную читатель найдет в ‘Notices et extraits des manuscrits’, etc., XIV, стр. 480—481.}, и, нанеся как ему, так и Юнусу, ряд поражений, об’явил себя в 1480 году независимым владельцем Алтышара {‘Notices et extraits des manuscrits’, etc., XIV, стр. 482 seqq.}. Значительную долю самостоятельности, если, только не суверенные нрава, присвоил себе также и властитель другой части Могулистана, турфансукий султан Али, ни границы той территории, правителем которой он состоял, ни родословная которого нам неизвестны {В ‘Тарихи-Рашиди’ вовсе не говорится о турфанском султане Али, может быть, потому, что автор этого исторического труда вообще отвел очень мало места Уйгуристану и касался его дел лишь в связи с событиями, разыгрывавшимися в Кашгарии и западном Могулистане. Вся деятельность султана Али была направлена на восток, и таким образом, он мог легко остаться вне поля зрения Мухаммеда-Хайдера. Этого, однако, повидимому, не хотел допустить N. Elias, который на стр. 104 своего ‘Введения’ к ‘Тарихи-Рашиди’ старается согласовать китайские известия о султане Али с тем, что известно нам о властителях Могулистана той же эпохи из ‘Тарихи-Рашиди’. Конечно, из такого сопоставления ничего не выходит. 1469 год отвечает времени, когда в Турфане еще княжил Кепек, но так как китайцы называют Ахмед-султана сыном Али-султана, то, по мнению N. Elias, приходится думать, что под этим именем был им известен Юнус. Странно, однако, что N. Ellas не задал себе вопроса, почему Мухаммед-Хаидер, говоря так долго об Юиусе, ни слова не упомянул об его сношениях с пекинским двором и еще более о таких важных событиях, как завоевание Хамийского княжества и последующее поражение ойратов. Не сходятся и года смерти: Али султан скончался в 1478 году, а Юнус в 1487 году.}.
О Турфаном имя его связывается уже с 1469 года {Покотилов, op. cit., стр. 125, Bretschieider, op. cit., II, стр. 195.}, что указывает на то, что он захватил власть в этом округе непосредственно после насильственной смерти Кепека {Указание ‘Мин-ши’, что правителем Турфана в 1469 году был Али-султан, находится в явном противоречии с сообщаемой Бартольдом (‘Очерк истории Семиречья’, стр. 81) версией о четырехлетнем правлении Кебека в Турфане. Кебек был, вероятно, убит вскоре же по прибытии в этот город, т. е. в 1468 году или в начале 1469 года. Ср. Bretschneider, op. cit., II, стр. 234.}. 06 его претензиях, не совмещавшихся с скромной долен мелкого вассала, каким он был в действительности, свидетельствуют как присвоение им титула ‘султан’, так и характер его дипломатических сношении с пекинским двором, в которых он проявил требовательность, грани мявшую с дерзостью, так, его послы настаивали на выдаче им таких предметов в качестве даров их господину, которые, как, например, шитое драконами платье, являлись по китайским понятиям атрибутами императорского достоинства {Покатилов, ibid.}. При таком честолюбии, вполне естественно, что Аля-султан должен был чувствовать себя очень тесно в пределах Турфанского округа даже в том случае, если его власть распространялась и на соседние города Хо-чжоу, Лукчун и Бишбалык. События в Хами позволили ему вмешаться в дела этого княжества и в полной мере проявить свои завоевательные стремления.
Хами переживал бурную эпоху: прямая линия правивших в оазисе Чингисидов пресеклась, и это обстоятельство не замедлило вызвать в стране крупные беспорядки, которые вскоре и довели ее до полного истощения сил и невозможности противостоять грабительским набегам кочевников. Наконец, перевес получил некий Ба-та-му-эрр, и ханьша Ну-вэнь-да-ши-ли, мать покойного князя, державшая сторону аньдинского князя {О владении Ань-дин см. выше стр. 584—585.}, другого претендента на хамийский престол, должна была временно удалиться в Ку-юи {О местоположении Ку-юй мы имеем следующие сведения. Архим. Палладий в своем письме к А. Е. Влангали (‘Изв. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1873, IX, стр. 304—306) об этом городе пишет: ‘Когда хамилыды были теснимы от турфаньских султанов, минское правительство построило для них особый город в 400 ли от Су-чжоу, на пути к Хами, где и поселило их. Этот город известен в китайской истории под именем Ку-юй-чэн, но сами туземцы называли его Далту неизвестно на каком языке. Через несколько времени турфаньцы двинулись на Ку-юй и поселенцы его бежали в Гань-су’. Засим у В. Успенского (‘Страна Кукэ-нор или Цин-хай’, стр. 87) мы находим следующее указание на его былое местоположение: ‘Река Су-лз-хэ (Булунгир) протекает мимо Гу-юй-чэна (Ку-юй-чэна), основанного при Минской династии и называемого инородцами Дариту верхним в отличие от Дариту нижнего или восточного, на месте коего основан Юй-мынь-сянь, эти два Дариту отстоят один от другого на 250 ли’. У верхнего Дариту ‘река Су-лэ-хэ сливается с западным своим истоком, называемым Чан-ма-хэ, вытекающим из гор того же имени’. Это последнее название и поныне сохранилось за оазисом, лежащим при слиянии помянутых рек (см. Козлов — ‘Отчетн. письмо’ в ‘Изв. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1895, XXXI, стр. 441). У Delamarre, op. cit., стр. 361, 380, 415, тот же город назван Ку-гу (Khou-kou).}. Событие это следует отнести к концу шестидесятых годов XV столетия, а в 1472 году, вследствие смерти князя Ба-та-му-эрр, в Хами вновь возникли междоусобия.
Этим-то моментом, по словам китайской летописи, и решил воспользоваться Али-султан. Как и следовало ожидать, в Хами он не встретил серьезного сопротивления, но, присоединив его к своим владениям, он сразу же поставил себя в неприязненные отношения к Пекинскому двору, считавшему хамипского князя в числе вассалов Китая. Впрочем китайское правительство не обнаружило особого желания с оружием в руках выступить на защиту своих попранных прав. Это видно, между прочим, из того обстоятельства, что сперва оно пыталось натравить на турфанского султана ханьдунцев и чигиньцев {О княжествах Хань-дук и Чи-гинь см. выше стр. 583.}, и только тогда уже, когда этот план совершенно не удался, оно решилось, наконец,, снарядить экспедицию против Турфана. Но поход этот ничем не окончился, экспедиционный отряд, составленный из всякого сброда, разошелся, не дойдя даже до Булунгира. Между тем легко доставшаяся Али победа над хамийцами возбудила в нем жажду к новым завоеваниям. Он напал на ойратов, разбил их и, полонив до 10,000 человек, вернулся обратно. В 1478 году он скончался, а с ним вместе закончилось и кратковременное существование Турфана кале независимого владения.
Принятие титула ‘султан’ несомненно указывает на то, что Али, подобно Абу-Бекру, порвал свои вассальные отношения к ханам Могулистана. Как реагировал на это Юнус, нам неизвестно, но отпадение Унгурии и Алтышара, может быть, об’ясняет нам, почему вся дальнейшая его политическая деятельность переместилась на западную окраину государства, где он имел твердую опору в испытанной преданности кочевников, здесь он имел даже успех и, вмешавшись в междоусобную воину между Ахмедом-мирзой и Омар-шейхом, сыновьями Абу-Сеида {Шахрух скончался в 1447 году, оставив престол своему сыну Улуг-беку, который был убит в 1449 году, после чего государство распалось. После кратковременных царствований сыновей Улуг-бека—Абд-ал-Лятифа и Абдаллаха Мавераннагром в 1451 году овладел Абу-Сеид, внук Миран-шаха. Этому энергичному правителю удалось в период времени с 1458 по 1468 год восстановить империю Шахруха, хотя и далеко не в прежних ее размерах, но в 1468 году с его смертью в плену у Узун-Хасана, вождя племени Ак-Коюнлы (Белых баранов), она вновь распалась и на этот раз окончательно. Из сыновей Абу-Сеида султан Ахмед удержал Мавераннагр, которым и владел до своей смерти, последовавшей в 1494 году, Омар-шейх — Фергану, Махмуд — Мазандеран, Улуг-бек — Кабул и Газну и Абу-Бекр — восточный Тохарестан и Бадахшан. Что касается засим остальных иранских земель, то они перешли к Хусейну, правнуку Омар-шейха, второго сына Тимура (1469—1506 г.г.). Чтобы не возвращаться более к Тимуридам, замечу, что после смерти Ахмеда самаркандский престол перешел к его брату Махмуду, который оставался правителем Мавераннагра не более года, и что возникшие в нем после его смерти междоусобия привели к занятию края узбеками и падению династии, основанной Тамерланом.}, присоединил к своим владениям в 1482 году Сайрам, а затем в 1485 году и Ташкент.
Он умер и 1487 году. Но еще при его жизни то, что составляло тогда, его государство, распалось на части, ибо восточная его половина, в состав которой, повидимому, уже снова вошла Уйгурия, признала своим государем его младшего сына Ахмеда. Впрочем этот последний, не стремись к самостоятельности, до кончины отца не переставал относиться к нему как к главе государства, а засим легко подчинился и своему старшему брату Махмуду, наследовавшему вместе с титулом хана Ташкент и остальные земли Могулистана.
Ахмед-хан был воином по натуре. Крепкого телосложения, суровый и энергичный, он за свои беспрерывные войны, которые ему пришлось вести, между прочим, также и против ойратов, разбитых им во многих боях {Основываясь, повидимому, на ‘Тарихи Рашиди’, Бартольд, op. cit., стр. 83, пишет, что Ахмед-хан разбил в двух столкновениях ‘калмыцкого предводителя Тайджи-Эсэня’. Так как среди ойратов другого Тайджи-Эсэня кроме сына Тогона-тайчжи мы не знаем, то приходится допустить, что до Мухаммеда-Хайдера дошли лишь смутные сведения об ойратах, к которым к тому же он не сумел отнестись с должной критикой. Странно, однако, что ни N. Elias, ни Бартольд не обратили внимания на то, что одно и тоже лицо не могло вести борьбу и с Вейс-ханом, начиная с 1418 года, и с Ахмед-ханом после 1485 года. Эсэнь-тайчжи родился в 1417 году и умер в 1454 году.}, получил от последних прозвище Алачи-хан, Кровожаждущего хана {Quatremre (‘Notices et extraits des manuscrits’, XIV, стр. 435) переводит: ‘le prince sanguinaire’, Pavet de Courteille (‘Mmoires de Baber’, I, стр. 23) — ‘celui qui tue,’ E. D. Ross (‘The Tarikh-i-Rashidi’, стр. 121) — ‘the slaying Khan’.}. Его борьба с хами некими князьями была, однако, не столь удачной, так как привела после восстаний в 1482, 1489 и 1495 годах к признанию за ними полной самостоятельности. Полным неуспехом окончилась также и его попытка вернуть Могулистану Кашгар и Яркеыд: в 1500 году в решительном бою он был ‘разбит Абу-Бекром {‘The Tarikh-i-Rashidi’, стр. 122.}. Впрочем, в это время все его внимание стал отвлекать запад, где совершенно неожиданно выдвинулась новая сила — узбеки {Об узбеках см. выше стр. 531 и след.}.
Махмуд-хан, покорив город Туркестан в 1488 году {Бартольд, op. cit., стр. 83. Год этот, однако, лишь приблизительно точен. Мухаммед-Хаидер относит к нему только измену Шейбани-хана самаркандскому султану Ахмеду-мирзе и его переход на сторону могулистанского хана Махмуда, решивший судьбу всей кампании и позволивший хану Махмуду овладеть гор. Туркестаном (см. Вельяминов-Зернов — ‘Исследование о Касимовских царях и царевичах’, II, в ‘Труд. вост. отд. И. Русск. Археол. Общ.’, 1864, X, стр. 246). Таким образом пожалование Шейбани-хану в управление города Туркестана было, может быть, даже вынужденной платой последнему за его измену.}, вверил его управление узбеку Мухаммеду Шейбани-хану {Шейбани-хан, основатель династии Шейбанидов, правившей Транс-оксианой с 1501 по 1599 год, был внуком Абул-хайра (см. выше стр. 530, а также Senkowski — ‘Supplment l’Histoire gnral des Huns, des Turks et des Mogols’, 1824, стр. 20).}, который несколько лет спустя вмешался в династические распри из за обладания наследством Тимура и овладел в 1500 году Самаркандом. С этим Шейбани-ханом поднялось и прикочевало из Кипчакских степей в Мавераннагр значительное число узбекских поколений, которые и осели и бассейне р. Зеравшана. Но такое усиление Шейбани-хана не входило в расчет Махмуд-хана, между эмиром и ханом возникли натянутые отношения, не замедлившие перейти в открытую вражду. Мухаммед Шейбани-хаи собрал войска, переправился через реку Сыр-дарью и подступил к городу Ташкенту. В эту критическую минуту подоспел на помощь брату Ахмед-хан с 1500 чел. конницы {Это была не первая помощь, оказанная Ахмед-ханом брату. Еще раньше он прогнал из Ташкента казаков, нанеся им последовательно три поражения.
Поводом к этой войне, разыгравшейся в 1494 году, послужила, по словам Мухаммсда-Хайдера (Вельяминов-Зернов, op. cit., II, стр. 223), передача гор. Туркестана в управление Шейбани-хану, члену враждебного им Абул-хайрова рода.
По поводу этой вражды в ‘Тарихи-Рашиди’ (Вельяминов-Зернов, ор. cit., II, стр. 151) говорится следующее.
Когда в Дешти-Кипчак утвердил свое господство Абул-хайр, некоторые султаны из рода Джучи, опасаясь с его стороны неприязненных действий, бежали в Могулистан. Среди этих султанов были Гирей и Джанибек. Эсэнь-бука, правитель Могулистана, принял их охотно и поселил на р. Чу (последнее указание я нахожу у Бартольда, op. cit., стр. 80, см. также Аристов — ‘Заметки об этн. сост. тюркск. плем. и нар.’, отд. отт., стр. 41). После смерти Абул-хайр-хана в узбекском улусе возникли междоусобия, спасаясь от которых многие из узбеков бежали к Гирей-хану и Джанибек-хану. Благодаря этому последние очень усилились. Так как и сами они и присоединившиеся к ним позднее были беглецами, людьми бездомными, то их прозвали казаками. Это название утвердилось за ними и осталось у них навсегда.
Так просто из распавшегося узбекского союза образовался народ, который ныне среди тюркских народностей занимает второе место по численности и с конца XVI столетия (время распадения казацкого союза на три орды нельзя считать, однако, строго установленным) разделился на три орды: Большую или Старшую, Среднюю и Малую или Младшую, которая, в свою очередь, в 1801 году выделила четвертую — Внутреннюю или Букеевскую орду. Ср. Красовский — ‘Материалы для географии и статистики России’. ‘Область Сибирских киргизов’, 1, 1868, стр. 29 и след., где проводится мысль, что появление трех киргиз-кайсацких орд вызвано было не распадением одного политического целого, но самостоятельным и разновременным образованием трех обширных союзов, не имевших общей истории, но носивших общее имя казак.
Этой гипотезе М. Танышпаев (‘Материалы к истории киргиз-казакского народа’, Ташкент, 1925, стр. 56) придал большую определенность. Вот, что мы у него читаем:
‘Киргизское предание приписывает Хак-Назару (то же предание находим мы и у А. П. Чулошникова — ‘Очерки по истории казак-киргизского народа в связи с общими историческими судьбами других тюркских племен’, ч. I. в ‘Труд. Общ. изучения Киргизского края’, вып. V, Оренбург, 1924, стр. 135). деление казаков на три джузы (орды): старшую (большую), среднюю и младшую (малую). Положительных данных, подтверждающих это предание нет, к тому же оно не об’ясняет, почему те или иные роды отнесены именно к старшей, средней или младшей орде. Предлагаю другое об’яснение происхождения джуз (орд)’.
Они имеют более древнее происхождение и относятся ко временам Батыя. Номинальным главой улуса после смерти Джучи остался его старший сын Орда-Ежен — основатель Белой орды, занимавшей восточную часть улуса, где кочевали джалаиры (?), канлы и др. более мелкие роды (т. е. племена). Здесь правила старшая линия ханов, почему и орда получила название старшей. Самому младшему сыну Джучи — Токай-Тимуру (Моголу?) достались Крым и Кавказ, откуда собственно и вышли первые (? ср. с последующим) казаки или ногаи. Главную их массу составляли алчины. Младшая линия ханов утвердилась на западе, тут же образовалась и младшая орда. В промежуточной территории между владениями Орды и Токай-Тимура находились владения Батыя и Шейбака, после же смерти последнего из рода Батыя владения ханов из рода Шейбака. Здесь кочевали кипчаки, койраты, мангыты, ширины, барины, которые и составили среднюю орду. Найманы, аргыны и кереи (киреи) после ухода от Джагатаидов поселились в средней части улуса, во владениях потомков средних сыновей Джучи почему мы и видим их в составе Средней киргиз-казацкой орды. Приставшие с восточной (?) стороны уйсыны могли быть приняты только в старшую орду. Этим поздним вступлением их в состав последней об’ясняется и то обстоятельство, что, несмотря на свою подавляющую численность, они занимают в ней место ниже джалаирзв и такого незначительного рода, как ошакты.
Эта гипотеза, даже полнее обоснованная, станет приемлемой не прежде принятия другой гипотезы того же автора — о происхождении ‘казанской’ народности. Последняя, являясь лишь полнее развитой Левшинской гипотезой о происхождении этой народности, существенно расходится с изложенной выше и может быть сведена к следующим положениям.
1. Общепринятое объяснение слова ‘казак’ лишено оснований и искать его происхождения так же бесполезно, как искать происхождение наименований: русский, араб, англичанин и т. д. (ор, cit., стр. 41).
2. Коренные подроды (роды?) рода (племени?) алчын — черкеш и берш искони назывались казаками, черкесов и до сего времени соседние племена именуют казаками. О казаках упоминает император Константин Порфирородный, называя бассейн р. Кубани ‘Казахией’, русский князь Мстислав в 1022 г. покорил Тмутараканскому княжеству ‘косогов’ и их же еще раньше, в 968 году, громил князь Святослав (впервые ту же мысль о тождестве косогов и казаков высказал еще граф Потоцкий в своем сочинении — ‘Voyage dans les steps d’Astrakhan et du Caucase’, Paris, 1829, см. А. Харузин — ‘К вопросу о происхождении киргизского народа’ в ‘Этнограф. Обозр.’, 1895, No 3, стр. 49), согласно Никоновской летописи, монголы, при первом нашествии своем на Россию в 1223 г., прежде, чем разбить кипчаков и южно-русских князей, прошли землей ‘касахов’, арабские писатели Абульфеда, Ион-Батута, аль-Омари и др. писали равным образом о стране и народе ‘Азак’, помещая ее к северу от Кавказских гор, в 1397 и 1410 г.г. части крымских татар, переселившиеся в Литву, носили имя ‘казак’, в 1474 г. крымский хан Менгли-гирей писал царю Ивану III: ‘мне твои страны не всевать, ни моим уланам, ни моим князьям, ни моим ‘казакам’, в 1471 г. в походе на Новгород участвовал касимовский царевич Данияр со своими ‘казаками’, в 1481 г. на золото-ордынского хана Ахмеда напали шибанский хан Ибак с 1.000 ‘казаков’ и ногайские мурзы Муса и Амбрчи с 15.000 ‘казаков’ и убили его, и т. д.
3. Тюркское племя алчын вышло из Алтайских гор, вероятного V века до Р. Хр., возможно, что алазоны Геродота не что иное, как алчыны, т. е. казаки, ‘тюркские племена берендеи, торки, быть может, и печенеги, невидимому, об’единялись (?) под именем ‘казак’ или ‘алчын’, которые и в те еще времена делились на роды (стр. 53, см. выше п. 2) черкеш, берш, адай, тана, рамадан, тама и т. д., косоги или казаки X, XI веков, без сомнения (?), состояли из этих родов’.
4. До 1300 г. алчыны жили к северу от Кавказских гор, Азовского и Черного морей, после были переселены на восток, в низовья Волги, куда и перенесли старое название ‘казак’ и новое — ‘ногай’, по имени известного воителя Ногай-хана, общим их ураном было ‘алаш’.
5 С XIV в. наименования ‘ногай’ и ‘казак’ распространились и на другие роды, хотя уран ‘алаш’ принадлежал попрежнему преимущественно (?, стр. 53) алчынам, сравнительно небольшой осколок — Джаныбековская группа, состоявшая первоначально (?) из алчынов, аргынов, кереев (киреев), кыпчаков и джалаиров, оторвавшаяся от главной массы ногаев, в отличие от последних стала называться ‘казаками’, это первое, оформившиееся Казакское ханство в составе Золотой (?) орды, при Касыме от ногаев отошла к казакам более значительная группа алчынов, возвратившаяся при Таире обратно на запад, взамен же, однако, к казакам присоединились уйсыны и киргизы (Танышпаев не об’ясняет, какие то были киргизы), после гибели же Бабы — канлы, сергелы и др.
Главный недостаток этой гипотезы составляет недоказанность главнейших из ее положений, что касается приведенной в п. 2 исторической справки, то, указывая на значительную давность слова ‘казак’, переносившегося на самые различные народные группы, она лишь подтверждает правильность об’яснения, даваемого этому слову. Не даром же имя ‘казак’ приняли и беглецы из России. Имей оно этническое значение, как это пытается доказать Танышпаев, его конечно не усвоила-бы себе русская вольница.
Версия ‘Тарихи-Рашиди’ об образовании казацкого народа находит себе подтверждение и в его преданиях, т. к., по словам Гродекова (‘Киргизы и Кара-киргизы Сыр-Дарьинской области,’ т. 1), современные киргизы Сыр-дарьинской области помнят еще свое узбекское происхождение.}. Но этой вспомогательной силы оказалось слишком недостаточно, оба брата были отброшены узбеками Шейбани-хана далеко восток, и 1503 году разбиты при городе Ахсикенте {Ахсы, Ахсикент — один из главнейших городов северной Ферганы до-монгольского периода. Он находился на правом берегу р. Сыр-дарьи, к юго-востоку от г. Чуста (см. Лыкошин — ‘Очерк археологических изысканий в Туркестанском крае’ в ‘Средн.-Азиат. Вестн.’, 1896, июль, стр. 29 и след.).} и во время бегства захвачены в плен. Ахмед-хан освободился из него только в следующем 1504 году, но, вернувшись в город Аксу, там заболел и скончался {Что касается Махмуд-хана, то он вернулся в Аксу вместе с братом, после же его смерти покинул этот город и поселился в Джитыкенте. Поссорившись впоследствии (в 1508 году) со своими племянниками, Халилем и Сеидом, он вынужден был бежать в Мавераннагр (в г. Ходжент), был, однако, здесь схвачен Шейбани-ханом и по его приказанию умерщвлен.}.
Ахмеду наследовал сын его Мансур, правивший Могулистаном с 1504 по 1544 год.
В первые же годы его правления западный Могулистан стал ареной междоусобных воин между ним и его родными братьями, Халилем и Сеидом. Воспользовавшись возникшими при этом беспорядками, на обладание Центральным Тянь-шанем стал предъявлять свои права и Абу-Бекр кашгарский. Мансур-хану удалось очень быстро ликвидировать восстание своих братьев, но компанию против Абу-Бекра он проиграл, несмотря даже на помощь, оказанную ему в этой борьбе киргизами, и принужден был отступить к Чалышу (Карашару), оставив в руках Абу-Бекра всю горную страну к югу от озера Иссык-куля. Но и этот последний не долго пользовался плодами своей победы, так как уже в 1514 году в борьбе с отважным Сеидом-мирзой потерял не только эти земли, но и престол. Последствием молниеносных побед Сеида было возвращение Алтышара под власть могулистанских ханов, так как Сеид, став его правителем, не замедлил признать суверенитет старшего брата.
В дальнейшем вся деятельность Майсура переместилась на восток.
В 1513 году он покорил Хами {Все войны между Хами и Турфаном сопровождались эмиграцией коренных хамийцев в Хэ-си. Китайские анналы указывают даже, что в 1526 году, когда Мансур в последний раз занял своими войсками Хами, из последнего бежали все его жители и поселились частью в Су-чжоу, частью в Ша-чжоу (de Mailla, op. cit., X, стр. 305). Это известие подтверждается преданием современных хамийцев, которые рассказывают про себя, что они — пришлый народ (см. заметку Матусовского в ‘Очерк, сев.-зап. Монг.’ Потанина, I, стр. 166, Грум-Гржамайло — ‘Опис. пут. в Зап. Китай’, 1, стр. 317). Мансур-хан был приверженцем ислама. Не под его-ли давлением последние буддисты покинули Хамийский оазис?}, Ша-чжоу {См. выше стр. 584.} и Чи-гинь {См. выше стр. 583.}. В 1518 году, не довольствуясь захватом китайских земель, лежавших к западу от Цзя-юи-гуаня, он проник за Великую стену и осадил город Су-чжоу. Однако, осада эта должна была быть вскоре снята, так как из Турфана получились тревожные вести о нашествии на Могулистан ойратов под предводительством некоего Во-лю-вана {У de Mailla, op. cit., X, стр. 288, говорится, что Бо-лю-ван действовал по предварительному соглашению с китайским правительством.}. Из этого факта, мы должны заключить, что победоносные походы Ахмед-хана нимало не ослабили ойратов, которые нет-нет да и заявляли о себе опустошительными набегами на Бишбалык.
На этот раз, впрочем, столкновение закончилось миром. Несколько времени спустя мы даже видим Мансур-хатта в союзе с Бо-лю-ваном вторично нападающим на город Су-чжоу. Но затем наступил новый разлад между турфанцами и ойратами, завершившимся полным разгромом последних в 1530 году. Получив отпор на западе, ойраты устремили свои взоры на юг. По словам китайской летописи, набеги их на Су-чжоу, Гань-чжоу и Куку-норские земли участились настолько, что встревожил и даже южных монголов. Этими набегами, повидимому, вызван был и тот поход Алтан-хана, о котором мне приходилось говорить выше {Стр. 604.}. Хотя китайцы и пишут, что ойраты принудили Алтан-хана к отступлению через Гань-су к Куку-нору {Успенский, op. cit., стр. 163.}, несомненно, однако, одно: этот поход положил начало эпохе падения могущества ойратов, ибо в дальнейшем история упоминает лишь о таких событиях их политической жизни, которые свидетельствуют о полной дезорганизации их сил и потере ими способности к самозащите, так, под 1562 г. говорится о победоносном походе на ойратов Хутуктан-Сэцэна-хун-тайчжи, который прошел их кочевьями до р. Иртыша {См. выше стр. 604.}, под 1577 г. о потере ими политической самостоятельности {См. выше стр. 604.} и, наконец, под 1588 г.— о бегстве под напором турфанцев некоторой их части в Нань-шаньские горы {См. выше стр. 594.}. На западе их положение, повидимому, было также не лучшим. Уже в 1423 году при попытке продвинуться на юг, в бассейн р. Или {Что вынуждало их к этому — нам неизвестно.}, они потеплели полное поражение, то же повторилось и в 1525 готу когда им пришлось иметь против себя Сеид-хана кашгарского {Во главе войск, высланных Сеид-ханом против ойратов находился его сын Абд-ар-Рашид, который за свои подвиги в делах против калмыков получил титул ‘гази’ — воителя против неверных.}, а засим они втянулись в борьбу с казаками, о неблагоприятном для них исходе которой свидетельствует титул ‘царя казацкого и калмыцкого’, каким с 1594 года стал писаться казацкий хан Тевеккель {Вельяминов-Зернов, op. cit., II, стр. 104. Наложил на ойратов руку и узбекский хан Абдаллах (1570—1598 г.г.), шестой правитель Трансоксианы из династии Шейбанидов, о котором историк Мухаммед Юсуф Монти (Mounschi, см. Senkowski — ‘Supplment l’Histoire gnrale des Huns, des Turks et des Mogols’, стр. 26), пишет: ‘Едва вступив на престол, он покорил Туркестан и Кашгарию до границ Китая (Derbendi-Khatay, это указание не точно: узбеки вторглись в Кашгарию, но из под Яркенда должны были вернуться обратно, ср. Бартолы) — ‘Отчет о командировке в Туркестан’, стр. 238—239), оттуда перешел в Кипчакскую степь, доходил до Улуг-тага и Кичик-тага и разбил казаков и калмыков, которых и обложил ежегодною данью’.}.
Бегство ойратов в Нань-шань свидетельствует о том что в конце XVI века Могулистан был еще настолько силен, что проявлял инициативу в действиях и побеждал. Но история не сохранила нам имени того, кто в это время управлял восточным Притяньшаньем. Из преемников Мансура нам известен только его сын Шах-хан (1544—1570 г.г.), о котором упоминают как мусульманские, так и китайские историки {Согласно китайским известиям, Ша-хану (Шах-хану) наследовал его брат Ма-хэй-ма (Мухаммед), ранее отнявший у него с помощью ойратов часть Хамийского оазиса, но против него тотчас-же восстали три его брата, причем один из них, по имени Со-фэй (Суфи?), поспешил даже принять титул султана и от своего имени снарядил посольство в Китай, что случилось в 1573 году (Bretschneider, op. cit., II, стр. 198). Все это достаточно темно и не согласуется с известиями мусульманских писателей.}, и который пал в битве с ойратами {Бартольд — ‘Отчет о командировке в Туркестан’ в ‘Зап. вост. отд. И. Русск. Археол. Общ.’, 1904, XV, стр. 239.}. Какая же судьба постигла это государство засим? Иезуит Гоэс, который посетил Восточный Туркестан в 1603—1605 годах, утверждает, что Турфан и Хамя в его время входили в состав Кашгарского царства и управлялись наместником из Чалыша, т. о. Карашара {‘The Journey of Benedict Gos from Agra to Cathay’ в ‘Cathay and the way thither’, 1916, v. IV, стр. 191, 239.}. Это возможно, так как со времен Сеида, третьего сына Ахмед-хана, Кашгарские правила преемственно младшая линия ханов Могулистана {При Сеид-хане города Бай и Куча находились в управлении единоутробного брата Мансур-хана — Бабачак султана (Вельяминов-Зернов, op. cit., II, стр. 200), но перешли-ли эти города в потомственное управление этой княжеской линии — нам неизвестно. Повидимому, нет, так как впоследствии Кучу оспаривали друг у друга потомки Сеид-хана.}, но это значило-бы, что центр управления государством переместился на юго-запад, в Яркенд, который одно время был столицей Кашгарии. Историки рисуют Сеид-хана очень предприимчивым человеком, что легко заключить и из факта завоевания им Памира, Бадахшана и Кафиристана, он уже управлял из Яркенда всем Центральным Тянь-шанем, что делает вероятным, что еще при жизни Майсура ему был подчинен весь западный Могулистан, включая Или. При таких условиях переход суверенной власти в государстве к его преемникам на яркендском престоле являлся не только естественным, но и неизбежным. Вероятно, уже Шах-хан был только правителем восточного Могулистана и вассалом яркеидского падишаха, его же преемники, если таковые были, опустились еще ниже и должны были уступить свое место наместникам, посылавшимся из Яркенда. Но такая картина перемещения суверенной власти с востока на запад все-же оставляет невырешенным вопрос о том правителе Могулистана или только Уйгуристана, который довел ойратов до необходимости искать спасения в бегстве в китайские пределы.
Сеид-хан скончался в 1533 году, передав престол сыну Абд-ар-Рашиду, правившему государством до 1560 года {Относительно года смерти Абд-ар-Рашида показания мусульманских историков расходятся довольно сильно, так, по Эмин-Ахмеду Рази он умер в 1565—1566 году, по Хайдеру Рази же — в 1570—1571 году (см. Бартольд, op. cit., стр. 237).} и прославившемуся победой над казаками, с которыми дотоле могулы не отваживались помериться силами {‘Notices et exraits des manuscrits’, etc., XIV, стр. 487. Страшное поражение, в котором со стороны казаков пали их хан Тугул и с ним 37 султанов, было нанесено им Абд-ар-Рашидом в 1537—1538 году (см. Бартольд — ‘Очерк истории Семиречья’, стр. 89) в союзе с шейбанидскими узбеками (Вельяминов-Зернов, op. cit., II, стр. 331).}. Борьба с казаками и киргизами {Тянь-шаньские киргизы вступили на историческое поприще впервые после интервала почти в шесть столетий в 1504 году, когда во главе их встал Хал иль, брат Мансур-хана (Бартольд, op. cit., стр. 84).} продолжалась и позднее, причем казакам удалось даже после поражения Абд-аль-Латифа, сына и наместника {По словам Хайд ер Рази (‘Notices et extraits des manuscrits’, etc., XIV, стр. 511), Абд-аль-Латиф-султан правил городом Аксу и всем остальным (?) Могулистаном.} Абд-ар-Рашида, павшего в одном из своих столкновений с Хакк-Назаром, ханом казацким и киргизским, вновь занять земли к северу от Тянь-шаня, но бассейн озера Иссык-куля долго еще служил ареной их столкновений, не выходя из под власти кашгарских владык.
Абд-ар-Рашиду наследовал на престоле Кашгарии его сын Абд-аль-Керим, который умер около 1591 года {Этот год я вывел из следующих данных: преемник Абд-аль-Керима Мухаммед-хан умер в 1609—1610 г., царствовал же 18 лет (см. Бартольд — ‘Отчет о командировке в Туркестан’, стр. 238) и таким образом вступил на престол в 1591—1592 г., в этом же году должен был скончаться и Абд-аль-Керим.}. Его преемником был его брат Мухаммед-хан, шестой сын Рашида, скончавшийся в 1609 году. Его то и застал иезуит Гоэс в Кашгаре. Что Уйгуристан уже должен был в то время входить в состав того царства, которое управлялось потомками Сеид-хана из Яркенда, это явствует не только из свидетельства Гоэса, но и из попыток наместников Чалыша и Турфана добиться самостоятельности. Относительно Чалыша это им не удалось, Турфан же остался за Абд-ар-Рахимом, младшим сыном Рашида, который вел затем удачную борьбу с Шуджа-ад-Дином Ахмедом, сыном Мухаммед-хана, закончившуюся присоединением к его владениям Чалыша и Кучи. Та же, однако, борьба вызвала полную анархию в стране и вмешательство в кашгарские дела казаков, киргизов и даже ойратов.
‘Быт джунгарских родов, пишет проф. А. Позднеев {Письмо, прилож. к книге Н. Веселовского — ‘Посольство к зюнгарскому хун-тайчжи Цэван-Рабтану Ивана Унковского’, стр. 239.}, за вторую половину XVII века представляет собою один из самых темных периодов в истории джунгарских поколений. Причины этой темноты лежат, конечно, отчасти в сложности самой джунгарской жизни того времени, отчасти в незначительности наших сведении о ней’. Мне кажется, однако, что темнота эта окутывает всю историю калмыков от самого момента возникновения дурбэн-ойратского союза до эпохи Амуреаны. Всего же менее известна нам история вторичного усиления калмыков, связанного с падением могущества ханов Могулистана.
После смерти Эсэня, последовавшей в 1454 году, ойраты всего только однажды, а именно в 1472 году {См. выше стр. 615.}, проникли за р. Или. Засим мы слышим о них очень мало, хотя надо думать, что пограничные столкновения между ними и ханами Могулистана не прекращались до 1530 года, когда им нанесен был чувствительный удар ханом Майсуром. Лишившись надежды овладеть Южной Джунгарией, калмыки, теснимые, повидимому, с востока халхасцами, с одной стороны двинулись долиной Иртыша на северо-запад и там достигли рек Ишима и Тобола {Впрочем, так далеко на запад выдвинулись торгоуты лишь в начале XVII столетия.}, с другой устремились на юг, за Нань-шань, к Куку-нору.
Эти передвижения ойратов в поисках свободных земель особенно усилились в первой половине XVII века, когда к вызвавшей их причине присоединилась другая, а именно, во главе дурбэн-ойратов встал воинственный и энергичный потомок Эсэня, глава джунгарских улусов, Хутугайту Хара-хула {Царствовал с конца XVI века до 1634 года (Иакинф — ‘Истор. обозр. Ойратов’, etc., стр. 44, Pallas — ‘Samlungen historischer Nachrichten ber die Mongolischen Vlkerschaften’, I, стр. 36, пишет однако: ‘In den Kindheitsjahren des Charachulla und also ohngefhr zu Anfang des 17-ten Jahrhunderts waren’, etc. У Gnther Schiilcmann — ‘Die Geschichte der Dalailamas’, стр. 133, смерть Хара-хулы отнесена к 1633 году. Howorth — ‘History of the Mongols’, I, стр. 614, отождествляет Хара-хулу с Батуром, что я считаю достаточным лишь отметить.}, предпринявший об’единение всех калмыцких племен под своею властью.
Властолюбивые замыслы Хара-хулы и его сына и наследника Батура-хун-тайчжи встретили упорное сопротивление со стороны родовичей, причем наименее податливые из них должны были уклониться и стороны наименьшего сопротивления, а именно, и сравнительно слабее заселенные Прииртышские степи, и на Куку-нор {О внутреннем состоянии ойратских кочевий этой эпохи дает нам верное понятие нижеследующее представление теленгутского князя русским властям, сделанное в 1608 году: Калмыков уже нельзя застать на прежних кочевьях, ‘они не токмо с алтын-ханом (урянхайцев) и казачьей ордой в войну вмешались, но и сами между собой в несогласии, некоторые же улусы от них отпали и никого не пропускают’ (И. Фишер — ‘Сибирская история с самого открытия Сибири до завоевания сей земли российским оружием’, стр. 213, Герард Миллер — ‘Описание Сибирского царства и всех происшедших в нем дел’, etc., I, стр. 412—416). См. также письмо алтын-хана царю Михаилу Федоровичу, помещенное Ф. И. Покровским в его соч. ‘Путешествие в Монголию и Китай сибирского казака Ивана Петлина в 1618 году’ в ‘Изв. отделения русск. языка и словесности И. Акад. Наук’, 1915, XIX, стр. 299. Положение некоторых отделов западных монголов вследствие внутренних смут и внешних войн было настолько тяжелым, что их главари решились искать защиты у русских царей. Под тем же 1608 годом значится прибытие в Москву к царю Василию Шуйскому послов от мунгальских (калмыцких) тайш — Баучина Девлета и Арлая в сопровождении литвина Богдана. Следствием сего посольства был царский указ сибирским воеводам, повелевавший калмыцким тайшам в знак подданства явиться к последним и представить дань лошадьми. Для об’явления этого указа были посланы к калмыкам казаки, но они возвратились, не выполнив предписания, так как у калмыков, как выше говорилось, была война не только с монголами и киргизами (казаками), но и между собой, почему отпавшие их улусы и не допустили русских казаков следовать далее (Щеглов — ‘Хронологический перечень важнейших данных из истории Сибири 1032—1882 г.г., стр. 67).}.
1) иначе отделившихся от дурбан-ойратов были Хо-урлюк, глина торгоутов, и Турубаиху Гуши-хан, князь хошоутов.
Торгоуты, ушедшие почти всей своей массой на запад, недолго оставались в Семипалатинских и Акмолинских степях {С. Ремезов (цит. у Г. Е. Катанаева — ‘Киргизские степи, Средняя Азия и Северный Китай в XVII и XVIII столетиях’ в ‘Зап. З.-Сиб. отд. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1893, кн. XIV, вып. I, стр. 31) пишет, что после разбития Кольцовым-Масальским в 1591 году в Ишимской степи Кучума, последний ‘утече на калмытской рубеж Ишима и Нор-Ишима, Оми и Камышлова, между озер в крепкие места и ту живяше сокрытно и пакостяше русским и ясачным зельне по близу Тарскаго города’…’ Но сибирский летописец в данном случае опередил события, так как только в 1606 г. тарский воевода Сила Гагарин впервые донес в Москву о появлении калмыков в Тарском уезде, с этого лишь года их улусы один за другим стали появляться на Оми, по Камышлову, на Ишиме и Тоболе.}. Теснимые здесь казаками и джунгарами, они должны были податься отце далее к западу и, перейдя и 1630 году {Хо-урлюк прикочевал к Эмбе и Яику в 1628 году, к берегам Волги в 1630 году (‘Полн. собран. законов’, XXIX, No 22, 135, 1). У А. Позднеева — ‘Астраханские калмыки и их отношения к России до начала нынешнего столетия’ в ‘Журн. Мин. Нар. Просв.’, 1886, CCXLIV, март, стр. 146, говорится: ‘по свидетельству калмыцких историков, первое посольство для обозрения русских земель было послано Хо-урлгаком в 1618 году, а до берегов Волги калмыки дошли приблизительно в 1630 или даже в 1632 году’. См. также арх. Гурий — ‘Очерки по истор. распр. христ. среди монг. племен’, I стр. 165.} через реку Яик, заняли левое Поволжье и Уральскую область до устья реки Эмбы. Что касается хошоутов, то с частью примкнувших к ним торгоутов они ушли за Нань-шань {Все русские исследователи истории калмыков, пишет А. Позднеев, op. cit., стр. 141, держались того мнения, что калмыки выселились в Россию (и за Нань-шань), дабы сохранить свою самостоятельность, которой угрожали властолюбивые стремления Хара-хулы и Батура-хун-тайчжи создать степную монархию под своею властью. Но это мнение (см. Рычков — ‘Оренбургская топография’, 1763, Лепехин — ‘Дневные записки и путешествия 1762—1763 г.г.’, Georgi — ‘Beschreibung aller Nationen des Russischen Reiches’, 1776, Pallas — цит. выше соч., Bergmann — ‘Nomadische Streifereien unter den Kalmuken’, 1804, Страхов—‘Нынешнее состояние калмыцкого народа’, 1810, Словцов — ‘Историческое обозрение Сибири’, изд. 2-е, 1886, стр. 31, о. Иакинф — ‘Историческое обозрение Ойратов или Калмыков с XV столетия до настоящего времени’, 1834, проф. Ал. Попов — ‘Краткие замечания о приволжских калмыках’ в ‘Журн. Мин. Нар. Просв.’, 1839, XXII, 2, стр. 17—18, Нефедьев — ‘Подробные сведения о волжских калмыках’, 1834, бар. Бюлер — ‘Инородцы Астраханской губернии’ в ‘Отечеств. Зап.’, 1846, Вечерков, о. Иаков (см. Лебедев — ‘Материалы для истории калмыков’ в ‘Изв. Об. Археол., Истор. и Этногр. при И. Казанск. Унив.’, 1910-1911, XXVI, стр. 90), Костенков — ‘Исторические и статистические сведения о калмыках, кочующих в Астраханской губ.’, 1870, Новолетов — ‘Калмыки’, 1884, Е. Чонов — ‘Калмыки в русской армии: XVII в., XVIII в. и 1812 год’. Пятигорск, 1912, стр. 3—5, и др.) ‘не сходится ни с сказаниями восточных историков (?), ни вообще с духом жизни и быта кочевых народов (?). Известно, что все кочевники живут отдельными поколениями, и каждое из этих поколений управляется своим родоначальником. Не менее обычным фактом в истории востока является то, что кочевые поколения, действуя по одиночке, никогда не чувствуют себя настолько могущественными, чтобы начать какое-либо дело помимо простого набега и грабежа, а проявляют свою силу во вне только в том случае, если явится у них предводитель, который соединит их мелкие поколения в единый союз. Это видим мы на истории монголов и маньчжуров, то же самое находим и у ойратов. Ойраты были ничтожны до тех пор, пока в половине XV века в среде их не появился предприимчивый и деятельный Эсэнь, Он соединил ойратские поколения в один союз, и под его главенством ойраты распространили свои завоевания до Великой стены Китая. Со смертью Эсэня этот короткий, но блистательный период жизни ойратов кончился: они снова раздробились на отдельные поколения, снова сделались бездеятельны и незначительны. Так прошло полтораста лет, пока в начале XVII века не явились у них новые предводители в лице Хара-хулы и преемника его Батура-хун-тайчжи, которые снова начали об’единять ойратские поколения. Это об’единение совершенно не было стремлением к единодержавию (?) и не походило ни на подчинение вассальных владений в Европе, ни на уничтожение уделов в России. По обычаям, свойственным всем вообще монгольским поколениям, образование ими союза и, следовательно, признание над собой главенства того или другого предводителя, не налагало никаких обязанностей на подчиняющихся. Этот глава не имел прав ни собирать дань с признавших его власть поколений, ни даже вмешиваться в дела их внутреннего управления, поколения видели в нем только своего предводителя, под верховным распоряжением которого они могли совершать свои набеги и обогащаться путем того или другого захвата. Союзы эти иногда ознаменовывали свое существование составлением общеобязательных постановлений, но издание этих постановлений не зависело от главы сейма (ибо он не имел законодательной власти), а бывало делом всеобщего соглашения, хотя и, несомненно, начинаемого по инициативе сеймового главы. В этих случаях все дело обусловливалось именно способностями самого предводителя: были у него способности административные, как у Батура-хун-тайчжи, — поколения скрепляли свой союз изданием гражданских постановлений, имел он исключительные таланты полководца, как Чингис-хан и Эсэнь,— они ознаменовывали себя одними войнами. В истории востока мы можем, наконец, найти немало примеров и тому, что поколения, составив между собой союз, значительно обогащались и широко раздвигали пределы своих владений, даже вовсе не ведя войн, в этих случаях становится очевидным, что составление союзов было важно для кочевников не потому только, что оно доставляло им силу физическую, но и потому, что оно ободряло их нравственно. Поколение, примкнувшее к союзу, могло уже свободно предпринимать движение в ту или другую сторону, ибо оно знало, что позади его стоят еще целые орды, готовые защищать его в случаях неудачи. Таковы заключения, выводимые нами из наблюдений над исторической жизнью кочевников и дающие нам совершенно иной взгляд на причины перехода калмыков в пределы России. В самом деле, просматривая современную этому переходу историю ойратов в Зюнгарии, мы находим, что едва только об’единились ойратские поколения в союзе, составившемся по инициативе и под главенством Хара-хулы, как уже началось движение их в разные стороны. Одна часть, именно поколение хошоутов, двинулась к югу и постепенно дошла до Тянь-шаня, а потом перевалила через эти горы, овладела всем Куку-нором и раскинула свои кочевья вплоть до Тибетского нагорья. Другая часть двинулась отсюда к востоку, переправилась за р. Эцзинз и расположилась по всей Алашани. Очевидно, точно таким же образом, направился к северу и Хо-урлюк с принадлежавшим ему поколением торгоутов и занял под свои кочевья свободные степи, которые Россия уже привыкла в это время считать своей собственностью’. Уход торгоутов на запад и хошоутов на юг должен был-бы ослабить ойратский союз, между тем начало XVII века ‘и должно почитать за самый блестящий период усиления зюнгаров. Ойраты господствовали тогда над всем пространством от берегов Каспия на западе до Алашани на востоке и от Урала на север до пределов Индии к югу. Это могущество дало им возможность вслед за сим овладеть еще Восточным Туркестаном, а в конце XVII века распространить свои завоевания на всю Монголию, так что одно лишь заступничество маньчжуров избавило эту последнюю страну от совершенного порабощения ойратскому владычеству. Оказывается, таким образом, что время Хара-хулы и Батура-хун-тайчжи есть по преимуществу период силы ойратов. Эта сила была приобретена исключительно сознанием своего единства и полнейшей солидарностью между поколениями, входившими в состав союза. Несмотря на громадные пространства, разделявшие тогда ойратов, все они постоянно находились между собой в тесных родственных и политических связях, и ни один из них не думал отделяться от своего общего союза, равно как не думал об этом и Хо-урлюк, перекочевывая в пределы России. Все это могут подтвердить нам свидетельства как русских, так и восточных исторических сказаний. Соображая те и другие, мы должны выводить, что перекочевка Хо-урлюка с его калмыками в Россию совершалась с общего ведома, одобрения и согласия всех ойратских поколений, совершалась последовательно и довольно медленно. Калмыки дошли сначала к северу до Тобола, отсюда они распространились до Яика и, перевалив через Урал, очутились на берегах Волги’.
В противоречии с вышеизложенным находятся, однако, приемы закрепления ханской власти, о которых мы узнаем от того же автора (стр. 149): ‘Аюка, приняв в свои руки власть над калмыцкими улусами, продолжал дело их об’единения. На втором же году правления он разбил своего двоюродного дядю Дугара, захватил его вместе с сыном его Цереном, оклеветал обоих в разных преступлениях против русского царя и, отправив их в Москву, сам завладел их улусами’. Засим он ‘продолжал распространять свою власть и обессиливать прочих калмыцких владельцев’. Не вяжутся также с вышеприведенными рассуждениями А. Позднеева и такие допущенные им фразы, как ‘не сдерживаемые суровою ханскою властью, они (князья) могли свободно предаваться распрям и мятежу’ (стр. 158). Раз была ‘суровая ханская власть’, то был и элемент принуждения в ущерб суверенным правам родоправителей. История образования кочевых государств, вопреки мнению А. Позднеева, представляет многочисленные примеры полного обезличения родовых правителей, и если уж касаться империи Чингис-хана, то именно на ее примере мы видим в первой стадии ее образования борьбу монголов между собой ради ограждения племенной самостоятельности от властолюбивых замыслов Чингис-хана, ряд направленных против него коалиций и в заключение — об’единение, совершенное мечом и насилием. На таком фундаменте построилась неограниченная власть хана, сопровождавшаяся не только потерей родовыми правителями своих суверенных прав, но даже уничтожением самих племен как таковых, их распылением, утратой ими индивидуальных особенностей и образованием новых этнических групп и народностей, вверявшихся управлению лиц из царствующей династии и служилого сословия. ‘Юань-чао-ми-ши’, стр. 61, влагает в уста Чингис-хана следующие слова, обращенные к племени унгира: ‘Вспомните наше старинное родство и покоритесь мне, если же не хотите покориться, то бейтесь’. Таким путем, т. е. силой оружия и принуждения, создалась вся монархия Чингис-хана, на тот же путь становились и все другие степные властители Внутренней Азии, так как, создавая единство власти, не могли его избежать, и несомненно, что им следовали и Хара-хула и Батур-хун-тайчжи, об’единяя под своею властью ойратов, на что, между прочим, указывает и русская запись, приведенная выше в сноске. Засим, должен еще отметить, что ясных доказательств существования союзной связи между джунгарами с одной стороны и волжскими и кукунорскими калмыками с другой я в исторической литературе не встретил (совместное выступление хошоутов, джунгар и торгоутов по призыву далай-ламы Нагван-Лозан-чжяцо на защиту желтой веры я не могу считать доказательством существования такого союза, ибо такие совместные выступления были возможны и без того племенного союза, о котором здесь идет речь) и думаю, что в виду необ’ятных пространств, разделявших все три группы западных монголов, ее и в действительности быть не могло. Наконец, мне остается еще добавить, что, указывая на господство ойратского союза от берегов Каспия до Алашаня и от Урала до Индии, проф. А. Позднеев впал в явное преувеличение: на добрые 2/3 этой территории ойраты никогда даже не посягали. И еще: что в другом своем сочинении (‘Образцы народной литературы монгольских племен’, вып. I, 1880, стр. 143) он, повидимому, держался иного взгляда на тот же вопрос, ибо писал: ‘Мы знаем, что все знаменитейшие князья олотов всегда преследовали одну главную цель — об’единение олотских поколений, отсюда естественно вытекает и то, что свои заботы они одинаково простирали не только на свой родовой улус, но и на все поколения олотов’, чего нельзя себе представить при условии сохранения этими последними полной внешней и внутренней автономии.
Если, относясь отрицательно к соображениям А. М. Позднеева, я тем на менее не счел возможным обойти их молчанием, то причина этому та, что они были высказаны известным ученым, притом, как он думает, согласно с ‘дyxoм жизни и быта кочевых народов и сказаниями восточных авторов’. Впрочем, на точке зрения А. Позднеева стоял отчасти и о. Иакинф, ор. cit., стр. 61-63, который в факте прибытия Гуши-хана и Хо-урлюка на курилтай в Западную Монголию для совместной выработки так называемого ‘Степного Уложения’ (в 1640 г.) видел доказательство того, что оставление обоими князьями своих родных кочевий совершилось не под давлением джунгар. Мне кажется, однако, что с’езд князей, созванный Батуром-хун-тайчжи для урегулирования как взаимных —отношений, так и отношений к соседям — восточным монголам, ради чего на курилтай приглашены были и халхаские князья (см. А. Позднеев — ‘Монгольская летопись Зрдэнийн эрихэ’, стр. 131), как раз свидетельствует об обратном, будучи вызван общим утомлением от непрекращавшихся распрей.
В заключение привожу выдержку из сочинения ‘Краткая история калмыцких ханов’ на калмыцком языке, взятую мной у архим. Гурня, ср. cit., стр. 163—64, и свидетельствующую о вынужденном уходе тсргоутов на запад: ‘Торгоутский тайша Хо-Орлок вследствие раздоров, возникших среди ойратов, ушел в далекую землю, избегая уничтожения своих подданных, и поселился возле народа чужой кости, справедливо подумав: если будем воевать с ними и брать добычу, это будет лучше, чем гибнуть в междоусобиях’. То же подтверждает и ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 144, где читаем: ‘Когда Батур-хун-тайцзи, опираясь на свою силу, стал притеснять остальных ойратов, тогда Хо-урлэк, возмущенный этим, откочевал со своим родом в Россию и поселился на р. Эцзил (Волге)’.}. Событие это, имевшее весьма большое значение для всей последующей истории Тибета, нужно отнести согласно данным, содержащимся и китайских анналах и в других, заслуживающих не меньшего доверия, источниках к 1637—1638 годам {Успенский, op. cit., стр. 166, Иакинф, op. cit., стр. 46. У Gnther Schulemann — ‘Die Geschichte der Dalailamas’, 1911, стр. 134, это событие отнесено к началу 1637 года или даже к 1636 году.}.
Тибет управлялся в это время двумя владыками: светская власть сосредоточивалась в руках дэси {Собственно — губернатор, ближе же — регент, светский правитель Тибета. Повидимому, тибетский историк Jigs-med nam-mk’а (G. Huth — ‘Geschichte des Buddhismus in der Mongolei’, стр. 52, 251) ошибочно называет его царем Тибета.} Цзанба, духовная — в руках далай-ламы и его первого министра (диба) Сангэ.
В 1643 году {Этот год нельзя считать строго установленным. W. Rockhill — ‘The Dalai Lamas of Lhassa and their relations with the Manchu emperors of China, 1644-1908’ в ‘T’oung Pao’, sries III, 1910, I, No 1, отд. отт., стр. 8, полагает, что наиболее вероятным периодом завоевания Тибета Гуши-ханом хошоутов должны считаться года 1641—1643.} диба Сангэ, окончательно разбилась {На религиозной почве: дэси Цзанба был приверженцем дореформенного буддизма (секты красношапочников) и повел упорную войну против желтой веры (см. Rockhill, loc cit., Huth, loc. cit., Gnther Seh nie mann — ‘Die Geschichte der Dalailamas’, 1911, стр. 134—135).} с дэси Цзанба, убедил далай-ламу просить помощи у Гуши-хана против сего последнего. Гуши-хан не замедлил отозваться на зов лживого будды {Пятого далай-ламы Нагван Лозан-чжяцо.
M. Courant — ‘l’Asie Centrale aux XVILC. et XVIIIe sicles’, стр. 19, пишет, не указывая источника, из которого он почерпнул это известие, что Гуши-хан предпринял свой поход в Тибет в союзе с Ватуром-хун-тайчжи (alias Khara-koulla!) и Хо-урлюком, вступившим уже тогда, как известно, в пределы России. То же известие мы находим, впрочем, в цитированных выше сочинениях Рокхилля (без упоминания, однако, имени Хо-урлюка) и Гюнтера Шулемана. Но Jigs-med nam—mk‘а (Huth, loc. cit.), рассказывая о поражении Beri-Khan’a, союзника дэси Цзанба, и завоевании Гуши-ханом Тибета, не говорит о помощи войсками, присланной последнему Батуром-хун-тайчжи и Хо-урлюком.}, но раз утвердившись в Тибете, не пожелал уже возвращать захваченную так легко власть в руки честолюбивого министра и, оставив при далай-ламе и баньчэы-эрдени в качестве советников своих двух сыновой, обложил провинцию Кам податью в свою пользу {От. Иларион — ‘Очерк истории сношений Китая с Тибетом’ в ‘Труд. член.-росс. дух. миссии в Пекине’, II, стр. 455.}. Таким образом совершилось об’единение всех земель между Бэй-шанем {Так названа мною горная страна между Тянь-шанем и Нань-шанем.
Хошоуты кочевали не только к югу от Нань-шаня, но и к северу от него (Успенский, op. cit., стр. 167). ‘В 1660 году, читаем мы у этого автора далее (стр. 169), внук Гуши-хана, Гуньбу, сделал покушение напасть на Гань-чжоу, желая выместить на яркендском посольстве обиды, причиненные яркендцами подвластным ему кочевникам. Гуньбу кочевал за проходом Цзя-юй-гуань, в соседстве с Хами, т. е. в Бэй-тане, так что джунгарские и магометанские послы из Туркестана неминуемо должны были проходить через его владения. Когда посольство пришло в Су-чжоу, Гунь-бу решился сделать нападение, но губернатор перевел посла для безопасности в Гань-чжоу, Гуньбу, собрав тысячу всадников, двинулся на Гань-чжоу, где уже все было подготовлено, чтобы дать ему отпор, почему он и должен был возвратиться’.} и Гималаями, Батаном и Лехом под властью хошоутских князей, которые первое время пользовались особым расположением маньчжурского правительства, в особенности после существенной помощи, оказанной ими маньчжурским войскам в деле усмирения восстания саларских магометан (в 1653 году). Гуши-хан скончался в 1654 году {Сарат Чандра Дас — ‘Путешествие в Тибет’, 1904, стр. 227. Gnther Schulemann — ‘Die Geschichte der Dalailamas’, 1911, стр. 153, приводит также дату 1654 г., но замечает при этом: ‘nach anderen Angaben zog er sich damals nur von den Regierungsgeschften zurck und starb erst 1656’. Последнюю дату дает и Rochhill — ‘The Dalai Lamas of Lhasa and their relations with the Manchu Emperors of China, 1644—1908’ в ‘T’oung Pao’, sries III, v. 1, No 1, отд. отт., стр. 19.}, передав власть своему сыну Даши-Ватуру.
Между тем на севере после смерти Хара-хулы джунгарский престол занял не менее энергичный правитель Хотохоцзинь {У Иакинфа, op. cit., стр. 45, Хоно-Хоцинь. Это — опечатка, так как у de Mailla, op. cit., XI, стр. 79, это имя транскрибировано правильно — Khotokhotsin.}, более известный под именем Батура-хун-тайчжи [1634—1663 г.г.] {У Pallas, op. cit., стр. 39, читаем: ‘Er (Baatur) starb um 1665’.}. Преследуя ту же цель создания сильного государства, что и его отец, он в 1635 году вступил в борьбу с казаками, которую вел упорно, но с переменным успехом, тем не менее, к 1643 году он успел распространить свои владения на запад до р. Чу {Аристову op. cit., стр. 45. Я не знаю, откуда этот автор почерпнул столь точное указание. У Фишера (‘Сибирская история’, стр. 444—445) говорится только, что в 1635 году глава калмыков Батур-хун-тайчжи воевал с туркестанским (казацким) ханом Ишимом и успел даже пленить его сына Джегангир-султана, в 1643 году Батур овладел лишь двумя казацкими родами: алат-киргизским и токманским. Если ‘токманский’ производить от Токмак, то Аристов, конечно, прав. См. Всльяминов-Зериов, op. cit., II, стр. 378. Следует, однако, иметь в виду, что казаки Большой орды и тянь-шаньские киргизы, если верить показанию Томилко Петрова тобольскому воеводе князю Куракину, должны были утратить свою самостоятельность уже в начале XVII столетия (см. John F. Baddуley — ‘Russia, Mongolia, China being some Record of the Relations between them from the beginning of the XVII-th Century to the Death of the Tzar Alexei Mikhailovich, А. D. 1602—1676’, etc., London, 1919, vol. II, стр. 217). Родословная хана Ишима, брата и преемника упоминавшегося выше Тевеккеля (стр. 626), приведена у Левшина — ‘Опис. кирг.-казач. орд и степ.’, II, стр. 217.}. Он известен как хороший администратор, и та организация, которой он спаял свое государство, оказалась настолько прочной, что позволила последнему выдержать весь последующий смутный период без ущерба для его мощи.
Имя Батура-хун-тайчжи связано с актом особого значения, а именно монголо-ойратскими законами 1640 года,
Кто был если не автором их в целом, то инициатором их собрания и представления на окончательную редакцию и утверждение сейму князей?
На этот вопрос не существует прямого ответа.
Некоторые историки категорически называют творцом их Батура, вероятно, потому, что этому сильнейшему из калмыцких князей сейм обязан был своим осуществлением. Действительно, если принять во внимание, что этого дальновидного политика не могли не озабочивать как отлив народонаселения, ускользавшего из под его влияния, так и недовольство многих нойонов его притязаниями на гегемонию, в особенности в виду быстро возраставшего могущества маньчжуров, то нельзя не согласиться, что именно в его интересах было приблизить к себе монгольских и калмыцких владетелей: и скрепить распадавшийся ойратский союз, что могло осуществиться только на сейме. Со своей стороны и князья не могли не отнестись к его призыву иначе, как с полным сочувствием, так как и для них судьба Чахарского ханства, сильнейшего из монгольских владений той эпохи, поглощенного Маньчжурской империей, осталась не безразличной. ‘Единение’ на короткий срок стало общим лозунгом монголов, и призыв на сейм отвечал вполне этому лозунгу.
Из текста законов 1610 года ясно видно то участие, которое принял в их составлении Батур: они в некоторых случаях пли отражают его личные интересы или интересы ойратов в ущерб интересам восточных монголов. Так, например, мы видим, что нойоны Дайчин и Дюкер, родные его братья, поставлены в высшем против других князей ранге, что долги нойона Була-тайчжи, родного его деда, прощены, что халхасцы, перешедшие к ойратам во время смут в Халхе, оставлены за ойратами, ойраты же, бежавшие при таких же условиях в Халху, возвращены к их прежним владельцам и т. д.
Если же с’езд князей был в интересах Батура-хун-тайчжи, если его влияние в принятии сеймом законов отразилось столь сильно на их редакции, то естественно допустить, что и вся предварительная работа по их составлению не обошлась без деятельного его участия или даже, что он был их творцом, а сейм лишь послушным орудием в его умелых и сильных руках.
Законы 1640 года называют также ‘Уставом взысканий’ — титул вполне соответствующий их содержанию, так как в огромном большинстве своих статей они трактуют исключительно о взысканиях и штрафах за различного рода, правонарушения, общественные и частные.
Анализируя сущность как этих, так и остальных постановлений Устава, приходим к заключению, что их содержание вполне определяется основными началами, присущими патриархально-родовой жизни всех вообще народов кочевого типа. Именно, в нем выдвинуты и подчеркиваются принципы родовой иерархии и связанного с последней подчинения младших старшим, а также военно-дружинная организация племени, развившаяся на почве военных столкновений с соседними племенами, частью в агрессивных целях, частью же в целях самообороны, и, наконец, первобытные, построенные на праве сильного, обычаи и порядки экономического и социального быта. Засим, в нем формулированы установления глубочайшей древности: месть, коллективная ответственность улусов и родов за убийство и материальный ущерб, целый ряд начал семейного быта, на которых основаны такие установления, как покупка невесты, цензура ее целомудрия, обязательные браки в целях поддержания рода и проч., и не менее древние судебные постановления: гонение следа, поклёп, т. е. обвинение лица, не схваченного на месте преступления, и т. д., наконец, установления военно-дружинного строя, в особенности же подробно развитые правила: о распределении военной добычи, охоте, кочевании, экспедициях против общего врага и т. под. Нельзя также не отметить, что он носил явно междусоюзный характер. Действительно, как это уже отмечалось, главная его задача заключалась в скреплении, а также нормировании внешних союзных отношений между монгольскими племенами ради великой общей политической цели — дать надлежащий отпор надвигавшейся на Монголию маньчжуро-китайской волне. Этой цели Устав не достиг, но как свод монгольских правовых постановлений он пережил распадение монгольско-ойратского союза и это потому, что, не вторгаясь в область обычного нрава отдельных монгольских племен, вошедших в союз 1640 года, и оставляя внутренний быт этих племен неприкосновенным, он об’единил лишь те из обычаев, которые могли считаться общемонгольскими, и только им придал силу общепризнанного закона.
И все же и он скоро отстал от жизни. Это ясно видно из потребовавшихся к нему уже в конце XVII века дополнений, известных под названием ‘указов и повелении Галдана хун-тайчжи’, а засим из факта сравнительно быстрого его забвения как в Джунгарии, так и в Халхе.
Не останавливаясь засим более подробно на этом Уставе {Отсылаю читателя к имеющейся литературе, главным образом к трудам: Ф. И. Леонтовича (‘К истории права русских инородцев. Древний Монголо-Калмыцкий или Ойратский Устав взысканий’, 1879, ‘К истории права русских инородцев. Калмыцкое право’ в ‘Зап. И. Новоросс. Универс’, 1880, XXIX, Прилож.) и К. Ф. Голстунского (‘Монголо-ойратские законы 1640 г., дополнительные указы Галдан-хун-тайджия и законы хана Дундук-Даши’, 1880, СПб.). См. также Н. Попов — ‘Ф. Леонтович — ‘К истории права русских инородцев. Древний Монголо-Калмыцкий или Ойратский устав взысканий’, крит. заметка в ‘Журн. Мин. Народы. Просв.’, 1879, CCV, стр. 302—318, Бар. Ф. Бюлер — ‘Кочующие и оседло-живущие в Астраханской губернии инородцы. Их история и настоящий быт’ в ‘Отечеств. Записк.’, 1846 (в части, помещенной в No 11, говорится, между прочим, и об уставе 1640 г.).}, я закончу этот краткий его анализ замечанием, что его утверждение состоялось в то время, когда восточные и западные монголы, по словам одной калмыцкой летописи, ‘прекратив свою прежнюю взаимную вражду, соединили свои мысли’, т. е. сознали общность своих интересов и необходимость единства действий. Политическое его значение вытекает также и из тон клятвы, которою связали себя участники с’езда и в их числе Батур-хун-тайчжи, Хо-урлюк и некоторые другие властители, которые сильнее других нойонов повинны были в властолюбивых замыслах. Текст ее в близкой его передаче следующий: ‘Не будем вводить розни в среду монголов, не будем обращаться с людьми одной с нами крови так, как с рабами, хотя-бы они обеднели и пошли к нам в услужение, не будем отдавать дочерей их в приданое, не будем отдавать их подвластному человеку иной кости, не будем проливать их крови’. Клятва эта вызвана была притеснениями более сильных князей, которые подчиняли своему влиянию и власти обедневших нойонов, лишая их всякой самостоятельности в действиях и, таким образом, увеличивая за их счет свои силы, она не имела в виду так называемый ‘черный народ’, а только ‘белую кость’, тех лиц привиллегированного сословия, которые, поступая в услужение, т. е. в свиту князя, тем самым утрачивали все свои права, унаследованные но праву рождения, притом в такой мере, что переставали располагать как своей собственной судьбой, так и судьбой своих домочадцев. Подобное, вошедшее в обычай у западных монголов, отношение к обедневшим лицам владетельного сословия не могло, конечно, не создавать почвы для внутренних беспорядков, но что еще важнее — побуждало незначительных владельцев, которым грозила судьба идти в услужение, искать себе защитников в чуждой монголам среде соседних властителей и затем служить уже интересам последних часто в ущерб общему делу монголов. История показывает, что клятва эта была очень скоро забыта.
История не сохранила нам имени того, кто после Батура наследовал его власть над джунгарскими улусами {А. Позднеев — Письмо, приложенное к кн. Н. Веселовского — ‘Посольство к зюнг. х.-тайчжи Ц.-рабтану кап. Ив. Унковского’, стр. 241 и след.}. Этот пробел очень важен, так как не дает нам возможности с уверенностью разобраться в событиях этой эпохи. Известно лишь, что среди джунгарских родовичей не замедлили возникнуть кровопролитные распри, в которых приняли участие и князья других калмыцких племен, в том числе хошоутский Цэцзи-хан {Сын Байбагус-хана и брат Аблай-хана, кочевавшего в долине р. Иртыша.}, и что эти распри длились около двух лет, так как только в 1665 году получил первенство в союзе один из младших сыновей Батура-хун-тайчжи — Сэнгэ {По одним источникам — второй, по другим — пятый и даже шестой из сыновей Батура.}. Во всяком случае, если последний и не добился положения общепризнанного главы всех калмыцких племен Джунгарии, то все-же успел к этому времени об’единить под своею властью те джупгарскпе поколения, которые входили в состав наследственного улуса его отца. Сэнгэ отличался предприимчивостью и простер свои набеги на север до Красноярска (в 1607 году) {Pallas, op. cit., стр. 40. При этом он разгромил и оставшийся без правителя улус урянхайского князя Лубсана-тайчжи, о чем, между прочим, упоминается в грамоте томскому воеводе кн. Кольцову-Масальскому от 6 марта 1680 года (Иннокентий Кузнецов — ‘Исторические акты XVII столетия’, стр. 51—52): ‘Да он-же Алтын-хан бил челом нам, великому государю: в прошлых-де годах послано к нему нашего великого государя жалованье с посланцы его, с Лезаком с товарищи, и в Томском то наше великого государя жалованье задержано и к нему в улус не отослано для того, что он от калмыцкого Сенгитайши был разорен… А наше великого государя жалованье, что послано к нему в прошлом в 175 (т. е. в 1667) году и задержано в Томске, указали отослать к нему в улусы’… В статейном списке Павла Кулвинскою (John F. Baddeley, op. cit., II, стр. 234) о разгроме владений Лубсана-тайчжи калмыками сообщаются следующие подробности: ‘Июня в 12-день Сенга тайша с мунгалской службы в свой улусъ приехалъ, а с собой Сенга привезъ мунгалскаго царя Лоджана (Лубсана-тайчжи), детей ево трехъ сыновъ, одинъ летъ 20, а другой 15, а третей летъ 10-ти, а сестру Лоджанову за себя взялъ, а самому Лоджану царю Сенга велелъ руку правую позавить отсечь и собачья мяса Лоджану велелъ в ротъ класть и отдалъ ево Лоджана с двемя женами онгонотцкому царю, да онъ же Сенга привезъ с собой мунгалского полону добрыхъ ближнихъ людей и кыштымовъ съ женами изъдетми тысечи зъ две…’ К этому мы будем иметь еще случай вернуться в следующей главе.}.
Сэнгэ был убит своими старшими братьями Цзотба-батуром и Цэцэном-тайчжи в 1671 году {Pallas, loc. cit., пишет: ‘в январе 1671 года’. Ср. А. Позднеев op. cit., стр. 247, который приходит к заключению, что убийство Сэнгэ должно было произойти осенью или же в начале зимы 1671 года.}. Это убийство вызвало на сцену Галдана-бошокту {Согласно ‘Илетхель шастир’ (перев. Владимирцова), дебтер 95—96, Галдан принял титул бошокту в 1676 году.}, единоутробного брата Сэнгэ.
Галдан, получив известие о случившемся, сложил с себя духовное звание, немедленно покинул Тибет {По другим известиям Галдан в 1671 году был в гостях у ала-шаньских хошоутов.} и уже осенью того же года об’явился в своих родных кочевьях, в долине Черного Иртыша. Хотя первоначальная: деятельность его в Джунгарии и не вполне нам известна, тем не менее, некоторые факты, которые нам сохранила история, позволяют думать, что, едва вступив на родную почву, он уже принялся за осуществление своих властолюбивых мечтаний. Так, еще в том же 1671 году он сумел привлечь на свою сторону Алдара-тайчжи {А. Позднеев, op. cit., стр. 247—248. Как приходился он Галдану — выяснить мне не удалось. О нем рассказывается, что, будучи послан в 1675 году Цэцэном-тайчжи против Галдана, он обратил свое оружие против союзников Цэцэна—Даньджина и торгоутского князя Гумбо, кочевавших по р.р. Урунгу, Чингилю и Булугуну, и покорил их.}, а года два спустя и своего брата Даньджина хун-тайчжи {Согласно родословной, приведенной у Палласа.}. Усилившись таким образом, он в 1673 году об’явил воину своему дяде Цохор-убаши {А. Позднеев — ‘Монгольская летопись Эрдэнийн эрихе’, стр. 175.}, но был им разбит и бежал в Алашань, к хошоутам. Несмотря на эту первую неудачу, он к 1675 году успел уже настолько оправиться, что с успехом отразил нападение Цохора-убаши, в следующем же году нанес Цэцэн-тайчжи ряд поражений в долине р. Или {Унковский (‘Посольство к зюнгарскому хун-тайчжи Цэван-рабтану’, стр. 182—183) сообщает, что Цэцэн был захвачен в плен и убит Галданом после разгрома его армии между оз. Сайрам-нором (Зютьхолем, т. е. Сутколом, см. выше стр. 479) и перевалом Талки, что, повидимому, не верно. Ср. А. Позднеев — ‘К истории зюнгарских калмыков’, там же, стр. 248.} и тем до такой степени устрашил Цзотба-батура и Цзорикту-хотоци {Цзорикту-хотоци — один из сыновей Батура.}, что те решились бежать на Куку-нор, где и присоединились к хошоутам под фамилией Чорос {‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 131—132.}.
В 1678 году Галдаы перенес свое оружие за пределы Джунгарии. Он проник в Ала-шань и здесь нанес решительное поражение хошоутскому князю Очирту-Цэцэн-хану, которого настиг и убил, а аймак его рассеял {У А. Позднеева — ‘Монг. лет. Эрдэнийн эрихэ’, стр. 175, событие это отнесено к 1676 году.}. Некоторые поколения хошоутов успели, однако, спастись бегством в пределы Китая, откуда они возвратились в покинутые кочевья в 1686 году {‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 116.}. К этому же времени должны быть отнесены и завоевания Галдана в бассейне верхнего Енисея {Унковский — ‘Посольство к зюнгарскому хун-тайчжи Цэван-рабтану’, стр. 183, сообщает, что после победы над Цэцэн-ханом Галдан подчинил своей власти ‘теленгутов и киргизов и, так умножи войска,… вскоре с мунгалами войну начал’. Подтверждение этому известию находится в ‘Дополнениях к Актам Историческим’, изд. И. Археол. Коммиссией, VIII, No 15, XII, где читаем, что в 1678 году Галдан повелел 1000 чел. ‘быть в киргизах в Алтырском улусе, а 1000 — в иные киргизы в Алтысарский улус к князцу Арначку’. То же событие, отнесенное неизвестно на основании каких данных к 1679 году, упоминается и Щегловым, в ‘Хронолог. перечне важнейших данных из истор. Сиб. 1032—1882 г.г.’, стр. 127.}.
В 1679 году {Иакинф, op. cit., стр. 67, Pallas, op. cit., I, стр. 40—41, относит взятие Хами и Турфана к 1679 году, занятие же Кашгарии и г. Яркенда — к 1680 году, Валиханов — ‘Сочинения’ в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ. по отд. зтногр.’, XXIX, стр. 111, и Беллью — ‘Кашмир и Кашгар’, 1877, стр. 191,— к 1678 году, Биография Зая-Пандиты (рукоп. перев. с калм., хранящ. в Азиатск. Музее Академии Наук, III, 36 bis) взятие Яркенда к 1680 году, именно, в ней говорится: ‘в год овцы (1679) Бошокту-хан зимовал на Иртыше…, лето же проводил в Коко-гуя, в этом году он предпринял поход против яркендцев и покорил их’. Кашгарская хронология (см. Бартолы) — ‘Отчет о командировке в Туркестан’, стр. 250) — к 1682 г. 1679—1680 года наиболее вероятны, что видно из следующего расчета: Абдаллах (о нем см. ниже) был изгнан из Яркенда в 1668 году, сменивший его Иолбарс царствовал всего только год, после чего престол занял Исмаил, при котором и состоялось занятие края калмыками, этот последний правил Кашгарией несколько более десяти лет. Courant — ‘L’Asie Centrale aux XVIIе et XVIIIе sicles’, стр. 51, обращает, однако, внимание на факт прибытия в 1681 году турфанского посольства в Пекин, что едва-ли могло иметь место, если-бы край этот уже в то время был занят джунгарами.} Галдан овладел Восточным Туркестаном. Совершилось это событие при следующих условиях.
Шуджа а-Дин Ахмед {См. выше стр. 628.} был убит в 1615 году {По другим источникам в 1617 году (см. Бартольд, op. cit., стр. 243).}. Его смерть не прекратила, однако, смут, волновавших страну в течение последних шести лет, так как против возведенного на престол Курейш-султана {Он был сыном Юнус-султана, младшего сына Рашида.} тотчас же восстал сын Щуджа ад-Дин Ахмеда, правитель Кашгара, Абд-аль-Латиф Апак-султан, который взял г. Яркенд и предал смерти Курейша. Вступив засим на престол, он был вынужден возобновить борьбу с Абд-ар-Рахимом, который сумел привлечь на свою сторону казацкого хана Ишима. Этот союз не дал, однако, перевеса в силах Абд-ар-Рахиму, и борьба с переменным успехом длилась в течение нескольких лет. Города Бай и Аксу переходили из рук в руки, но все же остались за Анак-ханом так же, как и гор. Куча, что касается Чалыша, то он окончательно отошел к Турфану.
Апак-хан скончался в 1626—27 или в 1627—28 году, после чего престол перешел к его племяннику Султан-Ахмеду Пулад-хану, но этот последний был вскоре низложен своим братом Кылыч-ханом, правившим государством несколько более двух лет. После его смерти народ вновь призвал на ханство Пул ада.
Между тем скончался и Абд-ар-Рахим-хан. Его преемник Абдаллах воспользовался смутами между потомками Мухаммед-хана и овладел Байем, Аксу и Кашгаром. Пулад-хан принужден был бежать из Яркенда, после чего столица государства в 1636 году {Согласно Махмуду бен-Вели, по другим источникам в 1638 году (см. Бертольд, op. cit., стр. 246).} открыла свои ворота победителю. Таким путем в Восточном Туркестане вновь восстановлено было единодержавие.
Первые годы правления Абдаллах-хана заполнены были столкновениями с киргизами, джунгарами, андижанцами, у которых он отнял-было город Ош, и, наконец, болорцами {Мухаммед-Хайдер (Бартольд — ‘Кафиристан в XVI веке’ в ‘Средн.-Азиатск. Вестн.’, 1896, июль, стр. 55) так определяет границы Болористана: на востоке — Кашгар и Яркенц, на севере — Бадахшан, на западе — Кабул и Ламган (Лагман) и на юге — Кашмир. Хотя в отношении стран света эти границы несколько и ошибочны, тем не менее Болори-стан определен ими вполне точно: он обнимал Кафиристан (Кяфиристан) и Читраль. Болоры — кафиры, правильнее — кяфиры. См. М. Терентьев — ‘Кто такие болоры?’ в ‘Среднеаз. Вестн.’, 1896, май, стр. 47 и след.}. Эти внешние войны, которые распространили ‘славу Абдаллаха по всему миру’, пришлось, однако, вскоре прекратить, так как в самой семье Абдаллаха, отличавшегося излишней подозрительностью, стали возникать серьезные размолвки, завершившиеся изгнанием его из Яркенда в 1668 году его сыном Иол-барсом. Этот последний был, однако, в следующем году убит, и на престол вступил Исмаил, брат Абдаллаха. С ним в Яркенд прибыл и Апак-ходжа, сын ходжи Ишани-Каляна, которому суждено было впоследствии сыграть видную роль в судьбах Кашгарии.
XIV и XV столетия замечательны для среднеазиатского мусульманства появлением в его среде многих учителей. которые еще при своей жизни приобрели ореол святости. Города Самарканд и Бухара были в эту эпоху средоточием религиозной учености Востока, и развывшийся там казуизм достиг, наконец, и Кашгара. Один из потомков Мухаммеда, происходивший в ближайшем колене от Имама Ризы, ходжа Махдуми-Аазам {Более подробные сведения об этом ходже и его потомках, поселившихся в Восточном Туркестане, можно найти у Вельяминова-Зернова, в его ‘Исследовании о Касимовских царях и царевичах’ (‘Труды вост. отд. И. Археол. Общ.’, XII, вып. I, прилож. 1, стр. 193 и след.), где приводится извлечение из ‘Тезкереи ходжаган’, а также в ‘The History of the Khojas of Eastern Turkistan’, summarised from the ‘Tazkira-i-khwa-jagan’ of Muhammad Sadiq Kashghari by the late R. B. Shaiv. Edited by N. Elias в ‘Journ. of the Asiat. Society of Bengal’, 1897, LXVI, part I, supplment главн. обр. ‘Epitome of the memoirs of the Khojas’, стр. 31—57.}, приобрел богословскую известность в Бухаре. По приезде в первой половине шестнадцатого столетия {Григорьев — ‘Вост. или Кит. Туркестан’, стр. 355. Наливкин — ‘Краткая история Кокандского ханства’, стр. 50, дает определенное указание: ‘Махдум-Азам был уроженцем Касана, жил по большей части в Самарканде и похоронен неподалеку от этого города, в Дахбиде, в 1542 г.’. Из слов Беллью (‘Кашмир и Кашгар’, 1877, стр. 190) можно вывести заключение, что это духовное лицо посетило Кашгарию между 1533 и 1542 годами. Тот-же автор, называя его Маулан-ходжа Касани, говорит, что Махдуми аль-Азим было лишь его почетным прозвищем.} в г. Кашгар, он был встречен здесь народным уважением и получил от кашгарских ханов обширные земельные угодья. После его смерти его сыновья, ходжа Ишани-Калян и ходжа Исхак-Вали, были почтены таким же уважением и сделались религиозными патронами мусульман Восточного Туркестана. С этого времени ходжи стали пользоваться большим значением в этой стране, причем образовались две партии, отличавшиеся не столько существом учения, сколько характером и качествами лиц, стоявших во главе их. Последователи Ишани-Каляна стати называться Ишкия, а последователи Исхака-Вали — Исхакия, впоследствии же первыми усвоено было название ‘белогорцев’, а последними — ‘черногорцев’ {Валиханов, op. cit., стр. 110.}.
Вскоре после зарождения этих партий проявилась и вражда между ними, сперва, конечно, лишь на религиозной почве, но затем, когда круг каждой партии значительно расширился, когда все население Алтышара разделилось на два неприязненные лагеря, к религиозным распрям присоединились уже и стремления к политическому преобладанию.
Вероятно, в 1678 году Исмаил-хан, ревностный черногорец, принудил Апак-ходжу {Вельяминов-Зернов пишет Афак.}, главу белогорской партии, человека, пользовавшегося большим влиянием среди кашгарского населения, покинуть отечество. Ходжа пробрался в Кашмир, оттуда в Тибет, представился далай-ламе и успел настолько расположить его в свою пользу, что тот отправил его к Галдану с письмом, в котором излагалась просьба помочь Анаку утвердиться в Кашгаре {Валиханов, op. cit., стр. 111, ср. Бартольд — ‘Отчет о командировке в Туркестан’, стр. 250. В ‘Тезкереи-ходжаган’ (Вельяминов-Зернов, op. cit., стр. 203) не говорится о далай-ламе, а соответственное место излагается так: ‘он пробрался в Китай, в место, называемое Джу, где застал брагманов, их он успел склонить на свою сторону, и те дали ему от себя к калмыцкому владельцу Бушуд-хану (Бошокту) грамоту, в которой приглашали его помочь ходже Афаку завоевать Яркенд и Кашгар’.}. Галдан воспользовался случаем и вторгся в пределы Восточного Туркестана.
Он встретил в нем лишь слабое сопротивление, чему способствовали как нахождение в рядах его армии Апака ходжи, так, вероятно, и вынужденный переход на его сторону внуков Абд-ар-Рахим-хана {См. выше стр. 628.}.
Их отец Сеид-Баба-хан после того, как Абдаллах овладел яркендским престолом, получил в удел г. Хами {Согласно ‘Истории Кашгарии’ неизвестного автора (Бартольд, ор-cit., стр. 250—251), Сеид-Баба-хан, будучи еще только правителем Хами, предпринял поход против Китая и, напав на Хэ-си, взял города Су-чжоу и Гань-чжоу, после чего предполагал даже идти на Пекин, но события на родине (вторжение туда турфанцев) помешали осуществлению этого намерения. Я не нахожу в китайских анналах подтверждения этому факту.}, но затем смерть брата Абул-Мухаммеда отдала в его руки Турфан и Чалыш, в которых он утвердился, однако, не сразу {См. Бартольд, loc. cit.}, тем не менее, последующее, более, чем двадцатилетнее {Согласно кашгарской хронологии (Бартольд, loc. cit.), он правил Турфаном 25 лет, если, однако, считать годом вступления калмыцких войск в Турфан 1679-й, то менее 22 лет.}, правление его протекло, повидимому, при полном спокойствии в крае, и только уже после его смерти в нем вновь возникли смуты, вызванные его сыновьями, боровшимися за власть. Этот момент совпал с предпринятым Галданом походом на юг, за Тянь-шань.
Заняв Турфан и решив спор между братьями в пользу старшего из них, Абд-ар-Рашида, ом двинулся затем на запад в сопровождении всех трех сыновей Сеида-Баба-хана, которые вели свои вспомогательные отряды. Впрочем, в этих контингентах войск Галдан едва-ли нуждался, так как, благодаря содействию сторонников Анака-ходжи, ни Кашгар, ни Яркенд не оказали джунгарам серьезного сопротивления {‘Тезкереи-ходжаган’ (Вельяминов-Зернов, op. cit., стр. 203) говорится однако: ‘Сын Исмаилов Бабак-султан выступил на встречу неприятелю, но был разбит и сам погиб на поле сражения’. Засим, когда калмыки выступили из Кашгара к югу ‘Исмаил вышел против них с сильным войском’, но проиграл сражение и бежал.}. Взяв последний, Галдан поручил его управление Рашиду, Анака оставил в Кашгаре, хана же Исмаила увел с собой в Джунгарию.
Эти распоряжнеия не внесли, однако, успокоения в умы населения Кашгарии. Анак-ходжа не замедлил иоссориться с Абд-ар-Рашидом, вследствие чего оба были вытребованы к Галдану, и на престол вступил брат Рашида, Мухаммед-Эмин {В ‘Тезкереи-ходжаган’ (op. cit., стр. 205) события эти излагаются несколько иначе.}. Но и этот последний недолго продержался против интриг Апака и погиб в вооруженном столкновении с его приверженцами, поспешившими вслед затем провозгласить ханом своего духовного главу.
Анак царствовал несколько более года и передал престол своему сыну Яхья, о насильственной смерти которого несколько месяцев спустя существуют две версии: но одной он был убит вдовой Анака-ходжи, желавшей предоставить престол своему сыну Мехди {Валиханов, op. cit., стр. 112, ‘Тезкереи-ходжаган’, op. cit., стр. 210.}, по другой — калмыками {Бартольд, о p. cit., стр. 253.}. Как бы то ни было, освободившийся таким образом престол ааыял вновь член ранее царствовавшей династии, младший брат Абд-ар-Рашида, Мухаммед-Мумин, более известный под именем Ак-баш-хана.
Кашгар не пожелал, однако, подчиниться этому хану и поставил у себя правителем ходжу Ахмеда, одного из сыновей Яхья-ходжи. Тогда в противовес ему Мухаммед-Мумин вызвал в Яркенд ходжу Данияла, правнука ходжи Исхака, который во время господства Апака-ходжи в Кашгарии принужден был жить в Фергане.
Прибытие Данияла в Яркенд послужило сигналом к возобновлению борьбы между белогорцами и черногорцами, Кашгаром и Яркендом. Кашгарцы призвали на помощь кара-киргизов, яркендцы—казаков. В происшедшем столкновении кашгарцы и киргизы были разбиты, но яркендцы, не использовав своей победы, вернулись обратно, в результате же Мухаммед-Мумин должен был уступить свой престол казацкому султану Хашпму и бежать в Индию. Но и Хашим продержался в Яркенде недолго: восстание в этом городе заставило его вернуться в Семиречье и отдало всю власть в руки Данияла-ходжи.
Между тем кара-киргизы вновь вступили в Кашгарию, и на этот раз взяв г. Яркенд, поставили в нем ханом кашгарского правителя Султан-Ахмед-султана {Согласно ‘Тезкереи-ходжаган’ (op. cit., стр. 216), лицо, так титуловавшееся, тождественно с Ахмедом-ходжей, о котором говорилось выше, едва-ли в этом тождестве можно, впрочем, сомневаться. Ср. Валиханов, ор. cit., стр. 112.}. Тогда яркендцы обратились за помощью к Галдану {События, приведшие калмыков в Кашгарию, излагаются в ‘Тез-кереи-ходжаган’ (op. cit., стр. 215) несколько иначе, именно, говорится лишь, что после нескольких лет благополучного управления страной Даниялом-ходжей, в нее неожиданно вторглись илийские калмыки, желавшие отомстить кашгарцам за поражение, нанесенное им несколько лет тому назад бывшим ханом Мухаммед-Амином (Эмином).}, который с вспомогательными войсками из Аксу и Кучи взял Кашгар и, поставив там правителем не хана, а указанное народом лицо с титулом хаким-бека, не оставил и Данияла в Яркенде. Оба ходжи должны были разделить одинаковую участь и в роли почетных узников поселиться в Джунгарии {Валиханов, ibid.}.
Пока все изложенное происходило в Алтышаре, Галдан продолжая свои завоевания на западе.
Еще в 1598 году казацкий хан Тевеккель, пользуясь беспорядками, сопровождавшими падение Шейбанидов в Маверан-нагре, овладел городами Ташкентом и Туркестаном (Ессы) {И даже на короткое, впрочем, время Ферганой и Самаркандом (Вельяминов-Зернов, op. cit., II, стр. 348 и след.).} со всей окрестной страной. С тех пор эти города почти постоянно находились в руках казаков, так как Астраханская династия {После завоевания русскими в 1554 году Астраханского ханства низложенный владетель Яр-Мухаммед бежал вместе с своим сыном Джаном а Бухару, где и нашел приют у Шейбанида Искендера, который выдал за Джана свою дочь. Родившийся от этого брака Баки-Мухаммед и положил начало Астраханской династии, известной также под именем Джанидской (см. Лэн-Пуль) op. cit., стр. 232). Баки-Мухаммед занял бухарский престол в 1599 году после смерти Шейбанида Абдаллаха И. Его преемники правили Бухарой, Самаркандом, Ферганой, Балхом и Бадахшаном в течение большей части XVII века, но затем могущество их стало постепенно падать: около 1700 года от их владений отделилась Фергана, где образовалось Кокандское ханство, в 1752 — Балх и другие заречные владения, наконец, в 1785 году Мангыты (правившая до 1918 года династия) отняли у них и Бухару.}, сменившая бухарских Шейбанидов, была не в силах вытеснить их из завоеванного ими края. Только после того, как на сцену выступили новые их враги в лице джунгар, казаки начали понемногу слабеть. Слабость эта и принудила их впоследствии, т. е. уже в XVIII столетии, покинуть сначала Ташкент, а потом и Туркестан (Ессы) с близь лежащими городами, и искать спасения в подданстве России {Вельяминов-Зернов, op. cit., II, стр. 382.}.
Выше указывалось, что уже Батур-хун-тайчжи отнял в 1643 году у киргиз-кайсаков Илийский бассейн до реки Чу {Стр. 637.}. Последовавшие затем среди ойратов смуты, о которых говорилось выше, приостановили дальнейшее их движение на запад, но оно стало неизбежным {Вельяминов-Зернов, op. cit., II, стр. 380—381.} после того, как Галдан-бошокту вновь об’единил под своею властью большинство калмыцких родов {Аристов — ‘Заметки об этнич. сост. тюркск. плем. и нар.’, стр. 45, пишет, что калмыки уже в 1652—1658 годах утвердились на Таласе, но не указывает источника, откуда он заимствовал это сведение.}.
В 1681 году Галдан-бошокту проник за р. Чу, прошел вдоль северного подгорья Западного Тянь-шаня и осадил г. Сайрам, но не мог его взять. В 1683 году он отправил к нему новое войско, которое, однако, едва-ли имело больший успех, хотя и захватило в плен двух казацких султанов. Осенью того же года он покорил тянь-шаньских кара-киргизов и проник в Фергану, где воевал в течение последующих двух лет, причем один из его отрядов доходил, повидимому, до р. Мургаба, на Памире, и даже до Оарыкола {В долине Ак-байтал мне указывали место, служившее сборным пунктом для калмыцких отрядов. Вообще о калмыках еще не забыли на Памире.}. В том же 1685 году его полководцем Рабтаном был взят и разрушен Сайрам {А. Позднеев — ‘К истории зюнгарских калмыков, прил. к кн. ‘Посольство к зюнгарскому хун-тайчжи Цэван-рабтану И. Унковского’, стр. 249—250. См. de Mailla, op. cit., XI, стр. 284—285, где говорится о взятии кроме того войсками Галдана Самарканда и Бухары. Тоже повторяет и Gnther Schulemann — ‘Die Geschichte der Dalailamas’, 1911, стр. 157.}.
В 1688 году Галдан впервые вступил в Халху {С завоевательными целями, о предшедших же набегах его на Халху будет говориться ниже.}, чем и положил начало войнам, обессилившим оба отдела монголов и сделавшим их легкой добычей маньчжуров.
О ближайшем поводе и начале военных действий в Халхе в монгольской летописи ‘Эрдэнийн эрихэ’ говорится {Стр. 63.}: намереваясь овладеть Халхой, Галдан обольстил сына Цэнгуня {Дзасакту-хана.}, Шара, и предложил ему повоевать Чихунь-дорчжи-хана {Тушету-хана.}, вследствие чего Шара отправился на соединение с Галданом в уроч. Гурбан хэгэрь. Так как за Шара последовали и его родственники, тайчжи Дэкдэхэй, Цзотба и другие, то Члхунь-дорчжи-хан рассердился и, погнавшись за Шара, Дэкдэхэн и прочими, схватил их и предал смерти.
Галдан в своем письме к императору Кан-си также писал, что повод к воине подал Чихунь-дорчжи, который первым нарушил прежние дружеские отношения, существовавшие между братскими народами, и убил ни в чем неповинных данников (?) джунгарских властителей {А. Позднеев — ‘Монг. летоп. Эрдэнийн-эрихэ’, стр. 205. У Иакинфа, op. cit.. стр. 68—70, приводится другой повод к войнам Галдана в Монголии. Вот, что он пишет: ‘В сие время возник в Халхе между Тушету-ханом и Чжасакту-ханом спор по разделу земель. Галдан принял сторону последнего как слабейшего и обиженного. Китайский двор обязанностью считал защитить Тушету-хана, как добровольно ему поддавшегося (?), почему, желая достигнуть своей цели побочными путями, в 1684 году предложил далай-ламе употребить свое посредничество к примирению враждующих сторон… Далай-лама уверил пекинский кабинет, что он обязанностью почитает стараться о примирении враждующих ханов и на сей конец уже отправил в Халху своего посланника… Для совещания назначен был конгресс в Халхе, куда в 1687 году с’ехались три хутухты: один посланником от далай-ламы, другой посланником от Галдана, третий был ургинский Чжэбцзун-дамба, родной брат Тушету-хана. Последний хотя на конгрессе был в качестве хозяйка, но в заседании занял место выше Галданова посланника, который счел сие умышленным оскорблением и отказался от совещаний.. Таким образом, конгресс вместо примирения ссорющихся кончился новою ссорою, а сего только и ожидал Галдан, чтоб иметь какой-нибудь предлог к вооруженному посредничеству’.}.
Неудовольствия между обоими правителями имели, однако, более давнее происхождение и восходили к тому времени, когда Галдан был еще занят объединением под своею властью западных монголов. Чихунь-дорчжи вступился за своего родственника Очирту-Цэцэн-хана {См. выше стр. 643.} и как в 1678 году, так и в следующем, предпринимал, хотя и с небольшими силами, набеги на пределы джунгарских владений. Независимо от сего, разлад между Галданом и халхаскими правителями должно было внести и дело хотохойтского князя Дубеана-тайчжи {Хотохойты, как замечено было выше (стр. 604), жили смешанно с урянхайцами, занимая поросшую лесом горную область от вершин Теса до Селенги. Как образом жизни, так и характером, угрюмым и диким, они мало напоминали халхасцев. Их главным источником существования была охота, а не скотоводство. Лес был их родной стихией, и в нем они находили приют и надежную защиту после частых грабительских набегов на ближайшие кочевья халхасцев. Вместе с урянхайцами они отошли в удел седьмому сыну Гзрэсэнцзэ — Саму-буйме, иначе Отхон-нояну, а засим их земли составили северную часть Дзасакту-хановского аймака, но каковы были их отношения к центральной власти, видно из следующих слов китайского летописца: если была у них нужда и требовалась материальная помощь, то они являлись верными слугами и защитниками своего сюзерена, в противном случае грабили его самого (А. Позднеев, op. cit., стр. 168). Эринчин, известный под именем Лубсан-тайчжи, был одним из наиболее своевольных хотохойтских правителей и, будучи признан маньчжурами в 1655 году одним из восьми цзасаков, т. е. главных правителей Халхи, стал держать себя крайне заносчиво. В 1662 году он вмешался в спор о престолонаследии в Дзасатку-хановском аймаке и, напав на ханскую ставку, убил избранного уже на престол Ваншука. Это убийство окончательно восстановило против него халхаских князей, которые и вынудили его бежать к ойратам. Это тот мунгальский Алтын-Лоджан-хан, который числился русским подданным. К нему нам предстоит еще возвратиться. Он вел свой род от Саму-буйма, сына Гэрэсэнцзэ, и был сыном Омбо-эрдэни.}, который, будучи изгнан в 1002 году из своих владений соединенными силами халхаских князей, искал сначала защиты у русских властей, а засим признал себя вассалом Галдана. Благодаря поддержке последнего, он был в 1082 году восстановлен в своих правах, но, не доверившись искренности своего сюзерена дзасакту-хана Цэыгуня, занял по отношению к нему явно оборонительное положение. Тогда Цэнгунь решил покарать мятежного вассала и выслал против него значительный отряд войск под начальством своего сына Шара. Лубсану и на этот раз удалось спастись бегством к ойратам, но его семья и имущество попали в руки победителя. Дело этим, однако, не кончилось, так как Галдан счел себя оскорбленным самоуправным поступком Цэнгуня и, не получив должного удовлетворения, направил в Халху несколько карательных экспедиций {А. Позднеев, op. cit., стр. 181.}. По этому поводу в бурятских летописях говорится {А. Позднеев, ibid.}, что уже в 1683 году войска Галдана-бошокту вторглись в Халху, и что. Ашабагатские тайчжи, кочевавшие тогда между Алтаин-нуру и Хангаем, пытавшиеся было, но неудачно, отразить два корпуса этих войск, вынуждены были бежать в Россию, границу которой н перешли в 1684 году. Эти факты свидетельствуют, что к концу восьмидесятых годов XVII столетия отношения между халхаскими князьями и Галданом были уже весьма обостренными, если же Галдан и воздерживался от немедленного осуществления своих агрессивных замыслов, то это могло зависеть от той позиции и спорных вопросах Халхи, которую занял император Кан-си, прилагавший, не мало стараний к тому, чтобы добиться мирного разрешения возникавших конфликтов как между хошунными правителями Восточной Монголии, так и между этими последними и Галданом. Одним из таких конфликтов, порожденным давним спором о возвращении тушету-ханом дзасакту-хану бежавших от последнего его данников со всем их имуществом, воспользовался и Галдан, склонив дзасакту-хана Шара перейти на его сторону, дабы совместно ‘повоевать Чихунь-дорчжи-хана’, как о том повествует летопись ‘Эрдэнийн эрихэ’. Союз этот предупрежден был Чихунь-дорчжи, но это и заставило Галдана приступить к давно уже им подготовленным военным действиям {Еще в 1685 году, чтобы быть ближе к Халхе, он перенес свою ставку из долины р. Или к Алтайским горам, дрбётам-же предписал продвинуться еще далее к востоку, до низовий р. Кобдо, где и завести пашни, дабы иметь наготове достаточное количество провианта для будущей армии (А. Позднеев, op. cit., стр. 188), засим, он послал в Халху в большом числе своих эмиссаров, дабы сеять там смуту (А. Позднеев, op. cit., стр. 189) и т. д.}.
Начало их было, однако, для него неудачно, так как посланный им весной 1688 года отряд под начальством Дорчжи-чжаба был на голову разбит Чихунем-дорчжи. Тогда Галдан стал лично во главе своих войск. С 30.000 армией он перешел через Хангайские горы, и, не встречая, нигде серьезного сопротивления, достиг р. Керулюна. При одном лишь слухе об его приближении халхасцы, бросая на произвол судьбы свое достояние, бежали на юг, ища защиты у маньчжуров {Только немногие из них искали спасения в бегстве на север, к границам и в пределы России (см. А. Позднеев, op. cit., стр. 193), еще менее халхасцев успело добраться до Куку-нора (см. В. Успенский — ‘Страна Кукэ-нор или Цин-хай’, стр. 172).}. Паника и анархия, охватившие Халху, поставили в самое затруднительное положение энергичного Чихуня-дорчжи, который только с трудом мог сосредоточить в долине р. Байдарика {См. т. I, стр. 383, сноска 6.} сравнительно небольшие силы халхасцев своего и Сайн-ноиновского {Это выражение не вполне точно, так как Сайн-ноин’овский аймак, как таковый, выделен был из состава земель Тушету-хан’овского аймака лишь в 1724 году, но титул сайн-ноин существовал с конца XVI в., когда он впервые пожалован был далай-ламой Тумэнкиню, сыну Нунуху и внуку Гэрэсенцзэ. Здесь говорится о той части Халхи, которая впоследствии вошла в состав Сайн-ноин’овского аймака, а в 1688 году находилась в управлении князя, носившего этот титул.} аймаков. Тем не менее, это обстоятельство побудило Галдана не только остановить дальнейшее наступление своей армии, но и повернуть от Керултона назад. Оба войска сошлись близь озера Ологой {А. Позднеев — ‘Монголия и монголы’, I, стр. 209—210 и 498—499. В ‘Материалах для истории Халхи’, прил. к летописи ‘Эрдэнийн-эрихэ’, стр. 198, тот же автор пишет, что когда Галдан достиг р. Толы, то Чихунь-дорчжи преградил ему дальнейший путь, но в происшедшем при оз. Улугай кровопролитном и упорном бою был разбит и бежал на юг, к сунитской границе. Я принял вторую версию как позднейшую.}, где и произошло генеральное сражение, длившееся три дня и решившее судьбу Халхи окончательно. Чихунь-дорчжи был разбит, бежал к сунитской границе и, собрав здесь сейм князей, об’явил, что дальнейшее самостоятельное существование Халхи невозможно, а потому ей остается только вступить в чье-либо подданство: России или Китая. Большинство сейма, следуя за своим председателем Чжэбцзун-дамба-хутухтой {В пояснениях, к ‘Мэн-гу-ю-му-цзи,’ стр. 329, приводится следующая речь, будто-бы, по этому поводу сказанная хутухтой: ‘Русские не исповедуют буддийской религии, их обычаи, язык и одежда не сходны с нашими, и потому вступление в подданство России не есть план, обещающий продолжительное спокойствие. Лучше со всеми аймаками вступить в подданство Китая, под властью которого мы можем снискать вечное счастье’. Следует, однако, заметить, что свое решение поддаться маньчжурам хутухта принял, повидимому, не без колебаний, так как одновременно он отправил послов и к Головину, но послы эти опоздали своим возвращением (см. Бантыш-Каменский — ‘Дипломатическое собрание дел между Российским и Китайским государствами с 1619 по 1792-й год’, 1882, стр. 59).}, склонилось на сторону последней державы, и осенью 1688 года главная масса халхаских правителей присягнула маньчжурам.
Более деятельное вмешательство последних в монгольские дела стало с этой норы неизбежным, тем не менее, император V Кан-си медлил приступить к решительным действиям, и только тогда уже, когда все средства к мирному улажению монгольско-ойратской распри были исчерпаны, он отдал, наконец, приказ маньчжурским войскам выступить за границу.
Первое столкновение маньчжуров с джунгарами закончилось не в их пользу. Их полководец Аранай, имевший в своем распоряжении, главным образом, сборные отряды восточных монголов, был разбит на голову, последствием чего было вторжение галдановских войск в кочевья внутренних монголов. Почти не встречая сопротивления, Галдан дошел до уроч. Улан-бутун, находящегося всего лишь в 700 ли расстояния от Пекина {А. Позднеев — ‘Монг. лет. Эрдэнийн эрихэ’, стр. 215.}. Но здесь он столкнулся с главными силами маньчжуров, которые и нанесли ему жестокое поражение (в 1690 году). Джунгары бежали. Китайский летописец говорит, что ‘Галдан бежал на север Шамо как безумный’. Оно, повидимому, так и было. Галдан бежал, не зная ни дня, ни ночи, он потерял почти всех своих верблюдов, весь свой обоз, умерших дорогой от голода и изнеможения было такое множество, что когда он, наконец, прибыл к р. Кобдо, от его многочисленной армии едва осталось несколько тысяч воинов {А. Позднеев, op. cit., стр. 218.}.
Это поражение хотя и не заставило Галдана расстаться с мечтою о покорении Халхи, тем не менее было столь полно, что ему понадобилось не менее четырех лет, чтобы уврачевать раны и собрать достаточно сильную армию для нового нападения на своих восточных соседей.
Летом 1695 года он переправился через реку Орхон и быстрыми переходами направился в долину Керулюна, на этот раз он не посмел, однако, приблизиться к границам Китайской империи и, ограбив цэцэн-хан’овцев, вернулся обратно.
Кан-си решился выступить против джунгаров лишь в следующем году. Лично предводительствуя средним корпусом маньчжурских войск, он встретился с Галданом на берегах р. Керулюна, но Галдан не осмелился дать здесь сражение императорской армии и отступил к р. Толе, где, однако, неожиданно для себя столкнулся с западной армией маньчжуров, которая, преодолев чрезвычайные трудности и потеряв при этом около половины лошадей, только что прибыла сюда из Нин-ся {Битва произошла в уроч. Цзу-модо, находящемся к востоку от г. Урги и к северу от р. Толы. По словам китайцев, это урочище служило издавна местом кровавых столкновений. Здесь, будто-бы, разбил и минский император Юн-ло Аруктая (А. Позднеев, op. cit., стр. 249). Но это едва-ли не ошибка, ибо р. Тола, за которой укрылся Аруктай, могла быть только притоком Нонни, а не Орхона (см. выше стр. 580). Иакинф, op. cit., стр. 84, помещает это уроч. к северо-востоку от современной Урги. Леонтиев.— ‘Уведомление о бывшей с 1677 до 1689 года войне у китайцев с зенгорцами’, стр. 51, который ‘выписал’ сообщаемые известия из китайской истории, пишет, однако, что ‘местечко Джемодо’, где потерпел поражение Галдан, находилось ‘у реки Керулуна’, а не Толы. Интересное описание как похода маньчжурских войск через пустыню, так и битвы при Цзу-модо содержится в реляции ти-ду Инь-хуа-сина, приведенной А. Позднеевым в прилож. II к цитир. выше труду.}. Тем не менее маньчжуры одержали настолько полную победу, что Галдан бежал с поля битвы всего лишь во главе нескольких десятков всадников {Эти победы маньчжуров объясняются, главным образом, превосходством их вооружения. У джунгар почти вовсе не было тогда ружей, маньчжуры же располагали даже артиллерией. Впрочем, в битве в уроч. Цзу-модо и силы противников были далеко не равны. Китайцы пишут, замечает Иакинф, op. cit., стр. 84, что Галдан имел здесь всего лишь 10.000 войска, тогда как в обоих корпусах маньчжурской армии насчитывалось 35.000 солдат. Галдан был разбит, попав в засаду, причем потерял здесь убитыми 2.000 чел. и лишь 100 чел. пленными.}. Почти одновременно другая армия Галдана под начальством его полководца Арабтана была на голову разбита хотохонтским князем Гэндуном {После вторичного бегства Лубсан-тайчжи к ойратам (см. выше стр. 653) хотохойты оставались без правителя до 1685 года, когда на сейме в уроч. Хур-инь-бэльчир (на карте d’Anville — ‘Nouv. atlas de la Chine’, VIII feuille de la Tartarie Chinoise, это название — ‘Kouren pertchil’ дается реке системы Байдарика) в это звание возведен был тайчжи Гэндун-дайчин. В борьбе с Галданом он оказал маньчжурам большие услуги, хотя присягнул Кан-си и позднее других халхаских цзасаков (в 1693 году). Он умер в 1696 году, передав управление хошуном своему сыну Сончжин-Сэнгэ. Что касается Лубсан-тайчжи, то дальнейшая его судьба была следующей: вернувшись в 1682 году в ставку Галдана, он оставался при последнем недолго и бежал в Тибет под защиту далай-ламы, но засим решил передаться маньчжурам, явился в Пекин в 1692 году и здесь был зачислен в свиту императора с титулом фу-го-гуна, он умер в 1696 году (в 1697?) на пути в Монголию, в составе той армии, которая направлена была против Галдана (‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 112).}. Но все эти неудачи не сломили упорства Галдана, который, будучи доведен даже до такой крайности, при которой главной заботой являлся, уже вопрос о дневном пропитании {Он даже вынужден был откомандировать своего сына Сэбтэн-балчжура в Хами для сбора провианта, но эта экспедиция оказалась столь же неудачной, как и все его начинания последнего времени.}, не соглашался склонить свою голову перед могущественным маньчжурским монархом, делавшим ему с этою целью самые лестные предложения. Это вынудило Кан-си отправить против г него в 1697 году новую армию {Император Кан-си велел поставить в Куку-хото два каменописных памятника, в которых о своих войнах с Галданом говорит следующее: ‘Обстоятельства, при которых выходил я с войсками за Великую стену, следующие: когда халхасцы и лёты, рассорившись, начали между собой войну, я не был в силах смотрзть, как уничтожаются массы народа, и послал к ним посла, приказав прекратить войну. Но Галдан, преследуя халхасцев, переступил линию моих караулов и двигался, причиняя беспокойство в хошунах Уржумуцин и др. Элбэк-цинь-ван дал сражение в уроч. Улан-бутун и на голову разбил Галдана. После того, когда Галдан дал клятву перед кумиром будды, что он ни в каком случае вновь не поднимет оружия, я тотчас же возвратил войска многих дорог. Впоследствии, однако, Галдан нарушил свою клятву и отправился на свидание с Намчжал-тоином к р. Хэрулэну. В силу таких обстоятельств я в год красной мыши (1696 г.) собрал крупные силы, выступил за Великую стену и во главе войска пошел по средней дороге. Когда мы достигли р. Хэрулэна, то лёты подожгли припасы своей многочисленной армии и бежали. Нарочито отправленные мною по западной дороге войска встретили их в уроч. Цзун-модон и разбили их на голову. Дамба, Хашига и другие, собрав свой народ, приняли подданство, Галдан же бежал. Зимой я, вновь собрав войска, отправился в Ордос и потребовал покорности. Подданные Галдана один за другим покорились, но Галдан не подчинился, поэтому я в год красноватой коровы, собрав еще раз войска, двинулся в горы Лань-цзюй-сюй-шань. Когда засим я отправил по разным направлениям части этих войск и офицеров, Галдан, будучи доведен до крайности, умер. Жена, дети и подчиненные его все вошли затем в подданство’ (А. Позднеев — ‘Монголия и монголы’, II, стр. 61—62).}. Галдан не дождался, однако ее подхода к Хангапским горам и, как говорят, отравился {Pallas, op. cit., I, стр. 41, Иакинф — ‘Историческое обозрение Ойратов или Калмыков’, стр. 87, А. Позднеев, op. cit., стр. 257, Унковский — ‘Посольство к зюнгарскому хун-тайчжи Цэван-рабтану, стр. 186, Ковалевский — ‘Правление Кан-си’ в ‘Журн. Мин. Нар. Просв.’, 1839, XXII, 2, стр. 90, Инъ-хуа-син, loc. cit., ‘Relation de la Boucharie’ (реляция шведского офицера), прилож. к атласу d’Anville, стр. 11. Следует, однако, отметить, что лица, которым всего скорее надлежало-бы знать условия, при которых скончался Галдан, ни словом не упоминают о том, чтобы смерть эта последовала от самоотравления. Так, главнокомандующий маньчжурской армией писал императору Кан-си: ‘Le sssan Eleute Tsikir (ойратский зайсан Цигир), qui je demandai ensuite quel avait t le genre de mort du Kaldan, me rpondit: le Kaldan tomba malade le 13 de la troisime lune la pointe du jour et mourut la nuit suivante: nous ne savons point de quelle maladie’ (de Mailla, op. cit., стр. 279). Генерал Хонанта, командовавший другим корпусом, расположенным в Хами, доносил в свою очередь: ‘Le mahomtan, porteur de la lettre de Tarhanbec, qui je demandai de quelle maladie tait mort le Kaldan: ce prince, repondit il, voyant que les peuples de Koentchar lui avaient manqu de parole, se livra aux accs de la plus noire mlancolie, il n’couta plus-que son dsespDir et passa plusieurs jours sans qu’on pt le persuader de prendre de la nourriture. Il lui survint un violent mal de tte, au fort des douleurs il fit appeler Tantsila et le 13, sur le midi, il expira’ (de Mailla, ibid., стр. 282). Наконец, китайский посол которого известие о смерти Галдана застало в ставке Цзван-рабтана, рапортовал так: ‘Le Kaldan А t frapp d’une mort presque subite’ (de Mailla, ibid., стр. 292).}. Его сподвижник Даньцзила {Даньцзила был сыном Ончона, младшего брата Галдана.} взял тогда его прах, жену и детей и с ними направился в становище Цэван-рабтана, но по пути туда изменил свое решение и задумал передаться маньчжурам. Осуществить это намерение ему, однако, не удалось, так как, будучи настигнут отрядом Цэван-рабтана, он должен был бросить все и искать спасения в бегстве. Таким образом, уже на долю Цэван-рабтана выпала обязанность представить Кан-си Галданов прах и его семью {У А. Позднеева, op. cit., стр. 257, читаем: ‘Даньцзила спешил представить ко двору его труп, его жену и его детей, но Цэван-рабтан напал на Даньцзилу у гор Алтайских и, отняв у него его драгоценные подарки (т. е. труп, жену и детей Галдана), представил их от себя императору’. Но факт передачи Цэван-рабтаном императору Кан-си праха Галдана и членов его семьи получает совершенно иное освещение, если мы обратимся к подлинным документам, касающимся этого дела и опубликованным de Moyriac de Mailla, op. cit., XI, стр. 292—304.
На требование Кан-си выдать семью и останки Галдана Цэван-рабтан отвечал: ‘Quand la fille de ce rebelle, ce n’est point l’usage des Eleutes d’tendre leur vengeance sur les filles de leurs ennemis, et les cendres du Kaldan, quand mme on les remettrait entre les mains de l’empereur, ne pourraient rien ajouter au triomphe de Sa Majest’. Когда и на повторное требование, мотивированное необходимостью, согласно существующему в Китае обычаю, истребить весь род бунтовщика, Цэван-рабтан отвечал отказом, то ему было послано письмо, в котором император Кан-си, между прочим, писал: ‘Si vous refusez de le faire, non seulement vous perdrez dans mon esprit tout ce que vous avez fait ci-devant pour obtenir mon amiti, je vous interdirai encore toute communication avec la Chine et ne permettrai plus aucun de vos sujets d’у venir faire le commerce’. Но и эта угроза не имела желанного действия. Цэван-рабтан отвечал: ‘J’ai dj fait entendre plus d’une fois aux envoys de l’empereur, que, suivant la coutume de nous autres Eleutes, notre vengeance ne s’tend pas jusqu’aux os d’un ennemi mort, ni jusqu’ ses femmes et ses filles. Cependant comme je craindrais en refusant cette satisfaction l’empereur, qu’il cont quelque fcheux soupon contre moi, je remettrai ces tristes restes du Kaldan qu’il me demande. Pour ce qui est de Tchontsihai, fille de ce malheureux han, outre qu’elle est ma cousine germaine, encore un coup, notre vengeance, nous autres Eleutes, ne s’tend point aux personnes du sexe, et je prie l’empereur de ne point incister sur cet article’. Но Кан-си оказался неумолимым, и Цэван-рабтан должен был исполнить его волю.}. Тогда, говорит китайский летописец, все на восток, от Алтая {В 1703 году по распоряжению Кан-си дзасакту-хан’овцы, бежавшие на Куку-нор, были возвращены на север и поселены в Алтае, на урочищах, прилегающих к Черному Иртышу, и по р. Урунгу (см. А. Позднеев, op. cit., стр. 271).} стало принадлежать империи, и пределы Халхи были отодвинуты на запад на тысячу ли. В Джунгарии же утвердился Дэван-рабтан.
Цэван-рабтан был сыном Сэпгэ. Убедившись, что Галдан ищет его смерти {Pallas, op. cit., I, стр. 42, Иакгтф, op. cit., стр. 65, А. Позднеев — ‘К истории зюнгарских калмыков’, стр. 252. Это наиболее распространенная версия причины разрыва между Цзван-рабтаном и его дядей Галданом. Мне сдается, однако, что распространителем этого слуха явился сам Цэван-рабтан, который таким путем хотел оправдать главную причину своей ссоры с дядей, коренившейся в его непомерном властолюбии. Унковский передает нам, что Цэван-рабтан был в отсутствии, когда Галдан решился устранить со своего пути обоих племянников. Как убил он Соном-рабтана — неизвестно. Одни говорят, что при помощи веревки, другие — яда, третьи, что он погиб после единоборства с подговоренным Галданом силачем. Как бы то ни было, об этом факте Цэван-рабтан узнает только по возвращении в ставку Галдана и после свидания с этим последним от какого-то ламы.. Все это крайне неправдоподобно. Во всяком случае при соображении всех обстоятельств дела не следует упускать из вида, что помимо Соном-рабтана и Цэван-рабтана у Сэнгэ был еще третий сын — Данжим Умбу, на жизнь которого, насколько то нам известно, Галданом покушения сделано не было. У de Mailla, op. cit., XI, стр. 224, приведена другая причина ссоры Галдана с Цэваном-рабтаном: ‘La cause des dmls de ce dernier (т. е. Цэван-рабтана) avec le Kaldan venait de ce que celui-ci avait enlev Tsouang-rabdan la princesse Hohai, qui lui tait promise en mariage. D’ailleurs, en 1688, le Kaldan, tant venu camper Op, Sounomou-rabdan, frre de Tsouang-rabdan, qui l’accompagnait, mourut subitement. Tsouang-rabdan, qui souponna le Kaldan d’tre l’auteur de sa mort, marcha contre lui la tte de 5,000 hommes, le dfit, et le poursuivit jusqu’au pays de Pouctacrin-habitchar. Il rpondit au Kaldan, qui lui envoya demander la cause de cette attaque imprvue, que c’tait pour le punir de l’affront qu’il lui avait fait en enlevant la princesse Hohai, et venger la mort de son frre. Aprs la dfaite de son ennemi, Tsouang-rabdan entra dans ses tats et enleva sa femme avec une partie de ses sujets, depuis ce temps leur inimiti s’tait accrue au point qu’ils taient devenus irrconciliables’. Эти слова принадлежат ойратам, передавшимся маньчжурам. Эта же версия помещена и в ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 442, где, впрочем, не говорится о военном столкновении между Цэван-рабтаном и Галданом.}, он в 1690 году бежал от него в Турфан {А. Позднеев, op. cit., стр. 252, полагает, что этот факт служит надежным доказательством тому, что Турфан ни в это, ни в предшествовавшее этому событию время не находился в зависимости от Галдана. Он подкрепляет свой вывод нижеследующими местами летописи ‘Ван-гун-сай илэтунь улабунь’: ‘В 1646 г. турфанцы добровольно подчинились маньчжурам. В 1667 году Кан-си утвердил правителем Турфана Кумуда. В 1671 году этот Кумуда за преданность маньчжурскому делу был повышен в своем звании. В 1686 году он со своими турфанцами по повелению Кан-си охранял кочевья поддавшегося в ту пору маньчжурам Хороли’.
Не говоря уже о том, что эти известия не укладываются в рамки того, что нам известно о судьбах Турфана в период времени с 1646 года по 1679 год (см. выше стр. 647), когда этим краем, согласно вышеизложенному, овладел Галдан, из их числа только последнее может иметь ближайшее отношение к затронутому А. Позднсгвым вопросу, но совместить его с тем, что дает нам история Притяньшанья, тем менее возможно, что именно в это время Галдан был на верху своей славы и могущества, к тому же нам неизвестно, ни кто был этот Хороли, кочевья которого приходилось охранять Кумуде, ни кто из правителей Турфана был носителем этого имени. В самом же факте присоединения Турфана к владениям Галдана сомневаться нельзя как в виду вышеизложенного (стр. 647), так и в виду следующих свидетельств китайской истории.
‘В 18 году царствования хана Кансия (в 1679 году) Галдан чинил приступ к Турфану’ (Леонтиев — ‘Уведомление о бывшей с 1677 до 1689 года войне у китайцев с зенгорцами’ (выписка из кит. ист.), 1777, стр. 7).
‘В своей речи к высшим сановникам государства император Кан-си сказал: ‘Галдан был сильным противником. Отнятые им у мусульман города в числе 1200 и среди них Самарканд, Бухара, Сайрам, Яркенд, Кашгар, Турфан и Хами, а также захваченные им земли бурутов как нельзя лучше свидетельствуют об его военных талантах и храбрости его войск. Халха напрасно старалась противопоставить ему свои силы: в течение одного года он успел рассеять их и уничтожить (de Mailla, op. cit., XI, стр. 284—285).
‘На вопрос Цэван-рабтана, добровольно-ли он признал себя вассалом Китая, хамийский князь отвечал, что к этому склонил его император, который дал ему понять, что после поражения Галдана сюзеренные права последнего на Хами должны перейти к нему, победителю джунгаров’ (de MiUiu op. cit., XI, стр. 269).
‘Когда китайский посол в 1692 году прибыл в Хами, то в 5 ли от города его остановили (напали) джунгары’ (de Mailla, op. cit., XI, стр. 165),
Считая, что вышеприведенными свидетельствами истории вполне устанавливается факт присоединения Галданом к своим владениям Хами и Турфана, я решаюсь далее утверждать, что тогда как Хамийское княжество уже в 1696 году отделилось от^Джунгарии, Турфан не переставал и в последующее время нести иго калмыков (ср. Klaproth — ‘Abhandlung ber die Uiguren’, стр. 47—51). Заключаю я это из того факта, что Цэван-рабтан пред’явил хамийскому вану требование выслать в Турфан людей, принадлежавших к свите несчастного сына Галдана (см. выше, стр. 657), схваченного хамийцами и представленного Кан-си, которые противозаконно, будто-бы, были задержаны им в Хами в качестве пленных. См. также карту Унковского и текст, стр. 191, где говорится: ‘войска китайские шли через пограничный город Камыл, который с Контайшею граничит к городу Турфану’, а также А. Позднесв, op. cit., стр. 259.
Что касается года бегства Цэван-рабтана в Турфан, то я остановился на 1690 году в виду следующих известий:
Передавшиеся маньчжурам ойраты донесли правительству богдохана, что Соном-рабтан скоропостижно скончался в 1688 году.
В 1690 году император Кан-си, который внимательно следил за событиями в Монголии, послал узнать у Цэван-рабтана, скитавшегося в изгнании, о причине ссоры его с дядей’ (Иакинф, op. cit., стр. 73, de Mailla, op. cit., XI, стр. 153).
Первое посольство, отправленное Цэван-рабтаном в Китай, прибыло ко двору в 1691 году.
Между тем А. Позднеев, op. cit., стр. 251, пишет: ‘Я могу, как мне кажется, указать совершенно точно год бегства Цэван-рабтана из Зюнгарии. Я нашел его, читая изданный на маньчжурском языке дневник китайского посланника Боочжу, командированного к Цэван-рабтану в 1702 году. Боочжу влагает, между прочим, в уста Цэван-рабтана следующие слова: ‘после того как убежал я от Галдана в лето лошади’… Соображая все, как предыдущие, так и последующие обстоятельства, мы находим, что Сэнгэ был убит, а Галдан возвратился из Тибета в Зюнгарию в год свиньи — 1671, после этого года свиньи ближайшие годы лошади падают на 1678 и 1690 года. Но в 1690 году мы видим Цэван-рабтана уже сильным зюнгарским князем и следовательно бежать от Галдана он мог только в 1678 году’. В другом своем исследовании (‘Монг. летоп. Эрдзнийн эрихэ’, стр. 275) тот же автор, однако, писал: ‘после поражения Галдана при Улан-бутуне (в 8 луне 1690 г.) Цэван-рабтан тайком вернулся в Или, расположил свои кочевья на р. Боротале и с помощью сема своих друзей начал собирать своих рассеянных данников’, что, казалось бы, вовсе не свидетельствовало о тогдашней ‘силе’ Цэван-рабтана, да к тому же в 1678 году ему было всего лишь 13 лет, так как он родился в 1665 г. (Pallasу op. cit., I, стр. 42), Унковский же сообщает нам, что во время покушения Галдана на жизнь своих племянников все сыновья Сзнгэ ‘были уже в возрасте и в службе быть имели при дяде своем начальными людьми, паче же Цаган-Араптан и Солом-Араптан в службе счастие имели’ (стр. 184).}. В Турфане он собрал своих приверженцев, после чего, воспользовавшись тем обстоятельством, что все силы Галдана отвлечены были к востоку, перешел на Бороталу, где и укрепился {Так как Цэван-рабтан пробыл в Турфане лишь короткое время, то понятна и ошибка Унковского, заставившего его бежать из галдановой ставки прямо на р. Бороталу. Впрочем, в ту же ошибку впали и китайцы (‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 137).}. После поражений, понесенных Галданом в Халхе, все земли к югу и западу от р. Иртыша перешли фактически под его управление, а засим по мере того, как Галдан утрачивал своих сторонников, его силы росли, так что к моменту кончины Галдана он явился естественным преемником его власти над джунгарскими поколениями {Только этим обстоятельством и можно об’яснить то бедственное положение, в каком очутился Галдан после своего поражения на р. Толе, а также его бегство на северо-запад, а не на запад, в Тарбагатайские горы или на берега р. Или. Маньчжуры, покорив Галдана, овладели и всеми его землями. Ясно, что тогда они уже не простирались к западу от вершин Урунгу и Черного Иртыша и что там властвовал Цэван-рабтан.}.
Войны Галдана совершенно истощили страну {А. Позднеев — ‘Монг. лет. Эрдэнийн эрихэ’, стр. 275, idem — ‘К истории зюнгарских калмыков’, стр. 262, Иакинф, op. cit., стр. 90.}. Но Цэван-рабтан не дал ей времени оправиться или не имел возможности этого сделать, так как, едва утвердившись на престоле, должен был выступить против казаков {В письме на имя Кан-си Цэван-рабтан писал в 1698 году (Леонтиев — ‘Уведомление о бывшей с 1677 до 1689 года войне у китайцев с зенгорцами’, стр. 67—68): ‘1) что войну имеет он Раптан с Хазаками поневоле, 2) что прежде всего сын хана Хазацкого Текея (Тявки) был в полону у Галдана, и Галданом отослан к Далай-Ламе, 3) что потом Текей (Тявка) просил его Цэван Раптана о сыне своем, чтоб от Далай Ламы высвободил и к нему доставил, и что по прозбе сей он Цеван Раптан исполнил, и сына его к нему Текею (Тявке) отослал с 500 человеками, но он в благодарность всех оных 500 человек перерубил, и еще по том убил моего, писал Цеван Раптан, князя, а Князеву жену с детьми и с людьми, всего более ста кибиток, увез к себе, 4) что он Текей (Тявка) чинил нападение на Цеван Раптанова шурина, Аюки Ханова сына на дороге, который вез к нему Цеван Раптану в замужество сестру свою, и 5) что перехватил к себе несколько Российских купцов, кои от него Цеван Раптана следовали назад в Россию’.
Этот хан Тявка был сыном Джегангир-султана и внуком Ишим-хана, сына Шигаева (см. Левшин — ‘Опис. кирг.-кайс. орд и степей’, II, родосл. табл. I при стр. 62). Он почти всю свою жизнь провел в борьбе с ойратами, но успеха в ней, повидимому, не имел (Вельяминов-Зернов, op. cit., II, стр. 380—381), В 1718 году он одновременно с казацкими ханами, Каипом и Абул-хайром, прельщенный сибирским губернатором кн. М. П. Гагариным, присягнул на подданство России, но вскоре затем скончался. По словам Левшина, op. cit., Л, стр. 63—64, при одном лишь имени его сердце киргиз-кайсака наполняется, благоговением и признательностью, ибо он успокоил их после гибельных междоусобий, он остановил кровопролитие, длившееся несколько лет, он побудил силой своего ума и своей справедливостью повиноваться себе, он об’единил слабые роды и укротил сильные и дал всем законы, которые и до ныне (1832 г.) не пришли еще в забвение.}. Чем окончился этот поход, в точности нам неизвестно {Иакинф — ‘Историческое обозрение Ойратов или Калмыков’, стр, 90.}, хотя мы и имеем указание на то, что победителями остались джунгары {De Mailla, op. cit., XI, стр. 359, А. Позднеев — ‘К истории зюнг. калм.’, стр. 257.}.
В 1702 или в начале 1703 года {А. Позднеев, op. cit., стр. 256, Pallas, op. cit., I, стр. 69, событие это относит к началу 1704 года. См. также хранящуюся в Московском архиве Мин. Иностр. Дел ‘выписку из дел о Зенгорском народе и т. д.’, лист (143) I, согласно которой событие это произошло в 1701 году. В указе коллегии иностранных дел 2 ноября 1749 г., No 412, ‘об отклонении сватовства Нурали-хана с зюнгорским владельцем’ [И. И. Крафт — ‘Тургайский областной архив’ (‘Описание архивных документов с 1731 по 1782 г., относящихся к управлению киргизами’), 1901, стр. 26, No 93] об этом событии говорится: ‘калмыцкий хан Аюка отдал дочь свою Сотер-джава в замужество за зюнгорского владельца и сам женился на его родственнице Дарме-бале, вследствие этого сватовства сын Аюки, Санжин, в 1701 году увел в Зюнгарию 15.000 кибиток волжских калмыков, отчего зюнгарцы усилились, а калмыки стали приходить в бессилие, кроме того и ханша Дарма-бала старалась всех калмыков увести в Зюнгарию’.} часть волжских торгоутов под предводительством Санджи-чжаба, третьего сына Аюки-хана, бежала в Джунгарию {Торгоуты, как кажется, остановились в долине р. Каратал. Цзван-рабтан обманным образом захватил Санджи-чжаба в горах Алтын-Емель (см. Унковский, op. cit., стр. 188).
Причины, побудившие Санджи-чжаба бросить заволжские степи и откочевать во главе 15.000 кибиток торгоутов на восток, подробно рассказаны Бакуниным в его рукопис. соч.— ‘Опис. калмыцк. народов’, etc. (см. арх. Гурий — ‘Очерки по истории распростр. христ. рел. среди монг. племен’, I, стр. 190—191), это были семейные раздоры. А, Позднеев — ‘К истории зюнг. калм.’, стр. 253—257, приводит иную версию причин, заставивших Санджи-чжаба покинуть родные кочевья, едва-ли более достоверную. Вообще, с сыновьями у Аюки—хана было много неприятностей и забот. Старший из них, Чактур-чжаб поднял даже против него оружие и принудил его в 1701 г. бежать за р. Яик (Урал), и если эта семейная ссора не получила затем дальнейшего развития, то лишь благодаря вмешательству кн. Б. Голицына, который выступил посредником между отцом и сыном. Чактур-чжаб скончался в 1722 году, за два года до смерти Аюки-хана.}. Цэван-рабтан поспешил воспользоваться благоприятно слагавшимися для него обстоятельствами и, выслав Санджи-чжаба из Джунгарии {Согласно ‘выписке из дел о Зенгорском народе’, лист (144) 2, Цэван-рабтан отправил Санджи-чжаба обратно к Аюке-хану под конвоем.
Санджи-чжаб вскоре затем умер при крайне загадочных обстоятельствах, хотя обвинять в его смерти отца и нет оснований, не следует забывать, что почти одновременно с ним от какой-то, повидимому — заразной, болезни скончались и младшие его братья — Гунделек и Рабтан.}, его подданных задержал и затем расселил по разным улусам {Унковский, op. cit., стр. 188—189, ‘Выписка из дел о Зенгорском народе’ и т. д., лист (144) 2.}. Китайцы пишут, что, усилившись таким образом, он стал надменно сноситься с пекинским двором. Действительно, имеется основание думать, что именно в это время Цэван-рабтан замыслил об’единить всех ойратов и восстановить прежние границы Джунгарии. Известно, что до времени возникновения восточных воин Галдана джунгары занимали своими кочевьями оба склона хребта Алтаин-нуру до низовий р. Кобдо {А. Позднеев — ‘Монг. лет. Эрдэнийн эрихз’, стр. 276, пишет, что ойраты жили смешанно с халхасцами в местности Улан-гом (Улан-ком) и по рекам Кему и Кемчику. Едва-ли так. Территория по Кему и Кем-чику находилась под управлением урянхайских князей уже в начале XVII века, что, между прочим, видно и из показания русского посла Василия Тюменца (И. Фишер — ‘Сибирская история’, etc., стр. 264), в котором говорится: ‘…а по Кемчипь кочуют золотой царь… а наехали мы на золотова царя у озера и имя ему тому озеру Упса’, а также из донесения Ивана Петлина (И. Фишер, op. cit., стр. 267—268), несомненно, что они властвовали там и в позднейшее время, и если в эпоху Галдана урянхи и хотохойтский хошун и должны были передвинуться к востоку, то все же едва-ли можно допустить, что именно в это время ойраты и тем более халхасцы могли занять освободившиеся на Кемчике земли. Впрочем, уже со времен Батура-хун-тайчжи джунгарские властители не переставали пред’являть права на земли к западу и югу от р. Енисея (см. И. Фишер, op. cit. стр. 441).}, после же поражения и смерти этого властителя халхасцы далеко продвинулись на запад и вытеснили их из верховий Урунгу и Черного Иртыша {См. выше стр. 660.}. На эти-то земли и пред’явил свои притязания Цэван-рабтан, заявив пекинскому правительству, что места к востоку от р. Или до Кеми и Кемчика искони принадлежали джунгарам и должны бы подлежать возврату. Маньчжуры, получив это дерзкое требование, ответили на него отказом, одновременно же приняли меры к защите земель в области Алтайских гор от посягательств на них властолюбивого хана.
Меры эти сводились, главным образом, к укреплению пограничной линии в области Кобдоского бассейна и бассейна Черного Иртыша. Но сюда Цэван-рабтан и не направил своих главных сил. Превосходно знакомые с характером и особенностями этой страны, его полководцы, располагавшие ничтожными силами, держались здесь особой тактики, не доводя дела до решительного сражения, они старались беспокоить маньчжуров мелкими стычками, появлялись то здесь, то там, и хотя всегда побитые, они тем не менее с полным успехом исполняли свою задачу — удерживать неприятеля за Урунгу и Иртышом {De Mailla, op. cit., XI, стр. 540. К различным эпизодам этой со стороны джунгар оборонительной войны должны мы, без сомнения, отнести те победы маньчжурских и халхаских войск, о которых так много рассказывают нам монгольские летописи, см. А. Позднеев, op. cit., стр. 277—285.}. Преимущественное же свое внимание Цэван-рабтан отдал югу, где хошоуты, продолжавшие владеть всей территорией от Гималаев до Ала-шаня, стали заметно поддаваться маньчжурскому влиянию.
В эту эпоху Тибет переживал смутное время. Диба все еще не мог помириться с мыслью играть в Тибете подчиненную роль, навязанную ему еще Гуши-ханом {Хотя Б. Успенский, op. cit., и о. Иларион — ‘Очерк истории сношений Китая с Тибетом’ (‘Труды член. росс. дух. миссии в Пекине’, II) и пишут, что диба, погубивший тибетского правителя Цзанба, продолжал заправлять делами в Тибете и в начале XVIII столетия, тем не менее, протекший шестидесятилетний период времени не может не возбудить на этот счет некоторых сомнений.}. Интригуя против преемников последнего и их покровителей — маньчжуров, он играл в распрях Кан-си и Галдана видную, но двусмысленную роль. Поражение и смерть Галдана поколебали, но не нарушили его планов. Успев завлечь в сети своих интриг и Цэван-рабтана, он в то же время решил действовать за свой риск и страх, и когда его попытка отравить лацзан-хана {Лацзан-хан — титул. Потомки Гуши-хана, правившие в Тибете, именовались лацзан-ханами, на Куку-норе же и в Ала-шане — очирту ханами (А. Позднеев, op. cit., стр. 313).} не удалась, он выступил против него с войском, но был им разбит, схвачен и казнен (1705 г.) {О. Иларион, op. cit., стр. 467.}.
Лишившись в лице диба деятельного союзника, Цэван-рабтаи тем не менее не оставил своего намерения овладеть кочевьями хошоутов. С этою целью он решился занять Хами и в 1713 году под пустым предлогом вторгся в этот оазис. В следующем году он. на голову разбил высланную против него китайскую армию в уроч. Отун-го-цзы, иначе Дун-Янь-чи {Унковский, op. cit., стр. 191, подробно описывает это сражение. На всем пространстве между Хами и Турфаном подходящим для засады местом может быть только котловина Отун-го-цзы, сюда же выходит и так называемая калмыцкая дорога. Описание ее и всей окрестной страны читатель найдет в моих книгах — ‘Опис. пут. в Зап. Китай’, I, стр. 242—243, и III, стр. 228.}, преследовал ее до Хами, взял этот город и подверг всю страну полному раззорению {У Григорьева (‘Вост. или Кит. Туркестан’, стр. 361) сказано: ‘поразив китайцев, калмыки вслед затем овладели Турфаном и раззорили Хами’. Откуда почерпнул Григорьев это известие о Турфане — мне неизвестно. А. Позднеев, op. cit., стр. 283—284, излагает первые военные действия между джунгарами и маньчжурами отлично от того, что известно из других источников. Я укажу здесь лишь на три неточности, вкравшиеся в это изложение: 1) взятие г. Хами Цэван-рабтаном он относит к 1715 году, между тем как из приводимого в другом его сочинении (‘К ист. зюнг. калм.’, стр. 260) указа Кан-си, данного в 1714 году, явствует, что Хами был уже тогда взят джунгарами, 2) что нахождение китайских гарнизонов в Турфане и Урумчи до 1715 года не подтверждается из других источников (см. M. Courant — ‘L’Asie Centrale aux XVII-e et XVIII-e sicles’, стр. 79, который, ссылаясь на китайский источник, относит занятие г. Турфана китайцами к 1721 году: ‘mais l’anne suivante (1721), une sdition de la population musulmane permit aux Chinois de s’installer Tour-fan’) и в частности тем же указом Кан-си, где говорится о занятии джунгарами Хами, но не Турфана и Урумчи, и 3) что поход через Тибет Цэрэн-дундоба состоялся не в 1717, а в 1716 году (ср. ‘К ист. зюнг. калм.’, стр. 263).}. Засим он предпринял ряд вторжений в пределы хошоутовских владений, однако без особенного успеха. Но наряду с этим он задумал и привел в исполнение беспримерный по своей смелости план. Расчитывая застать лацзан-хана врасплох, он в ноябре 1716 года отправил в Тибет отряд в 6000 человек под предводительством Цэрэн-дундоба с приказанием идти на Лхассу через Тэнгринорский проход {Grosler — ‘De la Chine, ou Description gnrale de cet empire’, 3 ime dit., 1818, II, стр. 65, ошибочно относит время этого похода к 1714 году.}. Положительно неизвестно, где шел Цэрэн-дундоб с своим отрядом до гор. Хотана, но надо думать, что он прошел через г. Аксу {Палладий Кафаров — ‘О торговых путях по. Китаю и подвластным владениям’ в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1850, IV, стр. 256. Дальше я продолжаю его словами. См. также St. Julien — ‘Notices sur les pays et les peuples trangers’ в ‘Journ. Asiat.’, 4 srie, VIII, стр. 246. Klaproih (‘Relation des troubles de la Dzoungarie’, etc., в ‘Magasin Asiatique’, 1826, II, стр. 190) замечает, что калмыцкий отряд шел через болота, окружающие оз. Лоб, если так, то едва-ли путь его в области бассейна Тарима мог пролегать через Аксу и Хотан.}. ‘Вступив затем в Хотанскую область, Цэрэн уклонился в горы, чтобы миновать степные места, где обитал народ монгольского племени, опасаясь, чтобы здесь не открыли его отряда и не дали о том вести китайским караулам {Передовой пост китайцев стоял в уроч. Гас, см. ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 475, ср. Успенский, op. cit., стр. 93.}, он шел только ночами, а днем скрывался в глубоких долинах. В дальнейшем своем пути отряд джунгаров должен был потерпеть много от сурового времени года, от трудных переходов через снежные горы, под влиянием сильно разреженного воздуха на высоком бесплодном плоскогорий Тибета и от недостатка провианта и фуража {Путь, пройденный Цэрэн-дундобом, настолько труден, пишут китайцы, что им очень редко пользуются, торговые караваны, идущие из Восточного Туркестана в Тибет, избирают кружный путь через Ладак. См. ‘Цзинь-дин Синь-цзян чжи-лё’ в перев. St. Julien в ‘Journ. Asiat’, 4 srie, 1846, VIII, стр. 246.}. Наконец, в августе месяце 1717 года {Палладий Кафаров, l. с, ср. А. Позднеев — ‘К ист. зюнг. калм.’, стр. 263.} джунгары вышли на Тенгри-нор’. Сторонник Цэван-рабтана Шандур-чжаб открыл им ворота Будалы. Цэрэн-дундоб, вступив в сто- лицу Тибета, схватил и умертвил лацзаы-хатта, после чего двинулся на север, к Куку-иору, избивая всюду родственников лацзановых. Разгром хошоутских улусов продолжался в течение всего следующего и начала 1719 года. Но в атом году Дэрэн-дундоб был отовсюду окружен хошоутскими и маньчжурскими войсками, которые наступали на него по трем дорогам: из Западной Монголии, из Синина и из Да-цзян-лу, через Литан, разбитый, теснимый отовсюду врагами, Дэрэн-дундоб с остатками своего отряда должен был искать спасения в бегстве и прежней дорогой вернуться в Джунгарию. Тибет остался во власти маньчжуров. Так безрезультатно окончился поход, подобного которому не знает история Средней Азии.
Не менее крупную неудачу потерпел Цеван-рабтан и в Джунгарии. В 1719 году он лишился княжеств Хами и Турфана, в 1720 же году должен был допустить переход императорских войск и на северные склоны Тянь-шаня {А. Позднеев — ‘Монг. лет. Эрдэнийн эрихэ’, стр. 288. Баркульская долина, впрочем, еще в 1715 году была занята маньчжурскими войсками, см. ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 481.}. Это последнее обстоятельство заставило Цэван-рабтана покориться и просить мира, по заключении которого Кан-си вывел свои войска из Джунгарии, оставив, однако, сильные гарнизоны в Турфане, Хами и Баркуле. Такие же гарнизоны были поставлены и к западу от Цзя-юй-гуаня, причем из этих земель образован был военный округ Чи-цзинь {См. выше стр. 583, где вкралась опечатка: округ был упразднен в 1726 г.}, в 1726 году преобразованный в приставство Цзин-ни-тин с гражданским в нем управлением.
В 1722 году император Кан-си скончался. Этим моментом решил воспользоваться внук Гуши-хана Лубцзан-даньцзинь для того, чтобы устранить влляште Китая на дела Тибета и Куку-иора. Положившись на поддержку Цэвав-рабтана и ламы Цаган-Номыня-хана, пользовавшегося неограниченным влиянием среди тангутов, он в 1723 году собрал сейм, на котором и предложил свергнуть иго маньчжуров. Но предложение это встречено было далеко не всеми князьями сочувственно. Тогда Лубцзан-даньцзинь неожиданно напал на протестовавших и, поразив их, заставил бежать в пределы Китая. Одновременно до 200 тысяч тангутов и тибетцев вторглись в Сининскую область предавая все на своем пути огню и мечу. Положение стало серьезным. Но маньчжурские власти не растерялись и рядом решительных мер быстро подавили мятеж. Лубцзан-даньцзинь будучи неоднократно разбит, бежал в Джунгарию, где и нашел приют у Цэван-рабтана.
Это восстание дало повод маньчжурам реформировать самоуправление кукунорских монголов, разделив их по числу родов на знамена и отделив от хошоутов (21 знамя) торгоутов (4 знамени), хойтов (1 знамя), чоросов (2 знамени) и халхасцев (1 знамя). Одновременно от Тибета отняты были округа Батан и Литан и в Лхассу посланы были маньчжурские чиновники и гарнизон. Засим в 1726 году для всех 48 родов фаней (тангутов) {Наименование тангут, присваиваемое в настоящее время инородцам Амдо и Куку-нора, едва-ли правильно. Живущие здесь поколения, говорящие на одном из тибетских диалектов, отличны по происхождению от тех тангутов, которые некогда составляли главный элемент населения Тангутского царства. Остатки последних населяют только Нань-шань и северное подгорье последнего.} учреждены были управления в городах Гуй-дэ-тин и Сюнь-хуа-тин. Всеми этими мерами маньчжуры добились установления более устойчивого положения дел в Тибете и в области Куку-ыора. Лишенные единого главы, монголы уже не в силах были организовать сколько-нибудь серьезного восстания, последние повторялись все реже и реже, народ быстро терял свою воинственность и, наконец, погрузился в сон и апатию, которые и привели его мало-по-малу в состояние, которое даже китайцами признано было жалким. Так шэнь-гань-цзунь-ду На-янь-чэн в 1822 г. доносил: ‘Монголы большею частью разбежались и кочуют вблизи городов, ища защиты (от фаней). Особенно много их бродит без занятий и без средств к жизни по области Синин, в местности. Даньгар и уезде Да-тун, и по округам Гань-чжоу, Лян-чжоу и Су-чжоу, прося милостыню. Бедность между ними невообразимая и возбуждающая крайнее сострадание, собрать их и водворить среди них какой-либо порядок нет никакой возможности. Земли к северу от Хуан-хэ на несколько тысяч ли совершенно опустели, и по ним всюду и свободно разгуливают степные (е) фани, переселившиеся с южного берега этой реки {Желтая река была положена северной границей земель е-фаней в 1726 году. На левый ее берег эти последние перешли в 1796 году. С этих же пор стремление их к Куку-нору не прекращалось, и в настоящее время, несмотря на принимавшиеся против них репрессивные меры, они вытеснили монголов даже из ближайших окрестностей озера.}, собираясь толпами и производя грабежи’ {Б. Успенский, op. cit., стр. 185. Эти слова На-янь-чэна могут служит эпилогом краткой истории кукунорской ветви западных монголов, к ним нам уже не придется более возвращаться.}.
В 1723 году один из сыновей Цэван-рабтана, Шуно-даба, победоносно закончил войну с казаками, отняв у них утраченный после Галдана Сайрам, а также города Туркестан и Ташкент {Унковский, op. cit., стр. 193. Pallas, op. cit., стр. 43, называет Шуно-даба Лузанг-шуну. Левшин — ‘Описание киргиз-кайсацких орд и степей’, II, стр. 69, ошибочно приписывает этот поход Галдан-цэрэну, причем приводит следующие слова известного киргиз-кайсацкого старшины Букен-бая: ‘Мы бегали тогда от калмыков, башкиров и сибирских и яицких казаков как зайцы от борзых собак’. Большая орда принуждена была тогда покориться джунгарам, и только небольшой ее части вместе с немногими родами Средней удалось своевременно откочевать к г. Ходженту. Средняя орда ушла за Сыр-дарью к границам Самарканда, Малая—в пределы Бухары и Хивы. Но тут киргиз-кайсаки по отсутствию свободных земель долго оставаться не могли. Соединенными силами они попытались вернуть свои земли, но вскоре были вновь отброшены к западу и ушли на Эмбу, Орь и Ую (Левшин, op. cit., II, стр. 69—72). Балкашин — ‘Трактаты России с Китаем’, стр. 42, пишет, что в 1723 году джунгары покорили не только Большую орду и часть Средней, но и Западный Туркестан, что не точно, так как на юг от Ташкента они в то время не проникали.}, а четыре года спустя Цэван-рабтан скончался, передав престол сыну своему Галдан-цэрэну, при котором война между маньчжурами и джунгарами возобновилась.
Поводом к этой новой войне подали сами джунгары своими разбойничьими набегами на пределы Китая {Так, например, в 1729 году джунгары сделали попытку уничтожить маньчжурскую заставу в уроч. Гас (Успенский, op. cit., стр. 183). Это урочище, одноименное с находящимся к западу от Цайдама, следует искать на р. Гас, системы Кобдо, которую я отождествляю с р. Суок.}.
В 1729 году император Юн-чжэн двинул против них две армии: одна из них должна была оперировать в Тянь-шане {На долю этой армии выпало вытеснить джунгаров из пределов Восточного Притяньшанья, что она и выполнила, заняв всю территорию на запад до Урумчи—наименование, появляющееся в китайской исторической и географической литературе, как кажется, впервые лишь в 1717 г. На карте Рената этого названия нет.}, другая в Западной Монголии. Одновременно же были усилены гарнизоны в Гун-хуа-чэне и на озере Гас {‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 475.}.
Первое столкновение соединенных сил маньчжуров и монголов Халхи с джунгарами окончилось победой последних. Полководцы Галдан-цэрэна — старшин и младший Цэрэн-дун-добы, нанесли цзянь-цзюню Фурданю жестокое поражение при озере Даин-гол {Хотун-хурха-нор, которое, как мне кажется, вполне правильно отождествляется А. Позднеевым, op. cit., стр. 336—337, с современным Даин-голом. В ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 449, несомненно это озеро названо Хатунь. Иакинф, op. cit., стр. 98, называет его Хотон-нор.}, после чего, минуя только что основанный китайский город Кобдо {Он был основан в 4 луне 1731 года (см. А. Позднеев, op. cit., стр. 335, ср., однако, его же — ‘Монголия и монголы’, I, стр. 304), перенесен же на берег р. Буянту в 1762 году.}, вторглись в Халху. Последовавшее здесь разделение сил погубило, однако, джунгаров. Их отряды во всех последующих стычках с халхасцами были разбиты и с большим уроном должны были отступить обратно в Джунгарию.
В отместку за яти поражения Галдан-цэрэн двинул против халхасцев новую армию, которая в следующем 1732 году под его личным предводительством из долины Черного Иртыша перешла на северный склон хребта Алтаин-нуру. Грабя встречные кочевья, джунгары достигли р. Орхона, но здесь их настиг халхаский князь эфу Цэрэн, который и нанес им решительное поражение {При Кэрсэн-чилуту (‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 410, А. Позднеев — ‘Монг. лет. Эрдэнийн-эрихэ’, pass.).}. Преследуя их по пятам, эфу Цэрэн вторично разбил Галдан-Цэрэна при монастыре Эрдэни-цзу, где убито было джунгар и затем, при отступлении их к Орхону, потоплено в этой реке до 8000 человек {Река Орхон, поглотившая столь значительное число джунгар, получила от императора Юн-чжэна княжеский титул (туше-гуна) и ежегодное содержание в сумме 300 лан серебра, которое в день чествования реки эрдэни-цзу’скими ламами и хошуном тушету-хана и бросалось в ее быстрые воды (А. Позднеев, op. cit., стр. 358).}. За всем тем, благодаря бездеятельности маньчжурских генералом, стоявших лагерем на р. Байдарике и у крепости Ха-линь {Я затрудняюсь с точностью указать местоположение этой временной крепостцы, но несомненно, что она составляла звено той укрепленной линии, которая во время войн с джунгарами в ограждение Халхи устроена была маньчжурами. Имея крайними опорными пунктами Кобдо на северо-западе и укрепление на р. Онгин на юго-востоке, она проходила вдоль южного подгорья Хангая с укреплениями в долинах рек Туин-гол, Дзак и Байдарик и засим перебрасывалась на северный склон хр. Алтаин-нуру, повидимому, южнее озера Шаргин-цаган-нор, где был выстроен военный городок Цаган-сул’е (П. Попов — ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 407, переводит Цаган-сор).
Об этом эпизоде у Иакинфа, op. cit., стр. 100, читаем: ‘Хан (эфу-Цэрэн) немедленно сообщил китайскому военачальнику в Хуху-хота, чтобы выступил с своими войсками во фланг элютам, но сей никак не согласился оставить вверенный ему пост, несмотря на то, что солдаты с городских стен видели, в каком беспорядке элютская конница проходила мимо города’.}, Галдан-цэрэну удалось спасти остатки своей армии и без дальнейших потерь добраться до р. Биджи, протекавшей уже в джунгарских пределах {Несомненно — Биджен-гол, река, стекающая с южного склона Гобийского Алтая, см. т. I, стр. 52 и 300.}. Несмотря на столь чувствительные поражения, мир, заключенный в 1785 году {В период времени между 1732—1735 годами маньчжуры не переставали деятельно укреплять границу. С этой целью был, между прочим, построен в 1733 году город Улясутай (‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 374), в начале 1735 года возведена была крепость на р. Орхоне (А. Позднеев, op. cit., стр. 365) и, наконец, тогда же разработан был перевал Кошеты-дабан под колесный путь между Баркулем и Хами (‘Цзинь-дин Синь-цзян чжи-лё’, перев. St. Julien в ‘Journ. Asiat.’, 4 srie, 1846, VIII, стр. 239).} с пекинским правительством, оказался для Галдан-цэрэна более выгодным, чем можно было рассчитывать: он получил даже обратно земли между р. Урунгу и гребнем Алтая (Алтаин-нуру) {Граница направлялась от вершин Кемчика к хребту Алтаин-нуру по линии, которая остается нам неизвестной, засим шла гребнем этого хребта примерно до верховий р. Урунгу, откуда поворачивала на юг и пересекала Восточный Тянь-шань, оставляя к западу Турфанскую область, на юге она упиралась в уроч. Гас. Таким образом, г. Турфан занятый было маньчжурскими войсками, возвращался джунгарам. Впрочем область эта потеряла уже тогда значение важного опорного пункта, так как после бегства в 1732 году князя Эмина-ходжи со всем своим народом в Ша-чжоу (Klaprolh — ‘Abhandlung ber die Uiguren’, стр. 47 и 51, Ab. Remusat — ‘Mmoires sur plusieurs questions relatives la gographie de l’Asie Centrale’, стр. 66, Иакинф — ‘Описание Чжунгарии и Восточного Туркестана’, стр. 112) она едва-ли могла служить источником довольствия значительной армии.
Не соответствовавший результатам военных действий договор этот об’ясняется желанием пекинского правительства положить конец изнурительной войне, требовавшей от государства таких расходов, к которым оно не было подготовлено. В стремлении облегчить себе победу над джунгарами маньчжуры пытались привлечь на свою сторону Россию, но потерпели при этом неудачу, что видно из следующего места ‘Выписки из дел о Зенгорском народе’ и т. д., лист (144) 2: ‘Сколько же Китайское государство при оной бывшей с Зенгорским народом войне, соседство сего народа и силу его для себя опасными почитало, оказывается из того, что бывшее здесь в 1731 году китайское посольство в том одном намерении сюда и отправлено было, чтоб склонить здешнюю сторону (т. е. русское правительство и волжских калмыков) в сей их войне воз’иметь участие, и притом выпросить находившегося тогда в здешних калмыках зенгорского владельца Галдан Череня брата называемого Шуну, рожденного от Галдан Череневой мачехи, Аюкиной дочери, который по смерти отца их хонтайши и при вступлении в Зенгорское владение Галдан Череня, за опасностью от него, туда бежал, токмо на то не поступлено, а оставлено китайцам самим с ними управляться в таком по большей части рассуждении, что между тем по отзыву Зенгорского владельца Галдан Череня отправлен был к нему посланником майор Угримов и уповался через него все бывшие с сим Зенгорским народом дела привесть к окончанию’.
Во что обходилась китайскому народу война с джунгарами, явствует из следующей справки, приводимой А. М. Позднеевым в его ‘Ответе Н. И. Веселовскому’ (‘Журн. Мин. Нар. Просв.’, 1903, часть CCXXXVI, отд. 2, ср. 294—295): ‘В 61-м году правления Кан-си в государственном казначействе Китая было запасного капитала 800 слишком тысяч лан. При Юн-чжэне до начала войн с Чжунгарами мало по малу набралось до 60 миллионов лан, но со времени начала этих войн правительство должно было израсходовать на них большую половину капитала, так что к началу царствования Цянь-луна в казначействе находилось не более 24 миллионов лан. Итак война с Чжунгарами стоила Юн-чжэну 36 миллионов лан запасного капитала помимо того, что поглощала все годовые доходы Китая, да и этого еще мало. В пятой цюани ‘Шэнь-у-цзи’ находим, что именно в 1731 году, т. е. после поражения армии Фурданя, в Китае ‘приведен был в действие закон о пожертвованиях (он носил обязательный характер, замечу я от себя) и об’явлена была продажа должностей и званий’. Последняя финансовая мера приводилась в действие только в самых крайних случаях, когда все источники государственных доходов, обычные и чрезвычайные, оказывались недостаточными для покрытия расходов казны.
У Иакинфа, op. cit., стр. 101, статья договора, говорящая о границе, изложена так: Алтай и озеро Упса должны служить границей между Халхой и Джунгарией — указание, которое не способствует раз’яснению вопроса о направлении границы.}.
Вызванное войной с Китаем отвлечение значительных сил от западной Гранины государства и последующие неудачи Галдан-цэрэна возродили у казаков надежду вернуть утраченные ими перед тем земли. Хотя они и успели в этом {Левшин, op. cit., II, стр. 71.}, но удержаться в них не могли: уже около 1738 года Галдан-цэрэн напал на Большую орду, разгромил ее и покорил {Левшин, op. cit., II, стр. 79.}, засим, в 1741 году он предпринял против казаков новый поход и в своем преследовании последних достиг р. Ори {Иакинф — ‘Истор. обозрение Ойратов’, стр. 102, Левшин, op. cit., стр. 148 (Средняя орда кочевала в то время по рекам Ори и Ую). У Pill lus, op. cit., стр. 43, событие это отнесено к 1742 году.}. Последующие четыре года жизни Галдан-цэрэна Джунгария пользовалась полным спокойствием, после же его смерти (в 1745 году) {У Clappe d’ Auteroche — ‘Voyage en Sibrie, fait par ordre du roi en MDCCLXI’, Amsterdam, 1770, t. II, стр. 463,— в 1746 году, тот же год находим и в ‘Выписке из дел о Зенгорском народе’ и т. д., лист (146)3, хранимой в Московском архиве Министр. Иностр. Дел. Вероятно, опираясь на эту выписку и П. И. Рычков (‘История Оренбургская по учреждении Оренбургской губернии’ в ‘Сочин. и Перевод., к пользе и увеселению служащ.’, 1759, генварь, стр. 15) писал о Галдан Чирине (см. ‘Реестр’ и т. д., прилож. к июньской книжке, стр. 556), что он ‘под Киргис-Кайсак неоднократно подбирался, как то в 1746 году немалое число войска своего до самой Орской крепости за ними посылал, однако удержан от того со стороны Оренбургской комисии’.
Это вторжение Галдан-цэрзна в пределы киргиз-казацких степей затронуло интересы России, которая считала Среднюю орду в числе своих вассальных владений. Оно вызвало указ оренбургскому губернатору Неплюеву такого содержания: В указе государственной коллегии иностранных дел от 8 августа 1742 г. за No 504 было изображено, что хан Средней орды Абулмамет, Барак батырь и султан Аблай предались в подданство зюнгорского владельца Галдан Цырена, которому не только аманатов от себя дали, но и дань платить обязались. Сверх того, Галдан Цырен с угрозами требует, чтоб хан и Меньшей орды Абулхаир прислал аманатов и платил дань. Вследствие сего предписывается обоих ханов от подданства зюнгорскому владельцу добрым словом отвести, для чего ханы должны удалиться от зюнгорских жилищ и нападение на зюнгорские улусы не делать, зюнгорскому же владельцу отвечать, что ханы Абулхаир и Абулмамет давно вступили в русское подданство и что поэтому ему не надлежит призывать их к себе в подданство, а тем более требовать подати, а в случае нападений следует жаловаться русскому правительству (И. Крафт — ‘Тургакский областной архив’, ‘Описание архивных документов с 1731 по 1782 г., относящихся к управлению киргизами’, 1901, стр. 9, No 32). Как исполнен был Неплюевым этот указ — сведений не имеется, но как-бы он ни был им исполнен, успеха русский протест в степи не имел, что видно из следующего указа по тому же делу, посланного Неплюеву годом позднее: В виду, того, что, по донесению майора Миллера, зюнгарский владелец киргиз на свою сторону привлекает, а с киргиз Большой и Средней орды, как с своих подданных, берет дань со ста кибиток по лисице и надеется склонить на свою сторону Абулхаир-хана, предписывается употреблять меры по своему усмотрению к верности, ибо в таком великом отдалении и с такими легкомысленными народами почти ни о чем точно предписать невозможно, а надлежит обращаться так, чтобы в непоколебимом подданстве их содержать.} стала очагом междоусобии, которые и подготовили быстрое падение этого царства.
Его преемник Цаван-дорчжи Нам-джал {Так пишет Klaproth — ‘Relation des troubles de la Dzoungarie’, etc., E ‘Magasin Asiatique’, 1826, II, стр. 189, у Иакинфа, op. cit., стр. 105 — Нямгял, Pallas, op. cit., I, стр. 43, называет его Ачжан-ханом, то же имя находим мы и в ‘Тезкереи-ходжаган’ (Вельяминов-Зернов — ‘Исследование о Касим. цар. и царев.’ в ‘Тр. вост. отд. И. Археол. Общ.’, 1887, XII, вып. I., прилож. I, стр. 223), Chappe d’Auleroche, loc. cit., — Tsebek-Dorjou.} был убит {Иакинф, op. cit., стр. 106, Klaproth, ibid., de Mailla op. cit., XI, стр. 545. Prilhis, op. cit., I, стр. 44, пишет, что Цэван-дорчжи Нам-джал был не убит, а только ослеплен и сослан на житье в один из городов Восточного Туркестана, к чему ‘Тезкереи-ходжаган’ (op. cit., стр. 224) присовокупляет: ‘в г. Куджар, где он и умер’. Chappe d’Auteroche, op. cit., стр. 463, о постигшей его участи говорит следующее: ‘Galdan-Tcheren dsigna pour son successeur son fils Tsebek-Dorjou, g de 17 ans, mais les pricipaux Seigneurs n’aimant pas ce jeune prince, le dpossdrent, lui crevrent les yeux et le relgurent dans la Petite Boukarie, o il fut assassin’. Ту же версию находим мы и в ‘Выписке из дел о зенгорском народе’ и т. д., лист (146) 3, хранимой в Моск. архиве Мин. Иностр. Дел.} в 1750 году старшим своим братом Ламой-дарчжи {Лама-дарчжи был сыном наложницы.}, который с титулом Эрдэни-лама Батур-хун-тайчжи и принял власть в свои руки. Уже будучи ханом, он умертвил второго своего брата Дэван-даши и Даву, сына младшего Цэрэн-дундоба {Цэрэн-дундоб младший был внуком тайчжи Бума, седьмого сына Батура-хун-тайчжи.}, чем, однако, не устранил всех своих соперников на джунгарский престол. Против него выступил Даваци, внук Цэрэн-дундоба старшего, за спиной которого орудовал столь известны и впоследствии Амурсана. Лама-дарчжи был убит {Эти внутренние смуты не отразились, повидимому, на могуществе Джунгарского царства, так как именно к этому времени (к 1751 году) относится разгром калмыками при горе Улу-тау казаков Средней орды, потеряв очень многих пленными, эти последние едва успели откочевать к р. Ори и Мугоджарским горам, где и смешались с казаками Малой орды (Левшин, op. cit., II, стр. 200).}, и Даваци провозгласил себя ханом. Но с его воцарением смуты в Джунгарии не прекратились. Против него поднял оружие тайчжи Номохонь-цзиргал, который и принудил его бежать к Амур-сане на р. Эмиль. Однако и Номохонь-цзиргал не удержался на престоле. Он был схвачен Амурсаноп и казнен. Даваци снова вернулся на р. Или. Из боязни, однако, быстро возраставшего могущества Амурсаны, который стал явно стремиться к захвату ханской власти, он порешил заблаговременно с ним покончить. Но Амурсана ушел на Иртыш.
Амурсана хотя и приходился Галдан-цэрэну внучатным племянником, но так как был хойтом по происхождению {Согласно тому, что пишет о рождении Амурсаны Иакинф, op. cit., стр. 97, он приходился Галдан-цэрэну родным племянником, будучи сыном его сестры Ботолок и хошоутского князя Даньчжуна, сына лацзан-хана тибетского, казненного Цэван-рабтаном за волхвование. К хойтам он был причислен после того, как был усыновлен своим отчимом, хойтским князем Вэйчжен Хотоци.
Передавая это известие, о. Иакинф не обратил внимания на следующее несоответствие дат. Даньчжун был казнен в 1716 г., беременная же Ботолок была вторично выдана замуж Галданом-цэрэном, т. е. не ранее 1727 г. и таким образом, преждевременно родившийся у хойтского князя Вэйчжэна сын Амурсана не мог быть сыном Даньчжуна.}, то и не мог найти поддержки своим притязаниям среди чоросских родовичей. Отчаявшись составить себе среди этих последних сильную партию, он решился передаться маньчжурам {В 1754 году (Иакинф, op. cit., стр. 109). С ним одновременно передались маньчжурам и некоторые тайчжи дрбётов и хошоутов.}, дабы с их помощью достичь желанной цели — верховной власти в Джунгарии. Но император Дянь-лун, который тогда занимал китайский престол, разгадал его замыслы и, если и помог ему свергнуть Даваци {После поражения своих войск при горе Кара-тау, к югу от реки Кеген (см. И. Ф. Бабков — ‘Воспоминания о моей службе в Западной Сибири. 1859—1875. Разграничение с Западным Китаем 1869 г.’, 1912, стр. 193, не гора-ли это Кэдын, о которой пишет Иакинф, op. cit., стр. 111, помещая ее в 270 верстах на запад от города Или?), Даваци бежал через перевал Муз-арт в гор. Уч-Турфан, где и был схвачен желавшим выслужиться перед маньчжурами правителем (хаким-беком) этого города. Вместе с Даваци был схвачен и Лубцзан-даньцзинь (см. выше стр. 669—670). Оба были затем препровождены в клетках в Пекин.}, то вовсе не для того, чтобы передать затем власть в его руки {В ‘Выписке из дел о Зенгорском народе’ и т. д., лист (148) 5, впрочем, читаем: ‘а Амурсанань при том при всем обнадежен был с китайской стороны учиненным быть и настоящим в Зенгории владельцем’.}. Согласно его инструкциям, маньчжурские генералы остались в стране в роли правителей, предоставив Амурсане лишь право титуловаться хошунным правителем и помощником илийского цзянь-цзюня.
Таким образом надежды Амурсаны рушились. Но это был не такой человек, чтобы примириться с постигшей его неудачей. Он поднял восстание и на первых порах имел успех: два маньчжурских генерала, видя себя не в силах сопротивляться, отравились, третий бежал на восток и укрылся в г. Баркуле. Таким образом вся Джунгария вновь очутилась во власти джунгаров, но не надолго, так как уже в начале следующего 1756 года подоспевшие новые силы маньчжуров быстро и почти без сопротивления прошли всю Джунгарию и вступили в долину р. Или {В ‘Дай-цин И-тун-чжи’ сказано: ‘Генерал Цэрэн преследовал Амурсану до Талкинского перевала’ (перев. Si. Julien в ‘Journ. Asiat’, 4 srie, 1846, VIII, стр. 389).}. Амурсана бежал к казакам.
Но маньчжуры не успели еще утвердиться в стране, как новые волнения среди джунгар, вспыхнувшие одновременно с восстанием в Халхе {Это восстание было вызвано как непомерными расходами, ложившимися на тех из хошунных правителей, через владения коих пролегал военный тракт в Западную Монголию, так и казнью князя Ринцинь-дорцзи, который, как потомок Чингиса, не мог подлежать такой мере наказания по суду.
Своевременно принятыми суровыми мерами маньчжуры очень быстро подавили это восстание. Некоторые известия о нем имеются, между прочим, и в донесениях русских агентов, посылавшихся в Монголию для разведочной службы, причем эти известия в некоторых деталях расходятся с китайскими сообщениями о ходе тех же событий (см. Сычевский — ‘Историческая записка о Китайской границе’ в ‘Чтен. в И. Общ. Истории и Древностей Российских при Моск. Ун.’, 1875, кн. II, главным образом, стр. 141—142, 154—155, 166). В русских донесениях особенно подчеркиваются: предательство некоторых монгольских князей и лиц высшей духовной иерархии, а засим мстительность маньчжурских властей, которая простиралась даже на ничем неповинных малолетних детей казненных ‘бунтовщиков’.}, поставили их в крайне опасное положение. Почти все их отряды были или истреблены или рассеяны. На их счастье, однако, среди главарей калмыцкого народа не только не было единодушия в действиях против общего врага, но даже возникли кровопролитные столкновения. Чжана-гарбу убил своего дядю, хана чоросского Галцзана-дорцзи {После поражения Даваци, когда Джунгария оказалась во власти маньчжуров, император Цянь-лун разделил ее на четыре ханства по числу господствовавших там поколений: чорос (цжунгар), хошоут, хойт и дрбёт. Галцзан-дорцзи был одним из этих четырех назначенных тогда ханов.} и овладел его кочевьями, в свою очередь он был умерщвлен Галданом-дорчжи. Но и Галдана-дорчжи не замедлила постигнуть та же участь. Он был схвачен и казнен тайчжи Даву, который и поспешил переслать его голову императору Цянь-луну {De Mailla, op. cit., XI, стр. 566.}. С своей стороны Амурсана, вернувшийся в Джунгарию, пользуясь раздорами среди чоросских князей, стал собирать вокруг себя своих приверженцев и, достаточно усилившись, готовился уже об’явить себя ханом, когда ему противостал с своими свежими силами генерал Чжао-хой.
Чжао-хой был единственным из маньчжурских генералов, который не потерялся среди треволнений и беспорядков, охвативших Джунгарию, и сумел без потерь отступить с р. Джир-галана {Вероятно, здесь говорится не о местности к востоку от Кульчжи, а о правом притоке Текеса, где находилась летняя резиденция чоросских ханов.} на соединение с высланными ему свежими подкреплениями. Место его встречи с Амурсана в точности неизвестно {Иакинф, op. cit., стр. 123, говорит только, что Амурсана соединился с прочими князьями на р. Боротала. Во всяком случае встреча его с Чжао-хоем не могла произойти далеко отсюда, ср. de Mailla, op. cit., XI, стр. 556.}, но последний, узнав о подходе главной массы императорских войск, не довел даже дела до столкновения. Он бежал сначала к казакам, а затем, преследуемый Фу-дэ по пятам, боясь предательства со стороны Аблай-хана {О роли казаков в войнах Амурсаны с маньчжурами и в частности Аблай-хана, который, изверившись в успехе Амурсаны, решил купить благосклонность императора Цянь-луна предательством своего бывшего союзника, см. Imbault-Huart — ‘Recueil de documents sur l’Asie Centrale’, стр. 120, 121, 142, также В. Вельяминов-Зернов — ‘Исторические известия о киргиз-кайсаках и сношениях России с Средней Азиею со времени кончины Абул-хайр-хана (1748—1765 г.)’, 1853, стр. 101—103, 202, и ‘Выписку из дел о Зенгорском народе’ и т. д., лист (162) 19, хранящуюся в Моск. арх. Мин. Иностр. Дел.}, в Россию. Здесь он заболел оспой, от которой и умер {Тело Амурсаны препровождено было в Кяхту для пред’явления китайцам и там похоронено (Абрамов — ‘Областной город Семипалатинск’ в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1861, I, стр. 112). Полная переписка с китайским правительством по поводу выдачи праха Амурсаны приведена в ‘Выписке из дел о Зенгорском народе’ и т. д., где она составляет главное ее содержание.}.
Между тем, генералы Чжао-хой и Фу-дэ продолжали свои завоевания в Притяньшаиье, причем Фу-дэ прошел до крайних западных пределов джунгарских владений, т. е. до Сайрама и Ташкента {‘Дай-цин И-тун-чжи’, перев. Klaproth’а в ‘Magasin Asiatique’, I, стр. 89. Согласно ‘Си-юй-ту-чжэ’ (Imbault-Huart, op. cit., стр. 190—191), Фу-дэ достиг Ташкента, преследуя в 1758 году мятежного K’azak Sira. Это имя (Казак Шара, см. Иакинф, op. cit., стр. 118 и 122) носил один из калмыцких зайсанов (князей), присягнувший было маньчжурам, а засим присоединившийся к мятежу.}. В следующем же году (1758) эти генералы привели в исполнение ‘план, достойный твердой политики китайского кабинета’ {Слова Иакинфа, op. cit., стр. 124.}, т. е. произвели поголовное избиение джунгарского племени на всем пространстве между Сайрамом {Иакинф, op. cit., стр. 125, думает, что Фу-дэ шел, избивая калмыков, от оз. Сайрам-нор, а не от города Сайрама, но такое предположение ошибочно уже потому, что между Сайрам-нором и Боробогосуном могло кочевать всего лишь несколько десятков семейств чоросов. а не весь джунгарский народ. Что джунгары в XVIII веке кочевали в западных частях Александровского хребта и в горах Кара-тау, видно из следующего места ‘Дай-цин И-тун-чжи’: Талас лежит к западу от Или. Прежде (anciennement) здесь пасли свои стада джунгары и дрбёты’. См. также Балкашин — ‘Трактаты России с Китаем’, стр. 42.} и уроч. Боробогосун {‘Они обыскали все места, куда только беззащитные старики, женщины и дети могли укрыться в сию несчастную для них годину, и до единого человека предали острию меча’ (Иакинф, op. cit., стр. 125). См. также de Mailla, op. cit., XI, стр. 559.
При этом, как пишут, погибло до миллиона народа.}. Одновременно избавились калмыки и далее к востоку, в южной Джунгарии {De Mailla, op. cit. XI, стр. 561.}. Эта бесчеловечная мера навела ужас на все калмыцкое население Притяньшанья. Несчастные, избегая неволи {‘Les restes furent distribus aux Mantchoux et aux Mangous qui en firent leurs esclaves’ (de Mailla, ibid.) См. также Ст. Липовцов — ‘Уложение Китайской палаты внешних сношений’, II, стр. 146, 145.} и смерти, искали убежища у своих заклятых врагов — казаков, киргизов, в городах Восточного Туркестана, некоторые, боясь и тут быть застигнутыми неумолимыми преследователями, бежали еще дальше — в Тибет. Десять тысяч семейств ушло в пределы России {Иакинф, op. cit., стр. 126 и 229, Левшин, op. cit., II, стр. 250, пишет, что в Россию успели бежать только калмыки поколений дербет, хойт и хошут в числе 10.000 кибиток, у de Mailla, ibid., сказано, что в Россию бежало 20 тысяч семейств калмыков, ту же цифру дает и Chappe d’Auteroche, op. cit., II, стр. 467. В указе военной коллегии от 30 июля 1758 г. (И. Крафт — ‘Тургайский областной архив’, стр. 56, No 182) говорится о 2529 душ об. п. зюнгоров и при них 2022 лошадях и 48 верблюдах, перешедших Сибирскую линию. Далее, в указе правительствующего сената от 17 сентября 1758 г. (И. Крафт, op. cit., стр. 59, No 188) перечисляются 2 зюнгорских и 6 торгоутских владельцев, которые с 1000 киб. (ок. 5000 душ) перешли в русское подданство. Наконец, в указе коллегии иностранных дел от 5 мая 1759 г. (И. Крафт, op. cit., стр. 67, No 204) упоминается зюнгорский нойон Шерен, который по принятии русского подданства высказал желание кочевать отдельным от волжских калмыков улусом, что указывает на значительное число бежавших с ним в русские пределы калмыков.}. Таким образом сокрушено было могущество джунгар. Их царство пало, и земли их вошли в границы Маньчжурской державы, причем для закрепления за последней новых ее владений в занятом крае был построен ряд укреплений и городов {В 1762 году основаны были города: Суй-дин-чэн (Суй-дун) и Нин-юань-чэн (Кульчжа), в 1764 году Хой-юань-чэн (Новая Кульчжа, впоследствии разрушенная дунганами), в 1765 году на месте нынешнего Урумчи построен был военный укрепленный лагерь, в 1773 году перестроенный и сделанный окружным городом — Ди-хуа-чжоу, в том же году возведены были укрепления — Ци-тай (преобразовано было в уездный город в 1776 г.) и Фоу-кан (равным образом преобразовано было в уездный город в 1776 г.), в 1766 году основан был Чугучак (‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 452, Матусовский — ‘Географическое обозрение Китайской империи’, стр. 317, относит основание этого города к 1758 году, в русской географической литературе впервые встречаемся с этим названием в 1771 году, см. Гельмерсен — ‘Поездка… поруч. Арефия Незнаева из кр. Усть-Каменногорской в г. Хобдо в 1771 году’ в ‘Изв. И. Русск. Геогр. Общ.’ 1868, IV, стр. 296), в 1772 — Гу-чэн, в 1776 году — Манас (Су-лай) и, наконец, в 1781 году — Кур-кара-усу (см. ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 465—467, 484—486, Иакинф — ‘Описание Чжунгарии и Восточного Туркестана’, стр. XXXVI и 99, ‘Journal Asiatique’, 4 srie, 1846, VIII, стр. 391—392).}, в которых и были размещены гарнизонами знаменные войска. Одновременно тяньшаньским кара-киргизам и казакам, признавшим маньчжурское подданство {‘Magasin Asiatique’, I, стр. 110, 113, 116, ‘Journ. Asiatique’, 4 srie, VIII,. стр. 409, Иакинф, op. cit., стр. 144.}, было дозволено занимать опустевшие калмыцкие земли {Левшин, op. cit., II, стр. 83.}.

ГЛАВА XI.

Западная Монголия под маньчжурским владычеством.

(С 1758 до 1911 года).

Император Шунь-чжи, пользуясь слабостью Халхи и готовностью ее правителей ради ничтожных материальных выгод поступаться своими суверенными правами {Еще В. Григорьев — ‘Поход Александра Великого в Западный Туркестан’ в ‘Журн. Мин. Нар. Просв.’, 1881, сент., стр. 49, высказал мысль, что ‘кочевники, на деле не терпящие над собой никакой чуждой власти’, тем не менее ‘с большой готовностью предлагают свое подданство’, и вся история наших дипломатических сношений с азиатскими племенами, в частности с алтын-ханами, может служить тому подтверждением. Ту же мысль, но еще решительнее, высказал и Н. Веселовский в своей рецензии на книгу А. М. Позднеева — ‘Монгольская летопись Эрдэнийн-эрихэ’ (‘Журн. Мин. Нар. Просв.’, CCXXXIII, отд. 2, стр. 253, 255).}. успел уже к 1655 году настолько подчинить ее своему влиянию, что без особых затруднений провел ряд мер по ее управлению. К числу таких мер следует отнести: деление ее на восемь вместо прежних семи уделов {Леонтиев — ‘Уведомление о бывшей с 1677 до 1689 года войне У китайцев с зенгорцами’, стр. 6, А. Позднеев — ‘Монгольская летопись Эрдэнийн-эрихэ’, стр. 160—161.}, причем вновь утвержденным цзасакам ‘милостиво разрешено было’ принести свою присягу на верность маньчжурскому дому ‘в княжеском приказе’ {А. Позднеев, op. cit., стр. 58.}, возложение ответственности за политические преступления в Халхе лишь на некоторых из ее правителей, чем нарушалось равенство между цзасаками, и, наконец, введение в скрытой форме жалованья князьям, которые стали получать, начиная с 1655 г., взамен представляемой ими дани {Получившей название — ‘девять белых’, ибо ограничивалась одним верблюдом и восемью лошадьми белой масти. Впоследствии право представления в дань ‘девяти белых’ (у-юнь шань-ян) сохранено было лишь за тушету- и цэцэн-ханами и ургинским богдо-гэгэном (см. Липовцов — ‘Уложение Китайской палаты внешних сношений’, 1828, I, стр. 198, 327).} ежегодные ‘подарки’ в количествах, определявшихся особо к тому времени изданным положением {А. Позднеев, op. cit., стр. 162.}.
Эти мероприятия указывают, что уже с 1655 года Халха поступила под протекторат Маньчжурской империи, и что 1688 год {См. выше стр. 655.} лишь оформил сложившиеся фактически взаимные отношения между Монголией и этой империей. Тем не менее, император Кан-си обставил акт присоединения Халхи к Китаю грандиозными торжествами и выехал в 1691 году в Долонпор, куда были собраны для присяги халхаскне князья, в сопровождении всей своей гвардии и многочисленной свиты.
Показав, столь наглядным образом свое могущество, Кан-си на первой же аудиенции утвердил представлявшихся ему князей в их новых маньчжурских титулах {Сообразно с значением князей им пожалованы были следующие почетные титулы: два китайских — ван и гун, с разделением на две степени каждый, и два маньчжурских — бэйлэ и бэйсэ в следующей градации по нисходящей степени: цинь-ван (хошой-цинь-ван), ван (цзюнь-ван, дорой-цзюнь-ван), бэйлэ (дорой-бэйлэ), бэйсэ (гусай-бэйсэ), тушэ гун (улус-ун-тушэ-гун), гун (улус-тур-тусалакчи-гун). Эти титулы сопровождались иногда почетными эпитетами, как эрдзни, дархан, тушету, дайчин, судзукту, далай, ачиту, батор или обозначением прежней должности — амбань, сайт и т. д. Некоторым из князей не было пожаловано почетных титулов и они стали именоваться просто цзасаками, т. е. правителями. Князьям, не имевшим уделов, присвоено было тогда же одинаковое звание тайчжи с разделением на четыре степени (см. Котвич — ‘Краткий обзор истории и современного политического положения Монголии’, стр. 18—19).}, которые должны были заменить прежние монгольские, а затем увеличил число хошунных правителей до 37 и урегулировал в пределах возможного земельный вопрос.
Реформы 1691 года этим ограничились, но засим по мере, того, как крепло маньчжурское влияние в Монголии, пекинским правительством стали проводиться в ее жизнь такие мероприятия, которые вели к дальнейшему ограничению автономных прав халхаских цзасаков. К началу XVIII столетия {Ко времени не позднее 1719 года. Кушелев (‘Монголия и монгольский вопрос’, Спб., 1912, стр. 47), неизвестно, на основании каких данных, совершенно определенно указывает на этот год.} следует отнести: лишение их права самостоятельного сношения с правительствами соседних держав и из’ятие из их компетенции особо важных гражданских дел и тех из уголовных, которые влекли за собой смертную казнь. Засим, в те части монгольского делопроизводства, которые требовали сношений с Пекином, введен был маньчжурский язык, а чтобы облегчить халхасцам в этом отношении их задачу, в 1717 году был издан монголо-маньчжурский словарь, послуживший впоследствии средством к ознакомлению халхасцев со всеми важнейшими образцами маньчжурской литературы {А. Позднеев, op. cit., стр. 293.}.
В 1725 году {К этому году должно быть отнесено издание закона, в жизнь же последний вошел не ранее 1727 года.} верховное распоряжение делами аймака передано было сейму цзасаков. До того времени в делах внутреннего управления аймаком {К числу таких дел, между прочим, относились: распределение между хошунами обязанностей по отбыванию натуральных повинностей, а также налогов, постоянных и случайных, подлежавших сбору на общественные надобности, принятие отчетности в расходовании общественных сумм, решение в первой инстанции тяжебных и иных дел, возникавших между хошунными правителями, и др.} ханская власть была, вероятно, неограниченной, и коль скоро дело касалось интересов целого аймака хану принадлежало право распоряжения действиями цзасаков. Реформа 1725 года лишала ханов этой власти, низводя их на степень рядовых хошуниых правителей, чем завершалась принятая еще императором Шунь-чжи система управления Монголией путем дробления ее сил и разобщения политических интересов ее правителей.
Дробление Халхи на хошуны достигло к этому моменту таких пределов {Император Кан-си, приняв в свое подданство 24 удельных князя, в 1691 году, как мы видели выше, увеличил их число до 37, к концу же своего царствования до 72.}, которые сами маньчжуры должны были признать не отвечающими более их интересам, ибо, способствуя обнищанию народа, оно в дальнейшем могло повести лишь к необходимости поддерживать его существование за счет имперской казны. Тем не менее, еще в том же 1725 году из Тушету-ханов’ского аймака был выделен Сайн-ноин’овский аймак в составе 19 хошунов — число, которое после 1761 года возросло до 24, не считая уделов восьми владетельных хубилганов.
Налогов в Монголии введено не было, но кроме почтовой и караульной они обязаны были отбивать н воинскую повинность, причем на Халху распространена была та же военная организация, которая в XVII веке была введена среди южных монголов.
Разбив в 1633 году армию Ликдан Батур-хана и уничтожив Чахарское ханство, маньчжуры включили чахаров в число восьми императорских знамен, из остальных же южных монголов образовали милицию, приурочив ее организацию к административному и родовому делению на сеймы или корпуса и хошуны или дивизии. В Халхе эта милиция поставлена была, однако, под главное командование маньчжурских генералов, носивших титулы цзянь-цзюней и цань-цзань-да-чэней {Об этом большем подчинении центральной маньчжурской военной власти халхаской милиции свидетельствует ‘Шэн-у-цзи’ (Васильев — ‘Приведение в покорность монголов при начале Дайцинской династии’, прил. к кн. Потанина—‘Очерки сев.-зап. Монг.’, III, стр. 322), где читаем: ‘Войска четырех халхаских аймаков зависят от цзянь-цзюня в Улясутае, войска дурбэтов, новых торгоутов и хошоутов подчинены кобдоскому цань-цзань-да-чэню. Когда случится надобность, то эти главнокомандующие докладывают императору и распоряжаются ими. Это несходно с внутренними цзасаками, где войска зависят от собственных ханов и князей в каждом аймаке’.}.
В эпоху воин с джунгарами цзянь-цзюни руководили в Халхе лишь военными операциями, но со второй половины XVIII столетия, когда Джунгария вошла в состав земель Маньчжурской империи, они получили и значение высших гражданских чиновников, контролировавших местное управление и представлявших определения монгольских князей со споим заключением на утверждение в Пекин. Время не только не умалило, но к явному ущербу княжеской власти даже усилило их влияние на направление дел в Монголии, и к началу XX столетия их роль и местной жизни уже не отличалась от той, какую играют китайские генерал-губернаторы в районах, населенных инородческими племенами, управляемыми наследственными князьками {За исключением, однако, некоторых частей восточного Тибета, где китайская власть проявляет себя очень слабо.}. Едва-ли даже монголы не стали к этому времени одной из самых раболепных народностей Небесной империи.
Лишение монголов права сноситься по пограничным делам с правительствами соседних держав, перешедшая вследствие сего в Пекин обширная переписка с русскими властями о порубежных столкновениях, захвате земель и самовольных переходах границы при неопределенности этой последней и невозможности, в виду этого, придти иногда к полюбовному соглашению, как следствие же — наростание взаимного неудовольствия, выдвинули срочный вопрос о размежевании двух империй, сошедшихся в своем поступательном движении в тон полосе Азии, на которую простирали свои иногда вполне обоснованные претензии халхаские власти.
Этой назревшей потребности до известной степени удовлетворил Вуринский трактат 20 августа 1727 года и два приложенных к нему разменных письма от 12 и 27 октября того же года ‘о разводе по силе Буринского договора между Российским и Китайским государствами границы, начиная от Кяхты в левую сторону до вершины реки Аргуни {Граница с Монголией и Маньчжурией к северу отсюда, по р. Аргуни и через р. Шилку по р. Горбице и Становому хребту, установлена была Нерчинским договором 27 августа 1689 года.} и в правую до Шабина-Дабага и до Контайшина владения’ {‘Сборник договоров России с Китаем’, изд. Мин. Иностр. Дел, 1889, стр. 11-43.}. Граница, им установленная, удержалась до настоящего времени без существенных исправлений {Последние коснулись только самого восточного ее участка, примыкающего к р. Аргуни, и в бассейне этой реки.}, но правильность ее нанесения на наши карты к западу от озера Косогола стала с некоторых пор вызывать столь горячо высказываемые сомнения, что было бы в несоответствии с задачами настоящего труда обойти их молчанием. Оставляя, однако, изложение своих соображений по этому поводу до следующей главы, я ограничусь пока замечанием, что для нашей ближайшей задачи обзора народных передвижений в Западной Монголии с конца XVIII столетия, то или иное решение этого вопроса не имеет существенного значения, ибо до 1911 года Урянхайский край хотя и жил обособленной жизнью, но не выходил из под управления китайских властей и всегда считал себя составной частью Китайской империи. После присоединения Джунгарии пекинское правительство не сочло необходимым и своевременным продолжить размежевание с Россией к западу от перевала Шабин-дабага — упущение, свидетельствовавшее о малой населенности Алтая и малом значении, которое придавалось в то время китайцами этой окраине. Но уже одновременно горные долины в бассейнах Катуни и Бухтармы стали заселяться беглыми и так называемыми ‘каменщиками’ — выходцами из России, притом настолько прочно, что с этим фактом пришлось вскоре считаться как русским, так и китайским властям. В 1790 году тридцать бухтарминских и других алтайских деревень этих засельщиков, ‘прослышав о беспредельном милосердии’ Екатерины II, пожелали присоединиться к России, и в силу рескрипта на имя сибирского генерал-губернатора Пиля от 15 сентября 1791 года это присоединение тогда же состоялось {Н. Ядринцев — ‘Раскольничьи общины на границе Китая’ в ‘Сибирском сборнике’, 1886, I, стр. 39—40, Гагемейстер — ‘Статистическое обозрение Сибири’, 1854, II, стр. 55—56, Принтц — ‘Каменщики, ясачные крестьяне Бухтарминской волости’, etc., в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1867, I.}, хотя долина р. Бухтармы в то время признавалась еще столь мало русской, что в инструкции графу Головкину {В. Вагин — ‘Посольство графа Головкина в Китай в 1805 г.’ в ‘Изв. Сиб. отд. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1872, III, No 3, стр. 133, 140.} особо рекомендовалось добиваться открытия порубежной торговли на северо-западной границе Китайской империи {Эта граница пересекала долину реки Бухтармы в урочище Красные ярки, в шестидесяти верстах выше Бухтарминской крепости и устья этой реки, где расположен был китайский пост. Впрочем, права китайцев на Бухтарму не считались, повидимому, в то время бесспорными, ибо иначе трудно об’яснить себе приказ 1760 года ‘о занятии в Сибири мест от Устькаменогорской крепости по р. Бухтарме и далее до Телецкого озера, о построении там в удобных местах крепостей и о заселении той страны по рекам: Уде, Ульбе, Березовке, Глубокой и по прочим речкам, впадающим в оные и в Иртыш реку русскими людьми до 2.000 человек’. (‘Полн. Собр. Зак.’, XV, No 11, 124, Щеглов — ‘Хронологический перечень важнейших данных из истории Сибири’, стр. 263, ‘Колонизация Сибири в связи с общим переселенческим вопросом’, изд. канц. комит. министров, 1900, стр. 37). Вероятно, осуществление этого приказа встретило затруднения, так как в 1796 году последовало новое его подтверждение (‘Колонизация Сибири’, etc., стр. 38).
Согласно ‘Синь-цзян-чжи-лё’ (‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 443), китайская граница в области Иртыша должна была переходить эту реку ниже устья р. Бухтармы — указание едва-ли верное, так как в начале XIX ст. пограничным пунктом считалось устье реки Нарыма (см. Путимцев — ‘Voyage de Boukhtarminsk Gouldja ou Ili’ в ‘Magasin Asiatique’, 1825, I, стр. 176).}, в долине р. Бухтармы. В 1860 {При заключении Пекинского договора 2 ноября 1860 года.} и 1864 {При заключении Чугучакского соглашения 1864 года и при последовавшем в 1869 году разграничении от горного перевала Улан-даба до гор Мустау в Саурском хребте. И. Ф. Блоков, уделяющий значительную часть своей книги (‘Воспоминания о моей службе в Западной Сибири. 1859—1875’, 1912) событиям, предшествовавшим переговорам с китайцами о разграничении, только мимоходом упоминает о вольной русской колонизации Алтайских земель, не придавая ей, повидимому, особого значения, что, конечно, составляет существенный пробел в собранном им интересном материале о постепенном продвижении русского элемента вглубь Средней Азии, впрочем, он главное внимание уделяет степи, населенной казаками, и очень мало Алтаю, где китайское влияние сказывалось сильнее.} годах это фактическое занятие русскими насельщиками наиболее ценных частей Алтайского нагорья, при выяснившейся для противной стороны невозможности документально доказать свои нрава на владение этой территорией, сыграло решающую роль в спорном вопросе, и он был разрешен в пользу России: Китай принужден был отодвинуть свою границу в этом участке далеко на восток и уступить нам всю горную территорию к северу от гребня Большого Алтая.
Впрочем, возможно также, что после легких побед маньчжурского оружия в Средней. Азии, когда огромные территории вошли в состав Китайской империи {После завоевания Джунгарии Восточный Туркестан должен был-бы наследственно стать достоянием маньчжуров. Но в 1754 году там разыгрались события, которые вынудили Цянь-луна оружием подчинить себе эту страну.
Даниял-ходжа оставался в почетном плену у калмыков (см. выше стр. 649) до 1720 года, когда Цэван-рабтан не только возвратил ему свободу, но и вверил его управлению всю Кашгарию. После смерти же Данияла страна эта была разделена на четыре удела: Аксу, Кашгар, Яркенд и Хотан, правителями которых поставлены были его сыновья. Один из последних, Юсуф-ходжа кашгарский, воспользовавшись смутами в Джунгарии и успев вовлечь в свои замыслы остальных князей Алтышара, свергнул в 1754 году джунгарское иго (подробное изложение этих событий мы находим в ‘Тезкереи ходжаган’, op. cit., стр. 226 и след.). Таким образом, когда маньчжуры овладели Джунгарией, Кашгария уже перестала входить в число земель, подвластных джунгарам.
Первые попытки маньчжуров овладеть Восточным Туркестаном относятся к 1755 году. В то время в горах Боро-хоро жили в изгнании два сына помянутого выше (стр. 649) Ахмеда-ходжи. Старшим из них Бурхан ад-Дином и решил воспользоваться Цянь-лун для своих целей.
Когда по Кашгарии разнеслась весть, что Бурхан ад-Дин выступил к городу Аксу во главе соединенных сил маньчжуров и калмыков, приверженцы белогорской партии стали стекаться к нему в огромном числе. Он без сопротивления овладел Уч-Турфаном и Аксу, разбил здесь с помощью передавшихся ему киргизов и кашгарцев высланные из Яркенда войска, и, преследуя черногорских ходжей по пятам, подступил к Кашгару. Юсуф-ходжа незадолго перед тем скончался, и кашгарцы, стоявшие всегда на стороне белогорских ходжей, с радостью отворили перед победителями ворота.
Бурхан ад-Дин не задержался в Кашгаре. Не давая черногорцам времени оправиться от поражения, он выступил против них со всеми своими силами и осадил Яркенд. Благодаря измене, город был вскоре взят. Ходжи черногорской партии бежали, но были настигнуты, захвачены в плен и казнены (спасся бегством в Индию только сын Юсуфа — Назар-ходжа). Таким кровавым путем удалось, наконец, Бурхан ад-Дину восстановить единодержавие в Алтышаре. Но его угнетало сознание своей зависимости от маньчжур. Проведя всю свою молодость в плену, испытав всевозможные унижения и достигнув теперь свободы и власти, он желал уже пользоваться ими неограниченно. Таковы были причины первого бунта кашгарцев. Бурхан ад-Дин плохо, однако, расчитал свои силы. После незначительного столкновения, в котором победа оказалась на его стороне, он во всех последующих боях с маньчжурскими полководцами Чжао-хой’ем и Фу-дэ был разбит и, сдавая город за городом, должен был, наконец, искать спасения в бегстве. Он бежал в Бадахшан, но там был убит местным владетелем.
Присоединение Восточного Туркестана к Китаю состоялось в 1759 г.}, нежелание размежеваться с Россией было делом расчета, продиктованного пекинскому правительству надеждой еще более отодвинуть на запад пределы государства, включив в него как казацкие земли {Повод к такой надежде подал образ действий их султанов и ханов: Аблай-султана, присягавшего России в 1740 году, русского ставленника Нур-Али-хана, его брата Иль-Али (Ирали)-султана, Султан-Мухаммеда, одного из наиболее сильных султанов Средней орды, Абу-л-Фаиз-султана, Батыр-султана и др., которые поспешили склониться перед императором Цянь-луном и в 1763 году отправили в Китай своих послов с ‘данью’ (Вельяминов-Зернов — ‘Истор. известия о кирг.-кайсаках и сношениях России с Ср. Аз. со врем. конч. Абул-хайр-хана’, стр. 210), наиболее же влиятельный из них, Аблай-султан, не только лично встретил маньчжурские войска, но и признал себя подданным маньчжурского монарха, вследствие чего Цянь-лун приказал тогда же внести в число подвластных ему земель и те, которые находились под кочевьями Аблай-султана, этому же последнему выслать грамоту на княжеский титул и календарь (Тимковский — ‘Путешествие в Китай через Монголию’, I, стр. 253, Левшин, op. cit., II, стр. 211). Насколько изменились после занятия Джунгарии маньчжурскими войсками отношения киргиз-казаков к России, видно, между прочим, и из следующего секретного (вероятно, циркулярного) указа 27 января 1756 года по пограничным укреплениям:… ‘Ныне посыланной от него, господина действительного тайного советника (оренбургского губернатора Неплюева), с весны в Среднюю киргиз-кайсацкую орду к Аблай-султану тамошней толмач Матвей Арапов, возвратясь, доносил, что киргиз-кайсаки той орды своими авантажами, над зенгорскими калмыками одержанными, весьма возгордели и по управе с зенгорцами против сибирского края похваляются, да и сам Аблай-султан в письме своем к нему, господину действительному тайному советнику и кавалеру, присланном непристойные претензии задает, и тако ноне с стороны сибирской, наипаче при верх-иртышских и на новой ишимской линии, также и в прочих пограничных сибирской губернской канцелярий жительствах от тех киргиз-кайсак опасности иметь надлежит’ (Ватин —‘Минусинский край в XVIII веке’, 1913, стр. 201—202).}, так и бассейн Сыр-дарьи {После побед Фу-дэ и Чжао-хой’я кроме казацких султанов признали себя вассалами императора Цянь-луна: родовые правители тянь-шаньских киргиз (Imbault-Huart — ‘Recueil de documents sur l’Asie Centrale’, стр. 153—155, 162—164) и беки Коканда (Imbault-Huart, op. cit., стр. 169), Андижана (Imbault-Huart, op. cit., стр. 178), Маргелана (Imbnuh-Huart, op. cit., стр. 179) и Намангана (Imbault-Huart, op cit., стр. 180). Не довольствуясь этим, Цянь-лун приказал готовиться к походу на Самарканд, но этому походу не суждено было осуществиться. Известия о делаемых приготовлениях встревожили весь мусульманский мир и побудили казацких султанов и кокандского и ура-тюбинского беков (биев) просить помощи у могущественного кандагарского владетеля Ахмед-шаха Дуррани. Последний не остался глух к этой просьбе и, несмотря на свою войну с сейками, выслал в 1763 году вспомогательный корпус на защиту Ташкента. Обстоятельство это заставило Цянь-луна приостановить отправку войск на запад, а вскоре затем его внимание отвлекли новые беспорядки в Кашгарии. Слухи о приготовлениях Ахмед-шаха к войне с маньчжурами проникли и в Россию, находившуюся тогда в крайне обостренных отношениях к Китаю. Они дали повод к секретному указу Екатерины II от 28 ноября 1763 года, который заканчивался следующими словами:… ‘Если все сие основательно, то бы стараться не худо-б было пограничным командирам с ханом Агаметцою медиятное или немедиятное знакомство свести, оно для нерчинской экспедиции (Россия замышляла тогда военную экспедицию на AMypj современем годилось-бы, ибо рано или поздно, а необходимо будет сократить господ китайцев, а в сем случае и был-бы хан Ага-метца такою меделянскою собакою, которую-бы на них во время и кстати пустить можно’ (Трусевич — ‘Посольские и торговые сношения России с Китаем’, стр. 59, см. также И. Крафт — ‘Тургайский областной архив’, стр. 102, No 278. и стр. 105, No 284).}.
Как бы то ни было, существование между двумя: империями территорий, населенных кочевыми племенами, чувствовавшими приближение конца, своей независимости и стремившимися продлить последнюю ценой двоеданства, но в то же время недисциплинированными и своевольными, создавал о условия, нетерпимые дли России {Большинство сибирских городов выросло на месте прежних острогов и крепостей, которые создавались в ограждение русских культурных районов от набегов кочевников. Так, Омск, например, основан был ‘для калмыцкого береженья’, ибо набеги кочевников не только участились, но и простирались под самую Тару, причем особенно страдали подвластные России барабинские татары (Катанаев — ‘Историческая справка о том, как и когда основан город Омск’, в ‘Вестн. Омск. городск. обществ, управления’, 1916, No 7). Такова же была цель постройки и всех других крепостей по Иртышу, а равно укрепленных линий (Иртышской форпостной, Оренбургской и связывавшей их ‘Горькой’, построенной в 1752 году), постепенно, по мере поступательного движения русской колонизации, вдвигавшихся в степь.}, которая в эту эпоху против волн правительства надвигалась на Среднюю Азию стихийно, подталкиваемая к захвату новых земель народным инстинктом, который не могли сдержать учреждавшиеся в то время укрепленные пограничные ‘линии’. Как мы ниже увидим, на восток от Шабин-дабана русских колонизаторов не сдержала даже и установленная государственная граница, на западе же Россия широко использовала возможность продвинуться к югу и в шестидесятых годах прошлого столетия, учтя благоприятный политический момент, далеко отбросила Китай от того рубежа, на который, простирал свои виды император Цань-луи. Впрочем, на отмежеванную при этом территорию Россия имела не менее прав, чем Китай, ибо после принятия в 1780 году в подданство казаков Малой орды {П. Рычков — ‘История Оренбургская’, etc., в ‘Соч. и перев. к пользе и увеселению служ.’, 1759, генварь, стр. 14 и 35, февраль, стр. 103.} ей присягнули: в 1781 году — Шемяка, хан Средней орды {В выc. указе от 10 июня 1734 г. (приведен П. Рычковым в его ‘Истор. Оренб.’ в ‘Соч. и перев. к пользе и увеселению служ.’, 1759, февр., стр. 105) говорится: ‘Нам, великой государыне… известно, как в 1731 году ты Шемяки хан, в бытность посланного нашего в Киргис-Кайсацкую орду мурзы Тевкелева в подданство наше вступил и в верности нам присягу учинил’… Левшин, op. cit., II, стр. 103, ошибочно относит это событие к 1732 году. В вые. указе от 2 мая 1749 г., No 151, об утверждении султана Нур-Али ханом киргиз-казацким (И. Крафт — ‘Тургайский областной архив’, стр. 22, No 85) говорится, что Средняя орда вступила в русское подданство в 1640 году. В 1740 году присягали правители Средней орды: Барак, Абу-л-Мухаммед-хан и Аблай-султан, первые два вторично в 1744 г. (И. Крафт, op. cit., стр. 15, No 56), Аблай-султан в 1762 году вместе с Абу-л-Фаиз-султаном (Щеглов — ‘Хронологический перечень важнейших данных из истории Сибири’, стр. 269, см. также ‘Выписку из дел о Зенгорском народе’ и т. д., лист (160) 17). Что русское правительство нисколько не преувеличивало значение этих присяг, видно из следующего места указа правительствующего сената от 17 октября 1744 г., No 1290: ‘и хотя такие присяги по состоянию киргиз-кайсацкого народа в содержании их и не есть твердое и надежное основание, однако, через то право их должности и подданства ея величеству толь паче подтверждается особливо при нынешних кон’юнктурах, когда зюнгарский владелец всеми образы старается, чтобы их на свою сторону преклонить и от подданства российского отторгнуть’ (И. Крафт, loc. cit.).}, и в 1788 — Иолбарс, хан Большой орды {‘Полн. Собр. Зак.’, X, No 7657. Сему предшествовала отправка (в 1734 году) Абу-л-Хайр-хану похвальной грамоты за приведение в российское подданство киргиз-кайсаков Большой орды и Аральского хана (‘Полн. Собр. Зак.’, IX, No 6567). См. также П. Рычков, op. cit., ibid., стр. 107.}.
Во второй половине XVIII и в первой XIX столетия степь между Алтаем и Небесным хребтом, к западу от Джунгарского Алатау, находилась, однако, еще в полном обладании кочевников, и здесь продолжали нарождаться события, находившие отражение как в наших пределах, так и в соседней Монголии. К их изложению и надлежит нам теперь перейти.
Китайские историки свидетельствуют, что поголовному избиению калмыцкое население подверглось лишь в южной Джунгарии, в долине Или и в подгорной области Западного Тянь-шаня, т. е. на территории, составлявшей юрт джунгар и хойтов {Большая часть хойтов, впрочем, избегла этой резни, так как около 10.000 их кибиток еще в 1756 году откочевало на Волгу.
Иакинф, op. cit., стр. 136, пишет, что дрбёты кочевали не только в бассейне Иртыша, но и в долине Таласа. О судьбе этих дрбётов нам ничего неизвестно, возможно, однако, что здесь идет речь о том отделе дрбётов, который, по словам ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 451, кочевал к западу от Или, по соседству с казаками. В 1755 году этот отдел принужден был бросить свои кочевья и перейти на свободные земли в бассейне Черного Иртыша, но здесь оставался недолго и после того, как бежал за Алтай, был по распоряжению китайских властей переведен в Восточную Монголию, где и поселен в Хулун-буир’ском округе.}. Но и к северу отсюда, в области Тарбагатая, Черного Иртыша и озера Зайсана степь опустела, так как кочевавшие там дрбёты, потеряв опору в джунгарах, занятых междоусобной войной, и слишком слабые, чтобы одним сдерживать казаков, еще в 1753 году ушли на восток, где, с разрешения маньчжурских властей, и заняли южное подгорье Хангая в долинах рек Дзака, Байдарика и Туин-гола {‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 444, 446—447.}.
Яркую картину того, что творилось в 1758—1756 годах в джунгарских степях, рисует показание Сеид Касимова от 18 июня 1756 г. {В. Вельяминов-Зернов — ‘Исторические известия о киргиз-кайсаках и сношениях России с Средней Азией со времени кончины Абул-хайр-хана (1748—1765 г.)’, стр. 225.}.
Казаки Большой и Средней орд, доносил он, ‘алчные к добыче’, не прекращают своих грабежей, несмотря на попытки Даваци оградиться от их набегов устройством кордона. Следствием этих набегов является быстрое обезлюженье страны, население которой уже сократилось на одну треть. Особенно дерзки стали они после того, как у них укрылся Амурсаиа, их силами добивающийся престола в Джунгарии {У Иакинфа, op.. cit., стр. 121, также сказано, что ‘Амурсана противостал маньчжурам с войсками киргиз-казачьими’.}. В степи число пленных калмыков растет со дня на день. В Малой орде их получают уже ‘за столь прибыльный промен или торг’, что Айчувак-султан, завлеченный примером и заранее предвкушая успех, собирается со своими подданными выступить осенью (1756 года) в поход против ойратов…
Китайское правительство, мирволившее казакам до тех лишь пор, пока питало агрессивные замыслы на Фергану и не чувствовало себя достаточно прочно в завоеванном крае, в 1764 году круто изменило свои отношения к этому народу и, забывая ранее данное разрешение селиться в Джунгарии {См. ‘Выписку из дел о зенгорском народе’ и т. д.. лист (162) 19, И. Крафт — ‘Тургайский областной архив’, стр. 54, где под No 179 приводится содержание указа коллегии иностранных дел от 6 мая 1758 г. за No 442, и, между прочим, говорится: ‘Султан Средней орды Аблай присылал в Оренбург нарочных с письмами, в которых извещал, что китайцы призывают киргиз Средней орды кочевать в зюнгорской степи, что богдыхан присылал к нему, Аблаю, своих посланцев с об’явлением о желании богдыхана иметь Аблая ‘вместо сына’ и. что китайцы для привлечения киргиз предполагают учредить при уроч. Ирень-кабырга такой же торг, как и в Оренбурге.’ В 1763 году указом императора Цянь-луна казакам Средней орды было подтверждено дозволение: 1) переходить в свободные земли в Илийской долине при условии ежегодной уплаты в подать одной лошади с каждой сотни и одного барана с каждой тысячи, 2) производить торг в городах Кульчже и Чугучаке и 3) отправлять послов в Пекин (Щеглов — ‘Хронол. перечень важнейш. данных из истор. Сиб. 1032—1882 г.г., стр. 275), но уже в 1764 году этот указ был отменен, причем ближайшие тому причины остаются нам неизвестными. Валиханов — ‘Сочинения’, etc., стр. 310—311, относит отмену указа к 1762 году, что уже потому неверно, что известное посольство казацких ханов и султанов в Пекин (см. выше стр. 691) состоялось лишь в 1763 году. Несомненную хронологическую ошибку делает и автор ‘Сю-юй-ту-чжи (Imbault-Huart, op. cit., стр. 125).}, об’явило Аблаю, что впредь не допустит каких-либо самовольных вторжений в пределы Джунгарии. Одновременно же, не без китайского, конечно, ведома тяньшаньские киргизы напали на тех из казаков, которые успели уже использовать данное разрешение, и, полонив многих, остальных принудили бежать из занятых ими кочевий {Вельяминов-Зернов, op. cit., стр. 230.}.
Этот поворот в китайской политике очень быстро понят был казаками, Аблай-султан же по этому поводу высказал: ‘так как нам нельзя более ждать ничего доброго от китайцев, то следует решительно перейти на сторону русских, дабы тем: заслужить их мощное покровительство’. Однако, тот-же Аблай уже в 1774 году пытался, хотя и тщетно, переманить на свою сторону русских башкиров, четыре же года спустя при принятии грамоты на ханский титул отказался от новой присяги, выставив предлогом опасение навлечь на себя гнев богдохана {Привожу содержание весьма характерного высочайшего указа оренбургскому губернатору от 4 октября 1779 года по поводу уклонения султана Аблая от прибытия на торжество возведения его в ханское достоинство (И. Крафт, op. cit., стр. 129, No 347):
‘Все старания призвать хана Аблая в Петропавловскую крепость для принятия присяги на верность службы и для вручения ему высочайшей грамоты и других знаков ханского звания оказались тщетными: он уклонился от поездки под разными предлогами, а с посланными к нему офицером и переводчиком обходился очень грубо и допустил их к себе только один раз’.
‘По разведкам оказалось, что Аблай оставался приверженным Китаю, имел в орде и лично у себя в плену много русских людей, которых по требованиям не выдавал и дозволял грабить русских и азиатских купцов. Уклонившись от принятия присяги, Аблай пожелал сохранить за собой свободу действий, чтобы делать русским всякие пакости’.
‘Вследствие этого предписано не выдавать Аблаю грамоту и другие знаки на ханское достоинство, а чтобы этот варвар сильнее почувствовал негодование, вызванное его поступками, велено прекратить выдачу ему жалованья’.}.
Что до 1764 года положение дел в Джунгарии не отличалось существенно от очерченного в показании Сеида Касимова, явствует из неосуществившейся попытки дрбётов вернуться в свои родные кочевья в бассейнах Черного Иртыша и озера Зайсан-нор. Покинув Хангай в 1756 году, они уже в следующем году должны были вновь бежать на северные склоны хребта Алтаин-нуру, где и заняли, с разрешения китайских властей, урянхайские земли к северу от р. Кобдо {‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 446.}.
Эти вынужденные передвижения дрбётов, которых особенно поддерживали маньчжуры за их верность присяге {Они перешли в китайское- подданство в 1753 году (‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 137).}, отразились весьма серьезно на дальнейшей судьбе урянхайцев, ибо, заняв территорию от р. Теса и оз. Усуа до р. Кобдо и хр. Сайлюгем, дрбёты разобщили между собой оба крыла этого народа {Кажется, уже до 1755 года урянхайцы делились на два административно не связанные между собою отдела (См. Klaproth — ‘Asia polyglotta’, стр. 147).}, направив их жизнь в различные русла. Что, однако, алтайские и енисейские урянхайцы составляют части одного и того же народа, это доказывает как их общее племенное имя соин, так и сохранившийся еще кое-где у алтайцев их коренной теленгитский или соинский язык {А. Позднеев — ‘Монголия и монголы’, I, стр. 363.}.
Урянхайцы, несмотря на значительные размеры территории, находившейся некогда в их обладании, простиравшейся от вершины Иркута {См. ниже стр. 700.} до Иртыша {В исторической литературе имеется целый ряд известий, свидетельствующих о том, что в XVIII столетии Алтайские горы до устьев Бухтармы и Курчума заселены были урянхайцами. Ограничусь следующими выписками из ‘Материалов для истории Сибири’, печатавшихся Потаниным в ‘Чтениях в И. Общ. Истор. и Древн. Российск. при Моск. Унив.’, 1866: ‘В августе месяце 1757 года против урянхайцев, отогнавших казенный табун из под стен Устькаменогорской крепости, была выслана команда из 106 человек при одной мортире, но этой команде пришлось с потерями отступить, так как против нее неприятель выставил значительные силы’ (IV’, стр. 94). В ноябре того же года бежавшие к нам мингаты показывали: назад тому 27 дней напали-де на них урянхайцы по ту сторону Бухтармы и отбили всех лошадей, кочевья этих урянхайцев лежат за Иртышом против устья р. Бухтармы (IV, стр. 101).}, никогда не играли видной роли в истории. Они не имели даже своих туземных князей и только однажды, объединенные с хотохойтами под властью халхаских князей, достигли некоторого политического значения. Для нас этот момент получил в последнее время особый интерес в виду попыток связать с ним так называемый ‘урянхайский вопрос’ {Весьма сомнительная, как мне кажется, заслуга поднятия мною вопроса в печати принадлежит В. Попову, который, приписывая себе возвращение (sic!) Урянхайского края России (‘Новое Время’, No 14783 от 21 мая 1917 года), стал даже писаться Попов-Урянхайский! Но первый, кто после некоторого промежутка времени вновь поднял его в петербургских канцеляриях, был Г. П. Сафьянов, и среди вопросов, которые предстояло мне выяснить в том же 1903 году при поездке, по поручению министра финансов Витте, в Западную Монголию и Урянхайский край, был, между прочими, и этот вопрос.}, который по своей природе не подлежал-бы обсуждению corara populo, но раз он был вынесен из недр дипломатических канцелярий на страницы повременных изданий, на меня, как на лицо, задачей которого явилось составление истории Западной Монголии и Урянхайского края, выпала обязанность дать этому вопросу верное освещение и свести с того скользкого пути, на который он был поставлен. Он мог бы быть разрешен в соответствии с той культурной миссией, которая выпадала до сих пор в Азии на Россию, но только тем стихийным путем, коим она следовала здесь до последнего времени {Эти строки написаны были в 1916 году. Несколько времени спустя урянхайский вопрос был решен в соответствии с теми новыми началами, которые дали России события 1917 и последующих годов.}, аргументация же материалом, хотя и почерпнутым преимущественно из прошлого этой страны, но не прошедшим через горнило исторической критики, не может дать той основы, которая необходима для принятия решений ‘государственного значения, и это, повидимому, понял В. Н. Васильев, закончивший свою статью — ‘Урянхайский пограничный вопрос’ {‘Журнал Мин. Народного Просвещения’, новая серия, 1932, XXXVIII, No 4.} призывом и историкам. Последующее, освещающее историческую сторону вопроса {Как уже замечено было выше, во всей своей полноте этот вопрос будет мною разобран в следующей главе, часть-же историческую, дабы не нарушать принятого мною плана изложения истории Монголии, приходится, к сожалению, выделить. Но это даст нам в дальнейшем возможность приступить к его изложению на той основе, которой так не доставало лицам, стремившимся его разрешить Sit venia verto слишком по-военному.}, служит ответом на этот призыв.
В свидетельстве, подписанном Лорецом Лангом и другими лицами, принимавшими участие в заключении Вуринского договора, говорится об урянхайцах {Н. Бантыш—Каменский — ‘Дипломатическое собрание дел между Российским и Китайским государствами с 1619 по 1792 г.’, изд. Флоринским, 1882, стр. 345.}: ‘Урянхи суть народы непостоянные и перебегают своим кочеванием по хребтам и горам по нескольку недель ходу, некогда в Российскую Империю, а некогда в Мунгальскую землицу, и где остановятся кочеванием, тому платят по пяти соболей ясаку, дабы их назад не требовали, и таких урянхов обретается на обе стороны так далече, что по нескольку недель расстояния, а равное-ль число таких перебещиков у одной и другой империи, о том подлинно не ведаем’.
Из этого свидетельства явствует, что определенных данных о пределах той территории, которую занимали урянхайцы, в начале XVIII столетия, ни у нашего посланника графа Рагузинского, ни у китайских уполномоченных не было, но такое неведение должно было всецело относиться лишь к северной границе этой территории, ибо южная, соприкасавшаяся с хал-хаскими кочевьями, не могла не быть известной монголам. Не следует забывать, что урянхайцы и хотохойты (хотогайту) достались в удел седьмого сына Гэрэсэнцзэ — Отхон-нояна, после чего их кочевья вошли в состав земель Дзасакту-хан’овского аймака, образовав его северную окраину, и что таким образом к югу от их территории лежал уже пояс земель, находившихся на строгом учете {Маньчжуры, как известно, оставили почти неприкосновенными установившиеся в Монголии порядки, но, заботясь о прочном устроении своей империи, они решили урегулировать эти порядки, подчинив их вполне определенным нормам. Они сохранили у монголов деление на уделы с наследственными князьями во главе, но рядом частных и общих распоряжений закрепили число этих уделов, отведя им для кочевок определенные территориальные районы и строго воспретив выход за их пределы. Вследствие этого вся Монголия оказалась вскоре-же после 1688 года точно отграниченной от других областей. Все эти границы были обозначены в натуре, но для европейцев они и до сих пор остаются мало известными. Правда, в распоряжении монгольских князей имеются карты отдельных княжеств с указанием их границ, но карты эти, представляя собой менее даже, чем схематический рисунок, имеют весьма относительную ценность, к тому-же они тщательно берегутся в княжеских управлениях и получить их очень трудно.}. Иное дело — север, где ширилась необ’ятная тайга, населенная мелкими племенами бродячих охотников, которая давала полную возможность уходить если не на ‘несколько недель расстояния’, как пишет Лоренц Ланг, то все же достаточно далеко от коренных мест своих кочевий, и нет сомнений, что сойоты, привлекаемые там обилием зверя, широко этим пользовались.
Еще Иван Фишер писал, что сойоты (саяны) живут по обоим склонам Саянского хребта {‘Сибирская история’, etc., стр. 256.} к югу от тубинцев {Op. cit., стр. 458.}, т. е. между Амылом и Енисеем. Засим, у того же историка находим известие, что и 1652 году сойоты, соединившись с телесами, угрожали Кузнецку {Op. cit., стр. 461.} и разграбили весь Кузнецкий уезд {Op. cit., стр. 467.}. Впоследствии, вероятно, совместно с маторами {Castrn — ‘Reiseberichte und Briefe aus den Jahren 1845—1849’, стр. 322. Пестерев (‘Magasin Asiatique’, I, стр. 132—133) встретил в 1773 году маторов не только по верхнему Амылу, но уже и по ту сторону государственной границы, в верховьях р. Ут. Ныне эти маторы (маты) слились уже с сойотами, образовав среди них отдельный род [см. Райков — ‘Отчет о поездке к верховьям реки Енисея’ в ‘Изв. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1898, стр. 449, Е. Яковлев — ‘Этнографический обзор инородческого населения долины Южного Енисея и об’яснительный каталог Этнографического отдела Музея’ (‘Описание Минусинского Музея’, вып. IV, 1900, Минусинск), где, на стр. 19, говорится, что ‘мады’ еще помнят, что некогда жили на землях нынешней Оагайской думы, и что, несомненно, часть сойотских родов жила прежде в нынешних Минусинских степях и была вытеснена оттуда в составе той волны, которая отхлынула на юг после прихода туда русских].}, кочевавшими по Амылу, они должны были податься на юг, ибо кн. Анакидзе {‘Поездка к границам Монголии’ в ‘Изв. Сибирск. отд. И. Русск. Геогр, Общ.’, I, No 2—3, стр. 53.} и Шварц {‘Труды Сибирской экспедиции И. Русского Географического Общества’, отдел математический, стр. 109 и след.} встретили их только в долине Уса главным образом ниже устья р. Иджима. Некогда они жили и к востоку от истоков Амыла. Встреченные Кастреном {Op. cit., стр. 396.} в 1848 году в долине р. Иркута сойоты рода иркит {Потанин — ‘Очерки сев.-западн. Монг,’, IV, стр. 2, 7, пишет, что кость иркыт — самая многочисленная среди алтайцев и теленгитов и что иногда это название встречается в соединении с сойон — иркыт-сойон.} сообщили ему, что в прежнее время они кочевали в Нижне-Удидском {Напечатано: в Верхне-Удинском, что это, однако, описка, видно хотя-бы уже из того факта, что урянхайцы кочевали в начале XVIII века в бассейне р. Уды, последнее подтверждается и донесением графу Рагузинскому красноярских властей (см. ниже гл. XII).} уезде, откуда и перешли на Тунку {Это переселение должно было произойти ранее 1805 года, так как в этом году Klaproth (см. ‘Asia poyglotta’, стр. 151) посетил Тунку с тою целью, чтобы ознакомиться с языком местных сойотов. Поездка была неудачной, но небольшой словарь этого языка, который оказался тюркским, он получил впоследствии (в 1810 г.) от Спасского, который имел случай встретить этих сойотов. К началу семидесятых годов прошлого столетия часть их уже перешла в православие, обрусела и смешалась с русским населением Тунки (см. Ровияский — ‘О поездке на Тунку и на Оку до Окинского караула’ в ‘Изв. сиб. отд. И. Русск. Геогр. Общ.’, I, No 4 и 5, стр. 48). О том, что в XVIII столетии язык тункинских сойотов был тюркским, свидетельствует и Bihching — ‘Erdbeschreibung’, Th. I, стр. 845 (Hamburg, 1787). (Цит. по Катанову — ‘Опыт исследования урянхайского языка’).}, и что некоторые из их сородичей продолжают и ныне жить в горах но рекам Оке, Гаргану, Холбе (Хороку) и Хошнуиу (Хаычииу), другие спустились в низины (Буха-горхон), где настолько смешались с бурятами, что утратили подобно им, тункинцам, свой язык и обычаи, впрочем, они еще помнили как свое родство с карагасами, так и то обстоятельство, что их предки были данниками китайцев. Встретились также с сойотами в наших пределах в верховьях Оспы (Онота) и Иркута (у оз. Ильчир), в долинах Ханчина и Ирленка, системы Урика, и на Боту-гольском гольце Радде {‘Berichte ber Reisen im Sden von Ost-Sibirien’ в ‘Beitrge zur Kenntniss des Russischen Reiches und der angrenzenden Lnder Asiens’, XXIII, 1860, стр. 34.}, Фабрициус {‘Саянский край’ в ‘Изв. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1899, XXXV, стр. 104.}, Н. Щукин {‘Краткий обзор поездки на коренное месторождение нефрита, на верховья рек Онот и Урик’ в ‘Изв. вост.-сиб. отд. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1905, XXXVI, стр. 86.}, Черский {П. Семенов, И. Черский и Г. ф. Петц — ‘Саянское нагорье’, etc. (Риттер — ‘Землеведение Азии’, дополн. к т. V, I, 1894), стр. 203 и след.} и Гартунг {Ibid.}, им же посвятил небольшую заметку и Можаев {‘Заметка о мунгалах’ в ‘Изв. вост.-сиб. отд. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1905, XXXVI, стр. 82—84.}, который различает здесь между ними даже две отличные народные группы: кончинских и верхне-окинских сойотов. Что эти сойоты были давними засельщиками указанных мест, явствует из замечания Рашид эд-Дина {‘История монголов’. ‘Введение’, стр. 141.}, что урянхиты в эпоху Чингис-хана жили в Варге, до-соседству с тумэтами и хори-бурятами. Все эти указания очень важны, так как с несомненностью устанавливают, что некогда и к северу от Саянского хребта сойоты занимали обширную территорию, пределы которой на севере терялись в глубокой тайге {Подводя итоги литературным известиям о сойотах, К. Геращенко (‘Сойоты’ в ‘Русск. Антроп. Журн.’, 1901, No 2, стр. 64—65) также пишет: ‘Имеющиеся на-лицо исторические и другие данные показывают, что число сойот по эту сторону Саянского хребта еще в начале XIX века было довольно значительно, о них тогда трактовалось, как об отдельном народе, но со временем, вследствие очень невыгодного положения двоеданцев двух великих империй, сойоты постепенно отступали к самой границе и большинство их перешло ее совсем и осело на территории, гораздо раньше занятой главной массой того же самого народа. Эта постепенность, с какой переходили сойоты с русской земли на китайскую, и легкость, с какой они там находили себе место, могут служить хорошим доказательством того, что между сойотами, заселявшими некоторые места на русской стороне Саян и их соседями на китайской территории существовала прочная связь’.}.
Обширность горно-лесных пространств, находившихся под властью урянхайцев и хотохойтов {Кроме этих племен в области верховий Енисея жили и другие племена, находившиеся в зависимости от урянхайских правителей. Выше я уже упоминал о маторах в верховьях р. Ут или Угут, Василий Тюменец встретил ту же народность западнее, вероятно, в бассейне р. Кемчика и притом к югу от стойбищ сойотов (Я. Фишер, op. cit., стр. 256). Другой русский посол Василий Старков (И. Фишер, op. cit., стр. 496, Ю. Арсеньев — ‘Путешествие через Сибирь от Тобольска до Нерчинска и границ Китая русского посланника Николая Спафария в 1675 году’, стр. 188), на том же Кемчике столкнулся с мингатами. Последних китайцы (‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 445, 448) считают, впрочем, лишь отделом урянхов, да то же говорят и их собственные предания (см. Потанин, op. cit., II, стр. 40). См. о них ниже.}, при их сравнительной малочисленности не обеспечивала им политического преобладания среди монголов, но, конечно, в глазах мелких народностей алтайско-саянскоы тайги легко могло сложиться то представление о богатстве и могуществе их властителей, которое дало основание величать их алтын-ханами, ‘золотыми царями’, титулом, на который, будучи вассалами дзасакту-ханов и только с 1655 года, {См. выше стр. 653.} дзасаками, они не имели абсолютно никаких прав.
Этот титул, присвоенный урянхайским властителям в русских дипломатических актах {См., например, присяжный лист алтын-хана Омбо-эрдзни, приведенный в ‘Исторических актах XVII столетия’, изд. Инн. Кузнецовым.} и официальной переписке, но совершенно неизвестный в Монголии и Китае, создавал им у нас такой ореол могущества и политического значения, какого у себя на родине они не имели. Не выделяясь же из среды других удельных князей Халхн, они не могли занять и особого места в истории, которая если иногда и упоминает о них, то лишь постольку, поскольку их деятельность отражалась на общем положении дел в Западной Монголии и Присаянской тайге {Эти строки были уже написаны, когда, пять лет спустя, мне довелось познакомиться с обширным трудом John f. Baddeley — ‘Russia, Mongolia, China being some Record of the Relations, between them from the beginning of the XVII-th Century to the Death of the Tsar Alexei Mikhailovich А. D. 1602—1676’, etc., in folio, London, 1919, который, между прочим, пишет, следующее об алтын-ханах (т. II, стр. 46): ‘По сравнению с прочими правителями кочевых племен алтын-ханы в истории Сибири обрисованы особенно ярко частью вследствие того, что, благодаря своей большей силе и положению среди других местных властителей, они имели возможность влиять в ту или другую сторону на отношения между русскими и (саянскими) киргизами, частью вследствие преувеличенного мнения об их могуществе. Титул ‘алтын-хан’, в русском переводе — ‘золотой царь’ вносит понятие о богатстве и высоком положении его носителя, и хотя при более близком знакомстве с кочевниками Убса-нора (Усуа-нора) это представление должно было утратиться, тем не менее значение алтын-ханов в качестве врагов или союзников осталось для русских прежним’.
Преувеличенное значение, какое придавалось в России алтын-ханам (урянхайским) до некоторой степени объяснялось и явным смешением их с чахарскими владыками, так, например, в показании Томгико Петрова тобольскому, воеводе князю Куракину говорится: ‘А Алтын царевич в одном совете с китайским царем и кочевье его по одной реке от Китайскою государства в пети днях, а калмыцким людем он силен, емлют с калмыков китайский царь и Алтын-царь ясак по 200 верблюдов да по 1.000 лошадей и овец на год со всякого тайши’… (John. F. Badddey, op. cit., II, стр. 218).}.
Когда скончался Отхон-ноян, сын Гэрэсэнцзэ, получивший в удел земли урянхов и хотохойтов, нам неизвестно, как равно неизвестны и имена его преемника и того ‘алтын-хана’, который в 1608 году, в период смут, охвативших Западную Монголию, был изгнан калмыками из своего улуса {Ю. Арсеньев, op. cit., стр. 8.}. Это было первое известие, дошедшее до Москвы об алтын-ханах и царстве, властители которого носили ‘гордое имя золотого царя’ {Г. Миллер — ‘Описание Сибирского царства’, etc., стр. 412.}, восемь же лет спустя русское правительство завязало уже с алтын-ханом дипломатические сношения и отправило к нему послом казацкого атамана Василия Тюменца.
Имя того алтын-хана, который в 1616 году правил урян-хами, согласно показанию Тюменца, было Ирденей или Кумганчей {Это имя писалось также Кум-ханчей и Кунганчей. Howorth — ‘Hlstory of the Mongols’, I, стр. 457, полагает, что имя того алтын-хана, которого застал Тюменец, было Шолуй (Sholui)-Убаши-хун-тайчжи и что он приходился, отцом Омбо-эрдэни и дедом Лобсану, вступившему на престол в 1657 г.}, т. е. Омбо-эрдэни, об энергии и предприимчивости которого свидетельствует его набег на южных монголов, под город Куку-хото, осуществленный с согласия дзасакту-хана в 1650 году {А. Позднееев — ‘Монг. летоп. Эрденийн эрихэ’. Едва, ли, впрочем, в виду преклонного возраста он мог принимать личное участие в этом походе.}, ему же пришлось отражать и вторжение Хара-хулы, которому около 1620 года {Известие об этом столкновении дошло до русских в 1621 году. В донесении казака Толмачева (‘Русск. Историч. Библ.’, II, Г. Л. Катанаев — ‘Киргизские степи, Средняя Азия и Северный Китай в XYII и XVIII столетиях’ в ‘Зап. зап.-сиб. отд. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1893, XIV, стр. 38) об этом событии говорится: ‘А калмыцкий большой тайша Каракула ходил к Алтыну-Царю войной, а людей с ним ходило 4 тысячи и улус Алтын-Царя повоевал и полону взял много и, взяв, пошел назад, и Алтын-Царь послал на переем к тому Каракуле тайше 4 тысячи людей и 3 тысячи сзаде и у тайши Каракулы людей всех побил и Каракула ушел с сыном’…} он нанес жестокое поражение {И. Фишер, op. cit., стр. 315.}. Василий Тюменец явился к нему до этого столкновения, в тот, однако, момент, когда властолюбивые стремления Хара-хулы, успевшего уже об’единить под своей властью многие ойратские поколения {См. выше стр. 629.}, вполне определились, и естественно, что при таких условиях к предложению белого царя стать под его державную руку и получать милостивое его жалованье {Значение, какое монгольские князья, располагавшие крайне ограниченными источниками доходов, всегда придавали этой статье своих договоров с китайскими монархами, общеизвестно. Омбо-эрдэни не составил в этом отношении исключения и особенно даже настаивал на присылке ему ‘государева жалованья’. О том обирательстве, какому подвергались наши послы в его ставке, см. И. Фишер, op. cit., стр. 490—491.}, взамен чего требовались лишь разрешение свободного транзита русских товаров в Китай и содействие в обуздании непокорных енисейцев, было им принято с чувством полного удовлетворения и с тем большей готовностью, что уже самый факт прибытия посла могущественной державы, а засим проявленная ее монархом инициатива дипломатических сношений и официальное его величание ханским титулом значительно поднимали его удельный вес среди прочих халхаских князей {К тому же? может быть, он также надеялся склонить русского царя к совместным действиям против джунгар, что,’ между прочим, видно из его письма к Михаилу Федоровичу (Ф. И. Покровский — ‘Путешествие в Монголию и Китай сибирского казака Ивана Петлина в 1618 году’ в ‘Изв. отд. русск. языка и словесности И. Акад. Наук’, 1915, XIX, стр. 299).}.
Присяжный лист Омбо-эрдэни выдал царю Михаилу Федоровичу, однако, лишь в 1638 году {Инн. Кузнецов, op. cit., стр. 1—4. Что до того времени он не придавал значения своей присяге на верность царю Михаилу Федоровичу, это видно из его письма к царю, которое, как пишет Ф. И. Покровский, ор. cit., стр. 300, произвело в Москве неприятное впечатление, так как там поняли, что он не считает себя подданным русского государя, как это можно было заключить из слов первых его послов. Предложение союза, обращение его к царю, как к особе, равной ему по своему положению, показалось в Москве настолько смелым, что там решено было не допускать впредь в Россию азиатских послов без предварительного опроса их о целях их миссии. ‘А будет толко вперед от Алтына царя или ис Китайсково или Мугалсково государства учнут приходить к вам в Томской город послы или посланники собою, и вы бъ велели им быти в с’езжей избе, и их роспрашивали подлинно: для каких дел пришли, и о чем государей их у нас, великого государя, будет прошение, и хотят ли государи их быти код нашею царскою высокою рукою, и какую нам дань давати учнут, и грамоты с ними есть ли, и о каких делех, или что с ними будет словесной приказ,— о том бы есте о всем распрашивали их подлинно и писали к нам к Москве с нарочными гонцы, а тем послом велели побыти у себя в Томском городе, и приставов к ним приставили, и корм велели давати до нашего указу’… Если у послов алтын-хана требовалось предварительно осведомляться, желает-ли их государь ‘быти под царского высокого рукою’, то ясно, что в Москве в то время, т. е., в 1619—1621 г.г., еще не считали алтын хана в числе вассалов московского царя.}, и притом уже после того, как фактически лишился своих владений {Он бежал от джунгар, занявших вслед затем бассейн Кемчика.} и поселился в Абаканской долине и в прилегающих к Енисею частях Минусинской степи, т. е. на территории, находившейся если не в обладании, то под протекторатом России {Арины и качинцы приняли русское подданство в 1608 году, телен-гиты, маторы, тубинцы и джесары (повидимому, один из отделов киргизов) в 1609 году, абаканские же киргизы покорены были в 1616 году, хотя сибирские воеводы считали их русскими подданными уже начиная с 1606 г., да и в грамоте царя Михаила Федоровича, отправленной к алтын-хану в 1620 году, говорилось, что киргизы с давнего времени находятся в числе русских данников, почему хан и не должен вмешиваться в их дела и требовать с них ясака.}. Мог ли он при таких условиях, избежать выдачи этого листа, судить в настоящее время трудно, но его сын Эрипчин был, с своей точки зрения конечно, прав, отказываясь от выдачи подобного же листа и соглашаясь лишь на суверенитет России при условии немедленной помощи войсками против его внешних врагов {И. Фишер, op. cit., стр. 523.}. Этого последнего условия принято не было, и тем самым договор 1638 года должен был бы считаться аннулированным со всеми вытекавшими отсюда последствиями, если же, тем не менее, граф Рагузинский счел возможным вооружиться им, как аргументом в защиту русских претензий на часть сойотских земель, то это еще не значит, что и китайские делегаты признали за ним соответственное значение {Хотя в своей об’яснительной записке, приложенной к Буринскому договору, граф Рагузинский и замечает, что своими ‘претензиями’, почерпнутыми из сибирских архивов, ‘наипаче же подданством Алтын-хана и его сына Лозона Хана’ он ‘китайцев при всех конференциях в великую конфузию приводил’, но это хвастливое замечание едва-ли не было ему продиктовано его самообольщением, ибо при желании китайцы могли-бы забросать его подобными же документами и среди них одним очень важным, а именно, ленною грамотой, в силу которой ‘Лозон Хан’, лично принесший в 1655 году присягу на верность маньчжурскому дому в пекинском княжеском приказе, получил свой удел и звание цзасака.}, и действительно, Бантыш-Каменекий удостоверяет {Op. cit., стр. 148.}, что тех уступок, которых граф не мог добиться у китайцев на 48 конференциях, комиссар Колычев добился на месте во время хода разграничительных работ к западу от Кяхты.
Омбо-эрдени скончался в 1657 году {И. Фишер, op. cit., стр. 516—517.}, и то время, когда его сын Эринчин, более известный под именем Лубсан-тайташ, Лоузан или Лозон-хана, покорив киргизов и татар томского уезда, подготовлял отряд для вторжения в русские пределы {Этот факт свидетельствует, что уже до официального отказа от договора 1633 года Эринчин нарушил его в основном его положении, и только случайность (И. Фишер пишет, что только божье провидение спасло тогда русское дело в Сибири от тяжкого испытания) остановила его от уничтожения его на деле.}. фактически давно уже владея престолом, перешедшим к нему при жизни отца {В 1655 году, как выше указывалось, он присягал даже императору Шунь-чжи как удельный князь и тогда же был назначен цзасаком.}, Эринчин, тем не менее, не решился продолжать своих завоеваний к северу от Саян и поспешил вернуться на Немчик, дабы в зародыше прекратить те волнения, которые обычно возникали в степи при смене правителей. Это ему удалось, но засим его внимание отвлекли, повидимому, события, происходившие в Халхе.
В 1660 году он отказался от присяги на верность России по форме, предложенной ему русским послом боярским сыном Степаном Гречаниным, вменяя себе за бесчестие писаться, холопом русского государя, два же года спустя, преследуемый халхасцами {Ю. Арсеньев, op. cit., стр. 179, ошибочно пишет, что, теснимый черными калмыками (т. е. ойратами), он перекочевал с реки Абакана еще далее на север, в Качинскую степь. Повод к этой ошибке могли дать вторжения джунгарского хун-тайчжи Сэнгэ в пределы Саян: в 1663 году, когда им были покорены теленгиты, и в 1667 году, когда пострадали, между прочим, и земли бывшего улуса князя Эринчина (см. выше стр. 642).}, бежал за Саяны в Качинскую степь, ища защиты у русских властей.
Его положение в этот момент было более трагическим, чем положение его отца в 1638 году, ибо тот бежал от калмыков, сохранив все права на урянхайский престол, он же эти права утратил, лишившись их согласно постановлению сейма халхаских, князей {См. А. Позднеев — ‘Монг. лет, Эрдэнийн-эрихэ’, стр. 169, 180, где, впрочем, говорится лишь о том, что Лубсан-тайчжи был изгнан из Халхи соединенными силами халхаских князей.}. При таких условиях он мог принять в любой форме присягу и действительно ее принял в 1664 году в русской редакции, испросив лить право писаться впредь ‘мунгальским царем’ {‘Полн. Собр. Зак.’, I, No 367.}, по этот вассальный акт не носил и не мог носить характера договора на землю, что тогда только и могло интересовать русское правительство. Скрыв от последнего то положение, в какое ставило его решение халхаских князей, Эриннии, в свою очередь, не добился у него того, на что более всего расчитывал — военной силы, которая помогла бы ему вернуть утраченный престол. Тогда он передался своим прежним врагам и отдал себя под покровительство Галдана.
Дальнейшая судьба Эринчина нам уже известна {См. выше стр. 657.}: в 1682 г. он был восстановлен в своих правах, но едва принял бразды правления в Урянхайской земле, как вновь был изгнан оттуда дзасакту-ханом Цэнгунем и на этот раз уже окончательно, остальные же пятнадцать лет своей жизни он провел в скитаниях и умер, состоя в свите Кан-си.
С уходом Эринчина с исторической сцены прекратились и русские сношения с алтын-ханами {После посольства Степана Гречанина в 1660 году наблюдается тридцатилетний перерыв в наших сношениях с западными монголами по Саянскому участку границы, засим, в 1692 году был отправлен туда послом Матвей Юдин, но ему пришлось иметь дело уже с джунгарским хун-тайчжи Галданом.}. Его преемники: избранный сеймом в Хурень-бэлчире тайчжи Гэндун (1685—1696 г.г.), его сыновья — родной — Соичжин-Сэнгэ (1696—1703 г.г.) и приемный — Бубэй {Сведений о годе его смерти в опубликованных материалах по истории Халхи не имеется. Он упоминается в последний раз под 1726 г., когда л.о поручению пекинского правительства ездил осматривать пограничную линию в Алтайских горах (‘Мэн-гу-ю-му-цэй’, стр. 404).} и, наконец, сын последнего — Банди, всецело поглощенные борьбой с джунгарами, перенесли свое внимание на юг и, слив свои интересы с интересами Китайской империи, явились деятельными пособниками маньчжур в их стремлении покорить своей власти ойратов {Их военные подвиги занесены в историю, см. Л. М. Позднеев, op. cit., стр. 192, 212, 253, 258, 279 и 281.}. Только внук Бубэя Цэнгунь-чжаб изменил традиционной политике урянхайских князей этой линии, возмущенный непосильными для народа требованиями пекинского правительства, он самовольно покинул в 1756 году вверенный его охране кордон пограничных военных постов и поднял знамя восстания {M. Courant — ‘L’Asie Centrale aux XVII-e et XVIII-e sicles’, стр. 110, ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 103.}, но уже шесть месяцев спустя он был схвачен и казнен, после чего урянхайский престол вернулся к прежней линии князей, а именно, к внуку Омбо-эрдэни Ванбо-дорчжи, который за свои военные заслуги пожалован был в 1757 году званием цзюнывана {‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, loc. cit.}. Однако в его удел кроме халхасских родов входили уже только хотохойты и небольшая часть урянхайцев, кочевавших в котловине озера Сангин-далай и к югу от хребта Таныу-ола, в долине Теса {Хотя в ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 404, и говорится, что Бубэй властвовал над всей страной к северу от хр. Танну-ола и к западу от р. Кемчика, тем не менее уже этот князь управлял далеко не всеми урянхайцами, что, между прочим, видно из его доклада императору Кан-си, в котором он доказывал, что свою самоуверенность джунгары черпают в силах подвластных им урянхайцев, которых в виду сего и надлежит склонить, путем-ли убеждений или силой оружия, к принятию маньчжурского подданства. Цитируя это донесение, А. Позднеев, op. cit., стр. 279, сопровождает его следующей заметкой: ‘После войн Галдана урянхайские поколения явились в совершенном брожении, одна часть их поддалась маньчжурам, другая осталась в джунгарском подданстве, третья, наконец, не признавая над собой ничьей власти’, кочевала на пространстве Монголии отдельными хотонами. ‘В таком положении урянхайские поколения раскинулись на громадном пространстве от берегов Кема (Енисея) и Кемчика до верховьев р. Или(?)’, и маньчжуры постоянно опасались мятежа со стороны в особенности тех урянхайцев, которые жили в Халхе и ‘которые уже по одному родству своему (?) легко могли войти в связь с джун-гарами’. ‘Помимо сего опасения маньчжуров поддерживались и тем беспокойным характером, которым отличались урянхайские поколения, то признавая над собой маньчжурское подданство, то снова нападая на маньчжурских же данников — халхасцев’. Смирить их вызвался хотохойтский бэйлэ Вубэй, который в союзе с четырьмя князьями заставил одного из подчинявшихся прежде маньчжурам и самого влиятельного из урянхайских князей, Хурулмая, перекочевать на Тес. Засим, об урянхайцах в ‘Эрдэнийн-эрихэ’ еще говорится: ‘Несмотря на желание правительства восстановить мир, вышеупомянутый урянхайский цзайсан Хурулмай восстал и бежал из хошуна Бубэя к джунгарской границе (стр. 321). Бубэй тотчас же отправил своего сына Эринчина для поимки Хурулмая, а сам отправился на Енисей и Кемчик, где захватил и казнил всех сотоварищей Хурулмая, принимавших участие в бунте’ (ibid).
Что урянхайцы воевали в XVIII веке под знаменами джунгарских хун-тайчи, об этом свидетельствует нам и китайская история. Приведу лишь одно из таких свидетельств, интересное в том отношении, что указывает на высокие военные качества урянхайских войск, которые учитывались и джунгарами, именно, часть отборных войск, отправленных Цэван-рабтаном в 1716 году в Тибет (см. выше стр. 668), состояла из урянхайцев (M. Courant, op. cit., стр. 78).}, что касается остальных частей урянхайского народа, который в эпоху войн Галдана рассеялся на огромных пространствах Алтайско-Саянского нагорья, то они уже с начала XVIII столетия утратили единство власти, и после бунта Амурсаны, в котором приняли участие и некоторые из их старшин, и последующего подчинении их маньчжурам {Это подчинение, притом яко-бы добровольное, о. Аввакум на основании известия, почерпнутого в ‘Зерцале маньчжурской словесности’ (см. выше стр. 579), относит к 1755 году. Я сомневаюсь в точности этой даты, так как еще в 1758 году мингаты, входившие в урянхайский союз, были настолько явно враждебно настроены против маньчжур, что последние были вынуждены выслать против них дрбётские войска (см. ниже стр. 712). Впрочем, и у А. Позднеева в его ‘Замечаниях на дневник о. Палладия по Монголии, веденный в 1847 году’ (‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ.’, XXII, I, стр. 213) я встречаю ту же дату — 1755 год, ‘когда маньчжуры выступили для подчинения урянхайцев’, но засим у него же говорится о последующих походах против урянхайцев.}, у них введен был институт назначаемых управителей, поставленных сперва под ближайший надзор главы Сайн-ноин’овского аймака {M. Courant, op. cit., стр. 78, 102.}, а засим кобдоского хэбэй-амбаня и улясутанского цзань-цуюня по принадлежности {В настоящее время те из алтайских урянхайцев, которые остались в китайском подданстве, по прежнему управляются чиновником, назначаемым амбанем города Шара-сумэ, что касается енисейских урянхайцев, то подробнее современное административное их устройство изложено в вып. 1 т. III настоящего труда, здесь же я замечу лишь, что время, когда высший надзор над урянхайцами и некоторыми другими племенами, обитающими ныне в Западной Монголии, из’ят был из ведения халхаских ханов и сосредоточен в ямунях Кобдо и Улясутая, должно быть отнесено к 1768 году, когда в Кобдо учрежден был инородческий приказ — Ли-фань-юань. Ср., однако, А. Позднеев — ‘Монголия и монголы’, 1, стр. 305, где говорится, что высшее управление дрбётами перенесено было в г. Кобдо в 1766 году. По выделении в 1907 году из территории Кобдоского нового Алтайского округа большая часть алтайских урянхайцев вошла в состав этого последнего (см. Бруннерт и Гагельстром — ‘Современная политическая организация Китая’, 1910, стр. 377).}.
Изложенным исчерпывается все то существенное, что сообщает нам история о прошлом урянхайцев, в котором, как видит читатель, не имеется точек опоры для тех, кто на исторической основе пытался-бы разрешить урянхайский вопрос в интересах России, как они понимались до 1917 года.
Засим перехожу к другим народностям, которые после поступления Западной Монголии под скипетр маньчжурских монархов или вселились в нее или же там остались, будучи коренными ее обитателями.
К югу от кочевий дрбётов, между озером Хара-усу, системы Намюра, и рекой Кобдо, поселились мингаты (мингыты), некоторые сведения о которых сообщены были выше {Стр. 533—534.}. Это родственное дрбётам племя {См. т. III, главу V.} подверглось уже в очень отдаленную эпоху расчленению, ибо среди племенных групп, доставшихся в 1550 году в удел ордосскому князю Бадма-самбава, правнуку Даян-хана, упоминаются и мингаты {I. Schmidt — ‘Geschichte der Ost-Mongolen’, etc., стр. 209. То же известие находится и в ‘Мэн-гу-юань-лю’ (‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 309).}, если же минг то же, что мингат, то части этого племени были отброшены на запад, где вошли в XIV веке в узбекский союз. В эпоху войн Галдана они испытали новое расчленение: часть их уведена была джунгарами с Кемчнка на Талас. Мынгатский хошун, о котором здесь идет речь, несомненно представляет потомков этих таласских мингатов, которые в 1757 году возвращены были на восток {Потанин — ‘Материалы для истории Сибири’ в ‘Чтениях в И. Общ. Истор. и Древн. Российских при Моск. Универс.’, 1866, IV, стр. 101.} и включены в состав Дзасакту-хан’овского аймака {‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 448.} а засим, в 1765 году, выделены из него и поселены к северу от Кобдо {B ‘Шэн-у-цзы’ (пер. В. П. Васильева, прилож. к т. III кн. Потанина — ‘Очерки сев.-зап. Монг.’, стр. 329) говорится лишь, что мингаты были выведены из джунгарских земель и поселены в Кобдо, в ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 449, ошибочно сказано — к западу от Кобдо.} с подчинением непосредственно хэбэй-амбаню Кобдо {‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, loc. cit., Липовцов — ‘Уложение Кит. палаты внешн. снош.’, I, стр. 72, 96.}. Во главе этого хошуна стоит ныне выборное лицо, утверждаемое в своей должности правителя центральной властью в Урге. Что касается кемчикских мингатов, то судьба их в точности нам неизвестна, так как после поражения, нанесенного им дрбётами в 1758 году при реке (?) Улангом, они успели бежать {‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 139.}, но куда — в ‘Мен-гу-ю-му-цзи’ не говорится, вероятно же, обратно на верхний Енисей, где затем они и растворились среди урянхайцев {Потанин — ‘Очерки сев.-зап. Монг.’, IV, стр. 11.} и хото-гайту {Потанин, op. cit., II, стр. 25.}.
К югу от кочевий мингатов, между реками Кобдо и Буянту, расположились своими кочевьями лёты, все известия о которых ограничиваются следующим замечанием Хэ-цю-тао: Кобдоские лёты, говорит он, образуют одно знамя. С тех пор, как танчжн Дамбай за свои преступления лишен был титула, они остались без родового правителя и были подчинены амбаню Кобдо {‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 487.}. Некоторые сведения о них приводятся мною в V главе III тома настоящего труда.
Об Олегах, как члене той группы монгольских племен, которая получила’ название ойратской, я имел уже случай высказаться раньше {См. стр. 566 и след.}.
Следующая мелкая народность, населяющая Кобдинский район в пределах бывших джунгарских владений — цзахачины. Это не этнографическое название, а, по объяснению ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’ {Стр. 486.}, нарицательное имя, прилагавшееся у джунгар к тем военным частям, которые составляли гарнизон пограничных постов {На то, что джунгарские хун-тайчжи содержали пограничные караулы, указывает и капитан Унковский — ‘Посольство к зюнгарскому хун-тайчжи Цэван-Рабтану’, стр. 20, 23, 27 и 150.}. В пятидесятых годах XVIII столетия эти охранные войска во главе с джунгарским зайсаном Мамутом присягнули маньчжурам и, будучи засим сняты с караульной алтайской линии, поселены южнее лётов на обоих склонах хребта Алтаин-нуру: на северо-восточном — в бассейне р. Цэнкир-гола {См. т. I, стр. 340.}, на юго-западном — в бассейне левых притоков р. Булугуна н по р. Бодуычи. Потомки зайсана Мамута, титуловавшиеся гунами, до последнего времени удерживали власть лишь над частью цзахачинов, находившейся в родстве с княжеской линией, остальные же цзахачины управлялись на общем с алтайскими урянхайцами основании.
Между кочевьями алтайских урянхайцев, казаков-киреев {Киреи, впрочем, еще не проникали в XVIII веке так далеко на восток, бассейн Черного Иртыша находился в то время всецело в обладании урянхайцев, которые, как мы видели выше (стр. 697), разбросались своими кочевьями на запад до устья р. Бухтармы.} и цзахачинов, занимая бассейн правых притоков среднего течения Булугуна и низовья как этой реки, так и Чтшгиля, расположены кочевья хошоутов и торгоутов, вернувшихся из России в Джунгарию в 1771 году {Бежали в 1758 году, до Волги же добрались лишь в 1761 году (Иакинф — ‘Историческое обозрение Ойратов’, стр. 229).}. ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’ {Стр. 145.} относит их к той группе калмыков (торгоутов), которая в 1758 году во главе с Цэрэном бежала в Россию {См. выше стр. 681.} и с ним же вернулась обратно. Подстрекательству этого Цэрэна от. Иакинф {Op. cit., стр. 229. См. также А. Попов — ‘Краткие замечания о приволжских калмыках’ в ‘Журн. Мин. Нар. Просв.’, 1839, XXII, 2. стр. 23.} и тот же китайский источник {‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 155.} приписывают решение хана Убаши переселиться в йлийские степи, но в этом усомнился уже император Цянь-лун {В. Bergmann — ‘Nomadische Streifereien unter der Kalmken in den Jahren 1802 и 1803’, I, стр. 175.}, а засим и русские исследователи вопроса о бегстве волжских калмыков на восток {Новолетов — ‘Калмыки’, А. Позднеев — ‘Астраханские калмыки и их отношения к России, до начала нынешнего столетия’ в ‘Журн. Мин. Нар. Просв.’, 1886, CCXLIV, март, B.Bergmann, op. cit., I, стр. 146 seqq.}, базируясь на официальных документах, не придают этому подстрекательству, если оно даже и было, никакого значения. Расходятся ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’ и русские историки также и в том, что Цэрэн был не торгоутским, а хойтским князем, ближайшим родственником Амурсаны {В. Bergmann, op. cit., , стр. 172.}, и что увел он на Волгу не торгоутов, а хойтов, дрбётов и хошоутов {Левшин, op. cit., II, стр. 250, Иакинф, op. cit., стр. 229, Ал. Попов, op. cit., стр. 22.}. Как бы то ни было, династия торгоутских князей (цзюнь-ванов), правящая ныне алтайскими торгоутами, ведет свое происхождение от этого Цэрэна.
Хошоуты поселены были между Чингидем и Булугуном к северу от торгоутов в том же 1771 (1772) году. Они образуют одно знамя и управляются цзасаком, носящим титул тайчжи первой степени.
Кроме частей перечисленных выше калмыцких племен в пределах Алтая поселены были также и хойты, которые вошли в состав дрбётского аймака. С начала XVII века они кочевали в Тарбагатае {Они явились здесь преемниками торгоутов, ушедших на Ишим в 1618—1620 году.} по соседству с дрбётами, когда же последние откочевали в пределы Халхи {См. выше стр. 694, 696.}, то и им пришлось покинуть свои родные кочевья, они ушли на юг, в Эрень-хабирга. Здесь они оставались, однако, лишь до 1756 года, когда, прослышав об отводе дрбётам земель между р. Кобдо и оз. Усуа-нором, испросили у маньчжуров разрешение переселиться туда же {‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 141.}. На северных склонах Алтаин-нуру они заняли земли по реке Кобдо ниже устья Оуока {Это я заключаю из замечания ‘Хуй-дянь-ту-шо’ (‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 449), что река Кобдо, приняв реку Гас, которую я отождествляю с рекой Суок, проходит по хойтским владениям.}.
С отводом земель торгоутам закончено было заселение Алтая, опустевшего после поголовного истребления джунгар в 1758 году, причем, однако, остались незанятыми земли в бассейне Черного Иртыша, составлявшие до 1756 года достояние дрбётских князей, хотя в последующие засим годы на них и стали претендовать урянхайцы, но по свой малочисленности они не смогли выделить туда достаточного числа поселенцев, и таким образом на западной периферии Китайской империи осталась втуне лежащая территория, служившая серьезной приманкой для казаков Средней орды, которые, будучи отброшены джунгарами в бесплодные Прибалхашские степи и остановлены в своем стремлении на восток указом Цянь-луна 1764 года {См. выше стр. 695.}, не переставали мечтать о степном приволье подгорий Алтай в бассейне Черного Иртыша.
К концу XVIII столетия северной границей казачьих (киргиз-казацких) земель были форпостные линии — Оренбургская {Образована была в 1735 году. Начинаясь у Каспийского моря, она шла вверх по р. Уралу до его истоков, сворачивала здесь на восток и, следуя далее долиной р. Уй, заканчивалась Елабужским форпостом на р. Тоболе.} и Ишимская или Горькая {Постройка ее относится к 1752 году. Она проходила через Петропавловск от Тобола до Омска. См. Макшеев — ‘Исторический обзор Туркестана и поступательного движения в него русских’, Спб., 1890, стр. 85.}. В Омской крепости последняя примыкала к Иртышской, вытянутой по правому берегу Иртыша до устья Нарыма {Путимцев — ‘Voyage de Boukhtarminsk Gouldja ou Ili’ в ‘Magasin Asiatique’, 1825, I, стр. 176, Макшеев, op. cit., стр. 86.}, где русские владения сходились с китайскими, также оберегавшимися военным кордоном. Этот последний шел, несколько отступя, по левому берегу р. Иртыша {Первый китайский пост находился здесь на южном склоне Калбинского хребта близь р. Каинды, следующий — у восточного конца оз. Булак-куля, системы Кулуджика, третий — в уроч. Котон-карагай и последний перед оз. Зайсан-нор — на р. Буконь.}, после чего огибал озеро Зайсан-нор, переходил на речку Чорга (Джетты-арал), с нее на вершину р. Уласты и по перевалу Хабар-асу пересекал Тарбагатайский хребет. Опустившись к китайскому посту Вэй-тан-цзы {О местоположении этого поста имеются три различные указания: Путимцев (см. В. А. Обручев — ‘Дневные записки переводчика Путимцева и переводчики этих записок’ в ‘Изв. Русск. Географ. Общ.’, 1917, LIII, стр. 60—61) пишет, что ‘Выитанзы’ лежал в 23 верстах к западу от Чугучака, что побудило Обручева поместить его на р. Кара-бота, в 8 верстах к юго-западу от русского сел. Вахты, Лучин — ‘Тарбагатай’ в ‘Изв. Мин. Ин. Дел’, 1913, I, стр. 143 и след., ссылаясь на то, что под именем Вэй-тан-цзы у китайцев и поныне известно сел. Вахты, полагает, что последнее образовалось на месте прежнего пикета Вэй-тан-цзы, наконец, в ст. 11 Чугучакского договора мы читаем: ‘…следуя по пикетной дороге, вести границу по пикетам… Кара-булак, Бакту, Вей-тан-цзы (по русски — Кок-тума), Мачиту’ и т. д., что указывает во 1) на то, что Вэй-тан-цзы не может быть отождествлен с сел. Бахты (хотя и существовало два китайских пикета, носивших это имя — летний и зимний Бахты), и во 2) что он лежал на нынешней государственной границе и, таким образом, не мог находиться в 23-х верстах к западу от Чугучака.}, он следовал далее на южную оконечность озера Ала-кулъ и северный конец Балхаша {Чем руководились китайцы, устанавливая такую пограничную линию, неизвестно, но как наследники по праву победителей джунгар, они могли претендовать на значительно большую территорию, ибо джунгары в XVIII веке несомненно владели всей степью до р. Чар-Гурбан, восточной оконечности гор. Чингиз-тау, нижнего Баканаса и северного берега оз. Балхаш. На эту былую джунгарскую границу указывают и сохранившиеся еще здесь названия: Баш-караул в вершине Чар-Гурбана, Урта-караул и Аяк-караул на Семипалатинско-Сергиопольском тракте близь бывшего Ащи-кульского пикета (И. Бабков — ‘Воспоминания о моей службе в Западной Сибири’, стр. 142). Но и эта китайская пограничная линия не представляла чего-либо твердо закрепленного, на что указывает одновременное существование двух пикетных линий: так называемой линии постоянных караулов (чан-чжу-карунь) и внешних (цзянь-цзэ), которые установлены были, если верно передаваемое И. Ф. Бабковым, op. cit., стр. 218, со слов китайских комиссаров указание, уже во времена императора Цянь-луня, дозволившего казакам пользоваться территорией между ними.}, откуда, охватывая кочевья казаков племени дулат, перебрасывался на р. Чу. Засим, дальнейшее направление китайской границы нам неизвестно.
Кроме кочевий дулатов этот кордон замежевывал и земли атбаиов, джелаиров и той части киреев, которая населяла бассейн Иртыша выше устья Нарыма {Аристов — ‘Заметки об этнич. сост. тюркск. плем. и народн.’ отд. отт., стр. 99.}. Эти-то киреи, поведшие за собой и другие кирейские роды, а также найманов, кочевавших на левом берегу Иртыша выше Семипалатинска, и стали на правах китайских подданных продвигаться на восток, захватывая здесь не только свободные земли, но и участки пастбищ в бассейне Черного Иртыша, на которые заявили свои права урянхайцы: {В этом движении на восток кроме китайско-подданных казаков (киреев) приняли, повидимому, участие и части русско-подданных киргиз-казаков, в числе 15.000 кибиток переселившихся в 1789 и 1797 г.г. в русские пределы, к Устькаменогорску, где и заняли земли по обоим берегам Иртыша (см. А. И. Макшеев — ‘Исторический обзор Туркестана и поступательного движения в него русских’, 1890, стр. 134 и 136). Капитан Андреев (Г. Н. Потанин — ‘О рукописи капитана Андреева о Средней орде, писанной в 1785 году’ в ‘Изв. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1875, XI, вып. 2, геогр. изв., стр. 108) сообщает, что роды киреев череучи и Каракас, населяющие в настоящее время, как это указано будет в вып. 2 т. III, область бассейна Черного Иртыша, в начале второй половины XVIII ст. кочевали еще на правом берегу Иртыша, при устье Нарыма, т. е. 300 верст западнее, и что еще далее к западу с центром на р. Чар-Гурбан, впадающей с юга в Иртыш несколько выше Семипалатинска, размещались другие части той же народности.}. О времени и ходе этих захватов мы не имеем известий, но без сомнения не без влияния на него оказалось и русское поступательное движение вглубь Киргиз-казацкой степи.
Приемы, к которым в начале XIX столетия прибегало русское правительство для расширения имперских пределов в южной Сибири, были те же, что и в предшедшие времена, они сводились к попыткам слияния туземного кочевого населения с главными представителями русского элемента в крае — сибирскими казаками, и к увеличению численного состава сибирского казачьего войска, отдельные части которого, расположенные гарнизонами в укреплениях Ишимской и Иртышской линий, служили как-бы базами русской гражданственности в степи.
В видах сближения кочевых инородцев (главным образом киргиз-казаков) с смежным русским населением в 1808 году администрацией) сибирского казачьего войска было предположено привлечь заречных киргиз-казаков на внутреннюю сторону казачьих линий с целью перечисления желающих из них в казачье сословие для образования оседлых населенных пунктов и для развития между кочевниками земледелия {Этой мере предшествовал указ 30 сентября 1797 года, коим разрешалось киргиз-казакам селиться внутри империи, чем они и воспользовались, перейдя на правую сторону р. Иртыша, в Кулундинскую степь, в числе 15.000 кибиток (Красовский — ‘Материалы для географии и статистики России’. ‘Область сибирских киргизов’, 1868, I, стр. 96).}, окончательная же выработка в законодательстве плана занятия Заиртышской степи была закончена в 1822 году с изданием ‘Устава о сибирских киргизах’ {‘Полн. Собр. Зак.’, XXXVIII, No 29,127 (Прилож. к ‘Учреждению управлений Сибирских губерний’, loc. cit., No 29, 124).}. Согласно этому Уставу, вся степь, вошедшая в состав вновь тогда образованной Омской области, была разделена на внутренние и внешние округа, причем первые охватывали поселения крестьян и казаков, расположенные к северу от Сибирской (Ишимской) форпостной линии, внешние же должны были открываться по мере поступательного движения русских казаков вглубь степи {Уставом предписывалось по мере распространения порядка в киргизских землях выдвигать вперед Сибирскую форпостную линию, но каждый раз не иначе, как с утверждения правительства, пока оная не утвердится на действительной государственной границе ( 316).}. Открытие этих последних округов, последовавшее очень скоро после издания Устава {В 1824 году были открыты округа Кокчетавский и Каркаралинский, дальнейшее же образование новых округов было приостановлено в виду энергичного протеста китайского правительства, вызванного как принятием нами в подданство китайского вассала, одного из султанов Большой орды, джелаира Сюк-Аблай-хана, кочевавшего между реками Или и Караталом и искавшего у нас защиты против кокандцев, так и отправкой в 1825 году, во исполнение принятых на себя обязательств по отношению к султану Сюк-Аблай-хану, казачьего отряда на р. Каратал. Хотя русское правительство и не признало за китайцами прав на Каратальские земли, но во избежание конфликта с Срединной империей все-же отозвало казаков с этой реки и одновременно предписало сибирским властям воздержаться от новых предприятий в Киргиз-казацкой степи. Впрочем, поступательное движение наше в Семиречье вскоре возобновилось, притом уже по настоянию самих казаков. В 1828 году китайский вассал, гун Сарт-Ючин, один из султанов Средней орды, изнемогая в борьбе за первенство власти с другим султаном той же орды Сиванкулом, обратился к генерал-губернатору Западной Сибири с просьбой образовать из его земель внешний округ, а на р. Большой Аягуз учредить окружный приказ. Так как эта река пересекала торговый путь из Сибири в Чугучак, то предложение Сарт-Ючина, дававшее нам возможность на нем укрепиться было принято, приказ учрежден, сам-же султан назначен в нем председателем (в 1831 году).
Такой оборот дела вынудил Сиванкула откочевать с своими приверженцами в китайские пределы, откуда он и стал предпринимать набеги на принявших русское подданство казаков и грабить русские караваны, направлявшиеся из Сибири в Чугучак и Кульчжу. Вместе с тем он сумел вызвать сильное брожение в русской части степи, закончившиеся только в 1841 году после его поражения и захвата в плен.
Пленение Сиванкула имело большое влияние на умиротворение края. Бежавшие казаки начали возвращаться к своим кочевкам и даже ближайшие родственники Сиванкула ходатайствовали о принятии их в русское подданство. Формирование волостей пошло после этого более успешно, и вслед за Аягузским к 1838 году образованы были Акмолинский, Баян-аульский и другие округа (Красовский, op. cit., I, стр. 104, Макшеев, op., cit., стр. 94).
Дальнейшее движение наше вглубь Семиречья вызвано было появлением к югу от Балхаша в начале 1846 года шаек знаменитого в истории Западной Сибири Кенисары Касимова.
Кенисара был внуком султана Аблая. Он мечтал об’единить всех казаков и, слившись с Хивой, образовать единое мощное государство. Неудачный поход в Хиву, предпринятый со стороны Оренбурга в 1839 году графом Перовским, ослабил в степи влияние русского имени и создал благоприятную почву для осуществления этого плана.
Не вдаваясь в подробное изложение хода той борьбы, которую пришлось вести русскому правительству с этим отважным султаном (этот ход довольно подробно изложен у Недзвицкого — ‘Узун-агачское дело’, изд. Семиреч. статист. комитета, 1910, у которого я заимствовал и вышеприведенные строки, см. также Красовский, op. cit., I, стр. 105—108, Н. Середа — ‘Бунт киргизского султана Кенисара-Касимова (1838—1347)’ в ‘Вестн. Евр.’, 1870, No 8 и 9, и ст. Л. Арасанского в ‘Совр. Летоп.’, 1869, No 22 и 24, засим, беспорядкам в Киргизской степи было посвящено немало статей и заметок и в различных органах повременной печати: ‘Голос’, 1868, NoNo 99, 278, 1869, No 95, 1870, NoNo 23, 112, 127 и 141, ‘Бирж. Вед.’, ряд ст. в 1869 г., 1870, No 13, ‘Оренб. Губ. Вед.’, 1869, No 13 ‘Русск. Инвал.’, 1869, NoNo 40, 119, 123, ‘Моск. Вед.’, 1869, No 68, ‘Всеобщ. Газ.’, 1869, NoNo 11 и 45, ‘Всемирн. Иллюстр.’, 1870, No 53, ‘Вестн. Евр.’, 1869, No 10 и др.), я замечу лишь, что подавить вызванное им брожение среди казацких орд на всем пространстве Киргиз-казацких степей, совпавшее с движением, поднятым Скванкулом, стоило России не малых усилий. Оно улеглось только после того, как весной 1847 г. Кенисара был разбит под Токмаком кара-киргизами и, взятый ими в плен, обезглавлен.
Восстание, Кенисары показало, что, лишь находясь среди казачьих кочевий и имея в своем распоряжении достаточно сильные отряды, возможно расчитывать на скорое замирение степи и быть везде готовым ко всяким случайностям, поэтому правительство решило приступить к постройке ряда укреплений со стороны Оренбургской линии, увеличить число укрепленных пунктов со стороны Сибирской и начать заселение Семиреченского края русским элементом. Это и было засим приведено в исполнение.}, создаете необходимость образования постоянных оседлых поселений при возникавших в степи окружных приказах, и первыми колонизаторами таких районов явились переселявшиеся туда в составе небольших партии казаки сибирского линейного войска. Такое распространение русского управления в степи вызвало неудовольствие среди султанов наиболее влиятельных киргиз-казацких племенных групп, перешедшее в конце тридцатых годов XIX столетия в открытый мятеж, который продолжался около десяти лет {‘Колонизация Сибири в связи с общим переселенческим вопросом’, изд. канц. Комит. Министров, 1900, стр. 84.}. Желая положить конец брожению среди киргиз-казаков, русское правительство обратилось к мысли о необходимости значительно увеличить численность русского элемента в Киргиз-казацкой степи, с каковою целью в 1848 году и было водворено в Кокчетавском уезде 3600 крестьян внутренних губернии России и малороссийских казаков {‘Колонизация Сибири’, стр. 85.}. Характер этой колонизации был, впрочем, почти исключительно военный, о чем можно судить потому, что крестьян-переселенцев предполагалось зачислить в казаки, поселив между ними небольшие части последних.
Дальнейшие попытки колонизации степной территории, постепенно присоединяемой к России, относятся к 1857 году, когда было предложено желающим из крестьян западно-сибирских губерний переселяться в южные части Западно-Сибирского генерал-губернаторства с зачислением в казаки Сибирского линейного войска. Позднее туда же направлены были при значительном пособии от казны как те сибирские уроженцы, за которыми числились крупные недоимки, так и самовольно переселившиеся в Сибирь выходцы из губерний Европейской России. Несмотря на эти меры, обширные пространства Киргиз-казацких степей заселялись все же медленнее, чем то было необходимо правительству, которое видело в этой, колонизации могучее средство умиротворения кочевников. Она пошла, однако, быстрее после того, как занято было северное подгорье Тянь-шаня и образована была в 1865 году новая Туркестанская область между Аральским морем и озером Иссык-куль.
Первое известие о восточной границе той территории, которую успели занять киреи на южном склоне Алтая, дает нам Сосновский {‘Отчет Вулун-тохойской экспедиции’ в ‘Зап. И. Русск. Геогр, Общ.’, 1875, V, стр. 587.}, который в 1872 году застал их ужена Кране и даже еще далее к востоку, в бассейнах верховий Черного и Голубого Иртышей. По словам Потанина {‘Очерки сев.-зап. Монг.’, II, стр. 2.}, они тогда же перешли как на северный склон хребта Алтаин-нуру, так и в бассейн реки Булугуна. В 1903 году я застал их еще далее к востоку, в долине реки Делюн, т. е. уже в бассейне реки Буянту системы оз. Хара-усу. Здесь, как, впрочем, л к востоку от реки Крана, они поселились на землях, отнятых ими у урянхайцев, но, тяготясь своим нелегальным здесь пребыванием и стремясь навсегда упрочить за собой: занятую территорию, они в 1882 году обратились к пекинскому правительству с ходатайством о своем перечислении из Тарба-гатанского в Кобдоский округ и наделении в пределах Алтая территорией, которая отвечала-бы их нуждам. Перечисление их в Кобдоский округ состоялось, повидимому, условно тогда же {Однако до 1909 года спор между тарбагатайским амбанем и, по наследству от кобдоского, алтайским амбанем о том, кому из них должны быть подведомственны киреи, находящиеся под управлением одного князя, но кочующие как в Алтае, так и в Тарбагатае, окончательно разрешен еще не был, см. о сем гл. VIII третьего тома настоящего труда, а также Сыртланов — ‘Материалы по Западному Китаю, собранные во время поездки из Урумчи на Алтай в 1909 году’ в ‘Сборнике географ., топограф, и статист, материалов по Азии’, вып. LXXXVI, 1913, стр. 99—100.}, земельный-же вопрос не был вырешен окончательно еще и в 1892 году {А. Позднеев — ‘Монголия и монголы’, 1, стр. 288—290. Позднейших. сведений по этому предмету я получить не мог.}. О 1905 года, когда последовало выделение Алтайского округа, они отошли в ведомство амбаня г. Шара-сумэ {Бруннерт и Гагельстром — ‘Современная политическая организация Китая’, стр. 377.}.
Абак-киреи были последней народностью, вселившейся, точнее было-бы сказать, вернувшейся на Алтай, опустевший после событий второй половины XVIII столетия, а засим Западная Монголия вступила в такую фазу своего бытия, которая прошла совершенно бесследно в ее политической истории, и лишь восстание дунган на короткое время нарушило тот покой, в котором она пребывала.
Долгий мир должен был-бы в значительной степени поднять народное благосостояние в Вападной Монголии, в действительности, однако, этого не случилось, так как монголы, оставшись неподвижными в культурном отношении и не предприняв ничего для развития производительных сил своей страны, лишились возможности идти в уровень с быстро возроставшими требованиями жизни. Этой теме отводится довлеющее ей место в следующем, третьем, томе этого труда, теперь же я перехожу к последнему эпизоду политической жизни Западной Монголии под управлением Дай-цинского дома — народным волнениям в Западном Китае и в этой стране и вызванному ими вмешательству русских в китайские дела.
С 1849 по 1880 год Китайская империя пережила ряд внешних {С англо-французским союзом в 1857—1858 и в 1860 годах. Всего подробнее на русском языке эти события изложены в книге Д. Мертваго — ‘Очерк морских сношений и войн европейцев с Китаем по 1860 год’, СПб., 1884 (с 14 планами и картами)} и внутренних войн {Восстание, получившее в европейской литературе название тай-пинского (см. Д. Позднеев — ‘Тай-пинское восстание в Китае’ в ‘Журн. Мин. Нар. Просв.’, 1898, июль) по имени династии ‘Тай-пин’, принятого вождем инсургентов Хун-сю-цюанем, с 1849 по 1864 год, засим, восстание нянь-фэй’ев с 1853 по 1868 год и, наконец, мусульман—на юге, в Юньнани, с 1855 по 1873 год и на севере, в Шэнь-си, Гань-су и Синь-цзяне, с 1860 по 1879 год. Последнее, носящее название дунганского, сопровождавшееся падением китайской власти в Восточном Туркестане, на Или и в Джунгарии, сопровождалось образованием двух государств: монархии Якуб-бека в Восточном Туркестане и султаната в Илийском крае.
Сведения о дунганском восстании можно почерпнуть в следующих трудах: И. Блоков — ‘Воспоминания о моей службе в Западной Сибири’, 1912, стр. 289, seqq., Bellew — ‘History of Kashgar’ (см. также Беллью — ‘Кашмир и Кашгар’, 187 7, стр. 193 seqq.), Boulger — ‘The life of Jakoob Beg’, 1878, В. П. Васильев — ‘Две китайские записки о падении Кульчжи и о занятии ее русскими’ в ‘Русск. Вестн.’, 1872, No 5, М. Венюков — ‘Заметка о населении Чжунгарского пограничного пространства’, idem — ‘Материалы для военного обзора современных русских границ в Азии’, стр. 415—419, Н. Веселовский — ‘Вадаулет Якуб-Бек, аталык Кашгарский’ в ‘Зап. вост. отд. И. Русск. Археол. Общ.’, 1899, XI, А. Гейне — ‘О восстании мусульманского населения или дунганей в Западном Китае’ в ‘Воен. Сборн.’, 1866, No 8, и в ‘Изв. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1866, II, стр. 75—96, Григорьев — ‘Вост. или Кит. Туркестан’, Грум-Гржимайло — ‘Опис. пут. в Зап. Кит.’, I и II, Дьяков и Котвич — ‘Воспоминания илийского сибинца о дунганско-таранчинском восстании в Илийском крае’ в ‘Зап. вост. отд. И. Русск. Археол. Общ.’, 1908, XVIII, Катанов — ‘Китайский бунтовщик Чи-чи-гун’ в ‘Изв. общ. Археол., Ист. и Этногр. при И. Каз. Унив.’, 1894, XII, стр. 448, Костенко — ‘Чжунгария’ в ‘Сборнике геогр., топогр. и статист, матер, по Азии’, 1887, XXVIII, Куропаткин — ‘Кашгария’, Липинский — ‘О ходе беспорядков в Северной Монголии в 1870 году’ в ‘Изв. сиб. отд. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1871, II, No 4, стр. 20—31, Н. Н. Палтусов,— ‘Война мусульман против китайцев’, Казань, 1880—1881, idem — ‘Сведения о Кульджинском районе за 1870—1871 годы’, Казань, 1881, Н. Петровский — ‘Отчет за 1885 год’ в ‘Сборнике геогр., топогр. и статистич. матер, по Азии’, 1886, XXII, Пржевальский — ‘Монголия и страна тангутов’, I, idem — ‘Из Зайсана через Хами в Тибет’, Пясецкий — ‘Путешествие по Китаю’, II, Рихтгофен — ‘Письмо из Си-ань-фу в пров. Шэнь-си’ в ‘Сборн. геогр,, топогр. и статистич. матер, по Азии’, 1886, XXII, В. Успенский — ‘Восстание дунган в Манасе’ в ‘Сборнике консульских донесений’, 1900, Д. Федоров — ‘Опыт военно-статист. описания Илийского края’, I, Imbault-Huart — ‘Recueil de documents sur l’Asie Centrale’, стр. 54—58, Р. Ша (Shaw) — ‘Очерки Верхней Татарии, Яркенда и Кашгара’ (‘Visits to High Tartary, Jarkand and Kash-ghar, 1871).}, которые потрясли ее до основания, заставив пекинское правительство, едва успевшее подписать тогда мирные договоры с европейскими державами, обратиться к помощи европейцев тли обратного завоевания отпавших провинций. На Монголии, и притом весьма существенно, отразилось только восстание дунган {Ни происхождение имени дунган, которое не было этническим, ни те элементы, которые сложили эту народность, не могут еще считаться вполне установленными. Повидимому, однако, мы должны будем остановиться на гипотезе арх. Палладия (‘О магометанах в Китае’ в ‘Трудах член. росс. дух. миссии в Пекине’, IV), высказавшегося в том смысле, что дунгане (он называет их ‘китайскими магометанами’ — название, которого следует избегать, так как кроме дунган в Китае имеются и другие приверженцы религии Мухаммеда, в этническом отношении не имеющие с ними ничего общего) — потомки тех мусульман Передней и Средней Азии, которые в эпоху Чингис-хана в качестве военнопленных (ученых, ремесленников) и торговых людей помимо своей воли или добровольно водворились в Китае и затем сплотились там, образовав замечательный народ или общину людей без национального единства, но твердо связанных узами религии.
Что десятки тысяч пленных ремесленников и художников (при взятии Самарканда из этой категории пленных монголами отправлено было на восток 30.000 человек, после падения Гурганджа — 100.000 человек, Ниша-бура 400 человек и т. д.), связанных таким прочным цементом, как ислам, и селившихся ‘лагерями’, т. е. отдельными слободами, не должны были бесследно исчезнуть в Китае, это — очевидно, что с другой стороны свободные в своих передвижениях торговцы и ученые, будучи элементом привиллегированным и к тому же едва-ли многочисленным, не могли-бы сплотиться в такую народность, как дунганская, это также очевидно, вот почему, вопреки мнению Бартольда (‘Ответ Г. Е. Грум,- Гржимайло’ в ‘Изв. И. Русск. Геогр. Общ.’, XXXV, стр. 700 и след.), я продолжаю думать, что я нисколько не разошелся с арх. Палладием, высказав в своем сочинении — ‘Опис. пут. в Зап. Китай’, II, стр. 65, что гипотеза о происхождении дунган от уведенных монголами в плен уроженцев Самарканда, Бухары и других городов турано-иранского Запада принадлежит этому синологу. Впрочем, в позднейшем своем сочинении — ‘Туркестан в эпоху монгольского нашествия’, II, стр. 470, тот же автор, приведя известие Джувейни, что после падения Гурганджа ремесленников в числе 100.000 человек монголы увели в ‘восточные страны, где и образовали из них большое число поселений’, замечает: ‘возможно, что эти хорезмийские переселенцы были предками дунган или что предки дунган под их влиянием приняли ислам, как известно, дунгане и теперь все — шафииты, исторические известия показывают, что последователи этого толка в начале XIII в. были в Хорезме сильнее, чем в других местах’.}, последовательный ход которого был следующий.
Очагом его был город Хуа-чжоу, лежащий в восьмидесяти верстах к востоку от Си-ань-фу, отсюда оно разлилось на огромное пространство провинции Шэпь-си и Гань-су и достигло Синь-цзяна в 1862 году.
Первый период этого восстания характеризуется почти повсеместным поражением китайцев. Пекинское правительство, истощившее государственные ресурсы на десятилетнюю борьбу с внешними и внутренними врагами, не в состоянии было своевременно противопоставить инсургентам достаточных сил, момент был упущен, и, несмотря на энергию и предприимчивость, проявленную китайским главнокомандующим генералом То, китайцам с трудом удалось отстоять Оп-аль-фу, удержать одну из переправ через Желтую реку и вытеснить дунганские отряды из южной Шэнь-си. В 1866 году генерал То пал в одном из столкновений с дунганами, наступивший vice его место Цзо-цзун-тан новел операции столь неудачно, что сразу-же лишился той территории, которую успел отвоевать генерал То. Только весной 1870 года китайское правительство палило, наконец возможным отправить сильное подкрепление в Шэнь-си в составе 22 батальонов по европейски обученных солдат, численностью 500 человек в каждом, снабженных артиллерией и новейшим европейским оружием, вверим этот корпус впоследствии столь известному государственному деятелю Ли-хун-чжану. Одно уже известие о приближении этих войск, сломивших упорное сопротивление тай-пин’ов, значительно улучшило положение Цзо-цзун-тана, когда-же батальоны Ли-хун-чжана, в штабе которого находились и французские офицеры, переступили границу Шэнь-си, дунгане стали быстро очищать город за городом и всей споен массой отступили в Гань-су. Но Ли-хун-чжану по пришлось закончить дело усмирения дунганского восстания. Он был спешно вызван в Пекин для улажения нового конфликта с европейцами, возникшего на почве беспорядков в Тянь-цзине (в 1870 году), и его отряд передан был генералу Лю. Этот последний не поладил, однако, с Цзо-цзун-таном и приостановил преследование дунган на границе Гань-су.
Войска, которые находились в распоряжении Цзо-цзун-тана, хотя и были многочисленнее войск генерала. Лю, но вооружение их оставляло желать многого, оно было даже хуже, чем у дунган, которые успели к тому времени захватить несколько казенных транспортов с европейским оружием, высланным в Лань-чжоу-фу, к тому же у него было мало конных частей, тогда как у дунган преобладала неуловимая для правительственных поиск легкая кавалерия. При таких условиях задача, возлагавшаяся на этого генерала, требовала, может быть, именно той осторожности, с какою он вел свои операции. К тому же он не мог не видеть, что дело дунган в Гань-су, как и в Шэнь-си, было проиграно: без опытных полководцев, без общего плана борьбы, главное же, без руководящей идеи восстания их отряды, предоставленные самим себе и действуя порознь, постепенно утрачивали связь с народом и из борцов за идею свободы превращались в шайки разбойников. Время было союзником китайцев, и Цзо-цзун-тан показал, что он умел ждать.
В 1871 году он прогнал дунган за Хуан-хэ, в следующем овладел сильнейшим их оплотом в Гань-су — городом Синин-фу, а вскоре затем перешел в его руки и город Су-чжоу. Гань-су была очищена от дунган, и с этого момента операции правительственных войск перекинулись, в Синь-цзян и в Западную Монголию, на которую, после занятия Хами отрядом отважного дунганского партизана Баян-ху, легло тяжелое бремя довольствовать и доставлять перевозочные средства войскам, военным транспортам, курьерам и почте, направлявшимся из Китая в Баркуль через Калган, Улясутай и Кобдо {Шишмарев — ‘Донесение о положении Монголии’ в ‘Сборн. геогр., топогр. и статист. материал. по Азии’, 1886, XXII, стр. 155.}. Западная Монголия вошла тогда в огромные долги, с которыми не успела расчитаться и к 1911 году, и в этой ее задолженности Шишмарев видит основную причину ее обнищания {Ibid.}.
К тому времени, когда Цзо-цзун-тан вступил в пределы Синь-цзян’ской провинции, дунгане успели уже утратить в ней первенствующую роль, она перешла в Кашгарии к Якуб-беку, в Кульчжинском районе — к Абиль-оглы, во власти же дунган оставалась лишь раззоренная и обезлюженная часть Джунгарии между Маиасом и селением Му-лэй {См. Грум-Гржимайло — ‘Опис. пут. в Зап. Китай’, III, стр. 241.} и оазис Хами. Этот последний был занят одним из старших офицеров армии Цзо-цзун-тана — генералом Лю-цзинь-таном в 1876 году, а засим обратное завоевание утраченных китайцами областей в Джунгарии и Восточном Туркестане, благодаря анархии, которая охватила страну после убийства Якуб-бека {Если верить народной молве — Ниязом, хаким-беком хотанским, но Мирза Ахмед, автор воспоминаний об Якуб-беке, опубликованных Н. Веселовским в ‘Зап. вост. отд. И. Русск. Археол. Общ.’, 1899, XI, стр. 102, утверждает, что Якуб-бек скончался от удара в присутствии Нияз-бека-дадхи, яркендского бека. В конце апреля 1877 г. его еще застал Н. М. Пржевальский (‘От Кульчжи за Тянь-шань и на Лоб-нор’ в ‘Изв. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1877, стр. 325) в Корле. Он скончался 17 мая.}, пошло очень быстро и завершилось взятием Кашгара в 1878 году.
О ходе этой компании нам мало известно, но, повидимому. занятие Синь-цзяна китайцами произошло в следующем порядке.
После поражения кашгарских войск в 187В году под городом Гумуди {См. Грум-Гржимайло, op. cit., III, стр. 272.} и отступления Якуб-бека под защиту стен крепости Даваичин, город Урумчи оказал лишь слабое сопротивление. Упорнее защищался Манас, но и он после непродолжительной осады был взят, причем китайцы жестоко расправились с гарнизоном. Слух об этой расправе и о надвигавшихся на Восточный Туркестан огромных силах китайцев побудил многих патриотов искать спасения своей родины в добровольном ее подчинении Китаю. Первый пример в этом смысле подал Турфан, а засим с повинной к Цзо-цзун-тану и Лю-цзинь-тану явились депутаты и от некоторых других городов Восточного Туркестана. Бек-кулы-бек, старший сын Якуб-бека, видя полнейшую невозможность при таком обороте дел держаться с наличными силами против китайцев, решил сократить фронт и, оставив без зашиты Карашар, Кучу и Аксу, оттянул свои войска в укрепление Марал-баши. Этим отступлением решил воспользоваться китайский генерал Ю-Ху-эн. Преследуя кашгарцев, он не дал им времени сосредоточиться и укрепиться в этом важном стратегическом пункте и овладел им быстрым ударом, после чего, дождавшись подхода сюда войск Лю-цзинь-тана, со всем своим корпусом устремился вверх по реке Яркенд-дарье. Заняв здесь без боя Яркенд, он затем через открывший ему ворота город Янги-Гиссар направился на Кашгар, к которому и прибыл одновременно со второй колонной китайских войск генерала Хуан-Ван-хуна, наступавшей с севера через Уч-Турфан. Высланный Бек-кулы-беком в помощь Кашгару отряд, силой около 4000 человек, был обращен китайцами в бегство, после чего этому городу не оставалось уже иного выхода, как сдаться на милость победителя. Почти одновременно пал и Хотаи. Так завершилось обратное завоевание китайцами Восточного Туркестана и Джунгарии до Манаса, что касается остальной части Джунгарии, то здесь имели место следующие события.
Волна дунганского восстания докатилась до г. Чугучака в 1864 году {Щетинин — ‘О современном состоянии вооруженных сил Китая в Тарбагатайской и Илийской областях’ в ‘Сборн. геогр., топогр. и стат. матер, по Азии’, XXIV, стр. 81.}, при этом город значительно пострадал, население разбежалось, русская фактория была уничтожена, и наше консульство, учрежденное в нем в 1852 году, должно было переселиться в станицу Урджарскую.
В западной и северной Джунгарии, населенной преимущественно кочевниками-буддистами, не примкнувшими к инсургентам, смутная эпоха шестидесятых и семидесятых годов вызвала довольно сложные явления, проявившиеся, главным образом, в народных передвижениях, мелких столкновениях и взаимных грабежах, в конечном же результате поведшие к анархии, которая в 1869 и 1870 годах распространилась и на Западную Монголию, куда проникли бродячие шайки дунган, покушавшиеся несколько раз на Кобдо и успевшие разграбить Улясутай {По словам А. Позднеева (‘Монголия и Монголы’, I, стр. 70), одна из джунгарских шаек добралась в 1870 году даже до Урги, но при этом, повидимому, особо большого материального ущерба халхасцам не нанесла. И. Ф. Бабков. — ‘Воспоминания о моей службе в Западной Сибири. 1859—1875’, стр. 530, относит наступление дунган на Ургу к 1872 году — дата более верная. Ср. Липинский — ‘О ходе беспорядков в Северной Монголии в 1870 году’ в ‘Изв. сиб. отд. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1871, II, No 4, стр. 24 и след.}. В виду разгрома калмыцких кочевий в Тянь-шане часть лёков бежала в русские пределы, откуда возвратилась в долину Текеса лишь и 1885 году, в русские же пределы, к Борохудзиру, а затем и Тарбататан, бежали также многие из сибо и солонов, покинула свои земли и на Боротале и часть чахаров, искавшая спасении от мусульман в Пулун-тохое и в долине реки Кобук. По наряду с этим движением народных масс из лицевого края происходило передвижение их и в обратном направлении, так, еще в конце 1870 года, т. е. до занятия его русскими поисками, туда прибыла часть алтайских торгоутов, бежавшая от дунган, вторгшихся в Западную Монголию. Наконец, к этому же времени относится и переселение барлыкских лётов в долину Крана. Переселение это связано с именем одного из видных деятелей той эпохи, который оставил значительный след в местной истории. Я имею в виду ламу-воина Цаган-гэгэна, который выдвинулся в 1805 году, когда во главе собранного им отряда, калмыков, едва насчитывавшего пятьсот человек, он ворвался в Чугучак и быстро очистил его от инсургентов {Около этого времени он принял видное участие в сосредоточении китайских сил в местности Булун-тохой, где тогда-же заложен был город, носящий это название (И. Ф. Бликов, op. cit., 356—357). С уходом из него войск, он захирел и ныне насчитывает всего лишь сотни две жителей.}. Ободренный этим успехом, он стал преследовать шайки дунган на всем пространстве северной Джунгарии и Западной Монголии, где доходил до Кобдо и Улясутая. В 1867 году он разгромил кочевья киреев бай-джигитов, принимавших участие в нападении на Чугучак, и, преследуя их, перешел не только русскую границу, но и ограбил в наших пределах несколько киргзо-кайзацких волостей. Возникшая по этому поводу дипломатическая переписка закончилась только в 1869 году после выраженного пекинским правительством согласия уплатить потерпевшим киреям 240.000 рублей. В 1869 году Цаган-гэгэн обосновался в местности Тулта, на левом берегу реки Крана, где и построил монастырь Шара-сумэ {Сосновский — ‘Отчет Булун-тохойской экспедиции’ в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1875, V, стр. 602. А. Позднеев, op. cit., I, стр. 287, относит это событие к позднейшему времени: ‘В период около 1874 года, читаем мы у него, сюда (т. е. в долину Крана) прибыл возвратившийся из похода к Улясутаю Цаган-гзгэн, который задумал основать свой монастырь в верховьях (?) Крана и начал постройку Шара-сумэ, более известного у нас под именем Тулты’. Эта ошибка в дате тем страннее, что кап. Матусовский (см. Потанин — ‘Очерки сев.-зап. Монг.’, I, стр. 30—36) не только застал в июле 1873 года самого Цаган-гэгэна в Шара-сумэ, но и нашел уже законченными постройкой как монастырь, так и род крепости, в которой жил этот партизан, не говоря уже о слободе, служившей пристанищем для лиц его свиты и войск.}. Его дружина положила основание монастырской слободе, а засим в Тулту, под ого защиту, стали стекаться и уцелевшие от поголовного избиения китайские уроженцы южной Джунгарии. Таким образом возникло в Алтае крупное поселение, получившее в 1907 году, после образования особого Алта Некого округа, официальное название города Чян-хуа-сы. Сюда же в начале семидесятых годов прикочевала из Тарбагатайского округа и часть барлыкскнх лётов, положившая совместно с китайцами начало земледелию в крае. Последним военным предприятием Цаган-гэгэна был его поход в западную Монголию в 1870 {Сосновский, op. cit., стр. 602. У А. Позднеева, op. cit., стр. 281, находим такую же ошибку в дате, как в предшедшем случае, так как он пишет, что Цаган-гэгэн прибыл со своим войском в Улясутай в 1872 году.}, вероятнее же в 1871 году, на защиту Улясутая.
Вторжение Цаган-гэгэна в наши пределы было не единственным нарушением русско-китайской пограничной черты, установленной Нугучакским договором 1804 года {Этот договор, определивший направление русско-китайской границы от перевала Шабин-дабага на запад и юг, был заключен на основании ст.ст. 2 и 3 Пекинского дополнительного договора 1860 года, в силу коих граничная черта на запад должна была проходить вдоль китайских пикетов от Саянского хребта до озера Зайсан-нор, далее — поперек Тарба-гатая и затем, следуя направлению хребтов, до гор Тэнгри-шань, поднимающихся южнее озера Иссык-куля, и по этим горам до Кокандских владений.
В соответствии с этим наша государственная граница была установлена по направлению водораздельной линии хребтов: Саянского и Сайлюгемского до перевала Улан-даба, Большего Алтая до верховий реки Курчума, Курчумского и горной группы Сары-тау до ее южного отпрыска, выклинивающегося в степи, озера Зайсан-нор она достигала в урочище Чакильмес, от этого же пункта шла на восток к устью Каль-джира, где поворачивала на юг, пересекала пески и от Каратальского поста охватывала бассейн реки Кендерлык, в верховьях этой последней она пересекала Саур и далее шла на запад гребнем Тарбагатая до перевала Хабар-асу (Хамар-дабана). Этот пункт был последним, установленным русско-китайской разграничительной комиссией ибо с падением города Чугучака и переходом Джунгарии в руки дунган она должна была прекратить свою деятельность.
Вполне определенно выраженное в дополнительном договоре 1860 г. включение озера Иссык-куля в наши пределы имело своим основанием фактическое занятие нами его бассейна после славного Узун-агачского дела, в котором Г. А. Колпаковский, находясь во главе ничтожного отряда, нанес решительное поражение кокандской армии и скопищам киргиз и казаков под общим командованием опытного полководца кокандского генерала Канаат-ша. Этому столкновению с кокандцами предшествовали следующие события, служившие ответом на бунт Кенисары (см. выше стр. 719) и на вызванные им волнения в Киргиз-казацкой степи (см. Недзвицкий — ‘Узун-агачское дело’, П. И. Семенов — ‘Поездка из укр. Верного через перевал у Суок-тюбе и ущелье Буам к зап. оконечности оз. Иссык-куль в 1856 г.’ в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ.’, I, Н. Абрамов — ‘Алматы или укрепление Верное’, там же, idem — ‘Город Копал с его округом’, там же, ‘Сборник договоров России с Китаем’, изд. Мин. Иностр. Дел):
В 1847 году было основано укрепление Копал, преобразованное в 1854 году в окружной город Семипалатинской области.
В 1851 году заключен был с китайцами Кульчжинский торговый договор, крайне важный для нас в том отношении, что ст. 6 этого договора пекинское правительство устраняло себя от какого-либо вмешательства в дела, возникавшие к западу от линии китайских караулов, иными словами отказывалось от своих прежних притязаний на киргиз-казацкие земли, предоставляя их всецело усмотрению русского правительства.
В 1854 году положено было основание укреплению Верное, в следующем—станицам Урджарской, Лепсинской и Больше-Алматинской, в которых поселены были частью сибирские линейные казаки, частью крестьяне из внутренних губерний Европейской России и Сибири.
В 1856 году киргизы племени бугу (богу), разбитые сары-багышами, обратились к русским военным властям с ходатайством о помощи, после принятия ими русского подданства отряд полковника Хоментовского был выдвинут к озеру Иссык-кулю, где и занял наблюдательный пост на восточном побережье этого озера.
В 1858 году основаны были станицы: Софийская, Надеждинская и Каскеленская.
В виду продолжавшихся враждебных столкновений между сары-багышами и бугу русские власти вынуждены были в 1859 году отправить второй военный отряд к озеру Иссык-кулю, одновременно же было основано Кастекское укрепление.
В 1860 году русские отряды проникли в целях защиты киргизов бугу с одной стороны на южное побережье озера Иссык-куля и в горы Терскей Ала-тау, с другой — в бассейн Текеса, в июне того же года полковник Циммерман нанес кокандскому главнокомандующему Рустем-беку решительное поражение к западу от Кастекского укрепления, после чего в августе и в начале сентября овладел кокандскими крепостями Токмаком и Пишпеком, которые и предал разрушению.}. Банджигиты и некоторые роды атбанов Большой орды, прельщенные отсутствием сильной власти в Джунгарии, бежали в китайские пределы и приняли там деятельное участие в разгроме китайских поселений и калмыцких кочевий, но этим они не ограничились и вскоре стали вторгаться также и в нагни пределы грабя здесь торговые караваны и киргиз-казацкие стойбища. Одновременно стали проникать в Семиречье и эмиссары Абиль-оглы, стремясь поднять туземное население против России. Гордый и заносчивый тон, который при этом был принят султаном Абиль-оглы в отношении пограничной русской администрации, вступавшей с ним по этому поводу в переписку, его неуступчивость и нежелание входить с нами в какие-либо соглашения, явное укрывательство беглецов из наших пределов и все усиливавшееся брожение среди кызаев, населявших Лепсинский уезд, побудило, наконец, русское правительство в 1871 году занять Кульчжинский район и тем положить конец таранчинскому государству. После слабого сопротивления организованного таранчами {См. И. Ф. Бабков, op. cit., стр. 525—527, 536.}, султан Абиль-оглы сложил оружие и 22 июня сдался генералу Колпаковскому без всяких условии. ‘Если богу угодно, сказал он при этом, чтобы русские владели Кульчжеи, то я не смею противиться его святой воле и передаю власть в руки русского генерала’ {М. Венюков — ‘Заметка о населении Чжунгарского пограничного пространства’, отд. отт., стр. 1. Кульчжа возвращена была китайцам в марте месяце 1882 года, разграничение же было закончено к 16 октября того же года.}.
Оккупация Илийского края нашими войсками не была посягательством на временно утраченную китайцами территорию, это был дружеский акт по отношению к правительству соседней державы, одно из проявлений той помощи, которая ему нами оказывалась, начиная с 1871 года, и без которой Китаю вероятно, не удалось-бы стоиль быстро потушить в Синь-цзяне пламя восстания, так, чтобы дать китайцам возможность продвинуться на запад, опираясь на наши поенные силы, в Ургу был выслан русский отряд, а чтобы облегчить условия, переотправки китайских: войск через пустынную Монголию, им навстречу были высланы в сопровождении сильных русских отрядов транспорты хлеба {Для прикрытия одного из таких транспортов весной 1876 года был послан во главе казачьей сотни, впоследствии столь прославившийся, как полевой исследователь Центральной Азии, М. В. Левнов, опубликовавший по возвращении своем из экспедиции отчет под заглавием ‘Путевые очерки Чжунгарии’ в ‘Зап. зап.-сиб. отд. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1879, I. С одной полусотней он проследовал тогда до города Гу-чэна, а другую оставил в городе Булун-тохое для конвоирования следующих хлебных транспортов.}.
Эти дружеские услуги не были, однако, оценены в Пекине в то и мере, в какой они того заслуживали {Что они не были навязаны Китаю, это явствует из факта обращения пекинского правительства к нашему посланнику в Пекине с официальной просьбой о помощи, чему предшествовало пять посольств илийского цзянь-цзюня к семиреченскому губернатору Г. А. Колпаковскому с тою же просьбой (И. Ф. Бабков, op. cit., стр. 298—299).}, и последующие события показали, что благодарность столь же чужда китайским политическим деятелям, как и их европейским cобратам.
Восстановив свою власть в Кашгарии, Китай возбудил переговоры с нашим правительством о возвращении Илийского края. Ведение этих переговоров поручено было сановнику Чун-хоу. Тале как между Россией и Китаем кроме илийского вопроса к тому времени набралось не мало дел пограничных, торговых и иных, то решено было воспользоваться пребыванием этого сановника в России, чтобы восполнить пробелы в действовавших трактатах с Китаем.
По Ливадийскому договору, явившемуся результатом переговоров с Чун-хоу, Россия должна была получить более широкие нрава по торговле в Монголии, выговорены были также: право транзита китайских товаров из Хань-коу через Западный Китай в Россию и право открытия двух новых консульств в пределах Китайской империи, наконец, подтверждена была статья Айгунского договора о нраве плавания русских судов по реке Сунгари, и на западе исправляли дефекты нашей границы и области Иртыша и Или {Неверно, однако, утверждение Паркера (‘Китай, его история, политика и торговля с древнейших времен до наших дней’, перев. Грулева, 1903, СПб., стр. 181), что обольщенный крайними любезностями в Ливадии Чун-хоу из’явил согласие на уступку всей Илийской провинции.}, сверх того Китай обязывался уплатить нам 5 миллионов рублен золотом в возмещение расходов по оккупации и умиротворению Илийского края.
Условия Ливадийского договора, несмотря: на их крайнюю умеренность. возбудили неудовольствие в китайских правительственных сферах. Китайские цензоры, Цзо-цзун-тан, князь Чун, отец богдохана Гуан-сюй, делавший еще тогда свою политическую карьеру Чжан-чжи-дун и некоторые другие китайские сановники ионе л и энергичную атаку на князя Гуна, покровительствовавшего посланнику Чун-хоу, и вынудили правительство богдохана отказаться от ратификации договора и обнародовать смертный приговор посланнику Чун-хоу за превышение полномочии. Созванное засим общее собрание высших чинов государства возбудило вопрос о средствах для ведения войны с Россией {Коростовец — ‘Китайцы и их цивилизация’, стр. 56.}. Но это шовинистское направление продержалось недолго, ибо действительность скоро убедила и оптимистов, насколько Китайское государство было истощено предшедшими смутами: высочайшие указы о сборе войск и увеличении налогов {Главным образом торговых пошлин — ли-цзын’я.} остались неисполненными, вызвав серьезные беспорядки в ближайших к Пекину округах Китая, казна не была пополнена, несмотря на энергичные попытки увеличить местные поступления. При таких условиях и взвесив как твердое положение, занятое в этом деле нашим правительством, отказавшимся вести переговоры с маркизом Цзэном, преемником Чун-хоу, до тех пор, пока последний не будет помилован, так и совет великобританского посланника искать мирной развязки конфликта с Россией, министры богдохана принуждены были пойти на уступки — согласиться на помилование Чун-хоу и заключить с нами трактат на основах Ливадийского договора.
Этот трактат, подписанный 12 февраля 1881 года, носит название С.-Петербургского и вместе с приложенными к нему ‘Правилами для сухопутной торговли’ составляет то соглашение, которое до последнего времени определяло юридические и экономические отношения между обоими государствами.
На основании этого трактата:
1) к России отошли территории: в области Черного Иртыша — между реками Кальджиром и Алкабеком, и в Илийском бассейне — между реками Борохудвиром и Хоргосом на правом берегу р. Или и район сел. Кольджат на левом ее берегу в общем 21.600 кв. верст,
2) устанавливалась граничная черта между Россией и Кашгарией от истоков р. Нарын-кол до перевала Уз-бель к востоку от оз. Кара-куль {В натуре она была установлена до перевала Бедель в 1882 году, отсюда же до перевала Уз-бель в 1884 году.},
3) сумма, подлежавшая внесению в русскую казну в возмещение понесенных ею расходов по оккупации Илийского края, увеличивалась с 5 до 9 миллионов рублей металлических,
4) выговорено было право открытия консульств, кроме двух новых в городах Су-чжоу и Турфане, также в городах Кобдо, Улясутае, Хами, Урумчи, и Гу-чэне, с той, однако, оговоркой, что эти последние пять консульств могут открываться по мере развития в крае русской торговли и не иначе как по соглашению с китайскимъ правительством {Ст. X трактата (‘Сборник договоров России с Китаем’, стр. 230).
В городах Су-чжоу и Турфане русские консульства не открывались. Неудачно намеченные в этой статье консульские города и ею же установленное условие открытия консульств второй очереди ‘по мере развития в крае торговли’ в связи с текстом ст. XII того же трактата, гласящей о праве китайского правительства, с согласия, впрочем, России, отменить льготу беспошлинного ввоза русских товаров в внестенный Китай, ‘когда, с развитием торговли, возникнет в том необходимость’, дали повод к длительной дипломатической переписке, ибо китайцы, сопоставляя обе статьи, ставили условием открытия новых консульств в Западной Монголии и Синь-цзян’ской провинции введение там таможенного обложения русских товаров. Они рассуждали так: вы требуете открытия новых консульств, ссылаясь на развитие вашей торговли, но если так, то статья XII договора дает нам, в свою очередь, право настаивать на своевременности подчинения пошлинам ваших товаров. Они ловили нас на неудачной редакции договора, но так как мы добивались не учреждения консульств второй очереди, а лишь замены для местопребывания консулов одних городов другими — отдаленного от границы Су-чжоу более к ней близким Улясутаем и знойного Турфана более благоприятным в климатическом отношении Урумчи, что сугубо подчеркивалось, то в конце концов правительству богдохана пришлось уступить. Консульство в Урумчи было открыто в 1896 году, в Улясутае — в 1908 году. В начале 1911 года те же статьи договора 1881 года послужили вновь предметом переписки между Петербургом и Пекином (см.. ‘Известия Министерства Иностранных Дел’, 1912, I, стр. 113—152), закончившейся принятием китайским правительством русской точки зрения в этом вопросе (о сем см. ниже). Принятие это было вынужденным и дало повод китайской прессе обратиться к вай-ву-бу с целым рядом упреков, привожу здесь наиболее характерную выдержку из одной из газетных статей в переводе, сделанном в русской миссии в Пекине.
‘(Китайское) министерство иностранных дел (вай-ву-бу) должно во всех переговорах с иностранцами прежде всего сообразоваться с постановлениями договоров и вести дело постепенно, зрело обдумывая каждый свой шаг. Если же затягивать решение важных вопросов и дожидаться, когда со стороны заинтересованной державы последует ультиматум, то понятно, что в конце концов уже поздно будет рассматривать вопрос по существу и придется лишь думать о том, как ответить на пред’явленный ультиматум, причем заранее можно сказать, что в таком случае все требования иностранной державы будут удовлетворены. Такой именно характер носило последнее беспрекословное согласие вай-ву-бу удовлетворить все требования России, которая решилась, наконец, прибегнуть к угрозе’.},
5) право беспошлинной торговли, предоставленное ст. 2 ‘Правил для сухопутной торговли с Китаем 1862 г.’ русским в Монголии, распространялось и на Синь-цзян’скую провинцию Китая,
6) город Су-чжоу открывался для русской торговли на тех яге основаниях, как и город, Тянь-цзинь {Эта статья (третий абзац ст. XIV договора) заменила собой статью Ливадийского соглашения, устанавливавшую транзитную торговлю России с городами Внутреннего Китая через город Су-чжоу и города Синь-цзяна. Для этой торговли Петербургский трактат удержал только один прежний путь через Калган, Тун-чжоу и Тянь-цзинь, и это была единственная серьезная уступка китайцам, допущенная нами в 1881 году.},
7) уменьшался оклад вывозной китайской пошлины на низшие сорта чая, и, наконец, ст. XVIII этого трактата подтверждалось постановление Айгунского договора о праве плавания русских судов по реке Сунгари.
Конфликт между Россией и Китаем, вызванный Ливадпй-ским договором, заставил китайцев обратить самое серьезное внимание на необеспеченное положение своих северных окраин, в частности Маньчжурии, которая оставалась в своих северных частях крайне слабо населенной и совершенно незащищенной от нападении северного врага, т. е.. России {Если верить Паркеру, то открытие границ Маньчжурии для китайской иммиграции вызвано было представлением английских официальных лиц. Вот, что мы читаем у него (‘Китай, его история, политика и торговля с древнейших времен до наших дней’, стр. 181) по этому поводу: ‘Лишь в 1888 году, после того, как этот край (Маньчжурию) посетили английский консул и английские офицеры, было обращено внимание китайского правительства на плодородную эту окраину и на опасное заблуждение, кроющееся в робкой политике, усвоенной относительно Маньчжурии. С тех пор маньчжурские провинции получили новое административное устройство и были приняты энергичные меры к заселению и обработке этого обширного края в возможно кратчайший срок, дабы создать его обороноспособность на почве его собственного экономического развития и обеспечить таким образом в самой стране достаточно сильный отпор в случае нашествия России’.}.
Не касаясь военных мероприятий, тогда-же проведенных в ней Китаем {Главным образом они выразились в постройке арсеналов и в перевооружении войск, расположенных в Мукденьской и Гириньской провинциях. Засим намечено было устройство военных поселений в долине Аргуни, но к осуществлению этой меры приступлено было много позднее, в начале текущего столетия.}, я упомяну лишь об одной мере, которая имела большое значение и для всей северной Монголии, это — отмена запрещении солиться в ней китайцам, которое было подано в половине XVII столетия, когда маньчжурское правительство, дабы изолировать маньчжуров и монголов от влияния китайцев, доверять коим оно но имело тогда оснований, об’явило ряд постановлений, направленных к тому, чтобы воспретить им не только селиться на землях кочевников, но и отпускать последним товар в кредит, опутывая их долгосрочными ростовщичьими процентами. Около столетии эти постановлении, преследовавшие суровыми карами, до смертной казни включительно, их нарушителей, применялись к северу от Великой стены очень строго, но с конца XVIII столетия, после того, как маньчжуры успели настолько слиться с китайцами, что восприняли их мировоззрение и принципы их внутренней и внешней политики, монголы же, по выражению императора Цянь-луна {Арх. Палладий — ‘Дорожные заметки на пути по Монголии в 1847 и 1859 г.г.’ в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ.’, XXII, I, стр. 42.}, ‘сильно упали и ослабели от ламского влияния’ и перестали быть угрозой Серединной империи, запрет китайцам селиться и степи утратил прежний смысл и должен был уступить давлению земельной нужды в самом Китае. Законами первых маньчжурских монархов пришлось поступиться и внести в них ряд поправок, которые фактически отменили их для монгольской территории к югу и востоку от Гобийской пустыни. Но Маньчжурия, Халха, Кобдоский район и территория урянхайцев оставались под запретом до последнего времени {Торговая эксплоатация китайцами северных монголов началась, впрочем, очень давно, притом едва-ли не при содействии местной китайской администрации, и только в Урянхайский край китайские торговые фирмы были допущены позднее, именно в 1901 году, согласно представлению улясутайского цзянь-цзюня.}, и только в текущем столетии пекинское правительство не только совершенно отменило этот запрет, но и энергично повело колонизацию китайскими выходцами пустопорожних земель Халхи и Маньчжурии {По словам издающейся в Шань-дунской провинции газеты ‘Бо-хай-бао’, пекинское правительство для того, чтобы придать переселенческому делу в Халхе большую планомерность и систематичность, тогда же решило учредить особую должность главноуправляющего переселенческим делом в Монголии (цит. по ‘Дальневост. Обозрен.’, 1911, No 3, от 31 янв., стр. 25). Одновременно ‘Бюро по монгольским делам’ возбудило в Пекине ходатайство об учреждении в Халхе (в Урге) торгово-промышленного банка в целях колонизации этой страны и извлечения пользы из ее богатств (Кушелев — ‘Монголия и монгольский вопрос’, СПб., 1912 г., стр. 54).}, сопровождая ее мероприятиями, которые, будучи направлены против России, ложились всей своей тяжестью, главным образом, на монголов. К числу таких мероприятий следует отнести и изданные в конце 1910 и в начале 1911 года указы: 1) о немедленном взыскании и уплате всех сумм, причитавшихся с монголов русским купцам, каковое распоряжение вызвано было запрещением дальнейшей русской торговли в кредит {Это распоряжение, вызвавшее резкий русский протест в Пекине и встретившее в своем исполнении большие технические затруднения, не было, впрочем, приведено в исполнение, но самый факт его издания крайне характерен для истории русско-китайских отношений того времени.}, и 2) о приведении пограничных караулов в соответствующее их назначению состояние {По сведениям издающейся в Харбине китайской газеты ‘Юань-дун-бао’, пекинское правительство тогда же поручило губернаторам пограничных частей империи командировать на границу достаточно умелых и сведущих чиновников для обследования современного ее состояния. Этим чиновникам было предложено выяснить следующие вопросы:
1) Сохраняются-ли в целости пограничные столбы и не замечается-ли у России стремление расширить свои пределы за счет китайской территории.
2) Установить характер и причину последних пограничных недоразумений и указать на способ их разрешения.
3) Выяснить современную организацию военной охраны границ и ее недочеты.
Кроме того в Пекине решено было немедленно сформировать три дивизии для размещения их гарнизонами в Урге, Кобдо и Улясутае.
Вызывающий образ действий китайского правительства, продиктовавший России дальнейшее ее поведение в монгольском вопросе, всего резче был выражен в ноте вай-ву-бу от 20 июля 1909 года (‘Сборник дипломатических документов по монгольскому вопросу’, 1914, No 43), в которой утверждалось, что введение в Монголии китайской администрации упраздняет договорные права России в этой стране.
Насколько обострились отношения Китая к России к началу 1911 г., явствует также и из той дипломатической переписки, которая опубликована в ‘Известиях Министерства Иностранных Дел’ за 1912 г., т. I, стр. 113—152, из числа помещенных здесь весьма важных документов считаю достаточным привести только следующие три: 1) начальный, вызвавший означенную переписку, 2) второй ультиматум русского правительства и 3) заключительный, вынужденный, ответ вай-ву-бу.
1) Телеграмма посланнику нашему в Пекине от 30 января 1911 г., пред’явленная вай-ву-бу 3 февраля:
‘Благоволите сделать китайскому правительству следующее заявление.
‘Происходившие за последнее время переговоры убедили императорское правительство в нежелании китайского правительства считаться с постановлениями торгового договора 1881 года, одни из этих постановлений игнорировались китайским правительством и его местными агентами, другие истолковывались в смысле, не отвечавшем ни духу, ни букве этого договора. Императорское правительство пришло к заключению, что продолжение издавна существующих дружеских связей между Россией и Китаем невозможно при таком отношении китайского правительства к договору 1881 года, и озабоченное поддержанием и укреплением этих связей, считает необходимым ныне же заявить о вышесказанном и просить китайское правительство безотлагательно подтвердить свое согласие соблюдать следующие пункты, изложенные в строгом соответствии с постановлениями трактата 1881 года и с положенными в основание договорных русско-китайских отношений принципами:
1. Ни договор 1881 года, ни какие-либо иные международные акты не ограничивают права русского правительства устанавливать самостоятельные ввозные и вывозные тарифы по границе с Китаем, исключая 50 верстной полосы вдоль этой границы, в пределах же полосы сказанной ширины по ту и другую сторону всей сухопутной границы между Россией и Китаем взаимно установлен беспошлинный ввоз и вывоз произведений почвы и промышленности всей территории другой договаривающейся стороны.
2. Русские подданные на всей территории Китайской империи пользуются правами административно-судебной внеземельности и потому в административном и судебном отношениях подлежат исключительной юрисдикции российских властей. Сообразно этому все гражданские дела, в которых тяжущимися сторонами являются русские и китайские подданные, разбираются смешанными судами из русских и китайских судей.
3. В Монголии и областях Застенного Китая, лежащих по обе стороны Тяньшаньского хребта, русские подданные имеют права свободного передвижения, проживания и беспошлинной торговли товарами всякого происхождения, без обложения ее в явном или скрытом виде и без стеснения ее монополиями или иными запретительными мерами.
4. Кроме уже имеющихся консулов российское правительство имеет право назначить своих консулов в Кобдо, Хами и Гу-чэн. Хотя осуществление этого права зависит от соглашения с китайским правительством, но возникновение ряда тяжебных дел между русскими и китайскими торговцами в округах названных городов должно служить достаточным доказательством невозможности откладывать осуществление этого права.
5. Российские консулы должны быть признаваемы в своем официальном качестве в пределах своего консульского округа китайскими властями, которые не могут отказываться от совместного с ними разбора тяжебных дел между русскими и китайскими подданными.
6. В городах Монголии и Застенного Китая, где российское правительство имеет право учредить свои консульства, т. е. в Кульчже, Чугу-чаке, Урге, Улясутае, Кашгаре, Урумчи, Кобдо, Хами и Гу-чзне, а также в Калгане, русские подданные могут приобретать землю и возводить на ней постройки.
‘Императорское правительство считает долгом предупредить китайское правительство, что оно будет рассматривать отказ подтвердить переименованные в вышеуказанных шести пунктах или хотя-бы в одном из них обязательства как доказательство нежелания поддерживать с Россией добрососедские, основанные на договорах отношения. В таком случае императорское правительство предоставит себе свободу избрать все доступные ему меры для восстановления попираемых Китаем договорных прав российского правительства и русских подданных’. Сазонов.
2) Телеграмма посланнику нашему в Пекине 10 марта 1911 года.
(Нота должна была быть предъявлена вай-ву-бу с таким расчетом чтобы, при трехдневном сроке на ответ, последний мог быть сообщен в письменной форме нашему посланнику не позднее 15 марта).
‘Происходившие в течение последнего месяца переговоры убедили императорское правительство, что китайское правительство путем умолчаний и уклончивых ответов стремится отвергнуть положения, изложенные в русской ноте 3 февраля. Так, в памятной записке, переданной императорскому посланнику 6 марта, китайское правительство, уступая с одной стороны нашим повторным настояниям и соглашаясь с тем, что учреждение российского консульства в г. Кобдо не должно быть поставлено в зависимость от введения таможенных пошлин, с другой стороны умалчивает о других консульствах, учреждение которых предусмотрено ст. 10 С.-Петербургского договора, и о монополиях, которые вводятся в Синь-цзянской провинции вопреки трактатам с державами, и говорит, что в деле торговли местными произведениями русские торговцы будут поставлены в одинаковые условия с китайскими, причем оставляет без внимания договорное право русских торговать в Монголии и Западном Китае без уплаты каких-либо пошлин или налогов.
‘Сознавая всю бесплодность такого рода переговоров, в которых китайское правительство ищет лишь ограничить русские договорные права путем доводов, от которых оно само принуждено затем отказываться, императорское правительство видит себя вынужденным ныне положить конец этим ничем не оправдываемым затяжкам и просить китайское правительство формально подтвердить правильность и согласованность с договорами всех положений русской ноты 3 февраля. Только после такого подтверждения императорское правительство может согласиться войти в обсуждение вопросов о введении пошлинного обложения о создании особого режима для торговли чаем или каких-либо иных частичных изменений договора 1881 года.
‘Императорское правительство согласно ждать ответа на настоящую свою ноту до 15 марта ст. стиля, но предупреждает, что в случае неполучения к этому сроку исчерпывающего удовлетворительного ответа по всем шести пунктам ноты 3 февраля, оно вернет себе свободу действий и возлагает на китайское правительство ответственность за проявленное последним упорство’,
3) Ответное сообщение вай-ву-бу (телеграмма Коростовца 14 марта 1911 года).
‘Я имел честь получить сообщение ваше от 1 марта с. г., в коем значилось, что ответ вверенного мне министерства (вай-ву-бу) от 5 сего марта умалчивает об учреждении других российских консульств, предусмотренных С.-Петербургским договором 1881 года, и о монополиях, которые вводятся в Синь-цзянской провинции вопреки трактатам с державами, и оставляет без всякого внимания договорные права русских подданных торговать без уплаты каких-либо пошлин или налогов. ‘Только после формального подтверждения’, значится далее в сообщении, ‘российское правительство может войти в обсуждение вопроса о введении пошлинного обложения’ и других. Вверенное мне министерство считает долгом в ответ на вышеуказанное заявить, что оно уже подробно высказало свою точку зрения на затронутые ныне вопросы в сообщениях своих от 6 февраля и 5 марта с. г., каковые, в сущности говоря, не требуют каких-либо подтверждений. Ныне, в виду требования вашего превосходительства, министерство приступит к желаемому подтверждению, дабы удалить искусственные недоразумения. Касательно учреждения консульства в Кобдо, Хами и Гу-чэне вверенное мне министерство в первом ответе своем, ссылаясь на ст. 10 договора, выразило свое полное желание на посылку консулов в означенные пункты. Во втором ответе своем оно соглашалось на учреждение консульства в Кобдо, имея в виду ваше заявление, изложенное во второй ноте, касавшейся исключительно Кобдо, и отнюдь не отрицало права учреждать консульства в других, помимо Кобдо, пунктах, предусмотренных договором. По вопросу о монополиях в Синь-цзянской провинции вверенное мне министерство имело честь об’яснить во втором ответе своем, что русскоподданные, торгующие во всех пунктах, расположенных к югу и к северу от Тянь-шаньского хребта в Застенном Китае, будут поставлены в одинаковые без всяких дальнейших ограничений условия с китайцами, причем заявление ‘одинаковые условия без дальнейших ограничений’ свидетельствуют о том, что Китай не стремится к каким-либо монополиям. Рассматривая в первом своем ответном сообщении вопрос о беспошлинной торговле русскоподданных в Монголии и Западном Китае, вверенное мне министерство заявляло, что Китай строго руководствуется постановлением ст. 12 договора 1881 года, чем и признало ясно права временной беспошлинной торговли русских подданных в Монголии и Западном Китае, такое признание отнюдь не может быть названо ‘оставлением без внимания договорных прав’. В общем дружеские отношения между Китаем и Россией установились с давних пор, во всех делах, возникающих на границе, обе стороны всецело руководствуются договорными постановлениями и скрепляют взаимную дружбу. Исходя из этой точки зрения, китайское правительство и не выставило никаких возражений против всех пунктов, изложенных в русской ноте 3 февраля с. г., желая согласоваться с действиями русского правительства, основанными на договорных статьях. Подтверждая, таким образом, формально правильность и согласованность русских требований с договором, я имею честь просить вас о вышеизложенном довести до сведения русского правительства’.
Этот ответ был признан в Петербурге удовлетворительным.}.
Эти мероприятия китайцев вызвали глухой ропот в Халхе когда же в 1.911 г. в Пекине решено было перейти от арендной системы, которая оставляла за монголами право распоряжении землей, к безвозмездному выделу участков, пригодных под культуру и поселения {Прецедентом для сего послужила колонизация китайцами отчуждаемых в силу распоряжений пекинского правительства без предварительного соглашения с их владельцами ‘пустопорожних’ земель, входящих в состав территории восьми чахарских знамен (см. А. Позднеев — ‘Монголия и монголы’, II, стр. 45—46).}, предварительно при этом усилив китайский гарнизон в Урге, то халхаецы усмотрели в этом посягательство не только на свое исконное достояние — землю, но и на свободу, и немедленно реагировали на эти незаконные по их мнению, начинания пекинского правительства {Видную роль при этом, повидимому, сыграло ламайское духовенство, которое умелой агитацией вызвало большой под’ем энергии и решимости у халхаских князей.}. Они решили об’единиться вокруг своего духовного главы ургинского богдо-гэгэна для защиты своих прав и интересов и послать депутацию в Россию с ходатайством о поддержке {Вл. Котвич — ‘Краткий обзор истории и современного политического положения Монголии’, прилож. к карте Монголии, сост. по данным Коростовца и изд. картограф, завед. А. Ильина, стр. 13, кап. Харламов — ‘Иркутский военный округ’, II, ‘Монголия’, 1914, стр. 32.}.
Депутация эта в составе князя Ханда-дорджи, да-ламы Цэрэн-Чимэта и Хайсана {У И. Майского — ‘Современная Монголия’, Иркутск, 1921, стр. 254, он назван по титулу — Дженон-бэйсэ.} прибыла в Петербург в начале августа 1911 года и была выслушана здесь с большим вниманием {Что касается Китая, то попытка монголов прибегнуть к заступничеству России вызвала там бурю негодования, нашедшую отражение в приказе ургинского амбаня Сан-до, который, указывая халхаским князьям на благодеяния, которые им оказывались императорами Дай-цин’ского дома, и на допущение их депутатов в представительные учреждения государства, клеймил их попытку вынести внутренний конфликт на суд соседней державы прямой изменой, в заключение он взывал к их благоразумию и требовал строгого расследования всего инцидента, дабы выяснить виновников смуты.}. Засим Россия, сочтя необходимым поддержать порядок в сопредельных частях Монголии, вступила с пекинским правительством в переговоры о сохранении исторически сложившегося там строя и о недопущении туда китайских колонистов. Эти переговоры были, однако, прерваны вспыхнувшей в Китае революцией, и монголы поспешили воспользоваться этим благоприятным политическим моментом {Из четырех аймаков Халхи первыми отделились от Китая аймаки Тушету-хан’овский и Цэцэн-хан’овский. Западные аймаки, Дзасакту-хан’овский и Сайн-ноин’овский, примкнули к ним не сразу, а после некоторых колебаний и разногласий, которые, впрочем, скоро были улажены [см. Коншин — ‘Монгольское государство’ в ‘Нов. Врем.’, No 13102, от 2 сентября 1912 года, а также ‘Сборник дипломатических документов по монгольскому вопросу’ (‘Оранжевая книга’), 1914, NoNo 5 и 7].}. 18 ноября в Урге была провозглашена независимость Монголии, а 1.6 декабря на престол был торжественно возведен ургинский богдо-гэгэн с приобщением ему титула ‘многими вознесенного’ {Вл. Котвич, ibid., кап. Харламов, op. cit., стр. 35, относит это событие к 15 декабря, ту же дату находим мы и у Ю. Кушелева (‘Монголия и монгольский вопрос’, стр. 72).}.
Этот акт сопровождался об’явлением монгольскому народу следующего содержания:
С некоторого времени китайцы и маньчжуры сражаются между собой во внутренних провинциях Китая, и очевидно, что близко уже время, когда имя маньчжурской династии Дай-щш угаснет. Наша родина, Монголия, издавна была независимой страной. Поэтому мы не можем не стремиться к независимости, дабы править народом согласно с его установлениями и обычаями. С этого дня ни маньчжуры, ни китайцы не должны более принимать участия в управлении страной. Мы лишаем их занимаемых ими должностей как высших, так и низших, как военных, так и гражданских, и повелеваем им немедленно покинуть страну, иначе говоря, мы изгоняем всех чиновников (бывшего китайского правительства) из пределов Монголии. Что касается купцов и прочих обывателей, к какой-бы национальности они ни принадлежали, то они спокойно могут продолжать свое дело и ежедневную работу. Мы собрали сюда войска с единственной целью защиты нашего великого ламы, нашей религии и нашего народа и с целью охраны порядка в государстве. Мирному населению нет причин чего-либо опасаться. Но если среди него найдутся люди, которые, пожелай, использовать нынешнее переходное время, пойдут против пас или станут предаваться грабежу и насилиям и иным образом нарушать порядок, то они понесут заслуженное наказание без всякого снисхождения. Пусть каждый: монгол, русский, тунгус и китаец прочтет это об’явление и примет его к сведению.
Засим, в дополнение к этому об’явлению, богдо-гэгэном был издан указ, в котором оповещалось: 1) что образ государственного правления в Монголии будет строго согласован с требованиями религии, 2) что кандидатами в правительственные чиновники могут быть только лица господствующей религии, 8) что желающие остаться в Монголии китайцы (колонисты) обязаны принять законы этой религии, 4) что во всех торжественных случаях будут вывешиваться новые монгольские флаги, 5) что высшие государственные чины получат форменную одежду но русскому образцу, низшие же чиновники должны сохранять монгольское платье, отбросив, все то, что составляло принадлежность китайского обмундирования, и ) что существующие налога и пошлины упраздняются впредь до установления новых на основании законов, вырабатываемых но соглашению с Россией.
К движению, поднятому в Тушету-хан’овском и Цэцэн-хан’овском аймаках, присоединились вскоре и другие части Халхи. 1.6 декабря сдал монголам оружие улясу-ганский цзянь-цзюнь, 1 января 1912 года подняли восстание баргуты Хулунбуирского округа {1 января баргуты потребовали от хайларского дао-тая удаления из ямыня к разоружения восьмидесяти человек местного гарнизона. Ночью дао-тай бежал на территорию Китайской Восточной железной дороги, и с 2 января монголы стали господами положения во всем Хайларском округе, в руках китайцев оставалась еще крепость Лу-бин-фу, находившаяся близь железнодорожной станции ‘Маньчжурия’, с гарнизоном в 250 прекрасно обученных и вооруженных китайских солдат, но и она сдалась монголам 23 января, хотя осаждала ее толпа плохо вооруженного сброда, едва-ли превышавшая численность гарнизона (Кап. Харламов, op. cit., стр. 35).}, а 6 августа того же года был взят штурмом город Кобдо {Об этом событии у Ан. Каллиникова (‘Национально-революционное движение в Монголии’. Москва, 1926, стр. 28) читаем: ‘Маньчжурский амбань не желал сдавать власти монголам, и кобдоские дрбёты были в нерешительности: выступить-ли им против Китая или же оставаться под его властью. Их колебания разрешил калмык Дамби-Джанцян или Джа-лама, который, об’явив себя перерожденцем последнего героя монгольской независимости Амурсаны, увлек в борьбу с китайцами все (?) население Ксбдоского округа. Он быстро мобилизировал до 5.000 кобдоских монголов и осадил 6 мая 1912 года гор. Кобдо. 6 августа этот город сдался войскам Джа-ламы, на следующий день пала и крепость. Шедшие на выручку китайские отряды из Гу-чэн’а и Шара-сумэ запоздали и остановились на зимовку в 300-х верстах от Кобдо, где и оставались в бездействии до следующего года’.}, и, таким образом, вся северная Монголия от Хингана до Алтайских гор {Присоединение к Халхе Западной Монголии до Алтайской магистрали совершилось далеко не спокойно и к тому же не во всех ее частях добровольно.
По удостоверению правителя Алтайского округа торгоутского вана Палта (см. Коншин — ‘Беседа с князем Палта’ в ‘Нов. Врем.’, No 13660, от 23 марта 1914 года), монгольская смута принесла Западной Монголии много бедствий: ‘Кобдоский округ постигло полное раззорение и настоящий голод. Халхасцы, об’явив о присоединении Кобдоского округа к вновь, возникшему Монгольскому государству, стремились подчинить себе и Алтай. Силой оружия им этого сделать, однако, не удалось, на добровольное-же присоединение не пошли сами алтайцы. Когда стало известно о заключенном Россией в Урге договоре (о нем см. в след. главе), то монголы всего Западного края (Синь-цзяна), населяющие Или, Тарбагатай и Алтай, заявили в Пекине протест по поводу слова ‘Монголия’, допущенного в договоре. В ургинском соглашении почему-то говорится о всей Монголии. Но даже Кобдоский округ не может быть целиком включен в договор, заключенный халхаскими князьями. В Кобдоском округе два сейма. Дрбётский цинь-ван действительно заявил о согласии Сайн-дзаягату’ского сейма на присоединение к Халхе, хотя и у него не все князья были с ним солидарны, сейм-же Чин-сэтхильту самым решительным образом отказался от слияния с Халхой’. Поэтому, по мнению вана Палта, включение в договор о Монголии всего Кобдоского округа было явной ошибкой. Тем не менее, он был вынужден по поручению своего правительства подписать пред’явленное ему консулом Кузьминским соглашение о том, что войска обеих сторон не будут переходить вершин Алтайского хребта, чем республиканское правительство санкционировало включение спорней территории до Алтайской магистрали в состав автономной Монголии.} оказалась об’единенного под властью ургинского богдо-гэгэна.
Этими событиями завершился свыше чем 150-тилетний период нахождения Западной Монголии под маньчжуро-китайским управлением {Не всей той территории, однако, которая под этим именем служит предметом настоящего труда: юго-западные склоны хребта Алтаин-нуру, т. е. бассейны р.р. Урунгу и Черного Иртыша, остались в составе земель Китайского государства и с административным центром в г. Шара-сумэ продолжают составлять так называемый Алтайский округ, образованный в 1907 году. Откололась от Западной Монголии и ее северная часть — Урянхайский край, который с 1912 года был принят под покровительство России, ныне же составляет отдельный политический организм,}, и последующее должно составить уже новую главу в ее истории.

ГЛАВА XII.

Образование Монгольского государства.

Урянхайский вопрос.

Положение, которое должно было занять русское правительство в монголо-китайском конфликте, раз’ясняется следующим местом речи министра иностранных дел С. Д. Сазонова в государственно и думе 13 апреля 1912 года.
‘Одним из последствий разразившейся во всем Китае смуты было отложение от него Монголии или скорее северной ее части, так называемой Халхи. Провозгласив свою независимость, монголы обратились к России с просьбой о поддержке’.
Для того, чтобы уяснить себе положение, которое в этом случае должно было занять русское правительство, надлежит иметь в виду следующее.
‘Монголия велика, ее племенной состав разнообразен, географически и административно положение отдельных ее частей различно. Те монгольские области, которые прилегают к Внутреннему Китаю и Маньчжурии, так называемая внутренняя Монголия, отчасти уже вошли в состав китайских провинции и во всяком случае подверглись сильному китайскому влиянию. В значительной своей части (?) внутренняя Монголия тяготеет к южно-маньчжурской железной дороге, и в этой ее части создались японские интересы. Географически (?) и административно вся восточная часть внутренней Монголии принадлежит к Маньчжурии и несомненно рассматривается державами как составная часть последней {Это заявление очень важно. Представители иностранных держав, непосредственно заинтересованные в округлении территории Китайской республики за счет монгольских земель, могут, конечно, не считаться с историей и географией (ибо, вопреки мнению С. Д. Сазонова, область Большого Хингана к югу от восточной китайской железной дороги, занятая кочевьями монголов, географически отнюдь не тождественна с территорией Шэн-цзин’ской и Гириньской провинций Маньчжурии), которые в этом случае против них, но, казалось-бы, иное положение в этом вопросе должны были занять русские дипломаты, которые обязаны были помнить, что то, что отходит от Монголии к Китаю, навсегда утрачивается и Россией, выбывая из сферы ее торгово-политического влияния.}. Попытка об’единения внутренней и внешней Монголии, разобщенных географически {Если Сазонов говорит здесь о той части внутренней Монголии, которая тяготеет к южно-маньчжурской железной дороге, то едва-ли географически она может считаться разобщенной с остальной Монголией.} и живущих уже давно в совершенно различных условиях существования, едва-ли могут привести их к возможности общей политической жизни {Весь этот абзац было-бы осторожнее не произносить в политической речи, так как под ним нельзя подписаться знакомому с Монголией и монголами. Из его сопоставления с следующим как будто выходит, что внутренняя Монголия утратила свой самобытный строй, оставила кочевой образ жизни и более не управляется своими князьями. Не это, конечно, имел в виду сказать министр Сазонов.}. Напротив, северная Монголия, Халха, отделенная от Китая пустыней Гоби, до сих пор сохранила свой самобытный строй, жители ее иопрежнему ведут кочевой образ жизни и управляются своими князьями, китайцев там немного, и они составляют скорее (?) пришлый элемент. Попытки нарушить этот строй вызвали протест со стороны монголов Халхи и повели к их отложению от Китая. Во главе этого движения стал ургинский хутухта, сумевший об’единить монголов для общего дела.
‘Переворот в Урге и последовавший за ним переворот в Улясутае, центре западной Халхи, совершились бескровно {Хотя Сазонов говорит здесь только об Улясутае, но имеет в виду несомненно всю Западную Монголию, где, однако, переворот совершился далеко не бескровно. Вот, что, например, пишет кап. Харламов — ‘Монголия’, стр. 428: ‘В 1911 году почти весь город (Кобдо) был разрушен и до 1913 года был полон разлагающимися трупами’. Засим, в телеграмме нашего посланника Крупенского от 23 сентября 1912 г. [‘Сборник дипломатических документов по монгольскому вопросу’ (‘Оранжевая книга’), 1914, No 2], передающей сообщение китайского правительства, читаем: ,Русское правительство неоднократно протестовало против отправления китайских войск в Монголию. Такие же возражения были сделаны и относительно Кобдо и Алтая, хотя посылка туда китайских войск не являлась агрессивным актом, а была необходима для предупреждения распространения беспорядков на эти округа’. Сдача китайцев монголам прошла, таким образом, не везде так легко, как в Урге и Улясутае.}: требование удалиться, пред’явленное монголами китайским властям, было ими выполнено беспрекословно. Уже по одному этому можно судить, как слаба была китайская власть над Халхой: она держалась разрозненностью монголов и престижем памяти великих завоевателей первой эпохи маньчжурской династии {Я не стремлюсь полемизировать с Сазоновым, но все же считаю необходимым привести здесь взгляд монгола — князя Палты на международное положение Монголии, в котором угадывается причина сильной власти, какой пользовалось до 1911 года в Монголии китайское правительство, имевшее за собой весь Китай! ‘Такому маленькому народу, как монголы, трудно существовать самостоятельно среди таких великих держав, как Россия и Китай, и мне кажется, что для монголов выгоднее быть присоединенными к той или другой из этих держав’.}. Но со своей стороны и Халха не подготовлена своей историей к самостоятельному государственному бытию. Кочевники по образу жизни, привыкшие в течение столетий {Точнее, несколько более двух столетий: с 1688 по 1911 год.} повиноваться пекинскому правительству, монголы Халхи не имеют ни войска, ни финансовой организации, ни деятелей, без которых невозможно, немыслимо самостоятельное государство. Оторвать их от Китая, значит поэтому взять на себя задачу создать из них государство, задачу тяжелую, требующую крупных денежных затрат и огромного труда. А тем временем Халха была-бы под постоянной угрозой обратного завоевания китайцами, и на нас лежала-бы обязанность защищать ее силой нашего оружия. Полный разрыв между Халхой и Китаем поставил-бы нас перед дилеммой: или оккупировать ее или уйти оттуда и вновь допустить туда китайцев на правах завоевателей. Этой дилеммы мы постарались избегнуть и согласились на посредничество между китайцами и монголами для заключения между ними такого компромисса, который удовлетворял-бы в пределах возможного желание халхасцев сохранить свой самобытный строй и желание Китая восстановить свой суверенитет в Монголии. Зная недоверие монголов к китайским обещаниям и предвидя, что мир в Халхе, столь необходимый для наших там торговых интересов, наступит только тогда, когда халхасцы будут сознавать, что оба их сильных соседа, Россия и Китай, согласились относительно их участи, мы предложили наши дружеские услуги для установления и проведения в жизнь тех мер, которые потребуются для блага этой страны’.
Задача, которая ставилась г. Сазоновым, заключалась, таким образом, в создании ‘сохраняющей самобытный строй’ Монголии под ‘суверенитетом’ Китая, причем пределы автономии первой и власти второго не предрешались. Путь к достижению этой задачи намечался, как посредничество России в улажении китайско-монгольских отношений. Последовательным рядом усилий задача эта была достигнута, но достигнута несколько иным путем, чем предполагалось. Это изменение пути оказало в свою очередь влияние на пределы разграничения между ‘самобытным строем’ Монголии и ‘суверенностью’ Китая, притом в такой мере, что с 1915 г. мы уже не в праве были больше употреблять эту терминологию и должны были говорить о монгольской ‘государственности’ и лишь о ‘сюзеренитете’ Китай {Бар. Б. Нольде — ‘Международное положение Монголии’ в газете ‘Право’, 1915, NoNo 34 и 35 от 23 и 30 августа. Этими статьями я широко пользуюсь и в дальнейшем изложении событий, сопровождавших образование Монгольского государства.}.
Изменение средств решения монгольского вопроса вызвано было образом действий китайского правительства.
Соглашаясь на посредничество России в своем споре с монголами, оно поняло его иначе, чем в Петербурге, и полагало, что оно должно будет ограничиться дружеской помощью русского консула при предстоявших им переговорах в Урге с монгольским правительством, когда же до его сведения доведена была программа России {Эта программа сводилась к трем главным положениям: 1) сохранению в Халхе туземного управления, 2) недопущению ввода туда китайских войск, и 3) воспрещению колонизации монгольских земель китайцами, каковые положения имели целью помешать образованию на границе с Россией сильного в военном отношении государства.}, с которой оно не сочло возможным согласиться, то оно прибегло к обычному методу своей дипломатической техники — к затягиванию переговоров. Это вынудило, наконец, русское правительство в августе 1912 г., т. е. после 11 месяцев бесплодных переговоров, заменить посредничество прямыми переговорами с несуществовавшим еще тогда с формальной точки зрения Монгольским государством {Бар. Б. Нольде, op. cit.}, мотивы какового решения изложены в письме Сазонова уполномоченному для ведения переговоров с монгольским правительством И. Я. Коростовцу от 23 августа 1912 г. {‘Оранжевая книга’, No 1.}, где читаем:
…’Мы согласились выступить посредниками между китайским правительством и ургинским хутухтой и неоднократно указывали китайцам на нашу готовность содействовать их примирению с монголами, если Халхе будет обеспечено сохранение ее самобытного строя. Однако все наши попытки в этом направлении не привели к сколько-нибудь осязательным результатам. Пекинское правительство прибегло к уклончивости с явным рассчетом устранить посредничество России. Сея рознь между князьями Монголии {Это подтверждается и позднейшей телеграммой Коростовца (‘Оранжевая книга’, No 14).}, китайцы стали затем подготовлять военную экспедицию, чтобы покончить силою с монгольскою самостоятельностью.
‘Убедившись в невозможности договориться с китайцами, не желающими считаться с изменившимся положением в Монголии, императорское правительство решило войти в непосредственное сношение с ургинским правительством и, путем соглашения с ним, установить условия, гарантирующие автономию Халхи.
‘Этим самым мы признаем Монголию договаривющейся стороной и санкционируем ее притязание на автономию. Подобный оборот дела не будет неожиданностью для китайского правительства. Оно давно предвидит наше решительное выступление в монгольском вопросе, что, между прочим, можно заключить из сделанного нам Китаем оффициального заявления, что он не признает никаких соглашений, заключенных Монголией помимо центрального правительства’.
Начатые в Урге 23 сентября 1912 г. переговоры с монгольскими министрами, в основу которых легли русские проекты политического и торгового соглашения с Монголией, прошли не без шероховатостей, так как монголы добивались во 1) полной независимости и во 2) чрезвычайно широко намечали границы своего будущего государства, включая в него Баргу и внутреннюю Монголию {‘Оранжевая книга’, No 6.}.
Оба вопроса представляли, конечно, очень существенное для монголов значение, но так как русское правительство находило возможным вести монгольское дело лишь в общих рамках русской внешней политики, то о включении в соглашение тех монгольских земель, которые успели уже войти в сферу японских интересов, не могло быть и речи. Засим и в вопросе о независимости Монголии домогательства монголов были отклонены, так как можно было надеяться достигнуть соглашения с Китаем по монгольскому вопросу, лишь уступив ему фикцию сохранения его верховных прав над этой страной.
Монгольские министры сдались и подписали соглашение и приложенный к нему протокол о торговле только после того, как им категорически было заявлено, что Россия не возьмет на себя обязательства силою отстаивать их пожелания {‘Оранжевая книга’, No 10.}. Это событие произошло 21 октября 1912 г. {‘Оранжевая книга’, No 23.}, самое же соглашение заключалось в следующих четырех пунктах {‘Оранжевая книга’, No 24, стр. 24, ‘Собрание узаконений и распоряжений правительства’, 1912, ст. 2288, ‘Извест. Мин. Иностр. Дел’, 1913, I, стр. 47—48.}:
Ст. 1. Российское правительство окажет Монголии свою помощь к тому, чтобы она сохранила установленный ею автономный строй, а также право содержать свое национальное войско, не допуская на свою территорию китайских войск и колонизации своих земель китайцами.
Ст. 2. Повелитель Монголии и монгольское правительство предоставят русским подданным и русской торговле по прежнему пользоваться в своих владениях правами и преимуществами, перечисленными в прилагаемом протоколе. Само собою разумеется, что другим иностранным подданным не будет предоставлено в Монголии более прав, чем те, которыми пользуются там русские подданные.
Ст. 3. Если-бы монгольское правительство сочло нужным вступить в отдельный договор с Китаем или другим иностранным государством, то новым договором ни в коем случае не могут быть нарушены или изменены статьи настоящего соглашения и протокола без согласия на то российского правительства.
Ст. 4. Настоящее дружественное соглашение войдет в силу со дня его подписания.
Одновременно с подписанием этого акта и протокола о торговле Коростовец передал монголам декларацию следующего содержания: ‘Императорское правительство признает за собой право определить, на какие области, кроме самой Халхи, распространяются даваемые монгольскому правительству гарантии автономных прав’ {‘Оранжевая книга’, No 25.}.
Это соглашение возводило Монголию на степень государства, но характер ее независимости определялся в нем формулой весьма гибкой. Было лишь установлено, что она сохранит свой автономный строй и будет иметь национальное войско. Этого, конечно, недостаточно, чтобы наполнить собой полный круг государственной самостоятельности. Незанятую часть круга было заранее решено заполнить китайским содержанием в той мере, в какой он не заполнялся особыми правами, которые были выговорены соглашением в пользу России, а именно, русской гарантией автономии, правами русской торговли и правом России возражать против всяких соглашений Монголии, хотя-бы с Китаем, противоречащих ургинскому акту. При указанной растяжимости формулы автономии данное Монголии международное положение могло сочетаться с более или менее широкою властью Китая, но события привели к тому, что китайские права оказались достаточно узкими {Бар. Б. Нольде, op. cit.}.
На предложение русского правительства присоединиться к принципам ургинского соглашения китайцы ответили, что они не могут признать силы за соглашением, заключенным иностранной державой с одной из составных частей их государства {‘Оранжевая книга’, NoNo 27—30, подобные же заявления делались ими и раньше.}, но, дабы не обострять положения, согласны продолжить переговоры на следующих основаниях {‘Оранжевая книга’, No 41.}:
Русское правительство должно уважать как полный территориальный суверенитет Китайской республики над Монголией, так и суверенное ее право вести или направлять все переговоры с иностранными державами по всем вопросам, касающимся Монголии и относящимся как к торговле, так и к другим предметам, и в то же время принимает на себя обязательство не вмешиваться я не препятствовать каким бы то ни было мерам, которые могли-бы быть приняты в любое время правительством Китайской республики с целью поддержания прежнего порядка управления внешней Монголией: с своей же стороны правительство республики заявляет, что оно будет придерживаться обычаев, существовавших при бывшей Цинской династии, при осуществлении своего права контроля над управлением внешней Монголии и не будет без предварительного принятия в соображение желания населения этой страны посылать внезапно туда свои войска, учреждать там новые должности и покровительствовать колонизации территории внешней Монголии мерами, до сих пор в ней не применявшимися.
Этот контр-проект соглашения, как явно неприемлемый для России, не обсуждался, не обсуждались и два следующих китайских предложения {‘Оранжевая книга’, NoNo 47 и 50.}, равным образом стремившиеся вернуть Монголию к statu quo и редакционными изменениями вложить в русский проект соглашения иное содержание, и только после того, как русское правительство решительно заявило, что, вынужденное считать переговоры не достигшими цели, оно возвращает себе свободу действий в монгольском вопросе {‘Оранжевая книга’, No 75.}, китайцы пошли на уступки, и 23 октября 1918 года {‘Оранжевая книга’, No 104.} уполномоченными обоих правительств была подписана в Пекине декларация следующего содержания:
I. Россия признает, что внешняя Монголия находится под сюзеренитетом Китая.
II. Китай признает автономию внешней Монголии.
III. Признавая исключительное право монголов внешней Монголии самим ведать внутренним управлением автономной Монголии и решать все касающиеся этой страны вопросы, относящиеся к торговой и промышленной областям, Китай обязуется не вмешиваться в эти дела и посему не будет содержать там никаких гражданских или военных властей и будет воздерживаться от всяком колонизации этой страны У словлено, однако, что командированный китайским правительством сановник может проживать в Урге, имея при себе необходимый подчиненный штат и конвой. Кроме того китайское правительство в случае надобности может содержать в некоторых местностях внешней Монголии, подлежащих определению при предусмотренных в V статье настоящего соглашения переговорах, агентов для защиты интересов своих подданных.
Россия с своей стороны обязуется не содержать войск во внешней Монголии за исключением консульских конвоев, не вмешиваться в какую-либо отрасль управления этой страной и воздерживаться от ее колонизации.
IV. Китай выражает готовность принять добрые услуги России для установления своих отношений с внешней Монголией согласно вышеизложенным началам и постановлениям русско-монгольского торгового протокола 21 октября 1912 года.
V. Касающиеся интересов России и Китая во внешней Монголии вопросы, порождаемые новым положением вещей в этой стране, составят предмет последующих переговоров.
Приложенные к этому соглашению ноты, формальная обязательность которых была равна обязательности соглашения, установляли следующее {Ibid.}:
1. Россия признает, что территория внешней Монголии составляет часть территории Китая.
2. Что касается политических и территориальных вопросов, то но ним китайское правительство будет уславливаться с русским правительством путем переговоров, в которых власти внешней Монголии будут принимать участие.
3. Предусмотренные в V статье декларации переговоры будут происходить между тремя заинтересованными сторонами, которые в этих видах изберут место, где с’едутся их делегаты.
4. Автономная внешняя Монголия будет состоять из областей, находившихся в ведении китайского амбаня в Урге, улясутайского цзянь-цзюня и китайского амбаня в Кобдо. В виду того, что не существует подробных карт Монголии и что границы административных делений этой страны неопределенны, условлено, что определенно границ внешней Монголии, равно как и разграничение между Кобдоским и Алтайским округами, составят предмет позднейших переговоров, предусмотренных в V статье декларации.
Из текста этих двух актов явствует, что оба договаривавшиеся правительства не считали их достаточными для завершения дела образования Монгольского государства: статья V декларации предусматривала необходимость нового для сего акта, статья же 3 разменной ноты выговаривала право участия в соответственных переговорах делегата монгольского правительства. Эта последняя статья, принятая но желанию русского правительства, согласно настойчивым о том просьбам богдогэгена {‘Оранжевая книга’, NoNo 68 и 81.}, и не замедлившая благоприятно повлиять на общественное мнение в Монголии, где с тревогой воспринимали известия о ходе русско-китайских переговоров, определявших дальнейшую судьбу их государства, оказалась весьма плодотворной, ибо устранила необходимость в последующих переговорах делегатов обоих правительств, русского и китайского, с министрами богдогэгэна в Урге.
Местом конференции делегатов избрана была Кяхта, где 25 мая 1915 года и было подписано так называемое ‘тройное соглашение об автономной Внешней Монголии’ {‘Собр. Узак. и распор. прав.’, 1915, No 221, ст. 1712, где оно озаглавлено: ‘Русско-Китайско-Монгольское соглашение по вопросу о международном положении внешней Монголии’.}, основным положением которого (ст. 1) было признание монгольским правительством пекинской декларации и нот, обмененных между Россией и Китаем 23 октября 1913 года. Сохранен был также этим соглашением и русско-монгольский торговый протокол 21 октября 1912 года. Что касается русско-монгольского договора, то умолчание о нем в кяхтинском соглашении формально вычеркивало его из числа обязательных для заинтересованных государств постановлений, сохраняя за ним лишь историческое значение, но это обстоятельство, по мнению бар. Б. Нольде {Ibid.}, едва-ли представляло пробел по существу, ибо если ургинский политический договор и оставался основным актом в истории монгольского вопроса, то с формальной точки зрения он уже утратил свое значение. Он давал монгольской государственности формулу весьма растяжимую, и только пекинский акт определил более точно ее содержание, все же, что было создано пекинским актом, вошло и в кяхтинское соглашение, в виду чего, если-бы последнее и подтвердило силу ургинского договора, то это ровно ничего не добавило-бы к существу дела. Значение кяхтинского соглашения для Монголии было очевидным, ибо этим актом не только Россия, но и Китай признали ее договаривающейся стороной. Как этот момент так и сохранение в силе русско-китайского договора, предрешали все его содержание, которое вылилось в следующих положениях:
I. Внешняя Монголия признает над собой сюзеренитет Китая {Формула сюзеренитет устанавливает между политическими единицами гораздо более поверхностную связь, чем та, которую выражают подлинным понятием власти — суверенитетом. Все договоры о сюзеренитете построены на той основной мысли, что вне определенно выговоренных в них полномочий сюзерена вассальная политическая единица пользуется полной автономией и самостоятельно определяет свою политическую жизнь. Сюзеренитет с точки зрения современного договорного права есть как-бы презумпция полноты прав подчиненного государства: за исключением немногого, что предоставлено сюзерену, все принадлежит вассалу, (бар. Б. Нольде, ibid).
Так понимало значение сюзеренитета и русское министерство иностранных дел, что явствует из телеграммы Сазонова от 25 октября 1913 г. нашему дипломатическому агенту в Урге. (‘Оранжевая книга’, No 106, см. также No 75), где читаем: ‘Признаваемый нами сюзеренитет Китая над Монголией является скорее юридической связью между двумя странами, ибо он не лишает монгольское правительство права внешних сношений по всем вопросам, не исключая даже политических, обязуя его лишь вести переговоры по этим последним при участии китайского правительства’.
Что китайцы давали себе также ясный отчет в значении формулы сюзеренитет, это явствует из их повторных попыток заменить этот термин термином суверенитет (см. ‘Оранжевая книга’, 48 и 50).}. Россия и Китай признают автономию внешней Монголии, составляющей часть китайской территории (ст. 2).
II. Автономная Монголия не имеет права заключать с иностранными державами международных договоров, касающихся политических и территориальных вопросов (ст. о). Все такого рода вопросы разрешаются и порядке, предусмотренном ст. 2 нот, обмененных между Россией и Китаем 28 октября 1913 г.
III. Россия и Китай, признают за автономным правительством внешней Монголии исключительное право ведать всеми делами своего внутреннего управления, а равно и заключать с иностранными державами международные договоры и соглашения по всем вопросам, касающимся торговли и промышленности автономной Монголии (ст. 5).
IV. Россия и Китай обязуются не вмешиваться в существующий во внешней Монголии автономный строй внутреннего управления (ст. 6).
Остальные засим статьи соглашения трактовали о правовых, административных и торговых вопросах весьма существенного практического значения, но которые уже не имели прямого отношения к политическому статуту Монголии {Бар. Б. Нольде, op. cit.}. Что касается вышеприведенных положений, то но поводу одного из них, составляющего содержание второй половины ст. 5 соглашения, надлежит заметить, что практика немногих лет монгольской автономии дала ему более широкое толкование, чем то позволяет текст статьи, ибо, признанный в силе ургинский торговый протокол 1912 года кроме вопросов торговли и промышленности разрешает и ряд вопросов правовых и административных, которые тем самым отнесены были к области непосредственных дипломатических сношений Монголии с иностранной державой без участия в них Китая. Засим 17 октября 1911 г., т. е. до подписания кяхтинского соглашения, Россией и Монголией были заключены два договора: 1) о постройке будущих железных дорог в Монголии {‘Собр. узак. и распор, правит.’, 1914, No 294, стр. 2719.}, коим монгольское правительство, между прочим, обязывалось ‘в силу глубоко-дружественных отношений к великому Российскому государству’ не выдавать железнодорожных концессий иначе, как по соглашению с русским правительством, и 2) об устройстве телеграфной линии между пунктом Монды и г. Улясутаем {‘Собр. узак. и распор. правит.’, 1914, No 294, стр. 2720.} средствами русской казны, причем концессионеру — главному управлению почт и телеграфов предоставлялось право эксплоатации и полного распоряжения на линии (ст. 1), гарантировалось на пятьдесят лет или до времени выкупа монгольским правительством (ст. 9) непроведение конкуррирующих линий (ст. 4) и отдавалось на будущее время преимущественное право по проведению новых линии (ст. о). Оба эти договора несомненно значительно расширили буквальное понятие договоров о торговле и промышленности, из чего следует, что содержание ст. 5 кяхтинского соглашения не обняло всех тех прав монгольского правительства по непосредственным сношениям с правительствами иностранных держав, которыми фактически оно уже пользовалось к моменту подписания соглашении. Таким образом в области международных сношений монгольское правительство в действительности владело очень широкими правами, которые обнимали все, что не могло быть подведено под понятие политического и территориального договора в самом узком значении этих слов. Лишь такие договоры должны были подлежать некоторому контролю со стороны сюзерена {См. бар. Б. Нольде, op. cit.}.
На вопрос о том, представила — ли внешняя Монголия в силу кяхтинского соглашения государство в общепринятом значении этого слова и какое положение заняла она среди других государств, бар. Б. Нольде {Ibid.} дает следующий ответ.
Итог прав, полученных внешней Монголией, это — полная ее независимость во внутренних государственных делах и свобода внешних сношений в вопросах торговли и промышленности. ‘Этого достаточно, чтобы налицо было государство, достаточно, какой-бы из двух одинаково законных критериев государства мы ни брали — государственно-правовой или международно-правовой. С первой точки зрения внешняя Монголия стала государством потому, что ее высшая государственная власть совершенно самостоятельна и независима в пределах очерченного ей ее международной учредительной хартией ведомства. Не менее существенна и международно-правовая точка зрения: внешняя Монголия стала несомненно государством в смысле международного лица. Ее правоспособность не полна, но нельзя отрицать эту правоспособность. Она может договариваться с другими государствами и поддерживать с ними дипломатические сношения в широко истолкованных практикой пределах ‘торговли и промышленности’ {Это выражение не вполне точно, так как ‘практика’ не следовала за соглашением, а, как мы видели выше, предшествовала ему, и то обстоятельство, что она не нашла себе достаточно яркого отражения в ст. 5 соглашения, следует, может быть, отнести к упущению русских и монгольских делегатов кяхтинской конференции.}, включая сюда все правовые и административные вопросы. Но и за пределами их, там, где, по выражению договоров, начинаются вопросы ‘политические и территориальные’, она, хотя и подчиняясь контролю, в то же время не может оказаться связанной никакими обязательствами помимо своей собственной воли’.
‘Признанию внешней Монголии государством не препятствовало то, что ее территория называлась в договорах частью территории Китая. Это положение не значило, конечно, что у внешней Монголии не имелось своей территории: очерченные в договорах области {В ст. 11 кяхтинского соглашения, повторяющей ст. 4 нот от 23 октября 1913 года, обмененных между Россией и Китаем.} были одновременно, во-первых, территорией Монголии и, во-вторых, территорией Китая. Совершенно ясно первое: монгольская земля являлась публично-правовой собственностью Монгольского государства. Но что значило второе? Из договора совершенно ясно, что монгольская территория признавалась китайской потому только, что Китай обладал в отношении Монголии сюзеренными правами. Это вывод, который часто делался из сюзеренитета и в предшествующей практике, и едва-ли мы ошибемся, если скажем, что к нему в особенности применимо то, что говорилось в дипломатической записке о сюзеренитете: речь шла о ‘чисто юридическом’ положении, иначе говоря, о формальном и лишенном самостоятельного содержания, дополнительном, выражении установленной договором связи между Китаем и внешней Монголией’.
Во главе Монгольского государства стал Богдо-Чжебцзун Дамба-хутухта—титул, который, согласно ст. 4 кяхтинского соглашения, жаловался ургинскому богдогэгэну президентом Китайской республики, он же титуловался Эдзэн-ханом, т. е. ханом — повелителем, каковым в действительности он и должен был считаться, ибо хотя все важнейшие дела и подлежали рассмотрению хуралдана (курултая), т. е. с’езда удельных князей, но так как последний лишен был права окончательных решений, то мог рассматриваться лишь как высшее учреждение совещательного характера. Еще меньшее значение, как законодательный орган, имел так называемый кабинет министров, состоявший из председателя, его помощника и пяти членов — министров: финансов, внутренних дел, иностранных дел, военного и юстиции, его решения, даже по ничтожнейшим вопросам, подносились на утверждение богдо-гэгэна, который, давая свою санкцию как законам, так и распоряжениям, являлся тем самым неограниченным монархом Монголии—главой власти законодательной и исполнительной.
Наименее ясным вопросом в государственной организации Монголии являлось преемство верховной власти, но после событий 1924 г. вопрос этот отпал и может быть оставлен без обсуждения.
Исполнительная власть в Монгольском государстве была предоставлена министрам, которые имели товарищей, и канцелярии с довольно многочисленным штатом служащих. Министры были избраны богдо-гэгэном из числа удельных князей и высших иерархов ламайского духовенства {Из числа последних назначен был министром упоминавшийся выше да-лама Цэрэн-Чимэт, получивший титул Чин-судзукту цинь-ван ламы. Ему вверено было управление ведомством внутренних дел, засим, министром иностранных дел назначен был Хандачин-ван, военным — Далай-ван, финансов — Тушету-хан, юстиции — Намсарай-гун.}, которые дали необходимый контингент азиатски образованных лиц и для замещения высших служебных должностей во вновь тогда возникших в Урге государственных установлениях. Что касается местных управлений, то последние остались не реформированными. Нововведением в этой области явился лишь институт комиссаров, посылавшихся с чрезвычайными полномочиями (с правом постановлять смертные приговоры) в районы, которые по своей отдаленности и местным условиям требовали особого внимания центрального правительства, такой комиссар или наместник управлял, например, Кобдоским округом {Котвич, op. cit., стр. 21.
Ст. I. Хулунбуир (Барга) образует особую область, непосредственно подчиненную центральному правительству Китайской республики. Тем не менее, в случаях необходимости и в видах ускорения сношений хулунбуирские власти могут сноситься с главной властью Хэйлунцзянской провинции, б ведении которой они будут находиться.
Ст. 2. Фудутун Хулунбуира назначается декретом президента Китайской республики и пользуется правами губернатора провинции. Фудутуны могут быть назначаемы исключительно из числа пяти ухэрид Хулунбуира и из местных чиновников не ниже III-го класса.
Ст. 3. В управлении фудутуна учреждаются два отдела: правый и левый. Один из начальников этих отделов избирается фудутуном, а другой—министерством внутренних дел. Они утверждаются в должности центральным правительством Китайской республики. На места начальников отделов могут быть назначаемы чиновники Хулунбуира не ниже IV класса.
Ст. 4. В обычное время все военные надобности Хулунбуира обслуживаются исключительно местной милицией. Фудутун обязан отдавать отчет центральному правительству во всех мерах военного характера, которые будут им приняты с указанием их причин.
В случае возникновения в Хулунбуире беспорядков, подавление которых местная власть признает для себя непосильным, центральное правительство может отправлять туда отряды своих войск, предупреждая о сем заблаговременно русское правительство. По восстановлении порядка эти отряды отзываются с территории Хулунбуира.
Ст. 5. Поступления от всех взимаемых в Хулунбуире налогов, равно как и все доходы этой области, предназначаются на удовлетворение местных нужд, за исключением, однако, доходов от морских таможен и от соляной монополии, каковые поступают в распоряжение центрального правительства. В конце каждого года фудутун обязан представлять отчет центральному правительству о всех собранных его управлением суммах, равно как о данных им расходных назначениях.
Ст. 6. Уроженцы Хулунбуира и Внутреннего Китая, принадлежащие к земледельческому и торговому сословиям, могут свободно передвигаться и проживать как в Китае, так и в Хулунбуире. Они будут пользоваться одинаковыми правами без всякого различия.
Принимая, однако, во внимание, что земли Хулунбуира являются общей собственностью всего его населения, китайцы могут приобретать там земельные участки лишь на правах временной аренды и только в местах, где местные власти признают такое землепользование не противоречащим интересам скотоводства туземного населения.
Засим ст.ст. 7 и 8 соглашения предусматривают порядок приобретения в Барге разных концессий и права в этом отношении Китая по утверждению таких концессионных договоров.
В 1920 году это соглашение о Барге декретом китайского правительства было аннулировано. Так как акт этот является односторонним решением Китая, изданным б порядке внутреннего управления государством, то вопрос о ценности его, как документа, имеющего международное значение, должен считаться открытым (А. М. Баранов — ‘Барга’ в ‘Вестн. Маньчжурии’, 1925, Пг 8—10, стр. 26).}, до 1914 г. такие-же комиссары существовали в Барге {На основании соглашения 1915 года между Россией и Китаем Барга осталась в китайском подданстве на следующих условиях.} и той части южной Монголии, которая примкнула к Халхе. В общем, однако, следует сказать, что до 1919 г. организация правительственного аппарата в Монголии далеко еще не была закончена, как не были в ней осуществлены и некоторые из намечавшихся еще в 1912 г. мер к поднятию производительных сил страны {Последующее излагается мною по необходимости кратко. Хотя опубликованного достаточно, чтобы установить в общих чертах ход событий в Монголии (но не в Урянхайской земле) за период времени с 1918 до 1925 г., но освещение, даваемое этим событиям, настолько односторонне, что обязывает меня быть крайне осторожным в изложении даже фактической стороны совершавшегося. Мы слишком еще к нему близки, чтобы разобраться в нем с тою об’ективностью, которая обязательна для историка.
Данные для излагаемого ниже взяты мною из следующих сочинений и материалов: И. Майский — ‘Современная Монголия’, Иркутск, 1921 г., Вл. Котвич — ‘Среди монгольских племен’ в журн. ‘Восток’, 1923, кн. 2, Ан. Каллинников — ‘Революционная Монголия’, Москва, idem — ‘Национально-революционное движение в Монголии’, Москва, 1926, ‘Третий с’езд монгольской народной партии’ с вступ. ст. И. Генкина, Урга, 1924, ‘Протоколы I великого хуралдана Монгольской народной республики’ в ‘Бюллютене No 26 полпредства СССР в Монголии’, Улан-Батор-хото, 1925, Ваксберг — ‘Конституция революционной Монголии’, Иркутск, 1925, С. Жойжелев,— ‘Западная Монголия’ в журн. ‘Новый Восток’, 1923, No 4, стр. 156—161, Idem — ‘Национально-освободительное движение в Монголии’ там-же, 1924, No 6, стр. 245—254, idem — ‘Переломный момент в истории национально-освободительного движения в Монголии’ в журн. ‘Жизнь Бурятии’, 1925, No 3—4, стр. 4—11, ‘Роль Японии в панмонгольском движении’ в журн. ‘Новый Восток’, 1922, No 2, стр. 591—603, ‘Борьба за русский Дальний Восток’ [Сборник материалов под ред. Б. Шумяцкоо, 1922, Иркутск (очерк V — ‘Монголия’)], Нацов — ‘Итог работ пленума ЦК монгольского революционного союза молодежи’ в журн. ‘Жизнь Бурятии’, 1925, No 3—4, стр. 106 — 108, idem — ‘IV с’езд монгольского революционного союза молодежи’, там-же, No 5—6, стр. 135—140, Рыскулов — ‘Великий Хуралдан Монголии’ в журн. ‘Новый Восток’, 1925, No 8—9, стр. 215—219, А. М. Баранов — ‘Барга’ (историческая справка) в ‘Вестнике Маньчжурии’, 1925, N* 8—10, стр. 16—26 (Харбин).}.
С 1917 года, параллельно с усилением политического влияния Китая, русское влияние в Урге пошло на ущерб, что, между прочим, выразилось и в упразднении в ней управления русского советника при монгольском правительстве. В 1918 г., поддерживая сепаратистские стремления атамана Семенова, японцы одновременно выбросили и лозунг об’единения всех монгольских племен в единое государство—‘великую Монголию’, рассчитывая таким путем ввести в сферу своего непосредственного влияния всю. огромную территорию Центральной Азии {В статье ‘Роль Японии в панмонгольском движении’, составленной А. Ф. С—ким по материалам общего архива НКИД, читаем: ‘успешно осуществляя задачу подчинения своему влиянию русских дальневосточных окраин, Япония, искусно пользуясь слабостью омского правительства и честолюбивыми замыслами одного из виднейших деятелей ‘сибирской атаманщины’ — атамана Семенова, одновременно развернула широкую программу ‘натиска на запад’, которая намечала об’единение южной части Забайкалья, русского Дальнего Востока, всей Монголии — от Сибири до Тибета, и северной Маньчжурии в одно государство. Эта монголо-бурятская держава, по мысли Японии, должна была отдать в руки японцев весь центр и северо-восток Азии, отрезать Сибирь и Россию от Великого океана и создать базис для установления владычества Японии на Азиатском материке. В случае удачи этого плана предполагалось втянуть в орбиту японского влияния если не весь Китай, то по крайней мере Китай северный’.
Пособником японцев в этом деле явился атаман Семенов, бурят по происхождению. В телеграмме от 28 марта 1919 года послу в Париже (для Сазонова) омское правительство сообщало: ‘Семенов играет в руку Японии ибо хотя японское правительство официально и держится в стороне в этом деле, но японские военные круги заинтересованы в создании состояния смуты в соприкасающихся с нашей территорией краях, которое оправдывает бессрочное оставление в наших пределах японских войск и их влияние’.}.
Идея панмонголизма была горячо воспринята некоторой частью бурятской интеллигенции, которая сформировала при штабе атамана Семенова монголо-бурятскую дивизию и сгруппировала в Чите активное ядро сторонников панмонгольского движения {Ан. Каллиников — ‘Революционная Монголия’, стр. 68.}. 25 февраля 1919 г. в этом, городе открылась созванная по их инициативе конференция представителей некоторых монгольских племен под председательством Нейсэ-гэгэна. Отсутствовали халхасцы, куку-норские, алтайские и тянь-шаньские монголы. Это существенное обстоятельство не помешало, однако, конференции вынести решение о создании великого Монгольского государства от Байкала {Атаман Семенов заявил на конференции, что земли Забайкальской области принадлежат России, причем из его слов можно было понять, что они не могут войти в состав Монгольского государства, и те из бурят, которые примкнули к движению, должны будут из них выселиться.} до Тибета, от Тянь-шаня до Б. Хингана, и выработать его конституцию. Посланная вслед затем Нейсэ-гэгэном в Ургу депутация с предложением богдо-гэгэну принять трои будущей монархии {Это предложение было, едва-ли искренним, так как одним из постановлений читинской конференции было: ‘Образ правления Монгольского государства — конституционно-монархический или республиканский — должен быть установлен учредительным собранием, вопрос о котором будет обсуждаться впоследствии’. Едва-ли можно сомневаться в том, что это постановление было известно хутухте.} не была, однако принята этим последним, и этого оказалось достаточно, чтобы убедить японское правительство в ошибочности принятого им курса в монгольском вопросе {Отказ Халхи вступить в состав монгольской федерации государств должен был показать японскому правительству, что время для осуществления этого проекта еще не настало.}, делегация, посланная временным правительством великой Монголии на версальскую конференцию, была им задержана в Токио, непосредственные сношения между главой этого правительства Нейсэ-гэгэном и микадо допущены не были, негласный руководитель конференции майор Суцзуи и представитель японского командования при атамане Семенове кап. Куроки были отозваны, вместе с тем и атаман Семенов, обещавший снабдить будущую монгольскую армию оружием и устроить временному правительству долгосрочный заем в (5.000.000 лай под обеспечение полезных ископаемых Монголии, должен был взять обратно свои обещания. Под влиянием этих неудач Нейсэ-гэгэи {Эта мысль была, повидимому, внушена ему атаманом Семеновым, который в свою очередь, как доносил об этом вице-консул в Хайларе, действовал и в данном случае согласно желанию японского генерального штаба. Если так, то нельзя говорить и об изменившемся к этому времени курсе японской политики в монгольском вопросе.} решил принудить Халху силой оружия примкнуть к панмонгольскому движению, и поход на Ургу был об’явлен.
Но панмонгольское движение переживало уже в это время процесс разложения. Варга отказалась принять участие в этом походе, а затем и между бурятами и внутренними монголами возникли трения, приведшие их 7 сентября 1919 г. к вооруженному столкновению. Временное правительство великой Монголии распалось, а вскоре затем и глава его Нейсэ-гагэн был схкачен, судам и расстрелян китайцами.
В Китае в это время власть находилась в руках партии Ань-фу, возникшей еще в 1916 году и соединившей в своих рядах виднейших японофилов страны {Она пала в 1922 году после того, как Цао-кунь и генерал У Пэй-фу овладели Пекином.}. Идя на буксире японской политики, аньфуисты усмотрели в желании Нейсэ-гэгэна вступить в непосредственные сношения с микадо формальный повод для нарушения кяхтниского соглашения 1915 г. и в июле 1919 года ввели в Ургу свои войска под начальством комиссара по заведыванию северо-западной границей республики ген. Сюй Ши-чжэна, который и принудил богдо-гэгэна подписать петицию об обратном принятии его вместе с его подданными под высокую руку Серединного государства. Монгольское правительство было распущено, министерства расформированы, монгольские войска разоружены, 22-го же ноября президентом Китайской республики обнародован был декрет, в котором объявлялось как о безоговорочном подчинении Монголии Китаю и полном отказе ее от дарованных ей автономных прав, так и о готовности китайского правительства войти по этому поводу в особое соглашение с Россией, как заинтересованной стороной, по восстановлении в ней нормального порядка вещей.
С восстановлением в Монголии китайского управления вернулись туда и бежавшие из нее в 1911 году китайские купцы и банкиры, которые и не замедлили пред’явить хошунам иски об убытках, выразившихся в цифрах, общий итог которых на много превысил все движимое имущество Халхи.
Поддержанное и Пекином требование возвращения китайцам аннулированных революцией 1911 года кабальных долгов не могло, конечно, помирить монгольскую массу с потерей независимости, несмотря даже на попытки китайского правительства ввести в управление страной некоторые реформы в духе европейской цивилизации—новый суд, школы и т. д., в Монголии создалась атмосфера общего недовольства, брожение умов, искавших выхода из возникшего тяжелого положения, в Улясутайском районе, где на сцену вновь выступил Джа-лама {Этот авантюрист, успевший собрать вокруг себя значительное число почитателей и образовать хошун, не признававший над собой ничьей власти, ни монгольского правительства, ни китайской, стал с июня 1921 года оплотом тех элементов, которые не мирились с совершавшимся в Монголии, и, поддерживая смуту в государстве, тем препятствовал планомерной работе его правительства. В виду сего в Урге было принято решение его устранить, что и было исполнено одним из членов народной партии. Он был убит в феврале 1923 года.}, дело дошло даже до военных столкновений с китайцами о исходом, далеко не всегда благоприятным для последних. Это была та тючка на которой возникла и быстро окрепла монгольская народно-революционная партия, поставившая себе задачей освобождение родины от чужеземного ига, в чем-бы последнее ни выражалось Но прежде, нем этой, партии довелось выступить в активной роли, Монголии пришлось пережить следующие события.
В Сибири в это время шло отступление колчаковской армии на восток. Некоторые части этой последней должны были при этом перейти границу и укрыться в Монголии. Сюда же отступили туикинские казаки и остатки войск атамана Семенова под начальством Унгерна ф. Штернберга. Одновременно гражданская воина в Китае стала принимать явно неблагоприятный оборот для партии Ань-фу. Испытанные ею поражения заставили японское правительство еще раз изменить свою тактику в монгольском вопросе. Японцы не только лишили аньфуистов своей поддержки, но и дали понять Уитерну, что если он овладеет Ургон и обратит ее в опорный пункт против красной армии, то они не откажут ему в своей поддержке. Явно эта поддержка выразилась в том, что к его штабу были прикомандированы в качестве политических эмиссаров несколько японских штабных офицеров, скрытно — в снабжении его отряда материальными средствами.
Унгерн, имея в составе своего отряда русских, китайцев — выходцев из Маньчжурии, и монголов Цэцэн-хан’овского аймака, после кровопролитного боя 6 января 1921 года занял Ургу. Китайцы бежали. Одновременно же они должны были покинуть и город Кобдо, где оперировали части русских войск под начальством Анненкова и Дутова. Верный своему обещанию монголам, бар. Унгерн вернул богдо-гэгэну утраченное им положение главы государства, а затем, толкаемый на этом пути японцами, приступил и к работам по об’единению под управлением Урги всей Монголии, причем ставил целью союза между Халхой и южной Монголией образован из ‘ядра, вокруг которого могли-бы сплотиться племена монгольского корни’ и которое могло-бы послужить ‘обороной поенной, и моральной от растлевающего влияния Запада, одержимого безумием революции и упадком нравственности во всех ее душевных и телесных проявлениях’ {Выдержка из инструктивного письма Унгерна одному из его агентов в Пекине. См. Ан. Каллиников — ‘Национ.-рев. движ. в Монг.’, стр. 40.}.
В этом он не успел. Советские войска в союзе с теми монгольскими отрядами, которые впоследствии составили кадры монгольской народно-революционной армии, вступили в Монголию и, тесня Унгерна, заставили его покинуть Ургу, которую и заняли 6 июня 1921 г. Неудачи, преследовавшие Унгерна, несмотря на проявленную им лично ‘выдающуюся храбрость’ {Ан. Каллиников, op. cit., стр. 49.}, вызвали деморализацию в рядах его войска, бегство и сдачу некоторых его частей. Захваченный 22-го июня в плен, Унгерн был отправлен в Ново-Николаевск, предан здесь суду революционного трибунала и по приговору последнего расстрелян.
С июня 1921 года хозяином положения в Монголии стала народная революционная партия, которая и удерживает это положение до настоящего времени. Эта партия стала складываться в Монголии вскоре же после занятия китайцами Урги {Ан. Каллиников — ‘Револ. Монг.’, стр. 73, пишет, что она возникла в Урге в ноябре 1919 года, И. Генкин же в предисл. к изд. полпред. СССР в Монголии книжке ‘3-й с’езд монгольской народной партии’, стр. XI, пишет: ‘в ноябре 1919 года была аннулирована автономия Монголии, а спустя три месяца в Урге стала складываться народная революционная партия’.}. Ее основателями были: Сухэ-батор, бывший наборщик и солдат, писарь Данзан {Впоследствии за различные злоупотребления был расстрелян.}, лама, затем публицист, Бодо {В сентябре 1922 года был в числе других заговорщиков, покушавшихся на свержение народного правительства, по приговору суда расстрелян.} и др., число которых было вначале настолько невелико, что даже годом позднее, на первом с’езде партии собралось всего лишь 28 ее члена.
Первые ее шаги неизвестны, но, вероятно, они обратили на себя внимание китайцев, так как некоторым из входивших в ее состав лиц пришлось покинуть Ургу и бежал в Россию где они и вступили в связь с организациями коммунистического интернационала и российской коммунистической партии В дальнейшем партия проходила через следующие этапы:
1) Совещание в Кяхте, признанное впоследствии первым с’ездом народно-революционной партии. На нем была выработана платформа партии, 18 марта избрано временное народно-революционное правительство Монголии и положено основание организации монгольской армии.
2) Взятие после кровопролитного боя с китайской военной частью, занимавшей Маймачэн {Это были последние китайцы из состава тех, которые в 1919 г. в числе 10.000 чел. под начальством ген. Сюй Ши-чжэна заняли Монголию.}, этого города {Монгольская ‘армия’ насчитывала в это время в своих рядах только 500 чел. добровольцев, к концу 1921 года численность ее возрасла до 2.000 сабель, к моменту же созыва великого хуралдана она состояла из четырех пограничных полков, одной кавалерийской бригады, одного пулеметного полка, одного сводного артиллерийского дивизиона, кадровых ургинских частей военного училища и нескольких отдельных кавалерийских частей (эскадронов), квартировавших в различных частях государства.}, переименованного вслед затем в Алтын-булак.
3) Занятие совместно с сибирскими войсками Урги и дальнейшая, совместная с ними же, борьба с остатками колчаковской армии, продолжавшими под начальством Бакича, Казанцева, Кайгородова и др. держаться еще в некоторых пунктах Западной Монголии {Эвакуация сибирских войск из Монголии была произведена в марте 1925 года.}.
4) Организация правительственного аппарата в Монголии при удержании в ней монархического строя и проведение в жизнь реформ, направленных к демократизации управления и обновлению ее жизненного уклада в духе европейской цивилизации. К числу таких реформ относились:
Постепенное уничтожение феодально-теократических отношений в стране: отмена крепостной зависимости и ‘албы’ {См. т. III, вып. I, стр. 382 и след.}, закон о местном самоуправлении, которым уничтожались все административно-судебные права князей и духовных властителей, уничтожение института наследственной княжеской власти.
Отделение церкви от государства и в связи с этим как отмена правительственных субсидии монастырям, так и обязательных для населения сборов на религиозные нужды.
Преобразования в шабинском ведомстве, направленные к уравнению в правах и обязанностях шабинаров с остальным населением Монголии.
Организация постоянной армии.
Упорядочение финансов страны: учреждение монгольского торгово-промышленного банка, преобразование податной части, введение водочной монополии и монополии на торговлю древесным углем, что было поставлено в связь с государственной охраной лесных богатств страны, организация госпосевов на Харе и в Тарячин хошуне, учреждение государственного ломбарда, открытие бухгалтерских курсов, введение государственного кооператива.
Демократизация судопроизводства, отмена пыток и телесных наказаний, устройство домов заключения, отвечающих тем требованиям, которые пред’являются к ним в культурных странах.
Устройство начальных школ, средней школы в Урге и там-же народного университета. Учреждение Ученого комитета, одной из задач которого должно быть собрание и систематизация исторических сведений о Монголии.
Улучшение ветеринарно-зоотехнической части, которая образована была в Монголии еще при прежнем правительстве, открытие ветеринарно-фельдшерской школы в Урге.
Все эти мероприятия свидетельствуют, что хотя богдо-гэгэн и продолжал после занятия Ургн. советскими войсками по прежнему возглавлять Монгольское государство, но что фактически вся полнота власти в стране перешла уже в руки правительства, избранного из числа членов народной партии: богдо-гэгэн царствовал, но не управлял. Ему сохранен был внешний почет {В газете ‘Призыв’ от 9 августа 1922 года следующим образом описывается празднование в Урге первой годовщины деятельности народного правительства: ‘К часу дня к центральной кумирне прибыла роскошная карета, в которой находились богдо-гэгэн и Эхэ-Дагини (его любовница). К этому времени собрались и выстроились в одной группе министры, в другой — товарищи министров, а в третьей — ответственные работники правительственных учреждений, все — в строгом соотношении с званием одетые в парадные формы: в вышитые парчей мундиры, шапки с перьями и проч. Богдо-хаган переменил костюм ламы на светский мундир монарха и по длиннейшему ковру из желтого шелка, держа под руку супругу, вошел в роскошно убранную тронную залу. Министры держали небольшие курительные свечи. Когда богдо-хаган и Зхэ-Дагини уселись на золоченые троны, все присутствующие встали на колени и сделали три поклона, После этого премьер-министр прочел и вручил богдо-хагану адрес, в котором излагался ход борьбы за восстановление монархии… После этого премьер и все остальные министры поднесли богдо-хагану и Эхэ-Дагини мандал и всевозможные подарки…’ (Каллиников — ‘Национ.-рев. движ. в Монг.’, стр. 62—63).}, но его престиж и значение пали в Урге до того, что даже в дамской среде стали раздаваться голоса высказывавшиеся против дальнейших перерождений ургинских хутухт и отрицавшие у гэгэнов право на святость. Расчищалась таким путем почва для новой революции, для перехода от конституционной монархии, какой фактически стала Монголия в июне 1921 года, хотя ее конституция стала вырабатываться годом позднее, к республике. Смерть хутухты, последовавшая 20 мая 1924 года, ускорила это событие, сделав ненужным насильственный переворот, и Монголия совершенно безболезненно перешла от монархического государственного строя к республиканскому. 3-го июня ЦК народной партии единогласно постановил, не отлагая решения вопроса до созыва великого хуралдана
1) передать печать богдо-хана правительству для хранения и
2) ввести в стране республиканский строй без президента, как главы государства, предоставив всю верховную власть великому хуралдану и избираемому последним правительству.
Великий хуралдан был созван в ноябре 1924 г. Важнейшим из его актов была следующая декларация, вошедшая первой главой в конституцию Монголии.
1. Монголия об’является независимой народной республикой, в которой вся власть принадлежит народу. Народ осуществляет свою верховную власть через посредство великого народного хуралдана и избираемого последним правительства.
2. Основная задача Монгольской республики заключается… в укреплении основ республиканского нового порядка на основе полной демократизации управления.
3. В осуществление подлинной власти народа по управлению государством и закреплению вышеоб’явленного государственного строя подтверждаются следующие начала: а) вся земля и ее недра, леса, воды и их богатства в пределах территории Монгольской народной республики, согласно существующему обычному бытовому порядку Монголии, соответствующему принципам установленного строя, являются народным достоянием, частная собственность на них не допускается, б) все международные договоры и обязательства о займах, заключенные монгольскими властями до революции 11 года (1921 г.), как насильно навязанные {Не ясно, какие из внешних займов народное правительство Монголии считает насильно ей навязанными.}, признаются аннулированными, в) в виду того, что задолженность частных лиц и учреждений {До сих пор опубликованные переводы монгольских документов страдают, повидимому, неточностями и местами требуют даже стилистических исправлений. В данном случае трудно понять, что имелось в виду, когда писалось о долгах учреждений ни основе круговой поруки. К тому же круговая порука была уничтожена, а долги китайцам аннулированы еще в 1912 году.} иностранным ростовщикам, образовавшаяся со времени иностранного господства на основе круговой поруки, явилась весьма тяжелым бременем для хозяйства страны и народных масс, считаются правильными постановления правительства как об аннулировании остатков указанной задолженности, так и об уничтожении института круговой поруки, г) сосредоточение в руках государства единой хозяйственной политики страны и введение государственной монополии внешней торговли как одно из условий раскрепощения народных масс и утверждения народной власти, д) в интересах сохранения полноты власти за народом и устранения всякой возможности реставрации власти внешних и внутренних эксплоататоров подтверждается вооружение трудящихся путем образования монгольской народной революционной армии, а также необходимость введения всеобщего военного обучения молодежи, е) в целях обеспечения свободы совести церковь отделяется от государства и об’является, что религия есть частное дело каждого гражданина,… к) в целях обеспечения народу доступа к знаниям Монгольской народной республикой ставится задача введения в стране бесплатного обучения, л) Монгольской народной республикой признается равноправие всех граждан государства независимо от их национальности, религии и пола… м) отменяются титулы и звания бывших владетельных и служилых князей и дворян (тайчэки), а также владетельные права хутухт и хубилганов {Как нельзя было-бы сказать — епископов и духовенства, так нельзя сказать и ‘хутухт и хубилганов’, так как хутухта — один из титулов, жаловавшихся хубилганам, можно подозревать здесь пропуск слова ‘остальных’ или ‘других’ хубилганов (гэгэнов). В этой же статье очевиден и другой пропуск: если отменяются владетельные права только у хубилганов, то стало-быть они сохраняются у князей, лишающихся, как и прочие дворяне, только своих титулов. Отношу и этот промах к неточностям перевода.}, н) в виду того, что трудящиеся всего мира стремятся к уничтожению в корне капитализма и к достижению социализма (коммунизма), внешняя политика народной республики трудящихся Монголии проводится в полном соответствии с интересами и основными задачами угнетенных малых народов и революционных трудящихся всего мира.
4) Верховная власть в Монгольской народной республике принадлежит великому народному хуралдану, в период между сессиями великого хуралдана — малому хуралдану, а в период между сессиями последнего — совместно президиуму его и правительству.
5. Ведению верховных органов власти Монгольской народной республики подлежат: а) представительство республики в международных сношениях, ведение дипломатических сношений, заключение политических, торговых и других договоров, б) изменение внешних границ Монгольского государства, об’явление войны и заключение мира {Далее в этом пункте говорится: ‘ратификация международных договоров’. Выделение ‘ратификации’ в особый пункт от ‘заключения’ политических и других договоров с государствами — непонятно. Великий хуралдан может только ратифицировать договоры, и в этом смысле следует понимать выражение п. а — ‘заключать договоры’, которые без ратификации, т. е. утверждения их верховной властью государства, представляют лишь проекты соглашений между контрагентами. Таким образом, выходит, что оба пункта — а и б разными словами определяют одно и то же право великого хуралдана.}, в) заключение внешних и внутренних займов, выдача внешних займов, г) руководство внешней и установление порядка внутренней торговли, д) организация плана народного хозяйства республики, предоставление, изменение и отнятие концессионных {Добавлено: ‘монопольных’. Это — неясно.} нрав, е) организация транспортного и почтово-телеграфного дела, ж) строительство и руководство военными силами Монгольской республики {Этот пункт редактирован очень глухо, и его содержание в русской передаче не совсем ясно.}, з) утверждение государственного бюджета республики, установление денежной и кредитной систем, выпуск денежных бумажных знаков и чеканка монеты, к) установление общих начал землепользовании, установление границ аймаков и хошунов {Логическим последствием лишения князей их владетельных прав на хошуны и аймаки явилось изменение названий последних по именам наиболее характерных для каждого из них географических предметов — рек, гор и пр. Это было произведено до августа 1924 года (см. ‘3-й с’езд монг. нар. партии’, стр. 69).}, установление правил пользования недрами, лесами и другими естественными богатствами страны, л) установление основ судоустройства, а также разработка и проведение в жизнь уголовного и гражданского законодательства, м) установление положения о народном образовании {Редакция этого пункта не ясна.}, н) установление общих мероприятий в области охраны народного здравия, о) установление системы мер и весов, и) организация статистики республики.
6) Утверждение и изменение основных законов республики подлежат исключительному ведению великого хуралдана.
Об’явление Монгольского государства республикой и созыв великого народного хуралдана — моменты образования н_о_в_о_й М_о_н_г_о_л_и_и, ее первые шаги по избранному монгольским народом н_о_в_о_м_у пути, начало новой главы в ее новой истории, которая — дело будущего, моя же задача — осветить ее прошлое, на этом может считаться законченной {Ставя здесь точку, считаю уместным привести следующие слова И. Генкина: ‘Было-бы заблуждением думать, что примыкающие к коминтерну монгольская народная партия и союз молодежи являются социалистическими организациями. Для пролетарского коммунизма и для марксистских воззрений в полуфеодальной и пастушеской Монголии, конечно, нет места. И если п. 4 кяхтинской платформы народной партии и говорит о ‘твердых основаниях революционного социализма’, которыми будет руководствоваться новая партия, то это больше характеризует личные убеждения одного из составителей (или переводчиков) партийной платформы, чем мировоззрение широкой массы членов монгольской народной партии’.
Эти строки писались И. Генкиным в 1924 году.}.
Согласно статье 11 кяхтинского соглашения, подтвердившей статью 4 нот, обмененных между Россией и Китаем 23 октября 1913 года, в состав внешней Монголии должны были войти области, находившиеся в ведении китайских амбаыей в Урге и Кобдо, и цзянь-цзюня в Улясутае. Это довольно туманное определение территории нарождавшегося государства {Амбани в Кобдо и Урге хотя и пользовались правом непосредственных сношений с Пекином, но подчинены были цзянь-цзюню в Улясутае, ему же подчинен был и правитель образованного в 1907 году Алтайского округа, а равно урянхайские земли, отошедшие, как говорится ниже, в 1912 году под протекторат России. Таким образом, определение об’ема территории автономной Монголии, даваемое ст. 11, крайне неопределенное.} дополнялось постановлением о будущем формальном разграничении между Китаем и автономной Монголией. Что касается северной границы, то она не обсуждалась кяхтинской конференцией, ибо уже в 1912 году послужила предметом особого соглашения российского и монгольского правительств, согласно которому Урянхайский край переходил под протекторат России как земля, ставшая после событий 1911 года ‘бесхозяйной’, но ‘которая нуждалась в насаждении в ней русской государственности, обратившись в колонию русских людей, которые, следуя историческому ходу русской колонизации, давно уже успели ее освоить, претворив силой своего смелого духа и упорного труда в часть русской территории’.
Каррутер с, посетивший в 1910 году верховья Енисея, высказал следующую мысль {‘Неведомая Монголия,’ I, стр. 102.}: ‘в физическом, политическом и экономическом отношениях бассейн этот скорее принадлежит России, нежели Монголии, и неизбежное завладение этим районом рано или поздно Сибирью можно легко себе представить’.
С 1912 года можно было это считать уже совершившимся фактом, но его давно предвидели, к нему давно стремились местные деятели, и этими стремлениями следует об’яснить их попытки доказать русские и_с_т_о_р_и_ч_е_с_к_и_е права на эту землю.
Слово ‘история’ значит ‘поиск истины’, вот почему история находится в непримиримом противоречии с тенденцией, с стремлением группировать только факты, согласующиеся с предвзятым решением. Поступая так, можно, конечно, добиться временного успеха проводимой идеи, и чем темнее и сложнее вопрос, тем ярче может быть этот успех. Но к вопросу урянхайскому нет нужды подходить этим путем, и это ясно понял помянутый выше английский исследователь, писавший {Op. cit., I, стр. 151.}: Тот факт, что урянхайцы остаются маленьким народом, населяя страну великих возможностей, готовую принять и вместить многочисленное население, принадлежащее мужественному и прогрессирующему народу, указывает на то, что они не обладают чудодейственной силой возрождения и несомненно находятся на верном пути постепенного вымирания, а при таких условиях ‘окончательное присоединение этого края к России является лишь вопросом времени’ {Op. cit., I, стр. 217.}. И затем далее {Op. cit., I, стр. 338—339.}: ‘Считая совершившимся фактом установление автономии Монголии под протекторатом России, мы можем смело предсказать неизбежность крупных и коренных перемен в образе жизни монголов и всего будущего монгольской расы. Монголия станет, а фактически, может быть, она уже стала, страной оживленной деятельности и прогресса, тогда как до сего времени она была страной застоя и подавленности’. Русские деятели нахлынут в пределы страны, ‘здесь будут построены железные дороги, а незанятые сейчас никем земли будут отведены для нужд земледелия, и пустыня оживет. Создадутся облегченные условия для торговли, выгодные как для монголов, так и для русских’. ‘Эксплоатация минеральных богатств Россией сама по себе явится нововведением колоссальной важности и произведет значительный переворот в смысле изменения отношений монгольского народа к его управителям’. Летаргия, в которой он пребывает, будет нарушена, и, мы надеемся, рано или поздно совершенно исчезнет. ‘В этом отношении претендентом может послужить история бурят, которые со времени их подчинения России возделывают землю, занимаются разными видами торговли, изучают русский язык, попадают даже на государственные должности и вообще живут хорошо и зажиточно’. Влияние России, вне сомнения, имеет в Монголии значительное преимущество перед китайским влиянием, и можно думать, что монголы всецело подпадут этому влиянию, что поведет к умалению гнета ламайского духовенства — основной причины упадка монгольской расы. ‘Я вполне отчетливо представляю себе этот народ живущим в новых для него условиях, возрождающимся к новой жизни {Каррутерс не смешивает урянхайцев с монголами, здесь речь идет о последних.}, как-бы вновь воскресающим для того, чтобы стать попрежнему достойным уважения и зажиточным кочевым народом, играющим роль государства, буфера между двумя великими государствами Россией и Китаем’.
Те же мысли о культурной роли России в Азии высказывались англичанами, впрочем, и ранее. Так, еще в 1865 году ‘Daily News’ {No 144. Цитир. у Казанкева — ‘Описание киргиз-кайсак’, стр. 152, который пользовался переводом, помещенным в ‘Сыне Отечества’ за 1865 г., в No от 17 июня. См. также ‘Athenaeum’ за тот же 1865 г., поместивший статью о культурной миссии России в Средней Азии, кончавшуюся такими строками: Каждый непредубежденный англичанин должен с глубоким сочувствием и интересом следить за поступательным движением русской цивилизации в Центральной Азии. Эта цивилизация движется вглубь самых варварских и наименее известных стран земного шара, и когда Россия приблизится, наконец, к Хорасану, Кабулу и Индии, то прекратится и невольничество и похищение людей, а с средне-азиатской торговли спадут опутывающие ее ныне оковы (‘Отечеств. Записки’, 1865, август, стр. 170).} поместила статью по поводу наших завоеваний в Средней Азии, где, между прочим, говорилось: ‘Естественным следствием нынешнего положения России должно быть постепенное расширение’ ее территории и ‘владычества над некультурными племенами областей, лежащих за южными границами ее азиатских владений. Весьма трудно в точности определить южную границу Российской империи’, ибо ‘в Азии за влиянием немедленно следует владычество’ {Положение, что ‘в степях, по самому свойству их обитателей, приходится следовать правилу: ничего ила. все, высказывали и многие русские деятели, в их числе Бенюков (‘Общий обзор постепенного расширения русских пределов в Азии и способов их обороны’, стр. 13) называет генералов Катенина, который ехал в Оренбург с предвзятой мыслью приостановить наше поступательное движение в Азии, и Безака, который также в 1861 году не хотел идти далее г. Ташкента, обстоятельства оказались сильнее их, и им пришлось вскоре признать ошибочность своих предвзятых суждений. То же, по словам И. Ф. Бабкова, случилось и с генерал-губернатором Дюгамелем, который находил необходимым воздерживаться от завоевательных замыслов даже по отношению к Коканду, что и высказал в одном из заседаний комитета по средне-азиатским делам, но и ему пришлось подчиниться естественному ходу событий.
Благодаря, однако, уму, твердости, энергии и широкому государственному взгляду на дело первых генерал-губернаторов Западной Сибири, генералов Капцевича, Вельяминова, кн. Горчакова, и позднее —Гасфорда, предуказанное Сперанским поступательное движение наше вглубь Средней Азии проводилось под руководством министерства иностранных дел с замечательной выдержкой и последовательностью. В шестидесятых годах прошлого столетия перед нами весьма остро стал вопрос: где в Средней Азии мы должны остановиться. События показали, что он разрешен был удовлетворительно, но на трудность такого решения указывал еще в своем известном циркуляре 2 ноября 1864 года кн, Горчаков, который, между прочим, писал: ‘величайшая трудность при движении цивилизованных государств в землях Средней Азии, когда они, подобно России, приходят в соприкосновение с народами полудикими, бродячими, без общественной организации, заключается, главным образом, в умении во время остановиться’…}. К тому же ‘естественное движение такой державы’, как Россия, не зависит от случайностей войны: и поражения и победы в равной степени способствуют ее успехам. ‘Если-бы Россия подчиняла себе в Азии народности просвещеннее русской, если-бы она нападала на народ с благородными наклонностями, то, может быть, мы пожелали бы ей неудачи, но здесь этого нет’. Государства, которые она поглощает, не более, ‘как географические термины’, и ‘развитие русского могущества в таких странах столь же естественно, как обычное чередование дня с ночью’. Оно не только естественно, но и выгодно для нас. Если-бы продвижение России на юг было расчитано на то, чтобы ослабить наше положение в Индии, то мы имели-бы право желать его остановки, да и то нам следовало-бы занять место России в цивилизации Азии, но ведь этого по отзывам вполне компетентных лиц нет, и все опасения наши в этом отношении совершенно напрасны {Наконец, те же мысли о культурной роли России в Средней Азии с не меньшим беспристрастием высказал и Hellwald в своем известном сочинении — ‘Die Russen in Centralasien’, Wien, 1869, где, на стр. 120—121, читаем: ‘Следом за русскими войсками идет и наука, все исследуя, все изучая, беспрестанно подвигаясь вперед. То, что двадцать еще лет тому назад было темною тайною, о чем говорилось лишь гадательно, наука же с особой сдержанностью, теперь лежит перед нами открытою книгой. Занавес порван, перегородка упала, и все, что было полнейшею неизвестностью, в немного лет рассеялось в ничто перед русскими воинами. Центральная Азия с ее пустынями и степями, с ее снеговыми и обледенелыми горными массами, о которой еще недавно ходили только темные сказания, открылась не только для науки, но и для европейской предприимчивости и цивилизации’. Маньчжурия, говорит он дальше, должна покориться России, Монголия — признать ее протекторат. Тогда России останется лишь провести железнодорожный путь, который связывал-бы обе ее периферии, западную с восточной, и в ее руках окажется огромного значения торговый мировой путь, охватывающий больше половины земного шара. Совершенно фантастично предположение, что Россия, подвигаясь к центру Азии, имеет в виду грозить Индии, и столь-же мало обоснованы страхи, что, усиливаясь в Средней Азии, она тем самым наносит удары Турции, дабы засим овладеть Константинополем и таким путем разрешить в свою пользу восточный вопрос. Одно лишь допустимо. Это — установление ею торговой гегемонии в целой Азии. ‘Но как-бы мы ни смотрели на различные цели, преследуемые Россией, как-бы ни относились к движению русских вглубь Азии, не следует забывать одного: подобно тому, как к русским знаменам прикреплены были исследования науки, за победоносным полетом русского черного орла неизбежно следует культура. Россия в Азии выполняет истинную культурную миссию, так как приобщает восточные народы к европейскому кругу идей. Для Азии Россия — синоним культуры и цивилизации, и мы, непричастные к этой ее миссии, должны в этом случае признать, что присоединение новых территорий к культурной жизни цивилизованных рас — это важнейшая из выгод, ‘какую когда-либо человечество извлекало из военных предприятий со времени походов в те страны Озириса и Александра Македонского’.}.
Занятие нами Урянхайского края является последним актом стихийного продвижения русской народной массы в Сибирь, и как таковой с точки зрения суда истории едва-ли может подвергнуться осуждению. Действительно, говоря словами P. Leroy Вeaulieu, было бы неестественной несправедливо, если бы культурные народы Запада, накопляя сокровища знаний, искусств и цивилизации, теснились и задыхались на тех небольших пространствах, которые когда-то были их обиталищем, в то время как в обладании небольших общин дикарей, невежественных, грубых и беспомощных как дети или дряхлых, угасающих народностей, лишенных энергии и неспособных на сложную деятельность, оставались необ’ятные пространства годных под культуру земель…
Становясь на эту точку зрения, нам незачем было-бы искать исторических прав на урянхайские земли, как мы не искали их, когда занимали западный Алтай и киргиз-казацкие степи. Но вопрос о Засаянском крае едва-ли к пользе русского дела в Азии вышел за пределы переписки канцелярий и, попав на страницы повременной печати, утратил здесь, благодаря стремлению некоторых авторов связать с ним свое 1шя5 должную ему объективность изложения и в предвзятом освещении получил характер совершенно незаслуженного обвинительного акта против прежних правительственных агентов: в то же время он настолько потерял в своей ясности, и его толкователи столь затемнили историю края, что я нахожу себя вынужденным посвятить ему заключительные страницы настоящего тома.
Ровинский {‘Изв. Сиб. отд. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1870, I, NoNo 4 и 5, стр. 45.} был, кажется, первым, высказавшим сомнение в добросовестности действий графа Рагузинского и комиссара Колычева при проведении русской государственной границы в 1727 году. Свои обвинения он формулировал следующим образом.
На карте Шварца показаны две реки Ханги: одна течет в Монголии в оз. Косогол, другая в наших пределах в р. Иркут против Хангинского караула. Этой последней вовсе не существует, в р. Иркут течет здесь р. Монда, но которой местные жители и называют караул не Хангинским, а Мондинским. Название, однако, Хангинского караула встречается во всех актах прошлого столетия. Судя по названию, должно заключить, что этот караул был когда-то на р. Хаиге. Это подтверждает предание как наше, так и монгольское, что на реке Ханге или на Косоголе было когда-то русское население, был, как говорят монголы, каменный город, который уничтожен после проведения границы в 1728 году. Сохранилось также у монголов предание, что гун Сава (т. е. князь Сава Владиславич Рагузинский) или его чиновник за боченок золота отодвинул русскую границу вглубь Сибири. Наконец, в Никольской церкви, в бывшей Тункинской крепости, есть образ Николая чудотворца, о котором говорят, что он принесен с Косогола. То же самое следует сказать и о Нарин-хоройском карауле, который находится на притоке р. Оки, р. Гаргане, тогда как р. Нарин-хоро течет в Монголии. Эти факты ясно указывают, что русская граница когда-то была дальше в Монголии.
В этом Ровинский, однако, ошибся.
Высочайший указ о постройке города или острога на восточном берегу озера Косогола и заселении этого берега русским элементом был дан иркутскому коменданту в январе 1716 года {‘Памятники Сибирской истории XVIII века’, II, стр. 84.}. В январе следующего года этот указ был подтвержден, причем коменданту Ракитину было предписано по его получении без промедления ехать на озеро для выбора места под город {Ibid., стр. 169.}. Как указ был исполнен, сведений не имеется, но уже в 1721 году в Пекине было получено донесение, что вследствие энергичного протеста местных властей поселившиеся было на берегу Косогола русские в числе ста человек покинули выстроенный ими острог, предварительно предав его разрушению {Бантыш-Каменский — ‘Дипломатическое собрание дел между Российским и Китайским государствами с 1619 по 1792, год’, стр. 97.}.
Дело это было настолько громкое, что собранная три года спустя в городе Селенгинске ‘обоюдная комиссия для развода спорных меж между Россией и Китаем’ не могла его не учесть, и если тем не менее не снабдила графа Рагузинского материалами, подтверждавшими русские права на Косогол, то, вероятно, потому, что их тогда еще не было, да и самое добровольное оставление русскими Косогольского острожка после указа 1717 года, требовавшего защиты его оружием, хотя-бы для сего пришлось выдержать осаду, свидетельствует о том, что в этом вопросе русское правительство было принуждено отступить.
Что касается засим первоначального расположения караулов, то мне кажется, что решать вопрос о былом их местонахождении, руководствуясь их названиями—прием едва-ли годный в такой стране, как Монголия, где собственные названия очень однообразны и где приходится часто наталкиваться на несколько названии для одной и той же местности. Лучшим доказательством сему служит тот же Хангинский караул, получивший свое название не от речки, а от перевала Ханги (Обо-сарым), как впоследствии получила его и расположенная под ним Хангинская таможенная застава. Равным образом и Нарин-хоройский караул назван был по русской речке Нарин-хорэ, ибо, вопреки мнению Ровинского, речек, носящих это название, две: одна, сбегающая с Гарганского перевала на юг, в Монголию, другая — на север, системы Оки {См. Комаров — ‘Поездка в Тункинский край и на озеро Косогол в 1902 году’ в ‘Изв. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1905, XLI, стр. 83 и след.}.
Незаслуженно также брошено Ровинским по адресу графа Рагузинского и тяжкое обвинение в продажности и предательстве, ибо неподкупность его достаточно засвидетельствована теми муками и угрозами, коим он подвергся в Пекине {Бантыш-Каменский, op. cit., стр. 133 и след. П. Шумахер — ‘Наши сношения с Китаем (с 1567 по 1805)’ в ‘Русск. Архиве’, 1879, кн. II, стр. 175, 176, 178.}, да и напутственная речь императора Юн-чжэна свидетельствует, что он видел перед собой не корыстолюбца, готового продать свою родину, а человека сильного, достойно защищавшего порученное ему дело {Бантыш-Каменский, op. cit., стр. 137. Существенное место этой речи следующее: ‘О всех делах, что ты говорил с нашими министрами, я известен, и что здесь дело не кончено, ты не печалься. Я посылаю с тобой на границу добрых министров, которым велел праведным посредством все окончить. А тебе приказываю моим и твоей императрицы указом, хотя ты и не мой подданный: поступай праведно и склонно и почитай интересы равномерно как твоей императрицы, так и мои, ne держа все одну сторону, но обе, то все благополучно и радостно кончишь’.
Противоречит этому предположению и реляция, отправленная Рагузинским в Петербург по возвращении из Китая, в которой он доносил, что государство Китайское не в такой силе, как о нем думают и как многие историки оное возвышают, что богдоханом мало довольных, ибо пуще римского Нерона свое государство притесняет и уже несколько тысяч людей уморил и несколько миллионов ограбил и в конец раззорил, многих иезуитов казнил и срыл их церкви, что народ его помирает с голоду, и не видно в нем ни силы, ни храбрости, ни разума, что непостоянство, гордость, лукавство и трусость занимают все их упражнение, так что будь у нас на границе сила, можно было-бы все сделать по своему… Да и теперь если китайцы на что и соглашаются, то вовсе не из миролюбивых намерений, а из боязни войны… (П. Шумахер, op. cit., стр. 177).
Так не мог писать человек, подкупленный китайским золотом.
В заключении не могу не привести отзыв Gaston Cahen (‘Histoire des relations de la Russie avec la Chine sous Pierre le Grand (1689—1730)’, Paris, 1912, стр. 195) о Рагузинском, который уже с начала XVIII века служил России на дипломатическом поприще: ‘Jamais la Russie n’а encore trouv pareille intelligence, pareille comptence et pareil dvouement ses intrts dans ses ngociations avec la Chine’.}.
Вопрос о неестественности нашей государственной, границы к западу от оз. Косогола и о возможности, оставаясь на почве Туринского договора, дать ей направление, более отвечающее нашим интересам, был возбужден ранее выступления Ровинского, а именно, в 1850 году, когда до золотопромышленников дошли вести об открытии золотоносных площадей близь озера Косогола {Венюков, op. cit., стр. 32. По тому же вопросу высказался засим одновременно с Ровинским и купец Веселкин (см. ‘Урянхи и географические сведения о южной границе Минусинского округа’ в ‘Изв. И. Русск. Геогр. Общ’., 1871, VII, мелк. изв., стр. 117—118).}. Генерал-губернатор Восточной Сибири граф Муравьев-Амурский, ознакомившись с вопросом но делам своей канцелярии, не согласился, однако, с мнением докладчиков о возможности придать желательное для нас толкование договору 1727 года и не дал дальнейшего хода их домогательству.
Засим, тот же вопрос, хотя и в несколько иной форме, возник на южной границе Енисейской губернии, где русские золотопромышленники, пользуясь отсутствием надзора за границей и ее неопределенностью в атом участке, уже с 1838 г. стали искать золото в бассейне реки Систыг-кема {См. том I, стр. 531.}. Спокойное владение возникшими здесь приисками в течение десятков лет дало им повод, начиная с восьмидесятых годов прошлого столетия, делать заявки приисков и по другим притокам Енисея: Ортат-кему, Темир-суку, и др. Жалобы на захват русскими золотоносных площадей в бассейне Бей-кема впервые со стороны урянхайских властей поступили лишь в 1879 году, но прямых последствий эти жалобы не имели, и дело ограничилось перепиской между нашей миссией в Пекине и китайскими министрами {Справка из дел канцелярии иркутского генерал-губернатора, составленная заведывавшим в 1914 году пограничными делами А. П. Церериным и любезно им мне переданная для использования в настоящем труде.}. Тем не менее, с этого времени наши золотопромышленники стали действовать осторожнее, вступая даже в соответственные соглашения с сойотами. Стремясь в то же время выяснить пограничный вопрос и боясь как-бы их заявки не оказались впоследствии незаконными, они обратились в 1879 году к министрам иностранных, и внутренних дел с ходатайством, воспользовавшись происходившими тогда в Петербурге переговорами с китайским послом Чун-хоу по Кульчжинскому вопросу, выговорить новую граничную черту с Китаем если не по хребту Танну-ола {Впервые на хр. Танну-ола, как на естественную южную границу Сибири, указал еще Веселкин (‘Урянхи и географические сведения об южной границе Минусинского округа’ в ‘Изв. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1871, VIII, отд. ‘мелк. извест.’, стр. 117).}, то по крайней мере по правому берегу р. Енисея {Церерин — ‘Справка по урянхайскому вопросу’, рукоп.}. Это ходатайство, как слабо мотивированное просителями и несвоевременное, было министерством иностранных дел отклонено. Тогда в 1881 году золотопромышленники обратились в министерство государственных имуществ с просьбой раз’яснить, следует-ли считать местности, расположенные вдоль рек Ут, Уюк и Темир-сук свободными от поисков и заявок золотых розсыпей, но и это ходатайство не получило удовлетворительного разрешения ‘за необозрением на месте положения поименованных речек и неимением документальной карты границы’. О своей же стороны генерал-губернатор Восточной Сибири нашел возможным предоставить золотой промысел в Засаянском крае его естественному течению, что и высказал во всеподданнейшем отчете за 1881 год {Ibid.}.
Вопрос этот в такой постановке привлек внимание императора Александра III и по его повелению подвергся рассмотрению в особом совещании, которому поручалось вывести его из того неопределенного положения, в каком он до тех пор находился.
Поручение это было выполнено совещанием, однако, только отчасти, ибо оно не могло не считаться с враждебным России настроением правительственных и общественных сфер в Китае, раздраженных необходимостью пойти на большие уступки и подписать Петербургский трактат 1881 года {См. выше стр. 733 и cл.}. Тем не менее оно все же признало желательным установить предельную граничную черту для отвода приисков, предварив, однако, заинтересованных лиц, что как отвод, так и разработка золотоносных площадей в означенной местности могут по политическим обстоятельствам быть приостанавливаемы и даже вовсе прекращаемы без всякого от казны за то вознаграждения.
Несомненно, что это постановление было сознательным нарушением того принципа раздела спорных территорий, который был положен в основу Буринского договора, вменявшего в обязанность комиссарам, ведшим разграничительные работы, в_е_р_ш_и_н х_р_е_б_т_о_в д_е_р_ж_а_т_ь_с_я и п_о с_р_е_д_и_н_е д_е_л_и_т_ь и з_а г_р_а_н_и_ц_у п_р_и_ч_е_с_т_ь {‘Сборник договоров России с Китаем’, 1889, стр. 13.}, но оно продиктовано было интересами государства, которое должно было считаться не с вожделениями золотопромышленников, а с ясно обнаружившимся к тому времени колонизационным движением на юг широких масс русского народа. Как-бы то ни было, но это постановление разрешая сойти с водоразделов, все же внесло в пограничный вопрос новый элемент неустойчивости, и с этим не замедлили столкнуться местные деятели при попытках осуществить его на деле.
Во исполнение постановления особого совещания иркутским генерал-губернатором Анучиным образована была комиссия для определения предельной пограничной черты. Основываясь на сведениях, представленных Ясенским о пограничной местности, означенная комиссия таковою предельной чертою признала линию, соединяющую вершины сопок, наиболее выдающихся к югу между каждыми двумя пограничными знаками, причем вершины речек Ортат-кема, Кули-кема и друг., но которым были сделаны заявки, оказались находящимися в пределах России {Церерин, ibid.}. Вместе с тем, однако, она не нашла возможным предуказать для каждого отдельного случая, как далеко от вершин речек вниз по их течению могли-бы допускаться отводы, оставя разрешение таких вопросов усмотрению местных агентов правительства, с той, впрочем, оговоркой, что в ограждение интересов казны от возможных претензий золотопромышленников в случаях, если-бы прииски оказались впоследствии на китайской территории и явилась бы необходимость прекратить их разработку, с них надлежало бы перед отводом площадей брать подписку о невчинении исков к казне об убытках и соответственных случаях.
Это заключение комиссии создало полную неопределенность в вопросе об отводе площадей, в виду чего генерал А пучин командировал на Саянское нагорье чиновника особых поручений Осташкина для освещения этого вопроса и выяснения данных относительно действительного направления граничной линии, которая одна только и должна была служить основой для отвода площадей {Ibid.}.
Остатки и исполнил это поручение и посетил все пограничные знаки от 18 до 24 {Согласно Буринскому договору эти знаки были поставлены:
18 — Тенгиса реки на вершине, на хребте Эргик-Таргак-тайга на левом конце,
19 — на вершине Бедикема реки на хребте Торос-дабага,
20 — на хребте Эргик-Таргак-тайга на правом конце на вершине Уса реки на реке Кынзымеды,
21 — Ус реку пересекши по течению на правой стороне,
22 — на хребте Хонин-дабага,
23 — на устье реки Кемкемчика бом, и
24 — на Шабине-дабага.}, причем нашел, что они находятся на тех именно местах, где указывались ландкартой 1728 года, что при знаках оказались каменные плиты с надписью на каждой — ‘граница отсюда’ и что об их существовании знали золотопромышленники, когда подавали свою записку министру иностранных дел о неопределенности границ и просили министра государственных имуществ раз’яснить им вопрос о пограничной полосе, сознательно тем вводя правительство в заблуждение {Церерин, op. cit.}.
Совсем к другому заключению пришел горный инженер Боголюбский. Осмотрев знаки 24, 23 и 22 и не отвергая подлинности первых двух, он нашел 22 знак на вершине р. Оджи, а не там, где нашел его Осташкин — на хребте Хонин-дабага. По мнению Боголюбского самая карта 1727 года и поставленные, согласно ей, знаки 20, 21 и 22 неверны, потому что составлялась эта карта не при самом проводе границы комиссаром Колычевым, а спустя 3 4 года геодезистами которые не были на месте истинных знаков или по невозможности их достигнуть или по неимению проводников. Поэтому Боголюб скип полагал, что границу России с Китаем следует считать не по тем урочищам, которые поименованы в трактате 1727 года и н_а_з_в_а_н_и_я к_о_т_о_р_ы_х с_о_х_р_а_н_и_л_и_с_ь д_о н_а_ш_е_г_о в_р_е_м_е_н_и, а по вероятному пути следования разграничительной комиссии — мимо оз. Косогола и правым берегом Енисея через Доро-кем, Ий-сук, Хамсару, Си-стыг-кем, Ут, Оджу, Туран, Уюк и далее до Кемчика {Ibid.}.
Из того же доклада Боголюбского усматривается, что подлинность найденных Осташкиным знаков 20, 21 и 22 им заподазривается на том основании, что в семидесятых годах XVIII столетия сержант Пестерев тщетно искал их в течение десяти лет и засим наугад заменил их крестами на кучах камней, каковые знаки и могли быть впоследствии ошибочно приняты за пограничные, казаки же, обязанные наблюдать за исправным состоянием границы, поддерживали эти знаки, выдавая их за пограничные с своекорыстною целью не пускать за их линию зверопромышленников. Странной также кажется Боголюбскому неравномерность расстояний между пограничными знаками, принятыми за таковые Осташкиным, ибо тогда как между 20 и 21 расстояние 19 верст, между 21 и 22 — 18 верст, расстояние между 19 и 20 составляет 380 верст, почему Боголюбский и полагает, что знаки 20 и 21 следует искать не в верховьях Уса, а по той тропе, по которой, как он думает, следовали пограничные комиссары, а именно, к востоку от р. Систыг-кема где-нибудь близь р. Тенгиса, Доро-кема или Ий-сука, причем он допускает, что проводники комиссаров намеренно (?) смешали Ий-сук с Усом рекой. Это предположение, как он думает, подкрепляется следующим соображением: в ‘разменном письме’ относительно 20 и 21 знаков сказано: ‘Ергик-таргак-тайга на правом конце Уса реки, на вершине Кыызымеде {‘Сборник договоров России с Китаем’, стр. 42, ср. стр. 43, знак 20: текст редактирован здесь несколько иначе.}, на хребте поставили два знака’, следовательно, говорит Боголюбский, если комиссары, поставив 20-й знак, шли с правого берега Уса, то, пересекши Ус, должны были поставить 21-й знак на левом его берегу, между тем на карте разграничения он обозначен на правом {Церерин, op. cit.}.
Как ни шатки данные, приведенные Боголюбским в защиту своей гипотезы, все же они колебали выводы Остаткина. Тем не менее, ген. Анучин принял последние, что видно из его телеграммы министру государственных имуществ от 21 ноября 1883 года: ‘Результаты командировки в верховья Енисея самые неудовлетворительные для заявителей, так как все граничные знаки найдены и были известны заявителям, повидимому, желавшим ввести власти в заблуждение’ {Ibid.}.
Документы по этому делу, одновременно препровожденные ген. Анучиным в Петербург, были подробно изучены в министерстве иностранных дел, в результате чего в этом министерстве составлена была записка ‘о направлении пограничной черты между 19 и 24 знаками на запад от Кяхты’, которая может быть кратко реферирована в следующих словах.
Не соглашаясь с мнением иркутской комиссии по пограничному вопросу, что государственная граница должна была-бы следовать по прямым линиям между наиболее выдающимися сопками к югу от Саянского гребня, авторы записки особое внимание уделяют выводам Боголюбского, но и их считают несостоятельными.
Как выше было замечено, Боголюбский свой вывод о направлении государственной границы построил, главным образом, на том соображении, что положение пограничного столба на реке Ус не соответствует договорному описанию.
Для выяснения этого противоречия проф. Захаровым был сделан новый перевод монгольского текста ‘разменного письма’, причем оказалось, что соответственное место этого текста следует читать: ‘Ус реку пересекая’… вместо — ‘Ус реку пересекши’… Это указывает, что комиссары ставили знаки не после того, как пересекли Ус, как сказано в переводе 1727 г., а в то время, когда пересекали его, и поэтому могли поставить один знак на правом берегу, другой — на левом, как это и обозначено на карте 1728 года. Что именно реку Ус пересекла государственная граница, явствует также м из рассмотрения Китайско-монгольской карты, г_д_е и_с_т_о_к э_т_о_й р_е_к_и п_о_к_а_з_а_н н_а в_е_р_ш_и_н_е К_ы_н_з_ы_м_е_д, о чем упоминается в договоре и разменном письме. Такова фактическая сторона вопроса, совершенно опровергающая означенный вывод инженера Боголюбе ко го. Но и другое его предположение, а именно, что при проведении границы имелась в виду не река Ус, а Ий-сук или какая-нибудь другая река, по мнению составителей записки, не более обосновано. Оно опровергается китайско-монгольской картой, но. и помимо сего приводимые им доводы очень шатки. Он основывает свое положение на том факте, что 20-й знак находится в 386 верстах от 19-го, тогда как 20 от 21 и этот последний от 22-го всего лишь в 20 верстах. Но если вчитаться в разменную запись и принять во внимание, что при установке знаков комиссары должны были руководствоваться топографическими условиями местности, то становится вполне очевидной и причина такой неравномерности в расстояниях между знаками, которая к тому же и не единственная на русско-китайской границе, ибо, например, расстояние между 13 и 14 знаками составляет всего лишь о верст, а между 17 и 18—113 верст. Действительно, в разменной записи говорится {О ‘Сборн. догов. России с Китаем’, стр. 42.}: ‘Тенгиса реки, на вершине Эргик-Таргак-тайга, на левом (т. е. восточном) конце, на дороге, на верху поставили два знака’, а далее: ‘Бедикема реки на вершине Торос-дабага, на дороге, на верху поставили два знака, Эргик-Таргак-тайга на правом конце Уса реки, на вершине Кынзе-меде, на хребте поставили два знака’. Ясно, что 18 и 20 знаки поставлены на обоих концах непроходимого леса {Хотя северный склон Саянского хребта к востоку от вершин Уса действительно одет почти сплошным лесом, но в данном случае авторы записки очевидно имели в виду нарицательное ‘тайга’, сопровождающее собственное имя Эргик-Тартак. Словом ‘тайга’ алтайские инородцы обозначают, однако, не ‘лес’, а высокие горы, гребень коих поднимается за пределы лесной растительности. Таким образом, оно вполне соответствует русскому ‘голец’ (Верещагин — ‘По восточному Алтаю’ в ‘Алтайском Сборнике’, 1907, VI, стр. 81).}, тянущегося по хребтам Эргик-Таргакских гор, 19-й же на одном из возвышенных пунктов хребта. Естественно, что, имея такую географическую границу как хребты, поросшие непроходимым лесом, комиссары не встречали надобности ставить знаки до того места, где кончается этот непроходимый лес. Вообще ни одно ив трех толкований направления государственной границы: иркутского совещания, Осташкина и Боголюбского, не было признано авторами записки удовлетворительным.
Министерство иностранных дел оставило, таким образом, вопрос о точном определении границы открытым впредь до разрешения следующих двух вопросов: 1) где были поставлены разграничительной комиссией пограничные знаки и 2) какую линию — водораздельную прямую или иную следует принимать за пограничную между каждыми двумя знаками. Для освещения этих вопросов в 1892 году была послана в У списки и край под начальством Перетолчина новая экспедиция, в ожидании же результатов последней иркутскому генерал-губернатору графу Игнатьеву, сменившему ген. Анучина, было раз’яснено, что все сделанные по верховьям правых притоков Енисея отводы и заявки могут быть утверждены при условии, если они удовлетворяют требованиям закона и не выходят за предельную черту, фактически уже занятую золотопромышленниками {Церерин, op. cit.}.
Экспедиция Перетолчина начала свои работы от знака 28 и кончила у 20. При этом произведена была глазомерная с’емка всего пути.
Пограничный знак 23 был найден на левом берегу Енисея в том виде, как он описан у производившего в 1888 году осмотр знаков Осташкина, подлинность его несомненна. Знаки же 22. 21 и 20, указанные Осташкиным, состоят из невысоких куч земли, вблизи которых, несмотря на самые тщательные поиски, экспедиция не нашла никаких признаков китайских знаков, хотя из разменного письма 1727 года видно, что на каждом отмеченном пункте границы ставились два знака: русский и китайский. Очевидно, знаки, найденные Осташкиным, позднейшего происхождения, как и указывает на это Боголюбский, предполагавший, что знаки эти поставлены были Пестеревым после тщетных его поисков настоящих знаков. 22-й знак экспедиция нашла в верховьях р. Оджи на том месте, которое было указано Боголюбским. Он представлял кучу камней высотой около 2 1/2 аршин. В некотором расстоянии от него высился другой такой же знак, китайский, с сохранившимися на нем тремя деревянными дощечками с надписями на монгольском языке о времени осмотра его местными властями. Засим, вследствие позднего времени экспедиция вынуждена была прекратить дальнейшее исследование пограничной черты, и вопрос о точном определении границы, таким образом, вновь не получил разрешения.
В виду сего в 1897 году была отправлена в Саяны еще одна экспедиция под начальством корпуса топографов полковника Баранова, которая произвела очень подробное обследование пограничного района и нашла несомненно подлинный 20 знак, но за поздним временем поиски 21-го знака должна была прекратить.
Для пополнения этого пробела в 1899 году был командирован усинский пограничный начальник Александрович, но поездки его как в означенном, так и в следующем году, оказались безрезультатными {Ibid.}.
Командировкой Александровича заканчиваются попытки правительства восстановить правильное начертание государственной границы, но хотя направление граничной линии за отсутствием точных сведений о местонахождении 21 знака до сих пор строго и не определено, тем не менее, общее ее направление все-же вполне выяснено, причем, оказалось, что г_р_а_н_и_ц_а п_р_о_х_о_д_и_т п_о т_е_м у_р_о_ч_и_щ_а_м и х_р_е_б_т_а_м, к_о_т_о_р_ы_е п_о_и_м_е_н_о_в_а_н_ы в Б_у_р_и_н_с_к_о_м и К_я_х_т_и_н_с_к_о_м д_о_г_о_в_о_р_а_х, домогательства-же наших золотопромышленников перемещения пограничной черты далее на юг переносили, как справедливо выразился генерал Куропаткин в своем отзыве по этому делу, пограничный вопрос в сферу работ об изменении границы, но не ее восстановления согласно букве упомянутых трактатов {Ibid.}.
Как говорилось выше, наряду с стремлением золотопромышленников к захвату южных склонов Саянских гор, туда же с конца семидесятых годов стали направляться и русские люди, искавшие на Улу-кеме прочной оседлости. Но если в вопросе о русской золотопромышленности в Засаянском крае правительство вынуждено было прибегать к компромисным решениям, то еще труднее давалось ему решение вопросов, вызывавшихся ‘самовольным’ заселением русскими крестьянами урянхайских земель. И действительно, в этом отношении мы не видим у него определенной политики, ибо оно то возвращало обратно в Россию целые партии переселенцев, то как-бы закрывало глаза на неудержимое движение их за Саяны. Стремясь придти к какому-нибудь определенному решению по этому вопросу, иркутский генерал-губернатор в декабре 1899 года представил его на разрешение министра внутренних дел, причем высказал, что если правительством поселения русских в Засаянском крае признаны будут желательными, то для сего надлежало-бы войти с китайским правительством в соглашение, так как, согласно трактатам, в пределах Китайской империи русские могут селиться и строиться лишь в тех городах, где имеются консульства, не урегулированное же дипломатическим путем самовольное водворение русских в пределы Урянхая может вызвать повторение явлений, имевших место в семидесятых годах, когда многие русские торговые заведения были разграблены и сожжены, и было убито несколько человек русскоподданных.
Министр внутренних дел, не решая возбужденного вопроса в окончательной форме, высказал, однако, в письме от 30 января 1900 года на имя генерал-губернатора Горемыкина, что ‘в отношениях с азиатскими государствами не вполне применимы общие начала международного права’, в виду чего он и полагал-бы не возвращать из Урянхайского края русских поселенцев, в будущем же обязывать таковых выбирать от усинского пограничного начальника установленные билеты на право пребывания в Урянхайской земле {Ibid.}.
На таких условиях до 1912 года жили в Засаянском крае все русские скотопромышленники, торговцы и крестьяне, успевшие к этому году образовать там многие поселения и даже деревни: Туран и Уюк с населением свыше 400 душ обоего пола в каждой, Джакуль — 200 душ и т. д. {) Более подробно русское колонизационное движение за Саяны будет изложено в X гл. III т.}, причем, однако более строптивые из них и неуживчивые., по требованию урянхайских чиновников, выселялись обратно в Россию.
В 1894 году Китайская империя вступила в вооруженное столкновение с Японией, закончившееся в апреле 1895 года бесславным миром в Симоносеки, а засим в 1898 году пекинское правительство вынуждено было передать Цзяо-чжоу Германии, Порт-Артур России и Вэй-хай-вэй Англии. Престиж Китая падал все ниже и ниже, вспыхнувшее же в 1900 году боксерское движение, повлекшее за собой оккупацию Пекина войсками европейских держав и Японии, уронило его окончательно. Этот политический момент был учтен русскими колонизаторами края, которые в своих действиях стали менее считаться со взглядами китайских властей. Одновременно в их среде стало быстро крепнуть сознание, что Урянхайская земля никогда не принадлежала Китаю, и что правительство последнего и само никогда не считало ее китайской территорией, так как установило линию монгольских караулов не вдоль той границы, которая принимается Россией за государственную, а к югу от хребта Танну-ола. При таком настроении умов начался усиленный захват русскими урянхайских земель (и стали производиться поиски золота на всем пространстве Засаянского края. Так, именно в это время были сделаны заявки на разработку золота по рекам Тапсе, Караллых-кему и друг. и азбеста в районе Кемчика.
Заявители на разработку азбеста Кононов и Хаиров, воспользовавшись неопределенностью выражения, допущенного советом главного управления Восточной Сибири в журнальном его постановлении от 2 октября 1885 года в отношении определения местности, на которой может разрешаться условная разработка золота {Соответственная часть этого постановления читается так:… ‘лица, которым дозволена будет разработка золота на южном склоне Саяна, обязуются принимать на себя’ и т. д.}, просили в 1902 году управление государственными имуществами Енисейской губернии о выдаче им Дозволительного свидетельства на производство разведок азбеста в долине бассейна Кемчика, как в местности, находящейся на южном склоне Саянского хребта. Свидетельство было им выдано, но вскоре же обнаружилось, что долина реки Кемчика, не принадлежит к числу спорных земель и должна рассматриваться как территория, находящаяся за пределами государственной границы. Тогда к ним пред’явлено было требование о возвращении свидетельства.
Видя, что у местных властей нельзя будет добиться разрешения на разработку золотоносных площадей, находящихся на левом берегу Енисея, другой заявитель Г. П. Сафьянов выехал в 1903 году в Петербург и подал докладную записку министру финансов Витте, в которой, доказывая, что государственная граница должна была-бы проходить по хребту Танну-ола, домогался получить право на добычу золота в долине Тапсы. Ходатайство его было уважено на условиях, определенных советом главного управления Восточной Сибири {Главнейшим из этих условий была выдача обязательства в том, что если по политическим соображениям признано будет необходимым прекратить дальнейшую разработку приисков, то таковая будет немедленно прекращена.}, что же касается соображений его о граничной линии, то они оставлены были без последствий. Засим было пересмотрено и ходатайство Кононова и Хаирова, которое было также удовлетворено. Но когда по их заявкам приступлено было в 1905 г. к отводу площадей, то местные урянхи не допустили работ отводчиков, прося их удалиться из долины Немчика, как из территории, не принадлежащей России. Летом 1906 года при новой попытке сделать таковые отводы в присутствии усинского пограничного начальника и окружного горного инженера урянхайские власти не только не позволили приступить к работам, но и силой принудили отводчиков удалиться {Церерин, op. cit.}.
В том же году, в виду поднятого в печати вопроса об ошибочном проведении границы по Саянскому хребту, в правительственных сферах создалось течение в пользу пересмотра урянхайского вопроса, но запрошенный по сему предмету посланник наш в Пекине, Покотилов, нашел время для возбуждения его неподходящим. Сверх того, опираясь на записку драгомана военного комиссара в Гирине Мосина по вопросу об урегулировании нашей границы в Усинском крае {Я не имел возможности ознакомиться с содержанием этой записки.}, он донес министру иностранных дел, что ‘нарушение границы в Усинском крае произошло с нашей стороны, что значительное число русских подданных пользуется разного рода угодьями на китайской стороне Саян, и что при таких условиях возбуждение дипломатическим путем переговоров об исправлении границы поведет лишь к немедленному обнаружению допущенных правонарушений’, чем несомненно воспользуется иностранная пресса, дабы поднять шум о желании России компенсировать на западе свои потери в Маньчжурии. С этим мнением Покотилова согласился и государь {Церерин, op. cit.}.
Отзывом Покотилова закончилась официальная переписка по урянхайскому вопросу, который засим оставался в неопределенном положении до 1911 года, когда неожиданные события в Китае разрешили его в том направлении, которое наиболее соответствовало русским интересам: в ноябре 1911 года совет министров признал, что наилучшим способом его решения было-бы постепенное усиление в Засаянском крае русского экономического и культурного влияния, но без каких-либо активных с нашей стороны действий к занятию этого края, в соответствии с чем заботам подлежащих министров было поручено принять меры к усилению там русского элемента, к открытию в местных русских селениях школ, к постройке в них церквей, организации врачебной, ветеринарной pi агрономической помощи и т. д., позднее же, с принятием но договору 21 октября 1912 года автономной Монголии под покровительство России, он получил еще более определенную постановку. Введение в Китае республиканского правления, провозглашение монгольской независимости и изгнание из Кобдо и Улясутая китайских властей, в управлении коих находился Урянхайский край, имели своим последствием прекращение какой-бы то ни было зависимости урянхов от Китая, что касается Монголии, точнее Халхи, то последняя равным образом не могла пред’явить на них никаких прав {‘Особый журнал совета министров 3 января 1913 года’.}, таким образом, Урянхайская земля оказалась в сущности бесхозяйной, что должно было в высшей мере способствовать насаждению в ней русской государственности, потребовало от русского правительства мер к защите интересов осевшего там русского населения и побудило министерство иностранных дел направить русскую политику по отношению к этому краю в сторону постепенного и, так сказать, стихийного закрепления его за Россией. В 1914 году, когда Урянхайский Край стал под эгиду России, исполнились, наконец, на короткое, впрочем, время в отношении бассейна р. Енисея слова Петра Великого, об’явленные двести, лет перед тем (в 1715 году) калмыцкому хун-тайчжи: ‘реки Обь и Енисей и Лена искони сибирские, и от устья, где впали в Северное море, и до гор, из которых те реки потекли, також которые реки впали в них, то те земли, откуда потекли те реки, земля царского величества’ {‘Памятники сибирской истории XVIII века’, II, No 22, стр. 67.}…
Этот исторический очерк урянхайского вопроса делал-бы излишним разбор доводов защитников гипотезы о более южном, согласно Буринскому договору, направлении государственной границы, если-бы в числе этих доводов не было таких, которые представляют интерес с точек зрения исторической и географической.
Выше я имел уже случай заметить {Стр. 705—708.}, что наши права на верховья Енисея не могут покоиться на шертных граматах, выданных алтын-ханами Омбо-эрдэни (Кумганчеем) в 1633 году и его сыном Эриячином в 1664 году, ибо оба князя фактически не владели уже тогда территорией, которую отдавали под протекторат России. Эти гранаты были своего рода коммендации, которые подписывались лишенными своих владений вассалами дзасакту-ханов в надежде на военную помощь русских царей и которые засим нарушались ими в виду неоказания им этой помощи. Во всяком случае маньчжуры могли-бы пред’явить более ценные документы, ибо не следует забывать, что Эринчин за себя и отца приносил присягу императору Шунь-чжи в Пекине, где и получил в 1655 году свое звание цзасака.
Засим В. Попов {‘Урянхайский край’, стр. 7.} и Баранов {‘Урянхайский вопрос’, стр. 10. На стр. 27 приложен и текст договора, из ст. 2 коего видно, что он касается монголов Забайкалья.} приводят в доказательство того, что ‘русские владели урянхами’ уже. с 1689 г. договор, заключенный в этом году с старшинами урянхайских родов нашим послом Головиным.
Но это — недоразумение.
Табунутские саиты, заключившие в январе 1689 года в гор. Нерчинске договор с нашим послом Головиным о подданстве России и выдавшие тогда же шертную грамату, опубликованную в ‘Полн. Собр. Законов’ под No 3336, никакого отношения к урянхайцам не имеют, ибо ‘саит’ не значит ‘сойот’: саит — монгольское нарицательное, соответствующее русскому — сановник {См. хотя-бы К. Стуков — ‘Очерки монголо-бурят, кочующих в Восточной Сибири’ (‘Зап. сиб. отд. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1865, VIII), где, на стр. 148, пояснено, что саит значит вельможа.} и маньчжурскому — амбань {Предположение, не сойоты-ли табангутские (табунутские) саиты, с которыми Головин в 1689 г. заключил договор, насколько мне известно, впервые высказал д-р И. Шендриковский (‘Материалы к антропологии бурят’, СПб., 1894, стр. 22), но он был более осторожен, чем полк. Попов, и не решился построить на нем свои выводы.}. О табунутах проф. О. М. Ковалевский пишет {Словцов — ‘Историческое обозрение Сибири’, 2-е изд., II, стр. XI—XII.}: табунитов или табангутов правильнее называть табу нангутами по имени предка их Далык-гуна, который при Сэцэн-хане был старшим чиновником и одновременно его зятем, т. е. табунаном. От него пошли роды табунангутских бурят, расселившихся по Селенге в силу договора, заключенного при Головине {Ср. Стуков, op. cit., стр. 123. Большая часть этих табунангутских бурят вошла с 1762 года в состав Забайкальского казачьего войска и окончательно слилась с русским населением в 1851 году после реорганизаций этого войска (А. Суров — ‘Казаки’ в ‘Энциклоп. Словаре’ Брокгауза и Ефрона, 1894, т. XIII, стр. 889, Андриевич — ‘Краткий очерк истории Забайкалья от древнейших времен до 1762 года’, Спб., 1887, стр. 14).}.
Обстоятельства, при которых саиты табунангутов подчинились России, были следующие.
В восьмидесятых годах XVII столетия положение русских в Забайкалье стало тяжелым. В 1685 году пришлось бросить Албазын и хотя в, следующем он и перешел вновь в русские руки, но маньчжуры удвоили свои усилия. Император Кан-си требовал очищения Амура, угрожал войсками Забайкалью, и мутил монголов, которые переживали в это время трудную эпоху войн с Галданом, делавшую их послушным орудием в его руках. Этому обстоятельству следует приписать вызывающее поведение Сайн-Очир хана, потребовашиего от селенгинских властей возвращения селенгинских, иркутских, верхоленских и балаганских людей, его прежних данников {‘Дополнения к актам историческим’, X, No 67, XI, No 43 (прилож. к вып. 5 ‘Материалов’ высочайше учрежденной под председательством ст.-секр. Куломзина комиссии для исследования землевладения и землепользования в Забайкальской области, стр. 9—10).}. При столь неблагоприятных для России обстоятельствах в 16587 году окольничий Головин прибыл на Селенгу во главе сильного эскорта, насчитывавшего 2.000 человек солдат {Ф. А. Головин выехал из Москвы в январе 1686 г. В его свите находились стольник Алексей Сенявин и пять бояр московских, полковники: Ф. Скрипицин, П. Грабов, А. Смаленберг, подполковник С. Богатырев, майор, капитан, поручики, прапорщики, пять стрелецких сотников при 500 стрельцах да двое под’ячих, один из Посольского приказа, другой от Большой Казны. Сверх того при нем же назначено быть Нерчинскому воеводе И. Власову и дьяку С. Корницкому, а по проезжей грамоте велено ему брать, из разных сибирских городов и острогов служилых людей со всею ратною амунициею до 1.500 человек (П. Шумахер — ‘Наши сношения с Китаем’ в ‘Русск. Архиве’, 1879, II, стр. 150, ср. G. Cahen — ‘Histoire des relations de la Russie avec la Chine sous Pierre le Grand (1689—1730)’, Paris, 1912, стр. 36, сноска 2).}. Пока велись сношения с Пекином о месте с’езда уполномоченных Головину пришлось вступить в борьбу с вторгшимися в Забайкалье монголами {Они даже напали на него под Нерчинском и держали засим город в осаде в течение 12 недель (с начала января до 27 марта 1688 г.). См. ‘Собрание государственных грамот и договоров, хранящихся в Государственной Коллегии иностранных дел’, т. IV, No 208, стр. 623—625, цит. по G. Cahen, op. cit., стр. 44 и сн. 2.}. В 1688 году он удачно отразил монгольский отряд силой в 4.000 человек, оперировавший под Удинском и Селенгинском, в начале следующего года нанес у Селенгинска новое поражение монголам и, таким образом, восстановил поколебавшееся уже положение русских в Забайкалье {В. Андриевич — ‘История Сибири’, 1889, II, стр. 48.}. Тогда же он столкнулся на реке Хилок с табунутами, разбил их и принудил их саитов вступить в русское подданство {Щербачев — ‘Исторические сведения’, вып. 5 ‘Материалов высоч. утв. под. пред. ст.-секр. Куломзина ком. для иссл. землевлад. и землепольз. в Забайк. обл., стр. 14.}.
Какое значение придали этому договору Головина с табунутскими саитами полковник Попов, ‘открывший’ этот документ, и, что гораздо важнее — особое совещание по урянхайскому вопросу, созванное в Иркутске, явствует из протокола этого совещания под которым стоит и подпись Попова, где говорится:
‘Изучение вопроса, кто из урянхов и кому платил подать в 1726 году, накануне заключения Буринского договора, очень валено. Вопрос этот не освещен с достаточной полнотой, но из архивных работ Попова доложены следующие данные:
‘Прилагаемый при сем договор урянхов с Россией, заключенный в 1689 году 12 марта, гласит: ст. 2 о подданстве их России, в ст. 3: урянхи у прежних из владельцев китайских, мунгальских и гэгэн-хутухты не должны состоять, в ст. 5: в казну великих государей российских с себя ясак давать поголовный по вся годы соболями’.
‘Из этого документа можно предположить, что табунутские сайоты (по китайски (sic!) — урянхи) перешли в русское подданство (в 1089 г.) значительно раньше Буринского договора 1727 г. и перешли даже те, которые раньше платили подати китайским и монгольским ханам, а равно и богдо-гэгэну. Следовательно в момент заключения договора России с Китаем означенные урянхи принадлежали России’ {Не могу, кстати, не отметить другую очень странную ошибку того же протокола. Под п. 2 говорится: ‘Из материалов, собранных графом Рагузинским перед заключением Буринского договора, можно получить следующее сведение, доставленное ему в 1726 году от пограничных властей относительно урянхов (сойот): по вершинам р. Енисея до устья р. Хара-Бурени, т. е. Тоджинские, Салджакские и Модинские сойоты, платят ясак России по пяти соболей (донесение 1726 г. 10 апреля из Красноярска)’.
Р. Хара-Бурень — приток р. Уды, впадающий в нее близь бывшего Удинского караула. Таким образом, в донесении из Красноярска говорилось об урянхайцах, кочевавших к северу от Саянскою хребта, причем же тут в таком случае это — ‘т. е. Тоджинские, Сальджакские и Модинские сойоты’? С такими грубейшими, будем считать — не намеренными ошибками, мне не доводилось еще встречаться в официальных бумагах. Вообще, однако, чтобы не заслужить обвинения в желании уклониться от ответа на самые существенные пункты вопроса, выдвинутого В. Поновим в его книге ‘Второе путешествие в Монголию 1910 года’, ч. III, ‘Исследование границы на участке Кяхта — Алтай (Урянхайский вопрос)’, я выписываю здесь эти пункты в том виде, в каком они им формулированы (стр. 56—60):
‘2) Страна эта (п. 1, верховье Енисея) принадлежит России с 1617 г. по договорам России с алтын-ханом, владевшим этой страной’.
Значение и ценность этих договоров пояснены выше.
‘3) Урянхи — сойоты, ныне населяющие эту страну, с 12 марта 1689 г. особым договором обязались платить подати (ясак) соболями, действительно платили России дань в 1726 году, а именно, урянхи хошунов Тоджинского, Сальджакского, Модинцы, Ойнарские и Кемчикские, а урянхи хошуна Бесь — монгольскому князю, урянхи же хозутские платили в обе стороны: России и монгольскому князю Давану’.
Предшедшее исчерпывающим образом поясняет этот пункт, в основу которого легли грубейшие ошибки.
‘4) В Буринском и Кяхтинском договорах между Россией и Китаем установлена государственная граница на западе от Кяхты до владений калмыцких (Убса-нор) и обозначена географическими пунктами, которые хотя и с трудом, но можно найти на месте и ныне’.
Именно В. Попов, op. cit., стр. 32, полагает, что современная р. Тай-рис могла бы быть Тенгиз Буринского договора, Ганцган-модо (ключ) — Кензе-модо (река), Дергэ-даба — Таргак, Гурбан-будшек — Гурбия, Шеби-гол — Шабин-даба, Найрин-даба — Наран-хоро, Нукуотогойту-нуру — Нукуту-даба. Предоставляю судить филологам, насколько такие догадки могут служить базой защищаемой им гипотезе.
В числе документов, которыми подкрепляется этот пункт, имеется и ссылка на ‘китайскую с’емку государственной границы 1903 года’. Замечу по этому поводу, что намечаемая монгольскими пикетами яко-бы государственная китайская граница уже потому не может соответствовать той, которая проведена была согласно Буринскому договору, что последняя должна была держаться гребней водоразделов (хребтов), между тем как по словам рапорта шт.-кап. Августуса (см. В. Попов, op. cit., стр. 77) ‘она в натуре проведена не по водоразделу главного хребта Танну-ола и Алтая, а идет от Джустыта на Чигиртей и Харык, пересекая горные массивы Сейлюгема и Байрема в сев.-вост. направлении и дальше по котловине оз. Урю-нора на хр. Цаган-Шиботу и по южным отрогам хребта Танну-ола’.
‘5) Китайская граница проведена в том же 1727 году от Кяхты по Джединскому хребту, южному берегу Косогола и по южному склону хр. Танну-ола, каковая граница обозначена на месте и имеет пограничные знаки, охраняется пограничной стражей и считается государственной и признана договором 1881 г. На ней можно найти и географические названия (п. 4)’.
Что линия монгольских караулов вдоль южной подошвы хр. Танну-ола была учреждена до заключения Буринского договора, об этом будет сказано ниже, что же касается ссылки В. Попова на договор 1881 года, в котором указаны некоторые монгольские караульные посты в качестве пропускных пунктов, то это обстоятельство не может считаться аргументом доказательной силы, ибо далеко не всегда пропускные посты располагаются на самой границе (примеры: Закавказье, Закаспийская область), в данном же случае китайское правительство воспользовалось уже готовой организацией, учитывая, между прочим, и то обстоятельство, что тем же договором были подтверждены русские права на беспошлинный торг в Монголии Русское правительство считало даже совершенно бесцельным при таких условиях устанавливать какие-либо посты на том же участке границы тем более, что ее недоступность, слабая населенность Hinterland’а и отсутствие торных торговых путей действительнее всяких постов и таможенного кордона защищали ее от проникновения через нее контрабанды. Все же с китайской стороны допущена была в этом случае грубая ошибка, о чем подробнее будет говориться ниже, в приложении 2-ом.
В. Попов ссылается также на стр. 355 ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’. Но что же мы там читаем? А именно только то, что в 1727 году китайский император для пресечения споров о границе, а также для удобства надзора за пограничной торговлей (там, где она, конечно, производилась) признал необходимым заключить договор с Россией, последствием чего было установление границы и учреждение в обе стороны от Кяхты пограничных караулов с возложением обслуживания их на монголов и солонов. А затем к сему добавляется: ‘напротив этих караулов Россией также учреждены были пикеты’. И вот можно было-бы поставить В. Попову вопрос: где же учреждены были эти русские пикеты — на северном-ли склоне Саян или на северном склоне хребта Танну-ола? Что маяки от No 19 до No 23 и при них караулы учреждены были в 1727 году вдоль северного склона Саянской магистрали и существовали там в натуре, это явствует, между прочим, и из приказа того же года графа Савы Владиславича, который дошел до нас в изложении советника Троицкосавского пограничного правления Сычевскою [‘Историческая записка о Китайской границе’ в ‘Чтен. И. Общ. Истор. и Древн. Российских при Моск. Унив.’, 1875, кн. II, стр. 25 (сообщ. Басниным)].
’19 маяк (на хребте Торос-дабага) был поручен каргинского рода шуленге Сырен-Минхилееву, туралицкого рода шуленге Аларбан Инову да шараицкого рода шуленге Бургоцу-Кутуеву в десяти юртах, оным определено пограничное смотрение до указу, а велено им стоять в урочище на вершине Уды реки (в Нижнеудинском уезде)’.
‘Маяки: 20, 21, 22 и 23 (последний на левой стороне реки Енисея) были поручены малому бахамницкого рода ясаулу Харанкыру в десяти юртах того роду под надзиранием красноярского служивого Алексея Пашкова, а велено им стоять на вершине речки Оя (впадающей с правой стороны в реку Енисей)’.
Приказа о надзоре с вершин Ои за пограничной линией по хребту Танну-ола, вследствие его невыполнимости, нельзя навязывать таким лицам, как комиссар Колычев, его не оправдало-бы даже полное незнакомство последнего с физико-географическими условиями страны.
‘Основанная таким образом’, пишет далее Сычевский, стр. 105, ‘пограничная власть и стража, охранявшая границу, существовала почти без всякого изменения до времен Селенгинского коменданта и бригадира Варфоломея Валентиновича Якоби, определенного на границу в 1741 году. Якобию была вручена пограничная власть, бывшая до его времени у Иркутского вице-губернатора’.
Но уже 9 марта 1759 г. сибирский губернатор Соймонов доносил правительствующему сенату, между прочим, следующее (ibid., стр. 193): ‘Не меньше жъ того опасности подверженными состоят некоторые места, имеющиеся от Сибирских линий: от восточного края Кузнецкой до западного Иркутской линии на расстоянии 360 верст, где никаких караулов не имеются, чему всему для наиглавнейшего усмотрения всепокорнейше подношу при сем карту. А хотя по справке в Губернской канцелярии и оказалось, что в прошлых годах, по определению бывшего губернатора генер.-м. Сухарева, определен туда пограничным досмотрщиком дворянин Мельников для содержания и охранения тех мест, однако же с недовольным числом людей, а именно: велено ему иметь в своей команде только кузнецких пять, да красноярских пять казаков, итого десять, да из находящихся там иноверческих ясачных родов брать по 30 человек. Какие же при разграничении послом графом Рагузинским в том пустом месте учреждения были, такого известия еще не отыскано’…
И, повидимому, Соймоновым отыскано не было: миновала опасность китайского вторжения, оставлена была и забота о ‘пустом месте’ на государственной границе вверенной управлению его области.
‘6) По тому же Буринскому договору 1727 г. урянхи сойоты, платившие России подати во время заключения договора, перешли к России, а платившие обоим государствам освобождены от платы. Поэтому уже на картах 1730 и 1758 г.г. русская граница проходит южнее Урянхайской земли, но не совпадает с границей китайской, образовав уже тогда спорную территорию (?), правда, весьма незначительную (собственно кочевья хозутских урянхов, живущих около оз. Косогола, что и вполне понятно, так как они платили подать двум сторонам (?) и подлежали освобождению)’.
В. Попов ссылается при этом на донесение из Красноярска и других мест, насколько же основательно, это мы видели выше. Засим он указывает также на карты Скобельцына 1730 г., губернатора Соймонова и майора Лихарева 1758 г. По поводу этих карт надлежит заметить следующее:
Карта губернатора Соймонова (см. выше) представляет не вновь составленную карту, а ‘ландкарту, сочиненную’ тем же ‘геодезистом Петром Скобельциным с товарыщы’, вероятно, в 1726 году, с тех пор хранившуюся в губернской канцелярии и лишь пересланную Соймоновым в 1759 году в коллегию иностранных дел (G. Caheu — ‘Les cartes de la Sibrie au XVIIII sicle’ в ‘Nouvelles Archives des Missions scientifiques et littraires’, nouv. srie, 1911, fasc. I, стр. 160). Таким образом, ссылка на ‘карту губернатора Соймонова’ отпадает. Остается карта Скобельцина, экземпляр которой, хранящийся в московском архиве министерства иностранных дел, имеет следующую надпись: ‘Чертеж присланной в Коллегию иностранныхъ дел из Сибирской губернии из Тобольска от вице-губернатора Ивана Болтина при доношении его от 27 генваря полученном в Москв апреля 9 дня 1730 году сочиненной геодезистом Скобелциным о Иркуцком селенгинском Нерчинском уездах да отчасти о илимском уезде’.
Скобельцин с тремя товарищами был послан для производства топографической с’емки в области, которые имелось в виду замежевать в пользу России сибирским губернатором князем Долгоруким. Семка была им закончена и нанесена на карту к 27 мая 1728 г., о чем Л. Ланг и донес в Петербург. Представленная им засим графу Рагузинскому, она была признана последним неудовлетворительной и требовавшей существенных дополнений, в виду чего Скобельцин и Баскаков были вновь отправлены в Монголию по маршруту: р. Иркут, оз. Косогол, верховья Енисея, Абакан. (G. Gaben — ‘Histoire des relations de la Russie avec la Chine sous Pierre le Grand (1689—1730)’, стр. 207). В их инструкцию входило: 1) определение географических координат, 2) собрание сведений физико-географического и этнографического характера и 3) розыск в области верхнего течения Енисея у р. Еленгуса (Элегеса) каменных идолов, что, вероятно, имело значение в связи с той перепиской, которая незадолго перед тем велась с китайским правительством относительно идола в бассейне р. Оки. Картографический материал, который доставили Скобельцин и Баскаков, был передан геодезисту Зиновьеву, использовавшему его при составлении для графа Рагузинского карты Сибири. Экземпляр последней, хранящийся в московском архиве министерства иностранных дел, имеет следующие надписи: 1) ‘Збиралъ сию ландкарту с описи геодезиста Петра Скобелцына с товарыщи и с печатныхъ ланкартъ i с разных чертежей i рисовалъ геодезистъ Михайло Зиновьевъ’, и 2) ‘Лантъ карта Сибирской провинціи прислана отъ комисара господина Колычова при его доношенж из Селенгинска майя отъ 24, которая получена в Сан Петербурге августа 22 дня 1727 г.’. Эта карта была предъявлена китайским уполномоченным с нанесенной на ней пограничной линией, представлявшей максимум русских требований. Линия эта проходила от оз. Далай-нора по Керулюну и Толе, пересекала засим долину Орхона и вдоль р. Эгина достигала южной оконечности оз. Косогола, в области верховий Енисея она упиралась в Улу-кем близь Джакуля. От этих требований пришлось отказаться, как в свою очередь отказались от своих требований и китайцы, и линия по Саянскому хребту составила то компромисное решение вопроса, которое в равной степени удовлетворило обе стороны. Такова история вопроса, которая совершенно устраняет сомнение В. Попова (op. cit., стр. 43) в ‘особенной ценности и точности главнейших документов разграничения: разменного письма, реестра пограничных знаков и ландкарты’ графа Рагузинского.
‘7) Китайская империя не имела права захватывать в 1759 году урянхов сойотов, так как они принадлежали (sic!) России, находились севернее китайской государственной границы’.
На этот пункт отвечает история. Но сам по себе факт вмешательства урянхайцев в китайско-калмыцкую борьбу и последующие репрессивные меры маньчжуров, перенесших военные операции в бассейн верхнего Енисея, не вызвавшие дипломатической переписки между петербургским и пекинским правительствами, не свидетельствует-ли 1) что кемчитское урянхи не считали себя русскими подданными и 2) что в этих военных операциях ни русские пограничные власти, ни маньчжуры не видели нарушения постановлений Буринского договора?
‘8) Граница по Саянскому хребту, очевидно, русским комиссаром 1727 г. Колычевым фактически не проводилась, иначе одним из сотрудников Рагузинского топографом Скобельциным в 1730 году не была-бы составлена карта, в которой Урянхайская земля входила в Россию. Это предположение подтверждается и архивными документами, в которых фактическое проведение границы не подтверждается’.
Раз’яснения по этому пункту даются ниже.
‘9) Фактически пограничные знаки по Саянскому хребту установлены сержантом Пестеревым с 1772 года, несмотря на то, что в 1730 и 1768 г.г. мы границу считали по Танну-ола’.
Не мы, а топограф Скобельцын и губернатор Соймонов. Что касается действий комиссара Пестерева, то их выясняют следующие выписки из его реляции, опубликованной Клапрот‘ом в ‘Magasin Asiatique’.
1) ‘Так как никто не проезжал вдоль границы от одного знака до другого’…, которые, таким образом, в натуре существовали, притом на границе, признававшейся Пестеревым за таковую.
2) …’Засим, по р. Шинде вышел вблизи Шадатского караула к тираничному знаку Хонин-дабага…’, который существовал, но граница от которого в обе стороны намечена не была и никто из туземцев указать ее не мог.
3) .. ‘Не ожидая китайских комиссаров, отправился к маку при устье Немчика…’, который, таким образом, также не установлен был Пестеревым, как пишет В. Попов, а существовал в натуре.
4) ‘В 1775 г. я выехал из Таштыба к Шабин-дабага… на вершине Тослы поставил крест, который сойоты на следующий же год уничтожили, приписав ему гибель скота зимой…’.
5) ‘В 1779 г. был на берегах Иджима и Уса, где нашел деревянный крест, вместо которого поставил новый…’.
Эти выписки не дают оснований к выводу, сделанному В. Поповым.
’10) Путаницу в пограничном вопросе мы утвердили нашими неудачными исследованиями позднейшего времени: Осташкина, Баранова, Александровича и др., а в особенности разграничением на Алтае в 1864 г., когда наши комиссары, следуя с юга от Зайсана по Алтайскому хребту, и не имея сведений о существовании китайской границы по Танну-ола только благодаря полному незнакомству с географией страны (?!) и договорами (?!), от караула Юстыд пошли не по Танну-ола, а на север в Урянхайскую землю до так называемого (sic!) Шабин-даба’.
На эти строки можно было-бы только заметить, что в свою очередь в них В. Попов обнаружил более, чем во всем остальном, полное незнакомство свое с предметом, который взялся обсуждать.
’11) Ландкарта, копия с которой имеется у нас, и, судя по надписи, составлена будто-бы (sic!) в 1728 году топографами, едва-ли заслуживает силы государственного документа, тем более, что подлинной карты я не нашел в московском архиве, и китайцы очевидно ее не имеют, ибо в противном случае они давно уничтожили-бы границу по Танну-ола, а на север в Урянхайскую землю до так называемого Шабин-даба’ (?).
’12) Позволяю себе утверждать, что возвращение Урянхайской земли в состав русской территории будет не новым захватом чужой территории, а восстановлением своих прав на нее, а признание границы по Танну-ола не изменением границы, а исправлением ее, так как со стороны Китая владение Урянхайской землей с 1759 г. следует считать незаконным захватом нашей территории. Очевидно, и сами китайцы считали Урянхайскую землю незаконно захваченной, что подтверждается существованием границы по Танну-ола. Нужно полагать, что захват территории Урянхайской земли есть дело местных китайских властей. Китайское же правительство очевидно, сознавая это, не решилось из боязни осложнений с Россией окончательно санкционировать захват и уничтожить границу по Танну-ола, но, пользуясь неосведомленностью России, оставило вопрос об окончательном присоединении течению времени. Таким моментом китайцы сочли очевидно 1909 год, когда хотели выгнать (sic!) русских из Урянхайской земли’.
После всего вышеизложенного и в виду последующего изложения вопроса я оставляю оба эти пункта без комментария.}.
Много осторожнее полк. В. Попова и Баранова писал другой защитник идеи о проведении русской государственной границы не по гребню Саянского магистрального хребта, как она проводилась до последнего времени, а по гребню хребта, Танну-ола и гор, служащих восточным его продолжением, В. Н. Васильев {‘Урянхайский пограничный вопрос’ в ‘Журн. Мин. Народн. Просв. нов. сер., XXXVIII, 1912, No 4, отд. 4, стр. 55—103.}. Оперируя большей частью бесспорными, хорошо подобранными фактами, он дал полную сводку того, что можно было сказать в пользу этой идеи, и так как он заимствовал у Г. Н. Сафьянова {‘Обзор пограничной линии России с Китаем от оз. Косогола на зап. до Шабин-дабага’, рукоп.}, В. Попова, Родевича, {‘Очерк Урянхайского края’, 1910.} и др. писавших по урянхайскому вопросу, все то, что допускали. здравый смысл, ближайшее знакомство с предметом исследования и, невидимому, хорошая школа, им пройденная, то я буду считать вопрос исчерпанным, разобрав его доводы.
Основным и самым сильным из таких доводов следует, как будто, считать то положение, что пограничные знаки по Саянскому хребту западнее речки Нарин-хорэ были поставлены не смешанной русско-китайской разграничительной комиссией, которая фактически лишена была возможности это выполнить за краткостью находившегося в ее распоряжении срока (с 21) августа, когда комиссар Колычев выбыл в командировку с речки Буры, до К) октября, когда он на нее возвратился), а позднее, путем поперечных заездов из Сибири до определенных пунктов проектированного водораздельного пограничного хребта, причем русские приняли за таковой по незнанию существования хребта Танну-ола, хребет Саянский, а китайцы опять-таки но незнанию существования хребта Саянского — хребет Танну-ола {Op. cit., стр. 79. По поводу этого предположения замечу: Долина Улу-кема — Кемчика столь широка, хребты Саянский и Танну-ола так относительно ее высоки, что слить оба хребта в один не могли ни русские, ни китайцы, которые, не следует забывать этого, были знакомы с долиной верхнего Енисея и Саянским хребтом уже со времен Танской династии. В. Н. Васильев ссылается на русские карты—Рсмезовскую, помещенную в его ‘Чертежной книге’ 1701 года, на карту Кирилова 1734 года, составленную на основании материалов, собранных разграничительной комиссией гр. Рагузинского, наконец, на копию карты гр. Рагузинского, хранящуюся в архиве министерства иностранных дел, ‘на этих картах на Танну-ола нет и намека, хотя по соседству (?) показаны многие незначительные (?) горные возвышенности’, а на ‘Генеральной ландкарте Российской империи 1745 года обозначено даже оз. Убса с рекой Тесью’ (ibid., стр. 78). На это можно было-бы возразить, что в ту эпоху горы наносились на карты весьма несовершенным образом, что маршрут Скобельцина (см. выше стр. 802), доставившего картографический материал для карты Рагузинского, не обнимал долины р. Тес, что ‘Генеральная карта о Российской Імперіи сколько возможно было исправно сочиненная трудом Івана Киршова Обер-Секретаря Правительствующа Сената в Санкт-петербургв 1734’, как составленная не специалистом (см. G. Gaben — ‘Les cartes de la Sibrie au XVIIl-e sicle’ в ‘Nouvelles Archives des Missions scientifiques et littraires’, 1911, fasc. I, стр. 194—195), не могла отвечать требованиям даже того времени и, наконец, что ‘Генеральная ландкарта 1745 г.’, как и остальные 19 карт ‘Атласа Россійского, сочиненнаго по правиламъ географическимъ и новейшимъ обсерваціямъ стараніемъ и трудами И. Академіи Наукъ в Санктпетербургъ 1745 года’, не могли не заключать некоторых существенных дополнений, взятых из работ иезуитов и атласа д’Анвилля. К тому же наименование ‘Танну-ола’ для хребта, носящего ныне это название, не было, как, впрочем, и теперь, известно туземцам. Так назывались лишь высоты где-то далеко на востоке, в верховьях Ка-хема, горы же в истоках Барлыка и к востоку от этой реки у китайцев были известны под именем Алтая. Что Засаянский край мог быть, однако, лучше известен русским начала XVIII столетия, чем то кажется В. Н. Васильеву, это явствует из того, между прочим, факта, что русские купцы уже с начала этого века находились в правильных торговых сношениях с населением Кобдинской Монголии (Ватин — ‘Минусинский край в XVIII веке’, стр. 164), а, стало быть, и Засаянского края, как промежуточной области.
Еще тверже обстоит дело с Саянским хребтом. Атлас d’Auville, в основу которого легли китайские карты и семилетние (1708-1715) картографические работы иезуитов Bouvet, Rgis, Jartoux, Fredelli, Bonjour Fabri, Cordosdy du Tartre, Gerbillon, Henderefd, и de Mailla, был издан в 1737 г. (отдельные карты Азии в 1731—1737), т. е. десять лет спустя после подписания Буринского договора, и хотя на его картах северной Монголии бассейн верхнего Енисея и нанесен с большими погрешностями, но все же главные элементы последнего — Улу-кем (Кем) с слагающими его истоками — Ка-хемом (Шишкитом), Бий-Кемом (Чус-уту) и Хамсарой (Уком), а равно и цепь гор, идущая вдоль правого берега Хамсары, налицо, причем также показаны — прорыв Енисея через Саянский хребет и сбегающая с северного его склона река Ус под ее современным названием, над прорывом же сделана следующая надпись: ‘Cette partie-ci occupe par les Russes, est plus connue par la voye de la Russie que par celle de la Chine’, свидетельствующая 1) что миссионеры имели возможность оценить большую точность русской карты, представленной гр. Рагузинским конференции, и 2) что для них не было никаких сомнений в том, откуда пошла по Буринскому договору русская территория.}, где, подобно русским, и расставили свои пограничные знаки. При этом русские, руководствуясь данными, содержащимися в Буринском договоре, спроектированном, повидимому, на основании неточных карт с неизвестно откуда взятыми, в действительности же никогда не существовавшими названиями хребтов, и инструкцией, принуждены были ставить знаки ‘на ближайших (к чему?) заметных перевалах в предположении, что раз по договору горы с такими названиями в данной местности значатся, то следовательно где-нибудь тут же по близости и должны быть {Op. cit., стр. 74.}. Что касается китайцев, то, как они разрешили поставленную им задачу, в статье В. Н. Васильева не обгоняется, но так как нельзя же закрывать глаза на то обстоятельство, что рядом с русским текстом договора имеется и монгольский, в котором н_и_к_о_г_д_а н_е с_у_щ_е_с_т_в_о_в_а_в_ш_и_е н_а_з_в_а_н_и_я х_р_е_б_т_о_в должны же значиться, то он приводит замечание Родевича {Цитир. выше его соч., стр. 111—112.}, что ‘упоминающиеся (в договоре) названия хребтов могут найтись и в системе Танну, ибо названия эти мало характерны’ (?).
В. Н. Васильев отступил от присущей ему, повидимому, осторожности, решившись заявить, что ‘ни один сойот, ни один карагас на всем протяжении Саянов не назовет вам горы, имя которой было-бы тождественно с приведенными в договоре’ {Op. cit., стр. 69.}. Я уже отметил выше {Стр. 786.}, что горный инженер Боголюбский указывал на совершенно обратное, а именно, что названия урочищ, поименованных в трактате 1727 года, сохранились полностью в Саянах до настоящего времени, и дальнейшее служит хорошим тому подтверждением:
Знак 18. Хребет Эршк-Таршк-таиш. О нем см. ниже.
‘ 19. Хребет Торос-дибаш — название, повидимому, и доныне не изгладившееся из народной памяти, о чем свидетельствует рассказ карагаса, уроженца верховий Кана, притока Уды, записанный полк. Бобырем {‘Примечания’ к статье Клеменца — ‘Новый путь из Минусинского округа на Бирюсинские золотые прииски’ в ‘Изв. вост.-сиб. отд. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1890, XXI, стр. 70.}.
‘ 19. Речка Беаикем, у полк. Бобиря — Белый-кем, носит в настоящее время название Бидий-сук, если только верна была запись топографа, ведшего с’емку этой части хребта {См. карту, прилож. к вып. I. ‘Военно-геогр. и военно-статист. опис. пригран. полосы’.}, протекает озеро Бат-нор и впадает в р. Кизи-кем, приток Хамсары. Совершенно напрасно В. Н. Васильев {Op. cit., стр. 76.} смешивает эту речку с Бей-кемом.
20. Хребет Эршк-Таршк-таша — наименование, которое несомненно присваивалось некогда той части Саян, которая лежит к востоку от р. Коярта, ибо и до наших дней оно удержалось в несколько искаженном русскими имени ‘Ир-гаки’, присваиваемом, по словам П. Крылова {‘Путевые заметки об Урянхайской земле’ в ‘Зап. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1903, XXXIV, No 2, стр. 20. См. также Шварц — ‘Труды Сибирской экспедиции’, отд. матем., который первый ввел наименование Иргаки для этой части Саян в географическую литературу. Паллас (Риттер — ‘Землеведение Азии’, III, стр. 434) со слов местных жителей пишет, что левый берег р. Уса образует хр. Хойнин-дабан и что с дороги через левобережные горы виднеется вдали на востоке разорванная скалистая масса Ирген-Таргэк, это уже очень близкая передача названия Эргик-Таргак. Г. Сафьянов (‘Эпизод из странствий по Монголии’ в ‘Вост. Обозр.’, 1883, No 7,- стр. 9) дает еще более близкое название горам к северу от места слияния р.р. Блилялика с Систыг-кемом, а именно, он называет их Ергик (Ерчак в первом случае — очевидная опечатка)-Иргак-тайга.}, венчающей хребет горной группе из пяти острых вершин, напоминающих поднятые пальцы руки, откуда произошло будто-бы, и самое название {Klaproth (Риттер — ‘Землеведение Азии’, III, стр. 435) пишет, что Эргик-Таргэк — наименование тюркское (а не монгольское, как думает В. Н. Васильев, op. cit., стр. 70) и означает ‘гребень с вырезками’.}. Если так, то это название может служить хорошим ответом Рооевичу и Васильеву, не усмотревшим ничего характерного в отдельных наименованиях Саянской магистрали.
Знак 20. Гора и речка Кынзыменды. О них говорилось выше {Стр. 788.}.
‘ 22. Хребет Хонин—дабан — название, сохранившееся до наших дней за частью Саянской магистрали к западу от реки Коярт {Шварц, ibid., Веселкин — ‘Урянхи и географические сведения о южной границе Минусинского округа’ в ‘Изв. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1871, VII, стр. 117 и след., Венюков — ‘Барометрическая нивеллировка Падерина в Монголии’ в ‘Изв. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1876, XII, 2, стр. 135, Мосин — ‘Гипсометрические наблюдения во время путешествия от Урги к западу’ и т. д., обраб. Фритче, Паллас см. выше, Klaproth — ‘Asia polyglotta’, стр. 149, дает выписку из дневника Мессершмидта (от 3 февраля 1725 года), где со слов ‘калмыка’, уроженца долины Уса, говорится: перейдя Ус, приходится подниматься на горы Хойнин-дабан.}.
Засим еще один довод, говорящий не в пользу соображении В. Н. Васильева.
Проект Буринского договора вырабатывался при участии таких знатоков края, как цинь-ван Цэрэн, который только что перед тем (в 1726 году) совершил свои инспекторский об’езд алтайской границы, причем, по видимому (на это указывает участие Бубэя, правителя урянхайцев {Об этом Бубэе находим следующее замечание в ‘Записках’ графа Рагузинского (Сычевский — ‘Историческая записка о Китайской границе’ в ‘Чт. в И. Общ. Ист. и Древн. Российских при Моск. Унив.’, 1875, кн. II стр. 134): ‘Четвертый правитель, называемый Бубебели (Бубэй-бэйлэ), кочующий при границе Красноярского дистрикта, поставляет вооруженной конницы 5.000, суть наилучшие войска мунгальские и называются урянхи понеже кочуют у р. Уры’… Из этих слов следует, что и граф Ратинский не считал урянхайцев Вубэя-бэйлэ, кочевавших в бассейне р. Урея или Шерги, системы Шишкита (см. т. I, стр. 106), русскими подданными.}, в этом об’езде), посетил и незадолго пред тем занятый урянхайцами Кемчик {‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 404.}. Недопустимо, чтобы этот выдающийся монгольский деятель {О нем Хэ-цю-тао (‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 365) сообщает: ‘Цэрэн пользовался милостями трех маньчжурских государей и таким расположением их и славою, какими в течение двухсот лет не пользовался ни один из подвластных князей’.}, имевший среди других своих помощников также и князей Даасакту-хан’овского аймака {‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 103-104.}, ничего не знал о Саянском хребте и решился подписать акт, столь близко касавшийся интересов его сородичей, составленный на основании одних лишь русских, не проверенных монголами сведений.
Остается еще сказать, как, повидимому, организованы были разграничительные работы на Саянах.
Еще в 1726 году учреждена была в Сибири постоянная комиссия для развода спорных меж {‘Полн. собр. закон.’, VII, No 4429, Щеглов — ‘Хронол. перечень важнейших данных из ист. Сибири’, стр. 179.}. Ее работы до нас не дошли, но едва-ли можно сомневаться в том, что они послужили материалом для составленной в 1727 году под непосредственным наблюдением графа Рагузинского карты пограничной с Китаем полосы Сибири. В одной из пометок коллегии иностранных дел на докладной записке графа Рагузинского говорится {Бантыш-Каменский — ‘Дипломат. собр. дел между Российским и Китайским госуд. с 1619 по 1792 г.’, стр. 459.}: ‘понеже уже давно указы в Сибирь отправлены для учинения ландкарты, того ради может быть, что оная к приезду его, д. ст. сов., к границам уже и готова будет’. Хотя предположения коллегии и не оправдались в полной мере, так как Рагузинскому пришлось послать две новые партии геодезистов для восполнения пробелов, все-же он застал картографические работы настолько подвинувшимися вперед, что ко дню открытия занятий конференции карта оказалась законченной, включая и местности, которые должны были служить об’ектом соглашения, и в их числе столь важную в обсуждаемом ныне вопросе долину Уды {Бантыш—Каменский, op. cit., стр. 488.}.
Несомненно, что уже на конференции решено было вести границу по водоразделам, и на обязанности комиссара Колычева {Колычев был не новичек в деле разграничения, так как ранее он же вел разграничение с Польшей и Турцией.} оставалось лишь наблюсти, чтобы пограничные знаки были действительно там поставлены. Он это и выполнил, причем в сторону России отошли земли, которые составляли до того времени угодья монгольских данников, и только в этом смысле следует толковать замечание Бантыш-Каменского {Op. cit., стр. 148.}, что комиссару Колычеву удалось достичь результатов, каких не мог достигнуть граф Рагузинский на 48 конференциях, приобретая для России 250 новых ясачных соболиных данников и такие земли, ‘о которых ни в Буринском договоре, ниже в данной ему инструкции предписано не было’.
Переходя засим к вопросу о том. как справился Колычев с возложенной на него задачей по установке пограничных знаков от Кяхты до Шабин-дабага, можно лишь с уверенностью сказать, что лично он не об’ехал границы на всем указанном протяжении. Вероятно, на нем лежала лишь обязанность сделать сводку трудов своих помощников, которые к моменту подписания обеими сторонами Буринского* договора находились уже на порученных им участках границы. Заключаю это из сопоставления следующих дат: тогда как указы об учреждении караульной службы при первых двух пограничных знаках, ближайших к Кяхте, и при 9—14 знаках последовали 23 сентября 1727 года, такой же указ о службе при знаках 3—5 был отдан 3 того же сентября, т. е. на 20 дней раньше, засим соответственный указ относительно 6—8 знаков был послан 6 января 1728 года, относительно 15—19 знаков — 17 апреля, относительно 20—23 знаков 19 апреля и относительно 24 знака — 24 ноября 1727 года {‘Сборн. догов. России с Китаем’, стр. 42—43.}. Так как время издания этих указов не отвечает последовательности хода разграничительных работ, если-бы они велись одной партией, то приходится остановиться на предположении, что таких партий было несколько (шесть), и приказы отдавались по мере поступления от них донесении о закопчании работ по установке знаков, причем, как и следовало ожидать, из участков более доступных, с Шабин-дабага — раньше, чем с вершин Уса и Уды, хотя, может быть, и из этих последних мест предварительные краткие извещения об установке знаков были получены комиссаром настолько своевременно, что это дало ему возможность уже 27 октября 1727 года обменяться записями с китайскими уполномоченными {Что наша государственная граница проводилась Колычевым по гребню магистрального Саяна (хребта Ергик-Таргак-тайга), это подтверждает и предание верхне-окинских сойотов, предки которых принимали участие в работах по сооружению пограничных знаков, почему и получили название абошинов, от слова ‘обо’, что значит ‘горка камней’ (см. Мамаев — ‘Заметка о мунгалах’ в ‘Изв. вост.-сиб. отд. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1905, XXXVI, стр. 84).}.
Частью разбираемого вопроса, не легко поддающеюся раз’яснению, является участие китайских уполномоченных в разграничительных работах колычевских партий, когда и каким путем достигли они всех шести участков, на которые разбита была проектированная конференцией русско-китайская пограничная линия к западу от Кяхты? Само собою разумеется, что предположение В. Н. Васильева, что русско-китайская разграничительная комиссия, проработав от Кяхты до Косогола. вернулась отсюда обратно в Кяхту и здесь обменялась записями, предоставив незаконченную на две трети работу довершить своим преемникам, и что именно тогда-то русские повели расстановку знаков по Саяну, а китайцы — по Танну-ола, должно быть оставлено хотя-бы уже потому, что у нас нет основании обвинять Колычева, утверждавшего в разменном письме от 27 октября 1727 года, что им к этому времени закончена была установка пограничных знаков от Кяхты до Шабин-дабага, в служебном подлоге, да едва-ли на такую сделку пошли-бы и китайские делегаты.
Для того, чтобы покончить с этим, наиболее сильным из доводов В. Н. Васильева, остается еще выяснить, какое отношение к рассматриваемому вопросу имеет линия монгольских караулов, расположенная вдоль южной подошвы Танну-ола.
Военный кордон в долине Теса был учрежден незадолго до прибытия Мессершмидта в Сибирь {Риттер — ‘Землеведение Азии’, III, стр. 489.}, т. о. приблизительно за десять лет до заключения Буринского договора, и видах ограждения Халхи от вторжений джунгар, владевших тогда бассейнами Кемчика и нижнего Улу-кема. Засим, для защиты урянхайцев, вскоре же затем занявших эти бассейны, от тех же джунгар этот кордон был продолжен на запад и усилен частями войск цзасака Бубэя {‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 405. Terminus ad quem — 1720 год, когда Цэван-рабтан принужден был просить мира, одним из предлагавшихся им условий коего было возвращение ему бассейна Кемчика.}. Несомненно, что в китайской исторической литературе найдутся и другие факты, свидетельствующие, что военный кордон между Тесом и хребтом Таныу-ола возник до и, стало-быть, совершенно независимо от работ русско-китайской разграничительной комиссии, но для нас и этих свидетельств достаточно, чтобы в связи с вышеизложенным придти к заключению об ошибочности выводов, построенных на предположении, что монгольские караулы обязаны своим происхождением неосведомленности китайских делегатов, участвовавших в работах по проведению русско-китайской границы.
Монгольские караулы вдоль хребта Таину-ола пережили время особенно развившейся в Азии в XVIII веке охраны угрожаемых территорий военными кордонами {Такой военный кордон из казачьих постов сохранился, впрочем, еще и у нас в Зайсанском приставстве. О былых китайских кордонах вдоль северных склонов Алтаин-нуру и р. Цзабхан см. выше стр. 673, а также А. /Iciiiree—‘Монголия и монголы’, I, стр. 351. Впрочем, такие же кордоны сохранились и до наших дней кое-где в остальной Монголии, так, Г. Н. Потанин (‘Поездка в среднюю часть Большого Хингана летом 1899 года’ в ‘Изв. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1901, XXXVII, вып. V, стр. 402) упоминает о монгольских пикетах на границе между хошуном халхаского князя Джу-вана и землями баргутов, И. В. Палибин (‘Предварительный отчет о поездке в Восточную Монголию и застенные части Китая’ в ‘Изв. И. Русск. Геогр. Общ,’, 1901, XXXVII, вып. 1, стр. 39) о караульной линии в горах Б. Хингана и т. д.}, может быть, потому, что Урянхайский край в податном отношении находился всегда на особом положении, будучи обязан вносить ежегодную подать мехами, от чего освобождены были остальные кочевники Монголии: и маньчжурское правительство, дорожа этим доходом, более тщательно, чем остальную Монголию, охраняло Урянхайскую землю от торговой ее эксплоатации китайским купечеством. От этой опеки оно отступило только в 1901 году {О сем подробнее говорится в т. III.}, и с этих пор роль монгольских караулов спелась, как сообщил мне сопровождавший меня в 1903 году дрбётский цзагин, к охране дрбётских кочевий от разбойничьих банд урянхайцев, считающихся первыми конокрадами в мире {Приводя мнение Г. П. Сафьянова, что направление государственной границы с Китаем должно хотя-бы уже потому совпадать с гребнем хр. Танну-ола, что вдоль южной подошвы последнего проходит линия монгольских караулов (мунгальских маяков), Ф. Я. Кои (‘Усинский край’ в ‘Зал. красноярского под’отдела вост.-сиб. отд. И. Русск. Геогр. Общ. по общ. геогр.’, 1914, II, вып. 1, стр. 16) замечает: ‘Это указание имело-бы несомненно огромное значение, если-бы было установлено, что ‘мунгальские маяки’ имеют значение именно пограничных знаков, а не внутренней межи между отдельными провинциями Китая, как в разговорах со мною настаивали сойоты’ (курсив мой), и о чем, замечу тут-же, писая и Г. И. Сафьянов, когда еще не задавался целью найти доказательства ошибочности проведения государственной границы по гребню Саянского кряжа. Я разумею следующее место его записки, помеченной 1879 годом, выдержки из которой мы находим у Катанова в его ‘Библиографическом указателе’, приложенном к ‘Опыту исследования Урянхайского языка’, стр. 1455: Дак как переход за границу и урянхайцам и дурбетам воспрещен, для нею и устроена линия, охраняемая пикетами, то дурбеты, чтобы гнаться за урянхайцами предварительно должны выхлопотать себе пропуск (через эту линию)’.}.
Перехожу к следующему доводу В. Н. Васильева, о котором мне приходилось, впрочем, уже писать выше {Стр. 698—699.}.
Вопрос идет об урянхайцах, которые, согласно документам, относящимся к делу разграничения, должны были-бы занимать по обе стороны государственной границы большие районы, до нескольких недель ходу в поперечнике, чего в действительности нет, если границу вести по Саянам. Но если вести ее и и о хребту Танну-ола, то результат получился-бы тот-же с той только разницей, что в ущербе оказались-бы китайцы. Ошибка В. Н. Васильева кроется в том, что исходным пунктом своих рассуждений он берет современный район расселения урянхайцев, между тем в начале XVIII века оно было иным. Не говоря уже о том, что мы встречаемся с ними в это время в долине р. Бухтармы {См. выше стр. 697.}, они жили тогда еще по южному склону хребта Абаканского {Донесение графу Рагузинскому из Кузнецка от 22 апреля 1726 г. В выше цитированном протоколе иркутского совещания по урянхайскому вопросу приводится догадка, что в этом донесении речь идет, вероятно, о кемчикских сойотах. Вероятного в этом, однако, очень мало. Следует читать так, как донесено.}, по ‘Енисею ниже устья Кемчика {Ibid.}, и но вершинам его правых притоков на восток до устья р. Хара-Бурени, притока Уды {Донесение графу Рагузинскому из Красноярска от 10 апреля 1726 года.}, что, конечно, значительно увеличивает пределы ныне занимаемой ими территории. Таким образом, и этот довод В. Н. Васильева должен считаться отпавшим.
Следующий свои довод он строит на таких соображениях.
В ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’ в двух случаях, когда говорится о северных границах знамен Сайн-ноин’овского и Дзасакту-хаи’овского аймаков, употреблены выражения: ‘соприкасаясь с п_о_г_р_а_н_и_ч_н_ы_м_и караулами’, причем под таковыми разумеется монгольская пикетная линия вдоль южной подошвы хребта Тапыу-ола. Засим, сопоставление китайских известий о территории, которую занимали урянхайцы в XVIII веке, с данными по тому же предмету, содержащимися в новом издании ‘Всеобщей географии Китая’, вышедшем в 1842 году, показывает, что реки Бей-кем и Ха-кем указываются в ней впервые как область кочевий урянхов. Оба эти факта, по мнению В. Н. Васильева, доказывают, что китайцы в XVIII веке ‘не считали Урянхайский край своей землей’ {Op. cit., стр. 97.} и ‘только в прошлом столетии, спустя более века по разграничении, удостоверившись в ошибочности проведенной, нами границы, решились, повидимому, включить в свои пределы’ сперва дархатов, а засим и остальных урянхайцев.
Не говоря уже о том, что argumenta e silentio вообще не убедительны, в данном случае они являются мало пригодными еще и потому, что ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, из которого Васильев черпает свои сведения, — сочинение, трактующее об урянхайцах лишь по стольку, по скольку эти последние приходили в соприкосновение с монголами. Что касается тех мест ‘Мэл-гу-ю-му-цзи’, где говорится о ‘пограничных караулах’, то по их поводу можно лишь сказать, что П. С. Попов — единственный из русских синологов, переведший таким образом иероглифы ‘бянь-ка’ {А. О. Ивановский — ‘Кочевья Сайньнояновского аймака’ в кн. Потанина — ‘Очерки сев.-зап. Монголии’, III, стр. 284, Андреевский — ‘Кочевья Чжасакту-хановского аймака’, там же, стр. 299, пишет ‘бянь-хэ’. Оба эти переводчика, работавшие, как кажется, под наблюдением проф. В. П. Васильева, придают этим иероглифам значение имени собственного, не поясняя впрочем, к чему оно относится.}. Но если даже перевод его и верен, то все же не следует забывать, что ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’ не официальный документ, а творение двух китайских ученых, не чуждое грубых ошибок.
Засим В. Н. Васильев обращается и к историческим данным, извлекая их все из того же источника — ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, и так как среди них он не находит указаний, свидетельствующих о том, что Урянхайский край когда-либо входил в район военных действий маньчжуров или что край этот иным образом был ими приобретен, то делает отсюда вывод, что у Китая нет ни исторических, ни завоевательных прав на эту землю.
Даже если ограничиться ‘Мэн-гу-ю-му-дзи’. то к подобному выводу придти невозможно, ибо на странице 404 этого сочинения мы читаем: ‘поэтому то Цэрен-рабтан (Цэван-рабтан). указывая в своем докладе на то, что земли по Кэм-кэмчику принадлежали прежде чжунгарам, просил о возвращении их ему, б_о_г_д_о_х_а_н н_е и_з’я_в_и_л н_а э_т_о с_о_г_л_а_с_и_я’. Но наши сведения об истории Западной Монголии и Урянхайского края к счастью не ограничиваются содержанием ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’. и если внимательно прочесть предшедшие страницы, начиная с конца девятой главы, то в них отыщется достаточно данных для того, чтобы установить исторические права Маньчжурского дома на урянхайский народ, перешедшие к нему после 1688 г., притом именно на ту его часть, которая населяет область вершин Енисея {В числе народов, полученных в удел от Даян-хана его сыном Гэрэсэнцзэ, значились как урянхи, так и киргизы (если хэрэгут то же, что кэргут), т. е. кочевники, жившие в бассейне верхнего Енисея.}. Quod erat demonstrandum!
Смущает, наконец, В. Н. Васильева и некоторая часть документов, относящихся к разграничению. Вот, что он пишет {Op. cit., стр. 85.}: ‘Что хребет, но которому должна была пройти граница согласно договору, представлялся значительно южнее Саянов. укапывают и другие данные. В том же свидетельстве {Байтыш-Каменский, op. cit., стр. 344.} имеется такое место: ‘ныне россиане приблизились так далече в мунгальскую землицу по всем уездам несколько дней хода, а негде и несколько недель, где ныне знаки пограничные благополучно поставлены и граница разведена с Российской империи расширением… во многих местах великим числом пустых мунгальских земель (которые были между мунгальскими знаки и российских подданных владением) к Российской Империи ныне приобщены’… Свидетельство это несомненно должно относиться к границе к западу от Кяхты, в частности именно к Саянскому району, так как к востоку, начиная почти от оз. Косогола и до самой р. Аргуни, принята старая граница времен царя Алексея Михайловича (см. ‘карту постепенного изменения границ Азиатской России’, приложенную к книге М. Венюкова — ‘Опыт военного обозрения русских границ в Азии’). Словцов даже прямо указывает на этот район. Он говорит: ‘на западе от Кяхты, по взаимной-ли уступчивости или по неточному сведению ханств Саин-Ноинского и Урянхайского, знатные пространства земли приурочены к Российскому владению’ (кн. I. стр. 438). Если так, если действительно к нам приурочены ‘знатные пространства’ ‘на несколько дней хода, а негде и несколько недель’, то где-же могут быть эти земли севернее Саянского хребта?’.
Васильев приводит выдержку из документа, озаглавленного ‘Свидетельство агента Ланга, разных чиновников, посольскую составлявших свиту, пограничных обывателей, данное чрезвычайному в Китай посыланному посланнику графу Саве Владиславичу о постановлении им по трактату 20 августа 1727 года при речке Буре весьма прибыточной для Российского государства границы’. Я позволю себе дополнить его цитату. Весь абзац читается так:
‘Мы нижеподписавшиеся, свидетельствуем:…
‘Второе: что старая граница в каждом уезде, тому ныне тридцать лет, когда состоялся мирный договор между великим русским послом графом Ф. А. Головиным и китайским послом Самгуту при Нерчинском, — была так далече в российской земле, что ныне россияне приблизились так далече в мунгальскую землицу по всем уездам несколько дней хода, а негде и несколько недель, где ныне знаки пограничные благополучно поставлены и граница разведена с Российской империи расширением’.
Что здесь говорится о Забайкальском участке границы, а не об участке к западу от Кяхты, явствует из ссылки на Нерчинский трактат, каковая ссылка в противном случае была-бы совершенно неуместной. Нерчинский трактат установил границу по р. Аргуни до Абагатуевской сопки {‘Сборы. догов. России с Китаем’, стр. 30.}. оставив всю местность к западу от нее неразграниченной {Ст. 2 Нерчинского договора (‘Сборн. догов. России с Китаем’, стр. 4).}, и кто-бы и как-бы засим не вел тут границу, она ни в коем случае не могла-бы претендовать на название ‘старой границы времен царя Алексея Михайловича’. Что проведенная согласно Буринскому договору между Абагатуевской сопкой и Кяхтой государственная граница отрезала от Монголии в пользу России значительные участки земли {Я полагаю, что показание ‘несколько дней хода, а негде и несколько недель’ следует относить к замежеванным территориям вдоль государственной границы, а не вглубь страны. В приводимой ниже ‘Сказке бывших при разграничении’ определение площади замежеванной территории сделано яснее: от р. Кантегира (в обе стороны) вдоль границы восемь дней, на север, к реке Абакану, три дня хода.}, это видно из пункта четвертого цитированного выше документа, в котором читаем: ‘что по нынешнему разграниченью, колико нам известно, не токмо все крепости, но и села, слободы и пустоши, ко оным надлежащие, остались действительно в российском владении, и не токмо не притеснены, но во многих местах великим числом пустых м_у_н_г_а_л_ь_с_к_и_х земель (которые были между мунгальскими знаки и российских подданных владением) к Российской империи ныне приобщены’. Полагаю, что если речь идет о русских селах и монгольских знаках {О монгольских караулах и маяках, существовавших до проведения русско-китайской границы, см. разменное письмо от 12 октября 1727 г. (‘Сборн. дог. России с Китаем’, стр. 28, Бантыш-Каменский, op. cit., стр. 348—350).}, то это отнюдь не может относиться к Саянам и тем более к Засаянскому краю. Что касается ссылки на Словцо и а, то она не имеет значения, так как последний лишь констатировал факт, засвидетельствованный ‘сказкой бывших при разграничении’ {Бантыш-Каменский, op. cit., стр. 363.}, в которой читаем: граница от Бургутейской полуденной сопки в правую сторону до Шабин-дабага ‘учинена против прежнего владения подданных людей Российской империи с великим пространством, и от Мунгальского владения заграничены многие земли, которые никогда не бывали, а именно: от реки Хан Тенгери (Кантегира) в расстоянии верховою ездой в длину дней на восемь, а широтой до реки Абакану дни на три, а те места во владении Российской империи никогда не бывали, а когда российские люди кузнецкого ведомства в те места для звериных промыслов, как русские промышленные да и ясаишые люди, ходили, и в тех местах китайского владения, Цыцынвана Соеты, их побивали и грабили, также те места для звериных промыслов самые угодные, а промышляют в тех местах зверей соболи, лисицы, белку, разсамаху, выдру и бобры. И с такою учиненною и пространною границею подданные российские ясашные люди, також и русские промышленные весьма довольны и радостны, что божиим вспоможением и счастием его величества оная граница так учинилась’.
‘Сказку’ Васильев сопровождает таким замечанием: на первый взгляд она мало понятна (?). ‘Из того, что места эти были для звериных промыслов самые угодные, явствует, что речь идет о Саянах. Из упоминания же названий реки Абакана и Хан-Тенгери определяется, что здесь говорится, повидимому, о площади, заключенной между реками Енисеем, двумя притоками его Абаканом и Хан-тенгыром и хребтом Сабинским (Шабин-дабага). Но в таком случае лишь южная, гористая половина этой площади годна для звероловства, северная-же часть — степь, где никаких соболей, конечно, не водится. Это раз. А кроме того, площадь эта так невелика, что о каких бы-то ни было ‘знатных пространствах’ в несколько недель хода не может быть и речи. Приходится думать, что подписавшие эту бумагу сотрудники комиссара Колычева по разграничению сообщили лишь о районе, который мог быть ранее известен кому нибудь из них, как, например, кузнецкому сотнику И. Жижину (остальные почти все селенгинские служилые люди и инородцы {Васильев не поясняет, почему подписавшихся под ‘Сказкой’ инородцев он причисляет к селенгинским уроженцам.} вряд-ли могли знать что-нибудь): о приобретениях же в других районах умолчали по своему незнанию, так как, не пройдя на запад далее Косогола, они и не могли знать ничего о Саянском районе’.
Эта часть статьи В. Н. Васильева очень далека от исторического объективизма. В ‘Сказке’ не говорится ‘о знатных пространствах в несколько недель хода’, это определение выхвачено им из книги Словцова и документа, подписанного агентом Лангом и другими, относящегося, как мы уже видели выше {Стр. 817.}, к Забайкалью, где действительно, согласно разменному письму от 12 октября 1728 года {‘Сборн. договор. России с Китаем’, стр. 28.}, пустые земли, лежавшие к северу от монгольских караулов и маяков между Ара- и Убур-Хадаин-усу и Цаган-ола и столь пространные, что на них было установлено 48 пограничных знаков, были на половину замежеваны в пользу России, а если не говорится, то становятся лишними и высказываемые им по поводу ‘сказки’ соображения. Не было также у В. Н. Васильева оснований утверждать, что лица, ее подписавшие, сделали это, не будучи лично знакомы с местностью, о которой в ней говорится, ибо в Саяны западнее оз. Косогол они-де не проникали.
Для того, чтобы покончить с доводами В. Н. Васильева мне остается еще разобраться в вопросе, на столько-ли сомнительны имеющиеся на Саянах пограничные знаки от 18 до 23, как об этом писали все защитники более южного направления русско-китайской границы, но вопрос этот уже исчерпывающим образом разобран был выше, в виду чего я считало свою задачу историка законченной.
Я нисколько не отрицаю, что Урянхайский вопрос очень сложный, вполне понимаю те чувства, которые побуждали В. Попова, В. И. Васильева и других отдавать ему время и труд, но продолжаю думать, что со стороны названных исследователей этого вопроса было крупной ошибкой выносить его на страницы повременной печати. Предвзятая мысль, что русское правительство, в частности министерство иностранных дел, оставалось в этом вопросе инертным, заставила их, повидимому, взять на себя роль того ‘внешнего влияния’, которое должно было вывести ‘петербургские канцелярии’ из этого состояния. Однако изложенная выше история урянхайского вопроса, для полноты которой я по весьма понятным причинам не мог использовать всех имевшихся в моем распоряжении материалов, как мне кажется, в достаточной степени опровергает эту предвзятую мысль. Скажу более. Именно в этом вопросе бывшее министерство иностранных дел, которое, сказать кстати, столь часто служило об’ектом несправедливых нападок, проявило и должную осторожность и должную последовательность, ту мудрость, которую несомненно отметит история, беспристрастный суд которой заставит будущие поколения русских людей с признательностью вспоминать имена рте тех лиц, которые брали на себя роль ‘внешних влияний’, толкая русское правительство на явно опрометчивые действия, а тех, которые в этот исторический момент руководили внешней политикой России.

Приложение 2.

Линия монгольских караулов.

В п. 4 ‘Свидетельства агента Ланга, разных чиновников, посольскую составлявших свиту, (и) пограничных обывателей, данного чрезвычайному в Китай посыланному посланнику графу Саве Владиславичу (Рагузинскому) о постановлении им по трактату 20 августа 1727 году при речке Буре весьма прибыточной для Российского государства границы’ {Н. Бантыш-Каменский — ‘Дипломатическое собрание дел между Российским и Китайским государством с 1619 по 1792 г.г.’, стр. 344.} говорится: ‘По нынешнему разграничению, колико нам известно, не токмо все крепости, но и села, слободы и пустоши, ко оным надлежащие, остались действительно в российском владении, и не токмо не притеснены, но во многих местах великим числом пустых мунгальских земель, которые были между мунгальскими знаки и российских подданных владением к Российской империи ныне приобщены’.
Из этого следует, что линия монгольских караулов на восток от Кяхты до Абагатуевской сопки и на запад до Архан-бурала существовала ранее заключения Буринского договора 1727 г., и, может быть, именно это обстоятельство помогло графу Рагузинскому настоять на проведении государственной границы по линии этих караулов.
Засим выше уже говорилось {Стр. 812.}, что военный кордон в долине Теса был образован за десять лет до заключения Буринского договора в видах ограждения Халхи от вторжений джун-гар, владевших тогда западной частью бассейна верхнего Енисея. Возможно также, хотя у нас к нет тому прямых доказательств {Эти караулы упоминаются в ‘Шуй-дао-ти-ган’, но это обстоятельство не разрешает вопроса о времени их учреждения, так как названное китайское сочинение было издано в 1761 г. То же следует сказать и по поводу следующего места ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 406: ‘Река Дэльгэр берет начало на южной стороне гор Танну, на север от караула Сибари’, так как автор этих строк Хэ-цю-тао умер в 1862 г.}, что и монгольские пикеты далее на восток, от Джинджилика до Хатхул-бома, были учреждены вне всякого отношения к Вуринскому договору, в целях защиты халхаских кочевий от набегов хото-гайту, которые в ту эпоху жили несколько севернее ныне занимаемой ими территории, в лесах верховий Ха-кема, и отличались от монголов как своим образом жизни, так и характером, буйным, угрюмым и диким {А. Позднеев — ‘Монгольская летопись Эрдэнийн эрихз’, стр. 168.}.
В виду изложенного нет причин удивляться тому, что линия монгольских караулов является пограничной только в участках: Абагатуй — Кяхта, Кяхта — Архан-бурал и Чиргэтэй — Чангистэй, оставляя весь участок государственной границы по Саяыу открытым. Охрану здесь пограничных знаков, как и самой границы, маньчжурское правительство возложило на тоджинцев подобно тому, как русское правительство, до образования Абаканской караульной линии и форпостов к востоку от Шадата, возложило ее на местных инородцев, о том же, в какой мере добросовестно относились урянхайские власти к порученному им маньчжурским правительством делу, свидетельствует как оказанный ими прием Е. Пестереву, так и те затруднения при об’езде границы, какие он встретил в пределах Тоджинского хошуна {См. его ‘Примечания о прикосновенных около китайской границы жителях как российских ясачных татарах, так и китайских мунгалах и соютах, деланные с 1772 по 1781 год в бытность его под названием пограничного комисара при сочинении карты и при отыскании пришедших в неизвестность трактованных пограничных знаков и самой пограничной между Российской империей и Китайским государством черты, лежащей от Иркутской губернии через Красноярский уезд до бывшего Зенгорского владения’ в ‘Нов. ежем. сочин.’, 1793, ч. LXXIX—LXXXII.}.
К ст. 2-й ‘Правил для сухопутной торговли’ приложен список пограничных пунктов, через которые могли проезжать русские подданные, отправлявшиеся для торговли в Китай. Этот список, в котором параллельно были приведены наименования монгольских караулов и ближайших к ним русских, способен был породить и порождал много недоразумений. Неизвестно, чем руководствовались его составители, несомненно лишь то, что, принимая его, китайский уполномоченный, сановник Цзэн, обнаружил полное незнакомство с географией своего отечества и совершил ошибку, которая могла-бы быть с успехом использована в целях отторжения от Китая всей территории бассейна верхнего Енисея. Она же была причиной последующей примирительной и уступчивой политики, какой вынуждено было держаться китайское правительство в урянхайском вопросе.
В этом списке русскому выпускному Хангинскому караулу противопоставлен впускной китайский (монгольский) караул Бэльтзс (в списке — Былтыс), Окинскому — китайский (монгольский) караул Цзай-гол. Между тем между Хангинским караулом и караулом Бэльтэс, разделенными пространством в 265 верст, в 185 верстах от Хангинского находится неупоминаемый в списке монгольский караул Хатхул-бом, расположенный в пункте расхождения дорог по монгольским хошунам и на кратчайшем торном пути в г. Улясутай {Совещанием по вопросам о развитии русских торговых сношений, собиравшимся иркутским генер.-губернатором Л. М. Князевым в 1912 и 1913 г.г., этот путь намечался для обращения его в колесный и проведения вдоль него телеграфной линии.}. Бэльтэс не обладает этими преимуществами. К тому же он оставлял без точного контроля торговое движение не только по всему восточному побережью оз. Косогола (этот недостаток имел-бы и караул Хатхул-бом), но и на огромном пространстве к югу и юго-западу от этого озера, что и заставило китайцев, в отступление от договорного постановления, перенести визу русских паспортов ближе к границе, в так называемый Хангинский курень. Еще большее расстояние — 320 верст по долготе и 175 верст по широте отделяет Окинский караул от караула Цзай-гол, не говоря уже о том, что между обоими этими пунктами не только никогда не существовало торгового движения, но не было даже соединяющего их пути: здесь лежит труднодоступная горная территория, весь лесной массив Шишкита, заселенный дархатами, тоджинцами и другими группами урянхайской народности. Еще страннее встретить среди впускных китайских постов караул Джинджилик, расположенный по м_е_р_и_д_и_а_н_у в 350 верстах от русской границы и оставляющий перед собой открытой всю территорию урянхайских владений.
Требование являться для получения разрешения на торговлю в пункт, расположенный в 350 верстах от границы, не служит-ли доказательством тому, что ставящее его правительство не считает себя заинтересованным в том, что совершается в полосе земли, лежащей перед этим пунктом, в данном случае на всем пространстве Урянхайской земли? Этот логический вывод из ошибки сановника Цзэна был сильнейшим из доводов тех русских деятелей, которые требовали перенесения государственной границы с Саяна на хр. Танву-ола. Нерешительный же образ действий китайских правительственных агентов, уклончивый характер их письменных с нами сношений в вопросах, касавшихся Урянхайской земли, служили, по их мнению, дальнейшим подтверждением правильности вывода, что китайское правительство не располагает документальными данными, подтверждающими китайские права на бассейн верхнего Енисея. Мне кажется, однако, что такой образ действий китайцев в урянхайском вопросе диктовался им боязнью их обнаружить допущенный ими промах при заключении договора 1881 года, что касается их прав на Урянхайские земли, то они в достаточной мере были освещены на предшедших страницах {См. гл. XI, стр. 697 и сл., и гл. XII, стр. 774—820.}.
В заключение этой справки привожу полный список караулов на всех пяти {Участок Хулудзуху — Кяхта приводится мною здесь в тех видах, чтобы сделать общим достоянием работу, уже произведенную, притом на основании весьма мало доступных источников.} участках монгольской пикетной линии, составленный в бывш. министерстве торговли и промышленности {В числе других материалов этот список вошел в состав секретной записки, представленной междуведомственному совещанию по вопросу об укреплении русского влияния в Монголии.} на основании следующих источников: ‘Русско-монгольского переводчика халхаского наречия’ Р. Бимбаева {Изд. в Троицкосавске в 1910 г.} и монгольской схематической карты {Этот список был уже использован Вл. Л. Кошвичем в его ‘Кратком обзоре истории и современного политического положения Монголии’, приложенном к карте Монголии, составленной И. Я. Коростовцем, 1914 г.}.

Транскрипция секр. записки мин. торг. и пром.

Иные транскрипции и названия:

Назв. соотв. русск. караулов согласно списку прилож. к ‘Правилам’.

I участок.

Хулудзуху
Хубольчжиху 1)
Старо-Цурухайтуйский
Мунху-тологой
Дзэринту
Дзеринтуйн 2)
Цаган-Олоевский
Мугэдзэгэ
Моокгэдзэгэ 1)
Ключинский
Хуа-оботу
Мугэджиг 2)
Улинту
Улянту 1)
Кулусутаевский
Дорлок
Доролок 1)
Часучеевский
Турхэнэк
Догтор
Хорин-нарасу
Тосок
Дурулгуевский
Хурца Бэрхэ
Хураца 1)
Тохторский
Ологон
Олхон 3)
Баян-хэрэ
Баяндарга 1)
Нагацу
Баян-дурага 2)
Хильбар
Халун
Хирхон 3)
Хумули
Хусулук
Ашингу
Ашинга 1)
Ашингинский
Ху-гэ
Хуя 3)
Минджи
Миндза 1)
Медзинский
Уялга
Шарагольский
Худэр
Кудара 1)
Худэри 2)
Кударинский
Чинтай
Чиктай 2)
Гиран
Киран 4)
Бура
Кяхта 1)
Кяхта

II участок.

Цаган-усу
Хара-худжир
Боцийский
Хабтагай
Чжиргзтэй
Желтуринский
Ордого
Ортохо 1)
Харацайский
Тумурун
Эрин-цалма
Ирекчилам 1)
Хамнейский
Архан-бурал

III участок.

Улиган
Ойлган 1)
Уюлет 1)
Ключевский
Дархиту
Даргинтуй 5)
Хуху-тологой
Хатхул-бом 6)
Бэльтэс
Бэльтыс 7)
Былтыс 1)
Хангинский
Цаган-булун
Цаган-булук 5)
Агар
Ахари 8)
Агари 5)
Шибар
Сибари 9)
Сибир 10)
Шавыр 5)
Цзай-гол
Цзай-гыл 11)
Окинский
Хачик
Баян-булук
Баин-булук 5)

IV участок.

Джинджилик
Дзиндзилик 5)
Эрсун
Самгалтай
Алаг-обо
Алак-обо 12) 13)
Алык 5)
Оргиху-булук
Орхаху-булак 13)
Урчжиху-булах 14)
Орикхо 5)
Оргохо 15)
Цацаргана
Цициргана 16)
Чицаргана 13)
Цыцергана 5)
Чичиргына 17)
Ухук 17)
Хандагайту
Хандагатайту 5)
Боро-чихиту
Боройчигету 13)
Боргучайту 5)
Борой-чихиту 18)
Бергучайту 17)
Бор-ичеты 17)
Ботогони-холой
Ботогон-гола 13)
Бодхон-холой 5)
Ботхон-хола 17)
Урун-нор
Урук-нур 13)
Урю-нор 5)
Юрук-нур 17)
Харьги 17)

V участок.

Чирсэтзй
Чигерсутей 13)
Чигирста 17)
Чигитэй 5)
Хату-улясутай 19)
Хату-улясуту 13)
Хак-нор
Хагур 19)
Как 5)
Тошинта 17)
Суок
Согок (Суок) 20)
Хагучин-сугок 13) 21)
Ойгор-нор
Галуту-Ойхор-нор 22)
Тергенту 13) 23)
Тархаты 5)
Галуту-нор
Джидар 13)
Ухэк 24)
Чандагайту
Чиндыгатуй 5)
Урулу
Чангистэй
Чингистай 5)
Нарин
Хара-тарбагантай
Тарбагатай 5)
Хула-адзарга
Хони-майлаху
1) Согласно списку, приложенному к ст. 2-ой ‘Правил для сухопутной торговли’.
2) Котвич, op. cit.
3) Согласно списку, приведенному в книге Бимбаева,
4) На стр. 31 экземпляра ‘Краткого обзора’, etc., полученного мною от автора, Вл. Л. Котвичем внесено исправление: ‘Гиран (Гилян-нур)’ — Гилян-нур вычеркнуто и заменено — Киран.
5) Так название этого караула передано на 40-верстной карте генерального штаба.
6) На карте, приложенной к книге Радевича — ‘Очерк Урянхайского края’, 1910, наименование Хатхул ошибочно перенесено на Хангинский караул, а название последнего на караул Хатхула бом.
7) Транскрипция П. С. Попова (‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 406).
8) ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 406.
9) ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 406.
10) Так транскрибирует В. Васильев. См. Потанин — ‘Очерки сев.-зап. Монголии’, вып. III, стр. 254, примечание.
11) Котвич, op. cit., приводит это название в скобках, не указывая, откуда он его заимствовал.
12) ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 451.
13) Транскрипция Б. Я. Владимирцова. См. его ‘Об’яснения к карте с.-з. Монголии, составленной монголами’ в ‘Изв. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1911, XLVII, вып. VII—X, стр. 493.
14) ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 451.
15) Приведено у Коншина, op. cit., в скобках.
16) ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 451.
17) Приведено у Котвича, op. cit., в скобках. Откуда заимствовал он это название, мне неизвестно.
18) Котвич, op. cit. ‘Боро-чихиту’ исправлено в ‘Борой-чихиту’.
19) В списке монгольских караулов, приложенном к ст. 2 ‘Правил’, показан между караулами Джинджилик и Суок караул Юстыд (правильнее, повидимому, писать Юстут, см. Радлов — ‘Торговые сношения России с Западной Монголией и их будущность’ в ‘Зап. И. Р. Г. О. по отд. статист.’, 1871, II, стр. 345, ср., однако, стр. 346, где Радлов пишет Юстыт), который был упразднен уже в 1865 г., так как на основании ст. I Чугучакского договора граница прошла по гребню Сайлюгема и Юстыд отошел к России. Странная ошибка не только с китайской, но и с нашей стороны.
Монгольский караул Юстыд перемещен был в местность Хату-улясу-тай, по которой и получил затем это название.
20) ‘Мэн-гу-ю-му-цзи’, стр. 450.
21) На монгольской карте, доставленной в Петербург А. В. Бурдуковым в 1910 году, показаны два пикета Сугок—Хагучин Сугок и Шине-Сугок.
22) Нет-ли здесь ошибки переводчика, соединившего два пикета Ойхор-нор и Галуту-нор в один Галуту-Ойхор-нор?
23) На монгольской карте, о которой говорилось выше, показаны два пикета Тергенту в близком один от другого расстоянии.
24) Караул Ухэк и последующие 7 пикетов были упразднены в 1865 г.
В XVIII столетии (см. П. Гельмерсен — ‘Поездка полкового квартирмейстера поручика Арефия Незнаева из крепости Усть-Каменогорской в г. Хобдо в 1771 г.’ в ‘Изв. И. Русск. Геогр. Общ.’, 1868, IV, стр. 293. и ел.) дорога из долины Бухтармы выходила на караул Чангистэй и далее следовала через караулы: Урулу (у Незнаева — Урул), Чандагайту (Чинда-гатуй), Ухэк (Укыстуй), Галуту (Галатуй), Анхирю (Ойгор-нор?), Суок-(Сугук) и Бургасу, откуда шел уже почтовый тракт в Кобдо.
После провозглашения независимости Монголии, в виду установившихся с Россией дружественных отношений, было решено снять караулы на всех участках кроме четвертого, а их земли передать в заведывание ближайших хошунных властей.

Алфавитный указатель
ИМЕН АВТОРОВ.

Abbot 7.
Абрамов 680, 730.
Абу-Дулеф 18, 62, 64, 390.
Абуль-Гази 20, 286, 287, 353, 367, 396, 401, 402, 404, 406, 412, 413, 416, 417, 431, 467, 491, 511, 515, 535, 550, 560.
Абуль-фарадж 386.
Абульфеда 622.
Аввакум, от., 579, 710.
Августус 799.
Aventinus 103.
Агапитов 39, 355.
Адрианов 4, 22, 49, 51, 55, 68, 74, 76, 540.
Александрович 790.
Алексеев, В., 107, 363.
Ал-Мусеви, см. Мусеви.
Аммиан Марцеллин 60.
Anville, d’, 129,474,480,657,658,806.
Андреев 716.
Андреевский 815.
Андриевич 796,797.
Anty, d’, см. Bons d’Anty.
Анучин, В., 23, 66.
Анучин, Д., 2, 50, 74.
Апакидзе, кн., 700.
Арабшах, Ибн-, 532, 533.
Арасанский, Л., 719.
Аристов 5, 7, 8, 59, 92, 100, 101, 119, 137, 154, 176, 196, 208—210, 217, 219, 248, 249, 251, 255, 256, 268—270, 283, 286—288, 298, 319, 353, 364—366, 380, 384, 400, 411, 413, 525, 530—533, 535, 538—544, 621, 637, 638, 650, 716. Арсеньев 702, 703, 707.
Асир, Ибн-ал-, 359, 396—398. Aspelin 55, 70, 72, 74, 355.
Ауэрбах 38, 39. Африканов 540, 541. Ахмед, мирза, 726.
Бабаджанов, С., 55.
Бабер 613.
Бабков, И. Ф., 678, 689, 716, 722, 728, 731, 732, 777.
База-бакши 568.
Bacot 27, 32, 47.
Бакунин 665.
Балкашин 671, 681.
Баллод 50.
Банзаров 65, 382, 398, 426, 484, 486, 533, 537, 563, 564, 569.
Бантыш-Каменский 655, 698, 706, 780, 781, 809, 810, 816-818, 821.
Барадиин Бадзар 29.
Баранов, А. М., 124, 762, 795, 799.
Баранов, полк., 790.
Barrow (Барроу), J., 21, 403.
Бартольд, В., 7, 55, 57, 61, 62, 64, 66, 79, 98, 216, 219, 220, 223, 224, 226, 238, 260, 262, 264, 283, 284, 286—288, 297, 304—306, 313, 316, 321, 329, 330, 359, 360, 363, 366, 380, 382, 386, 388—392, 394, 396, 398—401, 404, 407—410, 413, 420—425, 427—429, 444, 468, 478, 481, 489—491, 502—507, 510, 511, 513—516, 518, 525, 532, 533, 546, 547, 555, 560, 608, 614—616, 619—621, 626—628, 644, 645, 647—649, 724.
Баснин 800.
Bastian 103.
Батута, Ибн-, 437, 438, 491, 513—515, 622.
Bower (Вауэр) 145.
Baddeley 21, 153, 639, 642, 703.
Бедр эд-Дин Элайни см. Элайни.
Bell 27.
Bellew (Веллью) 528, 644, 646, 722.
Bergmann 631, 713.
Верезин 20, 178, 287, 383, 385, 390, 396, 403, 413, 415-417, 426, 430, 434—436, 438—443, 448, 462, 463, 493, 498, 530, 535.
Березовский 97, 524.
Bergeron 26, 57.
Бернацкий, В., 79.
Biddulph, С, 439.
Beal (Билль), S., 94, 196.
Бимбаев 824, 825.
Biot 15, 46, 82.
Бичурин см. о. Иакинф.
Бланкеннагель 533.
Blochet 198, 493, 542.
Бобырь 807.
Богданов, А., 3, 68.
Боголепов, М., 520.
Боголюбский 785—788, 807.
Бонвало 145.
Bonin 125, 210.
Bons d’Anty 32.
Ball (Бооль), J. Dyer, 169.
Бранденбург 60.
Brme Adamde, 58.
Bretschneider 24, 57, 64, 100, 106, 107, 121, 271, 331, 333, 342, 363, 371, 376, 389, 395, 397, 412, 473, 478—480, 482, 492, 493,518,548,549,552, 561, 574, 583—586, 606—608, 613, 614, 616, 626.
Bridgman. 30.
Брока 9, 42.
Brosset, M., 93, 402.
Брун 553.
Бруннерт 711, 721.
Брюкнер 520, 523.
Bouvet 806.
Boulger 722.
Bushell 369.
Baber (Бзбэр), Colborne, 28, 31, 35.
Бюлер, бар. Ф., 631, 640.
Bsching, А. Fr., 701.
Вагин 688.
Ваксберг 762.
Вакушт 402.
Валентин 215.
Валиханов 7, 364, 403, 528, 536, 644, 647, 649, 650.
Vambry 92, 193. 282, 283, 287, 288, 312, 319, 530.
Ван-гуань-дай 416, 417.
Ван-чун-гу 604.
Ван Янь-дэ 122, 251, 363, 389.
Вартан (Вардан) 438, 470.
Васенев, А., 55.
Васильев, В. Н., 698, 804—808, 810, 811, 813—816, 818—819.
Васильев, В. П., 11, 13, 26, 45, 66, 74, 91, 105, 107, 110, 112, 143, 144, 158, 171, 192, 223, 228, 327, 331, 341, 342, 358, 369, 371, 373, 378, 381, 383—385, 395, 402, 404, 406, 430, 434, 534, 591, 595, 686, 711, 722, 815, 826.
Васильевский 70, 84.
Vasconcellos-Abreu, de, 525.
Вассаф 480, 489—492, 504, 506, 511.
Ватин 364, 691, 806.
Weigand, G., 57.
Weil, G., 360.
Weissbach 156.
Вели, Махмуд-бен-, 645.
Вельяминов-Зернов 550, 614, 620, 621, 626—628, 638, 646—648, 650, 664, 676, 680, 691, 694, 695.
Венюков, 722, 731, 776, 782, 808, 816.
Верещагин 788.
Vertot, de, 546.
Веселкин 782, 783, 808.
Веселовский, Н., 55, 63, 64, 197, 390, 478, 483, 485, 530, 602, 610, 683, 722, 726.
Вечерков, от. Як., 631.
Vivien de Saint-Martin см. Saint-Martin.
Вилькинс, А., 538.
Williams 22.
Viollet le Duc 216.
Virchow 103.
Visdelou 92, 93, 96, 185, 219, 353, 371, 395, 397, 411, 417.
Viterbo, Guillaume de, 58.
Витковский 2, 4, 42.
Владимирцов, Б., 108, 152, 565, 640, 827.
Воеводский, Л., 102, 103.
Vaulserre, de, 31.
Wolf 419.
Врангель, фон, 534.
Ву-гу-сунь 480.
Wood, John, 525.
Вэй-ши 354.
Вэй-юань 29, 107.
Gabelentz, von der, 83, 152, 210, 249, 371, 373, 375, 377, 378, 380, 395, 400, 420.
Гагельстром 711, 721.
Гагемейстер 688.
Гайтон 412, 479.
Галсан-Гомбоев 150.
Hammer-Purgstall 59, 476, 480, 489, 490, 492, 550, 556.
Гао-цюй-хой 103.
Гардизи 9, 297, 363.
Гаркави 429.
Garnier, Francis, 28, 32.
Гартунг 701.
Gaup 44.
Гаффари, 550.
Гедин, Свен, 145.
Geiger 114.
Гейне, А., 722.
Hellwald 777.
Гельмерсен, Б., 682, 828.
Генцельман 60.
Генкин, И., 762, 767, 773, 774.
Георгиевский 17, 18, 44, 45, 78, 90, 91, 94, 113.
Herrmann 102, 119.
Герн, фон, 541.
Геродот 83, 92, 102, 623.
Gibbon 176.
Гияс эд-Дин 555.
Gaubil 93, 173, 263, 280, 337, 369, 381, 395, 402, 412, 419, 426, 432, 433, 444, 445, 448, 469, 472, 477, 479, 492-494, 497—501, 504, 506—508.
Голстунский, К. Ф., 563, 569, 602, 640.
Голубовский 57, 314.
Гомбоев 571, 604, 605.
Гораций 504.
Горощенко 2, 22, 51, 67, 68, 702.
Горский 169, 385, 594.
Гоэс 626, 628.
Gran 49, 50, 55.
Гребенщиков 21, 169, 376, 382, 385, 388.
Grenard 97, 129, 143, 144, 146, 149, 259, 347, 359, 362, 363, 369, 389.
Григорьев 6, 7, 26, 97, 129, 359, 371, 388—390, 395, 397, 489—491, 528, 529, 531, 607, 613, 646, 667, 683, 722.
Grimm 83.
Grimm, J., 103.
Гродеков 623.
Grosier 239, 381, 395, 668.
Grot, J. J. M. de, 10, 79, 82, 84—87, 89—91, 94, 95, 102, 104, 107, 109—111, 113, 116, 118—120, 176, 184, 376.
Грум-Гржимайло, Г. Е., 5, 9, 18, 25, 35, 55, 93, 102, 110, 111, 114, 121, 124, 129, 142, 252, 259, 262, 263, 324, 418, 423, 431, 433, 525, 538, 540, 566, 583, 607, 612, 624, 667, 722, 726.
Grnwedel 97, 122, 123, 188, 527, 529.
Гурий, архим., 410, 483, 485, 507, 631, 635, 665.
Gutschmid, v., 92, 100, 525.
Гу-цзу-юй 122, 123.
Gutzlaff 146.
Гюк 143, 146, 155.
Gnther Schulemann см. Schulemann.
Darmesteter 53.
Deblenne 32.
Devria 17, 25, 28, 29, 31, 47, 62, 158, 162, 166, 347, 369, 373, 374, 471, 506, 518.
Deguignes 10, 131, 137, 176, 183, 185, 195, 209, 219, 221, 300, 342, 372, 389, 573, 613, 617.
Desgodins 29, 31, 37.
Deasy, Н., 145.
Delamarre 82, 529, 561, 573, 575, 578, 581, 582, 585—587, 590, 606.
Desmaisons, bar., 20, 353, 396, 401—404, 413, 417, 431, 443, 478, 491, 502, 512, 530, 531, 535, 539, 542, 550, 552, 560, 563.
Деникер 519.
Дестунис 82, 85, 132, 214—216, 222.
Defrmery 6, 479, 489—491, 513, 547.
Джемаль-Карши 504.
Дженнаби 558.
Jigs-med nam mk’а (Джигс-мед нам’ка) 9, 146, 354, 562, 571, 635, 636.
Johnston 28.
Джувейни 345, 395, 396, 424, 443, 463, 475, 725,
Джузджани 401, 428.
Dyer Ball, j., 169, 385, 453.
Дикавери 223.
Дионисий Ливиец 131.
Добросмыслов, А., 55.
Долбежев 262, 263.
Donner 217.
Дорн 390, 391.
Drouin 196, 197.
Doolittle (Дулитль) 318.
Ду-ши 155.
Дьяков 612, 722.
Ducange 256.
Dulaurier 83, 402, 412, 429, 460, 476, 479.
Dutreuil de Rhins 145.
Edkins 147.
Erdmann, v., 148, 386, 4 5, 447, 456, 541.
Жамцарано, Ц., 64.
Jartoux 806.
Gerbillon 806.
Julien, St., 19, 85, 138, 208, 210, 212—214, 221, 226—238, 240, 242, 245, 247, 248, 251—254, 259, 277, 280, 281, 299, 302, 310, 316, 317, 319, 321—323, 325, 328, 363, 668, 669, 673, 678.
Жу-шунь 105.
Заборовский 39.
Зайковский 55.
Salemann 345.
Захаров 787.
Зеланд 24.
Sieg 91, 524—526.
Siegling 524.
Simrock 103.
Зиновьев 802.
Зонара 132.
Иакинф о., 6—9, 11—13, 15, 16, 18—20, 24—28, 45, 46, 51, 57, 60—62, 64, 70, 74, 75, 80—90, 92—94, 96, 98—102, 104-106, 108, 109, 111—113, 116—120, 124, 126—136, 139—141, 144, 145, 149, 156, 158—164, 166—170, 172—175, 179—192, 194—199, 203—206, 208, 210, 212 213, 215, 217, 221, 224—228, 231, 232—234, 236, 238-245, 247—254, 256—259, 261, 264, 266, 268, 270, 272—274, 276—281, 284, 285, 290, 293, 298—300, 302, 303, 306, 315—318 321, 323, 325, 327—333, 336, 337, 339—344, 347, 350, 352—355, 357, 359, 361, 367, 369 370, 373, 374, 395, 400, 405, 409, 413, 415, 416, 418, 419, 444, 446, 448, 450, 451, 45з! 454, 466, 470, 471, 504, 506, 561, 562, 570, 571, 573, 755, 579, 582, 583, 587, 613, 629,’ 631, 635, 637, 644, 652, 657, 658, 660, 662—664, 672—682 694, 713, 714.
Иванин 429, 441.
Иванов, А., 194, 205, 211, 424.
Ивановский, А. А., 44, 65, 68, 156.
Ивановский, А. О., 12—17, 20, 25, 28, 31, 37, 46, 47, 66, 142, 192, 380, 485, 815.
Идриси 178.
Иларион, о., 636, 667.
Иловайский 214.
Elias (Иляйас), N.. 364, 425, 518, 542, 552, 608, 611, 612, 614, 616, 619.
Иностранцев, К., 79.
Инь-хуа-син 657, 658.
Йоллук-тегин 306, 309.
Иорнанд (Iordanes) 214.
Jirecek (Иречек) 103.
Исидор Харакский 7.
Истахрн 360.
Казанцев 9, 776.
Казнаков 56.
Каллаур 502.
Каллиников, Ан., 744, 762, 763, 767, 770.
Карамзин 440.
Caries 22.
Каррутерс (Carruthers) 22, 774 776.
Касимов, Сеид, 694, 696.
Кастанье, И., 55, 502.
Кастрен (Castren) 23, 36, 37, 353, 416, 543, 700.
Катанаев 630, 692.
Катанов 401, 416, 535, 537, 540, 541, 543, 701, 704, 722, 813.
Quatremre 10, 58, 87, 438, 514, 528, 530, 546, 578, 607, 619.
Катрфаж IV.
Каульбарс, А., 533.
Кафаров см. Палладий, архим.
Cahen, G., 782, 797, 801, 802, 805.
Cahun 306, 553, 613.
Кашгари, Мухаммед Садык, 646.
Кащенко, Н., 38, 39.
Квинт Курций 7, 8.
Koppen 525.
Керцелли 55.
Keane (Кин) IV.
Kingsmill 7, 101.
Кинд 55.
Киракос Гандзакеци 83, 384, 402, 429, 460, 476.
Кирилов 805.
Кишэн-Синг 146, 148.
Клавихо, де, 547, 553.
Klaproth 10, 20, 21, 55, 60, 83, 91, 92, 97, 99, 100, 106, 121, 133, 137, 150, 152, 156, 176, 177, 262, 368, 381, 385, 408, 415, 417, 510, 529, 542, 583, 585, 662, 668, 674, 676, 680, 697, 803, 808.
Клеменц 22, 49, 50, 55, 68, 72, 73, 76, 121, 186, 297.
Ковалевский, О. М., 410, 507, 658, 796.
Koganei 44.
Козлов, П. К., 32, 148, 152—154, 157, 433, 617.
Козьмин, Н., 353, 535, 542.
Kollmann 33, 34.
Комаров 781.
Кон, Ф., 567, 813.
Konow, Sten, 92, 93, 525, 526.
Conrady 62.
Константин Багрянородный 314, 622.
Коншин 773, 745.
Cordier 17, 19, 28, 30—33, 47, 54, 395.
Cordosa 806.
Коростовец 567, 733, 824.
Корш, Ф., 8, 537.
Костенко 540, 541, 568, 722.
Костенков 631.
Костров, кн. 55.
Котвич, Вл. Л., 122, 143, 262, 263, 562, 567, 568, 612, 684, 722, 742, 743, 760, 762, 824—827.
Красовский 621, 717—719.
Крафт, И. И., 664, 676, 681, 692 693, 695, 696.
Крейтнер 13, 32.
Крживицкий 24, 519.
Кривошапкин 355.
Крылов, П., 807.
Кузнецов, Инн., 54, 642, 702, 705.
Кузнецов, С. К., 38, 52.
Кулвинский, Пав., 642.
Куник 58.
Cunningham 92.
Kurakichi Shiratori см. Сиратори.
Courant, M., 577, 588, 636, 644, 668, 709, 710.
Куропаткин 722, 790.
Cust 27.
Кушелев 685, 737, 743.
Кюнер 354.
Lacouperie, Terrien de, 14, 37, 74, 78.
Ланг, Лоренц, 698, 699.
Lapouge 35.
Lassen 6, 93, 99, 525.
Laufer 41.
Лёббок 54, 85.
Лебедев 631.
Le Bon IV.
Levi, Sylv., 6, 99, 100, 304, 524, 525.
Левшин 65, 410, 533, 539, 622, 664, 671, 675, 677, 681, 682, 691, 693, 714.
Legge 14, 15, 108.
Legendre 28, 30, 35, 354.
Leumann (Лейманн) 524.
Leclre 31, 54.
Le Coq, А, v., 8, 97, 363, 525.
Леонтович, Ф. И., 640.
Леонтиев 637, 661, 663, 683.
Lepage 28.
Лепехин 631.
Leroy-Beaulieu, P., 778.
Ливий см. Тит Ливий.
Ливингстон 34.
Липинский 722, 728.
Липовцов, Ст., 681, 684, 711.
Литльдель 145.
Лихарев 801.
Ли Янь-шоу 123.
Лубенцов 22.
Луциан 83.
Лучич 715.
Лыкошин 623.
Лыткин 563, 564, 567, 570.
Лэн-Пуль, Стэнли, 468, 490, 492, 502, 503, 513, 530, 614, 650.
Lders 9, 525, 526.
Маврикий 83.
Madrolle 47.
Ма-дуань-линь 13, 169, 368, 471.
Mailla, Moyriac de, 84, 111, 127, 131, 138, 140, 155, 183, 239, 243, 280, 337, 339, 342, 343, 370, 372—374, 381, 402, 404, 412, 413, 415, 418—420, 433, 434, 451, 470, 488, 491—501, 504, 506, 508, 561, 582, 585, 586, 593, 624, 625, 637, 651, 659—662, 664, 666, 676, 679—681, 806.
Майский, И., 742, 762.
Макризи, Ахмед, 438, 439.
Макшеев 502, 715, 716, 718.
Малеин 479, 481, 485, 534, 561.
Малов 19, 262, 263.
Malcolm, N.. 145.
Mannerheim 19, 538.
Marquart 18, 58, 91, 92, 173, 176—178, 194, 196, 219, 221, 258, 286—288, 292, 301, 304, 305, 311, 314, 325, 333, 343, 376, 389, 390, 424, 426.
Markham 145, 146.
Марко Поло 26, 82, 83, 87, 256, 403, 432, 438, 477, 481—434, 493, 497, 513.
Марков, А., 532, 553, 558, 560.
Martin 72, 73.
Марцеллин см. Аммиан Марцеллин.
Massoudi 83, 389, 429.
Ма-сы-ха 105.
Матусовский 568, 624, 682, 729.
Meillet 524.
Мелиоранский 27, 62, 63, 212, 217—219, 226, 283, 286—288, 304, 320.
Менандр 7, 82, 214—216, 221, 222, 224, 227.
Мертваго, Д., 722.
Мессершмидт 808, 812.
Мечников 34.
Миддендорф 527.
Миклошич 58.
Миллер, Герард, 148, 536, 630, 703.
Mller, S., 74.
Mller, F. W. К., 524.
Милованов 21.
Минаев 82, 87, 438, 477, 484, 490, 497, 533.
Минцлов, 4, 43, 49, 55, 68, 351, 352.
Миньчжул хутукта 13, 27, 142—145, 147, 148, 153, 154, 369, 375, 525.
Миронов 97, 524, 525.
Михайловский, В. М., 84.
Михно 4.
Можаев 701, 811.
Моисей Хоренский см. Хоренский.
Montgomerie 146.
Моммсен 70.
Монкочжеев 146.
Monpeyrat 32.
Morisse 374.
Mortillet de, 39, 42.
Мосин 793, 808.
Мостиц 1, 4.
Moshemius (Mosheim) 485, 515.
Мочульский 60.
Мунеджим-баши 390, 550.
Munkacsi 57.
Mounschi (Монши, Мухаммед Юс’уф) 626.
Moura 2.
Муравьев, Н., 532, 533.
Moorcroft 146.
Мусеви, Ал-, 514.
Мэн-хун 380, 381, 384, 401, 402, 406, 430, 434, 437, 444.
Mnsterberg 18, 44, 49, 63, 73, 75.
Наин Синг 145, 146. I Назаров, П., 59.
Наливкин 364, 646.
Нацов 762.
Небольсин, П., 570, 578.
Nve, F., 553, 555, 558.
Недзвицкий 719, 730.
Neumann 36, 137.
Незнаев, Арефий, 682, 828.
Nemti, Koloman 79, 96, 176.
Нершахи 98.
Несеви 428—430, 443, 454, 458, 461.
Нефедов 4.
Нефедьев 631.
Нидерле 1, 2, 83.
Назами 57.
Nilsson 54.
Никольский 36.
Новолетов 631, 713.
Нольде, бар., 749, 752, 755—758.
Nldeke 8, 222, 223, 244.
Обручев 715.
Овчинников 10, 42.
Огородников, Е. К., 463.
Oliver, E., 415, 422, 428, 478, 479, 481, 489, 491, 493, 499, 503— 505, 511—513, 516—518.
Ollone, d’ 32.
Ольденбург 129.
Омари 510, 622.
Oppert 22.
Orlans, Henri d’ 47.
Орфеев 56.
Ohsson, bar. d’, 57, 83, 381, 386, 395—397, 403, 405, 406, 408, 410, 411, 413, 417, 419, 424, 425, 429, 430, 432, 436, 440—447, 450—452, 454, 456, 460, 462, 463, 466, 467, 470, 473-476, 478, 480, 482, 489—494, 497, 499, 501—507, 510—512, 514, 515.
Осташкин 785, 787.
Оу-ян Сю 380.
Pavet de Courteille 613, 619.
Павел Диакон 103.
Падерин 345, 808.
Палладий, архим., 20, 29, 59, 64, 82, 153, 169, 349, 362, 379—381, 383—385, 405, 412, 413, 415—417, 424, 432, 483, 494, 498, 518, 528, 570, 578, 580, 583, 601, 617, 668, 669, 723, 724, 736.
Pallas 50, 60, 85, 563, 566, 567, 570, 577, 629, 631, 637, 642—644, 658, 660, 663, 664, 671, 675, 676, 807, 808.
Палибин 56, 812.
Панов 79.
Пантусов, Н., 56, 534, 567, 722.
Parker 9, 12, 21, 91, 96, 138, 158, 169, 172, 176, 178, 194, 197, 220, 246, 352, 369, 385, 733, 736.
Патканов 83, 384, 402, 412, 429, 479.
Певцов 129, 732.
Pelliot 21, 58, 97, 123, 152, 158, 177, 198, 219, 272, 296, 322, 331, 333, 343, 344, 348, 359, 368, 389, 524, 528.
Penna, Orazio dlia, 145.
Перетолчин 789.
Пермикин 579.
Пестерев 567, 700, 803, 822.
Petis de la Croix 425, 457, 512, 513, 516—518, 531, 539, 546— 556, 558, 559, 571.
Петлин, Ив., 153, 666.
Петри, Б., 42.
Петров, Томилко, 639, 703.
Петровский 22.
Петровский, Н., 723.
Петц, фон, 701.
Плано Карлини, И. де, 314, 424, 435, 437, 439, 467, 481, 482^ 485, 502, 561.
Piath 14, 17, 24, 25, 44, 45, 156, 193, 338.
Playfair 31, 47.
Плиний старший 48.
Позднеев, А., 50, 54, 56, 67, 425, 477, 483, 485, 568, 569, 594, 596, 598, 600, 601, 603—605, 628, 631, 633—635, 641-643, 651—667, 669, 672—674, 683—685, 697, 704, 707—710, 713, 721, 727, 729, 742, 812, 822.
Позднеев, Дм, 10, 15, 18, 24, 94, 95, 102, 106, 112, 182, 193—195, 200, 236, 238, 239, 251, 256, 259, 274, 318, 331, 333, 339, 343, 346, 722.
Покотилов 433, 481, 509, 529, 571—574, 578, 581—591, 600, 601, 603, 606, 607, 612, 616, 617.
Покровский, Ф. И, 630, 705.
Попов, Ал, 631, 713, 714.
Попов, В, 697, 795—804, 819.
Попов, Н, 640.
Попов, Н. И, 49, 56.
Попов, П. С, 84, 96, 105, 129, 204, 438, 673, 815, 826.
Поспелов 56.
Потанин 25, 29, 31, 49, 50, 54, 56, 66, 143—145, 149, 150, 154, 155, 176, 183, 403, 417, 433, 533—536, 539—541, 544, 545, 567, 569, 579, 697, 700, 702, 711, 712, 716, 720, 812.
Потоцкий, гр, 622.
Pauthier 26, 256, 368.
Пржевальский 19, 27, 54, 144, 146, 150, 157, 158, 561, 568, 723, 726.
Принтц 688.
Припузов 83.
Приск 289.
Путимцев 689, 715.
Путята 114.
Путятин, кн., 1.
Pfizmaier 12, 13, 25, 111, 368.
Пясецкий 723.
Рагузинский, гр., 781, 808, 809.
Радде 701.
Радлов 8, 20—22, 27, 37, 49—51, 56, 62, 72, 73, 76, 177, 192, 195, 209, 210, 212, 219, 238, 248, 251, 269, 285—289, 292, 294—297, 312, 313, 320, 331, 332, 341, 343, 345, 355, 364—366, 389, 411, 416, 417, 529, 531, 532, 535, 541, 543, 827, 828.
Рази, Хайдер, 529, 607, 627, 628.
Рази, Эмин Ахмед, 627.
Разумов 410, 533.
Райков 700.
Ramstedt 37, 59, 66, 289, 333—335, 518, 563, 565, 568.
Рашид эд-Дин 62, 64, 65, 83, 178, 233. 286—288, 319, 385, 386, 397, 401—406, 409—411, 413, 414, 416, 417, 424, 431, 436—438, 440, 447, 462, 480, 487, 492, 493, 498, 501, 502, 504, 510, 532, 533, 537, 550, 561, 564—566, 577, 578, 597, 701.
Raverty 401.
Regis 808.
Реззак, абд-эр, 607, 608, 610, 611.
Reinecke 72—74.
Reinaud 389.
Ремезов 630, 805.
Remusat, Abel, 21, 37, 78, 93, 98, 100, 104, 106, 146, 158, 168, 181, 255, 280, 305, 363, 384, 414, 466, 474, 479, 526, 607, 674.
Ренат 672.
Rialle, Girard de, 92.
Риттер, К., 87, 92, 121, 522, 807, 808, 812.
Richthofen, v., 8, 92, 93, 99—101, 107, 119, 525, 723.
Робертсон 67, 84.
Ровинский 579, 701, 779—782.
Родевич 56, 356, 804, 807, 808, 826.
Rosenberg 84.
Rockhill 29, 32, 143, 145, 146, 148, 149, 154, 156, 368, 369, 635— 637.
Ролль 34.
Ross, E. D., 364, 425, 518, 552, 608, 611, 612, 619.
Rosny de 22.
Рубрук, В. де, 26, 56—58, 65, 66, 148, 479, 482, 534.
Рудаков 169.
Руднев 568.
Rougemont 147.
Русте, Ибн, 319.
Рыскулов 762.
Рычков, П. И., 631, 675, 693.
Саблуков, Г., 20, 396, 401, 402, 404, 406, 412, 413, 416, 417, 440, 448, 467, 491, 560.
Савельев, П., 61, 502, 550, 551.
Савенков 4, 39, 68, 71, 74, 217.
Самойлович 536.
Санан-Сэцзн 26, 64, 151, 402, 404, 406, 508, 562, 567, 570, 571, 573, 575, 581, 587—590, 595, 597, 604.
Sanguinetti 491. 513.
Сарат Чандра Дас 143, 637.
Сафьянов 43, 697, 804, 808, 813.
Сбоев 463.
Сельский 579.
Семенов, П. П., 386, 538, 701, 730.
Сенковский 413, 530, 620, 626.
Saint-Denys, Hervey de, 12, 15—17, 20, 21, 31, 191.
Saint-Martin, А., 101, 176, 177,223.
Saint-Martin, Vivien de, 92.
Saint-Foix 83.
Середа, Н., 719.
Симоката, Феофилакт, 176, 177.
Simon, E., 48.
Синельников, А., 10.
Shiratori (Сиратори), Kurakichi, 6, 7, 11, 21, 25, 79, 80, 91, 93, 94, 99, 100, 114, 155, 158, 175.
Сицилии Италик 103.
Скобельцин 801, 803.
Словцов 536, 631, 796, 816.
Смирнов, И. Н., 36, 72.
Соболевский 58.
Соймонов 801, 803.
Соколов, Д., 56.
Соммье 37.
Сосновский, Г., 38, 39.
Сосновский, И., 410, 533.
Сосновский, Ю., 720, 729.
Спасский, Гр., 56, 70.
Спицын, А., 2.
Stal-Holstein, bar А. von (Сталь-Гольстейн) 92, 97, 524, 525.
Starr, Fr., 354.
Stein, Aurel (О. Стейн) 97, 424, 125, 130, 524, 525.
Страбон 7, 91, 101.
Strahlenberg 24, 56.
Стратонитский 436.
Страхов 631.
Струве, К., 56, 403.
Стуков, К., 796.
Сун-бо 390.
Сун-хуань 228.
Суров 796.
Сы-ма Цянь 7, 12, 16, 46, 79, 82, 84—86, 107, 111, 158.
Сыртланов 721.
Сычевский 679, 800, 808.
Сюань Цзан 259.
Сюй Кан-цзун 152, 385.
Сюй-сун 402.
Табари 221, 222, 244, 305.
Талько-Грынцевич 3, 4, 40, 41, 50, 69, 81.
Tang Tsai-fou 14, 28.
Танышпаев 621, 623.
Tartre du 806.
Теплоухов, Ф. А., 72.
Терентьев, М., 645.
Терещенко 56, 60
Terrien de Lacouperie см. Lacouperie.
Тизенгаузен 10, 58, 197, 428, 445, 462, 512, 528, 550, 557.
Тилло 154,
Тимковский 107, 263, 473, 571, 691.
Тит Ливий 103.
Толмачев 704.
Томашек 79, 100, 329.
Thomsen 177, 214, 218, 219, 222, 225, 249, 250, 256, 282, 283, 285, 287, 289, 294, 295, 319, 320.
Топинар 4, 21, 30, 78, 80.
Thorel 32, 33.
Torii, К., 41.
Torii, R., 41, 75.
Thorold 145.
Трефильев, Е. П., 56.
Трог Помпей (Trogus Pompejus) 7, 91, 526.
Trotter 146.
Трусевич 692.
Туманский 366.
Тутковский 519—523.
Тэйлор 83.
Тюменец Василий 665.
Тюмень, Батур-Убаши, 563.
Уваров, гр., 39, 56, 60, 61.
Унковский 643, 644, 658, 660, 662, 663, 665, 667, 671, 712.
Upcraft 47.
Успенский, В. М., 61, 62, 94, 102, 144, 150, 529, 562, 563, 567, 570, 573, 574, 590—592, 594, 606, 617, 625, 635, 636, 654, 667, 668, 671, 723.
Wylie (Уэйли) 84, 85, 101, 102, 122, 123, 128, 129, 169, 388.
Wellby, M. S., 145.
Фабр 60.
Fabri 806.
Фабрициус 701.
Федоров, Д., 612, 723.
Feer, L., 482, 521.
Feist, S., 526.
Фишер, И., 630, 637, 665, 666, 699, 702, 704—707.
Флигье 60.
Флоринский 37, 49, 56, 60, 70, 71, 147, 356.
Фома Метсопский 553.
Фоцлан, Ибн, 83.
Franke 8, 9, 91—93, 101, 102, 104, 118, 121—123, 158, 166, 177, 181, 184, 185, 187, 188, 196, 351, 526.
Fredelli 806.
Freising, Otto von, 58.
Френ (Frhn) 389.
Fries. S. von, 64, 104, 483, 506—508.
Фритче 808.
Фу-цянь 91.
Hagen 156.
Haider Mirza, Muhammad, 518, 611, 612, 614—616, 620, 645.
Хайдер Рази см. Рази.
Халдун, Ибн., 197, 550.
Хангалов 39.
Ханыков, Н., 7, 34, 354, 531, 533, 610.
Ханыков, Я., 428, 533.
Харламов 742—744, 747.
Harlez, de, 13, 14, 35, 36, 53, 169, 380, 385, 419.
Харузин 3, 6, 59, 65, 68, 622.
Хвольсон, Д., 387.
Henderer 806.
Hoernle 524.
Himly, К., 569.
Hirth 9, 13, 21, 48, 74, 79, 90, 92, 96, 102, 112, 118, 119, 131, 133, 167, 177, 217—219, 221, 238, 248—251, 282—285, 289—292, 296, 297, 302, 303, 319, 321, 330, 350, 352.
Ховорс (Howorth) 147, 148, 365, 366, 368, 410, 447, 501, 502, 505, 510, 567, 575, 613, 629, 704.
Hodgson (Ходжсон) 25, 144, 146—148, 156, 375, 471.
Хондемир 479, 489—491, 518, 530.
Хоренский, Моисей, 132.
Houdas 428-430, 454—456, 460, 462,
Huth 9, 26, 76, 146, 354, 506—508, 562, 571, 574, 635, 636.
Ху-цяо 21, 358.
Хэ-цю-тао 270. 581, 712, 809.
Hulbert 354.
Цай-юн 156.
Церерин 782—785, 787, 789, 793, 794.
Цзинь-чжо 80.
Цимбаленко 431, 612.
Ци-шао-нань 473.
Цянь-да-синь 302.
Цянь-лун 529, 561, 573.
Чан-чунь 271.
Чандра Дас см. Сарат Чандра Дас.
Челеби Кятиба 390.
Черский 39, 701.
Чжан-цянь 99.
Чома де Kpc 146.
Чонов, Е., 631.
Чугунов, С, 4, 211.
Чулошников, А., 621.
Ша (Shaw) 646, 723.
Chabot 490.
Chavannes 10—13, 15—17, 20, 21, 24, 26, 27, 35, 44, 45, 50, 51, 54, 63, 66, 74, 76, 79—82, 84—88, 91, 94, 100, 102, 104—106, 110—112, 119, 121, 124, 128—130, 136, 139, 141, 152, 158, 172, 177, 193, 194, 196, 197, 210, 211, 216, 219, 221—223, 226—229, 231, 233, 236, 238, 241, 243, 244, 247, 248, 251, 254—262, 264—266, 268, 269, 271—273, 276, 279, 283, 285, 288, 290, 293, 296, 302—304, 308—310, 315, 319, 326, 327, 329—331, 343, 344, 348, 350, 353, 354, 359, 368, 369, 376, 384, 386, 471, 528.
Chantre, E., 2.
Chappe d’Auteroche 675, 676, 681.
Charency, de, 37.
Charmoy, M., 414, 532, 533, 554.
Charpentier 526.
Шафгаузен 50.
Шварц 700, 779, 807, 808.
Шендриковский, И., 796.
Шереф эд-Дин 425, 512, 516, 518, 531, 539, 546, 549, 550, 552—554, 556, 557, 559.
Ши-гу см. Янь Ши-гу.
Шильтбергер 553.
Шишмарев 725, 726.
Schlegel 11, 18, 248, 249, 289, 327, 333, 342—344.
Schmidt 26, 147, 151, 154, 402, 537, 562, 566, 570—573, 575, 576, 581, 587, 589, 597, 600, 604, 612, 711.
Chauvet 2.
Шойжелов 762.
Schott 13, 19—21, 34, 47, 145, 169, 250, 352, 363, 366, 367, 381, 382, 384, 385, 426, 494, 579.
Specht 92, 173, 196, 197.
Schrenck, L. von, 22.
Schulemann, Gnther, 26, 146, 629, 635—637, 651.
Шумахер, П., 781, 797.
Шумяцкий 762.
Шэнь-яо 473.
Щапов 34.
Щеглов 630, 644, 689, 693, 695, 809.
Щербачев 797.
Щетинин 727.
Щукин, Н., 701.
Элюй Чжу 327.
Элюй Чуцай 271.
Эвнапий 132.
Эйхвалъд, Э., 56, 75.
Элайни, Бедр эд-Дин, 512.
Эломарн, С., 58.
Эльбирзали 528.
Эльмансури, Рукн ад-Дин Бейбарс 197.
Imbault-Huart (Эмбо-Юар) 528, 541, 544, 680, 691.
Hervey de Saint-Denys см. Saint-Denys.
Эрман 85, 540.
Юй-хуань 13, 45, 50.
Yule 92, 177, 345, 432, 481, 525.
Юренский 402.
Ядринцев 22, 49, 56, 60, 345, 416, 483, 688.
Яковлев, Е. К., 23, 700.
Якуби 316, 360.
Ямадзи 354.
Янь Ши-гу 6, 9, 85, 158, 162.
Яхия, Шихаб ад-Дин, 58.

Алфавитный указатель

РОДОВЫХ, ПЛЕМЕННЫХ И НАРОДНЫХ НАЗВАНИЙ И НАЗВАНИЙ ПЛЕМЕННЫХ ГРУПП И СОЮЗОВ РОДОВ.

Принятые сокращения: р. — род, к. — кость, пл. — племя, н. — народец, народ, народность, п.-гр. — племенная группа, о. — отдел племени, п.-о. — под отдел, х. — хошун не как территориальная единица, а как отдел племени, группа родов.
А-ба,пл., 232, 236, 237, 471.
Абак-киреи, пл., 721.
Абданы, пл., 270.
А-бо, н., 28.
Абхазцы 459.
А-ва, пл., 471.
Авары, пл., 176, 177, 222, 471.
Агачери, пл., 288.
Адай, р., 541, 623.
Адгене, о., 535, 538, 540—543.
А-дунь, пл., 251.
Адыге, х., 540.
Адыге-тюлюш, х., 539.
А-де, пл., 251, 276, 321, 322, 471.
Азак, н., 622.
Азы, пл., 312, 317, 363.
Айно, н., 18, 43, 44.
Ак Коюнлы, п.-гр., 618.
Аккарак, легенд, пл., 36, 37.
Алазоны, н , 623.
Аланы, н., 9, 60, 61, 173, 197, 363, 443, 459, 463, 486, 518, 526,
Алат, р., 638.
Алачины (алчины), пл., 353, 354, 531, 534, 622, 623.
Алимулы, о., 539.
А-ли-шэ, р., 269.
Алтайцы, п.-гр., 22, 59, 365, 410, 537, 700.
Алтысары, п.-гр., 353.
А-лу, пл., 471.
А-лунь, р., 256.
А-лу-ту-сы, пл., 592.
Амдосцы, п.-гр., 35.
Андижанцы 645.
Аньци (анчи)-татары, р., 414, 415.
Апар, пл., 471.
Арабы 6, 305, 307, 316, 337 359, 360, 486, 518.
Аргон, пл., 256.
Аргын, пл., 256, 531, 534, 539, 543, 622, 623.
Ардай, р., 541.
Ариг (арик), р., 153, 154.
Арийцы 6, 36, 71, 538.
Арины, н., 23, 154, 706.
Ариоевропейцы 538.
Армяне 436, 459, 460, 518.
Арси, н., 91, 93, 526.
Ару Хорчин, х., 579.
Арык, к., 154.
А-си (а-сы), н., 363.
Асианы, асии, 7, 91, 526.
Ассан, р., 543.
Ассаны, н., 23.
Ассасины, секта, 421, 458.
Ассык, к., 542—544.
Атбаны, пл., 716, 730.
А-у-цзы, р., 290.
А-у-чжай, р., 290.
Ашина, р., 210, 211.
Ба (ба-ди), н., 12, 16, 17, 28, 191, 192.
Багатут (искаж. назв. пл.?) 562, 567.
Багыш (сары-, чон-), п.-о., 541, 543, 544.
Бадахшанцы 425.
Баига, к., 250.
Баигул, к., 250.
Байджигиты, пл., 417, 428, 729.
Бай-ди, пл., 45.
Байланские цяны см. цяны байланские.
Байоты, пл., 565, 592.
Байрин, пл., 501.
Бай-си, пл., 250, 276, 277, 290.
Байты, пл., 565, 592.
Байырку, пл., 250, 253, 276, 286, 319, 321.
Байырку 9-ти родов 321.
Баjыт, пл., 565.
Бай-янь, р., 342.
Бальбо, н., 147.
Баньшунские мани см. мани баньшунские.
Ба (бо)-на, к., 270, 542.
Барга, р., 537, 540, 541, 569.
Баргу-бурат, пл., 563.
Баргу-буруты, пл., 537.
Баргу-буряты, пл., 537, 563, 564, 569, 570, 596.
Баргуты, пл., 416, 532, 537.
Баргуты пл., 416, 532, 537.
Баргуты хулунбуирские 744.
Барин (ринь), пл., 501, 622.
Бархунь, пл., 416.
Ба-сай-гань, пл., 268, 272.
Ба-си-ми, пл., 256, 269, 270, 307.
Басмал, пл., 256, 257, 259, 269, 307, 309, 324, 327, 328, 334, 335.
Басмул, этн. прозв., 256.
Басод-уйшин, пл., 597.
Бассыз, п.-о., 541, 543.
Басут, пл., 597.
Батуты, пл., 564, 569.
Ба-чжи-ги, пл., 417.
Башкиры 59, 178, 425, 671, 696.
Башкурты, пл., 178, 462.
Ба-е-гу, пл., 247, 249, 250, 276, 286, 290, 319, 321, 332.
Ба-ю (Pa-y), пл., 32.
Ба-яо, лагерь, 592.
Баяут, пл., 565.
Бекирин, н., 480.
Белые хунны 197.
Берендеи, пл., 623.
Беркуут, р., 532.
Берулас, пл., 546.
Берш, р., 622, 623.
Беш-берен, к., 544.
Бикин, н., 386, 411.
Би-ла, пл., 354.
Би-цэ, пл., 13, 51, 354.
Бишбала, р., 531.
Богоше, к., 543.
Бограч, н., 390.
Бо-далда, н., 144.
Бойи, пл., 103.
Болгары, пл., н., 83, 268, 449, 463.
Болоры, н., 645.
Большая орда 597, 621, 671, 675, 676.
Бо-ма, н., 9, 12, 13, 25, 28, 29, 104, 192.
Бо-ма северные, н., 5, 9, 13, 51, 59, 257, 259, 353.
Бо-мин, н., 28.
Бо-ръ-цзэ, н., 28.
Борджигин (гит), р., 403, 408, 570.
Бостон, р., 539.
Бота, н., 382.
Бо-хай. н., 169, 386.
Бугу, пл., 236, 249, 253, 278, 535, 541, 542.
Бугу, п.-о., 541, 543, 544, 731.
Бугучи (бугачи), пл., 543.
Букеевская орда 621.
Булагачин, пл., 416.
Бу-ли-я, пл., 416.
Бургуты, пл., 537.
Бури, к., 541.
Буркут, р., 532.
Буртасы, пл., 463.
Буруты, пл., 6, 535—537, 661.
Бурю, к., 535, 541.
Бурят, к., 545.
Буряты, н., 410, 537, 543, 563, 701, 763, 764, 775.
Буряты табунангутские, р., 796.
Буряты хулунбуирские 537.
Бушмены, н., 44.
Бэ-жени, н., 47, 48.
Бюрю, к., 541.
Бюрют, к., 535.
Ва-ла, н., 567.
Ван-гу, р., 380—382.
Ванли, р., 149.
Ванчи тоба, покол., 145.
Ван-ши, р., 149.
Вань, р., 28.
Вань-янь, пл., 369.
Венгры 520.
Верхне-Кумандинская волость 209.
Вестготы 520.
Византийцы 244.
Во-ни, пл., 14, 28.
Ву-ли, пл., 16.
Вэй-у-р, лагерь, 592.
Вэй-хэ (гэ), пл., р., 250, 286.
Гао-гун-и, пл., 319.
Гао-гюй, н., 18, 46, 69, 133, 138, 172—175, 182, 183, 192—201, 204, 220, 288.
Гаогюйли, н., 164.
Гао-ли, н., 386.
Гаочанцы 242, 259.
Гасмюль, этн. прозв., 256.
Германцы 72, 83, 103.
Геруллы, пл., 83.
Геты, н., 60, 61, 92, 522.
Гигэ, н., влад., 210, 221.
Гиксы, н., 522.
Гиньцы см. чжурчжени.
Goat-si см. юэчжи.
Го-бу, пл., 32.
Голо, пл., 30.
Голыки (нголоки), пл., 145, 149, 259.
Горные жуны см. шань-жуны.
Готы 60, 61.
Греки 7, 72, 83.
Грузины 459.
Гуй-гу, пл., 480.
Гуй-шуан см. кушан.
Гулигань, пл., 106, 276, 426.
Гунны, н., 79, 133, 520 (см. хунны).
Гун-юэ, пл., 272, 280.
Гья-хоры см. чжа-хоры.
Гэ-ло-лу, пл., 256, 269, 270, 319.
Гэ-лу, пл., 341, 342, 480.
Гэ-са, р., 290.
Ге-гу, н., 259, 276.
Гюань-ду, пл., 8.
Гюй-ло-бо, пл., 277.
Да-да, н., 176, 379, 380, 383—387.
Да-дань (дань-дань), н., 176.
Далат, пл., 592.
Далды, пл., 25, 143, 144.
Да-лянь, пл., 248.
Дамсук — монголы 146.
Дансяны, н., 26, 149, 158, 259, 285, 302, 340, 358, 361, 368, 369, 375, 386.
Дархаты ордосские 64.
Дархаты саянские 814.
Да-ху, р?, пл?, 19, 210.
Дахуры, н., 143.
Джаджират, р., 409, 414.
Джалаиры, пл., р., 426, 532, 533, 541, 558, 565, 597, 621—623, 716.
Джелаиры см. джалаиры.
Джерим, сейм, 579.
Джесары, н. группа, 706.
Джунгары, пл., н., 364, 544, 561—564, 566, 568, 569, 628—630, 634, 635, 641, 644, 645, 648, 650, 656, 657, 662, 664—669, 671—674, 678, 680, 681, 686, 690, 694, 705, 708, 709, 711, 714, 716, 812.
Джурджиты, н., 387.
Джу-уда, сейм, 579, 597.
Дзасакту-хан, аймак, 711.
Ди, н., 10, 13—15, 17, 44—46, 78, 91, 147, 185.
Ди-ли, н., 10, 11, 15, 18, 194.
Динлины, н., 5, 9—16, 18—20, 22, 24, 25, 27, 28, 34—38, 43—46, 48, 50—54, 56, 58, 59, 61, 66, 67, 69—72, 74—77, 80, 81, 91, 94, 113—116, 118, 126, 131, 142, 160, 161, 165, 184, 193, 194, 197, 210, 211, 350 -354, 357, 368, 403, 534, 538.
До-лань-гэ, пл., 112, 248, 249,275, 290.
Долдо (далдо), пл., 144.
Доло-тумень, лагерь, 592.
Дрбёты, пл., 409, 533, 561—566, 570, 654, 677, 679, 681, 686, 694, 696, 710—712, 714.
Друпа, н., 156.
Ду-бо, пл., 13, 251, 353. 416.
Дуглаты, пл., 268, 516.
Дулаты, пл., 270, 716.
Ду-лу, н., союз р. и пл., 259, 264, 265, 268—270, 279, 287, 288, 302, 308, 318, 329, 516.
Дунгане 721, 723—728.
Дун-гу, пл., 154.
Дун-ху, н., 91, ИЗ, 141, 142, 154, 158, 174, 375, 410.
Дурботы, пл., 409, 561, 562, 813.
Дурбэны, дурбэн-ойраты, пл., 409, 414, 561, 563—565, 567, 569, 581, 629, 630, 633.
Дурмены (дурманы), н., 533.
Египтяне 52.
Егуры, пл., 150.
Енисейские остяки см. остяки енисейские.
Етиген, р., к., 540, 542—544.
Е-шэ-ши, пл., 319.
Жеу-жань, н., 24, 75, 101, 134, 135, 137, 140, 171—183, 185, 186, 188—191, 193, 195—201, 206, 211, 219—221, 223, 239, 527.
Жо-цяны, р., 104.
Жуань-жуань, н., 148, 177.
Жуны, н., 15, 17, 28, 45, 46, 185.
Жу-чжань, н., 386.
И, н., 108.
Идань, н., 197.
Йер-байырку, пл., 311.
Иета, р., 197.
Изгиль, пл., 319.
Икирасы, р., 409.
И-лоу, и-лу, пл., 169, 382, 385.
Индонезийцы 85.
Индо-скифы 525, 526.
Ио-ву-гэ, р., 290.
Ио-ло-гэ, р., 290.
Иранцы 14, 354, 518, 524, 525, 527, 535.
Иркит, р., 700.
Ирокезы, пл., 33.
Исмаилиты, сектанты, 458, 474.
Ички, р., 539.
Ичкилик, о., 539, 540.
Ишкулы, пл., 319.
Каба, к., 543, 544.
Каггары, пл., 314.
Казаки (см. киргиз-казаки), н., 23, 24, 539, 620—622, 626—628, 630, 637—640, 650, 663, 670, 674, 677, 680—682, 693—695, 714, 718, 719, 730.
Кайба, р., 543.
Каладжи, пл., 288.
Калмыки 68, 365, 536, 537, 562, 563, 569, 578, 615, 626, 629—632, 634, 644, 648, 649, 651, 671, 681, 694, 703, 727.
Калмыки арбан-суму, н., 567.
Калмыки волжские 664, 713.
Калмыки дзурган-суму, н., 567.
Калмыки дурбун-суму, н., 568.
Камасинцы, н., 250, 543.
Канай, р., 543.
Кангиты, пл., 314.
Канглы (канклы), пл., 7, 8, 57, 119, 288, 395—397, 417, 448, 480, 495, 531, 539, 621, 623.
Кангюй, н., 7, 8, 119.
Канды, р., 539.
Кандык, к., 539.
Канкли, пл., 314.
Карагасы, пл., 8, 416, 541, 543, 701.
Карагул, р., 543.
Каракас, р. 717.
Кара-кидани, н., 366, 380, 399, 417, 420—422.
Кара-киргизы (см. киргизы тянь-шаньские), н., 5, 255, 270, 530, 535, 537, 538, 544, 628, 645, 649, 651.
Кара-киреи, н., 417.
Каракчи, р., 543.
Кара-мунгуш, р., 540.
Кара-тургеши, н., 311, 312, 314—316, 325, 326.
Караханиды, р., 18.
Карлуки (карлыки), пл., 62, 64, 247, 256, 259, 265, 269, 270, 277, 284, 288, 289, 311, 316, 317, 319, 324, 327, 330, 331, 334, 335, 341, 342, 346, 359, 360, 362, 364, 366, 367, 389, 390, 395, 396, 398, 531, 538, 540, 542.
Картау, р., 531.
Карцинь, хошун, 579.
Катаган, пл., 533.
Каучин, пл., 532.
Кафиры, н., 66, 84.
Кафры, н., 85.
Качинцы, н., 365, 706.
Качин, пл., 29.
Кашгарцы 143, 396, 397, 649, 690, 727.
Кельты 60, 70, 83, 103, 523, 526.
Кенгересы, пл., 314.
Кенегес, р., 533.
Кераит, р., 540.
Кераиты, пл., 380, 386, 409—414, 532, 565.
Керейт, р., 570.
Кермихион, н., 177.
Кесек (кисек), р., 539.
Кешдимы, пл., 417.
Киби, к., 248.
Ки-би, пл., 238, 247, 256, 269, 276, 290, 298, 332.
Киви, к., 248.
Кидани 21, 25, 51, 60, 83, 192, 223, 228, 230, 232, 242, 249, 286—288, 290, 296, 298, 299, 316, 321, 324, 325, 334, 347, 349, 371—373, 375—279, 386— 388, 394—399, 403, 447, 532, 539.
Кизильцы, пл. группа, 542.
Кизыл-аяк, р., 539.
Кизыл (кызыл)—баш, р., 340.
Ки-ко, пл., 209, 234.
Киргиз-казаки (кайсаки), н., 6, 7, 68, 154, 210, 365, 536, 538, 664, 671, 691, 716, 717, 719,720.
Киргизы (енисейские) 5, 6, 9, 19—21, 34, 35, 51, 209, 22 г>, 259, 276, 284, 290, 291, 295, 297, 298, 311, 312, 317, 334, 335, 348—357, 364—367, 371, 395, 397, 416, 417, 425, 426, 480, 494, 495, 499, 531, 534—538, 540, 543—545, 562, 644, 703, 706, 707.
Киргизы (тянь-шаньские, см. каракиргизы и буруты), н., 255, 364, 367, 538, 540, 544, 545, 624, 639, 645, 681, 682, 690, 691, 695, 730.
Киреи, н., 410, 411, 425, 538, 622, 623, 713, 716, 720, 721, 728.
Кипчаки (кыпчаки), пл., 24, 57—59, 64, 197, 417, 443, 448, 449, 458, 463, 487, 494, 499, 501, 531, 534, 539, 622, 623.
Китайцы 12, 14, 15, 25, 35, 44—46, 62, 71, 74, 77, 79, 80, 88, 101, 104, 109, 112, 114—116, 119, 125, 126, 128, 131, 132, 134, 136, 138, 147, 150, 159, 162, 164, 177, 193, 218, 233, 236, 241, 242, 258, 260, 261, 265, 274, 278, 280, 281, 291, 292, 298, 323, 325, 354, 360, 370, 374, 398, 420, 433, 436, 447, 448, 468. 495, 496, 561, 580, 583, 723, 727, 737, 743, 781.
Кият, р., 532.
Койбалы, пл., 539, 543.
Кокандцы, н., 718.
Команы (куманы, см. половцы и кипчаки), пл., 57, 58, 455.
Корейцы 19.
Косоги, н., 632.
Котты, пл., 23, 253.
Кош-тамга, р., 543.
Кошу, пл., 315.
Ктай, р., 532, 535, 539.
Ку, пл., 209.
Кубанды, р., 209.
Ку-ли, н., 426.
Ку-лэ-ан-гу-кэ-шэ, иск. назв. пл., 426.
Куманды, р., 22, 37, 209. Кумохи, пл., 290.
Кунграт (кунрат, койрат, конграт), пл., р., 533, 541, 543, 547, 622.
Кундровские татары см. татары кундровские.
Куралас, р., 532.
Курама, н., 532.
Курды 438, 461, 455.
Куркут, пл., 178.
Курыкан, пл., 250, 290, 291.
Кутчи, н., 535.
Кучин, р., 531.
Кучу, к., 544.
Кушаны, н., 92, 173.
Кущу, к., 542, 544.
Кыдырша, р., 539.
Кызаи, р., 731.
Кызым-курт, р., 178.
Кыиот, р., 404, 532, 534.
Кынгыт, р., 533.
Кырк, пл., 537.
Кытай, н., р., к., 290, 323, 542, 543.
Кэ-лэ, пл., 411.
Кэргиз (киргиз), пл., 20.
Кэргут (кэрыгют), пл., 537, 562, 570, 597, 815.
Кэ-сы-ди-ин, пл., 417.
Кю-ё-шэ см. Цю-ё-шэ.
Кюй-лоу, р., 290.
Кюркюрен, к., 544.
Лао, пл., 20, 31.
Лезгины 443.
Линь, р., 28.
Линь-ху, назв., относ. к группе лесных племен, 145.
Ло-ло, пл., 27, 28, 30—35,47,471.
Ло-мани, пл., 20.
Ло-су, пл. 28.
Лу-лу, пл., 27.
Лун, р., 28.
Лун-цзя, пл., 47.
Луры, н., 553, 555.
Лэу-фань, покол., 94.
Ma, p., 28.
Мады, р., 700.
Мадьяры, пл., 47.
Малая орда 539, 621, 627, 693.
Малайцы 354.
Мангкуты, пл., 533.
Мани, общ. назв. для группы пл., 27, 35, 54, 450, 471.
Мани баньшуньские, пл., 16, 28, 160.
Мани наньцзюньские, пл., 28.
Мани сун-вайские, пл., 46, 52.
Мани цоньские, пл., 47.
Маниак см. миняг.
Манкыт, пл., 406, 533, 622.
Маннай элёты, н., 568.
Манхол, кит. транскр. сл. монгол, 380.
Мань, назв. группы пл., 108.
Мань-го, пл., 169.
Маньчжуры 22, 35, 44, 403, 534, 594, 599, 632, 633, 638, 651, 654—657, 661, 667, 669, 672, 678, 690, 699, 708, 710, 736, 743, 803.
Марка, р., 537.
Map-сок, н., 146.
Массагеты 92.
Маторы, пл., 700, 702, 706.
Мачинцы, н., 19.
Мекрины, пл., 480, 481, 510, 533.
Меркиты, пл., 66, 177, 251, 353, 380, 407—409, 413—117, 422, 424, 425, 480.
Ми-ли-гз, пл. 251.
Минак (миняг), н., 147.
Минг, пл., 533, 534, 711.
Мингаты (мингыты), пл., 365, 533, 534, 536, 544, 697, 702, 710—712.
Маняг, н., 25—27, 147—149, 153, 368, 375.
Ми-хоу, н.. 25, 26, 285, 368.
Mo, о., 27.
Могулы, н., 612, 627.
Мокша, пл., 463.
Мо-ке-си-ги р., 290.
Мо-ли-си, пл., 480.
Монгол, р., 541.
Монголы (преим. Халхи), 20, 25, 44, 77, 83, 146, 148, 150, 153, 354, 373, 379—381, 383—385, 401—545, 561, 564, 569, 571, 572, 574, 577—580, 582, 587, 588, 591—594, 601, 632, 634, 635, 638, 640, 651, 656, 687, 699, 702, 721, 736, 737, 742, 746, 748, 750, 751, 775, 776, 791, 800.
Монголы алтайские 763.
Монголы амдоские 142, 143, 150, 155.
Монголы аньдинские 584.
Монголы внутренние 760.
Монголы западные 565, 569, 570, 572, 577, 604, 634, 640, 641, 652.
Монголы кукунорские 583,594 670 763.
Монголы ордосские 592, 594.
Монголы ханьдунские 583, 584, 617.
Монголы хэдунские 592.
Монголы чигиньские 583, 584, 617.
Монголы шачжоуские 584.
Монголы южные 592, 604, 625, 686, 704.
Монгулдур, р., 541-543.
Монгуш, р., 540.
Мордва 463.
Мо-со (моссо, мосв), пл., 19, 27 28, 31, 32, 34, 37, 470.
Мо-хэ (мо-хо), пл., 169, 177, 218, 250, 269, 380, 385, 386.
Мрасские инородцы 37.
Му-вань, покол., 164.
Му-ги, н., 177.
Мужун (мужунь, муюн) 145, 155, 158, 163—167, 171, 185.
Мукри, н., 177.
Мунгуш, р., 540.
Мундуз, р., к., 541—544.
Мык (мук), легенд, пл., 534.
Мын, легенд, пл., 534.
Мэ-кэ-ли, н., 481.
Mэ-ли-ги, пл., 480.
Мэлам, пл., 37.
Мэн-гу, н., 380, 382—386.
Мэн-чэнь, пл., 318.
Мэу-ло, р., 270.
Мяо, н., 46, 52.
Мяо-ло-ло, пл. 485.
Наг-цан, р., 145.
Наг-чу, р., 145.
Найман, пл., р., 106, 386, 409, 411—417, 422, 424, 426, 532, 537, 539, 565, 622, 716.
Нам-ру, р., 145.
На-ту ло-ло, р., 47.
Нголоки 259.
Немцы 463, 465.
Непальцы 147.
Ниркан, р., 426.
Нирун, пл. группа, 409, 570.
Ногаи, н., 622.
Нукуз, р., 532.
Ну-ла, пл., 340.
Ну-ши-би, союз пл., 255, 258, 260, 264, 267, 268, 272, 287, 288, 303, 304, 308, 314—316, 318, 329.
Нэ-шэ-ти, пл., 270.
Нюй-чжи (чжурчжень), н., 388.
Огу, пл., 289.
Огузы, пл., 212, 286—289, 297, 298, 318, 320, 321, 323, 334.
Ойнар, сумо, 567.
Ойраты138, 148, 409, 413, 414, 416, 433, 532, 537, 561—570, 572, 577, 578, 560, 581, 583—590, 592—594, 595, 695, 708.
Ойрат-монголы 562.
Ойрод, к., 564.
лёты 288, 562—564, 566—569, 634, 658, 712, 728, 729.
лёты барлыкские 728, 729.
лёты илийские 569.
лёты тарбагатайские 569.
О-ло-чжэ, н., 13, 51, 259, 353, 354.
Ольджак (оржак), р., 541.
Олют, к., 545.
Омук, легенд. пл., 534.
Он, о. пл., 549.
Оногуз, союз р., 286—288.
Онуйгур, союз р., 286, 287, 289.
Онгуты (онготы), н., 380, 382, 386, 533, 534, 565.
Оннюты, н., 380, 381.
Орго, р., 539.
Оргончи, к., 539.
Остяки 85.
Остяки енисейские, н., 10, 23, 35, 66, 353, 355.
О-су, пл., 28.
Отуз — татары, пл. группа, 290, 321.
Ошакты, р., 622.
Панака, н., 145, 149, 154, 369.
Парпурум, н., 192, 193, 195, 196, 198—200, 204, 220, 239, 249.
Персы 486, 540.
Пертасы, н., 463.
Печенеги, пл., 103, 314, 520, 623.
Половцы, пл., 57—60, 66, 465, 520.
Поляки 463.
По-фу, р., 270, 542.
Пу-гу, пл., 236, 249, 250, 276, 278, 279, 286, 290, 332, 541.
Пу-жени, пл., 37.
Пу-тэ, пл., 28.
Пырат, н., 537.
Пюрют, к., 535.
Рамадан, р., 623.
Савроматы, н., 60.
Сагай(цы), пл., 8, 365, 531,535.
Саки (сай), пл., 6—3, 60, 99, 526 538, 543.
Саларские магометане 637.
Са-ли, пл., 194.
Сальджак, сумо, 567.
Сальджиуты, пл., 409, 414.
Самоеды 36, 353.
Сань-га-ло-лу, пл., 270.
Сап, пл., 286.
Сарлар, к., 540.
Сартагул (гол), н., 597.
Сартдар, р., 541.
Сартол, н., 597.
Сару, р., к., 540, 542—544.
Сары-багыш, р., 731.
Сары (сарыг)-уйгуры, пл., 150, 152, 153, 288, 289, 369, 584.
Сары уйсунь, р., 6.
Сарыг югуры, пл., 19.
Сарыляр (сарляр), к., 540.
Саттар, р., 541.
Саха, н., 8.
Саяк, покол., 8, 541, 543.
Саяны, н., 699.
Сейки, н., 692.
Сельджуки, пл., 393, 394.
Семиты 518.
Сербы 83.
Сергелы, пл., 623.
Сета, р., 197.
Си, пл., 228, 230, 237, 253.
Сибо, пл., 728.
Сир, пл., 284, 285, 289.
Сир-тардуши, пл., 238, 248.
Сирайголы, пл., 150.
Сирийцы 518.
Си-се-ву, р., 290.
Сицзе, пл., 249, 276, 289, 290, 319.
Си-шэнь, н., 169.
Сияхпуши, н., 549.
Скифы 8, 60, 61, 83, 102, 132.
Славяне 71, 72, 518.
Со, р., 8, 27, 209.
Согдаиты, н., 222.
Согдаки, н., 304.
Согдийцы 305, 311.
Со-гэ, пл., 269.
Соин, пл., 697.
Сойоты, н., 416, 699—702, 783, 798, 799, 813.
Сок (сог), н., 46, 153.
Сол, о. пл., 540, 544.
Солонут, к., 545.
Солоны, пл., 728, 800.
Средняя орда 539, 621, 622, 671, 676, 677.
Сукит, пл., 286.
Сулдузи, аймак, 542.
Сулдус, р., пл., 542.
Султу, п.-о., 541—542.
Су-мо, пл., 385.
Су-мо (сунмо) мо-хэ, пл., 169.
Суни (сунит), пл., 112, 233, 283, 580.
Су-хи, покол., 164.
Су-шэнь, н., 169, 382, 385, 388.
Сы-цзе (-ге), пл., 236, 249, 275, 286, 290, 297, 319, 321, 332.
Се, пл., 250, 284, 285.
Се-ca, пл., 236.
Се-янь-то, пл., 112, 238, 247—250, 254, 257, 273—277, 284.
Сэ (саки), пл., 99.
Сянь-би, н., пл., 12, 21, 85, 91, 131—133, 137, 140—207, 265, 285.
Сяо-ле-ту, н., 481.
Тагай, о., 540, 541.
Таджики 6, 527.
Тайджиуты, пл., р., 404, 406, 408—410.
Тай-ми-хоу-ни-р-кан, искаж. имя н., 426.
Таит, пл., 539. Таит (теит, кара-, сарык-, чал-), р., 539.
Тама, р., 623.
Тамга, р., 543.
Тана, р., 623.
Тангут, р., к., 545, 597.
Тангуты, н., 25—27, 29, 144, 301, 302, 368, 370, 372—374, 377, 379, 387, 388, 415, 418, 420, 450, 584, 597, 670.
Тангыстут, р., 597.
Тань, имя группы пл., 27.
Таранчи 731.
Тардуш, пл., 283—286.
Татаби, пл., 163, 290, 316, 323, 324, 375.
Татары, н., 144, 175, 380—385, 409—411, 414, 437, 520, 533, 534, 565.
Татары абаканские 416.
Татары аньци см. аньци-татары.
Татары барабинские 692.
Татары качинские 535.
Татары кундровские 365, 410.
Татары томские 707.
Татары цаган см. цаган-татары.
Татары черневые 22, 269, 416, 531.
Таугаст, таугач, табгач, н., 177, 193.
Taxe, покол., 363.
Та-ши-ли, р., 270.
Теленгиты (гуты), пл., 248, 283, 535, 537, 539, 564, 644, 700, 706, 707.
Телесы, пл., 283, 417, 425, 700.
Телеуты, пл., 22, 283, 365, 425, 536, 543, 544.
Тибетцы 95, 125, 142, 143, 145, 146, 149, 151, 185, 212, 251, 279, 280, 293, 302—304, 315, 326, 337, 339—343, 346, 360, 362, 368, 369, 470, 670.
Тиргеш, р., 269.
Тоба, пл., р., 145, 155, 158, 167, 171, 174, 177, 179, 185, 186, 194, 195, 368, 369.
Тогоны, н., 144, 145, 147, 149, 151, 155, 158, 185, 190, 191, 205, 206, 237, 242, 248, 255, 279, 340, 450.
Тогус, пл., 531.
Токман, р, 638.
Токуз-огузы 283, 285, 286, 288—291, 298, 320, 321, 364, 382, 389.
Токуз-татары 321, 334.
Токуз (тукуз)-уйгуры 285—287.
Толес (толёс), пл., р., 283, 285, 286, 539, 541—544, 564.
То-ли (ту-ли), пл., 283, 284.
Тонгра, пл, 249, 278, 286.
Тонторюп, к, 544.
Торго, р, 544.
Торгоут, к, 545.
Торгоуты, пл, 433, 536, 561—564, 570, 604, 629, 630, 633—635, 670, 686, 713, 714.
Торгоуты алтайские 728.
Торгоуты волжские 664.
Торгоуты тарбагатайские 65, 68, 425.
Торки, пл, 520, 523.
Торо, к, 543.
Тохары, н, 93, 525, 526, 535.
Туба (тува), пл, 251, 416, 578.
Тубала, пл, 147, 416.
Тубинцы 365, 399, 706.
Тубшин (туба), пл, 579.
Тугухунь (ту-юй-хунь), н., 25, 151, 152, 319, 377.
Тугю (тукю) 211, 382.
Ту-жень, н., 154.
Ту-жу-хэ, пл., 318.
Туй, пл., 152.
Ту-ки-ши (тургеши), пл., 269.
Тукум, р., 543.
Тукюэ, н., 60, 63.
Тулай, р., 543.
Ту-лу, р., 269.
Тулуй, р. 539.
Тулухунь, искаж. имя н., 151.
Тулус, туляс, р., 539.
Тулюш, хошун, 539.
Тума, пл., 480.
Туметы (тумэты), н., 296, 480, 537, 563, 570, 592.
Тунгусы 21, 22, 386.
Тункинцы 701.
Тун-ло, пл., 249, 250, 253, 275, 278, 286, 290, 332.
Тургеши, пл., 269, 288, 292, 294—296, 298, 303, 311—316, 329, 330, 334, 339, 363.
Туркестанцы 88,
Турки 20, 21, 25, 60, 63, 75, 82, 85, 140, 176, 180, 182, 196, 206, 208—330, 332, 354, 377, 382, 389, 398, 406, 426, 448, 538.
Туркмены 392, 393.
Турфанцы 527, 583—585, 594, 625, 647, 661.
Туфань, н., 82, 279, 280.
Ту-хунь, пл., 152.
Ту-цзи-ла, лагерь, 592.
Те-ли, пл., 386.
Т-клэ (тилэ, тзлэ), н., 69, 113, 194, 195, 219, 220, 229, 232, 236—240, 247—253, 255, 256, 274, 275, 277, 278, 283—288, 290, 298, 299, 311, 319, 321, 323, 332, 361, 527.
Те-лэ, хошун, 584.
Тюрки (турки), н., 5, 18, 19, 25, 36, 46, 60, 62, 79, 82, 147, 150, 198, 228, 286, 353, 379, 389,391, 524, 528, 534.
Убур-кирэй, р., 410.
Угуз, пл., 286.
Угулеты (угэлэт), пл., 562, 563, 567.
У-ге (цзэ), пл., 118, 350, 351.
У-гэ, пл., 250.
Узбеки, н., 7, 530—535, 564, 619—622.
Уйгур(ы), н., р., 18—20, 25, 46 60, 69, 81, 106, 107, 118, 133, 140, 147, 152, 154, 195, 219, 248, 250, 256, 274, 276, 278, 281, 285—289, 297, 298, 319, 326, 328, 330, 332—348, 357—358, 360—362, 364, 366, 367, 369—372, 375, 379, 387, 389, 397, 411, 450, 480, 481, 487, 489, 527, 529, 534, 538, 540, 542, 584, 592.
Уйгурчин, р., 545.
Уйсунь, покол., 6.
Уйсын, пл., 622, 623.
Улёт, к., 567.
У-лу, лагерь, 592.
Унгира, пл., 634.
Ун-уйгур, союз р., 287.
Унэгэт, пл., 596, 597.
Урасут, пл., 416.
Ургенчи, р., 531, 535.
Уриляс, р., 532.
Урсу, пл., 416.
Урут, пл., 537, 592.
Урянгхус, р., 578.
Урянха (йцы), н., 20, 154, 353, 365, 380, 410, 416, 532, 533, 535, 536, 540, 541, 578—580, 585, 586, 591, 594, 597, 604, 652, 666, 696—699, 702, 703, 709—712, 714, 716, 721, 775, 793, 801, 803, 809, 812—815.
Урянхайцы алтайские 569, 572, 579, 597.
Урянхит, к., 545.
Усуни, пл., 5—7, 9, 24, 34—36, 99—101, 106, 113—115, 118, 119, 125, 137, 138, 161, 168, 172, 173, 181, 197, 255, 273, 350, 351, 365, 522, 526.
Усухань, пл., 20.
У-сы, пл., 363.
У-сэ-хань, пл., 426.
Утигуры, пл., 224.
У-ху, пл., 250, 286, 287.
Ухуань, пл., 85, 91, 113—115, 125, 141, 142, 145, 156, 159.
У-цзи, н., 169.
Уч-огузы, 289.
Уч-тамга, р., 543.
Ушин, пл., 592.
У-шэ, н., 386.
У-шэн, лагерь, 592.
Фань, имя пл. группы, 108.
Финны 36.
Франки 438, 460, 475.
Фу-ли, пл., 236.
Фу-ло, пл., 236.
Фу-фу-ло, пл., 192, 195.
Хоры восточные 145.
Хо-синь, н., 259.
Хотанцы 280.
Хото-гайту, пл., 604.
Хотоны, н., 536.
Хотохойты, пл., 604, 652, 657, 666, 697, 699, 702, 703, 709, 712.
Хо-цзе-хуй, пл., 585.
Хо-чжэ, пл., 10.
Хошоуты (хошоты), пл., 561—564, 568, 570, 583, 630, 631, 633, 634, 636, 642, 643, 666, 667, 669, 670, 677, 679, 681, 686, 713, 714.
Ху, н., 144.
Ху восточные (дун-ху), пл., 91, 145.
Хуа, пл., 196, 197.
Хуан си-фань, н., 19.
Хуан-тоу, пл., 21.
Хуан-фань, н., 154.
Ху-ву, пл., 318.
Ху-вынь-ю, р., 290.
Ху-ду-гэ, р., 290.
Хуй-хэ, хой-хэ, пл., 106, 107, 250, 274, 276, 290, 386.
Ху-ло-ву, р., 290.
Ху-лоу-ву, пл., 270.
Ху-лу, пл., 318.
Ху-лу-ши, пл., 270.
Хунны, хун-ну, н., 7, 9, 14, 18, 24, 25, 60, 61, 74, 79—143, 145, 158, 159, 161, 167, 175, 180, 184, 193, 208—211, 213, 214, 259, 268, 286, 289, 350, 447, 522, 527.
Хунны белые, н., 197.
Хунь, пл., 236, 251, 276, 286, 290, 297, 318, 332, 340.
Хунь-юй, пл., 80, 84.
Хуре-цохор, пл., 597.
Ху-су-ву, р., 290.
Ху-се, пл., 102, 195, 237, 249, 276, 290.
Хухэйт, пл. 597.
Хэй-лоло, пл., 28, 29, 31, 32, 34, 47.
Хэй-чэ, н., 358.
Хэй-шуй да-да, пл., 380.
Хэй-шуй мо-хэ, пл., 169.
Хэ-ли-ги-сы, н., 480.
Хэ-лу, пл., 480.
Хзрэгут, пл., 597.
Хэрэнут, пл., 562.
Хэты, н., 522.
Хэ-шуй (суй), пл., 385.
Хю-сюнь, н., 8.
Хагяс, хагас, хягас, пл., 5, 6, 9, 13, 20, 46, 47, 76, 94, 110, 111, 118, 119, 137, 169, 173, 210, 222, 251, 350.
Хазары, н., 244.
Ха-кянь-сы (хагяс), пл., 222.
Халха (сцы), н., 538, 569, 572, 594, 595, 598, 604, 629, 636, 652, 654, 658, 665, 666, 670, 672, 685, 703, 707, 728, 742, 745, 748, 763.
Хамийцы 584, 624, 662.
Ханас, пл., 20.
Ха-на-са, пл., 426.
Хан-ли, пл., 480.
Ха-се-ву, р., 290.
Хатагины, пл., 409, 414, 533, 597.
Хахань (хаханасы), пл., 416.
Хачи, н., 147.
Хереит, к., 545.
Хи, пл., 163, 228, 230, 237, 253, 290, 316, 324, 325, 359, 375, 380, 386.
Хианас (Hyanes), н., 177.
Хи-ге, пл., 249.
Хиреид, к., 410.
Хогор-тумэты, пл., 563.
Хойт-багатут, пл., 563, 564.
Хойты, пл., 562, 563, 569, 570, 670, 679, 681, 694, 714.
Хойхаты, пл., 567.
Хомушхо, сумо, 567.
Хонкират, хонггират, пл., 403, 409, 533, 534, 547.
Хор-ба, н., 158.
Хорезмийцы 551.
Хори, пл., 426, 537.
Хори-буряты, пл., 412, 701.
Хори-тумэты, пл., 425.
Хорлас, пл., р., 532, 597.
Хорлос, пл., 597.
Хорога, пл., 597.
Хорхан, пл., 416.
Хорчин, пл., 581.
Хоры, н., 91, 144—147, 149, 150, 155, 158.
Хянь-юнь, н., 80.
Цаган монголы 144.
Цаган татары 414, 415.
Цзахачины, н., 712, 713.
Цза-ху, кит. назв. смеш. пл., 211.
Цзи-шэнь, н., 169.
Цзы-лоу, н., 11, 20.
Цзе-би, р., 247.
Цзтэ-цяны, пл., 28.
Цзюй-би-шэ, о., 316.
Цзюй-ло-бо, пл., 277.
Цзюй-цюй, р., 211.
Цзюй-юэ-шэ, пл., 259.
Цзюнь-ма, пл., 353.
Цзю-син ба-е-гу, пл., 321.
Ци-би, пл., 238.
Цингу, пл., 209, 210. 221, 311.
Цилицзис, пл., 20.
Цони, пл., 353.
Цюань-жуны, н., 15.
Цюй-линь, пл., 411.
Цюй-шэ (Кю-ё-шз), пл., 259.
Цяны, н., 16, 19, 45, 83, 87, 108, 132, 159—162, 172, 185, 193, 340.
Цяны бай-лан’ские 11, 27.
Цяны хуан-ню 104.
Цяны цзун-цзи 104.
Цяны яншунские 151.
Чанго, н., 57.
Чан-ди, пл., 156.
Чахары, н., 296, 425, 594, 598, 686, 728.
Че-би, пл., 272.
Чептей, р., 543.
Черемисы 36.
Череучи, р., 717.
Черкесы 443, 462, 622.
Черкеш, р., 622, 623.
Черневые татары см. татары черневые.
Черные бараны, н., 610.
Черные лоло см. хэй-лоло.
Чеши (сцы), н., 124, 132, 135, 137, 527.
Чжахоры, н., 25, 142-146, 150, 154, 155, 157.
Чжи-сы, р., 270.
Чжоу (цы), н., 14, 35, 36, 53, 62, 67, 78.
Чжун-юн, пл., 104.
Чжурчжени, пл., 21, 25, 366, 373, 374, 376, 378—380, 383—388, 395, 397, 413, 415, 418—420, 447, 448, 450, 452, 453.
Чжэнь, имя, присв. кит. группе пл., 108.
Чи-ди, н., 10, 11, 15, 18, 45, 46 193.
Чики, пл., 311, 312, 334.
Чи-минь, пл., 194.
Чилэ, н., 194.
Чирик, р., п.-о., 541, 543.
Чорос, р., 562, 670, 679, 680.
Чуваши 463.
Чу-кши, н., 209.
Чулымские татары 250.
Чу-ми, пл., 260, 269, 270, 272, 273.
Чу-му-гунь, пл., 257, 259, 265, 269, 270, 273, 277, 308, 309.
Чун-цзя, пл., 47.
Чун-юэ, пл., 260, 264, 265, 269, 270, 272, 273.
Шань-жуны, пл., 84, 85, 90, 158.
Шара-шарайголы, шарэголы, 150, 151.
Шато, пл., 25, 269, 270, 332, 341—343, 348, 377, 380—382, 534.
Шерокезы, пл., 33.
Ши-вэй, пл., н., 21, 237, 242, 331, 359, 375, 379, 385, 386.
Шира-ёгуры (уйгуры), пл., 150, 151, 154.
Ширины, пл., 622.
Широ-монголы, н., 152.
Широнголы, н., 154, 155.
Шуй да-да, н., 380.
Шуй далда, н., 144.
Шу-ни-ши, пл., 238, 265, 268 269, 318.
Шу-нюй-чжи, пл., 419.
Шэ-то-ти, пл., 270.
Э-да (эфталиты), н., 92, 93, 196, 197, 613.
Э-жэнь, пл., 20, 28.
Э-ло-чжи, пл., 353.
Э-фань, имя пл. группы, 671.
Эбань, н., 138.
Эвар, н., 138.
Эдизы, пл., 251, 286, 320—322, 471.
Эльджигэт, пл., 597.
Элюты, н., 562, 568.
Э-лю-тз, пл., 288, 597.
Эрчжигэт, пл., 597.
Эрэгут, покол., 597.
Эфталиты, н., 92, 93, 138, 173, 196—199, 220, 222—224, 229.
Э-чжи, пл., 251, 353.
Э-чжэнь, пл., 353.
Юань-хэ(гэ), пл., 194, 195, 247, 250, 274, 287.
Юебань, н., 133—138, 197.
Ю-жань, н., 171.
Юй-вынь, н., пл?, 156, 163, 167, 290.
Юй-вэнь, н., 290.
Юн ту, р., 382.
Юс, р., 531.
Юсь, пл., 537.
Юэ-чжи н., пл., о, 7, 84, 91—94, 99—101, 103, 104, 109, 160, 173, 185, 197, 210, 522, 525, 526, 543, 613.
Ягма, пл., н?, 18, 364, 389, 390.
Якуты 8, 83.
Яль-чин, р., 354.
Янба-чжань, р., 145.
Янь-мань, янь-мянь, янь-ме, пл., 256, 269, 272.
Янь-то, пл., 250, 284, 285.
Янь-чжоу’ские инородцы 353.
Яо-мяо, пл., 428.
Японцы 44, 497, 763, 766.
Яркендцы 144. 636, 649.

Алфавитный указатель

ГЕОГРАФИЧЕСКИХ НАЗВАНИЙ.

Принятые сокращения: а.— аймак, вл.— владение, г — горный, гос.— государство, гр.— группа, грд.— город, д.— долина, кл.— ключ, источник, кн.— княжество, кр.— крепость, м.— местность, оз.— озеро, окр.— округ, пер.— перевал, пров.— провинция, р.— река речка, с.— селение, стр.— страна, ур.- урочище, ущ — ущелье, х.— ханство, хош.— хошун, хр.— хребет, ц.— царство.
Абага, а., 105, 167.
Абаганар, хош., 167.
Абагатуевская сопка 817, 821, 822.
Абакан, р., 209, 211, 297, 802, 822.
Абаканская караульная линия 822.
Абаканская управа, степь, д., 43, 312, 351, 706, 707.
Абаканский хр., 814.
Абескун, грд., 429.
А-бо, ц., 471.
А-бу, р., 208, 209.
Абхазия, вл., 458, 560.
Авганистан, 478, 503, 512, 513, 516, 518, 560.
Агул, р., 353.
А-джень, р., 585.
Адмиралтейства острова 44.
Адриатическое море 464.
Адриха, с., 43.
А-дуань, кн., 583, 585.
Аз, степь, 297, 312.
Азербейджан, (-байджан), стр., 394, 457—459, 461, 462, 482, 533, 558, 609, 610.
Азия 60, 80, 102, 131, 197, 218, 288, 380, 401, 443, 518, 519, 523, 534, 687, 776—779.
Азов 556.
Азовское море 623.
Айхунь, городище, 498.
Акашин, грд., 324.
Ак-байтал, д., 651.
Акка, грд., 559.
Акмолинская область 502, 531, 630, 718.
Аксу, грд., 364, 366, 516, 540, 614, 624, 628, 645, 668, 690, 727.
Ак-су, р., 303.
Ак-тэрмэль, р?, 297.
Ак-шийряк, г. гр., 303.
Алабуга, м., 615.
Алайский хр. 173.
Ала-куль, оз., 272, 502, 716.
Алакчин, стр., 350.
Аламут, грд., вл., 423, 424, 479, 492, 493, 513—516.
Ала(к)-нор, оз., 155.
Аланское ц. 119.
Ала-тау, хр., 198.
Алаш, р., 317.
Ала-шань, стр., хр., 25, 99, 149, 251, 276, 318, 372, 471, 568, 593, 633, 643, 666, 667.
Алгин-тау, хр., 137.
Александровский хр. 120, 680.
Алеппо, грд., 476, 558.
Алигур, р., 210.
Алкабек, р., 734.
Алмалык, вл., грд., 423, 424, 479, 492, 493, 513—516.
Алтай, хр., нагорье, 8, 12, 17, 22, 41, 56, 59, 75, 88, 105, 109, 196—198, 209, 210, 212, 255, 265, 266, 269, 277, 283, 294, 319, 331, 342, 365, 368, 379, 388, 395, 415, 424, 432, 506, 534, 536, 539, 544, 569, 623, 654, 660, 666, 675, 688, 689, 693, 697, 708, 714, 715, 720, 721, 729, 745, 779.
Алтаин-нуру, хр., 181, 238, 253, 269, 313, 324, 395, 411, 478, 501, 567, 569, 653, 665, 672, 673, 696, 712, 714, 720.
Алтайский округ 710, 729, 745, 755, 774.
Алтайско-Саянский горн. район 18, 23, 51, 55, 59, 71, 211, 212, 341, 351, 357. 425, 480, 537, 709.
Алтунская чернь 313.
Алтын-булак, грд., 768.
Алтын-иыш, горы, 294.
Алтын-емель, горы. 665.
Алтын-таг, хр., 102, 104, 130.
Алтырский улус 644.
Алтысарский улус 644.
Алтышар, стр., 615, 618, 624, 647, 650, 690.
А-лу-хуань, р., 494.
Алча Хонгор, ур., 478.
Амадия, грд., 461.
Амдо, стр., 29, 142, 153, 158, 185, 368, 591, 592, 594, 670.
Амдо Бал-ри, удел, 142.
Америка 2.
Амид, грд., 461.
Амоль (Амуль), вл., 555.
Аму-дарья, р., 97, 101, 196, 198, 223, 258, 268, 388, 390, 399, 429, 430, 432, 459, 474, 478, 490, 503, 517, 526, 551, 553, 609.
Амуй, вл., 258.
Амуль, вл., 258.
Амур, р., бассейн, д., 169, 376, 383, 385, 498, 500, 578, 579.
Амыл, р., 297, 700.
Анатолия, стр., 559, 560.
Анаш, с., 43.
Ангара, р., 2, 4, 11, 39, 42, 43, 354, 417, 426.
Ангори, грд., 559.
Андаргу, неизв. местн., 320.
Андижан, грд., 364, 611, 615, 691.
Ани, грд., 458.
Аннам, вл., 497.
Антакия, грд., 559.
Антиохия, грд., 559.
Антоновский остров 43.
Анхирю, пикет, 828.
Ань-дин, кн., 582-585, 593, 617.
Ань-дин, округ, 228.
Ань-дун, грд., 488.
Ань-си, грд. в Вост. Турк., 268, 280, 303, 315, 326, 329, 335, 337, 341, 355, 362.
Ань-си, грд. в Гань-су, 105, 118, 184, 351, 433.
Ань-хой, пров., 453, 469, 472.
Ань-цин, грд., 488.
Арабский Ирак, вл., 532, 533.
Аравия 475, 507.
Араке, р., 461, 482.
Аральское море 96, 131, 132, 350.
Ара-Хадаин-усу, р., 819.
Аргунь, р., 173, 382, 385, 494, 687, 736, 816, 817.
Ардебиль, грд., 460.
Ариг, хош., 154.
Армения 436, 458, 462, 533, 610.
Арран, стр., 482, 533.
Арслан Гумай, кр., 421.
Ару, р., 501.
Ару Хорчин, а., 113, 114.
Архан-бурал, караул, 821, 822.
Архипелаг 559.
Архоту, р., 270.
Аршан-хундуй, ур., 40.
Арыс, р., 360.
А-си, стр., 363.
Астрабадская пров. 429.
Астраханское х. 650.
Астрахань 556.
Атбаши, ур., 615.
Аулиэ-ата, грд., 264, 329.
Афонтова гора 39.
Африка 475.
А-фу, р., 208.
Ахсикент, грд., 392, 623.
Ашабагатайский хош. 653.
Ашияр, кр., 431.
Ащи-кульский пик. 716.
Аягузский округ 718.
Аяк-караул, ур., 716.
Баальбек, грд., 558.
Багалан, вл., 556.
Багдад, халифат, грд., 394, 457, 462, 474, 475, 481, 532, 555, 558, 559, 610, 661.
Баграш-куль, оз. 116, 129.
Бадахшан, стр., 187, 390, 489, 610, 619, 627, 645, 650, 690.
Базаиха, с. 43.
Бай, грд., 627, 645.
Бай-дао, м., 232.
Байдарик, р., 654, 657, 673, 694.
Байкал, оз., 17, 18, 24, 42—44, 105, 107, 113, 206, 207, 250, 253, 331, 403, 500, 763.
Байкалово, с., 43.
Бай-лан-хэ, р., 228.
Бай-шань, гора, 136.
Бай-шуй-ху, грд., 260.
Бай-ян, вл., 94.
Баин-сумэ, грд., 177.
Баканас, р., 716.
Бактрия, Бактриана, стр., вл., 7, 93, 97, 98, 101, 526.
Бакшу, р., 525.
Балаганск, грд., 11, 43.
Баласагун, грд., 389, 392—394, 396, 422.
Балху, грд., 257, 391, 394, 429, 441, 513, 525, 609, 610, 650.
Балх, гос., 173, 489.
Balchan, грд., 173.
Балхаш, Балкаш, оз., 272, 273, 716, 719.
Бамиан, грд, 173, 243.
Бао-дин-фу, грд., 427.
Бао-нин-фу, грд., 472.
Бао-хань, грд., 185.
Бараба, степь, 211, 417.
Барга, стр., 382, 537, 538, 543, 701, 750, 760—762, 764.
Баргуджи-токум, стр., 415, 537.
Баргуджин, р., 416.
Баргузин, р., 416.
Барда, грд., 7.
Бари, м., 154, 369.
Баркет, грд., 398.
Баркульская д., 109, 110, 115, 129, 136, 139, 669.
Баркульская кр., грд., 669, 673, 678, 725.
Баркульский округ 121, 136, 161, 198, 272, 510.
Баркуль(ское) оз. 136, 199.
Барсхан, грд., 364.
Басы Чу си-ши, горы, 208, 209.
Батан, грд., 636, 670.
Батени, с., 43.
Батнаир, грд., 557.
Бат-нор, оз., 807.
Бахты, с., 715.
Баш-караул, ур., 716.
Башкирия 137.
Баян-аульский округ 718.
Баян-чонхук, ур., 64.
Бедель, пер., 117.
Бедый-кем 807.
Бей-кем, р., 782, 806, 814.
Бейское, с., 43.
Белая орда 502, 550, 621.
Беллык, с., 43.
Белые горы 350, 351.
Белый яр, с., 43.
Березовка, р., 689.
Биджен-гол, р., 673.
Биджи, р., 673.
Бийский округ 22.
Билу, вл., 128, 129.
Билу заднее, вл., 129.
Бин-чжоу, грд., область, 162, 243, 291, 306, 341.
Бинь, обл., грд., 45, 46.
Бинь-чжоу, грд., 252.
Бирма, стр., вл., 470, 497.
Бишбалык, грд., 106, 123, 262,263, 271, 317, 335, 417, 473, 479, 492, 493, 514, 529, 542, 574, 606, 611, 612, 617, 625.
Бия, р., 209, 211.
Благовещенск, грд., 498.
Блилялик, р., 808.
Богдо-ола, пик, хр., 350, 351.
Бо-го, царство, 28, 471.
Богучеевский улус 543.
Бодунчи, р., 713.
Бодунэ, грд., 20, 494.
Боир-нор, оз., 561.
Бокли-каган, м., 226.
Бола, Болат, грд., 269, 479.
Болгария, гос., 268, 462, 463.
Боло, м., 173.
Бологое, оз., 1.
Болористан, стр., 645.
Бо-лун-дуй, пески, 124.
Болчу, р.?, 312, 313.
Большая орда 694.
Больше-Алматинская станица 731.
Большой Алтай, хр., 269, 313, 351, 415, 729.
Большой Аягуз, р., 718.
Большой Хинган, хр., 70, 84, 114, 156, 179, 181, 194, 222, 253, 276, 331, 478, 564, 582, 745, 764, 812.
Бо-ма, стр., 13.
Боми, кн., 13.
Боробогосун, р., 612, 680, 681.
Боробогосун Мазар, ур., 612.
Боротала, р., 101, 266, 267, 270, 479, 662, 679, 728.
Боро-хоро, хр., 690.
Борохудзир, грд., 728, 734.
Босфор, грд., 224.
Босфорское ц. 224.
Босы, стр., 229.
Ботугольский голец 701.
Бо-хай, ц., 376, 385.
Бо-хань-на, стр., 258.
Бо-хуань-чзн, грд., 280.
Бо-чжоу, грд., 453.
Бо-шань, гора, 195.
Брамапутра, р., 17.
Будала (Лхасса) 669.
Бузгала, ущ., 222.
Буконь, р., 715.
Була, грд., 269.
Булак-пуль, оз., 715.
Булугун, р., 643, 713, 714, 720.
Булунгир, р., 99, 100, 168, 617, 618.
Булун-тохой, грд., 728, 732.
Булун-юлдук, область, 402.
Бургасу, пикет, 828.
Бургутейская сопка 817.
Бури-баши, ур., 511.
Бурхан-халдун, гора, 64.
Бурхань, гора, 408.
Бу-сянь-шань, горы, 169, 382.
Буха-горхон, р., 701.
Бухаин-гол, р., 279.
Бухара, грд., вл., 98, 390, 392, 393, 397, 398, 422, 429, 444, 481, 482, 489—492, 507, 513, 525, 551, 646, 650, 651, 671, 725.
Бухтарма, р., 313, 688, 689, 697, 713, 814, 828.
Буянту, р. 474, 672, 712, 721.
Бэй Вэйская империя 193.
Бэй-ди, область, 130, 160, 162, 166.
Бэй-лу, дорога, 266, 271, 272, 362.
Бэй Лян, кн., 184, 185.
Бэй-тин, грд., 123, 262, 268, 271, 272, 308, 317, 324, 326, 328, 335, 337, 341, 342, 344, 355, 361, 362, 395.
Бэй-тин’ское наместничество 273, 308.
Бэй Ци, империя, 221, 223, 224.
Бей Чжоу, империя, 223, 224.
Бэй-шань, г. стр., 94, 102, 109—111, 131, 181, 251, 523, 524, 572, 636.
Бэльтзс, караул, 823.
Бэри, удел, 148.
Бэрим, удел, 148.
Бэрэ, удел, 148.
Ва-дуань, грд., 424.
Ва-лу, грд., 479.
Ва-лу-хуань, р., 494.
Ван, оз., 553.
Вахш, р., 525.
Великая стена (Чан-чэн) 90, 93, 117, 125, 171, 197, 235, 248, 249, 306, 349, 369, 596, 625, 632, 658, 736.
Вена 464.
Венгрия 57, 463—465, 522.
Верное, кр., 731.
Верхне-Кумандинская волость 209.
Весса, грд., 555.
Византия, гос., 233, 243, 507,
Внутренний Китай см. Китай.
Внутренняя Азия 11, 24, 107, 117, 185, 190, 197, 206, 279, 535, 634.
Волга 132, 173, 363, 449, 520, 554—556, 564, 623, 631, 633, 694, 713.
Восточная Азия 163, 165.
Восточная Монголия 41, 376, 383, 387, 498, 504, 570, 572, 578, 579, 582, 654, 694.
Восточное Притяньшанье 196, 240, 262, 527, 528, 542, 672.
Восточное Турецкое х. 283.
Восточный Туркестан 41, 92, 93, 97, 98, 102, 109, 120, 121, 126, 138, 144, 150, 166, 173, 181, 189, 198, 238, 239, 243, 255, 258, 261, 273, 280, 293, 303, 362, 396, 423, 424, 524, 526—528, 606—608, 614, 615, 626, 633, 644—647, 681, 689, 722, 726.
Восточный Тянь-шань 112, 118, 138, 184, 238, 239, 241, 247, 256, 269, 350, 527, 566, 659, 674.
Во-е, кр., 201.
Враг-го, удел, 148.
Вроцлав, грд., 463.
Ву, ц., 377.
Ву-вэй, грд., 105, 228, 304.
Ву-ду, ц., 25, 26, 191, 192.
Ву-ду-цзюнь, воен. округ, 12, 13.
Вуй (Уй), пров., 145.
Ву-ла, грд., 479.
Ву-лоу, воен. округ, 269.
Ву-цзян, горы, 167.
Ву-чуань-чжэнь, кр., 201.
Ву-ша, кр., 418, 419.
Ву-юань, м., 112, 127, 130, 183, 205.
Вынь-лу, воен. округ, 269.
Вынь-сян-сянь, грд., 453.
Вынь-сянь, грд., 451.
Вынь-чжоу, округ, 469.
Вэй, ц., 163.
Вэй-тан-цзы, пикет, 715.
Вэй-хоу-фу, неизв. м., 450.
Вэй-цюань, грд., 105.
Вэй-чжоу, грд., 452.
Вэй-шуй(-хэ), р., 26, 90, 99, 166, 245, 426, 450, 451.
Вэнь-гунь, р., 218.
Газни, Газна, грд., 391, 397, 430, 431, 441, 514, 556, 619.
Галатия, гос., 523.
Галиция 60.
Галлия 83.
Галуту, пикет, 828.
Галуту Ойхор-нор, пикет, 828.
Гандес, хр., 525.
Ганг, р., 500, 557.
Ганзе, удел, 148.
Гань-гань, р., 590.
Гань-су, пров., 6, 19, 24—26, 54, 118, 127, 132, 133, 150, 172, 183, 185, 210, 229, 252, 269, 302, 310, 337, 369, 370, 450, 583, 617, 625, 722—725.
Гань-цюань-шань, гора, 85.
Гань-чжоу, грд., 93, 104, 105, 110, 152, 153, 184, 187, 248, 251, 342, 361, 362, 370, 372, 387, 432, 433, 477, 583, 584, 586, 593, 625, 636, 647, 671.
Гань-чжоу-фу, грд. в Цзян-си, 495.
Гао-гюй-ли, вл., 164, 165, 169, 331.
Гао-кюе-сай, ущ., 100.
Гао-лань, округ, 251, 276.
Гао-ли, гос., 164, 254, 293.
Гао-тай, грд., 184.
Гао-цзюэ, воен. округ, 276.
Гао-цютэ, воен. округ, 276.
Гаочан, грд., вл., 106, 121—124, 181, 185, 188, 198, 239, 251, 252, 255, 258, 259, 264, 526.
Гарган, р., 701, 780.
Гарганский пер. 781.
Гарджистан, стр., 397, 431.
Гас, р., ур. в басе. р. Кобдо, 571, 572, 714.
Гас, ур., оз. в обл. Кунь-луня, 153, 185, 585, 593, 668, 672, 674.
Гвадар, грд., 431.
Гентэй, Гэнтэй, Кентей, хр., 250, 276, 401, 587.
Герат, грд., 397, 421, 430, 431, 490, 515, 552, 609.
Германия 520.
Гибинь, гос., 7, 243.
Ги-гэ, вл., 221.
Гилян, пров., 560.
Гималаи 29, 470, 557, 636, 666.
Гиндукуш 243, 431, 470.
Гин-нань, воен. округ, 335.
Гинь-вэй-шань, хр., 131, 135, 138.
Гинь-мань, воен. округ, 130, 260, 271, 308.
Гинь-фу, воен. округ, 270.
Гинь-хэ, р., 252.
Гинь-чэн, округ, 105, 228.
Гириньская пров. 376, 736, 747.
Ги-тянь-чжоу, округ, 251.
Ги-чэн, грд., 163.
Глубокая р. 689.
Гоби 10, 11, 53, 78, 81, 99, 105, 112, 113, 115, 128, 131, 153, 168, 174, 178, 179, 182, 186, 190, 194, 198, 236, 246, 248—250, 253, 254, 477, 510.
Гобийский Алтай 199, 205, 237, 247—249, 296, 673.
Голубой Иртыш, р., 720.
Го-мань-гонь, монастырь, 142.
Го-мань-сы, монастырь, 142.
Гонь-лун, монастырь, 142.
Горбань-собарга-хото, разв., 375.
Горбица, р., 687.
Горькая форпостная линия 692, 715.
Грузия 429, 456, 457, 459, 462, 532, 555, 558, 560.
Гуа-чжоу, грд., 113, 351, 372.
Гуан-вэй, м., 11.
Гуан-дун, пров., 488, 495.
Гуан-дэ, грд., 488.
Гуан-нин-сян, грд., 498.
Гуан-си, пров., 488.
Гуан-чжоу, грд. в пров. Хэ-нань, 469.
Гуан-чжоу-фу (Лин-нань), грд., 335.
Гуан-чжоу-фу (Кантон), грд., 495.
Гуан-чжун, область, 166.
Гу-балык, грд., 396.
Гуджарат, вл., 514.
Гузерат, вл., 514.
Гуй-дэ-тин, грд., 670.
Гуй-линь, воен. округ, 275, 276.
Гуй-лэй, р., 499.
Гуйлэр, p., 499.
Гуй-тань, грд., 300.
Гуй-хуа-чзн, грд., 105, 109, 167, 172, 182, 191, 195, 201, 232, 252, 280, 282, 292, 349, 672.
Гуйцы, вл., 189.
Гуй-чжоу, округ, 291.
Гуй-чжоу, пров., 500.
Гуй-ши, грд., 350.
Гумиды, грд., 271, 726.
Гун-чан-фу, грд., 160.
Гун-юэ, ханск. ставка, 272.
Гунь, р., 332.
Гунь-ву (Хами) 108.
Гур, область, 397, 609.
Гурбан-хэгэрь, ур., 651.
Гурган (Джурджан), вл., 609.
Гургандж, грд., 428, 430, 724, 725.
Гу-та-ба, грд., 363.
Гу-чэн, грд., 262, 271, 682, 732, 734, 739, 741.
Гу-шу, воен. округ, 272.
Гу-юй-чэн, грд., 617.
Гу-шань, воен. округ, 263.
Гэ-гунь, вл., 94.
Гэ-си, воен. округ, 272.
Гюй-лань, Гуй-лань, грд., 329.
Гюй-янь, кр., 109—111, 128.
Гюй-лнь-хай, оз., 110.
Гян-нань, стр., 176.
Гянь, р., 208, 209.
Гянь-гунь, вл., 94, 118, 137, 350, 351.
Гянь-гунь-фу, воен. округ, 276.
Гяо-хэ-цзюнь, грд., 121, 122.
Гяо-хэ-чэн, грд., 121, 122, 130.
Даал-нор (Далай-н.), оз., 561.
Даванчин, кр., 726.
Давань, вл., 7, 109, 110, 119.
Да Ги-чэн, грд., 163.
Дай, грд., 170, 185.
Дай, м., 381.
Дай, удел, 84, 94, 95.
Дай, ц., 166, 168, 170, 171.
Дай-ду, грд., 483.
Дай-чжоу, грд. в Шань-си, 241, 292, 306, 427.
Даин-гол, оз., 672.
Далай-курган, оазис, 130.
Далай-нор, оз., 167, 179, 478, 561.
Далай-нор, оз. басе. Аргуни, 802.
Да-лань, воен. округ, 272.
Далдо, удел, 144.
Да-ли, грд., 470.
Да-лин-хэ, р., 84.
Далмация 464.
Далту, грд., 617.
Да-лун-коу, р., 262.
Дам, р., ур., 146.
Дамаск 558, 559.
Дамган, с, 458.
Да-мо, воен. округ, 270, 318 {Был ошибочно мной отнесен в сноске 3 на этой странице в Алашань’ский район.}.
Да-нин-фу, грд., 579.
Дан-хэ, р., 585.
Дань, р., 417.
Даньгар, грд., м., 671.
Дань-лань, грд., 329.
Дань-хуань, вл., 129, 130, 262.
Дань-хэ, р., 99.
Дао-хой-гу, неизв. м., 450, 452.
Дардань, вл., 101.
Дариту, грд., 617.
Да-син-фу, грд., 483.
Да-тун, кр., 252.
Да-тун, грд. Сининской обл., 671.
Да-тун-фу, грд., 95, 112, 113, 128, 186, 194, 206, 228, 252, 292, 343, 419, 580, 586.
Да-тун-чуань, грд., 358.
Даурия 331.
Дахань-бира, р., 379.
Дахя, гос., 7, 98.
Да-цзи, пустыня, 174. 180, 181, 308.
Да-цзян-лу, грд., 669.
Да чан-юань, с., 450, 452.
Дели, грд., 392, 454, 514, 557.
Дербент, грд., 429, 552, 553, 556, 558.
Дешт(и)-кипчак, степь, 59, 621.
Джагатайский улус 148, 425, 468, 478, 488, 489, 505, 510, 512, 514, 515, 517, 518, 524, 547—549, 606, 608, 613.
Джайр, нагорье, 270, 507.
Джакуль, с., ур., 539, 791.
Джанарт, р., 303.
Джарутский аймак 580.
Джаск, грд., 431.
Джезирет, грд., 555.
Джезирэ, вл., 533, 555.
Джёл Джелали, брод, 457, 557.
Джетты-арал, р., 715.
Джида, р., 81, 82.
Джилян, долина, 89.
Джимысар, с, 262, 271.
Джинджилик, караул, 822, 823.
Джиргалан, р., 679.
Джирмантай, р., 345.
Джиты-капа, с, 614.
Джитыкент, грд., 614, 624.
Джулек, гр., 502.
Джунгария 6, 106, 109, 115, 129, 131, 133, 135—137, 139, 161, 172, 178, 181, 195, 196, 198, 237—240, 247, 251, 252, 264, 265, 268—270, 273, 308, 309, 317, 324, 331, 335, 341, 342, 359, 361, 395, 479, 501, 507, 530, 544, 590, 606, 612, 629, 640, 641, 643, 648, 660, 662, 665, 669, 670, 672, 675, 677— 679, 681, 686, 688—690, 694—696, 713, 722, 726—728, 730.
Джунгарский Ала-тау, хр., 174, 265, 272, 693.
Джунгарское царство 541, 570, 677.
Джурджан, стр., 394, 429, 609.
Джучиев улус 502, 551, 554.
Джэм, р., 417, 424.
Дзак, р., 673, 694.
Дзасакту-хан’овский аймак 534, 595, 653, 699, 742.
Дза-хог, удел, 148.
Дза-чю-кава, кн., 154.
Диарбекр, грд., 476, 555.
Диар-Модор, вл., 533.
Диар-Ребиа, вл., 533.
Ди-дао-чжоу, грд., 372.
Дилем, вл., 533.
Дин-лин западное, вл., 118, 183, 350.
Дин-лин северное, вл., 94.
Дин-сян, долина, 343.
Дин-чжоу, грд., 301.
Диргам, р., 398, 399.
Ди-хуа-чжоу, грд., 271, 682.
Днепр 429, 500.
Долдо, удел, 142, 144.
Долон-нор, грд., 684.
Долон-нор, оз., 167.
Домад, стр., 142.
Дон, р., 132, 556.
Доро-кем, р., 786.
До-янь, воен. окр., 572, 579, 585.
Дра-мон, удел, 148.
Древние усуньские земли 168.
Дрео, удел, 148.
Ду-ань, вл., 164, 165.
Ду-вэй-цзянь, горы, 218.
Ду-ло (-хэ) (Тола), р., 102, 218, 236, 248.
Дунай 520.
Дун-и-чжоу, округ, 192.
Дун Янь, воен. округ, 271, 272.
Дун Янь-чи, ур., 667.
Дунь-до, грд., 119.
Дунь-хуан, грд., оазис, 93, 99, 104, 105, 109, 117, 128, 133, 136, 139, 184, 187, 205, 206, 310, 361.
Дунь-хуан, кр., 124, 185.
Душак, с. 554.
Дэ-ань, грд., 469.
Дэву, удел, 148.
Дэльгэр-морин, р., 473, 822.
Дэлюн (Делюн), р., 720.
Дэлюн-болдок, ур., 401, 402.
Дям, р., 317.
Дянь-янь, воен. округ, 276.
Европа 2, 35, 39, 42, 102, 131, 176, 197, 288, 401, 439, 448, 519, 521, 558.
Евфрат, р., 476, 555, 558, 559, 609.
Египет 243, 460, 475, 476, 558.
Елабужский форпост 715.
Елец, грд., 556.
Енисей, р., бассейн, долина, 8, 20, 23, 39, 40, 43, 49, 51—53, 61, 74—77, 84, 91, 94, 137, 209, 215, 251, 276, 352, 355, 356, 364—367, 397, 416, 426, 468, 477, 494, 536, 540, 544, 545, 590, 644, 666, 700, 702, 774, 782, 783, 786, 793, 801, 803, 813, 818, 821, 823, 824.
Ерба, р., 312.
Ергик (Эргик)-таргак-тайга, хр., 786, 788, 811.
Ессы, грд., 650.
Етиген, р., 541.
Жао-ло-шуй, р., 141, 179, 180, 194, 250.
Жао-хэ, область, 191.
Жань-мань, грд., 13.
Железные ворота, ущ., 222, 224.
Желтая р. (Хуан-хэ) 13, 44, 45, 53, 70, 85, 99, 100, 104, 149, 160, 170, 171, 183, 185, 210, 299, 310, 319, 322, 332, 343, 418, 419, 426, 446, 452, 468, 508, 591, 671.
Жеужаньская держава, х., 175, 176, 180, 181, 183, 199, 204—206, 211, 220, 221.
Жо-ло, р., 179.
Жунлу, вл., 130.
Жу-чжоу, округ, 339, 453.
Жу-юань, ур., 183.
Забайкалье (-ская обл.) 1, 4, 40, 42, 75, 81, 276, 291, 331, 401, 410, 533, 597, 763, 817, 819.
Загрос, хр., 475.
Заволжье 502.
Заднее Чеши, вл., см. Северное Чеши.
Заилийские степи 399.
Заиртышские степи 415, 717.
Зайсан-нор, оз., 351, 411, 694, 696, 715, 729.
Закавказье 244, 458, 553, 556, 558, 609.
Закаспийская область 430.
Заордос, стр., 140.
Западная Монголия 60, 167, 366, 374, 395, 415, 501, 560, 569, 572, 594, 602, 613, 635, 669, 672, 678, 688, 703, 710, 711, 721, 722, 725, 727—729, 734, 745, 747, 768.
Западная стена 100.
Западное Притяньшанье 388.
Западное Турецкое ханство 243, 244, 255, 267.
Западные владения 104, 116, 117, 139.
Западный Китай 740, 741.
Западный край, 6, 90, 99, 108, 109, 122, 125, 128, 130—132, 134, 136, 139, 239, 280, 304, 341, 583, 745.
Западный Туркестан 74, 98, 273, 355, 421.
Западный Тянь-шань 258, 287, 544.
Засаянский край 352, 779, 783, 791, 792, 794, 806, 818.
Зеразшан (Зерефшан), р., долина, 101, 258, 360, 398, 620.
Змеиная гора 59.
Змеиная река 59.
Змеиногорск, грд., 59.
Золотая орда 549, 550.
Зондский архипелаг 84, 498.
Зютьхоль, оз., 643.
И, округ, 378.
Ибирь, стр., 417, 462.
И-ву, оазис, 138, 139, 239, 259—261, 350.
И-ву-лу, оазис, 128.
Иджим, р., 700, 803.
Идикут-шари, разв. грд., 122, 529.
Идэр, р., 218, 248, 276, 473.
Иезд, вл., 609.
Йен-чу, р., 222, 314.
Ий-сук, р., 786, 788.
Или, р., бассейн, д., 8, 100, 138. 168, 181, 198, 234, 257, 258, 265, 266, 269, 302, 313, 365, 399, 423, 424, 479, 480, 493, 511, 544, 548, 567, 612, 614, 626, 627, 629, 643, 650, 654, 663, 666, 677, 694, 695, 709, 713, 718, 722, 728, 734, 745.
Или, грд., 678.
Или-балык, стр., 607.
Илийский край 101, 731—734.
Или-кем, р., 356.
Ильмовые долины 153, 594.
Ильчир, оз., 701.
Ин, округ, 378.
Инд, р., 196, 392, 431, 447, 454—457, 557, 609.
Индия 2, 33, 85, 173, 392, 431, 432, 455, 470, 503, 514, 526, 549, 557, 633, 649, 776.
Индостан 255, 556.
Иы-ма-ху, р., 574.
Ин-со, долина, 238, 265, 269.
Ин-цзинь-хэ, р., 179, 181, 579.
Ин-чан-лу, грд., 509, 580.
Ин-чжоу, грд. пров. Хэ-нань, 453.
Ин-чжоу, округ, 331, 335, 336, 375.
Инь, округ, 370.
Инь-шань, воен. округ, 270.
Инь-шань, хр., 41, 100, 105, 109, 170, 172, 174, 186, 253, 282, 292, 332, 357, 380—382.
Иравадди, р., 17, 29.
Ирак, Иракский султанат, 421, 455, 457, 460, 533, 558, 610.
Ирак Аджеми, вл., 455, 552, 555, 610.
Ирак арабский см. Арабский Ирак.
Иран 97, 421, 457, 460, 462, 475, 552, 555, 558, 609.
Иргаки, хр., 807.
Иргиз, р., 425.
Ирень-кабырга, ур., 695.
Иркут, р., 697, 700, 701, 779, 802.
Иркутск, грд., губерния, 39, 40, 42, 162.
Ирленек, р., 701.
Иртыш 49, 50, 88, 118, 119, 138, 173, 197, 272, 312, 313, 388, 399, 412, 414, 416, 422, 494, 549, 552, 561, 604, 625, 629, 641, 663, 677, 689, 692, 697, 715—717.
Иртышская форпостная линия 692, 715, 717.
Иссык (Исык)-куль, оз., 119, 120, 137, 269, 272, 303, 364, 507, 516, 538, 612, 615, 624, 628, 730, 731.
Исфаган, грд., 458, 459, 461, 609.
Исфиджаб, грд., 260, 360, 393.
Ихэ Ма-цзун-шань, хр., 111, 251, 252.
И-цзи-най(-лу), грд., м., 205, 432, 433, 582.
И-цзи-най, оз., 432.
И-чжоу, область пров. Юнь-нань, 17.
И-чжоу, грд. пров. Шзн-цзин, 163, 228, 335.
Ишим, р., 554, 629.
Ишимская степь 630, 714.
Ишимская форпостная линия 715, 717.
Иш-кем, р., 417.
Ишкуль, д., 319.
Иштихан, вл., 305.
Камбоджа 2.
Камышлов(ка), р., 630, 631.
Кан, вл., 258, 305.
Кан, р., 353.
Кангар, р., 314.
Кангзар, удел, 148.
Кангюй, вл,, 7, 24, 50, 94, 1]9 120, 133, 135, 136, 257, 260, 350.’
Кандахар (гар), грд., 173, 513, 552 554, 556.
Кансар, удел, 148.
Канский уезд 543.
Кантегир, р., 817, 818.
Кантон, грд., 495, 496.
Кантонский залив 495.
Капа, долина, 269.
Кара-балгасун, грд., 345, 346, 348, 376, 482.
Кара-бота, р., 715.
Кара-булак, пикет, 715.
Карадагские горы 558.
Караджах, м., 607.
Кара-Киданьская империя 388, 399, 400, 418, 423.
Кара-коль, неизв. м., 317.
Кара-коль, оз., 317.
Кара-корум, грд., 100, 106, 345, 432, 473, 477, 478, 482, 483, 493, 499, 500, 504, 510, 514, 600, 604.
Караллых-кем, р., 792.
Каратал, р., 273, 665, 718.
Каратальский пост 730.
Кара-тау, гора, 678.
Кара-тау, хр., 680.
Кара-Тургешское х. 325, 328.
Кара-тюбе, оазис, 102.
Караульный острог 43, 365.
Кара-ходжа, грд., м., с., 121, 122, 129, 501, 549, 607, 608.
Кара-ходжа, р., 129.
Карашар, грд., 96, 129, 137, 172, 239, 257, 303, 304, 527, 542, 624, 627, 727.
Каргалык, грд., 261.
Каркаралинский округ 718.
Карлык-таг, хр., 110, 240, 481, 510.
Карпаты 54, 61, 463. Карс, грд., 458.
Карши, грд., 223, 479, 513, 516.
Касан, грд., 360, 646.
Касан-сай, р., 360, 392.
Каскеленская станица 731.
Каспийское море 96, 131, 195, 196, 255, 363, 428, 532, 609, 633, 715.
Каба-Митан, ур., 518.
Кабул, вл., 391, 556, 619, 645, 776.
Кабулистан, стр., 609.
Кавказ, 34, 55, 60, 429, 447, 519, 554, 556, 622.
Кадырканский лес, м., 222.
Казахия, стр., 622.
Казанская губ. 463.
Казвин, грд., 429.
Кай-ли, вл., 95.
Каинда, р., 715.
Каинск, грд., округ, 4.
Кай-пин-фу, грд., 477, 478, 482, 509.
Кай-фын-фу, грд., 338, 378.
Кай-юань, грд., 572.
Калаат, грд., 459.
Калангин-алт, ур., 412.
Калбинский хр. 715.
Калган, грд., 109, 572, 725, 739.
Калка, р., 429.
Кальджар, р., 730, 734.
Кам, пров., 153, 157, 636.
Кастек, кр., 732.
Катван, степь, 398.
Катунь, р., 211, 269, 688.
Кафа, грд., 556.
Кафиристан (Кя-) 549, 557, 627, 645.
Качинская степь 312, 707.
Каш, р., 280.
Ка-ша (Кашгар), грд., 261. Кашан, грд., 459.
Кашгар, грд., 261, 280, 304, 389, 392, 393, 397, 424, 439, 516, 528, 611, 612, 614, 620, 645—649, 661, 690, 726, 727.
Кашгария, стр., 144, 360, 362, 489, 616, 626—628, 646, 648, 690, 692, 726, 732, 734.
Каши, м., 324.
Кашин, грд., 324.
Кашмир 470, 647.
Кая-бажи, утес, 417.
Каялык, грд., вл., 399, 423.
Кеген, р., 678.
Кедын, гора, 678.
Кежма малая, р., 43.
Келат, округ, 554.
Кем, р., 209, 312, 590, 665, 666, 709.
Кемак, кр., 559.
Кемчик, р., 23, 210, 356, 416, 417, 477, 540, 569, 665, 666, 673, 702, 706, 707, 709—711, 785, 786, 792, 793, 803, 809, 812, 814.
Кенгу Тарман, хр., 352.
Кендерлык, р., 730.
Кераит, кн., х., 385, 406.
Керулюн см. Кэрулюн.
Керчь, грд., 224.
Кеш, грд., вл., 224, 305, 329, 517, 546, 560.
Ки-би, кн., 243.
Киданьская империя 349, 368, 371, 373, 377, 378, 387.
Кизи-кем, р., 807.
Кипчакская степь 550, 554, 620, 626.
Кипчакское х. 553, 613.
Киргиз-казацкая степь 717—720, 730.
Киргизская степь 4.
Киргизское царство 277.
Кирей, р., 411.
Кирман, вл., 455, 458, 610.
Китай 25, 27—30, 33, 49, 57, 61, 62, 67, 72—75, 77, 82, 85, 88, 90, 91, 95, 99, 104, 116, 120, 121, 125, 127, 128, 132, 133, 135, 136, 139—142, 159, 162, 166, 175—178, 182, 186, 190, 192, 195, 200, 201, 206, 224, 226, 228—231, 233, 234, 241, 242, 246, 252, 253, 258, 261, 263, 264, 267, 273, 274, 277— 279, 281, 285, 292, 293, 298 -300, 311, 321, 332, 335, 337—339, 341, 346, 347, 349, 354, 368, 369, 372, 374—377, 427, 433, 435, 436, 445, 447, 449, 451, 471, 474, 477, 482, 486, 507—509, 546, 569, 577, 580, 583, 586—588, 590, 593, 606, 607, 618, 643, 647, 659, 662, 670, 674, 688, 689, 693, 722, 723, 732, 742, 746—757, 759, 761—763, 765, 774, 776, 783, 786, 792, 793, 823.
Китой, р., 42.
Китойское кладбище 43.
Кичиг-таг, горы, 626.
Кобдинская Монголия (ский округ) 50, 100, 561, 566, 569, 737, 745, 760, 806.
Кобдо, грд., 534, 672, 673, 710, 711, 725, 727, 728, 734, 738— 741, 744, 747, 766, 828.
Кобдо, р., бассейн, 51, 88, 211, 277, 284, 654, 656, 665, 666, 672, 696, 711, 712, 714.
Кобук, р., 256, 270, 728.
Когменская чернь 296, 297, 312, 351, 352.
Ко-гу-рио, вл., 164, 254.
Койсуй, ур., 615.
Коканд, гор., 691, 777.
Кокандское х. 650.
Коко-гуя, неизв. м., 644.
Кокса, р., 312.
Кок-тума, пикет, 715.
Кокчетавский округ 718, 720.
Кокшал-тау, хр., 269.
Кок-яр, с, 261.
Колыма, р., 534.
Кольджат, с, 734.
Кондурча, р., 554.
Константинополь 558.
Копал, грд., 399, 730.
Корея 22, 41, 164-166, 172, 241, 246, 254, 275, 278, 331, 354, 376.
Ко-рио, гос., 164.
Корля, грд., 116, 363, 726.
Корцинский хошун 498.
Косогол, оз., 181, 251, 413, 416, 687, 779, 780, 782, 786, 801, 815, 819, 823.
Косогольский острог 780.
Кострома 440.
Котон-карагай, ур., 715.
Кохинхина Верхняя 497.
Кохинхина Нижняя 497.
Кошеты-дабан, пер., 673.
Коши, м., 324.
Кошо-Цайдам, ур., 27.
Краков 463.
Кран, р., 568, 720, 721, 728.
Красноярск 39, 365, 642.
Красные ярки, ур. 688.
Крым 532, 533, 539, 556, 622.
Ку, р., 209.
Кубань, р., 622.
Кубкэр-гэрийн, ур., 604.
Ку-гу, грд., 617.
Куда, р., 43.
Куджар, грд., 676.
Кузнецк, грд., округ, 22, 700.
Куйлэр, р., 499.
Куйтун, р. 172, 266.
Курс-Иртыш, р., 411.
Кук-мань, хр., 351.
Куку-нор, оз., область, 150—154, 158, 166, 185, 205, 224, 237, 237, 239, 240, 279, 369, 583, 584, 591—594, 625, 629, 630, 633, 643, 654, 660, 667, 669—671.
Куку-хото, грд., 127, 349, 600, 658, 704.
Кулан, грд., 329.
Кули-кем, р., 784.
Куликово поле 550.
Кулуджик, р., 715.
Кулундинская степь 719.
Кульчжа 681, 695, 739.
Кульчжинский край 726, 731.
Кум-таг, горы, 258.
Кунгес, р., 280.
Кундуз, вл., 556.
Кунь-лунь, хр., 108, 388.
Кунь-лунь, неизв. гора, 205.
Куня Ургенч, грд., 548.
Кур, р., 482.
Курдистан, 462, 476, 533, 558, 610.
Кур-кара-усу, грд., 682.
Курля см. Корля.
Куруг-таг, хр., 124.
Кур-хэ, р., 266, 270, 273.
Курчум, р., 696, 729.
Курчумский хр. 729.
Кухистан 474, 552.
Куча, вл., грд., инспекция, 25, 133 135—137, 139, 252, 260, 26l, 268, 279, 280, 303, 304, 315, 326, 335, 355, 363, 417, 516, 606, 608, 627, 628, 645, 727.
Кушания, вл., 305.
Кушлагак (Кушлигак), неизв. м. 320.
Ку-юй, грд., 617.
Кынзымеда, р., 785, 786, 788, 807.
Кэрийские горы 19.
Кэрсэн-чилуту, ур., 672.
Кэрулюн (Кэрулэн), р., 50, 51, 105, 167, 250, 276, 277, 311, 379, 383, 408, 412, 419, 573—575, 577, 597, 654—657, 802.
Кэчин, м., 324.
Кзшиктэн, хош., 509.
Кю-ё шэ, вл., 95.
Кюй-ли, оазис, 116.
Кю-цзэ, грд., 260.
Кянь, р., 209.
Кянь-кянь, р., 590.
Кяхта, 706, 755, 768, 810, 815, 822.
Лавочне, пер., 463.
Лавранский монастырь 29.
Лагор, грд., 503.
Ладак 144, 669.
Ладожское оз. 2.
Ламган (Лагман), стр., 645.
Лан-шань, горы на южн. окр. Гоби, 194, 281.
Лан-шань, горы в ю.-з. Китае, 31, 47.
Лань-ань, грд., 488.
Лань-сянь, грд., 291.
Лань-цан-цзян, р., 13.
Лань-цзюй-сюй-шань, горы, 658.
Лань-чжоу, окр., 291.
Лань-чжоу-фу, грд., 105, 160, 184, 185, 210, 228, 251, 276, 349, 372, 725.
Лао-ха-хэ, р., 228, 579.
Лебедь, р., 209.
Лепешкина, с., 43.
Лепса, р., 273.
Лепсинская станица 731.
Лепсинский уезд 731.
Лех, стр., 636.
Лё-ян, грд., 12, 165, 191.
Лигниц, грд., 463.
Лин-ву, грд., 275, 310.
Лин-гузе, удел, 152.
Лин-кэ-хэ, р., 111.
Лин-нань, воен. округ, 335.
Лин-цян, грд., 585.
Лин-чжан, грд., 338.
Лин-чжоу, грд., 235, 275, 299, 306, 310, 335, 343, 370, 433.
Линь-тао, грд., 223.
Линь-цзянь-фу, грд., 472.
Линь-цян, грд., 585.
Литан, грд., окр., 27, 375, 669, 670.
Литва 83, 554.
Лобинь, гос., 187.
Лоб-нор, оз., котловина, стр., 99, 109, 362, 668.
Ло-тай, развалины, 262.
Ло-ян, грд., 140, 200—204, 337—339.
Лу-ань-фу, грд., 427.
Лу-ань-хэ, р., 179, 252.
Лу-бин-фу, кр., 744.
Лукчун, грд., кн., 106, 123, 529, 606, 607, 617.
Лун-ань-фу, грд., 472.
Лун-дуй, пески, 124.
Лун-мынь-шань, плоскогорие, 191.
Лун-си, область, 132, 160, 185, 302.
Лун-синь-ли, вл., 95.
Лун-ту-шань, горы, 88.
Лун-цзюй, р., 379.
Лун-цы, ур., 85.
Лун-чжи, м., 280.
Лун-чжоу, грд., 472.
Лун-чэн, грд., 85, 336, 375.
Лун-ю, округ, 301, 311, 335, 339, 349, 362.
Лунь-тай, воен. округ, 271, 361, 362.
Луристан, стр., 533, 553, 558, 610.
Лу-хунь-хай, м., 194, 250.
Лу-чжоу-фу, грд., 469.
Лу-шань, воен. окр., 275.
Лхадо, удел, 152, 153.
Лхасса 147, 668, 670.
Лэу-лань, вл., 101, 102.
Лэу-фань, вл., 94.
Лю-бань, гора, 64.
Люй-цзюй-хэ, р., 573, 574.
Лю-чэн, грд. Турфанского округа, 607.
Лю-чэн, грд. в горах Б. Хинган, 85.
Лю-чэн-сянь, грд., 331.
Лю-ша, пески, 108.
Лян, кн., 166, 168, 184.
Лян-чжоу, грд. Сы-чуань’ской пров., 472.
Лян-чжоу-фу, грд. в Гань-су, 101, 139, 160, 166, 188, 189, 201, 210, 248, 251, 279, 304, 324, 335, 342, 361, 362, 372, 433, 467.
Лянь-чжоу, грд., 12, 191.
Лянь-чэн, грд., 116.
Ляо, империя, 373, 388.
Ляо-дун, воен. инспекция, 379.
Ляо-дун, прев., 141, 156, 159, 164, 165, 278, 382, 387, 419, 586.
Ляодунский залив 336.
Ляо-си, империя, 388.
Ляо-си, обл., 162, 163.
Ляо-хэ, р., 84, 163, 181, 453, 499.
Ляо-ян, грд., 419.
Мавераннагр, стр., 98, 316, 360, 390—394, 397, 398, 427, 429, 489, 491, 505, 513—517, 530, 532, 533, 546, 551, 553, 554, 557, 609-611, 613, 618—620, 624, 650.
Маза(е)ндеран, пров., вл., 397, 455, 503, 552, 555, 609, 619.
Мазар, р., 612.
Мази, удел, 148.
Мазур, удел, 148.
Ма-и, грд., 95, 228, 244, 252.
Маймачзн, грд., 768.
Маймур, вл., 305.
Малакка, полуостр., 500.
Малатия, грд., 558.
Малая Азия 394, 459, 461, 523, 553.
Малая Бухария, стр., 150.
Малая Кежма см. Кежма малая.
Манас, оазис, грд., р., 130, 260, 270, 362, 363, 682, 726.
Манасарвара, море, 525.
Манзурка, р., 536.
Мансар, удел, 148.
Маньчжурия 18, 43, 44, 92, 144, 169, 172, 222, 325, 331, 349, 376, 378, 385, 419, 426, 453, 494, 498, 566, 568, 736, 737, 763, 778.
Маньчжурская империя 638, 681, 684, 686.
Мао-мингань, айм., 105.
Мао-чжоу, грд., 13.
Марага, грд., 457, 476, 609.
Марал-баши, кр., 727.
Маргелан, грд., 691.
Маргиана, стр., 97.
Мардин, грд., 555, 559.
Марка-куль, оз., 537.
Мар-хамс, стр., 153.
Ма-цзун-шань, хр., 251, 252.
Мачиту, пикет, 715.
Маяфаркин, кр., 476.
Меерут, грд., 557.
Меконг, р., 152.
Мекран, стр., 431.
Меласгерд, грд., 459.
Мерв, оазис, грд., 243, 421, 429, 431.
Мерке, с, 390, 511.
Месопотамия 459, 462, 475, 558.
Мешхед, грд., 554.
Ми, вл., 305.
Миамма, гос., 497.
Мин, грд., см. Миннагара.
Мин-ань, грд., 105.
Миннагара, грд., 7.
Минусинск, грд., 43.
Минусинский округ, уезд, 23, 39, 52, 67, 68, 70, 71, 357, 700, 706.
Мин-ша, кр., 310.
Мин-ша, м., 310.
Мин-ша, пески, 310. I
Мин-ша-чуань, долина, 310.
Мин-ша-чэн, грд., 310.
Минь-чжоу, грд., 228.
Ми-юнь, грд., 84.
Миняг, ц., 26, 27.
Mo, округ, 378.
Мо-бэй, стр., 198, 204, 246, 247, 252, 275, 277, 290, 299, 348, 380.
Могулистан, стр., гос., 529, 549, 551, 552, 554, 606—608, 610—616, 618—621, 624—627, 629.
Молдавия 57.
Мона, гора, 382.
Мо-нань, стр., 195, 198, 204, 250, 276, 278, 280, 284, 285, 296, 299, 471, 568, 592.
Монгол, кн., 385.
Мон-гол, р., 382.
Монголия 5, 28, 41, 43, 45, 46, 54, 75, 77, 78, 80, 100, 124, 131, 142, 154, 163, 166, 171, 172, 176, 178, 210, 277, 295, 337, 349, 350, 413, 414, 418, 428, 432, 434—437, 439, 440, 447, 451, 470, 471, 482—486 488, 493—495, 498, 499, 501, 503, 509, 523, 552, 562, 569—573, 575—578, 580, 582, 588, 589, 592, 594—597, 600—602, 633, 639, 652, 684—686, 693, 694, 699, 722, 732, 736, 738, 739, 743—771, 774, 776—780, 802, 812, 828.
Монгольская империя 427, 436 466, 468, 476, 478, 480, 481, 486, 498, 552.
Монгольский Алтай 100.
Монгольское государство 749, 759, 760, 769.
Монда, р., 779.
Мондинский караул 779.
Монды, перех. пункт, 757.
Моравия 463.
Московская губерния 68.
Моссул, грд., 476.
Мо-хэ, грд., 262, 271.
Мо-хэ, вл., 376, 385.
Мранма, вл., 497.
Мраса, р., д., 22, 248.
Му, вл., 258.
Муганская степь 460.
Мугоджарские горы 677.
Мукдень, грд., область, 164, 250, 572, 736.
Мультян, грд., 557.
Му-лэй, с, 726.
Муна, гора, 69.
Му-на-ди, м., 591.
Мункачский перевал 463.
Мургаб, р., 512.
Мургаб, р. на Памире, 651.
Мус-арт, пер., 678.
Мус-тау, гора, 689.
Муш, грд., 553.
Мыншуй, ур., ПО.
Мэй-ги, ур., 127.
Мянь-дянь, вл., 497.
Мянь-чжоу, грд., 472.
Наг-чу, р., 27, 143.
Надеждинская станица 731.
Най, р., 331.
Найманское царство 411.
Наманган, грд., 614, 691.
Намын-гол, р., 317.
Намюр, р., 711.
Нан(ь)кин, грд., 189, 509, 574.
Нань-бу-сянь, грд., 452.
Нань-лу, дорога, 524.
Нань Лян, гос., 185,
Нань-чао, ц., 470.
Нань-шань, хр., горн, стр., 11, 19, 54, 93, 99, 103, 160, 211, 237, 240, 279, 368, 372, 394, 625, 626, 629, 631, 636, 670.
Нань-ян-фу, грд., 452.
Нарин-хоро, р., 780.
Нарин-хоройский караул 780, 781.
Нарин-хорз, р., 781.
Нарым, р., 689, 715—717.
Нарын, р., 8, 101, 119, 120, 389, 425.
Нарын-кол, р., 734.
На-со-бо, вл., 305.
Наху, гора, 414.
Нахшеб, грд., 223, 305, 513.
На-чжи, грд., 102.
На-янь, м., 579.
Нгари, пров., 145.
Небесная империя 116, 120, 687.
Небесные горы 110, 251, 367, 693.
Нерчинск, грд., 817.
Неса, грд., 429.
Несеф, грд., 223, 224, 305.
Ниарон, дол., 149.
Нижне-Кумандинская волость 209.
Нижнеудинск, грд., 700.
Нин-го, грд., 488.
Нингута, грд., 376.
Нин-ся, грд., 150, 183, 251, 275, 279, 299, 370, 418, 427, 433, 434, 656.
Нин-юань-чэн, грд., 681.
Нин-ян-фу, округ, 32.
Нишабур(пур), грд., 74, 391, 421, 430, 446, 724.
Ниши, грд., 74.
Ния, р., 130.
Новая Кульчжа, грд., 681.
Нонни, р., 331, 375, 419, 499, 570, 578, 581.
Нор-Ишим, р., 630.
Но-янь, м., 579.
Нурхан, стр., 92.
Нусрет-кух, кр., 444.
Нью-лан, стр., 92.
Ньярон, область, 148.
Ню-чуань, м., 195.
Нянь-бо, округ, 154.
Нянь-бэй, окр., 154.
Обо-сарым, пер., 781.
Обь, р., 173, 211, 215, 795.
Оджа, р., 785, 786, 789.
Одонь-тала, оз., котловина, 155.
Ойский хр., 43.
Ока, р. (в России), 2.
Ока, р. (в Сибири), 701, 780, 781, 801.
Окинский караул 823.
Олбоцзи, горы, 473.
Ологой, оз., 655.
Ольмюц, грд., 463.
Омск, грд., 692, 715.
Омская кр., 715.
Омь, р., 620.
Онгиин (Онгин), р., 111, 180, 191, 348, 673.
Онгиин-даба, пер., 191.
Онон, р., 51, 64, 1674 168, 174, 311, 401, 405, 454, *574, 597.
Онот, р., 701.
Оргунь, р., 494.
Ордос, стр., 17, 18, 25, 26, 64, 80, 94, 104, 105, 109—111, 127, 140, 149, 153, 168, 171, 183, 236, 237, 248, 252, 253, 274, 300, 336, 343, 348, 357, 370, 372, 419, 471, 545, 591, 593, 658.
Орду-балык, грд., 345.
Оренбургская линия 554, 692, 715, 719.
Ормара, грд., 431.
Орпен, м., 312.
Ортат-кем, р., 782, 784.
Орхон (Орхонь), р., 63, 71, 94, 100, 107, 110, 119, 186, 217, 218, 248-250, 275, 276, 237, 307, 319, 332, 345, 347, 348, 351, 371, 379, 414, 473, 478, 482, 494, 499, 500, 539, 541, 568, 590, 600, 656, 672, 673, 80.2.
Орху, р., 270.
Орь, р., 671, 675.
Оспа, р., 701.
Осрушна, вл., 305.
Отрар, грд., 428, 429, 468, 546, 560.
Отун-го-цзы, ур., 667.
Отхон-тэнгри, пик, 473.
Ош, грд., уезд, 538, 645.
Оя, р. 800.
Падунский порог 43.
Палакенти, грд., 7.
Палестина 475, 476.
Палуан-булак, ур., 124.
Пальмира, грд., 559.
Памир 96, 97, 101, 104, 181, 261, 536, 609, 627, 651.
Пекин 84, 162, 228, 377, 419, 427, 446, 448, 481, 482, 500, 509, 518, 574, 586, 593, 732, 733, 753, 765, 780, 781.
Пекинская равнина 296.
Передняя Азия 243, 421, 498, 461, 470, 478, 528, 549, 555, 560, 723.
Пермская губерния 463.
Персидский залив 532.
Персидское царство 97, 98.
Персия 229, 244, 246, 394, 421, 429, 449, 454, 455, 456, 458, 460, 461, 470, 474, 475, 482, 493, 507, 512, 513, 532, 549, 552, 553, 555, 556, 564, 609, 613.
Песчаные горы 116.
Петропавловская кр. 696, И 5.
Пешавер, стр., 391.
Пешт, грд., 463.
Пин-лу, воен. округ, 335.
Пин-лян, область, 210, 310.
Пин-цзян, грд., 488.
Пин-чжоу, грд., 164.
Пин-чэн, грд., 190, 194, 200, 206.
Пин-ян-фу, грд., 427, 448.
Пичан, грд., оазис, 129.
Пишпек, грд., кр., 511, 731.
Поволжье 631.
Половецкие степи 381.
Полона, вл., 170, 613.
Польша 463, 464.
Пржевальский уезд 541.
Приалтайская страна 313.
Прибалхашские степи 714.
Приволжские степи 55.
Придонские степи 60, 224.
Прииртышские степи 630.
Прикаспийские сгепи 224.
Принаньшанье 103, 108, 117, 130, 168, 188, 479.
Притяньшанье восточное 96, 116, 122, 125, 126, 128, 130, 132, 135, 136, 139, 172, 255, 335, 342, 361, 362, 367, 594, 626, 661.
Притяньшанье западное 6, 330, 388, 400, 422, 424, 425, 505, 536, 548, 680, 681.
Притяньшанье южное 326.
Пулад, грд., 269, 479.
Пу-лэй, вл., 134.
Пу-лэй хэу-го, вл., 196.
Пу-чжоу, грд., 451.
Пу-ю, вл., 161.
Пу-юй-эрр-хай, оз., 509, 561.
Раза, с, 31.
Рей, вл., 421, 552.
Рейнская провинция 103.
Ромок, оазис, 130.
Россия, Русь, 54, 60, 77, 355, 399. I 409, 429, 435, 462, 464, 465, 480, 484, 502, 519, 520, 522, 549, 551, 562, 566, 633, 650, 674, 675, 680, 681, 688, 689, I 690, 692, 693, 706, 713, 719, 733, 734, 737, 738, 746—749, 752-757, 765, 774—778, 783, 784, 786,794, 795, 817, 821, 822.
Ростов 440.
Рум, гос., 460—462, 475.
Рум (Рим) 525.
Русский Туркестан 534.
Руток, стр., 144.
Рязань 551.
Ca, р., 328.
Сагайская дума, область, 700.
Саганак, грд. 502.
Сайлань, грд., 478.
Сайлюгем, хр., 211, 696, 729, 828.
Сайн-дзаягату, сейм., 745.
Сайн-ноин, айм 599, 654, 655, 686, 742.
Сайн-тара, оазис, 129.
Сайо, р., 463.
Сайрам, грд., 478, 615, 618, 651, 661, 671, 680.
Сайрам, с., 360.
Сайрам-нор, оз., 479, 643, 680.
Сакастана, грд., 7.
Сакмара, р., 554.
Салуэн, р., 17.
Самарканд, грд., область, 109, 224, 256, 258, 305, 392, 393, 397—399, 422, 430, 474, 489, 492, 507, 513, 514, 554—556, 560, 608—611, 614, 620, 646, 650, 651, 661, 691, 724.
Сангин-далай, оз., 474, 604, 709.
Сандомир, грд., 463.
Сань-лун., пески, 124.
Сань-тай, оазис, 129, 130, 262.
Сарай, грд., 550, 556.
Сари, вл., 555.
Сарыкол, стр., 261, 424, 651.
Сары-тау, горн, группа, 729.
Саурский хр. 689, 730.
Сахалин 43.
Сахэнэй, гора, 328.
Са-чжоу, грд., 372.
Саянская магистраль, хр., 4, 61, 297, 352, 699, 701, 702, 707, 729, 785, 788, 790—792, 794, 801—803, 805, 807, 809, 811* 813, 818, 819.
Саянское нагорье 312, 332, 541, 564.
Саяны 23, 73, 88, 283, 312, 350, 415, 425, 426, 495, 537, 540, 544, 578, 597, 819, 824.
Себаст, грд., 558.
Северная Азия 78.
Северное Чеши, вл., 116, 124, 129, 138, 139.
Северное Янь, ц., 165.
Северный Китай 127, 450 (см. Китай).
Седжестан, стр., 397.
Сеистан, стр., 490, 517, 552, 609.
Селенга, р., 12, 40, 42, 50, 51, 61, 69, 94, 106, 111, 115, 161, 168, 173, 180, 181, 186, 195, 237, 248—250, 275, 276, 319, 379, 408, 413, 416, 417, 473, 474, 501, 652, 796.
Селенгинск., грд., 780, 797.
Сельджукская империя 394.
Семипалатинская область 6, 502, 531.
Семипалатинск 544, 630, 716.
Семиреченская область 6, 62, 396, 449, 489, 546, 547, 649, 718, 719.
Сенгим-агыз, ущ., 129.
Сепске, плоскогорие, 56.
Сергиополь, грд., 313.
Сетледж, р., 431.
Си-ань-фу, грд., 99, 166, 203, 306, 456, 723, 724.
Сибири, караул, 828.
Сибирская форпостная линия 681, 718.
Сибирь 1, 2, 10, 11, 17, 18, 24, 34, 39, 40, 41, 43—46, 54, 55, 71, 73, 75, 77, 168, 386, 417, 480, 534, 707, 717, 766.
Сивас, грд., 459, 462, 558.
Си И-чжоу, грд., оазис, 253.
Си-лань-хэ, р., 111.
Силезия 463.
Силингольский сейм 233, 296, 579.
Си Лян, кн., 184, 185.
Симултай, оз., 478.
Синд, кн., 455, 514.
Синин, грд., обл., 144, 150, 157, 160, 166, 184, 585, 669—671, 725.
Синин-хэ, р., д., 104, 160, 191, I 239, 280, 337, 594.
Син-лун, кн., 426.
Син-су-хай, котловина, 155.
Син-юань, грд., 452.
Син-хэ, область, 580.
Синь-ли, вл., 95.
Синь-ли, воен. округ, 277, 278, 284.
Синь-цзян, пров., 109, 562, 722, I 723, 725, 726, 732, 734, 735, 740, 741.
Синь-хуа-фу, грд., 495.
Синь-чжоу, грд., округ, 292, 306.
Синяя орда 502.
Си-пин-хэ, р., 383.
Сирия 421, 459, 460, 462, 475, 476, 559.
Систыг-кем, р., 782, 786, 808.
Си-Ся см. Ся-го.
Сита, р., 525.
Си-тань, округ, 248, 274.
Си-тань, воен. округ, 274.
Си-хай (Баграш-куль), оз., 116.
Си-хай-цзюнь, м., 205.
Сихун, р., 517.
Си-хэ, м., 127, 128.
Си-хэ (Тао-лай-хэ), р., 104.
Си-хэ, р. (зап. протока Желтой р.?), 210.
Си-хэ-чжоу, грд., 450.
Си Цян, стр., 585.
Си-чжи, стр., 368.
Си-чжоу, грд., 121, 264, 341, 342, 361, 362.
Си-е, р., 303.
Си-е-чуань, р., 266.
Си-юй, стр., 239.
Си-юн, стр., 585.
Си Янь, грд., 262.
Си Янь, воен. округ, 271, 272.
Смирна, грд., 559.
Со, вл., 208.
Согд, Согдиана, стр., 7, 8, 97, 98, I 147, 305, 307, 308, 313, 314, 316.
Сок-иёл, стр., 146.
Со-лин, р., 111.
Соляное озеро 53.
Софийская станица 731.
Средиземное море 532.
Срединная империя 84, 104, 117, I 162, 163, 300, 303, 344, 376, 386, 765,
Средняя Азия 34, 69, 70, 77, 87, 108, 114, 132, 138, 142, 155, 171, 174, 178, 188, 200, 206, 210, 212, 222, 223, 247, 253, 265, 269, 289, 305, 325, 349, 359, 379, 386, 420, 429, 433, 448, 449, 461, 488, 505, 518, 523, 530, 535, 542, 545, 551, 567, 569, 609, 615, 689, 692, 723, 776, 777.
Средняя орда 675, 694, 695.
Ставрополь 555.
Становой хр. 687.
Субур-хаирхан. пик., 473.
Сугок, караул, 828.
Суй-дин-чэн, Суйдун, грд., 681.
Суй-дэ-чжоу, область, 228.
Суйская империя 234, 239, 243.
Суй-чжоу, грд, 453, 469.
Суй-шэ, грд., 303.
Суй-е, грд., 303, 308, 329, 359.
Суй—е, инспекция, 303, 304.
Суй—е, кр., 303.
Суй-е (Ак-су), р., 303.
Суй-е, (Чу), р., 266.
Суй—е-чэн, кр., 303.
Суй-е-шуй, р., 303.
Су-лай, грд., 682.
Су-лэ, грд., 261.
Су-лз (лай)-хэ, р., 617.
Суматра 44.
Сумо, р., 170.
Сунак, грд., 502.
Сунга, чернь, 312.
Сунгари, р., 161, 169, 170 181, 185, 222, 250, 366, 382, 387, 419, 453, 591, 732.
Сунит, хош., 233.
Сун-мо, область, 299.
Сун-пан (пань), грд., 149, 153, 593, 594.
Сунская империя (420—479 г.г.) 183, 190, 191.
Сунская империя (960-1280 г.г.) 373, 379, 419, 450, 453, 469— 472, 486, 488, 495.
Сун-чжоу, грд., 453.
Суок, р., 672, 714. Сурхан, р., 533.
Сур-хэ, р., 583.
Сут(-кол), оз., 479, 643.
Сухой ключ, ур., 40.
Су-чжоу, грд., 105, 110, 115, 128, 132, 133, 162, 187, 210, 235, 276, 371, 372, 387, 433, 583, 624, 625, 636, 647, 671, 725, 734, 735.
Су-е, инспекция, 304.
Су-е, р., 303.
Суяб, грд., 303.
Сынгим, оазис, 128, 129.
Сынгим-аузе, ущ., 129.
Сырдарьинская обл. 62, 489, 502.
Сыр-дарья 7, 84, 97, 119, 196, 198, 222, 268, 298, 314, 360, 390, 392, 422, 423, 489, 516, 511, 551, 613, 614, 620, 671, 691.
Сыртын-гоби, пустыня, 104, 584.
Сы-чуань, пров., 25, 54, 65, 148, 166, 280, 337, 433, 452, 468, 470, 472: 500.
С-е-ву-шуй, р., 111.
Се-лин-кэ, р., 111.
Се-лянь-ге, р., 111.
Се-янь-то, кн., 243, 284.
Сюань-дэ, округ, 112.
Сюань-хуа, область, 164, 168.
Сюань-хуа, уезд, 291.
Сюань-хуа-фу, грд., 117, 477.
Сюань-чи, неизв. м., 318.
Сюань-чз, воен. округ, 270.
Сюй-чжоу, грд., 453.
Сюнь-хуа-тин, грд., 670.
Ся(-го), ц., 25—27, 183, 368—370, 372—375, 379, 384, 388, 415, 418, 419, 432, 528.
Сян-чжоу, грд., 338.
Сян-чжоу, округ, 301.
Сян-ян-фу, грд., 469, 487.
Сяньбийская держава 168.
Сянь-би-шань, горы, 141.
Сянь-э(-хэ), р., 111.
Сяо-вань, вл., 130.
Ся-чжоу, окр., 306, 369, 370.
Табаристан, стр., 394, 533.
Табын-богдо-ола, г. группа, 313.
Тавриз, грд., 429, 457, 459, 552, 609.
Тайджут, кн., 385.
Тай-нин, воен. окр., 572, 584.
Тай-пин, грд., 488.
Тай-юань-сянь, грд., 242.
Тай-юань-фу, грд., 94, 95, 113, 162, 221, 291, 335, 358, 370, 377, 427, 448.
Талалхаин-дала, степь, 345.
Талас, грд., 264, 329, 330, 360, 393, 394, 422.
Талас, р., 120, 365, 480, 505, 507, 534, 536, 544, 651, 680, 697, 711.
Тала-хаин-тала, степь, 345.
Талканлык, оазис, 130.
Талки, пер., 479, 643, 678.
Талькан, кр., 429-431.
Тамага, гора, 317.
Тамир, р., 414, 473, 494, 504.
Тангут, пров., 501.
Тангут, ц., 26, 27, 150, 434, 670.
Тангутская монархия 368, 373, 380, 432, 528.
Тандюк, стр., 256.
Танну-ола, хр., 350, 351, 590, 709, 783, 792, 793, 799, 803—805, 811—813, 823.
Танская империя 244, 261.
Тань-мань, хр., 351, 352.
Тао-лай, р., 104, 110.
Тао-хэ, р., 26, 228.
Тапса, р., 792, 793.
Тара, грд., 630.
Тараз (Талас), грд., 264, 360.
Тарбагатай, хр., 70, 96, 101, 118, 131, 135, 138, 161, 172, 181, 183, 210, 247, 251, 259, 270, 308, 309, 313, 317, 481, 554, 568, 594, 714, 715, 721, 728—730, 745.
Тарбагатайский окр. 183, 198, 721, 729.
Тарим, р., бассейн, 84, 108, 116, 237, 261, 268, 303, 524—527, 668.
Тармиз, Термиз, грд., кр., 394, 399, 429, 513, 551, 553.
Тарты, с., 329.
Татар, кн., 385.
Ташкент, вл., грд., 98, 224, 256, 264, 329, 505, 532, 554, 609, 613, 615, 618—620, 650, 674, 680, 692.
Тверь 440, 500.
Тедмур, грд., 559.
Текес, р., 234, 728, 731.
Текрит, вл., 555.
Телецкое озеро 269, 531, 688.
Тельгир-морин, р., 176, 473, 604.
Темир-капыга, ущ., 222, 226, 255, 296, 314.
Темир-сук 356, 782, 783.
Тенгис, р., 785, 786, 788.
Терек, р., 443, 556.
Терскей Ала-тау, хр., 731.
Тес, р., 652, 696, 709, 710, 812.
Тесь, с., 43.
Тибет 11, 91, 108, 143, 145—147, 150, 156, 157, 166, 279, 308, 341, 346, 349, 360, 432, 471, 521, 584, 591, 592, 596, 600, 633, 635, 636, 642, 647, 666—670, 681, 687, 710, 763.
Тибетское гос. 147, 149, 279, 360, 362, 372.
Тигр, р., 476, 609.
Тин-чжоу, окр., 262, 264—266, 268, 271.
Тифлис 458.
Тобаская держава 169, 201.
Тобол, р., 554, 629, 633, 715, 747.
Тогонское ц. 149, 185, 186, 206, 224, 240, 279.
Тогу-балык, грд., 320.
Тодгарская страна 525.
Тоджинский хошун 822.
Токмак, грд., 303, 389, 719, 731.
Токсун, грд., вл., 129.
Тола, р., 64, 71, 102, 218, 236, 237, 248-251, 276, 319, 320, 412, 432, 494, 655, 656, 663, 802.
Тола, приток Нонни, 499, 578, 580, 657.
То-лай, р., 120.
Томск, грд., губ., 39, 162, 502.
Тонкий 471, 496, 497.
Торей, оз , 311.
Торо-бира, р., 499.
Торос-дабага, хр., 785, 807.
Тосла, р., 803.
Тохаре(и)стан, стр., 173, 243, 256, 258, 260, 392, 609, 610, 619.
Трансильвания 464.
Трансоксиана 173, 620, 626.
Труа, д., 520.
Туба, р., 43.
Туботское кн. 372.
Тужоси, кл., 205.
Туз-тау, г. гряда, 129.
Туин-гол, р., 182, 183, 673, 694.
Тулта, м., 728, 729.
Тумет, хош., 232.
Ту-му, м., 586.
Тун-гань, грд., 446.
Тунгат, горы, 473, 474.
Тунис 475.
Тунка, р., 43, 543, 700, 701.
Тункинская кр. 780.
Тун-ло, р., 248.
Тун-чжоу, грд., 451.
Тун-чуань, область, 469.
Тунь-вань-чэн, грд., 183.
Тунь-чуань, кр., 426.
Туок, р., 129.
Туран, р., 356, 786.
Туран, с, 791.
Тургайская область 138, 425, 439, 502, 531.
Тургешское ханство 315, 326, 341.
Турги Яргун, оз., 311.
Тургын-гол, р., 252.
Турецкая держава, х., 214, 218, 219, 225, 227, 228, 231, 233, 236, 237, 252, 253, 282, 283, 286, 295—297, 299, 322, 323, 326, 328, 332.
Туркестан, грд., 615, 620, 650
Туркестан, стр., 380, 397, 399, 432, 463, 474, 488, 490, 539, 553, 555.
Туруханский край 66.
Турфан, грд., окр., 115, 121, 122, 126, 129, 138, 188, 189, 239, 350, 351, 524, 606—608, 612, 614, 616—618, 624, 626, 628, 644, 645, 647, 648, 660—662, 667—669, 674, 726, 734.
Турфанская котловина 115, 529, 530, 612.
Туруфану-хара, м., 587.
Туе, окр., 554.
Ту-хэ, грд., 164.
Тушэту-хан’овский аймак 105, 594, 599, 686, 742, 744.
Ту-юань, р., 182.
Ту-юань-шуй, р., 112.
Те-гуань-чу, ущ., 116.
Те-лин-шань, хр., 451, 453.
Тэнгри-нор, оз., 669.
Тэнгри-нор’ский проход 668.
Тэнгри-шань, хр., 729.
Тэнэгер, оазис, 130.
Тюмен-арык, станция, 502.
Тянь-ди-чзн, грд., 123.
Тянь дэ, кр., 349, 357, 358.
Тянь-цзинь, грд., 724, 735.
Тянь-шань, хр., нагорье, 5, 7, 24, 55, 101, 128, 129, 134, 137, 139, 172, 173, 210, 255, 256, 265, 266, 269, 293, 298, 303, 305, 308, 309, 341, 347, 360, 362—367, 389, 390, 399, 422, 424, 425, 480, 532, 536, 537, 539—541, 543, 545, 549, 551, 552, 562, 609, 648, 651, 672, 694, 720, 728, 763.
Тянь-шуй, грд., 228.
У, ц., 163.
Уар-гуни, хош., 176.
Убса-, Упса-, Усуа-нор, оз., 666, 675, 696, 703, 714.
Убур-Хадаин-усу, р., 819.
У-ги, вл., 169.
У-гун, ур., 124.
Угут, р. 702.
У-ге, вл., 118, 350.
Угэдэевский улус 468.
Уда, р., 43, 411, 689, 700, 798, 810.
У-дэ-гянь, горы, 332.
У-дэ-цзянь, горы, 218.
Ужок, пер., 463.
Узбекистан 530, 531, 535.
Уз-бель, пер., 734.
Узгенд, Узкенд, грд., 360, 390, 422, 548.
Узги, ц., 385.
Узунжул, р., 43.
Уй, пров., 145.
Уй, р., 715.
Уйбат, с., 68.
Уйгуристан, стр., 481, 616, 627, 628.
Уйгурия (Принаньшаньская) 387.
Уйгурия (Притяньшаньская) 123, 251, 359, 362, 363, 367, 368, 395, 397, 417, 418, 476, 492, 501, 510, 528, 529, 542, 606, 618, 619.
Уйгурское х. 289, 326, 328, 331, 343, 345—348, 357, 411.
Укок, плоскогорие, 313.
Укэк, хр., 473.
Улан-бутун, ур., 656, 658, 663.
Улан-гол, ур., 665.
Улангом, р. (?), 712.
Улан-даба, пер., 689, 729.
Уланцабский сейм 296.
Уласта, р., 715.
У-ло-ху, стр., 167.
Улугай, оз., 655.
Улуг-таг (-тау), горы, 137, 415, 554, 626, 677.
Улу-кем, р., д., 352, 356, 790, 802, 806.
Ульба, р., 689.
Улясутай, грд., 673, 710, 725, 727—729, 734, 735, 738, 739, 747, 748, 757, 765, 794, 823.
Унга, р., 39.
Ун Орхон, м., 287.
Упса, р., 365.
Урал, p., 502, 554, 715.
Уральская обл. 502, 631.
Уральский хр. 633.
Урат, хош., 64, 109, 112, 117, 205, 228, 235.
Ура-тюбе, грд., 74, 109, 305.
Урга 657, 727, 732, 738, 739, 742, 743, 748, 749, 754, 760, 762, 764—769.
Ургенч, грд., 430, 448.
Ургу, неизв. м., 320.
Урджарская станица 727, 731.
Урей, р., 809.
Уржумуцин, хош., 658.
Урик, р., 701.
Уркошар, горы, 568.
Урта-караул, ур., 716.
Урулу, пикет, 828.
Урумчи, грд., 123, 129, 195, 262, 271, 668, 672, 681, 726, 734, 735, 739.
Урумчийский окр. 131.
Урунгу, р., 106, 198, 270, 643, 660, 663, 666, 673, 745.
Урфа, грд., 555.
Урянхайский край 49, 77, 352, 356, 539, 688, 697, 708, 737, 745, 762, 774, 778, 791, 792, 795, 803, 804, 811, 813, 814, 824. Ус, р., 700, 785, 787, 788, 808.
Усинский край 789, 794.
Устькаменогорская кр. 688, 697, 716.
Усунь, вл., 90, 97, 99, 100, 117, 119, 137, 350.
Ут, р., 700, 702, 783, 786.
Утаньцзыли (цыли), вл., 129, 130, 196.
Утукен-иыш, м., 217, 248, 249, 541.
Утукенская чернь 217, 218, 250, 277, 284, 318, 332.
Ухана, хр., 114.
Ухуаньские горы 113.
Ухэк, караул, 828.
У-цзи, вл., 169, 331.
У-цзэ, вл., 118.
У-чан-фу, грд., 471, 472.
Уч-Турфан, грд., 678, 690, 727.
У-чуань, ур., 124.
Ушин, хош., 597.
Уюк, р., 43, 783, 786.
Уюк, с, 791.
Уя, р., 671.
Фань-ян, воен. окр., 335—338, 358.
Фарс(истан), стр., 455, 555, 610.
Феодосия, грд., 556.
Фергана, стр., 98, 120, 170, 173, 224, 258, 329, 330, 359, 360, 389, 390, 392, 393, 541, 613, 614, 619, 623, 649—651, 695.
Ферганский хр. 548.
Формоза 354.
Фоу-кан, оазис, грд., 129, 130, 260, 262, 271, 682.
Франция 83.
Фу-цзянь, проз., 488, 495.
Фу-чжоу, грд., 580.
Фу-юй, воен., округ., 572, 578, 584.
Фу-юй, гос,, 161, 163.
Фу-янь, воен. округ, 270, 279.
Фын-ло, воен. округ, 271.
Фын-сян-фу, грд., 191, 369, 451.
Фынь, окр., 108.
Хабар-асу, пер., 715, 730.
Хаву, м., кн., 134, 135.
Хаджи Тархань, грд., 556.
Хайдык-гол., р., 96, 269.
Хайларский окр. 744.
Ха-кем, р., 806, 814.
Халга-амань, вл., 129.
Халеб, грд., 558.
Ха-линь, кр., 673.
Халтыр, г. отрог, 474.
Халха 131, 132, 142, 177, 181, 183, 232, 237, 250, 283, 298, 299, 331, 349, 376, 379, 385, 386, 403, 406, 410—413, 473, 533, 594—596, 598—600, 603, 638, 640, 651—656, 660, 661, 663, 672, 673, 675, 678, 683, 684, 686, 707, 709, 714, 737, 738, 742, 744—748, 750, 752, 760, 764, 765, 767, 811.
Хама, грд., 558.
Хамадан, вл., грд., 421, 558.
Хамар-дабан, хр., 113.
Хамар-дабан, пер., 730.
Хами, грд., оазис, 93, 102, 106, 108, 128, 130, 137, 138, 239, 259, 260, 350, 481, 528, 529, 584, 585, 591, 602, 616-618, 624, 626, 644, 647, 657, 659, 662, 667—669, 673, 725, 726, 734, 739—741.
Хамийские горы 351.
Хамсара, р., 786, 806.
Ха-м-вй-ли, кн., 583.
Ханай-хамар, хр., 348.
Ханга, р., 779.
Хангай, хр., нагорье, 50, 51, 55, 100, 107, 108, 110, 112, 113, 118, 121, 168, 174, 179—181, 183, 186, 191, 217, 248, 251, 275, 277, 296, 298, 379, 411, 414—416, 473, 474, 476, 494, 499, 501, 502, 537, 539, 569, 596, 597, 653, 654, 658, 673, 694, 696.
Хангайско-Саянское нагорье 425.
Ханги, пер., 781.
Хангинская тамож. застава 781.
Хангинский караул 779, 781, 823.
Хан-cap, удел, 148.
Хан-Тенгери, р., 818.
Хан-хай, горы, 106, 107, 414.
Хан-чжоу-фу, грд., 488.
Ханчин, р., 701.
Хань, ц., 163, 168.
Хань-дун, кн., 582—584, 594, 618.
Хань-хай, воен. область, 276, 290.
Хань-хай, неопр. м., 105—108, 206.
Ханьхайское наместничество 277, 285, 298.
Хань-цзян, р., 451, 452.
Хань-чжун-фу, грд., 191, 452.
Хань-чуань, стр., 16.
Хань-ян, грд., 488.
Хара, р., 186.
Хара-балгасун, городище, 580.
Хара Бурень, р., 798, 814.
Хара-Нарин-ула, хр., 252.
Харатайр, р., 473.
Харату, ур., 583.
Хара-усу, оз., 721.
Хара-усу, оз. сист. Намюра, 711.
Хара-хото, разв. гор., 433.
Хара-хэрзм, разв., 345.
Харачинский аймак 85.
Харим, кр., 476.
Харчечжи-хан-хото, разв. грд., 433.
Хату-улясутай, пикет, 828.
Хатунь, оз., 672.
Хатхул-бом, караул, 822, 823, 826.
Хацы(и)р, р., 194, 375, 580.
Хемыцык, ур., 536.
Хива, гос., 391, 525, 533, 671, 719.
Хилок, р., 41, 797.
Хмельник, грд., 460.
Хобок-сари, ур., 101.
Ходжент, грд., 393, 397, 398, 488, 517, 532, 551, 554, 624, 671.
Ходжо, грд., 123.
Ходунь-нор, оз., 155.
Хой, грд., 460.
Хойнин-дабан, хр., 808.
Хой-юань-чэн, грд., 681.
Хо(у)лань, м., 155.
Холба, р., 701.
Хо-линь, грд., 483.
Хонгор, р., 478.
Хонин-дабага, хр., 785, 807.
Хоншун, р., 701.
Хор, стр., 144.
Хор, удел, 142.
Хорасан, стр., пров., 391, 392, 397, 429, 455, 460, 474, 490, 491, 503, 512, 517, 533, 552, 609, 610, 776.
Хор-ба, обл. Кама, 148.
Хор-ба, стр., 145, 146, 156, 157.
Хор-ба-цо, оз., 144.
Хорватия 464.
Хоргос, р., 734.
Хо(а)резм, гос., 391, 392, 394, 399, 420, 421, 427, 428, 430, 431, 444, 456, 478, 491, 542, 547, 549, 551, 552, 554, 610, 725.
Хоринь, грд., 107, 595.
Хориньский округ 106.
Хор-карн’а-шог, стр., 148.
Хор-хог, окр., 148, 149.
Хорчинский см. Ару-Хорчинский аймак.
Хосун-хото, х. ставка, 399.
Хстан, грд., вл., 181, 187, 196, 229, 238, 261, 280, 303, 304, 362, 392, 397, 424, 606—608, 668, 690, 727.
Хотон-нор, оз., 672.
Хотун-хурха-нор, оз.. 672.
Хоу Лян, кн., 184, 185.
Хо-чжоу, грд. в пров. Шань-си, 427.
Хо-чжоу, грд. в Турф, окр., 123, 606, 607, 617.
Хуай, р., 201, 472, 488.
Хуай-лай (-сянь), грд., 291, 586.
Хуай-хуан-чжэнь, кр., 206.
Хуай-цин-фу, грд., 160, 203.
Хуай-шо-чжэнь, кр., 205, 206.
Хуан-гуа-дуй, горы, 292.
Хуан-хуа-дуй, проход в горах, 343.
Хуан-хуа-шань, горы, 292.
Хуан-хэ (см. Желтая река) 11, 16, 104, ПО, 127, 153, 252, 358, 368, 372, 509, 593, 671, 725.
Хуан-чжоу-фу, грд., 469, 488.
Хуан-чжун, м., 104.
Хуа-чжоу, грд., 451, 723.
Ху-бэй, провинция, 468, 472.
Худжа-булдак, холм, м., 478.
Хузистан, стр., 457, 458, 533, 555.
Хулун, оз., 382.
Хулун-буир, окр., 694, 744, 761.
Ху-лю, пустыня, 104.
Ху-нань, провинция, 488, 500.
Хун-лу-сы, монастырь, 340.
Хуннская держава 96, 120, 125, 128, 132, 138, 159, 161, 195, 210.
Хун-хуа, область, 228.
Хунь мурень, р., 106.
Хунь-тун-цзян, р., 382.
Хунь-юй, вл., 94.
Хуртэнь-бэльчир, ур., 657, 708.
Ху-се, вл., 97, 102.
Ху-ту-би, грд., 271, 363.
Хуху, вл., 129.
Хуху-хота, кр., 673.
Хушо Цайдам, ур., 192.
Хынь-ду, грд., 265.
Хэ, вл., 258, 305.
Хэ-бэй, стр., 446.
Хэ-дун, воен. окр., 335, 336.
Хэй-лун-цзян, провинция, 761.
Хэй-ша, пески, 82, 248, 282, 284.
Хэй-ша (-чэн), грд., 282.
Хэй-шань, горы, 182, 280.
Хэй-шуй (Эцзин-гол), р., 210.
Хэй-шуй-бу, кн., 385.
Хэ-лань-шань, хр., 593.
Хэ-ли (Но’-li), гора, 89.
Хэ-ли-шань, гора, 88, 89.
Хэ-нань (Ордос), стр., 17, 94.
Хэ-нань провинция, 178, 183, 191, 203, 339, 452, 453, 468, 469, 472.
Хэ-нань-фу, грд., 140, 220, 446.
Хэ-нин, грд., 483.
Хэн-кэн, ур., 124.
Хэнти, область, 121.
Хэ-нэй, область, 160.
Хзрулэн (Кэрулюн), р., 658.
Хэ-си, кн., 181, 184—186, 189, 210, 279.
Хэ-си, стр., 45, 93, 96, 105, 108, ПО, 112. 114, 117, 121—123, 128, 132, 139, 162, 194, 201, 204, 211, 240, 247, 249, 251, 256, 298, 302, 303, 319, 324, 339, 342, 359, 361, 362, 372, 432, 582, 584, 590, 624, 647.
Хэ-си цзь-ду, воен. окр., 335, 337.
Хэ-си цзюнь, кн., 372.
Хэ-тао, стр., 300, 591.
Хэ-чжоу (Бао-хань), стр., 185.
Хэ-чжоу, грд. в пров. Сы-чуань, 472.
Хэ-чжун, грд., 451.
Хэ-шуй-чэн, грд., 433.
Хэ-юань, м., 239.
Хю-чжюй, кр., 109.
Цаган-нор, оз., 501.
Цаган-обо, ур., 114.
Цаган-ола, сопка, 819.
Цаган-сор, воен. грд., 673.
Цаган-суле, воен. грд., 673.
Цайдам, стр., 152, 187, 584, 585, 603.
Цай-ли, вл., 95.
Цай-чжоу, грд., 453, 454.
Цао, вл., 305.
Центральная Азия 78, 763, 776, 778.
Центральный Тянь-шань 238, 269, 272, 279, 280, 287, 303, 313, 314, 365, 516, 606, 624, 627.
Цзабхан р., 248, 275, 480, 501, 504, 597.
Цзаин-гэгэна монастырь 603.
Цзамбо (Яру-), р., 145.
Цзан, провинция, 145.
Цзи-лу, воен. окр., 276.
Цзи-му-са, ур., 262.
Цзин-гюэ, вл., 130.
Цзин-ни-тин, приставство, 669.
Цзин-хэ, р., 269, 479.
Цзин-чжоу, грд., 228, 451.
Цзин-чжоу-фу, грд., 469.
Цзинь, империя (265—420 г.г.), 166, 168, 172.
Цзинь (Гинь), империя (1125—1234 г.г.), 373, 383—385, 388, 418, 419, 426, 447, 451, 453, 454.
Цзинь, окр., 108.
Цзинь, удел, 193.
Цзинь-вэй, воен. окр., 276.
Цзинь-мань, окр., 260, 265.
Цзинь-хуй, воен. окр., 276.
Цзинь-чжоу-фу, грд., 163, 164, 426, 498.
Цзинь-ша, р., 470.
Цзинь-шань, хр., 205, 379.
Цзинь-ян, грд., 242, 243.
Цзи-тянь, воен. окр., 276.
Цзи-чжоу, грд., 84.
Цзо-сион, гос., 172.
Цзуй-е, инспекция, 304.
Цзу-модо(н), ур., 656—658.
Цзун-кэ, горы, 111.
Цзун-цай-шань, горы, 282, 292.
Цзых, гора, 43.
Цзе-му, вл., 239.
Цзе-чжоу, область, 12.
Цзэ-чжоу-фу, грд., 427.
Цзюй-лунь, р., 218.
Цзюйми, вл., 134.
Цзюймо, вл., 130, 188, 240.
Цзюй-янь, кр., 110, 205.
Цзю-цюань, грд., кр., 105, 109, 187, 229.
Цзя-линь-цзян, р., 452, 469, 472.
Цзян-лин, грд., 469.
Цзян-си, провинция, 472, 488, 495.
Цзян-су, провинция, 453.
Цзянь-кан, грд. в Гань-су, 184.
Цзянь-кан (Нанькин), грд., 189.
Цзянь-лан, горы, 284.
Цзянь-сы Чу-чжэ-ши, горы, 208.
Цзяо-ян, грд., 469.
Цзя-син-фу, грд., 488.
Цзя-шэ, воен. окр., 272.
Цзя-юй-гуань, кр., 583, 625, 636, 669.
Цзя-юн-гуань, кр., 419.
Ци, империя, 201.
Ци (Вэй-), ц., 221.
Ци, удел, 90.
Цивильский уезд, 463.
Ци-гу, вл., 220, 221, 223.
Ци-ло-шань, гора, 131.
Ци-лянь-шань, хр., 93, 99.
Цин-хэ, р., 452.
Цинь, гос., уд., 24, 99.
Цинь, империя, 165—167, 170, 184.
Цинь, кн., 79, 80.
Цинь, ц., 172, 183.
Цинь-ань, уезд, 210.
Цинь-нань, уезд, 11.
Цинь-хай, море, 131, 132, 136.
Цинь-чжоу, грд., 191, 210, 228.
Цин-ян-фу, область, 160, 228, 302, 369, 450.
Ци-сянь, грд., 469.
Ци-тай, грд., 260, 271, 682.
Цицикар, грд., 568.
Ци-шань, грд., 191.
Цо-нгонь-бо, оз., 154, 369.
Цо-цзы-шань, гора, 348.
Цун-лин, плоскогорие, 181, 261.
Цэнкир-гол, р., 712.
Цэцэн-хан’овский аймак 331, 595, 597, 742, 744.
Цю-ё-шэ, вл., 95.
Цюй-ли, вл., 116.
Цюй-ле, г. группа, 580.
Цюй-лэ-хэ, р., 580.
Цюй-мань, хр., 297, 351.
Цюй-сянь, кн., 582, 583, 585, 593, 607.
Цюй-сянь-да-линь, воен. пост, 585.
Цюй-шэ, вл., 95.
Цянь Лян, кн., 166.
Цянь-цюань, м., 264.
Чаганиан, стр., 223.
Чагрын-гол, р., 85.
Чадобец, р. 43.
Чакпас(-тас), д., 56.
Чалыш, грд., 623, 627, 628, 645,
Чамдо, м., 153.
Чан-ань, грд., 166, 203, 221, 235, 245, 253, 255, 260, 265, 267, 281, 284, 300, 302, 308, 319, 327—329, 336, 337, 346, 348, 357, 361, 369.
Чан (Чжан)-балык, грд., 362, 363.
Чан-бо-шань, хр., 161, 169, 382,387.
Чанг, провинция, 145.
Чангистэй, караул, 828.
Чан-го, удел, 148.
Чандагайту, караул, 828.
Чан-ли, грд., 163.
Чан-ма-хэ, р., горы, 617.
Чан-ту-фу, грд., 250.
Чан-чуань-чэн, грд., 195.
Чан-чэн (Великая стена) 90.
Чань-чунь-лу, воен. инсп., 379.
Чао-сянь, гос., 172.
Чау-гурбан, р., 716, 717.
Чарджуй, грд., 258.
Чарын, р., 548.
Часгол, р., 43.
Чахар, стр., х., 206, 477, 568, 569, 588, 591, 638, 686.
Чахбар, грд., 461.
Чейбсен, монастырь, 142.
Черное море 532, 623.
Черный Иртыш 118, 134, 198, 259, 270, 309, 313, 351, 411, 481, 501, 643, 660, 653, 666, 672, 694, 696, 713—717, 720, 734, 745.
Черчень, оаз., 130, 240.
Черчень-дарья, р., 102.
Четэ, стр., улус, 613.
Чеши, вл., 115, 116, 121, 122, 128, 129, 139, 188.
Чжайр, нагорье, 270, 507.
Чжан-ву, округ, 252.
Чжан-чжоу, грд., 488.
Чжань, р., 424.
Чжань-чжоу, грд., 302.
Чжань-чэн, гос., 497.
Чжань-янь, воен. окр., 276.
Чжан-е, область, 93, 105, 109.
Чжао, кн., 79.
Чжао, ц., 165, 169.
Чжао-чжоу, грд., 20.
Чжа-чжоу, окр., 301.
Чжешэ, вл., 613.
Чжи-ли, провинция, 17, 24, 54,94, 117, 127, 159, 193, 291, 301, 358, 427.
Чжо-лун-чжоу, воен. окр., 276, 277.
Чжун-найман-сумэ, грд., 477.
Чжун-цзин, грд., 446.
Чжун-шу-шэн, провинция, 509.
Чжу-цзюй-пань, грд., 261.
Чжу-цзюй-по, грд., 261.
Чжэломань, хр., 240.
Чжэ-лу-чжан, хр., 110.
Чжэ-лянь-чуань, д., 59.
Чжзн-чжоу, окр., 339, 453, 469.
Чжэнь-цзян, грд., 488.
Чжэ-цзян, пров., 488.
Чигинь, кн., 582, 583, 594, 618, 624.
Чигинь-мэн-гу, кн., 583.
Чигу, грд., 119.
Чикильмес, ур., 730.
Чимкент, грд., 260, 478.
Чи-нань-ху, храм, 64.
Чингиз-тау, гора, 716.
Чингиль, р., 643, 713, 714.
Чин-сзтхильту, сейм, 745.
Чиргэтэй, караул, 822.
Чирчик, р., 258.
Чита, грд., 763.
Читраль, стр., 645.
Чифу, грд., 156.
Чи-цзинь, воен. окр., 669.
Чи-шань, горы, 114.
Чи-шань-чэн, грд., 100.
Чо-ло, р., 114.
Чолоту, горы, 114, 194.
Чол-таг, нагорье, 124.
Чоно-тологой, гора, 194, 281.
Чоноту-хара, гора, 194.
Чоноту-шань, горы, 194.
Чорак, м., 327.
Чорга, р., 715.
Чу, р., Семиреченской обл., 101, 109, 234, 255, 266, 268, 269, , 303, 304, 317, 389, 400, 417, 424, 621, 637, 650, 651, 716.
Чу (Чуя), р., 209.
Чувзан, монастырь, 142.
Чуво, удел, 148.
Чугай-кузи, горы, 282.
Чугучак, грд., 37, 259, 682, 695, 727, 728, 730, 739.
Чулуту, р., 186, 473.
Чулыманская земля 10.
Чулышман, р., 59.
Чу-си, р., 208, 209.
Чуст, грд., 623.
Чу-чжэ, р., 268.
Чуш, р. 320.
Чуя, р., 23, 59, 209.
Чэломань, хр., 240.
Чэ-лэ, воен. окр., 272.
Чэн-ду-фу, грд., 12, 13, 169, 172, 191.
Чэн-ло, грд., 167, 182.
Чэн-сянь, грд., 12.
Чэн-хуа-сы, грд., 729.
Чэнь-чжоу, грд., 453.
Чэу-чи, грд., 192.
Чэу-чи, плоскогорие, 191, 192.
Шабин-даба(н, га), пер., хр., 297, 312, 688, 692, 729, 785, 804, 810, 818.
Ша-бо, воен. грд., 262, 271.
Шадатский караул 803, 822.
Ша-мо, пустыня, 107, 108, 195, 380, 383, 585, 595, 656.
Ша-мо-фу, воен. инспекция, 379.
Шан, ур., 603.
Шан-гу, область, 117.
Шан-ду, грд, 477, 482.
Шан-ду-гол, р., 477.
Шан-цзюнь, область, 228.
Шань-дун, пров., равнина, 28, 296, 427.
Шань-си, провинция, 17, 24, 54, 79, 108, 112, 127, 244, 291, 292, 306, 370, 380, 381, 419, 427, 444, 451.
Шань-чжоу, грд., 335, 453.
Шань-шань, вл’ 101, 102, 129, 187-189, 239.
Шаньюй’ева насыпь 113.
Шаньюйское наместничество 278, 280, 300, 318.
Шаньюй-тай, ур., грд., 112, 275.
Шаньюй-чэн, грд., 113.
Шара-мурэнь (мурень), р., 141, 182, 375, 501, 578.
Шара-сумэ, грд., 568, 710, 728, 729, 745.
Шара-ю-гу, удел, 154, 369.
Шаргин-цаган-нор, оз., 673.
Ша-то, воен. окр., 272.
Шахрисябз, область, 258, 305, 307, 517, 546, 610.
Ша-ху-шань, гора, 182.
Ша-чжоу, грд., оазис, 254, 310, 624.
Ша-чжоу, кн., 583, 584, 594, 607, 624, 740.
Шаш, вл., 98, 224, 258, 264, 266, 267, 330, 389.
Ша-шань, горы, 116.
Шаява, р., 463, 464.
Швейцария 103.
Ши, вл., 258.
Шибирь, стр., 417, 500.
Ши-вэй, стр., 331, 358, 359.
Шилка, р., 687.
Шинда, р., 803.
Шира-мурень, р., 114.
Шираз, вл., 455, 517, 555, 609, 613.
Ширван, х., 533, 556.
Шихо, грд., 137.
Шихшит, ур., 416.
Ши-хэ, р., 186.
Шишкит, р., 416, 809, 823.
Ши-шуй, р., 186.
Шо-пин-фу, грд., 112, 221, 241, 244.
Шотландия 457.
Шо-фан, грд., обл., 110, 130, 133, 159, 357.
Шо-фан цзе-ду, воен. окр., 335, 339.
Шоу-чжоу, грд., 453.
Шо-чжоу, грд., 205, 206, 292.
Шу, грд., 13.
Шу, провинция, 166.
Шуан-хэ, воен. окр., 270.
Шуан-хэ, р., 266.
Шу-дунь, грд., 224.
Шунера, с., 43.
Шунь-дэ-фу, грд., 427.
Шунь-тань-фу, грд., 162, 164.
Шунь-цин-фу, грд., 472.
Шы, вл., 258, 305.
Шэ-ли-хуань, гора, 137.
Шэломань, хр., 240.
Шэн-цзин, пров., 426, 572, 747.
Шэн-чжоу, окр., 300.
Шэнь-си, провинция, 24, 25, 28, 54, 79, 94, 127, 160, 172, 183, 193, 370, 372, 450, 451, 469, 472, 477, 500, 722—725.
Шэнь-чжоу, грд., 446.
Ыдук-баш, м., 304.
Эгынь, р., 180.
Эда, ц., 227.
Эдэ, р., 266.
Эл-ди-си, р., 415.
Тэличи, м., 55.
Эрдиши, р., 415.
Э-чэн, грд., 338.
Эби-нор, оз., 130.
Эгинь (Эгынь, Эгин), р., 180, 181, 186, 802.
Эд-Джезирэ, кн., 555.
Эдесса, грд., 555.
Эджен-хоро, ставка, 64.
Эдэр, р., 473.
Эзгенти Кадаз, неизв. м., 320.
Элегес, р. 802.
Элици, м., 155.
Эмба, р. 631, 671.
Эмиль, р., 366, 395, 481, 677.
Эргик-таргак-тайга, хр., 781, 807, 808.
Эргэнэ-хон, д., 148.
Эрдзни-цзу, мон., 483, 600, 672.
Эрень-хабирга, хр., 714.
Эрзерум, грд., 553.
Эрзинджан, грд., 459.
Эркэ-хара-бурюк, развалины, 433.
Эрсингян, грд., 459.
Эр цзян, м., 584.
Эрши, грд., 74.
Эцзил, р., 635.
Эцзин(а), грд., 432, 433.
Эцзин (Эдзэни)-гол, р., д., 99, 109, 183, 205, 210, 251, 433, 477, 582, 583, 633.
Ю, окр., 370.
Юань Вэйская империя 178, 179, 184—187, 190—192, 199, 202, 207, 223, 224.
Юань-сай-фу, губернаторство, 529.
Юань-цзюэ, воен. окр., 276.
Юань-чжи, неизв. м., 318.
Юдино, с., 43.
Юебань, вл., 9, 133, 135—138, 179, 180, 197.
Южная Монголия 80, 167, 289, 598, 760, 767.
Южное Янь, ц., 165.
Южно-Китайское море 495.
Южно-Усурийский край 376.
Южный Китай 84, 199, 201, 452, 469, 470, 487, 493, 495, 497.
Юй-вынь, гос., 164, 165, 169.
Юй-гу, д., 153, 594.
Юй-ду-гунь(гюнь), горы, 218, 248, 249.
Юй-ли-го, вл., 116, 129.
Юй-мынь, грд., 433, 583, 617.
Юй-мынь-гуань, кр., 105, 124.
Юй-тянь, грд., 229, 260, 280.
Юй-ци, воен. окр., 276.
Юй-чжоу, грд. пров. Хэ-нань, 452.
Юй-чжоу, область, 168.
Юлдус, д., 238, 247, 265, 611.
Юн-пин-фу, грд., 162, 164.
Юнь-нань, провинция, 17, 28, 29, 65, 471, 497, 500, 506, 722.
Юнь-чжоу, грд., окр., 358.
Юнь-чжун, м., 127, 278.
Юнь-чжун-лу, воен. инспекция, 379.
Юнь-чжун’ское наместничество 278.
Юнь-ян, м., 85.
Юстыд, караул, 804, 827, 828.
Юэ-си, область, 250.
Юэ-си, р., 250.
Юэ-чжи’ское владение 93, 100.
Ю-чжоу (Пекин), грд., 162, 228, 235, 292, 335, 376, 377.
Ява 500.
Яик, р., 173, 631, 633, 665.
Яй-мынь, грд., 241.
Яксарт, р., 7.
Якутская область 331.
Я-лун-цзян, р., 152.
Я-лу-цзян, р., 164, 176, 387.
Янги-Гиссар, грд., 727.
Ян-мынь-гуань, кр., 377.
Ян-цзы-цзян, р., 26, 201, 245, 368, 468, 471, 472, 488.
Янчи, ур., 608.
Янь, вл., 169, 179.
Янь, гос., 338.
Янь, удел, 90, 94.
Янь-ань, обл., 228.
Янь-бо, воен. окр., 270.
Янь-жань, гора, 112, ИЗ, 183.
Янь-жань, наместничество, воен. окр., 112, 248, 275—277.
Янь-жань-сянь, грд., 113.
Янь-лоу, воен. окр., 272.
Янь-мынь, грд., 241.
Янь-мянь, воен. окр., 272.
Янь-ци, вл., грд., 116, 129, 132, 139, 172, 188, 189, 239, 257, 259, 280, 303, 350.
Янь-чжи-шань, гора, 85, 259.
Янь-чжоу, окр., 306, 343.
Янь-шань-лу, воен. инспекция, 379.
Яо-ло, р., 114.
Яо-чэ, протекторат, 262, 265.
Япония 82, 354, 497, 498, 763, 792.
Японский архипелаг 43.
Яр, р., 121.
Яр-даши-гол, р., 415, 417.
Яркенд, грд., 392, 424, 614, 620, 627, 628, 644—646, 648, 649, 661, 690, 727.
Яркенд-дарья, р., 727.
Яр-хото, разв., 121.
Ярыш, д., 312, 313.
Я-чжоу, грд., 472.

Алфавитный указатель
ЛИЧНЫХ ИМЕН И ИМЕН ДИНАСТИЙ.

Принятые сокращения: ав.— авантюрист, в.— военачальник, в.-губ — военный губернатор, вл.— владетель, г.— генерал, гос.— государь, губ.— губернатор, дин., д.— имя династии, е.— евнух, и.-х.— ил-хан, имп.— император, кн.— князь, м.— министр, нам.— наместник, осн. д.— основатель династии, полк.—полководец, пос.— посол, пр.— правитель, пр-ца — правительница, р.— регент, с.— сановник, султ.— султан, уз.— узурпатор, ц. — царь, х.—хан, х.-ша— ханьша.
Абага, и.-х., 482, 486, 490, 491.
Абаки, осн.-д., 371.
Абао-цзинь, имп., 371.
Абатай-хан 483, 596, 599, 600, 604.
Абассиды, дин., 360, 475.
Абдаллах, султан, 618.
Абдаллах, х. кашгарский, 644, 645.
Абдаллах, х. узбекский, 626.
Абдаллах II, х., Шейбанид, 650.
Абд-ал-Лятиф, султан, 618.
Абд-ал-Малик, гос., 390.
Абд-аль-Керим, х., 628.
Абд-аль-Латиф, нам., 628.
Абд-аль — Латиф Апак-султан 644, 645.
Абд-ар-Рахим, х., 628, 645, 647.
Абд-ар-Рашид, пр. Турфан’а, 648.
Абд-ар-Рашид, х., 626—628.
Абдеррахман, пр., 316.
Абдулла, эмир, 516.
Абиль-оглы, султан, 726, 730, 731.
Аблай-султан, х. Средней орды, 63, 676, 680, 691, 693, 695, 696.
Аблай-хан, кн. хошоутов, 641.
А-бо, х., 227, 228, 230.
Абу-Бекр., султан, 619.
Абу-Бекр (бекр), Тимурид, 609.
Абу-Бекр (бекр), эмир, 614.
Абу-Бекр, эмир, султ., 615, 618, 620, 624.
Абу-Исхаак, эмир, 391.
Абулмамет, х., 675.
Абу-л-Мухаммед, пр., 693.
Абул-Мухаммед, султан, 647.
Абу-л-Фаиз-султан 693.
Абу-л-Хайр, х. казацкий, 664, 676, 693.
Абул-Хайр, х., 530, 620, 621.
Абу-Сеид, султан, 614, 618.
Адай-тайчжи, х., 573, 580—582.
Адзай, х., 573, 574, 589.
Айчувак, султан, 695.
Ай-ю Ши-ли Да-ла, х., 571, 572.
Акбарчжи, кн., 587.
Ак-баш-хан 649.
Ала ад-Дин см. Мухаммед Ала ад-Дин.
Аланьхоа, легенд. личность, 403.
Алгуй, х., 478—481, 488, 489.
Алдар-тайчжи 643.
Александр Македонский 97.
Алемдар, кн., 477.
Алибуха, пр., 363.
Али-султан, джагатайский х., 515.
Али-султан, пр. Турфана, 616—618.
Али-тегин, илек, 392, 393.
Али-тегин, эмир, 391.
Алтан-хан 150, 151, 153, 154.
Алтань, кн., 404, 405, 412.
Алтын-Лоджан-хан 653.
Алтын-хан 591, 593, 594, 600, 604, 625.
А-лу-тай, м., 574, 576.
Альбоин, король, 103.
Амбагян, осн. д., имп., 371, 375, 376, 379, 411.
Амбрчи-мирза, кн., 623.
Амин, Абассид, 360.
Амин-дурал, кн., 596, 598.
Арсана, тайчжи, 569, 629, 677—680, 694, 709.
а(о)гуй, А-на-гуай-каган, 204, 206.
Ананьду, кн. 506.
Анахуань, х., 75, 174, 194, 204—206, 220.
Анкэ-Тимур, кн. 582.
Анненков, ген., 766.
Анучин, г.-губ., 784, 785, 787.
Ануш-тегин Гарджа, с., 421.
Ань, посл., 106.
Аньбахай-хан, 406.
Ань-да, х., 150, 591, 593.
Ань Лу-шань, кн., уз., 140, 332, 335—338, 375.
Ань Цин Сюй, кн., 338.
Ань-чжоу, кн., 121, 122, 185, 187—189.
Апагей, полк., 224.
Апак-ходжа, вл., глава секты, 646—648.
Арабтан, полк., 657.
Аранай, полк., 656.
Ардешир, г., 244.
Арик-буга, кн., 434, 477—481, 493, 503, 505.
Арлай, пос., 630.
Арначка, кн., 644.
Арслан-хан Ахмед б. Хасан, х., 396.
Аруктай, м., 433, 576—582, 657.
Астраханская дин. 650.
Атсыз, шах, 421.
Аттила, г., 268, 520—522.
Атыген, легенд, личность, 540.
Ахемениды, д., 97.
Ахмед, х., 393.
Ахмед Бура, кн., 490.
Ахмед-мирза, султан, 618—620.
Ахмед-султан (багдадский) 558.
Ахмед-хан (золотоордынский) 622.
Ахмед-хан (могулистанский) 619, 620, 623—625.
Ахмед-ходжа, пр., 649, 690.
Ахмед-шах Дуррани, х, 691, 692.
Ачжан-хан, 676.
А-чжо, х., 344—346.
А-ши-дэ Юань-чжэнь, кн., м., 285.
Ашина, х. род., фамилия, 208, 254, 283, 368.
Ашина Бу-чжэнь, кн., нам., 266, 268, 279, 293, 304.
Ашина Гу-ду-лу см. Кутлуг.
Ашина Ду-чжэ (-чжы, -чжи), х., 279, 280, 293.
Ашина Ми-шэ, кн., нам., 265—270, 272, 279, 293, 304, 308.
Ашина Ни-шо-фу, х., 280, 281.
Ашина Синь, пр., 329.
Ашина Суй-цзе, х., 302, 315.
Ашина Сы-мо, х., 253.
Ашина Сянь, х., 308—310.
Ашина Фу-нянь, х., 281.
Ашина Хуай-дао, х., 308, 329.
Ашина Хэ-лу, х., 261, 262, 264—267, 270.
Ашина Чжан-цзе, кн., полк., 303.
Ашина Чжун-цзе, кн., 315.
Ашина Чэ би, х., 283 (см. Чэ-би).
Ашина Шор, кн., 251, 252, 261, 274.
Ашина Шэ-ни, кн., 261.
А-ши Тимур, кн., 613.
Ашихай, кн., 596—598.
Ашраф, эмир, 460—461.
Ашунвар Эфталан, х., 196,
Аюка, х., 633, 664, 665.
Аюр-бали-патра, имп., 506.
Аюс’ри Дара, х., 571, 572, 576.
Баба, х., 623.
Бабак-султан, 608.
Бабачак-султан, 627.
Бадма-самбава, кн., 711.
Баз-каган 283, 286, 290, 291.
Байбагус, тайчжи, 602.
Байбагус-хан, кн. хошоутов, 641.
Байкечер, кн., 505, 511.
Бай-мей-хан, 327, 328.
Баки-Мухаммед-хан 650.
Бакич, атаман, 768.
Ба-лин, ав., 201.
Банди, цзасак, 708.
Бань-юн, нам., 138, 139.
Бао-и-хан, х., 346, 348.
Барак, пр. Средн. орды, 693.
Барак-батырь., старшина, 676.
Барс-болот, кн., 596.
Бартань-бахадур. кн., 404. 405.
Ба-та-му-зрр, кн., 617.
Ба-ту-бо-ло, пр., 573.
Батур хун-тайчжи 629, 631—638, 640, 641, 650, 666.
Батый, х., 428, 435, 448, 463, 464, 467, 468, 470, 481, 494, 502, 511, 520, 522, 621, 622.
Батырь султан, султ., 691.
Баурчак, идыкут, 418.
Баучин Девлет, пос., 630.
Ба-ха-му, пр., 573, 577, 580, 581.
Ба-чжо, х., 273, 274.
Бают, имп-ца, 506.
Баязет, султ., 558—560.
Баян, х., 502, 505.
Баян (-нойон), полк., 487, 488, 494, 499, 500.
Баян Монкэ-хан 589, 590.
Баян-ху, партизан, 725.
Безак, г.-губ., 776.
Бек-кулы-бек, пр., 726, 727.
Бела IV, король, 464, 465.
Бери-хан 636.
Беркай, х., 481, 482.
Бигя-хан 225.
Билгутай, кн., 498.
Би-ли-гэ, пр., 371.
Биликту, х., 509, 571, 576.
Би-ли-кэ, идыкут, 395.
Бильге-хан 62. 63, 213, 215, 217, 223, 225, 255, 281, 282, 295, 298, 301, 302, 304—312, 314, 317, 321—326.
Бильге Кутлуг-хан 326.
Бин-ту, кн., 150.
Бирдибек, кн., 550.
Би-су-ду, кн-ня, 278, 279.
Бисурдар, х., 571.
Би-ши, кн., 220.
Богдо-Чжебцзун-Дамба-хутухта 759.
Боголюбский, инженер, 789, 790.
Богра-тегин Сулейман Арслан-хан 393.
Богра-хан, титул, 389.
Богра-хан Сатук, 390, 392.
Богра-хан Харун 394.
Богра-хан Харун б. Муса 390, 392.
Бодо, полит. деятель, 767.
Бодууаньчар, легенд, личность, 403, 404.
Бо-ё-у-ши, имп-ца, 506.
Бокшохонь, х-ша, 420.
Болай, род. старшина, 588.
Болай, х., 590.
Бо-лю-ван, пр., 625.
Боорчу, сподвижн. Чингис-х., 407, 408.
Боочжу, пос., 662.
Борак, х., 481, 482, 488—491, 512.
Борджигин, фамилия, род, 587.
Борцзигит, фамилия, 581.
Ботолок, кн-ня, 677.
Бохан, полк., 224.
Бо-хэ-ду, х., 258.
Бошин-хордохшинь, кн., 404.
Бо-я-у, имп-ца, 506.
Бубэй, цзасак, 708—710, 808, 812.
Бугу, х., 343.
Бугя-хан 236.
Бузар, кн., 423.
Бузун, х., 514.
Бузург, шейх Хасан—, 558.
Буянь Тимур, кн., 584, 585.
Бука (га) Тимур, х., 491.
Букан, пос., 417.
Букен-бай, старшина, 671.
Була-тайчжи 638.
Булугань, имп-ца, 506.
Бум, тайчжи, 677.
Бумын-каган 75, 192, 219-223, 226, 321.
Бургуджи-нойон, полк., 447.
Бури, кн., 468, 511.
Бури, тайчжи, 428.
Буртечино, легенд. предок, 563.
Бурхан ад-Дин, пр., 690.
Бу-со-хуань, х-ша, 420.
Буюкур, кн., 503.
Буюрук-хан 414, 415.
Буян-кули, х., 516.
Буянту-хан, имп., 506, 507, 512.
Белгутай, кн., 407, 408, 498.
Бэй Цк, дин., 203.
Бэй-пин-ван, кн., 492.
Бэнь-я-ши-ли, х., 574, 576.
Бюртан (дан), кн., 404, 407.
Бянь-хэ, старшина, 141.
Ванбо-дорчжи, цзасак, 709.
Ван Вынь-ду, г., 265.
Ван Ман, уз., 125, 126.
Ван-сяо-Цзе, полк., 303.
Ван-хан, титул гос. кераитов, 386, 570.
Ван Цзунь, полк., 323.
Ван Чжэн-сянь, нам., 329.
Ван Ши-чун, ав., 242.
Ваншук, х., 653.
Вань Ду-гуй, полк., 189.
Вань-янь Хада, полк., 452, 453.
Вань-янь Чэнь-хо-шан см. Чэнь-хо-шан.
Вейс (Увейс), х., 607, 611—613, 619.
Вёлундр, королевич, 103.
Вельяминов, г.-губ., 777.
Вильгельм Лев, принц, 457.
Ву, д., 377.
Ву, с., 86.
Ву-ван, ц., 16, 69, 82.
Ву-дай, период, 349, 382.
Ву-ди, имп., 109, 113.
Ву-лин, кн., 104.
Ву-хоу, имп-ца, 296, 298—300.
Вын-гун, кн., 45.
Выньгэди, кн., 171, 174.
Вынь-ди, имп., 96.
Вынь-сюань, имп., 221.
Вынь-тай, вл., 258, 259.
Вынь-фу, кн., 281.
Вэй (Юань-), д., 171, 175, 204, 206, 369.
Вэй-ван, имп., 384.
Вэй-кюй, полк., 332.
Вэй-Люй, с., 88.
Вэйчжзн Хотоци, кн., 677.
Вэй Шао-хуа, полк., 332.
Вэнь-бо, кн., 281.
Вэнь-дянь-сян, полк., 496.
Вэнь-мо-сы, кн., 357, 358.
Газневиды, д., 391, 392.
Гай Цзя-юнь, нам., 326, 329.
Галдан (-бошокту), хун-тайчжи, 568, 601, 642—644, 647—663, 666, 667, 671, 708, 709, 711, 796.
Галдан Дорчжи, тайчжи, 679.
Галдан Цэрэн, хун-тайчжи, 569, 571—577.
Галцзан Дорцзи, х., 679.
Гамала, кн., 507.
Гань Шеу-гуй, кн., 196.
Гань Шуань, кн., 188.
Гань Янь-шэу, нам., 120.
Гао-ди, имп., 16, 87, 95, 104.
Гао Лян, гос., 203.
Гао Сянь-чжи, полк., 330.
Гао Хуань, полк., 202, 203.
Гао-хэу, имп-ца, 95.
Гао-цзу, имп., 16.
Гао-цзу, имп. Суйской д., 231—233.
Гао-цзу, имп. Танской д., 242—245, 254, 300.
Гао-цзун, имп., 248, 252, 265, 274, 277—279, 284, 293.
Гао Чэн, пр., 203.
Гассан ибн-Сабба, осн. секты, 421.
Гасфорд, г.-губ., 777.
Гераклий, имп., 243.
Гинь-шань, кн., 309.
Гирей, х., 621.
Ги-юй, шаньюй, 102.
Гияс, султ., 455, 457, 458.
Гияс ад-Дин Махмуд, султ., 421.
Гоа-марал, легенд. предок, 563.
Головин, пос., 655, 795—797, 817.
Головкин, пос., 688.
Гоман-цан, перерожд., 29.
Гомбо, кн., 596,
Горчаков, кн., г.-губ., 777.
Горчаков, кн., м., 777.
Го-сы-ло (Го-срай), кн., 372.
Го Цзянь-гуань (хуань), нам., 317.
Го Цзы-и, полк., 332, 340.
Го Юань-чжань, с, 315.
Гречанин, Ст., пос, 707, 708.
Гуан, кн., 232.
Гуан Ву-ди, имп., 126.
Гуан-Сюй, имп., 733.
Гуделек, кн., 665.
Гу-ду Шэ-ху-хан 326.
Гуй-ли-чи, х., 574—576.
Гумбо, кн., 643.
Гун, кн., 732.
Гун-гун, ц., 48.
Гун-лю, с, 46.
Гун Тимур, х., 571—575.
Гун-цзун, имп., 488.
Гуньбу, кн., 636.
Гуриды, д., 421.
Гуши-хан (Турубайху) 150, 568, 630, 635—637, 667.
Гуюк (Куюк)-хан, имп., 435, 440, 467, 485, 511.
Гын-е, пристав, 159.
Гегянгяс, м., 344, 345.
Гефынь, х., 174.
Гэгэн, имп., 507.
Гэ-жун, полк., 202.
Гэ-ло, х., 332.
Гэ-лэн, х., 238, 239.
Гэндун-дайчин, кн., 657, 708.
Гэн-ши, имп., 126.
Гэрэсэнцзэ, хун-тайчжи (?), 595, 596, 598, 652, 815.
Гэ-са-торэ, х., 348.
Гэугу, кн., 124.
Гюй Боя, гос., 239.
Гюй-ло-фу, м., 348.
Гюй-лу Бильге-хан 346.
Гюй-лу Мо-хэ, полк., 348.
Гюнь-чэнь, шаньюй, 104, 107.
Гянь-чэн, кн., 245.
Даваци, хун-тайчжи, 677—679, 694.
Давту, кн., 493.
Даву, сын Ц.-Дундоба мл., 677.
Даву, тайчжи, 679.
Давуд-ходжа, кн., 512.
Да-дань, д., 574.
Даизи-хан 491.
Дай-цзун, имп., 332.
Дай-цзун, х., 587, 588, 590.
Дай-Цин, д., 722, 742, 743, 753.
Дайчин, нойон, 638.
Далай-ван, м., 760.
Да-ли-ба, х., 574, 575.
Далобянь, х., 226—228, 230—232.
Далык-гун, чиновн., 796.
Дамань Чуло-хан 238—241.
Дамба, тайчжи, 658.
Дамбай, тайчжи, 712.
Дамби-Джанцян, ав., 744.
Данзан, полит. деятель, 767.
Данжим Умбу, тайчжи, 660.
Данишменджа, х., 516.
Дакиял-ходжа 649, 690.
Даыияр, царевич, 622.
Даньджин-хун-тайчжи 643.
Даныдзила, тайчжи, 659.
Даньчжин (джин)-тайчжи 643.
Даньчжун, кн., 677.
Дарма-бала, х-ша, 664.
Датань, каган, 178, 179, 182.
Да-тоу, х., 227, 229—238, 240.
Дату, х., 227.
Даши Батур, х., 637.
Дашменджа, х., 550.
Даях-хан (найманский) 386, 412—414.
Даян-Сэцэн-хан 106, 588, 589, 591—596, 796, 815.
Деваш, х., 491.
Джагатай, царевич, 430, 431, 448, 451, 457, 478, 479, 485, 489, 506, 511.
Джагатаиды, д., 478, 490, 491, 493, 512, 524, 529, 546, 622.
Джалаиры, д., 558.
Джа-лама, ав., 744, 765.
Джан, царевич, 650.
Джанибек, султан, 621.
Джанибек, х., 550.
Джанидская дин., 650.
Джан Тимур, кн., временщик, 507, 508.
Джегангир-султан 638, 664.
Джелаль ад-Дин, султ., 428, 430, 431, 441, 449, 454—461, 475, 548.
Дженкиш, кн., 514, 515.
Джехангир, Тимурид, 560.
Джехан-шах, пр., 610, 613.
Джингим, кн., 499.
Джучи, царевич, 415, 416, 425, 426, 428, 430, 448, 462, 485, 550, 561, 621.
Джучиды, д., 476, 486, 493, 621.
Джучи Хасар, кн., 402, 407, 498, 570.
Ди-бин, ими., 495, 496.
Ди-гинь-ча, кн., 231.
Ди Жэнь-цзе, нач. штаба, 301.
Ди-ку, имп., 15.
Дилзивул (Дизавул), х., 214—216, 222.
Дилэча, кн., 331.
Диодот I, ц., 97.
До-ги-ши, вл., 240.
Доголан-тайчжи, кн., 590—592.
До-ло-сы, х., 344.
Дорджи-чжаб, полк., 654.
Дост-Мухаммед-хан 614.
Дуань-цзун, имп., 495.
Дуань-е, губ., 184.
Ду-би, х., 244.
Дува, х., 491, 492, 494, 501—506, 510, 511, 513.
Дува Джиджен, х., 491.
Дува Седжан, х., 491.
Дува Тимур, х., 513.
Дугар, зайсан, 633.
Ду-ги, вл., 240.
Ду-дань, кн., 308.
Дуи-ходжен, х., 491.
Дуи-чечен, х., 491.
Ду-лань-хан 233, 234.
Ду-лу-хан Ни-шу 257—260, 264.
Ду-мо-чжэ, кн., 328.
Дунь Мо-хэ да-гань, уз., 343-346.
Дурра-Тимур, х., 513.
Дутов, ген., 766.
Ду-хун, ав., 166.
Ду-чжэ, х., 279, 293.
Дын-ли И-ло Ми-шэ, х., 330.
Дэ-ли тегин, х., 255.
Де-юнь, кн., 264.
Дэ-гуан, имп., 276—278.
Дэй Гянь-дэ, ав., 242.
Дэкдэхэй-тайчжи 651.
Дэкунь-тайчжи 405.
Дэльбэк, х., 571, 573, 575, 577, 580, 581.
Дэулунь, каган, 199.
Дэу-хянь, полк., 131, 135.
Дэ-цзун, имп., 332.
Дюгамель, г.-губ., 777.
Дянь-гюе, х., 229.
Есукэй, пр., 573, 576.
Есукэй-бахадур, кн., 402, 404—406, 412, 485.
Жань-гань Тули-хан 233—237, 241, 254.
Жо-дань, кн., 238.
Жуй-цзун, имп., 376.
Зая Пандита, лама, 602, 603.
Зияд б. Салих, полк., 330.
Злобин, Ив., сын боярский, 365.
Ибак, х., 623.
Ибрагим, кн., 393.
Ибура (Ибарай)-тайчжи(ши) 153, 585, 592—594.
И-ван, имп., 488, 495.
И-да-чжэ, гос., 243.
И-ди-гян, х., 343, 345, 347.
И-жань-хан 326.
Измаил, полк., 424.
Измаил-тайчжи, род. пр., 592.
Ииган-тегин Мухаммед богра-хан 393, 394.
Иконийская дин., 394.
И-ла-ха, кн., 432.
Или, гурхан, 420.
Или-му, шаньюй, 118.
Илинь Чжэ-бань (Илинджибань, Иль-Чжебэ), имп., 508.
Илчи Тимур, х., 576.
Иль-али (Ирали), султан, 691.
Иль Бильге (Ильбилге)-хатун, х-ша, 282.
Ильтерэс-каган 219, 281—283.
Ильчигидай, Ильчакатай, х., 513.
Ильяс-ходжа, х., 517, 518.
Имам Риза см. Риза.
И-нань, х., 247, 248, 250, 253, 254, 273, 274, 277.
Ингырча, кн., 607, 612.
Инзан Римбоче, лама, 602.
И-ни (Иниль)-каган 295, 317.
Ин-цзун, имп., 586.
Иол-барс, х,, 644, 645.
Иол-барс, х. казацкий, 693.
И-пи Ду-лу-хан 257, 268.
И-пи Ша-бо-ло Шэ-ху-хан 258.
И-пи Шэ-гуй-хан 260.
Ира-буха, полк., 450, 452, 453.
Ирденей, искаж. имя пр., 704.
Иса-буга, х., 613.
И-са-ма (Измаил), тайчжи, род. пр., 592.
И-си(-ги), х., 219—221.
И-си-хан, идыкут, 328.
Искендер, сын Кара-Юсуфа, 610.
Искендер, Тимурид, 609.
Искендер-хан, Шейбанид, 650.
Исмаил (Измаил), хан кашгарский, 644, 646—648.
Истэми каган 219, 221—223, 227, 238, 287, 305.
Исункэ, кн., 402.
Исун-Тимур, имп., 507.
Исур, кн., 512.
Исхак Вали, ходжа, 646.
И-сэ-хатун, жена Тулуя, 64.
Ито, х., 168.
И-фу, кн., 220.
И-цзун, им., 361.
Ичжи Нишиду, кн., легенд, личн., 208, 209, 311.
Ичкили, х., 539.
Ишани, Калян, ходжа, 646.
И-ши-бо. х., 238.
Ишим, х., 638, 645.
Кавад II Широэ, ц., 244.
Кадан, кн., 498, 499.
Кадан, кн., сын Угэдэя, 464.
Кадыр-хан Джибраил 394.
Кадыр-хан Юсуф, х., 392, 393.
Казаган, эмир, 515, 516, 539, 547.
Казак Шара, зайсан, 680.
Казан, хан, 512, 515, 539.
Казанцев, атаман, 768.
Кайгородов, атаман, 768.
Каип, х., 664.
Камала, кн., 499.
Камар ад-Дин, эмир, 518, 548, 549, 552.
Канаат-ша, г., 720.
Кан-зан, гос., 169.
Кан-си, имп., 82, 473, 583, 652, 654, 655, 657—663, 667—669, 674, 684, 685, 708, 709, 796.
Капцевич, г.-губ., 777.
Караджар-нойон, нам., 489.
Карахан, прозв. богра-х. Сатука, 390.
Караханиды, д., 388-396, 527, 528.
Кара-Юсуф, старшина, 610.
Кара-Юсуф, х., осн. д., 532.
Касым, х., 623.
Катенин, г.-губ., 776.
Кебек, х., 511—513.
Кенисара Касимов, султ., 719, 730.
Кепек, кн., 614, 616.
Кижинь (-минь), х., 237, 240.
Киргыз-бай, легенд, личность, 540.
Кирманская д. 394.
Китбуга, полк., 476.
Коло, хан, 219, 220, 226.
Колпаковский, г., 730-732.
Колычев, комиссар, 706, 779, 786, 805, 810, 811.
Кольцов-Масальский, кн., 630.
Конфуций 103.
Копаган-каган 296, 298.
Коростовец, уполном. в Урге, 750, 752.
Кочка, сборщик податей, 440.
Кошу-тутук {Вероятно, не собственное имя князя.}, кн., 315.
Крум, ц., 103.
Куалюй, ц., 224.
Кубуль, кн., 404.
Ку-гэ, кн., 299.
Куджир, кн., 405.
Кузьминский, консул, 745.
Куйлук, кн., 502.
Куй Монкэ Тасхара, х., 581.
Куйтун, кн., 486.
Кумганчи, искаж. имя цзасака, 704.
Кумуда, пр., 661.
Кун-жэ, уз., 361.
Кунимунд, король, 103.
Куньджек, х., 510, 515.
Кунь-цзи-лай, кн., 584.
Курейш-султан 644.
Куркуз, кн., 501.
Куроки, капитан, 764.
Курсебэ, кн., 511. Куря, кн., 103.
Кутб-ад-доулэ Ахмед, х., 390.
Кутейба, полк., 316.
Кутлуг, х., 281—286, 289—296, 298, 299.
Кутлуг, х. уйгурский, 346.
Кутлуг Бильге Кюль каган 333.
Куттуз, султ., 476.
Кучлук, кн., уз., 414, 415, 417, 422—424, 561.
Кучум, х., 630.
Кушала, Хешила, имп., 506, 507.
Куюк см. Гукж, х. Кыйот, фамилия, род, 406.
Кылыч-хан 645.
Кэ-си-торэ, х., 348.
Кэ-ту-гань, м(?), 325.
Кэ-чжи-ло, кн., 196.
Кюй-Боя, вл., 240.
Кюй Вынь-тай, вл., 259.
Кюй Гя, кн., 123.
Кюлькан, кн., 498.
Кюль-тегин, кн. 62, 63, 212—214, 219, 225, 282, 298, 305, 306, 310—312, 314, 316, 317, 319—323, 326.
Кюэ-дэлэ, кн., 214.
Лама Дарчжи, хун-тайчжи, 676, 677.
Лао-шан, шаньюй, 100—102.
Ли, имп. фамилия, 254, 299.
Ли, кн. фамилия, 154, 191.
Ли, кн. фамилия, 12.
Ли, хуннский владет. дом., 140.
Ли Гуан-ли. полк., 84, 88, 109—113, 120.
Ли Гуй, ав., 242.
Ли До-цзу, полк., 299.
Ликдан Батур-хан 594, 686.
Ли-ко-юн, полк., 154, 155.
Ли-кэ-юн, кн., 370, 381.
Ли Лин, полк., 19, 110—112.
Лимур, легенд, личность, 147.
Ли-со, нам., 113.
Ли Сы-е, нам., 337.
Ли-Тэ, кн., 12, 191.
Ли-хао, губ., 184.
Ли-хун-чжан, госуд. деятель, 724.
Ли-цзин, полк., 252.
Ли-цзун, имп , 453.
Ли-цзян, м., 346, 347.
Ли-чжин, с, 154.
Ли Ши-мынь, имп., 242, 245, 246.
Ли Юань, имп., 242, 243.
Лозон, Лоузан, искаж. имена цзасака, 706, 707.
Лубсан (Лобсан)-тайчжи, цзасак, 642, 652, 653, 657, 704, 706, 707.
Лубцзан-даньцзинь, х., 669, 670, 678.
Лун Сюй, имп., 378.
Лунцзан, ц., 151.
Лун Цин, имп., 601.
Лунь Шан-жэ, кн., 361.
Лу Сюн, имп., 12, 191.
Лу-фан, ав., 127.
Лю, г., 724.
Лу Ву-чжоу, ав., 242, 243.
Лю Вэй-чэнь, кн., 140, 170, 171.
Люй-вэнь-хуань, полк., 487.
Люй-гуан, кн., 184.
Лю-кужинь, кн., 170.
Лю-сю-фу, с., 496.
Лю Сянь, кн., 170.
Лю-цзинь тан, г., 726, 727.
Лю-цзэ-цзюнь, полк., 496.
Лю Чжи-юань, кн., 378.
Лю Чжи-юань, шатоский кн., 343.
Лю Ю, гос., 192.
Лю Юань, нам., 140.
Лю Юань-дин, пос, 347.
Ляйс, нам., 359.
Маван, ц., 28.
Ма-гу-кэр-ги-сы, х., 590.
Макрач, с, 287.
Мамай, х., 550.
Мамун, халиф, 360.
Мамут, цзайсан, 712, 713,
Манас, легенд, личность, 540.
Мангала, кн., 506.
Мангыт, д., 650.
Мансур, х., Саманид, 391.
Мансур, х. Могулистана, 624-627, 629.
Маньдагул, х., 589—592.
Маркэр, х., 588, 590.
Масуд, султ., 392, 393.
Масуд-бей, нам., 489.
Маулан-ходжа Касани 646.
Махагурка-хан 590.
Ма-ха-му, пр., 573—575, 577.
Махди, халиф, 360.
Махдуми-Аазам, ходжа, 646.
Махмуд, султ., Газневид, 391—393.
Махмуд, султ., Тимурид, 619.
Махмуд, хан, фикт. пр. империи, созд. Тимуром, 547, 560.
Махмуд, х. Могулистана, 619, 620, 624.
Махмуд Тоглукид, султ., 557.
Махмуд Алвадж., нам., 489.
Ма-хэй-ма, х., 626.
Мелик Тимур, кн., 505, 506.
Мелик-шах, гос., 394.
Менгли Гирей, х., 622.
Мергус-хаса, х., 588.
Меркит, легенд. личность, 66.
Мехди, ходжа, 649.
Мивоту, кн., 199.
Мин, д., 154, 508, 509, 562, 585, 588, 606.
Миран-шах, султ., 558, 609.
Мирза Абдуллах, эмир, 516.
Мирза Искендер, кн., 608.
Мир-Керим-берди, эмир, 615.
Мир-Мухаммед-шах, эмир, 615.
Могилянь, х., 27, 295, 322.
Мо-дэ, шаньюй, 87, 88, 90—102, 113, 118, 249.
Молихай (Мао-ли-хай, Мулихай Унг), род. старшина, 588—590, 592.
Молон, х., 589, 590.
Монгу-хан (Монкэ) 83.
Монкэ, х., 436, 440, 467, 468, 470, 473, 475, 476, 485.
Монкэ-сэр нойон, бек, 440.
Монкэ-Тимур, пр., 573, 577.
Мостасым, халиф, 475.
Моу-юй-хан, 332.
Мо-хань, х., 221.
Мохоба, кн., 163.
Мо-хэ да-гань (таркан), кн., 328, 329.
Мо-хэ-ду, кн., 329.
Мо-хэ-ду, х., 244.
Мо-хэ Фэу-гань, кн., 192, 223.
Мо-хэ-хан Гэ-лэн см. Гэ-лэн.
Мо-ци Чоу-ну, ав., 201.
Мо-чжо, х., 20, 63, 209, 219, 222, 285, 294—302, 305—311, 313, 315—319, 322, 326.
Моюн Чур, х., 328, 332—335, 343, 345.
Мо-янь-чжо, каган, 82, 333.
Мстислав, кн., 622.
Муайид ад-Дин Мухаммед, визирь, 475.
Мубарек-шах, кн., 425.
Мубарек-шах, х., 488, 489.
Му-ван, гос., 108.
Му-гань, х., 221.
Мугулюй, кн., 174, 175.
Мугянь, кн., 184, 185, 210.
Мужун Линь, с., 12.
Мужун Чуй см. Муюн Чуй. Му-ло-фу гв. полк., 318.
Мулянь, гос., 187.
Муравьев Амурский, гр., г.-губ., 782.
Муса, ногайск. мурза, 623.
Мутугань, кн., 511.
Мухаллаб б. Абу Суфра, эмир, 305.
Мухаммед, х. кашгарский, 628.
Мухаммед, х. могулистанский, 608, 611.
Мухаммед Ала ад-Дин, хорезмшах, 421, 422, 427 429, 494.
Мухаммед Мумин, х., 649.
Мухаммед Пулад, х., 515.
Мухаммед-тегин, х., 394.
Мухаммед Текеш-султан 421.
Мухаммед Хайдер-мирза, эмир, 614, 615.
Мухаммед Эмин, х., 648, 649.
Му-хань, х., 212, 220—222, 226.
Мухури, полк., 426, 427, 447, 450, 591.
Муюй-хан-Кигинь, х., 221.
Муюн, ц. род, фамилия, 12, 165.
Муюн Дао-ну, гос., 319.
Муюн Жень, кн., 165.
Муюн Хань, полк., 164.
Муюн Хой, гос., 161, 163, 164.
Муюн Хуан, гос., 85, 169.
Муюн Цзюнь, имп., 140, 165, 249.
Муюн Чуй, гос., 12, 171.
Муюн Шегуй, гос., 163.
Мын гун, полк., 454, 469.
Мын-тян, полк., 17, 94.
Мэн-гу, д., 384, 576.
Мэнгу-Лэглэ Чингис-хан, х., 590.
Мэнгу Тимур, х., 489, 493, 505.
Мэн-сунь, кн., 184, 185, 188, 189.
Мэргус (гуз) Буюрук-хан 411.
Мянь, полк., 332.
Мянь-яо, д., 26.
На, полк., 187.
Нагай, кн., 198, 199.
Нагван Лозан Чжяцо, д.-лама, 634, 636.
Нагунь-тайчжи 405.
На-ду-лу, кн., легенд, личность, 208.
Назар-ходжа 690.
Накш-джехан, х., 611.
Намжал тонн, (?), 653.
Намсарай-гун, м., 760.
Нань-му-хань, кн., 492.
Насир, султ., 475.
Насир, халиф, 457.
Насир ал-Хакк Наср, х., 390, 392.
Наср б. Сейяр, нам., 359, 393.
Наян, кн., 498, 499.
Наян, х., 502.
На-янь-чэн, г.-губ., 670, 671.
Нейсэ-гэгэн, полит, деятель, 763-765.
Некунь-тайчжи (Нагунь, Дэкунь), кн., 405.
Неплюев, губ., 675, 676.
Нигби Агул, кн., 490.
Нидод, король, 103.
Никби, кн., 491.
Никифор, имп., 103.
Нили-хан, 234, 237, 238.
Нин-цзя-су, имп., 454.
Нияз, хак.-бек, 726.
Нияз-бек-датха, г., 726.
Ногай-хан, 623.
Ногачу, кн., 591.
Номохан, кн., 492, 493.
Номохонь-Цзиргал, тайчжи, 677.
Норбо, кн., 596.
Ноянтай, кн., 597.
Ну-вэнь-да-ши-ли, х-ша, 617.
Нунуху, кн., 596, 598.
Нунцзан, ц., 151.
Нур Али-хан, х., 691, 693.
Н-вту, х., 226.
Ню Ши-цзян, нам 315.
Огуз Бильге, с., 287.
Огуз-хан, легенд. личность, 289.
Озар, кн., 423.
Озмыш-тегин, х., 327.
Олом Тимур, х., 575.
Олчжи Тимур, х., 571, 573, 575-577.
Ольджайту, ил-хан, 512, 513.
Омар, султ., 560, 609, 610.
Омар, эмир, 614.
Омар-шейх, Тимурид, 609, 618, 619.
Омбо-эрдени, цзасак, 653, 702, 704, 705, 707, 795.
Онг-тутук, искаж. имя полк., 304, 306.
Ончон, брат Галдана, 659.
Орда (-Ичен, -Ежен), х., 502, 550, 621, 622.
Осман, пр., 422.
Осташкин, чиновн., 785, 786, 789.
Отхон-ноян, кн., 588, 652, 699, 703.
Очир-болот, кн., 596.
Очирту Цэцэн хан, 643, 652.
Пагба-лама, учен, монах, 482, 484, 603.
Палта, кн., пр., 745, 748.
Пан-торэ, кн., м., 343, 359, 361.
Пань-ху, легенд, личность, 14.
Перовский, гр., г., 719.
Пероз, гос., 196.
Пестерев, комисс., 786, 789, 803.
Пило, кн., 182.
Пир Али Таз, эмир, 610.
Пир Мухаммед, султ., 556, 557, 560, 609, 610.
Пир Мухаммед, Тимурид, 609.
Пир Падишах, эмир, 609.
Покотилов, пос., 793, 794.
Поло, Николай, 481, 482, 484.
Поломынь, каган, 204—206, 220.
Постумий, римлянин, 103.
По-фу, х—ша, 326, 328.
Пу-гу Цзунь, кн., 361, 362, 367, 542.
Пу-жунь (-жэнь), кн., 266., 278.
Пулад см. Мухаммед Пулад.
Пулад-бек, полк., 552.
Пуладчи, эмир, 516 518.
Пунияшри, х., 574—577.
Пу-са, кн., 251, 274.
Пэй-ло, х., 328, 332, 333, 343.
Рабеги-бегим-султан, х-ша, 64.
Рабтан, кн., 665.
Рабтан, полк., 651.
Рагузинский, гр., пос., 699, 700, 706, 779 781, 800, 821.
Раджабек, кн., 507.
Ракитин, комендант, 780.
Рафи б. Ляйс, нам., 360.
Рахис, король, 103.
Риза, имам, 646.
Ринцинь-дорцзи, кн., 678.
Ринченпал, имп., 508.
Ричард I, король, 456, 457.
Ричард Бургундский, епископ, 515.
Розамунда, королевна, 103.
Рукн ад-Дин Махмуд-хан, 394, 397—399.
Рустем, Тимурид, 609.
Рустем-бек, г., 731.
Сабанчий, пос., 440.
Сагарджайба, кн., 154.
Сазонов, м., 739, 746—750, 756.
Сайн-Мачжик, кн., 604.
Сайн Очир-хан 797.
Сакья Пандита, лама, 603.
Салах ад-Дин (Саладин), султ., 475.
Салих., кн., 476.
Саманиды, д., 98, 390, 391.
Самгута, пос, 817.
Самубуйма, кн., 598, 652, 653.
Сангэ, диба, м., 635.
Санджи-чжаб (Санжип), кн., 664, 665.
Сан-до, амбань, 742.
Саниз (Сабиз?)-мирза, эмир, 614.
Сантан-джимба, чжахор, 143.
Сарбан, кн., 503.
Сарт Ючин, гун, султ., 718.
Сассаниды, д., 98.
Сатук-хан, эмир, 612.
Сафьянов, Г. П., промышл., 793.
Сачжа, кн., 405.
Святослав Игоревич, кн., 103, 622.
Себук-тегин, эмир, 391.
Сеид Баба-хан 647, 648.
Сеид-мирза, х., 624, 626, 627.
Сеид-ходжа, эмир, 609.
Сельджукиды, д., 421, 461.
Семенов, атаман, 763—765.
Си-бо, ц., 28, 29.
Сизанкул, султ., 718, 719.
Сиктур, кн., 498.
Сильзивул, х., 221—223.
Синджар, султ., 394, 396—399, 421.
Синджибу, х., 221, 223, 224.
Синифа, кн., 205.
Сирийско-месопотамская д. 394.
Со-бань, полк., 139.
Со-гэ, х., 295, 315.
Соймонов, губ., 801.
Сонкор, Шемс ад-Дин, полк., 57.
Соном-рабтан, тайчжи, 660, 662, 663.
Сончжин Сэнгэ, кн., 657, 708.
Сорханьшира, сподв. Чингис-х., 408.
Сотерджава, княжна, 664.
Со-фэй, султ., 626.
Сронцзан гамбо, ц., 147, 151—153.
Старков, Василий, пос., 702.
Степан Гречанин, пос., 707, 708.
Стернберг, рыцарь, 463.
Субагатай, кн., 604.
Субуди, кн., 596.
Субутай, полк., 381, 429, 443, 453, 463.
Су Дин-фан, полк., 265—267.
Суй, д., 224. 225, 230, 231, 234, 238, 241, 242.
Султан Ахмед Пулад-хан 645.
Султан Ахмед-султан, х., 649.
Султан Мухаммед, султ., 691.
Султан Хусейн-мирза, Тимурид, 609.
Сун, д., 189, 362, 377, 468, 469, 488, 495—497.
Сун (Лю-Сун), д., 191, 192.
Су-ни-ши Ша-бо-ло хан 253.
Сун-лун-цзи, мятежник, 500.
Су Хай-чжэн, полк., 279.
Сухэ-батор, полит. деятель, 767.
Суцзун, воен. агент, 764.
Су-цзун, имп., 335—337.
Суюнчь-ходжа-хан, султ., 63.
Сы-би-хан 244.
Сы-ли-фо-шэ, х., 242.
Сы-ма-янь, имп., 163.
Сы-мо, х., 253, 254.
Сы-пи, х., 255—257.
Сы-тай, кн., 322.
Сы Шэ-ху, х., 257.
Сэ Гюй, ав., 242.
Сэ Жэнь-гуй, полк., 291.
Сэбтэн-балчжур, кн., 657.
Сэнгэ, хун-тайчжи, 641, 642, 660, 662, 707.
Сю, кн., 235.
Сюань-ву, имп., 175, 176.
Сюань-фу-ши Ван-чжи, полк., 194.
Сюань-цзун, имп. Минской д., 581.
Сюань-цзун, имп. Танской д., 349.
Сюйличжи, кн., 135.
Сюй Ши-чжзн, г., комиссар, 765, 768.
Сюк Аблай-хан, султ., 718.
Сюргатмыш, х., 547, 608.
Ся (Hia), д., 14, 46.
Ся, д., 509.
Ся-ба, кн., 585.
Сян, кн., 86.
Сян Ван, полк., 306.
Сянь, имп., 378.
Сянь (Ашина-), х., 302, 308.
Сянь-цзун, имп., 346.
Сяо-хуй, имп., 87.
Сяо Цы-е, помощи, нам., 266.
Та-гуань (Тогон), пр., 575.
Тай Бильге-тутук, х. 333, 334.
Тайджиут, фамилия, 406—409.
Тай-пин, д., 722.
Тай-пин, пр., 573.
Таир, х., 623.
Тайсун, х., 590.
Тай (Thai)-хан, имп., 14.
Тай-хо, х-ша, 348.
Тай-цзун, киданьский имп., 376, 377.
Тай-цзун, маньчжурский имп., 594.
Тай-цзун, имп. Танской д., 63, 245—247, 252—255, 258, 261, 263, 264, 274, 275, 277, 278, 284, 300, 309.
Тайчу, кн., 405.
Талику, х., 511.
Тамгач-хан Ибрагим 393.
Тамерлан (Тимур-бек), эмир, 576, 619.
Тан, гос., 80.
Танду, кн., 124.
Тан-ки, кн., 188.
Танская династия, эпоха, 107, 142, 238, 245, 246, 301, 335, 337, 340, 369, 377, 418.
Тан-хань, х., 230, 231.
Таньшихай (Тань-ши-хуай), гос., 161—163, 168.
Тарду, х., 227.
Тармаширин, х., 513, 514.
Тевеккель, х., 626, 650.
Тевкелев, мурза, полковник, 693.
Тимур, имп., 477, 499—506.
Тимур, эмир, 425, 510, 517, 518, 530, 542, 546—560, 608—609.
Тимуриды, род, 619.
Тимур-мелик, х., 550.
Тимур-шах, х., 516.
То, г., 723, 724.
Тоба, д., 191, 192, 199, 207.
Тоба, д. тангутских царей, 25, 26.
Тоба Вао-цзюй, имп., 203.
Тоба Гун, имп., 202, 203.
Тоба Гуй, имп., 170—173, 175, 178, 194, 250.
Тоба Дао, имп., 161, 167, 171—179, 181—185, 187, 189, 190, 199.
Тоба Дэ-мин, ц., 370, 372.
Тоба Илу, х., 168.
Тоба Ин, кн., 202.
Тоба Ко, имп., 175, 199, 201.
Тоба Лан, имп., 202, 203.
Тоба Сы-гун, ц., 370.
Тоба Сю, имп., 202, 203.
Тоба Сюй, имп., 204.
Тоба Сюнь, имп., 190.
Тоба Сюнь, кн., 200, 201.
Тоба Хуа, имп., 202, 203.
Тоба Хуай-гуан, кн., 361.
Тоба Хун, имп., 175, 191.
Тоба Хун II, имп., 199, 201.
Тоба Цзи-бан, кн., 370.
Тоба Цзи-цянь, кн., 370.
Тоба Цзи-ю, имп., 202.
Тоба Ци, имп., 178.
Тоба Шань-цзянь, имп., 203.
Тоба Ши, ц., 133.
Тоба Шиигянь, кн., 140.
Тоба Юань-хао, ц., 373.
Тобо-Сохор, легенд. личность, 563.
Тобо-хан 215, 221, 224—226.
Тоб-Тимур, имп., 507, 508.
Тогай, легенд, личность, 540.
Тоглук Тимур, х., 516, 517, 546.
Тогон, д., 152.
Тогон, пр., 566.
Тогон-тайчжи (тайши), 567, 573, 575, 577, 580—582, 588, 612.
Тогон Тимур, имп., 508, 509, 571, 572.
Тогрул, ван-хан, 406, 408, 411, 412.
Тогрул Кара-хан, Юсуф, 393, 394.
Тогус Тимур, х., 571, 572, 577.
Токай Тимур, х., 622.
Тонга-тегин, кн., 320.
Тон’юкук, м., 213, 285, 295, 298, 311, 313, 314, 322, 323.
Тортога-нойон, в., 503.
Тохань, каган, 175.
Тохта, х., 505.
Тохта-бей, кн., 414, 415, 417, 425.
Тохта-буга (То-р-бу-хуа), х., 580, 582, 586—588, 590.
Тохтамыш, х., 549—556.
Тохтогу, х., 505.
Тубин-хан, каган, 204.
Тува (Дува), х., 492.
Туган, пр., 457.
Туган-хан 392.
Тугул, х., 627.
Тугюй (Ту-гуай), кн., 211.
Тук Тимур, кн., 493, 494.
Тука Тимур, кн., 550.
Тука Тимур, х., 441.
Тули-хан 248, 252.
Тули-ходжа, кн., 550.
Тупуй, царевич, 62, 64, 429, 446, 450—454, 467, 485, 506, 510.
Ту-ми-ду, каган, 290.
Тумын, хан, 208, 219.
Тумэнкинь, кн., 655.
Тун Бага-тархан, кн., 343.
Тун-во, полк., 317.
Тун Мк-тархан, кн., 343.
Тун Шэху-хан, х., 241, 243, 244, 247, 251, 255.
Туньбинай сечань, кн., 404.
Турксанф, кн., 82, 214, 215.
Туру-болот, кн., 233, 596.
Тутуха, полк., 494, 499, 501, 507.
Ту-фа У-гу, кн., 185.
Ту-хо-сянь Гу-чжо, х., 328, 329.
Тушету-хан, м., 760.
Тэмучин (Тэмучжень), х., 384, 401, 402, 404—409, 413, 415.
Тюкмэ, кн., 511.
Тюменец, Василий, пос, 702, 704.
Тявка, х., 663, 664.
Тянь-вань, д. 509.
Тянь-шунь, имп., 591.
У, д., 509.
Уар, х., 176.
Убаши, х. торгоутов, 713.
Убаши, хун-тайчжи, 604, 605.
У-ван, гос., 169.
Увейс (Вейс)-хан 607.
Угримов, посл., 674.
Угул Гамиш, х-ша, 468.
Угучи Хашига, пр., 571—573, 576, 577.
Угэдэевский род 505.
Угэдэй, х., 83, 367, 430, 434—436, 448, 449, 451—454, 460, 464, 466—470, 480—482, 485, 493, 498, 547, 600.
Уди, каган, 184, 186.
Узбек-хан, 440, 512, 528, 530, 531, 550.
Узбек Тимур, кн., 512.
Уз-Тимур тайчжи, кн., 613.
Узун Хасан, старшина, 618.
Улсукэн Эсэнь, нойон, 581.
Улуг-бек, султ., 619.
Улуг-бек, х., 611, 613, 618.
Улуг-болот, кн., 592.
Улус-буга, кн., 503.
Умус, кн., 357.
У-му-чу, х., 371, 379.
Унгерн ф. Штернберг 766, 767.
Унгира, фамилия, 406.
У Пэй-фу, г., 765.
Урук-кутэн, кн., 498.
Урус, кн., 511.
Урус-хан 550.
Урянгкадай, полк., 471.
Усахал, х., 571.
У-су Ми-шэ, х., 327.
Утджи-нойон, кн., 498.
Уту, каган, 184.
У-хой, кн., 121, 185, 187—189.
У-цзи-цзинь, нойон, 581.
У-цзун, имп., 152, 358.
У-цзэ, х., 152, 348, 357—359.
У-чжи-лэ, х., 272, 293—296, 302, 303, 308, 309, 315.
У-чжу-лю, шаньюй, 125.
У-юнь, имп., 378.
Фарадж-султан 558.
Фу, Д., 24.
Фу-ди-фу, каган, 290.
Фу-дэ, полк., 680, 690, 691.
Фу-мын Лин-ча, инспектор, 329.
Фурдань, цзянь-цзюнь, 672, 675.
Фу-си, имп., 48.
Фу-ту, каган, 199.
Фу Хун, гос., 165.
Фу-цзюй, кн., 307, 309.
Фу-цзянь I, имп., 166.
Фу-цзянь, II, имп., 12, 165—167, 170, 184.
Фын-гун, цзянь-цзюнь, 16.
Фын-хоу, шаньюй, 133.
Фын-чэн-хан 344.
Хабичи, кн., 404.
Хабул-хан 404, 406.
Хадань, кн., 498.
Хаджи Берлас (Берулас), эмир, 517, 546.
Хаджиун, кн., 498.
Хайду, кн., 404, 406.
Хайду, х., 470, 480, 488—494, 498—505, 510, 513, 569, 572.
Хайсан, имп., 506.
Хайсан дженон-бэйсэ, пос., 742.
Хакк-берди Бекичак, эмир, 615.
Хак(к) Назар, х., 621, 628.
Халиль, кн. могулистанский, 624.
Халиль, х., 514.
Халиль-султан, Тимурид, 560, 609, 610.
Ханда-дорджи, пос., 742.
Хандачин-ван, м., 760.
Хань, д. XIV ст., 509.
Хань, д., 15, 74, 80, 91, 96, 101, 107, 117, 368, 584.
Хань, д. (поздняя), 85, 126, 127.
Хань, хуннская д., 140.
Хань Синь, кн., 95.
Хань-сы-чжун, в., 303.
Хань Хун, полк., 235.
Хара-хула см. Хутугайту Хара-хула.
Хара Хулагу, х., 479, 488.
Хачи Куйлук, кн., 404.
Хашан, кн., имп., 504. 506, 507, 511.
Хашига, тайчжи, 658.
Хашим-султан 649.
Хешила, имп., 507, 508.
Хи юнь, кн., 264.
Хо-ба, полк., 317.
Ходэ, кн., 139.
Хозрой Ануширван, гос., 223, 224.
Хозрой II Парвез, гос., 243, 244.
Хоментовский, полковник, 731.
Хонанта, г., 659.
Хонь-буха, кн., 469.
Хороли, кн., 661.
Хорхудай. кн., 591.
Хотохоцзинь, хун-тайчжи, 637.
Хоу-лян, д., 376, 377.
Хоу Тан, д., 377, 382.
Хоу Хань, д., 377.
Хоу Цзин, д., 377.
Хоу Чжоу, д., 377.
Хо-урлюк, кн., 630, 631, 633, 635, 636, 640.
Хо-хань-ша, Хо-хянь-я см. Ху-хань-э.
Хо-цюй-бин, полк., 105.
Хо-шай, кн., 591.
Хоянь, кн., 136.
Хоянь, кн. род, 139, 161, 162.
Хуай-энь, полк., 332, 340, 369.
Хуан Ван-хун, г., 727.
Хуан-цзяо (-чао), мятежник, 349, 570, 581.
Хуан-чжи, имп., 585
Хубилай, имп., 20, 62, 155, 402, 403, 432, 434, 470—472, 476— 489, 492—501, 503, 576, 579, 601.
Худайдад, эмир, 517, 609, 610.
Худжатур, х., 411.
Хулагу, х., 62, 421, 473—476, 481, 512, 564.
Хулагиды, род., д., 503, 512.
Хулан-хатуи, х-ша, 498.
Хуланьчжи, кн., 135.
Хултуган Мерген, кн., 425.
Хулук-хан, имп., 506.
Хуни, х., 176.
Хун-сю-цюань, вождь инсургентов, 722.
Хун-у, имп., 509, 583.
Хунцзиту-мэргэн, кн., 233.
Хун-шунь, полк., 359.
Хурулмай, кн., 710.
Хусейн, султ., 619.
Хусейн, эмир, 517, 547.
Хусейн Суфи, х., 547, 548.
Хуссейн, мелик, пр., 515.
Ху-сэ-ло, х., 293, 302, 308, 309.
Ху-торэ, х., 348.
Хутугайту Хара-хула, хун-тайчжи, 629, 631—634, 637, 704.
Хутуктай Сэцэн хун-тайчжи 600, 604, 625.
Хутул, Хутула-каан, х?, 404, 405.
Хутхай, чинсанг, 570.
Ху-хан-э, шаньюй, 116—119, 126.
Хучар, кн., 405, 412.
Ху-шэ-ло, х., 293.
Хызр-ходжа, х., 549, 552, 607, 608.
Хэ-ли, кн., 261.
Хэ-лянь-бо-бо, гос., 183.
Хэу Хань, д., 343.
Хэу Цзинь, д., 343.
Хюй-люй Цюань-кюй, шаньюй, 116.
Цаган-гэгэн 568, 602, 728, 729.
Цаган Номыин-хан, лама, 670, 671.
Цао-кунь, гос. деятель, 765.
Цао-ю-вынь, полк., 468.
Цзанба, дэси, м., 635, 636, 667.
Цзи-нань, кн., 593.
Цзинь, д., 163, 192, 369.
Цзинь (Гинь), д. чжурчженьская, 384, 388.
Цзинь-чжун, кн., 299.
Цзирамынь-хан 581.
Цзорикту-хотоци, тайчжи, 643.
Цзотба, тайчжи, 651.
Цзотба-батур, тайчжи, 642, 643.
Цзо-цзун-тан, г., г.-губ., 724—726, 733.
Цзун-ай, с., 179, 190.
Цзунь см. Пу-гу Цзунь, кн. Цзе-ли (Ду-би-), х., 214, 244—248, 251—254, 274, 277, 297.
Цзэн. маркиз, пос., 733, 823, 824.
Цзюй-цюй Му-гянь, кн., 184, 186, 210, 279.
Цзюй-цюй Мэн-сунь, кн., 184, 185.
Цзюй-цюй У-хой, кн., 187.
Цзя-лу, полк., 192.
Цзя-цзин, имп., 593.
Ци, д., 192. Ци (Бей Ци), д., 203.
Ци-гу, кн., легенд. личность, 208, 311.
Ци-до-ло, гос., 173.
Циммерман, г., 731.
Ци-нань, кн., 372.
Цинь, д., 15, 85, 88, 104, 192.
Цинь, мл. д., 167.
Цохор Убаши, хун-тайчжи, 643.
Цуань Бао-би, в., 292.
Цэван-даши, тайчжи, 677.
Цэван-дорчжи Нам-джал, хун-тайчжи, 676.
Цэван-рабтан, хун-тайчжи, 659—663. 665—667, 669, 670, 690, 710, 812, 815.
Цэнгунь, дзасакту-х., 651, 653, 708.
Цэнгунь-чжаб, цзасак, 708.
Цэрзн, г., 678.
Цэрен, тайчжи торгоутов, 713, 714.
Цэрэн, эфу, х., 672, 673, 808, 809.
Цэрэн-дундоб младший, полк., 672, 677.
Цэрэн-дундоб старший, полк., 668, 669, 672, 677.
Цэрэн Мункэ, кн., 565.
Цэрэн-мэргэн, кн., 105.
Цэрзн Чимет, пос., 742, 760.
Цэцэн-тайчжи 642, 643.
Цэцэн-хан (хошоутов) 641, 644.
Цюй-ли Сы-пи-хан 244. 255—257.
Цюй-л-в, кн., 325.
Цюкер, нойон, 638.
Цянь-бэнь, кн., 585.
Цянь-лун, имп., 411, 262, 564, 674, 678—680, 689—693, 695, 713, 715, 716, 736.
Чаган, полк., 469.
Чактур чжаб, кн., 665.
Чан-сунь Хань, полк., 182.
Чан-чжи, полк., 292.
Чапар, х., 504, 505, 511.
Чауву, Чжаову, д., 304.
Чача Сенгун, полк., 310, 311.
Челуху, кн., 175.
Чжамуха, кн., 408, 409, 412 414.
Чжана-гарбу, тайчжи, 679.
Чжан-гуй, кн., 166.
Чжан-гюнь, кн., 123.
Чжан-жу, в., 229.
Чжани-чао, нам., 361, 362.
Чжан-мын-мин, кн., 196.
Чжан-сунь Чжэн, с., 227.
Чжан-сунь Шэн, с., 227—231, 233, 236, 237.
Чжан-Хуань, полк., 15.
Чжан Цин, г., 426.
Чжан Цянь, пос., 101.
Чжан Чжи, вл., 427.
Чжан Чжу, кн., 264, 267.
Чжан Ши-цзэ, полк., 495, 496.
Чжао, хуннская д., 140, 192.
Чжао, фамилия, 496.
Чжао Гуй-чжэн, с., 326.
Чжао дэ-янь, с. 246.
Чжао-ли, х., 348.
Чжао-хой, г. 679, 680, 690, 691.
Чжебэ, полк., 381, 408, 419, 424, 429, 443, 481.
Чжелме, сподвижник Чингис-х., 408.
Чжи-ги-шэ, кн., 241.
Чжи-чжи, шаньюй, 88, 117—121, 350, 351.
Чжоу, д., 14, 53, 62, 73, 74, 80.
Чжоу (Бэй Чжоу) 203, 228.
Чжоу Чжи-ду, полк., 265.
Чжулху, гурхан, 420, 422, 423.
Чжун-цзун, кн., 301, 302, 306.
Чжурмагун, Чирмагун, полк., 440, 460—462.
Чжу-сы, полк. 318.
Чжу-цюань-чжун, гос., 376.
Чжу-юань-чжан, о. д., 509.
Чжэ-бо, полк., 424.
Чжэбцзун-дамба-хутухта 603, 652, 655.
Чжэн, кн., 315.
Чжэн-дао, ц., 243.
Чжэн-тун, имп., 591.
Чжэн-хуа, имп., 591.
Чингис-хан 62, 64 77, 83, 106, 373, 384, 386, 401—415, 417-419, 423—432, 434—449, 451, 456, 462, 464, 480—482, 484, 485, 489, 498, 510, 518, 521, 531, 532, 535, 542, 547, 548, 552, 561, 563, 564, 569, 570, 578, 579, 587, 602, 632, 634, 678, 723.
Чингисиды, род, 476, 490, 493, 500, 504, 507, 510, 523, 547, 574—576, 617.
Чи-синь, 357.
Чихунь-дорчжи, тушету-х., 651, 652, 654, 655.
Чой-чжи Оцзар, лама, 603.
Чон-дэ, пос, 106.
Чорос, кн. род, 577, 643.
Чоу-гун, эпоха, 302.
Чоуну (Чэуну), каган, 199, 204.
Чу-ло, кн., 234.
Чу-ло-хан 242, 243, 254.
Чу-ло-хоу, х., 212, 227, 228, 230, 231, 233.
Чун, кн., 733.
Чун-дэ-хан 346, 348.
Чун-хоу, пос, 732, 733, 783.
Чун-цю, эпоха, 85.
Чэ-би (Ашина-), х., 277, 283, 284.
Чэ-би Ши-чжо Су-лу, каган, 316, 325, 326, 328.
Чэн-ван-ли, цензор, 589.
Чэн Лян, нам., 135.
Чэн-мин, х., 348.
Чэн-хуа, имп., 585.
Чэн-цзу, имп., 572, 578, 580.
Чэнь-хо-шан, полк., 450, 452.
Чэнь-чжун, м., 108.
Чэче(э)нь-тайчжи, кн., 153, 594.
Шаболио, х., 225, 226.
Ша-бо-ло Хи-ли-ши-хан, 257, 258, 260.
Ша-бо-ло Хэ-лу-хан 264.
Шала, род. старшина, 585.
Шама-джехан, х., 608, 611.
Шандур-чжаб, с., 669.
Шан-Кунжо, уз., 149.
Шан-Сыло, полк., 149.
Шан-цзи, полк., 16.
Шан-шацзан, полк., 347.
Шань-ба, кн., 585.
Шао-цзу, кн., 325.
Шара, дзасакту-х., 651, 653.
Шах, кн., 505.
Шах-джехан, кн., 608, 610, 611.
Шах Мансур, султ., 555.
Шахрух, х., 607—611, 618.
Шах-хан 626, 527.
Ша-ча Чжун-и, полк., 310.
Шейбак, х., 622.
Шейбан, 502, 530.
Шейбаниды, д., 620, 626, 650.
Шейбани-хан Мухаммед, х., 620, 624.
Шеинь, ц., 191.
Шейх Нур ад-Дин, эмир, 556, 611.
Шелунь, каган, 172, 175, 176, 179, 180.
Шемс ад-Дин Ильтумишь, султ., 454.
Шемс ал-Мульк Наср, гос., 393.
Шемс эд-Доулэ, ил-х., 390.
Шемяка, х., 693.
Шерен, нойон, 681.
Шереф иль-Мульк, визирь, 461.
Ши, влад. дом, 140.
Ши-би-хан 240—242, 254.
Шиигянь, гос., 170.
Ши-ли Дэ-лэ, х., 254, 257.
Ши Лэ, полк., 165.
Ши Минь, уз., 15, 80, 140, 165, 166.
Шинглагар, кн., 498.
Шир Али, кн., 611.
Ширамун, кн., 468.
Ширкэ, кн., 493, 494, 503.
Шир Мухаммед, х., 611, 612.
Шихаб ад-Дин, султ., 421.
Ши-хуан-ди, имп., 15, 82, 90, 94.
Ши Ху, имп., 165.
Ши Хун, полк., 332.
Ши Цзин-тан, имп., 377.
Ши Цзянь, имп., 140.
Ши Чун-гуй, имп., 377, 378.
Шоди-пала, имп., 507.
Шолуй (Шолой), кн., 596.
Шолуй (Шолой) Убаши хун тайчжи 604, 704.
Шуай-чжун, пристав, 159.
Шуджа ад-Дин Ахмед, кн., 628, 644.
Шуно-даба, тайчжи, 671.
Шунь, гос., 80, 84, 86, 169.
Шунь-ди, имп., 572.
Шунь-чжи, имп., 643, 685, 707, 795.
Шуру, имп., 378.
Шу-я, имп., 378.
Шы Сы-мин, полк., 338.
Шы Чао-и, ав., 338.
Шэгуй, х., 240, 243, 261, 264.
Шэ-дянь-цзэ, полк., 487.
Шз-ту, х., 226-233, 238.
Шэ-ху-каган, х. зап. турок, 257, 259, 260.
Шэ-ху-хан 231.
Шэ-цзё, кн-ня, 500.
Эда, влад. дом, 197.
Э-ла-ли, кн., 371.
Элюй Амбагянь, имп., 349.
Элюй Даши, гурхан, 394—400.
Элюй Или, гурхан, 420.
Элюй Си-Лян, кн., 362.
Элюй Сэ-чжэнь, полк., 379.
Элюй Сю-гэ, полк., 379.
Элюй Чуцай, м., 436, 441,466, 483.
Эсутай, воин, 443.
Эсун Тимур, кн., 515.
Э-ху, полк., 339.
Эбугэн, кн., 498.
Эйюбиды, д., 475, 476.
Элбэк, х., 571, 573.
Эль-этмиш Кутлуг Билге-каган 329.
Эмиль-ходжа, кн., 516.
Эмин-ходжа, кн., 674.
Эмирек Ахмед, кн., 611.
Энкэ-Дзорикту, х., 571.
Э-нянь-торэ, х., 359, 361.
Эрбильский князь 457.
Эр-вэй-тегин, комендант, 329.
Эргэнэ, р-ша, 148, 479, 488, 489.
Эрдени-лама Батур хун-тайчжи (тит.) 677.
Эринчин, цзасак, 653, 706—708, 795.
Эрихэй, кн., 596.
Эркэ, кн., 412.
Эрхэ-тайчжи, кн., 152.
Эр-чжу, фамилия, 203.
Эр-чжу Жун, полк., 202.
Эр-чжу Чжао, полк., 202.
Эр-чжу Ши-лун, полк., 202, 203.
Эр-шэ, имп., 82.
Эсэнь, сын Тогона, пр., 566, 573, 582, 583, 586—591, 593, 612, 613, 619, 629, 632.
Эсэнь, сын Угучи, пр., 573.
Эсэнь-буга, х., 507, 512, 513.
Эсэнь-бука, х. могулистанский, 613, 614, 621.
Эцигэ-ноян, кн., 105.
Юань, д., 107, 483, 486, 497, 509, 529, 572, 574, 576, 583, 584, 606.
Юань Вэй, д., 176, 184.
Юань лу, княжна, 87.
Юань-хао, гос., 26, 152, 369, 373.
Юань-цин, х., 302, 308.
Юань-чжэнь, м., 295.
Юань-шз, эпоха, 123.
Юдин, Матвей, пос, 708.
Юй, гос., 89, 107.
Юй-вынь Тай, ав., 203.
Юй-вынь Цзю, гос., 203.
Юй-гу, шад, 251, 253, 257.
Юй-люй, х., 168.
Юйчугянь, шаньюй, 136.
Юй-юй, м., 160.
Юлю, шаньюй, 131.
Юн-ло, имп., 572—574, 578, 580, 582, 657.
Юнус-султан 644.
Юнус, х., 613—616, 618.
Юн-чжзн, имп., 672-674, 681.
Юн-чжзнь, имп., 583.
Юнь-цзи, имп., 418, 419.
Юн-юй-люй, х., 233—235.
Юрун-таш, кн., 480.
Юсуф-ходжа, пр., 690.
Ю-ху-зн, г., 727.
Юэ, с, 86.
Юэ-цзюй, кн., 220.
Якуб-бек 722, 726.
Ян, д., 25, 192.
Ян-ди, имп., 237, 239—241.
Ян Вынь-ду, ц., 192.
Ян Нань-ди, ц., 192.
Ян Си-гу, окр. нач., 342.
Ян Цзянь, имп., 224.
Янь, д., 165.
Янь-да, х., 593.
Янь-ло, х., 226.
Янь-ю, полк., 90.
Яо-, гос., 80, 86.
Яо И-чжун, м., 166.
Яо Чан, ван, 166, 167, 172.
Яр-Мухаммед, х., 650.
Ясавур, кн., 512.
Яхья, ходжа, х., 648, 649.
Грум-Гржимайло Григорий Ефимович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Дунганский партизан Да-Ху Баян-хур, Грум-Гржимайло Григорий Ефимович, Год: 1891
  2. История Тибета и Хухунора…, Бичурин Иакинф, Год: 1830
  3. История Тибета и Хухунора…, Бичурин Иакинф, Год: 1830
  4. Китай. Его жители, нравы, обычаи, просвещение, Бичурин Иакинф, Год: 1840
  5. Путешествие персидского посольства через Россию от Астрахани до Архангельска в 1599-1600 гг., Дон-Хуан-Персидский, Год: 1904
  6. Донесение, Варкоч Николай, Год: 1589
  7. Историческое, топографическое, статистическое, этнографическое и военное описание Кавказа, Бларамберг Иван Фёдорович, Год: 1833
  8. Литовцы, Кудринский Федот Андреевич, Год: 1905
Электронная библиотека