Замогильные записки, Шатобриан Франсуа Рене, Год: 1848 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 66 минут(ы)

ЗАМОГИЛЬНЫЯ ЗАПИСКИ ШАТОБРІАНА.

Статья вторая.

Монбуассье, іюль 4817.

Прогулка.— Явленіе Комбура.

Съ-тхъ-поръ, какъ я въ послдній разъ писалъ эти ‘Записки’ — въ Волчьей-Додин, въ 1814,— до настоящаго, іюля 1817 года, прошло три года и десять мсяцевъ. Слышали вы,— какъ пала имперія? Нтъ: ничто не смущало спокойствія, этой страны. Между-тмъ, имперія исчезла, огромныя развалины обрушились въ-теченіе моей жизни, какъ остатки римскихъ развалинъ, свалившіеся въ текучія струи безвстнаго ручья. Но мало нужды до событіи тому, кто ихъ не считаетъ: нсколько годовъ, излетвшихъ изъ рукъ Вчнаго, отплатятъ за весь, этотъ шумъ безконечнымъ молчаніемъ.

Послднюю книгу я писалъ подъ вліяніемъ издыхавшей тиранніи Бонапарта, при свт послднихъ лучей его славы, эту книгу — начинаю подъ правленіемъ Лудовика XVIII. Сначала, скажу, что заставило мепй снова взяться за перо: сердце человческое всему служитъ игрушкою, и нтъ возможности предвидть, какое ничтожное обстоятельство породитъ его радости и скорби. Монтепь замтилъ это: ‘Чтобъ расшевелить душу’, сказалъ онъ, ‘для этого не нужно причины: ею управляетъ и волнуетъ ‘ее мечта, у которой нтъ ни причины, ни содержанія’.

Я теперь въ Монбуассье, на границахъ. Босы и Перша, здшній замокъ, принадлежавшій графин де Кольберъ-Монбуассье, во время революціи былъ проданъ и разрушенъ, — остались только два павильйона, раздленные ршеткой и служившіе прежде, помщеніемъ для управителя. Паркъ, теперь англійскій, сохранилъ слды своей прежней французской правильности: прямыя аллеи. Куртины молодаго лса, обсаженныя грабинникомъ,— придаютъ ему строгій видъ, онъ хорошъ какъ развалина.

Вчера вечеромъ я гулялъ одинъ, небо было похоже на осеннее, повременамъ дулъ холодный втеръ. Остановившись передъ просвтомъ густыхъ деревьевъ, я взглянулъ на солнце: оно осталось въ облакахъ надъ башнею Аллюи, изъ которой жившая въ ней Габріэль, назадъ тому двсти лтъ, смотрла, какъ я, на закатъ солнца. Что сталось съ Генрихомъ и Габріэлью? То, что будетъ и со мной, когда явятся въ свтъ эти ‘Записки’.

Щебетанье сраго дрозда, сидвшаго на самой верхней втк березы, вывело меня изъ задумчивости. Прц этомъ магическомъ звук, вдругъ представился мн отчій домъ: я забылъ событія, недавно совершившіяся передъ моими глазами, и, внезапно перенесшись въ прошедшее, снова увидлъ мста, гд такъ часто слушалъ свистъ дроздовъ. Тогда, слушая его, я былъ такъ же печаленъ, какъ и теперь, но та первая грусть была грусть неопытнаго, происходившая отъ неяснаго стремленія къ счастію, моя настоящая грусть есть плодъ знакомства съ предметами оцненными и обсушенными. Въ, комбурскомъ лсу, птицы пли мн о блаженств, котораго я думалъ достигнуть, то же пніе въ монбуассьерскомъ парк напоминало мн время, потерянное въ преслдованіи этого неуловимаго блаженства. Мн уже нечему учиться, я шелъ скорй другихъ и окончилъ жизненный путь. Часы бгутъ и увлекаютъ меня за собою, я даже не знаю, успю ли окончить эти Записки. Во сколькихъ уже мстахъ принимался я за нихъ’ и гд кончу? Долго ли буду гулять по окраинамъ лсовъ? Воспользуюсь остальными минутами, поспшу описать пору моей молодости, пока она еще не исчезла изъ вида, морякъ, оставляя навсегда очарованный берегъ, пишетъ свой дневникъ въ виду удаляющейся и готовой исчезнуть земли.

Динанскій-Коллегіумъ.— Бруссе. Я возвращаюсь къ родителямъ.

Я говорилъ о своемъ возвращеніи въ Комбуръ и о томъ, какъ меня встртили отецъ, мать и сестра Люсиль.

Можетъ-быть, не забыли читатели, что три другія мои сестры уже были замужемъ и жили въ имніяхъ ихъ новыхъ фамилій, въ окрестностяхъ Фужера. Братъ мой, въ которомъ честолюбіе начинало развиваться, чаще бывалъ въ Париж, нежели въ Ренн. Сначала онъ купилъ себ мсто секретаря королевскаго совта, которое перепродалъ, для вступленія на военное поприще. Онъ поступилъ въ полкъ королевской кавалеріи, причислился къ дипломатическому корпусу и сопровождалъ графа де-ла-Люзерна въ Лондонъ, гд встртился съ Андреемъ Шенье, былъ близокъ къ назначенію посланникомъ въ Вну, когда обнаружились наши смуты, онъ сталъ добиваться посланничества въ Константинополь, но здсь ему явился страшный соперникъ — Мирабо, которому общали это посланничество, съ условіемъ — пристать къ партіи двора. Такимъ-образомъ, братъ мой оставилъ Комбуръ тотчасъ посл того, какъ я тамъ поселился.

Основавшись въ своемъ владніи, батюшка уже не вызжалъ изъ него больше, даже и во время собранія государственныхъ чиновъ. Матушка каждый годъ къ пасх узжала въ Сен-Мало на шесть недль, и всегда ждала своего отъзда, какъ минуты освобожденія, потому-что ненавидла Комбуръ. За мсяцъ до этого путешествія, начинали говорить о немъ, какъ о какомъ-нибудь отважномъ предпріятіи, готовились, давали отдыхъ лошадямъ. Наканун отъзда ложились спать въ семь часовъ вечера, чтобъ встать въ два часа утра. Матушка, совершенно довольная, вызжала въ три часа и въ цлый день успвала сдлать двнадцать лье.

Люсиль, принятая каноникой въ Аржантьерскій Монастырь, должна была перейдти въ монастырь ремирмонской: въ ожиданіи этой перемны, она оставалась затворницей въ деревн.

Что касается до меня, то, посл своей брестской выходки, я объявилъ, что хочу вступить въ духовное званіе, а въ сущности цль моя была — только выиграть время, потому-что я самъ не зналъ, чего хотлъ. Меня отдали въ дипанскій коллегіумъ, довершить мое общее образованіе. Латинь я зналъ лучше учителей, но принялся за изученіе еврейскаго языка. Начальникомъ коллегіума былъ аббатъ де-Рульякъ, моимъ профессоромъ — аббатъ Дюамель.

Диванъ, украшенный вковыми деревьями, обнесенный старинными башнями, расположенъ на живописномъ мст,— на Высот холма, а у подошвы этого холма течетъ Раиса, воды которой поднимаются отъ морскихъ приливовъ, онъ возвышается надъ долинами, скаты которыхъ покрыты красивой растительностію. Динанскія минеральныя воды пользуются нкоторой извстностью. Этотъ вполн историческій городъ, родина Дюкло, хранилъ въ числ своихъ древностей сердце дю-Гесклэна: доблестный прахъ, похищенный во время революціи, едва не былъ растертъ однимъ стекольщикомъ на краску, — не хотли ли употребить его для изображенія побдъ, одержанныхъ надъ врагами отечества?

Мой соотечественникъ Бруссе учился вмст со мной въ Диван, учениковъ водили купать по четверкамъ, какъ клерковъ при пап Аріан I, или по воскресеньямъ, какъ арестантовъ при император Гоноріи. Одинъ разъ, я чуть не утонулъ, въ другой разъ — Бруссе искусали неблагодарныя, неспособныя предвидть будущее піявки. Диванъ лежалъ въ равномъ разстояніи отъ Комбура и Планкуэ, и я здилъ поперемнно — то къ дядюшк де-Беде въ Маншуа, то къ своимъ семейнымъ въ Комбуръ. Батюшк казалось выгоднымъ имть меня при себ, матушка желала, чтобъ я не измнялъ своему религіозному призванію,— впрочемъ, принуждать меня не хотла, — а потому ни тотъ ни другая не настаивали, чтобъ я оставался въ коллегіум. Такимъ-образомъ, я незамтно основался подъ родительскимъ кровомъ.

Описывать характеры и бытъ моихъ родителей — для меня услада: они у меня — предметъ нжнаго воспоминанія, во тмъ охотне воспроизведу я картину этого быта, что она будетъ похожа на снимокъ съ виньетокъ средневковыхъ рукописей: между настоящими временемъ и. тмъ, которое я хочу изобразить, какъ-будто лежатъ цлые вка.

Монбуассье, іюль 1817.

Пересмотрно въ декабр 1846.

Жизнь въ Комбур.— Дни и вечера.

По моемъ прізд изъ Бреста, владльческое семейство въ Комбур образовалось изъ четырехъ лицъ (батюшка, матушка, сестра и я). Кухарка, горничная, два лакея и кучеръ — составляли всю прислугу, охотничья собака и дв старыя кобылы помщались въ углу конюшни. Эти двнадцать живыхъ существъ совершенно исчезали въ такомъ замк, гд были бы едва замтны сто рыцарей, вмст съ ихъ дамами, оруженосцами, пажами, вмст съ конями и псарней короля Дагобера.

Круглый годъ въ замк не показывалось ни одно постороннее лицо, кром нсколькихъ дворянъ, маркиза де-Малуэ, графа де-Гойонъ-Бофоръ, которые бывали проздомъ, отправляясь съ просьбами въ парламентъ. Они прізжали зимой, верхами, съ пистолетами въ сдл, съ охотничьимъ ножемъ на боку, за каждымъ обыкновенно халъ слуга также верхомъ, и везъ за собой толстый ливрейный чемоданъ.

Батюшка, всегда чрезвычайно церемонный, встрчалъ ихъ на крыльц, съ открытой головой, несмотря на дождь и втеръ. Войдя въ комнаты, сельскіе жители разсказывали про свои фамильныя дла, излагали исторіи своихъ тяжебъ. Вечеромъ, ихъ отводили въ сверную башню, въ покои королевы Христины, въ почетную комнату, гд стояла кровать въ семь футовъ длины, ширины и высоты, съ двойными занавсами изъ зеленаго газа и кармазинной шелковой матеріи, поддерживаемая четырьмя вызолочеными амурами. На утро, когда я, сойдя въ большую залу, смотрлъ изъ окна на затопленное дождемъ или покрытое инеемъ поле, то замчалъ на пустынной насыпи пруда двухъ или трехъ путниковъ, то были наши гости, пробиравшіеся въ Реннъ.

Эти постители немногое зн$ли о томъ, что длается въ свт, между-тмъ, чрезъ нихъ кругъ нашего зрнія раздвигался на нсколько лье за предлы комбурскихъ лсовъ. Съ отъздомъ ихъ, мы опять оставались — по буднямъ въ своей семь, по воскресеньямъ въ обществ деревенскихъ буржуа и сосднихъ дворянъ.

Въ воскресенье, если была хорошая погода, матушка, Люсиль и я — отправлялись въ приходскую церковь, чрезъ. Пти-Мэлъ, полевой дорогой, а въ дождь проходили по отвратительной улиц Комбура. Мы не здили, какъ аббатъ де-Мрроль, въ легкой коляск, запряженной четверкой блыхъ коней, отнятыхъ у Турковъ въ Венгріи. Батюшка только одинъ разъ въ годъ, на Пасху, ходилъ въ приходскую церковь, а въ остальное время Года слушалъ обдни въ капелл замка. Мы садились на почетную скамью, прямо противъ стоящей у алтаря черной мраморной гробницы Рене-де-Роана, и къ намъ первымъ доносились дымъ кадила и слова молитвъ.

Воскресныя развлеченія исчезали вмст съ днемъ, они даже небыли постоянны. Въ ненастное время года, бывало, проходятъ цлые мсяцы и ни одно живое существо не постучится въ ворота нашей крпости. Грустны были комбурскія заглохшія поля, а нашъ замокъ еще грустне. Вступая подъ его своды, человкъ ощущалъ то же, что при вход въ гренобльскій картезіанскій монастырь. Когда я посщалъ этотъ монастырь, въ 1805 Году, мн надо было пробираться чрезъ пустыню, которая шла чмъ дальше, тмъ глуше. Я думалъ, что она кончится монастыремъ, но и въ самыхъ стнахъ обители мн показали монашескіе сады, которые были еще пустынне лса. Наконецъ, въ самомъ центръ монастыря я нашелъ укрытое всми сгибами окружающаго уединенія старинное кладбище братіи, отсюда, изъ этого святилища, вчное молчаніе, мстное божество, простирало власть свою на окрестные горы и Лса.

Мертвую тишину комбурскаго замка усиливалъ молчаливый и нелюдимый нравъ моего отца. Вмсто того, чтобъ собрать вокругъ себя семейство и прислугу, онъ разбросалъ ихъ но всмъ частямъ зданія. Его спальня помщалась въ малой восточной башн, а кабинетъ — въ малой западной. Мебель, кабинета состояла изъ трехъ стульевъ, обитыхъ черной кожей, и стола, покрытаго грамматами и пергаментами. Родословное древо фамиліи Шатобріановъ висло надъ каминомъ, а въ амбразур окна было развшено оружіе всхъ родовъ, отъ пистолета до карабина. Комната матушки находилась надъ большой залой, между двумя малыми башнями, эта комната была съ паркетнымъ поломъ и убрана венеціанскими фацетными зеркалами. Сестра занимала боковую комнату, смежную съ матушкиной. Горничная спала далеко отъ нихъ., въ той части замка, гд были главныя башни. Мое гнздо было нчто въ род уединенной келліи, на верху башенки, въ которой шла лстница, сообщавшая внутренній дворъ съ разными частями зданія. Внизу этой лстницы, каммердинеръ батюшки и другой слуга покоились въ подвалахъ со сводами, а кухарка обитала въ большой западной башн.

Батюшка всегда, и зимой и лтомъ, вставалъ въ четыре часа утра, шелъ во внутренній дворъ и при вход въ башенку звалъ и будилъ своего каммердинера. Ему проносили немного кофе въ пять часовъ, потомъ онъ работалъ у себя въ кабинет до двнадцати. Матушка и сестра завтракали, каждая въ своей комнат, въ восемь часовъ утра. У меня не было опредленнаго часа ни для вставанья, ни для завтрака, предполагалось, что я учусь до двнадцати часовъ, но я большую часть времени ничего не длалъ…

Въ половин двнадцатаго звонили къ обду, который приготовлялся ровно къ двнадцати. Большая зала служила и столовой и салопомъ: обдали и ужинали въ восточномъ конц этой залы, а посл стола переходили на другой конецъ, къ западу, и помщались передъ огромнымъ каминомъ. Большая зала была обита панелями, росписана срымъ и блымъ цвтами и украшена старинными портретами со временъ Франциска I до временъ Лудовика XIV. Тутъ были, между прочимъ, портреты Конде и Тюренна, картина, представляющая Гектора, убитаго Ахиллесомъ подъ стнами Трои, висла надъ каминомъ.

По окончаній обда, вс оставались вмст до двухъ часовъ. Въ два часа, если было лто, батюшка шелъ забавляться рыбной ловлей, осматривалъ свои огороды, прогуливался на пространств полета каплуна, осенью и зимой — онъ отправлялся на охоту, матушка уходила въ домовую церковь и молилась тамъ нсколько часовъ. Церковь эта была — мрачная молельня, украшенная превосходными картинами знаменитйшихъ мастеровъ, картинами, какія никто бы и не подумалъ увидть въ бретанскомъ феодальномъ замк. У меня и теперь хранится Святое Семейство Альбано, картина, писанная на мди и взятая изъ этой церкви: единственная вещь, оставшаяся мн отъ Комбура.

Когда батюшка узжалъ, а матушка уходила молиться, — Люсиль запиралась въ своей комнатъ, я — или отправлялся въ свою келлью, или убгалъ въ поле.

Въ восемь часовъ, звонъ колокола возвщалъ ужинъ. Посл ужина, въ хорошую погоду, выходили на крыльцо. Батюшка вооружался ружьемъ и стрлялъ совъ, которыя съ приближеніемъ ночи вылетали изъ разслинъ. Матушка, Люсиль и я — смотрли на небо, на лса, на послдніе лучи солнца, на вечернія звзды. Въ десять часовъ — отходили ко сну.

Осенніе и зимніе вечера были совсмъ другаго рода. Когда кончался ужинъ и четыре собесдника удалялись къ камину,— матушка, вздыхая, опускалась на кушетку, обитую старой бумажной матеріей, передъ ней ставили столикъ съ восковой свчей. Мы съ Люсилью садились у огня, слуги, собравъ съ стола, удалялись. Тогда батюшка начиналъ прогулку, которая уже не прерывалась во весь вечеръ. На немъ всегда бывалъ халатъ изъ благо ратина, или родъ плаща, какого я не видывалъ ни на комъ, кром его. На голов, вполовину плшивой, возвышался большой блый, совершенно-прямо торчащій колпакъ. Для обширной залы такъ мало было свта одной свчи, что когда батюшка, въ своей непрерывной прогулк, удалялся отъ камина, его совсмъ было невидно, — Слышались только, шаги въ темнот. Потомъ онъ медленно приближался къ свту и мало-по-малу выступалъ изъ мрака, какъ призракъ, въ своемъ бломъ плащ и бломъ колпак, съ своимъ длиннымъ и блднымъ лицомъ. Мы съ Люсилью перекидывали нсколько словъ шопотомъ, когда батюшка уходилъ въ противоположный конецъ залы, и молчали при его приближеніи. Бывало, проходя мимо, онъ спрашивалъ насъ: ‘о чемъ вы говорили?’ Объятые ужасомъ, мы ничего не отвчали, я онъ продолжалъ свой путь. Во все остальное время вечера, ничто не поражало слуха, кром мрнаго звука шаговъ, матушкиныхъ вздоховъ и шума втра.’

Било десять часовъ на башн замка: — батюшка останавливался, какъ-будто шаги его задерживала та же самая пружина, которая приподнимала часовой молотокъ. Онъ вынималъ свои часы, заводилъ ихъ, бралъ большой серебряный подсвчникъ съ большой восковой свчей, уходилъ на минуту въ малую западную башню, возвращался съ той же свчей въ рук и отправлялся въ спальню, находившуюся въ малой восточной башн. Мы съ Люсилью ждали его на дорог, цаловали его и желали ему доброй ночи. Онъ молча подставлялъ намъ свою сухую, впалую щеку, продолжалъ свой путь и скрывался въ башн, вслдъ за тмъ мы слышали звукъ запиравшихся за нимъ дверей.

Чары распадались: матушка, сестра и я, превращенные въ статуй присутствіемъ моего родителя, снова обртали въ себ жизненную дятельность. Снятіе очарованія прежде всего обнаруживалось сильнйшимъ разливомъ рчей: долго угнетавшее насъ молчаніе вознаграждалось съ лихвою.

Когда этотъ словесный потокъ весь изливался, я звалъ горничную и провожалъ матушку и Люсиль въ ихъ покой. Прежде своего удаленія, я долженъ былъ заглянуть подъ ихъ кровати, въ камины, за двери, осмотрть сосднія лстницы, переходы и корридоры. Вс преданія замка, вс хищники и привиднія — припоминались въ эти минуты. Наши люди были уврены, что какой-то графъ да-Комбуръ съ деревянной ногой, умершій назадъ тому триста лтъ, является въ извстныя времена въ замк и что его встрчали на большой лстниц башенки, и что также иногда деревянная нога прогуливается одна съ черной кошкой.

Монбуассъе, августъ 1817.

МОЯ БАШЕНКА.

Эти разсказы занимали все время, пока матушка и сестра отходили ко сну, он ложились въ постель замирая отъ страха, я уходилъ на верхъ моей башенки, кухарка отправлялась въ большую башню, а слуги спускались въ свое подземелье.

Окно моей башенки выходило на внутренній дворъ. Днемъ, у меня были въ перспектив зубцы противоположной куртины, на которыхъ водились сколопендры и росли дикія сливы. Нсколько касатокъ, которыя лтомъ съ крикомъ забивались въ трещины стнъ, были моими единственными товарищами. Ночью, мн ничего не было видно, кром, маленькаго лоскута неба и нсколькихъ звздъ. Когда луна свтила на неб и склонялась къ западу, я узнавалъ ея присутствіе по лучамъ, падавшимъ ко мн на постель сквозь ромбоидальныя окончины. Совы летали съ одной башни на другую, мелькая взадъ и впередъ между мной и луной, и на моихъ занавскахъ рисовались движущіяся тни ихъ крыльевъ. Заключенный въ самомъ пустынномъ мст, къ которому сходились галереи, я слышалъ малйшій ночной звукъ. Иногда — втеръ какъ-будто бжалъ легкими шагами, а иногда заводилъ жалобный вой, дверь моя вдругъ сильно качалась, подземелья гудли, и потомъ — все затихало, и опять поднимался тотъ же шумъ. Въ четыре часа утра, голосъ владтеля, зовущаго каммердинера изъ-подъ вковыхъ сводовъ, раздавался какъ голосъ послдняго ночнаго призрака. Этотъ голосъ замнялъ для меня тихую гармонію, звуками которой отецъ Монтэня будилъ своего сына.

Упрямая воля графа де-Шатобріана — заставить ребенка спать одного, на верху башни — могла имть нкоторыя неудобства, но она обратилась въ мою же пользу: она поселила во мн отвагу мужа, не отнявъ той воспріимчивости воображенія, которую теперь готовы истреблять въ молодыхъ людяхъ. Вмсто того, чтобъ убждать въ несуществованіи выходцевъ съ того свта, меня заставляли не бояться и презирать ихъ. Когда батюшка говорилъ мн съ иронической улыбкой: ‘мусье Шевалье струситъ?’ — я готовъ былъ лечь съ мертвецомъ. Когда моя единственная матушка говорила мн: ‘Дитя мое, ничто не случается безъ ‘воли Божіей: теб нечего бояться злыхъ духовъ, если ты добрый ‘христіанинъ’ — эти слова разувряли меня сильнй, нежели вс доводы философіи. Моя побда надъ страхомъ была такъ полна, что ночной втеръ служилъ, въ моей необитаемой, башн, только игрушкой моимъ прихотямъ, да крыльями моимъ сновидніямъ. Мое воспламененное воображеніе, распространяясь на вс предметы, нигд не находило себ достаточной пищи и готово было поглотить и землю и небо. Вотъ это-то состояніе души теперь предстоитъ мн описать. Перенесшись въ лта моей юности, я попытаюсь уловить себя въ прошломъ, изобразить себя такимъ, каковъ я былъ, какимъ и теперь хотлось бы быть, не смотря на вс перенесенныя мною страданія.

Переходъ отъ дтства къ мужеству.

Тотчасъ посл прізда изъ Бреста въ Комбуръ, въ жизни моей произошелъ переворотъ: ребенокъ исчезъ, — явился взрослый человкъ, съ его скоропреходящими радостями и живучими печалями.

Сначала — все во мн стало страстью, въ ожиданіи самыхъ страстей. Когда, посл молчаливаго обда, за которымъ я не смлъ ни говорить, ни сть, мн удавалось у идти, — мной овладвалъ восторгъ неимоврный, въ эту минуту я не могъ сойдти съ крыльца не останавливаясь: я бы упалъ. Мн непремнно надо было ссть на ступеньку, чтобы дать время утихнуть волненію, но, добравшись до зеленаго двора и лса, я тотчасъ начиналъ бгать, скакать, прыгать, вертться, тшиться — до-тхъ-поръ, пока не падалъ, выбившись изъ силъ, задыхаясь, упоенный рзвостью и свободой.

Батюшка бралъ меня съ собой на охоту. Я полюбилъ охоту и эта любовь дошла до неистовой страсти, я какъ теперь вижу то мсто, гд убилъ перваго зайца. Часто осенью случалось мн четыре и по пяти часовъ стоять по поясъ въ вод у берега пруда, въ ожиданіи дикихъ утокъ, я даже и теперь не могу оставаться хладнокровнымъ, когда собака бросается за дичью. Какъ бы то ни было, но въ основаніи моего перваго увлеченія, охотой лежало стремленіе къ независимости, перебираться черезъ рвы, шагать по нолямъ, болотамъ и пустырямъ, быть съ ружьемъ въ безлюдной пустынь, бытъ одному и чувствовать въ себ силу, — вотъ что казалось мн натуральнымъ положеніемъ. Въ этихъ похожденіяхъ я забирался такъ далеко, что уже не могъ больше идти, и караульщики принуждены были относить меня на носилкахъ изъ сплетенныхъ втвей.

Но и удовольствій охоты стало мн мало: меня тревожило желаніе блаженства, Котораго я не могъ ни опредлить, ни понять. Умъ и сердце стали, у меня похожи на два пустые храма, безъ алтарей, безъ жертвъ, неизвстно было, какому божеству будетъ совершаться въ нихъ служеніе. Я росъ съ сестрой Люсилью: въ нашей дружб сосредоточивалась вся наша жизнь.

Люсиль.

Люсиль была высока ростомъ и одарена замчательной, но серьезной красотой. У ней было блдное лицо и длинные черные волосы, часто устремляла она на небо или обводила вокругъ себя то грустный, то пламенный взоръ. Въ ея поступи, голос, улыбк и выраженіи лица — было что-то задумчивое и страдальческое.

Мы съ Люсилью были безполезны другъ для друга. Когда у насъ шла рчь о свт, мы говорили о томъ свт, который носили въ самихъ-себ и который, очень-мало былъ похожъ на дйствительный свтъ. Она во мн видла защитника, я въ ней — друга. На нее находили черныя мысли, которыя мн трудно было разгонять: въ семнадцать лтъ, она оплакивала утрату молодости, хотла заключиться въ монастырь. Все ее тревожило, печалило, язвило: отъискивая какое-нибудь выраженіе, создавая несбыточныя мечты, она мучилась по цлымъ мсяцамъ. Часто я видлъ, какъ она сидла, закинувъ руку на голову, неподвижная, безжизненная — вся жизнь ея сосредоточивалась въ сердц и уже не проявлялась ни однимъ вншнимъ признакомъ, даже грудь у ней не поднималась. Ея поза, грустная задумчивость и художественная красота — напоминали Генія Скорби. Тогда я пытался утшать ее, и черезъ минуту самъ бывалъ поглощенъ неизъяснимымъ уныніемъ.

Люсиль любила передъ вечеромъ одна читать какую-нибудь душеспасительную книгу. Любимой молельней ея было мсто, гд сходились дв полевыя дороги, гд стояли каменный крестъ и тополь, котораго длинный и острый стволъ возвышался къ небу, какъ рисовальная кисть. Моя набожная матушка приходила въ совершенное умиленіе и говорила, что ея дочь похожа на христіанку первобытной церкви, молящуюся въ т часы службы, которые назывались taures.

Душевная сосредоточенность была, у моей сестры источникомъ необыкновенныхъ умственыхъ проявленій: во сн — она видла пророческія грзы, на яву — казалось, проникала въ будущее. На площадк лстницы въ большой башн висли стнные часы, возвщавшіе время среди молчанія. Люсиль, во время своей безсонницы, уходила туда, садилась на ступеньку, и, поставивъ передъ собой на полъ лампу, при свт ея смотрла на циферблатъ. Когда дв стрлки сходились на двнадцати и въ своемъ могучемъ столкновеніи порождали часъ грха и преступленій,— Люсили слышался шумъ, открывавшій ей отдаленныя кончины. Когда Люсиль была въ Париж, и жила вмст съ другими моими сестрами, въ сосдств кармелитскаго монастыря, за нсколько дней до 10-го августа, она взглянула въ зеркало, вскрикнула и сказала: ‘я сейчасъ видла, какъ сюда вошла смерть’ Въ пустыняхъ Каледоніи, Люсиль была бы вальтеръ-скоттовской небесной женщиной, одаренной ясновидніемъ, въ глуши Бретани, она была только отшельницей, надленной красотой, геніемъ и несчастіемъ.

Первое дуновеніе музы.

Жизнь, которую мы съ Люсилью вели въ Комбур, усиливала восторженное настроеніе, свойственное нашему возрасту и нашимъ характерамъ. Главнйшимъ развлеченіемъ нашимъ было — гулять вдвоемъ въ Гран-Мэли, весной по ковру барвинковъ, осенью — по ложу изъ сухихъ листьевъ, зимой по снговому насту, разрисованному слдами птицъ, блокъ и горностаевъ. Юные какъ барвинки, грустные какъ осенніе листья, чистые, какъ первый снгъ — мы гармонировали съ мстами нашихъ удовольствій.

Въ одну изъ такихъ прогулокъ, Люсиль, вслушавшись, съ какимъ восторгомъ говорилъ я объ уединеніи, сказала Мн: ‘Теб бы надо было все это описать’. Съ этимъ словомъ я почуялъ присутствіе Музы, божественное дыханіе повяло на меня. Я началъ лепетать стихи, какъ-будто то былъ мой природный языкъ, и день и ночь воспвалъ я предметы своихъ радостей, т. е. лса и долины, написалъ много маленькихъ идиллій, или картинъ природы {См. Полное собраніе моихъ сочиненій. (Парижъ., примчаніе 1837 г.)}. Я долго писалъ стихами прежде, нежели началъ писать прозой: фонтанъ утверждалъ, что мн дано было дв лиры.

Этотъ талантъ, который сулила мн дружба, былъ ли когда-нибудь назначенъ для меня? Мало ли чего ждалъ я и не дождался! Въ Агамемнон Эсхила невольникъ поставленъ, стражемъ на верху аргосскаго дворца, глаза его хотятъ завидть условный знакъ возвращенія кораблей, онъ поетъ, чтобъ облегчить тяжелый срокъ бднія, по часы бгутъ звзды закатываются, свточъ не блещетъ въ дали. А когда, чрезъ многія годы, запоздалый свтъ мелькнулъ на волнахъ, невольникъ уже сгорбился подъ тяжестію лтъ, на долю его остались только несчастія, и хоръ говорить ему, что ‘старикъ — тнь, блуждающая при дневномъ свт. Onar emerophanton alainei.

Рукопись Люсили.

Подъ вліяніемъ первыхъ чаръ вдохновенія, я предложилъ Люсили подражать мн. Мы проводили цлые дни во взаимныхъ совщаніяхъ, сообщая другъ другу, кто что сдлалъ, кто что думалъ сдлать. Мы предпринимали сочиненія сообща, водимые собственнымъ инстинктомъ, мы провели самыя лучшія и самыя грустныя мста о жизни изъ Іова и Лукреція, такъ, во-первыхъ — Taedet animam meam vitae meae, потомъ Homo natus d&egrave, miliere, дале — Turn porro puer, ut soevis projectus ab undis navita, и пр. Мысли Люсили были ne что, иное, какъ чувствованія, он съ трудомъ изливались изъ ея души, но если только удавалось ей выразить ихъ, — выходило что-то чудно-высокое. Посл нея осталось страницъ тридцать рукописи. Невозможно читать ихъ безъ глубокаго сердечнаго смущенія. Изящество, нтъ, мечтательность и страстная чувствительность, которыми полны эти страницы, представляютъ сочетаніе двухъ геніевъ — греческаго и германскаго.

Аврора.

‘Какое кроткое сіяніе озарило востокъ! не юная ли Аврора полуоткрыла міру свои прекрасные, отягощенные дремотной истомой глаза? Спши, прелестная богиня! покинь брачное ложе, наднь свою пурпурную ризу, пусть мягкій поясъ обовьетъ твой станъ, пусть ни какая обувь не стснитъ твоихъ ногъ, ни одно украшеніе не оскорбитъ прекрасныхъ рукъ, созданныхъ для того, чтобъ растворять двери дня! Но ты уже возникла надъ тнистымъ холмомъ. Твои золотистые волосы влажными кудрями падаютъ на блдно-розовую шею, изъ устъ твоихъ излетаетъ чистое, ароматное дыханіе. Нжне божество, вся природа улыбается при твоемъ появленіи, только ты проливаешь слезы, и цвты родятся.’

Къ лун.

‘Двственная богиня! богиня такая чистая, что даже розы стыдливости не мшаются съ твоимъ нжнымъ сіяніемъ, теб хочу я поврить мои чувства. Мн, какъ и теб, нечего краснть за свое сердце. Но иногда воспоминаніе о слпомъ и неправедномъ суд людскомъ нагоняетъ тучи на мое, какъ и на твое чело. Заблужденія и бды здшняго міра, какъ и ты, наводятъ на меня грустное раздумье. Но ты счастливе меня, жилица неба,— ты всегда одинаково-ясная, бури и грозы, несущіяся съ нашей земли, скользятъ по твоему спокойному диску. Богиня, милая моей печали! пролей свой холодный покой въ мою душу!’

Невинность.

‘Дочь неба, милая невинность! еслибъ я осмлилась испытать свои слабыя силы въ изображеніи твоего образа, я бы сказала, что ты замняешь добродтель въ пору дтства, мудрость — весною жизни, красоту — въ старости, счастіе въ несчастіи, что ты, чуждая нашихъ заблужденій, проливаешь только чистыя слезы, что въ улыбк твоей все небесное и ничего земнаго. Прекрасная невинность!… но что это? опасности тебя окружаютъ, зависть кажетъ теб свой ликъ! Содрогнешься ли ты, скромная невинность? попытаешься ли укрыться отъ грозящей бды? Нтъ, я вижу тебя, безмятежную, задремавшую, опершись головой на алтарь.’

Мой братъ иногда удлялъ по нскольку минутъ комбурскимъ пустынникамъ, онъ обыкновенно привозилъ съ собой молодаго совтника бретанскаго парламента, г. де-Мальфилатра, двоюроднаго брата несчастнаго поэта, носившаго это имя. Я полагаю, что Люсиль, сама того не зная, почувствовала тайную страсть къ другу моего брата, и что эта подавленная страсть лежала въ основаніи ея меланхоліи. Впрочемъ, у ней, насколько не гордой, была манія Руссо: ей казалось, что вс противъ нея въ заговор. Она пріхала въ Парижъ въ 1789 г., вмст съ сестрой Юліей, съ той самой, потерю которой оплакала съ нжностію, запечатлнною высокимъ чувствомъ. Ей удивлялись вс, кто только зналъ ее, начиная съ Малэрба до Шамфора, она была посажена въ революціонныя подземелья въ Рснн и едва не заключена въ комбурскій замокъ, служившій во время терроризма тюрьмою. По освобожденіи изъ тюрьмы, она вышла замужъ за г. де-Бада, но черезъ годъ овдовла.

Возвратившись изъ эмиграціи, я снова увидлся съ подругой моего дтства: я разскажу, какимъ образомъ она исчезла, когда Богу угодно было постить меня скорбью.

Волчья-Долина, ноябрь 1817.

Послднія строки, писанныя въ Волчьей-Долин.— Открытіе таинства моей жизни.

Вотъ послднія строки, которыя я, воротясь изъ Монбуассье, пишу въ моей пустыньк: должно оставить ее, всю полную прекрасныхъ молодыхъ дтей, которыя уже начинали закрывать и оснять отца своими тсными рядами. Мн не видать больше магноліи, которая общала свой цвтъ для могилы моей Флоридіанки, не видать больше іерусалимской сосны и ливанскаго кедра, посвященныхъ памяти Іеронима, гренадскаго лавра, греческаго платана, армориканскаго дуба,— подъ которыми я изобразилъ Бланку, восплъ Кимодокію, создалъ Велледу. Эти деревья родились и росли вмст съ моими мечтаніями, они были мн Гамадріадами. Скоро перейдутъ они имъ другія руки: такъ же ли будетъ любить ихъ новый хозяинъ, какъ я любилъ? Онъ, можетъ-быть, забросить ихъ и они погибнуть, можетъ-быть, онъ вырубитъ ихъ: мн не суждено ничего сохранять на земл, Прощаясь съ ольнейскимъ лсомъ, я вспомнилъ, какъ прощался съ комбурскимъ лсомъ: вс дни моей жизни — дни прощальные.

Склонность къ поэзіи, вдохнутая въ меня Люсилью, была масломъ, брошеннымъ въ огонь. Чувствованія запылали во мн съ новою силою, въ ум моемъ мелькнула суетная мысль объ извстности, я увровалъ на минуту въ свои талантъ, но скоро, возвратясь въ справедливой неувренности въ самомъ-себ, усомнился въ этомъ, талант, какъ и всегда въ немъ сомнвался. Мн стало казаться, что труды мои — неудачныя попытки, что Люсиль пробудила во мн несчастную страсть: я пересталъ писать и началъ оплакивать свою будущую славу, какъ, иной оплакивалъ бы славу минувшую.

Возвратившись къ прежней праздности, я сильнй почувствовалъ, что чего-jo недостаетъ моей молодости: я сталъ тайной для самого себя, не могъ видть женщину безъ внутренняго волненія, краснлъ, когда она со мной заговаривала. Моя робость, вообще чрезвычайная, съ женщиной доходила до того, что, оставаясь съ ней, наедин, я терплъ такое страданіе, которому радъ былъ предпочесть всякое другое, но какъ только она удалялась, я стремился къ пей всею силою моихъ желаній. Описанія, вычитанныя мною у Виргилія, Тибулла и Массильойна, живо представлялись въ моей памяти, но образы матушки и сестры, чистотой своей, заслоняли все, и густли покровы, которые природа пыталась приподнять. Любовь сыновная и любовь братская вводили меня въ заблужденіе насчетъ другой, мене безкорыстной любви. Еслибы тогда окружили меня самыми прелестнйшими невольницами сераля, я бы не зналъ, чего отъ нихъ требовать: случай открылъ мн глаза.

Одинъ нашъ сосдъ по имнію пріхалъ въ замокъ на нсколько дней, вмст съ своей очень хорошенькой женой. Не помню что-то случилось на улицъ деревни, вс побжали къ одному изъ оконъ большой залы смотрть. Я подбжалъ первый, за мной — хорошенькая гостья, я хотлъ уступить ей мсто и повернулся къ ней лицомъ, она невольно заградила мн дорогу и прижала меня собой къ окну. Что потомъ происходило вокругъ меня, я ничего не знаю.

Съ этой минуты, я смутно постигъ, что любить и быть любимымъ такой любовью, какая мн была еще незнакома, должно быть высшимъ блаженствомъ. Если бъ я поступилъ, какъ поступаютъ другіе, то скоро узналъ бы и муки и наслажденія страсти, зародышъ которой носилъ въ себ, но все принимало во мн характеръ необыкновенный. Мое горячее воображеніе, робость и уединеніе заставили меня, вмсто того, чтобы броситься во вншнюю жизнь, сосредоточиться въ самомъ-себ, за недостаткомъ предмета существеннаго, я вызвалъ, силою своихъ неопредленныхъ желаній, призракъ, который не оставлялъ меня ни на минуту. Не знаю, есть ли въ исторіи человческаго сердца другой подобный примръ.

Призракъ любви.

Я создалъ себ идеалъ женщины изъ всхъ женщинъ, которыхъ зналъ: у нея были ростъ, волосы и улыбка той незнакомки, которая тогда прижала меня къ своей груди, я далъ ей глаза одной деревенской двочки, свжесть лица — другой. Портреты знаменитыхъ женщинъ временъ Франциска І-го, Генриха IV и Лудовика XIV, украшавшіе нашу залу, доставили мн другія черты.

Эта очаровательница невидимо слдовала за мною всюду, я говорилъ съ ней, какъ съ дйствительнымъ существомъ, она измнялась по произволу моей мечты: Афродита, безъ покрывала, Діаца, облеченная лазурью а росой, Талія, съ смющейся маской, Геба, съ чашей юности, — она часто превращалась въ фею, подчинявшею мн природу. Я исправлялъ мою картину безпрестанно, отнималъ у моей красавицы одну прелесть, чтобъ замнить ее другою, измнялъ также и ея наряды, бралъ ихъ изъ всхъ странъ, изъ всхъ вковъ, изъ всхъ искусствъ. Потомъ, достигнувъ лучшаго, я снова дробилъ рисунокъ и раскидывалъ краски, моя единственная женщина превращалась въ множество женщинъ, въ которыхъ я отдльно обожалъ красоты, которымъ прежде поклонялся въ цломъ.

Пигмаліонъ былъ не такъ влюбленъ въ свою статую, какъ я въ свой идеалъ, меня затрудняла мысль — какъ понравиться этому идеалу: Не признавая въ себ ничего, за что можно любить человка, я щедро надлялъ себя тмъ, чего во мн недоставало. Я здилъ верхомъ, какъ Касторъ и Поллуксъ, игралъ на лир, какъ Аполлонъ, Марсъ владлъ оружіемъ не такъ, сильно и ловко, какъ я длалъ себя героемъ романа или исторіи, сколько вымышленныхъ приключеній громоздилъ я въ своихъ вымыслахъ! Тни дочерей Морвена, султанши Багдада и Гренады, владтельницы древнихъ замковъ, купальни, благовонія, танцы, азіатскія наслажденія, — все длалось моею собственностью по мановенію волшебнаго жезла.

Вотъ идетъ молодая царица, въ брильянтахъ и цвтахъ (это все моя Сильфидз), она ищетъ меня въ полночный часъ, въ померанцовомъ саду, въ галереяхъ дворца, омываемаго морскими волнами, на благоуханномъ берегу Неаполя или Мессины, подъ небомъ любви, чрезъ которое. проникаетъ свтъ звзды Эндиміона, она приближается, оживленная статуя Праксителя, среди неподвижныхъ статуй, блдныхъ картинъ и молчаливыхъ фресковъ, обленныхъ луннымъ свтомъ: легкій шелестъ ея шаговъ по мраморной мозаик мшается съ безчувственнымъ ропотомъ морскихъ волнъ. Я падаю на колни, шелковыя волны, упавъ изъ-подъ діадемы, ласкаютъ мое чело, когда она наклоняетъ надомной свою шестнадцатилтнюю головку, и руки ея опираются на мою трепещущую грудь.

Когда я пробуждался отъ этихъ грезъ и снова становился бднымъ, ничтожнымъ, безвстнымъ Бретонцемъ, безъ славы, безъ красоты, безъ талантовъ, человкомъ, который не привлекалъ ничьихъ взоровъ, которому суждено прожить безъ громкаго имени, котораго никогда не полюбитъ ни одна женщина, — отчаяніе овладвало мною: я не смлъ поднять глазъ на блистательный, неразлучный со мной образъ.

Два года въ бреду.— Занятія и химеры.

Этотъ бредъ продолжался цлые два года, въ-теченіе которыхъ восторженность души моей дошла до крайняго предла. Прежде, я говорилъ мало, теперь совсмъ не говорилъ, прежде еще сколько-нибудь учился, теперь совсмъ бросилъ книги, моя склонность къ уединенію удвоилась. У меня были вс признаки сильной страсти: глаза мои впали, я худлъ, томился безсонницей, былъ разсянъ, грустенъ, горячъ, нелюдимъ. Я велъ жизнь дикую, странную, безумную и, въ то же время, полную грезъ.

На Сверъ отъ замка шла степь, усянная друидскими камнями: при закат солнца, я уходилъ туда и садился на одинъ изъ камней. Позлащенныя верхушки рощь, озаренная блескомъ земля, вечерняя звзда, сверкавшая между розовыхъ облаковъ, наводили на меня мои грезы: мн хотлось наслаждаться этой картиной вмст съ идеальнымъ предметомъ моихъ желаній. Я мысленно слдилъ за дневнымъ свтиломъ, поручалъ ему вести мою красавицу, чтобъ съ нимъ явилась она, лучезарная, на благоговйный восторгъ всему міру. Вечерній втерокъ, сорвавшій раскинутую по трав паутину, полевой жаворонокъ, свшій на камень, — напоминали мн существенность: съ стсненнымъ сердцемъ и унылымъ лицомъ отправлялся я въ замокъ.

Въ лтнія грозы, я всходилъ на большую западную башню. Удары грома, раскатывавшіеся грохотомъ подъ крышею замка, дождевой ливень, съ шумомъ хлеставшій въ пирамидальныя кровли башень, молніи, бороздившія тучи и озарявшія электрическимъ свтомъ мдные флюгера,— пробуждали во мн энтузіазмъ: какъ Исманъ на твердыняхъ Іерусалима, я звалъ къ себ молнію, я надялся, что она принесетъ мн Армиду.

Въ ясную погоду — я пробирался чрезъ Гран-Мэль, вокругъ которой лежали луга, раздленные изгородями, усаженными ивами. Я помщался на одной изъ этихъ изъ, какъ въ гнзд, и, уединившись такимъ образомъ между небомъ и землей, проводилъ цлые часы съ птицами, моя нимфа была подл меня. Съ нею же наслаждался я и красотой весеннихъ ночей, полныхъ свжестью росы, стопами соловья, шелестомъ втерковъ.

Въ иную пору — я уводилъ, то по заброшенной дорог, то вдоль ручья, убраннаго водяными растеніями, я пытался разслушать, что шумло въ пустыхъ захолустьяхъ, прислушивался къ каждому дереву, я воображалъ, что слышу, какъ лунное сіяніе поетъ въ лсу: мн хотлось повторить себ эти удовольствія, и слова замирали у меня на устахъ. Не знаю, какимъ-образомъ я опять находилъ мою богиню въ извстномъ голос, въ звенящемъ дрожаніи струнъ арфы, въ мягкихъ или текучихъ звукахъ рога или гармоники. Слишкомъ-долго было бы разсказывать про вс чудныя путешествія, которыя совершилъ я съ моимъ цвткомъ любви, какъ, рука въ руку, обходили мы славныя развалины — Венеціи, Рима, Аинъ, Іерусалима, Мемфиса, Карагена, какъ переносились мы черезъ моря, какъ просили счастія у пальмъ Отаити, у благовонныхъ рощь Амбоины и Тидора, какъ ходили мы на вершину Гималая будить утреннюю зорю, какъ спускались по теченіюсвященныхъ ркъ, омывающихъ своими широкими волнами золотоглавыя пагоды, какъ засыпали на берегу Ганга, когда птица бенгали, сидя на мачт бамбуковой лодки, пла свою индійскую баркароллу.

Ни земля, ни небо уже не существовали для меня, послднее особенно было забыто мною, но если я не обращался къ нему съ моленіями, оно слышало голосъ моей тайной скорби, потому-что я страдалъ, а страданія молятся.

Мои осеннія радости.

Чмъ печальне было время года, тмъ оно больше гармонировало со мной: ненастная пора, длая сообщенія затруднительне, уединяетъ деревенскихъ жителей: имъ становится лучше въ человческихъ жилищахъ.

Нравственный смыслъ заключенъ въ картинахъ осени: листья, облетающіе какъ наши годы, цвты, вянущіе какъ часы жизни, облака, убгающія какъ обманы воображенія, свтъ, ослабвающій какъ разумъ, солнце, холодющее какъ любовь, рки, застывающія какъ жизнь,— во всемъ этомъ есть тайное соотношеніе съ нашей судьбой. Съ невыразимой радостью видлъ я, какъ приближалась ненастная пора, какъ пролетали лебеди и дикіе голуби, какъ слетались стаи воронъ на лугу передъ прудомъ, или усаживались на ночь по вершинамъ самыхъ высокихъ дубовъ въ Гран-Мэли. Вечеромъ, когда поднимался синеватый паръ надъ лсомъ и втеръ жалобно завывалъ, пробираясь въ посохшихъ мхахъ,— во мн съ полною силою пробуждались мои природныя влеченія. Встрчая какого-нибудь земледльца на вспаханномъ пару, я останавливался смотрть на этого человка, прозябающаго въ тни колосьевъ, между которыми и онъ будетъ пожатъ и убранъ, — на этого человка, который, переворачивая, сошникомъ плуга землю собственной могилы, мшаетъ свой горячій потъ съ холоднымъ осеннимъ дождемъ, взрываетъ, борозду, которой суждено пережить его. А что при этомъ длалъ мой прекрасный демонъ? Она, своей волшебной силой, переносила меня на берега Нила и показывала мн египетскую пирамиду, засыпанную пескомъ, какъ нкогда армориканская борозда заростетъ верескомъ: я приходилъ въ восторгъ, помщая вымыслы своего счастія вн круга человческой существенности.

По вечерамъ я ходилъ на прудъ, садился въ лодку и плавалъ одинъ между тростникомъ, и широкими, поднимающимися на вод листьями лапушника. Тамъ толпились ласточки, готовыя покинуть нашъ край: Тавернье, когда былъ ребенкомъ, не съ такимъ вниманіемъ слушалъ разсказъ путешественника, какъ я этихъ ласточекъ. он играли надъ водой при солнечномъ закат, гонялись за мошками, вс разомъ взвивались на воздухъ, какъ-будто пытая свои крылья, бились на поверхности озера, потомъ садились на тростники, которые чуть-чуть гнулись подъ ними, и по которымъ разносилось ихъ нестройное чириканье.

Чародйство.

Ночь сходила на землю, тростники колыхали ниву своихъ закругленныхъ и острыхъ верхушекъ, между ними молча таился птичій караванъ-водяныя курочки, чирки, рыболовы, кулики, озеро плескалось въ берега, величавые голоса осени поднимались изъ болотъ и лсовъ: я втаскивалъ лодку на берегъ и возвращался въ замокъ. Било десять часовъ. Какъ только удалялся я въ свою комнату, тотчасъ открывалъ окна, устремлялъ глаза на небо и начиналъ чародйствовать. Я поднимался съ моей волшебницей на облака и, завернувшись въ ея волосы и покровы, несся, по вол бури, качать верхушки лсовъ, колебать вершины горъ, взметать вихремъ поверхность морей, Я погружался въ, пространство, я низлеталъ отъ облаковъ до дверей, бездны, и міры подчинялись и служили любви моей. Среди бушующихъ стихій, я въ упоеніи сочетавалъ мысль объ опасности съ мыслью о блаженств. Въ дыханіи свернаго втра вяли мн сладострастные вздохи, шумъ дождя манилъ меня ко сну на грудь женщины. Рчи, которыя шепталъ я этой женщин, пробудили бы чувство въ самой старости, согрли бы гробовой мраморъ. Ничего невдающая, все знающая, и двственница и любовница, невинная и падшая, очаровательница, чрезъ которую постигло меня мое безуміе,— была соединеніемъ тайны и страсти: я ставилъ ее на алтарь И поклонялся ей. Гордая мысль — быть любимымъ ею, еще боле усилила мою любовь. Шла ли она?— я падалъ ницъ, чтобы быть попрану ея ногами, или стереть слдъ этихъ ногъ. Я приходилъ въ волненіе отъ ея улыбки, дрожалъ при звук ея голоса, трепеталъ желаніемъ, когда прикасался къ тому, къ чему она касалась. Воздухъ, излетавшій изъ ея влажныхъ устъ, проникалъ въ мозгъ костей моихъ, лился вмсто крови у меня по жиламъ. Одинъ ея взглядъ заставилъ бы меня летть на ‘край свта, какой пустыней не удовлетворился бы я съ нею! Подл нея я въ львиной пещер былъ бы какъ во дворц, и мильйоны вковъ не истощили бы огня, который горлъ во мн.

Къ этой безумной страсти примшалось еще нравственное идолопоклонничество: по другой прихоти моего воображенія, эта Фринея, сжимавшая меня въ своихъ объятіяхъ, была, также моя слава и гордость. Добродтель, совершившая свои благороднйшія жертвы, геній, обртшій вковую идею, — едва только дадутъ понятіе объ этомъ особенномъ род счастія. Я вдругъ, разомъ, находилъ въ своемъ чудесномъ созданіи и упоеніе чувствъ, и душевное наслажденіе. Подавленный, какъ-бы поглощенный этимъ двойственнымъ блаженствомъ, я уже не зналъ, какое мое истинное существованіе, я былъ и человкъ и нечеловкъ, я становился облакомъ, втромъ, звукомъ, я былъ — чистый духъ, воздушное существо, воспвавшее выспренное блаженство. Я отторгся отъ собственной природы, чтобъ слиться съ порожденіемъ моихъ желаній, чтобы преобразиться въ ней, чтобы тснй сблизиться съ красотой, чтобы быть въ одно и то же время — страстью внушенной И внушившей, и любовью и предметомъ любви.

И вдругъ, въ порыв безумія, я бросался на постель, метался по ней въ мучительной тоск, обливалъ ее жгучими слезами, и никто не видалъ этихъ слезъ, и лились он, жалкія, за ничто!

Попытка.

Наконецъ — у меня не было силъ оставаться въ башн, я спускался въ потьмахъ, тайкомъ, какъ убійца, отворялъ дверь на крыльцо и уходилъ бродить по лсу.

Я ходилъ на удачу, гд ни попало, съ судорожнымъ движеніемъ рукъ обнималъ втеръ, который ускользалъ отъ меня, какъ ускользала тнь, предметъ моихъ преслдованій, наконецъ — прислонялся къ буковому пню, смотрлъ на вороновъ, которые, заслышавъ меня, перелетали съ одного дерева на другое, или на луну, плывшую по обнаженномъ верхушкамъ деревъ: тогда хотлось мн переселиться туда, въ этотъ мертвый міръ, изъ. котораго лился блдный, гробовой свтъ. Я ге чувствовалъ ни холода, ни сырости ночи, даже ледяное дыханіе пред-разсвтнаго втра не оторвало бы меня отъ моихъ мыслей, еслибы въ этотъ часъ не раздавался деревенскій колоколъ.

Въ бб дыней части бретанскихъ деревень имютъ обыкновеніе на разсвт звонить по усопшихъ. Этотъ звонъ, состоящій изъ трехъ повторяющихся нотъ, выходитъ какимъ-то монотоннымъ, унылымъ и простымъ напвомъ. Ничто не могло быть, такъ свойственно моей больной, изъязвленной душ, какъ снова почувствовать вс муки существованія при звук колокола, возвщавшаго конецъ ихъ. Я представлялъ себ пастуха, испустившаго духъ въ своей безвстной хижин и потомъ снесеннаго на такое же безвстное кладбище. Зачмъ онъ являлся на земл? и зачмъ я самъ въ этомъ мір? Вдь надо же мн будетъ наконецъ кончить путь,— такъ не лучше ли отправиться при свжемъ дыханіи утра и скорй прійдти къ цли, нежели изнемочь подъ тяжестью и зноемъ дня, Румянцемъ желанія загоралось мое лицо, мысль о небытіи обхватывала мн сердце, какъ нечаянная радость. Въ пору моихъ юношескихъ заблужденій, я часто желалъ но переживать счастія: въ первомъ успх уже заключалась такая степень блаженства, которая заставляла меня жаждать уничтоженія.

Все больше и больше привязывался я къ моему призраку, и, не имя возможности наслаждаться тмъ, что не существовало, былъ похожъ на тхъ увчныхъ, которые мечтаютъ о блаженств, для нихъ неистощимомъ, и создаютъ себ сновидніе съ наслажденіями, равными адскимъ мукамъ. Впрочемъ, я предчувствовалъ ожидавшее меня въ будущемъ горе, изобртательный на небывалыя страданія, я впадалъ въ дв крайности отчаянія: иногда признавалъ себя существомъ ничтожнымъ, неспособнымъ возвыситься надъ житейской пошлостью, а въ иныя минуты какъ-будто чувствовалъ въ себ качества, которыя никогда не будутъ оцнены. Тайный инстинктъ говорилъ мн, что, вступая въ свтъ, я вовсе не найду въ немъ того, чего искалъ.

Все питало во мн горечь недовольства. Люсиль была несчастлива, матушка меня не утшала, видъ отца внушалъ мн страхъ къ жизни. Угрюмость его усиливалась съ лтами, подъ рукой старости, душа его черствла вмст съ тломъ. Онъ безпрестанно за мной подсматривалъ, для того, чтобъ бранить меня. Когда я возвращался съ моихъ дикихъ прогулокъ и видлъ батюшку сидящаго на крыльц — мн лучше хотлось, чтобъ меня убили, нежели заставили идти въ замокъ. Впрочемъ, не идти въ замокъ значило только отсрочить муку, къ ужину мн непремнно должно было явиться, совершенно смущенный, садился я на край стула, лицо мое было избито дождемъ, волосы растрепаны. Подъ вліяніемъ отцовскихъ глазъ, я сидлъ неподвижцо и потъ проступалъ у меня на лбу: послдній лучъ разсудка улеталъ отъ меня.

Теперь дошелъ я до той минуты, гд нужно мн имть нкоторую силу, чтобъ исповдать свою слабость. Человкъ, посягающій на собственную жизнь, обнаруживаетъ не силу души, а изнеможеніе.

У меня было охотничье ружье, курокъ котораго, попортившійся этъ времени, часто спускался самъ собой. Я зарядилъ это ружье треля пулями, ушелъ съ нимъ въ самое уединенное мсто Гран-Мэли, тамъ — взвелъ курокъ, наставилъ дуло себ въ ротъ и стукнулъ прикладомъ объ землю. Нсколько разъ повторялъ я попытку: ружье не выстрлило. Появленіе караульщика остановило мою ршимость. Фаталистъ нехотя, и самъ того не зная, я подумалъ, что еще не пришелъ мой часъ, и отложилъ исполненіе замысла до другаго раза. Еслибъ я застрлился, то все, чмъ я былъ, погреблось бы вмст со мною, никто не зналъ бы ни слова изъ исторіи, приведшей меня къ роковому концу, я умножилъ бы собой толпу безъименныхъ несчастливцевъ, не оставилъ бы я за собой слда моихъ печалей, какъ раненный оставляетъ за собой слдъ собственной крови.

Тотъ, кого приведутъ въ волненіе эти страницы, кто покусится подражать этому сумасбродству, кто полюбитъ мою память за этотъ пустой бредъ, тотъ долженъ вспомнить, что онъ слышитъ не что иное, какъ голосъ мертвеца. Будущій незнаемый мною читатель! Уже все миновало: отъ меня осталось только то, что я есмь въ рук судившаго меня живаго Бога.

Болзнь.— Я боюсь и отказываюсь идти въ духовное званіе.— Проектъ по&#1123,здки въ Индію.

Болзнь, плодъ этой безпорядочной жизни, положила конецъ страданіямъ, отъ которыхъ родились мой первыя поэтическія вдохновенія и первые порывы страстей. Это страсти, измучившія мн душу, эти страсти, еще неясныя, были подобны морскимъ втрамъ, дующимъ со всхъ точекъ горизонта, неопытный кормчій, я не зналъ, какъ поставить парусъ при такомъ неопредленномъ втр. У меня вздулась грудь и обнаружилась лихорадка, послали въ Базушь, деревеньку, лежавшую въ пяти или шести лье отъ Комбура, за однимъ превосходнымъ врачемъ, Шефтелемъ, сынъ котораго участвовалъ въ дл маркиза де ла-Руэри {По мр того, какъ идутъ мои годы, я снова нахожу дйствующихъ лицъ моихъ Записокъ: вдова сына Шефтеля недавно принята въ богадельню Маріи-Терезіи: вотъ еще свидтель моей правдивости. (Примчаніе, сдланное въ Париж въ 1834 году).}. Онъ осмотрлъ меня внимательно, прописалъ лекарства и сказалъ, что всего нужнй отвлечь меня отъ моего образа жизни.

Шесть недль я былъ въ опасности. Однажды утромъ, матушка пришла ко мн, сла на край постели и сказала: ‘Теб пора ршиться, братъ твой можетъ выхлопотать для тебя бенефицію, но прежде вступленія въ семинарію ты долженъ хорошенько подумать, потому-что хоть я желаю, чтобъ ты поступилъ въ духовное званіе, но мн пріятне будетъ видть тебя свтскимъ человкомъ, нежели недостойнымъ служителемъ церкви’.

Потому, что говорилъ я выше, читатель можетъ судить, кстати ли было предложеніе моей набожной матушки. Въ важнйшихъ событіяхъ моей жизни, я всегда вдругъ узнавалъ, чего долженъ былъ избгать,— чувство чести движетъ мною. Въ сан аббата — я показался себ смшнымъ, въ сан епископа… величіе первосвященника внушало мн почтеніе, и я съ благоговніемъ отступалъ предъ алтаремъ. Облеченный этимъ саномъ, буду ли я употреблять надъ собой усилія, чтобъ достигнуть добродтелей, или удовольствуюсь тмъ, что скрою отъ всхъ свои пороки?. Для перваго — я чувствовалъ себя слишкомъ-слабымъ, для втораго — слишкомъ-чистосердечнымъ. Кто считаетъ меня лицемромъ и честолюбцемъ, тотъ меня мало знаетъ: я никогда не пользовался успхами въ свт, именно потому-что мн не достаетъ страсти и порока, честолюбія и лицемрія. Первое, еслибъ родилось во мн, то не иначе, какъ отъ уязвленнаго самолюбія: я могъ бы иногда пожелать быть королевскимъ министромъ, для того только, чтобъ посмяться надъ своими врагами, по на другой же день съ радостію оставилъ бы свой министерскій портфель.

Итакъ, я сказалъ матушк, что не чувствую въ себ полнаго призванія къ духовному сану. Въ другой разъ измнилъ я свой планъ, прежде не захотлъ быть морякомъ, теперь не хотлъ-быть священникомъ. Оставалась военная служба,— она мн правилась, но какъ перенести утрату моей независимости? Мн пришла въ голову нелпая мысль: скажу, что хочу хать въ Канаду расчищать лса, или въ Индію искать службы въ войскахъ тамошнихъ правителей.

Во всякомъ человк есть какое-нибудь противорчіе, однимъ изъ такихъ противорчій въ отц моемъ было то, что его, благоразумнаго во всхъ другихъ случаяхъ, неслишкомъ поражали смлые, наудачу составленные планы. Онъ ворчалъ на матушку за то, что я увертываюсь отъ выбора каррьеры, по согласился на мою поздку въ Индію. Меня послали въ Сен-Мало: тамъ снаряжалось судно въ Пондишери.

Минутное пребываніе въ годномъ город.— Воспоминаніе о Вилльневъ и о скорбяхъ моего дтства.— Меня снова зовутъ въ Комбуръ.— Послднее свиданіе съ отцомъ.— Поступленіе на службу.— Прощаніе съ Комбуромъ.

Прошло два мсяца: я пріхалъ одинъ на мой родной островъ, Вилльневъ незадолго до того умерла, я пошелъ поплакать у бдной, опуствшей постели, гд испустила она послднее дыханіе, и нашелъ тамъ сплетенную изъ ивовыхъ прутьевъ тележку, въ которой учился я стоять на сей печальной планет. Мн представилась моя старая нянька, вперившая съ своего ложа слабый взоръ на эту катающуюся на колесикахъ корзинку: этотъ памятникъ первыхъ минутъ моей жизни рядомъ съ памятникомъ послднихъ минутъ моей второй матери, мысль о теплыхъ молитвахъ, съ которыми добрая Вилльневъ, покидая землю, обращалась къ небу за счастіе, своего питомца, это доказательство преданности, такой постоянной, безкорыстной и чистой, — сдавили мн сердце умиленіемъ, грустью и благодарностью.

И ничего не. осталось въ Сен-Мало отъ моего прошедшаго: въ гавани напрасно искалъ я судовъ, веревками которымъ, бывало, игралъ,— они отплыли или уже были разломаны, домъ, гд я родился, быль превращенъ въ трактиръ. Я почти касался своей колыбели и не нанаходилъ ни одного знакомаго лица. Я сталъ чуждъ мстамъ своего дтства, встрчавшіе, меня спрашивали, кто я такой, и все потому только, что голова моя поднялась на нсколько линій надъ землей, къ которой снова наклонится чрезъ немногіе годы. Какъ быстро и какъ часто мняются у насъ жизнь и мечты! Друзья насъ покидаютъ, другіе имъ наслдуютъ, мняются и связи наши: всегда найдется такое время, когда у насъ не было ничего, что есть, и такое, когда нтъ ничего, что прежде было. У человка не все одна и та же жизнь, у него ихъ много, сходящихся конецъ съ концомъ, и то — его несчастіе.

Теперь — одинъ, безъ товарища, осматривалъ я то мсто, гд возвышались, мои песочные замки, campos ubi Troja fuit. Я ходилъ по пустынному морскому берегу. Отмели, оставленныя приливомъ, казались мн подобіемъ той, пустоты, которую призраки воображенія, улетая, оставляютъ вокругъ насъ. Мой соотечественникъ Абеларъ, назадъ тому восемь-сотъ лтъ, смотрлъ, какъ я, на эти волны, вспоминая о своей Элоиз, какъ я, видлъ онъ убгающіе корабли (ad horizontis undas), и его слухъ, такъ же, какъ мой, леляли однозвучные напвы моря. Я подходилъ къ самому прибою волнъ, предавшись роковымъ грезамъ, которыя вынесъ изъ комбурскаго лса. Мысъ, называемый Лавардъ, служилъ предломъ моей прогулки: проникнутый горькими мыслями, слъ я на оконечности мыса и вспомнилъ, что вотъ эти самыя Скалы укрывали меня въ мои дтскіе годы, здсь, бывало, въ праздничные дни, глоталъ я слезы, а товарищи мои не помнили себя отъ радости. И теперь, казалось, не былъ я ни больше любимъ, ни больше счастливъ. Скоро предстояло мн покинуть родину за тмъ, чтобъ убивать свои годы въ разныхъ краяхъ свта. Эти мысли терзали меня на смерть, и были у меня покушенія броситься въ море.

Я получилъ письмо, которымъ звали меня назадъ въ Комбуръ. Прізжаю, ужинаю съ своими домашними, батюшка не говоритъ ни слова, матушка вздыхаетъ, Люсиль какъ-будто испугана. Въ десять часовъ расходятся, я спрашиваю сестру, — она ничего не знаетъ. На другой день, въ восемь часовъ утра, присылаютъ за мной. Схожу: батюшка ожидалъ меня въ своемъ кабинет.

‘Господинъ шевалье’, сказалъ онъ мн: ‘надо отказаться отъ твоихъ нелпыхъ затй. Братъ выхлопоталъ теб патентъ на чинъ подпоручика наваррскаго полка. Ты отправишься въ Реннъ, а оттуда въ Камбрэ. Вотъ сто луидоровъ, береги ихъ. Я старъ и слабъ, мн не долго осталось жить. Будь порядочнымъ человкомъ и не безчесть никогда своего имени.’

Онъ обнялъ меня. Я почувствовалъ, что это морщинистое, суровое лицо горячо и крпко прижалось къ моему: то былъ для меня послдній отцовскій поцалуй.

Графъ де-Шатобріанъ, этотъ страшный въ моихъ глазахъ человкъ, въ эту минуту явился мн только отцомъ, вполн достойнымъ любви моей. Тогда уже начинались у него припадки паралича, который свелъ его въ могилу, въ лвой рук его были судорожныя движенія, такъ-что онъ долженъ былъ поддерживать ее правою. Вручивъ мн свою старую шпагу и поддерживая больную руку, онъ довелъ меня до стоявшаго на зеленомъ двор кабріолета и веллъ мн ссть въ него при себ. Кабріолетъ тронулся съ мста, между-тмъ, какъ я взглядами прощался съ матушкой и сестрой, которыя заливались слезами на крыльц.

Я взъхалъ на насыпь пруди, увидлъ тростники, на которые садились мои ласточки, увидлъ мельничный ручей, увидлъ лугъ: взглянулъ на замокъ и, какъ Адамъ посл грхопаденія, вступилъ на незнакомую землю: міръ былъ весь передо мной: and the world was all before him.

Посл того, я видлъ Комбуръ только три раза: когда умеръ отецъ, мы съхались туда въ траур, чтобъ раздлить наслдство и проститься другъ съ другомъ. Въ другой разъ, я здилъ въ Комбуръ съ матушкой: она заботилась о меблировк замка, ждала моего брата, который долженъ былъ привезти въ Бретань свою жену. Братъ не пріхалъ: скоро ему съ его молодой супругой, вмсто подушки, приготовленной рукою матери, рука палача постлала иное изголовье. Наконецъ, въ третіи разъ, я былъ въ Комбур, прозжая въ Сен-Мало, откуда долженъ былъ отплыть въ Америку. Замокъ былъ заброшенъ, я остановился у управителя. Когда, войдя въ Гран-Мэль, изъ темной аллеи завидлъ я опуствшее крыльцо, дверь и закрытыя окна,— мн стало дурно. Я едва добрался до-деревни, послалъ за лошадьми и ухалъ ночью.

Посл пятнадцати-лтней отлучки, передъ новымъ отъздом изъ Франціи въ Святую-Землю, я отправился въ Фужеръ обнять уцлвшихъ членовъ нашего семейства. У меня недостало духа предпринять странствованіе въ т мста, съ которыми связывалась самая живая часть моего существованія. Въ комбурскомъ лс сдлался я тмъ, что я есмь, тамъ ощутилъ Я первое прикосновеніе скуки, оставшейся со мной на всю жизнь, той грусти, которая была мн и мукой и счастіемъ. Тамъ искалъ я сердца, которое поняло бы мое сердце, тамъ жили, мои родные вс вмст, тамъ они и разстались. Тамъ мой отецъ мечталъ возстановить свое имя и благосостояніе дома:— еще мечта, разсянная временемъ и переворотами. Изъ насъ, шестерыхъ дтей, осталось только трое: брата, Юліи и Люсили — уже нтъ. Матушка умерла съ печали, прахъ отца моего былъ исторгнутъ изъ гроба.

Если труды мои переживутъ меня, если суждено мн оставить посл себя имя, можетъ-быть, когда-нибудь путешественникъ, водимый этими Записками, поститъ описанныя мною мста. Можетъ-быть, узнаетъ онъ замокъ, но напрасно будетъ искать дремучаго лса: колыбели моихъ грезъ исчезла, какъ эти грезы. Одна на своемъ утес, старинная башня оплакиваетъ гибель дубовъ, старыхъ товарищей, которые окружали ее и защищали отъ бури. Одинокій, какъ она, я также видлъ падавшихъ вокругъ меня родныхъ, которыми красна и пріютна была мн жизнь: къ-счастію, эта жизнь не такъ прочно устроена на земл, какъ т башни, гд протекла моя молодость, къ-счастію, человкъ не такъ упорно противится бурямъ, какъ воздвигнутыя его руками зданія.

Берлинъ, мартъ, 1821.

Пересмотрно въ іюл 1846.

Берлинъ.— Потсдамъ.— Фридрихъ.

Далеко отъ Комбура до Берлина, отъ юнаго мечтателя до стараго министра. Я уже сказалъ прежде: ‘Во сколькихъ мстахъ принимался я за эти Записки и гд ихъ кончу?’

Съ того времени, какъ разсказывалъ я послднія событія, до настоящей минуты, когда снова принимаюсь за эти Записки, прошло около четырехъ лтъ. Многое произошло въ этотъ промежутокъ, во мн обнаружился новый элементъ, — человка-по литика: я не дорожу этой находкой. Я защищалъ права Франціи, которыя одни могли поддержать законный престолъ. Съ ‘Conservateur’, я доставилъ власть Виллелю, видлъ смерть герцога Беррійскаго и почтилъ его память. Чтобъ примирить все, я удалился, я принялъ на себя посланничество при берлинскомъ двор.

Вчера я былъ въ Потсдам. Въ Сан-Суси мн показали столъ, на которомъ великій германскій монархъ излагалъ во Французскихъ стишкахъ энциклопедическія правила, комнату Вольтера, убранную деревянными обезьянами и попугаями, мельницу, которую вздумалъ пощадить тотъ, кто не щадидъ провинцій, гробницу лошади Цезаря и англійскихъ собачекъ: Діаны, Амуретты, Бишъ, Сюпербъ и Паксъ.

Меня повели въ новый дворецъ, уже приходящій въ упадокъ. Въ старомъ потсдамскомъ замк хранятся съ уваженіемъ табачныя пятна, изорванное и испачканное кресло, словомъ, вс слды Фридриха-Великаго.

Одна вещь привлекла мое вниманіе: стрлка стнныхъ часовъ, стоящая на той минут, когда умеръ Фридрихъ, меня обманула эта неподвижность, часы не прерываютъ своего бга, не человкъ останавливаетъ время, а время Человка. Притомъ, не много значитъ роль, которую мы играли въ жизни: знаменитость или безвстность нашихъ доктринъ, богатство или нищета, радости или скорби — ни сколько не измнятъ мры нашихъ дней. Движется ли стрлка по золотому циферблату или деревянному, вмщается ли циферблатъ въ глазк перстня или закрываетъ розасу базилики,— долгота часа все одна и та же.

Въ склп протестантской церкви, непосредственно подъ каедрой шизматика-разстриги, я видлъ гробницу внчаннаго софиста. Гробница эта бронзовая, если ударить по ней, она звучитъ. Спящаго въ этой мдной постели воина не разбудитъ и звукъ его славы, онъ проснется только при звук трубы, когда она будетъ звать его на послднее бранное поле, предъ лицо Бога брани.

Я такъ нуждался въ перемн впечатлнія, что находилъ для себя облегченіемъ постить Мраморный-Домъ. Король, по повелнію котораго построенъ этотъ Домъ, нкогда почтилъ меня нсколькими лестными словами, когда я, въ качеств незначительнаго офицера, прозжалъ чрезъ его армію. Безпокоитъ ли теперь этихъ двухъ скелетовъ существовавшее между ними несходство? Сан-Суси и Мраморный-Домъ одинаково стали развалинами безъ владтелей.

Говоря вообще, хотя громадность современныхъ намъ событій затмила событія прошлыя, хотя Росбахъ, Лисса, Лигницъ, Торгау и пр. и пр., не что иное, какъ сшибки предъ битвами при Маренго, подъ Аустерлицомъ, при Іен, подъ Москвой, — но Фридрихъ меньше другихъ страдаетъ отъ сравненія съ гигантомъ, скованнымъ на скал св. Елены. Король прусскій и Вольтеръ — дв странно-сгрупированныя фигуры, которыя не умрутъ въ потомств: послдній разрушалъ общество философіей, служившей первому для основанія царства.

Въ Берлин вечера длинны. Я живу въ дом, принадлежащемъ герцогин Дипо. Съ наступленіемъ ночи, мои секретари оставляютъ меня. Если нтъ при двор торжества по случаю бракосочетанія Великаго Князя Николая, Павловича — я остаюсь дома. Запершись одинъ, подл печи угрюмаго вида, я ничего не слышу, кром оклика часоваго у Бранденбургскихъ-Воротъ, да шаговъ идущаго по снгу ночнаго сторожа. Чмъ занять это время! Читать книги? У меня ихъ нтъ больше: не продолжать ли мои Записки?

Вы оставили меня, на дорогъ изъ Комбура въ Реннъ, въ этомъ город я остановился у одного изъ моихъ родственниковъ. Онъ съ восторгомъ сообщилъ мн, что одна знакомая дама, дущая въ Парижъ, иметъ свободное мсто у себя въ карет, и что онъ уже позаботился уговорить эту даму взять меня съ собой. Я согласился, проклиная любезность родственника. Онъ окончательно сладилъ дло и представилъ меня моей спутницъ, живой и вертлявой модистк, которая начала говорить, уставивъ на меня глаза. Въ полночь привели лошадей и мы отправились.,

И вотъ — я въ почтовомъ экипаж, ночью, одинъ съ женщиной. Мн, который во всю жизнь ни смотрлъ ни на одну женщину не красня,— какъ опуститься съ высоты моихъ грезъ до этой страшной истины? Я не помнилъ гд я, и прижался въ уголъ кареты, боясь прикоснуться къ платью мадамъ Розы. Когда она начинала со мной говорить, я бормоталъ неясныя слова, не имя силы отвчать ей. Она принуждена была платить почтальйону, заботиться обо всемъ, потому-что я былъ ни на что негоденъ. Когда разсвтало, она съ новымъ изумленіемъ посмотрла на простофилю, которому уже сама была не рада.

Когда окрестные виды начали измняться, и я не сталъ узнавать костюма и нарчія бретанскихъ крестьянъ, — на меня напало глубокое уныніе, что еще больше усилило презрніе ко мн мадамъ Розы. Я замтилъ, какое внушалъ чувство, и этотъ первый опытъ въ свт произвелъ на меня впечатлніе, котораго время не изгладило вполн. Я отъ природы нелюдимъ, а не застнчивъ, во мн была скромность моихъ лтъ, но не было свойственной имъ неразвязности. Когда я догадался, что былъ смшонъ своей хорошей стороной, — моя нелюдимость превратилась въ непреодолимую робость. Я не могъ слова сказать: я чувствовалъ, что мн надо нчто скрывать, и что это нчто есть добродтель, я ршился таить самого себя, чтобъ хранить въ мир свою невинность.

Мы приближались къ Парижу. Спускаясь отъ Сен-Сира я былъ пораженъ огромностью дорогъ и правильностью плантацій. Скоро достигли мы Версали: оранжерея и ея мраморныя лстницы изумили меня. Успхи американской войны возвратили торжества замку Лудовика XIV-го, королева царствовала тамъ въ блеск юности и красоты, тропъ, столь близкій къ паденію, казалось, никогда не былъ такъ проченъ. И я, безвстный прозжающій, долженъ былъ пережить это великолпіе, мн суждено было жить, чтобъ увидть лсъ Тріанона такимъ же пустыннымъ, какъ лса, изъ которыхъ я выступалъ тогда.

Наконецъ, мы въхали въ Парижъ. На всхъ лицахъ я видлъ что-то плутовское, мн, какъ перигорскому дворянину, казалось, что вс на меня смотрятъ для того, чтобъ смяться надо мной. Мадамъ Роза велла хать въ улицу du-Mail, въ Гостинницу Европы, и поспшила избавиться отъ своего дурака. Тотчасъ по выход изъ кареты, она сказала швейцару: ‘Дайте комбату этому господину.— Имю честь кланяться’, прибавила она, обращаясь ко мн съ коротенькимъ реверансомъ. Посл того, я уже никогда не видалъ мадамъ Розы.

Берлинъ, мартъ, 1821.

Мой братъ.— Кузенъ Моро.— Сестра моя, графиня де-Фарси.

Служанка повела меня по черной и крутой лстниц, держа въ рук ключъ, съ привязаннымъ къ нему ярлычкомъ, сзади савояръ несъ мои маленькій чемоданъ. Добравшись до третьяго этажа, служанка отворила комнату, савояръ положилъ чемоданъ поперегъ креселъ между ручками. Служанка спросила меня: ‘Угодно что-нибудь господину?’ — Я отвчалъ: ‘Нтъ’. Послышались три свистка) служанка вскрикнула: ‘тамъ пришли!’, проворно выбжала изъ комнаты, заперла дверь и бросилась съ лстницы вмст съ савояромъ. Когда я остался одинъ въ запорти, сердце мое сжалось такъ странно, что еще малйшій поводъ, — и я ухалъ бы назадъ въ Бретань. Мн пришло на умъ все, что я слышалъ о Париж, явилась сотня затрудненій. Я хотлъ бы лечь,— постель не была постлана, я былъ голоденъ, и не зналъ, какъ пообдать. Я боялся нарушить обычаи: звать ли людей, или сойдти самому? къ кому обратиться? Я осмлился взглянуть, въ окно: мн представился маленькій внутренній дворъ, длинный какъ колодезь, чрезъ который проходили взадъ и впередъ люди, никогда не думавшіе о плнник третьяго этажа. Я пошелъ и слъ подл нечистаго алькова, гд предстояло мн спать, и, отъ нечего длать, сталъ смотрть на фигуры, которыми расписаны были обои. Слышу отдаленные голоса, громче, ближе, отворяется дверь: входятъ мой братъ и одинъ изъ кузеновъ, сынъ сестры моей матери, довольно неудачно женившійся. Мадамъ Роза сжалилась-таки надъ дуралемъ: она послала сказать о моемъ прізд брату, адресъ котораго узнала въ Ренн. Братъ обнялъ меня. Кузенъ Моро былъ высокій, толстый, весь запачканный табакомъ мужчина, съ полу-открытымъ ртомъ и полу-высунутымъ языкомъ, — который зналъ весь свтъ, лъ какъ лшій, говорилъ много, вчно ходилъ, пыхтлъ, задыхался, проводилъ время въ игорныхъ домахъ, переднихъ и салонахъ. ‘Ну, шевалье’, закричалъ онъ: ‘вотъ вы и въ Париж, я повезу васъ къ мадамъ де-Шастне!’ Кто такая была эта женщину, имя которой услышалъ я въ первый разъ? Это предложеніе возмутило меня противъ кузена Моро. ‘Шевалье, конечно, иметъ нужду въ отдых’, сказалъ мой братъ: ‘мы създимъ повидаться съ госпожой де-Фарси, потомъ онъ воротится обдать и спать’.

Чувство радости проникло въ мое сердце: воспоминаніе о домашнихъ, среди равнодушнаго свта, было для меня бальзамомъ. Мы вышли. Кузенъ Моро шумлъ о невзрачности моей комнаты и веллъ хозяину спустить меня, по-крайней-мр, однимъ этажемъ ниже. Мы сли въ экипажъ брата и отправились въ монастырь, гд жила госпожа де-Фарси.

Юлія, за нсколько времени до того, пріхала въ Парижъ совтоваться съ врачами. Ея очаровательная наружность, изящныя манеры и умъ не укрылись отъ всеобщаго вниманія. Я уже сказалъ выше, что у ней былъ истинный поэтическій талантъ. Она сдлалась чрезвычайно набожной, бывъ сначала одной изъ пріятнйшихъ женщинъ своего вка: аббатъ Карронъ описалъ ея жизнь {Я помстилъ жизнь сестры моей Юліи въ дополненіи къ этимъ Записками, примчаніе В.}. Эти избранники,всюду идущіе на ловитву душъ, питаютъ къ нимъ любовь, которую одинъ изъ отцовъ церкви приписываетъ Создателю.

Люсиль оставила трогательный плачь: А la soeur que je ri ai plus (Сестр, которой уже нтъ у меня). Восторгъ аббата Каррона къ Юліи объясняетъ и оправдываетъ слова Люсили. Разсказъ святаго отца доказываетъ также, что я правду говорилъ въ предисловіи къ Gnie du Christianisme, и служитъ подтвержденіемъ нкоторыхъ мстъ моихъ Записокъ.

Аббатъ Карронъ, авторъ Житій Праведныхъ (Vie des Justes), есть тотъ самый служитель церкви, мой соотечественникъ, называвшійся въ изгнаніи Франсуа де-Поль, слава котораго, возвщенная несчастными, не затмилась даже въ вкъ славы Бонапарта. Голоса бднаго изгнаннаго викарія не заглушили громы революціи, волновавшей общество. Онъ, казалось, нарочно воротился съ чужой земли за тмъ только, чтобъ описать добродтели сестры моей: онъ искалъ между развалинами и нашелъ — забытую жертву и забытую могилу.

Когда этотъ писатель разсказываетъ о религіозныхъ строгостяхъ Юліи, кажется, будто слышишь Боссюэта въ слов о нравственныхъ правилахъ двицы де-Лавалльеръ:

‘Дерзнетъ ли она прикоснуться къ этому тлу, столь нжному, столь любимому, столь лелянному? Разв не возбудитъ жалости этотъ хрупкій составъ? Напротивъ! на него-то преимущественно смотритъ душа, какъ на опаснйшаго обольстителя, она замыкаетъ себя въ границы, ей, сжатой отовсюду, остается вдыхать воздухъ только со стороны неба.’

Я не могу избавиться отъ нкотораго смущенія, видя свое имя въ послднихъ строкахъ, начертанныхъ рукою достойнаго историка Юліи. Зачмъ мн, съ моими слабостями, быть рядомъ съ этими высокими совершенствами? Исполнилъ ли я все, что заставила меня общать записка сестры, когда я получилъ ее, во время моей эмиграціи, въ Лондон? Довольно ли для Бога одной книги? Притомъ — эта жизнь согласуется ли съ Genie du Christianisme? Что въ томъ, что начертилъ я боле или мене блистательные образы религіи, если страсти бросаютъ тнь на мою вру! Я еще не былъ у цли, я еще не облекался власяницей: эта станническая тупика впивала бы и изсушала мой потъ. Но я, усталый путникъ, слъ на краю дороги, утомился ли я или нтъ, но нужно мн встать и дойдти туда, куда пришла сестра моя.

Чего не достаетъ для славы Юліи: — аббатъ Карронъ описалъ ея жизнь, Люсиль оплакала ея смерть.

Берлинъ, 30 марта 1821.

Юлія свтская женщина.— Обдъ.— Поммрль.— Мадамъ де-Шастне.

Когда я увидлся съ Юліей въ Париж, она была въ полномъ блеск свтскости, она являлась убранною тми цвтами, ожерельями, и покрываломъ изъ благовонныхъ тканей, которыя святый Климентъ воспрещаетъ христіанкамъ первыхъ временъ. Святый Василій хочетъ, чтобы средина ночи была для пустынника тмъ, что утро для другихъ, чтобы, такимъ образомъ, онъ могъ воспользоваться молчаніемъ природы. Эта средина ночи была временемъ, когда Юлія отправлялась на пиры, гд главнйшимъ обольщеніемъ были ея стихи, исполненные удивительнаго благозвучія.

Юлія была несравненно прекрасне Люсили, у ней были голубые ласковые глаза и темные, идущіе широкими волнами волосы. Руки ея, образецъ близны и формы, своими граціозными движеніями придавали особенную прелесть и безъ того очаровательному стану. Она была блистательна, одушевлена, непринужденно-весела и, смясь, открывала жемчужные зубы. Множество женскихъ портретовъ временъ Лудовика XIV были похожи на Юлію, въ томъ числ портреты трехъ Мортмаръ: но она была изящне г-жи де-Монтеспанъ.

Юлія приняла меня съ той нжностію, которая свойственна только сестрамъ. Я почувствовалъ себя подъ защитой, когда былъ сжатъ ея руками, лентами, букетомъ розъ кружевами. Ничто не можетъ замнить привязанности, нжности и преданности женщины,— бываетъ человкъ забытъ братьями и друзьями, бываетъ не узнанъ товарищами, но никогда не бываетъ забытъ и неузнанъ матерью, сестрой или женой. Когда Гарольдъ былъ убитъ въ гастингской битв, никто не могъ отъискать его въ куч мертвыхъ, надо было прибгнуть къ одной двушк, его возлюбленной. Она пришла, и несчастный князь былъ отъисканъ Эдисью съ лебединой шеей: ‘Editha swanes-hales, quod sonat collum cycni’.

Братъ привезъ меня назадъ въ гостинницу, распорядился о моемъ обдъ и ухалъ. Я пообдалъ одинъ и легъ спать съ грустью на душъ. Первую ночь въ Париж провелъ я въ сожалніи о своихъ пустыряхъ, и въ страх предъ неизвстностью будущаго.

На другой день, въ восемь часовъ утра, явился мой толстый кузенъ, до прізда ко мн, онъ уже усплъ побывать въ четырехъ или пяти мстахъ. ‘Ну, шевалье! мы сейчасъ будемъ завтракать, пообдаемъ съ ‘Поммрлемъ, а вечеромъ, я везу васъ къ мадамъ де-Шастне’. Это представилось мн неизбжной судьбой, и я покорился. Все пошло такъ, какъ хотлось кузену. Посл завтрака, онъ вызвался показать мн Парижъ, и повелъ меня по самымъ грязнымъ, окружающимъ Пале-Ройяль улицамъ, разсказывая про опасности, угрожающія молодому человку. Ровно въ условленный часъ явились мы къ обду въ ресторацію. Что намъ ни подавали, мн все не нравилось. Разговоръ и собесдники открыли передо мной иной міръ. Рчь шла о двор, о финансовыхъ проектахъ, о засданіяхъ академіи, о женщинахъ, о сплетняхъ того дня, о новыхъ пьесахъ, объ успхахъ актеровъ, актриссъ и авторовъ.

Между собесдниками было много Бретонцевъ, въ томъ числ шевалье де-Геръ и Поммрль. Послдній былъ большой говорунъ, описалъ нсколько походовъ Бонапарта, а потомъ мн суждено было встртить его книгопродавцемъ.

Поммрль, во время имперіи, пользовался нкоторой извстностью по своей ненависти къ дворянству. Когда какой-нибудь дворянинъ производился въ камергеры, онъ радостно восклицалъ: ‘Еще горшокъ ‘На голову этимъ дворянамъ!’ А между-тмъ, Поммрль имлъ претензію, и не безъ основанія, быть дворяниномъ. Онъ подписывался Pommer eux производя себя отъ тхъ Поммре, о которыхъ говорится въ письмахъ г-жи де-Севинье.

Посл обда, братъ хотлъ везти меня въ спектакль, но кузенъ настоялъ, чтобъ хать съ нимъ къ мадамъ де-Шастне, ни отправился къ судьб моей.

Я увидлъ прекрасную женщину уже не первой молодости, но еще способную внушить любовь. Она приняла меня ласково, старалась поставить меня въ непринужденное положеніе, разспрашивали о нашей провинціи, о моемъ полк. Я былъ неловокъ и смущенъ, длалъ знаки кузену, чтобъ сократилъ визитъ. Но кузенъ, не глядя на меня, разсказывалъ безъ умолку о моихъ достоинствахъ, утверждалъ, что я писалъ стихи еще во чрев матери, предлагалъ мн воспть мадамъ де-Шастне. Она вывела меня изъ этого тяжелаго положенія, извинилась предо мной, говоря, что ей необходимо выхать, и просила быть у ней на другой день утромъ. Это приглашеніе было сказано такимъ нжнымъ голосомъ, что я невольно общалъ повиноваться.

На другой день, я пріхалъ къ ней одинъ и нашелъ ее въ постели, въ щегольски-убранной комнат. Она сказала мн, что чувствуетъ себя немного нездоровою, и что у ней есть дурная привычка поздно вставать. Въ первый разъ былъ я теперь у постели женщины, которая не была мн ни матерью, ни сестрой. Она еще наканун замтила мою робость и до того побдила ее, что я отважился выражаться съ Нкоторой свободой. Не помню, что я говорилъ ей тогда, но какъ теперь вижу показавшееся у ней на лиц изумленіе. Она протянула мн полу-обнаженную руку съ ея прекраснйшею въ міръ кистью, и улыбаясь сказала: ‘Мы васъ сдлаемъ ручнымъ’. Я даже не поцаловалъ этой чудесной ручки, я ушелъ весь взволнованный, а на другой день ухалъ въ Камбрэ. Кто была эта г-жа де-Шастне? Ничего не знаю, она пронеслась въ моей жизни, какъ очаровательная тнь.

Берлинъ, мартъ 1824.

Камбрэ.— Наваррскій полкъ.— Ла-Мартиньеръ,

Почтальйонъ привезъ меня въ мсто квартированія наваррскаго полка. Одинъ изъ моихъ зятей, виконтъ де-Шатобуръ (женившійся на сестр Бениньи, которая осталась вдовой отъ перваго мужа графа де-Кебріака), далъ мн рекомендательныя письма къ офицерамъ наваррскаго полка. Чрезъ шевалье де-Генана, человка, принадлежавшаго къ лучшему обществу, я былъ принятъ къ столу, за которымъ обдали ффицеры, отличавшіеся своими талантами: Ашаръ, Демай, Ла-Мартиньеръ. Полковникъ нашъ былъ маркизъ де-Мортмаръ, майоръ — графъ д’Андрезель. Я находился подъ особымъ надзоромъ д’Андрезеля. Въпослдствіи, я встртился съ ними обоими: одинъ сдлался моимъ товарищемъ въ палатъ пэровъ, другой обращался ко мн за нкоторой услугой, которую я имлъ счастіе оказать ему. Грустно и пріятно встрчать лица, которыхъ мы знали когда-то, и видть, какъ время измнило и ихъ и наше положеніе. Какъ вхи, оставшіяся назади, они намчаютъ намъ дорогу, пройденную нами въ пустын минувшаго.

Я пріхалъ въ полкъ въ плать частнаго человка, а на другой день уже былъ въ солдатскомъ мундир, мн казалось, что я и всегда въ немъ ходилъ. Мундиръ у насъ былъ синій съ блымъ, какъ одежда моего обта: въ однихъ и тхъ же цвтахъ ходилъ я и юношей и ребенкомъ. Я не подвергся ни одному испытанію, чрезъ которыя подпоручики имютъ обыкновеніе проводить новичковъ, не знаю, почему не ршились употребить со мной эти солдатскія шутки. Не прошло двухъ недль со времени моего вступленія, и со мной уже обращалась какъ со старымъ служакой. Я легко изучилъ и искусство и науку владть оружіемъ, прошелъ степени капрала и сержанта при громкихъ одобреніямъ со стороны наставниковъ. Квартира моя сдлалась мстомъ свиданій и старыхъ капитановъ и молодыхъ подпоручиковъ: первые разсказывали мн про свои походы, послдніе повряли мн свои сердечныя тайны.

Ла-Мартиньеръ заходилъ за мной, чтобъ вмст отправляться къ дому одной прекрасной Камбреянки, въ которую онъ былъ влюбленъ. ЛаМартиньеръ былъ очень дуренъ собой, лицо у него было изрыто оспой. Онъ мн разсказывалъ про свою страсть, осушая огромные стаканы смородинной воды, за которую иногда я платилъ.

Все было бы какъ-нельзя-лучше, еслибъ не моя глупая горячность въ-отношеніи туалета, тогда подражали ригоризму прусской формы: носили маленькія шляпы, маленькія прижатыя къ голов букли, крпко затянутую косу, туго застегнутый мундиръ. Это мн очень не нравилось, утромъ я еще выдерживалъ эту мучительную форму, по вечеромъ, когда надялся, что начальники не увидятъ, нахлобучивалъ на себя большую шляпу, цирюльникъ распускалъ мои букли о развязывалъ косу, я разстегивалъ мундиръ, запахивалъ отвороты и въ такомъ пріятномъ неглиже отправлялся любезничать за Ла-Мартинъера подъ окномъ его жестокой Фламандки. Разъ въ такомъ вид сошелся я носомъ-къ-носу съ д’Андрезелемъ. ‘Это что такое, сударь?’ сказалъ суровый майоръ: ‘вы будете три дня подъ арестомъ’. Было мн немножко, обидно, но я призналъ справедливость пословицы: нтъ худа безъ добра, это избавило меня отъ любовныхъ похожденій товарищу.

У гробницы Фенелона я перечелъ ‘Телемака’: не слишкомъ увлекала меня филантропическая исторійка о коровъ и жрец.

Первый шагъ на поприщъ манитъ мои воспоминанія. Прозжая чрезъ Камбрэ съ королемъ, посл Ста-Дней, я отъискивалъ домъ, въ которомъ жилъ, и кофейную, въ которой часто бывалъ: не оказалось ни того, ни другой, все исчезло — и люди и зданія.

Смерть моего отца.

Въ томъ самомъ году, какъ началъ я въ Камбрэ свои военные подвиги, получено было извстіе о смерти Фридриха II. Я теперь посланникъ при двор племянника этого великаго монарха, и пишу эту часть моихъ Записокъ въ Берлин. За извстіемъ, важнымъ для публики, слдовало другое, горестное для меня: Люсиль писала ко мн, что апоплексическій ударъ похитилъ у насъ батюшку черезъ день посл празднества Анжевинъ, одного изъ радостныхъ дней моего дтства.

Въ числ подлинныхъ документовъ, служащихъ мн указателями, я нахожу акты о кончин моихъ родныхъ. Эти акты, представляющіе нкоторымъ образомъ и кончину вка, я вношу сюда какъ историческую страницу.

Выписка изъ книги объ умершихъ комбурскаго прихода, за 1786 годъ, гд прописано нижеслдующее, на оборот листа 8:

‘Тло высокомощнаго господина Рене де-Шатобріана, Шевалье, графа де-Комбуръ, владтеля Гогръ, Плеси-д’Эпинь, Буле, Мальтруа въ Дол и иныхъ мстъ, супруга высокомощной госпожи Аполлины Жанны-Сузанны де-Бедэ де-Буатардэ, графини де-Комбуръ, умершаго въ возраст около шестидесяти-девяти лтъ, въ своемъ Комбурскомъ замк, шестаго сентября, около восьми часовъ вечера,— погребено восьмаго, въ склеп означенной фамиліи, находящемся подъ нашей комбурской церковью, въ присутствіи дворянства, судебныхъ властей и другихъ нижеписанныхъ почетныхъ гражданъ. Подписали: графъ ди-Птибуа, де-Моплуэ, де-Шатодасси, Делоне, Моро, адвокатъ Нури де-Монй, прокуроръ Гермеръ, адвокатъ и прокуроръ-Фискалъ, Пти, Робіу, Порталь, Ле-Дуарэнъ, дэнжескій ректоръ-деканъ де-Тревлекъ, ректоръ Севэнъ.’

Въ свренной копіи, выданной въ 1802 году г-мъ Лодэномъ, комбурскимъ мэромъ, вс слова, составляющія титулы, зачеркнуты.

Выписка изъ книги объ умершихъ города Сен-Сервана, перваго округа департамента Илль-и-Вилэни, за VI годъ республики, гд на первой сторон листа 35-го написано слдующее:

‘Двнадцатаго прэріаля шестаго года Французской республики, ко мн, Жаку Бурдассу, муниципальному чиновнику сен-серванской обдиры, избранному четвертаго минувшаго Флорэаля, явились садовникъ Жанъ Бале, и поденщикъ Жозефъ Булэнъ, которые объявили мн, что Аполлина-Жанна-Сузанна де-Беда, вдова Рене-Огюста де-Шатобріана, умерла въ дом гражданки Гуйонъ, находящемся въ ла-Баллю, въ здшней общин, сегодня въ часъ по полудни. По сему показанію, въ справедливости коего я удостоврился, составленъ мною настоящій актъ, который подписанъ, вмст со мною, однимъ <испорчено> Жозефъ Булэнъ, будучи призванъ къ подписи, ото<испорчено>тію.

<испорчено>омъ дом означеннаго числа и года. Подписали: <испорчено>ъ’.

<испорчено>присуще прежнее общество: г. де-Шатобріанъ <испорчено>ьтель и пр. и пр., свидтели — дворянство и <испорчено> числ подписавшихся я нахожу маркиза де-<испорчено>ъ по зимамъ въ Комбурскій-Замокъ, священ<испорчено> затруднялся признать меня авторомъ Ge<испорчено>нныхъ гостей моего отца до послдняго <испорчено>ился мой отецъ подъ своимъ гробовымъ <испорчено> вонъ, когда старая Франція была брошена<испорчено>

<испорчено> моей матери, земля вертится на другихъ по <испорчено> ловая эра. Лтосчисленіе и даже названія м <испорчено> г-а де-Шатобріанъ — не кто иной, какъ бдная женщина <испорчено>рающая въ дом гражданки Гуйонъ, садовникъ и неграмотный поденщикъ — одни объявляютъ о смерти моей матери: нтъ ни родныхъ, ни друзей, никакой погребальной церемоніи, присутствуетъ — одна революція {Мой племянникъ, Фредерикъ де-Шатобріанъ, сынъ моего кузена Армана, купилъ Ла-Баллю, гд умерла матушка.}.

Берлинъ, мартъ 1821.

Печаль.— Оцнилъ ли бы меня отецъ.

Я оплакалъ моего отца: смерть заставила меня лучше цнить его, я забылъ и строгость его, и недостатки. Я живо представлялъ себ его прохаживающагося по комбурской зал, и приходилъ въ умиленіе при мысли объ этихъ семейныхъ картинахъ. Привязанность моего отца ко мн хотя смшивалась съ жосткостью его характера, но въ сущности не была отъ-того слабе. Суровый маршалъ де-Монли, который, лишившись носа отъ ужасныхъ ранъ, долженъ былъ скрывать подъ кускомъ полотна страшные слды своихъ славныхъ подвиговъ, этотъ рубака упрекаетъ себя за жосткость съ сыномъ, котораго лишился.

‘Бдный мальчикъ’, говорилъ онъ: ‘не видалъ отъ меня ничей кром холодности, исполненной презрнія, онъ унесъ съ собой увренность, что я не умлъ ни любить его, ни уважать по достоинству. Кому же сбирался я открыть эту необыкновенную привязанность, которую питалъ къ нему въ душ моей? Разв не его сердце должно было радоваться отъ этой привязанности и чувствовать признательность за нее? Мн было трудно и неловко, поддерживать эту маску, и чрезъ нее лишался я удовольствія слышать его разговоръ, лишался его расположенія, которое не могло не быть въ <испорчено> о такъ какъ онъ видлъ отъ меня только суровость <испорчено>ко тиранническое обращеніе’.

Мое расположеніе къ отцу не было холодно, и <испорчено> онъ, не смотря на тиранническое обращеніе, <испорчено> увренъ, что онъ жаллъ бы обо мн, если <испорчено> прежде него. Но еслибъ мы съ нимъ оба был<испорчено>ли бы на него пронесшаяся обо мн молва? <испорчено> язвила бы его дворянскую гордость: въ спо<испорчено>длъ бы признакъ упадка породы, даже п<испорчено> добытое перомъ, а не шпагой, не слишк<испорчено>. Притомъ, бретанская кровь сдлала его п<испорчено> въ длахъ политики, величайшимъ противн<испорчено>тымъ врагомъ двора. Онъ читалъ Gazette de L<испорчено> Мercure de France и Histoire philosophique des <испорчено>ствованія которой его восхищали, аббата Рейна <испорчено>tre homme (глава-человкъ). Въ дипломатическихъ <испорчено> анти-мусульманинъ, утверждалъ, что сорокъ тысячъ русскихъ сорванцовъ (polissons russes) растопчутъ янычаръ и возьмутъ Константиноноль. Но будучи такимъ туркофагомъ, отецъ мой, не смотря на то, носилъ въ душ давнишнюю досаду на русскихъ сорванцовъ, оставшуюся отъ встрчи съ ними подъ Данцигомъ.

Я раздляю чувства моего отца къ литературной и другимъ извстностямъ, но по инымъ причинамъ. Я не знаю въ исторіи такой извстности, которая бы прельщала меня: еслибъ мн нужно было только нагнуться, чтобъ поднять съ полу и получить въ свою собственность величайшую въ мір славу, я бы не взялъ на себя и этого труда. Еслибъ я мсилъ свою персть, то, можетъ-быть, создалъ бы себя женщиной, по страсти къ ней, или еслибъ сдлался мужчиной, то прежде всего одарилъ бы себя красотой, потомъ, для предохраненія себя отъ ожесточеннаго, врага моего — скуки, съ меня довольно было бы сдлаться первокласснымъ, но безвстнымъ художникомъ, талъ, чтобъ талантъ мой служилъ пищею моему уединенію. Въ жизни, взвшенной въ ея легкомъ вс, измренной въ ея короткомъ, протяженіи, взятой въ чистомъ вид, безъ подлога, есть только дв истинныя вещи: религія съ здравымъ разумомъ и любовь съ молодостью, т. е. будущее и настоянное: объ остальномъ не стоитъ думать.

Со смертью батюшки, кончился первый актъ моей жизни: домашній очагъ пустлъ, я жаллъ его, какъ-будто онъ способенъ былъ чувствовать забвеніе и одиночество. Теперь я сталъ самой-большой и могъ располагать своимъ состояніемъ: эта свобода испугала меня. Что я буду съ ней длать? Кому мн отдать ее? Я не доврялъ своимъ силамъ, я отступалъ предъ самимъ-собой.

Берлинъ, мартъ 1821.

Возвращеніе въ Бретань.— Пребываніе у старшей сестры.— Братъ зоветъ меня въ Парижъ.

Я взялъ отпускъ. Г. д’Андрезель, назначенный подполковникомъ пикардійскаго полка, узжалъ изъ Камбрэ: я послужилъ ему курьеромъ. Прозжая чрезъ Парижъ, я не захотлъ остановиться тамъ и на четверть часа, и снова увидлъ пустыни моей Бретани съ такой радостью, какой не ощутилъ бы изгнанникъ-Неаполитанецъ при вид береговъ Портичи и окрестностей Соренто. Наше семейство собралось въ Комбур, учинили раздлъ и, кончивъ дло, исчезли, какъ птицы, вылетвшія изъ роднаго гнзда. Братъ, пріхавшій изъ Парижа, воротился туда же, матушка поселилась въ Сен-Мало, Люсиль ухала съ Юліей, я пробылъ по нскольку времени у сестеръ: де-Мариньи, де-Шатобуръ и де-Фарси. Мариньи, замокъ моей старшей сестры, находившійся въ трехъ лье отъ Фужера, былъ красиво расположенъ между двумя прудами, среди лсовъ, скалъ и луговъ. Тамъ прожилъ я нсколько мсяцевъ спокойно, письмо изъ Парижа возмутило этотъ покой.

Братъ мой, когда только-что поступилъ на службу и женился на двиц де-Розамбо, принадлежалъ еще къ судейскому сословію и потому не могъ здить въ карет. Нетерпливое честолюбіе внушило ему мысль ввести меня ко двору, чтобъ чрезъ то врнй открыть дорогу Собственному возвышенію. Дворянскіе документы наши были составлены для Люсили, когда она поступала въ аржантьерскій монастырь, такъ, что уже все было готово: маршалъ де-Дюра предназначался моимъ патрономъ. Братъ писалъ, что я вступаю на путь къ счастію, что мн уже готовится чинъ капитана кавалеріи, чинъ почетный и блестящій, что потомъ ему легко будетъ причислить меня Къ мальтійскому ордену и тмъ доставить мн значительные доходы.

Это письмо какъ громомъ поразило меня: возвратиться ко двору, когда мн чуть не длается дурно при встрч съ тремя-четырьмя незнакомыми лицами въ салон! Внушать мн честолюбіе, мн, мечтавшему только о томъ, чтобъ оставаться всми забытымъ.

Первымъ движеніемъ моимъ было — отвчать брату, что ему, какъ старшему, слдуетъ поддерживать свое имя, а что касается до Меня, то я, незначительный бретонскій младшій, не оставлю службы, потому-что есть надежда на войну, и что королю нуженъ солдатъ въ его арміи, но не нуженъ бдный дворянинъ при двор.

Я поспшилъ прочитать этотъ романическій отвтъ г-ж де-Мариньй, которая ахнула, услышавъ его, позвали г-жу де-Фарси, та посмялась надо мной, Люсили хотлось принять мою сторону, но она не смла спорить съ сестрами. Письмо у меня отняли, и я, всегда слабый, когда дло идетъ обо мн, увдомилъ, брата, что ду въ Парижъ.

Я дйствительно похалъ,— похалъ представляться къ знатнйшему изъ европейскихъ дворовъ, похалъ вступать на поприще жизни самымъ блистательнымъ образомъ, а съ виду похожъ былъ на человка, котораго ведутъ на галеры, или которому готовится смертный приговоръ.

Берлинъ, Мартъ 1821.

Уединенная жизнь въ Париж.

Я въхалъ въ Парижъ тмъ же путемъ, которымъ възжалъ въ Первый разъ, остановился въ той же гостинниц въ улиц du Mail, больше этого я ничего не зналъ. Я помстился подл моей прежней комнаты, но эта квартира была немного просторне и выходила окнами на улицу.

Смущали ли брата мои манеры, или ему жаль было моей робости, только онъ не вывозилъ меня въ свтъ и ни съ кмъ не знакомилъ. Онъ жилъ въ улиц des Fosss-Montmartre, я каждый день ходилъ къ нему обдать въ три часа, потомъ мы разставались и не видались до другаго дня. Толстаго кузена Моро уже не было въ Париж. Раза два или три прошелъ я мимо дома г-жи де-Шастне, но не ршился спросить у швейцара, что съ нею сдлалось.

Наступила осень. Я вставалъ въ шесть часовъ, ходилъ въ манежъ, завтракалъ. Къ-счастію, тогда у меня была страсть къ греческому языку: до двухъ часовъ я переводилъ Одиссею и Киропедію, перемежая эту работу занятіями по части исторіи, въ два часа одвался и шелъ къ брату. Онъ спрашивалъ меня, что я длалъ, что видлъ. Я отвчалъ: ‘ничего’. Онъ пожималъ плечами и отвертывался отъ меня.

Разъ, на улиц послышался шумъ, братъ подбжалъ къ окну и позвалъ меня. Я сидлъ въ глубин комнаты, развалившись въ креслахъ, и никакъ не хотлъ ихъ покинуть. Мой бдный братъ предсказалъ мн, что я умру въ безъизвстности, не принеся пользы ни себ, ни своему семейству.

Въ четыре часа я приходилъ домой и садился у окна. Въ это время, въ дом, по другую сторону улицы, прямо противъ меня, приходили къ окну рисовать дв молоденькія двушки, лтъ пятнадцати или шестнадцати. Он замтили точность, съ которою я появлялся у окна, какъ и я замтилъ ихъ точность. Иногда он приподнимали головки, чтобъ взглянуть на сосда, я былъ безконечно благодаренъ имъ за эту внимательность: он составляли мое единственное общество въ Париж.

Вечеромъ я отправлялся въ какой-нибудь спектакль, я любилъ эту пустыню толпы, хотя всегда казалось мн нкоторымъ затрудненіемъ — взять билетъ при вход и вмшаться въ народъ. Я измнилъ мое понятіе о театр, составленное въ Сен-Мало, увидлъ г-жу Сен-Гюберти въ роли Армиды и почувствовалъ, что чего-то не доставало созданной моимъ воображеніемъ волшебниц. Когда я не заточалъ себя въ залу Оперы или Thtre Franais, то ходилъ изъ улицы въ улицу или по набережнымъ до десяти или одиннадцати часовъ вечера. Еще и теперь, видя рядъ фонарей отъ площади Лудовика XV къ застав Bons-Hommes, я не могу не вспомнить тоски, съ которой халъ этимъ путемъ въ Версаль, во время моего представленія.

По возвращеніи домой, я проводилъ часть ночи склонивъ голову передъ огнемъ, который ничего мн не высказывалъ. У меня не было, какъ у Персовъ, такого богатаго воображенія, чтобъ представить себ пламя похожимъ на анемонъ, а горячій уголь на гранатъ. Я слушалъ Стукъ сновавшихъ взадъ и впередъ экипажей, ихъ отдаленный громъ напоминалъ мн гулъ моря у береговъ моей Бретани, или втра въ комбурскихъ лсахъ. Эти звуки людскаго свта, напоминающіе звуки моего прежняго уединенія, пробуждали во мн сожалнія. Я возрождалъ въ себ свой прежній недугъ, а иногда воображеніе создавало мн исторію лицъ, которыхъ уносили эти экипажи: я видлъ освщенныя залы, балы, любовныя интриги, побды, но скоро, очнувшись, опять находилъ себя заброшеннымъ въ гостинниц, смотрящимъ на свтъ черезъ окно и слышащимъ его въ отголоскахъ своего очага.

Руссо думалъ, что по собственному чистосердечію и въ поученіе людямъ, онъ обязанъ былъ исповдать свои чувственныя наслажденія, онъ полагалъ даже, что съ него строго спрашиваютъ, требуютъ отъ него отчета въ его грхахъ съ венеціанскими donne pericolanti. Еслибъ я предавался преступной любви съ парижскими прелестницами, то не счелъ бы себя обязаннымъ сообщать объ этомъ потомству, но я былъ съ одной стороны слишкомъ робокъ, съ другой — слишкомъ восторженъ для того, чтобъ поддаться обольщеніямъ двъ радости. Когда я проходилъ чрезъ толпы этихъ несчастныхъ, которыя окружаютъ прохожихъ, зазывая на свои антресоли, какъ сен-клускіе кучера зазываютъ въ свои экипажи,— мной овладвали отвращеніе и ужасъ. Удовольствія похожденій были бы возможны для меня только во времена прошедшія.

Въ XIV, XV, XVI и XVII столтіяхъ, при неразвившейся цивилизаціи, суеврія и странные, полуварварскіе обычаи всюду вносили романъ: характеры были сильные, воображеніе могучее, жизнь таинственная и скрытная. Ночью, около высокихъ стнъ кладбищей и монастырей, подъ пустынными укрпленіями города, вдоль цпей и рвовъ площадей, близь глухихъ кварталовъ, въ тсныхъ, неосвщенныхъ фонарями улицахъ, гд таились въ засадахъ воры и убійцы, гд встрчи бывали или при свт факела, или въ густой темнот,— тамъ-то съ опасностью жизни добивался любовникъ свиданія, назначеннаго какой-нибудь Элоизой. Чтобъ предаться разврату, для этого нужна была истинная любовь, чтобъ преступить общественные нравы, для этого нужны были большія жертвы. Тутъ нужно было не только идти на встрчу невидимымъ опасностямъ и презирать кару закона, по еще побдить въ себ силу укоренившихся привычекъ, семейный авторитетъ, тираннію домашнихъ уставовъ, упреки совсти, Страхъ и обязанности христіанина. Вс эти препятствія удвоивали Энергію страсти.

Не пошелъ бы я въ 1788 году за жалкой пищей, которая стала бы увлекать меня въ свою каморку подъ надзоромъ полиціи, по очень можетъ быть, что въ 1606 году довершилъ бы приключеніе въ род того, о которомъ такъ хорошо разсказываетъ Бассомпьеръ.

‘Въ-продолженіе пяти или шести мсяцевъ’, говоритъ маршалъ: ‘всякій разъ, какъ проходилъ я по Малому-Мосту, (потому-что тогда Новый-Мостъ еще не былъ построенъ), хорошенькая женщина,— торгующая бльемъ подъ вывскою Двухъ-Ангеловъ, длала мн глубокіе реверансы и провожала меня глазами сколько могла, и я, наблюдая за ея дйствіями, также смотрлъ на нее и кланялся ей очень-усердно.

‘Разъ, я шелъ изъ Фонтенбло въ Парижъ и переходилъ чрезъ Малый-Мортъ, когда я поровнялся съ ней, она сказала мн: — имю честь кланяться, сударь. Я отвтилъ на ея привтствіе и, удаляясь, по временамъ оглядывался: она слдила за мной глазами такъ долго, какъ могла.’

Бассомпьеру назначили свиданіе: ‘Я нашелъ, говоритъ онъ, совершенную красавицу лтъ двадцати, волосы ея были зачесаны по-ночному, на ней были только — очень тонкая рубашка, шерстяная зеленая юбочка и пеньюаръ, на ногахъ туфли. Она мн очень понравилась. Я спросилъ ее, могу ли увидться съ нею еще разъ.— Если вы хотите видть меня въ другой разъ, отвчала она, это свиданіе можетъ быть у одной изъ моихъ тетокъ, въ Улиц-Бур-л’Аббе, близь рынка, рядомъ съ улицей aux Оurs, третья дверь отъ Улицы-Сен-Мартэнъ, я буду тамъ ждать васъ съ десяти часовъ до двнадцати и позже, дверь оставлю незапертою. При вход есть маленькій, корридоръ, по которому пройдите поскорй, потому-что въ него выходитъ дверь тетушкиной комнаты, потомъ вы найдете лсенку, которая приведетъ васъ во второй этажъ.— Я пришелъ въ десять часовъ, отъискалъ дверь, о которой она говорила, и увидлъ яркій свтъ не только во второмъ, этаж, но также въ третьемъ и въ первомъ, дверь была заперта. Я постучался, чтобъ дать знать о своемъ приход, — и услышалъ мужскій голосъ, который спрашивалъ, кто я такой. Я вышелъ на улицу aux Ours, и потомъ опять вернулся, теперь дверь была отперта: я прошелъ во второй этажъ и увидлъ, что свтъ ‘былъ отъ сжигаемаго тамъ соломеннаго тюфяка, а въ комнат — на стол лежали два обнаженные трупа. Я отступилъ назадъ въ совершенномъ изумленіи и, выходя изъ дома, встртилъ двухъ крючниковъ (носильщиковъ-мертвецовъ), которые спросили, чего мн нужно, но я, чтобъ отогнать ихъ, обнажилъ, шпагу, прошелъ мимо и воротился, домой, немного встревоженный неожиданнымъ зрлищемъ.’

И я въ свою очередь отправился на поиски, съ адресомъ, даннымъ мн Бассомпьеромъ, назадъ тому двсти сорокъ лтъ. Я перешелъ чрезъ Малый-Мостъ, миновалъ рынокъ, прошелъ по улиц Сен-Дени до улицы aux Ours направо, первая улица на лво, примыкающая къ улиц aux Ours, есть улица Бур-л’Аббе. Надпись ея, закопченная временемъ и пожаромъ, подала мн надежду. Я нашелъ третью маленькую дверь отъ улицы Сен-Мартэнъ, такъ врны были указанія историка! Здсь, къ-несчастію, два съ половиной вка, которые я считалъ и теперь стоящими на улиц, уже исчезли. Фасадъ дома — новый, нтъ никакого свта ни въ первомъ, ни во, второмъ, ни въ третьемъ этаж. Въ окнахъ аттики у самой крыши виднлась гирлянда настурцій и душистаго гороха, въ нижнемъ этаж, въ окнахъ лавки парикмахера, было разставлено множество причесокъ.

Видя совершенную неудачу, я вошелъ въ лавку: со временъ завоеванія Галліи Римлянами, Галлы постоянно продавали свои русыя косы бднымъ Полосами головамъ, а мои соотечественницы Бретонки и теперь, въ извстные ярмарочные дни, даютъ стричь себя и на Природное покрывало головы вымниваютъ бумажные платки. Я обратился къ парикмахерскому ученику, вязавшему парикъ на желзномъ гребн: ‘скажите, не покупали ли вы волосъ одной двушки, которая жила подъ вывскою Двухъ-Ангеловъ, близь Малаго-Моста’. Онъ остолбенлъ и не могъ произнести ни да, ни нтъ. Извиняясь, я выбрался изъ лабиринта тупеевъ.

Потомъ бродилъ я отъ дверей къ дверямъ:, нтъ двадцатилтней двушки, торгующей бльемъ, которая бы длала мн глубокіе реверансы, нтъ молодой женщины откровенной, безкорыстной, страстной, причесанной по ночному, въ одной очень-тонкой рубашк, въ шерстяной зеленой юбочк и пеньюар, съ туфлями на ногахъ, Старая, ворчунья, готовая сжать свои зубы въ могил, хотла прибить меня костылемъ: можетъ-быть, это была та тетка, у которой назначалось свиданіе.

Что за чудная вещь — это приключеніе Бассомпьера! Надо понять одну изъ причинъ, почему онъ такъ скоро внушилъ къ себ любовь. Въ то время, Французы еще раздлялись на два совершенно различные класса. Двушка, торгующая бльемъ, сжимала Бассомпьера въ своихъ объятіяхъ, какъ полу-бога, нисшедшаго на грудь рабы: передъ нею мелькалъ призракъ славы, а Француженки — единственныя женщины въ мір, способныя увлекаться этимъ призракомъ.

Но кто откроетъ намъ неизвстную причину роковой развязки? Трупъ ли хорошенькой гризетки, торговавшей подъ вывской Двухъ-Ангеловъ, лежалъ на стол, вмст съ другимъ трупомъ? Что это за другой трупъ? Мужъ ли, или человкъ, голосъ котораго слышалъ Бассомпьеръ? Чума ли (потому-что въ Париж была чума), или ревность пробралась прежде любви въ улицу Бур-л’Аббе? Воображеніе можетъ тутъ упражняться въ волю. Къ вымыслу поэта прибавьте говоръ народный, приходящихъ могильщиковъ, крючниковъ, шпагу Бассомпьера,— и изъ приключенія выйдетъ превосходная мелодрама.

Васъ удивитъ также цломудріе и воздержаніе моей юной парижской жизни: въ этой столиц я воленъ былъ предаться всмъ моимъ прихотямъ, какъ въ телемскомъ аббатств, гд всякій поступалъ какъ хотлъ, но, не смотря на то, я не употребилъ во зло своей независимости: я имлъ только одну связь — съ прелестницей въ двсти шестнадцать лтъ, нкогда влюбленной въ маршала Франціи, соперника Беарне въ любви къ двиц де-Монморанси, и любовника двицы д’Антрагъ, сестры маркиза де-Вернель, который такъ дурно отзывается о Генрих IV, Лудовикъ XVI, котораго я скоро долженъ былъ увидть, не подозрвалъ моихъ тайныхъ сношеній съ его фамиліей.

Берлинъ, апрль 1824.

Представленіе ко двору въ Версали.— Охота съ королемъ.

Роковой день наступилъ: скрпя сердц, надо было отправиться въ Версаль. Братъ привезъ меня туда наканун представленія и привелъ къ маршалу де-Дюра, человку вжливому и съ умомъ, до того обыкновеннымъ, что въ его прекрасныхъ манерахъ просвчивалось что-то мщанское: при всемъ томъ, этотъ добрый маршалъ внушилъ мн неодолимый страхъ.

На другой день утромъ я одинъ явился въ замокъ. Тотъ ничего не видалъ, кто не видалъ великолпія Версали, даже посл распущенія прежняго королевскаго двора: Лудовикъ XIV все еще присущъ былъ тамъ.

Все шло хорошо, пока я проходилъ караульными залами: все воинское мн постоянно нравилось и никогда не смущало меня. Но, когда вошелъ, я въ Oeil-de-Boef и очутился среди придворныхъ, тогда-то началась моя мука. Вс на меня смотрли, я слышалъ, что спрашивали, кто я такой. Нужно припомнить духъ того времени, чтобъ постигнуть всю важность тогдашняго представленія ко двору. Таинственна была будущность дебютанта, его избавляли отъ toro презрительне-протекторскаго вида, который, вмст съ утонченной вжливостью, составляетъ нчто неподражаемо-вельможеское. Кто знаетъ, можетъ-быть, этотъ дебютантъ сдлается любимцемъ? Въ немъ уважали будущую близость, которой могли его удостоить. Теперь, мы стремимся во дворецъ съ большимъ нетерпніемъ, чмъ прежде и, что странно, безъ иллюзій.

Когда возвстили о пробужденіи короля, лица, которыя не были представлены, удалились, во мн шевельнулось тщеславіе: я не гордился тмъ, что остался, но оскорбительно было бы выйдти. Дверь въ королевскую спальню отворилась: я увидлъ короля, по тогдашнему обыкновенію, оканчивающимъ туалетъ, т. е. принимающимъ шляпу изъ рукъ старшаго дежурнаго. Король шелъ къ обдн, онъ приближался къ намъ, я поклонился, маршалъ де-Дюра представилъ меня! ‘Государь, шевалье де-Шатобріанъ’. Король взглянулъ на меня, отвтилъ на мой поклонъ, замедлилъ шагъ, какъ-будто хотлъ остановиться и сказать мн что-то. Я готовъ былъ отвчать твердо: робость моя исчезла, говорить съ главнокомандующимъ арміею, съ повелителемъ государства, казалось мн вещью совершенно-простою, хотя я самъ не зналъ, что во мн происходило. Король, затруднившійся больше меня, не нашелся, что сказать, и прошелъ мимо. Тщета судебъ человческихъ! Этотъ государь, котораго я видлъ въ первый разъ, этотъ могущественный монархъ — былъ Лудовикъ XVI, за шесть лтъ до своей смерти! А этотъ новый придворный, на котораго онъ едва взглянулъ, на котораго возложено было отъискивать его кости между мертвыми костями, представленный прежде величеству потомка Лудовика-Святаго, по праву дворянства, представится потомъ его праху по праву врности! Двойная дань почтенія двойному величію скипетра и пальмовой втви! Лудовикъ XVI могъ отвчать своимъ судьямъ, какъ отвчалъ Христосъ Іудеямъ: ‘я оказалъ вамъ много добрыхъ длъ, за которое вы побиваете меня камнями?’

Мы поспшили въ галерею, чтобъ быть тамъ, когда королева будетъ возвращаться изъ церкви. Королева скоро, показалась, окруженная блестящей и многочисленной свитой, она съ благородствомъ поклонялась. намъ, казалось, она была очарована жизнію. И эти прекрасныя руки, которыя такъ граціозно поддерживали скипетръ столькихъ королей, принуждены были починять рубище вдовы, узницы въ ‘Conciergerie’!

Если братъ и усплъ исторгнуть отъ меня жертву, то не отъ него зависло заставить меня простирать эту жертву дальше. Напрасно убждалъ онъ меня остаться въ Версали, чтобъ присутствовать на вечер королевы. ‘Ты будешь’, говорилъ онъ мн: ‘представленъ королев, и король будетъ говорить съ тобой’. И онъ не могъ представить мн боле убдительной причины ухать изъ Версали. Я поспшилъ скрыть пріобртенныя почести въ гостинниц, довольный тмъ, что убжалъ отъ двора, но видя впереди еще страшный день зды въ королевской карет, 19-го Февраля 1787 года.

Герцогъ Куаньи веллъ предупредить меня, что я буду на охот съ королемъ въ Сен-Жерменскомъ-Лсу. Съ ранняго утра отправился я на свою казнь, въ костюм дебютанта: въ сромъ кафтан, въ красномъ камзол и такихъ же штанахъ, въ верховыхъ сапогахъ, съ охотничьимъ ножемъ на боку, въ маленькой Французской шляп съ золотымъ галуномъ. Насъ было четыре дебютанта въ Версальскомъ-Замк: я, двое Сен-Марсо и графъ д’Отфейль {Я потомъ опять увидлся съ графомъ д’Отфейлемъ: онъ занимается переводомъ избранныхъ мстъ изъ Байрона, графиня д’Отфейль есть даровитый авторъ Ато exile, и проч. и проч.}. Герцогъ де-Куаньи далъ намъ инструкцію: онъ предостерегъ насъ, чтобъ мы не перескали погони, потому-что король гнвается, когда продутъ между имъ и звремъ. Герцогъ де-Куаньи носилъ имя, роковое для королевы. Създъ назначенъ былъ въ Вал, въ Сен-Жерменскомъ-Лсу, владніи, отданномъ въ аренду маршалу де-Бове. Обычай требовалъ, чтобъ на первой охот вновь представленные были на лошадяхъ съ королевской конюшни {Въ Gazelle de Franco, вторникъ, 27-го Февраля 1787 г., напечатано слдующее: ‘Графъ Шарль д’Отфейль, баронъ де-сен-Марсо, баронъ де-сен-Марсо-Шательйонъ и шевалье де-Шатобріанъ, которые предварительно имли честь быть представленными королю, 19-го удостоились хать въ экипажахъ его величества и сопровождать его на охот’.}.

Пробили походъ: построились войска, раздалась команда. Кричатъ: король! Король выходитъ, садится въ свою карету: мы садимся въ другія кареты. Какъ далеко отъ этой зды и этой охоты съ королемъ Франціи до моихъ поздокъ и охотъ въ степяхъ Бретани, и еще дальше — до, моихъ поздокъ и охотъ съ американскими дикарями: моей жизни суждено было наполниться подобными контрастами.

Мы пріхали на сборное мсто, гд множество осдланныхъ лошадей, которыхъ держали подъ узцы въ тни деревьевъ, изъявляли свое нетерпніе. Кареты, остановившіяся въ лсу, группы мужчин и женщинъ, своры, съ трудомъ удерживаемыя псарями, лай собакъ, ржаніе лошадей, звуки роговъ — все это составляло очень оживленную сцену. Охоты нашихъ королей напоминали въ одно и то же время и древніе и новые нравы монархіи, и грубыя забавы Клодіона, Хильперика, Дагобера, и утонченную свтскость Франциска I, Генриха IV и Лудовика XIV.

Я былъ слишкомъ начитанъ для того, чтобъ не видть везд графинь де-Шатобріанъ, герцогинь д’Этампъ, Габріелей д’Эстре, Ла-Вальеръ, Монтеспанъ. Воображеніе представило мн эту охоту въ историческомъ вид, и мн стало ловко: притомъ, я былъ въ лсу, я былъ у себя.

По выход изъ кареты, я показалъ свой билетъ псарямъ. Мн назначили кобылицу, прозванную: Счастливая, животное легкое, по крпкое на поводьяхъ, пугливое и капризное, довольно живое изображеніе моего счастія, которое безпрестанно прядаетъ ушами. Король слъ на лошадь и похалъ, охота тронулась по разнымъ направленіямъ. Я остался назади бороться съ Счастливой, которая никакъ не хотла позволить ссть на себя новому сдоку, мн, наконецъ, удалось вспрыгнуть къ ней на спину: охота была уже далеко.

Сначала я довольно хорошо ладилъ съ Счастливой, принужденная сократить галопъ, она опустила голову, трясла облитыми пной удилами, шла вкось маленькими прыжками, по когда приблизилась она къ мсту дйствія, удержать ее не стало никакихъ средствъ. Она вытянула шею, понеслась во весь галопъ прямо въ толпу охотниковъ, разметая все на своемъ пути,и остановилась не прежде, какъ столкнувшись съ лошадью одной дамы, которую едва не опрокинула, при громкомъ хохот съ одной стороны и крикахъ ужаса съ другой. Теперь, какъ ни стараюсь, никакъ не могу припомнить имя этой женщины, которая тогда благосклонно приняла мои извиненія. Только и рчи было, что о приключеніи дебютанта.

Но этимъ еще не кончились мои испытаніе. Спустя около получаса посл первой непріятности, я халъ вдоль проски, въ пустынной части лса, въ. конц стоялъ павильйонъ: вотъ я и задумался объ этихъ дворцахъ, разбросанныхъ въ королевскихъ лсахъ въ воспоминаніе, происхожденія длинноволосыхъ королей и ихъ таинственныхъ забавъ. Раздался выстрлъ, Счастливая быстро повернула, нагнула голову, кинулась въ чащу и принесла меня прямо къ тому мсту, гд только-что затравили дикую козу: показался король.

Тутъ я вспомнилъ инструкцію герцога де-Куаньи, но уже поздно: проклятая Счастливая все надлала. Я спрыгнулъ на землю, одной рукой осадилъ лошадь, а другой снялъ шляпу. Король глядитъ и видитъ только дебютанта, поспвшаго прежде его къ убитому. зврю, онъ имлъ потребность говорить, вмсто того, чтобъ разсердиться, онъ сказалъ мн добродушнымъ тономъ и съ громкимъ смхомъ: ‘недолго она держалась’. Это единственныя слова, сказанныя мн Лудовикомъ XVI. Стали съзжаться со всхъ сторонъ и изумились, видя меня разговаривающимъ съ королемъ. Дебютантъ Шатобріанъ надлалъ шума своими двумя приключеніями, но онъ, какъ и посл всегда съ нимъ случалось, не умлъ воспользоваться ни счастливымъ, ни несчастнымъ случаемъ.

Король затравилъ еще трехъ дикихъ козъ. Дебютанты могли находиться только при погон за первымъ, звремъ, и потому я съ товарищами отправился въ Валь ожидать тамъ возвращенія охоты.

Король воротился въ Валь, онъ былъ веселъ, разсказывалъ бывшіе во время охоты случаи. Предприняли обратный путь въ Версаль. Новое горе моему брату, вмсто того, чтобъ переодться и поспшить къ переодванію пароля, въ минуту торжества и милости, я бросился въ уголъ своей кареты и ухалъ въ Парижъ, въ полной радости, что избавился отъ-почестей и муки, я объявилъ брату, что уже ршился возвратиться въ Бретань.

Довольный тмъ, что сдлалъ извстнымъ свое имя, надясь когда-нибудь, своимъ собственнымъ представленіемъ, довершить то, что не удалось въ моемъ,— онъ не противился отъзду такого страннаго брата {‘Mmorial historique de la Noblesse напечатало неизданный документъ, помченный рукою короля и извлеченный изъ государственнаго архива, онъ содержитъ въ себ Пріемы (Entres). Тамъ находятся имена мое и моего брата: этотъ документъ доказываетъ, что моя память не ошибалась въ числахъ.’ (Прим., сдланное въ Париж въ 1840 г.)}.

Таково было мое первое знакомство съ Парижемъ и дворомъ. Общество показалось мн еще хуже, нежели я его воображалъ, но если оно испугало меня, за то не лишило бодрости, я смутно чувствовала, что былъ выше того, что видлъ. Дворъ внушилъ мн неодолимое нерасположеніе, это нерасположеніе въ-послдствіи помшало моимъ успхамъ, или заставило упасть съ самой высшей точки моего поприща.

Впрочемъ, если я судилъ о свт не зная его, за то свтъ, въ свою очередь, не зналъ меня. Никто, при моемъ дебют, не догадался, что изъ меня могло выйдти, и когда я воротился въ Парижъ, догадались не больше того. Съ-тхъ-поръ, какъ совершилась моя печальная извстность, многіе говорили-мн: ‘Мы бы непремнно замтили васъ, еслибъ знали въ молодости’. Эта лестная для меня увренность не что иное, какъ обманъ, производимый уже пріобртенною славой. Человкъ всегда похожъ самъ на себя: напрасно Руссо увряетъ, что у него были маленькіе хорошенькіе глаза, тмъ не мене намъ извстно по его портретамъ, что онъ съ виду былъ похожъ на школьнаго учителя, или на ворчупа-сапожника.

Чтобъ кончить рчь о двор, я скажу, что, повидавшись съ Бретанью и пріхавъ, съ младшими сестрами Люсилью и Юліей, въ Парижъ на житье, я больше прежняго погрузился въ свою уединенную жизнь. Можетъ-быть, спросятъ меня, чмъ кончилась исторія моего представленія ко двору? Она на томъ и остановилась.— Такъ вы не охотились больше-съ королемъ?— Столько же, сколько съ китайскимъ императоромъ.— И не воротились въ Версаль?— Два раза дозжалъ до Севра, но упадалъ духомъ и возвращался въ Парижъ. Стало-быть, вы не извлекли никакой пользы изъ своего положенія?— Никакой.— Что же вы длали?— Скучалъ.— Слдовательно, въ васъ не было никакого честолюбія?— Какъ не быть: происками и стараніями, я достигъ той славы, что помстилъ въ Almanach des Mus&egrave,s идиллію, при появленіи которой чуть не умеръ отъ надежды и страха. Я бы отдалъ вс королевскія кареты за то только, чтобъ сочинить романсъ: О ma tendre musette! Или: De mon berger volage.

Способный на все для другихъ, негодный ни на что для себя: вотъ я каковъ.

Парижъ, іюнь 1821.

Поздка въ Бретань.— Квартированіе въ Діэпп.— Возвращеніе въ Парижъ съ Люсилью и Юліей.

Вся предъидущая книга писана мною въ Берлин. Я воротился въ Парижъ къ’ крестинамъ герцога Бордосскаго и, изъ политической врности, сдалъ свое посланничество Впллелю, оставившему министерство. Сдлавшись празднымъ человкомъ, буду писать. По-мр-того, какъ эти Записки наполняются моими прошлыми годами, он представляются мн въ вид нижней стклянки песочныхъ часовъ, показывающей, сколько песчинокъ утекло изъ моей жизни: когда утечетъ весь песокъ, я не перевернулъ бы моихъ стеклянныхъ часовъ, если бы Богъ и далъ мн эту власть.

Новое уединеніе, въ которое замкнулся я въ Бретани, уже было не то, что въ Комбур: теперь оно не было ни такъ полно, ни такъ серьезно, ни такъ насильственно: отъ меня зависло оставить его,— и ойо утратило свою цну. Старуха-владтельница, старый баронъ, укрывающіе въ своемъ Феодальномъ замк послднюю дочь и послдняго сына, представляли то, что Англичане называютъ характерами’. ничего провинціальнаго, тснаго въ этой жизни, потому-что она не была жизнью общею.

У моихъ сестеръ провинціальная жизнь проявлялась среди полей: весело перезжали отъ сосда къ сосду, играли комедіи, въ которыхъ иногда и я бывалъ плохимъ актеромъ. Зимой, въ Фужер, надо было выдерживать знакомство съ городскимъ обществомъ, балы, собранія, обды, и здсь я не могъ, какъ въ Париж, оставаться забытымъ.

Съ другой стороны, побывавъ въ арміи и при двор, я не могъ не измнить своихъ мыслей: на зло моимъ врожденнымъ склонностямъ, не знаю что-то во мн боролось съ безвстностью и нудило меня выйдти изъ тни, Юлія ненавидла провинцію, инстинктъ генія и красоты звалъ Люсиль на сцену боле широкую.

Итакъ, я чувствовалъ безпокойство, которое показалъ мн, что эта жизнь не была моимъ назначеніемъ.

Между-тмъ, я всегда любилъ деревню, а имніе Мариньи было очаровательно {Мариньи много измнилось съ-тхъ-поръ, какъ жила тамъ моя сестра. Оно продано и теперь принадлежитъ фамиліи Поммрль, которая перестроила его и значительно украсила.}. Полкъ мой перемнилъ мсто квартированія: первый батальйонъ стоялъ въ Гавр, второй въ Діэпп, я присоединился къ послднему: представленіе ко двору сдлало меня значительнымъ лицомъ. Я полюбилъ свои обязанности, предавался, экзерциціямъ, мн поручили рекрутовъ, и Я училъ ихъ на морскомъ берегу, море составляло фонъ картины почти во всхъ сценахъ моей жизни.

Ла-Мартиньеръ въ Діэпп не былъ занятъ ни одноименникомъ своимъ амарніиньеромъ, ни о. Симономъ, который писалъ противъ Боссюэта, пор-роялистовъ и бенедиктинцевъ, ни анатомистомъ Пекке, котораго г-жа Совиные, называетъ petit Pecquet (маленькій Пскке). Но Ла-Мартиньеръ и въ Діэпп, такъ же какъ въ Камбрэ, былъ влюбленъ: онъ изнывалъ у ногъ одной дородной Кошуазски, у которой прическа и тупей были высотою въ полтуаза. Она была уже не молода, по странному случаю, имя ея было Коши, какъ-будто она причиталась внучкой той Діэппянк, Анн Коши, которой въ 1645 году было стопятьдесятъ лтъ.

Въ 1647 году, Анна Австрійская глядла, какъ я, на море изъ окна своей комнаты и любовалась брандерами, сжигавшимися ей въ забаву. Она предоставляла народу, врному Генриху IV, охранять юнаго Лудовика XIV, она посылала безконечныя благословенія этому народу, не смотря на его подлое норманское нарчіе (vilain langage normand).

Въ Діэпп существовали нкоторыя феодальныя подати, какія при мн платились въ Комбур: гражданинъ Войлэнъ имлъ право взимать три свиныя головы, изъ которыхъ каждой клалось въ зубы по апельсину, и три су самаго стариннаго чекана.

Я воротился въ Фужеръ, съ тмъ, чтобъ прожить тамъ полгода. Здсь блистала благородная двица де-Ла-Белинэ, тетка той графини де-Тронжоли, о которой я уже говорилъ. Одна пріятная дурнушка, сестра офицера полка Конде, восхитила меня: у меня не достало бы смлости устремлять желаніе на красоту, только подъ защитою несовершенствъ женщины отваживался я на скромное обожаніе.

Г-жа де-Фарси, постоянно страдавшая, ршилась, наконецъ, оставить Бретань. Она уговорила и Люсиль хать съ нею, Люсиль, въ свою очередь, побдила мое нерасположеніе къ этой поздк: мы, нжное сообщество трехъ молоденькихъ птицъ изъ одного гнзда, отправились въ Парижъ.

Братъ мой былъ женатъ и жилъ у своего тестя, президента де-Розамбо, въ улиц де-Бонди. Мы хотли-было поселиться въ сосдств съ нимъ, но чрезъ посредничество г-на Делиль де-Саль, помщавшагося въ павильйонахъ Сен-Лазаръ, въ предмстьи Сен-Дени, заняли квартиру въ тхъ же павильйонахъ.

Парижъ, іюнь 1821.

Делиль де-Саль.— Флэнъ.— Жизнь литератора.

Г-жа де-Фарси, не знаю какимъ-образомъ, сблизилась съ Делиль де-Салемъ, который нкогда былъ посаженъ въ Венсенскій Замокъ за философскія выходки. Въ то время, всякій, кто намаралъ нсколько строкъ прозы, или помстилъ четверостишіе въ Almanach des Muses, длался лицомъ замчательнымъ. Делиль де-Саль, человкъ очень-хорошій, добродушный и ограниченной, былъ чрезвычайно безпеченъ и самъ не замчалъ, какъ шли его годы, этотъ старикъ составилъ себ библіотеку изъ собственныхъ сочиненій, которыя онъ продавалъ за границей и которыхъ въ Париж нкто не читалъ. Каждый годъ, по весн, онъ запасался свжими мыслями въ. Германіи. Жирный и растрепанный, онъ носилъ съ собой свертокъ испачканной бумаги, который торчалъ у него изъ кармана, онъ останавливался на углахъ улицъ и записывалъ внезапно мелькнувшія мысли. На пьедестал своего мраморнаго бюста онъ собственноручно сдлалъ надпись, взятую отъ бюста Бірффона: Dieu l’homme, la nature, il a tout expliqu (Бога, человка, природу — все объяснилъ онъ). Делиль де-Саль все объяснилъ! Это самодовольство очень-забавно, но оно наводитъ уныніе. Кто можетъ похвалиться истиннымъ талантомъ? Не можемъ ли вс мы, сколько насъ ни есть, попасть подъ вліяніе подобнаго же самообольщенія? Я бы побился объ закладъ, что авторъ, который читаетъ эту фразу, считаетъ себя геніальнымъ писателемъ, а между-тмъ онъ глупъ.

Я потому такъ распространился о почтенномъ человк, жившемъ въ павильйонахъ Сен-Лазаръ, что это былъ первый литераторъ, котораго я увидлъ, онъ ввелъ меня въ общество другихъ литераторовъ.

Въ присутствіи двухъ сестеръ, парижская жизнь была для меня не такъ несносна, склонность къ ученію еще боле ослабила мое недовольство. Делиль де-Саль казался мн орломъ, у него увидлъ я Карбона Флэнъ-Дезоливье, который былъ влюбленъ въ г-жу де-Фарсй., Она смялась надъ нимъ, а онъ принималъ все за чистую монету, потому-что имлъ претензію на свтскость. Флэнъ познакомилъ меня съ другомъ своимъ, Фонтанемъ, который сдлался и моимъ другомъ.

Флэнъ, сынъ смотрителя водъ и лсовъ въ реймсскомъ округ, воспитывался небрежно, впрочемъ былъ уменъ, а подъ-часъ и талантливъ. Невозможно найдти такую дурную наружность, какая была у него: маленькій, пухлый, глаза на выкат, волосы щетинистые, зубы нечистые, не смотря на то, физіономія его была не совсмъ лишена благородства. Образъ жизни Флэна, общій почти всмъ парижскимъ литераторамъ того времени, стоитъ описанія.

Флэнъ занималъ квартиру въ улиц Мазаринь, недалеко отъ Лагарпа, жившаго въ улицъ Генего. Два савояра, превращенные въ лакеевъ посредствомъ ливрейныхъ кафтановъ, составляли его прислугу. Вечеромъ они провожали его, утромъ — докладывали ему о постителяхъ. Флэнъ постоянно бывалъ въ ‘Thtre Franais’, помщавшемся тогда въ Одеонъ и отличавшемся преимущественно комедіей. Бризаръ тогда только-что сошелъ со сцены, Тальма начиналъ, Ларивъ, Сен-Фаль, Флери, Моло, Дазэнкуръ, Дюгазонъ, Гранмениль, г-жи Конте, Сен-Валь, Дегарсэнъ, Оливье — были въ полной сил таланта, въ ожиданіи мамзель Марсъ, дочери Монвеля, готовившейся дебютировать на театр Монтансье. Дктрнесы покровительствовали авторамъ и бывали иногда виновницами ихъ успховъ.

Флэнъ, поимвшій ничего, кром небольшой ежегодной суммы отъ отца, жилъ въ долгъ. Передъ парламентскими вакаціями, онъ закладывалъ ливреи своихъ савояровъ, двое часовъ, перстни, блье, занятыми деньгами уплачивалъ долго, отправлялся въ Реймсъ, жилъ тамъ три мсяца, возвращался въ Парижъ, деньгами, полученными отъ отца, выкупалъ вещи, заложенныя въ Mont-de-Pi&egrave,t&egrave,, и снова начиналъ ту же жизнь, всегда веселый и всми привчаемый.

Парижъ, іюнь 1821.

Литераторы.— Портреты.

Въ-продолженіе двухъ лтъ, со времени прізда моего въ Парижъ до открытія генеральныхъ штатовъ, общество мое расширилось. Я зналъ наизусть элегіи шевалье де-Парни, и теперь еще знаю. Я писалъ къ нему, прося позволенія видть поэта, произведенія котораго доставляли мое наслажденіе. Онъ отвчалъ мн вжливо, и я отправился къ нему въ Улицу-де-Клери.

Я нашелъ еще довольно молодаго:человка, весьма хорошаго тона, высокаго, худощаваго, съ рябоватымъ лицомъ. Онъ заплатилъ мн визитъ, я представилъ его сестрамъ. Онъ не очень любилъ общество, изъ котораго его скоро выгнала политика: онъ принадлежалъ тогда къ старой партіи. Я не знавалъ ни одного писателя, который бы такъ былъ привязанъ къ своимъ трудамъ, какъ Парни: ему, поэту и креолу, ничего не нужно было, кром неба Индіи, фонтана, пальмы и женщины. Онъ боялся молвы, старайся скользить въ жизни никмъ незамченнымъ, всмъ жертвовалъ своей лни, и этой безвстности измняли только его же собственныя наслажденія, которыя мимоходомъ касались его лиры:

Que notre vie heureuse et fortune

Coule, en secret, sous l’aile des amours,

Gomme un ruisseau qui, murriiurant peine,

Et dans son lit resserant tous ses flots,

Cherche avec Goin l’ombre des arbrisseaux,

Et n’ose pas se montrer dans la plaine.

(Пусть нагла жизнь, счастливая и блаженная, течетъ танкомъ, подъ крыломъ любви, какъ ручей, который, едва журча и прижимаясь къ ложу всми своими волнами, заботливо ищетъ древесной тни и боится показаться на равнину).

Эта невозможность избавиться отъ собственной лни сдлала шевалье де-Партіи изъ ревностнаго аристократа презрннымъ революціонеромъ, который нападаетъ на гонимую религію и обреченное казни духовенство, все приноситъ въ жертву своему спокойствію, и муз, пвшей Элеонору, усваиваетъ языкъ тхъ мстъ, гд, Камиллъ Демулэнъ торговалъ своей любовью.

Авторъ Histoire de la littrature italienne (Исторіи Итальянской Литературы), который пробрался въ революцію вслдъ за Шамфоромъ, былъ съ нами въ томъ двоюродномъ родств, которымъ вс Бретонцы связаны между собою. Гэнгене былъ извстенъ одною довольно граціозною пьесою въ стихахъ: La Confession de, Zulm&egrave, (Исповдь Зюльме), которая доставила ему незначительное мсто въ бюро Неккера, по этому поводу, онъ написалъ пьесу на вступленіе свое въ общій контроль. Не знаю, кто-то оспаривалъ у Гэнгене причину его славы — Confession de Zulm, но въ сущности она ему принадлежала.

Реннскій поэтъ хорошо зналъ музыку и сочинялъ романсы. Самъ-по-себ онъ былъ скроменъ, но гордость въ немъ возрастала по мрь того, какъ прилплялся онъ къ кому-нибудь изъ знакомыхъ. Передъ собраніемъ генеральныхъ штатовъ, Шамфоръ поручалъ ему писать статьи для журналовъ и рчи для клубовъ: онъ загордился.

Гэнгене зналъ напередъ р революціонныхъ злодйствахъ. Г-жа Гэнгене предупредила моихъ сестеръ и жену объ убійствахъ, которыя будутъ происходить въ монастыряхъ, и дала имъ убжище: он жили въ глухомъ переулк, такъ-называемомъ cul-de-sac Ferou, въ сосдств съ тмъ мстомъ, гдь назначено было кровопролитіе.’

Посл терроризма, Гэнгеце сдлался quasi-главой народнаго просвщенія. Въ немъ находили довольно философскаго ханжества для посланничества. Онъ писалъ изъ Турина Талейрану, что побдилъ предразсудокъ, онъ представлялъ свою жену въ коротенькой кофт. Переходя отъ посредственности къ важному, отъ важнаго къ ничтожному и отъ ничтожнаго къ смшному, Гэнгене кончилъ свою литературную жизнь какъ критикъ и, что всего лучше, какъ независимый писатель въ Decade (Десятидневник): натура снова поставила его на то мсто, откуда былъ онъ очень-некстати извлеченъ обществомъ. Знанія его были — изъ вторыхъ рукъ, проза — тяжела, стихи правильны и мстами пріятны.

У Гэнгене былъ другъ, поэтъ Лебренъ. Гэнгене протежировалъ Лебрену, какъ человкъ съ_/талантомъ и знающій свтъ протежируетъ простодушію генія, Лебренъ, въ свою очередь, распространялъ свои лучи на гордость Гэнгене. Ничего не могло быть комичне роли этихъ двухъ куманьковъ, которые изъ нжной дружбы оказывали другъ другу вс услуги, какія только могутъ оказывать два человка, великіе въ разныхъ родахъ.

Между-тмъ, Лебренъ былъ просто подложный житель эмпирея. Его поэтическій жаръ былъ такъ же холоденъ, какъ его восторги. На парнасс Лебрена, т. е. въ комнат верхняго этажа въ Улиц-Монмартръ, мебель состояла изъ книгъ, въ безпорядк наваленныхъ на полу, постели изъ ремней, съ занавсками, сформированными изъ двухъ грязныхъ салфетокъ, мотавшихся на желзномъ прут, пол-кружки для воды и изорваннаго кресла. Но это происходило не отъ недостаточности, а отъ-того, что Лебренъ былъ скупъ и преданъ женщинамъ дурнаго поведенія.

На античномъ ужинъ г-на де-Водреля онъ представлялъ. Пиндара. Въ его лирическихъ стихотвореніяхъ есть нкоторыя строфы, исполненныя энергіи и поэтическихъ красотъ, какъ, на-примръ, въ од къ кораблю le Vengeur, и въ од на Окрестности Парижа. Элегіи Лебрена выливались изъ головы и рдко изъ души, у него была оригинальность изъисканная, а не натуральная, онъ ничего не создавалъ иначе, какъ силою искусства, мучился, искажая смыслъ словъ и употребляя ихъ въ чудовищныхъ сочетаніяхъ. У Лебрена былъ истинный талантъ только для сатиры, его посланіе о хорошей и дурной шутк (sur la bonne et la mauvaise plaisanterie) пользовалось заслуженной извстностью. Нкоторыя изъ его эпиграммъ могутъ стать наряду съ эпиграммами Жана-Батиста Руссо: Лагарпъ преимущественно вдохновлялъ его.

Но смло могу сказать, что изъ всхъ литераторовъ, которыхъ я зналъ въ то время въ Париж, Самый желчный былъ Шамфоръ: постигнутый недугомъ, породившимъ якобинцевъ, онъ не могъ простить людямъ случайности-своего рожденія. Онъ измнялъ доврчивости домовъ, въ которыхъ былъ принятъ, цинизмъ своихъ рчей употреблялъ на описаніе нравовъ двора. Ему нельзя было отказать ни въ умь, ни въ талант, но это были умъ и талантъ, которые не доживаютъ до потомства. Видя, что во время революціи ему ничто не дается, онъ обратилъ на самого себя руки, которыя поднималъ на общество. Красный колпакъ показался для его гордости только другимъ родомъ дворянскаго достоинства, въ которомъ Мараты и Робеспьеры были вельможами. Озлобленный тмъ, что даже въ мір скорбей и слезъ нашелъ то же неравенство состояній, осужденный оставаться все еще простолюдиномъ въ феодальной лстниц палачей, онъ хотлъ умертвить себя, чтобъ избавиться отъ господства преступленія, ему не удалось: смерть смется надъ тми, кто призываетъ ее и смшиваетъ съ ничтожествомъ.

Аббата Делиля я узналъ не раньше, какъ въ 1798 году, въ Лондон, и не видалъ на Рюльера, который жилъ только г-жею д’Эгмонъ, какъ, и она имъ, ни Палиссо, ни Бомарше, ни Мармонтеля. Остается еще Шенье, котораго я ни разу не встрчалъ, который сильно нападалъ на меня, которому я никогда не отвчалъ, и который, по мсту, занимаемому имъ въ академіи, долженъ былъ произвесть одинъ изъ кризисовъ въ моей жизни.

Когда я перечелъ большую часть писателей восьмнадцатаго столтія, меня смутили — и шумъ, который они надлали, и мои прежніе восторги. Получилъ ли языкъ дальнйшее развитіе, или сдлалъ шагъ назадъ, подвинулись ли мы въ успхахъ цивилизаціи, или отступили къ состоянію варварства, какъ бы то ни было, но я нашелъ что-то избитое, устарлое, безцвтное, бездушное и холодное въ писателяхъ, которые въ молодости моей составляли для меня наслажденіе. Даже въ знаменитйшихъ писателяхъ волтеровскаго періода открылъ я мста, бдныя и чувствомъ, и мыслью, и слогомъ.

Кого винить мн въ моемъ разочарованіи? Боюсь, не самъ ли я первый виновникъ, я, можетъ-быть, сообщу новому поколнію недугъ, которымъ самъ одержимъ. Въ испугъ, напрасно кричу я своимъ дтямъ: ‘не забывайте французскаго языка!’ Они отвчаютъ мн, какъ Лимузенецъ Пантагрюэлю: ‘Qu’ils viennent de Valme, inclyte et cl&egrave,bre academie que l’on voclte Lut&egrave,ce’.

Эта манера эллинизировать и латинизировать нашъ языкъ уже не новая, какъ видите: Раблэ ее уничтожилъ, она появилась въ Ронзар, Буало напалъ на нее. Въ наше время, она ожила посредствомъ науки, наши умники, отъ природы великіе Греки, обязали купцовъ и крестьянъ учиться гектарамъ, гектометрамъ, километрамъ, миллиметрамъ, декаграммамъ… политика ронзарствовала.

Я могъ бы поговорить здсь о Лагарн, котораго узналъ тогда и къ которому еще возвращусь, могъ бы къ моей портретной галере прибавить портретъ фонтана, но хотя мои отношенія къ этому превосходному человку начались въ 1789 году,— я только въ Англіи соединился съ нимъ дружбою, которая постоянно возрастала въ несчастій и никогда не ослабвала въ счастіи. Я побесдую съ вами о немъ посл, въ минуту полнаго сердечнаго изліянія. Мн предстоитъ описывать только таланты, которые уже не утшаютъ боле земнаго міра. Смерть моего друга послдовала въ ту минуту, когда мои воспоминанія восходили къ началу его жизни. Наша жизнь такая быстролетная, что если мы не запишемъ того, что случилось утромъ, — работа завалитъ насъ и намъ не будетъ времени совершить ее. И это не мшаетъ намъ тратить годы и бросать на втеръ часы, которые для человка суть смена вчности.

Парижа, іюнь 1821.

Семейство Розамбо.— Малэрбъ.— Его привязанность къ Люсили.— Появленіе и измненіе моей сильфиды.

Я и мои сестры пристали къ этому литературному обществу по склонности, а по положенію въ свт, принуждены были посщать еще другое общество, семейство жены моего брата, конечно, было для насъ центромъ этого послдняго общества.

Президентъ Ле-Пеллетье де-Розамбо, въ-послдствіи умершій съ такимъ мужествомъ, во время моего прізда въ Парижъ, былъ образцомъ легкомыслія. Въ то время существовалъ совершенный разладъ и въ умахъ и въ нравахъ — признакъ близкой революціи. Судьи стыдились своего платья и смялись надъ важностью предковъ. Ламуаньйоны, Моле, Сетье, д’Агессо — хотли биться и не хотли судить. Президентши перестали быть уважаемыми матерями семействъ и выступали изъ своихъ сумрачныхъ отелей, чтобъ быть дйствующими лицами въ блестящихъ приключеніяхъ. Проповднику на каедръ, избгалъ имени Іисуса Христа и говорилъ только о христіанскомъ законодател. Министры нападали другъ на друга, власть у всхъ ускользала изъ рукъ. Самымъ высшимъ тономъ считалось быть — въ городъ Американцемъ, при двор Англичаниномъ, въ арміи Пруссакомъ — быть чмъ угодно, только не Французомъ. Что ни длалось, что ни говорилось — везд былъ рядъ несообразностей. Хотли удержать аббатовъ, пользующихся доходами (abb commandataire), и отвергали религію, никто не могъ быть офицеромъ, не будучи дворяниномъ, и въ то же время вс возставали противъ дворянства.

У г-на де-Малэрба было три дочери: г-жи де-Розамбо, д’Ольне и де-Монбуассье, онъ преимущественно любилъ г-жу де-Розамбо, потому-что она сходилась съ нимъ во мнніяхъ. У президента де-Розамбо также было три дочери: г-жи де-Шатобріанъ, д’Олне и де-Токквиль, и одинъ сынъ, блестящій умъ котораго скрывался подъ христіанскимъ благочестіемъ. Г. де-Малэрбъ наслаждался въ кругу дтей, внучатъ и правнучатъ. Въ начал революціи, онъ много разъ при мн приходилъ къ г-ж де-Розамбо, совершенно задыхаясь отъ политики, бросалъ съ себя парикъ, ложился на коверъ въ комнат дочери и позволялъ разъигравшимся дтямъ тормошить себя съ страшной возней и шумомъ. Впрочемъ, онъ могъ бы назваться человкомъ довольно простымъ въ своихъ пріемахъ, еслибъ не было въ немъ нкоторой рзкости, которая спасала его отъ пошлаго вида: съ первой его фразы, можно было узнать, что это человкъ стариннаго имени и высшее правительственное лицо. Его природныя добродтели были немного заражены аффектаціей, отъ примшавшейся къ нимъ философіи. Онъ обладалъ большими свдніями, былъ честенъ и доблестенъ, но до того горячъ и страстенъ, что одинъ разъ, говоря о Кондорсе, онъ сказалъ мн: ‘Этотъ человкъ былъ моимъ другомъ, а теперь я бы не задумался убить его какъ собаку’. Волны революціи залили Малэрба, и смерть составила его славу. Этотъ человкъ остался бы скрытымъ въ своихъ достоинствахъ, еслибъ несчастія не отъискали его его на земл. Одинъ благородный Венеціанецъ погибъ, отъискивая свои грамматы въ развалинахъ стараго дворца.

Открытое обращеніе Малэрба отняло у меня всякую принужденность. Онъ нашелъ во мн нкоторое образованіе и мы соприкоснулись съ нимъ этимъ первымъ пунктомъ: мы говорили о ботаник и географіи, — любимыхъ предметахъ его разговора. Въ этихъ-то бесдахъ пришла мн мысль о путешествіи въ Сверную-Америку, для открытія моря, ‘плннаго Терномъ, а потомъ Макензи {Въ послдніе годы плавали по немъ капитанъ Франклинъ и капитанъ Парри. (Примчаніе, сдланное въ Женев, въ 1841 г.)}. Мы сходились въ политическихъ мнніяхъ, благородныя чувствованія, лежавшія въ основанія нашихъ первыхъ безпокойствъ, согласовались съ независимостью моего характера, антипатія, которую я чувствовалъ къ придворной жизни, усиливала эту склонность. Я былъ на сторонъ Малэрба и г-жи де-Розамбо противъ г. де-Розамбо и моего брата, котораго прозвали неистовымъ Шатобріаномъ (enrag Chateaubriand). Революція открыла свои дйствія преступленіями: я увидлъ первую голбву, несомую на острі пики, и отступилъ. Никогда убійство не будетъ въ моихъ глазахъ предметомъ одобренія и доказательствомъ свободы, я не знаю ничего раболпне, презрнне и ограниченне террориста. Разв я не видлъ во Франціи все это племя Брутовъ въ служб цезаря и его полиціи? Уравнители, возрождатели, истребители — преображались въ слугъ, шпіоновъ, ябедниковъ.

Наконецъ, еще боле полюбилъ я знаменитаго старца за его привязанность къ сестр моей: не смотря на робость графини Люсили, съ помощью нсколькихъ капель шампанскаго, ее заставили играть роль въ небольшой пьес, но случаю именинъ Малэрба. Она была въ этой роли такъ трогательна, что вскружила голову доброму великому человку. Онъ хлопоталъ, даже больше моего брата, о перемщеніи ея изъ Аржантьерскаго монастыря въ Ремирмонскій, гд требовались строгія и трудныя доказательства о происхожденіи до шестнадцатаго колна (les preuves des seize quartiers). При всей его философіи, въ Малэрба были въ высшей степени развиты принципы рожденія.

Это изображеніе лицъ и общества, современныхъ моему вступленію въ свтъ, надо считать въ пространств времени около двухъ лтъ, отъ закрытія перваго собранія нотаблей 25 мая 1787, до открытія генеральныхъ штатовъ, 5 мая 1789. Въ-продолженіе этихъ двухъ лтъ, я и сестры жили не постоянно въ Париж и не въ одномъ и томъ же мст Парижа. Теперь я отступлю назадъ и опять доведу читателей въ Бретань.

Между-тмъ, умъ мой все еще былъ отуманенъ призраками, мн недоставало моихъ лсовъ, но, за неимніемъ отдаленныхъ мстъ, отдаленныя времена открыли мн другое уединеніе. Въ древнемъ Парижъ, въ окрестностяхъ Saint-Germain-des-Pr&egrave,s, въ обителяхъ монастырей, въ подземельяхъ Сен-Дени, въ Sainte-Chapelle, въ Notre-Dame, въ маленькихъ улицахъ Cit, въ темныхъ воротахъ Элоизы — я опять видалъ мою очаровательницу, но подъ готическими сводами и между гробницами въ образ ея было что-то мертвое, она была блдна, она смотрла на меня грустными очами, это было не что иное, какъ тнь или духъ любимой мною мечты.

‘Отечественныя Записки’, No 12, 1848