Райнеръ Марія Рильке
Райнеръ Марія Рильке
Замтки Мальте-Лауридсъ Бригге.
Замтки Мальте-Лауридсъ Бригге.
Переводъ Л. Горбуновой.
Книгоиздательство К. Ф. Некрасова.
МОСКВА MCMXIII.
Заметки Мальте-Лауридс Бригге. Часть 2, Рильке Райнер-Мария, Год: 1910
Время на прочтение: 97 минут(ы)
А теперь уже и ковры съ дамой la единорогъ боле не находятся въ старинномъ замк де-Буссакъ. Настало такое время, когда все исчезаетъ изъ помстьевъ, ничто не остается въ нихъ. И это неизбжне самой неизбжности. Никто изъ рода делла-Веста въ этомъ отношеніи не сравняется съ тобою, Пьеръ д’Обюссонъ, великій гроссмейстеръ древняго рода, по чьему приказанію, вроятно, были вытканы эти картины-ковры, подчеркивающіе все красивое и не выставляющіе напоказъ ничего скрытаго — ни у кого изъ твоихъ потомковъ этого не было въ крови, никто теперь не помянетъ твоего имени.
И зачмъ это только поэтамъ вздумалось писать о женщинахъ боле опредленно, по ихъ мннію, и не столь сдержанно?… Ясно, что намъ не слдуетъ знать о нихъ больше, чмъ высказано на этихъ коврахъ. А то вотъ теперь оказываешься передъ ними случайно, въ толп случайныхъ постителей и почти испытываешь испугъ оттого, что чувствуешь себя недостойнымъ лицезрть ихъ. Но есть люди, что не проходятъ мимо нихъ, но такихъ никогда не попадается слишкомъ много. Молодые люди едва останавливаются передъ ними, разв только въ томъ случа, если ковры имютъ какое-либо отношеніе къ ихъ профессіи и имъ необходимо изучить ихъ съ той или иной точки зрнія.
Во всякомъ случа, молодыхъ двушекъ иногда можно встртить передъ ними. Потому что множество ихъ, покинувъ дома, гд боле ничего уже не оставалось, расхаживаетъ по музеямъ. Глядя на ковры, он задумываются — вдь, он всмъ существомъ своимъ чувствуютъ, что подобная тихая жизнь съ медлительными и не слишкомъ опредленными движеніями дйствительно существовала, и смутно вспоминаютъ, что нкоторое время думали, будто такова же будетъ и ихъ собственная жизнь. Но он быстро выходятъ изъ задумчивости, вытаскиваютъ свои тетради и начинаютъ рисовать.— все равно что, цвтокъ ли какой-нибудь или маленькое веселое животное — дло не въ томъ, что он будутъ срисовывать,— говорили имъ. И дйствительно, дло не въ этомъ. Вся суть въ томъ, чтобы рисовать,— ради этого он и ушли въ одинъ Прекрасный день изъ дому, ушли почти насильно… Он изъ хорошихъ семей, но если, рисуя, имъ случится поднять кверху руки, то оказывается, что платье у нихъ позади не совсмъ застегнуто: есть нсколько пуговицъ, до которыхъ трудно достать самой, а когда его шили, еще не было и помину о томъ, что двица можетъ ухать изъ дому, да еще одна. Въ семь же всегда кто-нибудь, найдется, кто можетъ помочь застегнуть платье. Но здсь… Боже мой, да кто же станетъ возиться съ ними въ такомъ большомъ город? Пришлось бы обращаться къ подругамъ, но т оказываются въ такомъ же положеніи и пришлось бы взаимно застегивать другъ другу. Это смшно и напоминаетъ семью, а желательно, чтобы ее ничто не напоминало,
Никакъ не избжать, чтобы за рисованьемъ иногда не задать себ вопроса,— а не лучше ли было бы все же остаться дома? Если бы только можно было стать, кроткой, по настоящему кроткой, подъ стать остальнымъ. Но попытки сообща достичь этого выходили какими-то безсмысленными… Вс дороги почему-то стали такими узкими. Нельзя раздлять съ семьею поиски божества, слдовательно, осталось, въ случа чего, длить съ нею что-либо другое. Но если честно длиться, то на долю каждаго придется такъ мало, что просто стыдъ. Если же при длеж допустить обманъ, то дойдетъ до объясненій. Нтъ, ужъ лучше рисовать, все равно что! Со временемъ начнетъ же появляться сходство въ рисунк. А искусство, даже когда оно достигается такими малюсенькими, постепенными дозами,— все же вещь завидная.
И молодыя двушки изъ-за усиленной работы надъ тмъ, что сами же себ поставили цлью, не успваютъ даже глазъ поднять и не замчаютъ, что рисованьемъ хотятъ убить въ себ непобдимую жизнь, изображенную передъ ними въ тканныхъ картинахъ, жизнь, сверкающую своею безконечной невыразимостью. Он не врятъ этому. Въ наше время, когда все мняется, хотятъ и он измниться. Он относятся къ себ почти какъ къ постороннимъ, думаютъ о себ тоже, что могли бы сказать о нихъ въ ихъ отсутствіи мужчины. И это считается у нихъ шагомъ впередъ. Он уврены, что имъ необходимо найти себ какое-нибудь наслажденіе, потомъ другое, потомъ еще, все боле и боле сильное, и въ этомъ заключается жизнь. Безъ этого рискуешь растратить ее самымъ глупымъ образомъ. И вотъ двушки начинаютъ оглядываться по сторонамъ и искать… и это женщины, сила котбрыхъ всегда заключалась въ томъ, чтобы ихъ искали.
Думаю, что происходитъ это вслдствіе усталости. Впродолженіе многихъ столтій он одн дарили полную любовь, всегда одн исполняли весь діалогъ, произносили об его части. Потому что мужчины только вторили имъ, и то плохо, и своей разсянностью, небрежностью и резкостью — своего рода небрежностью — только затрудняли для нихъ науку любви. И несмотря на это, он все же крпились, и день и ночь крпились, и по мр того, какъ накоплялись ихъ несчастія, росла и ихъ любовь, И изъ числа ихъ, подъ гнетомъ безмрнаго горя, выработались возлюбленные съ необычайной силой чувства, которыя, призывая мужчину, преодолвали его, если же онъ не возвращался къ нимъ, то он переростали его, подобно Костра Стампа или Португалк: он до тхъ поръ не отршались отъ своей любви, пока мука ихъ не претворялась въ жесткое, ледяное величіе, выносить, которое уже не хватало силъ. Кое-что объ нкоторыхъ изъ нихъ намъ извстно, благодаря тому, что какимъ-то чудомъ сохранились или ихъ письма, или сборники стиховъ, то обличительныхъ, то преисполненныхъ жалобъ, или ихъ портреты въ галлереяхъ. Точно сквозь слезы смотрятъ он на насъ съ этихъ портретовъ, удавшихся художнику лишь потому, что онъ не понималъ, что пишетъ. Но такихъ женщинъ было на свт гораздо больше, нежели намъ извстно: многія изъ нихъ сожгли свои письма, у другихъ не хватило силъ писать ихъ, на дн души нкоторыхъ старухъ таится чудное зерно, старательно ими скрываемое, женщины безформенныя, растолствшія, расплывшіяся отъ того, что силы у нихъ изсякли и он опустились до вншняго сходства со своими мужьями, въ сущности въ глубин души, въ тайникахъ ея, тамъ, гд творитъ любовь, оставались совсмъ иными. Были и рожавшія, но не хотвшія рожать, и когда он, наконецъ, умирали восьмыми родами, въ ихъ движеніяхъ все еще оставалось что-то воздушное, что бываетъ только у двушекъ, радостно ожидающихъ любви. И т еще, что оставались при бшеныхъ и пьяницахъ, потому что нашли средство душевно держаться, отъ нихъ на недосягаемомъ разстояніи: попадая на люди, он не умли скрывать этого и кротко сіяли, точно общались со святыми. Кто можетъ сказать, сколько ихъ было и какія он были! Он точно заране уничтожили вс слова, которыми можно было бы описать ихъ.
Но теперь, когда все мняется, разв не время и намъ измниться? Разв мы не могли бы сдлать попытки хоть немного развиться и мало-по-малу, постепенно, взять на себя свою долю работы въ дл любви? Насъ избавили отъ всхъ ея тягостей и для насъ она опустилась до степени развлеченій. Также иногда и къ ребенку въ ящикъ съ игрушками попадаетъ кусокъ настоящаго кружева и сначала радуетъ его, а потомъ перестаетъ тшить и, наконецъ, оказывается въ куч обломковъ и испорченныхъ вещей, больше всего намъ вредитъ легкость наслажденій, зато, какъ вс диллетанты, мы пользуемся репутаціей мастеровъ. А что, если бы отнестись съ презрніемъ къ успхамъ, что если бы мы начали сначала изучатьработу любви, которую всегда длали за насъ? Что, если бы мы превратились въ начинающихъ теперь, когда все кругомъ мняется?
Теперь я припоминаю какъ мы съ maman разсматривали небольшіе концы кружевъ. Дло въ томъ, что она заняла для себя одинъ единственный ящикъ въ секретер Ингеборгъ.
— Давай посмотримъ ихъ, Мальте,— говорила она иногда и радовалась, точно ей предстояло получить въ даръ все находящееся въ маленькомъ желтомъ лакированномъ ящик. Отъ нетерпнія она не могла какъ слдуетъ развернуть папиросной бумаги. Всякій разъ длать это приходилось мн. Но и я каждый разъ волновался, когда кружева появлялись на свтъ Божій. Он были намотаны на деревянный валикъ, совершенно не видный изъ-за множества кружевъ. Мы осторожненько начинали разматывать ихъ и, по мр того, какъ он разматывались, разсматривали ихъ узоры, когда же кусокъ приходилъ къ концу, слегка пугались. Кончались-то он какъ-то неожиданно.
Сверху оказывались прошвы итальянской работы, жесткія, съ выдернутой ниткой,узоръ ихъ все время повторялся, точь въ точь какъ цвты въ крестьянскомъ саду. Потомъ, вдругъ, наши взоры нкоторое время наталкивались на ршетку венеціанскихъ, шитыхъ иглами, кружевъ, точно мы очутились въ монастыр или тюрьм. Но вслдъ затмъ снова открывался свободный горизонтъ и вдали показывались сады, становившіеся все замысловате, пока, наконецъ, глаза не упирались въ такую чащу, что начинало казаться будто паритъ вокругъ, словно въ оранжере: роскошныя, невдомыя намъ растенія раскидывали громадные листья и цплялись усиками и завитушками другъ за друга, точно ощущая головокруженіе, и все вокругъ казалось, запыленнымъ цвточной пыльцой громадныхъ, распустившихся цвтовъ points d’Alenon. Вдругъ, когда мы уже чувствовали утомленіе и въ голов у насъ все перепутывалось, мы оказывались на длинномъ пути Valenciennes и передъ нами разстилалась зима, и раннее утро, и иней. И мы продирались сквозь запушенные снгомъ кусты ивняка и оказывались въ такихъ мстахъ, гд до насъ еще никто не ступалъ, гд втви какъ-то странно свшивались внизъ, такъ что подъ ними могла скрываться и могила, но послднее мы утаивали другъ отъ друга. Стужа все сильне охватывала насъ и, наконецъ, когда очередь доходила до узенькихъ, страшно тонкихъ кружевъ, плетеныхъ на коклюшкахъ, maman говорила: ‘О, теперь у насъ на рсницахъ вырастутъ ледяные цвты’,— и такъ и случилось, потому что на душ у насъ бывало очень тепло.
Когда нужно было наматывать кружева обратно на валекъ, оба мы вздыхали, работа предстояла продолжительная, но поручить ее кому-нибудь мы не могли.
— Подумай только, что если бы намъ самимъ пришлось длать ихъ,— говорила maman и на лиц ея выражался почти испугъ. Но ничего подобнаго я и представить себ не могъ. Я ловилъ себя на мысли, будто ихъ безъ отдыха ткали какія-то маленькія животныя и за это ихъ оставляли въ поко. Нтъ, конечно, ихъ работали женщины.
— Наврное т, что длали ихъ, попали въ царствіе небесное,— замтилъ я, любуясь ими, и вспомнилъ при этомъ, что уже давно не упоминалъ о неб. Maman se вздохнула съ облегченіемъ — кружева были собраны.
Спустя немного, когда я уже позабылъ о сказанномъ, она медленно произнесла:— ‘Въ царствіе небесное? А мн кажется он, работая, находились уже въ немъ. Умть все такъ воспринимать, значитъ находиться въ вчномъ блаженств. Вдь, намъ такъ мало о немъ вдомо’.
Часто, когда у насъ бывали гости, заходилъ разговоръ о томъ, что Шулины очень, стсняются въ средствахъ. Нсколько лтъ тому назадъ у нихъ сгорлъ большой старый замокъ и имъ пришлось поселиться въ двухъ узкихъ боковыхъ флигеляхъ и очень тсниться. Но принимать гостей — было у нихъ въ крови, отъ этого они не могли отказаться. Если къ намъ прізжалъ кто-нибудь неожиданно, то это значило, что онъ является отъ Шулиныхъ, и если кто-нибудь изъ нашихъ гостей вдругъ взглядывалъ на часы и съ испугомъ торопился распрощаться, то, наврное, его ждали въ Листагер.
Maman, въ сущности, уже боле никуда не здила, но Шулины не принимали этого извиненія и потому, длать нечего, нужно было какъ-нибудь навстить ихъ. Случилось это въ декабр, посл того, какъ нсколько разъ уже сходилъ ранній снгъ. Къ тремъ было приказано подать сани и ршено взять, и меня съ собою. Между тмъ, у насъ никогда не вызжали въ назначенное время. Maman, не любившая, чтобы ей докладывали о томъ, что лошади поданы, большею частью спускалась внизъ слишкомъ рано и, не заставъ никого въ передней, вспоминала о чемъ-нибудь, что уже давно слдовало сдлать, и принималась искать или прибирать, такъ что потомъ ее съ трудомъ можно было оторвать отъ этого занятія. Кончалось тмъ, что вс собирались и сообща ждали. Когда же, наконецъ, она, закутанная, уже сидла въ экипаж, оказывалось, что что-то забыто и приходилось звать Сиверсенъ, такъ какъ только Сиверсенъ знала, гд что находится. Но потомъ мы трогались раньше, чмъ Сиверсенъ успвала возвратиться.
Въ этотъ день вообще было не очень-то свтло. Деревья стояли, словно не находя дороги среди тумана, и то, что мы възжали въ ихъ середину, казалось какимъ-то насиліемъ. Между тмъ, снова медленно посыпался снгъ и сталъ застилать послдніе штрихи на земл, такъ что казалось, будто мы демъ по чистому блому листу бумаги. И не было ничего, кром звона колокольчиковъ и нельзя было различить откуда онъ несется. Насталъ моментъ, когда онъ какъ бы затихъ, точно послдній бубенецъ весь израсходовался, но потомъ звуки снова накапливались, собирались воедино и снова разсыпались по мелочамъ изъ своей полноты. Но вдругъ, гд-то высоко, почти надъ нами, сталъ выступать контуръ парка и мы очутились въ длинной алле. Звуки колокольчиковъ боле не прерывались, казалось, будто они гроздьями свшивались съ деревьевъ справа и слва. Тутъ мы завернули, что-то объхали, потомъ прохали мимо чего-то съ правой стороны и вдругъ остановились посредин.
Георгъ забылъ, что главный домъ уже сгорлъ, да и въ ту минуту онъ дйствительно еще существовалъ для всхъ насъ. Мы стали подниматься по парадной лстниц, ведшей на старую терассу, и насъ удивляло лишь одно — отчего такъ темно. Вдругъ слва, внизу, позади насъ распахнулась какая-то дверь и кто-то крикнулъ: ‘Сюда’,— поднялъ мигающую свчу и сталъ помахивать ею. Отецъ разсмялся: ‘Мы лазаемъ здсь точно какіе-то духи’,— и помогъ намъ спуститьься.
— Но, вдь, я только что видла здсь домъ,— сказала maman и никакъ не могла освоиться съ присутствіемъ Вры Шулинъ, съ радостнымъ смхомъ выбжавшей наружу. Понятно, пришлось поскоре войти и нечего было уже и думать о дом. Въ узенькой передней раздлись и, вслдъ за тмъ, мы сразу очутились въ комнат среди зажженныхъ лампъ и тепла.
Это поколніе Шулиныхъ отличалось сильными и самостоятельными женщинами. Не знаю, были ли у нихъ сыновья — я помню всего трехъ сестеръ: старшую, замужемъ за какимъ-то маркизомъ въ Неапол, съ которымъ она разводилась, разводъ шелъ очень медленно и она вела съ нимъ процессъ за процессомъ. Затмъ шла Зоя, о которой говорили, что не было ничего на свт, чего бы она не знала. И потомъ шла Вра, двушка чрезвычайно отзывчивая, Богъ знаетъ, что съ нею сталось. Сама графиня, урожденная Нарышкина, была какъ бы четвертой и, въ нкоторыхъ отношеніяхъ, даже младшей сестрой ихъ — она ничего не знала и дочерямъ безпрестанно приходилось поучать ее. Милйшій графъ Шулинъ чувствовалъ себя такъ, какъ если бы былъ повнчанъ со всми этими женщинами: расхаживалъ среди нихъ и цловалъ каждую какъ и когда приходилось.
Теперь онъ, громко смясь, неторопливо здоровался съ нами. Я переходилъ отъ одной женщины къ другой и вс он разсматривали меня и разспрашивали. Но я твердо ршилъ про себя, что какъ только все это кончится, я улучу минуту, проскользну наружу и посмотрю — куда же длся домъ? Я былъ убжденъ, что сегодня онъ на мст. Выбраться наружу оказалось вовсе не трудно, между всми этими платьями можно было, какъ собак, пробраться по полу, дверь же въ переднюю оказалась лишь слегка прислоненной… Но дальше, наружная, не поддавалась. На ней было нсколько приспособленій, цпей, засововъ, и второпяхъ я неправильно орудовалъ ими. Вдругъ она все-таки поддалась моимъ усиліямъ, но съ такимъ шумомъ, что я не усплъ еще очутиться на двор, какъ меня схватили и втащили обратно.
— Стой, здсь нельзя удирать,— со смхомъ воскликнула Вра Шулинъ. Она нагнулась ко мн, а я ршилъ ни въ какомъ случа ничего не открывать такой горячей особ. Но изъ моего молчанія она просто на просто заключила, что меня выгнала за дверь извстная физическая потребность и, взявъ меня за руку, уже направилась куда-то и хотла, полу-покровительственно, полу-дружески, втолкнуть, въ какія-то двери. Такое черезчуръ интимное недоразумніе оскорбило меня выше всякой мры: я вырвалъ у нея руку и со злостью взглянулъ на нее.— ‘Я хотлъ посмотрть на домъ’,— гордо заявилъ я. Она не поняла.
— Большой домъ, къ которому ведетъ лстница.
— У, какой же ты баранъ,— произнесла она, стараясь меня схватить,— да, вдь, тамъ нтъ никакого дома.— Я продолжалъ настаивать.
— Ну, мы какъ-нибудь днемъ отправимся его смотрть,— примирительно заявила она.— Теперь же лазать нельзя.— попадешь въ ямы, а за ними сейчасъ же папины пруды съ садками въ прорубяхъ. Ты свалишься въ нихъ и превратишься въ рыбу.
Съ этими словами она втолкнула меня обратно въ освщенныя комнаты. Вс сидли и мирно разговаривали: я по очереди окинулъ присутствующихъ презрительнымъ взглядомъ. ‘Наврное, эти ходятъ туда только тогда, когда дома не бываютъ,— думалъ я,— а если бы здсь жили мы съ maman, онъ всегда оставался бы на мст’. Въ то время какъ вс разговаривали, maman казалась разсянной,— наврное, она тоже думала о дом’.
Зоя подсла ко мн и стала задавать вопросы. У нея было лицо, на которомъ все было въ полномъ порядк и время отъ времени возобновлялось выраженіе пониманія, точно она постоянно постигала что-нибудь. Мой отецъ, склонившись вправо, слушалъ, что говоритъ маркиза, чему-то смявшаяся. Графъ Шулинъ стоялъ между maman и своей женой и что-то разсказывалъ. Но вдругъ графиня прервала его, какъ я замтилъ, среди фразы.
‘Нтъ, дитя., это теб только кажется’,— добродушно замтилъ графъ, но на лицо его все же легло выраженіе тревоги и онъ наклонился надъ обими дамами. Но графиню нельзя было разуврить въ ея ‘фантазіи’, какъ говорили, Она вся какъ бы превратилась въ напряженное ожиданіе и походила, на человка, не желающаго чтобы ему мшали, своими мягкими, покрытыми кольцами руками, она длала какія-то короткія движенія, какъ бы желая заставить насъ къ чему-то прислушаться, кто-то произнесъ: ‘ш-ш!’ — и вдругъ наступила полная тишина.
Черезчуръ громоздкая мебель, вынесенная изъ большого дома, точно тснила людей и надвигалась на нихъ. Тяжелое фамильное серебро блестло и выпукло выступало какъ бы изъ-за увеличительныхъ стеколъ. Отецъ удивленно оглянулся.
— Maman слышитъ запахъ,— произнесла Вра Шулинъ позади него,— и въ этихъ случаяхъ вс мы должны держаться совсмъ смирно — она обоняетъ ушами,— но, произнося это, сама она стояла съ высоко поднятыми бровями — вся вниманіе и обоняніе.
Въ этомъ отношеніи Шулины со времени пожара стали какими-то странными. Въ тсныхъ, черезчуръ жарко натопленныхъ комнатахъ, поминутно распространялся какой-нибудь запахъ и всякій разъ относительно него производилось цлое дознаніе и каждый высказывалъ свое мнніе. Зоя дловито и добросовстно принялась возиться у печки, графъ расхаживалъ взадъ и впередъ, останавливаясь въ каждомъ углу и нюхалъ воздухъ. ‘Нтъ, не здсь!’ — говорилъ онъ. Графиня тоже встала, но не знала гд ей искать… Отецъ медленно обернулся, точно запахъ распространялся откуда-то позади него. Маркиза, въ первый же моментъ ршившая, что запахъ обязательно долженъ быть сквернымъ, прижимала платокъ къ носу и переводила взглядъ съ одного на другого, чтобы увидать не изчезъ ли онъ. ‘Тутъ, тутъ!’ — временами восклицала Вра, точно поймавъ его. И посл каждаго слова наступала какая-то ‘странная тишина. Что до меня, то и я, вмст со всми, старательно нюхалъ воздухъ. Но вдругъ (была ли тому причиной жара или изобиліе яркаго свта), но на меня впервые въ жизни напало что-то врод страха привидній. Мн стало яснымъ, что вс взрослые, только что трезво разговаривавшіе и смявшіеся, теперь съежились и расхаживаютъ взадъ и впередъ, занятые чмъ-то невидимымъ, слдовательно, они допускали существованіе чего-то невидимаго, и ужасне всего было то, что оно, это невидимое, оказывалось сильне ихъ всхъ.
Страхъ мой возросъ. У меня явилось чувство, что то, чего они искали, можетъ внезапно, подобно сыпи, выступить изъ меня наружу и они увидятъ его и станутъ указывать на меня. Въ отчаяніи я взглянулъ на maman: она сидла какъ-то до странности прямо и мн показалось, что ждетъ меня. Едва я очутился около нея и почувствовалъ ея внутреннюю дрожь, какъ уже догадался, что домъ какъ разъ теперь исчезаетъ.
— Мальте трусишка!— откуда-то раздался, смхъ, это былъ голосъ Вры. Но мы съ maman не выпустили рукъ другъ друга и вмст переживали совершающееся, такъ мы просидли, взявшись за руки, maman и я, пока домъ не исчезъ окончательно.
Но боле всего обогащали меня, почти неуловимыми на взглядъ,опытами, все же дни рожденій. Вдь, мн и тогда было извстно, что жизнь забавляется тмъ, что не длаетъ никакихъ различій въ дняхъ, и, однако, въ этотъ день я просыпался съ сознаніемъ своего права на радость, права неоспоримаго. Вроятно, сознаніе этого права возникаетъ въ человк очень рано, въ то время, когда еще тянешься за всмъ и все получаешь, и когда невдующая ошибокъ сила воображенія возводитъ то, что держишь въ данную минуту въ рукахъ, на степень коренного, интенсивнаго желанія, всецло овладвающаго тобою въ ту минуту. А вслдъ за такими наступаютъ т странные дни рожденій, когда, совершенно утвердившись въ сознаніи своего права на радость, вдругъ замчаешь, что другіе не такъ-то въ немъ уврены. Все еще хочется, чтобы тебя, какъ и раньше, наряжали и ты получалъ все остальное, полагающееся въ этотъ день. Но едва раскрываешь глаза, какъ до тебя доносится чей-то крикъ, что тортъ еще не принесенъ, или слышишь какъ въ сосдней комнат, когда тамъ убираютъ столъ съ подарками, вдругъ что-то разбивается, или кто-нибудь войдетъ къ теб и не затворитъ за собою дверь и ты все видишь раньше, чмъ слдуетъ. Въ эти мгновенія переживаешь нчто похожее на операцію — короткій, безумно-болзненный надрзъ, сдланный опытной и твердой рукой, боль немедленно прекращается, а какъ только она позади, уже перестаешь думать о себ: нужно спасти день рожденія, наблюдать за другими, потакать ихъ слабостямъ, укрплять въ ошибочномъ мнніи, что они все прекрасно устроили,— а это нелегко. Оказывается, что взрослые вс одержимы неслыханной неловкостью, почти глупостью: они способны даже войти къ теб съ какимъ-нибудь сверткомъ, предназначающимся для другого, бросишься къ нимъ навстрчу, а потомъ и длай видъ, что просто, безо всякой опредленной цли, ради движенія, бгалъ по комнат, или, желая продлить сюрпризъ, они неумло разыгрывая нетерпніе, вынимаютъ изъ коробки съ игрушками все до дна, гд только и есть что древесныя стружки. Въ этихъ случаяхъ приходится ихъ же выручать изъ неловкаго положенія. Или еще подарятъ какую-нибудь механическую заводную вешь и при первомъ же завод свертываютъ механизмъ. поэтому недурно заране научиться потихоньку подталкивать ногою испорченную мышь или что-либо подобное: такимъ способомъ часто удается ихъ обмануть, и придти на помощь ихъ конфузу.
Въ конц концовъ все это можно было продлывать какъ то требовалось, не обладая даже какими-либо особенными способностями. Въ сущности, талантъ требовался только въ случаяхъ, когда кому-нибудь приходило въ голову доставить теб особенную ‘радость’ и онъ важно и добродушно преподносилъ свой подарокъ, въ этихъ случаяхъ, я уже издали убждался, что подарокъ можетъ доставить радость кому угодно, но не мн, что эта радость ‘чужда’ мн, я даже и придумать не могъ, кому бы о на подошла, до того казалась она мн ненужной.
Разсказывать, по настоящему разсказывать, въ мои времена уже не умли. Я никогда не слыхалъ, чтобы кто-нибудь что-нибудь разсказывалъ. Когда Абелона говорила о юности maman, выяснилось, что она не уметъ разсказывать. Передавали, будто старый графъ Браге еще обладалъ этой способностью. Я хочу записать, что она сообщила мн о немъ.
Когда Абелона была еще совсмъ молоденькой двушкой, цлая полоса ея жизни отличалась какой-то особенной, совсмъ необычайной подвижностью. Въ т времена Браге жили въ город и довольно открыто. Возвращаясь поздно вечеромъ въ свою комнату наверху, ей казалось, что она также утомлена, какъ и вс остальные. Но вдругъ она начинала ‘чувствовать’ окно, и если только я врно понялъ ее, то она подходила и цлыми часами простаивала передъ нимъ, глядя въ темноту и думая:— и все это иметъ, и ко мн отношеніе! ‘Стояла я и смотрла на ночь, точно заключенная въ тюрьму’,— говорила она,— ‘а звзды казались тогда самой свободой’. Въ то время она умла какъ-то засыпать, не ощущая тяжести. Выраженіе впадать въ сонъ не подходило къ этому году ея жизни. Сонъ для нея являлся чмъ-то такимъ, что уносило ее въ высь… временами она открывала глаза и видла себя на новой плоскости, боле высокой, но далеко не послдней. И посл такой ночи она поднималась до зари, даже и зимой, когда другіе появлялись лишь ко второму завтраку, и то еще заспанные. Вечеромъ, когда темнло, зажигались свчи для всхъ, общія свчи, но т дв свчи, что горли рано утромъ, разгоняя молодую темноту, отъ которой все снова начиналось,— эти свчи зажигались исключительно1 для нея одной. Заправлялись он въ низенькіе канделябры и спокойно свтили сквозь маленькіе, овальные, разрисованные розочками, тюлевые абажуры, которые время ‘отъ времени приходилось спускать ниже. Длать это было не трудно, потому что, во-первыхъ, спшить было не къ чему, а потомъ, вдь, случалось же во время писанья письма или дневника вдругъ поднимать голову и обдумывать что-нибудь… а дневникъ когда-то былъ начатъ совсмъ, совсмъ инымъ почеркомъ — боязливымъ и красивымъ.
Графъ Браге жилъ въ сторон отъ своихъ дочерей. Если при немъ утверждали, что кто-нибудь длитъ жизнь съ другимъ, онъ считалъ это выдумкой. ‘Да — длитъ!’ — замчалъ онъ. Но ему не было непріятно, если другіе разсказывали ему о его дочеряхъ, онъ слушалъ внимательно, точно т жили въ другомъ город.
Поэтому было чмъ то совсмъ необычайнымъ, что однажды, посл завтрака, онъ сдлалъ знакъ Абелон подойти: ‘Повидимому, у насъ съ тобою одинаковыя привычки — я тоже рано по утрамъ занимаюсь писаньемъ. Ты можешь помогать мн’. У Абелоны навсегда осталось чувство, будто это случилось лишь наканун.
На слдующее же утро ее позвали въ кабинетъ отца, который считался недоступнымъ ни для кого. У нея не было времени разсмотрть, его, такъ какъ ее тотчасъ же усадили напротивъ графа къ письменному столу, показавшемуся ей обширной равниной, по которой разбросанныя по ней книги и кучи бумагъ изображали заселенныя мстечки.
Графъ принялся диктовать. Т, что утверждали будто графъ Браге пишетъ свои мемуары, были не вовсе не правы. Только въ нихъ шла рчь не о политическихъ или военныхъ событіяхъ, какъ ждали. ‘Я перезабылъ ихъ’,— коротко обрзалъ старикъ, когда ему намекали на это. Но чего онъ не желалъ забывать, такъ это своего дтства. Имъ онъ дорожилъ. И по его мннію было совершенно понятно, что то, очень, отдаленное время, теперь ожило въ его памяти и когда онъ обращалъ взоръ свой къ себ во внутрь, оно разстилалось передъ нимъ, словно въ свтлую, сверную, лтнюю ночь, когда не бываетъ сна и все рзко очерчено.
Иногда онъ вскакивалъ съ мста и съ такимъ жаромъ начиналъ говорить, что пламя свчей колебалось, а то примется порывисто ходить взадъ и впередъ, причемъ полы его халата, цвта нильской воды, разввались на ходу. При этомъ всегда присутствовало еще одно лицо — Стенъ, старый камердинеръ графа, ютландецъ, обязанности котораго заключались въ томъ, чтобы въ тхъ случаяхъ, когда ддушка вскакивалъ съ мста, быстрымъ движеніемъ рукъ придержатъ отдльные листки съ замтками, разбросанные по столу. У его милости было убжденіе, что современная бумага никуда негодна, слишкомъ легковсна и потому, при первомъ удобномъ случа, разлетается во вс стороны. И Стенъ, походившій на ослпленную свтомъ ночную птицу, у которой только и замтна верхняя, длинная половина туловища, раздлялъ подозрнія своего господина и серьезно и напряженно слдилъ за своими руками.
Этотъ Стенъ употреблялъ послобденные воскресные часы на чтеніе Сведеаборга и никто изъ прислуги не согласился бы войти въ его комнату, потому что про него говорили, что онъ ‘цитируетъ’. Весь, родъ Стена споконъ вку, по слухамъ, возился, съ духами, а самъ онъ выказывалъ особенное расположеніе къ подобнаго рода сношеніямъ. Его матери что-то являлось въ ту ночь, когда она его родила. Глаза у него были большіе, круглые и когда онъ смотрлъ на человка, казалось, будто конецъ его взгляда проходитъ насквозь и выходить по ту сторону его. Отецъ Абелоны часто разспрашивалъ его о духахъ такимъ тономъ, какимъ у другихъ справляются о здоровь домашнихъ. ‘Что, Стенъ, являются?’ — съ благоволеніемъ вопрошалъ онъ,— ‘хорошо, если они являются’.
Нсколько дней диктовка шла своимъ порядкомъ, но потомъ Абелона не сумла напирать ‘Екериферде’. Это было имя собственное, а она его никогда раньше не слыхала. Графъ, въ сущности уже искавшій предлога для прекращенія ея работы, казавшейся ему слишкомъ медленной для своихъ воспоминаній, разсердился.
‘Если она не можетъ писать’,— рзко произнесъ онъ,— ‘то другіе не будутъ въ состояніи читать. Да и вообще, разв они увидятъ то, что я разсказываю?’ — сердито продолжалъ онъ, не спуская съ Абелоны глазъ.— ‘Разв они увидятъ его, этого — saint Germain?’ — кричалъ онъ на нее.— ‘Но разв мы сказали — saint Germain? Вычеркни. Пиши: маркизъ Бельмаръ’.
Абелона вычеркивала и писала. Но графъ такъ быстро продолжалъ говорить, что поспвать за нимъ было невозможно.
‘Онъ терпть не могъ дтей, этотъ милйшій Бельмаръ, но меня онъ сажалъ къ себ на колни, несмотря на то, что я былъ очень маленькимъ. И вотъ, однажды, мн пришла фантазія ухватиться зубами за его брилліантовыя пуговицы. Ему это понравилось. Онъ засмялся, приподнялъ мн голову и мы встртились глазами: ‘У тебя превосходные зубы’,— сказалъ онъ,— ‘зубы, которые не прочь предпринять что-либо’. Въ это время я и запомнилъ его глаза. Поздне я объздилъ множество ‘странъ, видлъ всякіе глаза, можешь мн поврить, но такихъ — не встрчалъ. Вн этихъ глазъ могло ничего не существовать, все было въ нихъ самихъ. Ты слышала о Венеціи? Хорошо. Такъ вотъ, говорю теб, эти глаза были въ состояніи вотъ въ этой самой комнат узрть Венецію, она очутилась, бы здсь, вотъ также, какъ здсь стоитъ этотъ столъ. Однажды я сидлъ въ углу и слушалъ, какъ онъ разсказывалъ отцу о Персіи, даже и теперь иногда мн кажется, что руки мои пахнутъ ею. Отецъ высоко цнилъ его, а его высочество, ландграфъ, были какъ бы его ученикомъ. Но, конечно, не мало людей ставили ему въ вину то, что онъ врилъ въ прошедшее лишь тогда, когда оно какъ бы вндрялось въ него самого. Они не могли понять, что вся эта рухлядь, только и иметъ цну, когда родишься съ нею’.
‘Книги — это пустое мсто’,— кричалъ графъ съ бшенствомъ, указывая на голыя стны,— ‘надо умть читать въ крови, вотъ въ чемъ дло. У этого же Бельмара въ крови были удивительнйшія исторіи и престранные образы, можно было развернуть его, такъ сказать, на любой страниц и всегда натолкнуться на какое-нибудь описаніе. Ни одной страницы его крови нельзя было перевернуть, не прочитавъ. И когда временами онъ запирался и перелистывалъ ихъ для себя, то добирался до дланія золота и драгоцнныхъ камней и красокъ. Да и почему бы этому не быть написаннымъ въ его крови? Вдь, гд-нибудь да было же оно написано?
Живи этотъ человкъ одинъ, онъ могъ бы прекрасно прожить, по правд. Но прожить съ такою госпожею наедин, дло не легкое, а для того, чтобы приглашать людей въ гости къ своей правд,— онъ былъ слишкомъ тактиченъ и не желалъ чтобы о ней судачили злые языки: въ этомъ отношеніи онъ былъ восточнымъ человкомъ. ‘Adieu, madame’,— вроятно сказалъ онъ ей,— ‘до другого раза. Можетъ быть,лтъ черезъ тысячу я буду нсколько сильне, да и помхъ будетъ меньше. Вдь, ваша красота находится въ період расцвта, madame!’. И эти слова не были простой вжливостью съ его стороны. Покинувъ ее, онъ устроилъ людямъ своего рода звринецъ, что-то врод Jardin d’Aclimatation для лжи высшаго стиля, какой у насъ дотол и не знавали, что-то врод теплицы для взращиванія преувеличеній, и другую, поменьше, холеную Figerie для фабрикованія тайнъ. И вотъ люди начали стекаться къ нему со всхъ сторонъ, а онъ расхаживалъ среди нихъ съ брилліантовыми пряжками на башмакахъ и весь отдавался своимъ гостямъ.
‘Пустая жизнь!’ скажешь ты? А все-таки онъ, въ сущности, по-рыцарски отнесся къ своей дам и при этомъ довольно изрядно консервировалъ себя’.
Старикъ уже не обращался къ Абелон и забылъ объ ней. Онъ, какъ безумный, ходилъ взадъ и впередъ, бросая вызывающіе взгляды на Стема, точно тотъ долженъ былъ сейчасъ же превратиться въ того, о комъ онъ думалъ. Но Стенъ не превращался.
‘Надо было видть его’,— продолжалъ, словно одержимый, графъ Браге.— ‘Было время, когда вс видли его, хотя въ нкоторыхъ городахъ получались письма ни къ кому собственно не адресованныя: на конверт значилось лишь мсто назначенія и больше ничего. Но я-то видлъ его’.
‘Красавцемъ онъ не былъ’,— и графъ какъ-то странно-торопливо засмялся,— ‘даже не обладалъ наружностью, которую принято называть значительной или породистой: рядомъ съ нимъ всегда оказывался кто-нибудь еще боле породистый. Онъ былъ богатъ, но это казалось чмъ-то врод его каприза, такъ что придавать значеніе его богатству было нельзя, хорошо сложенъ, но другіе держались лучше его. Понятно, я не могъ тогда судить объ его остроуміи и еще тамъ о разныхъ разностяхъ, которымъ придаютъ значеніе, но… онъ былъ самимъ собой’.
Графъ содрогнулся, и, стоя на мст, сдлалъ движеніе, ‘будто поставилъ что-то на полъ передъ собою. И въ этотъ моментъ, вновь замтилъ Абелону.
‘Видишь ты его?’ — набросился онъ на нее и, схвативъ вдругъ серебряный канделябръ, поднесъ его къ самому лицу двушки.
Абелона помнила, что въ ту минуту дйствительно видла Бельмара.
Въ слдующіе дни Абелону аккуратно въ извстный часъ звали къ отцу, но посл этого случая диктовка продолжалась гораздо покойне. Графъ по разнымъ замткамъ составлялъ свои воспоминанія о Бернсторфскомъ кружк, въ которомъ отецъ его игралъ извстную роль. Теперь Абелона такъ хорошо освоилась съ особенностями своей задачи, что всякій, при вид ея дловитаго сотрудничества и ихъ совмстной работы, могъ, принять и то и другое за дйствительную близость.
Однажды, когда Абелона уже собиралась уходить, старикъ подошелъ къ ней и, спрятавъ руки за спину, точно держа въ нихъ какой-то сюрпризъ, объявилъ, смакуя каждое слово: ‘Завтра мы будемъ писать объ Юліи Равентловъ — это была святая’.
Вроятно Абелона недоврчиво посмотрла на него, потому что онъ сталъ настаивать. ‘Да, да! Пока еще и святыя встрчаются’,— властно заявилъ онъ.— ‘Все бываетъ, комтесса Абель’.— И, взявъ руки Абелоны, онъ раскрылъ ихъ на подобіе развернутой книги.
‘У нея были стигматы’,— продолжалъ онъ,— ‘здсь и здсь’,— и графъ коротко и жестко ткнулъ холодными пальцами въ ея ладони.
Выраженіе ‘стигматы’ было незнакомо Абелон. ‘Потомъ я ужъ пойму его’,— подумала она, ей очень хотлось побольше узнать о святой, которую знавалъ еще ея отецъ. Но ни на слдующее утро, ни поздне за нею больше не приходили… ‘У васъ, вдь, часто говорили о графин Равентловъ’,— коротко заканчивала Абелона, когда я просилъ ее продолжать разсказъ. Лицо ея при этомъ всегда принимало усталое выраженіе. ‘Я многое перезабыла, но мста на ладоняхъ, до которыхъ онъ дотронулся., временами чувствую еще и до сихъ поръ’,— улыбаясь, заканчивала она и не могла устоять, чтобы почти съ любопытствомъ не взглянуть на свои пустыя руки.
Еще до смерти моего отца все измнилось.— Ульстардъ перешелъ въ чужія руки. Отецъ умеръ въ город, въ наемной квартир, показавшейся мн чужой и враждебной. Самъ я въ то время уже находился заграницей и пріхалъ слишкомъ поздно. Онъ лежалъ на стол въ комнат, выходившей окнами во дворъ, и вокругъ него въ два ряда стояли свчи. Запахъ цвтовъ казался непонятнымъ, также какъ и множество голосовъ, раздававшихся одновременно. На его прекрасномъ лиц съ закрытыми глазами лежало выраженіе вжливаго припоминанія. Одтъ онъ былъ въ форму егермейстера, но по какой-то, неизвстной мн, причин не съ голубой, а съ блой лентой черезъ плечо. Руки не были сложены, а какъ-то скрещены наискось и казались поддльными и не на своемъ мст. Мн наскоро сообщили, что онъ сильно страдалъ, но это не было замтно: черты лица казались точно прибранными на подобіе мебели въ опуствшей комнат для прізжихъ. Мн казалось, что я уже много разъ видывалъ его мертвымъ, до такой степени все это было мн знакомо. Лишь обстановка была нова и непріятно нова, тсная комната, противъ которой виднлись окна, и окна людей, по всмъ вроятіямъ, совершенно чуждыхъ, была нова, ново было и то, что время отъ времени входила Сиверсенъ и ничего не длала. Она сильно состарилась. Потомъ меня стали звать завтракать, докладывали нсколько разъ, но я въ этотъ день не имлъ никакого желанія кушать, а то, что меня попросту хотятъ выпроводить изъ комнаты — не понималъ. Наконецъ, когда я все не уходилъ и не уходилъ, Сиверсенъ сообщила мн, что пріхали врачи. Я не понялъ — зачмъ. ‘Нужно еще кое-что сдлать’,— сказала она, съ усиліемъ глядя на меня покраснвшими глазами. Потомъ вошли, нсколько черезчуръ торопливо, два какихъ-то господина — это и оказались, врачи. Первый сразу наклонилъ голову, чтобы посмотрть, на меня поверхъ очковъ,— сначала на Сиверсенъ, потомъ на меня, вслдствіе этого получилось, впечатлніе, что у него есть рога и онъ собирается боднуть ими.
Потомъ онъ церемонно, по-студенчески, раскланялся: ‘Господинъ егермейстеръ высказалъ одпожеланіе’ — произнесъ онъ, точь-въ-точь также, какъ и вошелъ, и у меня снова появилось чувство’ будто онъ черезчуръ спшитъ. Какимъ-то образомъ мн удалось заставить его взглянуть на себя сквозь очки. Его коллега былъ полнымъ, тонкокожимъ блондиномъ, я подумалъ, что онъ должно быть легко краснетъ. Произошла пауза. Странно, что у егермейстера и теперь еще могутъ быть желанія, мелькнуло у меня въ голов.
И невольно я снова заглядлся на красивое, безстрастное лицо покойника. И тутъ я понялъ, что онъ желалъ увренности и что, въ сущности, онъ всегда добивался ея.. А теперь онъ долженъ получить желаемое.
— Вы явились сдлать проколъ сердца — такъ прошу васъ…
Я поклонился и отступилъ въ сторону. Оба врача одновременно отвсили мн поклоны и тотчасъ же начали совщаться относительно работы, кто-то уже отодвигалъ свчи къ сторонк. Но боле пожилой врачъ снова сдлалъ нсколько шаговъ въ мою сторону. Пройдя нкоторое разстояніе, онъ перегнулся впередъ, вроятно, чтобы съэкономить лишній кусокъ пути и сердито посмотрлъ на меня.
‘Не надо…’ — началъ онъ,— ‘то есть, я полагаю, что можетъ быть лучше будетъ, если вы…’.
Благодаря своей торопливости, онъ сталъ казаться мн неряшливымъ и обтрепаннымъ — онъ все точно экономилъ время. Я снова поклонился, какъ-то само собою случилось, что я снова поклонился.
‘Благодарю’,— сухо замтилъ я,— ‘я не помшаю’.— Я зналъ, что все вынесу и у меня нтъ причины уклоняться отъ этого. Такъ должно было случиться. Можетъ бытъ, въ этомъ-то и заключался смыслъ всего. Къ тому же, я никогда не видалъ, какъ прокалываютъ грудь. Мн казалось въ порядк вещей не уклоняться отъ столь важнаго опыта, разъ онъ самъ напрашивается, и безо всякихъ усилій съ моей стороны. Въ сущности, я уже и тогда не врилъ въ возможности разочарованій, слдовательно, нечего было и опасаться. Но нтъ, ничего на свт нельзя себ впередъ представить, даже самыхъ пустяшныхъ вещей. Все составляется изъ цлой массы отдльныхъ мелочей, которыя нельзя прослдить. Представляя себ что-нибудь, скользишь по нимъ, не замчаешь ихъ отсутствія, потому что все происходитъ точно второпяхъ. Дйствительность же медлительна и преисполнена подробностей, описать которыя невозможно.
Кому, напримръ, пришло бы въ голову заране подумать о сопротивленіи? Едва широкая и высокая грудь оказалась обнаженной, какъ торопливый маленькій человчекъ уже нашелъ мсто, въ которомъ заключалась суть всего. Но приставленный къ этому мсту инструментъ не проникалъ во внутрь. У меня явилось чувство, что время исчезло — мы очутились словно на картин. Но потомъ время съ легкимъ скользящимъ звукомъ хлынуло обратно и его оказалось больше, нежели намъ нужно было… И вдругъ гд-то раздался стукъ. Я еще никогда не слыхалъ подобнаго постукиванья: теплое, глухое, двойное… Мой слухъ передалъ его дальше и въ ту же минуту я понялъ, что врачъ наткнулся на дно. Но пока оба эти впечатлнія слились во мн воедино — прошло нкоторое время. Такъ, такъ, думалъ я, теперь, слдовательно, онъ проникъ во внутрь. Постукиванье, судя по темпу, выражало почти злорадство.
Я посмотрлъ на врача, котораго теперь зналъ уже столь продолжительное время. Нтъ, онъ вполн владлъ собою, передо мною былъ человкъ, дловито и быстро исполняющій свое дло, чтобы потомъ тотчасъ жеі поспшно отправиться куда-то дальше… при этомъ въ немъ не замчалось даже и тни наслажденія или удовлетворенія. Лишь на лвомъ виск, благодаря остатку какого-то устарвшаго инстинкта, подмялось нсколько волосковъ. Онъ осторожно вытянулъ инструментъ обратно и на груди отца оказалось что-то врод рта, а изъ него въ два пріема выступила кровь, точно онъ произнесъ что-то двусложное. Молодой блокурый врачъ быстрымъ, элегантнымъ движеніемъ собралъ ее на вату, посл чего рана осталась спокойно зіять, На подобіе отверзтаго ока.
Надо полагать, что я еще разъ поклонился имъ, хотя на этотъ разъ уже совсмъ безсознательно. По крайней мр, я удивился, очутившись одинъ. Кто-то снова привелъ въ порядокъ форму отца и на ней по прежнему оказалась блая лента. Но теперь уже егермейстеръ былъ дйствительно мертвъ, да и не онъ одинъ: теперь уже сердце было проколото, наше сердце, сердце нашего рода. Теперь уже все было кончено. Слдовательно, въ этомъ заключалось переломленіе шпаги. ‘Сегодня Бригге и уже боле никогда’ — что-то произнесло во мн.
О своемъ сердц я и не думалъ. Когда же посл оно пришло мн на умъ, я визрвые совсмъ ясно постигъ, что оно не можетъ идти въ разсчетъ,— оно рождено одинокимъ и уже находилось на пути къ тому, чтобы все начать сначала.
Я знаю, что мн только представлялось, будто я не могу тотчасъ же ухать обратно. ‘Сначала надо привести все въ порядокъ’, повторялъ я себ. А что именно надо приводить въ порядокъ — мн было не ясно. Длать было почти нечего и я гулялъ по городу и констатировалъ произошедшія въ немъ измненія. Мн было пріятно уходить изъ отеля, въ которомъ я остановился, и, бродя по улицамъ, убждаться, что теперь нашъ городъ уже сталъ городомъ взрослыхъ и прихорашивается для тебя, словно для иностранца. Прежде, онъ казался мн нсколько маленькимъ и я прогуливался взадъ и впередъ по Лангелиніи до маяка и оттуда обратно. Когда я оказывался вблизи Амаліенгаде, то случилось, что мною вдругъ что-то овладло, что-то, съ чмъ я привыкъ считаться въ. продолженіи многихъ лтъ и что теперь снова испытывало свою власть надо мною. Тамъ находились извстныя угловыя окна или ворота или фонари, которымъ многое было вдомо изъ моей прошлой жизни и теперь они грозили мн своимъ знаніемъ. Я смотрлъ имъ прямо въ лицо и старался внушить, что живу въ отел ‘Фениксъ’ и каждую минуту могу снова ухать. Но совсть моя не оставалась покойной: во мн поднималось, подозрніе, что я не преодоллъ окончательно ни одного изъ вліяній или связей прежняго времени, а попросту, въ одинъ прекрасный день, когда они не успли еще вполн окрпнуть, сбжалъ отъ нихъ. Слдовательно, до извстной степени мн предстояла еще переживать и свое дтство, если я только не предпочиталъ разъ навсегда отречься отъ него. И въ то время какъ мн постепенно выяснялось, какимъ образомъ я утрачивалъ его, я понялъ, что у меня никогда ничего не будетъ, на что бы я могъ опереться помимо него.
Нсколько часовъ ежедневно я проводилъ въ Гвергад въ Дроненгин, тсныя комнаты казались обиженными, какъ вс наемныя помщенія, въ которыхъ кто-нибудь умеръ. Я расхаживалъ между письменнымъ столомъ и большой блой печью и жегъ бумаги егермейстера. Сначала я бросалъ письма такъ, какъ он хранились, цлыми пакетами, но. оказалось, что пачки черезчуръ туго связаны, а потому лишь обугливаются по краямъ. Чтобы развязать ихъ, мн пришлось сдлать надъ собою нкоторое усиліе. Большинство изъ нихъ оказалось сильно надушенными и этотъ запахъ проникалъ мн во внутрь, какъ бы желая возбудить какія-то воспоминанія… Но у меня ихъ не было. Случалось, что изъ пачки выпадала фотографическая карточка, боле тяжелая нежели письма, и тогда она сгорала до невроятности медленно. Не знаю почему, но я вдругъ вообразилъ, что въ числ ихъ можетъ быть и портретъ Ингеборгъ. Но каждый разъ, когда я бросалъ взглядъ на которую-нибудь изъ нихъ, это оказывалась женщина величественная, безспорно красивая, но уже въ зрлыхъ лтахъ, ихъ лица заставляли меня думать совсмъ объ другомъ, такъ-какъ оказывалось, что кое-какія воспоминанія у меня все же сохранились. Въ такихъ именно глазахъ я когда-то видлъ свое отраженіе, когда, бывало, будучи подросткомъ, переходилъ съ отцемъ черезъ улицу. Случалось, что вдругъ изъ кареты меня окидывали взглядомъ, отъ котораго трудно было потомъ отдлаться. Теперь я понялъ, что въ то время он сравнивали меня съ нимъ и это уравненіе оказывалось, не въ мою пользу. Понятно: егермейстеру нечего было опасаться, какихъ бы то ни было и съ кмъ бы то ни было сравненій.
Можетъ быть, теперь я догадался о томъ, о чемъ онъ не хотлъ, чтобы я зналъ. Я объясню, почему пришелъ къ этому заключенію. Въ потайномъ карман его сюртука находилась, бумага, повидимому, давнымъ давно сложенная и уже протершаяся на сгибахъ, почти что истлвшая. Раньше чмъ сжечь, я прочелъ ее. Написана она была почеркомъ, какимъ онъ писалъ въ самый блестящій періодъ своей жизни, увреннымъ и ровнымъ, но я сейчасъ же понялъ, что это только копія.
‘За три часа до смерти’ — такъ начиналась она, — рчь шла очевидно о Христіан IV, и понятно я не могу дословно передать содержанія ея.— ‘За три часа до смерти онъ пожелалъ встать’.
Врачъ и камердинеръ Ворміусъ помогли ему подняться на ноги и Онъ стоялъ нсколько нетвердо, но все же стоялъ, и они надли на него стеганный халатъ. Потомъ онъ внезапно опустился на край постели и что-то произнесъ. Понять, его слова было невозможно.
Врачъ все время держалъ короля за лвую руку, чтобы онъ не повалился обратно на постель. Такъ сидли они и король время отъ времени съ трудомъ и невнятно произносилъ что-то непонятное. Наконецъ, врачъ принялся его уговаривать — онъ надялся отгадать, что желаетъ сказать, его величество. Погодя немного король прервалъ его и вдругъ совершенно ясно произнесъ: ‘Докторъ, докторъ, какъ зовутъ его?’ Врачу стоило не мало труда придумать что-нибудь.
‘Воробей, всемилостивйшій государь’.
Но не объ немъ же шла рчь. Какъ только король услыхалъ что его понимаютъ, онъ широко раскрылъ правый глазъ, остававшійся нетронутымъ и какъ бы всмъ своимъ существомъ произнесъ единственное слово, которое въ продолженіи нсколькихъ часовъ старался выговорить его языкъ, единственно существовавшее для него: ‘Dden’,— сказалъ онъ,— ‘Dden’. {Смерть, смерть.}
Больше ни слова не было написано на листк. Я перечелъ его нсколько разъ прежде чмъ сжечь. И я вспомнилъ, что отецъ сильно страдалъ передъ кончиной. Такъ мн передавали.
Съ тхъ поръ я много размышлялъ о боязни смерти, принимая въ разсчетъ и свой собственный опытъ. Мн кажется, что я имю право утверждать, что не разъ переживалъ ее. Она овладвала мною внезапно среди люднаго города, въ толп, иногда безъ всякаго видимаго повода… Правда, всевозможныя причины накапливались заране, какъ было, напримръ, въ томъ случа, когда кто-то умеръ въ саду на скамь, посл того какъ всяческіе страхи остались уже позади этого человка, когда онъ преодоллъ ихъ, его окружила цлая толпа и глазла на него — и вотъ ужасъ, что онъ испытывалъ раньше, перешелъ на меня. Или какъ въ Неапол, въ электричк, на скамь противъ меня, умерла какая-то молодая особа. Сначала думали, что она только лишилась сознанія и нкоторое время мы продолжали хать, но потомъ исчезло всякое сомнніе, что намъ слдуетъ остановиться. А позади насъ останавливались другіе вагоны и ихъ накапливалось все больше и больше, и казалось будто Мы никогда больше не двинемся впередъ. Блдная, полная двушка могла бы, прислонившись къ плечу своей сосдки, умереть совсмъ спокойно, но мать ея не хотла примириться съ этой мьгслью и ставила ей всевозможныя преграды: сначала привела въ безпорядокъ ея костюмъ, что-то лила въ ротъ, когда уже івъ немъ ничего не удерживалось, растирала на лбу какую-то жидкость, кмъ-то принесенную, а когда при этомъ глаза двушки нсколько закатились, принялась трясти ее, чтобы снова направить впередъ ея взоры. Она кричала ей въ незрячіе глаза, теребила и трясла точно куклу, наконецъ, замахнулась и изо всхъ силъ ударила по толстому лицу, только бы она не смла умирать. Вотъ тогда-то я почувствовалъ страхъ. Но и раньше Мн случалось бояться. Напримръ, когда умерла моя собака, та самая, что осудила меня навсегда. Она сильно хворала. Я цлый день простоялъ около нея на колняхъ, какъ вдругъ неожиданно она отрывисто и коротко залаяла, какъ обыкновенно лаяла если въ комнату входилъ посторонній. Между нами было врод соглашенія,— лаять именно такъ въ подобныхъ случаяхъ,— почему я и обернулся къ дверямъ. Но она уже очутилась въ собак. Взволнованный я старался заглянуть въ глаза животнаго, а оно въ свою очередь искало моего взгляда, но не съ тмъ, чтобы проститься со мною. Собака взглянула на меня жестко и чуждо, какъ бы упрекая за то, что я впустилъ ее. Она врила въ то, что я могъ воспрепятствовать этому. А теперь оказывалось, что она все время переоцнивала меня. А времени, чтобы все разъяснить, ей не оставалось. Чуждая и одинокая она не сводила съ меня глазъ, пока не скончалась.
И еще на меня нападалъ страхъ, когда осенью, посл первыхъ заморозковъ, въ комнату слетались мухи и вновь отходили отъ тепла. Он казались достранности высохшими и пугались собственнаго жужжанія, было ясно, что он сами не сознаютъ, что длаютъ. По цлымъ часамъ сидли он неподвижно, пока имъ не приходило въ голову, что, вдь, он еще живы, тогда он, словно угорлыя, летли куда-то, а прилетвъ, не знали что имъ длать и слышно было какъ он падаютъ гд-то, а потомъ еще гд-то, и еще, все на новыхъ мстахъ. Затмъ он начинали ползать повсюду, медленно наполняя комнату смертью.
Но иногда я, даже оставаясь, одинъ, начиналъ бояться. Зачмъ мн скрывать, что я переживалъ ночи, когда объятый смертельнымъ ужасомъ, не ложился совсмъ, утшаясь мыслью, что то, что я сижу, доказываетъ, что я еще живъ, такъ какъ мертвые не сидятъ. Приключалось это всякій разъ, когда я селился въ какой-нибудь случайной комнат — такія помщенія бросали меня на произволъ судьбы всякій разъ, когда мн бывало плохо, точно боясь, что изъ-за меня ихъ потянуть къ допросу и запутаютъ въ какія-то подозрительныя дла. И я сидлъ, и, вроятно, видъ у меня былъ такой ужасный, что никто не имлъ мужества вступиться за меня. Даже свча, которой я только что оказалъ услугу, засвтивъ ее, и та не хотла меня знать: горла себ точно въ пустой комнат. Въ этихъ случаяхъ моей послдней надеждой бывало окно. Я воображалъ, что тамъ снаружи еще можетъ быть и есть что-нибудь, что иметъ какое-нибудь отношеніе ко мн даже и теперь, несмотря на внезапно наступившую красоту умиранія. Но едва я кидалъ взглядъ на него, какъ у меня являлось желаніе, чтобы окно было замуровано, наглухо замуровано, точно стна. Потому что я видлъ, что за нимъ все было одинаково безучастно и что снаружи не было ничего кром моего одиночества, одиночества, на которое я самъ обрекъ себя и безмрности котораго уже не могло вмстить мое сердце. Мн вспоминались люди, отъ которыхъ я когда-го ушелъ, и я не понималъ какъ это можно покидать людей.
Богъ мой, Богъ мой, если мн предстоитъ и впредь переживать такія же ночи, сдлай, по крайней мр, такъ, чтобы хоть одна изъ мыслей, проносящихся въ то время въ голов, сохранилась и посл. То, чего я прошу, вовсе не такъ безсмысленно, потому что я знаю, что он рождены боязнью, возникли оттого, что такъ великъ мой страхъ. Когда я былъ мальчикомъ, меня за это били это лицу и говорили, что я трусъ. Но происходило это оттого, что тогда я еще не умлъ хорошо бояться, съ тхъ же поръ я научился бояться по настоящему, боязнью растущею по мр того, какъ растетъ сила вызывающая ее. Мы можемъ представить себ этотъ страхъ только когда сами боимся, потому, что онъ самъ по себ до того непонятенъ, до такой степени противенъ нашей природ, что мозгъ нашъ разлагается въ постичь его. И все же съ нкоторыхъ поръ я тотъ самый моментъ, когда мы длаемъ усиліе думаю, что въ немъ наша сила, вся наша сила, но она оказывается не по силамъ намъ. Врно то, что мы не знаемъ ее, но разв же она не есть самое наше сокровенное, о чемъ мы мене всего вдаемъ? Иногда я представляю себ какимъ образомъ образовалось, небо и смерть: это тогда, когда люди отбросили отъ себя самое драгоцнное изъ-за того, что у нихъ оказывалось такъ много разнаго другого дла впереди и еще потому, что это драгоцнное не было въ безопасности среди насъ,— людей занятыхъ. Съ тхъ поръ все это затянулось временемъ и мы уже привыкли къ боле мелкому. Мы боле не узнаемъ своей собственности и насъ приводитъ въ ужасъ громадность ея. Разв же это не такъ?
Впрочемъ, теперь я прекрасно понимаю, что. можно въ продолженіи долгихъ лтъ носить въ боковомъ карман сюртука описаніе чьихъ-нибудь послднихъ часовъ. Для этого вовсе не нужно, чтобы они были какими-нибудь особенными — вс они отмчены чмъ-нибудь. Разв нельзя себ представить, напримръ, человка, описывающаго лично для себя смерть Феликса Арверсъ. Онъ былъ въ госпитал и умиралъ кротко и неторопливо, монашенка, вроятно, подумала, что онъ ближе къ концу нежели это было въ дйствительности, и громко крикнула въ коридоръ какое-то приказаніе, указывая, гд и что надо достать. Монашенка была необразованной женщиной, никогда не видала слова ‘коридоръ’ написаннымъ и поэтому сказала ‘колидоръ’, думая, что онъ именно такъ называется. Но тутъ Арверсъ на нкоторое время отсрочилъ свою смерть. Онъ счелъ необходимымъ сначала выяснить это недоразумніе. Мысли его совершенно просвтлли и онъ объяснилъ ей, что надо говорить ‘коридоръ’, а не ‘колидоръ’, а потомъ умеръ. Онъ былъ поэтомъ и ненавидлъ все неясное, или, можетъ быть, для него, была важна истина? или ему было непріятно унести съ собою въ вид послдняго впечатлнія какое-то неряшество, съ которымъ все: творится на этомъ свт,— теперь врно ршитъ этотъ вопросъ невозможно. Только нельзя .заподозрить съ его стороны педантизмъ. Иначе въ томъ же пришлось бы упрекнуть и святого Jean de’Dieu, во время самой агоніи, вскочившаго съ одра и бросившагося въ садъ, чтобы вынутъ изъ петли повсившагося, всть о которомъ чудеснымъ образомъ проникла во внутреннее напряженіе его умиранія. И для него, очевидно, все дло заключалось въ истин.
Есть на свт существо совершенно безвредное, если оно попадается теб на глаза, то ты едва замчаешь его и тотчасъ же потомъ забываешь. Но какъ только оно, хотя бы невидимое, какими-то путями проникаетъ въ твой слухъ, то тотчасъ же и заполняетъ его, идетъ дальше и даже извстны случаи, когда вндряется въ мозгъ и гибельно разрастается въ немъ подобно пневмококамъ собакъ, проникающимъ въ организмъ черезъ носъ.
Это существо — сосдъ.
Ну, такъ вотъ, у меня съ тхъ поръ, какъ я странствую въ одиночку, было безчисленное количество сосдей, вверху и внизу, справа и слва, иногда всхъ четырехъ сортовъ сразу. Я могъ бы даже написать исторію своихъ сосдей и это составило бы трудъ цлой жизни, хотя, конечно, его можно было бы скоре назвать исторіей болзненныхъ явленій, вызванныхъ ими во мн. Но вс подобныя существа имютъ между собою одно общее свойство — ихъ исторію можно прослдить лишь по разрушеніямъ, произведеннымъ ими въ извстныхъ тканяхъ.
У меня бывали сосди, поступковъ которыхъ нельзя было предугадать,— и другіе съ очень правильнымъ образомъ жизни. Я подолгу просиживалъ, пытаясь установить законъ поведенія первыхъ, потому что, вн сомннія, и у нихъ долженъ былъ быть таковой. Если же тмъ, что вели правильную жизнь, случалось когда-нибудь вечеромъ отсутствовать, я старался представить себ, что могло съ ними приключиться, не тушилъ свчи и волновался, словно молодая жена. У меня бывали сосди, которые какъ разъ въ то время, какъ жили бокъ-о-бокъ со мною, переживали страшную ненависть вди страстную любовь, случалось заодно съ ними и мн испытывать, какъ внезапно, среди ночи, одно изъ этихъ чувствъ переходило въ другое, и тогда, конечно, нечего было и думать о сн. Въ подобныхъ случаяхъ обнаруживалось, что сонъ вовсе не столь обычная вещь, какъ принято думать, напримръ, оба мои петербургскіе сосда почти не придавали никакого значенія сну. Одинъ изъ нихъ по ночамъ игралъ на скрипк, и я увренъ, что онъ при этомъ смотрлъ на противоположные дома, гд въ продолженіи всхъ неправдоподобныхъ августовскихъ ночей совсмъ не потухалъ, свтъ. О сосд справа я зналъ наврное, что онъ лежитъ и не спитъ, въ мое время онъ совсмъ уже не вставалъ и даже не открывалъ глазъ, хотя предположить., что онъ спитъ, было невозможно, такъ какъ онъ лежа декламировалъ стихи Пушкина и Некрасова такимъ тономъ, какимъ обыкновенно произносятъ ихъ дти, когда ихъ заставляютъ декламировать. И несмотря на музыку лваго сосда, именно правый со своими стихами окуклился въ моемъ мозгу, и Богъ всть, что вылупилось бы изъ этой куколки, если бы студентъ, иногда посщавшій его, какъ-то разъ не ошибся дверью и не попалъ ко мн. Онъ-то и разсказалъ мн исторію своего знакомаго, и она до извстной степени подйствовала на меня успокоительно. Какъ бы то ни было, эту исторію можно было передать простыми словами, словами однозначащими, отъ которыхъ погибли вс черви моихъ предположеній.
Этотъ, живущій рядомъ со мною, мелкій чиновникъ однажды въ воскресенье возымлъ желаніе разршить странную задачу: онъ исходилъ изъ предположенія, что проживетъ еще очень долго, ну, положимъ, еще пятьдесятъ лтъ. Собственная щедрость, сказавшаяся въ этомъ предположеніи, привела его въ блестящее настроеніе. Но тутъ ему захотлось превзойти самого себя. Онъ сообразилъ, что эти года можно разложить, на дни, часы, минуты, а если постараться, то и на секунды, и онъ считалъ, считалъ и у него получалась такая цифра, какой онъ еще никогда не слыхивалъ. У него закружилась, голова и онъ почувствовалъ необходимость немного передохнуть.
‘Время драгоцнно’,— слышалъ онъ всю жизнь, и его удивляло, что къ человку, обладателю такого количества времени, не приставлено особой охраны,— вдь, до чего легко обокрасть его! Но потомъ имъ снова овладло прекрасное, почти игривое настроеніе надвъ шубу, чтобы казаться нсколько шире и солидне, онъ преподнесъ самъ себ въ вид подарка весь сказочный капиталъ времени, причемъ обратился къ самому себ съ слегка покровительственной рчью:
‘Николай Кузьмичъ’,— началъ онъ, благосклонно представляя себ самого себя худымъ, жалкимъ, безъ шубы, сидящимъ на волосяномъ диван:— ‘Надюсь Николай Кузьмичъ’,— говорилъ онъ,— ‘вы не загордитесь своимъ богатствомъ. Помните, что суть не въ немъ: есть хотя бдные, но весьма почтенные люди, и есть дворяне совершенно обнищавшіе, и генеральскія дочери, бгающія по улицамъ и торгующія тамъ чмъ попало’. И благодтель приводилъ еще множество подобныхъ, извстныхъ ему примровъ.
Другой Николай Кузьмичъ, тотъ, что сидлъ на волосяномъ диванчик, тотъ, которому длали даръ, пока еще вовсе не имлъ вида человка зазнавшагося и можно было даже, надяться, что онъ останется благоразумнымъ. И онъ дйствительно ни въ чемъ не измнилъ своего скромнаго, правильнаго образа жизни, а по воскреснымъ днямъ занимался приведеніемъ въ порядокъ своихъ счетовъ. Но уже черезъ нсколько дней ему пришло въ голову, что онъ расходуетъ невроятно много. ‘Я долженъ сократиться’,— подумалъ онъ, и началъ раньше вставать, мылся не такъ тщательно, стоя пилъ чаи, бжалъ на службу и являлся туда слишкомъ рано. Онъ всячески старался съэкономить крошку времени. Но въ воскресенье, при подсчет, этихъ сбереженій не оказывалось на лицо. Тогда онъ понялъ, что его обманули. ‘Не слдовало размнивать времени’,— говорилъ онъ себ.— Вдь, какъ долго тянется годъ? А вотъ проклятая мелочь такъ и проходитъ сквозь пальцы,— просто и не видишь, какъ!’. И тотъ день, когда онъ, посл обда, прижавшись къ углу своего дивана, поджидалъ господина въ шуб, чтобы потребовать у него обратно свой капиталъ, прошелъ не совсмто пріятно. Николай Кузьмичъ ршилъ запереть дверь и не выпускать того, пока онъ не вернетъ ему его собственности, ну, хоть десятилтними кредитками. ‘Четыре кредитки по десяти лтъ, одну въ пять, а остальные, чортъ съ нимъ, пусть оставляетъ себ!’. Да, онъ былъ готовъ подарить ему остальное, лишь бы избжать какихъ-либо затрудненій. Раздраженный сидлъ онъ на диван, но господинъ не являлся. И онъ, Николай Кузьмичъ, за нсколько недль до того очень легко представившій себ себя же сидящимъ на диван не могъ теперь, когда дйствительно сидлъ на немъ, вызвать передъ собою образъ другого Николая Кузьмича въ шуб, великодушнаго благодтеля. Одному Богу извстно, что сталось съ тмъ, вроятно, полиція какъ-нибудь напала на слдъ его мошенничествъ и засадила! въ тюрьму. Вдь, наврное, не его же одного онъ довелъ до нищеты,— такіе проходимцы всегда работаютъ на широкую ногу.
Ему пришло въ голову, что должно же существовать какое-нибудь государственное учрежденіе, своего рода банкъ времени, гд бы онъ могъ хоть частъ своихъ жалкихъ секундъ обмнять на крупныя ассигнаціи. Вдь, въ конц концовъ, он все же настоящія, а не фальшивыя. Онъ никогда не слыхивалъ о подобномъ учрежденіи, но въ адресной книг, наврное, можно разыскать его подъ буквой Н, а, можетъ быть, оно называется и ‘Банкомъ времени’? Можно будетъ посмотрть и на Б. Слдуетъ также обратить вниманіе и на букву Н, потому что, судя по важности, можно предположить, что это учрежденіе будетъ Императорскимъ.
Впослдствіе Николай Кузьмичъ всегда уврялъ, что въ этотъ достопамятный воскресный вечеръ, хотя, и находился въ очень подавленномъ состояніи, но ничего не пилъ, слдовательно, былъ совершенно трезвъ, когда случилось — поскольку вообще можно говорить о томъ, что тамъ случилось — слдующее: можетъ быть онъ и вздремнулъ малую толику въ своемъ уголк, это весьма возможно, короткій отдыхъ, прежде всего, доставилъ ему нкоторое облегченіе. ‘Я запутался въ цифрахъ’,— сталъ онъ уговаривать себя,— ‘но въ нихъ я ровно ничего не смыслю, Ясно одно: не слдуетъ придавать имъ слишкомъ большого значенія, вдь, все же они, такъ сказать, лишь учрежденіе въ государственныхъ цляхъ, ради порядка. Никто, вдь, никогда и нигд не видлъ цифръ иначе, какъ начертанныхъ на бумаг. Вдь, совершенно невроятно, чтобы человкъ гд-нибудь, напримръ, на вечер, встртилъ пятерку или двадцать одинъ. Просто-на-просто ихъ не существуетъ. И поэтому это маленькое недоразумніе приключилось со мною изъ-за разсянности: время и деньги,— какъ будто нельзя ихъ разъединить’. Николай Кузьмичъ почти смялся. Вдь, какъ хорошо, когда вотъ такъ самъ себя поймаешь на хитрости и вовремя поймшь,— вотъ это важне всего, во-время! Теперь все должно измниться. Время — да, вотъ въ немъ-то и затрудненіе! Но разв эта трудность касается лишь его одного? Разв не то же и съ другими? Можетъ быть, они не замчаютъ только, а онъ и у нихъ, какъ и у него посл открытія, уходитъ по секундамъ.
Николай Кузьмичъ не безъ нкотораго злорадства пришелъ къ этому выводу: пусть! Только что собрался онъ подумать, какъ случилось, нчто необычайное: что-то вдругъ пахнуло ему въ лицо, пронеслось мимо ушей, скользнуло по рукамъ… Онъ широко раскрылъ глаза — окно было плотно закрыто. И сидя такимъ образомъ съ широко раскрытыми глазами въ темнот, онъ началъ догадываться, что то, что онъ чувствуетъ, и есть настоящее время, скользящее мимо него. Онъ почти узнавалъ ихъ,— вс эти секундочки, одинаково тепловатыя, одна какъ другая, но быстрыя, страшно быстрыя. Богъ ихъ вдаетъ, что он еще затвали? И надо же, чтобы это приключилось съ нимъ, именно съ нимъ, относившимся ко всякому дуновенію втерка, какъ къ чему-то оскорбительному. А вотъ теперь придется сидть, а оно вчно будетъ проноситься мимо, всю его жизнь… Онъ уже предвкушалъ вс невралгіи, которыя могъ заполучить вслдствіе этого, и былъ вн себя отъ бшенства. Вскочилъ на ноги, но, очевидно, сюрпризы еще не пришли къ концу: даже и подъ ногами онъ ощутилъ какое-то движеніе и не одно даже, а нсколько, какъ бы перепутавшихся, перебивающихъ другъ друга, колебаній. Онъ оцпенлъ отъ ужаса: неужели же это земля? Конечно. Вдь, она же движется. Объ этомъ говорили и въ школ, правда, упоминали вскользь, поздне какъ-то старались даже замять этотъ вопросъ, считая неприличнымъ распространяться о немъ. Но теперь, когда у него вообще повысилась чувствительность, онъ ощущалъ и это движеніе. Чувствовали ли его другіе? Можетъ быть, но не подавали вида. Вроятно, для моряковъ оно не замтно, но онъ, Николай Кузьмичъ, дло извстное, въ этомъ отношеніи нсколько чувствителенъ, вдь, онъ даже избгаетъ электричекъ. Его шатало по комнат, точно по палуб, и онъ вынужденъ былъ хвататься за что-нибудь то справа, то слва. Къ несчастно, онъ еще припомнилъ, что земная ось находится въ наклонномъ положеніи. Нтъ, онъ не въ состояніи выноситъ вс эти движенія, слишкомъ гадко чувствуетъ себя при этомъ. Вспомнилъ, что гд-то читалъ, что во время качки нужно лежать и не двигаться. И съ тхъ поръ Николай Кузьмичъ лежалъ.
Лежалъ съ закрытыми глазами. Когда случались дни меньшаго колебанія земли, лежачее положеніе казалось ему совсмъ сноснымъ. Къ тому же онъ придумалъ еще декламировать стихи. Даже трудно поврить, до чего это помогало. Если стихи произносить, медленно, съ одинаковымъ удареніемъ на конц строчекъ, то этимъ самымъ создавалось до извстной степени что-то устойчивое, на что возможно было смотрть,— само собою, мысленно. И какое счастье, что онъ зналъ наизусть вс эти стихотворенія’! Но онъ всегда особенно сильно интересовался литературой. Студентъ уврялъ меня, что Николай Кузьмичъ совсмъ не жалуется на свое положеніе. Только съ теченіемъ времени въ немъ развилось сильное поклоненіе предъ тми, кто, какъ, напримръ, студентъ, могъ свободно ходить и переносить движеніе земли.
Я потому такъ подробно помню всю эту исторію, что она меня необычайно успокоила. Я могу увренно сказать, что у меня потомъ уже никогда не было столь пріятнаго сосда, какъ этотъ Николай Кузьмичъ, который наврняка поклонялся бы и мн.
Посл этого опыта я ршилъ всякій разъ въ подобныхъ случаяхъ сейчасъ же добираться до самыхъ фактовъ. Я понялъ, что гораздо легче имть дло съ ними, нежели съ разными предположеніями. Какъ будто раньше не зналъ, что вс наши догадки ни къ чему, что он — умозаключенія, не боле того. Сейчасъ же вслдъ за прологомъ начинается новая страница съ совершенно новой записью, безъ всякаго переноса. И какую пользу могли, напримръ, принести мн нсколько фактовъ, которые можно установить играючи. Я потомъ перечислю ихъ, потомъ, когда сообщу, что занимаетъ меня въ настоящее время, а именно — что они скоре способствовали ухудшенію моего положенія, которое (какъ я теперь сознаю) было и безъ того очень тяжко.
Къ моей чести нужно сказать, что я довольно много писалъ за эти дни, писалъ судорожно. Но, признаюсь, во время прогулокъ съ неохотой думалъ о возвращеніи домой, даже длалъ небольшіе обходы и такимъ образомъ терялъ съ полчаса времени, которое могъ бы употребить на писанье. Сознаю, что съ моей стороны это было слабостью. Затмъ, оказавшись въ комнат, я уже ни въ чемъ и’е могъ упрекнутъ себя. Я писалъ, у меня была своя жизнь, а та, что протекала рядомъ, жизнь студента-медика, готовящагося къ экзаменамъ, была чужда мн и я совершенію не раздлялъ ея. У меня впереди не было ничего, что предстояло ему, и уже это одно составляло ршающее различіе. Да и помимо него наши обстоятельства совершенно разнились и я, насколько возможно, вполн отчетливо сознавалъ это. Но это вплоть до того момента, когда мн, становилось ясно, что тю наступаетъ, тогда я забывалъ, что между нами нтъ ничего общаго, и до того напряженно прислушивался къ тому, что у него творится, что сердце мое начинало усиленно стучать. И потомъ оно наступало — я никогда не ошибался въ его приближеніи.
Почти каждому знакомъ шумъ, какой происходитъ при паденіи какого-нибудь круглаго жестяного предмета, предположимъ, крышки отъ жестяной кастрюли, когда она выскользнетъ изъ рукъ. Обыкновенно она даже не особенно сильно стукается объ полъ и, падая, издаетъ сначала отрывистый звукъ, а затмъ уже катится дальше, въ сущности, шумъ этотъ становится непріятнымъ лишь тогда, когда прекращается движеніе впередъ и крышка, раскачиваясь во вс стороны, нсколько разъ ударяется объ полъ, прежде чмъ упасть плашмя. Ну, такъ вотъ — это все, въ комнат рядомъ со мною упалъ какой-то жестяной предметъ, покатился и остановился, а пока все это происходило, въ извстные интервалы раздавалось какое-то топанье. Какъ вс повторительные шумы, и этотъ подчинялся какимъ-то внутреннимъ законамъ,— онъ видоизмнялся и никогда не повторялся точь-въ-точь такъ, какъ раньше. Но это-то какъ разъ и доказывало его подчиненіе извстнымъ законамъ. Онъ могъ быть сильнымъ, или нжнымъ или безконечно долго скользить, пока, наконецъ, не успокоивался и послдніе раскаты всегда прекращались неожиданно. Наоборотъ, топанье, сопровождавшее его, носило почти механическій характеръ, а каждый разъ подраздляло шумъ какъ-нибудь иначе и, повидимому, въ этомъ было его назначеніе. Теперь я въ состояніи гораздо ясне дать себ отчетъ въ разныхъ подробностяхъ,— комната рядомъ со мною пуста. Онъ ухалъ домой въ провинцію. Ему оказался необходимъ отдыхъ. Живу я въ верхнемъ этаж, направо другой домъ, подо мною еще никто не поселился, у меня нтъ сосда.
Меня удивляетъ, что находясь въ такомъ положеніи, я не отнесся легче ко всему происшествію. У меня всякій разъ заране являлось предчувствіе, которое можно было бы использовать. Мн слдовало только сказать себ: не пугайся, оно сейчасъ настанетъ, вдь, я зналъ, что никогда не ошибался въ этомъ отношеніи. Но, можетъ быть, какъ разъ факты, которые я позволилъ себ сообщить, и способствовали тому, что я сталъ еще боязливе. Я, какъ привиднія, пугался легкаго шума, какой производило медленное, беззвучное движеніе, которымъ его правое вко самовольно опускалось и закрывало глазъ, въ то время какъ онъ читалъ. Хотя это мелочь, но, тмъ не мене, является самымъ существеннымъ въ его исторіи. Ему уже нсколько разъ приходилось откладывать экзамены, самолюбіе было уязвлено и родные изъ дому, вроятно, въ каждомъ письм торопили его. Что же оставалось какъ не взять себя въ руки? Но тутъ за нсколько мсяцевъ до окончанія курса появилась эта слабость, малюсенькая, незамтная усталость, такая же смшная, какъ если бы оконная штора не пожелала подняться кверху. Я увренъ, что онъ въ продолженіи цлыхъ недль думалъ, что слдуетъ и можно преодолть эту усталость. Иначе мн не пришло бы въ голову предложить ему въ помощь свою волю. Въ одинъ прекрасный день я понялъ, что его воля истощилась, и съ тхъ поръ, всякій разъ, какъ чувствовалъ приближеніе въ немъ упадка силъ, становился къ стн и мысленно просилъ его позаимствовать, ихъ у меня. Со временемъ мн стало ясно, что онъ согласился на это. Можетъ быть, этого не слдовало длать, особенно, если принять во вниманіе, что, въ сущности, это ничего не измняло. Даже предположивъ, что такимъ способомъ мы нсколько отдаляли окончательную потерю силъ, все же останется спорнымъ вопросомъ, въ состояніи ли онъ былъ использовать выигранные такимъ путемъ моменты. А что касается до моихъ затратъ, то он съ каждымъ днемъ становились для меня все боле и боле чувствительными. Я знаю, что какъ разъ въ тотъ полдень, когда кто-то еще поселился въ нашемъ этаж, я задавалъ себ вопросъ, возможно ли, чтобы все такъ и продолжалось? Благодаря узенькой лстничк, всякіе перезды производили массу безпокойства въ нашемъ крохотномъ отел. Спустя нкоторое время, мн показалось, что кто-то вошелъ къ моему сосду. Наши двери были послдними въ коридор, его дверь находилась въ поперечной стн и почти соприкасалась, съ моею. Я зналъ, что иногда его навщаютъ друзья и, какъ уже упомянулъ, совершенно не интересовался его образомъ жизни. Возможно, что дверь его отворялась еще нсколько разъ, что по коридору входили и выходили. За это я, конечно, не могу отвчать.
Ну, и какъ разъ въ этотъ вечеръ у него начался боле сильный припадокъ, нежели когда-либо. Было еще не особенно поздно, но я отъ усталости уже заползъ въ постель, и надялся на этотъ разъ заснуть. Вдругъ я вскочилъ, точно до меня кто-нибудь дотронулся, и сейчасъ же вслдъ за этимъ разразилось оно. Оно прыгало и катилось, налзало на что-то и кружилось и стучало. Топанье было ужасающее. Въ промежуткахъ, въ нижнемъ этаж, раздавался, сердитый и рзкій стукъ въ потолокъ. Понятно, и новаго жильца потревожили. И вдругъ… несомннно, это была его дверь — я былъ, настолько бодръ, что мн казалось, что я слышу, какъ отворяется дверь, хотя онъ открылъ ее удивительно осторожно. Мн показалось, что онъ приближается, наврное, хотлъ изслдовать, гд происходитъ шумъ. Что меня удивляло, такъ это его почти преувеличенная деликатность. Вдь, онъ долженъ былъ убдиться, что въ этомъ дом нельзя разсчитывать на спокойствіе. Почему же, во имя всего святого, старался онъ умрить свои шаги? Одинъ моментъ мн показалось, что онъ у моихъ дверей, а потомъ я разслышалъ,— сомнваться въ этомъ было уже невозможно,— что онъ входитъ въ сосднюю комнату, онъ вошелъ въ нее безъ всякихъ околичностей.
И вдругъ (да какъ мн описать это?), вдругъ, все смолкло, затихло, будто сразу прекратилось какое-то страданіе и наступила необычайная, ощутимая, сладко щекочущая тишина, точно затягивалась какая-то рана, я могъ бы вздохнуть и заснуть и лишь удивленіе заставляло меня еще бодрствовать. Кто-то заговорилъ рядомъ, но и это составляло какъ бы часть, тишины. Надо испытать такую тишину, а описать ее невозможно. Да и снаружи точно все сразу сгладилось. Я сидлъ и слушалъ,— казалось, будто мы въ деревн. Боже мой, думалъ я, его мать здсь. Она сидитъ со свчей и уговариваетъ его, можетъ быть, онъ даже слегка прислонялся головой къ ея плечу, сейчасъ она уложитъ его въ кровать. Теперь я понялъ тихіе шаги въ коридор. Ахъ, какъ хорошо, что еще случаются подобныя вещи, что бываютъ существа, передъ которыми и двери раскрываются какъ-то иначе, нежели передъ нами… Да, теперь вс мы могли уснуть…
Я уже почти забылъ своего сосда. Сознаюсь, что то, что я чувствовалъ къ нему, не было настоящимъ участіемъ. Дйствительно, я и теперь иногда мимоходомъ справляюсь у консьержки, имются ли о немъ какія-либо извстія и какого рода. Хорошимъ радуюсь. Но я притворяюсь — въ сущности, мн нтъ надобности знать ихъ. И то, что я иногда неожиданно ощущаю желаніе заглянуть въ смежную съ моею комнату, вовсе не относится къ нему. Отъ моихъ дверей до тхъ всего одинъ шагъ и он не заперты. Меня интересуетъ видъ этой комнаты. Легко представить себ любое помщеніе и очень часто представленіе о немъ приблизительно совпадаетъ съ дйствительностью, и лишь комната, что находится бокъ-о-бокъ съ твоей, всегда оказывается совершенно иной нежели ее себ рисуешь. Я внушаю себ, что меня какъ разъ это и подзадариваетъ, но въ то же время прекрасно знаю, что притягиваетъ меня къ ней извстная жестяная вещь. Я пришелъ къ выводу, что все дло заключалось дйствительно въ крышк кастрюли, хотя, конечно, я могу ошибаться. Но это не безпокоитъ меня. Какъ бы то ни было, сообразно своей склонности, я приписываю все жестяной крышк. По всмъ вроятіямъ, онъ не взялъ ее съ собою, а при уборк комнаты ее положили какъ слдуетъ на свое мсто. И теперь оба эти предмета составляютъ одно — кастрюлю, круглую кастрюлю, понятіе опредленное, точное, простое, очень извстное. Мн сдается, что я видлъ ихъ на камин, эти два предмета, что вмст составляютъ кастрюлю. Да,’ они стоять даже передъ зеркаломъ, такъ что позади нихъ рисуется вторая кастрюля, воображаемая, поразительно похожая на первую, которой мы не придаемъ никакой цны, но за которой обезьяна протянула бы лапу. Врно — за ней протянулось бы даже дв обезьяньи лапы, потому что, какъ только животное очутилось бы на краю камина, ихъ оказалось бы дв. Итакъ, крышка съ этой жестяной кастрюли и причиняла мн зло.
Сначала сговоримся: у крышки моей кастрюли, кастрюли нормальной, край загнутъ, какъ ему и подобаетъ быть загнутымъ,— такъ вотъ, у такой крышки не должно бы, казалось, быть иного желанія, какъ очутиться на своей собственной кастрюл, это должно бы быть самымъ желаннымъ для нея, такимъ удовольствіемъ, выше котораго ничего не бываетъ, исполненіемъ всхъ ея завтныхъ желаній. Къ тому же, вдь если крышка наложена терпливо и осторожно, то она должна равномрно покоиться на выступающемъ бортик, а чувствовать внутри себя соотвтствующій кантикъ, эластичный и точно такой же острый, какъ и у нея самой, когда она лежитъ отдльно отъ кастрюли — да, вдь, это почти что идеальное состояніе. Ахъ, но какъ мало крышекъ умютъ цнить его! Вотъ тутъ-то и видишь, насколько растлвающе дйствуетъ на предметы общеніе съ людьми. Напримръ, люди — если мн позволятъ мимоходомъ сравнить ихъ съ подобными крышками — очень неохотно и плохо занимаются своимъ лтомъ. Отчасти оттого, что въ спхахъ не напали на свое настоящее призваніе, отчасти потому, что ихъ по злоб усадили за дло криво, иногда оттого, что края, что должны находить другъ на друга, погнуты, каждый на свой особый ладъ. Будемъ до конца откровенны: вс они, въ сущности, только и думаютъ, какъ бы при первой возможности спрыгнуть съ своего мста, покатиться и издавать, шумъ жести. Чмъ же иначе объяснить всю массу развлеченій и тотъ шумъ, что он производятъ?
И вотъ въ продолженіи нсколькихъ столтій предметы наблюдаютъ все это. Не удивительно, что они испортились, утратили вкусъ къ естественной, мирной цли своего существованія и желаютъ использовать жизнь такимъ образомъ, какъ, видятъ, ее использываютъ вокругъ. Они длаютъ попытки уклоняться отъ своего прямого назначенія, становятся скучными и небрежными, и люди нисколько не удивляются, когда ловятъ ихъ на какомъ-нибудь распутств. Они по себ знаютъ подобное состояніе и сердятся только потому, что они сильне, потому, что считаютъ, что имютъ больше правъ на разнообразіе, потому что чувствуютъ, что примръ взятъ съ нихъ же… и они предоставляютъ всему идти какъ угодно, потому что и сами распускаютъ себя. Но когда находится человкъ, умющій себя обуздывать, какой-нибудь одинокій, который хотлъ бы всецло, день и ночь, довольствоваться самимъ собою,— то такой чело вкъ вызываетъ прямое противодйствіе, издвательство и ненависть развращенныхъ предметовъ съ нечистой совстью, которая не позволяетъ имъ выносить, чтобы кто-либо обуздывалъ себя и стремился къ осмысленному существованію. И они объединяются, чтобы безпокоить его, пугать, и прекрасно сознаютъ, что обладаютъ достаточными силами, чтобы длать это. Подмигивая другъ другу, стараются они соблазнить такого человка, и соблазнъ, разрастаясь до безграничности, захватываетъ съ собою предметы и самого Господа Бога и поднимаетъ ихъ на того, что выше ихъ — на святого!
Какъ понятны мн теперь странныя картинки, на которыхъ изображены вещи самыя обыкновенныя, съ ограниченнымъ и правильнымъ назначеніемъ, и эти вещи любопытно и похотливо соблазняютъ другъ друга, содрагаясь въ своеобразномъ разврат развлеченій. Прогуливаются на этихъ картинахъ кипящіе котлы, колбы, въ которыхъ зарождаются мысли, ничтожныя воронки, что ради своего удовольствія проникаютъ въ отверстіе… И ревнивое ‘ничто’ выбрасываетъ кверху члены и суставы, и физіономіи, а т выплевываютъ обратно въ него свою теплую блевотину…
И святой ежится и корчится, но смотритъ на это, въ его глазахъ такое выраженіе, будто онъ допускаетъ возможность всего этого. И тогда изъ прозрачнаго раствора его души осдаетъ чувственность, опадаютъ листья съ молитвы его и торчитъ она изо рта его, словно кустъ засохшій, сердце его выпадаетъ изъ его груди и истекаетъ мутью и бичъ слабо бичуетъ тло, подобно хвосту отгоняющему мухъ. А полъ его уже снова обнаруживается лишь въ извстномъ мст, и когда сквозь собачью стаю, выпрямившись, проходитъ женщина, выпячивая обнаженныя груди, то полъ его указываетъ на нее, словно пальцемъ.
Было время, когда я считалъ эти картины устарвшими. Не потому, чтобы я сомнвался въ истинности ихъ. Я допускалъ, что подобное могло приключиться съ тогдашними святыми, со скоропалительными ревнителями, желавшими во что бы то ни стало немедленно соединиться съ Богомъ. Теперь мы не считаемъ себя, способными на это, мы додумываемся, что онъ труденъ для насъ, что мы должны отложить единеніе съ Нимъ на продолжительное время и не спша продлать трудную работу прохожденія пути, отдляющаго насъ отъ Него. Но теперь мн извстно, что съ этой работой бываетъ то же, что и съ непорочностью, что такъ же, какъ когда-то Божіи люди-отшельники въ своихъ пещерахъ и пустынныхъ кельяхъ становились мало-по-малу святыми, такъ и теперь каждый, кто во имя. Бога предается, одиночеству, можетъ обрсти святость.
Когда рчь идетъ объ одинокихъ, всегда слишкомъ много берется на вру. Каждый разъ предполагаютъ, что люди понимаютъ, о чемъ собственно идетъ рчь. Но они не понимаютъ. Они никогда не видали ни одного одинокаго, но, не зная, ненавидли его. Въ качеств сосдей, они выводили его изъ себя, будучи голосами въ смежныхъ комнатахъ, вводили въ искушеніе. Они натравливали на него предметы, чтобы т производили шумъ и заглушали все. Дти объединялись противъ него, такъ какъ самъ онъ былъ и нженъ, какъ ребенокъ, и росъ со всмъ, что растетъ, и, выростая, поднимался надъ взрослыми. Они выслживали его, какъ охотники дичь, и впродолженіе всей его длительной юности не было такой поры, когда считалось бы недозволеннымъ охотиться на него. И когда людямъ все-таки не удавалось сломить святого и онъ все сносилъ отъ нихъ, то они принимались кричать о его творчествъ, называли его безобразіемъ, и брали подъ подозрніе. А если онъ и тутъ не поддавался, то они высказывались еще ясне и съдали, его пишу, выдыхали вокругъ весь воздухъ, плевали на его бдность, чтобы она опротивла ему, запрещали общеніе съ нимъ, словно съ чумнымъ, и швыряли камнями, чтобы онъ скоре удалился. И они были правы поступая, сообразно глубоко засвшему въ нихъ инстинкту, потому что онъ, дйствительно, былъ ихъ врагомъ.
Но если и тогда онъ не поднималъ глазъ, они какъ бы приходили въ себя, смутно догадываясь, что своими преслдованіями длаютъ ему лишь угодное, заставляютъ лишь сильне держаться своего одиночества и помогаютъ навсегда уйти отъ себя. Тогда они круто мняли тактику и пускали въ ходъ послднее, крайнее, противоположное средство борьбы: славу. И, противъ шумихи почти никто не могъ устоять (всякій поднималъ глаза и становился разсяннымъ).
Сегодня ночью я вспомнилъ о маленькой зеленой книг, которую имлъ, когда былъ еще совсмъ мальчуганомъ, не знаю почему, но мн кажется, что я получилъ ее отъ Матильды Браге. Въ то время она не заинтересовала меня и я прочелъ ее лишь, нсколько лтъ спустя, въ Ульстард во время каникулъ. Но съ первыхъ же словъ мн показалось, что она очень значительна, она вся, какъ есть была со значеніемъ, даже съ вншней стороны. Зеленый цвтъ переплета, повидимому, имлъ какое-то особое значеніе и съ перваго же взгляда было замтно, что содержаніе ея. должно быть, таково, какимъ и оказалось, дйствительно. Точно посл предварительнаго обсужденія сначала находился гладкій, покрытый водяными знаками, чистый, блый листокъ, потомъ шелъ заглавный, почему-то казавшійся таинственнымъ. Повидимому, въ пей должны были быть картинки, но ихъ не оказалось, и приходилось, почти противъ воли, допускать, что и это въ порядк вещей. Какъ-то утшало, то, что въ извстномъ мст находилась узенькая, мягкая ленточка-закладка, лежавшая слегка наискось, трогательная по своей наивной увренности, что она все еще розоваго цвта, Богъ всть., съ какихъ поръ она продолжала лежать между однхъ и тхъ же страницъ. Можетъ быть, ею вовсе не пользовались, и самъ переплетчикъ торопливо и старательно вложилъ ее: именно между этихъ страницъ, даже не посмотрвъ на нихъ. А можетъ быть, это не было случайностью: можетъ быть, именно на этой страниц кто-нибудь прервалъ свое чтеніе, и впослдствіи уже никогда боле не бралъ ее въ руки, потому что, какъ разъ, въ то время въ дверь его постучалась сама судьба, занялась имъ и ему пришлось отправиться, очень далеко, туда, гд нтъ никакихъ книгъ, въ сущности, он, вдь, не составляютъ еще жизни. Узнать, читали ли книгу потомъ — было нельзя, не лишено вроятности и то, что закладка указывала т страницы, которыя желательно было находить сразу, книгу постоянно раскрывали на нихъ, хотя иногда удавалось, приняться за ея чтеніе лишь поздно вечеромъ. Во всякомъ случа, эти страницы внушали мн страхъ, какъ зеркало, передъ которымъ кто-то стоитъ. Я никогда не читалъ ихъ. Да и вообще я не знаю, читалъ ли я всю книгу. Она была не особенно толста и въ ней оказывалось множество интересныхъ разсказовъ, особенно если я садился за чтеніе посл обда, въ этихъ случаяхъ находилась всегда еще какая-нибудь новенькая, не читанная исторія.
Помню только дв изъ нихъ. Хочу сказать какія: ‘Кончину Гришки Отрепьева’ и ‘Гибель Карла Смлаго’.
Богъ вдаетъ, произвели ли он въ то время на меня какое-нибудь впечатлніе, но теперь, когда прошло столько лтъ, я еще ясно помню описаніе, какъ мертвое тло Лжецаревича было выброшено въ толпу и какъ оно трое сутокъ валялось на улиц, растерзанное, исколотое, но храня на лиц надтую маску. Понятно, разсчитывать на то, чтобы эта книга когда-либо вновь попала мн въ руки — нечего. Но, вроятно, это мсто должно было быть поразительно. Мн доставило бы удовольствіе перечитать также описаніе его встрчи съ матерью. Вроятно, Гришка чувствовалъ себяі очень, увреннымъ, если ршился пріхать въ Москву, я полагаю, что въ то время онъ самъ до того твердо врилъ въ себя, что у него явилось, чувство, будто онъ въ самомъ дл можетъ опереться, на свидтельство матери. И дйствительно, Марія Нагая, спшившая, къ нему на перекладныхъ изъ своего жалкаго монастыря, только выиграла бы, признавъ его за сына. Но не поколебалось ли бы его положеніе съ того момента, какъ она признала бы его? Я склоненъ думать, что безповоротность его перевоплощенія и сила его какъ разъ коренились въ томъ, что онъ пересталъ считаться чьимъ бы то ни было сыномъ. Въ сущности, въ этомъ-то и заключается сила всхъ молодыхъ людей, бросившихъ семью {Въ рукописи помчено на краяхъ.}.
Народъ, несмотря на то, что не зналъ его, считалъ желаннымъ и доставилъ бы ему еще боле полную свободу и боле неограниченныя возможности, но съ признаніемъ матери его притязанія превратились бы въ сознательный обманъ, который унизилъ бы его, урзалъ полноту его вымысла и свелъ бы его игру на усталое подражаніе, сузилъ ее до изображенія единой, опредленной личности, которою онъ никогда не былъ, словомъ, сдлалъ бы его обманщикомъ. А тутъ еще появилось медленное разлагающее вліяніе Маріи Мнишекъ, по-своему предавшей его, такъ какъ она врила какъ потомъ оказалось, не лично въ него, а во всякаго, кто занялъ бы его мсто. Понятно, я не могу поручиться за то, что все это было ясно выражено въ этой книжечк, но, сдается мн, что именно это и стоило изобразить.
Но, даже оставивъ въ сторон эти задачи, разсказъ все-таки далеко не устарлъ. Въ наше время, конечно, могъ бы найтись, писатель, сумвшій бы боле тщательно обработать послднія мгновенія Лжедимитрія и онъ былъ бы правъ. Въ нихъ многое стоило бы подчеркнуть: напримръ, то, какъ онъ, пробудясь отъ глубокаго сна, бросается къ окну и кидается изъ него на дворъ, гд стоитъ стража. Подняться безъ помощи онъ не въ состояніи и стража помогаетъ ему. Вроятно, сломана нога, двое изъ нихъ поддерживаютъ его подъ руки и онъ чувствуетъ, что они врятъ въ него. Оглядывается: и другіе тоже врятъ. Ему становится почти жаль этихъ громадныхъ стрльцовъ: стало быть, далеко зашло, если они, знавшіе Ивана Грознаго во всей его ужасающей дйствительности, теперь врятъ въ него. У него является желаніе просвтить ихъ, но разжать губы — значило бы начать кричать. Боль. въ. ног ужасная, и въ этотъ моментъ онъ до того мало дорожитъ собою, что ни на что не обращаетъ вниманіе кром боли. Да и времени больше нтъ. Т, другіе, приближаются, онъ видитъ Шуйскаго, а за нимъ всхъ остальныхъ. Сейчасъ все кончится. Но тутъ его окружаетъ стража, она не выдаетъ его. И совершается чудо. Вра этихъ стариковъ передается другимъ, вдругъ никто уже не ршается двинуться впередъ. Шуйскій, совсмъ близко отъ него что-то съ отчаяніемъ кричитъ на верхъ, къ окнамъ. Гришка оглядывается, ему извстно, кто тамъ стоитъ. Онъ понимаетъ, почему сразу наступаетъ тишина, наступаетъ сразу, безъ перехода. Сейчасъ вотъ раздастся голосъ, который онъ запомнилъ еще съ той поры — высокій, фальшивый, черезчуръ напряженный… И вотъ до него доносятся слова царицы матери, отрекающейся отъ него.
До этого момента все совершается само собою, но для дальнйшаго необходимъ разсказчикъ, настоящій разсказчикъ, для того, чтобы побороть всяческія возраженія, послднія строки должны дышать полной убдительностью. Будетъ ли это высказано словами или нтъ, все равно, но нужно вызвать такое впечатлніе, чтобы каждый могъ присягнуть, что между произнесенными царицей словами и выстрломъ изъ пистолета, чрезвычайно быстро послдовавшими другъ за другомъ, въ немъ еще разъ вспыхнула и воля и сила стать всмъ. Иначе непонятно, до какой степени блестяще-послдовательно то, что они истыкали и ночную сорочку и его самого, какъ бы желая убдиться не наткнутся ли внутри на его дйствительную личность, и То что и мертвый, онъ еще цлыхъ три дня носилъ на лиц своемъ маскару, которой почти не хотлъ уже носить при жизни.
Когда я подумаю какъ странно, что въ той же книг описана кончина того, кто всю свою жизнь всегда былъ одинаковъ, всегда одинъ и тотъ же, такимъ же жестокимъ и неизмннымъ какъ гранитъ и столь же тяжелымъ для окружающихъ, какъ онъ. Въ Дижон есть, его портретъ. Но и помимо него извстно, что онъ былъ низкаго роста, коренастъ, упрямъ и отчаятнъ. Единственно, чего нельзя было бы представить себ безъ портрета, это его рукъ. На немъ видно, что у него были страшно горячія руки, такъ что у него постоянно должно было являться желаніе какъ-нибудь охладить ихъ и онъ невольно растопыривалъ пальцы, чтобы воздухъ проникалъ между ними, вроятно, къ этимъ рукамъ кровь приливала сразу, какъ у другихъ она бросается въ голову, а когда он бывали сжаты въ кулаки, то дйствительно напоминали головы безумныхъ, бснующихся, одержимыхъ.
Надо было обладать, необычайной осторожностью, чтобы умть жить съ Такой кровью. А въ жилахъ герцога текла именно такая кровь и временами ему самому становилось страшно, когда она, темная и притаившаяся, переливалась по его тлу. Буйная, полупортугальская, едва ему самому вдомая, она казалась своему обладателю страшной, иногда ему представлялось, что она во время сна нападетъ на него и разорветъ. Онъ длалъ видъ, что усмирилъ ее,— на самомъ же дл жилъ подъ вчнымъ страхомъ. Онъ никогда не осмливался полюбить женщины изъ боязни, что вдругъ кровь’ его вздумаетъ ревновать, и вино никогда не касалось губъ его — до того она была стремительна, вмсто того, чтобы пить, онъ усмирялъ ее розовой водицей. Но однажды онъ пилъ, это происходило въ лагер подъ Лозанной, когда погибъ Гранзонъ, тогда онъ былъ боленъ и отрзанъ отъ своихъ и много пилъ чистаго вина, и кровь его все же спала. Въ послдніе, безумные годы его жизни, она иногда впадала въ такой тяжелый, животный сонъ. И тогда-то обнаруживалось, до чего онъ находится въ ея власти: никто изъ окружающихъ не смлъ входитъ, къ нему, онъ не понималъ, что они говорили, не могъ въ угнетенномъ состояніи, въ какомъ находился, показываться иностраннымъ посламъ. И онъ сидлъ и ждалъ, когда кровь пробудится въ немъ. И большею частью она просыпалась сразу, однимъ прыжкомъ вырывалась изъ сердца и начинала ревть.
Ради этой-то крови, онъ и таскалъ за собою вещи, которыми вовсе не дорожилъ: три громаднйшихъ брилліанта и массу драгоцнныхъ камней, цлыя груды фландрскихъ кружевъ,— и ковры изъ Арраса, шелковую палатку съ золотыми кручеными шнурами и 400 палатокъ для своей свиты, картины, писанныя на дерев и двнадцать апостоловъ изъ чистаго серебра, и принца Тарентскаго, и герцога Клевъ, и Филиппа Баденскаго и кавалера Chateau byngon. все это, чтобы внушить, своей крови, что онъ король — и баста,— чтобы она убоялась его. Но вопреки столь вскимъ доказательствамъ, кровь не врила, была недоврчива. Можетъ быть, нкоторое время ему удалось бы поддержать въ ней сомнніе, но: рожки Ури выдали его — съ того момента кровь знала, что течетъ въ жилахъ обреченнаго на смерть и стремилась вонъ изъ него.
Такъ все рисуется мн теперь, тогда же наибольшее впечатлніе произвело на меня описаніе праздника Крещенія, когда разыскивали его тло.
Наканун молодой лотарингскій князь, сейчасъ же по окончаніи странной, какой-то скомканной битвы, вернулся въ свой жалкій городишко Нанси, еще задолго до разсвта онъ разбудилъ свиту и спросилъ, гд герцогъ. Во вс стороны стали разсылать одного гонца за другимъ, и самъ онъ, озабоченный и взволнованный, время отъ времени подходилъ къ окну. Онъ не всегда узнавалъ, кого везли на повозк или несли на носилкахъ и лишь видлъ, что это не герцогъ. Не было его также и среди раненыхъ, и ни одинъ изъ плнныхъ, которыхъ продолжали приводить, тоже не видалъ его. Зато бглецы изъ города во вс стороны разносили всевозможные слухи, вели себя смущенно и боязливо, точно все время опасаясь гд-нибудь наткнуться на него. Начинало уже смеркаться, а объ герцог все еще ничего не было извстно. За долгій зимній вечеръ, всть объ его исчезновеніи успла распространиться во всей округ. И куда бы она ни проникала, повсюду сразу же вызывала преувеличенную увренность, что герцогъ живъ. Можетъ быть, никогда еще онъ не казался воображенію людей столь живымъ, какъ въ эту ночь. Не было дома, гд бы не бодрствовали и не ждали, что вотъ-вотъ онъ постучится и войдетъ въ дверь. И то, что онъ не являлся, объясняли тмъ, что онъ уже прошелъ мимо.
Въ эту ночь, морозило и самая мысль о его существованіи, казалось, тоже замерзла, до того она затвердла, окрпла. Цлые годы прошли съ тхъ поръ, раньше нежели она распустилась. Вс эти люди, не сознавая хорошенько, теперь хватались за него — судьба навязанная имъ герцогомъ, была переносима исключительно благодаря его личности. Имъ пришлось такъ дорого заплатить за познаніе его существованія, и теперь, когда уже прониклись имъ, имъ казалось, что его нельзя не чувствовать и нельзя забыть.
На слдующее утро, 7-го января, во вторникъ снова начались поиски, на. этотъ разъ подъ руководствомъ вожатаго. Это былъ одинъ изъ пажей герцога, говорили, будто онъ издали видлъ, какъ тотъ упалъ съ лошади и ему приказано было указать, то мсто. Самъ онъ ничего не говорилъ, но его привелъ графъ Кампоболло и говорилъ за него. Теперь онъ шелъ впереди, а остальные слдовали за нимъ. Трудно было признать въ закутанной и до странности неувренной фигур Гіана-Батиста-Колонна, красиваго, какъ двушка, съ гибкими, тонкими членами. Онъ дрожалъ отъ стужи, воздухъ вслдствіе ночного мороза казался неподвижнымъ, изъ-подъ шаговъ вырывался, точно скрежетъ зубовный. Впрочемъ, вс дрогли, одинъ только шутъ герцога, по прозванію Луи-Онзъ — Людвигъ одиннадцатый, двигался легко. Онъ игралъ въ собаку: забгалъ впередъ, возвращался, бжалъ нкоторое время рядомъ съ мальчикомъ на четверенькахъ, но если вдали видлъ трупъ, бросался къ нему, наклонялся и уговаривалъ собраться съ силами и превратиться въ того, кого искали. Онъ назначалъ мертвецу короткій срокъ для размышленія, посл чего возвращался къ остальнымъ и грозилъ, и проклиналъ, и жаловался на упрямство и лность покойника. И шли они все дальше, и не было конца исканію. Городъ едва виднлся, потому что погода уже успла измниться и, несмотря на стужу, стала хмурой и пасмурной. Плоская равнина равнодушно раскидывалась во вс стороны и плотная кучка людей чмъ дальше шла, тмъ, казалось, все боле и боле сбивалась съ пути. Никто не произносилъ ни слова и лишь старуха, примкнувшая къ нимъ, что-то шамкала, потряхивая въ тактъ головой: можетъ быть, молилась.
Вдругъ шедшій впереди остановился и оглянулся вокругъ. Потомъ быстро повернулся къ Луто, врачу-португальцу герцога, и указалъ впередъ. Въ нсколькихъ шагахъ виднлась ледяная поверхность не то глубокаго болота, не то пруда, а вокругъ него, полупровалившись въ воду, лежало около десяти или двнадцати мертвыхъ тлъ. Они были почти раздты и ограблены. Лугъ, согнувшись, внимательно переходилъ отъ одного къ другому. Когда группа распалась на отдльныя лица, среди нихъ можно было узнать Оливье-де-ла-Моршъ и духовника короля. А старуха уже опустилась въ снгъ на колни и тихо выла, склонясь надъ громадной рукой съ растопыренными пальцами, торчавшей кверху. Вс поспшили къ ней. Лутъ съ помощью нсколькихъ служителей попытался перевернуть мертвеца, такъ какъ онъ лежалъ навзничь. Но лицо примерзло къ земл и когда его отдирали это льда, съ одной щеки сошла тонкая, хрупкая кожа, а другая оказалась выденной собаками или волками, поперекъ всего лица зіяла громадная рана, начинавшаяся у самаго уха, такъ что ни о какомъ лиц не могло быть и рчи.
Одинъ за другимъ поворачивались провожатые — каждому чудилось, что позади него находится Римлянинъ, вмсто же него бжалъ къ нимъ шутъ, злой, весь въ крови… Онъ держалъ передъ собою и трясъ какой-то плащъ, точно желая что-то вытряхнуть изъ него, но плащъ оставался пустымъ. Стали искать примтъ, и нкоторыя изъ нихъ, дйствительно, совпали. Развели костеръ, обмыли тло теплой водой, смшанной съ виномъ, и тогда на ше показался рубецъ и шрамы отъ двухъ бывшихъ у герцога громадныхъ нарывовъ. Врачъ пересталъ сомнваться, но старался найти еще новыя доказательства. Луи-Онзъ отыскалъ въ нсколькихъ шагахъ издохшую, громадную, черную лошадь Моро, на которой халъ герцогъ въ день битвы подъ Нанси. Шутъ услся на нее и болталъ коротенькими ножками, кровь все еще текла у него изъ носу въ рогъ и, повидимому, вкусъ ея ему очень нравился. Одинъ изъ лакеевъ вспомнилъ, что у герцога на лвой ног вросъ ноготь, тогда вс принялись искать его. Но шутъ затрясся, точно его защекотали, и крикнулъ: ‘Ахъ, монсиньоръ, прости имъ, глупцамъ, что они обнажаютъ твои недостатки, вмсто того, чтобы узнать тебя по моей печали, свидтельствующей о твоихъ добродтеляхъ’. {Въ рукописи написано на краяхъ.}
Посл того, какъ тло герцога было обряжено и положено на столъ, шутъ первый вошелъ въ комнату, происходило это въ дом нкоего Георга Марки, но никто не могъ бы сказать, почему именно у него. Герцога еще не успли покрыть покровомъ и поэтому получалось цльное впечатлніе подъ чернымъ балдахиномъ и на черномъ лож близна камзола и пурпуръ мантіи рзко, точно враждебно, отдлялись, другъ отъ друга. Впереди, какъ бы навстрчу шуту, торчали пурпурные высокіе сапоги съ золочеными шпорами. А сомнваться въ томъ, что на противоположномъ конц находится голова, было невозможно, такъ какъ тамъ виднлась корона, громадная герцогская корона, украшенная какими-то камнями. Луи-Онзъ расхаживалъ вокругъ и подробно все разглядывалъ, даже пощупалъ атласъ, хотя ничего въ немъ не понималъ. Вроятно, атласъ оказался хорошимъ, можетъ быть, лишь чуточку боле дешеваго сорта, нежели полагалось для Бургундскаго дома. Потомъ, чтобы получить общее впечатлніе, онъ отступилъ назадъ. ‘Хорошо одтъ’,— наконецъ, произнесъ онъ одобрительно,— ‘только капельку черезчуръ опредленно’. Смерть казалась ему чмъ-то врод хозяина театра маріонетокъ, которому спшно понадобился герцогъ.
Хорошо не оцнивать и не сожалть, а лишь констатировать факты, измнить которыхъ не въ состояніи. Такимъ образомъ я отнесся къ открытію, что въ сущности никогда по настоящему не умлъ читать. Въ дтств чтеніе мн казалось какой-то спеціальностью, которую когда-нибудь придется преодолвать, но когда-нибудь впослдствіи, когда надвинутся всякія другія спеціальности, одна за другой. Говоря откровенію, я не представлялъ себ опредленно, когда именно это можетъ случиться, но полагался на то, что потребность чтенія непремнно скажется, когда жизнь до извстной степени измнится и станетъ притекать лишь извн, какъ раньше притекала извнутри. Я воображалъ, что тогда она станетъ ясной, съ опредленнымъ, прямымъ значеніемъ и ее уже нельзя будетъ истолковать неврно. Не простой станетъ,— наоборотъ, весьма притязательной, запутанной и, пожалуй, трудной,— но все же осязаемой. Своеобразная безграничность жизни, ощущаемая въ дтств, несоразмрность ея, то нчто, не поддающееся разсмотрнію, оказалось бы уже преодолннымъ.
Предвидть, какимъ образомъ все это случится, я, конечно, не могъ, но пока что это чувство во мн все росло и какъ-то со всхъ сторонъ замыкалось, и чмъ боле я старался заглядывать впередъ, тмъ боле бередилъ свою душу. Богъ вдаетъ, отчего это происходило! Но, вроятно, оно, наконецъ, возросло до крайности и тогда сразу же оборвалось. Но трудно было убдиться въ томъ, что взрослыхъ не безпокоятъ подобныя ощущенія — они расхаживали себ, судили да рядили, совершали поступки и если оказывались въ затруднительномъ положеніи, то оно вызывалось какими-нибудь вншними причинами.
Къ числу такихъ предстоящихъ въ будущемъ перемнъ я относилъ и потребность чтенія. Тогда стану я обращаться съ книгами, какъ со старыми знакомыми, думалъ я, тогда найдется для чтенія и время, спеціально назначенное, совершенно опредленное и проходящее очень пріятно, какъ разъ столько, сколько его будетъ нужно. Само собою, нкоторыя изъ книгъ будутъ ближе сердцу, и еще неизвстно, не буду ли я даже и при тхъ условіяхъ засиживаться за ними какихъ-нибудь полчасика лишнихъ, напримръ, не пропущу ли какъ-нибудь прогулки, или не опоздаю ли на свиданіе, или къ началу спектакля, или не отвчу на дловое письмо. Но, чтобы отъ чтенія на голов спутались или слиплись волосы, точно ты лежалъ на нихъ, нтобы уши начали горть и руки похолодли, какъ металлъ, чтобы до тла выгорла цлая свча и фитиль ея утонулъ въ подсвчник — этого, Богъ дастъ, думалъ я, и тогда не случится.
Я перечислилъ вс эти признаки, потому, что впослдствіи въ т памятныя каникулы, проведенныя въ Ульстард, когда я такъ неожиданно набросился на чтеніе, я испыталъ ихъ. Тогда съ перваго же раза выяснилось, что я не въ состояніи избжать подобныхъ явленій. Правда и то, что я увлекся чтеніемъ раньше назначеннаго себ для него срока, но годъ, проведенный въ Соро среди сверстниковъ, приблизительно одинаковаго со мною возраста, заставилъ меня уже относиться недоврчиво ко всмъ подобнымъ разсчетамъ. Тогда же подкрались ко мн быстро слдующія одно за другимъ переживанія, и, очевидно, переживанія, бывшія подъ силу лишь взрослому человку. Жизненные опыты заваливались на меня всею тяжестью и, по мр того, какъ я проникался ихъ истиной, у меня открывались глаза и на безусловную наличность своего дтства. Я зналъ, что когда-нибудь оно вдругъ исчезнетъ, а то, что должно было его замнить въ настоящее время, лишь намчалось. Я говорилъ себ, что каждый, конечно, воленъ длать всяческія подраздленія, но что вс они будутъ искусственны. Къ тому же оказывалось, что я слишкомъ неловокъ, чтобы Изобртать ихъ. Всякій разъ, какъ я длалъ подобныя попытки, жизнь давала мн понять, что она знать ихъ не хочетъ и вдать не вдаетъ. Когда же я начиналъ утверждаться въ мнніи, будто дтство мое уже позади, то въ то же мгновеніе исчезало и грядущее, и у меня оказывалось подъ ногами столько же почвы, сколько бываетъ у оловяннаго солдатика, когда онъ стоитъ на мст.
Понятно, что это открытіе меня еще боле отдалило отъ другихъ. Оно дало содержаніе моимъ занятіямъ самимъ собою и преисполнило чмъ-то въ род безконечной радости, которую я принималъ за грусть, потому что она на много опережала мое дтство. Насколько я помню, меня безпокоила тогда мысль, что вообще можно кое съ чмъ опоздать, и такъ какъ ни на что не было установлено опредленнаго срока, то, пожалуй, можно кое-что и вовсе упустить. И когда я въ такомъ подавленномъ настроеніи вернулся въ Ульстардъ и увидалъ множество книгъ, то по-просту набросился: на нихъ и съ жадностью сталъ глотать одну за другою, точно совсть моя въ этомъ отношеніи была нечиста. И то, что поздне мн часто пришлось испытывать, я уже какимъ-то образомъ предугадывалъ тогда: то-есть, то, что человкъ не иметъ права развернуть книги, если впердъ не беретъ обязательства прочесть ее до конца: каждая строка затрагиваетъ цльность міра. До чтенія онъ разстилается передъ человкомъ цльнымъ и незатронутымъ, быть можетъ, такимъ же окажется и по прочтеніи множества книгъ. Но какъ же было мн, не умвшему читать, осилить ихъ? Даже и въ нашей скромной библіотек ихъ оказывалось безнадежно громадное количество и вс-то они находились въ связи другъ съ другомъ. Я съ отчаяннымъ упрямствомъ бросался отъ одной къ другой и расчищалъ себ дорогу сквозь ихъ страницы, какъ человкъ, отъ котораго требуется что-то неимоврно трудное. Въ т времена я прочелъ Шиллера и Баггезена, Оленшлегера и Такъ-Штаффельтъ, вс бывшія на лицо сочиненія Вальтеръ-Скотта и Кальдерона. Многое изъ попадавшагося мн подъ руки должно бы было быть давнымъ давно прочитаннымъ, а многое было еще рано читать, подходящаго для моего тогдашняго развитія почти ничего не находилось. И, несмотря на это, я читалъ.
Впослдствіи мн иногда случалось просыпаться среди ночи и, взглянувъ на звзды небесныя,— такія значительныя и такія… настоящія,— вдругъ перестать понимать какъ можно изъ-за чтеніи забывать дйствительность, забывать реальный міръ. То же чувство, насколько ‘помню, возникало во мн всякій разъ, когда я поднималъ голову отъ книгъ и душой уносился туда, гд было лто, куда звала меня Абелона. Для насъ обоихъ было и ново и неожиданно, что ей приходилось звать меня, а я даже не отвчалъ ей. И произошло это въ самый разгаръ нашего блаженства. Но такъ какъ чтеніе уже захватило меня, то я судорожно держался за него, важничалъ и упрямо уклонялся отъ нашихъ ежедневныхъ празднествъ. Не умя какъ слдуетъ использовать, часто едва уловимую, возможность естественнаго и простого счастья въ настоящемъ, я не безъ нкотораго удовольствія предвкушалъ въ будущемъ наслажденіе примиренія съ нею и оно казалось мн тмъ заманчиве, чмъ дальше отодвигалось и чмъ больше наростало недоразумній.
Впрочемъ, мой ражъ чтенія въ одинъ прекрасный день, прекратился столь же внезапно, какъ и возникъ, и тогда мы дйствительно основательно таки поссорились. Потому что тутъ уже Абелона не стала щадить меня, осыпала насмшками и, не стсняясь, выказывала свое превосходство, если я заставалъ ее въ бесдк, она заявляла мн, что читаетъ. Въ одно воскресное утро съ ней рядомъ на скамейк дйствительно лежала книга, но закрытая, сама же она вся ушла въ чистку смородины, которую съ помощью маленькой вилочки, обрывала съ вточекъ.
Помнится, это было въ іюл, въ т утренніе часы,— отдохнувшіе, новые,— когда всюду кругомъ творится что-то радостное и непосредственное. Изъ милліоновъ мельчайшихъ движеній, подавить которыя нельзя, составляется мозаика самаго интенсивнаго существованія, различныя явленія переходятъ другъ въ друга и распыляются въ воздух и ихъ прохлада придаетъ прозрачность тни и претворяетъ солнце въ легкое, сказочное сіяніе. Тогда во всемъ саду не найти ничего главнаго, все везд и слдовало бы быть во всемъ, чтобы ничего не упустить.
Но и въ пустяшной работ Абелоны все сызнова повторялось, съ ея стороны было такъ удачно придумано длать именно это, и именно такъ, какъ она длала. Руки ея, свтившіяся въ полумрак, двигались легко и дружно, подъ напоромъ вилочки, въ выложенную виноградными листьями вазу, рзво прыгали и нагромождались круглыя, красныя и блыя, насквозь пронизанныя свтомъ, ягоды. Зерна у нихъ были здоровыя, мякоть упругая…
При вид этой картины мн захотлось только смотрть на нее, но такъ какъ, по всей вроятности, мн бы запретили это, то я, чтобы не имть смущеннаго вида, взялъ въ руки книгу, услся по другую сторону стола, и, не тратя времени на перелистываніе, принялся читать съ той страницы, на которой она раскрылась.
— Хоть бы ты, по крайней мр, читалъ вслухъ, чтецъ ты этакій!— произнесла немного погодя Абелона. Это звучало уже не столь враждебно, и такъ какъ я находилъ, что давно пора помириться, то сейчасъ же принялся громко читать, прямо съ той строки, на которой, остановился, до абзаца и слдовавшей за нимъ надписи: Беттин.
— Нтъ, не надо отвтовъ,— прервала меня Абелона, и, словно въ изнеможеніи, опустила на столъ маленькую вилочку и тутъ же расхохоталась надъ выраженіемъ моего лица.
— Боже мой, до чего ты плохо читалъ, Мальте.
Тутъ я вынужденъ былъ сознаться, что ни единой минуты не думалъ о томъ, что читалъ.
— Я и читалъ то исключительно для того, чтобы ты остановила меня,— сознался я, кровь бросилась мн въ лицо, и я сталъ перелистывать страницы въ обратную сторону, чтобы прочесть заглавіе. Лишь тутъ я увидлъ, что это была за книга.
— А почему не надо читать отвтовъ?— полюбопытствовалъ я.
Абелона точно не разслышала вопроса. А когда я взглянулъ на нее, въ свтломъ плать, неподвижную — мн показалось, что и внутри у нея также все темнетъ, какъ внезапно потемнли глаза.
— Дай сюда,— вдругъ, точно сердясь, сказала она и, взявъ изъ рукъ книгу, сразу раскрыла на той страниц, какую искала и принялась читать одно изъ писемъ Беттины.’
Не знаю, что я вынесъ изъ него, но на душ у меня возникло чувство, будто кто-то даетъ мн торжественное общаніе, что когда-нибудь я все это пойму. И въ то время, какъ голосъ ея усиливался и почта напоминалъ пніе, я почувствовалъ стыдъ, что относился такъ легко къ нашему примиренію, потому что тутъ я только понялъ, что, въ сущности, это-то и есть примиреніе, но совершалось оно гд-то высоко надо мною, куда я не могъ подняться, совершалось въ великомъ…
Данный мн тогда завтъ исполняется и донын — та книжечка попала въ число немногихъ, съ которыми я никогда не разстаюсь. Теперь и я могу сразу открыть ее на любомъ, желательномъ для меня, мст и когда перечитываю ее, я не знаю, думаю ли о Бегтин или Дбелон. Нтъ, Беттина стала для меня даже какъ бы жизненне, Абелона, которую я зналъ въ дйствительности, служила точно подготовленіемъ къ пониманію ея и поздне въ ней же развернула свою непосредственную сущность, Эта странная Беттина, не только расчистила мсто своими письмами, но и сама разрослась — всеобъемлюще. Съ самаго начала она до такой степени проникла собою все окружающее, какъ будто ея уже не было въ живыхъ. Везд проникала она въ самую суть жизни, составляя какъ бы часть ея. все совершившееся въ ней вчно совершалось въ самой природ, въ ней она познавала себя и лишь съ болью отрывалась отъ нея, отдляла себя отъ нея, вн ея, она познавала себя только какъ бы по преданіямъ, словно заклинаніями вызывала себя самое, какъ духа, и съ трудомъ переносила себя.
Ты недавно еще существовала, Беттина, я еще ощущаю тебя. Разв земля не согрта тобою и разв среди птичьихъ голосовъ не оставалось мста и твоему голосу? Роса уже не та, но звзды — звзды твоихъ ночей! Да и вообще, разв весь міръ не отъ тебя? Вдь, сколько разъ ты воспламеняла людей своей любовью, смотрла на то, какъ они пылаютъ и горятъ, и тайно, во время ихъ сна, подмнивала имъ ихъ любовь. Ты чувствовала себя въ полномъ единеніи съ Богомъ, когда ‘ежедневно утромъ требовала отъ него новой, иной земли, чтобы вс сотворенные имъ могли наслаждаться на ней. Теб казалось мелкимъ щадить и исправлять людей, ты расточала ихъ и все продолжала протягивать руки за новыми мірами, потому что любовь твоя доросла до всего.
И какъ это возможно, что не вс знаютъ твою любовь? Да разв было на свт что-нибудь боле удивительнаго? Что еще можетъ занимать людей? Сама ты знала ей цну и смло бесдовала о. ней съ величайшимъ поэтомъ, чтобы онъ сдлалъ, ее боле доступной человчеству. До этого она являлась какъ бы элементомъ, а онъ растолковывалъ ее людямъ въ письмахъ къ теб. Вс читаютъ эти отвты и врятъ имъ больше, нежели теб самой, потому, что поэтъ для нихъ понятне голоса природы. Но, можетъ быть, когда-нибудь окажется, что въ этихъ отвтахъ сказалась граница его величія. Ему была ниспослана воплощенная любовь, а онъ не смогъ вмстить ее. Чмъ объяснить, что онъ не могъ отвчать на нее? Такая любовь не нуждается во взаимности, въ ней самой заключается и призывъ и отвтъ на него, она сама себя удовлетворяетъ. При всемъ своемъ величіи, онъ долженъ былъ бы смириться, передъ нею и какъ оаннъ на Парнас, стоя на колняхъ, писать то, что она диктовала ему. Когда голосъ, ‘исполняющій призваніе ангеловъ’, прозвучалъ, чтобы окутать его и вознести въ вчность, не могло быть выбора. Тотъ голосъ долженъ бы стать огненной колесницей его вознесенія и это положило бы Начало таинственному миу о его смерти, а между тмъ, эта возможность осталась не использованной.
Судьба любитъ изобртать схемы и комбинаціи. Трудность ея заключается въ сложности, но сама жизнь затруднительна по своей простот. У нея есть всего нсколько путей, не соотвтствующихъ нашимъ силамъ по своей нравственной высот. Святой, уклоняясь отъ вншней жизни, выбираетъ одинъ изъ нихъ передъ лицом Бога. Но то, что и женщин, въ силу ея природы, приходится длать такой же выборъ по отношенію къ мужчин, вызываетъ роковыя послдствія всхъ любовныхъ отношеній. Преисполненная ршимости и лишенная своей судьбы, стоитъ она, словно извчная, рядомъ съ тмъ, что вчно мняется. Возлюбленная всегда выше возлюбленнаго, потому что жизнь выше судьбы. Ея самопожертвованіе жаждетъ быть безграничнымъ,— въ этомъ ея счастье. Но безмрное горе ея любви всегда заключалось въ томъ, что отъ нея требовалось ограниченіе своего самопожертвованія. Никогда женщины ни на что, кром этого, не жаловались. Только стованія на это и содержатъ первыя два письма Элоизы и он же слышатся въ Письмахъ португалки 500 лтъ спустя, ихъ сейчасъ же узнаешь, какъ узнаешь призывный крикъ птицы. И свтлую сферу такого пониманія прорзываетъ отдаленнйшій образъ Сафо, которую цлыя столтія потому только не умли постичь, что разгадку ея личности искали во вншнихъ фактахъ.
Когда онъ впродолженіе цлыхъ вечеровъ шагалъ взадъ и впередъ вдоль Люксембургскаго сада, я никогда не ршался спросить, у него газеты — потому что не былъ увренъ, есть ли у него запасные номера. Обернувшись къ ршетк спиной, онъ проводилъ руками по краю каменнаго выступа, на которомъ укрплены прутья. Самъ онъ становился въ это время какимъ-то такимъ плоскимъ, что были люди, ежедневно проходившіе мимо, и не замчавшіе его. Хотя у него еще сохранились остатки голоса и онъ предлагалъ прохожимъ газеты, но голосъ этотъ подобенъ шипнью лампы, или шуму въ печк или паденію водяныхъ капель, въ ровные промежутки времени, въ какомъ-нибудь грот. А на свт такъ уже все устроено, что были, напримръ, люди всегда проходившіе мимо него, какъ разъ въ т промежутки, когда онъ, боле беззвучный, нежели все двигавшееся вокругъ, передвигался впередъ, какъ стрлка часовъ, какъ тнь этой стрлки, какъ само время.
До чего я былъ неправъ, когда неохотно смотрлъ на него. Мн стыдно сознаться, что часто, проходя мимо, я старался принять походку остальныхъ, точно ничего не зналъ о немъ. И въ эти минуты я слышалъ, какъ вдругъ что-то внутри него произносило: ‘La presse’, и сейчасъ же вслдъ за этимъ еще разъ, и потомъ еще разъ, въ ровные промежутки.
И прохожіе оборачивались и искали, откуда этотъ голосъ. Только я одинъ представлялся, будто спшу сильне остальныхъ, что мн ничего не бросилось въ глаза и что я чрезвычайно занятъ своими мыслями.
Да оно такъ и было въ дйствительности: я былъ занятъ тмъ, что старался представить себ каковъ онъ, работалъ надъ тмъ, чтобы вызвать въ воображеніи его образъ, и отъ усилій у меня потъ выступалъ на лбу. Потому что, вдь, мн дйствительно приходилось создавать его лицо, какъ бы лицо умершаго, для котораго не осталось никакихъ матеріаловъ, никакихъ указаній на отдльныя части его, и которое поэтому приходится всецло творить изъ себя. Теперь я знаю, что подспорьемъ для моей работы служили воспоминанія о множеств виднныхъ мною у антикваріевъ статуэтокъ изъ слоновой кости, прослоенной жилками, изображающихъ снятіе со креста Спасителя. Въ моей голов все время всплывали какія-нибудь Piet, чтобы потомъ снова исчезнуть. Вроятно, благодаря имъ, въ моемъ воображеніи рисовался извстный наклонъ лица, жалкіе остатки бороды на провалившихся щекахъ и безнадежно-страдальческая замкнутость выраженія лица, запрокинутаго назадъ. Но и помимо этого, въ этихъ статуэткахъ было много другого, что напоминало его. Я уже и тогда сознавалъ, что въ его наружности ничего не можетъ имть второстепеннаго значенія: ни сюртукъ или пальто, оттопыривающіеся сзади, благодаря чему открывался весь воротникъ сорочки — низкій воротничекъ,— широкой дугой обхватывающій, не касаясь ея, вытянутую, морщинистую шею, ни зеленовато-черный галстухъ, свободно повязанный вокругъ воротника, ни, особенно, шляпа, старая, высокой формы, жесткая фетровая шляпа, которую онъ надвалъ, какъ надваютъ шляпы слпые: не стараясь, чтобы она согласовалась съ письменами лица, не пытаясь составить изъ этого предмета и своей физіономіи нчто новое, цлое, а просто надвая ее какъ что-то постороннее, всми Принятое для употребленія. Въ конц концовъ, изъ-за моей трусливой боязни взглянуть на этого человка, дошло до того, что часто, безъ всякаго основанія, наружность его въ,моемъ болзненномъ воображеніи принимала до того жалкій видъ и, возрастающая законченность придуманнаго мною образа, до того заставляла меня страдать, что я, наконецъ, ршилъ отпугнуть его и уничтожить, сравнивъ съ реальной вншностью газетчика.
Время близилось къ вечеру и я ршилъ, не откладывая, пройти мимо него и внимательно вглядться въ его вншность. Надо замтить, дло было весной. Дневной втеръ стихъ, довольныя улицы тянулись вдаль, ближайшіе ихъ дома блестли новизной, подобно свжимъ изломамъ благо металла. Только металлъ этотъ поражалъ свой легкостью. По широкимъ, бгущимъ впередъ улицамъ, проходило множество людей и никто изъ нихъ не боялся экипажей, да и встрчалось-то ихъ очень немного. Вроятно, было воскресенье. Купола Saint Sulpice радостію и какъ-то неожиданно высоко вырисовывались въ тихомъ воздух, и какъ-то невольно являлось’желаніе сквозь узенькіе, почти римскіе, переулочки заглянуть вдаль, чтобы и тамъ найти признаки весны. Въ самомъ саду и передъ нимъ была такая толкотня, что я не сразу разыскалъ его. Или, можетъ бытъ, я его не сразу узналъ въ толп.
И съ перваго же взгляда я понялъ, что созданный моимъ воображеніемъ образъ никуда не годится. Покорность нищет, не ограниченная ни осторожностью, ни притворствомъ, превосходила все, что была въ состояніи создать моя фантазія. Я не понялъ ни угла наклона его манеры держаться, ни ужаса, который, казалось, черезъ внутреннюю сторону вкъ безпрестанно проникалъ въ него. Не представлялъ я себ и его рта, втянувшагося во внутрь, точно отверстіе водосточной трубы.
Можетъ быть, онъ и обладалъ какими-нибудь воспоминаніями, но въ настоящее время въ душу его проникало только аморфное ощущеніе каменнаго выступа позади, скользя по которому постепенно изнашивалась его рука. Остановившись и почти сразу окинувъ его однимъ взглядомъ, я въ ту же минуту почувствовалъ, что на немъ новая шляпа и новый, безъ сомннія, праздничный галстухъ, въ косую клтку, желтый съ фіолетовымъ, и дешевенькая соломенная шляпа съ зеленой лентой. Понятно, цвта не имютъ никакого значенія и съ моей стороны мелочно помнить о нихъ, но я хочу отмтить, что для него они имли не большее значеніе, нежели для птицы пухъ на ея брюшк: самому ему они не доставляли ни малйшаго удовольствія и ни одинъ изъ прохожихъ (я оглядлъ ихъ) не осмлился бы подумать, что газетчикъ принарядился ради него.
Богъ мой, вдругъ нахлынуло на меня: такъ вотъ ты каковъ! Слдовательно, могутъ находиться признаки, доказывающіе и твое существованіе. Я позабылъ и думать объ этомъ, и никогда не желалъ получить хоть малйшей увренности въ этомъ — потому что всякая увренность влечетъ за собою страшныя обязанности. А теперь вотъ эти доказательства на лицо. Вотъ таковъ твой вкусъ и вотъ это доставляетъ теб удовольствіе. Вроятно, для того, чтобы я научился все выносить и ничего не осуждать. Какія вещи трудно выполнять? Которыя изъ нихъ милостивы? Одному теб извстно!
Когда настанетъ зима и мн понадобится новое теплое пальто, дай мн носить его, пока юно будетъ ново, какъ носитъ онъ свои вещи.
Я ношу лучшее, никмъ не ношенное до меня, платье и дорожу своимъ собственнымъ угломъ не потому, что хочу отличиться отъ нихъ, а просто потому, что еще не доросъ до нихъ: у меня не хватаетъ силъ на ихъ жизнь. Если бы у меня отнялась рука, думаю, что я прикрпилъ бы ее чмъ-нибудь. А она (больше я о ней ничего не знаю), она ежедневно появляется передъ терассами кафе и, хотя ей очень трудно снять пальто и выпростать изъ-подъ всяческаго тряпья и лохмотьевъ свою руку, но она, не боясь трудовъ, разматываетъ и развертываетъ ее такъ долго, что почти терпнія не хватаетъ дождаться конца. И въ конц концовъ передъ нами оказывается скромная женщина съ высохшей, омертввшей рукой и видно, что она считаетъ ее большой рдкостью.
Нтъ, не изъ желанія отличиться отъ нихъ. Но тягаться съ ними — значило бы переоцнивать, свои силы. Я не таковъ. У меня не оказалось бы ни ихъ выдержки, ни умнья. Я питаюсь, и интервалы отъ одной ды до другой, не представляютъ изъ себя ничего необычнаго, они же, словно безсмертные, просто какъ-то сохраняются: стоятъ себ на своихъ обычныхъ мстахъ и ноябрьскій зимній холодъ не заставляетъ ихъ кричать. Поднимается ли туманъ и стираетъ очертанія ихъ, и они превращаются въ неясныя пятна,— все равно, они остаются на своихъ мстахъ. Я узжалъ, я. боллъ, многое утратилъ, а они не умерли.
(Я, вдь, даже и того не могу постичь, какъ школьники могутъ вставать съ своихъ постелей въ каморкахъ, наполненныхъ вонючей сырой стужей, кто только даетъ силы этимъ торопливымъ скелетикамъ бжать въ городъ взрослыхъ, навстрчу безконечнаго учебнаго дня, когда еще только мутнетъ ночь на склон? Еще крохотные, вчно преисполненные предчувствій, всегда опаздывающіе… Я не могу даже представить себ, какая масса поддержки требуется для нихъ {Въ рукописи помчено на краяхъ.}).
Этотъ городъ кишитъ людьми, медленно соскальзывающими къ подобному существованію. Большинство сначала противится, но потомъ двушки начинаютъ какъ-то линять, старться, постепенно безъ борьбы опускаться… еще сильныя… еще не изжившія своихъ душевныхъ силъ, такія, которыхъ никогда не любили.
Можетъ быть, Боже, ты хочешь, чтобы я отказался отъ всего и полюбилъ ихъ? Иначе почему же мн стоитъ такихъ усилій не идти за ними слдомъ, когда он обгоняютъ меня? Почему же при вид ихъ, мн приходятъ въ голову самыя нжныя, ночныя слова и голосъ мой отъ избытка чувствъ застреваетъ между горломъ и сердцемъ? Почему я представляю себ, съ какой несказанной осторожностью я причастилъ бы этихъ куколъ своимъ дыханіемъ, куколъ, которыми жизнь играла весну за весной, заставляя до тхъ поръ протягивать руки за пустотой, пока он совершенно не развихляются въ плечахъ. Он уцелли, потому что ни разу не свергались со слишкомъ большой кручи надеждъ, но он оббились и уже плохо пригодны для жизни. Лишь заблудшія кошки пробираются по ночамъ въ ихъ каморки и въ тиши расцарапываютъ имъ тло и спятъ на нихъ. Иногда я улицы дв слдую за подобной двушкой. Он крадутся вдоль домовъ, встрчные то и дло заслоняютъ ихъ собою и с-н исчезаютъ за ними, точно превращаясь въ пустоту.
И все-таки я знаю: если бы кто-нибудь постарался полюбить ихъ, то он придавили бы того своею тяжестью, точно люди, которымъ пришлось пройти слишкомъ далекій путь и вдругъ остановиться.
Я знаю, что если мн предназначено дойти до крайности, то и порядочное платье не поможетъ мн притворяться. Разв, напримръ, онъ, будучи королемъ, не опустился на самое дно? Тотъ, кто вмсто того, чтобы подниматься, соскользнулъ на самый низъ. Правда, было время, когда я врилъ въ другихъ королей, хотя теперь обладаніе парками уже ничего не доказываетъ. Но теперь ночь, зима, я мерзну и врю только въ него. Потому что великолпіе лишь мимолетно и никогда на свт не бывало ничего боле длительнаго нежели несчастіе. Король же долженъ жить и жить. И разв этотъ, единственно этотъ, подъ прикрытіемъ своего безумія, не сохранился цльнымъ до самой своей смерти, подобію тому, какъ восковые цвты сохраняются подъ стекляннымъ колпакомъ? За другихъ они возносили въ церквахъ моленія о долгой жизни, къ нему же канцлеръ Jean Charlier Gerson предъявлялъ требованіе, чтобы онъ жилъ вчно, и это въ то время, когда онъ, несмотря на свою корону, уже превратился въ самаго жалкаго, больного и необычайно несчастнаго человка.
Это было въ тотъ періодъ, когда изрдка, по ночамъ, люди съ вымазанными черной краской лицами являлись къ его постели и срывали съ него сгнившую и прилипшую къ нарывамъ рубаху, которую самъ онъ давнымъ давно принималъ за собственное тло, до того она вълась въ него. Свтъ въ комнат заслоняли чмъ-нибудь и, торопясь, точно тайкомъ, вытаскивали изъ-подъ его застывшихъ рукъ истлвшія лохмотья. Потомъ одинъ изъ служителей подносилъ къ нему огонь и только тутъ обнаруживалась рана на груди, а въ ней вдавленный желзный амулетъ, что онъ каждую ночь прижималъ къ себ со всею силою своего благочестія, и оказывалось, что онъ, окаймленный, какъ безцнными жемчужинами, гнойными нарывами, лежитъ глубоко въ ран, напоминая чудотворныя частицы въ углубленіи реликвіи. Къ этой работ приставлялись испытанные служителя, но, когда потревоженные черви выпадали изъ складокъ его одянія или переползали съ остатковъ фландрскаго бархата на ихъ собственные рукава и извивались на нихъ, то и они не могли осилить отвращенія. Несомннно, со смерти parva regina ему стало еще хуже, потому что она еще ршалась ложиться около него, она, молодая и чистая. Потомъ она умерла. И посл этого никто не ршался дать новой наложницы заживо разлагающемуся трупу. Первая не оставила посл себя ни тхъ словъ, ни ласкъ, которыми умла смягчать короля, и, такимъ образомъ, никто уже не могъ проникнуть въ одичавшій умъ его, никто не могъ помочь ему выбраться изъ ущелій своей души, никто не понималъ, когда онъ вдругъ самъ приходилъ въ себя и оглядывался вокругъ округлившимся взглядомъ животнаго, отправляющагося на пастбище. И если въ это время, онъ узнавалъ озабоченное лицо Ювенала, то вспоминалъ, въ какомъ состояніи находилось государство въ тотъ моментъ, когда онъ въ послдній разъ занимался длами, и у него являлось желаніе нагнать пропущенное.
Но щадя его, нельзя было доводить, до его свднія событія тхъ временъ. Все случавшееся тогда производило до того тяжелое впечатлніе, что казалось изваяннымъ изъ цлой глыбы и наваливалось на человка всею своею тяжестью. Какъ можно было смягчить извстіе объ убійств брата или то, что Валентина Висконти, которую онъ всегда величалъ своей дорогой сестрой, наканун, откинувъ съ искаженнаго горемъ лица черныя вдовьи покрывала, валялась у него въ ногахъ, чтобы принести ему свои жалобы и обвиненія? А уже на слдующій день передъ нимъ нсколько часовъ подрядъ словоохотливый и терпливый, судейскій до тхъ поръ доказывалъ правоту убійцы князя, пока преступленіе не сдлалось совершенію прозрачнымъ, точно просвтленнымъ и не стало казаться, что оно вотъ-вотъ вознесется къ самому небу. И оказывалось, чтобы быть справедливымъ, нужно всхъ считать правыми, поэтому Валентина Орлеанъ умерла отъ горя, хотя ей было общано мщеніе. И что было толку въ томъ, что Бургундскому герцогу простили его вину, и разъ и два простили? Имъ, несмотря на это, овладло мрачное отчаяніе и онъ нсколько недль блуждалъ по лсу Аргильи, жилъ въ палатк и утверждалъ, что ради своего облегченія ему необходимо слышать по ночамъ крикъ оленей.
И когда все это вновь продумывалось, продумывалось до конца, потому что было коротко, тогда народъ начиналъ требовать лицезрнія своего повелителя и онъ, растерянный, выходилъ къ нему. Но народъ все же радовался его появленію: онъ понималъ, что передъ мимъ король, тихій, терпливый, только и существующій для того, чтобы Господь въ своемъ запоздаломъ гнв творилъ свою волю помимо него. Король въ такіе дни просвтленія, стоя на балкон своего дворца Saint Pol, можетъ быть, и догадывался о томъ, что въ тиши сдлалъ большіе успхи, ему приходилъ на память день сраженія подъ Роозбекъ, когда дядя де-Берри, взявъ его за руку, повелъ туда, гд была одержана имъ первая побда.
Дло было въ ноябр и стоялъ до странности ясный день. Онъ окинулъ взглядомъ кучи мертвыхъ тентовъ, задавившихъ себя самихъ собственной массой. Чтобы сплотиться тсне, они сами связывали себя другъ съ другомъ, когда же на нихъ со всхъ сторонъ наскочила конница, то они вдавились одинъ въ другого и образовали какъ-бы одинъ громадный мозгъ. При вид то тамъ, то здсь лица какого-нибудь задохнувшагося, выглядывавшее изъ кучи, у самаго не хватало воздуху, въ груди. Казалось, самъ воздухъ оттсненъ далеко кверху множествомъ душъ, вынужденныхъ внезапно, въ отчаяніи, покинуть тла, продолжающія стоять вслдствіи тсноты.
И ему внушали, что это и есть начало его славы. И онъ запомнилъ это. И еслй тогда онъ видлъ передъ собою тріумфъ смерти, зато теперь, когда на глазахъ у всхъ, выпрямившись, стоялъ на своихъ слабыхъ ногахъ,— совершалась мистерія любви. Онъ видлъ по людямъ, что, какъ ни громадно было то бранное поле, но его всетакй возможно было постичь. А то, что творилось здсь,— нельзя было понять и оно явилось такимъ же чудомъ, какъ когда-то явленіе въ лсу Сенлисъ, оленя въ золотомъ ошейник. Только что теперь онъ самъ былъ чудеснымъ явленіемъ, а другіе погружались въ его созерцаніе, и онъ не сомнвался, что у нихъ стснено дыханіе и они охвачены такимъ же ожиданіемъ, какое когда-то, во время юношеской охоты, почувствовалъ онъ… когда изъ втвей глянули на него кроткіе глаза оленя. Теперь тайна собственной видимости разливалась по его кроткому лицу, онъ не двигался, не изъ боязни исчезнуть, тонкая улыбка на его широкомъ, простомъ лиц сама собою становилась длительной, точно у каменнаго святого и не затрудняла его. Вотъ почему онъ могъ держаться на ногахъ, и эти мгновенія принадлежали къ числу тхъ, что олицетворяютъ какъ бы самую вчность въ сокращенномъ вид. Толпа съ трудомъ выносила видъ его. Подкрпленная, насыщенная неисчерпаемымъ утшеніемъ, она прерывала тишину радостными криками. Но тогда на балкон уже оказывался одинъ Juvenal clos Ursins, пользовавшійся первой же минутой затишья, чтобы объявить, что король прослдуетъ на улицу Сентъ-Дени, въ братство страстей, чтобы присутствовать при исполненіи мистерій. Въ такіе дни король былъ преисполненъ кроткой сознательности. Если бы какой-нибудь художникъ того времени задался цлью дагь понятіе о праведник, пребывающемъ въ раю, онъ не могъ бы найти боле совершеннаго прообраза для него, нежели умиротворенный ликъ короля, когда онъ показывался въ одномъ изъ высокихъ оконъ Лувра. Какъ бы осненный наклономъ плечъ своихъ, онъ перелистывалъ небольшую книжечку Христины де-Пиванъ, озаглавленную: ‘Пути долгаго познанія’ и посвященную ему. Онъ не читалъ ученыхъ споровъ аллегорическаго парламента, задавшагося цлью найти князя, достойнаго царить надъ всмъ міромъ. Онъ всегда открывалъ книжечку на самыхъ немудреныхъ мстахъ, гд говорилось о сердц, что въ продолженіе тринадцати лтъ служило въ качеств колбы исключительно для того, чтобы на огн страданій дистиллировать глазную воду горечи, онъ понималъ, что истинное утшеніе начинается лишь съ того момента, когда счастье окончательно и навсегда утрачено, и не было для него ничего желанне подобнаго утшенія. Окидывая взоромъ мостъ по ту сторону дворца, онъ любилъ въ то же время вызывать въ сердц своемъ, предназначенномъ сильной Кумеей для прохожденія великихъ путей, представленіе о мір, какимъ онъ казался тогда: опасныя моря, недоступныя для чужеземцевъ, увнчанные странными башнями города, экстатическое одиночество собранныхъ воедино горныхъ цпей, небеса, изучить которыя удалось лишь пройдя черезъ боязливыя сомннія, и теперь на подобіе того, какъ срастаются черепа младенцевъ, начинавшія объединяться въ нчто цлое.
Но стоило кому-нибудь войти въ покой — и король пугался, умъ его медленно начиналъ заволакиваться и онъ позволилъ увести себя отъ окна и чмъ-нибудь занять. Они пріучили его цлыми часами разсматривать картинки, и это его удовлетворяло, огорчало лишь то, что ихъ можно перелистывать, но нельзя по нсколько заразъ разложить передъ собою, и такъ какъ он крпко держались въ фоліантахъ, то нельзя и перемшать. Тогда кто-то вспомнилъ про забытую колоду картъ, принесъ ее королю и сразу за это попалъ въ милость — до такой степени оказались ему по душ раскрашенные листки, каждый со своей собственной пестрой фигурой. И въ то время, какъ весь дворъ игралъ въ вошедшія въ моду карты, король игралъ ими одинъ въ своей библіотек. И думалъ: какъ сейчасъ самъ онъ кладетъ рядышкомъ двухъ королей, такъ недавно Господь соединилъ его съ королемъ Венцелемъ, иногда у него умирала какая-нибудь королева, и онъ прикрывалъ ее тузомъ червей, замнявшимъ могильную плиту. Его нисколько не удивляло, что въ игр оказывался не одинъ, а нсколько папъ, на краю стола находился Римъ, а рядомъ съ, собою, по правую руку, онъ устраивалъ Авиньонъ. Къ Риму онъ относился равнодушно, почему-то онъ представлялся ему круглымъ и помимо этого онъ ничего о немъ не думалъ. Зато Авиньонъ зналъ хорошо. И какъ только вспоминалъ о немъ, такъ въ памяти его воскресалъ высокій, герметически замыкающійся дворецъ и это переутомляло его. Онъ закрывалъ глаза, глубоко втягивалъ въ себя воздухъ и высказывалъ опасеніе, что ночью ему будутъ сниться плохіе сны.
Но въ общему это занятіе все же дйствовало на короля успокоительно и окружающіе были правы, постоянно наталкивая его на него. Часы, проведенные за картами, укрпляли въ немъ сознаніе, что онъ король, король Карлъ VI. Это не значило, что онъ придавалъ себ слишкомъ большое значеніе, онъ не считалъ себя больше любой карты: но въ немъ крпла увренность, что онъ тоже карта съ извстнымъ, опредленнымъ значеніемъ, можетъ быть, и плохая, можетъ быть, выброшенная на столъ въ припадк гнва, такая, что всегда проигрываетъ, но все же всегда одна и та же, никогда не другая. Но по прошествіи недли, проведенной въ такомъ мирномъ самоутвержденіи, онъ начиналъ чувствовать какое-то стсненіе: кожа у него на лбу и затылк напрягалась, точно онъ вдругъ начиналъ ощущать черезчуръ рзко очерченный контуръ своей головы. Никто не понималъ, какому онъ поддается искушенію, когда начиналъ справляться о мистеріяхъ и не могъ дождаться ихъ начала. А когда доходило до нихъ, то онъ проводилъ больше времени въ rue Saint Denis, нежели въ своемъ отел Saint Pol.
Эти разыгрываемыя стихотворенія роковымъ образомъ постоянно пополнялись и расширялись, и разростались до десятковъ тысячъ строфъ, такъ что, въ конц концовъ, доходили до настоящаго времени, это было похоже на то, какъ если бы сдлали глобусъ величиною съ настоящую землю.
Полая эстрада, подъ помостомъ — адъ, а надъ нимъ, на колоннахъ, балконъ безъ перилъ, изображающій рай, послднее обстоятельство еще боле уничтожаетъ сомнніе, потому что текущее столтіе и безъ того низвело и адъ и ‘рай на землю: чтобы существовать, ему приходилось черпать свои силы въ томъ и другомъ.
Происходило это въ дни Авиньонскаго христіанства, которое за человческій вкъ до того какъ бы невольно сплотилось вокругъ оанна XXII, съ такой силой непроизвольно ища въ немъ прибжища, что тотчасъ посл его смерти, въ вид крайняго оплота для бездомной души всхъ, на мст его епископства воздвиглась тяжелая громада дворца, замкнутаго со всхъ сторонъ, словно тюрьма. Самъ же онъ, старичекъ маленькій, легонькій, весь духовный, еще жилъ открыто. Но когда онъ, едва прибывъ на мсто, не откладывая, быстро и отчетливо предался своей всесторонней дятельности, на его стол стали появляться блюда, приправленныя ядомъ, первый кубокъ всегда приходилось выливать, такъ какъ кусокъ рога нарвала каждый разъ, когда виночерпій вытаскивалъ его изъ вина, оказывался, помутнвшимъ. Смущенный семидесятилтній старикъ не зналъ, куда прятать свои восковыя изображенія, на которыя повсюду натыкался, посредствомъ ихъ думали извести его. И онъ таскалъ ихъ съ мста на мсто, раня себ руки длинными иглами, которыми он оказывались истыканы. Конечно, ихъ можно было бы растопить, но тайныя козни до такой степени ужасали старика, что онъ, несмотря на ясный разсудокъ, неоднократно поддавался суеврію, что этимъ убьетъ себя и, подобно воску на огн, исчезнетъ вмст съ своими изображеніями. Отъ страха его высохшее тло стало еще худе и выносливе. Тогда начались покушенія на тло его царства, изъ Гренады подсылали къ евреямъ, чтобы они уничтожили всхъ христіанъ, и на этотъ разъ были выбраны дйствительно ужіасные исполнители. Посл первыхъ же слуховъ, никто не сомнвался уже въ распространеніи проказы, отдльныя лица утверждали, что, видли какъ евреи бросали въ колодцы узлы тряпья, пропитаннаго заразой ужаснйшаго разложенія. То, что въ это сейчасъ же увровали, доказывало вовсе не легковріе, наоборотъ, вра стала до того затруднительна, что ускользала у трясущихся отъ ужаса людей и погружалась на дно колодцевъ. И снова приходилось ревностному старцу охранять кровь отъ отравы. Въ, періодъ своего подчиненія суеврію онъ предписалъ себ самому и всмъ окружающимъ, ради защиты отъ демоновъ сумеречныхъ, читать молитву Angelus и во всемъ взбудораженномъ мір ежедневно по вечерамъ раздавался звонъ колоколовъ, сопровождающій эту молитву успокоенія. Но кром нея, вс буллы и письма, исходившіе отъ него, дйствовали скоре какъ пряное вино, нежели какъ успокоительное питье. Имперія не поддавалась его врачеванію, зато онъ забрасывалъ ее доказательствами ея болзни и къ властному врачу стали обращаться даже съ Дальняго Востока.
Но тутъ совершилось невроятное. Въ день всхъ святыхъ онъ сказалъ проповдь, говорилъ дольше, горяче нежели всегда, въ внезапномъ порыв, охваченный потребностью самому еще разъ ощутить свою вру, онъ показалъ ее другимъ. Медленно, всми силами души вызвалъ онъ ее со дна восьмидесятилтней дарохранительницы и показалъ народу съ высоты своей кафедры — и народъ сталъ кричать на него! Вся Европа кричала: плоха же его вра!
Тогда папа исчезъ. Въ продолженіе многихъ дней отъ него ничего не исходило, онъ стоялъ на колняхъ въ своей спальн и старался открыть тайну людей дйствія, людей, что вредятъ своей собственной душ. Наконецъ, онъ появился, истощенный тяжкимъ углубленіемъ въ самого себя, и отрекся отъ своей вры. Онъ разъ за разомъ отрекался. Отрекаться стало старческой маніей его духа. Случалось, что онъ ночью приказывалъ будить своихъ кардиналовъ, чтобы бесдовать съ ними о своемъ раскаяніи. И, можетъ быть, въ конц концовъ только надежда еще глубже смириться передъ Наполеономъ Орсини, ненавидвшимъ его и не желавшимъ явиться къ нему, только эта надежда и продлила жизнь его свыше всякой мры.
Яковъ Кагоръ отрекся. И можно было подумать, что самъ Богъ хотлъ подтвердить’его заблужденіе, потому что такъ быстро посл этого дозволилъ объявиться сыну графа де-Линь, повидимому, тотъ только для того, и дожилъ до своего земного совершеннолтія, чтобы уже мужемъ вкусить духовное блаженство небесъ. Многіе изъ тхъ, что помнили свтлаго мальчика во времена его кардинальства, еще находились въ живыхъ, потомъ, юношей, онъ уже сталъ епископомъ и, едва достигнувъ восемнадцати лтъ, въ экстаз своего совершенства, внезапно скончался. Около его могилы видли умершихъ, потому что въ воздух вокругъ нея витала освобожденная чистая жизненная сила и она-то еще долгое время продолжала воздйствовать на тла умершихъ. Но разв не сказывалась даже и въ этой скоросплой святости доля отчаянія? Разв не было несправедливостью относительно всхъ людей, что чистая ткань его души едва успла быть сотканной? Какъ будто только и нужно было, что окрасить ее въ яркую, свтящуюся краску, что бурлила въ обожженой пурпурной чаш того времени? Разв не чувствовалось какъ бы отраженнаго удара оттого, что этотъ юный князь отпрянулъ отъ земли и предпринялъ свой страстный путь на небо? Почему испускающіе свтъ не оставались тми, что занимались производствомъ свчей? И разв не мракъ довелъ оанна XXII до утвержденія, что до второго пришествія не можетъ быть полнаго блаженства нигд, даже и среди блаженныхъ? И дйствительно, до чего должно было доходить внутреннее озлобленіе и чувство произвола, чтобы представить, себ, что въ то время, какъ здсь происходитъ такая невообразимая путаница, гд-то тамъ уже находятся святые, купающіеся въ сіяніи Божіемъ, поддерживаемые ангелами и насыщенные неистощимымъ созерцаніемъ Его.
И вотъ, я сижу въ холодную ночь и пишу, и все это понимаю. Можетъ быть, мн стало это понятно потому, что я встртился тогда, когда еще былъ маленькимъ, съ тмъ человкомъ? Онъ былъ очень великъ и, какъ мн теперь представляется, наврное, бросался въ глава своей величиной. Вечерло и, какъ это ни невроятно, мн удавалось выбраться изъ дому одному, я побжалъ, обогнулъ уголъ и въ то же мгновеніе наткнулся на него. Какъ-то непонятно, чтобы то, что. случилось, произошло въ какія-нибудь пять секундъ. Какъ ни разсказывай сжато, все же разсказъ займетъ гораздо больше времени. Налетвъ на него, я причинилъ себ боль, я былъ еще очень малъ и мн казалось, что довольно и того, что я не заревлъ, и я невольно ждалъ утшеній. Но такъ какъ встрчный не проявлялъ ни малйшаго намренія что-либо сдлать для этого, то я объяснилъ себ это его смущеніемъ.
Ему, думалъ я, не приходитъ въ голову подходящей шутки, которая разршила бы весь инцидентъ. Я уже настолько развеселился, что былъ готовъ придти къ нему на помощь, для чего требовалось заглянуть ему въ глаза.
Я уже упоминалъ, что онъ былъ высокаго роста и не наклонялся надо мною, что было бы вполн естественно, а потому лицо его оказалось на такой высот, какой я не ожидалъ. Я все еще слышалъ лишь запахъ его и ощущалъ необычайную жесткость его одянія. Но внезапно выступило и лицо. Какое оно было? Не знаю и не хочу знать. Это было лицо врага. И рядомъ съ этимъ лицомъ, совсмъ близко, на высот ужасныхъ глазъ, словно вторая голова, оказался его кулакъ. Не успвъ еще отвернуться, я уже бросился бжать, обогнулъ его слва и побжалъ внизъ по пустынной, ужасной улиц, улиц чуждаго мн города, города, въ которомъ не прощаютъ.
И тогда я пережилъ то, что сейчасъ постигаю: эпоху тяжкую, массивную, преисполненную отчаянія, пережилъ время, когда поцлуи примиренія двухъ людей служили знакомъ для толпившихся вокругъ убійцъ. Они пили изъ одного кубка, на глазахъ у всхъ садились на одну и ту же верховую лошадь и распространяли слухи, что проведутъ ночь въ одной кровати, и, благодаря такой близости ихъ, отвращеніе другъ къ другу до такой степени обострялось, что всякій разъ, когда одинъ изъ нихъ ощущалъ біеніе сердца другого, въ немъ поднималась болзненная гадливость, точно при вид жабы. Я пережилъ то время, когда братъ напалъ на брата изъ-за большей части наслдства и заключилъ его въ темницу. Правда, король тогда заступился за угнетеннаго, добился его освобожденія и вернулъ ему отнятое. Занявшись другими важными длами, старшій отдалъ захваченное и письменно сознался въ своей неправот. Но, несмотря на это, освобожденный уже никогда боле не могъ оправиться. Духъ того времени гонитъ его изъ одной церкви въ другую, заставляя придумывать все боле и боле странные обты. Увшанный амулетами, онъ шопотомъ передаетъ монахамъ Сентъ-Дени свои опасенія и долгое время въ ихъ книгахъ фигурируетъ пятифунтовая свча, которую онъ счелъ нужнымъ принести въ даръ св. Людовику. Своей собственной жизни онъ такъ и не сумлъ устроить, и до самой смерти зависть и гнвъ брага казались ему чмъ-то въ род искаженія или нарушенія соотношеній различныхъ звздъ другъ къ другу. А тотъ графъ де Foix, Гастонъ Ребусъ, которому вс удивлялись, разв онъ въ Лурд не убилъ открыто своего кузена Эрна, начальника воинскаго отряда англійскаго короля? И что значило это открытое убійство по сравненію съ ужаснйшей случайностью, когда онъ, позабывъ отбросивъ въ сторону маленькій, острый, ноготной ножъ, что держалъ въ славившейся красотой рук, въ порыв гнва, осыпая упреками лежащаго сына, судорожно провелъ имъ по обнаженной ше послдняго. Въ комнат было темно и пришлось освтить ее, чтобы узнать, откуда течетъ кровь. А она тайкомъ вытекала изъ крохотной раны истощеннаго мальчика и, такимъ образомъ, навки изсякла во всемъ старинномъ род.
Кто могъ въ т времена бытъ сильнымъ и воздержаться отъ убійства? Кто тогда не понималъ, что крайности неизбжны? То тамъ, то тутъ, кто-нибудь, встртившій на себ днемъ испытующій взоръ будущаго убійцы, ощущалъ странное предчувствіе. И тогда человкъ этотъ удалялся, запирался у себя, излагалъ свою посмертную волю, заказывалъ себ носилки изъ ивовыхъ прутьевъ, надвалъ рясу целестиновъ и приказывалъ посыпать свой путь пепломъ. Передъ его замкомъ появлялись чужестранные менестрели и онъ по-княжески одаривалъ ихъ за псни, соотвтствующія его неяснымъ предчувствіямъ. Въ глазахъ псовъ его появлялось сомнніе и они становились не столь увренными въ своихъ ласкахъ.
И девизъ, въ продолженіе всей жизни имвшій одно значеніе, теперь постепенно обнаруживалъ двоякій смыслъ. Какая-нибудь укоренившаяся привычка вдругъ начинала казаться устарлой, но ее не замняла новая. Если возникали какіе-нибудь планы, то они разрабатывались только въ общемъ смысл, безъ всякой вры въ ихъ осуществимость, и, наоборотъ, какое-нибудь воспоминаніе неожиданно принимало форму ршающей законченности. Вечеромъ у огня онъ, повидимому, всецло предавался послднимъ. И уже забытые ночные звуки на двор снова становились совершенно явственными. Ухо, пріучившееся за множество ночей, проведенныхъ подъ открытымъ небомъ среди опасностей, различать вс составныя части тишины, снова, начинало вникать въ нее, но на этотъ разъ все казалось инымъ: это уже не была ночь, соединяющая вчера съ сегодня,— а вообще ночь.
Ночь. Beau Sire Dieu и потомъ Воскресеніе. Въ такіе часы восхваленія возлюбленной и то едва-едва могли отвлечь его отъ собственныхъ мыслей, но и они сводились къ пснямъ или стихотвореніямъ, писаннымъ на извстные случаи, и смыслъ ихъ изъ-за длинныхъ, влачащихся, напыщенныхъ эпитетовъ казался темнымъ. Самое большее, если они вызывали въ душ представленіе о полномъ, женственномъ взгляд батарда въ темнот.
Когда передъ ужиномъ онъ опускаетъ руки въ серебряный, тазъ, его вдругъ охватываетъ задумчивость… Надъ собственными руками онъ задумается. Возможно ли ввести соотвтствіе въ ихъ поступки? Послдовательную связь между дйствіемъ хватанія и удерживанія, такъ чтобы одно вытекало изъ другого? Вс пытались выполнить или то, или другое, вс хотли, но никто не дйствовалъ. Нигд не было и слда дйствій За исключеніемъ Братства Страстей. Король посмотрвъ ихъ мистеріи, самъ сочинилъ для нихъ льготную грамоту, назвалъ дорогими братьями, и не было для него никого ближе ихъ. На словахъ имъ было дано дозволеніе въ своемъ званіи вращаться въ обществ смертныхъ, ибо онъ страстно желалъ, чтобы они заразили и увлекли за собою возможно большее количество людей, ибо въ ихъ труд сказывалась и сила, и порядокъ, и правильность. Что до него самого, то онъ жаждалъ научиться у нихъ чему-нибудь. Разв онъ не носилъ такого же какъ и они платья, и не т ли же знаки были на нихъ, что и на немъ? Когда онъ слдилъ за ихъ игрой, ему казалось, что можно приходить и уходить, высказываться и длать выводы такъ, чтобы не оставалось никакихъ сомнній. Въ его сердц зарождались необычайныя надежды. Изо дня въ день появлялся онъ въ безпокойно освщенномъ, странномъ, какомъ-то неопредленномъ зал св. Троицы и садился на предназначенное ему лучшее мсто. Отъ волненія онъ, словно школьникъ, вскакивалъ по временамъ, но старался сдержаться и взять себя въ руки. Другіе плакали, у него же лишь внутри накапливались блестящія слезинки и, чтобы найти въ себ силы перенести ихъ, онъ крпко сжималъ похолодвшія руки. Иногда, въ минуты крайняго напряженія, когда какой-нибудь изъ актеровъ, произнеся до конца свою роль, вдругъ исчезалъ съ поля его зрнія, онъ обращалъ свое лицо кверху и пугался: да съ которыхъ же поръ находиться, наверху, у края помоста, Saint Michel віэ серебряномъ, сверкающемъ одяніи? Въ такіе моменты онъ выпрямлялся и окидывалъ окружающихъ такимъ взглядомъ, точно собирался выступить съ какимъ-то ршающимъ заявленіемъ. Онъ былъ совсмъ близокъ отъ того, чтобы найти pendant къ разыгравшемуся дйству — уразумть великую, боязливую, свтскую мистерію, въ которой самъ игралъ. И вдругъ все исчезало. Вс начинали двигаться безо всякаго смысла. Его окружали пылающіе факелы, а нишу наверху заволакивали безформенныя тни. Незнакомые его люди теребили его. Онъ желалъ самъ играть, но не могъ произнести ни слова, его движенія не претворялись въ жесты. Люди же окружали его такой тсной стной, что ему начинало представляться, будто онъ долженъ нести крестъ, и онъ хотлъ дождаться, пока его не принесутъ ему, но толпа оказывалась сильне и понемногу выталкивали его изъ помщенія. Не знаю почему, но кругомъ многое измнилось въ душ и передъ лицомъ твоимъ, Господи? Но въ душ и передъ лицомъ твоимъ, зритель, разв мы не разыгрываемъ и теперь мистерій? Право, оказывается, что мы не знаемъ ролей, ищемъ зеркала, хотли бы стереть съ себя, гримъ, сбросить съ себя все фальшивое и стать естественными… Но гд-то, все еще остается немножко грима, который забыли стереть. Наши брови принимаютъ преувеличенное выраженіе, мы не замчаемъ, что углы рта у насъ искривлены и расхаживаемъ въ такомъ вид, изображая не то пародію, не то что-то въ род чего-то, ни лицеди, ни просто люди.
Случилось это въ театр Оранжа. Не разсматривая его въ деталяхъ и лишь отдаваясь впечатлнію отъ мощныхъ развалинъ, составляющихъ въ настоящее время его фасадъ, я прошелъ черезъ маленькую стеклянную дверь сторожки и оказался среди наваленныхъ тлъ колоннъ и маленькихъ деревьевъ, лишь на одно мгновеніе скрывшихъ отъ меня открытую раковину зрительнаго зала съ наклоннымъ поломъ, полуденныя тни подраздляли его на части, и онъ напоминалъ собою исполинскіе вогнутые солнечные часы. Я быстро направился къ нему. Пробираясь между рядами сидній, я чувствовалъ, что какъ бы становлюсь. меньше среди этой обстановки. Наверху, значительно! выше, стояло, некрасиво распредлившись на группы, нсколько праздныхъ иностранцевъ, ихъ костюмы вырисовывались до непріятности четко, зато размръ былъ такъ малъ, что о немъ не стоило и говорить. Они въ свою очередь на мгновеніе остановили на мн свои взгляды и удивились моему масштабу. Это заставило меня повернуться.
О, я оказался совершенно неподготовленнымъ къ тому, что открылось предо мною. На сцен шло представленіе. Разыгрывалась безмрная, сверхчеловческая драма, драма громадной задней стны сцены, отвсно расчленяясь на три выступа, она казалась грозной своей величиной, почти подавляющей, и все же въ самой безмрности соразмрной. Преисполненный радостнаго удивленія, я прислъ на мсто. Тни придавали тому, что вздымалось передо мною, сходство съ лицомъ: въ середин его, какъ бы во рту, скопилась темнота, а вверху оно окаймлялось, наподобіе внка изъ правильныхъ завитушекъ волосъ, карнизомъ, все же вмст составляло всепреображающую, полную мощи, античную маску, за которой цлый міръ воплощался въ одномъ лиц. Въ громадной вогнутой дуг зрительныхъ мстъ царило выжидательное, пустое, словно сосущее прозябаніе, событія же совершались тамъ, тамъ находились и боги и рокъ, и оттуда, изъ-за грани стны (поднявъ голову повыше, можно было и это разсмотрть) легко склонялись къ земл вчныя небеса.
Въ этотъ часъ,— теперь я это прекрасно сознаю,— я навсегда отшатнулся отъ нашихъ театровъ. Что мн въ нихъ длать? Что мн длать, сидя передъ сценой, на которой уничтожали такую стну (стну, напоминающую иконостасъ русскихъ церквей) потому, что у людей уже не хватало силъ выжимать газоподобное дйствіе, выступавшее изъ ея твердыни въ вид тяжкихъ крупныхъ масляныхъ капель. Теперь пьесы просиваются крупинками сквозь грубое ршето подмостковъ, тогда дйствіе нагромождается цлой кучей, и когда послдняя достигаетъ значительныхъ размровъ, ее попросту выметаютъ. Это та же недозрвшая дйствительность, что разгуливаетъ по улицамъ и ютится по домамъ, съ тою разницею, что |на сцен ея въ одинъ вечеръ скопляется гораздо больше, нежели обыкновенно совершается въ такой промежутокъ времени {Въ рукописи помчено на краяхъ.}. Будемъ же правдивы: у насъ нтъ театра, также какъ и нтъ Бога. Для того и другого необходима общность. У. каждаго есть свои собственныя фантазіи и опасенія, и онъ ровно настолько высказываетъ ихъ передъ другими, насколько ему это съ руки и по вкусу. Мы постоянно разжижаемъ наше пониманіе, чтобы его хватило на все, вмсто того, чтобы стучаться, въ стну общихъ несчастій, позади которой непостижимое имло время накопиться и разростись.
И если бы у насъ былъ театръ, разв бы ты, трагическая, выступала передъ тми, что удовлетворяютъ свое торопливое любопытство видомъ твоихъ страданій, худенькая, такая духовно-обнаженная, не защищенная наружностью? Когда еще ребенкомъ, въ Верон, ты, играя, въ театр, вмсто маски держала передъ собою розы, чтобы он, нагромождаясь, стною прикрыли тебя отъ взоровъ зрителей,— ты уже впередъ знала, несказанно-трогательная, что вс страданія будутъ дйствительно пережиты тобою. Врно и то, что ты вышла изъ семьи актеровъ, но когда играли твои родные, они хотли, чтобы на нихъ смотрли, ты же уродилась не въ нихъ. Для тебя твое призваніе должно было стать, тмъ-же, чмъ для Маріанны Алькофорадо стало монашество, хотя сама она и не догадывалась объ этомъ — переодваніемъ, въ достаточной мр польнымъ и длительнымъ, чтобы подъ его прикрытіемъ безудержно отдаться отчаянію, съ тою же глубиною, съ какою блаженствуютъ невидимые блаженные. Во всхъ городахъ, гд ты появлялась, описывали твою игру, но они не понимали, что изо дня въ день, все боле углубляясь въ отчаяніе, ты выдвигала передъ собою все новыя и новыя творенія, чтобы самой совершенно скрыться за ними. ‘Въ тхъ мстахъ, гд просвчивала частичка тебя самой, ты показывала волосы, руки, какую-нибудь непроницйемую вещь, ты дыханіемъ своимъ затемняла прозрачное стекло, ты съеживалась, ты пряталась, какъ прячутся дти, а потомъ испускала короткій ликующій возгласъ, и тогда разв только ангелъ посмлъ бы искать тебя. Но когда посл этого ты осторожно поднимала глаза, то уже не могла сомнваться, что они все время видли тебя, вс, что сидли въ безобразномъ, поломъ, точно глазастомъ зал, видли тебя, тебя, тебя и больше ничего.
И у тебя являлось желаніе протянуть къ нимъ руку, длая пальцами знакъ заклятія отъ дурного глаза, и у тебя являлось желаніе вырвать у нихъ свое лицо, которое они теребили, у тебя являлось желаніе быть самой собою… и партнеровъ твоихъ охватывалъ страхъ, точно ихъ заперли съ самкой пантеры, они жались къ кулисамъ и говорили что попало, лишь бы не раздражать тебя. Но ты вытаскивала ихъ на авансцену, заставляла стоять впереди и обращалась съ ними, какъ съ настоящими. Мелкія двери, намалеванныя занавси, предметы безъ задниковъ, какъ бы вызывали въ теб страсть противорчія. Ты чувствовала, какъ сердце твое неудержимо поднимается до безграничной дйствительности и, испуганная, длала новую попытку отвратить отъ себя, взоры зрителей, какъ бы снять длинныя нити бабьяго лта: но зрители, опасаясь, что ты дойдешь до послдней грани, разражались взрывомъ одобреній, какъ бы желая въ послдній моментъ отклонить отъ себя что-то, что могло бы заставить ихъ измнить свою жизнь.
Плохо живется тмъ, которыхъ любятъ, и всегда имъ грозитъ опасность. Ахъ, если бы они побороли себя и стали любящими! Любящіе находятся вн опасности. Никто не станетъ подозрвать ихъ и сами они не могутъ выдать себя. Въ нихъ и тайна пріобртаетъ единство, въ нихъ она не распадется на части, и они, подобно: соловьямъ, всю ее цликомъ разглашаютъ вокругъ. Оплакиваютъ они одного, но вся природа присоединяется къ нимъ: въ нихъ говоритъ тоска по вчномъ. Они бросаются во слдъ исчезающему, но съ первыхъ же шаговъ обгоняютъ его и оказываются передъ лицемъ Бога. Легенда о нихъ напоминаетъ легенду о Библисъ, преслдовавшей Кауноса до самой Ликіи. Побуждаемая чувствомъ, она гналась по его слдамъ по разнымъ странамъ, и наконецъ, силы ея истощились, но такъ велико было въ ней стремленіе впередъ, что упавъ, она снова появилась уже по ту сторону смерти, въ вид ключа и стремилась впередъ торопливымъ потокомъ.
Что же случилось и съ Португалкой, какъ не то, что она внутренно превратилась въ ручей? Что съ тобой, Элоиза? Что съ вами, любящія, чьи жалобы дошли до нашихъ дней? Гаспара Стампо, графиня фонъ-ли и Клара д’Андуръ, Луиза Лаббе, Марселина Дебордъ, Элиза Мерикуръ? Но ты, бдная, легкомысленная Аиссе, ты уже колебалась и сдавалась. Ты, утомившаяся Юлія Леспинасъ, и ты, грустная легенда счастливаго парка — Марія-Анна де-Клермонъ.
Я еще отлично помню, какъ однажды давно, еще дома, я нашелъ этюи, оно было величиною съ дв ладони, верообразной формы, съ вытисненнымъ на темно-зеленомъ сафьян бордюромъ изъ цвточковъ. Когда я его открылъ, оно оказалось пустымъ. Теперь я могу это сказать,— съ тхъ поръ, прошло уже столько времени: но тогда я лишь увидалъ, что составляетъ его пустоту: бархатъ, небольшой комочекъ свтлаго, уже не совсмъ свжаго бархата, да торчавшій въ немъ крючечекъ для драгоцннаго украшенья, бывшихъ лишь на каплю тоски свтле фона.
Выдержать видъ такого опустошенія можно было не боле минуты, но, можетъ быть, при вид женщинъ, любившихъ и оставшихся одинокими, всегда испытываешь то же.
Перелистайте ваши дневники. Разв въ весеннее время въ нихъ не всегда встрчаются періоды, когда вы чувствовали, будто пробуждающееся время года васъ какъ бы упрекаетъ въ’ (чемъ-то. Вы ощущали желаніе веселиться, а когда выходили на просторъ, наружу, то въ воздух проносилась какая-то отчужденность и походка ваша, словно на корабл, становилась неустойчивой. Садъ начиналъ жить сызнова, вы же въ него приносили съ собою и зиму и прошлый годъ, для васъ въ лучшемъ случа весна являлась продолженіемъ. Пока вы ожидали, чтобы и ваша душа приняла участіе въ окружающемъ, вы вдругъ начинали ощущать тяжесть своихъ членовъ и у васъ являлось что-то въ род предчувствія, что вы можете заболть. Вы объясняли это черезчуръ лгкимъ костюмомъ, натягивали на плечи шаль, бжали до конца аллеи и съ бьющимся сердцемъ останавливались на большомъ кругу, ршившись во что бы то ни стало заодно съ окружающимъ зажить обновленною жизнью. Но раздавалось пніе птицы, и оно лилось само по себ, и не было въ немъ призыва для васъ!. Ахъ, если бы вы были вынуждены уже бытъ умершими! {Ach httet ihr mssen gestorben sein!}
Можетъ быть. Можетъ быть, оно и ново, что мы переживаемъ и годъ и любовь. Когда цвты и плоды созрваютъ, они падаютъ, животныя чутьемъ отыскиваютъ и соединяются другъ съ съ другомъ и довольны этимъ Но мы, взявшіе себ за образецъ Бога, мы не можемъ удовольствоваться этимъ. Мы подавляемъ нашу природу, намъ требуется еще время для этого. И что значитъ для насъ годъ? Что вс года? Прежде чмъ мы найдемъ себ Бога, мы уже молимся ему: дай намъ пережить ночь. И потомъ болзни. И любовь.
И зачмъ было умирать Клемансъ де-Бургъ въ самый расцвтъ своей молодости? Ей, которой не было равной. Сама — самый чудный изо всхъ инструментовъ, на которыхъ она умла играть,— какъ никто, нельзя было забыть ни малйшаго звука, издаваемаго затронутыми струнами ея души,— а цломудренность ея была такъ несомннна и такъ высока, что одна пламенная любящая посвятила ея распускающемуся сердцу книгу сонетовъ, въ которой каждый стихъ дышетъ неудовлетворенной страстью. Луиза Лаббе не побоялась устрашить этого ребенка продолжительностью любовныхъ страданій, она разсказала ей, какъ по ночамъ разростается тоска, она указала ей на муки, какъ на боле широкій міръ… и, несмотря на все это, сознавала, что вс испытанныя ею страданія ничто въ сравненіи съ смутно предчувствуемыми муками этой отроковицы, придававшими ей такую красоту.
Двушки моей родины! Пусть самая красивая изъ васъ въ лтнее, послобденное время отыщетъ въ полутемной библіотек маленькую книгу, напечатанную въ 1556 году Яномъ де-Турнъ, и пусть возьметъ она прохладный, гладкій томикъ и унесетъ его съ собою въ плодовый садъ, наполненный жужжаніемъ пчелъ… или туда, гд цвтутъ флокси и витаетъ ихъ приторно-сладкій ароматъ, и пусть прочтетъ она эту книжечку какъ можно раньше, тогда, когда глаза ея еще только что начнутъ слдить за собою, и она еще въ состояніи откусывать громадные куски яблокъ и до невозможности набивать ими ротъ.
И когда поздне настанетъ періодъ волнующихъ дружбъ, пусть останется вашей тайной, двушки, почему вы будете называть другъ друга именами Дика и Анакторіа, Гиринно и Аттисъ. И пусть кто-нибудь, можетъ быть, какой-нибудь пожилой сосдъ, много путешествовавшій въ дни юности и давно слывущій за чудака, объяснитъ вамъ значеніе этихъ именъ. И пусть онъ иногда приглашаетъ васъ къ себ отвдать свои прославленные персики, или посмотрть наверху, въ бломъ коридор, гравюры Ридингера, изображающія верховую зду, о нихъ такъ много говорятъ, что видть ихъ совсмъ необходимо.
И, можетъ быть, вамъ посчастливится уговорить его разсказать вамъ что-нибудь, можетъ быть, въ числ васъ найдется двушка, что суметъ упросить его вытащить свои старыя, путевыя замтки — и кто знаетъ? Можетъ быть, ей же удастся въ одинъ прекрасный день выманить у него признаніе, что отдльныя стихотворенія Сафо сохранились до нашихъ дней, посл этого она уже не успокоится, пока не узнаетъ то, что составляетъ тайну этого живущаго въ уединеніи человка: а именно, что онъ любитъ временами употреблять свой досугъ на переводы этихъ стихотворныхъ отрывковъ. Онъ вынужденъ будетъ сознаться, что уже давно не думалъ о нихъ, а уцлвшія въ памяти, увряетъ онъ, не стоять того, чтобы о нихъ говорить. Но все-таки ему доставитъ удовольствіе прочесть своимъ простосердечнымъ подругамъ, по ихъ насгоянію, строфу — другую изъ нихъ. Онъ даже припомнитъ греческій текстъ и сначала на: память процитируетъ его, потому что переводъ, по его мннію, плохо передаетъ оригиналъ, а также и для того, чтобы дать понятіе своимъ юнымъ слушательницамъ объ истинной красот массивнаго ритма этого красочнаго языка, вдобавокъ еще выкованнаго на столь сильномъ огн.
И вотъ онъ снова увлечется своей работой и снова начнутся для него почти столь же чудные, какъ и въ юности, вечера, напримръ, осенніе, когда впереди такія длинныя и тихія ночи. И подолгу огда будетъ свтиться у него въ кабинет огонь. Но онъ не все время сидитъ, наклонившись надъ бумагой: часто прислоняется къ спинк кресла, закрываетъ глаза и обдумываетъ прочитанныя строки и смыслъ ихъ разливается въ его крови. Никогда онъ до такой степени не проникался духомъ античности, поколнія, оплакивавшія тотъ міръ, какъ нчто утраченное, въ чемъ, однако, и они охотно приняли бы участіе, вызывали въ немъ улыбку. Теперь онъ сразу же постигаетъ динамическое значеніе ранняго ученія объ единств міра, возникшее изъ совокупной работы всего человчества. Его уже не смущаетъ, что послдовательность той культуры — застрахованной для будущаго въ полной своей цнности — представлялась позднйшимъ временамъ чмъ-то цльнымъ и въ своей цльности давно прошедшимъ. Хотя, дйствительно, въ тогдашнемъ міросозерцаніи небесная половина жизни была приноровлена къ полушарію земного существованія и составляла съ нею нчто единое, какъ дв половины полусферы составляютъ одинъ цлый золотой шаръ. Но едва это случилось, какъ заключенные въ немъ духи стали считать свое воллощеніе лишь символомъ. Массивное созвздіе утратило въ вс и вознеслось въ пространство, отражая въ своей золотой округлости сдержанную печаль о томъ, чего еще нельзя было осилить.
И въ то время, какъ онъ, одинокій, ночью раздумываетъ обо всемъ этомъ, раздумываетъ и познаетъ, онъ внезапно замчаетъ на подоконник тарелку съ фруктами. Невольно беретъ онъ съ нея яблоко и кладетъ его передъ собою на столъ. Какое отношеніе иметъ моя жизнь къ этому плоду, думаетъ онъ. Все уже сдланное мною окружено тмъ, что еще недокончено и его оказывается не мало.
И вдругъ передъ нимъ возникаетъ, почти черезчуръ быстро, маленькая, распростершаяся въ безконечность, фигурка. По свидтельству Галія, вс кто только ни произносилъ слова поэтесса подразумевалъ ее. Потому что, подобно тому, какъ изъ-за твореній Геракла возникъ міръ, жаждущій уничтоженія и перестройки, такъ и изъ житницъ бытія выплывали и тснились и жаждали быть изжитыми чувства ея сердца, моменты ея отчаянія и ея блаженство и съ ними приходилось считаться всмъ временамъ.
И вдругъ ему стала ясной ршимость, ея души, жаждавшей испытать всю любовь цликомъ, до самаго конца. Его не удивило, что при ея жизни этого не поняли, что не уразумли въ ея любви — любви будущаго, видли одни лишь излишества, а не новое соотношеніе силы любви и сердечныхъ страданій, ее удивляло, что жизнь ея объясняли такъ, какъ въ т времена казалось наиболе подходящимъ, и наконецъ, приписывали ей даже смерть тхъ, которымъ Богъ внушилъ желаніе переживать свою любовь однимъ, не ища взаимности. Можетъ быть, даже въ числ ею же самой воспитанныхъ подругъ, находились не понимавшія ея, не понимавшія, что на своей высот она оплакиваетъ не кого-нибудь одного, не раздляющаго ея объятій, но еще боле неосуществимое — невозможность найти достойнаго своей любви.
И тутъ онъ поднимется и подойдетъ къ окну, высокая комната покажется ему слишкомъ низкой — ему захочется узрть звзды. Онъ не заблуждается относительно самого себя. Онъ знаетъ, что волнуется, потому, что въ числ молодыхъ двушекъ-сосдокъ есть одна, которая сильно его заинтересовала. У него явится желаніе (не ради себя, нтъ, а ради нея) ради нея, постараться въ ночные часы, что бгутъ мимо, вникнуть въ права любви. Онъ даетъ себ слово ничего изъ продуманнаго не сообщать ей. Ему кажется, что ничего не можетъ быть лучше, какъ бодрствовать одному и ради нея искать истины, разобраться въ томъ, была ли права та далекая любящая, если, зная напередъ, что вступая въ связь съ мужчиной, Нельзя получить ничего, кром одиночества вдвоемъ, ради высшихъ цлей, отталкивала отъ себя временную пользу приращенія рода, если она во тьм объятій искала не удовлетворенія, а тоски, если презирала то, что изъ двухъ одинъ являлся только любящимъ, а другой любимымъ, если приносила на свое ложе слабыхъ любимицъ, чтобы собою воспламенить ихъ и возвести въ истинныя жрицы любви, а он потомъ покидали ее. Благодаря этимъ то разставаніямъ, сердце ея и стало какъ бы самой природой. Поднимаясь надъ судьбой, пла она своимъ бывшимъ любимицамъ свадебныя псни, усиливая этимъ радость пира. И чтобы он принарядились какъ бы для встрчи Бога и умли вынести его великолпіе, она восхваляла грядущаго супруга.
Еще однажды, Абелона,— уже въ недавніе годы — я неожиданно вновь ощутилъ и понялъ тебя, хотя уже давно не вспоминалъ.
Случилось это въ Венеціи, осенью, въ одномъ изъ тхъ салоновъ, въ которомъ прозжіе иностранцы собираются вокругъ хозяйки, такой же иностранки, какъ и они сами. Вс эти люди топчутся въ гостинной съ чашкой чая въ рукахъ и всякій разъ, когда боле свдущій сосдъ украдкой поворачивается къ дверямъ и торопливымъ шепотомъ произноситъ какое-нибудь имя, звучащее по-венеціански, приходятъ въ восторгъ. Они готовы услыхать здсь самыя громкія имена: ничто не можетъ поразить ихъ, потому что, какъ бы они не были туги на переживанія вообще, но въ этомъ город они, какъ ни въ чемъ небывало, настраиваются на самыя крайнія возможности. Въ повседневной жизни эти люди то и дло смшиваютъ необычайное съ запрещеннымъ, а потому здсь, когда позволяютъ себ надежду на нчто чудесное, на ихъ лицахъ проступаетъ грубое, безпутное вожделніе и то, что дома они допускаютъ обнаруживаться лишь въ рдкія мгновенія — въ концертахъ или за чтеніемъ романовъ наедин — здсь, въ виду благопріятныхъ обстоятельствъ, они разршаютъ себ, какъ нчто вполн законное. Также какъ, не будучи подготовленными и не сознавая опасности, они совершенно безъ сопротивленія поддаются смертоноснымъ откровеніямъ музыки и пьянютъ отъ нихъ, словно отъ тлесныхъ соблазновъ, также подпадаютъ, не понимая сущности Венеціи, чарамъ оплачиваемаго ничтожества гондолъ. Пожилые супруги, въ продолженіе всего путешествія обмнивавшіеся непріязненными репликами, вдругъ становятся уступчивыми, и между ними молча водворяется миръ. Мужъ чувствуетъ пріятное утомленіе отъ своихъ идеаловъ, а жена вдругъ начинаетъ ощущать въ себ молодость, и желая подбодрить и своего байбака, киваетъ ему и улыбается, точно у нея вс зубы изъ сахара и вотъ-вотъ растаютъ. Если же вслушаться въ ихъ разговоръ, то окажется, что они узжаютъ завтра или въ конц недли.
И вотъ, находясь среди нихъ, я радовался, что никуда не узжаю. Вскор должны были наступить холода и исчезнуть снотворные иностранцы, вмст съ ними исчезнетъ и Венеція, разслабляющая, дйствующая на людей какъ опіумъ, Венеція, приспособленная къ ихъ предубжденіямъ и потребностямъ, а на ея мст окажется другая, настоящая, бодрая, но хрупкая до того, что готова разлетться вдребезги и все же дйствительная, а не придуманная. Та, которую насильственно создали изъ ничего на мст затопленныхъ лсовъ, ту, что силою принудили возникнуть, которая лишь потомъ, постепенно, вся насквозь загоралась горячею жизнью. Вчно бодрый духъ непрестанно заставлялъ переливаться кровь въ закаленныхъ тлахъ съ самыми ограниченными потребностями, и въ то же время проницательный, все боле и боле расширяющійся умъ, сильне запаховъ ароматическихъ странъ проникалъ во все кругомъ. Настоящая Венеція — государство, обмнивающее соль и стекло своей бдности на драгоцнности другихъ народовъ, государство, даже въ украшеніяхъ котораго сказывается патентная энергія и до крайности утонченные нервы, государство — прекрасный противовсъ міра.
Сознаніе, что я такъ хорошо знаю Венецію, до такой степени овладло мною въ толп всхъ этихъ заблуждающихся людей и я такъ глубоко почувствовалъ разницу ихъ и своихъ взглядовъ, что уже поднялъ глаза, собираясь высказаться. Мн казалось немыслимымъ, чтобы въ этихъ залахъ не было ни одного человка безсознательно не ждавшаго бы чтобы ему разъяснили сущность окружающаго, какого-нибудь молодого человка, который бы съ перваго же слова -уразумлъ, что передъ его глазами не очагъ наслажденій, а продуктъ такого напряженія воли, какого боле нигд не встртишь, какъ нигд не найдешь примра боле строгаго проведенія ея въ жизнь. Я прохаживался взадъ и впередъ, и то что я понималъ истину, меня тревожило. Такъ какъ она открылась мн здсь, среди людей, то и повлекла за собой желаніе высказать, защитить и доказать ее… И вдругъ я представилъ себ смшную сцену, какъ я, горя желаніемъ уничтожить ненавистное мн заблужденіе окружающихъ, черезъ минуту захлопаю въ ладоши и начну говорить. Находясь въ такомъ смшномъ настроеніи, я вдругъ увидалъ ее. Она одиноко стояла у сіяющаго окна и смотрла на меня, по настоящему, не глазами смотрла — они оставались серьезными и задумчивыми — но ртомъ, иронически передразнивавшемъ, очевидно, недоброе выраженіе моего лица. Я сейчасъ же почувствовалъ на своихъ чертахъ нетерпніе и напряженіе и постарался придать имъ равнодушный видъ, тогда и ея ротъ принялъ естественное, но высокомрное выраженіе. Потомъ, посл короткаго размышленія, мы одновременно улыбнулись другъ другу.
Она напоминала, если хотите, извстный юношескій портретъ красавицы! Бенедикты фонъ-Кваленъ, игравшей извстную роль въ жизни Боггезена. Нельзя было заглянуть въ темное затишье ея взгляда, тотчасъ же не представивъ себ звонкой темноты ея голоса. Впрочемъ, и прическа, и вырзъ свтлаго платья, выдавали въ ней жительницу Копенгагена, такъ что я ршилъ заговорить съ нею по-датски.
Но для этого мн нужно было приблизиться къ ней, а въ это время съ другой стороны къ ней уже ринулся цлый потокъ, даже сама графиня, сіяющая восторгомъ отъ того, что видитъ у себя такое множество гостей, оживленная, разсянная и любезная, направилась въ ея сторону, захвативъ съ собою въ подмогу еще цлую кучу людей, и стала просить пропть что-нибудь. Я былъ увренъ, что молодая, двушка станетъ отказываться, извиняясь тмъ, что пніе на датскомъ язык никого здсь интересовать не можетъ. Она именно такъ и сказала, какъ только была въ состояніи произнести хоть слово. Толпа вокругъ свтлой фигуры еще боле оживилась, кто-то зналъ, что она поетъ по-нмецки, ‘и даже по-итальянски’ — смясь съ радостной убдительностью, добавилъ чей-то голосъ. Я не могъ себ представить, какую еще оговорку можно ей придумать, но не сомнвался, что она устоитъ. На утомленныхъ отъ продолжительной улыбки, лицахъ упрашивавшихъ ее людей, уже появилось выраженіе сухой обиды, добрйшая графиня, чтобы не попасть въ неловкое положеніе, съ сожалніемъ и достоинствомъ отступила на шагъ, какъ вдругъ двушка, когда уже это стало совершенно излишнимъ, уступила. Я почувствовалъ, что блдню отъ разочарованія, мой взглядъ загорлся упрекомъ, но я отвернулся: не стоило его показывать ей. Вдругъ она отдлилась отъ другихъ и очутилась рядомъ со мною. Платье ея освтило, а цвточный запахъ ея теплоты охватилъ меня.
— Я въ самомъ дл буду пть,— сказала она чисто по-дтски, и слова ея задли мою щеку.— Не потому, что они хотятъ этого, не ради видимости, а потому, что теперь я не могу не пть.
И въ ея голос послышались т жіе недобрыя ноты и то же нетерпніе, отъ котораго за минуту до того она освободила меня.
Я медленно послдовалъ за группой, съ которой она удалилась, но у высокихъ дверей отдлился отъ нихъ и далъ имъ возможность размститься и расположиться, какъ имъ хочется. Прислонившись къ блестящимъ, чернымъ дверямъ, сталъ ждать. Кто-то спросилъ, въ чемъ дло и будутъ ли пть? Я притворился, будто не знаю. Въ товремя, какъ я произносилъ эту ложь, она уже запла. Мн ее не было видно. Понемногу водворилась тишина, она исполняла одну изъ тхъ итальянскихъ псенъ, которыя иностранцы считаютъ народными, потому что он очень сходны съ ними. Та, что пла, этого не думала, исполняла ее съ трудомъ и притомъ слишкомъ тяжеловато. По одобрительному хлопанью рядовъ можно было догадаться, что она ее кончила. Мн было и грустно и стыдно. Произошло какое-то замшательство и я ршилъ присоединиться къ первому же, направляющемуся къ выходу, человку.
Но тутъ вдругъ снова, наступила тишина, такая тишина, какую за минуту передъ тмъ врядъ ли можно было считать возможной. Она наростала и напрягалась, и вдругъ ed прорзалъ голосъ (Абелона, подумалъ я, Абелона), и теперь уже онъ звучалъ сильно, полно и, несмотря на это, не казался тяжелымъ, звучалъ цльно, безъ надлома, безъ шва. Пла она неизвстную мн нмецкую псню, дла до странности просто, какъ что-то необходимое.
Она пла:
Ты, отъ которой всегда я таю,*)