Райнеръ Марія Рильке
Райнеръ Марія Рильке
Замтки Мальте-Лауридсъ Бригге.
Замтки Мальте-Лауридсъ Бригге.
Переводъ Л. Горбуновой.
Книгоиздательство К. Ф. Некрасова.
МОСКВА MCMXIII.
11-го сентября, rue Toullier.
Заметки Мальте-Лауридс Бригге. Часть 1, Рильке Райнер-Мария, Год: 1910
Время на прочтение: 98 минут(ы)
Такъ, слдовательно, что сюда отовсюду стекаются люди, чтобы пожить, а мн сдается, что скоре здсь недурно умирать. Выходилъ и видлъ: больницы. Видлъ человка, который покачнулся и упалъ, его окружила толпа, и это избавило меня отъ остального. Видлъ беременную женщину. Она тяжело плелась вдоль высокой, теплой стны, по временамъ она ощупывала ее, точно желая удостовриться, что она еще тутъ. Да, тутъ. А за нею? Справился по своему плану: maison d’accouchement. Хорошо. Ей помогутъ разршиться отъ бремени — это возможно. Дале по улиц St. Jacques громадное зданіе съ куполомъ. На план значится Val-de-grce, Hpital militaire. Въ сущности, мн нтъ надобности знать этого, но и вреда также. Со всхъ сторонъ на улицу неслись запахи — пахло, насколько можно было разобрать, іодоформомъ, саломъ отъ pommes frites и боязнью. Лтомъ во всхъ городахъ вонь. Видлъ еще домъ — какой-то странный, точно слпой, съ бльмомъ, на план его нтъ, но надъ дверью можно довольно легко разобрать надпись: Asyle de nuit. У входа вывшены цны. Я прочелъ — недорого.
Что еще? Колясочку и въ ней ребенка: одутловатаго, зеленаго, съ ясно выступающей на лбу сыпью. Очевидно, она подживала и боле не причиняла боли. Ребенокъ спалъ съ открытымъ ртомъ, вдыхалъ іодоформъ, запахъ pommes frites и носящійся въ воздух страхъ. Такъ вотъ что я видлъ. Главное, что вс были еще живы. Это главное.
И отчего я не могу перестать спать съ открытыми окнами? Черезъ мою комнату со звономъ бшено мчатся электрички. Надо мной проносятся автомобили, захлопывается какая-то дверь, гд-то, дребезжа, летитъ книзу разбитое оконное стекло, я слышу, какъ крупные куски его хохочутъ, а мелкіе осколки хихикаютъ. Потомъ неожиданно раздается какой-то глухой, какъ бы замкнутый въ себ, шумъ изнутри дома. Кто-то поднимается по лстниц. Идетъ, идетъ безпрерывно. Онъ здсь, давно уже здсь… проходить. И снова улица. Какая-то двушка взвизгиваетъ: Ah, tais toi, je ne veux plus! Стремительно, въ страшномъ волненіи, приближается электричка, шумъ ея покрываетъ собою и крикъ и все остальное и — прочь, прочь… Кто-то зоветъ. Бгутъ люди, перегоняютъ другъ друга. Лаетъ собака. Какое облегченіе — собака! А на разсвт гд-то даже поетъ птухъ, и это вызываетъ во мн чувство безграничнаго блаженства. И потомъ я вдругъ засыпаю.
Вотъ какіе здсь бываютъ шумы. Но есть нчто, что гораздо ужасне — тишина. Мн кажется, что на большихъ пожарахъ иногда наступаютъ такія мгновенія наивысшаго напряженія: водяныя струи изсякаютъ, пожарные перестаютъ взбираться наверхъ, никто не трогается съ мста… Безъ звука въ высот вырисовывается черный корпусъ, и безъ звука рушится высокая стна, изъ-за которой къ небу вздымается пламя. Вс стоятъ съ поднятыми плечами, запрокинутыми лицами, сморщивъ лбы надъ глазами, и ждутъ ужаснаго удара. Такова здсь тишина.
Я учусь видть. Не знаю почему, но теперь все, ршительно все, проникаетъ въ меня гораздо глубже, чмъ прежде, а не остается тамъ, гд раньше все кончалось. У меня оказывается внутренній міръ, о которомъ я ничего не зналъ. Все теперь уходитъ туда. И я не знаю, что творится въ немъ.
Сегодня я писалъ письмо, при чемъ вспомнилъ, что нахожусь здсь всего три недли. Три недли, проведенныя гд-либо въ другомъ мст, напримръ, въ деревн, могли пройти какъ одинъ день, здсь же онъ тянутся словно года. Я не хочу больше и писемъ писать. Зачмъ мн кому бы то ни было сообщать, что я постепенно измняюсь? Если я измняюсь, то уже не остаюсь тмъ, чмъ былъ, а если я иной, нежели раньше, то ясно, что у меня уже нтъ знакомыхъ. А чужимъ людямъ, людямъ, которые меня не знаютъ, я никоимъ образомъ писать не могу.
Говорилъ ли я уже, что учусь видть? Да, начинаю. Пока еще дло плохо подвигается. Но я хочу использовать свое время. Напримръ, я никогда не отдавалъ себ отчета, какое множество на свт разныхъ лицъ. Есть люди, которые цлыми годами носятъ одно и то же лицо, и оно, конечно, изнашивается, пачкается, протирается на складкахъ, растягивается, словно перчатка, надваемая въ дорогу. Это люди экономные, простые, они не мняютъ своего лица и даже не отдаютъ его въ чистку. И такъ хорошо, говорятъ они, кто же можетъ доказать имъ противное? Но тогда является вопросъ, что же они длаютъ съ остальными физіономіями — такъ какъ у нихъ ихъ нсколько? Сохраняютъ: пригодятся, молъ, дтямъ. Но случается, что ими пользуются ихъ псы, когда выходятъ со двора. Почему бы нтъ? Физіономія остается физіономіей.
Другіе же до жути быстро мняютъ свое обличье, надваютъ одно лицо за другимъ и вс ихъ изнашиваютъ. Сначала имъ кажется, что на ихъ вкъ хватитъ разныхъ лицъ, но уже къ сорока годамъ оказывается, что они истаскали послднее, остававшееся у нихъ въ запас. Въ этомъ, понятно, есть своего рода трагизмъ. Они не привыкли беречь свои лица — послднее носили какихъ-ни будь восемь дней, посл чего оно стало тонкимъ, какъ бумага, на немъ появились протертыя мста, и мало-по-малу показалась наружу подкладка — ихъ безличіе, и имъ остается только разгуливать по свту въ такомъ вид. Но женщина, та женщина! она вся, вся ушла въ себя, перегнувшись впередъ втиснула лицо въ свои руки. Это было на углу улицы Notre Dame des Champs. Я, какъ только замтилъ ее, такъ сейчасъ же, насколько возможно, замедлилъ шаги. Когда думаютъ бдняки, не слдуетъ мшать имъ. Кто знаетъ? А можетъ быть, они и додумаются до чего-нибудь.
Улица была слишкомъ пустынна, и безлюдіе ея скучало, вызывало шаги изъ-подъ ногъ моихъ и постукивало ими то тутъ, то тамъ, точно деревянными башмаками. Женщина вздрогнула и слишкомъ быстро, слишкомъ порывисто, оторвалась сама отъ себя, такъ что лицо ея осталось въ ладоняхъ. И я видлъ его въ нихъ, видлъ его выпуклость, вдавленную въ полыя руки. Мн стоило неимоврныхъ усилій не отрывать взгляда отъ этихъ рукъ и не глядть на то, что оторвалось отъ нихъ. Страшно видть изнанку лица, но еще гораздо страшне голую, ободранную голову безъ лица.
Я боюсь. Противъ страха — разъ онъ появился — надо принять какія-нибудь мры. Было бы отвратительно заболть здсь, и если бы тогда пришло кому-нибудь въ голову свести меня въ Htel Dieu, то я обязательно умеръ бы въ немъ. Отель этотъ пріятенъ и страшно посщаемъ. Почти нтъ возможности разсмотрть фасадъ собора со стороны Парижа, не подвергаясь опасности быть раздавленнымъ однимъ изъ экипажей, постоянно перескающихъ площадь, потому что имъ необходимо какъ можно скоре подъхать къ отелю. Экипажи эти нчто въ род маленькихъ омнибусовъ, безпрерывно звонящихъ въ колокольчикъ, самому герцогу де-Саганъ пришлось бы пріостановить свою карету, если бы какому-нибудь плохонькому умирающему втемяшилось въ голову во что бы то ни стало прямикомъ прохать въ Божій отель. Умирающіе упрямы, и весь Парижъ обязанъ останавливаться, если какая-нибудь m-me Легранъ, торгующая на улиц des Martyrs подержанными вещами, детъ въ упомянутое мсто Cit. Надо замтить, что эти чертовскія маленькія повозки снабжены очень таинственными молочными стеклами, такъ что фантазія можетъ рисовать себ за ними самыя прекрасныя агоніи, для этого достаточно обладать воображеніемъ консьержки. Если же имть боле сильное, нсколько склоняющееся въ сторону необычнаго, всевозможнымъ предположеніямъ не будетъ границъ. Но я видлъ, что туда подъзжали и открытыя, дрожки, дрожки съ поднятыми верхами, нанятыя по обычной такс — два франка за часъ умиранія.
Этотъ превосходный отель очень старъ: въ немъ уже во времена короля Клодвига умирали на нсколькихъ кроватяхъ, въ настоящее же время въ немъ умираютъ на пятистахъ пятидесяти девяти заразъ. Понятно, нсколько фабричнымъ способомъ. При такомъ громадномъ производств каждая отдльная смерть выполняется не столь тщательно, но вдь и не въ этомъ дло, дло въ количеств. Кто въ наше время дастъ хоть что нибудь за прекрасно разработанную смерть? Никто. Даже люди богатые, которые, кажется, могли бы позволить себ умереть съ прохладцей, и то становятся въ этомъ отношеніи небрежными и равнодушными, желаніе умереть своей собственной, присущей только себ самому смертью становится все рже. Еще немного — и оно станетъ столь же рдкимъ, какъ и своя собственная жизнь. Боже мой, все это уже имется на свт въ готовомъ вид — уже при рожденіи человкъ находитъ готовую жизнь и ему остается лишь напялить ее на себя. Самъ ли желаешь умереть, или вынужденъ къ этому,— все равно усилій длать не приходится.
Умираютъ, какъ попало, смертью, соотвтствующей болзни, которой страдаешь (потому что съ тхъ поръ, какъ вс болзни стали извстны, узнали и то, что извстнаго рода смерть соотвтствуетъ такой-то болзни, а не человку, и больному, такъ сказать, остается только принять ее).
Даже въ санаторіяхъ, гд люди умираютъ такъ охотно и съ такой благодарностью къ докторамъ и сидлкамъ, все-таки умираютъ смертью, принятой въ данномъ заведеніи, и къ этому относятся благосклонно. Но когда умираютъ у себя дома, то, естественно, приходится, избирать корректную кончину, принятую въ порядочныхъ кругахъ, составляющую какъ бы первый актъ похоронъ перваго разряда и его прекраснаго церемоніала. Въ подобныхъ случаяхъ бдняки толпятся передъ домомъ и не могутъ досыта налюбоваться всмъ происходящимъ. Ихъ смерть, конечно, будетъ банальна, безо всякихъ проволочекъ, они должны радоваться и тому, если на ихъ долю выпадаетъ кончина хоть мало-мальски подходящая къ нимъ. Пусть она окажется слишкомъ большой — не бда, можно потянуться, а вотъ, если она не сойдется на груди, или начнетъ душить за горло — вотъ тогда нехорошо.
Когда я вспоминаю о нашей семь, изъ которой никого не осталось въ живыхъ, мн кажется, что въ прежнія времена, вроятно, было иначе. Прежде люди знали (или, по крайней мр, предчувствовали), что носятъ въ себ зачатокъ своей собственной смерти. Дти вмщали въ себ маленькую смерть, а взрослые — большую. Но она уже была заложена въ нихъ, и это-то придавало имъ необычайное достоинство и молчаливую гордость.
Ддъ мой, камергеръ Бригге, еще носилъ въ себ свою собственную смерть. И что за смерть! она длилась два мсяца и до того бушевала, что еебыло слышно даже во всхъ надворныхъ строеніяхъ. Длинный, старый господскій домъ не могъ вмстить такой смерти — казалось, что къ нему нужно пристроить еще боковыя крылья, потому что тло камергера захватывало все большее и большее пространство, и онъ все время требовалъ, чтобы его переносили изъ одного помщенія въ другое, и страшно гнвался, когда уже больше не оставалось комнатъ, въ которыхъ бы онъ не полежалъ, а день не склонялся еще къ концу. Въ такихъ случаяхъ его относили по лстниц наверхъ, въ комнату блаженной памяти матушки, его сопровождала толпа слугъ, служанокъ и собакъ, которыхъ онъ всегда держалъ при себ — дворецкій шелъ впереди. Комната содержалась въ томъ самомъ вид, въ какомъ находилась двадцать три года тому назадъ, когда матушка изволила скончаться. Обыкновенно никто и никогда не смлъ посщать ее. А тутъ въ нее врывалась цлая ватага. Занавси отдергивались, и здоровый послобденный лтній свтъ принимался разсматривать оробвшіе и вспугнутые предметы и неуклюже отражался въ зеркалахъ, съ которыхъ срывали покрывала. Люди поступали такъ же. Иныя горничныя, отъ избытка любопытства, забывали даже, какъ надо держать руки, молодые лакеи на все таращили глаза, а пожилые слуги старались припомнить разсказы о запертой комнат, въ которой они въ настоящее время благополучно находились. Но пребываніе въ комнаг, гд вс предметы имли свой собственный запахъ, дйствовало возбуждающимъ образомъ прежде всего на собакъ… За спинками креселъ хлопотливо бгали взадъ и впередъ громадныя, тонкія, русскія борзыя, потомъ он длинной, раскачивающейся походкой, точно танцуя, пробирались поперекъ комнаты, у оконъ, словно зври на гербахъ, поднимались на заднія лапы, а тонкія переднія клали на блый съ золотомъ подоконникъ и поворачивая острую морду съ покатымъ лбомъ то направо, то налво, напряженно разглядывали дворъ. Маленькіе, желтые, какъ шведскія перчатки, таксики залзали на широкія штофныя кресла у окна, и ихъ физіономіи выражали, что все обстоитъ благополучно, жесткошерстая лягавая собака съ недовольнымъ видомъ терлась спиной объ золоченыя ножки столика, отчего на его расписной доск вздрагивали севрскія чашки.
Да, въ этихъ случаяхъ, для заспанныхъ и теперь словно растерявшихся вещицъ наступало ужасное время. Случалось, что изъ книги, которую неуклюже раскрывала чья-нибудь торопливая рука, выпархивали лепестки розъ и ихъ тутъ же растаптывали, или кто-нибудь хваталъ маленькую, хрупкую вещицу, и она моментально оказывалась сломанной, посл чего ее снова ставили на прежнее мсто, иногда что-нибудь согнутое совали за занавсъ или даже бросали за позолоченную стку камина. А время отъ времени что-нибудь падало, глухо ударяясь о коверъ или съ рзкимъ шумомъ о паркетъ, но въ томъ и въ другомъ случа вещь или звонко разлеталась на куски, или почти беззвучно разваливалась, такъ какъ избалованныя бездлушки не переносили даже наилегчайшаго паденія.
Если бы кому-нибудь тогда пришло въ голову спросить, почему на эту комнату, всегда такъ старательно охранявшуюся, теперь вдругъ обрушивалась гибель — былъ бы возможенъ лишь одинъ отвтъ — по случаю смерти.
По случаю умиранія камергера Христофора Детлева Бригге изъ Ульстарда. Потому что его громадное тло, точно вылзая изъ темно-синяго мундира, лежало посреди комнаты и не шевелилось. На его большомъ, совсмъ чужомъ и никому неизвстномъ лиц глаза оставались сомкнутыми — онъ не видлъ, что творится вокругъ. Сначала хотли было уложить его на кровать, но онъ воспротивился, потому что возненавидлъ постели съ первыхъ же ночей своей болзни. Къ тому же здшняя кровать оказалась слишкомъ маленькой для него, и его пришлось опустить на коверъ, такъ какъ онъ не позволилъ нести себя обратно.
И вотъ онъ лежалъ, и можно было подумать, что онъ уже мертвъ. Когда начинало смеркаться, собаки одна за другой тихонько прокрадывались въ полураскрытыя двери и только та, что была съ жесткой шерстью и угрюмой мордой, продолжала сидть рядомъ со своимъ хозяиномъ, положивъ одну изъ своихъ широкихъ, мохнатыхъ лапъ на громадную, срую руку Христофора Детлева. Большинство прислуги также уходило и толпилось въ бломъ корридор, гд было гораздо свтле, а т, что оставались еще въ комнат, иногда украдкой смотрли на громадную, темнющую кучу на полу и втайн желали, чтобы она уже представляла изъ себя ни боле, ни мене какъ громадное одяніе, прикрывающее никуда негодную вещь. Но подъ нимъ находилось и еще нчто — голосъ, голосъ, котораго еще семь недль тому назадъ никто не зналъ, потому что онъ не былъ голосомъ камергера, онъ не принадлежалъ Христофору Детлеву, а смерти Христофора Детлева.
Смерть Христофора Детлева пребывала на Ульстард уже въ продолженіе многихъ, многихъ дней, со всми вела переговоры и всмъ предъявляла свои требованія. Требовала, чтобы ее водворяли въ голубой комнат, а потомъ въ маленькомъ салон, а посл въ зал. Требовала собакъ, требовала, чтобы смялись, говорили, играли, держали себя тихо, и все это заразъ. Требовала друзей, женщинъ и покойниковъ, и требовала своей собственной смерти. Требовала и кричала. Потому что, когда наступала ночь, и т изъ прислугъ, которымъ не надо было дежурить, переутомившись, пробовали уснуть,— смерть Христофора Детлева начинала кричать, кричать и стонать и такъ долго и упорно ревть, что даже и собаки, вначал подвывавшія ей, умолкали, не смли растянуться на полу и, стоя на длинныхъ, стройныхъ, дрожащихъ лапахъ, только выказывали страхъ. И когда къ тмъ, что находились въ деревн, сквозь необъятную, серебристую, датскую лтнюю ночь, доносился зовъ ея, то они вставали, какъ во время грозы, одвались и, не произнося ни слова, до тхъ поръ сидли вокругъ стола, около лампы, пока крикъ не утихалъ. А женщинъ, которымъ въ непродолжительномъ времени предстояло родить, отводили въ самыя дальнія комнаты и прятали за плотныя ткани алькова, и все-таки он слышали крикъ, слышали, какъ если бы онъ раздавался въ ихъ собственномъ чрев, и умоляли, чтобы имъ позволили встать, придти къ остальнымъ, и, блыя, широкія, со стертыми чертами лица, подсаживались къ столу… И коровы, что телились въ это время, начинали безпокоиться и не могли разршиться, а у одной пришлось даже вырвать изъ чрева плодъ вмст со всми внутренностями, потому что онъ никакъ не могъ высвободиться. И вс работали плохо, забывали даже объ убор сна, потому что утромъ вслдствіе страшной слабости отъ продолжительнаго бодрствованія и испуганныхъ пробужденій ничего не помнили. И когда въ воскресные дни они отправлялись въ блую, мирную церковь, то молились въ ней о томъ, чтобы въ Ульстард не оставалось боле барина, потому что тотъ, который находился тамъ, былъ ужасенъ. И то, о чемъ вс думали и молились про себя, пасторъ произносилъ громко, съ каедры: вдь, и на его долю боле не выпадало спокойныхъ ночей, и онъ пересталъ постигать волю Господню. И колоколъ звонилъ о томъ же, такъ какъ у него оказывался ужасный соперникъ, гудвшій всю ночь напролетъ, и заглушить его онъ не могъ, если бы даже заставилъ звучать всю массу своего металла. Да, вс говорили одно и то же, среди молодежи нашелся даже юнецъ, которому приснилось, будто онъ отправился въ усадьбу и вилами убилъ барина, и оказалось, что вс находятся въ такомъ возбужденіи, до того возмущены своими страданіями и не владютъ собой, что слушая сонъ, сами того не сознавая, старались сообразить, хватитъ ли юнца на подобный поступокъ или нтъ? И во всхъ окрестностяхъ, гд еще за нсколько мсяцевъ до того любили, цнили и жалли стараго камергера, теперь чувствовали и говорили то же самое. Но сколько ни говорили, это ни на каплю не мняло положенія: смерть Христофора Детлева, поселившаяся въ Ульстард, не позволяла торопить себя. Она устроилась тамъ на десять недль и вс сполна провела ихъ въ замк. И въ продолженіе всего этого времени она властвовала тамъ до того неограниченно, какъ никогда не властвовалъ самъ Христофоръ Детлевъ Бригге,— словно король какой-нибудь.
И была это не смерть человка, страдающаго водянкой, а злая кончина князя, и носилъ ее въ себ камергеръ всю жизнь, взращивая своими соками. Весь избытокъ гордости, своеволія и привычки повелвать, не израсходованный въ спокойные дни жизни, онъ перенесъ на свою смерть,— ту смерть, что водворилась въ Ульстард и такъ тянула время.
Да и какъ взглянулъ бы камергеръ Бригге на человка, вздумавшаго потребовать отъ него, чтобы онъ умеръ иною, а не такою смертью? Онъ умиралъ тяжело, но по-своему.
И когда я вспоминаю о другихъ смертяхъ, о которыхъ мн довелось слышать или пришлось видть — всегда было одно и то же: въ т времена вс умирали своей собственной смертью. Мужчины заключали ее, точно плнницу, въ свою форму, а женщины постепенно становились совсмъ крохотными, старенькими и совершали переходъ въ иной міръ чисто по-барски, лежа, точно на сцен, на кроватяхъ непомрной величины, окруженныя всей семьей, всей дворней и всми собаками. Даже дти, самыя малюсенькія дти, и т не умирали какой-нибудь первой попавшейся смертью: нтъ, и они брали себя въ руки и отходили такими, какими были отъ рожденія и стали бы впослдствіи.
И когда беременныя женщины непроизвольно складывали на громадномъ живот руки, словно чувствуя внутри себя два плода — ребенка и смерть — какую грустную красоту придавало имъ это! И не потому ли, что имъ казалось, что оба эти плода зрютъ вмст, на ихъ опустошенныхъ лицахъ временами появлялась сытая, почти упитанная улыбка.
Я кое-что предпринялъ противъ страха: всю ночь просидлъ за писаньемъ и теперь такъ усталъ, словно посл долгаго хожденія по полямъ Ульстарда. А все-таки тяжело, что теперь ничего не осталось по-прежнему, и въ длинномъ, старомъ господскомъ дом живутъ чужіе. Можетъ быть, въ настоящее время, въ блой комнат спятъ служанки, спятъ тяжелымъ, влажнымъ сномъ, съ вечера до самаго утра.
И никого-то у меня нтъ, и ничего-то нтъ, и разъзжаю я по свту съ сундучкомъ да ящикомъ съ книгами и, въ сущности, безо всякаго любопытства! И что это за жизнь,— безъ дому, безъ унаслдованныхъ вещей, безъ собакъ? Хоть бы, по крайней мр, сохранились воспоминанія, но у кого они имются? Хоть бы дтство помнить, а то и оно точно погребено. Можетъ быть, надо состарться, чтобы возникли воспоминанія? Мн кажется, что хорошо быть старымъ.
Сегодня было чудное осеннее утро. Я прошелся по Тюльери. Все, что лежало на востокъ, передъ солнцемъ, слпило глаза, и то, что было имъ освщено, казалось задернутымъ свтло-срой пеленой тумана. Въ садахъ, еще не успвшихъ обнажиться, сря на сромъ фон, нжились на солнышк статуи, отдльные цвтки на длинныхъ грядкахъ выпрямлялись и испуганно восклицали: красное! Изъ-за угла, со стороны Champs Elyses, показался высокій, стройный мужчина, у него была клюка, но онъ уже не опирался на нее, а совсмъ свободно несъ ее передъ собою, и время отъ времени ударялъ ею по земл, твердо и громко, словно герольдъ жезломъ. Онъ не могъ подавить радостной улыбки и мимоходомъ улыбался и солнцу и деревьямъ. Походка у него была робкая, какъ у ребенка, но необыкновенно легкая, преисполненная воспоминаній о прежней ходьб.
Чего только не въ состояніи сдлать такая маленькая луна! Есть дни, когда все вокругъ тебя кажется свтлымъ, легкимъ, едва намченнымъ въ прозрачномъ воздух и все-таки яснымъ. Самое близкое и то уже окрашено тонами дали, какъ бы отодвинуто, кажется намекомъ, а не дйствительностью, и все: рка, мосты, длинныя улицы, расточительныя площади, все иметъ отношеніе къ дали, все она включила въ себя, все нарисовано на ней, точно на шелку. И нельзя предугадать, какой эффектъ въ этихъ случаяхъ сможетъ произвести свтло-зеленый экипажъ на Pont-neuf, или какое-нибудь красное пятно, удержать которое нтъ возможности, или же просто плакатъ на брандмауер какой-нибудь группы жемчужно-срыхъ домовъ. Все упрощено, занесено на правильный, свтлый фонъ, точно лицо на какомъ-нибудь портрет Манэ. И нтъ ничего ничтожнаго или излишняго. Букинисты, распаковывающіе на quai свои ящики, свжая или поблеклая желтизна книгъ, фіолетово-коричневатый переплетъ, боле яркая зелень какой-нибудь шапки, — все иметъ значеніе, все идетъ одно къ другому, составляетъ часть и образуетъ цлое, въ которомъ нтъ недостатка ни въ чемъ.
Внизу слдующее сопоставленіе: женщина толкаетъ впередъ небольшую тачку, на тачк, вдоль, стоитъ шарманка, сзади нея, поперекъ, дтская коляска, а въ ней очень твердо стоитъ на ноженкахъ превеселенькій ребенокъ въ чепц и ни за что не желаетъ садиться. Время отъ времени женщина принимается вертть шарманку, тогда малютка тотчасъ же поднимается въ своей колясочк и топочетъ ноженками, а маленькая двочка въ зеленомъ праздничномъ платьиц танцуетъ и бьетъ въ тамбуринъ, по направленію къ верхнимъ окнамъ.
Думается, что теперь, когда я учусь видть, мн слдовало бы начать какую-нибудь работу. Мн двадцать восемь лтъ, и въ моей жизни все равно, что ничего не было. Подчеркнемъ: я написалъ этюдъ о Корпаччіо, и очень плохой этюдъ, драму, подъ заглавіемъ ‘Бракъ’, гд весьма сомнительными средствами доказывалось нчто фальшивое, и стихи… Да, но стихи, если ихъ писать рано, выходятъ такими незначительными. Слдовало бы не торопиться писать ихъ и всю жизнь — и по возможности, долгую жизнь — накапливать для нихъ содержаніе и сладость, и тогда, къ концу жизни, можетъ быть и удалось бы написать строчекъ десять порядочныхъ. Потому что стихи вовсе не чувство, какъ думаютъ люди (чувства достаточно рано проявляются у человка), они — опытъ. Чтобы написать хоть одну строчку стиховъ, нужно перевидть массу городовъ, людей и вещей, нужно знать животныхъ, чувствовать, какъ летаютъ птицы, слышать движеніе мелкихъ цвточковъ, распускающихся по утрамъ… Нужно умть снова мечтать о дорогахъ невдомыхъ, вспоминать встрчи нежданныя и прощанія, задолго предвиднныя, воскрешать въ памяти дни дтства, еще неразгаданнаго… вызвать образъ родителей, которыхъ оскорблялъ своимъ непониманіемъ, тмъ, что когда они стремились доставить радость теб, думалъ, что она предназначается другому, дтскія болзни, разнообразныя и многочисленныя и какъ-то странно начинающіяся… Дни, проведенные въ тихихъ, укромныхъ комнатахъ, и утра на берегу морскомъ, вообще море — моря. Ночи въ дорог, гд-то высоко съ шумомъ проносящіяся мимо насъ и исчезающія вмст со звздами, но и этого всего еще не достаточно. Нужно хранить въ душ воспоминанія о множеств любовныхъ ночей, и чтобы при этомъ ни одна изъ нихъ не походила на другую, о крикахъ во время потугъ и о блыхъ, воздушныхъ, спящихъ женщинахъ, уже разршившихся отъ бремени и вновь замыкающихся… И еще нужно, чтобы человкъ когда-то бодрствовалъ у изголовья умирающихъ, сиживалъ около покойниковъ, въ комнатахъ, гд окна открыты, и до него, откуда-то, какъ бы толчками, доносились разные шорохи. И все-таки мало еще однихъ воспоминаній: нужно умть забыть ихъ, и съ безграничнымъ терпніемъ выжидать, когда они начнутъ снова выплывать. Потому что нужны не сами воспоминанія. Лишь тогда, когда они претворятся внутри насъ въ плоть, взоръ, жестъ и станутъ безымянными, когда ихъ нельзя будетъ отдлить отъ насъ самихъ,— только тогда можетъ выдаться такой исключительный часъ, когда какое-нибудь изъ нихъ перельется въ стихотвореніе. А мои стихи вс возникли иначе и, слдовательно, ихъ нельзя называть стихами. Въ періодъ же писанія своей драмы, я страшно заблуждался, а тмъ, что мн понадобилось третье лицо для изображенія судьбы двухъ людей, взаимно отравляющихъ другъ другу жизнь, — я доказалъ, что я — глупый и слпой подражатель. До чего легко попался, я въ ловушку! Между тмъ, я долженъ былъ знать, что этотъ третій, проходящій черезъ вс жизни и во всхъ литературныхъ произведеніяхъ, лишь тнь третьяго лица, никогда не существовавшаго въ дйствительности, что оно не иметъ ровно никакого значенія, и его не слдуетъ признавать. Природа, вчно старающаяся чмъ-нибудь отвлечь вниманіе людей отъ своихъ глубочайшихъ тайнъ, пользуется имъ, какъ ширмами. Это третье лицо лишь ширмы, за которыми разыгрывается сама драма. Оно уподобляется шуму въ преддверіи дйствительнаго конфликта, развивающагося въ безгласной тишин. Надо полагать, что до сихъ поръ всмъ казалось слишкомъ тяжелымъ говорить о тхъ двухъ, въ которыхъ вся суть, третье же лицо, именно потому, что оно иметъ такъ мало отношенія къ дйствительности, представляетъ изъ себя боле легкую часть задачи, и его вс умли изображать. У авторовъ, при самой завязк драмы, уже замчается какое-то нетерпніе поскоре добраться до ‘третьяго’: они едва моі^т дождаться его появленія. И какъ только ‘онъ’ является, въ ихъ глазахъ все обстоитъ прекрасно. Но до чего скучно, если онъ опаздываетъ! Безъ него ничто не можетъ совершиться, вс топчутся на мст, чего-то ждутъ, и дйствіе застреваетъ. А что, если все такъ и сведется къ остановк и недоумнію? А что, господинъ драматургъ, и ты, публика, столь прекрасно знающая жизнь,— что, если бы этотъ излюбленный вами свтскій человкъ, или просто молодой человкъ, преисполненный всяческихъ притязаній, расторгающій словно отмычкой вс браки,— что, если (бы онъ исчезъ? Что, если бы его, напримръ, чортъ побралъ? На минуту предположимъ это. Вотъ тутъ-то сразу и обнаружится искусственность пустого пространства нашихъ сценъ. Чего добраго, наступитъ время, когда ихъ придется замуровать, какъ простую дыру, грозящую опасностью, и лишь моль, поселившись въ барьерахъ ложъ, будетъ носиться въ денадежной пустот. Тогда драматургамъ ужъ не придется наслаждаться виллами, построенными въ складчину съ другими лицами. Вс справочныя бюро будутъ подыскивать для нихъ въ отдаленнйшихъ частяхъ свта того незамнимаго, что замнялъ собою всякое дйствіе. И при всемъ томъ Они существуютъ среди людей,— не ‘третьи’, — а т двое, о которыхъ можно было бы такъ невроятно много сказать, и о которыхъ еще никогда и ничего не было сказано, хотя они страдаютъ и совершаютъ разные поступки и не знаютъ, чмъ помочь себ.
Смшно: сижу я себ въ своей маленькой коморк, я — Бригге, двадцати восьми лтъ, никому и ничмъ неизвстный, сижу себ, и ровно ничего изъ себя не представляю. И все-таки это ничтожество, сидя въ сренькій парижскій полдень у себя на пятомъ этаж, думаетъ, разсуждаетъ и вопрошаетъ:
Неужели возможно, чтобы до сего времени люди не замчали, не познавали и не высказывали ничего дйствительно значительнаго?
Разв мыслимо, чтобы протекли тысячелтія, на протяженіи которыхъ была возможность наблюдать, размышлять и писать, а имъ дали пролетть, словно рекреаціи между двухъ уроковъ, когда только успваешь проглотить бутербродъ и яблоко?
Да, возможно.
Разв возможно, чтобы, несмотря на всяческія изобртенія и всяческій прогрессъ, культура, религія и міровая мудрость коснулись лишь вншней стороны жизни? И разв возможно, чтобы даже и эту вншнюю сторону, которая все же хоть что-нибудь да представляетъ изъ себя, цликомъ окутали невроятно-скучной матеріей, такъ что она напоминаетъ гостиную мебель въ лтнее время?
Да, возможно.
Неужели возможно, чтобы вся міровая исторія была неврно истолкована?
Неужели возможно, что наше представленіе о прошломъ все сплошь ошибочно, потому что, говоря о немъ, всегда говорили о масс, будто суть въ столпившейся куч людей, а не въ единомъ, окруженномъ толпой, но чуждомъ ей, отчего онъ и гибнетъ?
Да, возможно.
Неужели возможно думать, что необходимо наверстать все происшедшее до нашего рожденія? Мыслимо ли, чтобы каждому въ отдльности нужно было объяснять, что онъ — продуктъ всего прошлаго, а потому не долженъ дозволять другимъ, имющимъ иной опытъ, внушать себ что бы то ни было?
Да, возможно.
Разв возможно, чтобы вс люди доподлинно знали прошедшее, котораго никогда не существовало? Неужели возможно, чтобы для нихъ дйствительность была ничмъ, чтобы у ихъ жизни ни съ чмъ не было никакой связи, чтобы она уподоблялась часамъ, тикающимъ въ пустой комнат?
Да, возможно.
Неужели возможно, чтобы о двушкахъ ничего не знали, а между тмъ, он, вдь, живутъ же на свт? Возможно ли, чтобы, говоря о ‘женщинахъ’, ‘дтяхъ’ и ‘мальчикахъ’, не подозрвали даже, при всемъ образованіи не подозрвали — что вс эти слова давно утратили множественное число и теперь имются лишь въ безчисленномъ количеств единицъ?
Да, возможно.
Неужели возможно существованіе людей, думающихъ, что слово ‘богъ’ иметъ одинаковое значеніе для всхъ? Посмотри на двухъ школьниковъ: одинъ изъ нихъ пріобртаетъ перочинный ножъ: его сосдъ въ тотъ же день покупаетъ точьвъ-точь такой же. Недлю спустя они показываютъ ихъ другъ другу и оказывается, что ножи уже сильно отличаются другъ отъ друга,— до того различны были измненія, вызванныя въ нихъ различнымъ обращеніемъ. ‘Да,— можетъ возразить вамъ на это мать одного изъ школьниковъ,— это такъ будетъ, если вы сочтете необходимымъ сейчасъ же пустить ножи въ обиходъ’. Вотъ какъ! да неужели можно предположить, что, имя своего бога, можно не пускать е_г_о ‘въ обиходъ’?
Да, возможно.
Но если все это возможно, если существуетъ хоть намекъ на подобную возможность, — то совершенно необходимо, во что бы то ни стало, предпринять что-нибудь противъ этого, и первый, кому пришла въ голову такая безпокойная мысль, долженъ постараться какъ-нибудь пополнить этотъ проблъ: пусть это будетъ не самый подходящій, а первый попавшійся человкъ, потому что иного то вдь нтъ въ наличности,— и вотъ поэтому молодой, незначительный иностранецъ Бригге долженъ забраться на свой пятый этажъ и начать писать, день и ночь писать: да, этимъ кончится: придется ему приняться за писанье.
Было мн тогда, вроятно, лтъ двнадцать, самое большее — тринадцать. Отецъ взялъ меня съ — собою въ Урнеклостеръ. Не знаю почему, ему вдругъвздумалось навстить тестя — они не видались уже нсколько лтъ, съ самой смерти моей матери, и отецъ ни разу не побывалъ въ старинномъ замк, въ которомъ поселился графъ Бригге, удалившись въ весьма преклонномъ возраст отъ всхъ длъ. Потомъ мн не довелось боле видть этого стариннаго зданія, перешедшаго посл смерти дда въ чужія руки. А въ воспоминаніяхъ дтства оно рисуется мн не въ вид цлой постройки, а какъ-то все распадается на части: тутъ комната, тамъ другая, кусокъ какого-то корридора, представляющійся мн чмъ-то самостоятельнымъ, какъ бы обломкомъ чего-то отдльнаго, а вовсе не помщеніемъ, соединяющимъ дв комнаты… Въ моихъ воспоминаніяхъ все разбросано — комнаты, какія-то лстницы, необыкновенно удобно спускающіяся внизъ, другія — узенькія, винтовыя, по которымъ поднимаешься вверхъ, точно кровь по жиламъ, гимнастическіе залы, высоко подвшенные балконы, подъзды, на которыхъ оказываешься совсмъ неожиданно, посл того, какъ небольшія двери точно вытолкнутъ тебя наружу, — все это еще живо рисуется въ моей памяти и никогда не исчезнетъ: точно съ безконечной высоты ко мн въ душу свалился слпокъ съ этого дома и разбился на дн ея на отдльные куски. Мн кажется, что только залъ сохранился въ моемъ сердц въ цломъ вид, тотъ залъ, въ которомъ мы имли обыкновеніе ежедневно къ семи часамъ собираться къ обду. Я никогда не видалъ этого помщенія днемъ и даже не помню, куда выходятъ окна, и были ли они въ немъ, всякій разъ, когда въ немъ сходилась вся семья, къ тяжелыхъ канделябрахъ уже горли свчи, и черезъ нсколько мгновеній начинало казаться, что и время, и все происшедшее за день за его предлами исчезало безслдно. Этотъ высокій, помнится, сводчатый залъ оказывался сильне всего, своей темнющей высотой, своими никогда не освщенными углами, онъ высасывалъ изъ человка вс образы, а взамнъ не давалъ ничего опредленнаго. Вс сидвшіе за столомъ точно всецло растворялись въ немъ, сидли безвольные, безсознательные, безъ удовольствія, безъ сопротивленія, точно представляя изъ себя пустое мсто. Я припоминаю, что подобное состояніе какого-то полнаго уничтоженія вызывало во мн первое время нчто въ род тошноты, своего рода морскую болзнь, и пересилить это чувство я могъ лишь тмъ, что до тхъ поръ вытягивалъ подъ столомъ ногу, пока не касался ею до колна отца, сидвшаго противъ меня. Лишь много времени спустя, я обратилъ вниманіе на то, что онъ какъ бы, понималъ, или дозволялъ подобное поведеніе, хотя отношенія между нами были почти холодныя и вовсе не располагали жъ такого рода вольности. А между тмъ это легкое прикосновеніе давало мн силы переносить продолжительное пребываніе за обдомъ. Посл нсколькихъ недль судорожнаго принужденія себя, я, благодаря почти неограниченной способности дтей приспособляться, до того привыкъ къ жути этихъ сборищъ, что мн уже ничего не стоило просиживать часа два за столомъ, сравнительно они стали даже проходить довольно быстро, такъ какъ я занимался въ это время наблюденіемъ надъ присутствующими. Ддъ мой называлъ всхъ собиравшихся ‘своей семьей’, да и остальные, я слышалъ, употребляли тотъ же терминъ, но, въ сущности, онъ оказывался неврнымъ ибо, хотя четверо сидвшихъ за столомъ и находились между собою въ отдаленномъ родств, но никакъ не составляли одного цлаго. Дядя, помщавшійся рядомъ со мною, былъ уже старъ, на суровомъ и обвтрившемся лиц его выступало нсколько пятенъ, происшедшихъ, какъ я узналъ впослдствіи, отъ взорвавшагося порохового заряда, въ чин маіора онъ вышелъ въ отставку, угрюмый и недовольный, онъ поселился въ замк и въ какомъ-то невдомомъ мн помщеніи занимался алхиміей, отъ прислуги я узналъ, что онъ находится въ сношеніяхъ съ какими-то тюрьмами, и оттуда разъ или два въ годъ ему присылаютъ трупы. Въ этихъ случаяхъ онъ запирался у себя, день и ночь рзалъ ихъ и приготовлялъ какимъ-то таинственнымъ способомъ, чтобы предохранить отъ разложенія. Противъ него за столомъ сидла фрйлейнъ Матильда Браге, отдаленная кузина моей матери. Это была женщина неопредленнаго возраста, и о ней было лишь извстно, что она поддерживаетъ очень оживленную корреспонденцію съ австрійскимъ спиритомъ, барономъ Нольде, она до такой степени находилась подъ его властью, что ничего, даже самаго незначительнаго, не предпринимала, не испросивъ предварительно его согласія или, врне, чего-то въ род благословенія. Въ мое время она уже была необыкновенно полна, и свою мягкую и лнивую толщину съ большою небрежностью облекала въ свободныя, свтлыя платья. Движенія ея казались усталыми и неопредленными, глаза то и дло слезились, и, несмотря на все это, въ ней было что-то напоминавшее мн мою нжную и стройную мать. И чмъ больше я смотрлъ на нее, тмъ боле находилъ въ ея лиц тонкихъ, едва уловимыхъ чертъ, которыя посл смерти матери, еще ни разу, не могъ вполн ясно возстановить въ своей памяти. Лишь посл ежедневныхъ встрчъ съ Матильдой Браге, я снова вспомнилъ наружность покойной, а, можетъ быть, впервые позналъ ее. Лишь тутъ во мн изъ сотни и сотни отдльныхъ черточекъ сложился образъ матушки, тотъ образъ, что теперь повсюду сопровождаетъ меня. Уже поздне я уяснилъ себ, что въ лиц фрейлейнъ Браге дйствительно находились вс отдльныя характерныя черты матери, но ихъ какъ будто заслонило, разъединило и исказило какое-то чуждое лицо, и поэтому он казались не имющими связи другъ съ другомъ.
Рядомъ съ этой дамой сидлъ маленькій сынъ одной кузины, мальчикъ приблизительно моего возраста, но меньше и слабе меня. Изъ воротника, сложеннаго въ вид оборки, выглядывала длинная, блдная шея, скрадывавшаяся заостреннымъ подбородкомъ. У него были тонкія и плотно сжатыя губы, слегка раздувавшіяся ноздри, и лишь одинъ изъ его чудныхъ, темно-карихъ глазъ былъ подвиженъ. И этотъ глазъ иногда грустно, но спокойно глядлъ на меня, въ то время какъ другой всегда жосился въ уголъ, будто былъ проданъ и уже въ расчетъ не шелъ.
На верхнемъ конц стола стояло громадное кресло дда. Ему пододвигалъ его лакей, вс обязанности котораго только и заключались въ этомъ, когда старикъ сидлъ, оказывалось, что онъ заполняетъ собою лишь весьма незначительную часть этого кресла, Были люди, величавшіе глухого и высокомрнаго стараго барина ‘Вашимъ Превосходительствомъ’ и ‘Гофмаршаломъ’, другіе награждали его титуломъ ‘Генерала’, и, вроятно, когда-нибудь вс эти титулы принадлежали ему, но съ тхъ, поръ, какъ онъ занималъ какія бы то ни было должности, прошло столько времени, что подобныя обращенія казались совсмъ непонятными. Мн же думалось, что къ его личности, моментами обостренно-бодрой, но въ большинств случаевъ совершенно расплывающейся и отсутствующей, вообще не подходитъ никакое опредленное обращеніе. Я никогда не ршался называть его ддомъ, хотя временами онъ бывалъ ласковъ со мною, даже подзывалъ къ себ, при чемъ старался произносить мое имя шутливымъ тономъ. Впрочемъ, въ отношеніяхъ всей семьи къ графу проглядывала смсь робости и почтительности, и только маленькій Эрикъ находился до извстной степени на короткой ног съ сдовласымъ хозяиномъ дома, иногда своимъ подвижнымъ глазомъ онъ бросалъ на него быстрый, понимающій взглядъ, и ддъ также быстро отвчалъ ему на него, иногда въ долгіе послполуденные часы ихъ можно было встртить въ конц длинной портретной галлереи, въ этихъ случаяхъ они рука объ руку, не разговаривая, но очевидно какимъ-то инымъ способомъ общаясь другъ съ другомъ, шли мимо темныхъ, старыхъ портретовъ. Я почти цлые дни проводилъ въ парк, буковыхъ лсахъ или степи, къ счастью, въ Урнеклостер водились собаки, и он всюду сопровождали меня, тамъ и сямъ попадались домики арендаторовъ или фермы, гд я доставалъ хлбъ, молоко и фрукты. По истеченіи первой недли посл прізда, помнится, я довольно беззаботно наслаждался своей свободой, и уже не боялся вечернихъ встрчъ за обдомъ.. Я почти ни съ кмъ не разговаривалъ, потому что мн доставляло удовольствіе быть одному, и только иногда велъ краткія бесды съ собаками, мы прекрасно понимали другъ друга. Молчаливость, впрочемъ, наша фамильная черта, я зналъ это по отцу, и меня нисколько не удивляло, что за столомъ почти ничего не говорили. Правда, въ первые дни посл нашего прізда Матильда Браге говорила много. Она разспрашивала отца о прежнихъ знакомыхъ въ разныхъ заграничныхъ городахъ, вспоминала давнишнія впечатлнія и сама доводила себя до слезъ, разсказывая о своихъ умершихъ подругахъ и какомъ-то молодомъ человк, намекая, что тотъ любилъ ее, но она не отвчала на его безнадежную и врную привязанность. Мой отецъ вжливо выслушивалъ ее, временами въ знакъ согласія наклонялъ голову, но отвчалъ лишь самое необходимое. Графъ за верхнимъ концомъ стола все время улыбался опущенными углами рта, причемъ лицо его казалось больше обыкновеннаго, точно на немъ была надта маска. Впрочемъ, иногда онъ и самъ заговаривалъ, причемъ его слова ни къ кому въ особенности не относились и, хотя произносились очень тихо, но раздавались по всему залу. Въ его голос было что-то напоминающее равномрное, безпристрастное тиканье часовъ, и тишина вокругъ него, казалось, обладала своимъ собственнымъ резонансомъ, однимъ и тмъ же, для каждаго его слова.
Графъ Бригге считалъ особымъ вниманіемъ по отношенію отца говорить съ нимъ объ его умершей супруг, моей матери, при этомъ онъ называлъ ее графиней Сибиллой. Вс его фразы заканчивались какъ бы вопросомъ о ней. Мн казалось, самъ не знаю почему, что рчь идетъ о совсмъ молоденькой двушк въ бломъ, которая вотъ-вотъ можетъ войти къ намъ. Въ томъ же тон онъ говорилъ при мн о ‘нашей маленькой Анн-Софіи’, и когда я черезъ нсколько дней посл того сталъ разспрашивать объ этой барышн, повидимому, любимиц дда, то оказалось, что рчь шла о дочери великаго канцлера Конрада Ровентлова, супруг съ лвой руки блаженной памяти Фридриха IV, прахъ которой уже почти полтораста лтъ покоился въ Роскильд. Года не имли для него ровно никакого значенія, смерть казалась імелкимъ событіемъ, котораго онъ не считалъ важнымъ, люди, которыхъ онъ заключилъ въ свою память — существовали для него разъ навсегда, и смерть въ этомъ отношеніи не могла ровно ничего измнить. Нсколько лтъ спустя посл смерти стараго вельможи мн передавали, что онъ съ тмъ же упрямствомъ относился и къ будущему. Разсказываютъ, будто однажды, онъ говорилъ съ одной молодой женщиной о ея сыновьяхъ, особенно о будущихъ путешествіяхъ одного изъ нихъ, хотя молодая женщина находилась какъ разъ на третьемъ мсяц своей первой беременности, отъ страха и ужаса, слушая безостановочную болтовню старика, она чуть не лишилась сознанія.
Но началось все съ того, что я разсмялся. Да, громко разсмялся и не могъ успокоиться. Однажды за столомъ не оказалось Матильды Браге. Старый, почти окончательно слпой лакей, дойдя до ея мста, все-таки протянулъ блюдо къ пустому прибору. Простоявъ нкоторое время въ этой поз, онъ съ выраженіемъ довольства и достоинства, точно все оказалось въ порядк, отправился обносить дальше. Я слдилъ за всей этой сценой, и въ первую минуту она казалась мн вовсе не забавной. Но немного спустя, какъ разъ въ тотъ моментъ, когда я подносилъ ко рту кусокъ чего-то, внезапно мною овладлъ смхъ, я поперхнулся и произвелъ ужасный шумъ. Хотя мн самому это было очень непріятно, и я длалъ страшныя усилія оставаться серьезнымъ, но приступы смха все возобновлялись, и я не могъ совладать, съ ними.
Чтобы какъ-нибудь затушевать мое поведеніе, отецъ своимъ пвучимъ и сдержаннымъ голосомъ спросилъ: ‘Разв Матильда больна?’ Ддушка какъ-то по-своему улыбнулся и произнесъ фразу, на которую я, занятый собою, не обратилъ тогда вниманія. ‘Нтъ, но она не желаетъ встрчаться съ Христиной’. Когда же посл этого загорлый маіоръ, мой сосдъ, неясно бормоча какое-то извиненіе, всталъ, сдлалъ полупоклонъ въ сторону графа и покинулъ залъ, я не приписалъ этого поступка словамъ дда. Но что мн бросилось въ глаза, такъ это то, что онъ за спиною хозяина дома, въ самыхъ дверяхъ, еще разъ обернулся и сталъ кивать и длать какіе-то призывные жесты маленькому Эрику и, къ моему величайшему удивленію, и мн, точно приглашая насъ послдовать за собою. Это до такой степени удивило меня, что смхъ мой сразу прекратился. Но помимо этого уходъ маіора не произвелъ на меня никакого впечатлнія — онъ былъ мн непріятенъ, и я замтилъ, что и маленькій Эрикъ не обращаетъ на него никакого вниманія.
Обдъ затянулся, какъ и всегда, когда мы добрались, наконецъ, до десерта, какое-то неясное движеніе въ полутемномъ конц зала привлекло мое вниманіе. Тамъ мало-по-малу стала пріотворяться дверь, обычно стоявшая запертой, мн говорили, что она ведетъ въ антресоли. Я, съ совершенно непривычнымъ для себя чувствомъ любопытства и удивленія, сталъ всматриваться: вдругъ въ темномъ отверстіи показалась какая-то стройная женщина въ свтломъ одяніи и медленно направилась къ намъ. Не знаю, сдлалъ ли я движеніе, или испустилъ какой-нибудь звукъ, но шумъ опрокинутаго стула заставилъ меня оторвать взоры отъ этого страннаго существа, и я увидлъ, что отецъ, блдный, какъ смерть, вскочилъ съ своего мста, руки его, сжатыя въ кулаки, повисли, словно плети, и онъ какъ бы намревался броситься на женщину. Между тмъ она, точно не замчая происходящаго, продолжала подходить къ намъ шагъ за шагомъ, и когда очутилась недалеко отъ графа, тотъ сразу всталъ, схватилъ отца за руку, подтащилъ къ столу и силой удержалъ на мст, а чужая дама въ это время медленно и безучастно, среди неописуемой тишины, нарушаемой лишь дребезжаніемъ дрожащаго стекла, шагъ за шагомъ по освободившемуся пространству прослдовала къ противоположнымъ дверямъ залы и исчезла въ нихъ. И въ то же мгновеніе я замтилъ, что двери за незнакомкой съ глубокимъ поклономъ затворилъ маленькій Эрикъ.
Изъ всхъ присутствующихъ единственно я не вставалъ изъ-за стола, забившись въ свое кресло, я чувствовалъ такую тяжесть во всемъ тл, что безъ посторонней помощи, мн казалось, не буду въ состояніи подняться съ него. Нкоторое время я ничего не различалъ. Потомъ вспомнилъ объ отц и увидалъ, что старикъ все еще держитъ его за руку, пальцы его, словно блые когти, впились въ руку отца, а самъ онъ продолжалъ улыбаться своей маскообразной улыбкой. У отца же лицо было гнвное и красное. Потомъ я услыхалъ, что ддъ что-то произнесъ, я разслышалъ каждый слогъ, но смысла словъ не разобралъ. И все-таки они глубоко запали мн въ душу, потому что года, два тому назадъ внезапно выплыли въ моей памяти, и съ тхъ поръ я уже не забывалъ ихъ. Онъ сказалъ: ‘Ты вспыльчивъ, камергеръ, и невжливъ. Почему ты не хочешь допустить, чтобы люди занимались своимъ дломъ?’ — ‘Кто она?’ громко прервалъ его отецъ. ‘Нкто,— кто иметъ полное право находиться здсь. Не чужая: Христина Браге’. И тутъ наступила до странности прозрачная тишина, и снова задребезжало стекло. Но отецъ сразу рванулся и бросился вонъ изъ зала.
Я слышалъ, такъ какъ и самъ не могъ заснуть, какъ онъ всю ночь ходилъ взадъ и впередъ по своей комнат. Подъ утро я вдругъ очнулся изъ своей полудремоты и съ ужасомъ, отъ котораго оцпенло сердце, увидалъ, что около моей кровати что-то блетъ. Отчаяніе, наконецъ, придало мн силы, я запряталъ голову подъ одяло и отъ страха и чувства безпомощности расплакался. Вдругъ надъ моими плачущими глазами повяла прохлада, и вокругъ все стало проясняться, я крпко смежилъ вки надъ слезами, чтобы ничего не видть, но совсмъ близко надъ моимъ лицомъ, раздался голосъ, звучавшій тепло и нжно, и я узналъ его: это былъ голосъ фрейлейнъ Матильды. Я сразу утшился, но даже совершенно успокоенный, я все же дозволялъ утшать себя. Сознаніе, что доброта ея черезчуръ уже мягка, во мн было, но, несмотря на это, я наслаждался ею, и мн казалось, что я почему-то заслуживаю ея.
— ‘Тетя’,— сказалъ я, наконецъ, силясь уловить въ ея расплывчатыхъ чертахъ образъ матери, — ‘тетя, кто была та дама?’
— ‘Ахъ’,— отвтила фрейлейнъ Браге со вздохомъ, показавшимся мн смшнымъ,— ‘несчастная женщина, дитя, очень несчастная’.
Утромъ я увидалъ, что въ одной изъ комнатъ нсколько лакеевъ укладываютъ вещи. Я подумалъ, что это, вроятно, мы собираемся ухать, и счелъ нашъ отъздъ вполн естественнымъ. Можетъ быть, таково и было сначала намреніе отца.— Я никогда не узналъ, что побудило его посл того вечера еще доле оставаться въ Урнеклостер. Но какъ бы то ни было мы не ухали и прожили въ замк еще около восьми или девяти недль, переносили на себ гнетъ всхъ особенностей жизни въ немъ и еще трижды видли Христину Браге. Въ то время я ничего не зналъ о ея жизни, не зналъ, что она задолго, очень задолго до того, умерла вторыми родами, произведя на свтъ мальчика, судьба его, когда онъ выросъ, была ужасно жестока. Я не зналъ, что она — покойница. Но отецъ зналъ это.. Можетъ быть, вспыльчивый отъ природы и любящій во всемъ ясность и опредленность, онъ хотлъ заставить себя, не задавая вопросовъ, съ полнымъ самообладаніемъ переносить эти появленія? Я не понималъ, но догадывался, что онъ борется съ собой, и безсознательно пережилъ т же чувства, что и онъ, когда, наконецъ, ему удалось овладть собою. Случилось это, когда мы въ послдній разъ увидли Христину Браге. Въ этотъ день за столомъ находилась и фрейлейнъ Матильда, но держала она себя какъ-то необычно. Какъ въ первые дни посл нашего прізда, она говорила безъ умолку, безъ видимой связи, ежеминутно сбиваясь, при чемъ въ ней замчалась какая-то внутренняя тревога, заставлявшая ее безпрерывно поправлять то свою прическу, то нарядъ, вдругъ она неожиданно вскочила съ мста и исчезла.
Въ то же мгновеніе мои взгляды невольно обратились на извстную дверь, и дйствительно: въ ней появилась Христина Браге. Мой сосдъ, маіоръ, сдлалъ рзкое, порывистое движеніе, передавшееся моему тлу, но, очевидно, у него уже не хватило силъ подняться съ мста. Его смуглое, старое, пятнистое лицо обращалось отъ одного къ другому, ротъ полуоткрылся, и за испорченными зубами судорожно двигался языкъ, вдругъ это лицо исчезло, сдая голова очутилась на стол, а изъ-подъ нея и на ней виднлись точно разбросанныя части поломанной руки, а еще откуда-то, изъ другого мста, торчала цликомъ увядшая, пятнистая, дрожащая кисть другой.
И Христина Браге, словно больная, медленно, шагъ за шагомъ, среди неописуемой тишины, нарушаемой только звукомъ, напоминавшимъ скуленье старой собаки, прошла мимо. Но тутъ, слва, изъ-за громаднаго, серебрянаго лебедя, наполненнаго нарциссами, выдвинулась маска старика съ неизмнной срой улыбкой, и онъ поднялъ рюмку по направленію отца. И вдругъ я увидалъ, что отецъ, какъ разъ въ тотъ моментъ, когда Христина Браге проходила за его кресломъ, также поднялъ свою рюмку, но лишь на высоту ладони отъ стола, точно она была неимоврно тяжела.
И въ ту же ночь мы ухали.
Bibliothè,que nationale.
Сижу и читаю поэта. Въ зал множество людей, но ихъ незамтно — они вс углубились въ книги. Иногда шелохнутся, переворачивая листъ, точно сами переворачиваются на другой бокъ между двумя сновидніями. Ахъ, до чего отрадно находиться среди читающихъ! Почему люди не всегда такіе? Можно подойти къ которому-нибудь изъ нихъ и тихонько дотронуться до него, а онъ и не почувствуетъ этого. И если, вставая, случится слегка толкнуть сосда и извиниться передъ нимъ, то онъ киваетъ головой по направленію голоса, даже лицо повернетъ туда же, но не видитъ тебя, и волосы его похожи на волосы спящаго. До чего это дйствуетъ благотворно! И вотъ я сижу, и у меня есть свой поэтъ. Какая удача! Сейчасъ въ зал находится, можетъ быть, около трехсотъ читателей, но предположить, чтобы у каждаго изъ нихъ былъ свой поэтъ — немыслимо. (Господь вдаетъ, что у нихъ!) Трехсотъ поэтовъ нтъ на свт. И вотъ какое мн счастье,— я, можетъ быть, самый ничтожный изо всхъ этихъ читающихъ, я — иностранецъ, а у меня въ рукахъ истинный поэтъ! Хотя я бденъ. Хотя на плать, что я ношу каждый день, начинаютъ появляться потертыя мста, да и относительно моей обуви можно сдлать кое-какія замчанія. Но зато воротникъ у меня свжій, блье чистое, и я могу въ такомъ вид зайти въ любую кондитерскую, даже на одномъ изъ главныхъ бульваровъ, и спокойно взять съ блюда пирожокъ. Въ этомъ не найдутъ ничего неловкаго, мн не сдлаютъ замчанія и не попросятъ вонъ, потому что мои руки — руки человка изъ хорошаго общества, видно, что ихъ моютъ раза четыре или пять въ день. Да, ногти у меня чистые, на среднемъ пальц не видно чернильныхъ пятенъ, и особенной безупречностью отличаются кисти рукъ. Вдь, дло извстное, бдняки не моютъ рукъ такъ высоко. И на основаніи этого признака можно вывести извстныя заключенія. И ихъ выводятъ. Выводятъ при дловыхъ отношеніяхъ. Но существуетъ разрядъ людей, и не одинъ — напримръ, люди, встрчающіеся на бульвар St. Michel и Rue de Racine, которыхъ нельзя сбить съ толку, и они плевать хотятъ на чистоту рукъ. Т, глядя на меня, догадываются. Догадываются, что, въ сущности, я ихъ поля ягода, и что только разыгрываю легкую комедію. Вдь, на двор масленица, и они не желаютъ портить мн настроенія, а поэтому лишь слегка ухмыляются и подмигиваютъ мн глазами, но такъ, чтобы ни одинъ посторонній не замтилъ этого. Въ общемъ они все же обращаются со мною, какъ съ бариномъ, а если къ тому же поблизости находится еще кто-нибудь, то становятся даже раболпными, ведутъ себя, будто на плечахъ у меня шуба и слдомъ за мною детъ собственный экипажъ. Иногда я подаю имъ два су, и самъ дрожу изъ опасенія, какъ бы они не отказались принять ихъ, но они принимаютъ. И все было бы въ совершенномъ порядк, если бы они при этомъ слегка не усмхались и не подмигивали. Кто они, эти люди? Чего имъ отъ меня надо? Поджидаютъ они меня, что ли? Почему узнаютъ? Правда, борода у меня немного запущена и слегка — но только самую чуточку — напоминаетъ ихъ блыя, старыя, помятыя бороды, всегда производившія на меня сильное впечатлніе. Но разв я не имю права относиться небрежно къ своей бород? Многіе занятые люди поступаютъ такъ же, и, однако, никому не приходитъ въ голову причислять ихъ по этой причин къ подонкамъ общества. Потому что мн совершенно ясно, что, въ сущности, они не нищіе, а подонки, хотя нтъ,— по настоящему, они въ то же время и нищіе, нужно умть различать. Это отбросы, кожура человческая, которую выплевываетъ судьба. Мокрые отъ слюны ея, они прилипаютъ къ какой-нибудь стн, или столбу съ плакатами, или фонарю, или просто медленно стекаютъ вдоль улицы, оставляя за собою темный, грязный слдъ. Что, во имя всего святого, нужно отъ меня напр. этой старух, выползшей изъ какой-то дыры со своимъ лоткомъ, напоминающимъ ящикъ ночного стола, въ которомъ катаются какія-то пуговицы и иголки?
Почему она все время идетъ за мною слдомъ и глядитъ на меня, точно стараясь разсмотрть, и слезятся глаза ея, будто какой-нибудь больной плюнулъ въ нихъ зеленой слюной… И какимъ образомъ этой маленькой, срой женщин пришла мысль простоять цлыхъ четверть часа рядомъ со мною у магазиннаго окна, протягивая длинный, старый карандашъ, который она какъ-то необычайно медленно высвободила изъ своихъ испорченныхъ, морщинистыхъ рукъ. Я сдлалъ видъ, что смотрю на выставленныя вещи и ничего не замчаю. Но она-то знала, что я вижу ее, знала, что стою и раздумываю надъ тмъ, что въ сущности она длаетъ? Вдь, я отлично понимаю, что дло вовсе не въ карандаш, я чувствую, что это какой-то знакъ, знакъ посвященныхъ, знакъ, вдомый отверженнымъ, я догадываюсь, что мн слдуетъ куда-то придти и что-то сдлать. Но самое странное, что я не могъ отдлаться отъ чувства, будто фактически существуетъ извстнаго рода сообщество, которому принадлежитъ этотъ знакъ, и что, въ сущности, я долженъ былъ ожидать подобной сцены.
Было это дв недли тому назадъ. Но теперь почти дня не проходитъ безъ такого рода встрчъ. И не только въ сумерки, но бываетъ, что и въ полдень, на самыхъ многолюдныхъ улицахъ, вдругъ передо мною появится какая-нибудь старушка или старичекъ, кивнетъ мн, что-то покажетъ и исчезнетъ, будто сдлалъ все необходимое. Возможно, что въ одинъ прекрасный день имъ придетъ фантазія явиться даже ко мн въ комнату,— они, вдь, прекрасно знаютъ, гд я живу и, конечно, сумютъ устроить такъ, чтобы консьержка ихъ не задержала. Но здсь, милйшіе, здсь-то я въ безопасности. Для посщенія этого зала, нужно имть особое разршеніе. У меня оно имется, а у. васъ нтъ. По улицамъ я хожу немного боязливо,— что вполн понятно, но зато въ конц концовъ подхожу къ стеклянной двери, открываю ее, точно входя къ себ, предъявляю у вторыхъ дверей билетъ — (такъ же, какъ вы предъявляете мн свои вещицы, съ тою разницею, что меня понимаютъ, и всмъ ясно, чего я желаю), и затмъ оказываюсь среди этихъ книгъ, здсь вамъ не добраться до меня, здсь я въ такой же безопасности, какъ если бы умеръ, и сижу себ, да почитываю своего поэта.
Вы не знаете, что такое поэтъ? Имя Верлена ничего вамъ не говоритъ?— Не возбуждаетъ въ васъ никакихъ воспоминаній? Нтъ? Вы не отмтили его среди тхъ, которыхъ знали? Мн извстно, что для васъ не существуетъ различій. Но я-то читаю другого поэта, поэта, не живущаго въ Париж, совсмъ другого. Поэта,— у котораго есть въ горахъ молчаливый пріютъ, его псни раздаются, словно колокольный звонъ въ чистомъ воздух. Счастливаго поэта, разсказывающаго намъ о своихъ окнахъ, о дверцахъ книжнаго шкапа, отражающихъ милую, одинокую даль. Это какъ разъ такой поэтъ, какимъ бы я самъ хотлъ быть, потому что ему такъ многое вдомо о двушкахъ, тогда и я многое зналъ бы о нихъ. Онъ знаетъ двушекъ, жившихъ сто лтъ тому назадъ, и то, что ихъ уже нтъ на свт — ничего, такъ какъ ему все извстно. А это главное, онъ произноситъ ихъ имена,— тихія, написанныя стройнымъ почеркомъ, старомодными, продолговатыми, извивающимися на подобіе лентъ, бантиковъ, буквами, и имена ихъ старшихъ, взрослыхъ подругъ, въ которыхъ уже чуть-чуть слышится звонъ судьбы, едва проступаетъ разочарованіе и близость смерти. Можетъ быть, въ одномъ изъ ящиковъ его письменнаго стола краснаго дерева лежатъ ихъ выцвтшія письма и отдльные листки, выпавшіе изъ дневниковъ, въ нихъ описываются дни рожденій, пикники и опять рожденія. А можетъ быть въ какомъ-нибудь ящик пузатенькаго комода въ глубин спальни у него хранятся и ихъ весенніе наряды, блыя, съ мушками по тюлю, платья, обновлявшіяся на Пасху, хотя, въ сущности, он боле подходили для лта, но дождаться его у двушекъ не хватаетъ терпнія. О, что за блаженство сидть въ одной изъ тихихъ комнатъ доставшагося по наслдству дома, въ спокойной обстановк, среди тхъ вещей, съ которыми сжился, сидть и слушать — какъ въ легкомъ, свтло-зеленомъ саду пробуютъ голоса первыя синицы и вдали бьютъ деревенскіе часы. Сидть и смотрть на теплый лучъ полуденнаго солнца на полу, много думать о прежнихъ двушкахъ и — быть поэтомъ. И подумать только, что, вдь, и я сдлался бы такимъ же поэтомъ, если бы имлъ возможность жить гд-нибудь, все равно гд, но въ одномъ изъ заколоченныхъ помщичьихъ домовъ, до которыхъ никому нтъ дла. Для меня было бы достаточно одной единственной комнаты (свтлой, въ мезонин), и жилъ бы я въ ней со своими старыми вещами, фамильными портретами и книгами. И было бы у меня кресло, и цвты, и собаки, и крпкая палка для ходьбы по каменистымъ дорогамъ. И больше ничего. И альбомъ, переплетенный въ желтоватую, цвта слоновой кости, кожу, подбитый узорчатой, цвточками, бумагой, и я писалъ бы въ немъ. Писалъ бы много, потому что у меня было бы много мыслей и множество воспоминаній. Но все случилось иначе, одному Богу извстно — почему. Моя старинная мебель гніетъ гд-то въ сара, куда мн позволили ее поставить, а самъ я… Господи Боже мой, да у самого меня нтъ кровли надъ головой, и дождь заливаетъ мн глаза.
Иногда мн приходится проходить мимо маленькихъ лавченокъ на rue de la Seine — продавцевъ старыхъ вещей или старыхъ гравюръ, или же мелкихъ антикваріевъ съ безпорядочными выставками на окнахъ. Къ нимъ никогда никто не входитъ — очевидно дла у нихъ не идутъ. Если же заглянуть во внутрь, то всякій разъ застаешь ихъ беззаботно погруженными въ чтеніе. Они не думаютъ о завтрашнемъ дн, не волнуются, будетъ ли удача. Въ большинств случаевъ у нихъ имется собака, которая всегда находится въ прекраснйшемъ расположеніи духа и не отходитъ отъ нихъ, или кошка, и тогда благодаря ей окружающая тишина кажется еще глубже, такъ какъ она крадется вдоль полокъ съ книгами, точно стараясь стереть ихъ названія.
Если бы этого было достаточно! Иногда у меня является желаніе купить себ такую заваленную всякимъ хламомъ лавченку и зассть въ ней съ собакой лтъ на двадцать.
Хорошо громко произнести: ‘ничего не случилось’. И еще разъ повторить: ‘ровно ничего не случилось’, но чему это поможетъ? То, что печка опять надымила, и мн пришлось изъ-за нея уйти гулять, вдь, не несчастье какое-нибудь? Что чувствую себя уставшимъ и простуженнымъ, и это еще ровно ничего не значитъ. Что я цлый день пробгалъ по улицамъ — моя собственная вина. Я могъ бы съ такимъ же успхомъ просидть въ Louvr’. Или нтъ, этого я не могъ бы сдлать — тамъ всегда есть люди, отправляющіеся туда грться. Они садятся на бархатныя банкетки, и ноги ихъ, словно громадные пустые сапоги, стоятъ рядами на ршеткахъ отопленія. Все это люди крайне скромные: они и за то благодарны, что лакеи въ темныхъ ливреяхъ и съ множествомъ орденовъ какъ бы не замчаютъ ихъ. Но когда я вхожу, они ухмыляются. Ухмыляются и слегка киваютъ. И потомъ, когда я начинаю прогуливаться взадъ и впередъ передъ картинами, они не спускаютъ съ меня глазъ, ни на минуту не спускаютъ, все время слдятъ сплывшимися, точно переболтанными, глазами. Слдовательно, я хорошо сдлалъ, что не пошелъ въ Лувръ. И все время, не переставая, ходилъ. Одному небу извстно, въ какихъ только городахъ, кварталахъ, кладбищахъ, проходахъ и мостахъ я не перебывалъ. Гд-то видлъ человка, толкавшаго передъ собою тачку съ овощами. Онъ кричалъ: chou-fleur, chou-fleur, при чемъ fleur тянулъ какъ-то необычайно тускло. Рядомъ съ нимъ шла безобразная, угловатая женщина, время отъ времени дававшая ему пинокъ: Тогда всякій разъ онъ принимался снова выкрикивать, иногда, впрочемъ, кричалъ и по своему личному усмотрнію, но тогда всякій разъ это оказывалось ненужнымъ, и сейчасъ же вслдъ за этимъ ему приходилось снова кричать, такъ какъ они равнялись съ домомъ, гд у нихъ были покупатели. Упомянулъ ли я, что онъ былъ слпъ? Нтъ? Ну такъ вотъ, онъ былъ слпъ. Слпъ и кричалъ. Утверждая это, я хитрю, умалчиваю о тачк, что онъ подталкивалъ впередъ, то-есть, длаю видъ, будто не замтилъ, что онъ выкрикивалъ цвтную капусту. Но разв же это важно? И если бы было важно, то разв дло не въ томъ, какое все это имло значеніе для меня? Я же видлъ слпого старика, и старикъ этотъ кричалъ. Вотъ это я видлъ. Да, видлъ.
Поврятъ ли мн, что существуютъ такіе дома? Нтъ, скажутъ, что сочиняю. Но на этотъ разъ все правда, я ни о чемъ не умалчиваю и, конечно, ничего не прибавляю. Да и какъ мн выдумать все это? Вдь, вс знаютъ, что я бденъ, это извстно. Дома? Но, чтобы быть точнымъ, надо замтить, что это были дома, которые уже боле не существовали. Дома, которые снесли, разломали сверху до низу. А дйствительно существовали другіе, что стояли рядомъ, высокіе, сосдніе. Очевидно, съ тхъ поръ, какъ разрушили то, что стояло бокъ-о-бокъ съ ними, имъ грозила опасность рухнуть, потому что цлый лсъ длинныхъ, осмоленныхъ, мачтовыхъ деревъ подпиралъ обнаженную стну, однимъ концомъ они упирались въ предназначавшійся подъ стройку и покрытый щебнемъ пустырь, другимъ — въ стну дома. Я не помню, говорилъ ли я уже, что рчь идетъ именно объ этой стн. Но не о первой стн еще существующаго дома (что казалось бы совсмъ понятнымъ), но о послдней прежняго. Было видно ея внутреннюю сторону. Въ разныхъ этажахъ обозначались мста, гд стояли раньше комнатныя перегородки, и на нихъ клочьями висли обои, кое-гд виднлись остатки пола или потолка. Вдоль комнатныхъ перегородокъ, во всю длину стны, уцлло еще какое-то грязное, выбленное пространство, а по немъ, съ несказанно-отвратительными, мягкими, червообразными, равномрно заворачивающимися движеніями сползала внизъ обнаженная, ржавая труба для стока нечистотъ. Въ тхъ мстахъ, гд по краямъ потолковъ когда-то проходили газовыя трубы, виднлись срые, пыльные слды, они то тутъ, то тамъ совершенно неожиданно закругляясь, поворачивали назадъ и доходили до безжалостно пробитой въ стн дыры. Но мене всего можно было забыть самыя стны. Цпкая жизнь комнатъ не поддалась уничтоженію, она еще держалась въ нихъ, держалась въ забитыхъ гвоздяхъ, хоронилась въ обломкахъ половъ, шириною въ ладонь, ютилась въ углахъ, гд какъ будто еще немного сохранился видъ внутренности комнатъ, хотя и притулившійся. Чувствовалась эта жизнь и въ окраск, которая медленно, годъ за годомъ, измнялась — синяя въ зелень плсени, зеленая въ срый, а желтая въ блый цвтъ старой отстоявшейся гнили. Сквозила она и въ боле свжихъ, еще сохранившихся мстахъ, гд висли зеркала или картины, и за шкапами, и потому, что эти мста приняли очертанія тхъ вещей, и потому, что были покрыты пылью и паутиной, они выступали теперь точно обнаженныя. Она чувствовалась въ каждой вытертой полос, въ срыхъ пузыряхъ на нижнемъ краю обоевъ, шевелилась въ ободранныхъ клочьяхъ, проступала отвратительными пятнами, давнымъ давно образовавшимися. И эти бывшія когда-то голубыми, зелеными и желтыми стны, обрамленныя линіями выломанныхъ перегородокъ, выдыхали спертый, неподвижный, застоявшійся воздухъ тхъ жизней, что втеръ не усплъ еще развять около нихъ. Въ воздух носились и болзни, и обды, и то, что выдыхали люди, и многолтній дымъ, и потъ, что выступаетъ подъ мышками и длаетъ платья тяжелыми, прсный запахъ изо ртовъ и прогорклый ножного пота, начинающаго бродить. Чувствовалась острота урины, и чадъ, и срыя испаренія картофеля, и тяжелая, скользящая вонь порченнаго сала. И еще тамъ былъ сладкій, липкій запахъ грудныхъ дтей, за которыми плохо ходятъ, и запахъ боязни дтей, посщающихъ школу, и удушливый запахъ кроватей мальчиковъ-подростковъ, вступающихъ въ возрастъ половой зрлости. И къ этому прибавилось еще многое, что поднималось въ вид испареній снизу, изъ пропасти улицы, и то, что еще сверху просочилось съ нечистымъ дождемъ, падающимъ надъ городами. А многое принесли съ собою тихіе, прирученные, домашніе втры, никогда не выходящіе за предлы одной и той же улицы. И еще многое, — о чемъ нельзя было узнать, откуда оно взялось. Вдь, я, кажется, заявлялъ, что вс стны, исключая послдней, были снесены? Вотъ объ этой-то стн я и говорю все время. Пожалуй, можно подумать, что я долго простоялъ передъ нею, но я могу принести какую угодно клятву, что пустился бжать, какъ только узналъ ее. Потому что въ этомъ-то и ужасъ, что я узналъ ее.. Я все узнаю здсь, оттого-то все такъ и проникаетъ въ меня, все — во мн у себя дома.
Посл всего видннаго, я чувствовалъ нкоторое утомленіе, даже можно сказать, изнеможеніе, а потому встрча съ нимъ оказалась мн совсмъ не подъ силу. Я увидалъ его въ маленькой crmerie, куда зашелъ, чтобы скушать пару яицъ на сковородк, я былъ голоденъ, такъ какъ за цлый день не удосужился пость. Но и тутъ я не имлъ возможности проглотить хоть что-либо, не успли мн приготовить яичницы, какъ меня снова потянуло на улицу, гд мн навстрчу двигался густой, тягучій людской потокъ. Потому что, вдь, была масленица, и вечеръ, и вс были свободны и шлялись по улицамъ, и терлись другъ о друга. И лица ихъ были ярко освщены огнями магазинныхъ выставокъ, и смхъ выливался изъ ихъ ртовъ, точно гной изъ открытыхъ ранъ. Они смялись все больше и больше, и толкались тмъ сильне, чмъ нетерпливе я старался пробраться впередъ. Какимъ-то образомъ я зацпился за платокъ какой-то женщины и потащилъ его за собою, и люди остановили меня и смялись, я чувствовалъ, что и мн слдуетъ смяться, но не могъ. Кто-то бросилъ мн въ глаза горсть конфетти, и они обожгли меня, словно ударъ бича. На углахъ сплотились люди, и каждый какъ бы вдавливался въ другого, и уже боле не чувствовалось движенія впередъ, а лишь медленное, мягкое то подниманіе, то опусканіе людской массы, точно они спаривались стоя. Но хотя они стояли, я же, какъ безумный, бжалъ по краю улицы, гд въ тснот образовались трещины, но на самомъ дл двигались они, а я не трогался съ мста. Потому что ничто не измнялось: когда я взглядывалъ наверхъ, то видлъ все т же дома съ одной стороны, а на другой т же магазинныя выставки. А можетъ быть, все было неподвижно, и лишь у нихъ и у меня кружилась голова, и отъ этого все точно вертлось во вс стороны. У меня не было времени обдумать все это, потому что мн стало тяжело отъ пота и по всему тлу пробжала боль, отъ которой мутилось въ голов, точно вмст съ кровью по жиламъ переливалось что-то громадное и растягивало ихъ. Помимо этого я чувствовалъ, что мн давно не хватаетъ воздуху и что я вдыхаю въ себя то, что раньше самъ же выдохнулъ, и что легкія мои отказываются служить… Но теперь все прошло, я поборолъ это состояніе и сижу себ въ своей комнат при свт лампы, немного холодно, потому что я не ршаюсь затопить печь — вдругъ она снова задымитъ, и мн опять придется итти наружу? Сижу и думаю: не будь я бднякомъ, я нанялъ бы себ другую комнату, комнату съ мене потрепанной мебелью, которая не до такой бы степени носила слды пребыванія прежнихъ жильцовъ. Вначал мн было даже непріятно прислоняться головой къ спинк кресла: на его обивк, въ извстномъ мст, ясно обозначалось зеленовато-срое углубленіе, которое, повидимому, приходилось впору для всхъ головъ. Довольно долго я изъ предосторожности подкладывалъ подъ свою голову носовой платокъ, но теперь я черезъ-чуръ утомленъ, чтобы длать это, я нашелъ, что итакъ хорошо и что небольшое углубленіе размромъ какъ разъ подходитъ къ моей голов, словно сдлано по мрк. Но, не будь я бднякомъ, я прежде всего купилъ бы себ хорошую печь и топилъ бы ее крпкими, чистыми дровами, что привозятъ съ горъ, а не этими противными ttes des moineaux, которые только чадятъ, вслдствіе чего стсняется дыханіе и въ голов становится смутно. И еще хорошо бы имть какого-нибудь умлаго человка для уборки комнаты, чтобы онъ длалъ это безъ шума, умлъ развести огонь, какъ я люблю, потому что очень часто я расходую весь запасъ силъ на возню съ печью, и посл того, какъ съ четверть часа простою на колняхъ передъ ней, при чемъ кожа на лбу вслдствіе близости жара напрягается, и пламя невыносимо жжетъ открытые глаза,— я, отправляясь въ толпу, понятно, не могу справиться съ нею, и ей уже легко овладть мною.
А иногда, въ случа черезчуръ большой толкотни, я бралъ бы экипажъ и катилъ себ мимо людей, еще я ежедневно обдалъ бы у одного изъ Дювалей…. а не таскался по какимъ-то crmerie… А онъ, бывалъ ли онъ у Дюваля? Нтъ. Тамъ онъ не можетъ поджидать меня. Туда не впускаютъ умирающихъ. Умирающихъ? Вотъ я сейчасъ нахожусь въ своей комнат и могу спокойно обдумать, что со мною случилось. Хорошо ничего не оставлять невыясненнымъ. И такъ я вошелъ и въ первую минуту только и замтилъ, что столъ, за который я имлъ обыкновеніе садиться, занятъ кмъ-то другимъ. Сдлавъ поклонъ по направленію маленькаго буфета, я заказалъ себ пость и слъ рядомъ. Но тутъ я почувствовалъ, что сосдъ мой не двигается. Какъ разъ его неподвижность-то и почувствовалъ, и понялъ, что онъ оцпенлъ отъ ужаса. Я понялъ, что ужасъ заставилъ его окаменть, ужасъ отъ того, что происходило въ немъ самомъ. Можетъ быть, въ немъ разрывался какой-нибудь сосудъ, можетъ быть, какъ разъ въ эту минуту въ его сердце вступалъ ядъ, котораго онъ давно опасался, можетъ быть, въ его мозгу вскрывался громадный нарывъ, похожій на солнце, и отъ этого въ его представленіи мнялся весь міръ. Съ неимоврнымъ усиліемъ заставилъ я себя взглянуть на него, такъ какъ все еще надялся, что мн это лишь кажется. Но тутъ я вскочилъ и бросился вонъ, потому что убдился, что не ошибся. Онъ сидлъ въ толстомъ, зимнемъ, черномъ пальто, и уткнулся срымъ, напряженнымъ лицомъ въ шерстяной шарфъ. Ротъ былъ закрытъ, точно онъ съ великимъ усиліемъ сжалъ его, но опредлить, глядятъ ли его глаза, было невозможно: ихъ заслоняли запотвшія дымчатыя стекла очковъ, слегка вздрагивавшихъ. Ноздри раздувались, а длинныя космы волосъ на вискахъ увядали, будто отъ чрезмрной жары. Уши у него были длинныя, желтыя и отбрасывали громадныя тни позади себя. Да, онъ сознавалъ, что въ эту минуту онъ отршается не только отъ людей, но и отъ всего на свт. Еще мгновеніе — и все ршительно потеряетъ для него всякій смыслъ: и столъ, и чашка, и стулъ, за который онъ судорожно ухватился, все ежедневное и ближайшее станетъ непонятнымъ и чуждымъ, и тяжелымъ.. И онъ сидлъ и ждалъ, когда это случится. И боле не сопротивлялся.
А я вотъ еще сопротивляюсь. Я все еще борюсь, хотя знаю, что сердце мое обнажено, и я все равно не могу доле жить, хотя бы мучители мои и оставили меня сейчасъ въ поко. Я говорю себ: ничего не случилось, и все же только потому и въ состояніи понять того человка, что и во мн самомъ происходитъ что-то, что начинаетъ отдалять меня отъ всего, отъ всего отршаетъ. Какъ страшно мн длалось, когда при мн говорили о какомъ-нибудь умирающемъ, который уже никого не узнавалъ: мн тогда представлялось, какъ съ подушекъ приподнимается одинокое лицо и ищетъ глазами кого-нибудь знакомаго, чего-нибудь извстнаго, и ничего не находитъ. Не будь мой страхъ такъ великъ, я бы утшался мыслью, что вполн возможно смотрть на все это совсмъ другими глазами, нежели вс смотрятъ и… все-таки продолжать жить. Но я боюсь, ужасно боюсь этой перемны. Я, вдь, не совсмъ еще освоился съ нашимъ міромъ, кажущимся мн прекраснымъ. Что же я буду длать въ другомъ? Я бы такъ хотлъ остаться среди понятій, что стали мн дороги, а если что-то обязательно должно измниться, то мн, по крайней мр, хотлось бы жить среди собакъ — у меня съ ними родственный міръ представленій и т же предметы.
Еще нкоторое время я буду въ состояніи высказываться и писать. Но настанетъ день, когда рука моя перестанетъ мн повиноваться, и когда я захочу заставить ее писать, она начертаетъ слова, которыхъ я не думаю. Наступитъ время иныхъ постиженій, и не останется ни одного слова на мст, и всякій смыслъ расплывется, какъ облако, и водою прольется на землю. При всемъ страх, я, въ конц концовъ, все-таки похожъ на человка, который стоитъ передъ чмъ-то необъятнымъ… Припоминаю, что и раньше я ощущалъ нчто подобное, раньше, чмъ началъ писать. Но на этотъ разъ я буду написанъ, ибо я — и есть впечатлніе, которое должно претвориться. О, не хватаетъ лишь очень немногаго, чтобы я все понялъ и все принялъ. Одинъ еще шагъ, и глубокое несчастье превратится въ блаженство. Но я не могу сдлать того шага, я упалъ и не могу больше подняться, потому что сломился. Я, вдь, все время надялся, что откуда-то можетъ явиться помощь. И вотъ то, о чемъ я молился ежедневно вечеромъ, лежитъ передо мною, написанное собственной рукой. Я списалъ это съ книги, въ которой нашелъ, чтобы оно стало мн еще ближе, точно мое собственное, мной самимъ придуманное. Сейчасъ я перепишу это еще разъ, стоя на колняхъ передъ своимъ столомъ, хочу написать это именно такъ, потому что тогда переписка возьметъ больше времени, будто я перечитываю нсколько разъ молитву, и каждое слово просуществуетъ нкоторое время, и время же потребуется для того, чтобы оно отзвучало.
‘Недовольный всми и недовольный собою, я хотлъ бы въ тишин и ночномъ уединеніи понести искупленіе и немного подняться. Души тхъ, кого я любилъ, и тхъ, кого я воспвалъ, укрпите меня, поддержите, удалите отъ меня ложь и развращающій чадъ міра, и Ты, Господь Богъ мой, даруй мн милость написать нсколько хорошихъ стихотвореній, которыя доказали бы мн самому, что я не послдній среди людей и не ниже тхъ, кого я презираю’.
Дти неуравновшенныхъ и презрнныхъ людей, ничтожнйшихъ во всей стран. Отнын я сталъ ихъ игрушкой и долженъ сдлаться сказкой.
…Они проложили путь черезъ меня.
…Было такъ легко повредить меня, что даже помощи имъ для этого не понадобилось.
…А теперь душа моя переполнилась и мною овладло жалкое время.
По ночамъ что-то сверлитъ внутри мои кости, а преслдующіе меня не ложатся спать.
Благодаря избытку силъ я принимаю все новые и новые образы и они обхватываютъ меня, словно пустота надтаго кафтана…
Внутренности мои кипятъ и не перестаютъ кипть, меня одолло жалкое время…
И арфа моя превратилась въ жалобу и плачемъ разразилась флейта…
Врачъ не понялъ, что со мною. Ничего не понялъ. Впрочемъ, вдь разсказывать было очень трудно. Ршили попробовать электризацію. Хорошо. Выдали мн ярлыкъ и велли къ часу явиться въ Salpetrire. Я явился. Пришлось долго идти мимо всякихъ бараковъ, проходить черезъ нсколько дворовъ, гд тамъ и сямъ, подъ голыми деревьями, разгуливали люди въ блыхъ чепцахъ, словно каторжники въ колпакахъ. Наконецъ, я очутился въ длинномъ, темномъ помщеніи, похожемъ на корридоръ, съ одной стороны котораго находилось четыре окна съ зеленовато-матовыми стеклами, отдленныя другъ отъ друга широкими простнками. Подъ ними вдоль всей стны шла деревянная скамья, а на ней въ ожиданіи очереди сидли люди изъ числа тхъ, что признаютъ меня за своего. Да, они вс оказались въ сбор. Привыкнувъ къ полусвту, царившему въ помщеніи, я увидалъ, что среди тхъ, что безконечной цпью, плечо къ плечу сидли здсь, находятся люди и другого сорта — мелкіе ремесленники, служанки, ломовые извозчики. Съ узкой стороны корридора, на отдльныхъ стульяхъ, возсдали дв толстыя женщины, вроятно консьержки, и разговаривали другъ съ другомъ. Я посмотрлъ на часы: безъ пяти часъ. Слдовательно, черезъ часъ, ну, скажемъ, десять минутъ очередь дойдетъ до меня и, стало быть, дло не такъ еще плохо. Только воздухъ здсь скверный, тяжелый, преисполненный платья и дыханья. Въ одномъ мст въ дверную щель проникала сильная и все возрастающая прохлада эира. Я сталъ ходить взадъ и впередъ… Вдругъ мн пришло въ голову, что вдь мн назначено придти сюда въ общіе пріемные часы, когда бываетъ такое множество народу, явиться вмст со всми этими людьми. Это было, такъ сказать, первымъ публичнымъ причисленіемъ меня къ міру отверженныхъ, да разв докторъ замтилъ что-нибудь во мн? Но вдь я сдлалъ ему визитъ въ довольно приличномъ костюм и послалъ свою визитную карточку. А вотъ, несмотря на это, онъ какъ-то догадался, а можетъ быть, я и самъ выдалъ себя. Ну, а теперь, когда фактъ совершился, я нахожу, что это не такъ уже плохо: люди эти сидятъ смирно и не обращаютъ на меня никакого вниманія. Нкоторые изъ нихъ чувствуютъ боль и, чтобы облегчить свои страданія, раскачиваютъ ногу. Другіе мужчины, облокотившись головой на ладонь, крпко спали, причемъ выраженіе лицъ казалось тупымъ и отсутствующимъ. Одинъ толстякъ съ красной, распухшей шеей весь перегнулся впередъ, уставился въ землю и время отъ времени плевалъ постоянно въ одно и тоже мсто, казавшееся ему подходящимъ для этого, и слюна его звучно шлепалась объ полъ. Въ одномъ углу плакалъ ребенокъ, длинныя, худыя ноги онъ подтянулъ къ себ на скамью и обхватилъ руками, точно прощаясь съ ними навсегда. Рядомъ, съ тонкихъ губъ маленькой блдной женщины не сходила гримаса улыбки, тогда какъ глаза ея съ израненными вками не переставали ни на минуту слезиться, черная креповая шляпа, съ черными же круглыми цвтами, какъ-то криво сидла на ея голов.
По близости отъ нея посадили двушку съ плоскимъ, гладкимъ лицомъ и выпученными, ровно ничего не выражающими глазами, ротъ у нея все время оставался открытымъ, а блыя, осклизлыя десны съ попорченными губами, обнаженными. Было здсь и множество разныхъ повязокъ, одни, слой за слоемъ покрывали всю голову, такъ что единственно глаза оставались незакрытыми. И въ этихъ случаяхъ казалось, что они никому не принадлежатъ. Были тутъ повязки что-то скрывавшія, были и такія, что ясно указывали на то, что находится подъ ними. Нкоторые уже заране разбинтовали свою перевязку и у нихъ среди тряпья, словно въ грязной кровати, покоилась то рука, уже боле не похожая на руку, а то вдругъ выдвигалась громадная, словно цлый человкъ, забинтованная нога и нарушала цльность ряда. Я ходилъ взадъ и впередъ и силился оставаться спокойнымъ. Внимательно осмотрвъ противоположную стну, я замтилъ, что въ ней находится извстное число одностворчатыхъ дверей и что она не доходитъ до потолка, такъ что нашъ корридоръ оказывался не вполн отдленнымъ отъ комнатъ, находившихся съ нимъ рядомъ.. Посмотрлъ на часы, уже часъ какъ я прогуливался взадъ и впередъ. Немного спустя явились врачи. Сначала прошло нсколько молодыхъ людей съ равнодушными физіономіями и, наконецъ, въ свтлыхъ перчаткахъ, chapeau huit reflets, безукоризненномъ пальто, показался докторъ, у котораго я былъ. Увидавъ меня, онъ слегка приподнялъ шляпу и разсянно улыбнулся. У меня явилась надежда, что меня скоро позовутъ, но прошелъ цлый часъ, пока это случилось, какъ я его провелъ — не помню, но онъ прошелъ. Вошелъ старикъ въ запятнанномъ фартук, похожій на сторожа, и дотронулся до моего плеча. Я вошелъ въ одну изъ ближайшихъ комнатъ. Врачъ и молодые люди сидли вокругъ стола и смотрли на меня. Мн пододвинули стулъ. Такъ. И предложили разсказать, что въ сущности я испытываю. По возможности кратко, s’il vous plait, потому что господамъ докторамъ некогда. У меня на душ было какъ-то смутно. Молодые люди разсматривали меня съ высокомрнымъ профессіональнымъ любопытствомъ, которому уже успли научиться. Знакомый мн врачъ поглаживалъ свою заостренную бородку и разсянно улыбался. Мн казалось, что я разражусь слезами, но вмсто того, я вдругъ произнесъ по-французски: ‘Я уже имлъ честь, государь мой, сообщить вамъ вс свднія, какія могу дать. Если вы находите нужнымъ посвятить во все этихъ господъ, то, вроятно, посл нашего разговора сумете сдлать это въ немногихъ словахъ, тогда какъ для меня это очень затруднительно’. Врачъ съ вжливой улыбкой всталъ, отошелъ съ ассистентами къ окну и произнесъ нсколько словъ, сопровождая ихъ горизонтальнымъ, волнообразнымъ движеніемъ руки. Минуты три спустя, одинъ изъ молодыхъ людей, повидимому близорукій и вспыльчивый, вернулся ко мн и спросилъ, стараясь какъ можно строже смотрть на меня: ‘Вы хорошо спите, милостивый государь?’ — ‘Нтъ, плохо’. Тогда онъ снова отошелъ къ групп у окна. Потолковавъ еще немного, врачъ повернулся ко мн и сообщилъ, что когда будетъ нужно, меня позовутъ. Я напомнилъ ему, что мн назначено придти къ часу. Онъ улыбнулся и продлалъ своими маленькими, блыми руками нсколько скачкообразныхъ, быстрыхъ движеній, означавшихъ, что онъ страшно занятъ.
И мн снова пришлось отправиться въ свой корридоръ, гд воздухъ за это время сталъ еще боле спертымъ, и снова принялся прогуливаться взадъ и впередъ, хотя чувствовалъ себя смертельно уставшимъ. Кончилось тмъ, что затхлый запахъ сырости вызвалъ во мн головокруженіе, я подошелъ къ входной двери и немного пріотворилъ ее. Тутъ я убдился, что день еще не кончился и солнышко еще не садилось, это подйствовало на меня чрезвычайно благотворно. Но не простоялъ я и минуты, какъ услыхалъ, что меня окликнули. Какая-то особа женскаго пола, сидвшая у крохотнаго столика, въ двухъ шагахъ отъ дверей, зашипла на меня:— ‘Съ чего это вы вздумали растворять двери?’ Я отвтилъ, что не въ состояніи выносить подобнаго воздуха.— ‘Хорошо, это ваше дло, но дверь должна оставаться закрытой.’ — ‘Нельзя ли въ такомъ случа открыть окно?’ — ‘Нтъ, это запрещено.’ Я ршилъ снова приняться за хожденіе, потому что оно дйствовало на меня врод наркоза и никому не мшало. Но особ за маленькимъ столомъ теперь и это не нравилось.— ‘Неужели у васъ нтъ мста?’ — ‘Нтъ, у меня его нтъ.’ — ‘Но хожденье по корридору не дозволяется, вы должны раздобыть себ мсто, наврное гд-нибудь найдется’. Женщина была права: дйствительно, мсто сейчасъ же нашлось — рядомъ съ двушкой съ выпученными глазами. И вотъ я очутился на скамейк и мн казалось, что это лишь подготовка къ чему-то ужасному. Слва, слдовательно, была двушка съ гніющими деснами, а кто сидлъ справа отъ меня, я усплъ разглядть лишь нкоторое время, спустя. Это была какая-то громадная, неподвижная масса, съ лицомъ и громадной, неподвижной рукой. Та сторона лица, которую я видлъ, казалась какой-то совсмъ пустой, безъ чертъ, безъ воспоминаній. Становилось какъ-то жутко, оттого что одежда на немъ сидла, словно на покойник, котораго обрядили, чтобы положить въ гробъ, узкій, черный галстукъ такъ же свободно и такъ же какъ-то безразлично, какъ и у мертвецовъ, проходилъ вокругъ воротника, и ясно чувствовалось, что и сюртукъ на это безжизненное тло натянулъ кто-то посторонній. Даже и рука, вроятно, была кмъ-то положена на панталоны, на то самое мсто, на которомъ находилась и сейчасъ, даже волосы, и т казались расчесанными женщинами, которыя омываютъ трупы, приглаженными, подобно шерсти у набитыхъ чучелъ. Я внимательно разсмотрлъ все это и меня поразило, что мн, слдовательно, и предназначалось именно это мсто, и тогда мн Стало казаться, что я наконецъ достигъ того пункта своей жизни, на которомъ мн суждено оставаться. Да, иногда судьба людей бываетъ просто необычайна!
Вдругъ, совсмъ близко, раздались быстро слдовавшіе одинъ за другимъ испуганные крики, мольбы о пощад, смнившіяся тихимъ, сдержаннымъ, дтскимъ плачемъ. Пока я силился догадаться, откуда они несутся, снова прозвенлъ и замеръ короткій, подавленный крикъ и я услыхалъ, какъ одинъ голосъ что-то спрашивалъ, а другой отдавалъ какое-то приказаніе, вслдъ затмъ была пущена въ ходъ какая-то машина и та зашуршала безстрастно, ни на что не обращая вниманія… Тогда я вспомнилъ, что перегородка не доходитъ до потолка и, слдовательно, эти звуки доносятся изъ-за дверей въ ней, и тамъ же люди надъ чмъ-то работаютъ. И дйствительно, время отъ времени оттуда выходилъ сторожъ въ запятнанномъ фартук и кому-нибудь изъ присутствующихъ длалъ знакъ. Я уже пересталъ раздумывать, не относятся ли эти знаки ко мн. Да разв они предназначались мн? Нтъ. Наконецъ, появилось двое мужчинъ съ кресломъ на колесикахъ. Они подсадили въ него безжизненную массу, сидвшую рядомъ со мною, и тутъ только я разглядлъ, что это старикъ разбитый параличемъ, у него оказывалась еще вторая половина лица, тоже поношенная жизнью, но меньше по размру и съ открытымъ, мутнымъ, грустнымъ взглядомъ. Они покатили его за перегородку и возл меня оказалось очень много пустого пространства. Я сидлъ и думалъ о томъ, что они будутъ длать съ двушкой-идіоткой, сидящей рядомъ со мною, и будетъ ли она кричитъ? Машины за перегородкой мурлыкали такъ пріятно-равномрно, точно на фабрик, и въ этомъ шум не было ничего тревожнаго.
Вдругъ все смолкло и среди тишины раздался немного покровительственный, самодовольный голосъ, показавшійся мн знакомымъ.
— Riez!— Молчаніе. ‘Riez! Mais riez, riez!’ — Я уже хохоталъ. Казалось совершенно непонятнымъ, почему человкъ, находившійся въ той комнат, не хотлъ смяться. Слышно было, заработала какая-то машина, но тотчасъ же опять остановилась, кто-то обмнивался словами и потомъ тотъ же энергnчный голосъ снова приказалъ: ‘Dites nous le mot — avant’ и потомъ повторилъ по складамъ: ‘А-v-а-nt’. Тишина. ‘Ou n’entend rien’ и ‘Encore une fois’…
И потомъ, когда за перегородкой кто-то тепло и неразборчиво промямлилъ какое-то слово, почему-то напоминавшее ноздреватую губку, тогда впервые посл многихъ, многихъ лтъ оно снова появилось во мн. Появилось то, что внушило мн первый, глубокій ужасъ тогда, когда я ребенкомъ лежалъ въ бреду — чувство громадности. Да я и тогда всякій разъ отвчалъ собравшимся вокругъ моей кровати роднымъ, щупавшимъ мн пульсъ и спрашивавшимъ, что собственно меня испугало — ‘громадное’. И когда они призывали доктора и тотъ являлся и начиналъ уговаривать меня — я просилъ его лишь объ одномъ: сдлать такъ, чтобы не являлось то ‘громадное’, все же остальное казалось мн пустяками. Но докторъ оказывался, какъ и вс — не въ состояніи прогнать его, хотя въ то время я былъ еще ребенкомъ, и помочь мн казалось бы было не трудно. А теперь оно снова появилось. Тогда, съ годами, исчезло само собою, даже не возвращалось, когда я боллъ лихорадкой, а теперь вотъ появилось, несмотря на то, что нтъ жара. Теперь снова явилось. И выпирало изъ меня, точно опухоль, точно вторая голова, и становилось частью меня самого, хотя и не принадлежало мн, потому что было до того громадно. Оно существовало, существовало какъ громадное, мертвое животное, бывшее когда-то, еще при жизни, моей рукой или кистью руки. И кровь моя переливалась во мн и проходила черезъ это нчто, какъ черезъ одно и то же тло. И сердцу приходилось длать громадное усиліе, чтобы наполнить кровью и то ‘громадное’: казалось, ея не хватаетъ для него, и она неохотно шла въ него и оттуда, возвращаемся испорченной и больной. Но ‘громадное’ росло и словно темносиняя шишка заслоняло мое лицо отъ меня самого, заслоняло ротъ, и тнь отъ его края ложилась и на мой послдній глазъ. Не припомню ужъ, какимъ образомъ я, пройдя безконечное число какихъ-то дворовъ, выбрался на волю. Вечерло, и я заблудился въ незнакомомъ мст, шелъ я все въ одну и туже сторону, вверхъ по бульварамъ съ безконечными стнами по бокамъ, а когда имъ все не было и не было конца, повернулъ назадъ и пошелъ въ противоположную сторону до какой-то площади. Тамъ я свернулъ въ какую-то улицу, никогда мною невиданную, а потомъ въ другую. Иногда мимо мчались черезчуръ ярко освщенныя электрички съ жесткими, какъ толчки, звонками, он приближались и удалялись. Но на ихъ дощечкахъ стояли названія неизвстныхъ мн улицъ. Я не сознавалъ, въ какомъ нахожусь город, есть ли у меня въ немъ хоть какое-нибудь пристанище, и что мн сдлать, чтобы не быть вынужденнымъ идти все дальше и дальше.
Вдобавокъ ко всему еще эта болзнь, всегда такъ странно проявлявшаяся у меня. Я увренъ, что ей придаютъ слишкомъ мало значенія, тогда какъ преувеличиваютъ значеніе другихъ. У этой болзни нтъ какихъ-либо присущихъ только ей одной признаковъ,— нтъ, она впитываетъ въ себя вс особенности человка, котораго поражаетъ. Съ ясновидніемъ сомнамбула она догадывается, въ чемъ заключается для него наибольшая опасность, можетъ быть, самъ человкъ считаетъ, что уже Преодоллъ ее, а она снова ставитъ его лицомъ къ лицу съ нею, надвигаетъ ее на него близко, близко и обрушиваетъ уже въ ближайшій моментъ. Мужчины, что когда-то, въ школ еще, поддавались пороку, орудіемъ котораго бываютъ бдныя, жесткія руки мальчиковъ, снова возвращаются къ нему, или же болзни, перенесенныя въ дтств, снова овладваютъ нами, или опять возобновляется какая:нибудь утраченная привычка, которая владла нами нсколько лтъ тому назадъ, какое-нибудь нершительное поворачиваніе головы,— и вмст съ этимъ всплываетъ на поверхность цлая куча смутныхъ воспоминаній, совершенно опутывающихъ человка, какъ мокрыя водоросли опутываютъ затонувшую вещь. Внезапно со дна души поднимаются переживанія, о существованіи которыхъ никогда и не подозрвалъ бы, переплетаются съ тмъ, что дйствительно происходило и вытсняютъ прошедшее, считавшееся столь извстнымъ, потому что въ томъ, что поднимается со дна, заключается свжая, застоявшаяся сила, а то, что находилось на поверхности, уже поистрепалось отъ слишкомъ частыхъ воспоминаній.
И лежу я себ въ своей кровати, на пятомъ этаж, и день для меня подобенъ циферблату безъ стрлокъ, такъ какъ ничто не подраздляетъ его на части. Случается иногда, что вещь, считавшаяся долгое время утраченной, вдругъ въ одно прекрасное утро оказывается въ цлости и сохранности, на своемъ прежнемъ мст и даже иметъ видъ боле новый, нежели въ моментъ пропажи, точно находилась гд-нибудь для подновленія,— такъ и на моемъ одял то тутъ, то тамъ, вдругъ оказывается какое-нибудь затерянное воспоминаніе дтства и при томъ еще совершенно свжее. Вс позабытые страхи оказываются снова налицо. Вдругъ является боязнь, что крохотная шерстинка, торчащая изъ края одяла, ужасно жестка, жестка и остра, какъ стальная игла, или страхъ, что небольшая пуговица на ночной сорочк окажется больше моей собственной головы,— больше и тяжеле, или почувствуешь опасеніе, что крошка хлба, что слетаетъ съ постели, окажется стеклянной и, падая, разобьется вдребезги, и къ этому присоединяется еще томительное безпокойство за то, что вмст съ нею разлетится на куски въ сущности все,— все — и на всегда, или боязнь, что распечатанное письмо заключаетъ въ себ что-нибудь недозволенное, чего никому нельзя знать и въ то же время до того драгоцнное, чего и описать невозможно, для чего во всей комнат нельзя найти достаточно безопаснаго убжища, или еще, что если я засну, то въ сонномъ состояніи проглочу кусокъ лежащаго передъ печью угля, испугъ того, что какая-нибудь цифра можетъ начать расти въ моемъ мозгу, расти до тхъ поръ, пока для нея уже не будетъ хватать въ немъ мста, боязнь, что я лежу на гранит, сромъ гранит, боязнь, что начну кричать и люди сбгутся къ моимъ дверямъ и кончится тмъ, что выломаютъ ихъ, страхъ, что выдамъ себя и разболтаю о томъ, чего боюсь… и боязнь, что ничего не скажу потому, что ничего нельзя выразить словами… и еще другіе страхи… безконечное множество страховъ.
Я молился, чтобы вернулось мое дтство и оно пришло ко мн, и чувствую я, что оно и теперь такое же тяжелое, какъ и тогда, и что то, что я сталъ старше, ничего въ сущности не измнило.
Вчера лихорадка спала и сегодняшній день начинается какъ весна, весна въ картинахъ. Хочу попробовать сходить къ своему поэту въ національную библіотеку — я такъ давно уже не читалъ его, а посл я, можетъ быть, буду въ состояніи тихонько пройтись по садамъ… можетъ быть, надъ большимъ прудомъ съ самой, что ни на есть, настоящей водой, потянетъ теплымъ втеркомъ и гуляющія дти будутъ спускать на него кораблики съ красными парусами и любоваться ими.
Я не ожидалъ, что сегодня со мною случится что-нибудь подобное,— вышелъ я изъ дому такимъ бодрымъ, точно это для меня самая обыкновенная и естественная вещь. И все-таки случилось нчто такое, что смяло меня, словно бумаженку какую-то, и выбросило изъ колеи, а случилось нчто неслыханное.
Бульваръ Сентъ-Мишель казался пустымъ и тянулся въ безконечную даль, идти по его пологому склону было очень легко. Вверху со стекляннымъ звономъ распахнулось окно и блескъ его блой птицей перепорхнулъ черезъ улицу. Мимо меня прокатилъ экипажъ съ свтло-красными колесами, а дальше, нсколько ниже по улиц, кто-то пронесъ что-то свтло-зеленое. По чистой и темной отъ поливки мостовой бжали лошади въ блестящей упряжи. Втеръ казался взволнованнымъ, новымъ, нжнымъ…. Запахи, зовы, колокольный звонъ,— все понималось къ верху. Я проходилъ мимо одного изъ тхъ кафе, въ которыхъ по вечерамъ играетъ оркестръ поддльныхъ красныхъ цыганъ. Изъ открытыхъ оконъ, вмст съ нечистой совстью, вырывался испортившійся за ночь воздухъ. Гладко причесанные кельнера чистили полъ близъ входа. Одинъ изъ нихъ стоялъ нагнувшись и пригоршню за пригоршной бросалъ желтоватый песокъ подъ столъ. Одинъ изъ товарищей, проходя мимо, толкнулъ его въ бокъ и показалъ внизъ по улиц. Кельнеръ поднялъ къ верху совершенно раскраснвшееся лицо и нкоторое время пристально смотрлъ въ ту сторону, потомъ по его щекамъ, лишеннымъ растительности, расплылась улыбка, точно ее вылили на его физіономію. Онъ нсколько разъ быстро поворачивалъ смющееся лицо справа налво, чтобы созвать всхъ кельнеровъ и въ тоже время самому ничего не прозвать. Наконецъ, вс они столпились у дверей и стали смотрть въ томъ направленіи: одни съ улыбкой, стараясь разглядть, что тамъ, другіе съ досадой, что не видятъ ничего смшного.
Я почувствовалъ, что во мн зашевелился, страхъ. Что-то заставило меня перейти на противоположную сторону улицы и ускорить шаги и въ то же время невольно всматриваться въ не многочисленныхъ прохожихъ впереди себя, но я ненаходилъ въ нихъ ничего особеннаго. Тутъ я замтилъ, что мальчикъ для побгушекъ, въ синемъ фартук и съ корзиной на плечахъ, остановился и смотритъ кому-то вслдъ. Насмотрвшись вдоволь, онъ повернулся къ домамъ и, глядя на смющагося приказчика, быстрымъ движеніемъ поднесъ руку ко лбу — жестъ всмъ понятный.
Потомъ онъ довольно, сверкнулъ черными глазами и раскачивающейся походкой подошелъ ко мн. Я ожидалъ, что, какъ только ничто не будетъ загораживать мн впереди улицы, я увижу какую-нибудь необыкновенную, бросающуюся въ глаза фигуру, но оказалось, что впереди никого не было, кром худого, большого человка въ темномъ пальто и черной мягкой шляп на короткихъ безцвтно-блокурыхъ волосахъ.
Я убдился, что ни въ одежд, ни въ поведеніи этого человка нтъ ничего смшного, и уже хотлъ отвести отъ него глаза и посмотрть дальше внизъ по бульвару, когда онъ вдругъ обо что-то споткнулся. Такъ какъ я слдовалъ за нимъ на близкомъ разстояніи, то принялъ мры предосторожности, чтобы и самому не споткнуться на томъ же мст, но, дойдя до него, увидалъ, что тамъ ровно ничего нтъ. И оба мы продолжали подвигаться впередъ, при чемъ разстояніе между нами оставалось все то же. Такимъ образомъ мы дошли до перехода черезъ поперечную улицу и тутъ человкъ, шедшій впереди меня, чтобы спуститься со ступеней тротуара, сталъ продлывать какіе-то неувренные прыжки, это было похоже на то, какъ подпрыгиваютъ дти, стоя на мст, когда чему-нибудь обрадуются. Добравшись до противоположной стороны поперечной улицы, онъ поднялся на тротуаръ однимъ длиннымъ шагомъ. Но очутившись на верху слегка поднялъ ногу, а на другой подпрыгнулъ одинъ разъ высоко, а затмъ еще разъ пониже. Можно было бы приписать эти внезапныя подпрыгиванія тому, что онъ споткнулся, но для этого нужно было внушить себ, что тамъ валяется какая нибудь мелочь, ну, хоть косточка, или скользкая кожура какого-нибудь плода, хоть что-нибудь, странно было и то, что самъ человкъ, повидимому, думалъ, что ему дйствительно попалось подъ ноги какое-то препятствіе, потому что онъ всякій разъ посл подпрыгиванія взглядывалъ на то мсто не то съ досадой, не то съ упрекомъ, какъ вс люди въ такихъ случаяхъ. И снова я почувствовалъ не то предостереженіе, не то указаніе на то, что мн слдуетъ перейти на другую сторону улицы, но я опять не послушался этого голоса и продолжалъ идти позади человка, съ напряженнымъ вниманіемъ слдя за его ногами. Долженъ сознаться, что почувствовалъ страшное облегченіе, когда онъ прошелъ шаговъ двадцать, а странное подпрыгиваніе не повторилось Но когда я посл этого поднялъ глаза, то увидалъ, что съ человкомъ впереди меня приключилась новая бда: воротникъ его пальто поднялся къ верху и какъ онъ ни старался то одной рукой, то другой поправить его, ему это не удавалось. Это бываетъ. И меня не это безпокоило. А то, что вскор затмъ я съ безграничнымъ удивленіемъ замтилъ какую-то двойственность въ движеніяхъ рукъ человка. Одно тайное, быстрое, которымъ онъ незамтно все время поднималъ, къ верху свой воротникъ и другое длительное, подробное, равномрно преувеличенное, словно сложенное по складамъ, которое, якобы, производилось съ цлью приведенія въ порядокъ того же воротника. Это наблюденіе до того смутило меня, что прошло почти дв минуты, пока я понялъ, что и мускулы шеи за поднятымъ воротникомъ, и нервно копошащіяся руки этого человка, одержимы ужаснымъ двутактнымъ подергиваніемъ, которое только что перекатилось въ ногахъ. И съ этого момента я почувствовалъ себя неразрывно связаннымъ съ нимъ. Я понялъ, что это вздрагиванье блуждаетъ по всему его тлу и старается прорваться то тутъ, то здсь. Я понялъ его страхъ передъ людьми и самъ началъ осторожно озираться по сторонамъ, чтобы убдиться замчаютъ ли что-нибудь прохожіе. Точно холодная игла вонзилась мн въ спину, когда ноги его неожиданно снова сдлали маленькій, судорожный прыжокъ, но его никто не замтилъ, а я ршилъ, что мн слдуетъ тоже слегка споткнуться. И если кто-нибудь обратилъ на него вниманіе, наврное, это оказалось хорошимъ способомъ убдить любопытныхъ, что на дорог дйствительно находится какое-то незначительное препятствіе, на которое мы оба натолкнулись. Но пока я раздумывалъ, какимъ бы образомъ придти къ нему на помощь, онъ самъ нашелъ новый и прекрасный выходъ. Я забылъ отмтитъ, что въ рукахъ у него была палка, простая палка изъ темнаго дерева съ закругленной ручкой. И въ боязливыхъ поискахъ чмъ-нибудь замаскировать свои подергиванія, ему пришло въ голову, одной рукой (другая могла еще на что-нибудь понадобиться) прижать эту палку къ своей спин, къ самому хребту, прижать покрпче, а закругленный конецъ ея засунуть за воротникъ, такъ, чтобы она служила подпорой шейному и первому спинному позвонку. Такой жестъ не могъ броситься въ глаза, самое большее, если его сочли бы нсколько развязнымъ, но чудный весенній день какъ бы извинялъ это. Никому не приходило и въ голову оглядываться и все шло какъ слдуетъ. Шло превосходно. Правда, при слдующемъ переход черезъ улицу, снова проскользнули два прыжка, маленькихъ, полускрытыхъ, не имвшихъ ровно никакого значенія, а одинъ дйствительно замтный прыжокъ былъ выполненъ до того искусно — посреди дороги, какъ разъ тамъ, гд ліежала кишка для поливки улицы, что нечего было опасаться. Да, пока все шло прекрасно, иногда и вторая рука хваталась за палку и помогала сильне прижимать ее къ спин, и опасность тотчасъ же оказывалась предотвращенной. Но, несмотря ни на что, я не могъ совладать съ собою и страхъ мой постепенно возрасталъ. Я зналъ, что въ то время, какъ онъ шелъ, длая неимоврныя усилія казаться равнодушнымъ и беззаботнымъ, ужасное подергиваніе въ его тл собиралось съ силами. И, по мр того, какъ желаніе подпрыгнуть становилось въ немъ все непреодолиме и онъ все съ большимъ страхомъ цплялся за свою палку,— мои опасенія за него также все сильне овладвали мною. Но въ то же время выраженіе рукъ его стало до того неумолимо-строгимъ, что я возложилъ всю надежду на силу его воли, которая, очевидно, была не изъ дюжинныхъ. Но что могла здсь подлать воля? Неизбжно долженъ былъ наступить моментъ, когда силы исчерпаются, и моментъ этотъ, вроятно, былъ ужъ недалекъ. Я же, слдуя за нимъ съ бьющимся сердцемъ, копилъ свои крохотныя силенки, точно скупецъ гроши, и, глядя на его руки, мысленно молилъ его принять ихъ, если он могутъ ему быть пригодными.
Я думаю, что онъ принялъ бы ихъ, не моя вина, что у меня ихъ оказалось такъ мало.
На площади Сентъ-Мишель скопилось множество экипажей, и взадъ и впередъ сновала масса народу. Нердко мы съ нимъ оказывались между двумя экипажами, тогда онъ вздыхалъ, на короткое время давалъ себ передышку и, какъ бы въ вид отдыха, слегка подпрыгивалъ на мст и кивалъ головой. А, можетъ быть, временно подавленная болзнь хотла съ помощью хитрости всецло овладть имъ. Благодаря ей, вол грозила опасность съ двухъ сторонъ,— посл кратковременнаго отдыха въ больныхъ мускулахъ оставалось тихое, заманчивое воспоминаніе о немъ и властная потребность двухтактнаго подпрыгиванія. Но палка все оставалась на прежнемъ мст и лишь руки, казалось, были недовольны и сильно гнвались, въ такомъ состояніи мы вступили на мостъ и все кое-какъ шло еще. Да, шло кое-какъ. Но тутъ въ походк появилось что-то неврное, онъ бгомъ сдлалъ два шага и затмъ остановился. Постоялъ. Лвая рука медленно отдлилась отъ палки и до того тихо стала подниматься вверхъ, что я видлъ, какъ она дрожала въ воздух, шляпу онъ немного сдвинулъ на затылокъ и провелъ рукой по лбу, затмъ слегка повернулъ голову, взглядъ его, ничего не видя, скользнулъ по небу, по домамъ, по вод, и затмъ онъ. поддался… Палка выпала, руки онъ распростеръ въ воздух, будто собираясь взлетть, въ немъ точно сила какая-то прорвалась наружу и она, эта сила, перегнула его впередъ, рванула назадъ и заставила сгибаться и кивать, сила эта швыряла его. изъ стороны въ сторону, точно онъ танцевалъ среди толпы, его уже окружили и мн уже не было его видно. Какой же смыслъ былъ идти мн дальше? Я чувствовалъ себя совершенно опустошеннымъ, какой-то оберткой пакета, изъ котораго выбросили содержимое. И я пошелъ вдоль домовъ, снова вверхъ по бульварамъ.
Постараюсь написать теб, хотя, въ сущности, нтъ никакой необходимости прощаться съ тобою. И все же я постараюсь сдлать это, мн кажется, я обязанъ сдлать, потому что видлъ въ Пантеон святую, одинокую, святую женщину… И крышу надъ нею, и дверь и внутри лампаду, окруженную скромнымъ кругомъ свта, а вдали спящій городъ, и рчку и рчную даль, облитую луннымъ свтомъ. Святая бодрствуетъ надъ спящимъ городомъ. Я плакалъ. Плакалъ, потому что все случилось такъ неожиданно для меня. Я плакалъ отъ того, что, вдь, могло бы быть иначе Я въ Париж, и вс, кто знаетъ объ этомъ, радуются, а большинство даже завидуетъ мн. И они правы. Парижъ большой городъ,— большой, (преисполненный странныхъ искушеній. Что касается меня, то вынужденъ сознаться, что до извстной степени я подпалъ имъ. Думается, что нельзя отрицать этого. Я поддался искушеніямъ и это вызвало разныя измненія, если не въ моемъ характер, то, во всякомъ случа, въ моемъ міросозерцаніи и уже, наврное, въ моей жизни. Подъ ихъ вліяніемъ во мн выработалось совершенно иное воспріятіе вещей и появились извстнаго рода особенности, отдаляющія меня отъ людей сильне всего остального. Для меня весь міръ измнился и настала новая жизнь, полная иного значенія, нежели раньше. Въ настоящее время мн еще немного тяжело, такъ какъ это состояніе слишкомъ ново для меня, я — начинающій въ своей, собственной жизни.
Нельзя ли какъ-нибудь пожить на мор?
Да, представь себ, я, вдь, вообразилъ, что ты могла бы пріхать? Можетъ быть, тогда ты могла бы сказать мн, есть ли здсь докторъ… Я забылъ узнать объ этомъ. Впрочемъ, теперь это мн вовсе не нужно.
Помнишь ли ты совершенно невроятное стихотвореніе Бодлэра ‘Une Charogne’ Можетъ быть, я только теперь понялъ его. За исключеніемъ того, что онъ говоритъ въ послдней строф, все правда. Что было ему длать, когда съ нимъ приключилось то? Онъ и сдлалъ своей задачей найти въ ужасномъ и на видъ только омерзительномъ что-нибудь живое и имющее значеніе для всего живущаго. Не должно быть выбора и браковки. Разв ты думаешь, что Флоберъ случайно написалъ своего ‘St. l`Hospitalier’? Для меня иметъ ршающее значеніе, если человкъ можетъ заставить себя лечь съ прокаженнымъ и согрвать его тло съ такою же сердечной теплотой, какъ и въ ночи любви. Подобное можетъ закончиться лишь благомъ. Не думай только, что я страдаю вслдствіе разочарованія, наоборотъ: меня только удивляетъ, съ какою готовностью я отказываюсь отъ всхъ надеждъ ради дйствительности, даже если она ужасна.
Господи, если бы можно было хоть что-нибудь отбросить отъ нея? Но разв тогда оно существовало бы, существовало? Нтъ, оно дается лишь цною одиночества.
Каждая частица воздуха наполнена ужасомъ. Его вдыхаешь прозрачнымъ, потомъ онъ осдаетъ въ теб, кристаллизуется и принимаетъ формы острыхъ геометрическихъ тлъ, въдающихся въ органы. Потому что все, что творилось ужаснаго,— муки на мстахъ казней, въ залахъ пытокъ, сумасшедшихъ домахъ, операціонныхъ залахъ, подъ сводами мостовъ въ позднія осени,— все это не умерло, завидуетъ всему живущему, существуетъ само по себ и крпко цпляется за свое существованіе. Люди не прочь бы забытъ многое, сонъ милосердно сглаживаетъ борозды, проведенныя страданіями въ мозгу, но сновиднія уничтожаютъ сдланное имъ и снова возстановляютъ полустертые контуры. И люди просыпаются, и стонутъ, и свтъ отъ зажженной свчи расползается во тьм и они впиваютъ въ себя сумерки успокоенія, словно подслащенную воду. Но, увы,— ихъ спокойствіе виситъ на ниточк: малйшее движеніе — и снова взоръ стремится проникнуть за предлы видимаго и ласково-покойнаго, и очертанія, только что казавшіяся мирными, превращаются въ зіяющіе края бездны ужаса. Бойся свта, заставляющаго помщеніе казаться боле пустымъ, не оборачивайся, чтобы убдиться, что за твоимъ стуломъ не поднимается, какъ властелинъ твой, чья-нибудь тнь. Можетъ быть, для тебя было бы даже лучше оставаться во тьм: тогда сердце твое, не стсненное никакими границами, постаралось бы превратиться въ тяжелое сердце всего, чего нельзя различить. Теперь же, пересиливъ себя, ты какъ бы вызываешь свою собственную кончину, трепещешь въ своихъ же рукахъ и время отъ времени неопредленнымъ движеніемъ лицо свое поворачиваешь въ томъ направленіи. И внутри у тебя не хватаетъ мста, и то, что, благодаря твоей внутренней стсненности, не можетъ вмститься въ теб, то великое,— почти успокаиваетъ тебя, умиротворяетъ и то, что даже неслышное извн должно приноравливаться къ твоей внутренней тснот. Но вн тебя, вн — ничто не зависитъ отъ этого и если оно распространится тамъ, то и въ теб накопится,— не въ сосудахъ, которые отчасти въ твоей власти, или въ флегм твоихъ боле нечувствительныхъ органовъ, оно скопляется въ капилярахъ, поднимается вверхъ по жиламъ въ самыя крайнія развтвленія твоего существа, въ безчисленныя его развтвленія… По нимъ оно поднимется, станетъ выше тебя самого, выше твоего дыханія, на которомъ ты добираешься до самой крайней точки спасенія…. А потомъ куда? Куда же потомъ? Сердце твое гонитъ тебя изъ тебя же самого…. Сердце твое гонится за тобою и ты уже почти находишься вн себя, а обратно вернуться не можешь. Подобно тому, какъ у жука, на котораго наступили, выпираетъ все нутро, такъ и ты самъ изъ себя выступаешь и небольшая верхняя — жесткая оболочка — способность приспособляться — уже теряетъ всякое значеніе.
О, ночь безпредметная! О, тупыя, наружныя окна! О, старательно запертыя двери! О, перешедшіе къ намъ пережитки прежняго времени, въ которые вровали, но никогда не понимали. О, тишина въ сняхъ, тишина въ сосднихъ комнатахъ, тишина въ вышин подъ потолкомъ! О, мать,— единственная, умвшая когда-то претворять эту тишину, когда-то, въ дтств! Ты брала ее на себя и говорила: не бойся, это я. Ты имла мужество поздно ночью, ради тхъ, кто боялся и умиралъ отъ страха, отожествлять ее съ собою. Зажжешь, бывало, свчу и вотъ сама ты — уже звукъ. Держишь свчу передъ собою и говоришь: ‘Это я, не бойся’. И медленно поставишь ее, и уже нтъ боле сомннія: это ты, ты — свтъ, окружающій милые, привычные предметы, у которыхъ нтъ потайного смысла, хорошіе, однозначущіе, искренніе… И тогда, если въ какой-нибудь стн раздается стукъ или гд-то по полу послышатся шаги, ты лишь улыбнешься, улыбнешься прозрачному на свтломъ фон лицу, боязливо, внимательно и вопросительно смотрящему на тебя, какъ будто ты — одно съ каждой тайной, съ каждымъ полузвукомъ, сговорилась и въ полномъ согласіи съ ними. Разв можетъ какая-нибудь власть сравняться съ твоею въ господств надъ земнымъ? Смотри, короли лежатъ и цпенютъ отъ ужаса и не въ силахъ сказочники отвлечь ихъ вниманія. Покоясь на блаженныхъ грудяхъ своихъ фаворитокъ, они вдругъ чувствуютъ страхъ и начинаютъ дрожать, и радость бжитъ отъ нихъ. А ты вотъ, въ состояніи заставить отступить это страшное и окончательно овладваешь имъ, и не на подобіе занавси, держишь ты его передъ собою, занавси которую оно могло бы то тутъ, то тамъ слегка приподнять, нтъ, ты, будто слдуя зову того, кто нуждается въ теб, обгоняешь его. Ты точно на много опережаешь все, могущее случиться, и позади остается только поспшность, съ которой ты явилась на зовъ, твой вчный путь — полетъ твоей любви.
Гипсовщикъ, мимо котораго мн ежедневно приходится проходить, выставилъ рядомъ дв маски: одну — снятую въ морг съ молоденькой утопленницы, потому что она была красива и улыбалась, до того обманчиво улыбалась, будто ей уже все извстно, а подъ нею его познающее лицо, жестокій узелъ туго напряженныхъ мускуловъ, безжалостное претвореніе музыки, стремящейся безпрерывно распыляться въ поэзію. Лицо того, у кого Богъ отнялъ слухъ, чтобы для него не существовало звуковъ помимо тхъ, что онъ слышалъ внутри себя, чтобы его не вводили въ заблужденіе мутность и временность шумовъ, его, въ которомъ была и ясность, и длительность ихъ, чтобы исключительно чувства безъ звука давали ему представленіе о мір,— мір напряженномъ, выжидающемъ, еще неоконченномъ мір, до сотворенія звуковъ.
Завершитель мірового совершенства! Какъ тогда, когда надъ землей и надъ водами падаетъ дождь,— небрежно падаетъ, случайно,— и вслдствіе закона природы радостно и невидимо снова поднимается изо всего, и поднимается, и носится и образуетъ небо,— такъ изъ тебя возносились, осадки насъ и окутывали міръ облаками музыки.
Твоей музыки — чтобы она могла звучать для всей вселенной, а не только для насъ. Чтобы въ. ивахъ для тебя создали рояль съ молотами вмсто клавишъ и ангелъ провелъ тебя среди цлаго ряда дикихъ горныхъ цпей, гд покоятся и цари, и гетеры, и анахореты, къ одинокому инструменту, а потомъ взлетлъ высоко прочь, боясь чтобы ты не началъ играть.
И прошелъ бы ты самъ потокъ — потоками звуковъ, никмъ дотол не слыханныхъ, возвратилъ, бы вселенной принадлежащей ей одной… И вдали проносились бы бедуины суеврные, а торгаши бросались бы ницъ около граней твоей музыки, будто ты — олицетвореніе бури. И лишь отдльные львы кружились бы вокругъ тебя поздно ночью, боясь самихъ себя, словно собственная волнующаяся кровь грозитъ имъ опасностью.
Потому что, кто же можетъ изгнать изъ ушей обоихъ похотливыхъ твои звуки и тебя самого?
Кто гонитъ изъ концертныхъ залъ продажныхъ съ неоплодотвореннымъ слухомъ, что блудитъ и никогда не зачинаетъ? Тамъ излучивается смя, а она остаются подъ нимъ и забавляются имъ, какъ блудницы, или же оно, подобно смени Онана, падаетъ среди нихъ, въ то время, какъ они лежатъ и наслаждаются чувствомъ удовлетворенности, ничмъ не вызваннымъ. Но, господинъ мой, тамъ, гд звуки твои достигнутъ двственнаго слуха возлежащаго цломудреннаго, онъ умретъ отъ блаженства, или же познаетъ безконечное и его оплодотворенный мозгъ долженъ будетъ лопнуть отъ избытка творчества.
Я отнюдь не умаляю значеніе этого. Знаю, что для этого нужно обладать мужествомъ. Но, Предположимъ на мгновеніе, что оно — этотъ courage de luxe,— оказался бы у кого-нибудь — мужество послдовать за ними, чтобы потомъ разъ навсегда (потому что, вдь, никто не могъ бы позабыть или перепутать что-либо подобное) такъ вотъ, разъ навсегда знать, куда они потомъ, заползаютъ и что длаютъ въ продолженіи всего остального безконечнаго дня, и спятъ ли они по ночамъ? Особенно важно установить послднее — спятъ ли они? Но одного мужества для этого еще мало. Потому что, вдь, они приходятъ и уходятъ не какъ остальные люди, слдить за которыми сущіе пустяки. Нтъ, они тутъ, и снова ихъ нтъ, выстроились и убрались, точно оловянные солдатики. Встрчаются они, правда, въ уединенныхъ мстахъ, но вовсе не скрытыхъ.. Кусты ли немного отступятъ, или дорожка слегка изовьется вокругъ лужайки,— и они тутъ какъ тутъ, а вокругъ нихъ такая масса прозрачнаго воздуха, точно они находятся подъ стекляннымъ колпакомъ. Этихъ невидныхъ человчковъ, маленькихъ и скромныхъ во всхъ отношеніяхъ, можно бы принять за простыхъ прохожихъ, надъ чмъ-то задумавшихся. Но это было бы ошибочно. Видишь лвую руку? Видишь какъ она что-то вытаскиваетъ изъ бокового кармана стараго пальто? Видишь, она нашла то, чего искала и человкъ протягиваетъ въ воздух что-то маленькое, такъ что это невольно бросается въ глаза? Не проходитъ и минуты, какъ къ нему уже подлетаютъ дв-три птички-воробушка — и съ любопытствомъ подскакиваютъ поближе. И если человку удастся приноровиться къ очень опредленнымъ понятіямъ птичекъ о неподвижности, то ничто не помшаетъ имъ подлетть къ нему совсмъ близко, кончается тмъ, что первый воробушекъ взлетываетъ на воздухъ и нкоторое время нервно кружится на высот поднятой руки, а она (Богъ свидтель) протягиваетъ ему нарочито безпритязательными и невинными на видъ пальцами крохотный кусокъ обвтрившагося, сладкаго хлбца. И чмъ боле вокругъ человка собирается людей — понятно, на извстномъ разстояніи — тмъ слабе у него становится связь съ ними. Безъ малйшаго движенія стоитъ онъ, словно догорающій свтильникъ, распространяющій вокругъ себя остатки своего свта, которымъ самъ же и отогрвается. И какъ онъ манитъ, и чмъ приманиваетъ,— маленькія, глупенькія пичужки понять не умютъ. Если бы не являлись зрители и онъ имлъ возможность долго простаивать такимъ образомъ, я увренъ, съ неба внезапно спустился бы ангелъ и преодолвъ въ себ отвращеніе, сълъ бы старый, сладковатый кусочекъ изъ преисполненной горести руки… Но ему, какъ и всегда, мшаютъ люди. Они виною тому, что слетаются одни только птицы и они увряютъ, что ему другого и не нужно, съ него и ихъ довольно. Да и чего же ему еще надо, этому старому, вывтрившемуся отъ дождей, чучел, слегка криво воткнутому въ землю, на подобіе рзныхъ фигуръ съ носовыхъ частей кораблей въ маленькихъ садикахъ моей родины, можетъ быть, это чучело и приняло такое положеніе, потому что когда-то въ жизни, стояло впереди, на носу корабля, гд качка всего сильне? Можетъ быть, оно теперь кажется вывтрившимся оттого, что когда-то было черезчуръ ярко окрашено? Хочешь, спросимъ его? Только, если теб случится увидать женщину, кормящую птичекъ, ни о чемъ не спрашивай ее, женщину можно было бы даже выслдить, такъ какъ он занимаются кормежкой какъ бы мимоходомъ, сдлать это не трудно. Но лучше оставить ихъ. Он сами не знаютъ, какъ все случилось. Вдругъ у нихъ почему-то оказывается масса хлба въ редикюл и он вытаскиваютъ изъ-подъ тоненькой мантильки громадные куски, точно слегка размоченные куски, будто пережованные. Мысль, что слюна ихъ немного распространится по міру, что маленькія птахи будутъ ліетать по свту, нося въ себ капельку вкуса ея, хотя сами, конечно, моментально забудутъ объ этомъ,— эта мысль доставляетъ имъ удовлетвореніе.
И вотъ я сидлъ за твоими книгами, причудливый, и пытался уразумть ихъ, какъ и другіе, что не брали ихъ цликомъ, а выбирали изъ нихъ лишь какую нибудь часть тебя и удовлетворялись ею. Потому что тогда я еще не зналъ, что слава — публичный конецъ созидателя, не зналъ, что вмст съ нею на расчищенное для постройки мсто, врывается толпа и перемшиваетъ вс заготовленные кирпичи.. Невдомо гд находящійся юноша! Если въ теб зретъ что-то, заставляющее тебя содрогаться, помни: для тебя полезно, если никто и ничего не будетъ знать о теб. И если люди, считающіе тебя за ничтожество, начнутъ противорчить теб, или же совсмъ махнутъ на тебя рукой, или же т изъ нихъ, съ которыми ты общаешься, вздумаютъ погубить тебя за твои мысли,— какое значеніе будетъ имть опасность, то явное, что заставитъ тебя собраться съ силами, по сравненію съ позднйшими хитрыми подкопами славы? Она обезвредить тебя потому что разветъ по втру твои мысли.
Никого не проси говорить о себ даже съ презрніемъ. А когда съ теченіемъ времени ты начнешь замчать, что имя твое начинаетъ обращаться среди людей, не придавай этому большого значенія нежели всему, что исходитъ изъ устъ ихъ. скажи себ: оно стало непригоднымъ, и сбрось его. Прими другое, все равно какое, лишь бы Господь въ нощи могъ позвать тебя. Искрой его это всхъ. Мы былъ самымъ одинокимъ на свт, стоялъ въ сторон это всего, а благодаря слав они настигли тебя. Давно ли они кореннымъ образомъ расходились съ тобою, а теперь обращаются, какъ съ равнымъ, и повсюду таскаютъ съ собою слова твои, выставляютъ ихъ въ клткахъ своего самохвальства, показываютъ на площадяхъ и слегка поддразниваютъ ими изъ своего безопаснаго убжища. И поддразниваютъ твоими словами, похожими на ужасныхъ хищныхъ зврей.
И когда они, эти отчаявшіеся, вырвались у меня и напали на меня же среди моей пустыни, я, такой же отчаявшійся, какъ и ты въ конц твоего пути, неврно обозначеннаго на всхъ картахъ, прочелъ тебя впервые. Безнадежная гиперболичность твоего странствія прорзаетъ небеса, подобно прыжку, только единажды ты склоняешься къ намъ, чтобы затмъ съ ужасомъ отвернуться. Что было теб до того, останется ли женщина или уйдетъ, охватитъ ли одного головокруженіе, а другого — сумасшествіе, живы ли мертвецы и не находятся ли въ летаргіи живущіе,— что теб было до всего этого? Все это казалось теб совершенно естественнымъ, ты проходилъ черезъ все это, словно черезъ сни, въ которыхъ люди не задерживаются. Но въ сферахъ, гд клокочутъ наши дянія, ты останавливался на продолжительное время и тамъ, гд он осдали и внутренно мняли свою окраску, ты склонялъ голову. На такой глубин, на которую еще никто не опускался, передъ тобою распахнулись двери и ты оказался въ лабораторіи, у самыхъ колбъ, осіянныхъ заревомъ огня. Тамъ, куда ты никогда и никого не бралъ съ собою, недоврчивый, тамъ ты одинъ разбирался въ переходахъ изъ одного состоянія въ другое. И тамъ же,— такъ какъ въ крови у тебя было отмчать, а не Творить или проповдывать,— ты принялъ громадное ршеніе: до того подчеркнуть ту черточку, что сначала и самъ различилъ лишь въ увеличительное стекло, чтобы она стала ясной для тысячей, рзко обозначилась передъ всми. Возникъ твой театръ. Ты не могъ ждать, пока почти безразличная жизнь, тысячелтіями спресованная въ капли, была найдена и постепенно выявлена для единицъ остальными искусствами, и чтобы эти единицы мало-по-малу объединились для познанія ея и, наконецъ, у нихъ явилась потребность найти подтвержденіе возвышенныхъ догадокъ, разыгранныхъ на сцен примровъ. Ты не могъ выжидать этого: ты существовалъ и чувствовалъ долгъ выполнить то, чего измрить нельзя., теб надо было найти, указать и сохранить: и подъемъ чувства на какіе-нибудь полградуса, и проявленіе почти ничмъ не стсненной воли, которую ты отмтилъ гд-то около себя, и легкое помутнніе капли тоски, неуловимые переливы красокъ въ безконечно маломъ атом… И это потому, что вся жизнь, наша жизнь, въ наше время, ушла глубоко внутрь, ускользнула такъ далеко, что объ ней едва остались какія-то догадки.
А таковъ, какимъ ты былъ, созданный для толкованія, безпременнымъ трагическимъ поэтомъ, — ты не могъ не претворять однимъ ударомъ, сразу, эти тончайшіе намеки въ убдительнйшіе жесты въ самые наидйствительнйшіе. Ты взялся за свой властный и мощный трудъ и въ своихъ произведеніяхъ все нетерпливе и все съ большимъ отчаяньемъ искалъ въ вншнемъ эквивалентовъ узрннаго внутри человка. И вотъ въ твоихъ твореніяхъ появляется кроликъ, чердакъ, залъ, въ которомъ кто-то ходитъ взадъ и впередъ, звонъ разбитаго стекла въ сосдней комнат, передъ окнами занимается пожаръ, показывается солнце. Была тутъ и церковь, и горная долина, напоминавшая церковь. Но и этого всего было еще мало: наконецъ, теб понадобилось вывести башню и горныя цпи, а потомъ лавины, ради указанія на непостижимое, засыпали на сцен, загроможденной обыденщиной, цлыя мстности. Но дальше идти уже было некуда. Концы трости, которую ты сгибалъ, выпрямились, твоя безумная сила покинула гибкій тростникъ и творчества твоего какъ не бывало. Догадался ли кто-нибудь, почему ты — своенравный, какимъ оставался въ продолженіе всей жизни,— въ послднее время передъ кончиной не отходилъ отъ окна? Ты хотлъ видть прохожихъ, потому что теб пришло въ голову, что, можетъ бытъ, и они пригодятся теб на что-нибудь,— если теб вздумается вывести ихъ въ одинъ прекрасный день?
Тогда я впервые подумалъ, что о женщин ничего нельзя сказать, я замтилъ, что когда они разсказывали о ней, то у нихъ получалась масса пробловъ, они описывали другихъ, называли окрестности, мстечки, предметы, и такъ до извстной точки, на которой все обрывалось легкимъ, едва намченнымъ, отнюдь не рзко вычерченнымъ, контуромъ, изображавшимъ ее.— Какая же она сама была?— спрашивалъ я тогда.— ‘Блокурая, приблизительно, такая же какъ ты,’ отвчали мн и перечисляли разные другіе, извстные имъ, признаки, но отъ этого образъ ея снова стирался и я опять ничего не могъ себ представить. По настоящему я видлъ ее лишь тогда, когда maman разсказывала мн исторію, которую мн постоянно хотлось слышать сызнова.
И въ этихъ случаяхъ, она, дойдя до сцены съ собакой, каждый разъ закрывала глаза, лицо ея какъ бы замыкалось и въ то же время становилось прозрачнымъ, и она какъ-то особенно прижимала къ вискамъ холодныя руки.— ‘Я видла это, Мальте’,— точно заклиная меня о чемъ-то, говорила она: ‘Я сама это видла’. Разсказывала она это происшествіе уже въ послдніе годы своей жизни, когда никого не хотла видть, и даже во время путешествій возила съ собой маленькое, частое серебряное ситечко, черезъ которое процживала вс напитки. Твердой пищи, за исключеніемъ небольшого количества хлба или бисквита, которые она, оставаясь одна, ломала:на мелкіе кусочки и съдала крошку за крошкой, какъ длаютъ дти, она уже совсмъ не употребляла. Въ то же время ею окончательно овладла боязнь булавокъ. Она говорила въ вид извиненія: ‘Я уже ничего не въ состояніи выносить, но пусть васъ это не тревожитъ, несмотря на это, я чувствую себя превосходно.’ Но ко мн она иногда вдругъ поворачивалась, (я уже усплъ немного подрости къ этому времени) и съ улыбкой, стоившей ей неимоврныхъ усилій, говорила: ‘Сколько на свт есть разныхъ булавокъ, Мальте, и гд только он не валяются. Если же вспомнить, какъ легко он выпадаютъ’… И она старалась придать словамъ своимъ шутливый оттнокъ, но въ то же время вся тряслась отъ ужаса при одной мысли обо всхъ этихъ плохо воткнутыхъ булавкахъ, которыя ежеминутно могли куда-нибудь упасть.
Но когда она разсказывала объ Ингеборгъ, съ нею ничего не длалось: она уже не жалла себя, говорила громко, вспоминая смхъ Ингеборгъ, смялась сама, чтобы и я могъ представить себ, до чего та была красива. ‘Она всхъ насъ одаряла радостью’,— говорила maman,— ‘и твоего отца тоже, Мальте: при ней онъ буквально сіялъ радостью. Но когда объявили, что она должна умереть,— хотя по ея виду можно было думать, что ей лишь слегка нездоровится, и мы вс старались скрыть это отъ нея, она вдругъ, однажды, сла, вотъ такъ, на кровати и произнесла какъ бы про себя, точно желая услыхать звукъ своихъ словъ: ‘Не старайтесь притворяться, вдь, всмъ вамъ извстно, что я должна умереть… И могу успокоить васъ — хорошо, что это такъ, потому чтто я не хочу больше жить.’ Представь себ, она сказала: ‘Я не хочу больше жить,’ — это она-то, всмъ доставлявшая такъ много радости! Поймешь ли ты это, Мальте? Когда-нибудь потомъ, когда станешь большимъ? Вдумайся тогда въ эти слова, можетъ быть, и догадаешься. А какъ было бы хорошо, если бы кто-нибудь понималъ подобныя вещи’.
‘Такія вещи’ занимали maman, когда она оставалась, одна, а въ послдніе годы она всегда бывала одна…
— ‘Вдь, мн-то никогда не додуматься до этого, Мальте,— говаривала она иногда съ своей до странности смлой улыбкой, она не хотла, чтобы кто бы то ни было видлъ эту улыбку, однимъ своимъ появленіемъ достигавшую цль.— ‘Но почему никого другого не тянетъ докопаться до этого? Если бы я была мужчиной — да вотъ, если бы я была мужчиной,— то стала бы обсуждать все, какъ слдуетъ, по порядку, подрядъ, съ самаго начала… Потому что, вдь, должно же быть этому какое-нибудь начало, и если только найти хоть его одно, то и тогда было бы кое-что сдлано, Ахъ, Мальте, вс мы только и длаемъ, что расхаживаемъ себ, и мн кажется, что вс мы какіе-то разсянные, занятые и не обращаемъ должнаго вниманія на умираніе людей. Точно будто летитъ съ Неба звзда, а никто ее не видитъ и никто при этомъ ничего себ не желаетъ. Никогда не забывай пожелать, себ чего-нибудь, Мальте. Не надо переставать желать. Я думаю, что исполненія желаній не бываетъ, но зато есть желанія, что живутъ долгое время, всю жизнь, такъ что и исполненіе-то ихъ невозможно.’
Maman приказала внести маленькій секретеръ Ингеборгъ въ свою комнату и я часто заставалъ ее передъ нимъ, такъ какъ мн дозволялось безо всякихъ околичностей входить, къ ней. Несмотря на то, что шаги мои заглушались ковромъ, она чувствовала мое приближеніе и черезъ плечо протягивала руку. Рука ея совершенно не имла вса и при поцлу вызывала то же ощущеніе, что распятіе слоновой кости которое мн протягивали вечеромъ, передъ отходомъ ко сну, чтобы я приложился къ нему. Передъ этимъ низенькимъ бюро, съ откидной доской, maman сидла точно передъ инструментомъ. ‘Въ немъ столько солнца!’ — говорила она. И дйствительно, внутренность его, покрытая стариннымъ желтымъ лакомъ, съ разбросанными по немъ цвтами, всегда по два,— красный и синій, — казалась удивительно свтлой. Тамъ же, гд находилось по три цвтка, вмст, въ середин всегда оказывался фіолетовый, разъединявшій два остальныхъ. Сами цвты и зелень тонкихъ, совершенно прямо тянущихся кверху, завитушекъ, казались настолько же темными, какъ бы замкнутыми въ себ, насколько фонъ, наоборотъ, сіялъ, хотя, въ сущности, вовсе не былъ свтелъ. Это свойство какъ-то странно смягчало тона, имвшіе какое-то внутреннее отношеніе другъ къ другу, далеко неясно выраженное во вншнемъ.
Maman одинъ за другимъ выдвигала маленькіе, пустые ящички. ‘Ахъ, розы’,— говаривала она и слегка наклонялась навстрчу тонкому аромату, никогда не выдыхавшемуся. И всегда въ этихъ случаяхъ у нея являлось, представленіе, будто въ какомъ-нибудь потайномъ ящик, о которомъ никто не помнилъ и который уступитъ нажатію какой-то тайной пружины, вдругъ найдутся какія-нибудь бумаги. ‘Вотъ увидишь: вдругъ онъ откуда-нибудь и выскочить’,— говорила она дловито, боязливо и торопливо вытягивая вс ящички. Между тмъ, бумаги, что дйствительно были найдены въ секретер, она старательно собрала и спрятала, не читая. ‘Все равно, Мальте, я ничего бы не поняла въ нихъ. Нтъ сомннія, что он оказались бы слишкомъ непонятными для меня’. У нея было твердое убжденіе, что для нея все слишкомъ сложно. ‘Для учащихся жить, не существуетъ систематическаго обученія., отъ нихъ съ первыхъ же шаговъ спрашивается наиболе трудное.’ Меня увряли, что она стала такой со времени ужасной смерти своей сестры, графини Оллегардъ Скиль, которой, собираясь на балъ, вздумалось переколоть на голов цвты, при этомъ она слишкомъ близко подошла къ зеркалу, платье ея вспыхнуло и она погибла. Но поздне судьба Ингеборгъ казалась maman еще мене постижимой.
А теперь я разскажу эту исторію въ томъ вид, въ какомъ ее мн передавала maman, когда я просилъ ее объ этомъ.
‘Было это среди лта, въ пятницу, посл погребенія Ингеборгъ. Съ того мста террасы, гд мы пили чай, между гигантскими стволами ульмъ, можно было разсмотрть куполъ фамильнаго склепа. Столъ былъ сервированъ съ такимъ разсчетомъ, чтобы казалось, что за нимъ и раньше никогда не сиживало больше народу и потому мы находились на довольно большомъ разстояніи другъ отъ друга. Зато каждый принесъ съ собою или книгу или рабочую корзину, такъ что намъ стало даже какъ будто немного тсновато. Абелона (младшая сестра maman) разливала чай, и вс старались что-нибудь подавать другъ другу и только ддушка, сидя въ кресл, смотрлъ на домъ. Въ этотъ часъ приходила почта и ее обыкновенно приносила намъ Ингеборгъ, которую всегда задерживали въ дом разныя хозяйственныя распоряженія. За нсколько недль ея болзни у насъ было достаточно времени отвыкнуть отъ ея прихода, да къ тому же, мы знали, что она придти не можетъ.. Но въ этотъ-то день, Мальте, когда она дйствительно уже боле не могла явиться,— она вдругъ пришла. Можетъ быть, по нашей вин. Потому, что я помню, что вдругъ усиленно стала думать о томъ, что же въ сущности измнилось? И тутъ же почувствовала, что не знаю, что именно,— я совершенно все забыла. Поднявъ глаза, увидала, что и остальные вс повернулись къ дому, не какъ-нибудь особенно, а спокойно, какъ поворачивались и раньше, когда ждали чего-то. И я чуть не сказала,— когда я вспоминаю объ этомъ, Мажьте, то и теперь еще холодю,— да проститъ мн Богъ, я хотла сказать: ‘Да гд же..’, какъ вдругъ Кавалеръ, какъ всегда, выскочилъ изъ подъ стола и бросился ей навстрчу. Я сама видла это, Мальте, я видла это… Онъ бросился ей навстрчу, хотя она и не показывалась, но онъ-то почуялъ, что она идетъ. Мы вс поняли, что онъ бжитъ именно -ей навстрчу. Дважды онъ оглянулся на насъ, точно спрашивая, потомъ, какъ всегда, кинулся впередъ, Малые… и, очевидно, достигъ ея, потому что началъ кружиться вокругъ чего-то, Мальте… вокругъ чего-то, чего не было… а потомъ подпрыгнулъ, чтобы лизнуть ее, подпрыгнулъ высоко. Мы слышали его радостный визгъ и такъ какъ онъ нсколько разъ подпрыгивалъ такимъ образомъ, то можно было подумать, что онъ заслоняетъ ее отъ насъ своимъ тломъ. Но вдругъ онъ взвылъ и какъ-то удивительно неуклюже бросился назадъ, но по дорог опять, какъ-то необыкновенно, растянулся и больше уже не двигался. Въ то’ же время съ другой стороны дома показался лакей съ почтой, но, при вид нашихъ лицъ, онъ не ршался двинуться съ мста. И отецъ твой, Мальте, сдлалъ ему знакъ остановиться. Твой отецъ, Мальте, не любилъ животныхъ, но тутъ онъ пошелъ медленно, какъ мн показалось, и наклонился надъ собакой. Затмъ онъ сказалъ что-то лакею, что-то короткое, односложное. Я видла, какъ лакей подбжалъ къ нему, чтобы поднять Кавалера, но твой отецъ самъ поднялъ его и пошелъ съ нимъ въ домъ, точно опредленно зналъ, куда собственно надо отнести его’.
Однажды, когда во время этого разсказа совсмъ стемнло, я былъ близокъ къ тому, чтобы разсказать maman объ ‘рук’, въ ту минуту я былъ способенъ на это. Я уже вздохнулъ, приготовляясь, какъ вдругъ мн пришло въ голову, какъ прекрасно я понимаю лакея и что онъ не могъ ршиться подойти къ намъ изъ-за ихъ лицъ. И я представилъ себ, до чего страшнымъ, несмотря на темноту, станетъ лицо maman, когда она увидитъ то, что видлъ я, и я поспшно вторично вздохнулъ, тогда казалось, что мн только этого и нужно было. Нсколько дней спустя, посл странной ночи въ галлере Урнеклостера, я нсколько дней носился съ мыслью довриться во всемъ маленькому Эрику. Но тотъ, посл нашего ночного разговора, опять совершенно отдалился отъ меня и даже избгалъ — , думаю, что онъ презиралъ меня. А мн именно потому и хотлось разсказать ему объ рук. Я вообразилъ, что выиграю въ его мнніи,— а того мн почему-то ужасно хотлось,— если мн удастся уврить его, что я дйствительно пережилъ. Но Эрикъ до того ловко избгалъ меня, что мн такъ, и не удалось, выполнить своего намренія. А потомъ вскор мы и ухали. Вотъ почему случилось, какъ это ни странно, что сейчасъ я впервые, да и то, въ сущности, самому себ, расказываю случай изъ моего дтства, лежащаго уже далеко позади.
До чего я тогда былъ еще малъ, я заключаю изъ того, что для того, чтобы было удобне рисовать на стол, мн приходилось становиться въ кресл на колни. Было это вечеромъ, зимой, если не ошибаюсь, въ нашей городской квартир. Столъ стоялъ въ моей комнат между окнами и въ ней находилась лишь одна лампа, освщавшая мою бумагу и книгу mademoiselle, потому что mademoiselle сидла рядомъ со мною, нсколько отодвинувшись назадъ, и читала. Когда же она читала, мысли ея витали гд-то очень далеко, только врядъ ли на страницахъ книги, и, такимъ образомъ, она могла читать по цлымъ часамъ, причемъ очень рдко переворачивала страницы, и у меня являлось впечатлніе, будто он становятся все полне и будто она видитъ еще какія-то слова, помимо напечатанныхъ на нихъ, слова, нужныя ей, которыхъ она не находила въ нихъ. Все это мн представлялось въ то время, какъ я рисовалъ. А рисовалъ я медленно, не имя никакихъ опредленныхъ намреній, и когда не зналъ, что же изобразить дальше, смотрлъ, слегка склоняя голову на правое плечо, смотрлъ на нарисованное, при такомъ положеній воображеніе всегда скоре подсказывало мн, чего еще не хватаетъ на рисунк. Обыкновенно изображались конные офицера, отправлявшіеся на войну, или же уже участвующіе въ сраженіи. Послднее было гораздо проще, такъ какъ въ этомъ случа приходилось рисовать лишь дымъ, заволакивавшій ршительно все. Maman, правда, всегда. увряла, будто я изображалъ какіе-то острова, острова съ большими цвтами и замками, и лстницами, тоже обставленными цвтами, и все это отражалось въ вод, но я думаю, что или юна это выдумывала, или же это было уже гораздо поздне.
Итакъ, допустимъ, что въ этотъ вечеръ я рисовалъ рыцаря, одного рыцаря, очень ясно вырисовавшагося на странно изукрашенномъ кон. Расцвтка его оказалась до того пестрой, что мн поминутно приходилось мнять карандаши, но чаще всего, все-таки, пускался въ ходъ красный, за которымъ я то и дло тянулся. И вотъ разъ, когда онъ снова понадобился мн, онъ неожиданно — какъ сейчасъ это вижу — покатился поперекъ освщеннаго листа бумаги на край стола и раньше, чмъ я усплъ помшать, полетлъ на полъ и исчезъ. Мн же, въ самомъ дл, было его очень нужно и въ то же время досадно лзть подъ столъ. Я былъ страшно неловокъ и потому мн пришлось прибгнуть къ различнымъ ухищреніямъ, чтобы спуститься на полъ, ноги оказались у меня черезчуръ длинными и я никакъ не умлъ вытащить ихъ изъ-подъ себя. Къ тому же, я слишкомъ долго простоялъ на колняхъ, вслдствіе чего они одеревенли, и я уже не могъ различить, гд кончается часть меня самого и гд начинается кресло. Въ конц концовъ, я, все-таки, слегка сконфуженный, очутился внизу и оказался на шкур какого-то звря, разостланной подъ столомъ до самой стны. Но тутъ явилось новое затрудненіе: привыкнувъ къ яркому свту наверху, и все еще видя передъ собою яркія краски на блой бумаг, глаза мои не были въ состояніи различить хоть что-нибудь и темнота подъ столомъ казалось мн до того компактной, что я боялся натолкнуться на нее. Слдовательно, мн оставалось положиться на чувство осязанія и я, стоя на колняхъ и облокотись на лвую руку, другой сталъ водить по длинной, прохладной шерсти ковра, казавшейся, мн весьма пріятной на ощупь — но карандаша нигд не оказывалось. Мн показалось, что я даромъ теряю массу времени, и только что я собрался окликнуть mademoiselle и попросить ее посвтить мн лампой, какъ замтилъ, что для моего невольно напряженнаго зрнія темнота постепенно становится прозрачне, и сквозь нее я уже сталъ различать заднюю стну со свтлымъ карнизомъ, могъ оріентироваться между ножками стола и прежде всего разглядлъ свою собственнную руку съ растопыренными пальцами, которая двигалась какъ-то совершенно самостоятельно, напоминая своимъ движеніемъ водяное животное, шныряющее по дну. Я смотрлъ на нее, какъ сейчасъ помню, съ крайнимъ любопытствомъ, глядя на то, какъ она самовластно обшариваетъ дно, мн почудилось, что. она уметъ производить такія движенія, какихъ я никогда не знавалъ за нею. Меня заинтересовало, какъ она подвигается впередъ, и я приготовился ко всякаго рода зрлищамъ и внимательно слдилъ за нею. Но разв я могъ ожидать, что вдругъ навстрчу ей, отъ противоположной стны, протянется другая рука, побольше только? И до того необыкновенно худая рука, что я еще никогда не видывалъ подобной? И вдругъ эта рука начинаетъ точь-въ-точь также шарить по полу со своей стороны и об растопыренныя незрячія руки ощупью подвигаются другъ къ другу. Мое любопытство еще не было удовлетворено, когда внезапно оно потухло и взамнъ его остался одинъ ужасъ. Я чувствовалъ, что одна изъ рукъ принадлежитъ мн и что она пускается на что-то такое, чего потомъ уже никакъ нельзя будетъ поправить. Сознавая свое неотъемлемое право распоряжаться ею, я придержалъ ее и тихо, плашмя, потащилъ къ себ, не спуская въ то же время глазъ съ той, другой, продолжавшей чего то искать. Я понялъ, что она не уступаетъ и не помню уже, какъ очутился наверху. Тутъ я забился въ самую глубь кресла: зубы м’ои стучали, въ лиц не было ни кровинки, такъ что, думается, даже блки глазъ не выдлялись. ‘Mademoiselle’, хотлъ я сказать и не могъ, но она сама чего-то испугалась, бросила книгу въ сторону, опустилась передо мною на колни и стала звать по имени, мн кажется, что она даже трясла меня. Но я находился въ полномъ сознаніи и нсколько разъ (потянулъ въ себя воздухъ, потому что собирался разсказать, что со мною было.
Но какъ? Я изо всхъ силъ старался овладть собою, но не находилъ словъ для выраженія случившагося, чтобы оно стало понятнымъ и другимъ. Если и существовали такія слова, то я былъ слишкомъ малъ, чтобы найти ихъ. И вдругъ меня охватилъ ужасъ, что он, все-таки, вопреки моему возрасту, могутъ объявиться, эти слова, но произнести ихъ сызнова, съ самаго начала, снова пережить то, что произошло внизу, лишь нсколько иначе, — мн казалось ужасне всего остального, на то же, чтобы объяснить, какъ я все понималъ, у меня, думаю, уже не осталось силъ.
Конечно, можетъ быть, это лишь мое воображеніе, но я уже въ то время почувствовалъ, что съ этого дня въ мою жизнь, даже въ самого меня, вошло что-то, съ чмъ мн придется всегда и всюду бороться одному.
Вижу себя лежащимъ безъ сна въ маленькой стчатой кроватк, съ смутнымъ предчувствіемъ, что жизнь сложится именно такъ, а не иначе, будетъ полна всякихъ необычныхъ вещей, пріуготованныхъ для одного М’еня, разсказать которыя невозможно. Врно одно, что во мн, мало-по-малу, стала проявляться тяжелая грусть и какая-то особая гордость. Я представлялъ себ, какъ, молча, буду расхаживать., преисполненный внутреннихъ переживаній, я ощущалъ необузданную симпатію къ взрослымъ, удивлялся имъ и собирался сказать, до чего поклоняюсь имъ. Mademoiselle я ршилъ сообщить это при первомъ же удобномъ случа.
А тутъ наступила одна изъ тхъ болзней, которыя были какъ бы созданы для того, чтобы доказать мн, что он являются не первыми моими переживаніями. Меня мучилъ бредъ, заставлявшій подниматься изъ самыхъ сокровенныхъ тайниковъ души опыты, картины и факты, ю которыхъ я ничего не зналъ, и я лежалъ, какъ бы придавленный самимъ собою и поджидалъ мгновенія, когда мн будетъ приказано все это снова запрятать въ себя, хорошенько запрятать, все по порядку… Тогда я принимался за дло, но у меня подъ руками оказывалось слишкомъ много всего и становилось все больше и больше, и я не могъ уже справиться… Въ этихъ случаяхъ меня охватывало бшенство и я, комкая все, сваливалъ въ свою душу цлыми ворохами, но тогда я самъ не могъ заикнуться и начиналъ кричать. Лежалъ, полуразверстый, и кричалъ, кричалъ… А когда я посл этого ршился выглянуть изъ своего внутренняго міра, то оказывалось, что они уже давно стоятъ вокругъ моей кровати и держатъ меня за руки, и свча горитъ, и за ними движутся ихъ громадныя тни. И отецъ приказывалъ сказать мн, въ чемъ дло, приказъ отдавался сдержанно, ласково, но все же это былъ пфриказъ, и когда я не отвчалъ, онъ терялъ терпніе.
Maman никогда не приходила по ночамъ — или, нтъ,— однажды она все-таки пришла. Я такъ долго кричалъ, что около меня собрались и mademoiselle, и Сиверсенъ-экономка, и Георгъ-кучеръ, но и то не помогло. Наконецъ, они ршились послать карету за родителями, находившимися на большомъ балу, кажется, у кронпринца. И вдругъ я услыхалъ, какъ она възжаетъ во дворъ и утихъ, слъ на кровати и сталъ смотрть на дверь. Въ сосдней комнат раздался легкій шорохъ и maman въ придворномъ наряд, на который она не обращала никакого вниманія, почти вбжала ко імн, блая шуба соскользнула съ ея плечъ, когда она заключила меня въ свои обнаженныя руки. Я же, пораженный, какъ никогда, въ восторг ощупывалъ ея войосы, ея маленькое выхоленное личико, и холодные камни въ ушахъ, и шелкъ, обрамлявшій плечи, пахнувшія цвтами. Мы такъ и остались обнявшись, нжно плакали и цловались, пока не почувствовали, что вошелъ отецъ и намъ нужно разстаться.
‘У него сильный жаръ’,— услыхалъ я робкій шопотъ maman, посл чего отецъ взялъ мою руку и сталъ щупать пульсъ. Онъ былъ въ форм егермейстера, съ чудной, широкой, голубой муаровой лентой ордена Слона. ‘Что за нелпость, вызывать насъ’,— сказалъ онъ, не глядя на меня. Они общали вернуться на балъ, въ случа, если бы не оказалось ничего серьезнаго. Тіосл ихъ ухода, я нашелъ на своемъ одял корнэ maman для записи танцевъ и блыя камеліи, которыхъ раньше никогда не видывалъ, я положилъ ихъ на глаза и наслаждался прохладой лепестковъ. Но послобденнымъ часамъ во времена такихъ болзней, казалось, и конца нтъ. По утрамъ, посл плохо проведенной ночи, какъ-то долго спалось, а когда потомъ, бывало, проснешься съ мыслью, что еще очень рано, оказывалось, что уже полдень миновалъ и день тянулся, тянулся безъ конца. И вотъ лежишь, бывало, въ прибранной кроватк, можетъ быть, немного вытягиваешь суставы и чувствуешь слишкомъ большое утомленіе, чтобы хоть
Что-нибудь, представить себ. Во рту надолго сохранялся вкусъ яблочнаго пюре и это уже очень много значило, если вмсто того, чтобы дать распоряжаться въ своей голов разнымъ мыслямъ, сосредоточить вниманіе на его дйствіи. Потомъ, когда силы возстановлялись и мн подъ спину подкладывали подушки, я могъ сидть и играть въ солдатики, но они очень, ужъ легко опрокидывались на покатомъ столик у кроватки и всякій разъ падали цлыми рядами, а я, между тмъ, все еще не былъ въ состояніи совершенно вернуться къ обычной жизни и выстраивать ихъ сызнова. И вдругъ все это начинало мн казаться лишнимъ, и я просилъ какъ можно скоре убрать ихъ, и мн было пріятно снова видть передъ собою одн свои руки, поодаль отъ себя, на одял.
Если иногда на полчасика входила maman и читала мн вслухъ сказки (для настоящаго продолжительнаго чтенія у меня была Сиверсенъ), то это длалось не ради сказокъ. Потому что мы оба съ ней сказокъ не любили. У насъ были иныя понятія о чудесномъ. Мы находили, что если бы всегда все творилось естественнымъ образомъ, то это и было бы самое удивительное. Мы съ нею не очень-то стремились летать по воздуху, феи разочаровали насъ и отъ превращенія въ кого бы то ни было мы ожидали лишь поверхностнаго разнообразія. Но для вида мы, все-таки, какъ будто, и читали, будто, въ самомъ дл, были заняты, — а то и ей и мн было бы непріятно въ случа прихода кого-нибудь объяснить, что мы длили, а относительно отца мы вели себя даже съ преувеличенной ясностью. И только въ тхъ случаяхъ, когда были совершенно уврены, что намъ никто не помшаетъ, а на двор уже начинало смеркаться, намъ случалось предаваться воспоминаніямъ о временахъ давно, давно прошедшихъ, какъ намъ обоимъ казалось., и мы улыбались, потому что успли съ тхъ поръ значительно вырости. Мы вспоминали, что было время, когда maman желала, чтобы я былъ маленькой двочкой, а не мальчикомъ, какъ теперь. Я какимъ-то образомъ догадался объ этомъ, и мн приходило въ голову иногда, посл обда, стучаться въ комнату maman и на ея вопросъ ‘кто тамъ’? съ восторгомъ отвчать изъ-за двери: ‘Софи’, причемъ я длалъ свой, и безъ того слабый, голосъ до того тонкимъ, что онъ щекоталъ мн горло. И когда я (входилъ къ ней, почти въ такомъ же коротенькомъ, какъ у двочекъ, плать, которое всегда носится съ засученными рукавами, то дйствительно. превращался въ Софи, маленькую Софи maman, которая начинала хозяйничать у нея, и заплетать maman косы, и все это, чтобы ее нельзя было смшать съ нехорошимъ Мальте, даже тогда, когда онъ вернется. Но послднее было вовсе нежелательно: какъ maman, такъ и Софи, были довольны его отсутствіемъ, и ихъ разговоры (Софи продолжала все время говорить необыкновенно высокимъ голосомъ) большею частью заключались въ томъ, что он перечисляли шалости Мальте и жаловались на него. ‘Ахъ, ужъ этотъ мн Мальте!’—вздыхала maman. А Софи припоминала множество гадкихъ продлокъ вообще всякихъ мальчиковъ, точно она знавала ихъ цлую пропасть. ‘Желала бы я знать, что сталось съ Софи?’—внезапно замчала maman во время такихъ воспоминаніи. Мальте, конечно, ничего не могъ сообщить ей объ этомъ. Но если maman высказывала предположеніе, что она, вроятно, умерла, онъ упрямо спорилъ и умолялъ ее не врить этому, хотя доказать противное было невозможно.
Когда я теперь перебираю все это въ ум, то только удивляюсь, что каждый разъ я, все-таки, снова покидалъ свой бредовой міръ и снова возвращался къ чрезвычайно тсной семейной жизни, гд каждому хотлось, чтобы его желаніе оставаться въ области общеизвстнаго находило поддержку и въ другихъ, и гд вс съ такою осторожностью вели себя въ сфер общепонятнаго. Въ ихъ жизни чего-то ждали и оно случалось или не случалось — третій исходъ былъ немыслимъ. Въ ихъ жизни случались вещи, которыя разъ навсегда были причтены къ грустнымъ, существовали положенія, признанныя пріятными, и цлая масса вещей безразличныхъ. Но если на чью-нибудь долю выпадала радость, то радость настоящая, и тому человку соотвтственно этому и слдовало вести себя. Въ сущности, все это было очень, просто, и если хорошенько вникнуть, то все длалось какъ-то само собою, и въ условныя границы можно было вписать все ршительно: равномрно-нескончаемые, длинные часы уроковъ въ то время, какъ на двор стояло лто, прогулки, о которыхъ приходилось разсказывать на французскомъ діалект, гостей, къ которымъ меня вызывали въ пріемную, и которые находили забавнымъ мою грусть и потшались надо мною, точно надъ извстными птицами съ вчно, печальнымъ выраженіемъ, и, само собою, дни рожденій, когда сзывались дти, которыхъ я почти не зналъ, дти конфузились, и отъ этого и я чувствовалъ себя сильно смущеннымъ, или же, наоборотъ, являлись дерзкія, царапавшія мн лицо и ломавшія только что полученные подарки, а потомъ, когда все оказывалось повытасканнымъ изъ ящиковъ и коробокъ и сваленнымъ въ кучу, он узжали домой. Ну, а играя одинъ, какъ обыкновенно, мн случалось переступать границы этого совсмъ невиннаго мірочка, слитаго во-едино съ остальнымъ міромъ, и попадать въ совершенно неожиданныя положенія, которыхъ нельзя не отмтить.
Mademoiselle временами страдала чрезвычайно сильными мигренями и въ эти дни бывало нелегко отыскать меня. Я зналъ, что когда отцу приходила фантазія справиться обо мн, за мною посылали кучера въ паркъ. Изъ одной гостиной наверху я могъ видть, какъ онъ выбгалъ и у входа въ длинную аллею начиналъ звать, меня. Эти гостиныя, одна подл другой, были расположены по фасаду Ульстардскаго дома, а такъ какъ мы въ т времена уже рдко принимали гостей, то он почти всегда стояли пустыми. Къ нимъ примыкала еще большая угольная, имвшая для меня громадную притягательную силу. Въ ней ничего не было, кром стараго бюста, изображавшаго, насколько помню, адмирала Юеля, зато вс стны вокругъ сплошь были заставлены глубокими, срыми стнными шкафами, такъ что даже окна и т были продланы въ голой, выбленной стн надъ ними. Ключъ отъ шкафовъ я нашелъ висящимъ на дверцахъ одного изъ нихъ и онъ же отпиралъ вс остальные. Такимъ образомъ, я имлъ возможность въ короткое время изслдовать все находившееся въ нихъ: и холодные на ощупь отъ множества затканнаго серебра камергерскіе камзолы XVIII вка, и чудно вышитые жилеты къ нимъ, и костюмы ордена Данеборга и Слона, которые съ перваго взгляда можно было бы принятъ за женскія платья, до того они были сложны и богаты и съ такой мягкой на ощупь подкладкой. И еще самыя настоящія робы, которыя, благодаря тому, что висли на плечикахъ, отдлялись одна отъ другой, точно распяленныя маріонетки какой-нибудь вышедшей изъ моды большой пьесы. Головы маріонетокъ были, вроятно, употреблены на что-то другое. Но среди другихъ находились и такіе шкафы, въ которыхъ, казалось, совсмъ темно, темно отъ разныхъ скромныхъ формъ, гораздо боле поношенныхъ, нежели все остальное, и въ сущности только и жаждавшихъ, чтобы ихъ уничтожили. Ничего не было страннаго въ томъ, что я все это вытаскивалъ наружу и ту или иную изъ вещей прикидывалъ или даже примрялъ по себ, также и въ томъ, что одинъ изъ костюмовъ, приблизительно бывшій мн впору, я торопливо надлъ и, волнуясь отъ любопытства, побжалъ въ сосднюю комнату, предназначавшуюся для прізжающихъ, и прямо подошелъ къ узкому простночному зеркалу, составленному изъ отдльныхъ, неровныхъ зеленыхъ стеклышекъ. Ахъ, до чего я дрожалъ въ своемъ костюм и до чего было занимательно находиться въ немъ! Наконецъ, выступая изъ мути стекла, что-то медленно стало приближаться ко мн, гораздо медленне, нежели приближался я самъ къ нему. Оно и понятно: само зеркало не врило явленію и спросонья не желало повторить то, что ему предъявлялось. Но, въ конц концовъ, оно должно было сдлать это. И тогда отраженіе показалось мн чмъ-то неожиданнымъ, чужимъ, совершенно инымъ, чмъ я ожидалъ, чмъ-то внезапнымъ, самостоятельнымъ, во что я торопливо вглядывался, чтобы въ слдующую же минуту не безъ нкотораго торжества все же узнать въ немъ самого себя, а это сознаніе находилось на волосокъ отъ полной утраты удовольствія. Но если въ этихъ случаяхъ я начиналъ тотчасъ же разговаривать, раскланиваться, длать себ знаки, постоянно оглядываясь назадъ, то воображеніе до тхъ поръ оказывалось къ моимъ услугамъ, пока мн это было угодно.
Тогда-то я узналъ, какое непосредственное вліяніе можетъ оказать костюмъ на человка. Едва я надвалъ одинъ изъ нихъ, какъ уже чувствовалъ, что нахожусь въ его власти, что онъ предписываетъ мн мои движенія, выраженіе лица, даже фантазіи, рука, на которую то и дло спадалъ кружевной манжетъ, отнюдь не оставалась моей собственно рукой — она двигалась, словно актеръ, и мн сдается даже, что она сама за собою наблюдала, хотя это звучитъ преувеличеніемъ. Однако, эти представленія никогда не заходили такъ далеко, чтобы я самъ себ становился чуждъ. Наоборотъ, чмъ многократне длались превращенія, тмъ боле я утверждался въ своей личности. Я становился. *все смле и Смле, заходилъ все дальше и дальше, потому что мое умнье изображать разныхъ лицъ было вн всякаго сомннія. Я не замчалъ искушенія въ этой быстро растущей увренности.
Для окончательнаго торжества судьбы нужно было, чтобы одинъ изъ шкафовъ, который, я думалъ, отпереть невозможно, въ одинъ прекрасный день поддался моимъ усиліямъ, и въ немъ, вмсто какихъ-нибудь опредленныхъ костюмовъ, оказалось всяческое маскарадное тряпье, его фантастическая неопредленность заставила кровь броситься мн въ лицо. Чего тамъ только не было! Я помню, тамъ оказалось домино всхъ цвтовъ, женскія юбки, громко звенвшія отъ нашитыхъ монетъ, былъ костюмъ Пьеро, казавшійся мн глупымъ, широкія турецкія шаровары и персидскія шапки, изъ которыхъ выпадали небольшіе мшечки съ камфарой, и короны съ тусклыми, невыразительными камнями. Ко всему этому я отнесся съ нкоторымъ презрніемъ, до такой степени оно казалось мн жалко фальшивымъ. Да и висли эти одянія, какія-то пустыя, убогія, а когда я ихъ вытаскивалъ на свтъ Божій, то они какъ-то безвольно комкались. Но что привело меня какъ бы даже въ какое-то опьяненіе, такъ это широчайшіе бурнусы, и платки, и шали, и вуали, и большіе куски мягкихъ тканей безъ опредленнаго назначенія, вкрадчивыхъ, или же до того скользкихъ, что и удерживать ихъ трудно, или такихъ легкихъ, что они, словно втерокъ, пролетали мимо, или же, наоборотъ, тяжело ниспадающихъ на полъ. Только благодаря имъ я дйствительно нашелъ возможность безконечно разнообразить свое перерожденіе — длаться то невольницей, которую продаютъ, то Жанной Д’Аркъ, то старымъ королемъ, то колдуномъ… Все это теперь было возможно для меня, особенно потому, что здсь же находились и маски — большія, грозныя или удивленныя лица съ настоящими бородами и закругленными, поднятыми кверху, бровями. Я раньше никогда не видывалъ масокъ, но тутъ, съ перваго же мгновенія, понялъ, что должны существовать и маски. И я засмялся при мысли, что у насъ есть собака, которая держитъ себя такъ, словно на ней постоянно надта маска. Я представилъ себ добрые ея глаза, точно откуда-то изнутри выглядывающіе изъ ея волосатой морды. Я смялся, переодваясь, и вслдствіе этого совершенно забылъ, что собственно собрался изобразить. Все равно, будетъ одинаково ново и одинаково любопытно потомъ, уже стоя передъ зеркаломъ отгадать, кого представляешь. Маска, которую я надлъ, до странности пахла пустотой и плотно прильнула къ моему лицу, не взирая на это, я прекрасно все видлъ. Уже (надвъ ее, я началъ выбирать разные платки и наматывать ихъ на голову въ вид тюрбана, такъ что снизу край маски прикрывалъ желтый халатъ, а съ боковъ и поверху — шаль, и ихъ почти совсмъ не было Замтно. Наконецъ, когда я уже боле не могъ навшивать на себя еще больше, то ршилъ, что достаточно закостюмировался. Схвативъ длиннйшую палку, я, насколько могъ, вытянулъ впередъ руку, и, постукивая ею, поплелся, какъ мн казалось, не безъ достоинства, хотя и съ трудомъ, въ комнату для прізжихъ и поправился, идя къ зеркалу.
И право же, я былъ такъ великолпенъ, какъ даже не ожидалъ. Зеркало моментально отразило меня, до того імоя наружность была убдительна.
Было даже излишне длать движеніе: даже когда я совсмъ не шевелился и то получалась прекрасная и цльная фигура. Оставалось узнать, что же я, въ сущности, представляю, и для этого я сталъ слегка вертться во вс стороны и. наконецъ, поднялъ об руки: получилось движеніе величественное, точно заклинающее и я догадался, что только оно и могло считаться подходящимъ. Но какъ разъ въ этотъ торжественный моментъ я услыхалъ позади себя какой-то шумъ, состоящій изъ множества отдльныхъ звуковъ, заглушенный надтымъ на мн тряпьемъ. Отъ испуга я выпустилъ изъ вида существо въ зеркал и убдившись, что нечаянно опрокинулъ небольшой, круглый столикъ, съ Богъ всть какими, вроятно, очень хрупкими вещицами, сильно разстроился. Съ великимъ трудомъ я кое-какъ нагнулся и убдился, что мои опасенія основательны,— повидимому, все бывшее на столик раскололось. Оба ни на что не нужныхъ, зеленофарфоровыхъ попугая валялись на полу, конечно, порознь, разлетвшись на мелкіе куски. Крышка фарфоровой бонбоньерки, изъ которой конфекты, похожія на шелковистыя куколки наскомыхъ, разсыпались, валялась вдали отъ нея, а кусокъ ея самой находился и вовсе неизвстно гд. Досадне всего было то, что одинъ флаконъ разлетлся на тысячу мелкихъ кусочковъ и остатки какой-то старой эссенціи разлились по полу и образовали на свтломъ паркет отвратительное пятно. Я поспшилъ вытереть его чмъ-то свсившимся съ меня, но оно отъ этого стало еще черне и еще непріятне. Въ отчаяніи я поднялся на ноги и сталъ искать глазами чего-нибудь, что помогло бы мн поправить бду. Но ничего не находилось. Кром того, я былъ такъ стсненъ въ ходьб и движеніяхъ, что во мн закипло бшенство противъ безсмысленности своего положенія, которое я пересталъ понимать. Я принялся теребить надтыя на себя вещи, но он отъ этого еще плотне обхватывали мое тло. Шнуры халата душили меня, а тряпье на голов до того давило, точно, мало-по-малу, его становилось все больше и больше. Къ довершенію всего, воздухъ вокругъ длался какимъ-то мутнымъ, точно наполненнымъ туманомъ, вслдствіе испареній пролитой застоявшейся жидкости. Разгоряченный и гнвный бросился я къ зеркалу и съ трудомъ сквозь маску увидалъ, какъ работаютъ мои руки. Но онъ только и ждалъ этого,— наступилъ моментъ возмездія. Въ то время, какъ я съ возрастающимъ смущеніемъ длалъ неимоврныя усилія какъ-нибудь насильно высвободиться изъ своего переодванья, онъ заставилъ меня, не знаю уже чмъ, поднять глаза и продиктовалъ изображеніе картины,— нтъ, дйствительности — чуждой, непонятной, чудовищной дйствительности, противъ воли пронзившей меня всего, потому что теперь уже онъ былъ сильнйшимъ, а не я. Я уставился на этого ужасно громаднаго незнакомца и мн казалось невозможнымъ оставаться съ нимъ вдвоемъ. Но въ тотъ моментъ, какъ мн пришло это въ голову, случилось самое невроятное, я утратилъ всякое сознаніе самого себя, попросту, какъ-то исчезъ изъ себя. Въ продолженіе какой-нибудь секунды я ощущалъ неописуемую болзненную и безплодную тоску по самомъ себ, а потомъ остался уже только онъ и ничего не было, кром него.
Я бросился вонъ, но теперь уже онъ мчался, я не я. Онъ натыкался на все, домъ былъ незнакомъ ему, онъ не зналъ дороги, Это онъ попалъ на какую-то лстницу, въ какомъ-то коридор полетлъ на кого то и повалился на земь вмст съ тмъ лицомъ, и оно съ крикомъ освободилось изъ — подъ него. Распахнулась какая-то дверь сбиралось нсколько человкъ и, о Боже мой!— до чего было отрадно узнать ихъ. Въ числ ихъ находились Сиверсенъ, добрйшая Сиверсенъ, и горничная, и человкъ, которому на руки было сдано серебро, теперь все должно было разршиться. Но они почему-то не подходили ко мн, не спасали меня, ихъ жестокость не знала границъ: они стояли и покатывались со смху. Господи, какъ могли они только смяться! Я плакалъ, но маска не пропускала слезъ, они текли подъ нею по моему лицу и тутъ же высыхали, текли и снова высыхали… Наконецъ, я опустился передъ ними на колни съ такимъ чувствомъ, съ какимъ еще ни одинъ человкъ не опускался, я всталъ на колни, протянулъ къ нимъ руки и взмолился: ‘Вызволите меня изъ-подъ маски, если возможно, и оставьте меня самимъ собою’, но они не слышали, голосъ у меня исчезъ.
Сиверсенъ до самой смерти разсказывала потомъ, какъ я упалъ навзничь, а они все еще продолжали хохотать, думая, что это такъ нужно. Вдь, они привыкли къ разнымъ выходкамъ съ моей стороны, но когда я все продолжалъ лежатъ и не отвчалъ, они, наконецъ, убдились, что я во всхъ своихъ шаляхъ лежу безъ сознанія, точно кусокъ чего-то, совершенно какъ кусокъ.
Время летло невозможно скоро и вдругъ неожиданно оказывалось, что уже снова время пригласить въ замокъ проповдника доктора Есперсонъ. И тутъ то начиналось для обихъ сторонъ трудное и скучное времяпрепровожденіе. Привыкши къ обществу нашихъ весьма благочестивыхъ сосдей, ради чего всякій разъ совершенно отказавшись отъ своихъ привычекъ, докторъ чувствовалъ себя у насъ вовсе не на своемъ мст, словно рыба, выброшенная на сушу и судорожно ловящая ртомъ воздухъ. Дыханіе жабрами, которое онъ развилъ въ себ, у насъ давалось ему съ трудомъ: на поверхности показывались пузыри и даже обнаруживалась нкоторая опасность. Темъ для разговоровъ — если говорить правду — не находилось вовсе: распродавали остатки по необычайно низкимъ цнамъ, назначалась ликвидація всхъ товаровъ. Доктору Есперсону приходилось ограничиваться у насъ ролью частнаго лица, а именно имъ-то онъ никогда не умлъ быть. По его понятіямъ, онъ былъ приставленъ къ душамъ людей, а душа, по его ‘мннію, была общественнымъ учрежденіемъ, которымъ онъ завдывалъ, и находиться вн исполненія своихъ обязанностей онъ считалъ затруднительнымъ для себя, даже, общаясь съ женой ‘своей скромной, врной, дторожденіемъ пріобщающейся къ блаженству, Ревекк’, какъ нкогда выразился. Лафатеръ.
Впрочемъ, что касается отца, то его поведеніе по отношенію къ Богу было (вполн корректно и безупречно-вжливо. Когда онъ въ церкви ждалъ извстнаго момента, чтобы склонить голову, мн всегда представлялось, что онъ состоитъ егермейстеромъ у Господа Бога.
Машапъ, наоборотъ, вжливость по отношенію къ Богу казалась оскорбительной. Если бы она исповдывала религію съ опредленными и выработанными обрядами, для нея было бы блаженствомъ простаивать на колняхъ по нсколько часовъ подрядъ, а затмъ простираться на полу и оснять грудь и дл’ечи неистовыми крестами. Въ сущности, она не учила меня молиться, но для нея было успокоеніемъ, если я охотно становился на колни и держалъ руки гго со сложенными пальцами, то сложивъ ихъ, какъ въ ту минуту мн. казалось выразительне. Почти предоставленный въ этомъ отношеніи исключительно себ самому, я рано прошелъ нсколько стадій развитія, которыя лишь поздне, въ періодъ отчаянія, пріурочилъ къ понятію о Бог, но длалъ это такъ пламенно, что образъ Его, возникая въ моихъ мысляхъ, почти въ то же мгновеніе и распадался. Ясно, что впослдствіи мн пришлось продлать всю эту работу сначала. И тогда-то мн иногда, казалось, что въ этомъ мн необходима помощь матери, хотя правильне, конечно, было все переработать въ себ самомъ. Къ тому же, maman въ то время уже давно умерла {Въ рукописи это написано на поляхъ, начиная со словъ: ‘Впрочемъ, что касается отца’….}.
Въ присутствіи доктора Есперсона, maman иногда просто-таки начинала рзвиться. Она затвала съ нимъ разговоры, принимаемые имъ всерьезъ, а когда онъ начиналъ слушать самого себя, ей казалось, что это все, что надо, и она вдругъ совершенно забывала о немъ, будто онъ уже находился гд-то очень далеко. ‘И какъ это только онъ можетъ’,— иногда говаривала она о немъ,— ‘разъзжать по домамъ и являться къ людямъ какъ разъ въ то время, когда они умираютъ’.
Онъ навстилъ и ее, когда съ нею это случилось, только врядъ ли она видла его. Вс ея способности угасали, одна за другою, и раньше всего умерло лицо. Была осень и мы уже собирались перезжать въ городъ, когда она вдругъ заболла или, врне, сразу начала умирать, медленно, но безповоротно, умирать всею поверхностью тла. Прізжали доктора, а въ одинъ прекрасный день они собрались вс сразу и завладли всмъ домомъ. Нсколько часовъ онъ точно принадлежалъ тайному совтнику и его ассистентамъ, и мы вс какъ будто уже боле не имли права голоса въ немъ. Но посл этого у нихъ окончательно изсякъ всякій интересъ къ болзни maman, они стали назжать лишь въ одиночку, какъ бы изъ вжливости, чтобы выкурить сигару и выпить стаканчикъ портвейну. А maman въ это время умирала.
Ждали единственнаго брата maman, графа Христіана Браге, который, какъ уже упоминалось раньше, нкоторое время находился на турецкой служб, гд его, какъ увряли, весьма отличали. Въ одно прекрасное утро онъ явился въ сопровожденіи какого-то иностраннаго лакея и меня поразило, что онъ оказался выше отца и на видъ даже старше его. Они тотчасъ же обмнялись нсколькими словами, относившимися, какъ я полагаю, къ положенію maman. Наступила пауза, и потомъ отецъ прибавилъ: ‘Она очень измнилась’. Я не понялъ этого выраженія, но отъ него у меня пробжалъ морозъ по спин. Я вынесъ впечатлніе, что и отцу пришлось пересилить себя, чтобы употребить его. Но, вроятно, сильне всего при этомъ страдала его гордость.
Спустя нсколько лтъ я снова услыхалъ разговоръ о граф Христіан — было это въ Урнеклостер и говорила о немъ съ особенной любовью Матильда Браге. Между тмъ, я увренъ, отдльные эпизоды его жизни она довольно свободно’ излагала, о жизни дяди и въ обществ, и въ семь ходили лишь разные слухи, которыхъ онъ никогда не опровергалъ, вслдствіе чего они давали неограниченный просторъ фантазіи. Урнеклостеръ, принадлежитъ теперь ему. Но никто не знаетъ, живетъ ли онъ тамъ. Можетъ быть, онъ по привычк вс еще путешествуетъ, можетъ быть, изъ какой-нибудь отдаленной части земного шара какъ разъ находится въ пути извщеніе о его смерти, написанное рукою лакея-иностранца на плохомъ, англійскомъ, а можетъ быть, и на совсмъ неизвстномъ язык. А можетъ быть, этотъ лакей, оставшись одинъ, не подастъ никакой всти, а можетъ быть, оба они уже давнымъ давно погибли и лишь значатся подъ непринадлежащими имъ именами въ пассажирскихъ спискахъ какого-нибудь затонувшаго парохода.
Когда во время моего пребыванія въ Урнеклостер во дворъ възжалъ какой-нибудь экипажъ, я каждый разъ ждалъ, что появится именно онъ, и сердце мое какъ-то особенно билось. Матильда Браге увряла, что онъ всегда является внезапно, когда мене всего ждали его — ужъ таково его обыкновеніе. Но тогда онъ такъ-таки и не явился, хотя мое воображеніе цлыми недлями было занято имъ и у меня было чувство, что мы обязательно должны стать другъ къ другу въ какія-то отношенія, и я былъ бы радъ узнать о немъ хоть что нибудь положительное.
Но когда вскор затмъ вслдствіе извстныхъ событій, мой интересъ окончательно сосредоточился на Христин Браге, я, однако, какъ это ни странно, вовсе не старался узнать что-либо объ ея жизни. И, наоборотъ, меня очень безпокоила мысль, имется ли ея портретъ въ картинной галлере замка. Желаніе убдиться въ послднемъ до такой степени завладло мною и мучило, что я не спалъ нсколько ночей подрядъ, пока въ одну прекрасную ночь — видитъ Богъ, что это такъ — не поднялся съ постели и не отправился въ галлерею. Свча въ моей рук дрожала отъ боязни, но самъ я и не думалъ бояться, вообще я ни о чемъ не думалъ, а просто шелъ. Высокія двери, точно играя, легко поддавались моему напору и распахивались передо мною и надо мною, а комнаты, по которымъ я проходилъ, держали себя чрезвычайно тихо. Наконецъ, по охватившему меня чувству глубины, я догадался, что достигъ галлереи. Я зналъ — направо находятся окна, преисполненныя ночи, а слва — портреты. Поднявъ, насколько можно, выше свчу, я убдился — что они дйствительно тамъ находятся.
Сначала я ршилъ было разсматривать только женщинъ, но потомъ узналъ одинъ портретъ, за нимъ и еще одинъ, изъ числа имвшихся, и у насъ въ Ульстард. Когда я снизу освщалъ ихъ, они точно начинали шевелиться, точно тянулись къ свту, и мн казалось безсердечнымъ не выждать этого момента. Тутъ въ нсколькихъ видахъ находился Христіанъ IV съ прекрасно заплетенной косичкой и широкими, немного округленными щеками. Тутъ же, вроятно, были и его жены, изъ которыхъ я зналъ только одну Христину Мункъ, вдругъ на меня со стны подозрительно глянула Элленъ Моровинъ во вдовьемъ наряд, съ ниткой жемчуга на бортахъ высокой шляпы. Были и дти короля Христіана: все свжіе ребята отъ разныхъ женъ. Дальше находилась несравненная Элеонора на бломъ иноходц въ самое блестящее свое время, незадолго до смерти, Гильденлеве — Гансъ-Ульрикъ, о которомъ испанки говорили, что онъ румянится, до того много крови играло на его щекахъ, и Ульрикъ-Христіанъ, забыть котораго было невозможно, и почти вс Ульфельды, и тотъ, съ глазомъ замазаннымъ черной краской, вроятно Генрихъ Холькъ, въ тридцать три года -сдланный рейхсграфомъ и фельдмаршаломъ, случилось это такимъ образомъ: по дорог къ Юнгфрау Гиллеборгъ Крафзе, ему приснилось, что вмсто невсты онъ беретъ въ руки обнаженный мечъ и это до такой степени запало ему въ душу, что онъ вернулся обратно и началъ свою короткую, безумную жизнь, окончившуюся чумой. Всхъ ихъ я зналъ, такъ же какъ и портреты членовъ конгресса въ Нимвег, имвшіеся и у насъ въ Ульстард. Вс они немного походили другъ на друга, потому что портреты съ нихъ писались со всхъ разомъ. Надъ чувственнымъ, почти высматривающимъ ртомъ, у всхъ нихъ были тонкіе, подстриженные усы. Что я сразу узналъ герцога Ульриха — само собою понятно, и Клауса Браге, и Отто Дао, Стена Розеншпорре, послдняго въ своемъ род, потому что ихъ портреты я тоже или видалъ раньше въ залахъ Ульстарда, или находилъ въ старинныхъ папкахъ съ гравюрами.
Но помимо нихъ, здсь было много и такихъ, которыхъ я никогда не видывалъ раньше, женщинъ мало, но много дтей. Рука моя давно уже устала и дрожала, но я все продолжалъ поднимать свчу, чтобы разглядывать дтей. Я понималъ ихъ, этихъ маленькихъ двочекъ съ птичками на рукахъ, о которыхъ он точно забыли. Иногда у ихъ ногъ лежала маленькая собачка, или мячъ, а рядомъ, на стол, всегда стояли фрукты и цвты, на фон какой-нибудь колонны изображался то небольшой, то средней величины, гербъ Груббе или Билле или Розенкранузъ. Зато вокругъ всегда нагромождалось столько всякой всячины, точно нужно было много, много чего-то загладить. Они же просто стояли и ждали: что они ждали чего-то, было отлично видно. И тутъ я снова сталъ думать о женщинахъ и о Христин Браге, и о томъ, узнаю ли я ее.
Мн захотлось поскоре добжать до конца, галлереи и уже оттуда начать поиски, какъ вдругъ, я на что-то наткнулся причемъ такъ круто повернулъ, что маленькій Эрикъ отпрянулъ и прошепталъ: ‘Осторожне со свчей’.
— Ты здсь?— задыхаясь произнесъ я, не отдавая себ отчета, хорошо это или плохо. Въ отвтъ онъ только засмялся, и я не зналъ, что же будетъ дальше. Пламя его свчи колебалось, и я не могъ хорошо разсмотрть выраженія его’ лица. Кажется, было не хорошо, что онъ оказался здсь. Но въ ту же минуту, подходя ко мн, онъ сказалъ: — Ея портрета здсь нтъ, мы все еще ищемъ его наверху — и своимъ единственно подвижнымъ глазомъ и голосомъ онъ показалъ куда-то наверхъ. И я понялъ, что онъ говоритъ о чердак. Но вдругъ мн пришла странная мысль.
— Мы?— спросилъ я:— Да разв она наверху?
— Да,— кивнулъ онъ и очутился рядомъ со мною.
— И она сама помогаетъ искать?
— Да, мы ищемъ.
— Слдовательно, портретъ ея убранъ отсюда?
— Да, представь себ!— сказалъ онъ возмущенно. Но я не понималъ, зачмъ онъ ей нуженъ.
— Она хочетъ увидать себя,— шепнулъ онъ мн совсмъ близко.
— Вотъ что!— отвтилъ я, длая видъ, что понимаю. Но вдругъ онъ задулъ мою свчу. Я усплъ разсмотрть, какъ онъ весь перегнулся впередъ, въ полосу свта и высоко поднялъ брови. Потомъ наступила тьма. Я невольно отступилъ.
— Что ты длаешь?— сдавленно крикнулъ я, и въ горл у меня совсмъ пересохло. Однимъ прыжкомъ очутился онъ рядомъ со мною, взялъ подъ руку и захихикалъ.
— Да въ чемъ дло?— набросился я на него и хотлъ стряхнуть его, но онъ крпко вцпился, въ мой рукавъ. Я не могъ помшать ему обхватить мою шею рукою.
— Сказать?..— прошиплъ онъ и брызнулъ мн въ ухо слюной.
— Да, да скоре.
Я не сознавалъ, что говорю. Онъ уже совсмъ обнялъ меня, причемъ ему пришлось нсколько вытянуться.
— Я принесъ ей зеркало,— сказалъ онъ и снова захихикалъ.
— Зеркало?
— Да, потому что портрета-то, вдь, нтъ.
— Да, нтъ,— подтвердилъ я.
Онъ вдругъ потянулъ меня нсколько дальше къ окну и такъ сильно щипнулъ за руку, что я вскрикнулъ.
— Ея еще нтъ тамъ,— шепталъ онъ мн на ухо.
Я невольно оттолкнулъ его, причемъ у него что-то хрустнуло, и мн показалось, что я ему ‘что-то поломалъ.
— Ахъ ты!— и я невольно засмялся.— Ея нтъ тамъ? То-есть, какъ это нтъ?
— Ты глупъ,— сердито оборвалъ онъ меня.— Перестань шептать — и его голосъ сразу перемнился, точно поставили новую еще неигранную пьесу.— Можно находиться или внутри,— строго, словно мудро диктуя, отчеканивалъ онъ,— но тогда не находишься здсь, или же, если находишься здсь, точно уже не можешь быть внутри.
— Конечно,— быстро отвтилъ я, не задумываясь. Я боялся, что иначе онъ уйдетъ и оставитъ меня одного, и даже ухватился за него.
— Будемъ друзьями?— предложилъ я.
Онъ заставилъ просить себя,— Мн все равно,— дерзко отвтилъ онъ.
Я хотлъ, чмъ-нибудь закрпить начало нашей, дружбы, но обнять его не ршился. Только выдавилъ изъ себя: Милый Эрикъ! и слегка дотронулся до него. Но вдругъ я почувствовалъ страшную усталость. Оглянулся и пересталъ понимать, какъ я могъ оказаться здсь и не бояться. Пересталъ соображать, гд окна и гд портреты, а когда мы пошли, Эрику пришлось меня поддерживать.
— Они ничего не сдлаютъ теб,— великодушно уврялъ онъ и снова захихикалъ.
— Милый, милый Эрикъ! Можетъ быть, ты всегда былъ моимъ единственнымъ другомъ. Потому что у меня никогда ихъ не было. Жаль, что ты ни во что не ставилъ дружбы,— я бы хотлъ кое-что поразсказать теб. Можетъ быть, мы бы и подружились, кто знаетъ! Я припоминаю, что тогда съ тебя писали портретъ. Ддушка кого-то выписалъ, чтобы писать его. Каждое утро по часу. Я не могу вспомнить наружности художника, имя ею также забылъ, хотя Матильда Браге поминутно повторяла его.
Но видлъ ли онъ тебя такимъ, какимъ я вижу тебя? На теб бархатный костюмъ цвта геліотропъ, Матильда Браге была въ восторг отъ него, но это не иметъ значенія. Я хотлъ бы знать, видлъ ли онъ тебя? Предположимъ, что онъ былъ настоящимъ художникомъ, предположимъ, что онъ не думалъ, что ты можешь умереть раньше, чмъ онъ кончитъ свою работу, что онъ смотрлъ на дло безо всякой сантиментальности, и по просту работалъ, что его восхищала разность твоихъ карихъ глазъ, что онъ ни единаго момента не стыдился неподвижности одного изъ нихъ, что былъ на столько тактиченъ, чтобы ничего не придвигать къ твоей рук, слегка опиравшейся на столъ,— предположимъ наличность всхъ этихъ необходимыхъ для удачнаго портрета условій и разсудимъ… но, вдь, въ такомъ случа этотъ портретъ существуетъ, твой портретъ въ галлере Урнеклостера? Послдній фамильный портретъ…
Если пойти туда и разсмотрть вс портреты, то среди нихъ окажется изображеніе еще одного мальчика. Минуту: кого это? Одного изъ Браге. Видишь серебряный полъ на черномъ пол и павлиньи перья? Да тутъ и имя начертано: Эрикъ Браге. Какого-то Эрика Браге казнили? Конечно, это везд извстно. Но тутъ изображенъ не онъ. Этотъ мальчикъ умеръ маленькимъ, все равно когда. Разв же не замтно этого?
Когда прізжали гости и къ нимъ звали Эрика, фрейлейнъ Матильда Браге всякій разъ увряла, что онъ невроятно похожъ на старую графиню Браге, мою бабку. Объ ней говорили, что она была очень важная барыня. Я не знавалъ ея. И, наоборотъ, я прекрасно помню мать, отца, настоящую хозяйку Ульстарда. Она оставалась ею всегда, хотя очень обижалась на maman за то, что та вошла въ ихъ домъ въ качеств жены егермейстера. Съ тхъ поръ она постоянно длала видъ, какъ будто это всего удаляется и за всякими мелочами посылала слугъ къ maman, тогда какъ въ важныхъ вопросахъ спокойно распоряжалась и ршала, никому и ни въ чемъ не отдавая отчета. Maman, я думаю, и не желала, чтобы было иначе. она была такъ мало создана для того, чтобы управлять большимъ домомъ и окончательно не умла длить вещи на важныя и второстепенныя. Все, о чемъ ей говорили въ данную минуту, казалось ей главнымъ, и изъ-за него она забывала все остальное и оно оставалось нершеннымъ. Она никогда не жаловалась на свекровь. Да и кому ей было жаловаться? Отецъ былъ въ высшей степени почтительнымъ сыномъ, а ддушка значилъ очень мало. Графиня Маргарита Браге, какъ я ее помню, была высокой недоступной старухой и, я убжденъ, старше камергера. Жила она среди насъ своей собственной жизнью, ни на кого не обращая вниманія и ни въ комъ изъ насъ не нуждаясь: при ней всегда находилась въ качеств компаньонки старющая контесса Оксе, когда-то бабушка чмъ-то облагодтельствовала ее и этимъ безгранично привязала къ себ. Повидимому, этотъ случай былъ исключительнымъ, такъ какъ благодтельствовать было не въ ея натур. Дтей она не любила, а животныя, не смли даже приблизиться къ ней. Ходили слухи, что еще совсмъ юной двушкой она была помолвлена за красавца Феликса Лихновскаго, поздне лишившагося во Франкфурт самымъ ужаснымъ образомъ жизни. И дйствительно, посл ея смерти у нея нашли портретъ князя, который, если не ошибаюсь, былъ возвращенъ его роднымъ. Мн теперь часто приходитъ въ голову, что она изъ-за уединенной, сельской жизни въ Ульстард, съ каждымъ годомъ становится все боле уединенной и боле сельской, лишилась блестящей, свойственной ея характеру доли. Трудно сказать, жалла ли она объ этомъ. Можетъ быть, она даже презирала самую жизнь за то, что та упустила случай быть прожитой умло и талантливо. Но свои мысли она прятала глубоко-глубоко въ себ, а сверху прикрывала ихъ разными оболочками, множествомъ оболочекъ, издававшими металлическій блескъ и длавшими ее недоступной, самая же верхняя изъ нихъ казалась, новенькой и прохладной. Иногда она все же выдавала себя, выказывая своего рода наивное нетерпніе по поводу того, что на нее не обращаютъ достаточно вниманія. Въ мое время, въ подобныя минуты, ей случалось, напримръ, за обдомъ подавиться, Kкимъ-нибудь черезчуръ необычнымъ образомъ, что привлекало къ ней участіе всхъ, по крайней мр, на одну минуту длая такой же интересной и сенсаціонной, какой ей хотлось быть всегда. Между тмъ, я предполагаю, что единственно мой отецъ относился серьезно къ подобнымъ, черезчуръ часто повторяющимся случайностямъ. Онъ вжливо наклонялся въ ея сторону и по всему было ясно, что онъ мысленно предлагаетъ и отдаетъ въ ея полное распоряженіе свое собственное дыхательное горло, находящееся въ полномъ порядк. Понятно, что и камергеръ переставалъ кушать и маленькими глотками пилъ вино, но воздерживался отъ высказыванія какого бы то ни было мннія.
Одинъ единственный разъ въ своей жизни, онъ за столомъ позволилъ себ отстаивать свою самостоятельность въ отношеніи своей супруги. Было это давно, но объ этомъ случа не переставали втихомолку злобно шушукаться, причемъ неизмнно находился кто-нибудь, еще не слыхавшій о происшествіи. Разсказывали, будто камергерша иногда просто-таки выходила изъ себя, если на скатерти по чьей-либо неловкости появлялись винныя пятна,— она обязательно замчала ихъ, выставляла, такъ сказать, на показъ и осыпала виновнаго самымъ грязнымъ порицаніемъ. И вотъ, однажды, въ присутствіи нсколькихъ именитыхъ гостей, случилось, что она по поводу невинныхъ пятенъ разразилась градомъ насмшекъ и издвательствъ. Какъ ни старался ддушка заставить ее опомниться, длая незамтные знаки и давая шутливыя реплики,— но она упрямо продолжала упреки. Однако, ей пришлось сразу оборвать ихъ, такъ какъ вдругъ случилось нчто небывалое и совершенно непонятное. Камергеръ приказалъ подать себ красное вино, какъ разъ обносившееся вокругъ стола и началъ внимательно самъ наполнять свой стаканъ. Но, странно, онъ почему-то не пересталъ лить вино даже и посл того, какъ стаканъ наполнился до краевъ. Тишина кругомъ все усиливалась, а онъ продолжалъ осторожно лить, пока maman, никогда не умвшая удерживаться отъ хохота, громко1 не разсмялась и этимъ самымъ не положила конецъ инциденту. Потому что вслдъ за нею вс съ облегченіемъ подхватили смхъ, а камергеръ поднялъ глаза и отдалъ человку бутылку.
Поздне еще другая странность овладла бабушкой,— она не выносила, если кто-либо въ дом заболвалъ. Однажды, когда кухарка сильно порзала руку и она случайно увидала ее забинтованной, то стала уврять, что во всемъ дом пахнетъ іодоформомъ и ее было очень трудно убдить, что нельзя же изъ-за этого отказывать женщин. Она не желала, чтобы что-нибудь напоминало ей болзнь. Если кто-нибудь въ ея присутствіи обнаруживалъ хоть легкое недомоганіе, то она принимала это за личное для себя оскорбленіе и долго не прощала обиды.
Въ ту осень, когда умерла maman, камергерша совершенно заперлась съ Софіей Оксе въ своихъ комнатахъ и прекратила всякое общеніе съ нами даже сына не принимала. Правда, это умираніе было совсмъ некстати. Въ комнатахъ было холодно, печи дымили и по дому разгуливали мыши, такъ, что нигд нельзя было укрыться отъ нихъ. Но не это одно: Маргарита Браге, была возмущена тмъ, что maman умирала и этимъ самымъ на очередь ставилось, событіе, о которомъ она не желала говоритъ, возмущена тмъ, что молодая женщина осмливалась опередить ее, думавшую тоже когда нибудь умереть, но еще совершенно не ршавшую когда именно’. О томъ, что ей придется умереть, она часто думала, но не желала, чтобы ее торопили. Она умретъ, это несомннно, но умретъ, когда ей вздумается, а потомъ, конечно, остальные могутъ спокойно умирать, пожалуй, хоть одинъ вслдъ за другимъ, если имъ уже такъ не терпится.
Вполн простить намъ смерть maman она никогда не могла. Впрочемъ, на слдующую зиму, она и сама стала быстро старться. Ходила она все еще прямо, но сидя въ кресл уже горбилась, и слухъ тоже притупился. Можно было по цлымъ часамъ сидть и прямо смотрть на нее, а она даже не замчала этого. Мысли ея, казалось, обращены на что-то внутри себя и обычно думы ея, витали гд-то въ пространств и она не владла ими. Лишь изрдка, и то не надолго, она приходила въ себя и тогда что-то говорила компаньонк, поправлявшей на ней накидку, и большими, но чисто вымытыми руками, подбирала свое платье, точно на полу была пролита вода, или мы вс нечистоплотно вели себя.
Она умерла ближе къ весн, въ город, однажды ночью. Двери изъ комнаты Софьи Оксе въ ея спальню оставались открытыми и та ничего слыхала. Но когда утромъ она подошла къ кровати, она уже окоченла, какъ стекло.
Вслдъ за этимъ началась продолжительная и жестокая болзнь камергера. Было похоже, будто онъ только и ждалъ ея кончины, чтобы приняться за свое, столь мучительное для всхъ, умираніе.
Впервые я обратилъ вниманіе на Абелону годъ спустя посл смерти maman. Абелона всегда была съ нами. Это ей сильно вредило. И кром того Абелона была несимпатична, къ этому заключенію я пришелъ задолго раньше и ни разу какъ-то не удосужился коротенько провритъ свое мнніе, спросить же, въ какихъ, въ сущности, отношеніяхъ стоитъ къ намъ Абелона, мн показалось бы тогда даже смшнымъ. Абелона была тутъ и ее эксплуатировали, какъ могли. Но однажды я себя спросилъ: да почему же она прикована къ намъ? Каждый изъ жившихъ у (насъ занималъ опредленное мсто въ этой жизни, хотя и не всегда столь ясное, какъ, напр., назначеніе фрейлейнъ Оксе. Но зачмъ жила у насъ Абелона? Одно время у насъ заговорили о томъ, что ей слдуетъ развлечься. Но потомъ объ этомъ забыли и никто ничего не предпринялъ, чтобы разсять ее, а впечатлнія, что она сама развлекается, тоже что-то не получалось. Впрочемъ, Абелона обладала однимъ достоинствомъ — она пла, то-есть, бывали времена когда она пла. Она, несомннно, отличалась сильной музыкальностью. Если правда, что ангелы мужского рода, то можно было бы сказать, что въ ея голос было что-то мужское: сіяющая, небесная мужественность. Я уже ребенкомъ относился къ музык недоврчиво, не потому, что она сильне всего остального отршала меня отъ себя, но потому, что, какъ я замтилъ, она никогда меня не оставляла на томъ же мст, на которомъ застигала, а вынуждала уйти гораздо глубже, куда-то туда, гд все еще оказывалось совсмъ незримымъ. Я выносилъ лишь музыку, на крыльяхъ которой можно было подниматься все выше и выше до тхъ поръ, пока не казалось, что уже находишься на небесахъ.
Я и не подозрвалъ, что Абелон суждено открыть мн и иныя, небеса.
Первое время наши отношенія заключались въ томъ, что она разсказывала мн о двической жизни maman. Ей очень хотлось убдить меня въ томъ, что maman была и молода и смла. По ея увренію, въ т времена никто не могъ сравняться съ нею. въ танцахъ и верховой зд.— Она была самой смлой и какой-то неутомимой, а потомъ вдругъ, взяла да и вышла замужъ — говорила Абелона, точно все еще, по прошествіи столькихъ лтъ, удивляясь этому.— Случилось это до того неожиданно, что никто хорошенько даже и понять этого не могъ.
Я поинтересовался узнать, почему же она сама не вышла замужъ? Она казалось мн сравнительно пожилой, а что она могла еще и теперь сдлать этотъ шагъ, мн и въ голову не приходило.
— Не нашлось суженаго,— просто отвтила она и при этихъ словахъ даже похорошла. Да разв Абелона красива?— съ удивленіемъ спросилъ я себя. Потомъ меня отдали изъ дому въ дворянскую академію и для меня настало тяжелое и непріятное время. Когда товарищи предоставляли меня на нкоторое время самому себ, я становился къ окну и смотрлъ на деревья въ эти минуты, да еще по ночамъ, во мн выростала увренность, что Абелона красива. И я началъ писать ей письма, длинныя и коротенькія, множество разныхъ писемъ тайкомъ, въ которыхъ, мн казалось, я говорилъ объ Ульстард и о томъ, что я несчастливъ. Но теперь мн думается, что, въ сущности, это были любовныя письма. Потому что, когда, наконецъ, настали каникулы, не наступавшія почему-то страшно долго, то мы съ нею, точно по уговору, ршили встртиться не при постороннихъ.
Между нами не было ничего ршено, а между тмъ, когда экипажъ мой завернулъ въ паркъ, я не могъ удержаться, чтобы не выпрыгнуть изъ него, можетъ быть, даже просто потому, что не желалъ подъзжать, словно посторонній, къ подъзду. Лто стояло въ разгар Я бросился на одну изъ боковыхъ дорожекъ прямо къ дереву ‘Золотой дождь’. А тамъ оказалась Абелона… Чудная, чудная Абелона!
Я никогда не забуду, что я чувствовалъ, когда ты смотрла на меня. Ты точно боялась, что взоры твои соскользнутъ съ лица и чтобы удержать ихъ при себ, отклоняла его нсколько назадъ.
Ахъ, да не измнился, ли тамъ въ то время даже климатъ? Разв отъ нашего пыла онъ не сталъ мягче въ окрестностяхъ Ульстарда? Не цвтутъ ли тамъ въ парк нкоторыя розы и теперь еще боле продолжительное время, до самаго декабря?
Я не стану ничего разсказывать о теб, Абелона. Не потому, что мы обманулись другъ въ друг, не потому что ты и тогда любила опредленно одного человка, котораго ты — вся. любовь — никогда не забывала, а я любилъ вообще женщину… а потому что передавая — творишь несправедливость.
Здсь есть ковры, Абелона, стнные ковры. Я представляю себ, что ты здсь со мною, всхъ ковровъ шесть. Пойдемъ, потихоньку пройдемся мимо нихъ. Но сначала отступи на шагъ и посмотри на вс ихъ вмст. Какіе они спокойные, не правда ли? Какъ мало въ нихъ разнообразія! На всхъ овальный, голубой островъ — медальонъ, словно повисшій на темно-красномъ фон, усянномъ цвтами и населенномъ мелкими животными, занятыми собственной жизнью, и этотъ фонъ какъ бы удерживаетъ островъ отъ паденія. Только на послднемъ ковр, медальонъ будто слегка выступаетъ впередъ, словно становится легче. На всхъ медальонахъ изображена женщина въ различныхъ костюмахъ, но все же одна и та же женщина. Иногда рядомъ съ нею находится вторая, боле мелкая фигура служанки, и всегда тутъ же, на остров, изображены зври, держащіе гербъ и этимъ самымъ какъ бы принимающіе участіе въ дйствіи, зври большіе,— слва левъ, а направо свтлый единорогъ. Они держатъ одинаковыя знамена, на которыхъ высоко надъ ними самими, виднются на синей перевязи краснаго герба три серебряныхъ, восходящихъ мсяца. Не правда ли, ты запомнишь все это? А теперь, если хочешь, начнемъ разсматривать первый коверъ.
Он кормятъ сокола. Какъ великолпны ихъ одянія! На рук затянутой въ перчатку, у нея сидитъ птица и шевелится. Она смотритъ на нее и въ то же время достаетъ какой-то кормъ для нея изъ чаши, что къ ней протягиваетъ служанка. Справа, внизу, на ея шлейф, сидитъ маленькая собачка съ шелковистой шерстью и смотритъ вверхъ, надясь, что и ее не забудутъ. Обратила ли ты вниманіе на то, что островъ позади ихъ заканчивается низкой изгородью розъ?
На этомъ ковр геральдическія животныя вздымаются гордо, высоко. Гербъ, какъ мантіей, облекаетъ ихъ. Чудный аграфъ сдерживаетъ ее. Ветъ втерокъ.
Когда видишь, до чего женщина на слдующемъ ковр погружена въ собственныя думы, разв неступаешь невольно тише? Она плететъ внокъ, маленькую круглую коронку изъ цвтовъ. Вплетая одинъ цвтокъ, она въ то же время задумчиво выбираетъ въ плоской корзин, что держитъ, передъ нею служанка, слдующую гвоздику. За нею на скамь стоитъ полная корзина розъ, на нее не обращаютъ Никакого вниманія и въ ней хозяйничаетъ обезьяна.
На этотъ разъ выборъ ея палъ на гвоздики. Во всемъ этомъ левъ не принимаетъ участія, но единорогъ, справа, какъ бы все понимаетъ.
Разв теб не кажется, что такую тишину должна оглашать музыка и разв она уже не заключается въ ней? Въ тяжелыхъ одяніяхъ, съ тяжелыми украшеніями, она медленно (не правда ли, какъ медленно?) подошла къ переносному органу и, стоя, играетъ на немъ, ее отдляютъ отъ служанки, приводящей мха въ движеніе, трубы. Такой прекрасной она еще никогда не бывала. Волосы ея убраны какъ-то странно: заплетены въ дв косы и поверхъ головного убора взяты напередъ, такъ что концы ихъ походятъ на короткій султанъ шлема.
Левъ разстроенный и недовольный, съ видимымъ усиліемъ переноситъ эти звуки: кажется, вотъ-вотъ онъ зарычитъ. Зато единорогъ прекрасенъ — онъ весь движеніе, словно волна.
Островъ расширяется. Раскинута палатка изъ голубой парчи, затканной золотомъ. Зври поддерживаютъ полы ея, а изъ нея почти скромно выходитъ она въ княжескомъ одяніи. Потому что, что значатъ ея жемчуга въ сравненіи съ нею самой? Служанка раскрыла передъ нею небольшой ларецъ и Юна вынимаетъ изъ него цпь, тяжелую, чудную, драгоцнную, до того остававшуюся подъ спудомъ. Маленькая собаченка сидитъ тутъ же на возвышеніи и смотритъ на нее. А разобрала лГи ты надпись на краю палатки, сверху? Тамъ стоитъ: ‘A mon seul dsir’.