Саша Черный
Первый грех
* * *
1922
Саша Черный
Об Аркадии Аверченко
* * *
* * *
18 марта 1925
Саша Черный
Русская книжная полка
1930. Париж
2
Заметки из журнала ‘Новый Сатирикон’, Черный Саша, Год: 1930
Время на прочтение: 9 минут(ы)
No печатается по изданию: ‘Сатирикон’ и сатириконцы. М., 2000
No http://imwerden.de. Некоммерческое электронное издание. 2007
На каком языке говорили в раю? Ты, верно, думаешь, что на русском… Я тоже так думал, когда был маленьким. Маленький француз, если спросишь его об этом, вынет палец изо рта и ответит: ‘Конечно, в раю гово-рили только по-французски!’ Маленький немец не заду-мается: ‘По-немецки, как же иначе’… Но все это не так.
В раю говорили на райском языке. Люди его сейчас позабыли, а звери, может быть, помнят, да и то не все. Чудесный это был язык: в нем совсем не было ни бран-ных, ни злых слов. Понимали его не только Адам и Ева и жившие с ними в раю крылатые духи, но и звери, и пти-цы, и бессловесные рыбы (даже рыбы!), и пчелы, вечно перелетавшие с цветка на цветок, и качающиеся травы, и любая скромная ромашка, расцветавшая в тени рай-ской ограды.
Вечерами травы шептали на лужайке под темнеющи-ми пальмами:
— Тишина… Засыпаем…
— И мы… — отвечали, кивая тяжелыми гроздьями, ба-наны.
— Спать! Спать! — гудели в воздухе райские золотые шмели, слетаясь на ночлег в дупло трехобхватного дуба, что рос у ручья возле тропинки к водопою.
— А где тут трава помягче? — бурчал неизменно каж-дый вечер грузный носорог, укладываясь среди колючего тростника на покой. Он тростник называл травой, и ка-зался он ему мягче пуховой постели.
Звери даже во сне разговаривали. Мартышки визжа-ли и хихикали — они видели только смешные сны, сонная рысь, облизывая свесившуюся с дерева лапу, тихонько урчала: ‘Ах, какой большой сладкий финик’… А бегемо-ты, выставив из тины похожие на чемоданы морды, зе-вали, смотрели спросонья на встающую малиновую луну и фыркали:
— Фу, какое сегодня мутное солнце.
И добрые все были — удивительно. Комары никого не кусали, — что они ели, я не знаю, но ни Адама, ни Еву, которые ходили без всякой одежды, ни один комар ни разу не укусил. Гиены не грызлись между собой, никого не за-дирали, сидели часами скромно под бананами и ждали, пока ветер не сбросит им тяжелую душистую вязку с пло-дами. Львы облизывали всех, кто к ним ни подходил, да-же скверно пахнущих шакалов, — ели траву, и так как на-есться травой дело было не простое, то они, как быки и лошади, по целым дням не подымали морды от сочных стеблей, — а проворные белки, которым и минуту трудно усидеть на месте, играя друг с другом, бегали взапуски по львиным спинам, как по мягким диванам.
Однажды на лужайке перед закатом звери вздумали играть в свою любимую игру: в лестницу. В гимназии мы тоже играли когда-то в такую игру и называли ее ‘пира-мидой’, но звери такого мудреного слова не знали.
Первым стал слон, скосил умные маленькие глаза в сторону и сказал в нос: ‘А ну-ка!’
Потом растопырил ноги, опустил голову, покачался и утвердился посреди лужайки тверже скалы. На слона взобрался, отдуваясь от одышки и осторожно выпуская когти (чтоб слону не было больно), толстый тигр, на ти-гра взлезла горилла, на гориллу медведь, на медведя пантера, на пантеру рысь, на рысь мартышка, на мар-тышку белка, на белку крыса, а на крысу — мышь…
Играли в лестницу, как видишь, только такие звери, которые умели лазить. Остальные расселись вокруг всей лужайки, смотрели и веселились.
И вот слон осторожно поднял одну ногу, переставил, — потом другую и пошел вдоль всей лужайки, солидно и ти-хо, словно кадку с мороженым нес на голове. Горилла ре-вела, рысь весело мяукала, крыса, задрав хвост, пищала, как вырвавшийся из хлева поросенок, — и только мышо-нок на самом верху лестницы дрожал и крепко прижи-мался животом к крысе: у него кружилась голова.
Из зарослей кактусов на веселую игру смотрели кро-лики. Среди них один белый, любимый кролик Евы, — а рядом, вытянув плоскую голову, притаилась огромная, жирная гадина-змея. Как она попала в рай? Переползла через ограду по крепкому плющу, или добрый архангел Михаил, стороживший райские врата, сделал вид, что не заметил ее, когда хитрая тварь проскользнула мимо него на заре, сверкая и блестя чешуей?.. Не знаю. Она одна никогда ни с кем не играла, таилась от всех и молча про-ползала в кустах, зловеще поглядывая на зверей, — глаза у нее были желтые, цвета мутного студня, с черной попе-речной ниточкой в зрачках.
Белый кролик, круглый и пухлый, как муфта, не успел оглянуться, как все его кроличьи друзья ускакали куда-то за рощу, чтоб посмотреть на ‘лестницу’ с другой сто-роны лужайки.
Задремал он, что ли, или надоело прыгать, — он ос-тался на месте, разлегся, поднял нос и беспечно ды-шал. И вдруг рядом из-под папоротника поднялась тя-желая змеиная голова, раскрыла медленно пасть и, не мигая, уставилась на него круглыми желтыми глазами. В первый раз в жизни стало бедному кролику страшно: сердце забилось, как муха в стакане, под ложечкой за-тошнило, лапки к земле приросли, — голова с желтыми глазами все ближе и ближе, все страшней и огромней, — и жало, словно вьюн, так и мелькает вверх и вниз, вправо и влево.
Крикнуть? Позвать других зверей? Но бедный кролик вдруг все райские слова позабыл, даже пискнуть не мог, только задними лапами со страха два раза в землю уда-рил и…
Первые переполошились райские птицы. С деревьев сверху им все видно было: смотрят, лежит змея под па-поротниками в тени, хвостом чуть-чуть шевелит, а в па-сти у нее белая кроличья спина и задние лапы дергают-ся и с каждым мигом все глубже и глубже в змею влеза-ют. Встрепенулись и, словно разноцветные цветы, с криком полетели на лужайку к зверям. Мигом рассыпа-лась ‘лестница’! Прибежал грузный слон, и тигр, и мар-тышки, и мышь, все, все, — окружили гадину, ничего по-нять не могут.
— Отдай кролика! — загудел слон.
— Отдай! — пискнула мышь.
— Отдай, отдай! — заворчал медведь.
— Сейчас же отдай! — заревел тигр…
Отдай да отдай… Так она и отдаст. Слюной его, бед-няжку, всего обслюнила и все глубже и глубже в пасть за-сасывает.
Что делать зверям? Браниться не умеют, отнимать си-лой — не догадались, никогда у них таких историй не бы-ло. И вот рысь спохватилась первая: где Ева? Она для них как добрая мать была, — ее любимого кролика змея глота-ет, — надо за Евой бежать.
Ева сидела над райским прудом под пальмой, склони-лась к воде, заплетала и расплетала светлые волосы — был ей пруд яснее всякого зеркала. Не поняла она снача-ла торопливых слов задыхающейся рыси: кролик — змея — глотает — не отдает! Поняла только, что с ее любимым бе-лым кроликом какая-то беда стряслась. В раю, ты зна-ешь, не было ни детей, ни ягнят, ни щенят, ни котят, ни-кто их никогда и в глаза не видал, но Ева почему-то боль-ше всего любила таких зверей, которых можно, как мла-денца, на руки взять. Слон велик, белка на руках не уси-дит, а белый кролик — такой ленивый, и теплый, и пуши-стый — был ей всех милее..
Встала Ева и пошла быстрыми легкими шагами, едва касаясь травы, к зверям. За ней вприпрыжку, высунув язык, рысь.
Пришла и — видит: звери перед змеей в кучу сбились, и Адам тут. Да и он не в помощь. Стал перед зверями и, как попугай, повторяет за другими: ‘Отдай кролика!’ А у кролика только розовые пятки из пасти дрыгают.
Всплеснула Ева руками, соленые капли так из глаз и брызнули (никогда она раньше не плакала), и скорее-ско-рей через колючие кактусы, сквозь заросли шершавых кустов побежала к райским вратам, — и все кактусы и па-поротники расступились перед ней и шумели ей вслед: скорей! скорей!
Архангел Михаил стоял у широко открытых врат и смо-трел вдаль на обступившие райский сад румяные от зака-та горы. Каждый вечер смотрел — и не мог насмотреться.
— Что с тобой, Ева? — спросил он удивленно, обернув-шись на быстрые шаги.
— Змея! Кролика!
— Так я и знал… — нахмурился Михаил и, подняв перед собой огненный меч, освещавший, словно факел, темне-ющую землю, пошел за Евой.
Веером расступились звери перед архангелом. Опус-тил он пламенем книзу струистый меч, облокотился на золотую рукоять, и закорчилась, как на копье, под взгля-дом его лучисто-синих глаз змея…
— Ты! — топнул ногой крылатый страж. — Злая и низкая тварь! Ты прокралась сюда тайком. Я не выгнал тебя, живи, — в раю для всех есть место. Но если ты не хочешь жить по-Божьему, я заставлю тебя, как прикованную, не двигаться с места! Вон там, видишь, — Михаил взмахнул багровым мечом, — там, куда никому доступа нет, посре-ди рая стоит яблоня…
— Древо познания добра и зла? — быстро спросила лю-бопытная Ева, с трудом выговаривая странное слово ‘зло’.
— Да, добра и зла, — строго ответил архангел. — Ни днем, ни ночью, — наклонился он к змее, — не смеешь ты сползать со ствола: лежи и сторожи… Ступай!
Змея покорно шевельнулась и медленно поползла.
— А кролик, а кролик! — закричала взволнованная Ева.
— Отдай кролика, — тихо сказал архангел. Змея по-ползла дальше.
— Отдай кролика! — верхушки пальм вздрогнули, так крикнул архангел.
Понатужилась змея и, сверкая желтыми глазами, как резиновый мячик выбросила из толстой пасти чуть жи-вой комочек к ногам Евы.
Бедный кролик! Он едва дышал, чихал и дрожал и был весь мокрый, словно новорожденный котенок. Только на руках у Евы стал он приходить в себя и дышать ровнее…
Ушел архангел к вратам. Разбрелись на ночлег удив-ленные звери. И, шумя потемневшей травой, проползая мимо ног испуганной Евы к заповедному дереву, злобно прошипела, блестя тусклой чешуею, змея:
— Жа-ло-вать-ся! Ну погоди же, я тебе отомщу…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Как она отомстила, ты, верно, уже знаешь — прочел в школе. А не прочел, так узнаешь в свое время.
No печатается по изданию: ‘Сатирикон’ и сатириконцы. М., 2000
No http://imwerden.de. Некоммерческое электронное издание. 2007
Неожиданная кончина широко популярного писателя-юмориста, так преждевременно ушедшего из жизни, еще теснее смыкает круг русской писательской семьи. Кто бы ни ушел из тех, немногих, кто привлекал к себе внимание за последние десятилетия, — поэт ли, про-заик, драматург, — смены нет и не видно.
Первые литературные шаги А. Т. Аверченко еще на па-мяти читателя связаны с основанием им в конце девяно-стых годов в содружестве с несколькими литераторами и художниками ‘Сатирикона’, близкого по облику мюнхен-скому ‘Simplicissimus»y. Никому не ведомый харьков-ский провинциал приехал в Петербург и на страницах нового журнала, столь непохожего на прежние кустарно-юмористические еженедельники, сразу выдвинулся сво-им сочным, здоровым юмором, своеобразным талантом рассказчика-весельчака, сумевшего расшевелить само-го серьезного и хмурого российского читателя.
Чуждый надрыва, далекий от всех интеллигентских ‘проклятых’ вопросов, Аверченко сделал своим героем мелочи быта, а острая наблюдательность, четкое знание русской провинции, особое чувство смешного, — связан-ное, быть может, с его хохлацким происхождением, порой доходили до виртуозной игры в его коротеньких расска-зах-анекдотах. Автор, чуть ли не единственный в прозе представитель беспечной русской богемы, сталкивал лба-ми неожиданные положения, развивал до гротеска ка-кую-либо уродливую, подмеченную им в толпе черту и, не глумясь, не уничтожая своего случайного героя, весело над ним потешался и отпускал его с миром. Таков был да-лекий предшественник Аверченко, популярный в свое время немецкий юморист Сафир, современник Гейне.
Длинный хвост подражателей, все эти Гуревичи, Оль Д’Оры и Ландау, упражнявшиеся на задворках ‘Сатири-кона’ и окружавшие блеклым гарниром имя своего учи-теля, ни в малой мере не усвоили своеобразных черт его письма: меткого и короткого диалога, нарастания внеш-него комизма, неожиданного фейерверка развязки.
Аверченко создал стиль и моду, а бойкая юмористиче-ская артель торговала шипучкой, разливая ее в бутылки из-под чужого шампанского.
Среди тяжелодумов той поры, мрачно копавшихся в вопросах пола, неуклюже флиртовавших то с мистиче-ским анархизмом, то с проблемой смерти, свежий зара-зительный юмор Аверченко был, несомненно, оздоров-ляюще полезен и сыграл свою общественную роль поми-мо направленческого безразличия автора.
Быть может, длительная фельетонная работа, сроч-ная, связывающая размером и зачастую комкающая те-мы, помешала покойному юмористу развернуть свое да-рование в более широкие бытовые полотна, помешала ему стать тем, чем был Федотов в живописи. Но, увы, счастливая возможность выдерживать свои рукописи в ящике письменного стола, возможность неторопливого и независимого от злобы дня творчества была неосуще-ствима для тех, кто, подобно покойному, жил исключи-тельно еженедельно-журнальным и газетным трудом, не дающим ни передышки, ни места для широких замы-слов. А альманахи и толстые журналы с упорством ста-роверов чурались юмора, предпочитали ему любую муйжелевскую мочалку, тянущуюся с января по декабрь.
В эмиграции, вне окружения старого многоцветного и сочного русского быта, добродушный юмор Аверченко резко надломился. С непоколебимым упорством вгры-зался он в безрадостную и бездарную тему: ‘больше-визм’. Сатира сменила юмор. Ненависть к поработите-лям быта заслонила веселую усмешку обывателя над за-бавными нравами своей родной улицы, беспечно шумя-щей за его окном (‘обывательское’ отношение для нас се-годня отнюдь не жупел, а напротив — во многом здоровое, утверждающее национальный быт начало).
В последние годы Аверченко неутомимо бил своей легкой скрипкой по чугунным красным головам, и это невеселое, новое для него занятие является большой и доблестной заслугой покойного писателя. Разумеется, за вывернутой наизнанку сумасшедшей большевистской жизнью никому не угнаться. Любая вырезка из советской хроники фантастичнее любого гротеска самого Щедрина, но в мире все растущего эмигрантского без-различия и усталости дорого каждое слово протеста и не-примиримого отрицания красной свистопляски. Были ‘сменившие вехи’, были и полусменившие, а вот веселый и беспечный юморист оказался одним из самых стойких и непримиримых.
Мы надеемся, что в эмиграции найдется русское из-дательство, которое догадается выпустить в свет ‘Из-бранные рассказы Аверченко’. Покойный автор отли-чался одним редким качеством: он почти никогда не был скучен. А избранные его рассказы, собранные внима-тельной рукой и связанные вместе, не залежатся на книжных складах и будут лучшей данью памяти жизне-радостного писателя и человека, который вне всяких теорий словесности простаком-самоучкой пришел в ли-тературу и всем нам подарил немало веселых минут.
No печатается по изданию: ‘Сатирикон’ и сатириконцы. М., 2000
No http://imwerden.de. Некоммерческое электронное издание. 2007
В какое эмигрантское жилье не придешь — прежде всего ищешь глазами: а есть ли здесь книжная полка? И нередко, увы, вместо книжной полки со стопкой русских книг увидишь глупую куклу маркизу в углу диванчика, граммофонные пластинки с негритянскими завывания-ми, пачку билетов со скидкой в ближайшее кино (‘Скре-жет страсти’, ‘Объятье мулатки’) и замусоленную колоду карт на столе.
‘Помилуйте, — говорят иные, — какие там книги! Жизнь птичья, эмигрантская, где там еще на перелете книжной полкой обзаводиться’.
Так ли?
Живем подолгу, многие десяток лет кряду сидят в сво-их ‘иноземных’ углах, кое-кто и мебелью обзавелся, и да-же книжный шкаф купил по случаю подержанный… Но книг так и не завел.
Дорого!
Но ведь весь Пушкин стоит не дороже глупой куклы маркизы, нескольких пластинок с фокстротами, не-скольких билетов в угловое кино, не дороже двух бутылок с вишневкой.
Скажем просто:
Только тот причастен к русской культуре и в меру сил хранит ее и передает своим детям, кто у себя дома, в своем гнезде, не может обойтись без русской книж-ной полки.
Ибо если и от русской книги отвернемся, выбросим ее из обихода, — не превратится ли ежегодный праздник ‘дня русской культуры’ в торжественный холодный па-рад, в официальные поминки по гениям русской мысли?