Замтка о ‘Синей птиц’.
Замтка о ‘Синей птиц’.
Ю. Айхенвальдъ.
‘Русская Мысль’, XI, 1908
Заметка о ‘Синей птице’, Айхенвальд Юлий Исаевич, Год: 1908
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Яркая постановка ‘Синей птицы’ въ Художественномъ театр еще разъ убдительно показала, что характерныя пьесы Метерлинка, пьесы-мимозы, сворачиваются и блекнутъ отъ прикосновенія сцены, какъ бы оно ни было чутко, бережно, умло. Воздушная греза не выдерживаетъ громоздкаго реализма рампы, замираетъ подъ тяжестью ея бутафоріи. Художественный театръ съ великимъ мастерствомъ, благородно и тонко преодоллъ огромныя техническія препятствія, создалъ чудо,— но самой сказки не было, улетучился ея ароматъ, ея смыслъ, а вмсто него былъ какой-то тріумфъ электричества, который удивлялъ, но и утомлялъ. Роскошный пиръ, уготованный глазамъ, многіе покидали до конца, и невольно возникало сомнніе, нужно ли было тратить столько усилій и ума, чтобы непремнно облечь рзкой наглядностью мечтаніе поэта, реализовать сказку, которая, какъ синяя птица, линяетъ при свт и шум театральной суеты. Мечту не надо воплощать. Артисты потшили себя и другихъ блестящей, изысканной, дорогой игрушкой, а затмъ — участь игрушки!— отдали ее дтямъ, перенесли спектакль на часы дневные, потому что ночью дти спятъ. Конечно, само по себ это не униженіе для пьесы, если ее могутъ съ одинаковымъ интересомъ, съ разнымъ воспріятіемъ и пониманіемъ, смотрть и дти, и взрослые, но въ данномъ случа ясно, что объединительный моментъ для нихъ составляютъ вншняя фееричность, волшебство и прелесть декорацій, — эта любезная ‘книжка съ картинками’, которая угождаетъ ребячливости всхъ возрастовъ…
Можетъ быть, коренной и фатальной ошибкой театра, его внутреннимъ противорчіемъ, здсь является то, что воплощеніе опровергаетъ излюбленную идею Метерлинка о міровой безплотности. Давно уже бельгійскій поэтъ хочетъ убдить всхъ человческихъ дтей въ общей одушевленности космоса, давно уже считаетъ онъ слпымъ предразсудкомъ поверхностное раздленіе вещей на одушевленныя и неодушевленныя, давно уже примкнулъ онъ къ тому ученію панисихизма, которое Фехнеръ, въ противоположность философіи ночной и темной, называлъ міровоззрніемъ дня и свта. И вотъ, Метерлинкъ изгналъ тлесность изъ вещей, а театръ ее вернулъ. Души предметовъ могли присниться дтямъ въ вид тлъ, въ вид живыхъ человческихъ фигуръ,— но усиливать сценической осязательностью дтскую пригвожденность къ наглядному и вншнему — это и значитъ душу снова претворять, снова замыкать въ тло…
Прекрасный сонъ, который приснился въ рождественскую ночь двумъ бднымъ дтямъ, благодаря Метерлинку, сталъ теперь извстенъ всему свту. Правдоподобно ли, что обоимъ дтямъ пригрезилось одно и то же? Конечно, въ этомъ есть и вншняя возможность, но еще боле велико то внутреннее, идеальное правдоподобіе, которое въ трогательномъ единеніи связало мальчика и двочку, брата и сестру, и посл одинаковаго дня дало имъ одинаковую ночь. Они вообще идутъ вмст по дорог своего сна и своей жизни, и маленькій рыцарь защищаетъ свою маленькую даму отъ лсныхъ чудищъ и зоветъ ее впередъ, а она, воплощая собою консервативное женское начало, нравственную осдлость, робетъ и все просится домой. Мальчикъ съ пальчикъ и Красная шапочка являются у Метерлинка прообразомъ человческой четы, и соотвтствуетъ общему духу его міросозерцанія, что на поиски золотого рука, за синей птицей идеала и счастья, отправились двое,— мужчина и женщина.
Крестовый походъ дтей, а не взрослыхъ, умстенъ потому, что именно дти — освободители. Недавніе выходцы изъ стихій, недолгіе жители міра, только они и могутъ освободить природу отъ ея оцпеннія, вызвать ея духовъ, ея души, и заставить ихъ говорить людскою рчью. Они еще помнятъ, а мы, старожилы, успли все позабыть, и стерлось наше родство съ котомъ и собакой, съ журчащей водою, съ деревьями и цвтами. Мы — взрослые, слишкомъ взрослые. Давно утративъ элементарное, святую наивность и непосредственность, великое первое, мы мертвы. А кто мертвъ, тотъ убиваетъ. И потому кругомъ насъ — неодушевленное, тусклое, бдное, и намъ мерещатся кладбища тамъ, гд на самомъ дл благоухаютъ чудные сады. Смерть — иллюзія, могила — призракъ. Мы воскреснемъ и воскресимъ, если обратимся и будемъ какъ дти. Отъ дтства къ дтству идетъ человчество. Подъ нашими морщинами, подъ нашими сдинами таится ребенокъ, и лишь постольку мы живы и правы. Ищущій Фаустъ во образ ребенка: это могла создать лишь нжная фантазія Метерлинка, его удивительное вниманіе ко всему,— вниманіе, для котораго раскрываются и сердце дитяти, и разумъ пчелъ, и душистая душа цвтовъ.
Въ тихомъ беззлобіи дтей, которыя играютъ въ то, что дятъ пирожное, которымъ сладко отъ чужого пирожнаго, скрывается уже психологическая возможность внутренней жизнью сгладить соціальную обиду, понять, что вс камни драгоцнны, что насъ посщаютъ не сосдки, а феи, и вообще придать міру тотъ обликъ, какой носишь въ собственной душ. Для Метерлинка, какъ извстно, именно душа — центръ, а міръ — окрестности. Все зависитъ отъ насъ. Не Богъ, а мы творимъ вселенную. Къ человческому я сходятся вс живыя нити, и если порывается какая-нибудь одна изъ нихъ, то въ этомъ виновата центральная система, а не периферія, виноваты мы сами. И главная наша вина заключается въ томъ, что мы не превратили своей души въ страну воспоминаній и тмъ признали смерть. Дти же ея не признаютъ. Какъ въ стихотвореніи Вордсворта ‘Насъ семеро’, Тильтиль и Митиль уврены, что у нихъ есть братья и сестры: т, которые лежатъ въ могилкахъ. Это мы умираемъ, что-то въ насъ отмираетъ, а не т, кто отъ насъ уходитъ, это мы умираемъ — тмъ, что забываемъ. Вчная память должна быть не только въ словахъ молитвы, но и въ сердц. Наша смертность — въ томъ, что мы вримъ въ чужую смерть. И вотъ почему для дтей, носителей внутренняго безсмертія, вчныхъ въ своемъ дтскомъ естеств,— для нихъ возможно опять увидть бабушку и ддушку, которые во всей неприкосновенности перенесли съ собою въ другой міръ и скворца, и корову, и пчелъ — этихъ любимыхъ метерлинковскихъ пчелъ… Для дтей все осталось такимъ, какъ было прежде, и какъ прежде, Тильтиль готовъ драться съ братцомъ Роберомъ (для взрослыхъ умершимъ) и отнимать волчокъ у Жана: Тильтиль и Митиль видятъ своихъ покойныхъ братьевъ и сестеръ, этихъ семерыхъ малютокъ, ‘образующихъ группу въ форм античной свирли’,— живая свирль дтей! Тихо и прекрасно въ стран воспоминаній, въ стран человческаго отдыха, здсь ничмъ не заняты, никуда не спшатъ, не думаютъ о времени, и дти стали гораздо здорове съ тхъ поръ, какъ перестали жить. Не надо бояться покойниковъ. Они не злые: вдь они не живые. Въ невыразимо чарующихъ краскахъ написана у Метерлинка эта картина, и такъ глубоко сплетаетъ она дтское и взрослое, наивное и мудрое!…
Но когда уходятъ дти изъ страны воспоминаній, синяя птица опять длается черной.
Въ синемъ неб звзды блещутъ,
Въ синемъ мор волны хлещутъ,—
но нашъ міръ не созданъ для синяго, и чернота земли похищаетъ, поглощаетъ у неба его лазурь, и кругомъ летаютъ черныя птицы жизни, мрачныя стаи Рока. Впрочемъ, не черны ли, по Метерлинку, только т птицы, которыя заперты въ клтку, въ темноту тюрьмы? Можетъ быть, только свободное сине, и мы сами губимъ свое счастье тмъ, что заключаемъ его въ разныя людскія клтки?
Дти на поиски синей птицы идутъ не одни, а съ природой. Ея отдльные элементы одушевлены душою человческаго ребенка, и кром того имъ оживотворены его любимые друзья: старый кормилецъ и сотрапезникъ человчества, буржуазный Хлбъ, не всмъ однако отрзывающій свой желанный кусокъ, и утшающій Сахаръ, другъ двочки, и сердитый, но грющій Огонь и, ужъ конечно, это скромное, наивное, для всхъ нужное и никмъ не чтимое Молоко, отнятое у животныхъ и отданное дтямъ. Что вс эти аргонавты, предводимые душою Свта, составляютъ одну семью, видно уже изъ самыхъ именъ ихъ: мальчикъ — Тильтиль, двочка — Митиль, собака — Тило, кошка — Тиллетъ (ддушку и бабушку зовутъ Тиль): явно созвучіе міра, содружество людей и вещей.
Исторгнутая дтскимъ зовомъ изъ царства Молчанія, природа однако не вся еще признала надъ собою господство человка, въ ней происходитъ расколъ, и кром Пса, который молится на свое человческое божество (‘человкъ — это Богъ’), есть Котъ, хитрый, затаившійся и глубоковраждебный всему людскому. Сынъ Ночи, которая стережетъ тайну жизни, онъ знаетъ, что если человкъ найдетъ Синюю птицу, животныя потеряютъ и послдній остатокъ своей независимости,— природа прекратится. Въ конц путешествія ее ожидаетъ смерть. Оттого Котъ и строитъ ковы противъ Тильтиля, но сынъ человческій, свтлое дитя, иметъ на своей сторон душу Свта, и потому онъ неотразимъ. Въ замк Ночи, ею не устрашенный, Фаустъ во образ дитяти требуетъ всхъ ключей, смло подходитъ ко всмъ тайнамъ, и, оказывается, такъ велика побда сознательнаго начала надъ вселенной, что теперь больны болзни, испуганы ужасы и прирученная природа боится ребенка.
Синей птицы онъ однако не поймалъ: она сидла на лунномъ луг, слишкомъ высоко. Слишкомъ высоко для ребенка или для человка вообще? Какъ бы то ни было, поиски не кончились. Тильтилю и Митили надо было еще пережить бунтъ природы,— природы трусливой. Даже не вся она ршилась выступить въ походъ противъ дтей: ‘курица не могла оставить яицъ, заяцъ оказался въ бгахъ, у оленя рога разболлись, лисица больна — вотъ она прислала докторское свидтельство’, — вчно-хитрая, врная себ лиса!… Ребенокъ владетъ талисманомъ, который можетъ открыть ему тайну міра, Синюю птицу идеала и счастья,— и оттого ревнующая природа, которой есть за что посчитаться съ человкомъ, прилагаетъ вс усилія, чтобы его убить. Но она въ паническомъ страх разбгается, отбгаетъ отъ него, отъ маленькаго Тильтиля, всякій разъ какъ онъ взмахнетъ своимъ дтскимъ ножомъ. Только одинъ Дубъ, старый, благородный Дубъ, можетъ быть именно потому, что онъ старъ и утомился жить, и трудно ему медленной поступью больныхъ, ревматическихъ, мохомъ окутанныхъ ногъ переходить изъ тысячелтія въ тысячелтіе,— только Дубъ, патріархъ лсовъ, не боится ножа, не боится смерти (‘ножъ или топоръ — какая разница?’). Другія же только хитростью, презрнной хитростью, взяли было мальчика, защищавшаго свою сестру,— но выручилъ его Песъ, врный, добрый, безкорыстный Песъ, даже своихъ щенятъ принесшій въ жертву человку,— и ужъ совсмъ въ Молчаніе и Тьму вернулись деревья и животныя, когда явилась свтлая душа Свта. Она сказала Тильтилю, что ‘человкъ всегда одинъ противъ всхъ на земл’ (не считая Пса, который однако же не всесиленъ), и Тильтиль посл страшной ночи въ Лсу теперь задумается и будетъ уже не только какъ Фаустъ, но и какъ задумчивый Гамлетъ. Человкъ одинъ противъ всхъ на земл,— но только одинъ въ пол и воинъ, нужно лишь, чтобы этотъ одинъ былъ весь,— мечта индивидуализма!
Въ царств будущаго, которое полно душъ, печальный Тильтиль уже пророчитъ неродившемуся дитяти, что оно научится плакать, что бабушки слишкомъ скоро умираютъ, ‘можетъ быть, потому, что имъ становится скучно’ (скука старости),— и въ лазурную обитель будущаго приноситъ мальчикъ съ земли земную ноту грусти.
Впрочемъ, грусть зарождается уже и здсь, среди неродившихся душъ, потому что отсюда идетъ разлука: влюбленные не уйдутъ вмст на землю и, разлученные Временемъ, будутъ томиться одинъ безъ другой и тщетно окликать другъ друга въ безмолвной перекличк душъ…
Среди неродившихся есть и то дитя, которое будетъ — увы! недолго — братомъ Тильтиля и Митили (одна изъ самыхъ трогательныхъ сценъ всей пьесы). ‘Скажи мам, что я готовъ’. ‘Скажи пап, чтобы онъ поправилъ колыбельку’. Но недолго будетъ онъ лежать въ этой колыбельк, потому что онъ принесетъ съ собою три болзни, скарлатину, коклюшъ и корь, и потомъ его не станетъ: не выживаютъ у дровоска его дти, цлая свирль ихъ — въ стран воспоминаній, и можетъ быть Тильтиль и Митиль, наши недавніе, но уже милые знакомцы, скоро собою дополнятъ эту скорбную свирль дтскихъ душъ, на земл отдышавшихъ свое?…
Изъ царства будущаго Свтъ вынесъ Синюю птицу, но птица стала розовой. Розовое доступне синяго. Тшитъ себя человкъ розовымъ, но синее, но голубой цвтокъ романтизма отъ него ускользаютъ. ‘Можетъ быть,— говоритъ душа Свта,— Синей птицы совсмъ нтъ, или же, можетъ быть, она теряетъ цвтъ, когда ее сажаютъ въ клтку?’ Мы уже высказывали предположеніе, что именно въ этомъ, по Метерлинку, заключается вся тайна неуловимой птицы. Она не создана для клтки, ея нельзя удержать, прикрпить, она не выноситъ хотя бы и краткой неволи. Она синя, покуда мы не заявили на нее своихъ притязаній, покуда не попытались опутать ее тенетами своего неисправимаго крпостничества. Нтъ собственности. Птица не признаетъ собственниковъ, и она улетаетъ или мняетъ свой цвтъ, какъ только ея касается человческій эгоизмъ.
Кончилось путешествіе дтей, и съ ними прощаются стихіи. Уже дти не увидятъ больше незримую жизнь предметовъ,— но пусть они слушаютъ воду, фонтаны, ручей и стараются понять ихъ вщіе голоса, пусть они знаютъ то, что давно уже понялъ нашъ русскій поэтъ:
Не то, что мните вы, природа,
Не слпокъ, не бездумный ликъ:
Въ ней есть душа, въ ней есть свобода,
Въ ней есть любовь, въ ней есть языкъ.
Я пусть они понимаютъ Пса, который не хочетъ вернуться въ царство Молчанія. Во всякомъ случа онъ пойдетъ навстрчу людямъ, онъ поддастся дрессировк, онъ научится читать, писать, играть въ домино. Невеликодушно дрессировать животныхъ, но вотъ, оказывается, они сами этого хотятъ…
Знаменательне всего прощальныя слова Свта,— впрочемъ, они по существу не могутъ быть прощальны, такъ какъ Свтъ неугасимъ. ‘Не плачьте, дорогія дти. У меня нтъ голоса, какъ у воды, у меня есть только мое сіяніе — и его человкъ не слышитъ. Но я не покину васъ до конца дней… Помните, что это я говорю съ вами въ каждомъ лунномъ луч, въ каждой звздочк, которая вамъ улыбается, въ каждой занимающейся зар, въ каждой зажигающейся ламп, въ каждомъ добромъ, свтломъ движеніи вашей души’…
Метерлинковское міросозерцаніе свта озаряетъ всю его прелестную сказку, окрашиваетъ ее въ лазоревые тона, ласкаетъ ее живой красотою юмора,— но вотъ дти проснулись, и здсь, кажется намъ, ветъ уже неотразимое горе. Нельзя безнаказанно проникать въ мистеріи міра, бродить ночью у края бездны, стучаться въ тайники природы: едва ли Тильтиль и Митиль не умрутъ за это. Какъ это грустно! Они бредятъ, и мать въ ужас восклицаетъ: ‘Боже мой, что съ ними такое? Я потеряю ихъ, какъ потеряла всхъ остальныхъ… Тиль, отецъ… Скорй или сюда. Дти больны’…
Ослабетъ бредъ, дтей, имъ станетъ лучше,— но разв когда-нибудь было, чтобы не оправдывалось материнское предчувствіе? Он, матери, поютъ свой гимнъ навстрчу рождающимся душамъ, и недаромъ въ этихъ звукахъ такъ много счастья и такъ много скорби…
Кажется, Тильтиль и Митиль умрутъ. Повторится ‘Смерть Тентажиля’. Часто показываетъ Метерлинкъ, какъ по чащ жизни скачетъ и мчится какой-то лсной царь и пугаетъ и похищаетъ нашихъ дтей. Будетъ ли здсь утшеніемъ то, что смерти нтъ, что дти превращаются въ цвты? Пусть отвтятъ на это человческіе отцы и матери…
Но что бы ни было потомъ съ дтьми дровоска, они уже сдлали великое открытіе: то, что Синяя птица, за которой они такъ далеко ходили,— здсь, около нихъ, она всегда подъ рукой. Грезы о Синей птиц вызваны скромной голубкой, висящей надъ постелями Тильтиля и Митили. И если эта голубка еще недостаточно синя, то гораздо боле синей сдлается она, какъ только ее отдадутъ больной двочк сосдки. Мы тогда обртаемъ синее, когда даемъ. Счастье въ томъ, чтобы давать. По крайней мр, именно теперь дти ‘играютъ въ счастье’. И двочка сосдки оказывается изумительно красивой, похожей на душу Свта, и въ смущеніи цлуетъ ее Тильтиль, и не первый ли это поцлуй любви, не сынъ ли дровоска будетъ ея женихъ — здсь, на земл, или тамъ, въ лазоревомъ царств, куда онъ, быть можетъ, скоро вернется?…
Въ конц-концовъ улетаетъ и голубка, земная, синяя, почти синяя птица. Отчего она улетаетъ? Не оттого ли, что двочка инстинктивно не даетъ ея Тильтилю (онъ хотлъ показать, какъ ее надо кормить, двочка не пускаетъ, и птичка, ‘пользуясь нершительностью ихъ жеста’, вырывается изъ ихъ рукъ и уносится въ свою родную, небесную синеву? Птица счастья улетаетъ, когда мы ея не даемъ. Счастье въ томъ, чтобы давать.
Но Тильтиль общалъ двочк, своей невст, поймать птицу. И двочка ждетъ.