ЗАМЕЧАТЕЛЬНОЕ СХОДСТВО ПСКОВСКОГО ПРЕДАНЬЯ О ГОРЕ СУДОМЕ С ОДНИМ ЭПИЗОДОМ СЕРВАНТЕСОВА ‘ДОН-КИХОТА’
ЗАМЕЧАТЕЛЬНОЕ СХОДСТВО ПСКОВСКОГО ПРЕДАНЬЯ О ГОРЕ СУДОМЕ С ОДНИМ ЭПИЗОДОМ СЕРВАНТЕСОВА ‘ДОН-КИХОТА’
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Замечательное сходство псковского преданья о горе судоме с одним эпизодом Сервантесова ‘Дон-Кихота’, Буслаев Федор Иванович, Год: 1861
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Буслаев Ф. О литературе: Исследования, Статьи
М., ‘Художественная литература’, 1990
В статье г. Кавелина, помещенной во втором выпуске ‘Географических известий’ на 1850 г., под заглавием: ‘Некоторые извлечения из собираемых в Императорском Географическом обществе этнографических материалов о России, с заметками об их многосторонней занимательности и пользе для науки’ — меня поразило одно псковское народное предание своим замечательным сходством с небольшим эпизодом в знаменитом романе Сервантеса, в ‘Дон-Кихоте’. Псковское предание касается горы Судомы, в Порховском уезде. Над этой горою будто бы висела с неба цепь. В случае спора или бездоказательного обвинения истец и ответчик приходили на Судому, и каждый в доказательство своей невинности должен был рукою взяться за цепь: цепь же давалась в руку только тому, кто в тяжбе был действительно прав. Однажды сосед у соседа украл деньги и, будучи заподозрен в покраже, спрятал воровские деньги в палку, внутри выдолбленную. Оба пошли на Судому искать правды, вор со своею воровскою дубинкою, наполненной деньгами. Сперва цепь достал обокраденный, обвиняя в покраже своего соседа. Потом вор, отдав свою дубинку подержать обвиняющему, смело взялся за цепь, промолвив: ‘Твоих денег у меня нет, они у тебя’. С тех самых пор эта цепь, свидетельствующая правду, но не всегда открывающая преступника, неизвестно как и куда делась. Таково псковское предание. Теперь обратимся к роману Сервантеса (ч. 2, гл. 45). Вместо бездушной цепи решает подобную же тяжбу Санчо Панса, из оруженосцев Дон-Кихота произведенный в правители острова. В судилище перед Санчо Пансу предстали два старика, один с тростниковой палкой, и тот, что без палки, сказал: ‘Господин мой милостивый! вот этому доброму человеку дал я взаймы десять скудий чистоганом, с тем чтобы он заплатил мне, когда спрошу сам. Вот уж прошло довольно времени, а я его не тревожил, чтобы не затруднить уплатою, но, как он вовсе и не думал об уплате, то я вынужден был ему напомнить о долге, и даже не один раз, а он не то что ничего мне не заплатил, а совсем стал отрекаться, говорит: и знать не знаю, ведать не ведаю, а коли и брал когда, так заплатил. Свидетелей у меня нет ни на ссуду, ни на платеж — потому что он ведь и не заплатил, так вот я и пришел просить твою милость! приведи его к присяге, и уж коли присягнет он, что долг мне заплатил, прощу его как перед людьми, так и перед Богом’. — ‘Ну, теперь, что скажешь на это ты, старичок с тростью?’ — произнес Санчо. Старик отвечал ему: ‘Я признаюсь, милостивец, что он точно давал мне взаймы деньги, а приклони свой жезл {На жезле судьи, называемом vara, было изображение креста. Возлагая руку на крест жезла, призванные к суду клялись в своей невинности, форма клятвы была следующая: Jurar en vara de justіcіa.}, и я по его желанию присягну в том, что я заплатил ему долг’. Правитель преклонил жезл, и старик, что с тростью, дал подержать ее другому старику на то время, покамест будет присягать, чтоб она не мешала ему, потом возложил руку на крест жезла, утверждая, что ему действительно этот старик давал взаймы десять скудий, но что он, присягающий, возвратил их из рук в руки. Видя это, великий правитель спросил кредитора, что он скажет на клятву своего противника, и присовокупил, что, без всякого сомнения, должник, как человек честный и христианин, сказал правду, а что кредитор, верно, забыл, как и когда получил долг, и потому впредь не смеет его требовать. Должник взял свою палку, и преклонив голову, вышел из суда. Видя, как этот пошел, будто ни в чем не бывало, а заметив также и терпение истца, Санчо опустил голову на грудь и, приложив указательный палец правой руки к бровям и носу, оставался несколько минут в задумчивости, потом вдруг поднял голову и приказал тотчас же позвать к себе старика с тростью, который только что вышел. Старика воротили, и Санчо, увидев его, сказал: ‘Дай-ка мне, старичок, твою палку’. — ‘С нашим удовольствием’, — отвечал тот и подал трость. А Санчо, отдавая ее другому старику, примолвил: ‘Теперь ступай с Богом, долг твой уплачен’. — ‘Да как же это, милостивец? — перебил тот. — Разве эта тростишка стоит десять скудий чистым золотом?’ — ‘Стоит, — ответствовал правитель. — Если же нет, так я величайший глупец в мире. Ну-ка посмотрим теперь, хватит ли у меня толку управиться и с целым королевством?’ — И приказал тотчас же перед всеми присутствующими переломить палку и посмотреть, что в ней. Исполнили приказание, и в середине трости нашли десять скудий золотом. Все пришли в изумление и называли своего правителя самым премудрым судьею. Потом спрашивали его, как же это он догадался, что деньги были в палке. ‘А очень просто, — отвечал Санчо. — Я заметил, как старик перед присягою отдал ее другому подержать, потом поклялся, что деньги действительно возвратил, а после присяги обратно взял палку, тогда пришло мне на мысль, что требуемая уплата должна быть именно внутри палки, отсюда можно заключить, что те, кому вверен суд, хотя и представлены только себе самим, однако в своих суждениях напутствуются самим Господом. Подобное этому дело слышал я от нашего сельского попа, а у меня такая крепкая память, что никогда не забуду, что нужно вспомнить, другой такой же памяти уж наверно не сыскать на целом острове’.
Читатель, может быть, удивится, как глупый Санчо умел столь премудро решить тяжбу, и, верно, составит себе понятие более снисходительное о его умственных способностях. Невыгодное о себе мнение в читающей публике распространил Санчо Панса, конечно, потому, что стал ей известен при самых неблагоприятных для своего нрава обстоятельствах, находясь в службе при помешанном рыцаре, в должности, совершенно неприличной ни его натуре, ни образу жизни. Оставаясь в родной деревне, был бы он дельным работником и весьма неглупым хозяином. Он хорошо понял простой быт, для которого родился и в котором вырос и даже умел образовать в себе здравый смысл, постоянно соображая свои мысли с потребностями жизни и никогда не предполагая возможности заноситься умом далее тех границ, которые определяются житейскими нуждами. Потому он очутился — как говорят — в ложном положении, когда попал под начало мечтательному, возвышенному в чувствах, но сумасшедшему Дон-Кихоту. От него услышал он об иных потребностях, столь же существенных для человека, как еда и сон, но ощутительных не низшей, более животной стороне человеческого чувства, а нравственной и разумной, о которой он никогда и не мечтал. Но так как и сам Дон-Кихот, у которого зашел ум за разум, никогда не умел согласить с жизнию своих высоких мечтаний, то- весьма естественно, что своими действительно благородными чувствованиями и выспренними идеями мог только сбить с толку бедного Санчо Пансу. Попав в сотоварищество к сумасшедшему мечтателю, добрый мужичок действительно стал глуп и смешон своею грубою натурою, склонною только к удовлетворению потребностям тела и к барышу и вовсе неспособною понять высокое нравственное достоинство идеального рыцаря. Но здравый смысл, воспитанный безыскусственною жизнию, Санчо сохранил навсегда и при случае умел ловко пустить его в оборот. Переведенный нами отрывок из Сервантесова романа выставляет наружу ту лучшую сторону Санчо Пансы, на которую обращаем внимание читателя.
После этого краткого эпизода о характере Пансы скажем несколько слов о сходстве отрывка из Сервантесова романа с псковским преданием. Без сомнения, и тому и другому был один общий источник в средневековых юридических преданиях. Смешно было бы предполагать, что псковское поверие составилось в народе под влиянием ‘Дон-Кихота’. Но в этом романе находятся многие преданья и поверья, которые исследователю старины постоянно должно иметь в виду: потому что Сервантес в Испании, точно так же, как Шекспир в Англии и Данте в Италии, умел в своем произведении собрать множество замечательных народных преданий, не только письменных, но и устных.
В сказаниях, как псковском, так и записанном у Сервантеса, надобно отличать два предания, различные и по смыслу, и по времени, когда составились, а именно: предание о прикосновении к железу, открывающем и доказывающем истину при судебных решениях, и сказку о палке с деньгами, Что касается до этой сказки, то она как у Сервантеса, так и у нас обязана своим происхождением источнику, уже письменному.
Сам Санчо Панса наводит нас на мысль об общем литературном источнике как псковского преданья, так эпизода в испанском романе.
Нечто подобное слышал знаменитый оруженосец от своего сельского попа и поступил, сообразуясь со слышанным повествованием. Действительно, почти тот же самый юридический случай рассказывается между вымышленными повестями, которые в средние века присовокуплялись во множестве к ветхозаветным сказаньям, как на Западе, так и у нас. И что особенно замечательно — повесть эта дошла к испанскому священнику, согласно с местными и историческими условиями испанской цивилизации — из уст мусульманского населения страны, потому что встречается она между библейскими легендами, именно мусульманскими.
Кроме знаменитых судов Соломона, мусульмане рассказывают следующее о Давиде.
Однажды Архангел Гавриил принес Давиду длинную железную трубу и колокол и сказал ему: ‘Господь благоволит к тебе за твое смирение и в знамение того посылает тебе эту трубу и колокол, посредством их ты всегда будешь судить во Израиле по правде и никогда не согрешишь неправедным судом. Протяни трубу в твоем судилище, а колокол повесь посреди ее. По одну сторону трубы ставь истца, а по другую ответчика и всегда изрекай суд в пользу того, который, прикоснувшись к трубе, извлечет из колокола звон’. Давид был очень рад такому дару, помощию которого справедливый всегда одерживал победу, так что никто уже из народа не приходил в суд с неправым делом, зная наперед, что будет обличен. Однако раз приходят на суд два человека. Один жаловался, что другой взял у него жемчужину и до сих пор не возвращает. Но ответчик утверждал, что он ее уже отдал. Давид повелел по обычаю прикоснуться к трубе, но колокол молчал, так что нельзя было дознаться, кто из двоих прав и кто виноват. Когда по нескольку раз и истец и ответчик прикасались к трубе, Давид наконец заметил, что ответчик отдавал свою трость истцу всякий раз, как прикасался к трубе. После того Давид еще раз велел истцу прикоснуться к трубе, а трость сам взял в руки — и колокол тотчас же зазвонил. Давид велел исследовать трость: она была пустая, а внутри заключалась жемчужина, о которой происходила тяжба.
Цепь псковского преданья есть не что иное, как железная труба мусульманской легенды, которая могла зайти к нам в баснословных переделках Библии, известных в нашей письменности под именем Палеи.
Относительно же горы, играющей такую важную роль в псковском поверий, позволяю себе следующую догадку. В глубокую старину у немцев, а также и других народов, клятва камнем, скалою, горою определяла судебные решения. К таким горам относилась и псковская Судома, самим названием своим указывающая на суд. Прикосновение же к цепи имеет как внутреннюю, так и внешнюю связь с языческим скандинавским обрядом прикосновения к кольцу, окропленному кровью заколотой жертвы и сохранявшемуся в капище или храме. Что псковская цепь хотя спускалась и сверху, но, по смыслу предания, была не от неба, видно из того, что она не могла открыть правды. С водворением христианства, как порождение духа лжи и заблуждения, она должна была пропасть. Тогда-то и присовокуплена была к языческому судебному преданию о цепи сказка о палке с деньгами. Точно так и на Западе языческая клятва мечом и жезлом, при свете христианства, уступила место кресту и молитве. На испанском судебном жезле видим уже водруженный крест. В набожные средние века самый меч должен был принять форму крестообразную. Воткните острием в землю старинный рыцарский меч, перед вами обрисуется он в форме креста, потому что длинная рукоять меча поперек перекрещивалась тоже довольно длинным поперечником, на образец креста. Потому-то рыцари, не оскорбляя своей набожности, обыкновенно клялись мечом, потому же и распространители христианства на Западе, в глубокие средние века, отправляясь к варварам с мечом, приносили на нем и крест.
Впервые: в кн. Буслаев Ф. И. Исторические очерки русской народной словесности и искусства, т. 1. Русская народная поэзия. СПб., 1861, с. 464—469.
Этот крохотный этюд вполне уместен в сборнике избранных работ Буслаева о литературе.
Факт, который привлек его внимание, казалось бы, малозначащий и частный, тем интереснее способ подхода к материалу, а еще более — возможности, им открываемые.
Мы видим здесь пример не только сопоставительного рассмотрения двух эпических мотивов, отложившихся в литературном сознании двух крайних народов Европы. Данный этюд помогает отчетливее осознать некоторые принципиальные воззрения ученого на самый феномен великого национального писателя, в данном случае Мигеля де Сервантеса.
Великий писатель, считает Буслаев, не только открывает, но и завершает, он не столько открыватель традиции, но, пожалуй, в еще большей степени завершитель. Он опирается на мощную многослойную традицию, в его художественном мире оживает веками копимое богатство, целые пласты эпического наследства и иные сберегаемые литературно-художественные ценности. Он не спорит с преданием, не устраняет его, умея оборотисто использовать эту бесценность. Вместе с тем великий писатель неслыханно дерзок и смел, ему дана власть разговаривать через века и расстояния, на равных ведя диалог с великими творцами прежних эпох и далеких народов. Однако эта художническая смелость обоснована укоренением в почве национальной и мировой художественной традиции, в почве народной жизни. Великие писатели как могучие дерева: у них глубокие корни.
Сияние славы великого писателя или художника часто погубительно для предшествовавших. В этом сиянии бледнеют не только предтечи, но и сопутники. Поэтому существует большой соблазн одностороннего и пристрастного взгляда, мешающего разглядеть это глубокое укоренение.
В творчестве великого писателя как бы сфокусированы усилия неустанных поисков предшественников. В благородный мрамор художественно совершенных созданий (пушкинских, шекспировских или, как в этом случае, сервантесовских) впечатлены и спрятаны тяжкие наития, мучительные догадки, скромные прозрения, редкие осенения несметного числа старателей, многих работников литературы. Однако эти тяжкие приобретения не потеряны. Они странным образом сберегаются и продолжают свою жизнь, теперь уже в новом качестве.
Именно так умеет Буслаев подойти к художественно совершенному созданию. Замечательны бережность и изящество, с которыми он, словно по рисунку мраморных жил, умеет следить за этими вкраплениями. Он любил отмечать и любоваться этими вкраплениями.