Заклятый козак, Мачтет Григорий Александрович, Год: 1892 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 53 минут(ы)

ЗАКЛЯТЫЙ КОЗАКЪ.

(Повсть).

(Посвящается Виктору Александровичу Гольцеву).

Ну, и сказочникъ же былъ покойный ддъ, царствіе ему небесное,— такой сказочникъ, что даже въ Полтав о немъ знали, даромъ что до нея отъ нашего хутора и въ недлю не доберешься, особенно если въ распутицу. Извстное дло — слава: ни распутицы, ни разстоянія не существуетъ для нея, такъ и плыветъ безъ удержу съ людскою молвой, какъ волна за волною… И частенько навдывались къ намъ добрые люди ради этихъ сказокъ. Въ Кобеляки ли дутъ, въ Золотоношу ли на выборы, на крестины ли къ протопопу спшатъ, а, все-таки, нтъ-нтъ, да и завернутъ къ дду на хуторъ послушать, особенно если дло подъ праздники. Наставитъ тогда бабушка пироговъ съ кашей, съ капустой, со сливами, съ тертымъ макомъ и со всякою другою всячиной, а пекла она ихъ такъ, не въ похвальбу будь сказано, что даже мать протопопица, на что ужь, кажется, именитая дама по пирожной части была, а и то завидовала покойниц, принесетъ ддъ изъ погреба свою знаменитую настойку ‘полоскунку’, секретъ которой еще отецъ его, покойникъ, у гадячской попадьи на дв поросныя свиньи вымнялъ, выложатъ на столъ еще всего другаго горячаго, да и кланяются, просятъ: ‘не побрезгуйте, молъ, гости добрые, хлбомъ-солью, не обижайте хозяина и хозяйку’. Позакусятъ гости, покрякаютъ да похвалятъ ‘полоскунку’, погадаютъ, на какихъ такихъ ‘фигахъ-мигахъ’ она настоена, поспорятъ, ну, и начнетъ тутъ ддъ разсказывать бывальщину, да такую, что малодушному человку лучше и не слушать, право. У самыхъ храбрыхъ, бывало, чубы кверху лзутъ и духъ захватываетъ, а, все-таки, каждому хотлось послушать, такой ужь покойникъ былъ мастеръ. Да что ужь, сама пугливая предводительша, хоть и заткнетъ вначал уши и причитаетъ: ‘ой, боюсь, ой, не расказывайте!’, а, все-таки, въ конц-концовъ, вынетъ изъ ушей пальцы и проситъ только не поминать чорта чортомъ. ‘Какъ хотите,— проситъ,— поминайте его окаяннаго, а только не такъ!’ — и слушаетъ… Страшное разсказывалъ ддъ и каждый разъ клялся, что все это сущая правда была. Такъ и говорилъ: ‘чтобъ у меня горло пересохло, чтобы горилки не выпить мн, коли вру! ‘— ну, а станетъ ли человкъ такую клятву говорить понапрасну? Оно, конечно, по ноншнимъ маловрнымъ временамъ… А, впрочемъ, лучше вотъ сами послушайте, что разсказалъ ддъ подъ святой вечеръ. Набилъ онъ свою старую люльку, закурилъ, потянулъ хорошо, да и началъ.

Было это еще, видите ли, за гетмана Дорошенко {Петръ Дорошенко — гетманъ правобережной Украйны, оставшейся въ союз съ Польшей, когда Самойловичъ гетманствовалъ въ лвобережной, называвшейся ‘Московскою’. Дорошенко всю жизнь свою посвятилъ возсоединенію раздленной родины, изъ-за чего велъ долгую и упорную борьбу съ Самойловичемъ и Москвою. Народъ въ своихъ псняхъ, думахъ и легендахъ считаетъ его однимъ изъ величайшихъ своихъ героевъ.}, чтобы ему на томъ свт одн галушки снились, славный козакъ былъ! У насъ тогда малая зачепка съ Москвой шла, ну, и гетманъ, вчная ему память, слышно было, что народъ скликать хочетъ. Какъ никакъ, а только ‘старшина’ стала усы покручивать, въ полкахъ сабли точили и коней ковали, дивчата, какъ водится, расшитыми рукавами глаза утирали да почаще стали въ садки выбгать, ну, а кое-гд, говорили, уже и до драки со стрльцами доходило дло… Гонцы туда и сюда скакали, по улицамъ народъ какъ пчелиный рой жужжалъ,— видно было, что не миновать горячей каши да червоннаго пива, ну, а прадду моему, царствіе ему небесное, лучшаго ничего и не надо было. Былъ онъ тогда войсковымъ товарищемъ и ратное дло любилъ больше горилки и жартованья {Ухаживанья.}, хочь и ласъ былъ, по правд говоря, покойникъ до молодыць и чарки, не во гнвъ ему будь сказано, какъ котъ на сало. Извстно, козацкая душа, когда во рту сухо да нельзя теб освдомиться: тонко ли полотно на расшитой сорочк, или тамъ плахта, что ли, къ примру, хорошо соткана, то и скучно на душ,— на то и козакъ! И молодыци льнули къ нему, такъ льнули, какъ мухи на медъ, потому что бравый изъ себя лыцарь былъ, хоть куда, никому не уступитъ… Высокій, статный, чернявый, усъ имлъ длинный, за ухо закладывалъ, и рубака былъ не послдній, съ самимъ чортомъ биться готовъ былъ. За жениханье да чарку и прозвали его въ Счи ‘ласымъ’ {Лакомкой.}. И не разъ остерегали его товарищи: ‘Ой, гляди, Петро, не добромъ кончится теб твое жениханье {Любезничанье.}, не доводитъ оно до добра, того и гляди, ноги перебьютъ’,— да не слушалъ, не сдавался покойникъ, пока на бду не наткнулся… Посл ужь и самъ другихъ остерегалъ.

Такъ вотъ и радовался покойникъ, что войной запахло. Объ одномъ только Бога молилъ, чтобы въ хорошую передлку ему попасть, да такъ, чтобы самъ гетманъ о немъ провдалъ. И похвались онъ разъ въ шинк за чаркою, что изъ-за этого самаго онъ и съ чортомъ подружиться бы не прочь. Такъ и сказалъ… ‘За это за самое,— говоритъ,— я бы ему, куцому, ни въ чемъ не отказалъ. Души, конечно, не отдалъ бы,— говоритъ,— потому душа у меня козацкая, нечистый къ ней и, приступиться не сметъ, ну, а услугу бы всякую сдлалъ!’ Сболтнулъ человкъ зря, а посмотрите же, люди добрые, что изъ этого вышло. Извстное дло, не хочешь лиха, не болтай зря глупаго слова.

Сидлъ на ту пору въ шинк тоже молодой козакъ въ богатомъ жупан и совсмъ какъ бы въ прадда складомъ: и росту такого же, и плечи такія, какъ у него, широкія, и даже съ лица схожій, только, вотъ, какъ смерть блдный. Ни кровинки въ лиц не было, а губы ровно у мертвеца, синія, не то помирать человкъ собирался, не то отъ тяжкой болзни всталъ. Ни съ кмъ не заговаривалъ козакъ, сидлъ насупившись, да тянулъ себ молча горилку, а какъ сболтнулъ праддъ свое глупое слово, онъ посмотрлъ на него, покрутилъ усъ, да и поднялся.

— Вотъ, — говоритъ, — козакъ, такъ настоящій козакъ!… Люблю такихъ!… Давай,— говоритъ,— чокнемся.

Чокнулись они, да и стали пить вмст. Пили, пили, а ужь сколько выпили, то и самъ шинкарь Сруль не могъ сказать, счетъ потерялъ. Вышелъ посл того праддъ изъ шинка, видитъ — буря по улиц мететъ, свтъ пылью застилаетъ, вербы до самаго низа клонитъ и его самого подхватываетъ, изъ стороны въ сторону кидаетъ, идти не даетъ. Хочетъ праддъ вправо, а буря его влво относитъ, возьметъ онъ влво, анъ, глядишь, несетъ его вправо, ровно бы языкомъ отъ колокола шатаетъ… ‘Цуръ теб и пекъ,— думаетъ онъ,— ишь, какъ нечистая сила разыгралась, чтобъ ей ни дна, ни покрышки! Оно бы слдовало по-настоящему,— говоритъ,— куму провдать, ей Богу же, слдовало бы, да гд теб дойти? Самъ чортъ, и тотъ не дойдетъ! Вишь, какъ шатаетъ, анаемская! Еще,— говоритъ,— не дай Боже, какой добрый человкъ подумаетъ, что я пьяный!’ Почесалъ праддъ подъ шапкой, уперся на мст, а буря какъ зареветъ, какъ подхватитъ его… ‘Тю… Тю… на тебя!— кричитъ покойный,— стой, нечистая тебя возьми!’ — такъ куда теб, несетъ его и слушать не хочетъ, какъ ни упирался бдняга, да прямо и бухъ въ стогъ сна.

— Ну, это еще и слава Богу, если такъ,— говоритъ праддъ, зарываясь въ сно.— Ишь, какъ нечистый расшатался, должно съ вдьмой женихается, проклятый, не иначе!

Зарылся онъ въ сно и только было глаза сомкнулъ, спать собрался, глядь, анъ, тотъ козакъ предъ нимъ стоитъ и глаза на него уставилъ.

— А я къ теб, Петро,— говоритъ.

— Что, же, ложись, товарищъ,— отвчаетъ праддъ.— Постель, кажись, хорошая, шире поповской будетъ…

— Не спать я пришелъ,— говоритъ козакъ,— дло есть. И такое дло, такое,— говоритъ,— дло, Петро, что если выручишь меня, я теб крпко заслужу…

Вздохнулъ козакъ и такъ грустно, что прадду даже жалко его стало. ‘Ге,— думаетъ,— отчего же бы мн и не выручить товарища, когда ему, знать, сильная бда приходитъ?’

— Какое же твое дло будетъ?— спрашиваетъ.

— Разведи,— говоритъ,— меня съ женою,— вотъ какое дло!— Даже глаза вытаращилъ отъ изумленія праддъ, своимъ ушамъ не поврилъ.

— Эге, ге, козаче, — говоритъ, — хорошую же, значитъ, наливалъ намъ Сруль горилку, если у тебя вс клёпки въ голов спутало… Очумлъ ты, что ли?… Разв попъ я, чтобы мужа съ женой разводить?

— И не попъ, а можешь, въ томъ-то и штука!— отвчаетъ козакъ, — Самъ же ты похвалялся, что на все готовъ, лишь бы славу ратную взять, да чтобы гетманъ о теб провдалъ… Ну, слушай же, сдлаю я все, чего ты хочешь, но и ты же выручай меня, какъ похвалялся… Вотъ теб слово мое, что все будетъ такъ, какъ ты хочешь.

Разсмялся праддъ.

— Ложись, козакъ,— говоритъ,— проспись-ка лучше, право… Ну, подумай самъ, пьяная твоя голова, какъ мн можно развести васъ?

— Отбей ее у меня,— говоритъ козакъ.

Даже прислъ праддъ и затылокъ чесать сталъ.

— Вотъ такъ оказія,— говоритъ,— чудеса, право! Сколько лтъ живу на свт, чего-чего ни видлъ, въ какихъ передлкахъ ни бывалъ, а еще ни разу не доводилось слышать мн, чтобы мужъ самъ себ рога выпрашивалъ… Вотъ же, ей-Богу, ни разу…

— Не роговъ я выпрашиваю, человче, а свободы, потому что закрпощена душа моя,— отвчаетъ грустно козакъ.— Видишь ли, у насъ съ женой такой уговоръ былъ, что пока ей другой не полюбится, или хоть только приглянется, до тхъ поръ долженъ я ея рабомъ быть и душой, и тломъ… Ничего не должно быть у меня, кром нея одной,— ни родины, ни товарищей,— словно бы здрадникъ я… Пойми же мою муку, Петро,— говоритъ,— если и на томъ свт не должна моя душа знать покоя, если и оттуда, изъ холодной домовины {Могила, гробъ.}, жена можетъ вызвать ее и рабомъ длать…

Заломилъ бдный козакъ руки и вдругъ такъ горько заплакалъ, что и праддъ чуть было не заплакалъ съ нимъ вмст. Чесалъ онъ затылокъ, чесалъ, а все никакъ въ толкъ взять не могъ, — никогда ему не доводилось такое слышать. ‘Вотъ такъ оказія,— думаетъ,— ей же Богу, никогда такого еще на свт не бывало, самъ Соломонъ премудрый, и тотъ не зналъ бы, что сказать тутъ, право!’

— А зачмъ же, козаче,— спрашиваетъ, наконецъ,— ты да такой уговоръ съ бабой, чтобъ ей трясця приснилась, длалъ, а?

Вздохнулъ козакъ.

— Моя вина,— отвчаетъ,— полюбилась ужь очень, очаровала, ну, и пошелъ я съ дуру на такой уговоръ… Знать, Господь наказать хотлъ, потому что, правду сказать, очень я ласъ на молодицъ былъ и крпко любилъ женихаться…

— Те, те, те,— протянулъ праддъ, почесавъ темя,— вотъ оно что!…— и еще сильне заскребъ затылокъ.— А какъ будто не хорошо оно, говорятъ люди, ласовать и женихаться, козаче… Какъ ты думаешь?

— Теперь и я такъ думаю,— отвчаетъ печально козакъ.

— То-то, вотъ,— говоритъ праддъ, добираясь съ затылка до чуба.

Помолчали тутъ оба, помолчали, да козакъ и говоритъ опять:

— Что же, Петро, выручишь ты меня или ты только на втеръ, какъ баба, похвалялся въ шинк? Общаю я теб, что все, по-твоему будетъ, общай же и ты мн… Мастеръ, вдь, ты на эти дла,— другого такого и не найдешь, поди…

‘Мастеръ-то мастеръ, чтобъ теб тошно стало,— думаетъ праддъ, скребя затылокъ, — да только какъ бы и мн, чортовъ сынъ… не влетло за такое мастерство, какъ теб… Ну, да только — нтъ, не такой я дурень, чтобъ уговоры съ бабой длать,— держи карманъ! Да и не годится мн отказываться, разъ я похвалился… Опять же и товарища какъ не выручить?’

— А злая она, твоя жена?— спрашиваетъ.

— Нтъ, для меня не злая, только любитъ ужь очень, какъ пьявка впилась,— отвчаетъ козакъ.

— И неужто такъ-таки никому никогда и не моргнула даже?

— Въ томъ-то и бда, что ни разу,— вздохнулъ бдняга.

— Дивно мн что-то,— отвчаетъ праддъ нершительно,— какъ будто и не бываетъ оно такъ на свт… Ну, да, можетъ, поганая она изъ себя?

— Нтъ,— говоритъ,— не поганая, видная молодыця, на рдкость баба.

‘Ишь ты какое диво!’ — думаетъ праддъ. Скребъ онъ затылокъ, долго скребъ, а наконецъ и согласился таки,— даже слово козацкое далъ.

— Ну, хорошо,— говоритъ,— отчего бы и не помочь товарищу, только и ты,— говоритъ,— свое общаніе помни.

— Объ этомъ не безпокойся,— живо отвтилъ повеселвшій сразу козакъ.— Все будетъ, какъ хочешь… Такъ даешь слово?

— Даю теб козацкое слово, — говоритъ праддъ.— Только гд же она, эта твоя жинка, чортъ бы ее взялъ, да и когда мн?…

Не договорилъ онъ, все ему еще какъ-то дивнымъ казалось — И объ этомъ не безпокойся,— придетъ часъ и узнаешь,— говоритъ козакъ.— Ну, а пока спи себ спокойно.

Сказалъ и исчезъ, какъ въ землю провалился. А праддъ залзъ въ сно, сомкнулъ глаза и заснулъ сейчасъ же. Сколько спалъ — трудно сказать, а только слышитъ, вдругъ, трясетъ его кто-то, да здброво-таки трясетъ.

— Вставай же, пьяница,— оретъ чей-то сердитый голосъ,— очнись!… Ишь какъ нализался, чортовъ сынъ!… Ну, же, теб говорю, пьяница!

‘Вотъ такъ лается ни за что, ни про что человкъ, — думаетъ праддъ, не открывая сонныхъ глазъ.— Да еще и не хорошо же лается, бисовъ сынъ’.

— Ну же,— тормошатъ его,— вставай, колода пьяная!… Долго ли будешь ты, вс чорты твоему батьк, какъ безногая кобыла валяться? Три ведра воды уже на чортову голову пошло, выльемъ и четвертое.

‘Хочетъ, видно, человкъ попробовать, сильна ли у меня рука,— думаетъ праддъ,— ей же Богу хочетъ!’ Открылъ онъ глаза, наконецъ, да сейчасъ же и снова зажмурилъ, такъ и рзнуло ихъ яркое солнце.

‘Ишь ты, чудасія,— думаетъ, — былъ, кажись, вечеръ и вдругъ день сталъ… можетъ, и ошиблось какъ-нибудь солнце’.

— Очухался!— слышитъ онъ надъ собою прежній голосъ.— Слава Богу, добудились, открылъ, чортовъ сынъ, глаза, да снова закрылъ… Вставай же, пьяная гадюка, а не то…

Тутъ ему дали такого здороваго штурханца {Толчокъ кулакомъ въ ребра.}, что бдняга волей-неволей открылъ снова глаза. Смотритъ и себ не вритъ: стоитъ ясное утро, а два гетманскихъ стража, одинъ поменьше, потолще да поспокойне, а другой повыше, потоньше и погоряче, такъ и бьются надъ нимъ.

— Очухался, чортовъ сынъ?… Вставай же!— говорятъ ему.

— А зачмъ бы мн и вставать?— спрашиваетъ праддъ.

— Слышишь, Микито,— говоритъ тотъ, что погоряче, тому, что потолще,— и еще спрашиваетъ, бисовъ сынъ, зачмъ ему вставать… Гетманъ кличетъ!

— Гетманъ кличетъ?— размышлялъ вслухъ праддъ.— А зачмъ же бы это и понадобился я гетману?

— Вотъ такъ чудакъ, Микито,— слышишь, какой чудакъ,— удивился боле горячій посланецъ,— зачмъ понадобился гетману, спрашиваетъ… Да затмъ, чортовъ сынъ, чтобы повсить тебя: на первомъ сук,— вотъ зачмъ!

— А за что же меня и вшать, добрый человкъ?— такъ же невозмутимо спрашиваетъ праддъ, все еще плохо соображая.

— Не пей горилки, бисово отродье…

— Не пей горилки,— размышлялъ праддъ.— А разв же я на варт {На часахъ.} стою, что мн нельзя пить горилки?

— Что-жь, Остапъ,— вмшался, наконецъ, спокойный Микита,— человкъ этотъ правду говоритъ. Если не на варт, то отчего бы ему и не выпить горилки?… На то она и горилка, чтобы ее пить…

— Вотъ и видно сейчасъ разумнаго человка, — говоритъ праддъ,— ей Богу же видно… Не лается, какъ москаль или перекупка базарная, а умныя слова говоритъ… И ей-Богу же умныя! Какъ не пить горилки, когда на то ее и гонятъ люди?

— Ну, ну, разговаривай еще!— перебилъ его горячій Остапъ, однако, значительно уже помягче.— Сказано теб, самъ вельможный гетманъ тебя кличитъ… Очухайся, да иди…

— Что-жь, и пойду,— говоритъ праддъ,— отчего не пойдти, — и самому гетману такъ скажу… Святая правда, люблю я горилку, ну, а кто же ее и не любитъ, люди добрые?

— Оно такъ, конечно, — вздохнулъ почему-то Микита,— вс ее, проклятую, любятъ… А только, все-таки, нужно теб идти, козаче… Нужно идти!…

II.

А праддъ про все забылъ… И козака того забылъ, и уговоръ свой, и слово свое,— какъ рукой сняло. Такъ и отшибла у него память нечистая, знать, сила. Жутко ему стало, какъ понялъ, наконецъ, что и въ самомъ дл поведутъ его къ гетману. Сами знаете, чай, легко ли оно простому козаку было стать передъ ясными очами вельможнаго, особенно, если душа чуяла кое-что такое за собой, что не всякому по вкусу оно пришлось бы. ‘Чтобъ это гетману понадобилось, и какъ же онъ узналъ, вельможный,— думаетъ праддъ,— что есть такой козакъ Перерубенко на свт? Ге-ге, безпремнно,— думаетъ,— это Солохины каверзы, ей-Богу же ея, потому клялась вдьма, что и до вельможнаго доберется, какъ я съ кумой… того!…— зачесалъ праддъ чубъ.— А, можетъ, ещеи не Солохины,— думаетъ,— можетъ Хивря, чорты-бъ ея батька взяли… тоже, вдь, зубъ на меня иметъ, и тоже клялась… Ге, а вотъ же и не Хивря,— ей-Богу, не она, а дьякъ… Никто другой, какъ дьякъ, чтобъ ему подавиться, наплелъ на меня!… Такъ и есть, что дьякъ,— потому здорово саданулъ его, чорты-бъ его вс взяли, когда онъ застукалъ насъ въ комор съ дьячихой…А, можетъ, и на дьяка напраслина, можетъ…’ Но тутъ уже сплюнулъ праддъ съ досады, да и сталъ оправлять на себ жупанъ, поясъ подтянулъ, саблю прицпилъ, какъ слдуетъ. ‘Много ихъ наберется,— думаетъ,— не разберешь, который это мн подстроилъ, анафемскія души, чтобъ имъ въ нмецкой смол кипть, да съ нечистымъ на томъ свт цловаться!… Эхъ, а правду же люди говорили, что не хорошо женихаться!’ — вздохнулъ бдняга, да и сталъ ни живъ, ни мертвъ передъ гетманомъ. Глянулъ на него вельможный и усмхнулся довольный, — любилъ онъ, правду сказать, добрыхъ и рослыхъ Козаковъ.

— Ты ли будешь Петро Перерубенко?— спрашиваетъ.

— Я самый, вельможный гетманъ,— отвчаетъ праддъ съ поклономъ.— Такъ и батька моего звали…

— Такъ не онъ ли это, — опять спрашиваетъ гетманъ, — не отецъ ли твой въ Счи отъ вина сгорлъ?

— Должно такъ, что онъ, царствіе ему небесное,— отвчаетъ праддъ, — потому что дйствительно такой слухъ въ народ есть… Оно, конечно,— говоритъ,— смерть разная бываетъ, а только всякая въ руц Божіей, такъ и въ Писаніи сказано.— И самъ себ удивился праддъ, гд у него смлость взялась на слово такое.

— И врно, что сказано,— говоритъ вельможный.— Молодецъ же ты, Петро, что чтишь отцовскую память… А твой батько лихой козакъ былъ, славный лыцарь, царствіе ему небесное, и хорошо я его помню, потому что нкогда мы куренными товарищами были въ кош… И враги наши, должно быть, хорошо его помнятъ, потому что всегда онъ, бывало, въ первыхъ рядахъ стоялъ… Дай Богъ и теб такимъ быть,— говоритъ гетманъ.

Какъ заслышалъ эти слова праддъ, такъ ровно бы полведра однимъ духомъ хватилъ, даже разцвлъ весь… Поклонился онъ низко, положилъ руку на рукоять сабли, да и говоритъ вельможному:

— Повели только, ясный гетманъ, батько козачій, только слово скажи и увидишь, что не осрамлю я памяти отцовской… До смерти стоять буду, и гд велишь, тамъ и лягу головою.

Усмхнулся на такія слова гетманъ.

— Хорошо сказалъ,— говоритъ,— козацкія это слова, видно, не перемерли еще молодцы въ Украин… Ну, а теперь скажи мн, Петро,— спрашиваетъ,— за что тебя ласымъ зовутъ?

Даже въ жаръ кинуло прадда и невольно потянулась у него рука къ затылку. ‘Ишь ты,— думаетъ,— дьякъ проклятый что надлалъ!’ Поперхнулся, но оправился козакъ.

— Не я себя зову такъ, вельможный, а люди,— отвчаетъ,— такъ имъ и знать, за что.

Засмялся гетманъ.

— Пусть и такъ будетъ, Петро, — вижу, ловкій ты козакъ, правду мн говорили о теб… Ну, да не наласовался ли ты ужь достаточно, не пора ли за дло, козакъ, а?

— Не бгу я отъ козацкаго дла, вельможный гетманъ,— отвчаетъ праддъ, у котораго отлегло на сердц сразу, — укажи, только… Въ адъ пошли, и туда пойду…

— Ну, въ адъ оно далеко будетъ, да и незачмъ пока, — засмялся снова гетманъ.— А пошлю я тебя, Петро, все-таки, пошлю, потому что мн указали тебя, какъ добраго козака, а такого мн и нужно… Да и самъ я,— говоритъ вельможный,— вижу, что ты малый не промахъ. Слушай же, Петро, да хорошо слушай, а языкъ, смотри, держи самъ крпко за зубами… Проберись къ хану Селимъ-Гирею {Селимъ-Гирей (1671—1678) — крымскій вассалъ султана, долго воевавшій съ Москвою и помогавшій Дорошенк.} и во что бы то ни стало постарайся склонить его на нашу сторону, я и грамоту теб дамъ къ нему… Въ дружб съ нимъ были мы до сихъ поръ, проси же его, чтобы не измнилъэтой дружб и подалъ намъ помощь. Если самъ не можетъ, пусть пришлетъ съ ордой сына своего Азамата… Да скажи ему, что и Срко съ запорожцами теперь на нашей сторон. Стоитъ же ханъ съ таборомъ {Отрядомъ.} подъ Перекопомъ, проберешься ли ты Лугомъ {Великій Лугъ — днпровскія плавни, болотныя, покрытыя камышомъ, а мстами густыми порослями вербы, осоки и кое-гд даже дуба,— въ т времена, конечно.}?— и зорко глянулъ на него гетманъ.

— Проберусь, если Богъ поможетъ,— твердо отвтилъ праддъ,— а не проберусь, значитъ, и ждать меня живымъ нечего будетъ.

— Хорошо, Петро, — говоритъ вельможный.— Такъ. Ну, а грамоту мою не отнимутъ у тебя?

— Разв у мертваго,— отвчаетъ праддъ.

— Ни у живаго, ни у мертваго, слышишь, козакъ?— внушительно заговорилъ гетманъ.— Помирать будешь — смерть задержи и сначала грамоту уничтожь. Для того и совтую теб выбрать товарища въ путь, самъ выбери,— вдвоемъ споре будетъ… Ну, ступай же, козакъ, вотъ теб моя грамота и пусть хранитъ тебя Пречистая… Прощай, Петро!

Пошелъ праддъ веселый,— какой козакъ не повеселлъ бы отъ такой чести?— живо снарядился, товарища себ выбралъ хорошаго, побратима своего, да и вскочилъ на воронаго, а конь у него былъ знатный,— у мурзы татарскаго взялъ онъ его съ бою. Не одна молодица на встрчу ему выбгала,— куды, Петро, Богъ несетъ?— спрашивала съ тревогой и глазами на садочекъ моргала, да не таковъ покойный былъ, чтобъ отъ козацкаго дла по садамъ являться. Выхали козаки въ поле, праддъ и говоритъ побратиму:

— Вотъ что я скажу теб, Тарасъ, побратимъ мой… демъ мы,— говоритъ,— по большому длу, нужно намъ зарокъ дать, чтобы бды не вышло.

— Какой зарокъ?— спрашиваетъ его побратимъ, Тарасъ Квачъ.

— А такой зарокъ,— говоритъ,— чтобы перво-на-перво съ бабами не женихаться.

— Цуръ имъ и пекъ,— отвчаетъ одноглазый Квачъ,— другой глазъ вышибли ему въ бою ляхи.— Разв не знаешь ты, Петро, что я не особенно охочъ до нихъ, то-есть не такъ я, правду сказать, какъ он до меня не охочи?

И правду говорилъ человкъ, потому хоть и славный былъ вояка, а съ виду очень неказистъ былъ.

— Чтобъ имъ, сорокамъ,— говоритъ,— такое приснилось, какое у чорта рогатаго бываетъ… И знать ихъ не хочу… А какой же еще зарокъ будетъ, Петро?— спрашиваетъ.

— А такой зарокъ еще,— говоритъ праддъ,— чтобъ горилки не пить.

Поскребъ побратимъ затылокъ.

— Горилки не пить, — вишь ты!— говоритъ.— Да зачмъ бы мн,— говоритъ,— и зарекаться, когда она, проклятая, чтобъ ей ни отца, ни матери не знать, и такъ ужь какъ будто опротивъла мн вовсе?… Ей же Богу опротивъла…

— Тмъ и лучше,— говоритъ праддъ.— Ну, а мн, гршному, признаться, не дошло до этого. Тянетъ меня, чтобъ тому въ огн горть, кто ее выдумалъ! Ну, да я больше маленькой чарки лить не буду… Такъ, са-а-мую маленькую, какъ бабій глотокъ, не больше…

— Одну чарку, да еще маленькую,— говоритъ побратимъ,— оно, конечно, ничего не значитъ… А только же правду говорю я, что опротивла она мн… Вотъ лопни глазъ мой послдній, если вру…

И погнали казаки коней.

III.

хали козаки, хали, много пути прохали, всего натерплись молодцы, много кое-чего насмотрлись, бду всякую видли, а кое-гд и до сабель у нихъ доходило… Ну, да выбрались въ степь, наконецъ, дутъ себ Великимъ Лугомъ. И кони даже новеселе стали, степь почуявъ,— пофыркиваютъ широкими, горячими ноздрями, идутъ себ вольнымъ ходомъ. Куда ни глянь, все степь, да степь одна, а надъ нею, зеленою, опрокинулось куполомъ голубое небо, точно бы необъятная бирюзовая чаша, и упирается краями въ землю. Кругомъ ‘ни кусточка, ни бугрочка’ — вольно ходить втру и тихо колышетъ онъ высокую, зеленую траву, отчего и кажется, будто плыветъ степь, какъ вода движется… И солнце веселе свтитъ надъ степью, потому что и въ степи, какъ въ мор, не бываетъ тни,— нечему и некому закрывать свтъ ясный. Только отъ всадника тянется тнь, да отъ высокихъ степныхъ могилъ ложатся темныя пятна, но могилы такъ же рдко встрчаются въ степи, какъ и всадникъ… Вотъ и орелъ еще, когда, распластавъ широкія крылья, взлетаетъ надъ степью, кидаетъ на нее быстро улетающую тневую дымку…

Идутъ козаки день, дутъ другой, вотъ и третій къ концу подходитъ,— немного уже пути имъ осталось. Спустилось солнце, мсяцъ блднолицый показался, уже и зори тихія кое-гд заалли,— пора привалъ длать. Подъхали козаки къ высокой могил, стреножили коней, разостлали свои свиты, сдла подъ головы положили, въ головахъ, какъ водится, воткнули копья, а съ боковъ пистоли поклали, да и спать собрались. Только слышатъ, вдругъ, ровно бы завыло что въ степи.

— Я не я буду,— говоритъ чуткій Квачъ,— если это не песъ воетъ.

— Нтъ,— отвчаетъ праддъ,— быть этого не можетъ. Откуда же,— говоритъ,— и взяться псу, когда жилья кругомъ нтъ?… Не песъ это…

— А что же, по-твоему?— спрашиваетъ побратимъ.

— Кто его знаетъ,— говоритъ,— что,— мало ли въ степи чего водится? Разное водится…

— А вотъ же и песъ,— отвчаетъ побратимъ, прислушавшись,— ей же Богу песъ…

— А и не песъ!— настаиваетъ на своемъ праддъ.

— Ну, стой же, коли такъ,— говоритъ побратимъ,— Взберусь я на могилу, да и погляжу съ нея, — можетъ, что и увижу, посмотримъ, чья правда будетъ.

Влзъ Тарасъ на могилу, оглядлся кругомъ, да и кличетъ прадда.

— А, ну-ка, лышень, иди сюда,— погляди, что намъ Богъ послалъ!

Ползъ себ и праддъ, посмотрлъ вдаль,— что за диво, въ самомъ дл? Видитъ,— такъ, въ верст, не больше,— глубокая балка, а въ ней какъ бы хата стоитъ и такъ и свтитъ въ окна огнями.

— Что за диво?— говоритъ,— и въ самомъ дл жилье!

— Не жилье,— говоритъ повеселвшій Тарасъ,— а корчма…

— Можетъ, и кормча.

— Ей же Богу, корчма, — говоритъ побратимъ, — я духомъ чую ее… Потяни, Петро, носомъ, разв не учуешь горилки?

Потянулъ праддъ носомъ и даже сплюнулъ.

— Изъ самомъ дл, — говоритъ, — какъ будто слышно… Ишь, ты, анаемская, какъ далеко разитъ!

Сошли они съ могилы, а Тарасъ и говоритъ ему:

— Не завернуть ли намъ въ корчму, побратимъ?… Ей-Богу же лучше завернуть… Въ степи оно, какъ будто, и не такъ, чтобы совсмъ хорошо ночевать, да и конямъ овесъ найдется, а давно они, бдные, овса не видали, подтянулись на трав одной…

— Оно бы можно,— отвчаетъ праддъ,— отчего же и не завернуть… Извстное дло, въ кормч не въ примръ лучше будетъ, чмъ въ степи голой, да только боязно мн, побратимъ,— самъ знаешь, по какому длу демъ… Теб оно ничего,— говоритъ, — коли проклятая горилка опротивла и въ ротъ не идетъ, ну, а меня она потянетъ… За версту, вотъ, и то въ носу крутитъ, чтобъ ей горько стало!

— А ты не пей,— говоритъ Квачъ,— пусть себ крутитъ… Плюнь на нее, поганую! Разв такъ… самую маленькую, отъ холода…

— Нтъ,— говоритъ праддъ,— знаю я себя… Не пойду!

— А иди-жь, побратимъ!

— А вотъ же и не пойду, ей-Богу, не пойду, хоть силкомъ тащи,— отвчаетъ праддъ.— Иди себ одинъ…

Поговорили они такъ, поговорили, да и побжалъ побратимъ одинъ.

— Погляди,— сказалъ,— Петро, коней, а я духомъ сбгаю,— обогрюсь только, потому что оно, какъ будто, и морозитъ меня малость… Да и овса кстати конямъ прихвачу…

И остался праддъ одинъ въ степи.

IV.

Ой, и свтитъ мсяцъ, свтитъ ясный,— вся степь широкая мретъ отъ него молочнымъ свтомъ, только въ балку не хочетъ заглянуть блолицый, оттого и стоитъ такой глубокій мракъ въ темной балк. Нехорошее, знать, мсто, потому, извстно, что заказано оно мсяцы Господомъ заглядывать туда, гд недоброе творится, да на бду свою не вс люди это помнятъ. Смотритъ мсяцъ козаку прямо въ очи, потому что чиста душа козацкая, и тотъ слдитъ за нимъ очами, какъ плыветъ онъ безшумно по небесной степи, кое-гд только задвая легкія тучки, отчего он и загораются сейчасъ же чистымъ серебромъ да золотомъ… Глядитъ праддъ и на тихія, ясныя зори, какъ он другъ къ дружк въ гости летаютъ, хороводы по небу кружатъ, а не то и ‘шуляка’ {Игра въ ястреба.} играютъ, отъ котораго улепетываютъ такъ быстро, что и глазомъ не услдишь. Долго лежалъ онъ такъ и глядлъ, а все ему сна не было. Только, вдругъ, слышитъ: задрожало, зазвенло, звякнуло что-то въ тихомъ, неподвижномъ воздух. Прислушался козакъ, а это музыка звенитъ, такъ и расплывается изъ балки по степи… Бубенъ гремитъ, скрипочки ‘гандзю’ напиливаютъ, такъ и заливаются,— цимбалики то звякнутъ, задрожатъ легкимъ тихимъ стономъ, то замрутъ на мгновенье,— хоть сейчасъ въ плясъ иди, — такъ и зовутъ, манятъ козацкую душу. ‘Ге,— думаетъ праддъ,— а это, знать, въ корчм банкетъ идетъ, да и знатный же, видно, банкетъ, чортъ бы его взялъ! Вотъ и засидлся товарищъ въ теплой корчм, а ты лежи себ въ степи колодою!’ Разсердился даже праддъ, но сейчасъ же вспомнилъ, что грхъ оно на побратима сердиться. ‘Лучше бы,— думаетъ,— чмъ сердиться, провдать бы его,— не приходитъ ли ему бда какая? Грхъ оно, извстное дло, побратима въ бд оставлять’. Думалъ такъ праддъ, думалъ, а музыка гудитъ себ и топотъ даже доноситься сталъ, ровно бы гопака люди откалывали. И надумай онъ вдругъ, что и въ самомъ дл ему провдать должно, не въ бд ли какой товарищъ?… Почесалъ затылокъ, поднялся, слъ, послушалъ еще немного, еще почесалъ да головой раскинулъ и говоритъ себ, наконецъ: ‘А что-жь, оно и ей-Богу слдовало бы побратима провдать, можетъ, и въ самомъ дл ему бда какая грозитъ, не дай Боже!’ Хорошій товарищъ былъ праддъ, врный.

Поднялся, подтянулъ саблю, коней осмотрлъ, хорошо ли стреножены, да и побрелъ въ балку на выручку побратима, если бы тому что-нибудь понадобилось. Идетъ, видитъ — горитъ корчма огнями, музыка гудитъ, плясъ слышенъ, и чмъ ближе, тмъ сильне гудитъ, такъ и заливается музыка, такъ и выстукиваютъ каблуками гопъ, да гопъ!— даже воздухъ дрожитъ. ‘Ишь ты, дьявольская музыка, — говоритъ, — какъ хорошо играетъ, анаемская,— сами собой ноги выкрутасы разные выдлываютъ!’ — чуть не заплясалъ даже праддъ. Подходитъ, заглянулъ въ одно окно — жидъ-корчмарь съ жидовкой да бахурами своими шабашъ справляютъ. ‘Вотъ оно какъ,— думаетъ,— такъ завтра, значитъ, воскресенье будетъ!’ — за дорогу казаки и дни потеряли. ‘Что же это за нехристи подъ праздникъ банкетъ справляютъ?’ — говоритъ и чубъ даже зачесалъ, а у самого такъ и вывертываетъ ноги дьявольская музыка. Подошелъ къ другой половин, смотритъ,— Господи ты Боже мой!— одни пани да паны,— полная корчма пановъ,— музыка пилитъ, мазурку откалываютъ, а съ боку, въ сторонк, на таганк варенуху {Водка, прокипяченная въ плотно замазанномъ горшк съ пряностями и медомъ.} варятъ, да такую славную варенуху, что у прадда черезъ стекло и то въ носу завертло… Только духъ усплъ затаить, а то и чихнулъ бы такъ на всю степь широкую. ‘Ишь ты,— думаетъ,— какую знатную штуку варятъ бисовы дти! И что это у нихъ за праздникъ такой сегодня,— не чорта ли въ гости ждутъ?’

Почесалъ опять чубъ, да и вспомнилъ про товарища. ‘Ищетъ его глазами, — когда, глядь, анъ побратимъ на лавк сидитъ, съ панями жартуетъ, туды-сюды однимъ своимъ окомъ стрляетъ, точно бы и нивсть какой парубокъ. Даже себ не вритъ праддъ и ротъ раскрылъ.

— Вишь, чортовъ сынъ,— говоритъ,— а еще уврялъ, что и неохочъ будто!… ‘Да и то удивительно,— думаетъ,— съ чего это пани такъ и льнутъ къ нему, одноглазому, ровно мухи на медъ липнутъ? Что за чудасія?’ — Покрутилъ праддъ усъ и только было подумалъ, не зайти ли ему въ корчму, побратима провдать, анъ тутъ кто-то хлопъ его по плечу. Обернулся покойный и разставилъ руки отъ изумленія. Стоитъ передъ нимъ, видитъ, какой-то блдный, преблдный козакъ въ богатомъ жупан, смотритъ въ глаза и улыбается блдными губами.

— Здорово, Петро,— говоритъ,— не признаешь, что ли? Неужто такъ-таки и забылъ ты уговоръ нашъ?

Тутъ только вспомнилъ праддъ и козака того, и уговоръ свой.

— Бувай здоровъ,— отвчаетъ изумленный праддъ и ползъ рукой подъ шапку.— А признаться-таки,— говоритъ,— и забылъ я… Совсмъ память отшибло.

— Не бда, — отвчаетъ козакъ,— лишь бы теперь вспомнилъ… Ну, сдержи свое слово, выручай, козакъ!

Зачесалъ праддъ потылицу еще шибче.

— Гд же мн,— говоритъ,— выручать тебя?

— А здсь же,— отвчаетъ блдный козакъ.

— Вотъ такъ оказія!— удивляется праддъ.— Ну, а гд же она, къ примру, твоя баба?

Взялъ козакъ прадда за плечо, подвелъ его къ крайнему окну корчмы, указалъ въ это окно пальцемъ и сказалъ ему только: ‘Гляди!’ Глянулъ праддъ, да такъ и замеръ на мст.

Такой дивной красоты не видали его очи. Да и не слыхалъ онъ, чтобы могла быть такая красота на свт, потому что, казалось ему, и глядть было страшно на красавицу, что предстала вдругъ его изумленному взору. Съ какимъ-то содроганіемъ глядлъ онъ на длинныя, до полу, черныя, густыя косы, на блое чело, какъ бы вырзанное изъ кости, на тонкія, точно выведенныя, дугой брови и длинныя рсницы, на эти глаза, въ которыхъ таился какой-то страшный пламень вмст съ безъисходною грустью. Жутко стало ему, но невольно потянулась его рука къ черному усу… Какъ ни жутко было, а, все-таки, неотразимо влекли къ себ добраго парубка и эти сочныя и тонкія, вмст съ тмъ, губы, точно вымазанныя алою кровью, и эта пышная грудь, мрно дышавшая подъ расшитою сорочкой… Здорово закрутилъ козакъ молодецкій усъ, пожирая глазами сидвшую въ тоск красавицу.

‘Ге, а чего-жь она тоскуетъ такъ, голубка, когда тутъ банкетъ идетъ?’ — подумалъ онъ, и только подумалъ, какъ сейчасъ же и зашепталъ ему блдный козакъ:

— Оттого тоскуетъ,— шепчетъ,— что меня нтъ съ ней… По уговору, мы видаемся только съ полуночи, Петро, ну, а съ полуночи, самъ знаешь, наступаетъ праздникъ… По праздникамъ мн воля полагается и теб въ самый разъ приступить!— говоритъ.

— Ге,— подумалъ праддъ, покрутивъ усъ,— чтобъ мн горилки въ ротъ не попало, еслибъ я въ праздникъ ли, въ будень ли да ушелъ бы отъ такой голубки! Что я за дурень такой? Не я у нея, а она у меня запросила бы себ на праздникъ воли!— Обернулся праддъ, чтобы сказать это самое козаку, анъ того и слдъ простылъ. Удивился онъ, да не до того ему теперь было, чтобы удивляться чему-нибудь. Закрутилъ онъ усъ, чубъ поправилъ, и только было собрался жартъ выкинуть, въ оконце постучать красавиц, какъ вспомнилъ вдругъ про коней да оружіе въ степи.

‘Нтъ,— думаетъ,— прежде коней сюда приведу и скарбъ заберу…’

Исправный козакъ былъ,— одно слово…

Много ли, мало ли времени провозился праддъ въ степи,— извстное дло, не медлилъ онъ, — но какъ вернулся назадъ, въ корчм какъ будто и потише стало, грохоту такого не было. Можетъ, кто и домой ухалъ, нагулявшись досыта, а, можетъ, и варенуха проклятая, отъ которой у него все еще въ носу шиломъ крутило, угомонила пировавшихъ… Кто же не знаетъ, что отъ нея, анаемской, и добрый козакъ порой клонится, какъ былиночка отъ втра, а тожъ была еще и хорошая варенуха, какой не доводилось еще прадду и носомъ чуять. Выстукалъ онъ въ оконце жида-корчмаря, спросилъ, гд ему коней поставить, овса спросилъ, самъ отсыпалъ имъ по хорошей мр, оправился, да и пошелъ отъ стойла черезъ дворъ въ корчму. Идетъ, сдлалъ шагъ, другой, только что поднялъ ногу, чтобы еще ступить, да какъ наткнется на что-то живое, такъ чуть и не растянулся пластомъ… ‘Съ нами крестная сила,— говоритъ, — кто это лежитъ колодою на пути, чтобъ ему глаза выскочили?’ Глядитъ,— что за диво?— самъ себ не вритъ праддъ… Лежитъ его побратимъ со свиньею въ луж и такъ обнимается съ проклятою, ровно бы съ жинкою. Только что было собрался влпить поцлуй въ самый пяточекъ свинячій, какъ праддъ и подними его за чубъ.

— Перекрестись,— говоритъ,— что съ тобою сталось?… Очумлъ ты, что ли?

А тотъ стоитъ, шатается да глазомъ однимъ хлопаетъ. Потрясъ его праддъ.

— Ахъ, ты, пьяница,— говоритъ,— а еще и брехалъ, что опротивъла ему горилка, а? Смотрите, люди добрые!

Очухался побратимъ и тоже себ не вритъ. Скребетъ только затылокъ да сплевываетъ.

— Ей-Богу-жь,— отвчаетъ,— не брехалъ я… Ей же Богу, что опротивла…

— Опротивла!— разсердился праддъ.— А зачмъ же ты нализался такъ, чортовъ сынъ?

— А вотъ же и не нализался,— отвчаетъ.— Ей же Богу, что не нализался, Петро, — ни капельки не покоштовалъ… Даже и усовъ не замочилъ…

— Отчего же ты на ногахъ не стоишь?— не вритъ ему праддъ.

— Отъ духу,— говоритъ,— не стою, знать…Вотъ отъ чего…

— Отъ какого духу?

— Да отъ того самаго,— отвчаетъ,— отъ варенухи этой анаемской… Такой отъ нея духъ, Петро, такой духъ шелъ, что вотъ и ноги не держатъ.

— Положимъ,— говоритъ праддъ,— духъ отъ нея крпкій, что и говорить… У меня самого,— говоритъ,— черезъ стекло, и то въ носу камари закусали, чтобъ ей до дна выкипть! А только, все-таки, дивно мн это, побратимъ, чтобъ отъ духу одного козакъ свалился. Разв вотъ отъ того, можетъ быть, что опротивла она теб и душа не принимаетъ?

— Эге-жь, Петро, отъ того,— говоритъ,— отъ самаго… ЕйБогу-жь отъ того!

— Ну, а со свиньей зачмъ ты женихался?— спрашиваетъ праддъ.

— Съ какою свиньей?— говоритъ.— Разв-жь то и свинья?

— А ну, глянь, лышень, прочухайся!— говоритъ праддъ, да и ткнулъ свинью ногой, а та какъ захрюкаетъ… Разставилъ побратимъ руки, да и сплюнулъ только.

— Тьфу ты, нечистая сила,— говоритъ,— вотъ такъ навожденіе!… А я-жь думалъ, что то баба!

— Какая баба?— спрашиваетъ изумленный праддъ.

— А такая-жь,— говоритъ,— все ко мн въ корчм приставала, чтобъ ей чорта цловать! Какъ комаръ причепилась: я отъ нея, а она за мною,— такъ и кружитъ, вдьма проклятая… И сюда выбгала за мною… Вотъ такъ навожденье, — говоритъ,— тьфу, ты, вдьма проклятая!… Эхъ, Петро,— говоритъ,— не въ доброе, знать, мсто попали мы съ тобою…

Дивится праддъ и самъ думаетъ, что недоброе оно въ самомъ дл мсто, да ничего не подлаешь, — нужно уговоръ исполнить, слово козацкое додержать. ‘Опять же и красавица такая!’ — думаетъ. Хотлъ онъ затылокъ почесать, чтобы лучше разумомъ пораскинуть, пустилъ плечо побратима, а тотъ и грохнулся сейчасъ, такъ и не стоитъ на ногахъ.

— Охъ, Петро,— со сна бормочетъ,— дай ужь мн выспаться,— сильно дремота клонитъ…

И захраплъ онъ тутъ же. Постоялъ праддъ, почесалъ чубъ, да и пошелъ въ корчму.

VI.

Гуляютъ себ паны и пани въ корчм, варенуху пьютъ, отъ которой такой чудный духъ идетъ, жартуютъ промежь себя, а праддъ все стоитъ, какъ сталъ онъ въ боковушк передъ грустною красавицей, и слова вымолвить не можетъ… Онмлъ козакъ, хоть и не глядитъ на него та, не замчаетъ, ровно бы и нтъ его совсмъ, даже не обернулась ни разу. Мало ли, долго ли глядлъ онъ такъ, только все же опомнился, наконецъ, покрутилъ усъ, да и говоритъ ей, хотя и робко сначала:

— А глянь же,— говоритъ,— красавица на меня… хоть глазкомъ однимъ погляди,— проситъ.

Даже не обернулась красавица.

— Зачмъ мн глядть на тебя?— отвчаетъ холоднымъ, насмшливымъ голосомъ.

— А затмъ, голубка моя,— говоритъ праддъ,— что нтъ тебя краше на свт… Такъ и молитъ душа твоего взгляда…

— Не новость мн это,— отвчаетъ,— надоло мн слышать одно и то же,— и даже плечомъ повела съ досады.— Не наглядишься, много васъ такихъ-то наберется, вс попросятъ…

— Ге, ге!— засмялся уже смле праддъ, довольный, что какъ-никакъ, а завелъ-таки разговоръ.— Ге… ге! А вотъ же и глянь… Можетъ быть, я да и не такой, какъ вс.

— Ты?— спрашиваетъ полупрезрительно красавица. Повернулась и глянула.

Жаромъ запылало праддово сердце отъ ея взгляда, ровно бы мткая татарская стрла впилась въ это сердце, но и съ красавицей сталось что-то неладное. Глянула — и не можетъ опустить длинныхъ рсницъ, не можетъ отвести^ широко раскрытыхъ изумленіемъ очей. Сами собой полуоткрылись удивленныя чудныя уста и замтно, хотя и слабо, зардлись румянцемъ ея щеки.

— Какъ ты похожъ…— говоритъ удивленнымъ шепотомъ, но спохватилась, не договорила.

— На кого, голубка?— спрашиваетъ праддъ, усмхаясь.

— Все равно,— говоритъ,— на кого, козакъ, а только страшно похожъ… Словно двойникъ…

Понялъ праддъ, о комъ рчь, и сразу осмлился. Прислъ на лавку рядомъ съ изумленною красавицей, да и повелъ свое дло козакъ. Какъ ужь тутъ онъ крутилъ, водилъ, а только зашутили они шутки промежь себя,— мастеръ былъ на то, что и говорить. Шутилъ онъ, шутилъ, да и протяни руку, какъ всякій добрый козакъ ее протягиваетъ, когда шутитъ съ бабой. ‘А, ну,— говоритъ,— погляжу, тонко-ль оно, полотно, на твоей сорочк!— сказалъ, да вдругъ и хвать назадъ руку,— такое холодное нащупалъ, чуть не вскрикнулъ. ‘Эге-жь,— думаетъ,— а она же и вдьма!… Ей-Богу же, знать, вдьма… Ну, да пусть себ будетъ… Много ихъ такихъ, какъ тутъ разбирать, которая вдьма, а которая нтъ?’

А красавица насупилась и даже вздрогнула сердито.

— Какія у тебя,— говоритъ,— горячія руки, козакъ.

— Отъ любви это,— отвчаетъ праддъ.

— Отъ любви?— повторила та насмшливо и презрительно вмст.— Вс вы говорите о любви, а никто изъ васъ и любить не уметъ,— и вздохнула горько.

— Ну, ужь неправда,— обидлся праддъ,— можетъ, кто и не уметъ, а только я, слава Богу, этого еще ни отъ одной бабы не слыхалъ…

— Такъ отъ меня,— говоритъ,— послушай.

— Знать, плохо тебя любитъ человкъ твой, что ты и на другихъ клепаешь,— говоритъ, усмхаючись, раздосадованный праддъ.

Обидлась та, такъ и вспыхнула, огнемъ загорлись очи.

— Меня?— гордо переспросила красавица,— да онъ рабомъ моимъ сталъ, такъ меня любитъ! Я покорила его, у него и воли своей не стало,— захочу только, онъ весь мой… Но мало мн этого, козакъ,— грустно уже заговорила красавица,— другаго проситъ душа, мало ей радости въ такой любви…

— А чего-жь бы теб еще хотлось, къ примру?— спрашиваетъ праддъ.

— А того хотлось бы,— заговорила она страстно, и чудныя очи ея зажглись горячимъ желаніемъ,— того хотлось бы, козакъ, чтобы не я только покорила его, а и онъ меня. Чтобы не по моей вол сталъ онъ моимъ, а по своей же, чтобы, отдавъ мн свою душу, онъ вчно желалъ бы меня, а не избгалъ, и такимъ желаньемъ самъ бы властвовалъ надо мной… Да гд теб, козакъ, понять мое желанье, вс вы хуже всякой слюнявой бабы будете… Вамъ только глазомъ моргни, вы и отца съ матерью забудете!— съ вызывающимъ презрніемъ сказала красавица, а глаза ея такъ и впились въ прадда съ насмшкой.

Вспыхнулъ, вскочилъ козакъ на такія рчи, да и закрутилъ молодецкій усъ гнвно.

— Нтъ, стой,— говоритъ,— не вс такіе, неправда твоя!

И хорошъ же сталъ козакъ при этомъ, дивно хорошъ, молодецъ молодцомъ! Заблестли у него глаза, заходила богатырская грудь и смло посмотрлъ онъ красавиц въ очи, а та еще шире раскрыла ихъ, на него глядя. Точно бы невиданное видла она.

— Нтъ,— говоритъ праддъ,— плохой тотъ козакъ, что за бабой забудетъ то, что ему помнить должно… Не такой я!

Разсмялась красавица. Такъ и покатился звонкимъ серебромъ ея холодный, вызывающій, презрительно-надменный смхъ по всей корчм и разсыпался, казалось, гулкимъ эхомъ далеко-далеко въ мирно дремавшей и молчаливой степи. Холодомъ разилъ этотъ смхъ и зло разобрало отъ него прадда, обидлся онъ,— гордый козакъ былъ. Закусилъ усъ.

‘Ну, постой же, вдьма,— думаетъ,— гляди, чтобъ и я не посмялся еще!’

А та выдвинула капризно свои чудныя уста, сощурила слегка глаза, склонила на бокъ голову и говоритъ ему, все еще дрожа отъ смха, не то дразня, не то насмхаясь:

— Молоко, знать, козакъ у тебя еще не совсмъ обсохло на губахъ, оттого и говоришь хвастливыя рчи… Только бы захотла я, и все забылъ бы ты для меня, козакъ, на свт…

— А вотъ же и не все!— задорно отвчаетъ праддъ.

— Не все, говоришь?— надменно и обидчиво протянула та, сверкая очами.— Не все? Ой, не хвались, козакъ, пожалй свои молодые годы!— и вызываетъ, и насмхается красавица.— Ни за что загубишь жизнь свою, за одно мое слово отдашь ее, только пожелаю…

— Жизнь?— говоритъ праддъ.— Да, жизнь, пожалуй, и не пожалю для тебя, красавица, да и какой козакъ жалетъ свою жизнь? Ну, а большаго… нтъ,— говоритъ,— большаго не отдамъ теб!…

— Не отдашь? ой-ли?— вызывающе дразнитъ она, раззадорилъ-таки ее козакъ.— Большаго не отдашь? Ха, ха, ха!— смется красавица.— И душу отдашь, товарищей бросишь, самое мсто, гд родился, забудешь… забудешь, кто ты и за чмъ послалъ тебя твой гетманъ… А въ тайную грамоту, что далъ теб вельможный,— говоритъ она со смхомъ,— заверну я свои яркія ленты.

Такъ и вздрогнулъ козакъ, такъ и вспыхнулъ, какъ порохъ. ‘Неужто-жь,— думаетъ,— проговорился побратимъ? Ахъ, онъ чортовъ сынъ!’ Разгнвался онъ козацкимъ гнвомъ, поднялъ гордо голову и крпко сжала стальная рука рукоять отцовской сабли.

— Слушай,— говоритъ смлымъ, громкимъ голосомъ,— не хвалился я, не пустыя слова говорилъ, что и жизнь за тебя не пожаллъ бы, потому что,— говоритъ,— разв только слпой пожаллъ бы ее за такую красоту… Но, слушай, не болтай зря пустыхъ рчей, не касайся того, что, не бабьяго разума дло… Видишь ты эту старую отцовскую саблю? Много работала она въ козацкой рук и съ москалемъ, и съ турчиномъ, и съ ляхомъ,— со всякимъ, кого наносила бда на Украину… Слушай же, баба, какъ ни хороша ты, но да будетъ проклята моя правая рука,— гнвно говоритъ праддъ,— если и на твоей блой ше не блеснула бы эта сабля, только коснись ты гетманской грамоты, хотя бы мн и самому посл того не оставаться жильцомъ на бломъ свт… Слышишь? Такъ помни же это!— и еще сильне сжалъ козакъ рукоять сабли.

И вспыхнула красавица на такую рчь. Огнемъ запылали щеки, засверкали очи, гнвно сдвинулись брови, такъ и заходила пышная грудь подъ расшитою сорочкой. Вскочила надменная, разгнванная и топнула маленькою ножкой.

— Не боюсь я твоей сабли!— говоритъ и дрожитъ вся съ досады,— только пальцемъ двину и поднимется за меня такихъ сабель сотня!…

— Я и съ сотней биться стану!— перебилъ гнвно праддъ и еще сильне разсердилъ ее, раздосадовалъ.

— Тысяча поднимется!— перебиваетъ, не помня себя красавица,— да не въ томъ дло,— бейся себ, съ кмъ хочешь!— смется презрительнымъ холоднымъ смхомъ.— А вотъ же и ты послушай, козакъ… Только бровью поведу я, только глазомъ моргну теб, и ты сейчасъ хоть татариномъ изъ козака станешь, щенкомъ у моихъ ногъ ползать будешь…

Не могъ вынести праддъ такой обиды, поблднлъ весь. Дрогнули у него губы.

— А ну, моргни?— говоритъ.

— Хочешь?

— Хочу!— отвчаетъ смло.

— А не пожалешь ли, козакъ? Подумай,— насмхается та..

— Не бойся,— говоритъ,— попробуй… Вотъ сейчасъ такъ и стану изъ козака татариномъ… Моргни!

Вскипла она,— раззадорилъ ее бравый козакъ,— и совсмъ потеряла отъ бабьей гордости голову. Задрожали тонкія ноздри, темныя, сверкавшія очи метнули огонь и еще сильне заходила высокая грудь. Провела она блою рукой по длиннымъ, густымъ косамъ и разсыпались т до полу черною волной, еще ярче оттняя близну прелестнаго лица и лебединой шеи… Подняла темныя рсницы и дивныя очи метнули огненныя стрлы въ затрепетавшее козачье сердце… Вздрогнулъ козакъ,— чуетъ онъ, что адскій огонь запылалъ въ его груди отъ этого взгляда, жжетъ его и туманитъ голову, но сжимаетъ еще козацкая рука отцовскую саблю.

— Не сдавайся!— шепчетъ ему чей-то, ровно бы батьковскій голосъ, и крпится праддъ. Такъ и влечетъ его кинуться къ ней, но стоитъ еще, бодро стоитъ козакъ.

— Ты самъ того хотлъ,— говоритъ красавица,— на, гляди же!

И разорвала воротъ блой, расшитой сорочки. Слетли покровы, разсыпались, покатились по полу бусы, и козачьимъ очамъ представилась женщина такой дивной красоты, какой не видали еще на земл ни солнце, ни блдный мсяцъ, какая только во сн можетъ явиться человку. Даже свтъ померкъ кругомъ отъ ярко сверкавшей близны этого тла, даже глазъ слаблъ и переставалъ различать ясно эти невиданно-чудныя, упругія формы неземной красоты… Воздухъ, и тотъ, казалось, замеръ и оцпенлъ отъ восторга, цлуя и лаская это тло… Все на свт должно было затуманиться, замереть предъ такою красотой, погрузившись въ одно жадное созерцаніе,— и дрогнула козачья рука на старой, завтной сабл, заглядлся, позабылся козакъ.

— Ну, и что же, помнишь ли еще что-нибудь на свт?— Звонко засмялась красавица и даже воздухъ задрожалъ серебрянымъ смхомъ надъ возможностью что-нибудь помнить.

— Помню!— сами собой отвтили упрямыя уста, хотя и дрожала рука на рукояти сабли.

— Помнишь? Нтъ, неправда твоя, козакъ!— страстно заговорила красавица и тонкія ноздри ея дрожали отъ волненія, а очи такъ и жгли, какъ пламя.— Но постой же, только одно мгновеніе еще, и ты все позабудешь на свт!— задыхалась она отъ страстнаго волненія.— Только одно мгновеніе!… Иди ко мн, испробуй чару моей ласки! Ну, или же!… Ты любъ мн, упрямецъ,— слышишь?…

И красавица протянула къ нему свои блыя, полныя руки. Ея горячее дыханіе жгло ему лицо и туманило мысль и память. Вотъ-вотъ, казалось, эти блыя руки обовьютъ его шею, какъ зми, сожмутъ и задушатъ,— этотъ огонь ея дыханья высушитъ кровь въ его жилахъ, убьетъ противленье и волю… Все какъ-то спуталось у козака и закружилось сразу въ бшеномъ вихр. Этотъ вихрь, казалось, поднялъ его, какъ былинку, и онъ помчался куда-то съ невообразимою быстротой, отъ которой задыхалась его богатырская грудь… Блыя руки почти уже касались его шеи, еще мгновеніе… Но тутъ красавица вскрикнула и, какъ подстрленная птица, свалилась на землю.

VII.

— Спасибо-жь теб, Петро,— слышитъ вдругъ ошеломленный, какъ бы опьянлый даже праддъ.— Выручилъ ты меня, сдержалъ свое слово… Заслужу и я теб, вотъ увидишь!— говоритъ кто-то и хлопъ его по плечу какъ ледъ холодною рукой.

Обернулся праддъ, пришелъ немного въ себя и глазамъ не вритъ… Что за диво такое стряслось? Не поймешь, какъ оно и вышло… ‘Тьфу, ты, дьявольское навожденіе!’ — думаетъ. Оглядлся лучше, да и похолодлъ отъ ужаса.

Нтъ ни чудной красавицы, ни корчмы, ни банкета,— одна глухая, мрачная балка кругомъ, а надъ нею вверху плыветъ себ безмятежно полный блдный мсяцъ. Давно истлвшій надгробный крестъ лежитъ у зіяющей темной могилы, тутъ же бьется въ судорог страшная, вся синяя, дряхлая и сдая вдьма, а рядомъ съ нимъ стоитъ знакомый козакъ въ богатомъ жупан,— да не козакъ, а мертвецъ,— и смотритъ на него сквозь закрытыя вки мертвыми очами… Даже чубъ ползъ у прадда подъ шапкою въ гору.

‘Съ нами крестная сила!’ — думаетъ праддъ и не можетъ отъ ужаса поднять для креста руку.

— Не бойся меня, Петро,— слышитъ онъ, какъ говоритъ ему могильнымъ голосомъ мертвецъ,— хоть и не живой я, а не врагъ теб… Не бойся. Выручилъ ты меня и не забуду я твоей услуги. Ну, и ты, вдьма,— говоритъ мертвецъ,— прощай теперь, конченъ договоръ нашъ… Долго ты мною владла,— буду я теперь лежать спокойно, давно ужь жаждетъ душа моя покоя… Видишь, Петро,— говоритъ мертвецъ снова прадду, — каково оно женихаться!… Связался я съ вдьмой, и даже могила не спасла меня,— изъ могилы вызывала она меня для своей утхи… Охъ, и тяжко-жь мн было, Петро!

Застоналъ мертвецъ и такъ застоналъ, поднявъ къ мсяцу мертвыя руки, что все окрестъ застонало. Даже истлвшій крестъ дрогнулъ отъ этого стона.

— Ну, спасибо-жь теб!— говоритъ.— Прощай пока!— Сказалъ и свалился въ могилу, ровно бы и не было его вовсе.

Не пришелъ еще въ себя праддъ,— двинуться съ мста не можетъ,— а глядитъ — тянется вдругъ къ нему проклятая вдьма, точно жаба, таращитъ на него зеленые круглые глаза…

И глядть бралъ ужасъ, во что обернулась былая красавица, все чаровавшая неотразимою чарой неземной красоты. Синяя стала, беззубый ротъ ввалился глубоко, подбородокъ сошелся съ носомъ, уши вытянулись, какъ у летучей мыши, и жидкія пряди пожелтвшихъ отъ дряхлости, сдыхъ волосъ висли клочьями, какъ шерсть у мохнатой старой козы. Встала и улыбается прадду беззубымъ ртомъ, стрляетъ въ него круглыми зелеными глазами, подмаргиваетъ.

— Эхъ, и чего-жь это я такъ убивалась?— шамкаетъ и взялась подъ бока руками, ровно молодица задорная.— Ишь, какая невидаль: не хочешь любить — и ступай себ въ свою домовину, чортъ съ тобой!… Одного потеряла, за то другаго нашла,— еще и получше будетъ!… Правда, козакъ?— спрашиваетъ и притоптываетъ по-козиному ногою.

— Это-жь, къ примру спросить, къ чему ты рчь свою клонишь?— ршился, наконецъ, вымолвить праддъ.

— Смшной ты, козакъ,— жеманится вдьма,— ровно бы и не знаешь самъ къ чему!…— и моргнула еще бровью, проклятая.— Любъ ты мн, очень любъ,— вотъ къ чему!… Давно я желала такого упрямца, ну, и покорилъ ты меня… Хи, хи, хи!… Иди-жь ко мн, сизокрылый, приголублю, — говоритъ, — тебя, пригрю!— еще и глаза закатила.

Даже сплюнулъ праддъ.

— Приголубь себ,— говоритъ,— бабусю, чорта лысаго, то и будетъ теб пара… Да еще,— говоритъ,— смотри, чтобы мсяца не было, а то чорта перелякаешь {Испугаешь.}.

Затряслась вдьма и зубами защелкала отъ злобы.

— Какъ, путаникъ бабій, джигунъ {Сорви голова, ловеласъ.} безголовый,— кричитъ,— такъ ты назадъ думаешь? Отбилъ меня отъ мужа, вдовой горемычной оставилъ, и отступать хочешь? Эге, нтъ же, безстыжіе твои глаза, не выпущу я, не на такую напалъ…

— Цуръ теб и пекъ! Опомнись, вдьма!— разсердился уже и праддъ.— Да теб,— говоритъ,— мсто на огород стоять, да воробьевъ пугать, а не съ козакомъ женихаться…Разсыпешься еще!

— Не разсыплюсь, — отвчаетъ вдьма, — не бойся! Гляди, какъ бы самъ не разсыпался!

— Перекрестись!— уговариваетъ праддъ, да и повернулся было уходить, анъ не тутъ-то было. Подскочила къ нему вдьма, да и руки костлявыя протянула.

— Стой,— говоритъ,— и не думай себ уходить, не пущу я… Вздумалъ отбивать, такъ и голубь теперь!

Не до шутокъ прадду было, даже страшно стало, — видитъ, прицпилась нечистая сила, какъ пьявка. Выхватилъ онъ саблю, взмахнулъ ею, да только разсмялась вдьма.

— Не боюсь я твоей сабли,— говоритъ,— захочу, и тысячу сабель подниму на тебя… Брось, говоритъ, да цлуй лучше, все равно не уйдешь!

‘Эге-жь, — струхнулъ праддъ, — а оно-жь какъ будто и неладно выходитъ… Вотъ теб и выручай человка!’ Хотлъ онъ зачесать чубъ, да не до того, знать, было… И струхнулъ онъ-таки порядкомъ, да и въ гнвъ вошелъ.

— Пусть тебя слпой чортъ цлуетъ!— говоритъ, и скокъ въ сторону, а вдьма за нимъ… онъ отъ нея, а она, проклятая, за нимъ, такъ и кружатъ вкругъ могилы, ровно кошка съ мышью. Кружили они такъ, кружили, то въ эту сторону, то въ ту кинется праддъ, задыхаться сталъ уже, чуетъ, что нагонитъ его вдьма, да какъ закричитъ онъ тутъ не своимъ голосомъ: ‘Ой, ратуйте, кому душа христіанская дорога!’ — такъ ровно громъ по степи прошелъ… И что же вы думаете, люди добрые? Глядитъ праддъ, откуда ни возьмись, летятъ на его голосъ бабы разныя. Своимъ глазамъ не вритъ: и Солоха тутъ, и Хивря вдова, и кума, и дьячиха, и сколько ихъ еще набралось, такъ и счесть нельзя, — вс тутъ были, кому онъ только медовые лясы точилъ. Да какъ накинутся вс на чортову вдьму, какъ сцпятся съ нею, да и дружка съ дружкой, такъ одной трескотни и перебранки на десять ярмарокъ хватило бы. Тычутъ, рвутъ и каждая кричитъ себ: ‘Мой онъ!’ — ‘Хоть и путаникъ,— кричатъ,— обманщикъ бабій, а никому не отдамъ, никому не уступлю! ‘— кричитъ каждая. Глядитъ козакъ и не знаетъ, врить ему или не врить, да какъ тутъ не поврить, когда своими глазами видишь, и каждая баба, притомъ же, и лаетъ тебя, и норовитъ за что-нибудь ухватить, чтобы другой не дать. ‘Эге-жь,— думаетъ,— а вотъ же я такъ и не зналъ, что каждая изъ нихъ вдьма. Ей-Богу же не зналъ!… Да и не было того тоже, чтобы на хвостъ когда наткнулся, и никогда даже но было, вотъ не сойди я!…Что за чудасія!’ — думаетъ… Да улучивъ минуту, лишь т расходились хорошо, какъ припуститъ козакъ, какъ махнетъ изо всхъ силъ, такъ и втру бы не догнать его. Летитъ со всхъ ногъ, самъ не знаетъ куда, несется ровно конь безъ узды. Видитъ — и корчма уже передъ нимъ, и побратимъ стоитъ, спину себ почесываетъ сонный да по сторонамъ озирается: ‘Ровно бы,— говоритъ,— Петро кричалъ, на помощь звалъ!’ А праддъ и остановиться не можетъ. Такъ прямо и влетлъ въ стогъ и съ самою головой въ сно зарылся. Только побратима вспугнулъ, тому показалось, что конь промчался, даже ‘тпрр!’ закричалъ съ просонокъ.

‘Ну, — думаетъ, — отдлался какъ-никакъ!… И принесла-жь ихъ нелегкая видимо-невидимо!… На смерть защипали бы, кабы не удралъ, чтобъ имъ до смерти сладкаго не пробовать!… А вотъ же,— думаетъ,— и пригодилось-таки мн жениханье, ей-Богу же пригодились. Что тамъ ни говори, а слопала бы меня вдьма анаемская, кабы не т’.

Да только рано еще порадовался козакъ. Слышитъ, вдругъ, шумъ идетъ, ровно бы топотъ большой. ‘Эге-жь,— думаетъ,— а это он, проклятыя, за мною, знать, гонятъ!’ — да и юркнулъ поглубже въ сно. Лежитъ и слышитъ, крикъ и брань поднялись такіе, ровно бы на ярмарк. ‘Держи,— радуются проклятыя, — нашли его!… Вотъ онъ, чтобъ ему въ огн горть!’ Догадался праддъ, что это вдьмы, знать, на побратима наскочили, да въ темнот не разобрали хорошенько,— а мсяца не было уже на ту пору, ушелъ съ неба,— догадался, а и слово боится сказать, гд тутъ, дрожитъ только. ‘Ничего ему,— думаетъ,— не будетъ. Какъ разглядятъ, проклятыя, что это не я, а одноглазый Тарасъ, то и кинутъ его, оставятъ въ поко. Какъ бы, вотъ, только въ стог не стали шарить!’ Дрожитъ бдняга, зубъ на зубъ у него не попадетъ, а все прислушивается, хоть и плохо оно слышно ему было. И слышитъ, вдругъ, ровно бы вдьминъ голосъ, глухой и грубый такой, спрашиваетъ побратима:

— А, ну, такой сякой сынъ,— спрашиваетъ,— кого-жь ты изъ насъ выбираешь себ?

— А всхъ!— отвчаетъ одноглазый Тарасъ.

— Какъ же такъ, чортовъ сынъ, всхъ?— кричатъ ему бабы вмст.

— А такъ,— говоритъ,— всхъ… Мн,— говоритъ, — чмъ больше, тмъ и лучше.

‘Вишь, ты какой, чорты-бъ его батька взяли, ласунъ!— думаетъ праддъ.— Хоть и зовутъ меня ‘ласымъ’, а вотъ же-жь я никогда такого не говорилъ, ей-Богу же, что никогда!… Да разрази меня громъ, еслибъ я сталъ съ такою поганою вдьмой женихаться!… А еще-жь говорилъ, чортовъ сынъ, что и не охочъ!’ Думалъ такъ праддъ, думалъ, но слышитъ, вдругъ, кричатъ Солоха съ дьячихой:

— Такой онъ всегда былъ… Такой самый путаникъ безстыжій!— И Хивря тоже кричитъ, и другія. Хотлъ праддъ закричать имъ въ гнв: ‘Брешете, гавы {Сороки.} стрекотухи!’ — да побоялся, а, побратимъ и говоритъ:

— Эге-жь,— говоритъ,— такой я самый и есть… Козаку все равно,— говоритъ,— какая бы чарка ни была, лишь бы горилка въ ней была хорошая… Не люблю я разбирать,— говоритъ… И побратимъ мой, Петро,— говоритъ,— такой же…

— А и брешешь!— не удержался отъ обиды праддъ, да, къ. счастью, не разслышали вдьмы его шепотъ, — не до того имъ, знать, было.

— А разв-жь ты не Петро?— кричатъ.

— А нтъ же,— говоритъ побратимъ,— не Петро я!… Петро,— говоритъ,— теперь, должно быть, гд-либо горилку пьетъ, либо съ бабой женихается… Не можетъ онъ безъ этого!

— Ахъ, ты, сорока брехливая!— снова не удержался въ гнв праддъ.

— Кто же ты?— спрашиваютъ проклятыя.

— Я Тарасъ,— говоритъ побратимъ.— Такъ и попъ крестилъ, такъ,— говоритъ,— и люди зовутъ… Вотъ кто я…

Какъ заголосятъ вдьмы, какъ завизжатъ, подлыя, такъ прадда въ жаръ даже кинуло. ‘Тьфу, ты, нечистая тебя возьми!— сплевываютъ, слышитъ, и Солоха, и Хивря, и другія вс, — и впрямь,— говорятъ,— это Тарасъ одноглазый, чтобъ ему еще до смерти отъ вина сгорть! А мы,— говорятъ,— съ дуру подумали, что это Петро,— вотъ теб и разъ!… Ну,— кричатъ,— бсъ твоей матери, сбилъ ты насъ съ толку, далъ Петру улизнуть, говори-жь теперь, гд онъ? Не скажешь,— кричатъ,— мы на тебя такую бду напустимъ, такую,— кричатъ,— бду, что и часъ свой проклянешь! Говори,— кричатъ,— гд Петро?

Въ самую середину стога забился уже праддъ, а, все-таки, слышитъ, какъ побратимъ клянется, что не знаетъ, гд онъ, что и въ очи давно не видалъ его… Кричатъ, визжатъ бабы, грозятъ всякимъ лихомъ, а тотъ все свое… И пошло тутъ такое, что и разобрать нельзя было, что оно такое… Только вдругъ видитъ праддъ,— черезъ груду сна видитъ,— тянется къ нему страшная синяя вдьма, протягиваетъ костлявыя руки, смется беззубымъ ртомъ и смотритъ на него, въ упоръ смотритъ круглыми зелеными глазами.

— Вотъ гд ты, Петрусь мой желанный!— шамкаетъ чернымъ ртомъ,— нашла я тебя таки… Ну, приголубь же меня, козакъ!

Задрожалъ праддъ, ровно бы въ холодную прорубь окунули человка. Побллъ весь, какъ снгъ, чубъ поднялся кверху, чуетъ сердцемъ, что послдній часъ приходитъ. Охъ, и горько же стало ему помирать такою скверною смертью,— не въ ратномъ пол, не въ бою за родину, какъ оно подобаетъ козаку, а въ костлявыхъ объятьяхъ старой вдьмы. Вспомнилъ онъ гетманскій приказъ, а синія, костлявыя руки уже тянутся къ нему, вотъ-вотъ схватятъ за горло и нтъ у него силъ шевельнуться даже… Да спасъ его Господь, птуха разбудилъ… Какъ закричитъ тутъ птухъ, какъ запоетъ вдругъ, такъ у бдняги сразу съ души камень свалился. ‘Слава теб, Господи,— шепчетъ блыми устами,— спасенъ я теперь!’ А чортова вдьма затряслась сейчасъ, посинла еще больше, блеснули у нея глаза, какъ у совы, подняла вверхъ костлявыя руки и грозитъ въ безсильной уже злоб.

— Постой же, путаникъ,— говоритъ проклятая,— улизнулъ отъ меня, мужа отбивши, но отплачу я теб… Крпко, — говоритъ,— попомнишь меня, разнесутъ твои кости черные вороны,— и провалилась тутъ же въ самое пекло.

А праддъ и захраплъ себ спокойно.

VIII.

Сколько проспалъ козакъ, кто его знаетъ, разный сонъ бываетъ у человка, а только когда проснулся уже, то на двор ясный день стоялъ. И все на свт Божьемъ было такъ же, какъ оно и всегда бывало, ровно бы и ничего не случилось ночью. Такъ же и солнце свтило, и трава колыхалась, и кузька всякая стрекотала, и накаленный солнечнымъ жаромъ прозрачный воздухъ какъ бы дрожалъ и струился, а въ воздух весело ряла мелкая пташка всякая. Самая балка не казалась теперь страшной, а корчма, въ которой случились такія необычныя вещи, выглядла даже домовито, такъ и манила укрыться въ нее отъ дневной жары. Одно только было дивно, чего никакъ не могъ понять праддъ: проснулся онъ не въ стог, а на громадной куч навоза, который, видимо, накопился многими годами и выросъ въ добрый стогъ. Удивился праддъ, чубъ зачесалъ, да сразу смекнулъ, что все это нечистыхъ рукъ дло. Захотла поглумиться надъ козакомъ нечистая сила и показалась ему тогда навозная куча за свжее сно. Извстное дло, свяжись только съ чортомъ, либо съ вдьмою, то ли еще будетъ! Оправился онъ, подтянулся, посмотрлъ коней, тоже ничего, стоятъ себ подъ навсомъ и сно жуютъ, да и пошелъ искать побратима. ‘Что съ нимъ сталося,— думаетъ?— Вишь, чортовъ сынъ, чего надлалъ!…Кабы не побжалъ въ корчму грться, ничего бы такого не было, выспались бы себ какъ слдуетъ въ степи. Ну, да задамъ же ему!— думаетъ.— Сразу могъ человкъ понять, что не доброе это мсто, потому, зачмъ бы корчм стоять въ пустой степи? Добрый жидъ, и тотъ сюда не пойдетъ шинковать, хоть бы и часто приворачивали добрые люди’. Думалъ онъ такъ, искалъ, искалъ побратима, а того и слдъ простылъ. И туда заглядывалъ, и сюда, нтъ его, да и только! Диву дался праддъ. ‘Неужто-жь,— думаетъ,— и натворили надъ нимъ что-нибудь апаеемскія вдьмы?’ И заскребло у него на сердц, очень заскребло. ‘Не слдовало бы мн,— кается,— кидать его въ бд. И чего это испугался я такъ, дурень?… Никогда ничего не боялся, въ сколькихъ счахъ рубился, одинъ на десятерыхъ, случалось, наскакивалъ, а тутъ, вотъ поди-жь ты, отъ бабъ удиралъ!… Ужь подлинно,— говоритъ,— нечистая сила, ничего съ нею, знать, не подлаешь. И кто-жь его зналъ, говоритъ,— что тотъ козакъ — вовсе и не козакъ былъ, а оборотень какой-то?…Не связался, кабы зналъ!’ — кается теперь праддъ, а побратима все нтъ, да нтъ. И пошелъ онъ унылый въ корчму жида разспросить…

А жидъ покрылся таласомъ {Молитвенный саванъ.}, привязалъ коробку съ заповдями, точно бы рогъ, ко лбу, стоитъ въ углу не оборачиваясь и свои жидовскія молитвы бормочетъ. Только длинныя, худыя ноги въ чулкахъ и патылкахъ {Еврейская обувь — туфли безъ задковъ.} торчатъ изъ-подъ таласа и кажется такъ, точно бы это голый человкъ въ простын изъ бани вышелъ. Сидитъ козакъ, ждетъ, пока жидъ отмолится, а тотъ не кончаетъ, на вс тоны заливается, все въ большій жаръ входитъ. И стоналъ, и крикомъ кричалъ, и языкомъ цокалъ, съ боку на бокъ покачаваясь да патынками пристукивая, а все конца нтъ… ‘Ишь какъ онъ, христопродавецъ, нашу вру, знать, проклинаетъ!— подумалъ праддъ, когда жидъ, вздрагивая всмъ тломъ, залился такимъ высокимъ фальцетомъ, точно бы у него въ кишкахъ схватило.— А, можетъ быть, и душу свою у чорта рогатаго отмаливаетъ, кто его знаетъ!’ — думаетъ праддъ и ждетъ себ терпливо. Ждалъ, ждалъ, а вдругъ и повернулся къ нему жидъ.

— Опохмлиться хочешь?— спрашиваетъ, не переставая бормотать, хотя и тихо.

— А съ чего бы мн, жидъ, и опохмляться,— отвчаетъ праддъ,— когда я только нюхалъ горилку?

Посмотрлъ на него жидъ, моргнулъ глазами, но и слова не сказалъ, повернулся, дай опять за свое.

‘Ге,— думаетъ праддъ,— такъ онъ, пожалуй, и до вечера не кончитъ’,— и окликнулъ его.

— Гей-же,— говоритъ,— жидъ, а послушай, что я у тебя спрошу… Будетъ теб нашу вру топтать…

Повернулся къ нему жидъ и все свое бормочетъ.

— Гд тутъ, скажи,— спрашиваетъ праддъ,— козакъ, побратимъ мой, двался?… Грлся онъ тутъ ночью въ корчм, когда банкетъ шелъ, а теперь и слда его нтъ.

Опять ни слова не отвтилъ жидъ, отвернулся, да какъ заголоситъ, такъ у прадда въ ушахъ звякнуло. И жутко же ему тутъ стало, почуялъ, что недоброе что-то стряслось.

‘Ишь ты, чортовъ сынъ, какъ голоситъ,— думаетъ,— не спроста это, знать!’ Почесалъ онъ спину, почесалъ, да и спрашиваетъ съ сердцемъ:

— А ну-же,— говоритъ,— будетъ теб верещать… Отвчай, когда тебя спрашиваютъ!

А жидъ и того пуще залился. Кричитъ, точно бы его рзать собрались.

— Слушай же,— разсердился праддъ,— отвчай, дамъ теб злотый {Тогдашняя монета въ 15 копекъ.}, а будешь томить, вотъ же, ей-Богу, перекрещу тебя… Я не я буду, если креста не наложу.

Пріутихъ жидъ и повернулъ одно ухо.

— Чего это вамъ нужно будетъ?— спрашиваетъ.

— Гд козакъ двался, спрашиваю?— говоритъ нетерпливо праддъ,— Побратимъ мой?

— А почемъ же я знаю, гд онъ двался?— отвчаетъ жидъ.— Тамъ двался, гд ему нужно.

— Ой, не вертись,— грозитъ праддъ,— Гляди, окрещу!

— Звините,— отвчаетъ жидъ.— За что-жь вамъ и крестить меня?… Какъ же мн знать, гд кто двался, сами подумайте… Мало ко мн, что ли, пьяницъ ходитъ, такъ и смотрть мн за каждымъ? Пхе, удивительно даже!— и поднялъ жидъ кверху плечи.

— Ну, ну,— сердится праддъ,— ты не очень-то, жидъ, напирай на пьяницъ,— самъ, гляди, не опьянлъ бы!… Не пьяница онъ, а добрый козакъ, а горилки даже не нюхалъ, опротивъла она ему.

— Пхе!— смется жидъ, вздрагивая плечами и все, попрежнему, повернувшись только однимъ ухомъ, не переставая, притомъ же, и бормотать свое.— Тоже удивительно!… И вы не нюхали горилки, и онъ не нюхалъ. А какъ же вы не знаете, гд онъ двался?

— Про то и спрашиваю тебя, что не знаю!— говоритъ съ сердцемъ праддъ.

— Пхе! А какой онъ изъ себя будетъ?— допрашиваетъ жидъ.

— Сухой изъ себя, съ однимъ окомъ,— говоритъ праддъ.

— Ой, вай! Съ однимъ окомъ!— крикнулъ какъ бы пораженный жидъ и повернулся всмъ передомъ.

— Съ однимъ окомъ?— кричитъ, глаза тараща въ испуг.— Козакъ съ однимъ окомъ? Ой, вай! ой, вай!— и закачалъ жидъ головою.

— Чего-жь ты качаешься да кричишь?— разсердился праддъ не на шутку.— Что-жь за бда, что съ однимъ окомъ, за то козакъ хорошій!…

— Ой, вы не знаете, вы ничего не знаете, когда такое говорите!— попрежнему, голоситъ жидъ, качая головою.— Тутъ такое дло вышло, такое дло… Ой, вай, съ однимъ окомъ!

— Да не тяни ты, чортово отродье!— вскочилъ въ гнв праддъ и такъ здорово хватилъ кулакомъ по столу, что столъ подломился, а жидъ такъ и прислъ на мст.

— Ой, и не лякайте-жь {Пугайте.} меня!— проситъ.— На что вамъ меня лякать? Лучше отъ того все равно не будетъ…

— Какое же дло вышло, говори!— кричитъ праддъ.

— А такое дло, господинъ козакъ,— говоритъ жидъ, поднимаясь,— что вы не злотый должны бы дать мн, а два злотыхъ, и не два, а даже три злотыхъ!

— Ну, бери три, только не томи, иродъ!— говоритъ нетерпливо праддъ, бросая деньги.

— И не три, господинъ козакъ, а четыре, но пусть будетъ три злотыхъ,— заспшилъ жидъ, замтивъ угрожающій жестъ прадда.— Такъ вы про козака съ однимъ окомъ спрашиваете?

— Ну, да-жь!— говоритъ праддъ.

— И гд онъ двался?

— Эге-жь, про то самое, иродъ!

— Нехорошо онъ двался, господинъ козакъ, — отвчаетъ жидъ, качая головою и цокая губами.— Очень нехорошо…

— Ахъ, ты, бсъ тебя возьми, душу всю вымоталъ!— вышелъ изъ себя праддъ.— Ну, слушай же, свиное ухо, вотъ, не сойди я съ мста, если не перекрещу тебя, да еще и пейсы не обржу!… Говори толкомъ!— и поднялъ для креста руку.

— Стойте,— завопилъ жидъ,— я все скажу… какъ честный жидъ, все!… И чего же вы гнваетесь, господинъ?… Звстное дло, нехорошо двался, если его взяли Ромодановскіе {Отрядомъ стрльцовъ въ борьб съ Дорошенкой наяальствовадъ бояринъ Григорій Ромодановскій.} стрльцы и козаки Самойловича.

Такъ и обмеръ праддъ.

— Врешь, проклятый жидъ!— бормочетъ, еле духъ переводя.— Откуда взялись бы они?

— Откуда взялись? А кто ихъ знаетъ, откуда?— говоритъ жидъ.— Только много дней они кружили здсь, чтобы пословъ гетманскихъ перехватить.

‘Вотъ кого напустили на него подлыя вдьмы!— думаетъ праддъ и до слезъ рвануло его за сердце. Сами знаете, каково оно было козаку потерять побратима, не заступиться за него острою саблей… ‘Ге,— думаетъ бдняга съ тоской,— зачмъ же мн острая сабля, зачмъ и козакомъ звать меня, если я своему на помощь не пришелъ? Ну, да можетъ еще и вретъ жидъ!’

— Какъ же они его взяли?— спрашиваетъ.

— А такъ взяли, господинъ козакъ,— отвчаетъ жидъ.— Звстно, какъ, наскочили гурьбой и взяли… Только очень бился козакъ саблей… Можетъ, и не взяли бы, еслибъ у него ноги лучше стояли…

— Не пилъ онъ, только отъ духу захмеллъ!— перебилъ праддъ.

— Пхе!— смется каторжный жидъ,— можетъ, и отъ духу, тогда и нюхать не нужно горилки… Зачмъ онъ нюхалъ?

— Поневол нюхать будешь, когда черти варенуху варятъ,— сердится праддъ въ отвтъ,— чтобъ имъ горло запекло!… Такъ когда-жь они его взяли, нечистыя души?

— А позапрошлою ночью, господинъ козакъ, взяли,— отвчаетъ жидъ.

— Какъ позапрошлою? Очумлъ ты, что ли, жидъ?— удивляется праддъ.— Только вчера къ вечеру мы попали съ нимъ въ это чортово гнздо… Въ эту ночь, значитъ!…

Засмялся жидъ.

— Видно, и вы много нюхали, господинъ козакъ,— говоритъ,— если счетъ потеряли. Нтъ, не въ эту, а въ ту ночь еще…

— Ну, и спалъ же я!— удивляется праддъ.— Вотъ, такъ и спалъ, если жидъ не вретъ! И товарища проспалъ… Такъ и отдалъ его безъ защиты Самойловичскимъ здрадникамъ…

— И еще вамъ нужно сказать,— говоритъ жидъ,— и другаго козака искали, потому что ихъ два было, только никакъ найти не могли… И что они со мной длали, и кричали, и стрляли, чтобы я имъ сказалъ,— такое длали, что мн смерть приходила и даже хуже, чмъ смерть, а я не сказалъ имъ, гд другой… На что, думаю, сказать имъ? Пускай себ стрляютъ… Господинъ козакъ какъ проснется, думаю, мн еще три злотыхъ дастъ… Потому хорошій панъ!

Не выдержалъ тутъ козакъ, заплакалъ.

Ой, и горючи же козацкія слезы, такъ и жгутъ огнемъ. Только знай онъ, куда поскакать, такъ и полетлъ бы орломъ на выручку товарища… Пропадай козацкая голова, все равно придется ей лечь въ чистомъ пол,— одинъ на всхъ наскочилъ бы!… Да не найдешь слда въ степи и далеко должны были ускакать враги за сутки.

‘Нечего длать, — думаетъ, плача, бдняга, — нужно одному везти гетманскую грамоту! Грозила мн бдой проклятая вдьма. Пусть будетъ, что будетъ,— посмотримъ, чего натворитъ она… А не разнесутъ меня черные вороны, какъ вернусь назадъ,— пусть земля не приметъ, если не кинусь на выручку товарища, только бы онъ цлъ остался!’

Потужилъ онъ еще, кинулъ жиду деньги, осдлалъ воронаго и помчался зеленою степью. Слава Богу и то,— думаетъ,— что при немъ грамота, что не досталась она врагамъ и не добрались они до него… Охъ, и попадись ему только врагъ тогда, то-то поработала бы острая козацкая сабля!

IX.

Большая суета идетъ при ханскомъ двор, много толковъ и всякихъ пересудовъ ходитъ изъ устъ въ уста и ликуютъ кругомъ придворные. Пріхалъ посолъ отъ ханскаго друга, гетмана Украйны, привезъ ему грамоту отъ него и зоветъ орду на совмстный бранный пиръ, а давно уже чешутся у ‘батырей’ руки, давно тянутся он къ кривой сабл, надолъ уже долгій миръ. Да и подобаетъ ли добрымъ дтямъ ‘пророка’ сидть подъ крышею, слушать, какъ ссорятся между собою ревнивыя жены, когда есть чистое поле, гд можно рубиться на славу, есть кривая сабля и летучія стрлы, которыми можно добыть свтлокудрыхъ и черноокихъ красавицъ изъ веселой Польши и Руси или дорогіе московскіе мха и чеканнаго серебра утварь?… Нтъ, даже кони, и т нетерпливо ржутъ и постукиваютъ своими легкими ногами.

Обрадовался ханъ и радуются съ нимъ вс врные его слуги. Надваютъ беги и мурзы дорогіе халаты, пристегиваютъ кривые ятаганы въ богатйшихъ ножнахъ, осыпанныхъ жемчугомъ и камнями, потому что пышную встрчу готовитъ ханъ послу своего друга,— хочетъ показать и друзьямъ, и недругамъ, какъ чтитъ онъ дружбу и высоко ставитъ великую доблесть своего друга. И дары уже приготовилъ ханъ для него: рдкую саблю съ дамасскимъ клинкомъ, на которомъ золотымъ чеканомъ горитъ самое мудрйшее изреченіе, и богатое сдло, сплошь покрытое золотымъ шитьемъ и крупною бирюзой. А кто же не знаетъ, что за такимъ даромъ сейчасъ же и сядетъ орда на борзыхъ коней и гикнетъ на всю степь? И весело потому добрымъ воинамъ,— какъ орлы полетятъ они съ ханомъ на помощь гетману. А веселе всего Азамату, молодому ханскому сыну,— не бывалъ онъ еще въ бранныхъ походахъ.

Одинъ только дряхлый Фазиль-Ахмедъ-паша {Фазиль-Ахметъ — визирь Селима-хана, большой сторонникъ Москвы.} не радуется, хотя и боится обнаружить свою печель предъ врными ханскими слугами… Ой, и хитеръ же старикъ, какъ лисица хитеръ! Улыбается, поддакиваетъ, лиситъ съ козакомъ сладкимъ голосомъ, а черная змя такъ и гложетъ его сердце, а въ глубоко-впавшихъ глазахъ такъ и прыгаютъ злые огоныш изъ-подъ нависшихъ сдыхъ бровей. Много разныхъ слуховъ разносится о немъ молвою: говорятъ, что ненавидитъ онъ гетмана, дружитъ съ Самойловичемъ, сносится втихомолку съ Москвой, говорятъ, что и дары оттуда шлютъ ему, да не слышитъ этого ханъ, приблизилъ къ себ пашу, первымъ человкомъ сдлалъ… Не любятъ его въ орд, сильно не любятъ, но боятся, — никто и голоса поднять не сметъ. Былъ одинъ смльчакъ, извстный ‘батырь’ Кара-Мустафъ {Кара-Мустафъ-паша — впослдствіи тоже визирь, замститель Фазиль-Ахмеда.}, какихъ не много и въ цлой орд найдешь. Осмлился онъ, поднялъ голосъ, попытался открыть хану глаза, но извернулся Фазиль-Ахмедъ, юркою лисицей извернулся, а батырь только разгнвалъ хана. Осдлалъ онъ тогда своего боеваго коня, да и ухалъ нивсть куда на печаль всмъ, потому что вс любили удалого Кара-Мустафу. Самый слухъ о немъ исчезъ съ тхъ поръ въ орд,— живъ ли, не живъ, не зналъ никто, а Фазиль-Ахмедъ взялъ небывалую силу_т, потому что во всемъ доврялъ ему ханъ. Говорили въ орд, что околдовалъ онъ хана какими-то нечистыми чарами, говорили, что съ шайтаномъ знался старый наша…

Да не зналъ, не думалъ объ этомъ праддъ, — вврился онъ ловкому колдуну, умвшему точить сладкія рчи. Радъ былъ, что донесъ его Господь и довезъ онъ гетманскую грамоту безъ всякой помхи, что хорошо приняла его орда, а за радостью своей ничего и знать не хотлъ. Только Бога благодарилъ, да надъ угрозой старой вдьмы подсмивался. ‘А вотъ же и не разнесли меня черные вороны, — думалъ, — какъ ни грозила старая карга… Довезъ-таки грамоту и, если Господь поможетъ, то и побратима еще выручу, я не я буду, если не выручу, только бы живъ былъ тотъ!’ Думалъ онъ такъ, тшился, а Фазиль-Ахмедъ и зоветъ его къ хану.

— Ну, другъ, иди,— говоритъ,— самъ ханъ тебя зоветъ. Любитъ онъ твоего гетмана и съ нетерпніемъ ждетъ его грамоту… Приготовь же ее,— говоритъ.

Распоролъ праддъ подкладку въ жупан, вынулъ свертокъ въ клтчатомъ платк за четырьмя узлами и повелъ его наша предъ ханскія очи.

Пышныя палаты у хана. Все расписано, изукрашено, раззолочено, и такими хитрыми узорами, что не поймешь никакъ, какъ и выводили ихъ мастера. Ни одна баба самою тонкою иглой не вышьетъ на полотн такихъ узоровъ, хоть бы и вкъ вышивала, какъ расписаны ханскія стны. ‘Иной, пожалуй, и не поврилъ бы!— думаетъ праддъ.— Одного золота сколько ушло, а про краску и говорить нечего… Не всякій маляръ и сказалъ бы сразу, сколько пудовъ ея ушло!’ Идетъ праддъ за пашой, держитъ въ правой рук свой свертокъ, а кругомъ мурзы да беги, въ дорогихъ халатахъ, одинъ другаго нарядне, одинъ другаго важне, стоятъ и глядятъ на него, сложивъ чинно на живот руки.

Другой ороблъ бы среди такой пышности и блеска, но не робкаго десятка былъ праддъ,— идетъ себ, ступаетъ смло по дорогимъ коврамъ, такимъ же яркимъ, какъ и расписанныя стны, какъ и наряды грозныхъ беговъ.

— Оправься, другъ!— говоритъ, наконецъ, Фазиль-Ахмедъ передъ дверью, у которой стояла съ мечами стража.— Осмотрись получше!

Сидитъ ханъ на расшитой подушк, скрестивъ ноги, куритъ длинный чубукъ, а вокругъ хана стоятъ въ золотой парч самые важные мурзы въ орд, все сдые да грозные, и ханскіе сыновья тутъ же… И стража стоитъ тутъ же, съ блебтящими мечами, съ высокими копьями, и все вокругъ такъ блеститъ, такъ сверкаетъ, что у прадда и въ очахъ зарябило,— не знаетъ, куда и смотрть ему. Но не сроблъ козакъ, не ударилъ лицомъ въ грязь, поклонился хану и сыновьямъ ханскимъ, и мурзамъ старымъ, и сталъ предъ ханомъ молодецъ-молодцомъ.

— Вотъ, великій ханъ, — говоритъ, кланяясь, Фазиль-Ахмедъ,— привелъ я, по твоему приказу, посла твоего друга гетмана… Шлетъ онъ теб самый низкій поклонъ.

— Скажи послу, — говоритъ ханъ паш, — что я радъ его видть и благодарю за поклонъ моего друга. Спроси его,— говоритъ,— здоровъ ли мой другъ?

— Здоровъ гетманъ,— съ поклономъ отвчаетъ праддъ,— и желателпо знать ему, какъ и твое ханское здоровье будетъ?

Умлъ-таки праддъ вести рчь.

— И мы здоровы, слава Аллаху,— отвчаетъ ханъ.— И часто вспоминаемъ нашего друга. Каково ему живется?

— А такъ живется,— говоритъ праддъ,— что, къ примру сказать, и галушки съ саломъ не идутъ ему въ горло… Прислалъ меня къ теб съ просьбой о помощи.

— А что нужно ему?— говоритъ ханъ.— Мы всегда рады помочь другу… Говорилъ мн наша, что есть у тебя грамота къ намъ.

— Эге-жь,— отвчаетъ праддъ,— есть!— и протянулъ руку со сверткомъ своимъ впередъ.— Вотъ она самая!

— Мы рады прослушать: грамота друга для насъ лучшій гостинецъ, — отвчаетъ ханъ.— Возьми ее, Фазиль-Ахмедъ, у посла и прочти, о чемъ пишетъ другъ нашъ.

Беретъ наша свертокъ, развязываетъ узлы, а прадду захотись вдругъ еще больше задобрить хана въ пользу гетмана.

— И поврь, великій ханъ,— говоритъ онъ съ низкимъ поклономъ, — что никому еще не посылалъ вельможный гетманъ такихъ грамотъ… Только теб одному.

Поклонился до земли, да какъ поднялся, смотритъ,— что за диво?— ни на комъ лица нтъ. Посинлъ Селимъ-Гирей, сидитъ съ полуоткрытымъ ртомъ и неподвижно уставленными глазами, а грозные, озлобленные мурзы да беги за ятаганы схватились.

‘Что за оказія?’ — думаетъ въ изумленіи праддъ. Обернулся онъ къ Фазиль-Ахмеду, глядитъ, и что-жь бы вы думали, добрые люди, — самъ, своими похолодвшими глазами видитъ: держитъ старый колдунъ, вмсто грамоты, бабій ‘очипокъ’ {Головной уборъ замужнихъ.}, да еще и потряхиваетъ имъ, чортовъ сынъ, передъ ханомъ…

Ой, и крпки же стны въ страшной башн, такъ крпко сложены, что стрляй въ нихъ каменными ядрами {Въ XVII вк были въ употребленіи каменныя ядра.} изъ самыхъ большихъ пушекъ, и прахомъ только разсыпались бы ядра… И тяжелыя ршетки въ узкихъ бойницахъ крпки, не пола ихъ ржавчина, не погнуло время, хоть и давнымъ-давно сложена страшная башня… И проклятая вковыми стонами цпь не перержавла, а все такъ же спускается съ потолка, прикрпленная къ нему могучими кольцами, все такъ же плотно охватываетъ козацкую шею, хотя и ручьями, цлыми потоками прокатились по ней человческія слезы… Не выбраться узнику изъ страшной башни, хотя бы вс, мыши на свт принялись грызть острыми зубами могучія стны, и нтъ изъ нея другаго выхода, какъ на плаху…

Сидитъ на цпи праддъ и ждетъ заутра лютой казни. Разорвутъ козака на четыре стороны дикія степныя лошади, а блыя козацкія кости подхватятъ затмъ черные вброны и разнесутъ во вс концы свта Божьяго… Ой, и рано же ты радовался, козакъ, рано подсмивался надъ проклятою вдьмой, рано похвалялся!… Лучше было бы теб слушаться добрыхъ людей, не женихаться съ каждою встрчною бабой, не разбирая, вдьма-ль она, или не вдьма, стоитъ ли она твоей молодецкой головы, твоей лыцарской славы, или не стоитъ… Не было бы того, что случилось, не кончилъ бы ты позорною плахой!… Да что плаха? Разв смерть страшитъ добраго козака, когда онъ сотни разъ видалъ ее своими смлыми очами въ удалыхъ счахъ, гд какъ сплые колосья подъ серпомъ валились добрые молодцы?… Страшне всякихъ мукъ и смертей козаку то, что будетъ онъ теперь проклятъ изъ вка въ вкъ, какъ врагъ и здрадникъ, навлекшій на родную землю неслыханныя бды, превратившій обиженнаго имъ хана въ страшнаго врага изъ союзника и друга. Разславятъ козака во вс концы и никто не заступится, никто не скажетъ, что не по злой своей вол сдлалъ онъ это, что подстроила ему все злая мстительная вдьма, потому что кому же придетъ такое въ голову?… ‘Ой, и кому-жь ты доврился, вельможный гетманъ, батько козачій, кого принялъ ты за добраго и врнаго козака?— скажетъ всякій.— Мало ль у тебя было врныхъ, смлыхъ молодцовъ въ твоей Украин, что ты выбралъ такого?’

Думалъ такъ праддъ и горько рыдалъ онъ на желзной цпи. Горячія были эти слезы, не дай Господь и врагу плакать такими слезами!… Не дай, милосердный, такихъ слезъ никогда на земл!… А уже и вечеръ стоитъ, тихій да румяный, и краситъ багрянцемъ узкія бойницы. Уже и зори вспыхнули въ чистомъ неб и мигаютъ узнику сквозь желзную ршетку, ровно бы плачутъ съ бднягой… Съ тяжелыхъ работъ, побрякивая цпями, идутъ по улиц бдные невольники, садятся усталые у Подножія башни, и слышитъ праддъ, какъ ведутъ они промежь себя разговоры о ‘тихихъ зоряхъ’ милой Украины… ‘Ой, и мило-жь тамъ, и ясно, и Днпръ реветъ могучій, и вольная воля гарцуетъ по долинамъ, и дивчата поютъ свои чудныя псни!… Ой, приснись же ты намъ хоть во сн, милая родина, приснись,— молятъ,— бднымъ невольникамъ, за тебя же, незабвенная, въ тяжкій полонъ попавшимъ!’ Молятъ, заливаются слезами, сиромахи, и праддъ плачетъ съ ними, хотя и не видятъ они его… И слышитъ праддъ, окликаютъ они старца прохожаго, тоже невольника, да еще и ослпленнаго въ невол, окликаютъ и просятъ:

— Спой же намъ, старче Божій, родную думку,— просятъ невольники.— Спой что-нибудь, облегчи намъ сердца наши!…

И настраиваетъ старецъ Божій свою кобзу, налаживаетъ тоны слпецъ-невольникъ… Льется грустный родной мотивъ, дрогнулъ тихій воздухъ отъ жалобныхъ тоновъ и затрепетало сердце козачье… Дивныя слова неслыханной еще думы долетаютъ до слуха прадда и заслушался онъ, замеръ, забывшись… И долго поетъ старецъ, долго дрожитъ въ тихомъ воздух его старческій голосъ:

‘Ой, давно было дло, и очень давно оно было, а нтъ въ Украин козачьяго сердца, которое бы это дло забыло…

‘Ой, идутъ ляхи на три шляхи {На три пути.}, а козаки на четыре… Идутъ они какъ братъ съ братомъ, рука въ руку, сердце въ сердце, у тхъ и другихъ одна дума… Идутъ они славный пиръ пировать, горячій пиръ, заварятъ они пива хмльнаго, червоннаго… Басурману конецъ пришелъ, поднялись они за землю христіанскую, за волю людскую, идутъ войной на нехриста, идутъ путы рвать, бдныхъ невольниковъ изъ плна вырывать… Впереди самъ король детъ, съ боку его — королевичъ, а по правую руку — его первый другъ, нашъ батько козачій, гетманъ Конашевичъ Сагайдачный’… {Походъ на турокъ Сигизмунда вмст съ Русью, когда республика, какъ извстно, достигла апогея своей славы и мощи.}

‘Само солнце въ неб стало, заглядлось, потому что никогда еще не видало оно на земл такой славы, такого блеска и мощи… Ой, и ржутъ борзые кони,— ржутъ, только земля дрожитъ… Ой, и блестятъ мечи, сверкаютъ, острые, словно воздухъ горитъ, а отъ копій лсъ стоитъ, а отъ знаменъ ихъ солнце не жжетъ, тнью покрываются… И гремятъ литавры и бубны, и рокочутъ звонкія трубы… Ой, и слава-жь вамъ, воители славные, защитники христіанскіе,— слава!…

‘И говоритъ король своему другу, гетману козачьему: ‘Ой, возьми-жь ты, гетманъ вельможный, да выбери славную сотню и пошли ее на развдки… Скрывается отъ насъ басурманъ, бжитъ онъ честнаго боя… Да выбери ты, гетманъ, сотню что ни на есть лучшую, самыхъ лучшихъ орловъ своей славной и милой Руси, самыхъ знатныхъ льщарей!’

‘Отвчаетъ королю другъ его гетманъ: ‘А и нтъ у меня, ясный король, дурной сотни, вс они твои врные слуги, ясновельможный, какъ и вс орлята у орла одинаковы… Только-жь возьму я сотню Харька, потому что не втерпежь ей хочется рубиться… Зудятъ у твоихъ орлятъ молодые когти!’… И кликнулъ Харька гетманъ и послалъ его на развдки… И повелъ Харько свою сотню, а и гикнула сотня, полетла, даже степь застонала…

‘И нашла она басурмана, да и кинулась, не разсудивши сгоряча, прямо въ сабли… Рубятся орлы, тшатъ удалыя сердца, а того и’ не видятъ, что облегаетъ ихъ кругомъ басурманская рать, что наскочили они на всю турецкую силу… А когда оглядлись, то и коня повернуть нельзя было за туркомъ, и окопалась сотня на, мст, отбиваться пришлось… И бьется сотня съ цлою ратью день, бьется другой, а на третій и полсотни уже всего остается…

‘И сразила на третій день пуля сотника Харька, и упалъ, кончается славный лыцарь… Ой, и говоритъ же передъ кончиной славный сотникъ Харько да своимъ козакамъ, своимъ братьямъ милымъ: ‘Ой, и стойте-жь, орлы, до послдняго стойте, не уроните вы лыцарской славы!… А и выберите-жь изъ среды себя одного, пусть коснется моей раны въ сердц и обернется онъ оттого птицей, перелетитъ птицей вражій станъ, а тамъ снова козакомъ станетъ и подастъ всть королю и гетману… Ой, скорй только, орлята, чтобы не вышелъ еще изъ меня духъ мой!’

‘И клялись ему козаки стоять до послдняго и не ронять лыцарской славы… И кидали они жребій и палъ жребій на Юрко молодаго, козака удалаго… И коснулся Юрко открытаго пулею сердца и сталъ птицей и улетлъ изъ окопа… А козаки бьются, все бьются, на Юрко надясь, что приведетъ онъ имъ ратную помощь…

‘Ой, и летитъ Юрко пташкой, далеко улетлъ уже, да и слъ отдохнуть передъ двичьимъ оконцемъ на втк. И заглядись онъ въ оконце на красивую панну, на вдьмину дочку, что была еще и матери своей зле… И красавица вдьма на него заглядлась, какъ онъ снова козакомъ обернулся, и причаровала, проклятая… Позабылъ козакъ, зачмъ посланъ былъ, позабылъ за двичьими ласками, что товарищей оставилъ въ бд, что погибнутъ они отъ басурманскихъ пуль въ чистомъ пол безъ помощи… И братьевъ своихъ, и родную землю позабылъ козакъ!…

‘И легла сотня въ чистомъ пол, вся безъ единаго, какъ и общала она Харьку. И принесли козацкія души къ свтлому престолу Предвчнаго свою жалобу на измнника брата и просили суда на него, суда страшнаго… И за доблесть ихъ, за смертельный бой съ неврными дано было имъ судить самимъ измнника, самимъ придумать ему кару лютую… Призадумалась сотня безъ единаго, по надумала. ‘Пусть же, милосердный Боже,— говорятъ,— остается онъ рабомъ своей вдьмы и вчно помнитъ грхъ свой,— пусть, когда и въ гробъ ляжетъ, будетъ рабомъ ея и не знаетъ въ домовин {Въ гробу.} покоя. Только въ праздникъ свтлый Твой пусть отдыхаетъ, чтобъ еще милй казался ему покой, котораго у него не будетъ… И пусть проклятая вдьма живетъ только своею любовью къ нему и вчно мучится, что мало еще онъ любитъ ее… Пусть обоихъ терзаетъ любовь ихъ!’

‘— Страшная эта кара,— говоритъ Предвчный,— сколько же ей длиться?

‘И отвчала сотня безъ единаго:

‘— Пусть длится, Пресвтлый Боже, пока не найдется въ Украин такой бравый козакъ, что разведетъ ихъ, отобьетъ у него влюбленную вдьму, но самъ не попадется въ ея руки, увернется и останется добрымъ козакомъ на свт… Пусть тогда вдьма потеряетъ красоту свою и низвергнется въ пекло, а Юрко ляжетъ въ домовину…

‘Ой, и давно было дло, и очень давно оно было, а нтъ въ Украин сердца, которое бы это дло забыло…’

‘Эге-жь!— думаетъ праддъ, когда дослушалъ до конца думу {Думы объ измн козака Юрко не существуетъ. Есть только легенда, жившая еще лтъ двадцать тому назадъ въ Западной Подоліи въ разсказахъ стариковъ. Въ псняхъ о сотник Харько и его героической смерти тоже не упоминается о Юрко и его измн, такъ что сама легенда является совершенно частнымъ и мстнымъ преданіемъ, случайно лишь пристегнутымъ къ личности Харька и его сотн.},— такъ вотъ оно кто будетъ этотъ блдный козакъ!… Такъ это Юрка заклятаго разводилъ я!— и застоналъ бдняга.— О, Юрко,— плачетъ,— выручилъ я тебя, легъ ты на покой въ домовину, какъ честный козакъ, а самъ себя я въ бду ввелъ и на всю родную землю ее накликалъ! И никто не заступится за меня, на вки вчные покроетъ позоръ мое имя, хотя я ей-Богу же остался добрымъ козакомъ и свято берегъ грамоту!… А общалъ ты, Юрко, еще и заслужить мн за услугу!… Что-жь ты лежишь въ своей домовин? Встань!…

Крпко рыдалъ такъ праддъ, когда глядитъ — стоитъ предъ нимъ мертвый Юрко и смотритъ на него сквозь закрытыя вки мертвыми очами.

— Прости меня, Петро, прости, славный лыцарь,— говоритъ мертвецъ,— виноватъ я предъ тобою… Страстно жаждалъ я покоя и не могъ устоять,— какъ освободилъ ты меня, такъ и легъ я сейчасъ… Хорошо, что ты вспомнилъ обо мн и разбудилъ своимъ стопомъ.

Поднялъ праддъ голову.

— Слушай же, Юрко,— говоритъ онъ ему,— велика твоя вина была, загладь же ее теперь предъ своими.

— Выручить тебя, козакъ?— спрашиваетъ мертвый Юрко.

— Нтъ,— говоритъ праддъ.— Не меня выручай, а родную землю выручи отъ ханскаго гнва. Выручи ее, Юрко!— заломилъ онъ руки съ мольбой и брякнула тяжелая цпь, и сталъ узникъ предъ мертвецомъ на колни.— Что мн смерть? Не боюсь я ея, на то козакъ я, а родину, Юрко, выручай, милую, многострадальную землю и людъ ея Божій, вотъ кого… Да еще побратима моего и тхъ бдныхъ невольниковъ внизу выручи!— говоритъ, и упалъ къ мертвымъ ногамъ и цловалъ онъ ихъ, обливая слезами.

— Не плачь, Петро, не моли меня, чистая душа твоя, все будетъ, какъ ты говоришь, все перемнится утромъ и самъ ты выйдешь изъ темницы, бравый лыцарь,— отвчаетъ мертвецъ,— самъ выручишь всхъ… Поплатится за свое колдовство съ грамотой старый колдунъ Фазиль-Ахмедъ. Сродни онъ той вдьм, потому и мстилъ теб по ея просьб,— подмнилъ грамоту и послалъ ее съ Ахметкой, своимъ сыномъ, Самойловичу… Да не тужи, не по немъ станется. Спи себ теперь спокойно!…

Сказалъ мертвецъ и слдъ его простылъ, а праддъ и заснулъ сейчасъ.

XI.

Ясно свтитъ горячее солнце, заливаетъ оно свтомъ и плоскія крыши, и грозную башню, и всю широкую площадь, куда бгомъ спшитъ орда поглазть, какъ будутъ разносить дикіе кони блое козацкое тло, какъ заплатитъ лютою казнью ханскій обидчикъ. Много орды набжало уже, тснятся, яблоку упасть негд, и все ростетъ толпа, а съ нею и шумъ ростетъ,— точно бы море, шумитъ широкая площадь. Вотъ и стража идетъ уже, и важные мурзы показались,— знать, недолго ждать осталось, самъ ханъ появится скоро, а тамъ и узника приведутъ. Поднялось солнце еще выше, еще сильне пригрло, и показался, наконецъ, вдали на бломъ кон ханъ съ мурзами и беками,детъ, понуривъ голову грустно, а рядомъ съ нимъ и старый наша детъ, улыбается про себя, радъ колдунъ… Подъхалъ ближе ханъ, остановилъ коня и подалъ Фазиль-Ахмеду знакъ своею пухлою рукой {Визирь Фазиль-Ахмедъ страдалъ подъ конецъ водянкой.}. Привели дикихъ коней, такихъ дикихъ, что четверо татаръ еле сдерживали каждаго. Такъ и горли у нихъ быстрые, испуганные очи, такъ и валилъ горячій паръ изъ широкихъ ноздрей. Подалъ еще знакъ и пошла стража въ башню за узникомъ. Замерла, затаила дыханіе нетерпливая, жадная толпа.

Только что-жь это шелохнулись вс, зашумли, когда и узника еще не видно? Обернулись изумленныя головы, шумятъ, и мурзы обернулись, ханъ удивленный смотритъ, а толстый ФазильАхмедъ поблднлъ, затрясся весь и посинлъ затмъ… Что такое?… Видятъ вс, спшитъ, скачетъ, что-то крича, какой-то невдомый ‘батырь’ на ворономъ боевомъ кон и везетъ за сдломъ притороченнаго плнника. Все ближе батырь, и ахнула орда, ликуетъ, почти глазамъ не вря отъ радости… Скачетъ это безъ всти пропавшій было общій любимецъ Кара-Мустафъ и везетъ онъ за сдломъ связаннаго Ахметку, сына стараго паши. Скачетъ — и прямо къ хану.

— Вотъ,— говоритъ,— не поврилъ ты мн великій ханъ, разгнвался на своего врнаго слугу, когда я обличилъ теб въ измн Фазиль-Ахмеда, смотри же теперь, убдись! Ухалъ я съ клятвой не вернуться, пока не добуду въ руки явной вины паши твоего, и не являлся… Но теперь вотъ она, вина его!…

И подалъ Кара-Мустафъ при орд всей хану гетманскую грамоту, отнятую имъ у Ахметки. И покаялся тутъ же Ахметка, что везъ ее по приказу отца къ Самойловичу. И разъяснилъ Кара-Мустафъ, какъ подмнилъ старый наша колдовствомъ грамоту и самъ, такимъ образомъ, оскорбилъ хана.

— Несправедливо, великій ханъ, заточилъ ты посла своего друга въ башню,— говоритъ батырь,— несправедливо хочешь казнить лютою казнью. Да спасетъ тебя Аллахъ и молитва пророка отъ такой несправедливости!

Обнимаетъ ханъ врнаго Кара-Мустафу, благодаритъ его, радуется и визиремъ своимъ длаетъ тутъ же. Велитъ онъ искать стараго колдуна,— требуетъ вся орда его казни, да нигд найти его не могутъ.

— Казни его!— кричитъ разгнванная, загорвшаяся орда,— тою смертью казни, что онъ, старый колдунъ, невинному послу готовилъ.

Кипитъ орда, шумитъ орда, ханъ гнвается, мурзы туда и сюда скачутъ, а нтъ стараго колдуна, и слда не оставилъ. Кто говоритъ, что видлъ, какъ черная собака сквозь толпу прошмыгнула и исчезла, кто опять клянется, что видлъ, какъ черная птица, точно бы ворона, взлетла и скрылась… Извстное дло, колдунъ: какъ захотлъ, такъ и исчезъ съ людскихъ глазъ… Только, вдругъ, и стихаетъ шумъ: ‘Ведутъ невиннаго посла!’ — всего только и пронеслось шепотомъ надъ толпою. Замолкла, повернулась орда.

Тяжело ступаетъ закованная въ латы стража, бодро идетъ въ середин бравый козакъ и смло, безстрашно глядятъ его соколиныя очи. ‘Эхъ,— думаетъ праддъ,— знать, все, что говорилъ мн Юрко, только снилось хорошо!’ И горько ему, да не хочется показать орд свою горечь,— хочется умереть бравымъ козакомъ, какъ и дды, и отцы его умирали. Идетъ онъ за стражей. ‘Только что-жь это,— думаетъ,— неужто-жь и не снилось мн, а правда?’ Глядитъ — идетъ къ нему на встрчу самъ ханъ съ мурзами и бегами, беретъ его, веселый, за руки, сами мурзы снимаютъ съ него узы и вся орда величаетъ его и славитъ.

‘Неужто-жь это и вправду такъ?’ — думаетъ праддъ, и ползъ рукой къ затылку, потому что давно уже не почесывала связанная рука.

— Извини меня, посолъ,— говоритъ ханъ,— всему виной былъ визирь колдунъ… Проси же у меня чего ты хочешь, клянусь пророкомъ, что исполню всякую твою просьбу.

Поклонился праддъ и отвчаетъ хану:

— Пошли помощь гетману моему вельможному,— говоритъ,— если ужь позволяешь мн просить тебя…

— Сегодня же,— отвчаетъ ханъ,— повелю орд сдлать борзыхъ коней и пойти гетману на помощь… Самъ ты поведешь передовой таборъ {Отрядъ.} съ моимъ сыномъ Азаматомъ, а я съ остальною ордой пойду слдомъ… А чего же еще хотлъ бы ты?— спрашиваетъ ханъ.

— А еще,— кланяется праддъ, слыша радостно, какъ весело зашумла орда на ханскія слова,— а еще прошу, освободи ты всхъ бдныхъ невольниковъ нашихъ.

— Снять съ нихъ цпи, пусть идутъ съ нимъ,— приказываетъ ханъ новому визирю, — и дать каждому коня и воинское платье, да и по золотому въ придачу… Ну, а себ, козакъ, неужели себ самому ты ничего не попросишь?

— Себ?— чешетъ праддъ затылокъ.— А ей-Богу же не знаю, чего и попросить себ, милостивый ханъ. Вотъ разв горилки добрую чарку, такъ выпилъ бы, съ охотой выпилъ бы… Потому что хоть и давно не пилъ я, а все какъ-то душ точно бы опохмлиться хочется… Только у васъ тутъ, твоя ханская милость, думаю, и въ завод шинковъ не полагается, и горилки достать негд.

— Будетъ теб горилка,— смется ханъ,— выпьешь, сколько душа пожелаетъ!… Но мало одной горилки, проси еще… Проси красавицу, хочешь? Лучшую невольницу подарю теб.

— Нтъ, милостивый ханъ, будетъ съ меня, зарокъ далъ! Вотъ гд сидятъ мн красавицы!— показываетъ праддъ на затылокъ.— Баста женихаться!

— Ну, золота?— смется ханъ.

— А и зачмъ мн оно,— отвчаетъ праддъ, — когда его въ поход пропить нельзя?

Такъ и не попросилъ ничего праддъ.

XII.

Ой, и обложили Дорошенка, обложили кругомъ гетмана,— точно кольцомъ стянули ратью… Ой, и бьется гетманъ день, ой, и бьется два, а на третій видитъ батько, что не пробиться ему, не прорвать кольца, что придется лечь козакамъ лыцарскою смертью, какъ трав подъ косою лечь… Ой, и жалко-жь стало гетманскому сердцу братьевъ своихъ милыхъ, Козаковъ удалыхъ., и заплакалъ онъ дробными слезами, какъ огонь горячими козацкими слезами… И сказалъ гетманъ своимъ орлятамъ:

— Гей, вы, орлы мои, козаки удалые! Нтъ намъ ни откуда подмоги, покидайте вы лучше меня, своего гетмана, не кладите напрасно свои головы!

И отвчали козаки гетману:

— Не нужно намъ подмоги, коли нтъ ея, не покинемъ мы тебя, гетмана, покладемъ свои головы, какъ сами хотимъ!

И сказалъ на такую рчь гетманъ:

— Коли такъ, орлы мои, надвайте-жь вы блыя, чистыў сорочки и покайтесь вс другъ другу на комъ какой грхъ есть. И тепле Богу помолитесь, потому что на смертный бой поведу я васъ, на послдній бой!

И надвали козаки чистыя, блыя сорочки, и каялись они въ своихъ грхахъ другъ другу, и тепле Богу молились. Готовились они на горячій бой, на смертельный бой.

И только поднялось солнце, взялъ вельможный гетманъ, батько козацкій, въ правую руку малиновое знамя, и блеснулъ серебромъ свтлый ликъ Архистратига {На малиновомъ пол серебряный ликъ Архистратига съ мечомъ и щитомъ.} передъ козацкими рядами, готовыми къ бою.

И загудла земля отъ конскаго топота, и задрожалъ воздухъ отъ страшнаго гика. Это-жь помчались, наклонивъ острыя копья, умирать козаки.

Только что же это видитъ гетманъ тамъ, далеко,— что онъ видитъ изумленными и радостными очами на гор за лсомъ? Что это за рать спшитъ, что за козакъ вьется вьюномъ передъ ратью въ красномъ сердюцкомъ жупан? Ой, неужто-жь это Петро ударилъ съ подмогой, тотъ лихой Петро, о которомъ и слухъ было пропалъ? Горятъ гетманскія очи, дышетъ онъ отвагой и счастьемъ, сталъ передъ послдними запасными сердюками {Сердюки — гетманская гвардія.} и поднялъ властную руку.

— За мной, орлы!… Прорвали наши кольцо! Послалъ намъ Богъ подмогу!— и ударилъ плетью кровнаго аргамака.

Только вихрь зашумлъ, только земля застонала и воздухъ дрогнулъ. Это-жь самъ гетманъ ударилъ на врага съ сердюками.

——

Обнимаетъ гетманъ прадда, цлуетъ его въ уста, называетъ роднымъ братомъ и сразу даетъ ему полкъ, вельможный.

— Спасибо теб, Петро,— говоритъ,— въ самый разъ посплъ ты… Ни одной головы нашей не осталось бы, кабы ты не ударилъ съ подмогой… Спасибо же теб, братъ мой! Нтъ у меня полковника моложе и нтъ тебя лучше!

Счастливъ гетманъ побдой, счастливы и полки козацкіе,— громко славятъ они гетмана,— счастливъ и праддъ. Нашелъ онъ-таки въ обоз непріятельскомъ плннаго побратима и горячо разцловался съ нимъ,— такъ горячо, какъ ни съ одною молодицей не цловался никогда… Да никакъ не могъ добиться отъ него, какимъ образомъ его взяли. Ничего не помнилъ побратимъ,— ни того, какъ женихался онъ съ вдьмами, ни того, какъ наскочили на него. Помнилъ только, что рубился, а съ кмъ — и сказать не могъ. Совсмъ отшибло у него память отъ духа той проклятой варенухи, которой нанюхался онъ въ корчм здорово.

Григорій Мачтетъ.

‘Русская Мысль’, кн.II, 1892

ЗАКЛЯТЫЙ КОЗАКЪ.

Читайте также: