ЗАДНПРОВСКІЯ СЦЕНЫ.
ЗАДНПРОВСКІЯ СЦЕНЫ.
І.
II.
за васъ богомолица
Анна Межжерова.’
III.
IV.
Заднепровские сцены, Глинка В. С., Год: 1854
Время на прочтение: 110 минут(ы)
Противъ городскаго сада стоялъ трехъэтажный каменный домъ довольно благовидной наружности. Внизу были дв лавки: книжная и бакалейная, средній этажъ отдавался въ наймы, а въ верхнемъ жилъ самъ владлецъ дома, купецъ 2-й гильдіи Матвй едотовичъ Кульбасовъ. Съ двнадцатилтняго возраста, когда еще Матвй едотовичъ былъ въ школ, Кульбасовъ занимался торговлею, вымнивая книги, бумагу и перья на бакалейные товары. Отецъ взялъ Матвя изъ школы и сдлалъ его сидльцемъ въ своей лавк. Матвй оправдалъ ожиданія отца и оказалъ гораздо боле дятельности за прилавкомъ, нежели на школьной скамь. Но видъ книгъ, кром пріятной дремоты, возбудилъ въ немъ желаніе извлечь изъ нихъ существенную пользу. Зная, что учебныя книги въ-ходу и всегда требуются, онъ уговорилъ отца завести книжную лавку. Матвй здилъ по ярмаркамъ и покупалъ книги, всякія, какія попадались — и учебныя, и романы, оригинальные и переводные.
Книжная лавка Кульбасова была ни больше, ни меньше, какъ безпорядочная кладовая. Книги различнаго формата стояли на полкахъ. Безпорядокъ былъ такого рода, что одна часть ‘Панорамы Вселенной’ стояла на одной полк съ ‘Библіотекою для Чтенія’, замняя утраченный нумеръ этого журнала. Чтобъ сильне подйствовать на покупателей, Матвй едотовичъ, посередин лавки, на полк, разставилъ книги въ переплетахъ, такъ-что золотыя буквы на переплетахъ рябили въ глазахъ у входящихъ въ лавку. Кульбасовъ имлъ удивительный даръ пріобртать книги и при первомъ взгляд на покупателя, съ быстротою и сметливостью давалъ цну за книгу.
Кульбасовъ устроилъ библіотеку для чтенія и отдавалъ читать книги городскимъ жителямъ на недли и мсяцы, за весьма-умренную плату. Случилось, что женатый палатскій писарь зачиталъ ‘Камчадалку’ и ‘Міръ въ маломъ вид’ — презанимательную книгу съ картинками, раскрашенными не кистью, а пальцемъ, и такъ искусно, что на картин, изображающей восходъ солнца, все было замазано зеленою краскою. Матвй едотовичъ не могъ хладнокровно стерпть потери такой драгоцнной книги и требовалъ съ потерявшаго возмездія. Палатскій писарь удовлетворилъ требованіе сушеными грибами, которые пришлись ему даромъ.
Матвю едотовичу наступалъ двадцать-третій годъ, отецъ хотлъ непремнно женить сына, да и Матвй едотовичъ былъ не прочь отъ семейной жизни и молодой жены.
Возл дома Кульбасовыхъ стоялъ, какъ-будто величаясь своимъ каменнымъ достоинствомъ, домъ, принадлежавшій купеческой вдов Ален Селиверстовн Петровой, недавно-овдоввшей посл трехлтняго замужства. Она вышла замужъ семнадцати лтъ, слдственно въ полномъ цвт красоты и молодости. Посл года печальнаго вдовства, видя свое неловкое положеніе и сиротство двухъ дочерей своихъ, молодая вдова стала думать о новомъ замужств, ей ужь видлись вдовьи сны, и она разсказывала, что третью ночь сряду снится ей покойникъ Петръ Аанасьевичъ, увщевающій ее не грустить и не маяться. Вдругъ, откуда ни возьмись, явился передъ нею Матвй едотовичъ, и Петръ Аанасьевичъ говоритъ ей: ‘вотъ теб, Лёлинька, мужъ!’ и, взявъ за руки жену и Матвя едотовича, покойникъ соединилъ ихъ. Сновидніе свое Алена Селиверстовна разсказывала кум, та разсудила, что, видно, на то воля покойника, и ей нужно выйдти замужъ безпремнно за Матвя едотовича, и прибавляла, что пора перестать вдовьи слезы лить въ сиротств и въ одиночеств. Матвй едотовичъ также чувствовалъ влеченіе къ прелестямъ вдовы. Книги тутъ пригодились ему: чтобъ подйствовать на воображеніе Алены Селиверстовны, онъ давалъ ей читать романы, гд топились и рзались герои отъ несчастной любви.
Матвй едотовичъ просилъ отца быть сватомъ Въ воскресный день родитель его, надвъ новый длинный сюртукъ, распустивъ по жилету голубой бисерный снурокъ и положилъ въ карманъ старинные золотые часы, тщательно осмотрлся передъ зеркаломъ, помолился Богу и отправился сватать сына. По осени съиграли и свадьбу. Матвй едотовичъ поселился въ каменномъ дом жены своей и сдлался хозяиномъ двухъ лавокъ.
Сидльцемъ у Матвя едотовича былъ мщанинъ едя, у котораго впослдствіи развилось сильное поползновеніе къ различнымъ плутнямъ, за что ему и было отказало. Самому Матвю едотовичу сидть постоянно въ лавк было невозможно: по дламъ торговли, онъ иногда здилъ по уздамъ и деревнямъ на ярмарки. Дочерей посадить за прилавокъ Алена Селиверстовна и слышать не хотла и ршительно объявила мужу, что не позволитъ дочерямъ сидть за прилавкомъ:
— У меня. Агаша съ Наташею не такъ воспитаны, чтобъ быть прикащицами. Мы, слава-Богу, не мщане какіе-нибудь! Авось попадется намъ и порядочный прикащикъ. Не вс же такіе, какъ едька!
Старшая дочь Алены Селиверстовны, Агаья Петровна, была полная двушка, цвтъ волосъ она имла рыжій и мазала ихъ медвжьимъ жиромъ: ей сказали, что отъ этого средства волосы чернютъ. Станъ ея не былъ строенъ, а лицо усяно веснушками, и при взгляд на нее казалось, что гд-то ее прежде видли, дйствительно оказывалось, что Агаши безпрестанно мелькаютъ передъ глазами. Наталья Петровна была годомъ моложе сестры и повыше ростомъ, не мазала волосъ медвжьимъ жиромъ и отличалась необыкновенною сонливостью. О характер сестеръ ничего нельзя сказать положительнаго, потому-что у двушекъ того круга, къ которому он принадлежали, характеръ развивается большею частью только посл замужства, когда он сами длаются хозяйками. Любимымъ развлеченіемъ сестеръ было разсказывать другъ другу утренніе сны. Если сны были сложны и темны, он доставали изъ комода толстую книгу, въ истертомъ картонномъ переплет, листы этой книги были пропитаны жиромъ, отчего и книга, казалось, разбухла. На заглавномъ лист красовалось слово: Оракуль — Оракулъ самый полный, вышедшій въ Москв въ двадцатыхъ годахъ, съ Снотолкователемъ и Кабалою. При этомъ случа являлась работница Морька и просила двушекъ посмотрть въ каракул, что значитъ и ея сонъ.
— Агаша, Наташа! что вы не идете пить горячее? кричала изъ другой комнаты Алена Селиверстовна.
Сестры, спрятавъ книгу въ комодъ, шли къ матери пить чай и занимались хозяйствомъ, въ праздникъ, возвратясь отъ обдни, обдали и ложились отдыхать, вечеромъ выходили гулять въ городской садъ или заходили въ гости, гд наслушивались городскихъ новостей. Матвй едотовичъ былъ хлбосолъ и любилъ угостить и выпить съ хорошимъ человкомъ.
Алена Селиверстовна часто страдала болью подъ ложкою, но только въ крайнихъ случаяхъ прибгала къ помощи доктора, всегда пользуясь домашними средствами. Максимычъ, старый сосдъ, большой знатокъ въ практической медицин, подавалъ свои совты Кульбасовымъ. Однажды у Матвя едотовича сдлался тифусъ, по заведенному обыкновенію, Алена Селиверстовна не вдругъ послала за докторомъ, а прежде посовтовалась съ Максимычемъ, что ей длать съ больнымъ мужемъ. Сосдъ присовтывалъ поставить предъ глазами больнаго кулебяку съ визигою, окорокъ ветчины, ватрушекъ, сельдей и паюсной икры.
— Можетъ-быть, говорилъ Максимычъ: — больной, какъ взглянетъ на столъ, аппетитъ у него и возбудится, а какъ попроситъ чего-нибудь, тотчасъ ему и давайте. Это ужь я по себ знаю, что какъ пошь хорошенько — всякую болсть какъ рукою сниметъ.
— Послушай-ка, Матвй едотычъ, сказала Алена Селиверстовна мужу:— Агаша съ Наташею вечоръ приступили ко мн: возьми имъ французскаго учителя. И то правду сказать, мы средство имемъ: отчего же и не побаловать дтей? Намедни на гулянь, какъ полковая музыка играла, встртилась намъ Taрасьиха съ дочкою, какую же она штуку выкинула! Вришь ли, мы вс три отъ стыда сгорли! Стоимъ предъ нею, да и мнемся. Тарасьиха такъ и трещитъ по-французски.
— Ну, да, возьми пожалуй изъ гимназіи, пускай ихъ забавляются.
— Изъ гимназіи-то учитель, чай, дорого возьметъ, а мн Максимычъ говорилъ, что лучше взять какого-нибудь со стороны побдне. Онъ не дорого и возьметъ.
По рекомендаціи того же Максимыча, Кульбасовы взяли учителя преподавать французскій языкъ дочерямъ. Учитель посадилъ двушекъ за латинскую грамматику и началъ мучить надъ склоненіями. Наталья Петровна часто, склоняя слово mensa, говорила сестр, что ее клонитъ дремота. Желая узнать успхи дочерей во французскомъ язык, Алена Селиверстовна попросила жену совтника проэкзаменовать ихъ. Совтница, увидя латинскую грамматику, сказала Кульбасовой, что она по-латин не знаетъ. Алена Селиверстовна пришла въ ужасъ и послала за учителемъ и Максимычемъ. Учитель явился и уврялъ, что для ихъ же пользы началъ учить ея дочерей по-латин, потому-что латинскій языкъ есть корень языка французскаго.
— Что тутъ съ своими корнями въ глаза-то лзть? разв я тебя нанимала обучать латинскому языку? Шутка сказать, прошло полгода, а он самой малости по-французскому сказать не умютъ. И ты, батюшка, хорошъ, продолжала она, обращаясь къ Максимычу: — вздумалъ дочерей моихъ по-латински учить!
— Напрасно тревожитесь, Алена Селиверстовна, отвчалъ Максимычъ:— Миша правду говоритъ, что латинскій языкъ корень французскаго, и онъ хотлъ фундаментально передать его дщерямъ вашимъ.
— Да что изъ этого толку-то вышло? Въ-полгода все еще на четвертой страничк сидятъ, и книгу-то приволокъ такую толстую, что ее въ десять лтъ не одолешь. Нешто нтъ потоньше? Зачмъ это имъ все знать, что тамъ написано? Нужно, чтобъ он умли сказать что-нибудь разговорное. Я теб, Максимычъ, разъ спустила. По твоей милости, Матвй едотычъ чуть-было на тотъ свтъ не отправился. Вотъ теб двери…
И французскій языкъ былъ навсегда оставленъ.
Въ десять часовъ утра, въ январскій морозъ, Матвй едотовичъ, прозябнувъ въ лавк, пришелъ наверхъ погрться. Въ гостиной ждалъ его одинъ человкъ, пришедшій поговорить по какому-то длу. Кульбасовъ налилъ гостю стаканъ чая и предложилъ ему подлить въ чай ямайскаго. Хозяинъ и гость сидли на диван, обитомъ штофомъ изъ стараго платья Алены Селиверстовны. Предъ диваномъ стоялъ столъ карельской березы и четыре кресла, по два въ рядъ. Надъ диваномъ висли два поясные портрета. Матвй едотовичъ былъ написанъ, неизвстно почему, съ широкимъ лбомъ и толстою шеею, а у него былъ узкій лобъ и длинная шея. Но живописецъ, вроятно, держался мннія, что широкій лобъ признакъ большаго ума — взялъ да и написалъ широкій лобъ. Алена Селиверстовна была изображена въ бломъ плать, въ красной турецкой шали на плечахъ, и съ огромными руками, сложенными на груди, какъ у покойницы. На голов у нея нарисовано было что-то очень-странное… подумаешь, парикъ напудренный, станешь всматриваться — нтъ, кажется, токъ, или турецкая чалма… долго будешь сомнваться и отгадывать. Даже Агаша вопрошала ‘Оракула’, что нарисовалъ мокринскій живописецъ: у маменьки на голов, токъ или чепчикъ? и не могла получить никакого отвта. Но Кульбасовы были довольны портретами… Въ зал пла канарейка и чиликалъ скворецъ. Морька ужь во второй разъ принесла самоваръ и сказала:
— Хозяинъ, къ твоей милости пришли.
— Да кто пришедъ?
— Заднпровскіе, старуха съ парнемъ.
— Зачмъ? Спроси толкомъ.
Работница ушла и скоро возвратилась.
— Баютъ, что ты знаешь, отъ лекаря пришли.
— А, ну, знаю! Веди ихъ сюда! Вы, сударь, не прогнвайтесь, что при васъ маленько покалякаю съ старухою. Александръ Владиміровичъ мн прикащика рекомендуетъ. Признаться, насолили мн эти сидльцы: коммиссія съ ними!
Въ комнату вошла старуха, съ нею пришелъ молодой человкъ лтъ двадцати, рослый, румяный, неловкій. Она перекрестилась на образъ и поклонилась хозяину и гостю.
Старуха была высока, худощава. На ней былъ черный ватошный капотъ, а на голов шапочка обшитая бличьимъ мхомъ, изъ-подъ мха виднлись сдые волосы и придавали рзкимъ чертамъ ея патріархальную важность. Лицо этой женщины было такъ замчательно-благородно, что невольно оставалось въ памяти. Срые большіе глава старухи не имли непріятной старческой желтизны, и въ нихъ какъ-будто отражалась мысль.
Матвй едотовичъ взялся за подбородокъ, потомъ взялъ бороду въ кулакъ и провелъ по ней рукою во вою длину, пытливо смотря на старуху и на молодаго человка.
— Я прослышала, батюшка, что вашей милости прикащикъ требуется, сказала старуха: — вотъ мой сынъ, можетъ, вамъ по нраву будетъ. Кланяйся! прибавила она повелительно, обращаясь и молодому человку. — если пожелаете, милостивецъ, возьмите его на испытаніе.
— Эхъ, матушка! какое тутъ испытаніе? Пыталъ я, да не много выпыталъ. А какъ звать-то тебя?
— Анною, батюшка, Григорьевною.
— Ты изъ какого званія?
— Покойникъ мужъ мой прежде купцомъ былъ, да разорили насъ лиходи. Не слыхали ли вы, батюшка, про Межжерова?
— Слыхалъ, много слыхалъ! Говорятъ, честная душа былъ, по добросердечію и опростоволосился. На кого бда не бываетъ! вс подъ Богомъ ходимъ.
— Такъ вотъ, батюшка, Межжеровъ былъ мой сожитель. Стало, небезъизвстно вашей милости, что, по довренности, онъ и въ бду впутался. Остались мы только съ дтьми, да съ сумою, только и пристанища было, что домишко, гд голову приклонить, а то пришлось бы подъ чужимъ угломъ умереть. Покойникъ, мой мужъ, не могъ тоску осилить: грустилъ, тосковалъ, да и лишился разсудка. Осталась я одна съ несмысленными ребятишками: старшему, Семену, седьмой годъ былъ, оспа пришла къ нему — онъ и ослпъ. Дочь кое-какъ выростила: въ Москв послалъ Богъ добрыхъ людей, они приголубили сироту и меня своими милостями не оставляли. А вотъ, меньшой, Илья, здсь налицо: за него и бью твоей милости челомъ. Что будетъ изъ него — Богъ знаетъ, а теперь худаго за нимъ я не видала, баловствомъ пороковъ не прикрывала, по милости отца Аанасія, Илья три года въ монастыр жилъ служкою, тамъ и грамоту уразумлъ, церковную и гражданскую печать бойко читаетъ. Раздумье взяло меня, какъ просить вашу милость? Только на то и надюсь, что Александръ Владимірычъ Макаровъ знаетъ меня давно, онъ и Илью своими милостями не оставляетъ. Да и Сергй Борисычъ Ишкинъ, мокринскій помщикъ, также знаетъ все наше семейство: у него, въ Москв, дочь моя два года жила. Онъ васъ проситъ не отказать мн.
При словахъ: ‘Ишкинъ васъ проситъ’, натянутое выраженіе совершенно сгладилось съ лица Матвя едотовича, и эти простыя слова, высказанныя старухой, пріятно подйствовали на самолюбіе Кульбасова, но, какъ тонкій политикъ, онъ не показалъ того, что было у него на сердце, и, качая головой, протяжно началъ говорить:
— Оно все такъ, можетъ-быть, сынъ твой и хорошій малый, да я-то, матушка, такимъ лиходемъ обведенъ былъ, что сказать не умю. Какъ думаете, Иванъ Васильевичъ, вдь нужно же сидльца? Изъ рогожи его не сошьешь.
Гость поднялъ брови, помшалъ ложечкой въ стакан и посмотрлъ на старуху.
— Позвольте-ка мн, Матвй едотычъ, замтить, сказалъ онъ: — тутъ есть одно обстоятельство, которое требуетъ разъясненія. Ты, матушка, говорила, что у тебя сынъ по седьмому году ослпъ. Хорошо! родятся и вовсе слпые, а который ему теперь годъ?
— Тридцать-второй, мой батюшка, онъ у меня былъ первый.
— Не о томъ рчь. Ты говорила, что въ Москв бывала и что тамъ у тебя есть благодтели. Отчего ты не привела туда сына и не просила, чтобъ его приняли тамъ въ заведеніе? Тамъ, мать моя, берутъ и слпыхъ, и глухихъ, и нмыхъ, и всхъ содержатъ на казенный счетъ. Неразумно, мать моя, неразумно!
— Думала я и сама объ этомъ, когда матушка императрица Марія еодоровна такое заведеніе устроила, да ужь поздно было: Семену четырнадцатый годъ пошелъ, да онъ у меня столяръ хорошій вышелъ. Истинно, Богъ слпца умудряетъ. Семенъ и слпой мн помогаетъ кормиться.
Гость промолчалъ и допилъ стаканъ чаю.
— Теперь мн съ тобою толковать недосугъ, сказалъ Матвй едотовичъ. — А что у насъ сегодня, какой день?
— Середа, середа, Матвй едотычъ. Знаете, намъ нельзя дней забыть, сегодня же почтовый день, отвчалъ гость.
— Хорошо, такъ ты, любезная, приходи ко мн въ воскресенье. Понедльникъ тяжелый день — его мимо, а во вторникъ мы къ прилавку парня поставимъ.
Гость всталъ съ дивана, взглянулъ на часы и сказалъ:
— Ого! ужь половина двнадцатаго! Пора намъ, Матвй едотычъ!
— Идемъ, такъ идемъ! Жена! хозяйка! Алена Селиверстовна! поди-ка сюда.
— Что, батюшка, теб нужно? отвчала Алена Селиверстовна, показываясь однимъ бокомъ въ дверяхъ, и, махнувъ рукою, медленно вошла въ комнату.
— Вотъ, матушка, поговори съ гостьею, а я по длу пойду.
И Кульбасовъ съ гостемъ ушли. Алена Селиверстовна скоро познакомилась съ Анною Григорьевною. Она обласкала старуху, усадила ее и приказала работниц согрть самоваръ.
— Шуточное ли дло, мать моя! вдь изъ Заднпровской Улицы пришла. Чай и кости-то у тебя вс прозябли, говорила Алена Селиверстовна. — Садись и ты, мой батюшка.
— Ничего, матушка, благодаримъ за ласку, молодъ еще и постоитъ! отвчала Анна Григорьевна.
Принесли самоваръ. Хозяйка угощала, разспрашивала Анну Григорьевну про ея нужды и семейную жизнь.
— Я родилась-то, матушка, Алена Селиверстовна, не могу теб въ точности сказать, въ какомъ мст, слышала только отъ благодтелей моихъ, что должно быть не здсь. Кто были родители мои — и того не знаю. Выростила меня не родная матушка, не видала я ласки родительской, сиротствую я съ той поры, какъ увидла Божій свтъ. Видно, надъ колыбелью моею не псенки плись, а горючія слезы лились. Не на радость, видно, была я отцу и матери, и что перенесла на своемъ вку — знаетъ про то душа моя да Творецъ милосердый. Еще милость Господня, какъ глазъ не выплакала. Ты, матушка, можетъ-быть, слыхала, что былъ у насъ намстникомъ Григорій Осипычъ Былинъ, онъ въ этой должности находился долгое время, еще старшій-то сынъ его на помщиц Варгуниной женился…
— Знаю, знаю! Они у насъ товаръ забираютъ. Признаться теб, я Варгуниху-то не люблю: горда больно, и головой не кивнетъ.
— Ну, да это, вдь, другое племя, старики-то были простые, милосердые люди. Покойница Марья Мартыновна разсказывала мн, какъ попала я къ нимъ въ домъ. Разъ, вечеромъ, въ глубокую осень, пошелъ человкъ сни за бариномъ запирать, Григорій Осипычъ изъ гостей поздно пріхалъ. Глядь… дверь-то не притворяется, слуга нагнулся и увидлъ корзину, простую корзину, въ чемъ блье кладутъ, а въ корзин ребенокъ, платкомъ драдедамовымъ покрытъ, посинлъ отъ холода и ужь не плачетъ. Человкъ испугался, да къ барину, баринъ самъ вышелъ въ сни, взялъ ребенка, принесъ въ горницу, позвалъ супругу, да и говорить: ‘Ну вотъ намъ Богъ прибылъ далъ’. Она, моя голубушка, не оттолкнула младенческую душу, вынула ребенка изъ корзины и стала распеленывать. Рубашка на младенц была батистовая, на ше надтъ былъ золотой крестикъ на голубой лент и ладонка съ запискою: Во имя Бога милосердаго, дайте пріютъ несчатной сирот. Двочка наречена во святомъ крещеніи Анною, семи мсяцевъ. Вотъ, матушка, эта записочка и теперь у меня на-груди. Я жила и умру съ нею. Ужь врно, родителямъ моимъ не весело было меня въ чужой домъ прикинуть. Я по себ сужу: легче бы ноги и руки обрубили, чмъ дтей моихъ по блу свту размыкали. Тло мое поболитъ, да и перестанетъ, а за дтей душа страдаетъ!
Анна Григорьевна потупила голову, и крупныя слезы падали на черный платокъ ея. Алена Селивестровна также прослезилась и съ участьемъ смотрла на разсказчицу. Илья, глядя на мать, которую привыкъ уважать и любилъ горячо, перемнился въ лиц, и фуражка выпала изъ рукъ его. Анна Григорьевна посмотрла на образъ и продолжала: — Царица небесная не дала умереть мн, слабому ребенку, отъ холода и голода. По имени благодтеля моего назвали меня Григорьевою. Григорій Осипычъ говорилъ, что въ грхъ бы себ поставилъ отдать изъ дома сироту безпріютную. Выростили меня мои покровители, любили какъ свое дтище, не попрекали брошеннаго подкидыша, наградили по возможности и выдали замужъ. Мужъ мой честный былъ человкъ, изъ купеческаго званія, жила я съ нимъ, могу сказать, въ любви и довольств, но, видно, не та доля моя была! Можетъ-быть, на мн зарокъ лежалъ, и я мужу, недумано, негадано, бду накликала — и прошла жизнь моя не такъ, какъ слдовало! Родился у меня ужь третій ребенокъ — вотъ Илья-то. Оборотами да торговлею жили, славу Богу, не хуже другихъ. На бду нашу, мужъ въ подряды вступилъ. Я говорила покойнику-мужу: ‘осмотрись — ты этимъ дломъ никогда не занимался — чтобы не пришлось намъ съ ребятишками по міру идти’. Покойникъ сталъ таиться отъ меня — и ухлопалъ всь капиталъ. Собрали мы кое-что, да вотъ и отправились мыкаться до блому свту, мужъ захотлъ умереть на родин, вотъ мы пріхали сюда да и купили домишко за Днпромъ. Тутъ мой мужъ недолго и маялся: съ горя стало на него помшательство находить. Тосковалъ покойникъ, на меня и на дтей глядя, сталъ заговариваться, а потовъ и совсмъ помшался. Такъ и отдалъ онъ Господу душу. Осталась я одна съ тремя сиротами, что было цннаго, все распродала… Ходила я какъ шальная, соберу, бывало, дтей, пою имъ псни, а у самой сердце такъ и надрывается отъ тоски, голова кружится. Хозяйства въ дом никакого не вела, сама обносилась, дти оборвались, ни присмотрны, ни ухожены. Какъ вспомню, матушка, какая я страшная гршница, такъ даже сердце замретъ! Еще какъ Господь меня милуетъ! Бывало, въ сумерки, возьму слпаго своего Семена (онъ по пятнадцатому году тогда былъ), пойду съ нимъ къ отцу на могилу, сядемъ мы съ нимъ на могил, начну я плакать и роптать, сама не помню, что длаю, а время стояло холодное. Тутъ Господь, видно для сиротъ, меня, многогршницу, помиловалъ. Я захворала и долго въ безпамятств была. Пролилась на меня святая благодать — послалъ Богъ сиротамъ благодтелей: призрли и защитили ихъ. Отъискали меня теперешніе здшніе помщики Ишкины. Я съ ними познакомилась, когда еще жила у моихъ покровителей: Ишкины были съ ними въ родств. Увидли они, что я въ такомъ положеніи, дтей взяли къ себ, а ко мн прислали доктора и женщину, чтобъ за мною присматривала, лечили меня на свой счетъ. Какъ оправилась я отъ болзни, точно туманъ спалъ съ глазъ моихъ и увидла я, къ какой погибели шла и дтей вела въ омутъ. Посл сказали мн, что у меня была блая горячка. Когда я совсмъ выздоровла, возблагодарила я Господа и своихъ благодтелей и пошла въ Кіевъ, съ-тхъ-поръ положила себ каждогодно ходить туда же.
Выслушавъ исторію Анны Григорьевны, Алена Селиверстовна сказала:
— Много вытерпла ты, матушка, но явно помиловалъ тебя Господь. Ужь ты о сын своемъ не горюй: я поговорю Матвю едотычу, чтобъ онъ взялъ парня твоего въ сидльцы, можетъ, онъ меня и послушаетъ.
Потомъ Алена Селиверстовна повела Анну Григорьевну по комнатамъ, чтобъ показать ей домъ и свои хозяйство, а на прощань сунула ей въ руку денегъ и дала узелокъ съ чаемъ и сахаромъ. Денегъ Анна Григорьевна не взяла, а за гостинецъ поблагодарила.
— Захаживай, Григорьевна, смотри же, безпремнно приходи! сказала Кульбасова, провожая гостью.
Возвращаясь домой, Анна Григорьевна усердно помолилась и поставила свчку на деньги, вырученныя отъ продажи стола и двухъ скамеекъ, сдланныхъ слпымъ.
— Ну, Илья, молись Богу! кажется, быть теб при мст.
— Да ужь онъ безпремнно возьметъ меня, Александру Владимірычу не откажетъ. Только бы Кульбасовъ взялъ меня къ себ, я ужь заслужу его милость.
— То-то, смотри, молись да не кичись! На меня много не надйся: я ужь стара становлюсь. Думай теперь самъ о себ, помни, что у тебя сестра останется.
— А что, матушка, сестра скоро прійдетъ домой?
— Что у тебя память-то коротка стала? Она ушла на цлый день. Вдь у Кузьминыхъ приданое шьютъ. Ужо пойдемъ къ Александру Владимірычу поблагодарить его за вс милости.
Перейдя деревянный мостъ, перекинутый черезъ Днпръ, они повернули направо и пошли по длинной и пустой улиц, гд тянулись безконечные заборы и стояли бдные домишки, занесенные сугробами снга. На самомъ конц Заднпровской Улицы стоялъ домъ Анны Григорьевны, кругомъ обнесенный полуразвалившимся заборомъ, съ улицы виднлась только крыша съ двумя закоптлыми трубами. Илья подошелъ къ калитк и постучался. Со двора раздался лай, собака вылзла изъ-подъ воротни на улицу и бросилась къ Иль.
— Что, Арапка, обрадовался? сказалъ Илья. Калитка отворилась.
— Здравствуй, Семенъ! Ты одинъ? спросила Анна Григорьевна.
— Одинъ.
Анна Григорьевна сама заперла калитку, взяла Семена за руку и вс трое вошли на деревянное крыльцо. Домъ Анны Григорьевны стоялъ на небольшомъ двор, гд выстроенъ былъ сарай, примыкавшій къ саду, въ которомъ росли березы, ели и нсколько яблонь. На двор, у калитки, подл конуры Арапки, лежали сти, покрытыя рогожею, и лодка, опрокинутая вверхъ дномъ. Въ сара сидли на на шест куры съ тремя доморощенными птухами, тамъ же стояла телега съ рогожнымъ верхомъ, и у одного стойла ла сно рыжая кобыла — единственная роскошь въ дом, была и корова, но она пала, и Анна Григорьевна не могла еще собраться съ деньгами купить другую. Въ темныхъ сняхъ были три двери: первая вела въ комнаты, вторая — въ кухню, а третья — на чердакъ, куда шла узкая лстница. Первая комната изъ сней была довольно-велика, съ четырьмя окнами, два изъ нихъ выходили на дворъ и два другія — въ садъ. Хотя снная дверь была обита войлокомъ, но въ комнат постоянно ходилъ втеръ. Стны были оклеены русскими газетами двадцатыхъ годовъ. Около стны стояли стулья, обитые черною кожею, а въ углу конторка съ доскою, обитая также черною кожею, порыжвшею отъ времени, на конторк лежали ноты, на которыхъ буквы были сдланы выпукло изъ воска, тутъ же лежалъ кларнетъ и ‘Творенія Тихона Задонскаго’. Между конторкою и печью дверь, ведущая въ угольную комнату съ однимъ окномъ, лежанка занимала почти половину ея. У стны, между окномъ и лежанкою, стоялъ диванъ съ высокою спинкою, на который нельзя было садиться обыкновеннымъ порядкомъ, а нужно было какъ-то вскарабкиваться. У дивана стоялъ столъ, покрытый ветхою, но чистою скатертью. Подл лежанки дверь въ спальню Анны Григорьевны — душную, маленькую комнату, безъ свта и воздуха. Единственное небольшое окно было заколочено доскою, вслдствіе ссоры съ сварливою сосдкою. Мщанка Сысоевна не пожалла на дло о заколоченномъ окн красненькой и торжествовала, что отняла свтъ у ненавистной ей Межжорихи. За спальней была кухня, за кухнею еще комната, гд жилъ слпой Семенъ съ братомъ, она же называлась и столярною.
Старшій сынъ Анны Григорьевны, Семенъ, ослпъ на седьмомъ году отъ рожденія. И въ дтств сознавалъ онъ свое горькое положеніе и не мене взрослаго скорблъ о потер зрнія, онъ понялъ, что слпота его тяготитъ бдную мать и что онъ сталъ безлолезенъ самому себ. У семилтняго Семена сдлалась оспа, ребенокъ горлъ, и страшный зудъ мучилъ его, одна только мать не боялась заразительной болзни сына и ухаживала за нимъ. Болзнь стала проходить, но исказила лицо его. Однажды Семенъ проснулся и долго не могъ открыть глазъ, онъ дотронулся до нихъ рукою и закричалъ. Крикъ его заставилъ содрогнуться Анну Григорьевну, она бросилась къ сыну, Семенъ дико кричалъ:
‘Маменька, маменька! мн темно!’
Анна Григорьевна наклонилась къ нему и, убжденная въ истин, упала на колни подл постели ребенка, потомъ нжно обняла его, какъ-бы желая ласками своими разогнать мракъ, окружающій сына. Когда Анна Григорьевна оставалась одна, ей часто слышался крикъ Семена: ‘Маменька, маменька! мн темно!’ Съ семи лтъ весь міръ сосредоточился у Семена въ памяти и сердц. Онъ былъ необыкновенно-чувствителенъ, безпредльно прявязанъ къ матери и угадывалъ, когда она была больна или грустила. Все обыкновенное, ежедневное, все то, что въ ум дтей не оставляетъ никакихъ слдовъ, было имъ замчаемо, разсказывали ли сказку, читали ли ему — обо всемъ онъ привыкъ разсуждать, и мысль его не сосредоточивалась въ болзненной скорби, но приводила его къ обдуманной покорности — и въ сердц его образовался міръ неразъединенный съ природою и развилась особенная нжность и любовь къ окружающимъ. Семенъ страстно любилъ музыку, звуки ласкали его и вызывали къ новой жизни. Предъ нимъ носились знакомые образы, освщенные прелестью дневнаго свта, еще мелькавшаго въ его воображеніи. Онъ научился играть на кларнет, плъ псальмы и духовныя псни. Одинъ, безъ вожатаго, уходилъ онъ, въ теплый лтній вечеръ, на беретъ Днпра, протекавшаго въ двухъ стахъ шагахъ отъ дома, садился на уединенномъ берегу и игралъ на кларнет. По рк тянулись длинные плоты, и мужики, гнавшіе лсъ, приставали на ночлетъ, разводили огни и, готовя ужинъ, пли заунывныя псня. Семенъ слушалъ ихъ, и свжій воздухъ отъ рки вялъ ему въ лицо. Онъ чувствовалъ, какъ хорошъ былъ вечеръ, какъ полны заманчивой прелести окрестности, дремлющія въ таинственномъ ночномъ мрак, но для него нтъ живой природы: вокругъ него бродятъ мрачные призраки безъ свта, безъ жизни! Онъ еще грустне игралъ на кларнет, переливая въ звуки свою завтную думу и молитву.
Научившись дйствовать долотомъ и пилою, онъ ощупью стругалъ доски, длалъ мёбель, чинилъ замки и точилъ изъ дерева табакерки. Роста былъ Семенъ нсколько-выше средняго. Худой, съ лицомъ изрытымъ оспою, онъ не былъ непріятенъ, но черты его лица оживлялись привтливою улыбкою. Въ праздничные дни, надвъ длинный суконный сюртукъ и взявъ палку, Семенъ шел въ церковь, гд всегда становился на клирос, молился и плъ. Храмъ Божій былъ для него второе небо. Я помню простую рчь Семена, когда, бывало, ребенкомъ, гулялъ я съ нимъ по берегу Днпра. Живое сочувствіе къ природ, его нжная любовь и кротость, съ какою выражался онъ — все привлекало къ нему.
Другой сынъ Анны Григорьевны — Илья. Семенъ думая, куда бы опредлить брата, и ршилъ, чтобъ онъ искалъ мста въ прикащики.
Маша, единственная дочь Анны Григорьевны, жила съ нею до пятнадцатилтняго возраста и была постояннымъ ея товарищемъ. Нсколько лтъ назадъ, Анна Григорьевна отправилась въ Москву и остановилась у старинныхъ знакомыхъ своихъ, помщиковъ Ишкиныхъ, любившихъ старуху и принимавшихъ живое участіе въ ея несчастіяхъ. Ишкины полюбили Машу, просили мать оставить двочку у нихъ, общая скоро пріхать въ ту губернію, гд жила Анна Григорьевна, въ помстье, доставшееся имъ по наслдству. Межжерова не могла отказать людямъ, которымъ была обязана ласкою и помощью, и хотя съ грустью, но согласилась оставить у нихъ дочь. Живя въ дом богатыхъ людей, Маша привыкла смотртъ и держать себя барышнею. Она выучилась различнымъ рукодльямъ (для этого Анна Григорьевна и оставила ее въ Москв), а дочери Ишкиныхъ занимались и умственнымъ образованіемъ Маши. Старшая выучила Машу грамот и даже проходила съ ней курсъ исторіи. Маша въ годъ могла ужь понимать почти все, что барышни говорили по-французски. Меньшая выучила Машу играть на фортепьяно и пть модные романсы, голосъ у Маши былъ хорошъ и слухъ очень развитъ. Анна Григорьевна радовалась, когда получала отъ дочери письма, написанныя красиво и грамотно, но со вздохомъ говорила Семену, что боится за Машу, когда, посл роскошной жизни, она увидитъ нужду своихъ родныхъ.
Чрезъ два года Ишкина собралась въ деревню, находившуюся въ семидесяти верстахъ отъ города, гд жила Анна Григорьевна, и въ начал мая, изъ Мокрина, имнія Ишкиныхъ, пріхалъ къ ней посланный съ извстіемъ, что господа въ деревн и просятъ Анну Григорьевну немедленно хать повидаться съ Машей. Прогостивъ у нихъ нсколько дней, старуха почти-насильно увезла дочь домой. Сердце Маши грустно забилось при взгляд на маленькій домъ матери, и она съ перваго дня стала скучать дома, гд единственною роскошью былъ чай, которымъ семъя лакомилась по праздникамъ. Томительное однообразіе постоянно дйствовало на душу двушки. Мелочныя домашнія хлопоты, приготовленіе скуднаго обда, стукъ въ мастерской слпаго брата — все это заставляло Машу невольно вздыхать о роскошной жизни у Ишкиныхъ. Дома ей не съ кмъ было ни поговорить, ни посмяться, мать все работала, а братъ по вечерамъ игралъ на кларнет такъ заунывно, что сердце ея обливалось кровью, и она тихонько плакала. Анна Григорьевна скоро замтила, что Маша тоскуетъ, и что жизнь у богатыхъ людей поселила въ ней отвращеніе отъ тягостныхъ домашнихъ нуждъ, оттолкнула сердце ея отъ родныхъ, опытность ея угадала тревогу и скуку дочери, и она съ ужасомъ увидла свою ошибку, что такъ долго позволила Маш отвыкать отъ трудовой жизни, для которой родилась она.
Въ угольной комнат съ огромною лежанкою, на которой спалъ старый срый котъ и стоялъ ясно-вычищенный самоваръ, сидла на диван Маша и шила. На стол горла свча въ большомъ жестяномъ подсвчник. Илья сидлъ у стола и обклеивалъ гравированныя картинки, изображающія сельскіе и городскіе виды и женскія головки. Работу эту Илья досталъ отъ кондитера, пользовавшагося огромною извстностъю не по изяществу произведеній своего искусства, а потому, что былъ одинъ въ город, и желающіе поневол должны были лакомиться его пирожными. Кондитеръ вздумалъ поновить свою лавку и, перемнивъ обои, нашелъ нужнымъ украсить стны картинами и отдалъ Иль картонировать гравюры за весьма-умренную плату.
— Завтра непремнно кончу совсмъ и снесу картинки, сказалъ Илья, обратясь къ матери.
— Оканчивай, оканчивай, отвчала она:— да спроси кондитера, чтобъ сказалъ про тебя, если кто пожелаетъ заказать работу.
— Я ужь просилъ его, матушка. Маша, если я завтра получу деньги, я теб обнову куплю.
— Благодарю, это совсмъ ненужно, ты зваешь, мы вчно въ деньгахъ нуждаемся, а ты вздумалъ еще мн обновы покупать.
— Что жь купить теб?
— Мн ничего ненужно, рзко сказала Маша.
Мать какъ-будто не замтила тона Маши, а брать не обратилъ на него вниманія.
Въ комнату вошелъ Семенъ и слъ возл матери.
— Что это у васъ такая тишина и твоего голоса, Маша, неслышно? Поговори что-нибудь, вдь ты долго жила въ столиц.
На глазахъ Маши навернулись слезы, она вздохнула и наклонила голову надъ работою.
— О чемъ намъ говорить, братецъ? Все ужь переговорено, отвчала она.
— Гу такъ почитай мн Тихона Задонскаго. Я давно не слыхалъ, какъ ты читаешь, а я люблю твой голосъ. Матушка говорила мн, что ты и писать мастерица.
— Я теб почитаю, сказала Анна Григорьевна: — Маша устала, она много работала сегодня, пусть глаза отдохнутъ. А ты, Илья, сходика за масломъ: завтра трехъ-святителей, а у насъ и лампада не теплится.
Анна Григорьевна отдала Иль деньги, и онъ ушелъ. Нсколько минутъ вс молчали. Маша не отводила глазъ отъ работы. Ей было неловко. Она готова была расплакаться и убжать изъ комнаты, Анна Григорьевна взяла за руку дочь.
— Машенька, ты скучаешь съ нами? спросила она.
— Нтъ, маменька, отвчала Маша. — У меня голова болигь.
— Нтъ мой другъ, не голова болить, а ноетъ у тебя сердце отъ тоски, отъ скудости нашей. Вотъ ты на меня и смотрть прямо не можешь: отчудилась отъ насъ душа твоя. Помнишь ли, мой другъ, когда Ишкины оставляли тебя въ Москв, я говорила теб: ‘Маша, не выучись въ столиц гнушаться бдностью родныхъ’. Видитъ Богъ, я не хотла оставлять тебя въ Москв, я знала, отпустивъ тебя изъ роднаго дома, что ты, возвратясь къ намъ, будешь презирать бдность и разлюбишь братьевъ.
— Матушка, зачмъ вы обижаете сестру?
— Оставь меня, Семенъ! Я согршила предъ Богомъ, сдлала зло моему дтищу, я должна и спасти Машу. Ты думала, по неопытности и молодости, что вчно будешь жить въ роскоши, какъ живутъ люди богатые, ты наглядлась тамъ на довольство, не наряды, тебя тамъ все нжило и веселило. Ты не печалилась отъ ихъ горести, а раздляла съ ними только радость да льготу, къ матери ты возвратилась съ горемъ и стованіемъ на ея бдность, ты боишься слпаго брата, который тяжкими трудами своихъ немощныхъ рукъ кормитъ мать твою. А бдная мать и убогій братъ ежедневно молились за тебя и ожидали твоего возвращенія, какъ праздника! Чужіе люди невольно заставили тебя забыть родныхъ потому, что длили съ тобой свой избытокъ. Я выросла въ чужомъ дом — не жалуюсь на благодтелей моихъ: они много сдлали мн добра и милости, но когда я стала входить въ разумъ, болло мое сердце, искала душа своего, роднаго. Всего было у меня довольно, не знала я нужды, а все бы отдала, пошла бы всюду, еслибъ знала, что найду мать мою. Такъ, бывало, и горло сердце при мысли о родномъ, кажись, пришелъ бы свой, я бы всю любовь отдала ему. Тебя сглазило чужое богатство. Ушла ты отъ матери и горько плакала, разставаясь съ нею, а возвратилась домой кичливою и гордою — утратила любовь между чужими. Я говорю это съ тмъ, что, можетъ-быть, Господь поможетъ и ты попривыкнешь къ нашему житью-бытью. Много горя перенесла я, но Его милосердіе не оставляло меня. Была я въ бд по смерти отца вашего, чуть душу свою не погубила, но терптъ и переносить нужду научилъ меня не богатый домъ, а бдствія и нужда!
Почувствовавъ справедливость словъ матери, Маша рыдала и цаловала у нея руки.
— Милый братецъ! сказала Маша: — не сердись на меня, я сама не знаю, какъ зло поселилось въ душ моей, но я также, какъ и прежде, люблю тебя.
И она обняла брата.
Семенъ поцаловалъ сестру и взялъ ее за руку.
— Дайте и вы, матушка, свою руку, сказалъ Семенъ и, сое динивъ руки матери и сестры, крпко сжалъ ихъ въ своей рук Когда Илья возвратился, онъ увидлъ радостныя лица.
— Илья, сказала весело Анна Григорьевна: — прежняя Maша къ намъ возвратилась. Поцалуй сестру.
Съ этого дня Маша совсмъ перемнилась. По прізд домой, она со страхомъ увидла, какую скучную жизнь предстояло ей испытать въ семь, посл веселой жизни у Ишкиныхъ. Она была такъ молода, когда оставила своихъ, что легко забыла ихъ бдность. Но, видя, съ какою безропотною готовностью мать переноситъ трудовую жизнь, видя слпаго брата, такъ нжно любившаго ее, двушка начала сознавать справедливость словъ матери и свое ложное положеніе въ дом Ишкиныхъ. ‘Лучше (думала она) заботиться о матери, доброй и честной женщин. Судьба назначила мн жить въ родной семь’.
Маша ходила шить поденно на городскихъ щеголихъ, она умла кроить по мрк и старалась примняться къ самымъ прихотливымъ вкусамъ любительннцъ нарядовъ и новизны. Когда не было чужой работы, она шила для матери и братьевъ. На трудовыя деньги купила она Семену кіевскій Псалтирь и часто читала ему псальмы. Она ршительно сказала матери, что не подетъ въ деревню, чтобъ не поддаться опять искушенію.
Зимнее утро только-что начинало яснть, когда къ воротамъ дома Анны Григорьевны подъхалъ возъ, покрытый рогожею, изъ-подъ которой торчали головы и хвосты мерзлыхъ гусей и куръ, а посередин воза лежала огромная свинья. Мужикъ, поколачивая ногой объ ногу, ходилъ около воза. Илья отворилъ ворота, и возъ, скрипя, въхалъ во дворъ. Анна Григорьевна и Маша вышли на крыльцо. Мужикъ снялъ шапку и, доставъ изъ нея завернутое въ грязной тряпиц письмо, подалъ его Анн Григорьевн.
— Вотъ теб отъ ишкинской барыни письмецо и живности прислали теб. Мы на семи подводахъ въ городъ притянулись. Барыня вотъ это теб велла завезти. (Мужикъ указалъ рукою на возъ.) Да и твоей дочк молодыя барышни грамотку прислали! сказалъ мужикъ и поглядлъ въ шапку: — Тутъ, нтути. Пошарилъ за пазухою: — Ну, Григорьевна, кажись утерялъ! Знать, заснулъ дорогою, да и утерялъ, родная!
— Ничего, я скажу, что получила, а ты поди-ка въ кухню, да погрйся.
Въ кухн Анна Григорьеенна подала мужику рюмку водки и кусокъ пирога. Выпивъ водки, мужикъ слъ на лавку и скоро сълъ пирогъ.
— Ахти! Видно не въ часъ мы тронулись. Вдь теб еще посылку наказывала барыня отдать и баяла, чтобъ я теб самой ее отдалъ. Забжалъ въ избу, да видно тамъ и оставилъ. Ахти, моя родная!
— Ну, прідешь домой, такъ посл съ оказіей пришлешь.
Мужикъ пошелъ отпрягать лошадь. Анна Григорьевна съ Машею убрали провизію, заперли въ кладовую и пришли въ комнаты.
— Маша, сказала Анна Григорьевна: — мужичокъ говоритъ, что Сергй Борисычъ скоро будетъ въ городъ, и чтобъ ты съ нимъ безпремнно хала гостить въ Мокрино.
— Нтъ, матушка, мн теперь хать нельзя: сами знаете, работы полны руки. Ужъ вы позжайте, вамъ нельзя отказаться, надо ихъ отблагодарить.
— Да, только больше недли у нихъ не прогощу.
Анна Григорьевна достала изъ рабочаго стола очки, перевязанные черною лентою, протерла стекла носовымъ платкомъ и, надвъ ихъ, стала разбирать письмо, присланное отъ Ишкиныхъ.
— Илья, сказала она: — возьми листъ бумаги, нужно отвтъ благодарный писать. Да прежде начерно напиши, что я буду говоритъ теб. Приготовь перо и чернильницу.
Илья слъ противъ матери и ждалъ, пока она обдумывала.
— Пиши! сказала Анна Григорьевна и стала диктоватъ:
‘Отецъ добродтели и мать милосердія и терпнія, Сергй Борисовичъ и Софья Никаноровна! Преисполненная благодарности къ вашему великодушію, сердце мое не находитъ словъ излить предъ вами въ мертвыхъ буквахъ, что чувствуемъ мы, осыпанные вашими милостями. Не оставляя меня и сиротъ моихъ въ скудости нашей, вы осыпаете насъ своими щедротами. Я съ семьею моею молю Провидніе, чтобъ Оно воздало вамъ по заслугамъ вашимъ. Смю сообщить взмъ, что думаю сына моего, Илью, отдать въ услуженіе къ здшнему купцу Кульбасову. Хотя онъ и подалъ мн надежду, что возьметъ Илью къ себ въ прикащики, но еще наврное не знаю, а полагаюсь на волю общаго нашего Отца небеснаго. Когда устрою сына, притеку къ вамъ, чтобъ лично возблагодарить васъ и осчастливиться воззрніемъ на ваше семейство. Присылать за мною не извольте безпокоиться: шестисотныя пространства прохолила я, по благости Господней, дебрями и лсами, боролась съ втрами и непогодою, и борьба сія укрпила ветхое тло мое. Дочь моя, Марья, цалуетъ тысячу разъ благодтельныя длани ваши и обливаетъ ихъ слезами умиленія. Она и теперь занята шитьемъ и сею работою кормитъ меня и брата и въ настоящее время не можетъ предстать предъ очи ваши. Слпецъ мой хваленіемъ устъ своихъ, въ уединенныхъ молитвахъ, ежедневно славословитъ благодянія ваши. А молитва бднаго доступна Богу живому. Со всмъ моимъ семействомъ остаюсь врная и нелицемрная
— Теперь Илья, надо намъ съ тобой сходить къ Александру Владимірычу. Ты долженъ поблагодарить его за ласки и милости: онъ тебя отъ смерти спасъ, по гробъ я ему слуга за его добрую душу, сказала Анна Григорьевна.
Старуха прочитала письмо, запечатала его и, отдавая Маше, сказала:
— Ты отдай, Маша, письмо мужичку, какъ онъ соберется отъ насъ хать.
Въ небольшой комнат, съ двумя окнами, на которыхъ повшаны были филейные драпри, и оклеенной желтыми обоями съ диковинными голубыми цвтами, растущими, вроятно, въ какой-нибудь еще неоткрытой стран, сидла на диван молодая женщина и держала на рукахъ хорошенькаго двухлтняго ребенка, который смялся и теребилъ мать за носъ, что, казалось, доставляло ей невыразимое удовольствіе. Чмъ боле рзвился и кричалъ ребенокъ, тмъ довольне была мать и чаще цаловала его.
Предъ диваномъ стоялъ столъ, гд лежали книги на русскомъ, французскомъ и нмецкомъ языкахъ.
Это была квартира губернскаго лекаря Александра Владиміровича Макарова, пріхавшаго, два года назадъ, на службу въ губернскій городъ.
Въ прихожей послышались голоса. Варвара Алексевна встала съ дивана и, съ ребенкомъ на рукахъ, подошла къ двери.
— Дома господа, Степанидушка?
— Дома, Анна Григорьевна.
— А, любезная Анна Григорьевна! Войдите скоре, сказала Варвара Алексевна, отворяя дверь въ переднюю.
— Здравствуйте, красавица моя! Какъ васъ Богъ хранитъ? А все съ ангельчикомъ-Сашенькой! сказала Анна Григорьевна, снимая теплые сапоги.
Съ Анной Григорьевной пришелъ Илья, онъ низко поклонился Варвар Алексевн и такъ смутился при вид молодой, хорошенькой женщины, что, снявъ вязаныя шерстянныя перчатки, хотлъ положить ихъ въ рукавъ своей шинели, но наклонился и безотчетно сунулъ ихъ въ сапоги старухи.
— Я теперь здороваться съ вами не стану: я съ холоду пришла, не подходите ко мн, Варвара Алексена.
— Ничего, Анна Григорьевна! Мн вашъ холодъ не страшенъ. Пойдемте въ комнату. А мы съ мужемъ недавно вспоминали про васъ, что вы насъ совсмъ забыли.
— Не забыла я васъ, мои благодтели, и никогда не забуду, да хлопоты со всхъ сторонъ нагрянули. Вотъ привела къ вамъ Илью за добрымъ совтомъ.
— Садитесь, Анна Григорьевна, вотъ тутъ, на диванъ, сказала хозяйка и, обратясь къ Иль, прибавила: — а вы что же не садитесь? Пожалуйста, не церемоньтесь. Мой мужъ сейчасъ придетъ, онъ пишетъ письма. О чемъ же вы хлопочете, Анна Григорьевна?
— Да вотъ, Варвара Алексвна, нежданно-негаданно бда пришла. Выростила я Илью до той поры, что, какъ говорится, женитъ пора, а онъ у меня вышелъ недоумокъ. Довела его я своею безпечностью до-того, что не знаю, куда съ нимъ дваться. Ужь что тотъ за молодецъ, у котораго есть дв руки да здоровье Богъ далъ, а онъ безъ дла, какъ растерянный бродить!
При этихъ словахъ матери, Илья краснлъ и не зналъ куда смотрть. Разговоръ былъ прерванъ приходомъ Макарова.
— Здравствуйте, батюшка Алесандръ Владимірычъ! сказала старуха:— вы насъ-то здоровьемъ награждаете, а сами частенько бываете больны. Вотъ меньшой сынъ мой, Илья. Вы его на ноги поставили — вотъ какимъ верзилой вытянулся. Я его къ вамъ за благимъ совтомъ привела.
— Очень радъ видть вашего сына, Анна Григорьевна, а отъ совтовъ и наставленій увольте. Признаюсь вамъ, никогда не ршусь брать на себя роль поучителя и совтника.
— Э, благодтель мой! отчего же добраго совта не подать человку? Даете же вы, батюшка, хворымъ лекарство, а вдругъ и доброе слово пріободритъ.
— Вы говорите, что сынъ вашъ грамот бойко знаетъ. Это хорошо: онъ можетъ попасть на купеческую контору. Будь это въ Москв, я, можетъ-быть, былъ бы полезенъ и постарался бы его помстить, а здсь, вы знаете, нтъ никакихъ средствъ.
— Прослышала я, что у Кульбасова прикащикъ отсталъ, а онъ ищетъ въ книжную лавку сидльца. Ходила я къ нему, да мало мн надежды. Илья-то бы ему годился.
— Если хотите, я Кульбасова попрошу взять вашего сына, съ удовольствіемъ для васъ это сдлаю, Анна Григорьевна. Завтра же заиду къ Кульбасову, у него жена была нездорова. Вообрази, Варенька, продолжалъ Александръ Владиміровичъ, обращаясь къ жен:— съ мадамъ Кульбасовой приключилось, по ея выраженію, не всть какая лихость. Пришелъ ко мн Кульбасовъ, страшно-испуганный, и упрашиваетъ идти къ нему говоря, что его хозяйка, ни съ того ни съ другаго, помираетъ. Прихожу къ нимъ и слышу, что больная кричитъ на весь домъ, насилу могъ добиться, что съ нею. Дочери Кульбасовой увряютъ меня, что у маменьки душа изъ тла выходитъ. Что же узналъ я? больная изволила накушаться луку и толокна съ квасомъ, потомъ отправилась въ баню, откуда воротилась въ однихъ башмакахъ — чулокъ не надла оттого, что ноги у нея очень потютъ — и сдлалась у нея боль подъ ложкою.
— Это презабавно! сказала Варвара Алексевна: — врно ты скоро помогъ ей?
— Очень-скоро и уврилъ домашнихъ, что изъ такого теплаго и спокойнаго помщенія душа и безъ моей помощи скоро не выйдетъ.
— Вчера, въ сумерки, принесли отъ Кульбасовыхъ чаю и сахару, я еще не успла разспросать въ чемъ дло, какъ посланный ушелъ.
— И, пожалуйста, никогда не возвращай этихъ подарковъ, сказалъ Александръ Владиміровичъ жен по-французски: — отказаться отъ ихъ благодарности, значитъ, оскорбить этихъ людей презрніемъ. Отошли лучше чай и сахаръ Анн Григорьевн — и дло съ концомъ.
Въ назначенное воскресенье Анна Григорьевна, посл обдни, пошла съ Ильею къ Кульбасову. День былъ базарный. Дьятельность городская оживилась. Утро было ясное, отъ сильнаго морова солнце багровымъ пятномъ пробивалось изъ-за синющей дали. По деревяннымъ подмосткамъ улицы шла Анна Григорьевна. Илъя задумчиво шелъ возл матери, видно было, что онъ нсколько разъ хотелъ заговорить, но мрачное выраженіе лица матери останавливало рчь его. Пройдя Заднпровскую Улицу, они перешли мостъ и повернули направо, къ городскому саду, противъ котораго были выстроены каменные домы, не хуже столичныхъ. Влво отъ сада виднлась церковь съ пятью главами. Старуха перекрестилась на церковь и взглянула на сына.
— Что, Илья? ну какъ Матвй едотычъ другаго взялъ? сказала она: — вдь въ город ты не одинъ. За нашимъ братомъ гоняться много не станутъ.
— Нтъ, матушка, Александръ Владимірычъ говоритъ, что Кульбасовъ ему слово далъ не брать никого, окромя меня.
— То-то, смотри Илья, это теб наука. Помни, что теб надяться не на кого. Береги платье снова, а честь смолода. Станешь шалить: оно, можетъ-быть, на первый разъ и удастся и съ рукъ сойдетъ, сатана попутаетъ, а тутъ недалеко и до омута, и самъ не увидишъ, какъ запутаешься! Начнешь людей обманыватъ, совсть запродашь, а тамъ и отъ Господа откачнешься!
Они подошли къ дому Кульбасова. Илья посмотрлъ на вывски: на одной было написано желтою краскою по черному полю: ‘Продажа бакалейныхъ товаровъ’, а на другой красовались, неизвстно почему, написанныя славянскими буквами слова: ‘Книжная лавка’.
Книжная лавка въ провинціи — кладовая всякаго хлама, обыкновенно развозимаго по ярмаркамъ, и этотъ книжный хламъ находится въ пріятномъ сосдств съ лавкою бакалейныхъ товаровъ, гд крысы, навшись сухой бумаги, къ большому своему удовольствію, находятъ колбасы, муку и орхи. Для самого владльца лавокъ было бы гораздо выгодне имть лавку съ желзными припасами: какую пользу могла принести ему книжная лавка съ литературными произведеніями, отправляемыми изъ столицъ пудами?
Анна Григорьевна остановилась у воротъ, какъ-будто не ршаясь войдти въ домъ. Замтивъ у хозяйскихъ воротъ чужихъ людей, мальчикъ, закликавшій прохожихъ въ лавки, отъ скуки и любопытства подъхалъ на одной ног по дорожк, имъ же расчищенной по льду.
— А что, голубчикъ, сказала старуха: — хозяшгь дома?
— А на что вамъ?
— Да такъ, нуждица малая есть. Самъ приказалъ намъ придти.
— Вы по бдности, что ли, бабушка?
Анна Григорьевна сердито поглядла на веселаго мальчика.
— Ты врно здсь только баловать выучился? сказала она.— Если по бдности, такъ не къ теб!
Мальчикъ только-что хотлъ отвчать, какъ у лавки показался покупатель, мальчикъ опять прокатился по льду и ушелъ въ лавку.
Они пошли къ крыльцу.
Елена Селиверстовна приняла Межжеровыхъ очень радушно. Матвй едотовичъ тоже былъ веселъ и такъ сильно ударилъ Илью по плечу, въ знакъ милости и покровительства, что тоть покраснлъ отъ боли.
— Ты, матушка, выслушай мои кондиціи, сказалъ хозяинъ Анн Григорьевн: — первое дло, я возьму твоего молодца къ себ жить. Бгать по городу ему не приходится, я ему дамъ помщеніе во флигел на двор. Обдать онъ будетъ съ моего стола. Одежду на первый случай дамъ ему ту, что осталась отъ пострла едьки, почитай совсмъ новая: сюртукъ и нижнее платье, плутъ-то съ твоимъ сыномъ одного роста. А въ праздники пущай и домой уходитъ. Только въ январ мсяц у меня часто не отлучаться: тутъ пора бойкая, помщики изъ деревень прізжаютъ, а онъ больше въ книжной лавк будетъ. Вдь ты говорила, что онъ грамотный? Ты вотъ что замть себ, Илья… такъ, что ли, звать тебя?
— Да-съ, отвчалъ Илья.
— Ну, заруби себ на памятъ, Илья: по воскресеньямъ лавки должны быть затворены, а какъ приноровишься, ну, можно и отворить лавку. Будешь радть о хозяйской польз, и теб будетъ хорошо. Ты въ карты не играешь, водки не пьешь?
— Нтъ-съ, робко отвчалъ Илья.
— Знаю, сначала вы вс говорите нтъ-съ, а посл чортъ знаетъ откуда что ползетъ, прешальной сдлаешься!
Переговоры были кончены. Кульбасовъ ршилъ, что со вторника Илья вступитъ къ нему въ сидльцы. Анна Григорьевна простилась съ хозяевами и пошла домой. Подойдя къ своему дому, она увидла, что ворота были отворены и на двор стояла повозка. Маша встртила мать на крыльц.
— Ну, Машенька, слава Богу! Илью оставилъ Матвй едотычъ.
Первая недля, проведенная Ильею у Кульбасова, прошла для новаго прикащика очень-скоро, онъ уже привыкъ къ своей должности, но Матвй едотовичъ заключалъ, что у Ильи все изъ рукъ валится и часто бранилъ его за недогадливость, хотя и самъ Кульбасовъ неслишкомъ былъ одаренъ догадливостью.
Сидя по нскольку часовъ одинъ, когда никто не заходилъ въ лавку, Илья читалъ все, что попадется ему подъ-руку, особенно любялъ онъ заманчивыя заглавія романовъ и повстей, и иногда, слдуя за какою-нибудь интригою, до того зачитывался, что не замчалъ входившаго хозяина.
— Илья, а Илья! говорилъ Матвй едотовичъ: — что ты носъ-то въ книгу уткнулъ, али заснулъ? Ты не въ ученые ли нарахтишься? Смотри, наберешься чепухи въ голову. И постоятъ тебя люди, да зачитывались.
— Скуки ради читалъ, Матвй едотычъ, отвчалъ смущенный прикащикъ.
— Скуки ради! Не музыку ли для тебя привести? Посмотрлъ бы ты въ чулан: не съли ли тамъ опять чего крысы? Намеднись схватился я сочиненій Княжнина, и три книги, проклятыя, какъ кружевами выточили! А книги-то понадобились: Василій Григорьевичъ оченно просилъ, сказалъ Матвй едотовичъ, и ушелъ въ бакалейную давку.
Въ книжную лавку вошла толстая барыня съ двочкой.
— Есть ли у васъ самая лучшая французская грамматика? спросила барыня.
— Есть, отвчалъ Илья и показалъ нсколько книгъ.
— Покажи мн самую лучшую. Это все тонкія, а мн учитель сказалъ, что она толстая. Какъ бишь онъ назвалъ книгу-то?
— Ноеля и Сапсаля грамматика, маменька, отвчала двочка.
— Ну, вотъ, слышишь? Такую и покажи. Илья показалъ книгу и открылъ заглавный листъ.
Двочка взяла книгу и, поводя пальцемъ по словамъ, старалась ихъ разобрать.
— Ну что же ты, прочла, что ли?
— Прочла, маменька, отвчала двочка: — грамматика Ноеля.
Барыня взяла изъ рукъ двочки книгу и принялась разсматривать ее.
— Что это, батюшка мой, какая скверная бумага! сказала она, и подошла къ двери лавки, чтобъ при свт разсмотрть книгу: — Скверно въ руки взять, такая срая да шаршавая бумага, надолго ли этой книги станетъ ребенку? Въ недлю всю разорветъ. Я теб говорила, покажи получше.
— Лучше нтъ, это ужь такъ напечатано
— Ну, а что стоитъ?
— Рубль серебромъ, отвчалъ Илья.
— Съ ума ты спятилъ и вмст съ хозяиномъ-то твоимъ, вся ваша лавка столько не стоитъ! сказала бирыня. — Гу, что стоишь разиня ротъ? прибавила она обратясь къ двочк:— пойдемъ, матушка!
И он ушли изъ лавки.
Около сумерекъ въ книжную лавку зашла Маша. Братъ и сестра поцаловались.
— Я иду съ работы, сказала двушка:— и зашла къ теб. Я думаю, что матушка на-дняхъ домой прійдетъ отъ Варвары Алексевы, а я безъ нея много денегъ выработала, сегодня получила. Маша вынула изъ платка дв ассигнаціи. — Посмотри, Илюша, вдь это двадцать-одинъ рубль будетъ. Почти мсяцъ у Кузьминыхъ работала. До матушки тратить не стану, какъ-нибудь перебьемся. Ну, что Илюша? какъ твое житье?
— Покамстъ ничего, хорошо: хозяинъ милостивъ и хозяйка ласкова ко мн.
— А дочерей видлъ?
— Всякій день вижу. Старшая-то носъ воротить и поздороваться порядкомъ, отъ гордости, не хочетъ, меньшая попросте. Мн говорила Морька, ихняя работница, что придираются больно. Старшая-то все съ какимъ-то франтомъ въ окошко перемигивается, онъ тутъ часто мимо меня шмыгаетъ. Да это Маша, не мое дло. А какъ богаты они!.. сколько у нихъ добра! матеріи цльной кусками въ сундукахъ лежитъ.
Маша вздохнула.— Извстное дло, Илюша! копейка незаработанная. Что же имъ длать, какъ не наряды нашивать? Дай-ка, братецъ, мн, отъ скуки, что-нибудь почитать.
— Вотъ я теб приготовилъ, возьми ‘Черную Женщину’ да дв книги ‘Библіотеки для Чтенія’. Тамъ мн понравился ‘Кузьма Рощинъ’.
Илья подадъ сестр книги, и она спрятала ихъ подъ салопъ. Въ это время изъ бакалейной лавки послышался голосъ хозяина.
— Маша, хозяинъ идетъ! Да ты не уходи, я скажу ему, что сестра, чтобъ онъ чего не подумалъ.
Матвй едотовичъ вошелъ въ лавку и пристально посмотрлъ на Машу.
— Вишь ты, какъ на тебя, Илья, похожа! Сестренка, что ли твоя? сказалъ онъ, кивая головой на Машу.
— Сестра, отвчалъ Илья.
— Сейчасъ и видно, что родные. Повидаться, что ли, съ братомъ пришла?
— Я работала у Кузьминыхъ, да и зашла къ брату.
— У Кузьминыхъ? Знаю, они дочку просватали. Ну, а мать твоя здорова ли? Что ея невидно?
— Здорова-съ, гоститъ у Варвары Алексвны, она оченно нездорова.
— Слыхалъ я: роды ея были трудны. Макаровы давно, что-ли, знаютъ мать вашу?
— Давно. Мы милостями ихъ много обласканы. Я жила въ Москв два года у мокринскихъ помщиковъ и тогда еще зазнала Александра Владимірыча: онъ къ Сергю Борисычу хаживалъ, отвчала Маша.
— У васъ, кажется, еще слпенькій есть. Ну, что онъ, какъ живеть? спросилъ милостиво Матвй едотовичъ.
— Слава-Богу, здоровъ.
— Господь убогихъ милуетъ, замтилъ Матвй едотовичъ.— Поди-ка, любезная, сюда! прибавилъ онъ и повелъ Машу въ бакалейную лавку.
Подоидя къ полк, онъ досталъ оттуда стеклянную банку съ чаемъ, насыпалъ чаю на бумагу, поставилъ банку на прежнее усто, потомъ открылъ ящикъ у прилавка, вынулъ фунтъ сахару, и, отдавая оба свертка Маш, сказалъ:
— Отнеси это отъ меня старцу Божьему, слпому твоему брату, а это возьми, да сама полакомься, и онъ взялъ горсть пряниковъ и отдалъ Маш.
Матвй едотовичъ, неизвстно по какой причны, предположилъ, что Семенъ непремнно долженъ быть старецъ убогій. Впрочемъ, не одинъ Кульбасовъ, но люди, лично знавшіе Семена, называли его старцемъ убогимъ и были вполн убждены, что если человкъ слпъ, такъ долженъ быть старецъ убогій.
Маша, поблагодаривъ хозяина, простилась съ братомъ и пошла домой. Уже совсмъ смерклось, когда она вошла на мостъ, но ей видно было по тни, что кто-то шелъ за нею. Она оробла. Чрезъ нсколько минутъ догналъ ее высокій, статный молодой человкъ въ лисьей шуб, онъ вжливо поклонился Маш и пошелъ съ нею рядомъ.
— Откуда вы, Марья Семеновна?
— Цлый день была у Кузьминыхъ, потомъ зашла къ брату, да и запоздала, теперь спшу домой. А какъ вы меня испугали, Алексй Дмитричъ! Странно, право: мы съ вами ужь который разъ на мосту встрчаемся.
Для молодаго человка эти встрчи вовсе не были странны, онъ улыбнулся и не отвчалъ на это замчаніе.
— Чего же вы испугались? Я васъ издали увидлъ и спешилъ догнать.
— Я полагала, что вы ужь ухали, вдь вы проститься приходили съ брату.
— Не ршился еще, Марья Семеновна: раздумье беретъ. Не то, чтобъ правду сказать, съ родными было жаль разстаться, тятеньку, оно конечно, мн не подобаетъ оставить въ теперешнемъ положеніи, а подумаешь, что и пользы я ему мало приношу, только торчу у него предъ глазами. Связалъ я себя по рукамъ и по ногамъ своимъ неразуміемъ! Въ такой омутъ попалъ, что и не выкарабкаешься.
— Что вамъ много огорчаться, Алексй Дмитричъ! Богъ милостивъ, пройдутъ вс ваши непріятности. Вы же одинъ сынъ, батюшка посердится да и помилуетъ!
— Да бда-то моя, бда накликанная. Не только супротивъ отца и супротивъ себя, но и противъ всего нашего сословія совстно. Возьмите вы только, Марья Семеновна, сколько я несчастій надлалъ, на себя я наложилъ вчное пятно. Деньги — прахъ ихъ возьми! у тятеньки есть, да я-то въ глазахъ его значенія никакого не имю, всякое довріе потерялъ.
— Въ вашемъ дл, Алексй Дмитричъ, больше виноваты злые люди.
— Отъ себя происходятъ вс несчастія мои, Марья Семеновна. Положимъ, что въ справедливости Богъ свидтель: денегъ я не промоталъ. Да зачмъ я гулялъ да бражничалъ? А тутъ и пріятели и совтчики подвернулись, доврился я лихому человку. Подломъ тятенька и не вритъ мн, что я деньги его не промоталъ, а самъ руками отдалъ злодю. Сумленье родительское мн въ наказанье отъ Господа послано. Какъ вспомню я все это, Маръя Семеновна, такъ сердце замираетъ, каково такъ жить! Живой бы отъ поэора въ землю запоховался.
— Тяжело наше положеніе! сказала Маша съ участіемъ. Они подошли къ дому Анны Григорьевны.
— Я зайду къ вамъ, Марья Семеновна, побесдовать съ Семеномъ Семенычемъ: какъ поговоришь съ нимъ, такъ на душ прояснится. Рчью своею онъ за-живое задваетъ, не видитъ онъ свта Божьяго, а зрячихъ на свтъ наводитъ.