H. А. Лейкинъ
Забавы взрослаго.
(пьяная идиллія).
Забавы взрослого, Лейкин Николай Александрович, Год: 1874
Время на прочтение: 6 минут(ы)
H. А. Лейкинъ. Веселые разсказы. Санктпетербургъ. Изданіе книгопродавцевъ Колесова и Михина. 1874.
OCR Бычков М. Н.
Ровно три мсяца и два дня крпился купецъ Семенъ Семенычъ Турковъ и капли не бралъ въ ротъ хмльнаго, но 1-го сентября, въ день своего ангела Симеона Столпника, сдлавъ у себя вечеринку, проигралъ гостямъ въ карты сорокъ три рубля, выругался и съ горя проглотилъ рюмку водки. За первой рюмкой слдовала вторая, за второй третья и такъ дале. Результатомъ всего этого было то, что Семенъ Семенычъ напился пьянъ, по уход гостей, придя въ спальную, слъ на кровать, сбирался бить жену и хотлъ снять сапоги, но, по причин сильно пьянаго состоянія, не могши сдлать ни того, ни другаго, упалъ поперекъ кровати и въ такомъ вид проспалъ до утра. На утро, проснувшись, Семенъ Семенычъ потребовалъ графинъ водки и запилъ въ плотную, какъ выражались домашніе. Первые три дня пьянство происходило по трактирамъ, но на четвертый день онъ свалился гд-то съ лстницы и расшибъ себ лицо, вслдствіе чего заслъ дома и пьянство продолжалось уже на квартир. Домашніе Туркова были очень рады этому обстоятельству.
— Слава Богу, что хоть рыло-то свое поганое онъ перешибъ, — говорила супруга Семена. Семеныча, Платонида Сергвна. По-крайности, хоть дома черезъ это самое сидитъ, а то что за радость по трактирамъ-то срамиться? Вдь кабы онъ смирный былъ, такъ пущай-бы его… А вдь онъ норовитъ каждаго человка обругать, а нтъ такъ и пуститъ въ него чмъ ни на есть!…
— Что говорить, что говорить! хуже коня необъзженнаго…— вторила Платонид Сергевн нкая купеческая вдова Анна Спиридовна, оставленная мужемъ безъ гроша, и уже лтъ пятнадцать питающаяся отъ крохъ, падающихъ съ трапезы богатаго купечества.
— Ты сама посуди: вдь ныньче страсть какія строгости пошли! — продолжала Платонида Сергевна. Не токма что ежели избить человка, а чуть до лица маленько коснешься, такъ и то бда! Сейчасъ къ мировому. Прошлый разъ вонъ онъ на Крещеньевъ день запилъ и всего-то его безобразія было только то, что какому-то чиновнику рюмку въ лицо выплеснулъ, а чего стоило, чтобъ потушить? Страсть!
— Такъ-то это такъ, милая вы моя, но все таки-бы вамъ полчить его… Ныньче говорятъ лчатъ и какъ рукой снимаетъ…
— Лчили, два раза лчили, да никакого толку!… Еще хуже… Къ Истомину его водила — и тотъ не помогъ. Только что вышелъ отъ него на улицу, увидалъ напротивъ погребокъ, — шасть туда, да тамъ и застрялъ. Ужь чмъ, чмъ я его оттуда ни вызывала — не вышелъ!
— Домашними-бы средствами, что-ли… али подмшать съ вину чего…
— Не поможетъ, Анна Спиридоновна… Я ужь это доподлинно знаю… Чего хотите подмшивайте, — еще пуще яриться будетъ. Буры подмшивали и то не беретъ. У него ужь препорція — два ведра… И пока этихъ двухъ ведеръ онъ не выпьетъ, ничего съ нимъ не подлаете…
— Ай-ай-ай!— со вздохомъ прошептала вдова.
Платонида Сергвна продолжала:
— Теперь главное, его одного оставлять не нужно, а то ему въ одиночеств сейчасъ мельканіе начнется: либо жуки, либо мыши… Нужно вотъ за Христофоромъ Романычемъ послать. Пусть его попьетъ съ нимъ недльку. Чиновникъ тутъ у насъ такой, по близости, есть, — добавила она въ поясненіе:— изъ отставныхъ, изъ прогорлыхъ. Ужь очень онъ для пьянаго-то человка хорошъ: отъ безобразія удержать, укротить, позабавить — на все мастеръ. Онъ и пить будетъ, а ума никогда не пропьетъ. У него завсегда благоразуміе въ голов, потому вино это самое въ него все равно, что въ прорву…
— Такъ пошлите, родная, а то что-же Семену Семенычу одному томиться!
— Безпремнно пошлю. Пусть у насъ погоститъ недльку. Онъ не корыстенъ. Ему ежели красненькую прожертвовать, такъ съ него и довольно… Я бы и сейчасъ послала, да онъ днемъ-то синицъ на Волковомъ пол ловитъ.
Вечеромъ кухарка Турковыхъ была послана за Христофоромъ Романычемъ. Христофоръ Романычъ тотчасъ-же явился и вступилъ въ должность сидлки и собутыльника при Семен Семеныч.
— Ужь измысли, голубчикъ, что-нибудь новенькое, позабавь его…— упрашивала чиновника Платонида Сергвна.
— Ахъ, Господи! Будьте покойны… Мы запойныхъ-то, какъ свои пять пальцевъ, знаемъ! Неужто намъ въ первый разъ?— говорилъ тотъ и измышлялъ забавы…
Забавы эти заключались въ слдующемъ: то Христофоръ Романычъ ловилъ въ кухн таракановъ и, наклеивъ имъ на спину вырзанныхъ изъ бумаги солдатиковъ, выбрасывалъ ихъ за окошко, то рисовалъ на бумаг какую-то харю, надписывалъ надъ ней ‘дуракъ’ и, запечатавъ вы конвертъ съ пятью печатями, выбрасывалъ также за окошко на улицу и тому подобное. Вся суть забавы заключалась въ томъ, что около еле ползущихъ отъ бремени таракановъ останавливался дивующійся народъ, а конвертъ схватывалъ какой-нибудь прохожій, быстро его распечатывалъ и, сдлавъ кислую мину, бросалъ отъ себя. Семенъ Семенычъ въ это время стоялъ притаившись у окна и хохоталъ. Посл каждой забавы слдовала выпивка. Пили простую очищенную водку, но называли ее настойкой, по имени того предмета, который былъ опущенъ въ графинъ. Въ выбор предмета, то есть настоя, не стснялись. Въ графинъ съ водкой опускалась то ружейная пуля, то гвоздь, то мдный грошъ, то пуговица отъ брюкъ, и тогда водка называлась ‘пулевкою’, ‘гвоздевкою’, ‘грошевкою’ и т. п.— А ну-ка, выпьемъ пуговичной-то, — говорилъ Христофоръ Романычъ.— Пуговичная хороша: она желудокъ застегиваетъ. Посуду, изъ которой пилось, также разнообразили. То пили изъ крышки отъ самовара, то изъ помадной банки, то хлбали съ ложки.
— А ну-ка, звезданемъ теперь изъ лампадки!— восклицалъ Христофоръ Романычъ.
И Семену Семенычу было весело. Такъ веселился онъ два дня, но на третій забавы эти надоли ему и, онъ опять загрустилъ.
— Господи, — говорилъ онъ, обливаясь пьяными слезами: — мы теперь здсь пьянствуемъ, а бдный мой старшій молодецъ, Амфилохъ Степановъ, сидитъ въ лавк и можетъ, не пивши, не вши!
— Ну, ублаготворишь его посл чмъ-нибудь! — утшалъ Христофоръ Романычъ. Неужели ужь за хозяина какую ни-на-есть недльку и поработать трудно? Подари ему ужо свой старый сюртукъ, — вотъ онъ и будетъ доволенъ… Стой! — воскликнулъ онъ. Мы ужо вечеромъ поднесемъ ему этотъ сюртукъ при грамот, торжественно и въ присутствіи всхъ молодцовъ. Давай писать грамоту!
— Вали! отвчалъ Семенъ Семенычъ, отеръ слезы, всталъ съ мста и покачнулся. Пиши ужь кстати, что я жертвую ему и плисовую жилетку съ травками.
Забава была найдена, начали писать грамоту. Турковъ сидлъ около Христофора Романыча и слдилъ за каждымъ движеніемъ его пера, хотя въ сущности ничего не видлъ. Наконецъ, Христофоръ Романычъ кончилъ и прочелъ въ слухъ:
‘Амфилохъ Степановъ!’
‘Тяжкіе труды твои на пользу нашу и лавки нашей, во время запитія нашего, побуждаютъ насъ письменно благодарить тебя сею грамотою. Но, не довольствуясь одною благодарностію, движимые чувствомъ признательности, жертвуемъ теб черный сюртукъ съ плеча нашето, а также и плисовую жилетку съ травками, кои при семъ препровождаемъ и повелваемъ носить по праздникамъ. Семенъ Семеновъ Турковъ’.
— Другъ! — воскликнулъ Турковъ и отъ полноты чувствъ обнялъ Христофора Романыча.
Слдовала выпивка. На сей разъ пили изъ чайной чашки.
Вечеромъ, когда молодцы пришли изъ лавки, ихъ позвали въ гостинную. Недоумвая зачмъ, они вошли и встали у стны.
— Господа сотрудники, — обратился къ нимъ Христофоръ Романычъ:— хозяинъ вашъ призвалъ васъ сюда за тмъ, чтобы, въ присутствіи васъ, выразить свою истинную признательность за труды старшему изъ васъ, Амфилоху Степанову! Признательность сія изображена на бумаг и скрплена его собственною подписью съ приложеніемъ лавочной печати. Амфилохъ Степановъ, выходи!
Изъ шеренги молодцовъ выдвинулся Амфилохъ Степановъ. Христофоръ Романычъ началъ читать грамоту, Около него со слезами на глазахъ стоялъ Турковъ. Въ рукахъ его были сюртукъ и жилетка съ травками. Когда чтеніе было кончено и бумага вручена Амфилоху Степанову, Турковъ окончательно зарыдалъ и упалъ ему въ ноги.
— Прими, прими, голубчикъ!— шепталъ онъ. Старшій прикащикъ бросился подымать его.
— Много вамъ благодарны, Семенъ Семенычъ, — говорилъ онъ:— но зачмъ-же униженіе? Униженіе паче гордости.
— Не встану, пока не облечешься въ дарованныя теб ризы!— кричалъ Турковъ и валялся по полу.
— Облекусь, встаньте только.
Амфилохъ Степановъ сбросилъ съ себя халатъ и надлъ жилетъ и сюртукъ. Турковъ поднялся съ пола. Въ это время одинъ изъ стоящихъ у стны молодцовъ, не могши удержаться отъ смха, фыркнулъ. Туркову показалось это оскорбительнымъ.
— Ты чего смешься, свиное рыло?— закричалъ онъ и ринулся на молодца съ кулаками.
Христофоръ Романычъ схватилъ его поперекъ тла.
— Семенъ Семенычъ, опомнись! При такомъ парад, можно сказать торжеств, и вдругъ драться! — сказалъ онъ. Ай-ай-ай! Гд-жь это видано?
— Пусти, пусти!— рвался отъ него Турковъ. Нешто онъ сметъ надъ своимъ хозяиномъ, надъ своимъ начальствомъ смяться? Какую онъ иметъ праву?
— Стой, стой, голубчикъ! — удерживалъ его Христофоръ Романычъ. Мы лучше его міромъ… Это первая вина… Сдлаемъ ему строгое внушеніе. Напишемъ первое предостереженіе. Хочешь, напишемъ?
Турковъ остановился.
— Какое предостереженіе? спросилъ онъ.
— А вотъ, что газетамъ пишутъ. Принимая во вниманіе, что въ поведеніи вашемъ заключается явное неуваженіе къ хозяину, объявляемъ… ну, и такъ дале. Хочешь, предостереженіе?
— Не хочу я предостереженія! Вотъ ему предостереженіе!
Турковъ поднялъ кулакъ.
— Ну, такъ вотъ что… Счастливая мысль! воскликнулъ Христофоръ Романычъ. По крайности и позабавимся. Завтра вечеромъ позовемъ мы опять всхъ молодцовъ и будемъ его судить судомъ съ присяжными засдателями. Молодцы будутъ присяжные, ты прокуроръ, а я — защитникъ.
Турковъ осклабился.
— Важная штука! Только зачмъ-же завтра? Валяй сейчасъ!
— А предварительное-то слдствіе? Я ему ужо предварительное слдствіе закачу. Да къ тому-же теперь и поздно. Ежели завтра присяжные найдутъ его виновнымъ, то ты приговоришь его къ тюремному заключенію и лишишь права три дня пить за ужиномъ водку. Тогда мы его возьмемъ и посадимъ часа на два въ чуланъ подъ лстницу. Ну, такъ до завтра, а теперь выпьемъ. Да нужно и имъ поднести?
Христофоръ Романычъ кивнулъ на молодцовъ.
— Валяй! Только изъ чего-же пить будемъ? Нужно-бы какъ нибудь позабавне. Изъ рюмки не пьется.
Христофоръ Романычъ задумался.
— Вотъ изъ чего, — проговорилъ онъ, помолчавъ: такъ какъ это будетъ круговая, то принесемъ сковороду, нальемъ на нее водки и будемъ пить со сковороды, передавая другъ другу.
Принесли сковороду и компанія начала пить круговую со сковороды.
Задуманному на завтра Христофоромъ Романычемъ суду не пришлось состояться. Ночью съ Турковымъ сдлалась блая горячка. Появились мыши, птицы, по комнат летали жуки, ползали раки, а на носу у Туркова цлый сонмъ чертей началъ плясать въ присядку.
— Ужь это девятая горячка съ нимъ, какъ я замужемъ, — разсказывала Платонида Сергевна своей наперстниц Анн Спиридоновн и плакала.
— Смотрите, матушка, что девятый валъ, что девятая горячка страхъ, какъ опасны!… — отвчала та.
Но натура Туркова была крпка и ‘девятая’ не свалила его. Пять дней онъ прохворалъ, а на шестой сталъ приходить въ себя, на седьмой отправился въ баню, на восьмой отслужилъ на дому молебенъ, а посл молебна, когда сли обдать и жена поставила передъ нимъ графинъ водки, онъ оттолкнулъ его отъ себя и сказалъ:
— Убери эту мерзость! Что на глаза ставишь!