За свободу, Ирасек Алоис, Год: 1884 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 140 минут(ы)

ЗА СВОБОДУ

(Песьи головы).

РОМАНЪ АЛОИЗА ИРАСКА

ПЕРЕВЕЛЪ СЪ ЧЕШСКАГО
В. Южанинъ

Предисловіе.

Съ незапамятныхъ временъ естественной и мощной защитой Чешскаго королевства служили непроходимые лса, которые тянулись отъ пограничныхъ горъ на много верстъ въ глубь страны.

Пограничная стража охраняла проходы черезъ лса, ‘эти ворота страны’, укрпленія и валы, устроенные для защиты пограничныхъ дорогъ.

Постепенно, особенно посл XIII столтія, когда къ намъ двинулись чужеземные поселенцы, короли перестали охранять сами свои границы, какъ то бывало раньше, а начали раздавать пограничные лса за извстную плату. Они сохранились дольше и лучше всего на Западной сторон, по склонамъ противъ Баваріи и на вершинахъ великой Шумавы. Часть этихъ лсовъ и самыя важныя дороги, ведущія отъ Домажлицъ въ нмецкую землю, охраняли съ давнихъ временъ Ходы, племя крпкое, высокорослое, храброе и суровое.

Ихъ поселенія, лежавшія нкогда на самой границ Королевскихъ лсовъ, устраивались по долинамъ и горамъ, но всегда такъ, чтобы быть обращенными къ сторон пограничныхъ лсовъ и горъ. За ними они прятались отъ враговъ, какъ за естественными укрпленіями.

Эти поселенія были разбросаны на протяженіи шести миль, вдоль границъ, близъ проходовъ и самыхъ важныхъ дорогъ.

Когда были поселены Ходы для охраны границъ, наврно не знаютъ. Извстно только то, что они исполняли добросовстно свою службу, и во времена непріятельскихъ вторженій стойко охраняли вс проходы и выходы и принимали также участіе во всхъ тхъ битвахъ, которыя происходили по сосдству съ ними и въ ближайшей окрестности.

Въ мирное время они ходили по границамъ и наблюдали, чтобы сосди нмцы не производили захватовъ нашихъ земель, не длали самовольныхъ порубокъ въ Чешскихъ лсахъ, не охотились въ нихъ и, вообще, не позволяли себ никакихъ своеволій. При этомъ, какъ передаютъ старые памятники, Ходамъ приходилось не разъ вступать въ кровавый бой, чаще всего съ разбойничьими Баварскими, шайками.

При этой сторожевой служб, надежными помощниками Ходовъ были ихъ громадные, сильные псы, а доброй подружкой — ‘палица’ {‘Cecan’, одновременно дубина и оружіе отъ 1—5 метровъ вышины, изъ крпкаго дерева съ острымъ наконечникомъ внизу, топорикомъ, и скирой наверху. Рукоять была богато разукрашена мдью и бляхами. Палицу носили въ стародавнія времена женатые люди, когда отправлялись на службу или въ Баварію, или въ: городъ, на свадьбу и т. п.}, въ позднйшее же время палицу замнила длинная и короткая пищаль. Оружіе они носили и тогда, когда, по опредленію Сейма, это было запрещено всмъ прочимъ жителямъ королевства.

Когда бы король ни прозжалъ по границамъ ихъ поселеній, Ходы встрчали его всегда въ полномъ вооруженіи, со своимъ знаменемъ, на которомъ былъ изображенъ ихъ гербъ: Песья голова {Отсюда ихъ прозвище: ‘Песьи головы’.}, при чемъ подносили всегда своему князю, по древнему обычаю, чашку меда, и провожали, въ вид почетной стражи, по горамъ, черезъ границы.

За свою тяжелую и часто безпокойную службу Ходы пользовались особыми правами и вольностями. Съ незапамятныхъ временъ они были людьми свободными, ни отъ кого не зависли и только считались подданными своего короля. Ни одинъ шляхтичъ не смлъ селиться у нихъ или покупать ихъ землю. Ходы никогда не несли никакихъ крпостныхъ повинностей и не исполняли работъ, которыя лежали на всхъ остальныхъ крестьянахъ. Охраняемыми ими лсами они могли пользоваться, и безпрепятственно охотились тамъ, набивая себ руку на медвдяхъ и волкахъ, которыми еще въ XVII столтіи полны были Шумавскіе лса.

Ни пошлинъ, ни тягла, подобно другимъ людямъ королевства, они не платили, занимались у себя свободно ремеслами, могли безпрепятственно перемщаться, повсюду брать себ женъ, а также собираться на сходбища.

Ихъ собственный судъ, ршавшій на основаніи ходскаго права, засдалъ черезъ каждыя четыре недли въ ихъ Замк или крпости Домажлицахъ, и состоялъ изъ ‘ходскаго судьи’, назначаемаго королевской властью, и изъ совтника или судьи отъ каждой ходской деревни.

Въ ходской крпости имли пребываніе Домажлицкій бургомистръ, или гетманъ, ходскій судья и присяжный писарь — ихъ высшее начальство. Въ этой же крпости сохранялось и ходское знамя, а также печать и грамоты, дарованныя Ходамъ королями. Туда же, въ случа нужды, они собирались въ полномъ вооруженіи и туда же въ смутныя времена отправляли, какъ въ безопасное мсто, своихъ женъ, дтей и лучшее имущество.

Въ злосчастномъ 1620 году Ходы исполняли послдній разъ свою сторожевую службу. Они сдлали тогда заски въ наиболе важныхъ мстахъ по границ Баваріи. Тогда-то Фридрихъ, этотъ суровый король, строго повеллъ Ходамъ, ‘каждой деревн по очереди бдительно охранять границы для порядка и, какъ повинность, днемъ и ночью, отражать непріятельскія неожиданныя вторженія и оставаться по очереди безотлучно все положенное время, а также выбрать изъ своей среды знаменосца, взявъ съ него предварительно присягу и только тогда передавъ ему знамя. А дабы той стражей соблюденъ былъ лучшій порядокъ, находиться при ней судь и писарю’.

Въ послдній разъ тогда непроходимые Шумавскіе лса оглашались перекликавшимися голосами ходскихъ стражей, въ послдній разъ тогда разввалось надъ чешскими пограничными стражниками блое знамя съ черной каймой и съ изображеніемъ ‘Песьей головы’.

Затмъ произошла Блогорская битва {Блогородская битва произошла въ 1620 году между чехами и нмцами и кончилась полнымъ пораженіемъ чеховъ.}.

Мутныя волны губительнаго наводненія коснулись и этого горнаго уголка, вольнаго Ходскаго края.

На четвертый день посл казней свободные Ходы, по указу Карла фонъ Лихтенштейнъ, были отъ имени короля уступлены за 7.500 золотыхъ придворному совтнику Вольфу-Вильгельму Ламмингеръ, владтельному пану фонъ Альбенрейтъ. Девять лтъ спустя, Ходы были проданы тому же Ламмингеру въ вчное владніе за 36.000 золотыхъ. Новый панъ не захотлъ, конечно, признавать и не признавалъ ихъ вольностей, а обращался съ ними, какъ со своими подданными и крпостными. Въ это время произошло послднее и самое страшное возстаніе Ходовъ. Они мужественно защищали дорогую имъ свободу и свои права противъ насилія и беззаконій. Этотъ неравный бой длился почти семьдесятъ лтъ. Иногда во время этой борьбы за свободу Ходамъ вдругъ, сверху, изъ Вны, блеснетъ, бывало, лучъ надежды, но не надолго, наслдникъ Ламмингера, сынъ его Максимиліанъ, все таки одоллъ, наконецъ, и Ходамъ, былъ объявленъ приказъ — навсегда отказаться отъ своихъ требованій и признать, что вольности ихъ уничтожены и навсегда отняты, а имъ самимъ, подъ страхомъ суроваго наказанія, опредленъ: perpetimm Silentium (вчное молчаніе).

Это было въ 1688 году.

Дйствительно, въ Ходскомъ краю господствовало молчаніе, гробовая тишина, не нарушенная даже въ 1680 году, когда по всему Чешскому королевству вспыхнули крестьянскія возстанія.

Но ‘вчнаго молчанія’ не было. Ходы нарушили его. И здсь начинается нашъ разсказъ.

I.

Раннія сумерки ноябрьскаго вечера опустились на долины и горы.. Черныя, тяжелыя облака летли низко надъ вершинами Богемскаго лса. Онъ возвышался богатырской стной надъ мирнымъ краемъ, который исчезалъ въ облакахъ и во мрак.

Погода была очень непривтлива. Сильный вихрь бушевалъ на свобод — и на неб, и на земл, все дрожало передъ нимъ — и густой лсъ, и одинокія деревья среди широкаго поля. Старыя и молодыя березы, густо растущія на гор Градк, надъ селомъ Уздомъ, шумли, дрожали и будто жаловались на свою наготу, такъ какъ вихрь обрывалъ ихъ послдніе золотые листья и дико кружилъ ими по воздуху. Дубовая роща около Градка гудла, ея обнаженныя верхушки качались во вс стороны, она боролась съ вихремъ, который, вырываясь оттуда, попадалъ въ долину, въ тихое село, прилпившееся, какъ гнздышко, къ высокому Градку. Деревья около домовъ и въ садахъ нагибались отъ бурнаго втра и шумли. Но больше всхъ шумла столтняя липа, росшая на широкомъ двор у Кожины. Журавель и бадья стараго колодца подъ липой скрипли и гремли, и эти звуки сливались съ воемъ втра въ густыхъ втвяхъ стараго дерева.

Въ дом виднлся свтъ. Внутри, въ довольно просторной горниц было привтливо и уютно. Въ очаг горлъ огонь и трещало смоляное полно. Лучина ярко освщала женщину, сидвшую на стул около кровати съ пологомъ и качавшую колыбель. То была крестьянка, хозяйка дома,— совсмъ еще молодая женщина, стройная, съ красивыми чертами лица, особенно хороши были ясные каріе глаза и тонкій прямой носъ. Она тихо качала колыбель и вполголоса напвала:

Спи, усни, угомонъ тебя возьми,

Я качаю тебя, чтобъ ты спалъ,

Да не плакалъ, да родимой

Не мшалъ.

А на двор выла буря. Шумъ деревьевъ и вой втра сливались въ одинъ голосъ, отъ котораго дрожали окна. Молодая мать продолжала пть свою колыбельную псню, но въ горниц, кром ея псни, слышались и другіе звуки. Въ углу, за постелью подъ пологомъ, шло шушуканье, шептанье, сдерживаемый смхъ, который вдругъ прорвался и, какъ ясный, серебристый звукъ колокольчика, раздался взрывъ веселаго дтскаго хохота. Другой голосъ, боле грубый, старался его утишить, а хозяйка у колыбели ласково крикнула, чтобы они угомонились, потому что Ганалка засыпаетъ.

Маленькая Ганалка, успокоенная качаньемъ, что то мурлыкала, но чмъ дале, тмъ слабе, пока совсмъ не смолкла. Еще нсколько взмаховъ — и мать, оставивъ колыбель, подошла къ постели. Въ эту самую минуту изъ подъ полога показался хозяинъ, ея мужъ, который до сихъ поръ игралъ и возился со своимъ старшимъ сынишкой.

То былъ человкъ лтъ около тридцати, довольно высокаго роста, заложивъ свои длинные волосы за уши, онъ глядлъ, улыбаясь, на жену. Трехлтній мальчуганъ, коренастый и круглолицый, съ блестящими черными глазами, звалъ мать, опираясь на спину отца.

— Ахъ, вы, неумытая челядь,— сказала она съ напускной строгостью.— Тише! Павликъ долженъ былъ бы уже спать. Живо на подушку! Ганалка уже спитъ.

— И какъ сладко спитъ,— возразилъ хозяинъ и, улыбнувшись, показалъ на колыбель. Изъ нея выглядывала прехорошенькая головка маленькой двухлтней двочки, свтлыя кудри которой озарялись яркимъ свтомъ горвшей лучины и походили на блестящее золото.

Янъ Сладкій, или Кожина, какъ его вс звали, по имени его усадьбы, всталъ и подошелъ къ колыбели, взявъ свою дочурку на руки и высоко поднявъ ее передъ собой, онъ бережно отнесъ ее на постель. Вся семья услась на постели, смющіяся дти лежали около отца, и родители радовались, глядя на своихъ веселыхъ ребятишекъ.

Это была картина полнаго семейнаго счастья, которое не могъ нарушить вой осенней бури.

Но это счастье не далось безъ борьбы. Старуха Кожинова долго не уступала сыну, тогда уже самостоятельному хозяину, когда онъ, четыре года тому назадъ, пришелъ объявить ей, что нашелъ себ невсту. Такая бдная, хотя и красивая двушка, не годилась, по ея мннію, для семьи Кожиновыхъ, одной изъ наиболе уважаемыхъ въ сел. Но въ конц концовъ старуха должна была уступить.

— Одни жолуди растутъ на дубу,— сказала она.— Онъ изъ рода Кожиновыхъ, упрямая голова, какъ дубъ тверда. Но только бы ему не стало съ Ганкой тсно на свт.

Засмялся на это веселый Ршехурекъ, волынщикъ, по прозванію Искра, и сказалъ:

— А я врю, что не будетъ тсно. Будутъ вмст жить, какъ цвты.

Пророчество его сбылось.

Кожина жилъ, въ самомъ дл, со своей Ганной, какъ цвты живутъ, и не полъ-года, не годъ, какъ это бываетъ, а уже пятый годъ. Ему было всего миле сидть дома, съ женой и дтьми, такъ что люди даже начали сердиться на него за то, что онъ не бывалъ боле въ мужской компаніи, чтобы за бутылкой пива побесдовать и обсудить дла, какъ то бывало раньше.

Янъ Сладкій перемнился со времени женитьбы. Раньше онъ любилъ по ночамъ бродить съ ружьемъ или разставлять силки по лсамъ, любилъ устраивать въ ямахъ западни для волковъ, а ненавистному пану, гд только могъ, длалъ все наперекоръ. Посл женитьбы онъ сталъ кротче ягненка.

Когда панъ вызывалъ людей возить дрова, или же на какую другую работу, онъ, молча, выслушивалъ это и посылалъ подростка, своего рабочаго, прежде же онъ непремнно бы началъ, какъ и вс ходоваки, проклинать это непривычное рабство, или постарался бы увильнуть отъ этого.

Въ такихъ случаяхъ старуха Кожинова только молчала и глядла на него строго и мрачно, а, про себя думала или подчасъ жаловалась старому брату, Драженовскому Грубому, когда онъ, бывало, заходилъ къ ней:

— Нечего сказать, парень! Не похожъ онъ на Кожину. Не пошелъ въ отца. Жена все сердце отняла.

— Жена и дти,— всегда поправлялъ тотъ.

Такъ казалось и теперь, когда, не обращая вниманія на осеннюю бурю, онъ сидлъ съ ними на постели и такъ весело смялся съ маленькими шалунами, которые лазали по немъ, какъ котята.

Вдругъ онъ встрепенулся и началъ прислушиваться. Проснулся подъ столомъ и старый Волкъ и, выпрыгнувъ на середину горницы, громко заворчалъ.

Хозяинъ всталъ и вышелъ въ сни отворить наружную дверь, въ которую кто-то стучался. Засовъ отодвинулся, и со двора послышался мужской голосъ, затянувшій псню: ‘На Уздскомъ Градк поетъ чудно пташка’.

Гость съ псней вошелъ въ горницу и, остановившись на порог, поздоровался съ хозяевами. Это былъ другъ Кожины, волынщикъ Искра.

Положивъ волынку на лавку, Искра слъ съ ней рядомъ, а шапку съ красной лентой оставилъ на голов. Это былъ краснощекій, круглолицый малый, съ ямочкой на подбородк, всегда смющійся. Особенно хороши были его веселые, плутовскіе глаза, которые онъ любилъ щурить, собираясь отпустить какую нибудь шутку или что либо разсказать.

Онъ былъ однихъ лтъ съ Кожиной или же нсколькими годами старше.

Ганна принесла соль и краюху хлба, завернутую въ полотенце и, отрзавъ ломоть, пригласила гостя за столъ.

— Что новаго въ город?— спросилъ хозяинъ.

— Не много. Въ трактир только два сосда (они показались мн горожанами) вели между собой бесду о томъ, что паны наводили о насъ справки.

— О чемъ же они справлялись?— быстро спросилъ хозяинъ.

— О правахъ ходоваковъ, въ город, въ магистрат. Хотлось имъ узнать про т писанныя права, знаешь — т грамоты, что хранились въ нашемъ замк.

— А кто тамъ былъ?

— Былъ тамъ Кошъ, управитель изъ Кута, да Трханевскій. Ну, а сосди-то и говорили, что они добиваются тхъ грамотъ. Не знаю, что было дальше, знаю только, что Кошъ началъ бушевать и шумть, говоря, что его Трхановскій панъ покажетъ ходовакамъ.

Искра замолчалъ, а потомъ, будто вспомнивъ, прибавилъ:

— Полюбился мн тамъ, въ трактир, одинъ сосдъ, который прямо сказалъ, что съ правами ходовъ нужно считаться. Покойный старый Ломикаръ {Ламнингеръ.} и ныншній молодой наслдникъ въ глаза осмяли ходовъ, когда т заговорили о грамотахъ.

Кожина все время сидлъ, опустивъ глаза, и поднялъ ихъ только теперь, когда волынщикъ умолкъ.

— А когда все это было, Искра?

— Кажется, позавчера.

— Только-бы опять что нибудь не вышло… какое несчастье,— сказала Ганна и озабоченно вздохнула.

— А по моему,— началъ волынщикъ, но не докончилъ, потому что Волкъ, выскочивъ изъ подъ лавки, началъ рычать. Хозяинъ подошелъ къ окну и старался вглядться въ темноту, но, никого не увидавъ, направился въ сни. Искра усадилъ маленькаго Павлика къ себ на колни и положилъ ему въ ротъ трубку отъ волынки.

Въ эту минуту молодая хозяйка дотронулась до его плеча.

— Слушай, Искра,— начала она,— замтилъ-ли ты, какъ хозяинъ задумался, когда ты разсказывалъ? И теперь онъ часто бываетъ такимъ,— возьметъ да и задумается. И веселъ, и говоритъ, и смется, а потомъ вдругъ что-то на него найдетъ. И думается мн, что мутитъ его что нибудь… ровно какъ камень на сердц лежитъ. Можетъ, разлюбилъ онъ меня, можетъ, сожалетъ…

— Не дури,— остановилъ ее Искра.— Сожалетъ? Ничего онъ не сожалетъ, да и не будетъ никогда сожалть. Это я знаю, а потому и не мучай себя.

— Счастье далось мн, а, вдь, ты знаешь, что мы боимся потерять то, что въ сердц носимъ. Что бы тогда было?

— И диковинныя же мысли лзутъ теб въ голову! Все пройдетъ.

— Только бы Господь Богъ внялъ моей молитв,— вздохнула крестьянка, успокоенная словами друга ея мужа. Она засмялась, когда у Павлика, съ помощью Искры, вырвалось нсколько рзкихъ, дикихъ звуковъ.

Молодой Кожина, выйдя изъ сней на крыльцо дома, оглядлъ дворъ, не зашелъ ли кто нибудь. Иначе чуткій Волкъ не заворчалъ бы. Темнота была кромшная, втеръ до сихъ поръ еще такъ гудлъ, что нельзя было ничего разслышать.

Кто то постучался въ окно хижины, стоявшей напротивъ его дома. Тамъ жила мать Кожины. Она, врно, уже спала, въ окнахъ было темно. Вдругъ он освтились и стало возможно различить дв мужскія фигуры, стоявшія у дверей. Он терпливо, неподвижно ожидали и потомъ исчезли въ дверяхъ.

Хозяинъ задумался на минуту, словно чего то ожидая. Изъ горницы раздавались звуки волынки, молодой крестьянинъ не слыхалъ ихъ. Онъ пошелъ черезъ дворъ къ жилищу матери и взялся за ручку двери. Но дверь была заперта. Согнувшись, онъ подошелъ къ окну и заглянулъ въ горницу. Онъ увидлъ свою мать и ея двухъ гостей. Одинъ изъ нихъ досталъ изъ подъ плаща шкатулку или сундучокъ. Другой отворилъ ее и, вынувъ что-то блестящее, похожее на серебро, показалъ это старух Сладкой.

Въ эту минуту Кожина отскочилъ отъ окна. На порог послышался голосъ жены, которой показалось страннымъ, что ея мужъ въ такую непогоду замшкался такъ долго на двор.

— Никого нтъ. Волкъ задаромъ ворчалъ,— сказалъ онъ, возвращаясь.

— А зачмъ ты былъ у матери?

— Поглядть, что она длаетъ. У нея еще освщено, и мн показалось это страннымъ. Сидитъ на лавк и молится.

— Ступай, ступай въ сни: я совсмъ замерзла. И какую возню поднялъ Искра! Павликъ хочетъ играть на его волынк.

Они вошли въ горницу.

Теперь Искра забавлялся съ маленькой Ганалкой. Онъ ее носилъ и подбрасывалъ, а когда началъ пть, малютка уставила на него свои глазенки: они постепенно смыкались, пока, наконецъ, она не заснула. Тогда онъ бережно положилъ ее въ колыбельку.

Вспомнивъ, что ему нужно играть еще на посидлкахъ, Искра взялъ волынку, съ которой маленькій Павелъ неохотно разставался, попрощался, и вышелъ.

Хозяинъ пошелъ вслдъ за нимъ, чтобы запереть двери. Проводивъ его до самаго порога, онъ тамъ вполголоса спросилъ:

— Не пошелъ ли вмст съ тобою изъ города Дражиновскій дядя?

— Нтъ, онъ остался въ трактир. Онъ прислъ къ тмъ двумъ сосдямъ и они о чемъ-то начали шептаться, но я ни слова не разслышалъ.

Искра попрощался и исчезъ во мрак.

Молодой хозяинъ не сейчасъ вернулся домой: стоя на порог, онъ внимательно глядлъ туда, черезъ дворъ, гд стояла хижина его матери. Въ окн еще свтился слабый огонь. Поздніе гости были еще до сихъ поръ тамъ. Его опять потянуло къ окну, но, раздумавъ, онъ направился въ сни. Изъ горницы доносился голосъ его жены, которая пла:

Спи, усни, угомонъ тебя возьми.

Голосъ былъ необычайно свжъ и привлекателенъ и, когда онъ увидлъ ее склонившеюся надъ колыбелью уснувшей малютки, его мрачныя мысли разлетлись, лицо прояснилось и онъ невольно улыбнулся жен.

Въ этотъ вечеръ молодая женщина легла спать вполн успокоенная. Догоравшая лучина освтила еще на мгновеніе темную горницу, потомъ погасла, и тьма воцарилась во всхъ углахъ. Вс спали, только молодой хозяинъ, лежа около Павлика, никакъ не могъ сомкнуть глазъ. Его мучили старыя мысли. Онъ слышалъ ровное дыханіе своего сынишки, погруженнаго въ здоровый, глубокій сонъ, слышалъ спокойное дыханіе жены и Ганалки, но все это не помогало. А, бывало, прежде онъ самъ спокойно засыпалъ, прислушиваясь къ этому. Теперь онъ ждалъ, не придетъ ли мать, не постучитъ ли, не позоветъ ли его. Но все было тихо. Наконецъ, онъ всталъ и подошелъ къ окну. Напротивъ, у матери, еще горлъ огонь.

Онъ глядлъ и все ожидалъ.

II.

Старуха Кожинова, погасивъ съ вечера огонь, улеглась, но не спала. Къ ней пришли два гостя, которыхъ увидалъ ея сынъ. Они стучались и звали ее, прося отпереть имъ. Набросивъ на себя длинный кожухъ, покрытый коричневымъ сукномъ и подбитый овчиной, она пошла отворить имъ.

Свои,— отозвался одинъ изъ нихъ передъ дверьми, и старая крестьянка узнала голосъ брата.

Это былъ Кристофъ Грубый, судья изъ Дражинова, человкъ высокаго роста, немного сгорбленный, въ широкомъ плащ. Онъ держалъ въ правой рук толстую палку, золотая оправа которой блестла при свт горвшей лучины.

Войдя въ горницу, онъ поставилъ на блый кленовый столъ съ рзными ножками дубовую, окованную шкатулку.

Кожинова съ изумленіемъ глядла на такихъ позднихъ, неожиданныхъ гостей. Тмъ не мене, она спокойно ждала, чтобы они сами заговорили.

Ея братъ приступилъ сейчасъ же къ длу. Въ двухъ словахъ разсказалъ онъ ей, что былъ нынче въ город и узналъ отъ членовъ магистрата, что трхановскій панъ, черезъ своего управителя Коша, справлялся о ходскихъ грамотахъ, полагая, что городской магистратъ прячетъ ихъ въ ходскомъ замк. Члены магистрата, недолюбливая трхановскаго пана, охотно передали объ этомъ судь, а онъ, недолго мшкая, отправился кратчайшимъ путемъ въ Уздъ, гд давно уже было спрятано самое дорогое сокровище ходовъ — ихъ грамоты.

Паны точно позабыли о нихъ и боле не тревожились, какъ вдругъ теперь, нежданно, негаданно, пошли новые розыски. Объ этомъ-то и говорили теперь оба ходскіе судьи со старой крестьянкой, которая внимательно слушала обоихъ. Ни страха, ни боязни не читалось въ это время на выразительномъ лиц старушки, въ которой можно было узнать сестру Кристофа Грубаго. Наоборотъ, лицо ея прояснилось и лучъ радости блеснулъ въ ея взор.

— Вотъ это ладно,— сказала она.— Вы хорошо сдлали, что принесли ее ко мн, женщин,— и улыбка скользнула по ея лицу,— Чтобы ни случилось, мою хижину не станутъ обыскивать. Я спрячу ее.

Вынувъ изъ-за пазухи ключикъ, Сыка отперъ шкатулку и началъ по очереди вынимать и выкладывать на столъ старинные пергаментные листы. Онъ самъ спряталъ ихъ много лтъ тому назадъ, и не разъ, въ ночное время, доставалъ ихъ, пока вс не перечиталъ. Они писаны были по чешски, а рядомъ стоялъ латинскій переводъ, дарованы же еще въ незапамятныя времена, въ лучшія, боле счастливыя годины.

Грамотей Сыка, который считался между своими людьми чмъ-то врод ‘прокуратора’, разложилъ вс грамоты по порядку, начиная отъ самой старой до послдней, Матіасовой. И лежали здсь, въ простой горниц, освщаемые сосновой лучиной, старинные, пожелтвшіе пергаменты, аккуратно сложенные, обвитые ленточками, съ коричневыми пятнами по краямъ. Большія печати висли на шелковыхъ шнуркахъ, когда-то блыхъ и черныхъ, съ теченіемъ времени блый цвтъ принялъ желтоватый оттнокъ, а черный — рыжеватый. Печати хорошо сохранились, особенно самая старинная, изъ простого воска, на которой было изображеніе короля Яна Люксембурскаго въ полномъ рыцарскомъ вооруженіи, на разубранномъ кон, съ мечемъ на цпочк въ правой рук и со щитомъ въ лвой. Были печати и другихъ королей.

Въ горниц водворилась съ минуту тишина.

Оба хода и старушка молча смотрли на злополучные листы, которые помнили лучшія, боле счастливыя времена и которые теперь были свидтелями такого униженія и горя.

Сыка еще разъ пробжалъ вс листы, одинъ за другимъ, словно желая ихъ пересчитать, затмъ, обратившись къ Грубому, сказалъ:

— Они тутъ вс до единаго на лицо.

Старикъ кивнулъ головой, точно подтверждая это, потому что и ему они были съ давнихъ поръ хорошо извстны. Потомъ Сыка прибавилъ:

— Другія были времена, когда вс эти пергаменты имли цну.

— А теперь они разв не имютъ цны?— быстро спросила старушка.

— Имютъ ли они еще цну? Ежели не теперь, то будутъ имть ее потомъ,— отвтилъ ршительно и отрывисто старый Грубый.— Здсь прописаны наши права, а. права также крпки, какъ дубъ, и никто не можетъ ихъ уничтожить — ни управитель Ломикара, ни самъ Ломикаръ. Наши короли были выше пановъ, слово ихъ, закрпленное этими грамотами, значитъ больше, нежели слово этого нмецкаго пришельца.

— Врно, врно,— подвердила Кожинова.

— Ему хочется, чтобы мы отдали ихъ, чтобы онъ могъ ихъ сжечь. И тогда онъ возьметъ плеть и станетъ кричать: Эй, вы, рабы! Но грамоты наши еще не уничтожены.

И, развернувъ латинскій листъ короля Юрія, онъ указалъ на приложенный къ нему переводъ, точно желая подтвердить свои слова:

‘Ни свтскіе, ни духовные князья не имютъ права ни владть Ходами, ни тснить ихъ, ни сидть на ихъ земл’.

— Стало быть, они еще не потеряли своей цны.

‘Мы повелваемъ всмъ сословіямъ нашего королевства Чешскаго, особенно членамъ коморы ныншнимъ и будущимъ, чтобы вышеупомянутые Ходы, врные намъ и любезные, владли всмъ, принадлежащимъ къ нашему городу Домажлицы, и какъ ныншніе, такъ и потомки ихъ, чтобы пользовались своими вольностями и правами, подтвериденными нами вновь, докол свидтельствуютъ о томъ эти листы, нын и на будущія вчныя времена нерушимо, дабы имъ никто никакихъ препонъ не чинилъ и учинити не могъ, подъ страхомъ наказаній и нашей королевской немилости, а также будущихъ королей Чешскихъ’.

Сыка, поднявъ голову, обратился къ Грубому и его сестр и проговорилъ:

— Слышали? ‘Врные и любезные’. Такъ старые короли называли въ этихъ листахъ нашихъ ддовъ и отцовъ, а теперь каждый писарь обзываетъ насъ хамомъ, а самого себя считаетъ чортовымъ кумомъ. Но этого не будетъ.— И онъ указалъ на грамоты:— Имй мы только эти два листа и тогда намъ нечего опасаться, что все пропало. И этихъ было бы достаточно для защиты на суд нашихъ правъ. Вс наши права тутъ прописаны.

— Такъ говорилъ и покойный отецъ, — сказала крестьянка.

— Знаешь ли, Кристя, когда эта шкатулка была еще у насъ?

— Какъ мн не знать,— подтвердилъ Грубый.— Но пора ее спрятать.

— Живо!— вскричала старушка.

Оба крестьянина уложили листы въ сундучекъ.

Когда Сыка заперъ ихъ и отошелъ отъ стола, Дражиновскій судья глубоко вздохнулъ.

— Мы должны были, можетъ быть, позвать Яна,— сказалъ онъ.

При этомъ вопрос Сыка обратилъ глаза на старушку. Она съ минуту помолчала и потомъ отвтила:

— Нтъ, такъ лучше.

Сыка кивнулъ своей взъерошенной головой, словно успокоившись. Потомъ старушка изчезла въ дверяхъ, которыя вели въ боковую комнату, а за ней послдовали ея товарищи.

Въ горниц было пусто и тихо, только окна дрожали, когда бушевавшій втеръ вдругъ ударялъ въ нихъ,, и тогда красный пламень сосновой лучины начиналъ быстро колыхаться. Въ эту минуту въ окошк, со двора, показалось чье-то лицо. Оно такъ-же быстро изчезло, какъ и появилось, повидимому, увидавъ, что въ горниц никого не было.

Это молодой хозяинъ внимательно смотрлъ въ окно своей матери.

Гости съ кованой шкатулкой, которыхъ онъ раньше замтилъ, ушли, Но изъ коморки около горницы раздался, звукъ падающей крышки…потомъ все стихло.

Спустя нкоторое время въ горницу вошелъ опять старый Грубый, а за нимъ Сыка и старушка.

Дражиновскій судья сейчасъ же собрался уходить. Сыка уже въ самыхъ дверяхъ еще разъ обернулся и сказалъ:

— Ну такъ помните, тетка, что вы общали.

— Люди честные, я поклялась передъ самимъ Господомъ Богомъ,— отвтила важно и не безъ укоризны старуха.

Черезъ минуту оба судьи стояли опять на двор передъ дверьми. На усадьб было темно и тихо. Цпь у стараго колодца подъ липой гремла и скрипла.

Выйдя на улицу, Сыка направился къ дому, а Грубый изъ Дражинова скрылся скоро во мрак. Только еще съ минуту были слышны его тяжелые, неторопливые шаги.

Какъ разъ въ то время, когда оба старика расходились, молодой Кожина выступилъ онъ темнаго угла за воротами своей усадьбы. Онъ подождалъ немного, словно наблюдая за удаляющимися, словно прислушиваясь къ ихъ шагамъ. Потомъ, повернувъ назадъ, возвратился къ себ домой тихими, неторопливыми шагами. Онъ вошелъ въ горницу, никмъ не замченный, и тихо улегся. Слышно было ровное дыханіе спящихъ жены и дтей. Но глубокіе вздохи молодого хозяина были еще слышне.

Старая Кожинова топила рано утромъ печь, не накинувъ даже платка на сдую голову, когда вошелъ ея сынъ.

Въ такое раннее время онъ рдко заходилъ къ матери. Поздоровавшись, онъ услся на лавку и смотрлъ поперемнно то черезъ окошко, на низкія облака, то на мать, которая разспрашивала его о дтяхъ, о Павлик и Ганалк, хорошо ли они въ эту бурю спали.

— Хорошо. А вы, матушка, рано улеглись?

— Рано.

— Но потомъ опять засвтили огонь. Я видлъ свтъ,— и онъ вопросительно взглянулъ на мать.

— Ради бури. Боялась, какъ бы чего не случилось.

Она произнесла это совершенно спокойно и равнодушно. Сынъ посидлъ еще немного и все ждалъ. Но мать не проронила ни словечка о вчерашнемъ. Самъ же онъ не хотлъ начинать.

Онъ ушелъ въ полномъ разочарованіи и съ горечью подумалъ:

— Даже родная мать не довряетъ!

III.

Посл бурной ночи насталъ такой погожій солнечный день, какіе рдко бываютъ осенью. Облака, съ утра еще покрывавшія небо, разсялись, выглянуло солнышко, и въ прозрачномъ воздух ясно выдлялись вершины Шумавы и Чешскаго лса. Изъ лсной чащи доносился порою протяжный, неясный гулъ.

Искра и Кожина направлялись вмст къ лсу. Они шли молча, погруженные каждый въ свою думу. Въ прежнее время Искра началъ бы разговоръ какой нибудь веселой шуткой, но сегодня, онъ видлъ, что съ Кожиной случилось что-то важное. Дойдя до опушки лса, волынщикъ, остановись противъ друга, взглянулъ на него своими ясными, веселыми глазами, потомъ, потрепавъ его по плечу, сказалъ съ участіемъ:

— Ой, ой, дружище, словно у тебя языкъ отсохъ. Что съ тобой случилось?

— Искра, скажи мн сущую правду, что говорятъ обо мн люди? Что я — никуда негодный человкъ, правда?

— Дурень ты, и что это теб въ голову взбрело?..

— Да какъ же иначе, когда родная мать не вритъ.

— Ой ли?

Кожина устремилъ на него свои проницательные глаза.

Помолчавъ съ минуту, онъ передалъ ему о томъ, что вчера произошло, о томъ, кто вчера приходилъ къ матери, что онъ тамъ- видлъ, какъ ждалъ, что и его позовутъ, какъ они ушли, точно его тутъ на усадьб и не было, и какъ мать, сегодня утромъ, отреклась во всемъ, не довряя ему.

Онъ говорилъ быстро и чмъ дальше, тмъ быстре.

— Они довряютъ, старой женщин, а мн нтъ. Вдь это не даромъ, но они не должны были бы такъ поступать. Они думаютъ, что у парня и кровь стала другая, если онъ женился. Раньше панъ былъ для него хуже чорта, а теперь прикажи онъ ему на маковыхъ головкахъ ходить, онъ и то сдлаетъ. А все-таки все у меня внутри кипло при вид, какъ панъ поступаетъ съ нами, какъ попираетъ наши права, меня не разъ подмывало заговорить, поднять голосъ, когда я вспоминалъ о покойномъ отц. Вдь, ты знаешь, что я былъ совсмъ мальчишкой, когда изъ Вны пришло извстіе о томъ, что у насъ отняли наши права. Тогда въ город, въ нашемъ замк читали всенародно бумагу о томъ, что ходамъ приказанъ perpetuum silentium, какъ тамъ стояло по латыни. Я хорошо запомнилъ эти слова. Созваны были вс судьи и старйшіе люди. Помню я хорошо, какіе поднялись крики, когда людямъ читали бумагу, и когда областной гетманъ объявилъ, что они должны разъ навсегда замолчать. Но врить этому никто не хотлъ. Старики, возвращаясь по домамъ, тоже жаловались и проклинали боле всего это perpetuum Silentium, считая его высочайшей несправедливостью, о которой человкъ и заявить не сметъ. Отецъ нсколько дней ходилъ, какъ въ воду опущенный, все молчалъ, но однажды, придя изъ лса, хватилъ дубиной по столу и вскричалъ:

— Я не буду хамомъ. Опять кто нибудь начнетъ — и снова польется кровь.

Молодой крестьянинъ глубоко вздохнулъ и съ минуту молчалъ. Глаза его горли, лицо пылало,

— И это все,— началъ онъ снова,— я не могъ, не могъ забыть, а когда подросъ и сталъ парнемъ, началъ размышлять обо всемъ этомъ. ‘Кто нибудь долженъ начать’,— раздавалось у меня въ ушахъ и днемъ, и ночью, и мн казалось, что это мн присуждено Господомъ Богомъ. И припомнились мн слова отца, что польется кровь. О себ я не боялся. Пусть я погибну, зато другимъ будетъ легче,— думалось мн.— Подожди, когда будешь хозяиномъ,— говорилъ я себ, а тутъ вышло другое. Ради Ганны я забылъ обо всемъ на свт,— потомъ пошли дти… Но эти мысли не оставляли меня, не давали покоя ни днемъ, ни ночью.

Время придетъ,— думалось мн, и кто-нибудь долженъ будетъ начать. Мы не желаемъ быть ихъ рабами. И мы не будемъ!— прибавилъ, онъ съ жаромъ.

— А ты полагаешь, что теперь время?

— Если панъ добивается нашихъ грамотъ, то, стало быть, он еще имютъ цну. Теперь настало время. А если не начнутъ наши судьи, то я начну. Да разсудитъ насъ Богъ! Я ршилъ это сегодня ночью.

И оба повернули назадъ.

Въ это время раздался чей-то могучій голосъ. Они увидали въ пол, при дорог, человка богатырскаго роста, который, махалъ имъ своей окованной палицей. По громовому голосу, по высокой фигур они сейчасъ же узнали Матвя Пршибека. Онъ стоялъ на меж, у колючаго кустарника, ягоды котораго мстами уже побурли. На голов у него была большая широкополая шляпа. Втеръ слегка разввалъ его длинные волосы, блый суконный кафтанъ нараспашку и ремни у кожаныхъ, короткихъ штановъ.

Его морщинистое, мрачное, но вмст съ тмъ и спокойное лицо пристально глядло навстрчу Кожин и его спутнику. Губы его были крпко сжаты. Невозмутимо и неподвижно, словно изваяніе, стоялъ этотъ послдній ходскій знаменосецъ. Онъ не пошевельнулся и тогда, когда обратился къ Кожин со слдующими словами:

— И гд ты, Кожина, пропадаешь въ то время, когда у тебя рубятъ межевые знаки?

Эти слова, произнесенныя какъ будто небрежно, какъ громомъ поразили молодого крестьянина.

— У меня? Но гд?

— Тамъ, на Глинищахъ.

— Кто?

— Панъ.

Словно что-то охватило Кожину. Ошеломленный, но еще не совсмъ понимая, онъ устремилъ вопросительный взоръ на стараго хода, который прибавилъ:

— Да врно теб говорю. Я шелъ неподалеку. Тамъ управитель изъ Трханова съ дворскими батраками.

— Чтобъ черти ихъ побрали!— воскликнулъ взбшенный Искра, и оба друга во весь духъ пустились бжать въ ту сторону, гд лежали упомянутыя поля.

У подошвы холма, на краю вспаханнаго поля стояла могучая старая липа. Ея обнаженная верхушка шумла, точно она тяжело вздыхала. То были уже послдніе вздохи. Зубастая пила все глубже и глубже врзывалась въ самое сердце вкового дерева, въ которое только что сдлалъ надрзъ топоръ.

Подъ липой стояли трхановскій управитель и два дюжихъ поденщика, между тмъ какъ два батрака, стоя на колняхъ, прилежно и быстро работали пилой.

Напротивъ, изъ недалекаго Трханова, выбгали люди и, глубоко пораженные, смотрли съ ужасомъ на то, что длали съ липой Кожины. Новое насиліе Ламмингера! Кто бы посмлъ срубить такое старое дерево, стоявшее здсь вками, и которое было уже тмъ священно, что раздляло владнія и было какъ бы межевымъ знакомъ, признаннымъ съ незапамятныхъ временъ даже закономъ {Со стародавнихъ временъ, какъ повсюду у насъ, такъ и въ Ходскомъ краю, деревья служили межевыми знаками, и для обозначенія этого на нихъ вырзали кресты.}.

Они не обратили даже вниманія на крестъ, вырзанный на дерев, который словно говорилъ: ‘Не укради! Не пожелай всего, елико суть ближняго твоего!’

Вдругъ вс остановились, и управитель нахмурился. Пила смолкла, вс обратились въ ту сторону, откуда раздался могучій окрикъ. Молодой Кожина летлъ внизъ по полю, словно дикій вихрь, а за нимъ Искра Расхурекь.

Весь запыхавшись, раскраснвшись, Кожина остановился у самаго дерева. Съ минуту настала глубокая тишина. Только липа глухо шумла. Челядь глядла поперемнно то на управителя, то на Кожину. Послдній нсколько мгновеній не могъ вымолвить ни слова, отъ волненія. Онъ весь дрожалъ, глаза у него горли и вдругъ онъ загремлъ:

— Кто позволилъ вамъ это?

— Панъ приказалъ,— отрзалъ управитель, отчеканивая слово ‘приказалъ’, потомъ, обернувшись къ работникамъ, коротко произнесъ:

— Пилите дальше.

— Не смйте!— вскричалъ Кожина.

Выпрямившись, онъ точно выросъ.

— Я тутъ господинъ, я тутъ панъ. Это мое дерево, моя дорога. Отецъ, ддъ и праддъ владли имъ.

— А ты имъ владть не будешь. Мы въ бумагахъ нашли, что это принадлежитъ панамъ!

— Ваши бумаги! Въ нихъ тоже стояло, что наши вольности, наши права не имютъ цны. Ха, ха, ха! Вы все отняли у насъ, сдлали насъ своими батраками и, кром того, хотите еще отнять этотъ кусокъ земли, который насъ кормитъ. Злоди! Даже святого креста не боитесь.

— Молчать!— закричалъ управитель.

— Не буду молчать. Мы имемъ свои права, свои вольности. По какому праву вы…

Онъ былъ уже у самаго ствола и, закричавъ на парней, разомъ отбросилъ ихъ въ сторону. Въ эту минуту управитель, подскочивъ, какъ бшеный, протянулъ руку, желая схватить крестьянина, но Кожина, раздраженный этимъ, оттолкнулъ его съ такою силой, что тотъ пошатнулся.

— Прочь, панскій птухъ, а не то задавлю!— кричалъ молодой крестьянинъ, но батраки бросились на него по приказанію управителя. Тогда Искра, видя, что дло не шуточное, подбжалъ на помощь къ Кожин противъ въ шесть разъ сильнйшаго врага. У подпиленной липы завязалась жестокая драка.

Оба ходовака, хотя и безоружные, дрались съ ожесточеніемъ, особенно круто приходилось парнямъ противъ мускулистаго Кожины. Они не могли съ нимъ справиться. Длилось это не долго. Борьба была слишкомъ неравна. Искра упалъ уже на землю, но, и лежа, онъ боролся съ батраками, которые навалились ему на грудь. Кожина еще стоялъ, но кровь ручьями текла у него по лицу.

Въ эту минуту со стороны села раздался зычный голосъ:

— Бросьте, да поскоре, покуда еще живы!

Богатырская фигура Матвя Пршибека показалась неожиданно для всхъ. Съ суровымъ видомъ онъ шелъ внизъ скорыми шагами, наклонивъ палицу, словно готовясь нанести ударъ.

Видя, что его никто не слышитъ, либо слышать не хочетъ, онъ прибавилъ шагу и вскричалъ громкимъ голосомъ:

— Кожина, парень, понатужься еще немного, и я уже тутъ!

Подъ липой опять возобновилась драка. Ходоваки напрягали послднія силы. Искр удалось вырваться изъ рукъ врага, вскочивъ на ноги, онъ старался пробраться къ своему товарищу, разсыпая удары направо и налво, кругомъ послдняго образовался точно живой клубокъ изъ нападающихъ. Оттуда неслись проклятія и крики.

Кожина началъ уже слабть, но теперь снова воспрянулъ. Два батрака и управитель сами отскочили, когда крпкая палица Пршибека начала здить по ихъ спинамъ и головамъ.

~— Панская челядь! Еще крадетъ, еще убиваетъ!— кричалъ Пршибекъ и молотилъ палицей на вс стороны, такъ что управитель со своими приспшниками бросился бжать, чтобы спастись отъ ударовъ.

Подъ липой стало тихо и спокойно.

Когда Пршибекъ вернулся обратно, прогнавъ управителя, Искра перевязывалъ голову своему другу, не чувствуя собственной раны. Кожина былъ блденъ, какъ полотно. Когда старый Пршибекъ подошелъ къ нему, онъ подалъ ему руку и проговорилъ:

— Спаси тебя Богъ. Жаль, что я раньше не пришелъ — И онъ пристально поглядлъ на смертельно раненую липу.

— Было бы все едино,— отвтилъ Пршибекъ.— А теперь пойдемъ домой. Ты ужъ больно много крови потерялъ.

— Вотъ она и полилась,— словно про себя произнесъ Кожина, глядя на правую руку, которая была вся забрызгана кровью.

Волынщикъ его хорошо понялъ. Когда они уходили, Кожина оглянулся еще разъ на липу. Его предки отдыхали подъ ея тнью. Онъ самъ со старымъ ддомъ сиживалъ здсь не разъ со жнецами во время жатвы, не одно поколніе укрывала она своею снью, была красива и извстна не только его семейству, но и всему околотку — и вдругъ самовластный панъ такъ поршилъ съ ней!

— Я возвращался уже домой.— говорилъ Пршибекъ,— какъ вдругъ мн пришло въ голову: ‘Кожина горячъ, а тхъ много. Ему, быть можетъ, круто придется’.

Онъ шелъ по правую руку молодого крестьянина, а Искра — по лвую.

У села они разошлись. Пршибекъ направился прямо домой. Кожина зашелъ сперва къ волынщику, чтобы смыть кровь. Ему не хотлось пугать Ганну.

Несмотря на это, она испуганно вскрикнула, когда онъ съ обвязанной головой неожиданно вошелъ въ горницу. Онъ улыбался и старался успокоить жену, но скоро пересталъ и, свъ на кровать, понурилъ голову. Жена хлопотала, приготовляя все для перевязки, ее нисколько, не удивило, что онъ вдругъ замолчалъ и сдлался мраченъ.

Она подумала, что причиной этого его рана. Но это было не такъ. Мысли не давали ему покоя: ‘Тутъ уже дло идетъ о всей жизни, а не объ однихъ правахъ. Другого выхода нтъ,— и это суждено мн Господомъ Богомъ’,— снова, и все сильне, раздавалось въ душ молодого крестьянина.

Въ эту минуту послышались маленькіе, быстрые неувренные шажки, маленькій Павликъ прибжалъ отъ бабушки, а за нимъ, заплетаясь, шла златокудрая Ганалка. Дти, увидавъ отца, съ крикомъ бросились къ нему и обхватили его колни. Подхвативъ обоихъ, онъ усадилъ ихъ и прижалъ къ себ. Вслдъ за ними вошла его старуха мать. И до нея дошла всть о томъ, что паны срубили старую липу Кожины. Больше она ничего не знала. Взволнованная этимъ извстіемъ, она нахмурилась, увидавъ сына, играющаго съ дтьми.

— Паны срубили липу на Глинищахъ?— сказала она строго.

— Да, я знаю.

Она теперь только увидала его повязку.

— У тебя обвязана голова.

— Мн расшибли ее подъ липой,— спокойно отвтилъ онъ.

— Ты оборонялся?!

— Но не сохранилъ ее.

Старая крестьянка, направлявшаяся отъ двери къ постели, при этихъ словахъ вдругъ остановилась, и взглядъ ея съ нмымъ удивленіемъ остановился на сын.

Потомъ, прервавъ молчаніе, она спросила, уже не такъ рзко:

— У тебя глубокая рана?

Онъ отрицательно покачалъ головой.

Въ эту минуту не стало старой липы на Глинищахъ. Панскіе работники срубили ее, вернувшись назадъ, посл ухода ходоваковъ. И когда сумерки спустились на землю, они повалили вковое дерево. Оно лежало тутъ, какъ сраженный великанъ, и всю ночь были точно слышны глубокіе вздохи и всхлипыванія.

IV.

Пршибки были въ Узд не изъ первыхъ по богатству. Ихъ усадьба и по вншнему виду ничмъ не отличалась отъ другихъ. Она была вся деревянная, уже ветхая, и мстами покосившаяся.

На двор было тихо, нигд ни души. Было воскресенье, немного позже полудня. И каждый, благодаря суровой погод, предпочиталъ оставаться дома.

Въ просторной, теплой горниц, которая была убрана просто, безъ всякихъ украшеній, сидли одни мужчины, пожилые и старые, все серьезные и степенные въ движеніяхъ, и бесда велась тихая. Былъ здсь Матвй Пршибекъ безъ жупана, въ однихъ штанахъ и куртк, около хозяина сидлъ его двоюродный братъ, Пайдаръ изъ Починовицъ, коренастый и статный ходъ, а противъ него, — Постршесковый Псутка который, идя изъ города, зашелъ сюда съ Пайдаромъ. Они вс сидли на грубыхъ стульяхъ, кругомъ огромной липовой колоды, служившей съ незапамятныхъ временъ у Пршибка столомъ. Этотъ самодльный столъ стоялъ тутъ еще при жизни дда Матвя Пршибка, какъ уврялъ его отецъ. Послдній не сидлъ больше за нимъ, но противъ него, у очага, завернувшись въ овечій тулупъ. Онъ уже не могъ обойтись безъ него, потому что въ его годы кровь начинаетъ стынуть въ жилахъ. Прожилъ онъ не мало такихъ холодныхъ дней: какъ давно онъ по блу свту бродитъ,— и самъ хорошенько не знаетъ. Онъ самъ не считалъ свои годы, а врилъ только своей памяти. Онъ говорилъ, что хорошо помнитъ великую войну,:— парнемъ, родившимся въ начал ея, ему еще пришлось участвовать въ ней,— вдь, она длилась цлыхъ тридцать лтъ! Старый Пршибекъ хорошо помнилъ и славныя ходскія времена, когда они еще были вольными людьми, когда они имли свой городъ и свои права, онъ видлъ еще, какъ отецъ ходилъ въ лсъ въ полномъ вооруженіи, со знаменемъ рук. Это было въ начал той великой войны. Отецъ несъ ходское знамя, что съ незапамятныхъ временъ было правомъ Пршибковъ.

Старикъ любилъ разсказывать объ этомъ, онъ говорилъ, какъ длались заски, какъ мужчины изъ каждаго села ходили на цлыхъ двадцать четыре часа въ лсъ на стражу, взявъ съ собою только хлба, да сушенаго мяса, какъ онъ самъ пятнадцатилтнимъ подросткомъ убжалъ въ заски къ мужчинамъ и оставался тамъ съ ними вмст, около костровъ, и днемъ, и ночью. А теперь какія времена, какія перемны! Чего онъ только не видалъ, что только не пережилъ, чего еще не дождется! И теперь онъ только что услыхалъ диковинныя вещи, не предвщавшія ничего добраго. Постршесковый Псутка и Пайдаръ изъ Починовицъ разсказывали о томъ, что паны рыщутъ по всмъ селамъ, желая отыскать старинныя грамоты, и что Сыку еще вчера звали въ Трхановъ, въ замокъ, гд ему начали грозить наказаніемъ, ежели онъ не откроетъ, гд находятся эти старые листы.

— Но у него точно языкъ отсохъ, такъ же, какъ и у всхъ другихъ,— прибавилъ Псутка, который разсказывалъ о Сык.

Матвй Пршибекъ, нахмурившись, молчалъ и только слушалъ, но вдругъ, поднявъ голову, произнесъ:

— Молчалъ! Мы тоже молчимъ! Это мы вс умемъ. Они взваливаютъ на насъ новыя тяготы — и мы молчимъ, они бьютъ насъ — и мы молчимъ, они отняли у насъ лсъ — и мы молчимъ, они рубятъ наши межевые знаки, и наши поля, крадутъ — и мы опять молчимъ.

Тутъ поднялся отъ очага его старикъ-отецъ и скорыми шагами подошелъ къ столу. Старикъ былъ такого же роста, какъ и его сынъ, только голова съ годами наклонилась впередъ, да плечи сгорбились. Онъ нахмурилъ густыя, сдыя брови, глаза у него загорлись, и онъ, приподнявшись, проговорилъ еще довольно звучнымъ голосомъ:

— Ты хорошо сказалъ это, парень,— этого не было бы въ стародавнія времена. Вс поголовно поднялись

бы, посмй только кто срубить межевикъ, будь это хоть самъ князь, а не то что какой нибудь нмецъ!

Вдругъ старецъ умолкъ, Псутка и Пайдаръ вскочили и бросились къ окошку. Въ горницу ворвался громкій звукъ полевой трубы, короткій и пронзительный, потомъ онъ снова повторился, дальше и тише. Матвй Пршибекъ подошелъ, не спша, къ окну и взглянулъ на площадь, его гости тоже. Въ эту минуту въ горницу вбжала Манка, дочь Матвя, а за ней вошелъ и молодой Шерловскій, вмст съ Пайдаромъ пришедшій изъ Починовицъ. Манка подбжала къ дду, спрашивая, что приключилось, что длается?

Старикъ, стоя у стола, очнулся отъ своего тяжкаго раздумья и коротко отвтилъ:

— Войско.

Манка перепугалась. Взглядъ ея при этихъ словахъ остановился на отц. Онъ стоялъ до сихъ поръ мрачный, неподвижно около окошка и спокойно наблюдалъ.

Гулъ на улиц усиливался. Тихое, пустынной село разомъ ожило. Люди выбгали изъ домовъ, звали друга, спрашивали, что приключилось. Одни перебгали черезъ дорогу, другіе бжали по тому направленію, откуда раздавался звукъ трубы. Но вс вдругъ остановились, и т, которые шли, и т, которые бжали: съ минуту водворилось молчаніе. Изъ-за заборовъ показалась лошадиная голова, за ней другая, третья, и между строеніями выхали рысью четверо всадниковъ. Трое были королевскими кирасирами, четвертый въ обыкновенной одежд.

— Чтобы черти его побрали!— вскричалъ Псутка — Это Трхановскій управитель.

— Онъ указываетъ сюда!— прибавилъ быстро Пайдаръ.— Матвй, еще есть время,— они, вдь, идутъ за тобой.

Манка, вскрикнувъ, подбжала къ отцу, умоляя его послушаться и бжать черезъ задній ходъ въ поля. Онъ тихонько ее отстранилъ, словно не слыхавъ ея просьбы.

— Зачмъ мн бжать?— сказалъ онъ, обернувшись, къ говорившимъ,— Разв я убійца?

— Вотъ это хорошо, парень,— и я такъ думаю,— поддержалъ его старый отецъ.

Конскій топотъ раздался передъ самой усадьбой, а затмъ послышался голосъ управителя, который приказывалъ отворить ворота.

Мужчины озабоченно переглянулись. Манка взглянула на отца, который твердыми шагами направился отпирать ихъ. Они скрипнули, и одинъ изъ коней заржалъ. Ножны палашей зазвенли, когда два кирасира слзали съ коней. Управитель, за ними.

— Вотъ онъ!— вскричалъ послдній, указывая на Пршибка.— Пойдемъ съ нами, да поскорй.

— Куда?— отозвался ходъ, стоя прямо противъ управителя и выдляясь своимъ ростомъ даже надъ громадными высокими кирасирами, которые стали по об его стороны.

— Не спрашивай, а иди. А не_: пойдешь…— и управитель подошелъ.

— Не грозите,— вы знаете, я этого не боюсь,— отвчалъ Пшибекъ, и по его лицу скользнула насмшливая улыбка.

— Ну же, поживе… А. гд, твой отецъ?

При этихъ словахъ Пршибекъ вздрогнулъ.

— Что вамъ нужно отъ моего старика?

— Онъ тоже пойдетъ съ нами.

— Чтобы я видлъ, какіе вы палачи,— раздался голосъ въ сняхъ, и на порог показался старый отецъ Матвя. Холодный втеръ разввалъ блые волосы стараго кмета (судьи), онъ стоялъ прямо, насколько позволяли ему его годы, и равнодушно глядлъ на солдатъ и управителя.

Потомъ онъ обернулся къ внучк, которая въ испуг схватила его за руку. Въ эту минуту сынъ ршительно объявилъ управителю, что не пойдетъ, покуда нб узнаетъ, куда его хотятъ вести.

— Скажу теб, чтобы ты не боялся: сначала въ судейскую избу, а потомъ къ намъ,— насмшливо проговорилъ управитель.

— А мой отецъ?

— И онъ тоже!

— А зачмъ ему?

— И чего теб разговаривать съ нимъ, Матвй.— отозвался старикъ.— Пойдемъ, Манка, подай отцу жупанъ.

Передъ усадьбой собрались сосди. Вс съ ужасомъ глядли на невиданное шествіе, которое тронулось изъ усадьбы Пршибка.. Впереди халъ Трхановскій управитель на кон, за нимъ трое кирасиръ, между которыми шли, каждый порознь, оба Пршибка: старикъ въ кожух, опираясь на палицу, сынъ безъ нея, съ высоко поднятой головой. За ними слдовала Манка съ молодымъ Шерловскимъ, дядей Пайдаромъ и Псуткой. Мужчины старались успокоить испуганную двушку.

Когда они дошли до избы, оттуда выглянули двое другихъ кирасиръ, между которыми стоялъ молодой Кожина съ обвязанной головой, около него блдная, заплаканная жена съ маленькой Ганалкой, а рядомъ,— старая Кожинова, держа Павлика за руку. Старуха Кожинова не плакала, но по ея мрачному лицу, по ея глазамъ, устремленнымъ на сына, можно было понять, что на душ у нея далеко не спокойно.

Передъ избой уже собралась толпа народа,— и молодыхъ, и старыхъ, и мужчинъ, и женщинъ. Вс глядли навстрчу Пршибку, но вдругъ вс обернулись,— откуда-то взялся волынщикъ Искра, который, пробравшись къ управителю, остановился передъ нимъ и сказалъ полунасмшливо, полусерьезно:

— Панъ управитель, и я участвовалъ въ той музык подъ липой!

Сочувственный ропотъ встртилъ это заявленіе волынщика, между тмъ, какъ откуда-то раздалось восклицаніе: ‘Мать Пресвятая Богорица, еще войско’!

V.

Но это было не войско, а только кучка всадниковъ,— кирасиръ. Во глав ихъ хало нсколько пановъ, видимо начальниковъ, въ блыхъ плащахъ.

Какъ только кучка всадниковъ въхала въ село, отъ нея немедленно отдлилось нсколько человкъ, которые направились въ переулки между строеніями и заняли вс выходы изъ села. Прочіе остановились на плошади передъ избой. Уже появленіе первыхъ кирасиръ переполошило весь Уздъ, теперь же при этомъ новомъ неожиданномъ появленіи волненіе еще боле усилилось. Шумъ и гулъ несмтной толпы разомъ умолкъ, когда вновь прибывшіе вынули, по данному знаку, палаши. Она точно остолбенла, когда кованныя ножны зазвенли и голое оружіе заблистало на солнц.

Женщины глядли въ испуг, мужчины, нахмурившись, смолкли.

Когда передніе два офицера спшились, среди людей раздались восклицанія, живое выраженіе ужаса:

— Вонъ, вонъ и Трхановскій панъ.

Едва взоры всхъ обратились въ указанномъ направленіи, какъ кто-то воскликнулъ:

— И управитель. Кошъ изъ Кута тутъ.

И въ самомъ дл, это былъ самъ Максимиліанъ Ламмингеръ, владтельный панъ фонъ Альбенрейтъ, занимавшій въ это время должность областного гетмана Пильзенской области. Рядомъ шли два старшихъ офицера, а. за ними управитель Кошъ. Владлецъ ходовъ Ламмингеръ, человкъ средняго роста, шествовалъ съ высоко поднятой головой, твердо и увренно. Блдноголубые глаза глядли, повидимому, равнодушно, но и внимательно на толпившійся народъ, холодный втеръ слегка разввалъ красивыя кудри его рыжеватаго парика и плащъ, который свободно спускался на его плечи.

Трхановскій управитель поспшилъ впередъ и грубо приказалъ толп разступиться и очистить дорогу. Ламмингеръ шелъ среди безмолвнаго народа, глядя себ прямо подъ ноги, его глаза встртились у самыхъ дверей со сверкнувшимъ, но мрачнымъ взглядомъ, который прямо остановился на его блдномъ, надменномъ лиц.

А глядлъ такъ на него молодой статный крестьянинъ, голова котораго была обвязана блымъ платкомъ. Это были глаза не трусливаго запуганнаго раба, но гордаго, свободнаго человка, который зналъ, что такое чувство собственнаго достоинства.

Свтлыя рсницы Ламмингера невольно быстро замигали.

Въ ту самую минуту, какъ въ сни, входилъ Трхановскій панъ съ офицерами, волынщикъ Искра, пробравшись къ Пршибку, который стоялъ между двумя кирасирами, указалъ на рыжеватыя кудри Ламмингера и, усмхаясь, промолвилъ:

— Господь Богъ его не напрасно отмтилъ:

— У каждой шельмы есть своя примта,— сухо и коротко отвтилъ Пршибекъ. Въ это время Трхановскій управитель приказалъ рзкимъ голосомъ войти въ горницу обоимъ Пршибкамъ, молодому Кожин и нсколькимъ другимъ, наиболе уважаемымъ крестьянамъ, которые были для этого нарочно собраны. Кожина прежде, чмъ войти, оглянулся, взглядъ его упалъ на жену и дтей. Онъ увидалъ ея блдное, заплаканное лицо. Она пробралась вслдъ за нимъ, и — удивительно — Трхановскій управитель, оставшійся въ дверяхъ, пустилъ ее и старуху мать съ дтьми, такъ же, какъ и женъ всхъ тхъ, которыхъ привели въ горницу, а молодая Манка Дршибкова смло прошла туда же.

Глаза всхъ были устремлены на пановъ, которые, сбросивъ плащи, стояли въ углу у большого стола съ рзными ножками и оживленно говорили о чемъ-то вполголоса.

Среди офицеровъ въ блыхъ мундирахъ и красныхъ штанахъ выдлялся Ламмингеръ своимъ коричневато-краснымъ мундиромъ съ широкими лацканами, у которыхъ спереди блестли отвороты и золотое шитье. Вправо отъ пановъ стоялъ управитель Кошъ, изъ уваженія къ господамъ онъ обнажилъ голову. По его осанк и всему обращенію можно было сейчасъ же догадаться, что это старый служака.

Поближе къ приведеннымъ ходамъ, но отдльно отъ нихъ, стоялъ судья Сыка, онъ внимательно наблюдалъ за каждымъ изъ пановъ, и затмъ поворачивалъ свою взъерошенную голову въ сторону своихъ земляковъ. Искра Ршехурекъ, стоявшій позади, хорошо видлъ, какъ судья, оставивъ незамтно и осторожно свое мсто, старался приблизиться къ нимъ, вроятно, желая имъ что-нибудь сказать или шепнуть, и что ему не мало мшала въ этомъ кучка дюжихъ кирасиръ въ черныхъ кольчугахъ, которые держали громадные обнаженные палаши.

Старйшіе крестьяне, которыхъ насильно сюда привели, пристально глядли на пановъ, нкоторые не безъ раздраженія, большинство же, правда, мрачно, но спокойно ожидало, что будетъ, особенно Матвй Пршибекъ, который былъ на цлую голову выше всхъ. Хуже приходилось его старому отцу. Кметъ только съ трудомъ стоялъ, а сидть было невозможно. Единственнымъ для него облегченіемъ было опираться на могучую старую палицу.

Одинъ молодой Кожина былъ что то неспокоенъ: онъ то взглядывалъ на пановъ и на Сыку, то опять оборачивался, потомъ начиналъ кивать головой не жен, а матери. Она, замтивъ это, пробралась къ нему. Въ эту минуту паны прекратили свою бесду, и кутскій управитель, по знаку своего господина, началъ громко и отчетливо читать какую-то бумагу.

Но старая Кожинова не слыхала его первыхъ словъ. Она была озадачена. Взволновали ее такъ нсколько словъ сына.

— Мать, паны не за мной пришли, а за грамотами,— шепнулъ онъ ей.— Хорошо ли вы ихъ припрятали?

Онъ сказалъ только это, и больше ничего. Но для старой Кожиновы этого было достаточно. Онъ знаетъ, что грамоты у нея!

Кто же сказалъ ему? Конечно, не Сыка. Оттого-то онъ наблюдалъ за ней и молчалъ, какъ дубъ молчалъ, а теперь боится за нее.

Такія мысли проносились въ сдой голов старой ходки. Что длать, что подумать? Ея полный ужаса взглядъ остановился на статномъ сын. Онъ уже не оборачивался, но внимательно слушалъ то, что читалъ строгимъ голосомъ Кошъ, стоя такъ же прямо, какъ верстовой столбъ.

Въ горниц воцарилась глубокая тишина.

Кутскій управитель припомнилъ, что посл страшнаго крестьянскаго возстанія двнадцать лтъ тому назадъ {Въ 1680 г.} было обнародовано высочайшее повелніе, по которому вс вольности и льготы, данныя передъ этимъ возстаніемъ, были уничтожены и отняты, отсюда произошли тяжбы и споры крпостныхъ съ господами за эту самую свободу и вольности. А въ нкоторыхъ мстахъ, такъ же, какъ и въ здшнихъ ходскихъ селахъ, этихъ грамотъ, хотя уже и никуда не годныхъ, не выдали, въ томъ невжественномъ заблужденіи, что съ ихъ помощью можно еще чего-нибудь добиться. Мало того, здсь въ узд многіе изъ крпостныхъ позволили себ насиліе и даже подняли руку на служащихъ у его милости ясновельможнаго пана Ламмингера, гетмана Пильзенской области, ссылаясь на свои права и вольности.

Несмотря на это, его милость ршилъ, по своей благости, на этотъ разъ простить непокорному, забывшемуся Яну Сладкому, по прозванію Кожина, а равно всмъ тмъ, которые ему помогали. Но вмст съ тмъ гетманъ Пильзенской области, убдившись, что одн только предполагаемыя вольности были тому причиной, издалъ, отъ имени Верховной власти, строгій приказъ — выдать вышеупомянутыя грамоты, которыя нигд не могутъ быть спрятаны, какъ тутъ въ Узд, и выдать ихъ безъ промедленія и добровольно, въ противномъ случа ослушники непокорные подвергнутся немедленно, по распоряженію властей, строгой кар. Кошъ опустилъ правую руку, державшую этотъ приказъ.

Онъ устремилъ свои надменные глаза на крестьянъ, словно желая убдиться, какое дйствіе произвели его слова.

Ламмингеръ слушалъ, повидимому, равнодушно и холодно оглядывалъ стоявшихъ передъ нимъ ходовъ. Но всего чаще его глаза останавливались на молодомъ Кожин, взглядъ котораго его въ первый разъ такъ поразилъ.

Когда Кошъ докончилъ чтеніе, на минуту воцарилась глубокая, мертвая тишина. Было ясно, что только что прочтенный приказъ произвелъ сильное впечатлніе. Вс т, которые только что передъ тмъ испугались войска, бряцанья оружія и начальниковъ съ областнымъ гетманомъ, такъ неожиданно появившихся, теперь глядли на трхановскаго пана не безъ страха и опасенія.

Кожина оглянулся на Сыку, словно ожидая, что судья отзовется. Но тотъ молчалъ. Молодой крестьянинъ, не долго думая, началъ:

— Все то, что панъ управитель читалъ,— правда, я дрался съ панскими работниками, но управитель рубилъ мою родовую липу, и я защищалъ ее, и я долженъ былъ защитить ее. Эта Кожиновская липа стояла тамъ съ тхъ поръ, какъ я себя помню, еще при покойномъ отц, дд и прадд,— вс старики это хорошо помнятъ. Потому спасибо за милость, но я ничмъ не провинился. А что касается до тхъ грамотъ, то паны сами хорошо знаютъ, что он еще имютъ дну. Он имютъ цну и будутъ ее имть, такъ какъ въ томъ сельскомъ возстаніи мы, ходоваки, не участвовали, даже пальцемъ не пошевельнули. Оттого и повелніе это изъ Вны не касается насъ, а лишь тхъ крестьянъ, которые бунтовали.

Кожина произнесъ первыя слова тихо, словно подыскивая ихъ или медля произнести: но потомъ его рчь, благодаря прирожденному краснорчію, полилась свободно и онъ говорилъ скоро и убжденно. Его лицо пылало, глаза горли. Отвтъ Кожины произвелъ большее впечатлніе, нежели строгій гетманскій приказъ, прочитанный Кошемъ. Тогда словно тяжелый камень надавилъ грудь присутствующихъ ходовъ,’ а теперь всхъ облегчила рчь Кожины. Сыка съ ужасомъ глядлъ на этого смльчака, который говорилъ такія рчи, на того человка, которому онъ до сихъ поръ не доврялъ ничего важнаго. Старый Пршибекъ кивалъ своей сдой головой, а его сынъ язвительно улыбнулся и взглянулъ на управителя и Ламмингера, точно желая сказать:

— Все это напрасно, хитрая лиса,— не пойдемъ къ теб въ силки!

Остальные же, прежде пріунывшіе, теперь пріободрились.

Но свтлыя рсницы Ламмингера опять быстро замигали, а въ глазахъ вдругъ вспыхнула злость. Оба офицера, не мало пораженные всмъ этимъ, переводили глаза со смлаго оратора на областного гетмана.

Послдній, овладвъ, наконецъ, собою, проговорилъ:

— Вы слышали Высочайшее повелніе. Совтую вамъ покориться. Кто же ослушается, съ тмъ будетъ поступлено, какъ съ бунтовщикомъ и мятежникомъ, а вамъ хорошо извстно, какъ были недавно наказаны закоренлые бунтари.

По его произношенію можно было узнать, что чешскій языкъ не родной ему. Сказавъ эти нсколько словъ, онъ кивнулъ управителю Кошу, и тотъ началъ поочередно спрашивать всхъ ходовъ, знаютъ ли они, гд грамоты.

Первый, наполовину слпой старикъ, отвчалъ:

— Не вдаю, ваша милость.

Также другой, третій, то же отвтилъ и старый Пршибекъ, наконецъ, дошли и до его великана-сына. Онъ холодно взглянулъ на красное, разсерженное лицо управителя и отвчалъ:

— Не знаю, а если бы и зналъ, то не сказалъ бы.

Управитель издалъ вполголоса проклятіе, затмъ остановился около молодого Кожины и мрачно усмхнулся, когда и этотъ произнесъ ршительно: ‘не знаю’,— такъ же какъ и послдній — судья Сыка.

Надменное лицо Ламмингера поблднло. Оба офицера, раздраженные упорствомъ крестьянъ, начали ему о чемъ-то живо говорить вполголоса, онъ же, выступивъ немного впередъ, проговорилъ дрожащимъ голосомъ.

— Лучше выдайте свои старыя бумаги и грамоты, покуда еще не поздно, покуда еще войско, которое останется здсь, не отняло у васъ послдній талеръ, послдній кусокъ хлба, покуда вы вс, тутъ стоящіе, не закованы въ ‘цпи, а одинъ или двое изъ васъ не очутились на плах.

Онъ взглянулъ на молодого Кожину, который даже не опустилъ передъ паномъ глазъ.

Договоривъ это, Ламмингеръ кивнулъ солдату, чтобы тотъ подалъ ему плащъ, потомъ громко сказалъ Кошу, уже уходя:

— Теперь исполняйте свой долгъ, имете вс полномочія на это.

VI.

Старая Кожинова уже не видала, не слыхала всего этого. Она сейчасъ же, какъ только управитель Кошъ началъ читать о грамотахъ, взяла отъ матери Павлика и, шмыгнувъ мимо солдатъ и людей, поспшила домой, на усадьбу. Когда же, спустя нкоторое время, опять возвращалась, то у самыхъ воротъ встртила Искру Ршехурека, который летлъ, словно вихрь, во дворъ.

— Что случилось?— спросила старуха.

— Не доброе… Сыка хотлъ мн что то сказать, да не могъ. Услыхалъ я только одно, что будутъ во всхъ усадьбахъ длать обыскъ. Вотъ все, что я могу теб сказать.

— Паны ухали?

— Да, въ Трхановъ, но войско осталось, а управитель Кошъ больно грозитъ Сык и Яну.

Старуха вздрогнула.

— А что же ему нужно?

— Что нужно? Грамоты. У Сыки уже глядятъ — везд перешарили эти солдаты, а Ганка, ужъ причитаетъ.

— А Янъ?

— Какъ дубъ.

Кожинова ничего больше не сказала. Она, словно молодая, пустилась бжать. Еще издалека были слышны крики и гулъ. Толпа крестьянъ передъ избой сильно волновалась. Добжавъ туда, она встртила одну женщину, которая, выбжавъ изъ дома, всплеснула руками и вскричала.

— Мать Пресвятая Богородица, что тамъ длается! Несчастная жена!.. Кожинова!— вскричала она, увидавъ старуху,— бги скоре, твоего сына бьютъ.

Когда взволнованная старуха вбжала въ горницу, ей представилась тяжелая картина. Въ углу, около своего отца стоялъ связанный Матвй Пршибекъ. Рядомъ Манка, держа перепуганнаго Павлика Кожины, между тмъ какъ его мать, прижимая къ своей груди Ганалку, стояла на колняхъ передъ кутскимъ управителемъ, прося за своего мужа. Въ сторон, въ другомъ углу, два кирасира наносили палашами удары Сык, желая вынудить у него признаніе. То же самое продлывалось до этой минуты и съ молодымъ Кожиной, пока его врная жена не остановила это зврство.

— Ганка, встань, не проси, я ни въ чемъ не виноватъ — вскричалъ Кожина, но въ эту минуту у него оборвался голосъ: онъ увидалъ свою старуху мать, которая быстро вошла.

Старуха, съ растрепанными сдыми волосами, стояла, какъ громомъ пораженная. Она видла, какъ мучатъ ея сына, видла, какъ повязка соскочила съ его головы, и какъ изъ едва закрывшейся раны начинаетъ сочиться кровь,— въ эту минуту къ ней подбжала ея блдная невстка вн себя и начала Христомъ Богомъ молить уговорить Яна, вспомнить о жен и дтяхъ.

— Ни слова, мама, вы клялись, не слушайте Ганку,— кричалъ Кожина, который испугался, чтобы теперь сама мать не признались въ томъ, что раньше постоянно отъ него таила. Старая Кожинова на мгновеніе точно окамедла. У нея въ сердц происходила борьба между матерью и ходкою. Потомъ она обернулась къ Сык и воскликнула.

— Судья, вдь, моего сына избиваютъ!

— Сыка, ни теб, ни мн не проломятъ головы. Пусть женщины причитаютъ,— воскликнулъ Кожина.

Кирасиры по знаку управителя остановились. А онъ самъ, обратившись къ Кожиновой, проговорилъ:,

— Ты, старая, все знаешь. Говори и. имй разумъ, чтобы сохранить сына, иначе, ты, вдь, знаешь, что его и васъ всхъ ожидаетъ.

Тишина воцарилась съ минуту: глаза всхъ были обращены на старуху, которая стояла среди горницы. Она взглянула направо на Сыку, налво — на окровавленнаго сына, и молчала, словно размышляя.

— Мама, вы знаете, что покойникъ…— началъ Кожина, видя, что мать колеблется, но не усплъ онъ договорить, какъ она твердо произнесла, обративъ свой мрачный взоръ на управителя:

— Я ничего не знаю, откуда мн знать.

— Мамочка!— вскричала Ганна.

— Ты не знаешь?— закричалъ Кошъ.

— Не знаю,— повторила она еще мрачне.

Управитель, ничего не сказавъ, вышелъ вонъ, ища своего Трхановскаго товарища, который съ нсколькими солдатами шарилъ тутъ же въ коморк. Оба управителя съ минуту пошептались о чемъ то другъ съ другомъ, затмъ Кошъ вернулся назадъ, а Трахновскій управитель немедленно направился къ усадьб Кожины, между тмъ какъ нсколько другихъ кирасиръ отправились къ дому Пршибка.

Остальные же солдаты, ожидавшіе передъ избой съ обнаженными палашами, разъхались по усадьбамъ, гд должны были оставаться.

День погасалъ и сумерки спустились на несчастное село. Прежде это былъ часъ покоя и тишины, теперь онъ былъ полонъ страха и смятенія. Изъ усадьбы раздавались голоса кирасиръ и ржаніе коней. На пустынной площади только изрдка показывался блый плащъ какого-нибудь кирасира, который проходилъ, тяжело ступая и позвякивая громаднымъ палашомъ.

Стемнло, по небу неслись странныя, черныя тучи. Иногда между ними проглядывалъ серебристый мсяцъ, и на площади вдругъ становилось свтле. Въ такую то минуту со двора Кожины выхала съ громкими гиканіями кучка кирасиръ и скорою рысью направилась къ изб. Во глав ихъ былъ Трхановскій управитель.

И опять здсь стало шумно: кирасиры выводили оттуда крестьянъ,— впереди всхъ связаннаго Матвя Пршибка и молодого Кожину съ обвязанной головой. Сыка шелъ вслдъ за ними рядомъ со старымъ Пршибкомъ, котораго велъ одинъ изъ ходовъ. Вс молчали, только вооруженная стража громко шумла. Среди этого шума, бряцанія оружія и топота приводимыхъ коней были слышны женскія причитанія и плачъ. Кирасиры двинулись, уводя съ собою и ходовъ. Выглянулъ мсяцъ, и при его свт заблестли каски и обнаженные палаши, заблли военные плащи и блые суконные жупаны ходовъ, которые. шли среди кирасиръ и ихъ лошадей. Шествіе направилось въ недалекій Трхановъ. Молодая Кожинова, почти обезумвшая отъ горя и страха, возвращалась со своими дтьми домой, старая свекровь шла молча, около: нея съ опущенной головой.

Уже при вход на дворъ можно было увидать, какъ кто то тутъ хозяйничалъ. Въ горниц все было разбросано, сундуки отперты, двери у коморы сорваны, разбиты. Старуха пробжала черезъ дворъ къ себ. И тамъ повторилось то же, что и у ея сына. Но старуха не обращала на все это никакого вниманія, она поспшила въ дальнюю коморку и здсь остановилась, точно вкопанная. При свт луны, которая проникала сюда черезъ маленькое, низкое оконцо, можно было ясно видть, какое опустошеніе произвели и тутъ кирасиры. Но старуха не глядла на разбитую утварь,— ея глаза были устремлены на одно мсто въ полу. Дв доски лежали тутъ же въ щепкахъ, изломанныя, отброшенныя въ сторону, и на ихъ мст зіяла глубокая дыра, вырытая яма, видимо, потаенное мсто еще съ стародавнихъ безпокойныхъ временъ. Она была черна и пуста. Шкатулка ‘съ вещами ходовъ’, ходское сокровище, драгоцнныя грамоты исчезли. Кирасиры ихъ выкрали, унесли.

Старая Кожинова стояла съ опущенной головой, скрестивъ на груди руки, точно надъ раскрытымъ гробомъ. У нея вырвался тяжелый вздохъ, потомъ она схватилась обими руками за грудь. Ея мрачное лицо прояснилось, а на крпко сжатыхъ губахъ появилась горькая, но вмст съ тмъ и горделивая усмшка.

. Облака на неб пордли, они почти вс исчезли за горными вершинами. Только кое-гд еще летло какое-нибудь одно темное, грозное облако, точно запоздалая, одинокая хищная птица, которая распустила свои черныя крылья, желая догнать дружную стаю, пропавшую въ безконечномъ воздушномъ пространств.

Стны недавно построеннаго Трхановскаго замка блли среди деревьевъ, облитыя луннымъ свтомъ. Съ вечера вс окна были ярко освщены. Сегодня у Трхановскаго пана были гости, оба офицера, пріхавшіе съ нимъ изъ Пильзена. Общество долго не расходилось. Уже одиннадцать давно пробило, когда огонь погасъ въ окнахъ большой залы.

Свтъ еще нкоторое время мерцалъ въ остальномъ замк, потомъ погасъ. Только два окна освщали еще до поздней ночи стоявшія рядомъ обнаженныя деревья. Это было въ кабинет у пана. Ламмингеръ сидлъ въ кресл у камина, гд пылалъ огонь. Около него, на стол съ красивой рзьбой, стояла дубовая, хорошо окованная шкатулка. Панъ обратилъ свои холодные блдноголубые глаза на управителя Коша, который стоялъ передъ нимъ на вытяжк, и внимательно слушалъ его докладъ. Управитель передавалъ о томъ, что произошло въ Узд, по Отъзд всемилостивйшаго пана.

— Кто изъ нихъ былъ упорне?

— Кожина, всемилостивйшій панъ. Когда жена валялась у меня въ ногахъ, онъ веллъ ей встать и отправляться домой.

— Гм…

— Затмъ обшарили все у Сыки, но напрасно. Началъ я налегать на бывшихъ тутъ женщинъ, грозилъ имъ, что ихъ мужьямъ круто придется. Но он молчали. Кажется, что он ничего ш не знали.

— Вы полагаете?

— Тутъ вдругъ пришла мать Кожины. Той, наврное, было что-нибудь извстно.

Управитель принялся разсказывать дальше, какъ она себя вела, какъ онъ послалъ своего Трхановскаго товарища къ Кожин, обыскать его усадьбу.

— Затмъ, пока онъ не вернулся, я продолжалъ грозить. Но эта баба тверда, какъ скала. Молодая жена Кожины все бы сказала,— и ужъ какъ она плакала, какъ убивалась. Но ее, я полагаю, не посвятили въ эту тайну.

— Хорошо. А что они сказали, когда принесли эту шкатулку?— Панъ устремилъ свои глаза на дубовую шкатулку, стоявшую на стол.

— Словно громъ изъ чистаго неба грянулъ, всемилостивйшій панъ. Сыка повсилъ голову.

— А Кожина?

— Тотъ былъ тверже. Онъ встряхнулъ головой, а этотъ дикій Пршибекъ еще прикрикнулъ на отца, который началъ причитать надъ шкатулкой. ‘Молчи, отецъ, грамоты у насъ взяли, но печати остались’.

— Такъ! Они шли потомъ спокойно?

— Да, всемилостивйщій панъ, они больше не защищались, ни Кожина, ни Пршибекъ.

— Куда вы ихъ отвели?

— Кожину и Пршибка въ черную темницу, каждаго отдльно. Остальные заперты въ разсыльной. Не изволите ли иначе приказать?

— Нтъ, такъ хорошо.

— Я также заперъ и волынщика изъ Узда. Онъ сначала исчезъ, но потомъ, когда мы отводили крестьянъ, самъ явился.

Ламмингеръ кивнулъ слегка Толовой.

— Не изволите ли, всемилостивйшій панъ, еще дать какое приказаніе?

— Нтъ. Хорошо.

Управитель, отвсивъ глубокій поклонъ, удалился. Слышны были удалявшіеся мрные шаги и позвякиваніе шпоръ, потомъ и эти звуки замерли.

Въ комнат воцарилась глубокая тишина. Ламмингеръ, вставъ, поднялъ крышку дубовой шкатулки, замокъ которой былъ сломанъ. Онъ съ минуту глядлъ на почернвшіе пергаменты, потомъ взялъ одинъ изъ нихъ и подошелъ къ камину. Онъ поднялъ уже правую руку, намреваясь бросить въ огонь этого стараго свидтеля ходской свободы, какъ его неожиданно остановила блеснувшая мысль. Онъ опустилъ руку и, вернувшись къ столу, уложилъ листъ въ ходскую шкатулку вмст со всми остальными, а затмъ опустилъ крышку.

VII.

Съ этой ночи наступили морозы. Въ Трхановскомъ замк они были ощутительне всего для ходскихъ заключенныхъ. Въ пустой разсыльной безъ всякой мебели ютились старики изъ Узда, вмст съ судьей и молодымъ волынщикомъ Искрой. Они сидли вс вмст на полу кругомъ стараго Пршибка, который положилъ къ себ на колни свою блестящую, хорошо окованную палицу. Съ вечера, съ того самого времени, какъ ихъ привели, они много говорили. Разсуждали о Матв Пршибк и еще больше о молодомъ Кожин, о его смлости и складной рчи, обо всемъ его сегодняшнемъ поведеніи, которое всхъ изумило.

— Зачмъ все это, зачмъ терпли Кожина, судья и Матвй Пршибекъ, когда этотъ страшный волкъ отнялъ у насъ наши грамоты,— съ горечью произнесъ старикъ.

Вс почувствовали справедливость этихъ словъ, потомъ смолкли, и каждый погрузился въ свои думы. И волынщикъ былъ не такъ разговорчивъ, какъ всегда. Поздно вечеромъ двери неожиданно отворились. Вошелъ прислужникъ съ фонаремъ, а за нимъ двое людей, одинъ изъ нихъ постлалъ на полъ соломы, другой принесъ хлбъ и воду. Потомъ они ушли. Заключенные, усвшись на подостланную солому, принялись за ужинъ. Одинъ только Сыка и старый Пршибекъ не дотронулись до своей части: имъ было не до ды и они только одни бодрствовали въ то время, когда другіе расположились на ночь. Надъ селеніемъ спустилась незамтно ночь. Она была тиха и свтла. Свтъ падалъ изъ двухъ небольшихъ оконъ, черезъ которыя были видны темные лса, погруженные въ дремоту. На нихъ остановились взоры обоихъ ходовъ. Сыка проговорилъ глухимъ голосомъ:

— Эти лса вс принадлежали намъ…

— Да,— подтвердилъ старецъ.— Еще мой ддъ ходилъ туда, какъ въ свой собственный, онъ былъ тамъ господинъ, а мы теперь смотримъ на нихъ изъ темницы.— И оба смолкли.

Въ это же самое время Матвй Пршибекъ лежалъ въ мрачной темниц, завернувшись въ плащъ, и, подложивъ себ подъ голову широкополую шляпу, спалъ. Его руки ужъ не были связаны. Сонъ богатыря хода, спавшаго на твердой, холодной земл, не былъ особенно пріятенъ, потому что онъ по временамъ вздрагивалъ и кричалъ во сн. Онъ даже и теперь продолжалъ бороться и сердиться на то, что съ нимъ такъ коварно поступили, точно съ какимъ то разбойникомъ: накинулись на него, тамъ въ изб, и связали.

Въ самомъ дальнемъ углу своей темницы сидлъ Кожина на балк, источенной червями и брошенной у стны. Прислонивъ раненую голову къ холодной, твердой стн, онъ обратилъ свои задумчивые глаза на полоску звзднаго неба, которая была видна черезъ заржавленную ршетку небольшого окна. Онъ долго размышлялъ о томъ, что сегодня произошло, но у него не было ни унынія, ни малодушія.

На душ стало спокойно, благодаря разъ принятому ршенію и готовности бороться. Борьба началась, но, по крайней мр, разсялся мракъ, окутывавшій и давившій мысли молодого крестьянина. Сегодняшній день его очистилъ, онъ показалъ всмъ, каковы его настоящіе помыслы, показалъ всмъ, что онъ не таковъ, какимъ его вс считали и даже родная мать. Теперь подтвердилось то, во что онъ твердо врилъ, что ходскія права стоятъ до сихъ поръ нерушимо, несмотря на то, что они попраны панами, несмотря на perpetuum Silentium.

Онъ вспомнилъ дтей, мать, какъ она взглянула на него тамъ въ изб, когда онъ далъ ей понять, что ему извстна ея тайна, а потомъ, когда его въ тотъ же вечеръ отводили въ замокъ! Теперь они вс вмст,— дти спятъ, а Ганка — та, несчастная, плачетъ. Можетъ быть, дти спрашивали о немъ. Павликъ, Ганалка… Эта маленькая головка…— Утомленныя вки Кожины начали смежаться, пока ихъ не сомкнулъ сонъ. Но неутомимая мысль перенесла его изъ тюрьмы, черезъ лса къ ложу подъ простымъ расписнымъ пологомъ, гд покоились двое дтишекъ,— краснощекій мальчуганъ и златокудрая двчурка, надъ которыми склонилась молодая красивая женщина, любовно глядя на своихъ невинныхъ малютокъ.

На слдующій день посл обда Ламмингеръ провелъ своихъ двухъ гостей — полковника графа Штампаха и молодого ротмистра графа фонъ-Вартъ и Фрейденталь, въ замковую канцелярію.

Въ просторной, чисто выбленной комнат было привтливо. Въ камин горлъ большой огонь. Паны услись поближе къ нему, въ кожаныя кресла, и продолжали разговоръ, который они вели раньше. Говорилъ Трхановскій панъ.

— Они не перестали бы волноваться, пока у нихъ въ рукахъ былъ бы хоть кусокъ пергамента. Это, хитрые люди, оттого то они до сихъ поръ и молчали, но подвернись только случай. Вы не знаете, какія это непреклонныя, упрямыя головы. Они крпко держатся за то, къ чему привыкли. Мн хорошо извстно, какъ они защищались, когда ихъ. передавали моему покойному отцу. Какъ они долго не отдавали свои старыя ружья и пушки, да и потомъ не сдлали этого сразу. Сколько было преслдованій, угрозъ, наказаній.

— Ну а привыкли же они быть безъ оружія,— сказалъ, улыбаясь, графъ Штампахъ.

— Безъ сомннія, привыкли — то же будетъ и съ этими грамотами.

— Разв у этихъ ходовъ было военное устройство?— спросилъ молодой ротмистръ.

— У нихъ было знамя и знаменосецъ.,

— Ого!

— Помните этого громаднаго хода, который былъ на цлую голову выше всхъ остальныхъ,— это и есть ихъ послдній знаменосецъ. Онъ же и принесъ его. Онц знамя отдали посл всего. Скрывали его долго, пока, наконецъ, не дознались, гд оно находится. Оказалось оно въ Узд, какъ вчера грамоты — у отца этого великана. Сначала, когда я послалъ туда солдата, они не хотли его выдавать, и только, когда имъ строго пригрозили,— принесли его сами. И я вамъ скажу, было это зрлище! Несъ его самъ великанъ Пршибекъ, а съ нимъ пришло все село: отецъ его, судьи, вс старйшіе люди, поголовно вс мужчины. То были почетные проводы,— прибавилъ Ламмингеръ, насмшливо улыбаясь.— А когда они поставили его сюда въ канцелярію, то у стараго Пришбка брызнули слезы и не одинъ изъ этихъ упрямцевъ вытиралъ себ глаза.

— А существуетъ ли еще это старое знамя, или же оно уничтожено?— спросилъ ротмистръ.

— Оно гд нибудь тутъ, между старымъ хламомъ. Управитель, наврное, знаетъ о немъ. Можетъ быть, вамъ его интересно видть?

Оба подтвердили, что были бы очень рады взглянуть на это крестьянское знамя. Ламмингеръ позвонилъ управителю, ожидавшему тутъ же у дверей. По приказанію своего пана онъ принесъ ходское знамя. Оно стояло за громаднымъ темнымъ сундукомъ, управитель досталъ его не безъ труда изъ этого недостойнаго угла и, обтеревъ снаружи пыль, принесъ обратно, поставивъ передъ панами.

— Древко сильно надломлено,— сказалъ онъ, развертывая знамя, которое окружили паны. Оно было изъ шелковой ткани, когда то блой, и обшито черной каймой. Но теперь совсмъ выцвло, и мстами было порвано.

— Это не гниль, а честныя раны,— сказалъ полковникъ, наклоняясь надъ нимъ.

— А здсь гербъ — песья голова,— воскликнулъ молодой графъ, указывая на выцвтшее, поблднвшее изображеніе.

Въ это время Ламмингеръ, обернувшись къ управителю, спросилъ, какъ вели себя ходы.

— Такъ же какъ и вчера,— Кожина, Пршибекъ, даже волынщикъ не сморгнули, когда мушкетеръ отсчитывалъ имъ удары.

Ламмингеръ, ничего не отвтивъ, обернулся къ офицерамъ.

— Не угодно ли вамъ будетъ, паны?

— Да, мы можемъ начать,— отвтилъ полковникъ. Ламмингеръ кивнулъ управителю, и послдній удалился, прислонивъ ходское знамя, къ стн, недалеко отъ камина. Черезъ минуту онъ вернулся назадъ со своимъ кутскимъ товарищемъ и двумя панскими прислужниками, за которыми шли заключенные: впереди Пршибекъ съ Кожиною. Они стали полукругомъ передъ панами. Управитель, зная уже о намреніяхъ своего Пана, поставилъ передъ Ламмингеромъ на столъ ходскую шкатулку. Старый Пршибекъ и Сыка, увидавъ ее, вздрогнули. А Матвй Пршибекъ мрачно взглянулъ на старое знамя.

— Вы знаете ее?— началъ Ламмингеръ, хладнокровно указывая на шкатулку.— И грамоты ваши тутъ же.— Управитель, поднявъ при этихъ словахъ крышку, началъ вынимать одинъ листъ за другимъ, и такимъ образомъ, чтобы вс ихъ видли.

— Они вс тутъ?— и, словно нечаянно оглянувшись, взглянулъ на судью Сыку. Тотъ закрылъ глаза.

— Вс, всемилостивйшій панъ.

— Ну такъ теперь прощайтесь съ ними!— отвтилъ онъ и, взявъ большой ножъ, отрзалъ отъ всхъ печати, которыя и бросилъ въ огонь, пылавшій въ камин, а за ними одну грамоту за другой. Пламя затрещало и начало сильне разгораться. Одна минута,— и не стало того, что обезпечивало ходамъ свободу и права, которыя чтились и признавались въ теченіе многихъ вковъ. Правда, т ходы, которые глядли здсь на ихъ уничтоженіе, никогда не пользовались ихъ благами, исключая одного стараго Пршибка. Они съ золотой свободой были знакомы только по разсказамъ стариковъ, но каждый отъ нихъ зналъ и твердо врилъ, что это сокровище не пропало, что волшебнымъ путемъ къ ней служатъ эти старые листы, унаслдованные ими отъ предковъ. И вотъ ихъ уничтожило пламя, они обратились въ горсть пепла, а съ ними погасла на вки и послдняя надежда на облегченіе участи и на освобожденіе изъ этого позорнаго рабства. Ламмингеръ наблюдалъ за ходами. Его холодные глаза засвтились самодовольнымъ злорадствомъ. Онъ видлъ, что не ошибся и врно разсчиталъ. Кончено! Еще вчера они упорствовали, даже когда онъ грозилъ имъ войскомъ и плахой. А теперь! Вонъ, какъ они склонили свои непреклонныя-головы, какъ сумрачно и угрюмо глядитъ на губительное пламя даже плечистый Пршибекъ… А этотъ! Неужели?! Кожина можетъ смяться, его не смирили ни побои, ни происходящее теперь? О, у него скоро пройдетъ охота смяться! Въ канцеляріи въ то время, какъ управитель бросалъ грамоты въ пламя, царствовала глубокая тишина. Прерывалась она только трескомъ и шипніемъ огня, когда въ него попадали печати или же пергаменты. Управитель, прежде чмъ бросить послдній листъ въ пламя, обратился къ ходамъ:

— Теперь съ грамотами дло кончено. Теперь, когда он уничтожены передъ высокими, всемилостивйшими панами (онъ перечисчилъ ихъ титулы), передъ должностными лицами нашей милостивой верховной власти, передъ вашими глазами, вы, можетъ быть, станете разумне и не будете себ всего этого больше позволять.

Онъ уже хотлъ бросить послдній листъ, но вдругъ замтилъ, что панъ хочетъ что-то сказать, и потому остановился, держа пергаментъ въ поднятой рук.

— Исполняйте свои обязанности добросовстно, какъ подобаетъ крпостнымъ и подданнымъ, дабы не ухудшить своего положенія,— строго проговорилъ Ламмингеръ.— Вы видите — все напрасно.— Онъ махнулъ. Золотой пергаментъ сверкнулъ надъ-каминомъ и пропалъ въ немъ, вс вздрогнули. Вдругъ ходское знамя соскользнуло и съ грохотомъ упало черезъ каминную ршетку прямо въ огонь. Но Матвй Пршибекъ очутился тамъ въ одинъ прыжокъ и быстро схватилъ знамя, желая спасти его отъ огня. Однако, было уже поздно. Огонь обхватилъ шелкъ, и комната наполнилась дымомъ, который шелъ отъ пылавшаго знамени. Матвй Пршибекъ наклонилъ его правой рукой къ земл, а лвой старался потушить огонь. Въ рук у него осталось одно древко. Но, по крайней мр, ходское знамя погибло у него въ рукахъ, а не досталось на поруганіе этихъ панскихъ палачей.

Полчаса спустя оба графа вызжали изъ Трхановскаго замка въ сопровожденіи своихъ кирасиръ, опять по направленію къ Узду.

А немного посл полудня со двора замка выходили заключенные до той поры старые уздскіе ходы. Послднимъ изъ воротъ вышелъ старый Пршибекъ, опираясь на свою могучую палицу, а подл него его сынъ Матвй, неся на плеч древко отъ прежняго ходскаго знамени. Ему оставили его въ насмшку. Правда, Трхановскій управитель хотлъ еще въ канцеляріи отнять послднее, но его кутскій товарищъ, засмявшись, сказалъ:

— Оставьте ему эту щепку на память, по крайней мр, будетъ чмъ помянуть свою ходскую славу.

И панская дворня при выход насмхалась, надъ этимъ знаменемъ. Но старый ходъ былъ невозмутимъ и упорно смотрлъ въ землю.

Сыка, идя рядомъ съ Кожиной, нсколько разъ взглядывалъ на него, словно ожидая, не произойдетъ ли чего. Но молодой крестьянинъ молчалъ, точно не понимая этихъ вопросительныхъ взглядовъ. Это было грустное возвращеніе…

VIII.

На усадьб Пршибка было тихо и грустно, какъ и по всему селу. Въ горниц сидлъ Починовскій Пайдаръ, поджидая племянницу Манку. Онъ остался съ ней, не желая покидать ее одну среди солдатъ. Онъ послалъ молодого Шерловскаго впередъ, предупредить, почему онъ замшкался, и сказать, что немедленно вернется, какъ только тутъ немного поосвободится.

Вдругъ Манка быстро вбжала въ горницу къ дяд и начала въ сильномъ волненіи разсказывать, что она возвращается отъ Кожиновыхъ, что туда только что вернулась изъ Трханова старая Кожинова, которая была сегодня тамъ уже во второй разъ, рано утромъ, и теперь до полудня, что она все бродила кругомъ замка въ надежд вывдать, что сталось съ сыномъ и со всми остальными. Что, наконецъ, во второй разъ она принесла извстіе, но далеко не радостное, и Манка передала все дяд:, передала о томъ, какъ панъ обошелся со всми ними, въ особенности съ отцомъ и Кожиною. И даже голосъ дрогнулъ у красавицы двушки, когда она разсказывала ему о томъ, какъ отца, Кожину и волынщика Искру даже палками были. Старый Пайдаръ быстро поднялся отъ липоваго стола, у котораго онъ сидлъ на грубомъ стул. Такъ поразила его эта всть. Вдь, до сихъ поръ, во всемъ Ходскомъ кра, не слышно было, чтобы такихъ взрослыхъ людей били, какъ какихъ то разбойниковъ и бродягъ.

— У, окаянные, вы на насъ! Но погодите! Теперь дло иначе пойдетъ.

Они еще разговаривали о заключенныхъ, особенно объ отц и дд, какъ ворота на двор заскрипли, и среди спустившихся сумерекъ мелькнули дв тни. Двери растворились, и вошли т, о которыхъ шла рчь: впереди старый Пршибекъ, усталый и сгорбленный, съ всклокоченными отъ втра и мокрыми отъ снга волосами. Онъ поздоровался, и, когда Манка подбжала къ нему и взяла его за руку, лицо стараго кмета прояснилось. Его сынъ Матвй, войдя съ древкомъ отъ прежняго ходскаго знамени, не произнесъ ни слова, и молча пожалъ руку, протянутую ему Пайдаромъ. Поставивъ затмъ древко отъ бывшаго ходскаго знамени въ уголъ, онъ приказалъ только Манк сварить дду похлебку и, точно въ изнеможеніи, опустился на стулъ, подперевъ локоть о палицу и положивъ голову на руки.

Манка принялась растапливать огонь, но взоръ ея былъ чаще устремленъ на отца, нежели на дрова въ очаг. Пайдаръ, ставъ передъ двоюроднымъ братомъ, прервалъ, наконецъ, мучительное молчаніе:

— Не хорошее вы пережили. Неужели правда, что окаянные васъ?..

— Еще и ты,— огрызнулся Пршибекъ, и быстро поднялъ голову,— Фрачники! Они обобрали насъ, какъ какіе то грабители,— Пршибекъ всталъ,— и еще молотятъ насъ. Мать Пресвятая Богородица, этого я имъ никогда не забуду. Клянусь Господомъ Богомъ, чтобъ мн, какъ уголь почернть.

Манка держала въ это время въ рук горвшую лучину, и свтъ ея упалъ на Матвя Пршибека, въ бломъ кафтан, который, говоря такъ, всталъ и, выпрямившись во весь ростъ, высоко поднялъ правую руку, весь блдный, съ блестящими, налитыми кровью глазами.

Старая Кожинова сидла у себя въ хатенк и молилась. Ей необходимы были эти минуты уединенія и молитвы. Вчера она долго оставалась у невстки, покуда перепуганныя дти не уснули, а едва забрезжилъ свтъ, набросивъ на себя кожухъ, поспшила въ Трхановъ. Ея мрачный взоръ былъ устремленъ на блыя стны панскаго замка, который она обошла кругомъ, въ надежд увидать гд-нибудь своего Яна или же, по крайней мр, узнать, что длается съ нимъ и съ остальными. Она вернулась, ничего не добившись. Невстка ждала — не дождалась ее: ее мучило нетерпніе, и она сама бы полетла въ замокъ, не будь дтей и солдатъ.

Старуха-мать, обращавшаяся до сихъ поръ довольно сурово со. своей невсткой, теперь, со вчерашняго дня, обходилась съ ней, какъ съ родной дочерью.

Когда войско съ панами ушло, она удалилась къ себ помолиться за сына. Кругомъ было тихо, только втеръ какъ-то грустно завывалъ въ сумеркахъ. Потомъ старый Волкъ на двор отозвался. Его громкое ворчаніе заставило старушку прервать молитву. Съ минуту она прислушивалась, но собака замолчала, и она, склонивъ голову, опять начала полушопотомъ повторять святыя слова. Но она недолго молилась: на двор раздались маленькіе быстрые шажки, и въ горницу вбжалъ малый Павликъ и, съ трудомъ переводя духъ, объявилъ, что отецъ пришелъ. Не успла она дойти до дверей, какъ онъ самъ вошелъ, неся маленькую Ганалку на рукахъ, а за ними шла обрадованная Ганка.

Старая Кожинова, взглянувъ на обвязанную голову сына, на его поблднвшее лицо, не могла произнести ни слова, глаза ея наполнились слезами. Сынъ сейчасъ же замтилъ слезы и, тронутый этимъ, взялъ руку матери, которую та протянула ему не только, чтобы поздороваться, но и чтобы испросить прощеніе.

Вся семья услась кругомъ бабушкинаго стола, вс радовались приходу дорогого отца, отъ котораго не отходили дти. Ганка разспрашивала, какъ ему было въ замк, какъ съ нимъ тамъ обращались. Только старуха-мать молчала, у нея на язык вертлся одинъ вопросъ, но она не сдлала его, видя, что сынъ избгаетъ этого разговора.

Неожиданно явился гость. Къ нимъ завернулъ Драженовскій дядя, старый Кристофъ Грубый. Старуха Кожинова еще вчера, когда отвели въ Трхановскій замокъ Кожину съ остальными, послала извстить о случившемся брата.

Отложивъ плащъ и широкополую шляпу, Грубый услся за столъ, а молодая хозяйка вышла- приготовлять для мужа и его гостя ужинъ.

— Ты уже знаешь, Кристофъ,— начала старая Кожинова, издалека подходя къ вопросу, который ее такъ занималъ.

— Да, я слыхалъ, что наши грамоты сожгли,— отвчалъ онъ со вздохомъ,— но не наше право,— прибавилъ ходовакъ. Въ эту минуту въ сняхъ послышались шаги, и въ горницу вошелъ судья Сыка.

— Я вотъ зачмъ пришелъ къ вамъ,— началъ Сыка,— знаете ли вы, тетка, что въ канцеляріи не вс были грамоты въ шкатулк. Я хорошо считалъ и, когда управитель, эта хитроумная башка, началъ спрашивать, вс ли он,— ну и насъ мать не одной глупой кашей вскормила,— мн сейчасъ же пришло въ голову, что он, врно, не вс.

— Не вс. Да и какъ же имъ и быть,— живо отвтила старая крестьянка, вставъ, она сняла косынку, которая была завязана крестъ на крестъ на ея груди и, развернувъ ее, вынула изъ-за пазухи одинъ пергаментъ съ печатью, а затмъ и другой.

— Это два самыхъ важныхъ: т, про которые вы сказали, что вс наши права тутъ прописаны.

И крестьянка, улыбаясь, разсказала имъ, какъ сынъ шепнулъ ей тамъ, въ изб, что паны идутъ за грамотами, и спросилъ у нея, хорошо ли он спрятаны. Вотъ ее тогда-то точно и оснило положить изъ предосторожности самыя важныя изъ нихъ въ другое мсто, потому что разъ схватили сына, то и у нея будутъ обыскивать: и она, вынувъ ихъ изъ шкатулки вмст со старой печатью, спрятала все это къ себ за пазуху. Говоря такъ, Кожинова положила ихъ на столъ.

— Ужъ этихъ-то паны не возьмутъ,— прибавила она ршительно и взглянула на листы, лежавшіе передъ ней на стол.

IX.

Морозы посл этой холодной ночи, которую уздскіе ходы провели въ заключеніи на трхановскомъ замк, держались крпко. Наступила настоящая зима. Во всемъ Ходскомъ краю было тихо и безмолвно. Повидимому, онъ былъ перепуганъ всмъ происшедшимъ въ Узд и въ трхановскомъ замк. Нигд не было ни малйшаго признака мятежнаго неповиновенія или непокорности, точно у строптивыхъ ходовъ, вмст съ грамотами, пропала всякая смлость, всякая отвага. Однако, въ этой зловщей тишин не было тупой покорности или недомыслія. Внутри клокотала буря, везд во всхъ усадьбахъ и ходскихъ хуторахъ кипли гнвомъ и жаждой мщенія.

Среда этихъ рчей слышались и похвалы, и слова благодарности всмъ тмъ уздскимъ людямъ, которые такъ храбро защищали старыя грамоты, унаслдованныя отъ праддовъ. Больше же всего говорилось о молодомъ Кожин, вс дивились его смлости, тому, какъ онъ не побоялся самого Ламмингера, бывшихъ тамъ офицеровъ и солдатъ, стоявшихъ въ горниц и кругомъ дома съ обнаженными палашами.

Въ Уздъ приходили крестьянъ изъ ближнихъ и дальнихъ селъ, чтобы повидаться съ тми, которые заступились за нихъ всхъ. Вмст съ судьею Сыкой они заходили къ Кожин и крпко пожимали руку молодому крестьянину.

И каждый, уходя, спрашивалъ:

— А что же будетъ дальше?

— Нужно пока молчать, но это еще не значитъ, что мы все сказали. Дастъ Богъ, услышите,— отвчалъ Кожина.

Но онъ никому ни слова не проронилъ о томъ, что не вс грамоты уничтожены, что есть у нихъ еще дв самыя важныя, какъ сказалъ Сыка. Онъ поступилъ такъ, напередъ условившись съ судьей. Это осталось пока Ихъ тайной, тайной Драженовскаго дяди, старой матери и его.

Ганка не могла просто надивиться на мужа. Она думала, что посл всего случившагося онъ будетъ еще задумчиве и не такъ скоро: все это забудетъ. А между тмъ, онъ былъ спокойне, разговорчиве прежняго. Правда, она уже никогда больше не видала его такимъ веселымъ, какъ когда онъ былъ не женатъ и ухаживалъ за ней. Съ его лица не сходила тнь какой-то непонятной озабоченности, какихъ-то тяжелыхъ мыслей. Ей казалось страннымъ и то, что онъ заходилъ чаще прежняго къ матери, а нсколько разъ даже случалось, что, когда она невзначай приходила, то или онъ, или старая свекровь немедленно перемняли разговоръ. Они что-то замалчивали. Но что? О чемъ они говорили? Конечно, не о ней, потому что съ того времени, какъ ее такъ сильно перепугали солдаты, свекровь обращалась съ нею куда ласкове, проще прежняго, да и Янъ не измнился. А все-таки она была озабочена. И вотъ однажды подъ вечеръ, когда она съ маленькой Ганалкой на рукахъ, сидла подл мужа, который держалъ на колняхъ Павлика и былъ веселъ и разговорчивъ, словно обо всемъ забылъ, она припомнила ему это и спросила, что у него за тайна съ матерью. Въ этихъ нсколькихъ словахъ сказалась, вся ея чистосердечная, преданная душа, полная заботъ и страха о немъ.

— Откуда у тебя такія мысли? Что можетъ быть у меня съ матерью особеннаго? Разв ты не знаешь, что она — старая ходка, что и я не могу всего забыть. Вотъ мы и бесдуемъ иногда съ ней о былыхъ временахъ. Не мучь себя, Ганка, для меня нтъ ничего дороже тебя и дтей. Онъ говорилъ правду, ті его послднія слова звучали такъ сердечно и убдительно, что Ганка въ эту минуту вполн успокоилась.

Тихо и безмолвно было во всемъ Ходскомъ краю.

Зато трхановскій замокъ ожилъ.

Владтельный панъ фонъ-Альбенрейтъ охотне всего занимался сельскохозяйственными регистрами и счетами, которые безъ устали просматривалъ и проврялъ до полушки и снопа.

Онъ часто зазжалъ и на свои фермы, къ управляющимъ, понукалъ батраковъ, которые, по его мннію, никогда достаточно не работали: онъ поступалъ такъ, не взирая на жалобные стоны своихъ крпостныхъ поденщиковъ, которые, Христа ради, просили облегчить ихъ трудъ.

Но теперь онъ чаще прежняго оставлялъ канцелярію для встрчи гостей, которые прізжали по его приглашенію. Это были большею частью проживавшіе въ окрестности паны. Онъ вызжалъ съ ними на охоту въ обширные, ближніе лса.

Трхановскій замокъ еще никогда не видалъ столько гостей, какъ теперь. Еще никогда не вызжала со двора такая многочисленная ловчая дружина. Во глав ея самъ хозяинъ, Ламмингеръ, веселый и довольный,— да и вообще за послднее время улыбка не сходила съ его лица. Вс замтили это, особенно замковые, немало удивлявшіеся послднему, правда, они не подо зрвали, какое бремя скатилось съ души надменнаго, неприступнаго пана. Замтили это и ходскіе крестьяне въ кожухахъ и барашковыхъ шапкахъ, которые вели панскія своры или же шли впереди съ обухомъ въ рукахъ, чтобы выгонять звря изъ того самаго лса, гд нкогда охотились ихъ отцы точно также, какъ теперь эти паны. Ходы хорошо замтили лицо пана и хорошо поняли, въ чемъ дло. Онъ только оттого осмлился взвалить на нихъ новое бремя, что сжегъ ихъ грамоты.

Вдь, раньше никто изъ замка не ршился бы показаться къ кодамъ и въ Кленчу съ подобнымъ приказаніемъ. А теперь имъ еще пригрозили. Было не до споровъ. Но какъ они шли и какъ глядли, съ высоты надъ лсомъ, на панскую охоту, верхомъ на коняхъ, хавшую позади нихъ густою толпою! Это прежде всего обрушилось на ходовъ и Кленчовъ.

Весь Ходскій край говорилъ объ этомъ съ живымъ участіемъ и едва сдерживая гнвъ.

— Уже начинается.

— Будетъ еще горше.

Такъ говорили повсюду, вспоминая вольныя охоты своихъ предковъ.

Объ этомъ же вели оживленную-бесду и у Примаковыхъ во время посидлокъ. Въ просторной, хорошо вытопленной горниц было живо и весело, потому что отсюда скрылась тнь молчаливаго, неразговорчиваго Матвя Пршибка. Его лицо было теперь всегда сумрачно. Онъ ушелъ еще съ вечера, словно избгая общества, которое должно было собраться, или чувствуя, что оно не подходитъ къ нему. А его старый отецъ услся среди молодежи, парней и двушекъ, которыя пряли ленъ, къ нимъ присосдилась и молодая жена Искры Ршехурека, Дорла. Онъ самъ уговорилъ ее зайти, общаясь скоро придти за нею и потомъ вмст возвратиться домой. Она охотно послушалась, такъ какъ ей рдко случалось быть въ людяхъ, благодаря уединенной усадьб на краю лса, и она часто тосковала по нимъ, особенно теперь, когда зимніе вечера были такъ безконечны. Однако, ныншнія посидлки не походили на прежнія. Даже и теперь, несмотря на веселыя псни, смхъ и шутки, можно было видть, что времена не т. Сама молодежь, вообще легкомысленная и беззаботная, Hq веселилась, какъ обыкновенно. Послднихъ событій нельзя было касаться тутъ, у Матвя Пршибка. Но вс на минуту забыли о настоящемъ. Рчь зашла о послдней большой панской охот, и при этомъ невольно припомнились былыя времена, когда старый Пршибекъ перенесъ ихъ въ прошлое, въ обширные, тогда принадлежавшіе, имъ лса, которые, кишли разнымъ зврьемъ, и когда онъ началъ разсказывать о томъ множеств медвдей, не чета ныншнимъ, и о громадномъ количеств волковъ, гомозившихся повсюду въ чащ. Зимою у насъ была каждую ночь подъ окошками музыка. Полки выли такъ, что жутко, становилось, ‘а подъ утро вс волчьи ямы были полны зврьемъ. Волчьи шкуры стоили куда дешевле. А всякій, кто бы ни шелъ въ городъ или въ лсъ, былъ увренъ, что встртится съ волкомъ. Я самъ не одного убилъ. Что бы не могла только пересказать эта палица!— Взоры всхъ, какъ парней, такъ и двушекъ, обратились въ тотъ уголъ, куда указывалъ имъ движеніемъ руки и глазами старый Пршибекъ. Одинъ изъ парней взялъ палицу въ руки и принялся разсматривать ее. Она была необыкновенно высока и: крпка, сдлана изъ дуба и, повидіь мому, предназначалась для сильной, тяжелой руки, какую можно, было только встртить у Пршибковыхъ. Подъ блестящей рукояткой была золотомъ кованная полоска, и въ этой блестящей оправ свтилось нсколько, красныхъ и голубыхъ поддльныхъ камней, которые были: вдланы въ серебряный обручъ. Она очень полюбилась парнямъ своей блестящей отдлкой. Они ее пробовали, взвшивали.

— И старая же она,— произнесъ одинъ изъ нихъ.

— Да, старше, нежели ты да я. Ужъ мой ддъ ходилъ съ ней. А что только не случалось съ моимъ ддомъ. При встрч съ медвдемъ онъ не сворачивалъ въ сторону, а боролся съ нимъ, какъ съ человкомъ. Однажды онъ напалъ на медвжью берлогу и всхъ медвжатъ унесъ домой. И былъ онъ уже у ручья, какъ вдругъ слышитъ, какъ кто-то реветъ позади его. То была медвдица. Она бжала за нимъ, скалила зубы и ревла по медвжатамъ. Нашъ ддъ пустился во весь духъ бжать. А бжать надо было — зврь летлъ, словно вихрь, все ближе да ближе, чуть не вплоть до самаго села,— даже въ село вбжалъ. Но тутъ прибжали люди, и медвдицу убили.

—А что ддушка сдлалъ съ тми медвжатами?

— А что? Они его такъ изрядно покусали, что онъ былъ облитъ кровью. Ихъ отнесли въ городъ, въ ходовакскій замокъ пану королевскому подполковнику, а тотъ, говорятъ, послалъ ихъ какимъ-то панамъ въ Прагу.

— Шщ, тише, слышите? Колокольчики!— отозвалась Манка.

Вс умолкли и начали прислушиваться.

Ничего не было слышно. Но Манка увряла, что не ошиблась.

— Кому и быть сегодня въ такую непогоду.

А все-таки они смолкли и начали напряженно слушать. Но ничего не было слышно, кром воя втра, который наметалъ подъ окошками цлые сугробы снга.

X.

Искра Ршехурекъ сидлъ одинъ дома со своимъ слпымъ отцомъ. Жена его Дорла ушла къ Пршибковымъ на посидлки. Старикъ былъ на печи, а сынъ нетерпливо ходилъ взадъ и впередъ по горниц. По временамъ онъ поправлялъ горвшую лучину, хотя въ этомъ и не было никакой необходимости.

Изъ того, какъ онъ то лучину поправлялъ, то уголь вытиралъ, можно было ясно, видть, что мысли его витаютъ гд то далеко. Затмъ онъ опять принялся ходить взадъ и впередъ, потомъ опять останавливался у окна, вглядываясь въ темноту, туда, гд падалъ снгъ и завывалъ втеръ и откуда изъ ближняго лса точно доносились глубокіе вздохи.

Вдругъ старикъ на печи вздохнулъ и произнесъ:

— Кто то идетъ по двору.— И Искра услыхалъ стукъ въ дверь.

Онъ немедленно вышелъ и въ сняхъ спросилъ, кто идетъ.

— Я изъ Медакова, Нмецъ.

Въ горницу вошелъ ходъ невысокаго роста, еще молодой, съ живыми плутовскими глазами, который сейчасъ же спросилъ:

— Ты одинъ?

— Жена ушла на посидлки.

Не усплъ онъ договорить, какъ въ дверь опять кто-то постучался. И опять волынщикъ осторожно вышелъ въ сни и спросилъ, кто идетъ.

— Псутка,— послышался тонкій голосъ, и сейчасъ же вслдъ за тмъ словно рычаніе медвдя.

— Брыхта.

— Добро пожаловать, милости просимъ сюда,— звалъ волынщикъ, отворивъ двери и вводя гостей въ горницу.

Первымъ вошелъ Псутка, тотъ самый, который былъ недавно у Пршибковыхъ вмст съ Пайдаромъ починовскимъ и молодымъ Шерловскимъ, когда явились кирасиры и увели Матвя Пршибка и его стараго отца. Товарищъ Псутки былъ Постршесковый судья Брыхта, человкъ высокаго роста, одни кости да мускулы. Густыя, черныя взъерошенныя брови нависли подъ низкимъ лбомъ, а еще ниже искрились черные, быстрые глаза, загорлое лицо дышало не только смлостью, но и упрямствомъ, а широкій багровый шрамъ черезъ весь лобъ не умрялъ это выраженіе.

Усвшись на лавку рядомъ съ Медаковскимъ Нмцемъ и проклиная погоду, онъ принялся концомъ палицы счищать со своихъ высокихъ сапогъ замерзшій снгъ.

Въ эту минуту волынщикъ опять пошелъ отворить двери, и въ горницу вошли новые гости: Матвй Пршибекъ, судья Сыка и старый Кристофъ Грубый изъ Драженова, его сдые длинные волосы были всклокочены отъ втра и запорошены снгомъ. Не успли еще судьи поздороваться, какъ подоспли новые гости, пріхавшіе на саняхъ. Это уже были люди изъ самыхъ Починовицъ: коренастый, статный Пайдаръ, двоюродный братъ Пршибка, а съ нимъ молодой Шерловскій въ короткомъ кожух, расшитомъ цвтами.

Красивый, стройный юноша выдлялся особенно здсь, между старыми и пожилыми людьми, которые поглядывали на него вопросительно. Но Пайдаръ, словно понявъ эти взгляды, сейчасъ же объяснилъ, что его отецъ, Починовскій судья, по нездоровью не могъ пріхать, а что этому молодцу можно также врить, какъ и старому отцу.

Къ обществу скоро присоединились новые гости: ходовскій судья Ирша Печь и Эцль Адамъ изъ Кленчи. Потомъ вс услись за столъ, при чемъ нкоторые, сбросивъ съ себя кожухи, остались въ однхъ рубахахъ. Поодаль отъ всхъ, почти въ отдаленій, услся Матвй Пршибекъ, не принимая участія въ разговор, зато онъ-внимательно слушалъ и Наблюдалъ. Нкоторыхъ изъ тутъ собранныхъ судей прямо вызванъ Кожина: боле отдаленныхъ обошелъ Искра, оповстивъ отъ имени Кожины и Сыки какъ мсто, такъ и время этого тайнаго сборища. Теперь онъ то поправлялъ лучину, то вставлялъ новую, или опять, подойдя къ окну, прислушивался, наконецъ, вышелъ и съ порога сталъ вглядываться въ черную зимнюю ночь. Изъ горницы доносились неясные голоса. Вс, и въ особенности Брыхта изъ Постршескова, справились, гд Кожина, и зачмъ ихъ всхъ созвали.

Сыка отвчалъ, желая ихъ успокоить, что Кожина придетъ.

— А гд же онъ?

— Въ город.

— No зачмъ же онъ тамъ, разъ онъ знаетъ, что мы тутъ!— отрзалъ Брыхта.

— Этого я не знаю, знаю только¹, что третьяго дня пріхалъ изъ Вны Юстъ изъ Домажлицъ.

— Возчикъ?— спросилъ Псутка,

— Онъ, самый. У него была какая то тяжба съ городомъ. Судился онъ до того сначала въ Праг, потомъ въ Вн, ну и выигралъ. Вотъ этотъ то Юстъ и передалъ вчера Кожин, чтобы тотъ зашелъ къ нему въ городъ, что онъ хочетъ ему сообщить что то важное.

—А теб это извстно?— спросилъ нетерпливый Брыхта. Сыка, зажмуривъ глаза, засмялся и сказалъ:

— Ну, Брыхта, точно двица.

— Только бы правду сказалъ этотъ горожанинъ,— замтилъ ходскій судья.

— Можетъ, онъ смется надъ нами?— воскликнулъ Брыхта.

Въ эту минуту волынщикъ быстро вошелъ въ горницу.

— дутъ!

Вс разомъ смолкли. На двор зазвенли колокольчики, потомъ было слышно, какъ остановились сани, и вслдъ за тмъ вошли т, которыхъ такъ нетерпливо ждали: впереди высокій Кожина, въ кожух, за нимъ какой то мужчина въ громадномъ темномъ плащ.

Раскраснвшееся отъ мороза лицо этого высокаго худощаваго человка отличалось выпуклыми скулами, черными, хитрыми глазами и курносымъ носомъ. Сбросивъ съ себя верхнюю одежду, онъ услся на стулъ посреди, ходовъ й, убдившись, что окна закрыты, началъ говорить. Крестьяне, вниманіемъ которыхъ онъ совершенно овладлъ, сидли не шевелясь. Юстъ говорилъ быстро и плавно, да еще о томъ, что ихъ самихъ такъ близко касалось.

— Пріхалъ я третьяго дня изъ Вны, можетъ, вы слыхали о томъ,— разсказывалъ онъ,— Въ судъ подалъ жалобу, дло мое было правильное, потому меня хотли лишить нашего права, но я этого не позволилъ. Паны уже пахали на моемъ пол, понимаете, на моемъ кровномъ пол, да еще насмхались надо мною. Правда,— я только ремесленникъ мщанинъ, но не то, что они. Но я сказалъ себ: защищайся, вдь, есть же еще справедливость на свт! Ну вотъ такъ то все и шло, изъ одного суда въ другой и напослдокъ въ высшій, къ самому Цесарю.

— Ой!— воскликнулъ Брыхта.

Послднее извстіе его сильно поразило, взволновало и всхъ остальныхъ. Только старый Кристофъ

Грубый, да Матвй Пршибекъ, который не сводилъ своего мрачнаго спокойнаго взора съ говорящаго, остались спокойны.

— А были вы во дворц у Цесаря?— спросилъ Постршесковый Псутка.

— Былъ.

— У Цесаря?

— У Цесаря.

— Не мшай ему, Псутка!— останавливалъ Нмецъ.

— А видли вы Цесаря?— также спросилъ Эцль изъ Кленчи.

— Видлъ и говорилъ съ нимъ. Но слушайте.

— Зачмъ вы намъ разсказываете это все?— раздался вдругъ голосъ Пршибка. Нсколько головъ, недовольныхъ этимъ перерывомъ, обернулись въ его сторону.

— Почему я разсказываю вамъ это?— быстро отвтилъ Юстъ, ни мало не смутясь…— Я всегда говорю одну только правду, а пановъ не терплю, вотъ что. Они притсняютъ бдняковъ и слабыхъ, и творятъ беззаконія какъ со мною, такъ и съ вами, вы все это лучше меня знаете.

— А что было въ Вн?— перебилъ Нмецъ.

— Дло было вотъ какъ. Пріхалъ я въ Вну и ничего мн не удавалось. И сказалъ я себ: никто теб не поможетъ, кром Цесаря. Ступай еще къ нему. Но попасть туда не такъ легко. Сколько я набгался, напросился, потратился, это и вы сами хорошо поймете. Теперь было бы все иначе, но тогда я не зналъ, какъ и помочь себ. Добрался я до столицы со своимъ старшимъ сыномъ Якубомъ. Пусть и онъ что нибудь увидитъ, сказалъ я себ, по крайней мр, будетъ что вспомнить. И какая же тамъ везд красота, какое великолпіе: и описать нельзя. Везд одинъ мраморъ, золото, и самый послдній слуга одтъ такъ же хорошо, какъ у насъ ясновельможный панъ: въ бархатъ да шелкъ. Вели насъ черезъ нсколько комнатъ, а комнаты эти вс, какъ по шнуру, идутъ, и одна другой краше. Наконецъ, мы пришли въ одну комнату и здсь насъ заставили подождать, посадили. Стулья вс обиты самымъ дорогимъ бархатомъ, такимъ, какой у нашего пана декана на облаченіи, знаете, съ тмъ золотымъ шитьемъ. А ужъ какъ было хорошо сидть на нихъ. Но не успли мы оглядться, какъ пришелъ какой-то господинчикъ,— былъ это каморникъ,— я уже понималъ это,— который и привелъ насъ въ другой, меньшій покой. Онъ распахнулъ богатую занавску,— понимаете, эта занавска была вмсто двери,— и мы очутились въ комнат еще красиве, и противъ насъ стояли два пана. Правда, насъ уже предупредили, что мы должны были длать, но я и безъ того зналъ, я подмигнулъ только моему Якубу, и мы бросились на колни.

— Какой изъ себя панъ Цесарь?

— А кто былъ другой?— спросили въ одно время Псутка и Нмецъ.

— Другой былъ канцлеръ Цесаря. Одтъ онъ былъ богато, ни дать, ни взять генералъ. Зато Цесаря вы бы и не узнали, такъ онъ былъ простъ, въ большомъ парик и темномъ кафтан, безъ обшлаговъ и шитья, въ черныхъ штанахъ и чулкахъ, словно какой нибудь ясновельможный панъ. Но зато привтливый. Сейчасъ махнулъ намъ рукой, чтобы мы встали.

— Что вы просите?— говоритъ онъ.

— Ни сказалъ: Ваше Королевское Величество!.. И все ему разсказалъ. Изложилъ ему все въ короткихъ словахъ, но все какъ слдуетъ. Онъ выслушалъ, два раза кивнулъ головой, потомъ сказалъ что-то канцлеру по французски. И потомъ вдругъ снялъ съ своего плеча небольшой, шелковый плащъ, и такой легкій, и положилъ ко мн на плечи, говоря: ‘Иди съ Богомъ домой, будетъ теб оказана справедливость’!

— Ой, глянь-ко!— раздалось среди собравшихся, гд до сихъ поръ царствовала глубокая тишина. Теперь и гость, умолкнувъ на минуту, окинулъ сидвшихъ ходовъ своими живыми черными глазами, и, замтя, какое впечатлніе произвели его слова, продолжалъ еще охотне, еще съ большею увренностью:

— Можете понять, что со мною было. Но я не потерялся. Я благодарю, кланяюсь, и уже пячусь къ дверямъ, какъ вдругъ вижу, что панъ канцлеръ мн киваетъ. Остановился я.

— Вы изъ Домажлицъ?— говоритъ панъ канцлеръ.

— Такъ точно, ясновельможный панъ канцлеръ,— отвчаю я.

— Такъ вы знаете ходовъ?— говоритъ онъ опять.

— Какъ мн не знать ихъ, ясновельможный панъ, говорю я. Вдь, мы сосди.

— Теперь о нихъ ничего не слышно. А раньше они часто давали о себ знать, говоритъ опять канцлеръ. Врно у нихъ хорошіе паны и они живутъ съ ними въ мир.

Тутъ поднялся крикъ и шумъ, и среди него было ясно слышно, какъ Брыхта, стукнувъ своей палицей о полъ, дико расхохотался.,

Вс сейчасъ же смолкли, когда сдовласый Кристофъ Грубый, поднявшись, подошелъ къ Юсту и спросилъ его серьезно::

— Вы правду говорите?

— Зачмъ мн говорить неправду?— съ увренностью отвчалъ Юстъ.— Жаль, что тутъ нтъ моего парня, онъ бы подтвердилъ мои слова. Что же мн клясться или присягать, что ли, нужно? Это все одна святая правда, понимаете, все то, что я сказалъ.

— А сказали, вы еще что нибудь пану канцлеру?— спросилъ дальше Грубый.

— Ничего больше.

— А почему вы ему не, повдали все, какъ этотъ Ломикаръ обращается съ нами?— воскликнулъ Брыхта.

— Это не подошло бы. Нельзя говорить о томъ, о чемъ такой важный панъ не спрашиваетъ. А онъ махнулъ рукой и самъ обернулся къ Цесарю. Но не усплъ я выйти за дверь, какъ пришло мн вдругъ въ голову:— Ты все это долженъ имъ разсказать. Почему мн и не сказать имъ? У нихъ есть еще ихъ права, пусть они толрко заговорятъ о нихъ, тогда тому Трхановскому нмцу солоно придется. Когда я, вернувшись изъ Вны, услыхалъ, какъ онъ васъ обидлъ, какъ онъ у васъ грамоты укралъ, тогда я самому себ поклялся передать это — хотя мн до этого и нтъ никакого дла, и я сказалъ себ: онъ воръ, да еще какой смлый!

— Какъ ему не быть смлымъ. Онъ долго ждалъ, покуда не сдлался областнымъ гетманомъ и не получилъ еще больше власти,— прибавилъ старый Грубый.

— А изъ всего этого видно, что наши грамоты еще имютъ цну, — воскликнулъ Кожина.— Зачмъ ему было, бы искать ихъ, если-бъ…

— Правда, правда,— раздалось нсколько голосовъ.

— Разв теперь не все. напрасно, когда этотъ волкъ сжегъ ихъ?—спросилъ Пайдаръ.

— Нужно все таки заявить объ этомъ,— ршительно, сказалъ Юстъ,— Вдь, они тамъ въ Вн знаютъ, о вашихъ правахъ, самъ канцлеръ упомянулъ объ этомъ.

— А, кром того, у насъ еще кое что осталось отъ нихъ,— громко произнесъ старый Грубый, разстегнувъ куртку, онъ вынулъ оттуда что-то, завернутое въ платокъ. Вс съ недоумніемъ глядли на престарлаго судью. Они даже ахнули, когда онъ поднялъ и поднесъ къ свту два старыхъ пергаментныхъ листа съ громадными висячими печатями.

Никто не могъ придти въ себя отъ изумленія: самъ гость былъ пораженъ.

Спокойне всхъ оказались т, которымъ было извстно о грамотахъ: Грубый, Сыка и Кожина. Остальные бросились къ Грубому, а Пршибекъ, лицо котораго совсмъ ожило, быстро всталъ и глядлъ черезъ голову всхъ на этихъ прежнихъ свидтелей ходскихъ правъ. Брыхта, не долго смотрлъ на старыя пожелтвшія грамоты. Выпрямившись какъ стрла, онъ обернулся къ окну и, погрозивъ туда сжатымъ, мускулистымъ кулакомъ, захохохалъ и грозно воскликнулъ:

— У, у, панъ Ломикаръ, мы еще не твои батракні глянь-ка, мы можемъ еще бороться съ тобою, ясновельможный панъ!

— А он — подлинныя, настоящія?— спросилъ Эцль изъ Кленчи судью Сыку, какъ знатока.

— Конечно, подлинныя, он изъ нашей шкатулки — это самыя лучшія. Вотъ эта дарована королемъ Юріемъ, а эта Матвемъ.

— А какъ же Ломикаръ не взялъ ихъ?— задалъ Пайдаръ вопросъ, который у всхъ вертлся на язык. Тогда Кожина разсказалъ, какъ все произошло.

— Теперь, когда мы имемъ кое что въ рукахъ, мы можемъ о себ напомнить, чтобы насъ не забывали тамъ наверху,— добавилъ онъ.

Вс, уже возбужденные разсказомъ Юста, охотно съ нимъ согласились. Конечно, теперь можно итти наврняка, а потому и долго мшкать нечего: Юстъ совтывалъ послать кого нибудь въ Вну. Это предложеніе, о которомъ и безъ того каждый думалъ, было всми единодушно принято.

Когда рчь зашла о томъ, кого послать, вс предложили Грубаго, Сыку и Кожину. По Юстъ былъ другого мннія. Онъ доказывалъ, что имъ всмъ троимъ нельзя было уходить, что, конечно, они бы все хорошо оборудовали въ Вн, но тутъ дома они еще нужне, не говоря уже о томъ, что Ломикаръ за ними слдитъ, а потому ихъ отсутствіе было бы сейчасъ открыто. А между тмъ, вначал все это нужно держать въ тайн, чтобы Ломикаръ не могъ съ самаго начала разстроить дло.

Ршено было послать Псутку изъ Постршескова, Нмца изъ Медакова и Пайдара изъ Починовецъ.

— Пойти-то мы пойдемъ, — сказалъ Псутка, — да только въ Вн все нмцы, а по-нмецки мы не умемъ, ни я, ни Нмецъ, ни Пайдаръ. Уже не говоря о томъ какъ вести себя во дворц. Потеряемся тамъ.

— Вотъ вы были тамъ, Юстъ,— сказалъ Нмецъ.— Отчего бы вамъ не пойти съ нами?

Юстъ, ожидавшій это предложеніе, сначала отговаривался и отказывался, но не долго. Одинъ только Пршибекъ молчалъ, когда вс стали его просить. Наконецъ, Юстъ согласился проводить пословъ въ Вну и устроить имъ свиданіе съ Цесаремъ при двор. Вс крпко пожали ему руку, общаясь хранить сегодняшнее ршеніе въ тайн.

Спустя нкоторое время, на уединенной усадьб волынщика опять настала тишина. Ходскіе крестьяне расходились по своимъ селамъ, и скоро вс скрылись въ темнот зимней ночи.

XI.

Тишина, которая настала во всхъ ходскихъ селахъ посл того, какъ Ламмингеръ сжегъ ихъ старыя грамоты, и на которую онъ положился, вдругъ нарушилась.. Гладкая. поверхность водъ, подъ которой дремала, буря, начала рябиться, и слегка волноваться.

То, на чемъ поршили представители всхъ ходскихъ селъ на тайномъ, ночномъ собраніи въ уединенной хижин волынщика Искры, нашло себ полное сочувствіе и одобреніе всхъ остальныхъ, которые не могли притти. Избранная тамъ депутація (посольство) скоро собралась, тайно отъ всхъ, въ Вну подъ предводительствомъ Юста.

Вс сдержали слово, данное другъ другу у Искры Ршехурека. Депутація была давно уже на пути, а въ замк объ этомъ еще никто и не догадывался. Даже въ самомъ ходскомъ краю до сихъ поръ никто не зналъ, но теперь это извстіе пришло въ замокъ изъ Вны. Членъ Королевскаго совта фонъ-Саксенгрюнъ, близкій пріятель пана Ламмингера, поторопился увдомить о томъ, на что опять отважились ходы.

Скоро и во всхъ ходскихъ усадьбахъ и хижинахъ начали говорить объ этомъ. Но тутъ никого не удивляло то, на что ршились ходы, между тмъ какъ въ замк и самъ-владтельный панъ, и его служащіе были этимъ глубоко поражены. Проскользнуло и другое извстіе, о томъ, что не вс грамоты сожжены, и что нкоторыя изъ нихъ сохраняются въ узд. Но объ этомъ передавали другъ другу одни, только пожилые люди, при чемъ всегда оглядывались, боясь, чтобы ихъ кто не подслушалъ. Правда, при этомъ умалчивалось, гд находятся сохранившіеся пергаменты. Вс боялись за нихъ. Имя Кожины нердко произносилось среди этихъ разговоровъ.

Повсюду было другое настроеніе, и т, которые сначала, узнавъ грустную всть объ уничтоженіи грамотъ, повсили голову, теперь ее смло подняли.

Новый годъ встртили полные надеждъ, тмъ боле, что изъ Вны пришло первое извстіе о землякахъ Писалъ Юстъ, и письмо дошло въ Домажлицы черезъ одного услужливаго сосда, который переслалъ его Кожин. Юстъ увдомлялъ, что они благополучно добрались до Вны, и онъ немедленно сталъ хлопотать объ аудіенціи. Короля теперь нтъ, но аудіенція уже общана ему. Нашелъ онъ и одного очень извстнаго адвоката, родомъ чеха, и послдній выслушавъ все дло, прямо объявилъ имъ то же самое, что и онъ, Юстъ, сказалъ имъ у волынщика Ршехурека, а именно, что они, наврное, выиграютъ, но что дло, конечно, затянется, ибо оно слишкомъ старинное, да и у Ламмингера тутъ много пріятелей.

Вс новости изъ писемъ Юста сейчасъ же облетали весь Ходскій край, и повсюду ихъ встрчали съ восторгомъ. Повсюду зарождались новыя надежды, ожиданія лучшаго.

Спустя немного времени, пришло и письмо отъ адвоката Штрауса, но далеко не такое многорчивое и хвастливое, какъ письмо Юста. Штраусъ увдомлялъ о томъ, что онъ предпринялъ, снова подтверидая, что ходскія права не^: устарли и не потеряли своего значенія, хотя Ламмингеръ и сжегъ ихъ грамоты. Этимъ онъ только себ повредилъ, ибо злоупотребилъ своею властью областного гетмана, и онъ, Штраусъ, суметъ доказать это панамъ. Эти извстія разлетлись съ быстротою молніи по всмъ ходскимъ усадьбамъ, везд ихъ читали и обсуждали.

Скоро пришло изъ Вны и еще нсколько писемъ одно за другимъ. Въ одномъ изъ нихъ Юстъ увдомлялъ, что аудіенція уже испрошена и разршена, въ другомъ адвокатъ опять вполн обнадеживалъ и приглашалъ только вооружиться терпніемъ, третье было написано тяжелой рукой Псутки. Псутка разсказывалъ, отъ лица всхъ своихъ земляковъ, о томъ, что они видли въ королевской столиц, какъ предстали передъ самимъ Цесаремъ, который ихъ привтливо выслушалъ и общалъ, что имъ будутъ возвращены ихъ права.

Молодой Кожина былъ теперь спокоенъ. Борьба, которая началась такъ неудачно, принимала теперь благопріятный оборотъ. Одно только его угнетало и сокрушало. До него дошло, что въ одной деревн не вышли выгонять звря, по приказанію пана, въ другой отказали въ подводахъ, которыя потребовали изъ замка. Ихъ примру послдовали и другіе, тамъ не отнесли къ Рождеству денегъ, здсь не послали въ панскія риги людей молотить хлбъ. Онъ понималъ, что это громадная ошибка, пока тяжба еще не ршена, и только лишній козырь въ рукахъ пана, и Сыка съ нимъ вполн согласился.

Однажды вечеромъ, какъ разъ въ то время, когда они разсуждали объ этомъ, въ горницу вошелъ Матвй Пршибекъ. Его серьезное, строгое лицо было какое-то радостное, глаза горли, и онъ сейчасъ же началъ, не дожидаясь вопроса:

— Ну, еще не вс ходы умерли!— и онъ передалъ новость, которую слышалъ въ город: въ Починовцахъ молодой Шерловскій не на шутку схватился съ панскимъ лсникомъ и нутъ его не убилъ.

— А за что?— спросилъ Сыка.

— Тотъ хотлъ у него отнять ружье.

Сыка молчалъ, теребя свою взъерошенную голову. Но Кожина этого ршительно не одобрилъ. Лицо Пршибка нахмурилось, съ минуту онъ глядлъ серьезно на обоихъ, потомъ произнесъ:

— А что же, но вашему, онъ долженъ былъ позволить отнять у себя ружье и дать себя въ шею прогнать?

— Не долженъ былъ въ лсъ ходить

Матвй стукнулъ кулакомъ по столу.

— И ты, Кожина?!

— Да, никто не долженъ ходить въ лсъ. Эта вода принадлежитъ къ панской мельниц. Мы еще не выиграли. Вотъ потомъ…

— Вотъ потомъ, когда насъ палками изобьютъ. Охъ, Кожина, намъ въ Вн не помогутъ, насъ будутъ только за носъ водить. Это одно намъ поможетъ!— И Матвй, поднявъ свою могучую палицу, потрясъ ею въ воздух.— Только передъ этимъ однимъ задрожали-бы паны, а не передъ тми прокураторскими крючкотворствами.

— Ну на это есть еще время,— отвтилъ Кожина.— Поврь мн, что эти драки могутъ все дло испортить.

Сыка, который только кивалъ головой въ знакъ согласія, хотлъ что-то прибавить, но въ эту минуту къ дому подъхали сани и въ горницу вошелъ судья, Кристофъ Грубый изъ Драженова.

— Ого вы тутъ,— началъ онъ весело.— Ты что такой пасмурный, Матвй, а ты, Янъ, красенъ, какъ пасхальное яйцо?

Сыка разсказалъ въ двухъ словахъ, въ чемъ дло.

Сдовласый^: крестьянинъ, положивъ руку на плечо Пршибка, проговорилъ, стараясь его успокоить:

— Ты еще изъ тхъ старыхъ добрыхъ ходовъ. Но ничего не подлаешь, времена не т. Палица не всему поможетъ, можетъ быть, и совсмъ не понадобится.

Опустивъ руку подъ плащъ, онъ досталъ оттуда письмо и разсказалъ, что веллъ немедленно по его полученіи запрягать, чтобы самому принести эту всточку. Письмо было отъ Псутки изъ Вны, съ припиской Юста. Сыка всплеснулъ руками, когда его прочелъ. При двор узнали про жалобу ходовъ, и для разршенія ихъ спора съ паномъ фонъ Альбенрейтъ наряжена комиссія. Въ то время, какъ Сыка читалъ, Кожина нагнулся къ нему. Онъ даже покраснлъ отъ волненія, а старый Грубый, хотя и зналъ его содержаніе, опять слушалъ со вниманіемъ, какъ Сыка читалъ вполголоса. Старикъ улыбался. Только лицо Пршибка не выражало радости.

— Все это еще не конецъ. До конца еще далеко. Что изъ того, что наряжена комиссія?

— Что изъ того?— живо отозвался Кожина и, вставъ, началъ съ жаромъ говорить Пршибку:

— Что изъ того? Разв вы не помните о ‘вчномъ молчаніи’, когда нашимъ отцамъ и ддамъ объявили, что. наши права больше ничего не значатъ, что они уничтожены и что- мы должны молчать? Разв вы забыли, какъ мы, изъ-за этихъ двухъ словъ, схватились за головы, какъ роптали, стовали, проклинали и плакали? Спросите, только вашего отца, а ежели онъ забылъ, то вы сами еще не забыли, какъ Ломикаръ усмхался, когда наши грамоты трещали въ огн. Онъ думалъ, что теперь всему аминь, что все кончено. А вотъ и нтъ!

— И Богъ дастъ и не будетъ,— прибавилъ сдовласый Драженовскій судья.

Прщибекъ молчалъ и молча слушалъ, устремивъ свой мрачный взглядъ на палицу, на которую опиралась его тяжелая, мозолистая рука.

XII.

Старый Кристофъ Грубый, его племянникъ Кожина и Сыка чистосердечно радовались первому успху, дйствительно не малому, котораго они достигли въ борьб, съ Ламмингеромъ.

Радовались съ ними и вс, когда эта новость разнеслась по краю. Уже одно извстіе, что король спрашивалъ о ходахъ, возбудило надежды всхъ, а когда, пришли письма отъ адвоката, Юрта и Постршевковаго Псутки, то эта надежда выросла въ увренность. Teперь уже наряжена, комиссія! При двор узнаютъ что ходы въ своемъ прав, что ихъ обижали и обижаютъ, и эта комиссія подтвердитъ все это, она должна подтвердить, потому что все то, что учинилъ съ ними Ламмингеръ и его покойный отецъ, вопіетъ къ небу,

Всхъ радовало, что они. избавятся, наконецъ, отъ ненавистнаго Ламмингера, и никто не догадывался, что въ то время, когда это радостное извстіе пришло къ Кристрфу Грубому, трхановскому пану было уже нсколько дней какъ извстно о наряженіи комиссіи, и что въ, то время, какъ ходы ликовали, онъ старался, погубить все дло. Онъ былъ во всемъ лучше обставленъ, чмъ его противники. Онъ хорошо зналъ законы, былъ богатъ, имлъ при двор знакомыхъ и хорошія связи въ Вн.

За послднее время панъ сталъ заводить, какую-то новую пснь, онъ сталъ требовать такихъ работъ, какихъ раньше никто и не запомнилъ.

— Я теб вотъ что скажу,— говорилъ по поводу этого Сыка, идя съ Кожиною по селу.— Онъ хочетъ пронять насъ не мытьемъ, такъ катаньемъ. Онъ хочетъ разозлить насъ, сдлать изъ насъ мятежниковъ. Но мы должны молчать, чтобы никто не могъ жаловаться на насъ.— Но не усплъ онъ договорить, какъ вдругъ остановился, и Кожина также. Они прислушивались къ шуму и крикамъ, которые раздавались по селу. Потомъ, пройдя немного дальше, до заборовъ, они поняли, что передъ усадьбой Пршибека собрался народъ, и старъ, и малъ. Не успли они дойти, какъ ворота во двор распахнулись и изъ нихъ выскочилъ, словно убгая, панскій стражникъ. Вслдъ за нимъ вылетлъ лохматый Волкъ Пршибка, яростно лая и кидаясь на него,— а въ дверяхъ стоялъ Матвй Пршибекъ въ однихъ штанахъ и куртк, грозно поднявъ правую руку, въ которой онъ держалъ свою дубовую палицу.

Онъ былъ сильно раздраженъ и разсерженъ, и молча глядлъ на панскаго слугу, не замчая стоящихъ вокругъ него людей, даже собственной дочери, которая прибжала за нимъ. Онъ обернулся только теперь, когда къ нему подошли Кожина съ Сыкой, спрашивая, что случилось.

— Фуй,— вотъ что! Явился съ приказаніями, точно какой-то ясновельможный панъ! Хотлъ, чтобы я уплатилъ ему какую-то подать, которую я никогда не платилъ. Говорятъ, что они нашли это въ какихъ-то записяхъ! Нашъ отецъ не платилъ этого, съ тхъ поръ, какъ онъ себя помнитъ, и ддъ также. Они выдумали ее нарочно для меня.

— Теперь тебя обдерутъ за то, что ты стражника выгналъ, да еще напустилъ на него пса,— прибавилъ Сыка.

— А что мн было длать? Поступаю, какъ умю! Я долженъ былъ молчать и итти къ прокуратору?— живо возразилъ Пршибекъ, переводя глаза съ Кожины на Сыку. Они поняли, куда онъ гнулъ.

— Мы съ Волкомъ лучше справились, — сказалъ онъ съ усмшкой, и вс кругомъ расхохотались.

Только Кожина съ Сыкою не смялись, и Кожина вспомнилъ, что его другъ былъ правъ, говоря, что Ламмингеръ длаетъ все нарочно, желая раздразнить народъ и вызвать бунтъ.

Случилось это въ конц масляницы. Волынщикъ Искра мало сидлъ дома. Его безпрерывно приглашали играть. Такого веселья давно не было. Молодежь бшено танцовала, и даже пожилые люди, которые уже давно отказались отъ пляса, вспомнили старину. Всмъ дышалось свободне, было на душ веселе.

Кожина остановился въ трактир, оттуда раздавались гусли стараго Ршехурека и волынка Конопика, ученика Искры. Молодой крестьянинъ, не найдя тамъ, противъ ожиданія, самого Искру, отправился дальше.

Черезъ минуту онъ былъ уже за селомъ, онъ шелъ быстрымъ шагомъ по большой дорог. Солнце свтило, и замерзшій снгъ сверкалъ въ его лучахъ. И темные лса словно очнулись отъ своей задумчивости и какъ, то весело синли въ прозрачномъ воздух. Но молодой крестьянинъ не глядлъ кругомъ. Онъ упорно смотрлъ въ сторону Трханова и Постршескова. Онъ умрилъ шаги, проходя мимо трхановскаго замка, блыя стны котораго особенно рзко выдлялись при этомъ блестящемъ холодномъ освщеніи. Глубокая тишина господствовала въ замк и кругомъ него, словно это не было во вторникъ на масляниц.

Кожина, минуя Трхановъ, спшилъ дальше, къ Клейму, и уже приближался къ первымъ домамъ. Оттуда раздавались пронзительные звуки, крики, и опять веселая музыка. Онъ замтилъ между строеніями, которыя были разбросаны по довольно крутому обрыву, множество людей, особенно, тамъ на площадк, гд, какъ, онъ хорошо зналъ, стоялъ домъ Адама Эдля. Народъ былъ самый разнообразный, изъ Кленча и Постршескова, нкоторые даже, изъ Дражинова. Вс собравшіеся громко шумли, кричали, смялись и пли. Были мужчины въ кожухахъ и плащахъ, были хозяйскіе, сынки въ вышитыхъ жупанахъ, женщины, и двушки въ длинныхъ суконныхъ свиткахъ, подбитыхъ барашкомъ, и въ шапкахъ, были и пестрые платки,— а надъ всми ними возвышались всадники, которыхъ сопровождала вся эта толпа. Эти странные всадники стояли полукругомъ, передъ деревяннымъ домомъ Эцля, на правомъ крыл, верхомъ на тощей кобыл, сидлъ согнувшись, старый еврей, съ обрывкомъ веревки вмсто уздечки: онъ осаживалъ своего хромого коня, который пугался толпившейся и громко смявшейся кругомъ молодежи. Около него чортъ на ворономъ кон грозно поводилъ, глазами и: высовывалъ языкъ, надсмхаясь надъ смертью, которая сидла на блой лошади, закутанная въ блоснжный саванъ и держа въ лвой рук высоко поднятую косу. Подл смерти сидлъ на лошади всадникъ, обернутый въ солому и покрытый, тоже пеленой. Рядомъ съ соломеннымъ всадникомъ толстый, баварецъ трубилъ, сидя на статномъ гндомъ кон, въ красной куртк и широкополой шляп, украшенной пстрыми лентами и блестками его землякъ, одинаково одтый, только еще толще спорилъ съ двумя евреями, которые сидли на такихъ же клячахъ, какъ и ихъ соотчичи. Передъ всадниками стояли полукругомъ девять волынщиковъ, въ разноцвтныхъ шапкахъ, отороченныхъ мхомъ и на которыхъ разввались ленты и птушиныя перья.

Вся эта собравшаяся толпа и ряженые, и волынщики, видимо, кого-то поджидали, и дйствительно, вскор ворота отворились и въ нихъ показался Брыхта, а за нимъ Эцль. Брыхта несъ въ рук длинный и толстый обухъ, на верхнемъ конц котораго висли старые ремни и узловатыя веревки, остановившись въ проход, онъ поднялъ эту богатырскую плеть, опираясь руками о перилы. Эцль, ставъ рядомъ съ нимъ, махнулъ рукой музыкантамъ, чтобы они перестали. Вс собравшіеся сразу смолкли, взоры всхъ были обращены на Брыхту, на его раскраснвшееся лицо, на, его плеть, особенно на Эцля, который объявилъ, съ важностью проповдника, что произошло два несчастія, дв бды достигли всхъ, а именно: кончается любимая-всми госпожа масляница, я завтра она будетъ погребена, но раньше нея покончилъ жизнь панскій арапникъ, котораго вы тутъ видите, и разъ онъ такъ долго всхъ радовалъ и счастливилъ, то и христіанскій долгъ каждаго, проводить его къ мсту вчнаго упокоенія и надъ нимъ поплакать. Недаромъ Эцля прозвали Острякомъ, вся толпа, уже среди его рчи, разразилась громкимъ хохотомъ. Самъ чортъ смялся, и можно было видть, какъ даже смерть трясла отъ хохота головой.

Когда толпа немного утихла, Эцль продолжалъ дальше, что теперь время отправляться къ замку, такъ какъ панскій арапникъ слдуетъ похоронить на панской земл.

Кожина съ трудомъ протснился среди толпы къ обоимъ вожакамъ.

— Послушайте же!— кричалъ онъ.— Имйте разумъ!

— Живо или съ нами!— кричалъ Брыхта, не обращая вниманія на его слова.

— Мать Пресвятая Богородица, вдь, вы просто рехнулись! Обезумли вы, что ли? Остановитесь!— кричалъ и убждалъ Кожина, остановивъ Брыхту, который занесъ уже ногу въ стремя.

— Оставь меня, Кожина! Глянь — панскій замокъ! Мы будемъ сейчасъ тамъ. За мной!— прибавилъ Эцль и разсмялся.— Къ Ломикару.— Вс кругомъ стоящіе принялись громко хохотать и гикать.

— Ради самого Бога, Эцль! Ты не долженъ итти, имй хоть ты разумъ, чтобы не сожалть потомъ,— остановись! Остановитесь, люди честные!— кричалъ Кожина такъ, что у него вся кровь бросилась въ лицо.

Громкая музыка, пронзительные крики полупьяной толпы заглушили его голосъ и далеко разнеслись въ чистомъ, морозномъ воздух. Надъ пестрой толпой, которая, наконецъ, двинулась, и надъ Кожиной, котораго она увлекла за собой, подобно бурному потоку, возвышалась смерть, въ бломъ саван, держа высоко надъ собою губительную косу, и послдняя блестла въ лучахъ зимняго солнца.

XIII.

Это было во вторникъ на масляниц. И Уздъ, и весь Ходскій край предавался шумному веселью. Одинъ Кожина ходилъ пасмурный. Ему испортило все веселье шествіе, устроенное на посмшище трхановскаго пана. Онъ предчувствовалъ, что отсюда не можетъ выйти ничего добраго.

Задумчивое лицо Кожины прояснилось лишь черезъ нсколько дней, когда пришло къ судь письмо изъ города. Письмо было отъ адвоката Штрауса, который сообщалъ, что комиссія уже приступила къ длу и что можно, конечно, ожидать благополучнаго исхода. То же стояло и въ письм къ Дражиновскому старому Грубому, съ припиской отъ Юста. Конечно, оба письма были старинныя и дошли позже обыкновеннаго, благодаря распутиц, и праздникамъ, которые мшали и безъ того плохому сообщенію. Зато въ трхановскій замокъ явилось въ послдніе дни нсколько гонцовъ, и нсколько быстро выхало, вс по одному направленію — въ Вну.

Ганка Кожинова, и вставая, и ложась спать, горячо молилась объ одномъ, чтобы Господь Богъ привелъ все это поскоре къ хорошему концу. И просила она такъ ради мужа. Она понимала его лучше всхъ, она лучше всхъ другихъ видла, что онъ самъ не свой, что онъ ни на что не обращаетъ вниманіе, что вс его помыслы исключительно направлены на этотъ злосчастный судъ. И домашними длами онъ уже не такъ рьяно занимался, забывалъ даже про жену и дтей. А, вдь, раньше они были для него миле всего! Она съ горестью вспоминала о томъ, какъ онъ сиживалъ съ нею, какъ они болтали о томъ, о другомъ, чаще всего о дтяхъ, какъ часто онъ ихъ ласкалъ,— а теперь?

Такъ уплывалъ день за днемъ, минули недли. Солнце стало тепле обогрвать землю, снгъ началъ въ долинахъ таять. Уже показался дернъ, дороги начали высыхать, а по краямъ, на солнцепек позеленла травка. Павелъ принесъ Ганалк изъ сада ивовыхъ барашекъ и маргаритокъ. И вдругъ однажды подъ вечеръ Кожина вернулся очень возбужденный домой.

Ганна глубоко вздохнула, услыхавъ извстіе, которое онъ принесъ, Сыка получилъ изъ Пильзенскаго управленія оповщеніе о томъ, что областной гетманъ прідетъ въ трхановскій замокъ объявить всмъ жителямъ Ходскихъ селъ, какъ ршена ихъ жалоба въ Вн. Вс должны были посл-завтра явиться. Какъ невыносимо долго тянулись сутки передъ этимъ ршительнымъ днемъ. Ганна плохо спала. Старая Кожинова была раньше всхъ на ногахъ. Она дольше обыкновеннаго молилась, колнопреклоненная, у окна,— а когда потомъ, уходилъ сынъ, она проводила его- съ Ганной до самыхъ воротъ, громко молясь о томъ, чтобы онъ вернулся съ веселой, радостной встью. Она упорно глядла ему вслдъ, до тхъ самыхъ поръ, пока онъ не повернулъ за Сыкой, она бы и сама пошла съ нимъ, будь только прилично женщин находиться среди мужчинъ. Старая крестьянка была въ радостномъ настроеніи духа: вдь, сынъ уходилъ съ полнымъ упованіемъ, полагаясь на справедливость, на свое право и на извстія изъ Вны, которыя вс сходились въ одномъ, въ томъ, что оставшіяся грамоты не. потеряли своей цны, вс единогласно утверждали, что Ламмингеръ не можетъ никоимъ образомъ выиграть.

— Еще сегодня будемъ свободны!— сказала старая ходка, возвращаясь на усадьбу съ невсткой.

— Дай то Господи!— утшала себя Ганна, стараясь подавить вздохъ тяжелаго предчувствія, которое не позволяло ей ожидать съ такою доврчивостью возвращенія мужа.

Утро было прекрасное. Надъ черными полями и зелеными озимями гд-то высоко въ ясномъ, неб задирался жаворонокъ. Солнце свтило, и въ его теплыхъ лучахъ грлся старый Прщибркъ, отецъ Матвя, сидя въ саду за домомъ, еще въ кожух. Кругомъ него и везд по селу было тихо. Вс мужчины ушли въ этотъ злосчастный трхановскій замокъ, откуда и они сами, и ихъ отцы испытали столько притсненій. Можетъ быть, сегодня все перемнится. Такъ вс надялись. Одинъ Матвй ничего не сказалъ передъ уходомъ. Его старикъ отецъ все утро только и думалъ о томъ, какое выйдетъ ршеніе, какую всть принесетъ сынъ. Вс надялись, многіе шли почти увренные,— только бы Господь Богъ далъ.

А вокругъ трхановскаго замка въ-это время все кишло отъ ходовъ, везд были видны молодые, пожилые и бородатые мужчины, но все люди статные, съ блестящими глазами, выразительными лицами, съ длинними, темными волосами, которые спадали до самыхъ плечъ. Сюда собрался по приказанію областного гетмана народъ со всего Ходскаго края. Каждому хотлось собственными ушами услыхать благую всть, ршеніе изъ Вны. Они стояли группами, то большими, то малыми, по возрастамъ и деревнямъ, каждый со своими знакомыми. Людей было больше изъ Кленчи, Постршескова и Узда хотя и боле отдаленныя Кицовы, Лхоты и Ночиновцы прислали не мало мужчинъ. Самая многочисленная и шумная толпа стояла на краю липовой аллеи, кругомъ Постршесковаго Брыхты и Эцля, гд разговоръ шелъ о масленичномъ шествіи. Еще и теперь вс громко смялись, когда Эцль разсказывалъ объ этомъ со своею обычною веселостью. У самыхъ воротъ стоялъ сдоволосый, серьезный Кристофъ Грубый, со своимъ племянникомъ Кожиною и нсколькими пожилыми крестьянами. Вс молча глядли въ сторону канцеляріи, куда ушелъ для переговоровъ Сыка. Ламмингеръ хотлъ прочитать ршеніе въ канцеляріи, и управитель, который вернулся уже нсколько дней тому назадъ, пришелъ выбрать тхъ изъ ходовъ, которые должны были туда отправиться. Но противъ этого вс возстали.

— Зачмъ же насъ звали?— вскричали они.— Мы вс жаловались, мы вс желаемъ это слышать.

Шумъ и гулъ кругомъ замка вдругъ стихъ, даже отдаленныя группы разомъ смолкли. Въ воротахъ показался взъерошенный Сыка и, махнувъ палицей, чтобы они стихли, вскрикалъ зычнымъ голосомъ:— Панъ областной гетманъ разршилъ, живо вс сюда во дворъ!

Словно втеръ сорвался, словно дикій потокъ устремился. Ходы разомъ покинули свои мста и повалили толпой черезъ открытыя ворота во дворъ, съ Постршесковымъ Брыхтою во глав, рзкій голосъ котораго не могъ даже заглушить этотъ шумъ и гулъ. Черезъ минуту весь панскій дворъ былъ полонъ людьми: везд блли блые суконные жупаны ходовъ. Человкъ стоялъ къ человку, свитка около свитки, только кое гд виднлись шапки,— кованныя палицы сверкали то тутъ, то тамъ. Впереди всхъ, противъ канцелярскихъ оконъ, стали судьи съ Кожиною, а немного поодаль отъ нихъ, Матвя Пршибекъ, возвышаясь надъ всми другими, словно дубъ въ большомъ лсу.

Взоры всхъ были обращены вверхъ, къ канцеляріи, откуда они ждали такую важную для нихъ всть. Наврно, радостную, такъ какъ Ламмингеръ ничмъ не опровергъ увреніе внскаго адвоката и юста, не проронилъ ни слова о ршеніи короля, о которомъ уже давно зналъ. Въ числ собравшихся было мало такихъ, у которыхъ бы зародилось сомнніе, но и они не ршались высказать это громко, такъ какъ вс ихъ земляки были возбуждены и полны надеждъ. Такъ, Сык и въ голову не пришло, что объ этомъ ршеніи не написали имъ изъ Вны ни Штрауссъ, ни его земляки. Самъ Кожина вывелъ отсюда одно заключеніе, что чиновники и паны могутъ скоре другихъ получать извстія.

И въ эту минуту онъ былъ вполн спокоенъ. Гулъ на двор вдругъ стихъ, но звуки и смшеніе неясныхъ голосовъ были еще слышны около стнъ дома. Многіе уже смолкли — и вдругъ слуга отворилъ наверху въ канцеляріи окно, затмъ другое,— и въ правомъ показался какой то панъ въ курчавомъ длинномъ парик, въ черномъ кафтан, съ какимъ то листомъ въ рукахъ, за нимъ слдовалъ. другой, который сталъ вправо отъ него. Онъ былъ тоже въ парик, но кафтанъ блестлъ отъ золотого шитья. Это былъ самъ областный гетманъ Гора. Шапки замигали. Ходы обнажили головы въ знакъ почтенія къ королевскому чиновнику. Въ эту минуту въ другомъ окн показался Ламмингеръ. Матвй Пршибекъ сейчасъ же замтилъ, какъ онъ злорадно усмхнулся, устремивъ свои срые глаза на эту многочисленную толпу ходовъ, которые его вс, вс ненавидли. Настала глубокая тишина. Гетманъ, махнувъ рукой, объявилъ, что онъ привезъ ршеніе на жалобу, которую они подали, и что онъ говоритъ отъ имени короля, а потому они должны безмолвно и съ почтеніемъ слушать то, что онъ имъ скажетъ, и вести себя спокойно. Потомъ онъ обернулся къ своему секретарю, который, развернувъ листъ, началъ читать. Кожина почувствовалъ, какъ у него сердце стало усиленно биться. Вс кругомъ затаили духъ, даже глазомъ боялись моргнуть.

Раздался голосъ секретаря. Бумага содержала въ себ подробное описаніе жалобы ходовъ, говорила о наряженіи комиссіи, обо всемъ томъ, что уже извстно

0x01 graphic

XIV.

Окончились весеннія работы въ пол и на лугахъ. Он прошли веселе, скоре прежняго, потому что каждый работалъ только на своей полос, въ ясные дни трудился не напрасно, какъ въ прошломъ году на панщин, а, какъ то бывало раньше, на собственномъ лугу.

Принудительныхъ работъ какъ и не бывало въ Ходскомъ краю, словно посл цлаго ряда лтъ вернулась прежняя свобода, съ такимъ трудомъ отвоеванная. Никто не обращалъ вниманія на приказанія панскихъ управителей, на ихъ угрозы. Точно вс забыли про то, что имъ читалъ областной гетманъ въ Трхановскомъ замк. Они не забыли, но не обращали на это вниманія, не врили ему.

Везд было много работы, а потому многіе хозяева, особенно изъ пожилыхъ, такъ же, какъ и судьи, обыкновенно уходили изъ дому въ сумерки или съ вечера, въ обходъ, черезъ поля. Куда — они не говорили, но хозяйкамъ было извстно, что они идутъ куда-то совщаться о Ломикар и обо всемъ дальнйшемъ. Но никто не оставлялъ усадьбы такъ долго, какъ молодой Кожина. Иногда онъ надолго пропадалъ, возвращался поздно, чаще всего ночью, а однажды даже на зар. Ганна догадывалась, куда мужъ уходитъ, но самъ онъ никогда не говорилъ ей, куда шелъ. Старуха мать, конечно, знала, но спросить ее Ганка не ршалась. Молодая хозяйка молчала. Но она не могла не безпокоиться, и это отражалось на ея молодомъ, красивомъ лиц, которое все больше и больше блднло и худло. Ее мучило то, что Янъ не обращалъ теперь вниманія ни на нее, ни на дтей, что онъ ходилъ словно во сн, погруженный въ свои думы. Но и для нея выдался еще одинъ счастливый день.— Было это однажды въ воскресенье посл обда, когда она возилась съ дтьми. Бывало, прежде и мужъ присаживался къ нимъ,— теперь онъ сидлъ въ углу за столомъ, какъ всегда это длывалъ въ послднее время, подперевъ голову рукой и глубоко задумавшись.

И вдругъ ей почудилось, что онъ поднялъ голову, устремилъ на нее глаза и глядитъ такъ внимательно! Она чуть не испугалась, когда онъ, вставъ изъ за стола, подошелъ къ нимъ. Ганна даже вспыхнула, когда Кожина заглянулъ ей въ лицо и озабоченно проговорилъ:

— Ганна, ты хвораешь. Что съ тобой, отчего ты такъ похудла? Можетъ, у тебя какія заботы по хозяйству?

— Лтъ, у меня ничего нтъ.— И глаза молодой женщины наполнились слезами.

Онъ погладилъ ея волосы.

— Ганка, я знаю, что я тебя огорчаю, но теперь ужъ ничего не сдлаешь. Иначе я не могу, видно, что мн ужъ такъ отъ Бога суждено. Теперь мы не можемъ итти назадъ, и дастъ Богъ, выиграемъ, потому что право на нашей сторон. И заживемъ мы хорошо, лучше прежняго.

Въ эту минуту его слова точно сбывались. Онъ нагнулся къ дтямъ, остался около нихъ и весь отдался имъ. Ганка опять стала улыбаться. Кругомъ нихъ все прояснилось, словно весеннее солнышко выглянуло посл зимняго мрака. Зато на слдующій день она опять пережила тревожныя минуты. Подъ вечеръ, когда она была одна дома, въ горницу вошелъ какой-то странный человкъ, обороняясь отъ стараго Волка, яростно бросавшагося на него.,

То былъ человкъ небольшого роста, худощавый, въ темной одежд, городского покроя, въ черныхъ чулкахъ и пыльныхъ башмакахъ съ большими пряжками. У него были выдающіяся скулы и курносый носъ, а черные, хитрые глаза безпокойно бгали, словно желали всюду проникнуть. Ганна испугалась его, ей особенно не понравился его взглядъ. Онъ спросилъ хозяина. Она отвчала, что мужъ ушелъ. На его вопросъ, куда,— отвтила, что не знаетъ.

— Когда онъ вернется, скажите ему, хозяйка, что пришелъ кто-то изъ Домажлицъ, пусть зайдетъ къ Сык… Не забудете?

Затмъ ушелъ. Молодая Кожинова вышла вслдъ за нимъ, издалека наблюдая, не остановится ли онъ гд, или пойдетъ дальше. Но онъ не останавливался, а прямо направился къ судь, точно ему тутъ было все давно знакомо.

Чего онъ хочетъ? Наврное, опять ради этой злополучной тяжбы. Не Ютъ ли это, этотъ пустой болтунъ? Да, наврное, это онъ.

Ганка съ нетерпніемъ ждала мужа. У нея вдругъ промелькнула въ голов мысль, не утаить ли это посщеніе. Но Кожина не возвращался. Зато поздно вечеромъ, чуть не ночью, ее навстилъ новый гость: къ ней забжала Дорла Ршехурекова, жена волынщика. Она пришла жаловаться на мужа. Уже безъ малаго четырнадцать дней, какъ онъ ушелъ, и никакихъ встей, точно въ воду канулъ. Уходя же, онъ сказалъ ей, что вернется черезъ недлю или немного попозже, а потому пусть она, Дорла, не безпокоится. Ушелъ онъ съ однимъ важнымъ порученіемъ въ Прагу. Съ какимъ и къ кому, ни за что не хотлъ сказать, даже родному отцу. Денегъ онъ оставилъ ей довольно, да и отъ Сыки еще прислали. Молодая жена волынщика сильно безпокоилась, оттого она и пришла спросить, не знаетъ ли Ганна чего объ Искр, который и ушелъ то по вызову Кожины. Ганка ничего не могла сказать утшительнаго Дорл, такъ какъ она сама даже не знала, что Искра такъ давно въ отсутствіи.

Когда Дорла ушла, молодая женщина не легла, хотя и было далеко не рано. Ей не хотлось спать, она поджидала мужа. Какъ онъ долго нейдетъ! Ганна была словно на иголкахъ. Она выглянула, всматриваясь въ ночную темноту, и уже повернула назадъ, уже взяла плащъ, желая пойти взглянуть, что они длаютъ съ тмъ мщаниномъ у судьи, какъ вдругъ раздались шаги Яна.

Онъ удивился, что Ганна еще не спала. Она сказала, что ей нужно ему кое что сообщить.

— Я уже знаю про это,— отвтилъ Кожина.

— Это былъ тотъ возчикъ изъ города?

— Да, Юстъ. Онъ воротился изъ Вны.

— А что ему нужно? Можетъ быть, чтобы вы опять въ Вну шли?

— Ой, ой, какъ ты язвишь. Ну, нечего грха таить,— хотлъ, но уже поздно,— мы и сами это давно сдлали.

Ганна всплеснула руками.

— Уже тому будетъ не мало дней. Никто о томъ не догадывается. Они шли въ Вну черезъ Баварію, чтобы ихъ въ дорог не перехватили.

— Для этого ты по ночамъ шлялся?

— Ничего не подлаешь, приходится теб все сказать. Они уже въ Вн, и теперь, наврное, были приняты королемъ. Ну, а сегодня мы узнали, какъ панъ Ломикаръ съ нами поступилъ, какъ онъ дорого заплатилъ нашему адвокату, чтобъ тотъ бросилъ насъ, и какъ разъ тогда, когда наше дло было почти выиграно. Шельма онъ. Этотъ внскій лиходй водилъ нашихъ за носъ, уговаривалъ вооружиться терпніемъ, что такгія, молъ, вещь скоро не длается. Только деньги бралъ.

— И этотъ Юстъ тоже?

— Быть можетъ. И онъ, можетъ быть, шельма. Мы ему не вримъ. Ну да это ничего, пойдемъ и безъ него. Хорошо, что мы Ломикару ничего не сдлали. А эти драки съ приказчикомъ и масленичныя потхи дло худое. Это намъ много повредило при двор. Вдь, областной гетманъ разсказалъ объ этомъ. По крайней мр, теперь везд тихо, только бы выдержали.

— А что длаетъ Искра въ Праг?— спросила Ганка вспомнивъ вдругъ про Дорлу.

— Въ Праг? Искра? Онъ никогда тамъ и не былъ. Онъ въ Вн, мы ждемъ его со дня на день, ежечасно.

Кожина объяснилъ жен, что волынщикъ пошелъ по его просьб съ новой депутаціей окольными дорогами въ Вну, откуда долженъ былъ вернуться прямымъ путемъ.

Ходы длали такъ, боясь Ламмингера, боясь, чтобы тотъ, провдавъ, не помшалъ или не остановилъ бы ихъ совсмъ. Искра долженъ былъ какъ можно скоре принести извстіе, какъ принята была депутація. На письма, которыя доходили до нихъ только очень поздно или же терялись въ дорог, они не хотли больше полагаться. А волынщикъ, особенно такой веселый, да хитроумный, какъ Искра, могъ спокойно итти. Кожина собирался пойти отдохнуть. Но Ганна остановила его, она спросила, куда пошелъ тотъ черный, тотъ Юстъ, и припомнила, какъ онъ ей сразу не полюбился, какъ она сейчасъ же стала его бояться.

Онъ объявилъ, что уйдетъ прочь, исчезнетъ на время, пока не кончится процессъ. Ломикара боится.

— Взаправду?

— Можетъ быть, да и будетъ лучше, если такъ сдлаетъ. Если его схватятъ, онъ, чтобы спасти себя, не станетъ держать языкъ за зубами. Слушай, Ганна!— воскликнулъ вдругъ молодой крестьянинъ и быстро подошелъ къ окну. Луна вышла изъ облаковъ и, при ея свт, среди двора мелькнула вдругъ какая-то тнь. Снова раздался стукъ въ ворота.

Кожина, быстро выйдя во дворъ, черезъ минуту вернулся съ гостемъ, завидвъ котораго молодая женщина глухо воскликнула:

— Искра!

— Да, это я, Искра, Ганна, но голоденъ, какъ волкъ,— есть у тебя краюха хлба? Иду день цлый и цлую ночь,— проговорилъ волынщикъ, опустившись на лавку и кладя рядомъ съ собою волынку. Онъ протянулъ усталыя ноги и глубоко вздохнулъ.— И летлъ же я, словно вихрь,— сказалъ онъ Кожин.— Но будешь доволенъ. Хорошо, все онень хорошо. Наши были при двор и все какъ слдуетъ оборудовали. Еще не аминь, какъ читали намъ это въ Трхановскомъ замк. Король послалъ все это въ Прагу, веллъ еще разъ разсмотрть дло.

— Ой!— воскликнулъ Кожина и радостно махнулъ рукою. И вопросы его сыпались. Искра сначала ничего не отвчалъ, такъ какъ съ жадностью подалъ хлбъ съ масломъ и запивалъ молокомъ. Потомъ онъ сталъ подробно разсказывать. Передалъ все по порядку, о дорог, о депутаціи, объ ея прізд, о долгомъ, безплодномъ хожденіи,— но прежде всего упомянулъ о главномъ, о томъ, что процессъ не конченъ и жалоба ходовъ передана для новаго разсмотрнія въ пражскій судъ. Кожина за этими разговорами просидлъ бы до утра, но Ганка замтила, что Искра усталъ и ему нужно отдохнуть. Молодой крестьянинъ предложилъ волынщику лечь у него. Но послдній наотрзъ отказался.

— Пойду домой, хочется Дорлу повидать..

И, повсивъ волынку черезъ плечо и подавъ друзьямъ на прощаніе руку, онъ быстро вышелъ изъ усадьбы Кожины.

XV.

Съ какою радостью Дорла объявила Ганк, что мужъ вернулся! Послдняя, слыша ея жалобы, прежде, сама отъ всего сердца жалла ее. А теперь и ее ожидаетъ подобное же горе. Кожина уходитъ. Злополучный этотъ судъ! Онъ собирался и приготовлялъ все къ отъзду, длалъ послднія распоряженія по хозяйству. А та старуха, его мать, какъ ни въ чемъ не бывало, еще радуется, говоритъ, что черезъ нсколько дней, много черезъ недлю, другую, онъ вернется, и это будетъ уже послднее путешествіе.

Послднее путешествіе? О далъ бы Господь Богъ!

Искра принесъ добрую всть, для нихъ важную. Вскор затмъ пришло изъ Вны черезъ Пильзенское управленіе оповщеніе о томъ, что жалоба ходовъ передана въ апелляціонный судъ, и что ходамъ велно послать въ Прагу, кром уже высланной депутаціи, еще семь разумныхъ, положительныхъ людей, которые пользуются довріемъ всего общества, для выслушанія окончательнаго приговора.

— О, зачмъ выбрали Кожину!— горевала Ганка.— Зачмъ онъ согласился?

И какъ охотно согласился! Въ Вну онъ не хотлъ, но въ Прагу былъ радъ похать, тамъ не нужно знать по-нмецки, тамъ можно говорить, защищаться и чего-нибудь добиться. Его успокоили извстія Искры и правительственное сообщеніе. Да и остальные ходы были теперь вполн уврены, что то, что имъ объявили въ Трхановскомъ замк, было совсмъ неврно, подтасовано, и что Кожина былъ правъ, отвтивъ такъ, какъ онъ это сдлалъ. Все кончено, сказали имъ тамъ, и еще пригрозили наказаніемъ! А теперь снова апелляціонный судъ! Теперь-то, по крайней мр, все будетъ окончательно ршено. Ихъ посланцы принесутъ, дастъ Богъ, другое ршеніе. Вс радовались этому путешествію и ожидали съ довріемъ другого ршенія.

Кожина былъ спокоенъ, полонъ надеждъ и на душ у него было такъ свтло. Только за день передъ отъздомъ его охватило прежнее безпокойство. До полудня онъ бродилъ по дому. Ганка снаряжала его въ дорогу, молчаливая, грустная. Все валилось у нея изъ рукъ, она все забывала, ноги у нея подкашивались. Вечеромъ Кожина зашелъ еще на часокъ къ Сык и съ нимъ вмст отправились къ Матвю Пршибеку. Они застали его за ужиномъ. Сосди присли къ нему и начали разговоръ о предстоящемъ путешествіи въ Прагу, Кожина упомянулъ, что, можетъ быть, на этотъ разъ дло иначе кончится.

— Такъ же, какъ и въ Вн,— перебилъ его Пршибекъ. Онъ проговорилъ это рзко, съ усмшкой.

— И тотъ разъ было бы все иначе, не будь этихъ дракъ и споровъ.

— Такъ, — проговорилъ Пршибекъ.— Разв мы не слушались васъ, разв не притаились, словно мыши въ своихъ норахъ. Посмотримъ.

— Мы и пришли къ теб за тмъ, чтобы попросить еще потерпть маленько, еще помолчать и подождать,— сказалъ Кожина.— общай намъ это, Матвй!

— Гы, вишь какъ пристали… трудно… ну хорошо, не двинусь, только отстаньте. Увижу, чего вы добьетесь. Скажу вамъ одно, если Ломикаръ начнетъ,— не дамъ себя въ обиду! Иначе сдержу слово, вотъ вамъ моя рука. Подождемъ, съ чмъ-то вы воротитесь. Желаю вамъ большого успха!— Онъ подалъ мужчинамъ руку.

— Пршибекъ далъ слово,— сказалъ Кожина, уходя съ Сыкой со двора Матвя.— Теперь я спокойне.

Вечеръ онъ провелъ съ женою и дтьми. Пришла и его старуха мать, и только поздно вернулась къ себ.

Ганка долго не спала. Она все молилась. Пробужденіе было тяжелое. Какъ открыла глаза, такъ и вспомнила, что мужъ узжаетъ. Ей было очень тяжко. Но, вдь, онъ узжаетъ на какую-нибудь недлю, другую, съ нимъ ничего не можетъ случиться, а все-таки! Когда она поднялась, Кожина уже проснулся и былъ гд-то на двор. Онъ обошелъ хлвы, зашелъ къ лошадямъ, еще разъ все внимательно осмотрлъ, потомъ вышелъ за усадьбу въ садъ.

Было іюньское раннее утро.

Трава и цвты блестли на рос, въ свжемъ воздух раздавалось пніе пташекъ. Молодой крестьянинъ невольно остановился и взглянулъ на родной край. Налво, на холм, утренніе золотистые лучи освщали верхушки дубовой рощи, направо синлъ безконечный, темный лсъ, за нимъ слегка синли верхушки высокаго Оска, а кругомъ холмы и вершины горъ, которыя были покрыты безконечными лсами, бывшими когда-то собственностью ходовъ.

Взоры крестьянина переходили съ одного на другое, пока, наконецъ, не остановились на слегка волнующейся нив за усадьбой, и вздохъ вырвался изъ этой мужественной груди. Когда Кожина вернулся домой, серьезный и задумчивый, мать была уже у нихъ, и дти тоже проснулись. Теперь, въ эту минуту, онъ живо ощутилъ всю тяжесть разлуки. Въ эту минуту онъ забылъ о великой борьб, о конечной цли путешествія, о томъ, для чего онъ узжаетъ,— его сердце было только съ дтьми. Онъ. увщевалъ Павлика быть послушнымъ, гладилъ золотыя кудри Ганалки, отвчая съ улыбкой на ея дтскіе вопросы о путешествіи и Праг, о которой она за послдніе дни такъ много слышала.

Вошелъ Сыка уже совсмъ готовый къ путешествію. Возврата не было. Ганка принесла мужу лучшій жупанъ, въ который онъ тутъ же и облекся. Вс сли подъ образа. Это былъ ‘свадебный’ жупанъ: изъ одной петли спускались внизъ красивыя, длинныя красныя ленты {Эти ленты, женатые мужчины носятъ постоянно посл свадьбы, покуда жупанъ не придетъ въ ветхость.}, дорогое воспоминаніе о свадьб, подарокъ Ганны, когда та была невстой. Вс уже поднимались изъ-за стола, когда вошелъ сдовласый дядя Дражиновскій, уже совсмъ готовый въ путь. Онъ зашелъ проститься.

— Я старъ уже, и неизвстно, что насъ ожидаетъ. Мн хотлось еще разочекъ взглянуть на тебя, сестра, на тебя, Ганна, и на твоихъ дтей. Да хранитъ васъ Богъ!

Ганна разрыдалась. Старая Кожинова подала руку брату, молча устремивъ на него глаза, полные слезъ. Ротъ и подбородокъ у нея тряслись. Потомъ, когда къ ней подошелъ сынъ и сталъ прощаться, у нея брызнули слезы. Она окропила его святою водою и оснила крестнымъ знаменіемъ. Ганка оросила его своими слезами. Онъ утшалъ ее, улыбался, говорилъ, что не на вки же онъ уходитъ, но, когда онъ нагнулся къ дтямъ и сталъ на прощаніе ихъ цловать, то самъ, отъ глубокаго волненія, умолкъ. Когда мужчины выходили, вбжалъ Искра Ршехурекъ попрощаться со своимъ врнымъ другомъ. Онъ проводилъ Яна вмст съ женщинами и дтьми за усадьбу, куда выхала со двора уже запряженная повозка. Здсь ожидали ихъ сосди. Вс подали имъ руки и провожали благословеніями своихъ заступниковъ.

Выхали. Кожина сумрачно глядлъ назадъ, пока не скрылся его милый Уздъ. Его спутники были тоже задумчивы и сначала вс молчали. Они предпринимали важное путешествіе, которое должно было все ршить. И только въ Домажлицахъ вс разговорились, тутъ поджидали ихъ другіе выборные: Ирта, Пень изъ Ходова, Нмецъ изъ Медакова, живой Брыхта изъ Постршескова и веселый Адамъ Эцль изъ Кленча. Вс семеро услись на повозку и выхали, не мшкая, въ Прагу.

Недалеко отъ города ихъ нагналъ панскій экипажъ, запряженный четверкою вороныхъ въ богатой сбру. За нимъ слдовала телга, гд сидла дворня. Четверо слугъ хало сзади верхомъ. Когда колымага приблизилась, Кожина всталъ, желая лучше разглядть, кто детъ. Въ эту минуту занавска передней кареты отдернулась, и въ окно выглянуло надменное лицо, голова въ рыжемъ парик.

Глаза молодого крестьяница встртились съ холоднымъ, пронизывающимъ взглядомъ Ламмингера. Кожина выдержалъ его. Голова пана скрылась и занавска снова задернулась.

Кром Сыки, никто изъ посланныхъ ходовъ не видалъ Праги, а потому они были не мало поражены, очутившись въ королевской столиц. Что былъ ихъ городъ Домажлицы, сравнительно съ этимъ множествомъ домовъ и улицъ! Что были ихъ праздничныя толпы народа тамъ, въ родномъ горномъ краю, сравнительно съ этимъ постояннымъ потокомъ людей, и это съ утра до вечера! На Кожину это произвело меньше впечатлнія. Онъ думалъ исключительно о томъ дл, ради котораго онъ здсь, и прежде всего о землякахъ, о той депутаціи, которая была ими тайно выслана съ Искрой въ Вну. Она уже выхала въ Прагу, чтобы съ ними семерыми предстать на апелляціонный судъ. Они сейчасъ же встртились. Изъ первой депутаціи, которая вернулась вскор посл того, какъ областной гетманъ прочелъ имъ на двор Трхановскаго замка судебный приговоръ, не было никого, кром Пайдара изъ Починовицъ. Этотъ послдній и двое изъ его друзей разсказали имъ обо всхъ своихъ похожденіяхъ, о томъ, что они сдлали въ Вн, о томъ, какъ имъ удалось, кром апелляціи, добыть и хорошаго адвоката, да еще человка знатнаго происхожденія, пана Тункла изъ Брничка.

— Только бы онъ не оказался такимъ, какъ тотъ Штраусъ въ Вн, — произнесъ Грубый.

— Ну, теперь намъ трудне напортить. Мы стоимъ уже одной ногой передъ судомъ, и должны сами защищаться,— проговорилъ Кожина.— А право на нашей сторон,— прибавилъ онъ съ глубокимъ убжденіемъ, твердо вря въ правоту и справедливость своего дла.

Они нетерпливо поджидали пана Тункла, имъ очень хотлось посовтоваться съ нимъ до суда. Но имъ пришлось явиться въ судъ до прізда пана Тункла.

Ходы съ ранняго утра отправились въ Градчаны. Они прохаживались по двору королевскаго замка и разсматривали съ глубокимъ удивленіемъ все кругомъ, какъ вдругъ сдовласый Грубый изъ Дражинова остановился и, указывая своей палицей, неожиданно произнесъ:

— Тутъ жили наши паны, наши короли, и никогда никто другой не приказывалъ намъ. Они были нашими единственными господами.

— Не похожими на этого трхановскаго изувра,— прибавилъ постршесковскій Брыхта. Они пошли къ обдн въ церковь Св. Витта, и потомъ стали ждать напротивъ, передъ тмъ зданіемъ, гд засдалъ апелляціонный судъ. Кожина былъ взволнованъ и ожидалъ съ напряженіемъ приближающагося окончательнаго ршенія. Онъ мало говорилъ, но глаза его блестли и онъ внимательно на все смотрлъ, нетерпливо ожидая суда. Постршесковскій Брыхта старался воткнуть остріе своей палицы между плитъ. Эцль разсказывалъ вполголоса что-то забавное, но никто этому не смялся, и ему пришлось бросить шутки. Да. и въ самомъ дл, всмъ было не до шутокъ. Спокойне всхъ былъ старый Грубый и взъерошенный Сыка, которые вели между собою серьезную бесду. Проходила минута за минутой. Проходили всевозможные люди, солдаты, слуги, расшитые лакеи: они показывались въ однхъ дверяхъ и исчезали въ другихъ. Прошло мимо нихъ и нсколько пановъ въ черныхъ кафтанахъ простого покроя, въ черныхъ чулкахъ и башмакахъ съ большими пряжками.

— Это они,— сказали себ ходы, пристально глядя на важныя, строгія лица этихъ мужей, которые должны были засдать на этомъ апелляціонномъ суд.

Только черезъ часъ пришелъ за ходами слуга, онъ провелъ ихъ широкою лстницею въ какую-то свтлую, просто убранную комнату. Здсь они услись на деревянныя скамьи и опять стали ждать. Наконецъ отворились двери, ведущія въ сосднюю комнату, и въ нихъ показался высокій, худощавый человкъ въ красномъ кафтан, который громко и отчетливо произнесъ:

— Ирша Печь, судья изъ Ходова, пусть идетъ!

Вс вздрогнули, вс были поражены. Они ожидали, что ихъ позовутъ всхъ вмст.

— Ой!— воскликнулъ вполголоса Сыка, обращаясь къ Кожин,— что то будетъ.— Оглянувшись, онъ замтилъ какого то судейскаго прислужника, который неслышно подошелъ и остановился около нихъ, со строгимъ выраженіемъ лица.

Онъ, наврное, тутъ, чтобы подслушивать и наблюдать! За Печемъ, который скоро вернулся, позвали Медаковскаго Нмца.

— Чего отъ тебя хотли?— спросилъ Брыхта ходовскаго судью.— Разспрашивали о тхъ дракахъ?

— Довольно!— раздался сильный, но глухой голосъ. Вс оглянулись на человка въ красномъ кафтан, который, поднявъ указательный палецъ правой руки, смотрлъ на всхъ строгими глазами. За Нмцемъ пошелъ Якубъ Брыхта, посл Брыхты Эцль изъ Кленча, затмъ старый Кристофъ Грубый, и, наконецъ, его племянникъ. Кожина порывисто всталъ и быстрыми шагами, словно горя нетерпніемъ, направился въ залу суда. Его лицо отъ волненія побагровло.

Переступивъ порогъ, онъ на мгновеніе остановился, пораженный необычайнымъ для него зрлищемъ. Противъ него возсдалъ судъ: паны въ черныхъ одеждахъ, въ большихъ рыжихъ парикахъ, локоны которыхъ спускались сзади, чуть не до самыхъ плечъ. Недалеко отъ нихъ, съ перомъ въ рук, сидлъ Каспаръ Янъ Купецъ, чешскій секретарь, въ громадномъ парик, съ очками на носу. Они сидли за столами, покрытыми зеленымъ сукномъ, на которыхъ были разставлены чернильницы, лежали гусиныя перья, бумага и книги.

Вс устремили глаза на молодого статнаго хода, который такъ увренно вошелъ. Особенно зорко взглянулъ на него одинъ панъ, который, конечно, не былъ судьей, потому что стоялъ въ сторон, и внимательно разглядывалъ вошедшаго. Кожина тоже замтилъ его, не подозрвая того, что это былъ защитникъ его врага, адвокатъ Ламмингера. Допросъ начался.

Молодой крестьянинъ, при первомъ же предложенномъ вопрос, былъ не мало пораженъ, какъ тмъ, что его спрашивали о подобныхъ вещахъ, такъ и тмъ, что они все подробно знали. Его спрашивали о всхъ насиліяхъ, совершенныхъ ходами, и съ которыми онъ самъ напрасно боролся, о дракахъ съ лсниками и полевыми сторожами и т. д. Кожина отвчалъ, что все этого онъ не видлъ, и прибавилъ, что подобныя вещи случаются везд, у всхъ пановъ, что если бы вс господа посылали жалобы на это въ Прагу, то ихъ милости паны судьи не выходили бы изъ залы суда.

Адвоката Ламмингера это передернуло, а секретарь Купецъ, который велъ протоколъ, взглянулъ при этихъ словахъ на Кожину.

Кожина продолжалъ: онъ объяснилъ поведеніе своихъ земляковъ тмъ, что они были уврены въ своемъ прав, знали, какъ хорошо была принята въ Вн ихъ депутація, наконецъ, и адвокатъ Штраусъ обнадеживалъ въ своихъ письмахъ, говорилъ что они наврное выиграютъ.

Предсдатель строго остановилъ Кожину, сказавъ, что изъ всего того, что обнаружилось, видно, что ходы вели себя, какъ мятежники, что они возстали противъ своихъ господъ, и они должны подумать о послдствіяхъ, а потому и вести себя покорно. И ему это больше всхъ необходимо, такъ какъ онъ очень провинился передъ паномъ. И вопросъ слдовалъ за вопросомъ, и о старой лип на меж, и о скрытыхъ на его усадьб грамотахъ и объ его дерзкой рчи, которою онъ еще и другихъ возбудилъ, и объ его участіи въ томъ масленичномъ шествіи, устроенномъ для посмянія Ламмингера.

Закиплъ гнвъ въ душ молодого хода. Мало тиранства и грабежа, еще эти жалобы! Все это дло Ламмингера. Самъ совершилъ столько беззаконій надъ нимъ и надъ всми другими, и еще хочетъ, чтобы они были наказаны. И даже защищаться нельзя.

Кожина еще помнилъ, передъ кмъ онъ стоитъ, хотя у него и дрожалъ отъ внутренняго волненія голосъ, когда онъ говорилъ въ свою защиту и въ защиту своихъ земляковъ. Онъ ничего не утаилъ о происшедшемъ у старой липы, но ссылался на права своего семейства, на старыя вольности, пожалованныя королемъ, оберегать которыя долгъ каждаго хода.

— Наши дды были свободны и мы тоже желаемъ свободы, и на это имемъ грамоты. Насъ сдлали крпостными ни за что, ни про что. Ясновельможные паны! каково было бы вашимъ милостямъ, если бы васъ сдлали ни за что, ни про что крестьянами!

Теперь уже вс оглянулись на смлаго защитника ходскихъ правъ. Нкоторые нахмурились, нкоторые пришли въ изумленіе.

Товарищи Кожины понять не могли, почему его такъ долго держатъ. Когда онъ, наконецъ, вернулся, то лицо у него пылало, глаза горли, и крупныя капли пота выступили на лбу. Свъ рядомъ съ Сыкою, онъ только махнулъ рукой. Онъ ничего не сказалъ, но было видно, что онъ сильно раздраженъ. Посл него позвали Сыку, затмъ Починовскаго Пайдара и всхъ остальныхъ. Но никто, кром Сыки, не оставался тамъ такъ долго, какъ Кожина. Вс съ облегченіемъ вздохнули, когда опять появился человкъ въ красномъ кафтан и объявилъ имъ, чтобы они уходили. Когда ходы очутились на двор, солнце уже склонялось къ западу.

— Мы шли защищать свои грамоты, а пришлось самихъ себя защищать. Хорошо перевернулъ дло Ламмингеръ, хорошо насъ описалъ!

— Я началъ о нашихъ грамотахъ,— сказалъ старый Грубый,— но они словно не слыхали. Сейчасъ опять о тхъ дракахъ.

— Я заклиналъ васъ именемъ Бога,— съ упрекомъ отозвался Кожина, и вскинулъ мрачный взглядъ на постршевсковскаго Брыхту и Эцля.

Ходы вернулись къ себ далеко не радостные. Сыка и Кожина были боле всхъ озабочены.

На слдующій день въ субботу ходы не были на допрос, потому что въ этотъ день апелляціонный судъ никогда не засдалъ, такъ-же какъ въ воскресенье и среду. Въ понедльникъ ихъ опять допрашивали въ одиночку. Все сводилось къ буйствамъ, которыя позволили себ ходы. Во вторникъ ихъ неожиданно всхъ позвали, предсдатель объяснилъ имъ строго и внушительно, что они жестоко провинились, какъ крпостные, противъ господъ, но, какъ оказывается, они были обмануты и введены въ заблужденіе, и ежели это подтвердится, то это одно можетъ смягчить ихъ наказаніе.

— Но наши права, ясновельможный панъ!— воскликнулъ Кожина.

Старый Грубый сунулъ руку за пазуху.

— И въ этомъ вы вс были обмануты,— строго отвтилъ предсдатель.— Ваши права когда то имли цну,— но вы сами знаете, что они были уничтожены много лтъ тому назадъ, всмъ было объявлено, что они больше ничего не значатъ.

— Но зачмъ же была наряжена коммиссія въ Вн,— возразилъ Кожина,— когда они уже ничего не значатъ?

— И у насъ еще сохранились самыя важныя грамоты!— воскликнулъ Грубый и, вынувъ изъ-за пазухи руку, досталъ пергаменты, которые были скрыты его сестрой, матерью Кожины.

— Покажи!— воскликнулъ одинъ изъ присутствующихъ. Листы переходили изъ рукъ въ руки.

— Он настоящія, но теперь уже ничего не стоятъ,— сказалъ предсдатель.— Но чтобы вы дольше не заблуждались…

Крикъ пронесся среди ходовъ, и старый Кристофъ Грубый въ одинъ прыжокъ, словно молодой, очутился у стола, гд одинъ изъ судей, по знаку предсдателя, отрзалъ большими ножницами длинные черные и блые шнуры печатей на обоихъ листахъ,— ножницы уже врзались въ пергаменты.

Ходы были какъ громомъ поражены. Старый Грубый весь трясся.

Въ зал наступила, глубокая, удручающая тишина.

Члены суда смотрли не безъ, участія на ходскихъ крестьянъ, которые были ошеломлены гибелью послднихъ грамотъ, ихъ особенно трогалъ сдовласый Кристофъ Грубый съ его благородной осанкой, по его морщинистому лицу текли слезы. Первый, кто опомнился, былъ Сыка.

— Хорошъ апелляціонный судъ!— проговорилъ онъ.— Мы не виноваты. Мы ничего не сдлали пану Ламмингеру. И за это, за то, что онъ жаловался на насъ, уничтожать эти старыя королевскія грамоты!

— Эти грамоты,— сказалъ предсдатель,— уже тогда потеряли свое значеніе, когда вамъ было объявлено ‘вчное молчаніе’, о которомъ вы хорошо знаете. О прежнемъ и не поминайте. Въ этомъ мы ничего не можемъ сдлать. Но у васъ тамъ народъ еще и теперь не исполняетъ своихъ обязанностей, не выходитъ на работы. Лучше пошлите изъ своей среды, нсколькихъ человкъ домой, мы дадимъ вамъ на это разршеніе,— и пусть они скажутъ о томъ, что тутъ происходитъ, чтобы ваши земляки не ожидали свободы, чтобы не случилось тамъ еще чего-нибудь худшаго. Пошлите туда, чтобы они ни на что не надялись, ничего не ожидали, чтобы повиновались во всемъ своимъ господамъ, иначе они будутъ наказаны, какъ мятежники, а что это значитъ, вы, можетъ быть, и сами знаете!

Ходы вернулись къ себ мрачные, не проронивъ ни слова. Оставшись одни, они принялись разсуждать о томъ, какъ поступить. Вс согласились, что имъ много повредило отсутствіе ихъ адвоката, который еще не прізжалъ къ нимъ изъ Вны. Теперь онъ былъ имъ такъ нуженъ. Троимъ изъ нихъ приходилось отправляться домой, чтобы передать обо всемъ происшедшемъ. Сыка и починовскій Найдаръ взяли это на себя, къ нимъ присоединился и постршесковскій Брыхта. Онъ объяснилъ, почему такъ поступаетъ.

— Въ Праг я не останусь. Только желчь разольется,— везд одни мошенники,— ной домой не пойду. Сказать дома: люди сельскіе, панское чучело не сгинуло, ступайте цловать его въ замокъ,— никогда, покуда я живъ! Не пойду! И знаете ли что,— пойду навстрчу тому адвокату.

— И мы съ тобою!— воскликнулъ Пайдаръ, которому эта мысль понравилась. Сыка тоже согласился. Вс трое немедленно отправились. Этотъ день и слдующій среда, въ который не было засданія, прошли для ходовъ въ напряженномъ ожиданіи, они были неспокойны.

Адвокатъ Тунклъ не являлся. Ходы утшали себя тмъ, что онъ до завтрашняго утра наврное прідетъ и они успютъ переговорить съ нимъ. Но насталъ четвергъ, пришло время итти въ судъ, и ходы должны были отправляться въ залу суда, опять одни.

Кожина сейчасъ же замтилъ, что вс смотрли на него какъ то строже, боле сурово. Засданіе немедленно началось.

Предсдатель прежде всего спросилъ, послали ли они домой посланцевъ. Они отвчали утвердительно.

— Тогда хорошо, но, можетъ быть, уже поздно. У вашихъ земляковъ нтъ разума. Что касается тхъ старинныхъ правъ, то вы сами знаете, чего они стоятъ. А потому, будьте послушны и, въ знакъ того, присягните законному господину высокорожденному пану Ламмингеру въ врности и покорности.

— Этого мы не можемъ!— воскликнулъ Кожина.

— На это мы не имемъ полномочія!— прибавилъ Эцль.

— Дозвольте намъ, ясновельможные паны, подождать!— отозвался слабымъ голосомъ старый Грубый.

— Чтобы вы посовтывались дома, не правда-ли?— иронически спросилъ предсдатель.— Вдь, это случилось бы… Только что получено извстіе, что вс ходы возстали, что они захватили бургмистра пана фонъ-Альбенрейта и его немедленно убили. И мы васъ отпустимъ домой! Присягните лучше, дайте своимъ землякамъ хорошій примръ, и вы поможете усмирить этотъ бунтъ. Не сдлаете это, будете сами бунтарями. Присягнете?

— Милостивые паны!— воскликнулъ старый Грубый.— Я стою одной ногой въ гробу, дайте, по крайней мр, намъ время на размышленіе.

— Невозможно!— Будете присягать?

— Не можемъ!— быстро отвчалъ Кожина.— Мы ни- чего не сдлали, наши права не потеряли цны.

Опять воцарилась тишина. Важные судьи смотрли съ глубокимъ удивленіемъ на молодого хода.

— А вы, остальные, согласны съ нимъ? Будете присягать?

— Не можемъ!— раздалось семь глухихъ голосовъ.

Предсдатель махнулъ рукой. Человкъ въ красномъ кафтан сдлалъ ходамъ знакъ, чтобы они вышли. Не успли они переступить порогъ, какъ увидали десять королевскихъ мушкатеровъ съ офицеромъ, который крикнулъ ходамъ:

— Идите съ нами.

Въ улицахъ люди останавливались и сбгались поглазть на необычайное зрлище. Семеро высокихъ и статныхъ крестьянъ въ блыхъ суконныхъ жупанахъ, въ тяжелыхъ черныхъ широкополыхъ шляпахъ, шли окруженные солдатами. Сзади одинъ изъ нихъ несъ семь тяжелыхъ палицъ, которыя были отобраны у ходовъ въ харчевн, гд шествіе на минуту остановилось, чтобы послдніе могли захватить свои узлы. Пражскіе жители осматривали съ любопытствомъ этихъ странныхъ преступниковъ, особенно сдовласаго кмета, котораго велъ подъ руки молодой ходъ. Люди указывали на нихъ, на ихъ палицы, на свитки и на красные банты, которые разввались на бломъ жупан этого молодца.

Ходы молчали. Только выступивши изъ Градчанъ, они начали съ волненіемъ спрашивать другъ у друга, хорошо ли они разслышали, что ходы возстали. И никто не ослышался, каждый могъ сказать:

— Да, я хорошо слышалъ, какъ сказалъ это панъ судья.

— Ой, ой, что-то будетъ!— простоналъ Грубый.

— Это, наврное, Пршибекъ,— проговорилъ, нахмурившись Кожина, и онъ невольно вспомнилъ о жен и дтяхъ. Потомъ, когда ихъ провели черезъ Новоградскую ратушу въ мрачную темницу, они еще живе представились ему.

— Ну такъ съ Богомъ!— вздохнулъ старый Грубый, переступая порогъ страшнаго мста. Здсь онъ разставался со свтомъ, съ міромъ, словно не надясь опять увидать его. Онъ въ изнеможеніи опустился на деревянное твердое ложе, служившее и сидніемъ, и столомъ, и тяжело вздохнулъ.

— Это намъ суждено вынести за всхъ. Но что длается дома, дома?

И это было самымъ для нихъ горькимъ, въ особенности для Кожины.

* * *

На слдующій день посл полудня къ Праг приближался экипажъ, запряженный статными конями. Не дозжая до города, онъ вдругъ остановился и изъ него вышли починовскій Пайдаръ, Брыхта изъ Постршескова и Сыка. Изъ экипажа высунулся какой-то панъ въ черной одежд.

— Не нравится мн этотъ, — проговорилъ Сика, глядя вслдъ экипажу, который приближался къ воротамъ.

— И сколько денегъ потребовалъ!— замтилъ Пайдаръ.— На дорогу, на экипажъ.

Затмъ они подошли къ воротамъ. Остановилъ ихъ тутъ гулъ многочисленнной людской толпы. Посреди нея они увидали экипажъ Тункла. Его остановили вооруженные солдаты и требовали, чтобы панъ вышелъ. Тотъ отказывался.

— Зачмъ вы меня останавливаете? Вы, врно, не знаете, кто я такой? Человкъ благороднаго происхожденія, адвокатъ Блажей Тунклъ.

— Именно оттого. Мы должны задержать васъ,— отвчалъ коротко офицеръ.

Тунклъ, весь побагроввъ, продолжалъ защищаться, но двое солдатъ нагнулись въ экипажъ и вытащили оттуда важную фигуру адвоката, котораго и отвели прямо въ караульню. Люди смялись, гудли, спрашивали, отвчали и объясняли это необычайное происшествіе. Сыка и его товарищи услыхали, какъ кругомъ нихъ въ толп разсказывали:

— Это адвокатъ тхъ Домажлицкихъ крестьянъ, тхъ ходовъ, которыхъ вчера заперли въ тюрьму.

— Слыхали? Нашихъ бросили въ тюрьму! Намъ нельзя въ городъ.

Около нихъ говорили:

— Да, разв вы не знаете? Заперли ихъ оттого, что тамъ, въ Домажлицахъ, бунтуютъ. Управителя и нсколькихъ служащихъ пана убили.

Сыку это какъ громомъ поразило.

— Это Матвй Пршибекъ!

— Такъ и слдуетъ, — быстро проговорилъ Брыхта, Матвй правъ. Идемъ!

Раньше, чмъ разошелся народъ, оттуда скрылись три хода, которые видли, какъ схватили ихъ адвоката, и которые услыхали, что друзья ихъ заключены въ тюрьму, а вс ходы возстали.

XVI.

Недлю передъ тмъ, какъ задержали адвоката Тункла, къ Кожиновымъ во дворъ вбжалъ какой то подростокъ, весь запыхавшись, въ поту, совсмъ выбившійся изъ силъ.

Кожиновы узнали его. Онъ былъ изъ Дражинова, изъ усадьбы дяди Грубаго. Увидавъ хозяйку, онъ напалъ отрывисто, насколько могъ посл такой быстрой ходьбы, разсказывать, что сегодня посл полудня пріхали къ нимъ изъ Кута паны. Вс сосди сбжались во дворъ Кожины узнать, въ чемъ дло. Подростокъ разсказалъ дальше, что это былъ Кутскій управляющій съ бургомистрами, лсниками и полевыми сторожами, вооруженные даже ружьями, что они выломали двери, такъ какъ послднія были заперты, и везд обыскали, все верхъ дномъ перевернули.

— А что имъ было нужно?— спросила старая Кожинова.

— Какихъ то писемъ изъ Вны,— я не знаю.

— А нашли они что нибудь?

— Что то взяли.

— А куда ушли?

— Я не знаю, — но хозяйка послала меня къ вамъ сказать, что они будутъ сейчасъ у васъ.

— Они уже тутъ, — раздался изъ толпы у воротъ голосъ какого то парня.

— Я видлъ ихъ,— двое было верхомъ.

— А гд они теперь?

— У Сыки.

— Злоди!— воскликнула старая крестьянка.

Въ эту минуту какой то мужской голосъ воскликнулъ:

— Дражиновскіе! Вонъ! вонъ!— и быстро указалъ рукой на толпу мужчинъ, которые приближались скорыми шагами. Они остановились, женщины и мужчины, бывшіе во двор Кожины, пошли имъ навстрчу и, такимъ образомъ, на улиц образовалась большая толпа.

— Гд эти злоди?— вскричали Дражиновскіе. По раскраснвшимся ихъ лицамъ, по сверкающимъ глазамъ можно было ясно видть ихъ сильное возбужденіе.

— У Сыки!— воскликнулъ кто то, и вдругъ пронесся крикъ:— Матвй! Матвй! Пришбекъ!— И въ самомъ дл, между строеніями вдругъ показался громадный ходъ, который шелъ большими, но размренными шагами, по направленію къ толп, собравшейся у дома Кожины.

— Вы слышали?— кричали ему его односельчане и Дражиновскіе.

— Да, у васъ отняли письма, они теперь грабятъ у Сыки. Что же вы хотите?

— Это грабители,— мы не оставимъ бумаги у нихъ!— кричали мужчины.

На серьезномъ, мрачномъ лиц Пршибека блеснулъ лучъ успокоенія.

— Да, ну и я такъ думалъ. Пойдемъ туда. Женщины и дти прочь!— воскликнулъ онъ повелительно.— Парни, живо несите палицы и обухи!

Т изъ хозяевъ и парней, которые только выбжали изъ своихъ домовъ, поспшили за оружіемъ. Вс Дражиновскіе были вооружены палицами.

Управитель Кошъ, который искалъ у Сыки письма Штраусса, Юста и первой депутаціи въ Вн, но съ меньшимъ успхомъ, чмъ въ Дражинов, былъ не мало удивленъ, что шумъ вдругъ стихъ. Сначала, когда они пріхали, людей сбжалось видимо, невидимо, что твоихъ мухъ, а теперь, когда онъ вышелъ съ однимъ письмомъ, всей своей добычей и собирался въ обратный путь, почти никого не было, кром перепуганныхъ крестьянокъ и работницъ. Они съ Кутскимъ бургмистромъ сли на коней. Впереди шло четверо лсниковъ съ длинными ружьями, остальные вмст съ полевыми сторожами — по сторонамъ и позади. Письма изъ Дражинова онъ хорошенько спряталъ въ карманъ темносиняго кафтана.

Кругомъ тишина,— между тмъ какъ ниже, съ конца села, въ сторон города, къ которому они направлялись, доносился неясный гулъ.

— Не дожидаются ли они насъ?— сказалъ бургмистръ Кошу. Тотъ высокомрно улыбнулся и проговорилъ:

— Я не думаю, чтобы они были такъ безумны. Вдь, имъ хорошо извстно, что такое ружье.

Но въ эту самую минуту раздался страшный крикъ. Передъ ними, на дорог стояла толпа ходовъ, уздскихъ и дражиновскихъ, съ палицами и обухами. Во глав ихъ Матвй Пршибекъ со своей тяжелой палицей въ правой рук.

Вправо и влво, между домами виднлось тоже не мало палицъ, ихъ оправа блестла на солнц.

Панская челядь стояла противъ раздраженной толпы крестьянъ, которая была въ нсколько разъ многочисленне ихъ.

Дикій крикъ, встртившій Коша и его дружину, не испугалъ стараго вояку.

— Чего вы хотите?— вскричалъ онъ.— Пустите насъ!

— Грабители! Письма! Злоди!— можно было разслышать среди нестройнаго гула, который былъ отвтомъ на его повелительный крикъ.

Управитель увидалъ, что добромъ отсюда не уйдетъ. Его пропустятъ, если онъ отдастъ письма, сдлать этого онъ не хотлъ, да и не могъ. Онъ помнилъ строгое, настоятельное приказаніе своего пана доставить эти письма въ Вну, какъ можно скоре, чего бы ни стоило.

— Лсники, стрляйте!— приказалъ онъ громкимъ голосомъ и самъ въ ту же минуту обнажилъ саблю. Но не успла дружина прицлиться, какъ Матвй Пршибекъ, а за нимъ и ходы подбжали и бросились на лсниковъ. Одинъ глухой ударъ,— но и этого было достаточно. Кошъ увидалъ, какъ этотъ страшный рой облпилъ сзади его дружину. Онъ хотлъ защищаться и пробиться,— но Пршибекъ и нсколько другихъ кинулись на стоявшаго рядомъ съ нимъ бургмистра. Послдній былъ въ ту же минуту сброшенъ съ коня, и Кошъ, не видя другого спасенія, пришпоривъ коня, пустился во весь опоръ назадъ въ село, черезъ тла своихъ сбитыхъ съ ногъ лсниковъ и ходовъ.

Онъ слышалъ за собою дикій ревъ, слышалъ погоню, камни, точно градъ, свистли кругомъ ушей. Но онъ, не обращая вниманія, летлъ назадъ въ село, по направленію къ Трхановскому замку.

На мст побоища стало спокойне. Пршибекъ раздавалъ отрывистыя, короткія приказанія. Ружья, отнятыя у лсниковъ, веллъ забрать, у панскаго бургмистра потребовалъ отнятыя письма. Когда же послдній началъ уврять, что у него нтъ никакихъ, веллъ его обыскать. Но у него не нашлось ни клочка бумаги.

— Ну что, ничего нтъ?— спросилъ вполголоса одинъ изъ Дражиновскихъ Матвя Пршибека.

— Ничего,— отвчалъ спокойно Матвй.— Этихъ,— и онъ указалъ на лсниковъ,— этихъ всхъ отпустимъ домой, но ружья оставимъ, и бургмистра также, покуда намъ не вернутъ украденное.

Затмъ возвратились и парни, пустившіеся въ догоню за Кошемъ, и передали ему, куда тотъ ускакалъ.

Лсники и сторожа были отпущены, бургмистръ, со связанными руками, отведенъ во дворъ Пршибека.

А черезъ часъ посл того управитель Кошъ отправилъ изъ Трхановскаго замка тайкомъ довреннаго слугу, которому поручилъ украденныя письма, и веллъ передать обо всемъ происшедшемъ въ Узд. Посланецъ отправился окольными путями. Самъ Кошъ не ршился въ тотъ же день выхать изъ замка, потому что вполн врно предугадалъ, что ходы его поджидаютъ.

* * *

На третій день посл описанныхъ событій явился отъ Коша изъ Кута посланецъ съ требованіемъ отпустить бургмистра.

— А принесъ ты украденныя у насъ письма?— спросилъ Пршибекъ.

— Панъ управитель уже отослалъ ихъ въ Прагу,— отвчалъ посланецъ.

— Чего же ты тогда хочешь?— накинулся на него великанъ. Посланецъ отъ имени панскаго управителя пригрозилъ, что ежели они придутъ за бургмистромъ, то съ войскомъ.

Пршибекъ презрительно улыбнулся.

— Только поскоре,— сказалъ онъ, и это было все.

Этотъ отвтъ, который онъ далъ въ присутствіи пожилыхъ уздскихъ крестьянъ, пришелся всмъ по душ, потому что не только въ Узд и Дражинов, но и по всему Ходскому краю вс были раздражены новымъ насиліемъ ненавистнаго Ламмингера.

Несмотря на то, что Пршибекъ не боялся, онъ былъ насторож.

По его указанно были разосланы гонцы во вс ходскія села, съ извщеніемъ объ угроз Коша и съ напоминаніемъ соблюдать осторожность и быть наготов, чтобы, случись что, можно было помочь другъ другу.

Въ самомъ Узд и въ Дражинов устроили ночной дозоръ, а днемъ нсколько парней стояли настраж на холмахъ и въ поляхъ, главнымъ образомъ, въ той сторон, откуда можно было скоре всего ожидать нападенія.

Стояли ясные, жаркіе дни, солнце припекало, и въ его лучахъ пышные хлба все больше наливались съ каждымъ днемъ. Однако, въ Узд не было обычнаго оживленія. Послднее веселье пропало, каждый задумывался, у многихъ были мрачныя мысли на ум, словно вс чуяли, что буря недалеко.

Миновало четырнадцать дней, даже третья недля, уже четвертая настаетъ, а о послахъ ни слуху, ни духу! Неужели дло такъ долго тянется? А теперь еще этотъ Кошъ! Прошло пять дней посл этой схватки, а все тихо, можетъ быть, ничего и не будетъ, можетъ быть, онъ только пригрозилъ.

Роскошная темная ночь спустилась на Шумавскій край. Мсяцъ обливалъ своимъ блднымъ свтомъ лсистые склоны горъ и тихо плылъ къ западу. Повсюду тишина, только откуда-то изъ деревни раздавался лай собакъ, да изрдка перекликаніе на ближайшихъ холмахъ, гд блли свитки ходскихъ часовыхъ. Поднялся утренній втерокъ, небосклонъ поблднлъ на восток, надъ чернымъ лсомъ. Въ эту минуту Искра Ршехурекъ вскочилъ съ постели и въ одинъ прыжокъ очутился около окна, гд кто-то стучался крича:

— Вставайте!

— Кто это, чего теб нужно?— быстро спросилъ Искра, непрошеннаго постителя.

— Вставайте, да поживе. Къ намъ идетъ войско!

Голосъ вдругъ смолкъ и было слышно, какъ шаги быстро удалялись.

Эта страшная всть, съ которой прискакалъ изъ города посланецъ, подняла въ одинъ мигъ на ноги весь Уздъ, несмотря на раннюю пору.

Она тмъ боле поразила всхъ, что уздскіе крестьяне начали врить, что кутскій управитель лишь грозилъ. Теперь было ясно, что Кошъ только подготовлялъ ударъ, чтобы сдлать его тмъ чувствительне. Какъ могли они только думать, что Кошъ напрасно грозилъ! Разв Ламмингеръ могъ не мстить за то, что они не хотли у него оставить украденныя письма,

И вотъ онъ даже послалъ противъ нихъ войско, которое ихъ будетъ грабить, разорять въ конецъ, и тмъ укротитъ ихъ строптивость.

Первою мыслью всякаго было, конечно, припрятать то, что можно было сохранить. Женщины, которыя были боле другихъ перепуганы, совсмъ растерялись. Он безсознательно хватали перины, одежду, утварь и състные припасы. Повсюду слышались ихъ причитанія и вопли: въ горницахъ, въ каморкахъ, на двор и въ хлвахъ, гд отвязывали скотину. Настала грозная минута смятенія и страха.

Все село было на ногахъ: въ домахъ, между строеніями, на дворахъ, везд суетились люди, везд шумъ, везд крикъ. Дти, пробужденныя отъ глубокаго сна, громко плакали, тамъ женщина причитала, здсь полуслпая старуха на порог съ отчаяніемъ ломала руки. Среди этихъ женскихъ причитаній раздавались крики и возгласы распоряжавшихся мужчинъ, ржаніе коней, мычаніе скота, лязгъ цпей, скрипъ возовъ, которые выкатывали парни и полуодтыя двушки на дворъ или передъ домами.

А тамъ уже бгутъ! Это т, которые были побдне или же боле другихъ перепуганы неожиданно обрушившейся надъ ними бдою. Они бгутъ съ узлами въ рукахъ и на спин. Здсь мальчикъ ведетъ блеющую козу, тамъ подростокъ тянетъ съ большими усиліями корову, скотина упирается и дергаетъ веревку.

— Въ Гамры! Въ лсъ Гамры!— Этотъ крикъ, точно по условленному знаку, облетлъ все село, отъ дома къ дому, отъ усадьбы къ усадьб, и каждый спшилъ, торопился быть поскоре тамъ, гд чернли. темными извилинами Гамры, охраняя дорогу въ недалекую Баварію.

Спокойне и разсудительне всхъ оказался Матвй Пршибекъ. Одъ вскочилъ при первомъ крик съ постели и вышелъ на дворъ разбудить дочь и работниковъ. Манка выбжала полуодтая изъ каморы. Онъ въ нсколькихъ словахъ объяснилъ ей, что это за шумъ, приказалъ приготовляться къ бгству, не забывать дла и взять съ собою състныхъ припасовъ. Прежде чмъ распорядиться остальнымъ, онъ веллъ пастушку летть, какъ стрла, въ Дражиновъ, и объявить тамъ, что войско идетъ, и чтобы женщины и дти спасались, а крестьяне съ парнями приходилй вооруженные въ Уздъ или же, если опоздаютъ, въ Гамры.

Затмъ Пршибекъ веллъ одному изъ работниковъ запрягать возы, наложить туда мшки съ зерномъ и посадить стараго хозяина, а другимъ позаботиться о скотин. Онъ скоро этимъ распорядился, и такъ спокойно и опредленно говорилъ, что работники даже не растерялись и, ободренные спокойствіемъ хозяина, сдлали, не теряясь, вс приготовленія къ бгству.

Они не успли еще какъ слдуетъ приняться за дло, какъ Пршибекъ былъ уже далеко въ сел, на площади, съ двумя сосдями, и внимательно смотрлъ по направленію къ городу. Начинало свтать. Утренній втеръ волновалъ наливающіеся хлба, которые блестли отъ росы, и слегка разввалъ блыя свитки внимательно наблюдавшихъ ходовъ.

Везд тишина, нигд ни голоса, ни движенія. О войск ни слуху, ни духу.

— Они еще въ город, врно, ждутъ подкрпленія. А потому, и мы должны приготовиться,— сказалъ Пршибекъ.

Вернувшись въ село, онъ сталъ большими шагами обходить одинъ домъ за другимъ, клича людей и уговаривая ихъ успокоиться, что войска еще не видать и голову терять нечего.

— А вы, парни, оставайтесь! За мной. Задержимъ солдатъ, чтобы наши могли спастись. Живо, парни, живо! Берите палицы, обухи, а еще лучше — ружья. Живо!

Такъ кричалъ зычнымъ голосомъ Матвй Пршибекъ. Его лицо, еще недавно такое серьезное и сумрачное, вдругъ ожило и дышало отвагой и воинственностью. Глаза горли. Ходилъ, онъ необыкновенно быстро и живо, его громовый, голосъ былъ отчетливо слышенъ даже среди крика и грохота, и этотъ голосъ, заходя въ каждый домъ, звалъ: ‘Живо, парни! За мной! Берите обухи, ружья! Живо, ходоваки’!.

Только у одного дома онъ не остановился, это было около усадьбы Кожина, гд, какъ онъ хорошо зналъ, не было мужчинъ. Отсутствіе ихъ очень ощущалось теперь, во время такой страшной суматохи, тмъ боле, что хозяйка совсмъ растерялась. Она думала не о себ и не объ имуществ, а о дтяхъ. Ганна бросилась вонъ, обнявъ Ганалку и таща за руку Павлика, и мать Яна могла остановить ее только на двор. Старая крестьянка даже изъ себя вышла, увидя такое малодушіе, она съ трудомъ уговорила ее сдлать вс приготовленія къ бгству. Молодая хозяйка, блдная, какъ полотно, дрожа отъ страха, послушалась, наконецъ, но дтей ни на минуту отъ себя не отпускала.

И теперь у Кожины все исполнялось по приказанію старухи. Она одна сохранила самообладаніе и не потерялась передъ бурей. Она вспомнила обо всемъ, что нужно съ собой взять. Но куда двать все это? Кому все это поручить? Въ рукахъ невозможно нести. Ганка набрала для дтей въ узелъ състного и подушки, это и дтей она сама возьметъ. По куда дваться со всмъ остальнымъ?

Работница уже выносила самое цнное, уже Ганна стояла съ дтьми у воротъ, какъ вдругъ появился Искра Ршехурекъ, неся два огромные узла, самое цнное изъ своего имущества, и ведя двухъ козъ. За нимъ Дорла вела за руку слпого старика, который уносилъ съ собою гусли и волынку.

— Мы вамъ поможемъ!— воскликнулъ онъ.— Вы, вдь, одн! Подождите! Не торопитесь! Время еще есть.

Передавъ свою ношу Дорл, онъ помогъ работнику запрягать возъ.

На возъ положили все самое необходимое: перины, посуду, немного разной утвари, потомъ посадили на него слпого отца Искры, Дорлу съ груднымъ ребенкомъ, Ганалку и Павлика. Возъ выхалъ, не торопясь, со двора. Около него, рядомъ съ коровами, шла Ганка, ведя козъ Искры. За возомъ — самъ Искра и работникъ со скотомъ, который мычалъ и рвался, отвчая на жалобное блеяніе нсколькихъ выпущенныхъ овецъ, которыхъ нельзя было съ собою взять и которыя словно чуяли, что достанутся жаднымъ солдатамъ. Подл воза шелъ старый Волкъ, онъ громко лаялъ, постоянно оглядывался на дтей и старался ихъ достать своими прыжками.

Старая Кожинова среди этихъ заботъ и хлопотъ не имла времени отдаться горю. Но, когда они выходили изъ родной усадьбы, точно травленые зври, когда она стояла въ воротахъ, сердце у нея болзненно сжалось. Она еще разъ оглянулась на дворъ и на домъ и невольно подняла руку, словно разставаясь или благословляя его, чтобы предохранить отъ всякихъ бдъ.

Бглецовъ встртилъ шумъ и гулъ. Везд снующіе люди, скотъ и возы со скарбомъ. Дорога оказывалась слишкомъ узкой и тсной. А въ одномъ мст возъ Кожины не могъ и подвигаться дальше. Люди кричали, спшили впередъ, псы лаяли, скотъ пугался, а кони становились на дыбы.

Среди этой давки возъ Кожины съ Искрою двигался только шагомъ, и лишь на площади стало свободне. Ходское село точно переродилось. Казалось, вернулись старыя времена. Вотъ тутъ толпа мужчинъ, молодыхъ и пожилыхъ, и парней! Вс они вооружены обухами, палицами, а у многихъ длинныя и короткія ружья. Двое изъ нихъ стояли немного поодаль и стерегли панскаго бургмистра, со связанными руками, котораго они привели по приказанію Пршибека, чтобы увести съ собою въ лсъ, какъ заложника. Панскій слуга отъ страха былъ блденъ, какъ полотно, и каждую минуту ожидалъ, пто на него кинутся разъяренные ходы.

— Все это изъ-за тебя!— кричали ему.

— А ежели намъ подожгутъ село, то ты, Ломикаровъ слуга, будешь висть, какъ шишка!

Перепуганный бургмистръ весь затрясся, когда кучка вооруженныхъ ходовъ испустила вдругъ громкій крикъ. Они привтствовали такъ своего вождя, Матвя Пршибека, который вернулся на минуту къ себ на усадьбу и теперь возвращался оттуда назадъ. Они, собственно говоря, не столько привтствовали его, сколько то, что онъ несъ, и то было древко стариннаго ходскаго знамени, которое спасъ Матвй при бывшмъ дознаніи, когда Ламмингеръ сжегъ грамоты. Оно долго покоилось на чердак Пршибека и сохранялось бережне, чмъ прежде: теперь, въ этотъ ршительный моментъ, онъ его принесъ, крпко связавъ надломленное мсто. Но теперь онъ несъ не одно древко, а цлое знамя. Блоснжное полотенце было привязано къ древку и украшено черными лентами. И странно было глядть на громадную фигуру послдняго знаменосца, который приближался съ развернутымъ знаменемъ, слегка разввавшемся при утреннемъ втерк. Кожины только что прохали мимо него, они видли, какъ Прщибекъ, передавъ знамя одному изъ юнаковъ, раздавалъ приказанія. Бургмистра увели туда же, куда направлялись и вс бглецы. Одинъ изъ парней опять поспшилъ въ Дражиновъ. Нсколько изъ нихъ было послано караулить выходы изъ села, въ сторон Города и Павловичей, а съ прочими Матвй Пршибекъ остался въ сел, онъ успокаивалъ убгавшихъ, водворялъ между ними порядокъ, старался, чтобы вс поспли во время, а покуда припрятали бы наиболе цнное. Онъ, приказывалъ, распоряжался, гд было нужно, гремлъ и грозилъ. Старая дубовая палица Пршибека блестла у него въ рук, когда онъ размахивалъ ею, указывалъ и раздавалъ приказанія. Вс слушались его слова, точно онъ былъ ихъ избраннымъ вождемъ.

За селомъ бглецы подвигались свободне. Толпа растянулась и словно разбилась на безчисленные рукава. Каждый искалъ кратчайшей дороги.

Люди уже не обращали вниманія, куда шли. Второпяхъ, они заходили вмст со скотомъ въ густые золотистые хлба, которые быстро склонялись, словно подрзанные косой, потоптанные, уничтоженные.

На восток вспыхнула утренняя заря, потомъ надъ лсомъ поднялась лучезарная полоса, она все росла на голубомъ неб, на которомъ уже поблднли темныя облачка заката, и постепенно загоралась, словно живое, блестящее золото. Когда солнце вышло изъ за этой свтлой полосы, уздскіе обитатели были уже въ Гамрахъ, гд густой лсъ принялъ ихъ подъ свою охрану.

Здсь потокъ остановился, но не сталъ тише, особенно, когда, спустя немного времени, прибыла подмога.— громадная толпа дражиновцевъ. Вс мужчины были вооружены. Лсъ будто ожилъ. У опушки стоялъ рядъ возовъ, съ нихъ снимали стариковъ, больныхъ, дтей и всю утварь. Верхушки холмовъ были залиты потоками свта, и вдругъ на противоположной гор Градку сверкнуло оружіе.

Это заблестли въ лучахъ ранняго солнца ружья и палицы отряда Пршибека.

Вс жители Узда были уже въ долин, подъ охраною густого лса, только они одни еще оставались въ опустломъ, словно вымершемъ сел. Но вонъ и они выступаютъ! они спшатъ по направленію къ Гамрамъ. Приближалось войско. Потому-то и выходилъ Пршибекъ со своимъ отрядомъ, боясь быть окруженнымъ. Войска не было до сихъ поръ видно. Но вотъ на твердой убитой дорог, зазвучали подковы, сверкнуло оружіе. Королевская конница, кирасиры! Они неслись вскачь, увидвъ, что толпа ходовъ, перейдя въ это время дорогу, уже доходила до Гамровъ, они разомъ остановились.

Но дорогу не бросили.

Раздлившись, они спустились длинной вереницей до подошвы высотъ. На уздскихъ высотахъ снова сверкнуло оружіе. Тамъ стояли часовые, пхотинцы.

Остальное войско расположилось въ сел, которое было только отчасти видно изъ Гамровъ.

Нсколько деревянныхъ строеній стояло на небольшой полян надъ потокомъ, у самаго лса. Это были одинокіе, покинутые Гамры. Оттуда видъ былъ шире, и вооруженные ходы изъ Узда и Дражинова окружили это мсто. Ходы ничуть не были испуганы, и войско не внушало имъ страха. У нихъ вся кровь вскипла при поступк Ламмингера.

Онъ желаетъ запугать ихъ войскомъ, желаетъ, чтобы они сами стали молить о пощад. О, панъ Ломикаръ, этого ходы не сдлаютъ, прикажи ты даже стрлять по нимъ. Онъ потомъ самъ же будетъ отвчать! И за войско, и за пролитую кровь! При двор еще не знаютъ о томъ, что тутъ длается. Да и зачмъ королю посылать войско? Что они такое совершили? Въ чемъ провинились? Въ томъ, что не хотли позволить этому проклятому Кошу себя ограбить? О, если бы только въ Вн знали, какъ обращаются съ ними тутъ, какія тяжелыя работы, какія кровавыя повинности вымогалъ отъ нихъ Ломикаръ, безъ всякаго на то права, несмотря на ихъ вольность. Нтъ, нтъ, они не сдадутся, хотя бы ихъ всхъ перестрляли. Такъ говорили вс ходы, собравшись въ Гамры, на двор одного дома, у колодца, подъ развсистой грушей, гд лежала на земл и ходская хоругвь. Вс были взбшены поступкомъ Ламмигера, вс твердо ршились сопротивляться. Но больше всхъ Матвй Пршибекъ. Онъ много не говорилъ, только головой кивалъ, и прервалъ молчаніе, лишь когда стали совщаться о томъ, что и какъ длать. Предложенія его были всми приняты. Прежде всего, онъ совтывалъ разставить длинною цпью отъ Гамровъ, вдоль лса, по два, по три часовыхъ съ ружьями, чтобы наблюдать за малйшимъ движеніемъ войска. Затмъ разослать гонцовъ по всмъ сосднимъ селамъ съ просьбою выслать поскоре всхъ вооруженныхъ мужчинъ.

Раньше, чмъ солнце пригрло, прибжало двадцать парней изъ Стражи, за лсомъ, передъ полуднемъ явились тлумачовцы и люди изъ Медакова, вскор посл нихъ пришли окольными путями черезъ лсъ постршесковскіе и кленечцы, Матвй Пршибекъ вздохнулъ свободне. Его единственнымъ опасеніемъ было, что войско двинется немедленно. Выдержать это нападеніе съ тою незначительною силою, какою они располагали съ утра, было невозможно. Теперь же, когда толпа уздскихъ и дражиновскихъ все росла, когда посл полудня они насчитали дв сотни вооруженныхъ мужчинъ, его лицо прояснилось. Посл полудня у нихъ перевалило за три сотни, и еще прибыло. Передъ закатомъ солнца явились еще кичовцы и сейчасъ же вслдъ за этимъ, прискакало нсколько вооруженныхъ всадниковъ. Впереди молодой Шерловскій, женихъ Манки который, соскочивъ съ коня, объявилъ, что крестьяне и парни изъ Починовицъ придутъ еще сегодня, вс хорошо вооруженные. Не усплъ онъ договорить, какъ въ сторон, передъ Гамрами, раздался трубный звукъ, и немедленно за этимъ прибжалъ изъ цпи одинъ молодой ходъ и доложилъ, что королевскій офицеръ желаетъ переговорить со старшинами.

Ршено было не пускать его къ себ, а пойти къ нему навстрчу. Старшины, хорошо вооруженные, вышли передъ Гамры, на поляну, въ сопровожденіи двадцати парней, тутъ дожидался ихъ офицеръ съ трубачомъ, около ходскаго караульнаго.

Онъ передалъ имъ отъ имени королевскаго гетмана приказаніе прежде всего выдать бургомистра, потомъ всмъ разойтись по домамъ и покориться своимъ законнымъ панамъ.

Крикъ ходовъ не далъ ему договорить. Онъ съ трудомъ добился слова, объяснилъ имъ, что противъ нихъ выслано войско, что они только даромъ будутъ проливать кровь, что, наконецъ, все имущество ихъ не въ безопасности.

— Съ этимъ не ходите къ намъ, панъ офицеръ!— воскликнулъ Пршибекъ, весь вспыхнувъ.— Мы хорошо знаемъ, кто васъ послалъ. Мы принадлежимъ королю, а не Ломикару, а потому и не боимся. Вы же помогаете этому грабителю, а насъ хотите убивать. Тогда мы будемъ защищаться!

Вся вооруженная толпа загудла, заволновалась и этимъ дала ему понять, что вс согласны съ нимъ. Такъ офицеръ и ушелъ ни съ чмъ.

Непріятель, занявъ Уздъ, не двигался оттуда. Только караулъ остался на холм и на гор Градк, да внизу взадъ и впередъ по дорог разъзжалъ отрядъ кирасиръ. Лтнія сумерки спустились на весь край и сгущались все больше и больше. На темно-голубомъ неб загорлись звзды. Было сыро, и повсюду царствовала глубокая тишина. Въ этой лтней ночи былъ ясно слышенъ малйшій звукъ: топотъ кирасирскихъ лошадей по твердой дорог, глухое мычаніе скота въ лсу. Порою раздавалось перекликаніе ходскихъ часовыхъ, имъ вторилъ военный караулъ.

На опушк лса лежали на мху въ кустахъ ходы въ блыхъ свиткахъ, положивъ рядомъ съ собою свои пальцы и прислонивъ о стволъ ружья. Они составляли длинную цпь, поставленную для охраны лса и его бглецовъ. Они молча глядли на уздскіе холмы или вели вполголоса глухую бесду. Въ глубин лса раздавались разнообразные громкіе голоса. Тамъ, между стволами и кустами виднлось красное пламя, кругомъ котораго столпились бглецы, словно у домашняго очага, родственники, знакомые, чужіе,— какъ пришлось: общая бда сблизила всхъ. Живе всего было тамъ, гд горли многочисленные костры и куда сошлись хозяйки. Он готовили здсь неприхотливый ужинъ, баюкали или укачивали дтей, т, которыя были постарше, безпечно играли, не подозрвая, что настала ршительная минута. Мужчинъ было мало, большая часть изъ нихъ осталась въ Гамрахъ или ушла въ цпь.

Въ сторон, подъ развсистымъ букомъ, у небольшого костра сидлъ старый сдовласый Пршибекъ, отецъ Матвя. Онъ низко склонилъ голову на грудь. Казалось, онъ дремалъ. Но вдругъ онъ поднялъ голову, когда рядомъ съ нимъ хрустнули втки. Тамъ стоялъ его сынъ Матвй, ведя съ собою гостя, молодого Шерловскаго. Старецъ его сейчасъ же узналъ и подалъ молодцу морщинистую руку.

— Гд пришлось свидться, парень!— проговорилъ онъ.— Дай-то, Господи, чтобы все это счастливо кончилось.

Кругомъ собралось нсколько мужчинъ, которые поспшили сюда, завидя Пршибека. Они услись со старикомъ кругомъ огня. Бесдовали о непріятел, особенно о томъ, что сегодняшній день прошелъ спокойно, безъ нападенія.

— Они хорошо увидали, что ихъ меньше, нежели насъ,— объяснилъ Пршибекъ.

— А сколько ихъ будетъ?

— До двухъ сотъ, не больше, какъ сказали парни. А нашихъ съ Починовскими будетъ еще разъ столько.

Вс этому поврили. Вдь они твердо врили, что войско выслано противъ нихъ безъ вдома двора,одними стараніями Ламмингера и только изъ мести, и если бы имъ кто-нибудь сказалъ, что областной гетманъ получилъ приказаніе изъ Праги не допускать, покуда можно, кровопролитія, то они бы, конечно, этому не поврили.

Когда Матвй Пршибекъ черезъ минуту всталъ, чтобы опять итти на опушку лса, въ цпь, къ Гамрамъ, молодого Шерловскаго уже не было. Онъ отправился искать Манку. Весь скотъ согнали въ глубину лса среди чуднаго луга. Его стерегли двочки и подростки. Манка хотла только что возвращаться, какъ встртилась съ молодымъ Шерловскимъ. Она узнала его еще издалека, несмотря на лсную темноту. Манка радостно окликнула парня, быстро поставивъ посуду на землю. Послдній очутился около нея въ одинъ прыжокъ, точно олень.

— Ты уже здсь?

— Я все тебя искалъ.

— И я также. Да хранитъ насъ Господь Богъ. Чмъ все это кончится?

— Что бы ни было — будемъ защищаться.

— Конечно!— твердо отвтила двушка.— Но какое повсюду опустошеніе! Словно какъ и не передъ жатвой.

— А нашъ сговоръ?

— Да,— двушка вздохнула, потомъ сейчасъ же прибавила:— Но его еще и не было. Только бы изъ всего этого что вышло, только бы мы отъ этого Ломикара избавились. Я и подождать рада, хоть до юрьевой росы, хоть цлый годъ, только бы тотъ… Такъ бы и пошла съ вами стрлять!

Они уже приближались къ огнямъ, какъ вдругъ оба остановились. Тамъ, немного поодаль, пронесся крикъ, послышались громкіе голоса, эхо которыхъ разнеслось далеко по лсу.

— Это наши! починовцы и лхотцы!— воскликнулъ Шерловскій.

Онъ не ошибался. Когда они пришли въ таборъ, то увидали толпу мужчинъ, въ плащахъ и свиткахъ, большею частью вооруженныхъ ружьями. Ихъ было, по крайней мр, пятьдесятъ, все высокихъ да стройныхъ. Они только что прибыли имъ на помощь окольными путями, лсомъ, и услись кругомъ огней, привтствуемые остальными ходами, которые вс собрались сюда.

— Пойду еще къ огню!— сказалъ молодой Шерловскій, расходясь съ Манкой, и направился къ своимъ землякамъ.

Въ это время молодая Кожинова, сидя подъ старыми елями, укачивала маленькую Ганалку, которую разбудили крики починовцевъ.

Павликъ даже не двинулся на своемъ убогомъ лож. Сладко спало и семейство волынщика, немного поодаль отъ огня. Одинъ только Искра былъ гд-то между мужчинами.

Ганка, убаюкивая двчурку, подпвала ей тихимъ голосомъ. Но при этомъ слезы подступали ей къ горлу: Она вспоминала прежнее, какъ часто съ мужемъ укладывала дтей, какъ они сиживали вмст надъ ними. А теперь они словно цыгане среди лсной пустыни. Ну да все это бы ничего! Только бы онъ былъ здсь! Съ какою бы она радостью все тогда перенесла! Гд-то онъ теперь, что длаетъ? Когда вернется?

XVII.

Первая ночь въ глухомъ лсу прошла въ напряженномъ ожиданіи. Но войско не двинулось, такъ же, какъ и на слдующій день.

Мужчины были не мало удивлены тмъ, что войско остается спокойно.

Пршибекъ совтовалъ быть крайне осторожнымъ: онъ опасался нападенія врасплохъ. Въ полдень изъ военнаго лагеря вторично явился офицеръ съ предложеніемъ сдаться, и вс старйшіе ходы отклонили это предложеніе.

Миновала и вторая ночь, насталъ уже третій день ихъ пребыванія въ лсу. Въ полдень, подъ старой грушей около знамени, собрались вс судьи и старйшіе люди. Надъ лсомъ подымалась гроза, темныя облака заволакивали небо. Но никто не слыхалъ, какъ громко шумла старая груша, никто не видалъ, какъ разввалось блое знамя, они бесдовали о войск. Матвй Пршибекъ, опираясь о стволъ, вздрогнулъ, когда одинъ изъ ходовъ заявилъ, что эти, тамъ, и онъ указалъ на Уздъ, не трогаются въ ожиданіи подкрпленія. Это было и мнніе Пршибека.

Не усплъ онъ и слова сказать въ отвтъ на это предположеніе, какъ неподалеку раздались крики. Ходы столпились около какого-то прохожаго и изъ груди всхъ вырвался крикъ: ‘Брыхта! Постршесковскій Брыхта!’ Онъ вошелъ во дворъ, сопровождаемый своими земляками.

— Ого, воевать вышли!— кричалъ онъ, размахивая палицей — Ну, будемъ биться,— и онъ подалъ ближайшимъ руку.

— Гд остальные?— кричали ему.

— Идутъ.

— Ботъ, они! Пайдаръ. И Сыка!

Прошло довольно много времени, пока шумъ и движеніе утихли.

Вопросы сыпались.

— Когда вы дошли?

— Слышали, что у насъ длается?

— Гд вы услыхали объ этомъ?

Ходоваки, особенно Сыка, разсказали, что они шли окольными путями, черезъ лса, и что объ этомъ возстаніи узнали въ Праг.

— А гд бургомистръ Кутскій?— прибавилъ онъ.

Многіе разсмялись и разсказали, что онъ тамъ, подальше, привязанъ къ дереву и что ему это на пользу послужитъ.

— Вы, стало быть, его не убили?— спросилъ съ. удивленіемъ Сыка.

— И другихъ не убили?— прибавилъ починовскій Пайдаръ. Опять вс изумились, какіе о нихъ пошли слухи.

Сыка вздохнулъ съ облегченіемъ, услыхавъ, что этотъ слухъ былъ ложенъ.

— А гд остальные, Кожина, Грубый?..— спрашивали ходы.

Гд-то далеко загремло..Но, если бы и громъ изъ чистаго неба грянулъ, и тогда, можетъ быть, ходы не были бы такъ ошеломлены, какъ теперь, когда Сыка разсказалъ въ короткихъ словахъ о томъ, что случилось съ ними и со всми остальными на апелляціонномъ суд. Нкоторые словно окаменли, не могли ни слова проронить. Они поняли, что пропала послдняя надежда. Другіе вскрикнули, какъ ужаленные, они были въ глубин души поражены, возмущены тмъ, какъ было поступлено съ ними и съ ихъ посланными, и ни одинъ голосъ не заявилъ, что необходимо выждать, вс твердо ршились отомстить за насиліе. Матвй Пршибекъ устремилъ мрачный взглядъ на Сыку, словно выжидая, что тотъ скажетъ.

— Люди честные, опомнитесь, чтобы не вышло чего еще горшаго!— воскликнулъ Сыка.— Грамоты уничтожены, намъ объявлено, что мы’не должны ни на что надяться, нашихъ бросили въ тюрьму, противъ насъ выслано войско, у насъ же плохое оружіе, мы одни и помощи намъ не откуда ждать. Не подумайте, что я трусъ, но я бы радъ сохранить то, что еще возможно, чтобы не пришлось намъ хуже. Польется кровь, мы отобьемъ ихъ, но какъ…

— Молчи, злодйскій прокураторъ! уда!— загремлъ Матвй Пршибекъ. Его богатырская фигура выросла вдругъ передъ взъерошеннымъ, приземистымъ Сыкой. Среди криковъ, которые встртили эти страстныя слова Пршибека, былъ слышне всего голосъ постршесковскаго Брыхты. Однако и Сыка не остался безъ поддержки, да еще довольно сильной. Вс пожилые и наиболе уважаемые люди изъ Кленча, Ходова, Постршескова, Стражи, Кичова, Тлумачова и Медакова окружили его.

— Ты хочешь, чтобы твою усадьбу спалили, чтобы нашихъ женъ и дтей убили?— кричалъ кленецкій Буршикъ.

— И спалятъ, и убьютъ!— вопилъ Пршибекъ, у котораго глаза метали молніи.— Но я не дамся, я буду защищаться. А ежели меня и убьютъ, то это лучше, чмъ быть въ невол, какъ скотина. Чтобы васъ черти побрали, вы — бабы, а не ходоваки!

По Гамрамъ пронесся крикъ, произошла сумятица. Ходы раздлились: одни желали покориться, другіе стояли за борьбу. Воинственная сторона была слабе. Во глав ея стоялъ Пршибекъ, съ горячимъ Брыхтою и молодымъ Шерловскимъ. Страсти такъ разгорлись, шумъ былъ такъ великъ, что они не слыхали криковъ передовыхъ, которые указывали на уздскія высоты. Но вдругъ все разомъ утихло. Грянулъ одинъ громкій выстрлъ, за нимъ другой, третій. Клубы благо дыма заволокли всю долину. А дальше, кругомъ, все чернло отъ войска. Часть его уже выступила въ полномъ порядк внизъ. По дорог стояла конница.

И сколько собралось тамъ войска! Къ нимъ прибыло подкрпленіе. Ходы были глубоко поражены, они съ ужасомъ глядли на врага.

— Ну, что же, вы еще и теперь хотите войны?— воскликнулъ Сыка, указывая правой рукой на войско, которое, повидимому, готовилось выступать.

— Молчи, я уже сказалъ теб, — кричалъ Пршибекъ.— Не бойтесь, кто настоящій ходовакъ, тотъ за мной!

— Пойдемте къ намъ,— закричалъ молодой Шерловскій,— тамъ будетъ легче защищаться, нежели тутъ съ этими…

— Пойдемъ въ Починовцы. Пойдемъ!

Пршибекъ подбжалъ къ знамени и было поднялъ его съ земли.

А въ эту минуту какой-то подростокъ прибжалъ изъ Таировъ въ лсъ къ бглецамъ и началъ кричать, что ходоки вернулись изъ Праги, Сыка, Пайдаръ и Брыхта, остальныхъ же нтъ, такъ какъ ихъ заперли въ тюрьму.

По лсу пронесся пронзительный, жалобный крикъ.

Вс оглянулись на Ганку Кожинову, которая съ отчаяніемъ ломала руки. Женщины ее окружили, стараясь успокоить, утшить.

— Гд они?— воскликнула старая Кожинова, обращаясь къ подростку. Она не плакала, только ея лицо почернло. Послдній указалъ на Гамры. Она кинулась туда. На опушк лса она остановилась, какъ вкопанная. Отъ Таировъ направлялась толпа мужчинъ.- Впереди Матвй Пршибекъ, около него постршесковскій Брыхта, а по правую руку молодой Шерловскій, неся блое ходское знамя.

Въ эту минуту изъ толпы выбжалъ Искра Ршехурекъ и въ нсколько прыжковъ очутился около старой крестьянки.

— Дло плохо, войска столько, что наши хотятъ просить милости.

Изъ груди старухи вырвался крикъ ужаса.

— А что же Пршибекъ?

Волынщикъ сообщилъ ей, что послдній уходитъ въ Починовцы со своими друзьями.

— А Янъ съ остальными запертъ?

Волынщикъ только опустилъ голову.

— А вы, бабы, еще хотите милости просить?— воскликнула старуха и погрозила кулакомъ въ Гамры, гд въ эту минуту снаряжали депутацію къ областному гетману. Къ послднему только что прибыло подкрпленіе: три пушки, значительный отрядъ пхоты и конницы подъ начальствомъ графа Штампаха и пана Штейнбахъ фонъ-Кенигсфельдъ.

А тмъ временемъ Пршибекъ со своими единомышленниками достигъ табора. Тамъ поднялась страшная суматоха, когда узнали о томъ, что длается. Всхъ обуялъ страхъ передъ войскомъ. Жены, вс въ слезахъ, просили мужей не покидать ихъ, не уходить, не бросать ихъ тутъ. Ганка ничего не видала, сидя подъ деревомъ, у своего костра, она прижимала къ себ дтей. Какое извстіе! Онъ заключенъ въ тюрьму! Зачмъ онъ пошелъ! Это чуяло ея сердце! О, онъ не вернется, она это хорошо знаетъ. А дти, несчастныя дти! И опять у нея брызнули слезы, которыми она оросила Ганалку и Павлика, прижимая ихъ къ своей груди.

XVIII.

Полилъ дождь, грянулъ громъ и въ сыромъ, потемнвшемъ воздух заблистали молніи. Изъ Шумавскихъ лсовъ поднимались пары, клубы благо дыма, точно посл безчисленныхъ пожаровъ.

Въ такую-то страшную непогоду, по размокшимъ дорогамъ, отступалъ Пршибекъ со своимъ отрядомъ къ Ночиновцамъ. Вмст съ этимъ небольшимъ отрядомъ изъ самыхъ смлыхъ, отважныхъ ходовъ хало и нсколько возовъ съ женами и дтьми. Вс они были, большею частью, изъ Узда. Между ними былъ и старый. отецъ Матвя съ Манкой.

Уже стемнло, когда ходы приближались съ возами къ Ночиновцамъ. Дождь, правда, пересталъ, но небо еще не прояснилось, вершины горъ были покрыты густыми облаками, которыя тянулись вплоть до самыхъ Ночиновцевъ, окружая ихъ точно стной.

Посл напряженія послднихъ дней, посл утомительнаго перехода въ слякоть, бглецамъ было пріятно снова очутиться въ теплыхъ, сухихъ домахъ. Большая часть изъ нихъ, наскоро поужинавъ, едва добравшись до постели, немедленно уснула. Только у стараго Шерловскаго, гд собрались домашніе и ближніе сосди, долго свтился огонь.

Пробила полночь. Матвй Пршибекъ только теперь шелъ отдохнуть, предварительно обойдя съ молодымъ Шерловскимъ все село и разставивъ повсюду часовыхъ. Еще не разсвтало, когда богатырскій ходъ былъ снова на ногахъ, будя мужчинъ и торопя ихъ поскоре вставать, чтобы немедленно приняться за укрпленіе всхъ выходовъ изъ села и дорогъ, ведущихъ въ поля.

Еще не вс приготовленія были сдланы, когда прибжалъ одинъ изъ починовцевъ съ извстіемъ, что во время его обхода, въ сторон Лучинъ, показалось войско. Правда, вс поджидали его, вс были уврены, что имъ не миновать этого, а все-таки эта всть многихъ ошеломила.

— Съ нами Богъ!— воскликнулъ старикъ Шерловскій.

— Пойдемъ друзья, пойдемъ скоре!— торопилъ Пршибекъ и вышелъ вонъ. Вс повалили за нимъ. Несмотря на ранній часъ, все село было уже на ногахъ. Эта всть быстро разлетлась. Отовсюду выбгали люди, вся площадь кишла народомъ. Многіе пришли вооруженные ружьями, палицами. Впереди шелъ Пршибекъ, неся ходское знамя, которое весело разввалось въ утреннемъ воздух, за ночь небо прояснилось и день общалъ быть хорошимъ.

— Войско идетъ!— кричалъ Пршибекъ.— Они идутъ хватать мужчинъ, убивать женщинъ. Хотите сдаться имъ? Я и вс мы изъ Узда и Дражинова, не сдадимся!

— И мы тоже! И мы тоже!— воскликнули вс въ одинъ голосъ и среди этого гула слышны были и женскіе голоса.

— Итакъ, съ Божьей помощью, каждый на свое мсто!— приказалъ Пршибекъ.

Вдругъ вс голоса разомъ стихли, вс остановились, какъ вкопанные. Къ нимъ долетлъ барабанный бой, звукъ трубъ. Пршибекъ поспшилъ къ уже заваленному выходу. Оба Шерловскіе и многіе изъ починовцевъ за нимъ. Они увидали между строеніями сверкнувшее оружіе, приближалось войско. Уже съ перваго взгляда можно было увидать, что его много. Оно заходило въ село съ восточной стороны, занимая дорогу.

Нсколько верховыхъ приближалось къ нимъ скорой рысью, они остановились на дорог передъ заваленнымъ выходомъ и одинъ изъ нихъ началъ говорить.

Объявлено было слдующее: все село должно немедленно изъявить покорность и освободить вс выходы. Мужчины обязаны отдать оружіе, а въ качеств заложниковъ должны немедленно явиться въ лагерь, просить помилованія, судья съ двадцатью крестьянами. Все это Шерловскій и Пршибекъ передали стоявшимъ на площади.

— Чтобы насъ въ тюрьму кинули!— воскликнулъ одинъ изъ толпы.

— И повсили, какъ бунтовщиковъ, — воскликнулъ другой.

— Я не пойду!— объявилъ громкимъ голосомъ судья Шерловскій.

— И я тоже!— воскликнули вс одинъ за другимъ.

— За мной!— воскликнулъ Пршибекъ,

Бросивъ взглядъ на войско, онъ убдился, что нтъ никакой возможности его прогнать или же самимъ защититься. Нельзя было пробиться. А потому онъ повелъ всхъ ходовъ въ другую сторону села, гд было ближе отъ лса и меньше войска. Нельзя было долго медлить.

Пршибекъ указалъ на ближнія риги: нападенія изъ-за ригъ войско не ожидало, оттуда еще можно было пробиться.

Пршибекъ оглянулся на дочь. Она шла позади него, блдная, дрожащая, рядомъ со своимъ старымъ ддомъ, котораго не могли удержать дома.

— Отецъ, Манка, да хранитъ васъ Богъ.

— Мы, можетъ быть, увидимся. А ежели нтъ, береги дда, да хранитъ васъ Богъ.— Онъ былъ немного блденъ, подавая дочери и старому отцу мозолистую правую руку.

Старецъ поднялъ руку и оснилъ его крестнымъ знаменіемъ. Еще разъ. оглянулся Пршибекъ, потомъ скрылся въ толп. Но его блое знамя можно было еще видть надъ головами, когда онъ наклонилъ его, входя въ ригу

Манка упорно глядла ему вслдъ, ея глаза были полны слезъ.

Ходы собрались въ кучку около обихъ ригъ. Вс ожидали только знака. Солнце взошло, и его лучи, пробиваясь въ ригу сквозь щели, золотыми, блестящими полосами разсяли мракъ. Лучи то скользили по спинамъ лошадей, по ихъ гладкой шерсти, по грубымъ сдламъ, то по блымъ свиткамъ ходовъ, и освщали ихъ лица. Большая часть изъ нихъ была блдна отъ волненія, другіе прямо отъ страха, который невольно нападаетъ передъ кровавымъ боемъ. Глаза у всхъ лихорадочно горли, сердце ускоренно билось, но каждый твердо ршился и крпко сжималъ ружье или кованную палицу. Немного поодаль воротъ стоялъ Пршибекъ и, согнувшись, наблюдалъ сквозь щели за войскомъ. Выпрямившись, онъ подалъ знакъ верховымъ садиться на коней. Потомъ протянулъ молодому Шерловскому руку, что-то тихонько сказалъ ему и, обойдя сзади толпу, еще разъ повторилъ, что всякому длать, куда каждый долженъ направиться. Затмъ, перешелъ въ сосднюю ригу, гд принялъ начальство надъ людьми. Молодой Шерловскій долженъ былъ вывести отрядъ изъ риги. Свъ на коня, онъ, въ глубокомъ волненіи, сжалъ заряженный пистолетъ и напряженно ожидалъ условнаго знака, который долженъ былъ дать отецъ Манки. Съ минуту въ риг воцарилась глубокая тишина. Только одинъ изъ коней вдругъ зафыркалъ и нетерпливо забилъ подковой о землю. Издалека послышались звуки трубъ и барабановъ.

Вдругъ ворота обихъ ригъ разлетлись, словно по волшебному дуновенію, и въ ригу ворвались потоки ослпительнаго свта. Въ этомъ свт промелькнуло нсколько всадниковъ, впереди ихъ молодой Шерловскій, за нимъ, словно туча, остальные ходы. И рядомъ съ этимъ блымъ облакомъ другое, съ Матвемъ Пршибекомъ во глав, онъ держалъ въ лвой рук блое разввающееся знамя, а въ правой высоко поднялъ надъ головой тяжелую, дубовую палицу. Короткія и длинныя ходскія ружья дали залпъ, имъ отвчали солдаты, и об стороны бросились другъ на друга. То была страшная схватка. Отчаяніе удвоило силу ходовъ. Они бились, точно львы, палицами, прикладами ружей. Впереди всхъ молодой Шерловскій, который бросился въ самую середину, разсыпая удары направо и налво.

У заборовъ, у стнъ и въ обихъ ригахъ, теперь настежь открытыхъ, стояли крестьяне, женщины и старики, они съ глубокимъ напряженіемъ слдили за боемъ. Старый Пршибекъ стоялъ на порог риги, опираясь на свою внучку. Манка, блдная, дрожащая, слдила за каждымъ движеніемъ сражающихся. Она видла, какъ об стороны ринулись другъ на друга, какъ противники ходовъ, видимо, не ожидавшіе этого, начинаютъ тснить послднихъ. Въ этой страшной схватк, гд, среди пыли и дыма, мелькали блыя свитки и темные кафтаны солдатъ, сверкало оружіе, ничего нельзя было разобрать.

Манка напрасно искала глазами отца и жениха.

— Манка, ты видишь наше знамя?— спрашивалъ Ддъ.

— Я вижу его… вонъ, то блое… а теперь нтъ., уже ничего нтъ… а вонъ опять. А теперь опять нтъ… ой, Мать, Пресвятая Богородица, ничего не вижу. Видите ли вы, люди честные?— спросила она дрожащимъ голосомъ, устремивъ на сосдокъ взоръ, полный ужаса. Он смотрли, смотрли, напрягали зрніе, но не видли больше благо знамени, которое можно было различить еще недавно.

Продолжалось это не долго.

Солнце еще не успло высоко подняться, какъ все стало ясно. Бой кончился. Войско ворвалось въ село и, окруживъ его, принялось грабить. А тамъ, на пол сраженія жены и матери искали мужей и сыновей. Счастлива была та, которая никого не находила, потому что она могла быть уврена, что онъ спасся въ лса. Воздухъ каждую минуту оглашался горькими воплями, когда женщины находили среди раненыхъ или мертвыхъ кого-нибудь изъ своихъ. Ратники лежали въ одиночку или просто на земл, или подъ конемъ, иногда же въ кучк, какъ упали. Старая Шерловская тоже искала, и не нашла ни мужа, ни сына. Она не хотла врить своему счастью. Но тамъ! Вдь, это невста! Она поспшила къ ней.

Манка упала на помятую траву, гд лежало много раненыхъ и убитыхъ и, рыдая, ломала руки надъ мертвымъ отцомъ. Матвй Пршибекъ лежалъ въ окровавленномъ бломъ жупан, судорожно прижимая древко ходскаго знамени. Блое знамя было изорвано, разодрано, залито кровью.

Такъ умеръ послдній знаменосецъ ходовъ.

Старый Пршибекъ, стоя на колняхъ, склонилъ къ сыну сдовласую голову. Слезы брызнули изъ глазъ старика. Онъ не жаловался, только жалобно стоналъ и вздыхалъ.

— Ой, горе, ой, горе, ой, горе, мой золотой, дорогой тато!

— А ты, мой ддъ горемычный, взгляни, вонъ лежитъ твой сынъ. Ой, горе, ой, горе, мой золотой тато!

Но Матвй Пршибекъ не слыхалъ причитаній дочери.

XIX.

Уже на апелляціонномъ суд отъ ходекой депутаціи потребовали, чтобы она присягнула въ врности и покорности Максимиліану Ламмингеру. Тогда вс до одного мужественно и ршительно отказались, они отказались и тогда, когда ихъ отвели въ тюрьму. Здсь ихъ не долго оставили вмст. Кожину и стараго Грубаго, какъ вожаковъ и подстрекателей къ сопротивленію, разлучили съ ними и каждаго изъ нихъ заперли отдльно.

Потомъ они еще разъ свидлись другъ съ другомъ и опять въ зал суда, когда имъ былъ объявленъ приговоръ. Старый Грубый и Кожина, признанные наиболе виновными, были присуждены къ тюремному заключенію на годъ. Остальнымъ объявили, что ихъ отпустятъ на свободу, если они подпишутъ бумагу, въ которой сказано, что они признаютъ себя крпостными Ламмингера. При этомъ одинъ изъ судей опять припомнилъ имъ несчастный конецъ возстанія у нихъ на родин и прибавилъ, что вс села уже изъявили покорность и скрпили это рукоприкладствомъ.

Это ршило вс колебанія ходовъ, которыхъ тяготила тюрьма и тоска по родин и семь. Къ чему дальнйшее сопротивленіе?

Первымъ подписалъ Медаковскій Нмецъ, за нимъ Печъ, потомъ вс остальные, одинъ за другимъ, пока не дошло до Адама Эцля, который произнесъ на масляниц такую прекрасную рчь въ честь панскаго чучела. Онъ послднимъ приписалъ свое имя. И все было кончено! Ихъ отпустили, они были вольныя птахи, но никто изъ нихъ не радовался. Они отошли отъ бумаги, лежавшей на стол, тихими шагами, словно отъ гроба.

Одинъ изъ судей подозвалъ еще разъ Грубаго и Кожину, требуя, чтобы и они подписали. Сдовласый дражиновскій судья отрицательно покачалъ головою, а его племянникъ отвчалъ серьезно, прямо глядя въ лицо судьямъ:

— Ломикаръ можетъ насъ заставить работать, но какъ можемъ мы сказать, что наши права отжили? Зачмъ же мы затяли все это, зачмъ судились, ходили къ двору въ Вну, зачмъ сидли здсь, въ тюрьм, зачмъ, наконецъ, текла кровь? И я долженъ теперь сказать: это было все пустое, все это была одна блажь? Раньше, чмъ начать, я все хорошо обдумалъ и взвсилъ. Паши права не отжили. Буду на Бога уповать.

Посл этой рчи вс его земляки, подписавшіе бумагу, опустили глаза въ землю и, когда, выходя вслдъ за служителемъ, они прошли около Грубаго и Кожины, они не посмли даже поднять ихъ. Они ушли, а дражиновскаго судью и его племянника опять увели въ тюрьму.

Свтъ Божій затворился за Кожиною. Онъ былъ опять одинъ, со своими разрушенными надеждами, безпокойствомъ и страхомъ за дорогихъ ему людей. Для него было всего тяжеле разставаться со своимъ старикомъ дядей. Вс были такъ малодушны, и одинъ онъ, этотъ престарлый, хворый человкъ, остался твердъ. Если бы онъ, по крайней мр, могъ ухаживать за нимъ. Онъ просилъ, но напрасно.

Такъ проходилъ день за днемъ, одинъ длинне другого, и каждый изъ нихъ безконечный, мрачный. Въ груди молодого хода что-то дрогнуло, когда уходили его земляки, отпущенные на свободу. Онъ чаще прежняго вспоминалъ своихъ, жену и дтей! Онъ представилъ себ Ганну, какъ она теперь летитъ въ Кленчу, услыхавъ, что Эцль вернулся, какъ она разспрашиваетъ о немъ, о своемъ муж, и какъ печально возвращается, услыхавъ, что онъ еще не скоро вернется! Что-то они будутъ безъ него длать? Сколько заботъ и хлопотъ для Ганки! А онъ! Онъ никого не увидитъ, онъ — словно заживо погребенный. Если бы, по крайней мр, получить всточку оттуда, каково тамъ, въ Ходскомъ краю. Что-то тамъ длается! Кожина хмурилъ брови и невольно сжималъ кулаки, вспоминая вс беззаконія, совершенныя надъ нимъ, надъ всми ходоваками.

Все время онъ надялся, что къ нему, въ Прагу, прідетъ кто-нибудь изъ близкихъ,— онъ особенно ждалъ Ганну. Но проходилъ день за днемъ, зима была уже не за горами, а никто не являлся. Кожина былъ глубоко опечаленъ. Можетъ быть, къ. нему никого не пустили? Онъ не ошибался. Если бы онъ, по крайней мр, зналъ, что Ганна, будучи не въ состояніи сама пріхать, послала сюда его врнаго друга Искру Ршехурека! Если-бы онъ видлъ, какъ этотъ послдній выбивался изъ силъ, чтобы добиться свиданія съ товарищемъ, и сколько онъ бгалъ, сколько просилъ, молилъ, сколько дней бродилъ кругомъ тюрьмы, и потомъ снова просилъ, пока, наконецъ, его не прогнали!

Но этого Кожина не зналъ.

Настала суровая зима. Молодой ходъ не переставалъ освдомляться о старик-дяд, не переставалъ просить, чтобы его пустили къ нему. Правда, ему сообщили, что старикъ боленъ, что ему хуже, но просьбу его не исполнили. Кожина хорошо видлъ, что съ нимъ обращаются, точно съ какимъ то разбойникомъ, сурово и грубо. И, въ своемъ раздраженіи, онъ виновникомъ всего несчастія ходовъ считалъ Ламмингера. Онъ чувствовалъ, что, явись теперь къ нему неожиданно самъ Трхановскій панъ и предложи ему свободу, съ однимъ условіемъ, чтобы онъ отрекся и сознался въ своемъ заблужденіи, въ томъ, что ихъ права уже не имютъ цны, онъ взглянулъ бы Ламмингеру въ глаза и сказалъ бы этому извергу прямо въ лицо ршительное ‘нтъ’, и выдержалъ бы его грозный пронизывающій взглядъ, какъ въ тотъ разъ, когда онъ пріхалъ въ Уздъ за старинными грамотами.

Въ одинъ ясный, теплый мартовскій день тюремщикъ вывелъ Кристофа Грубаго на тюремный дворъ. Старый дядя Кожины былъ очень слабъ и сейчасъ же опустился на грубую лавочку, стоявшую на залитой солнцемъ площадк. Съ того времени, какъ онъ разнемогся на апелляціонномъ суд, ему больше не полегчало. Тюрьма, видимо, подтачивала его силы, а всти изъ Ходскаго края, дошедшія до него, и безпокойство о томъ, что длается дома, откуда, онъ съ тхъ поръ не имлъ никакихъ извстій, довершили остальное. Онъ сложилъ на колняхъ руки и смотрлъ на ясное, лучезарное небо. Но черезъ минуту старикъ опустилъ усталые, ослабвшіе глаза и склонилъ сдовласую голову. Вдругъ онъ увидалъ передъ собою на земл тнь, которая остановилась передъ нимъ.

— Ну, какъ теб, старина?— спросилъ Грубаго важный панъ, въ кафтан темногвоздичнаго цвта, въ черныхъ башмакахъ и чулкахъ, держа въ правой рук трость съ серебрянымъ набалдашникомъ.

— Плохо, всемилостивйшій панъ,— отвчалъ старый ходъ, повернувъ голову къ доктору, стоявшему передъ нимъ.— Едва ногами передвигаю. Силъ совсмъ нтъ. Сперва хоть сонъ былъ, а теперь и этого, нтъ. И потомъ мысли не даютъ покоя, — оттого такъ и худю.

— Молчи, старина, я дамъ теб порошокъ.

— Охъ, милостивый панъ, аптека ужъ не для меня. Съ весною я уйду, — и лучше будетъ. Пусть бы со мною длали, что хотятъ, только бы наши права вернули. Этого же они не даютъ.

Старецъ слабо махнулъ рукой. Его началъ душить кашель. Докторъ смотрлъ на него не безъ состраданія. Когда старый Грубый пересталъ кашлять, онъ произнесъ, устремивъ глаза на доктора:

— Милостивый панъ, будьте такъ добры, скажите что нашъ парень, Кожина?

— Тотъ стоитъ на своемъ. Видно, что у васъ одна кровь. Безумцы, о чемъ вы думаете? Почему не сдаетесь?

Грубый покачалъ сдовласой головой.

— Нтъ, нтъ, объ этомъ не стоитъ и говорить.

Докторъ собрался уходить.

— Еще о чемъ буду васъ просить, милостивый панъ!— остановилъ его Грубый.— Въ которой сторон нашъ городъ, Домажлицы?:

Докторъ взглянулъ съ удивленіемъ на старика.

— Зачмъ теб?

— Такъ, чтобы я могъ видть хотя небо, что въ нашей сторон, надъ нашимъ краемъ.

Докторъ посмотрлъ на солнце и, махнувъ рукою, проговорилъ:

— Вотъ тамъ, въ той сторон Домажлицы и вашъ несчастный край… Охъ, вы, вожаки…

Его голосъ былъ уже не такъ суровъ и, уходя, онъ еще разъ оглянулся на стараго хода. Послдній пристально глядлъ въ ту сторону неба, подъ которымъ поднимались Шумавскія горы, у подножія которыхъ расположилось его несчастное село, ради котораго онъ терплъ и которое не выходило у него изъ головы.

* * *

При первомъ наступленіи весны Ганна собралась въ Прагу навстить Яна и старика-дядю въ тюрьм. Она спшила, радовалась и боялась, удастся ли ей увидать мужа. Она хорошо помнила, что осенью Искру не пустили къ Яну. Но, вдь, волынщикъ — чужой, а она — жена, мать его дтей, никто не будетъ такъ безжалостенъ и жестокосердъ, чтобы прогнать ее прочь отъ дверей! И все-таки это случилось. Съ нею обошлись такъ же, какъ и съ Искрой.

Она напрасно просила, напрасно плакала и вс деньги, бывшія при ней, роздала тюремщикамъ. Ее не пустили, и она добилась только одного, чтобы Яну сказали, что она была тутъ.

Хотя Кожина и привыкъ къ суровому обращенію съ нимъ, но онъ не хотлъ врить, чтобы ему не разршили этого короткаго свиданія съ женою. И она была такъ близко отъ него! Сначала у него болзненно сжалось сердце, но потомъ онъ тмъ въ большую пришелъ ярость. Онъ провожалъ мысленно несчастную Ганну, видлъ, какъ она уходила отъ тюрьмы, какъ возвращалась домой. Онъ не видалъ только, какъ она была убита, какъ она цлую дорогу плакала и опять горько разрыдалась, когда навстрчу ей вышли дти съ бабкой, чтобы поздороваться съ матерью и узнать, что имъ передалъ отецъ.

Когда насталъ май мсяцъ, когда въ долинахъ и горахъ все зазеленло и расцвло, Ганна не переставала спрашивать о панахъ. Въ прежніе годы паны въ это время были уже тутъ. Въ ныншнее же лто ихъ совсмъ не было. Можетъ быть, Ломикаръ не доврялъ еще усмиренному народу, можетъ быть, онъ опасался новаго возстанія. Никто не сожаллъ о нихъ. Одна Ганна съ радостью услыхала бы объ ихъ прізд. Она ршила, хотя никому не повдала этого, пойти въ замокъ къ благородной панн просить за Яна, просить, чтобы его отпустили. Она слыхала, что госпожа Ламмингеръ не такъ безжалостна, какъ ея мужъ.

Однако, весна прошла, настала жатва, а пановъ не было въ замк. Ганка уже не думала о нихъ,— вдь она знала, что скоро будетъ годъ, какъ Янъ заключенъ, и теперь уже не долго ждать его возвращенія. Тоски какъ ни бывало, лицо молодой хозяйки прояснилось, и съ Искрой и съ Дорлой она только и говорила, что о приход Яна. А, когда они уходили, она разговаривала объ этомъ съ Ганалкой и Павликомъ.

Наконецъ, настала давно желанная минута. Она, въ сильномъ волненіи, ждала его ежедневно, ежечасно, ходила сама съ дтьми ему навстрчу, ждала, не дождалась его. Затмъ осень пришла, прошло больше года, какъ Янъ ушелъ изъ дома, больше года, какъ онъ осужденъ, и теперь твердая надежда, та надежда, которая ее поддерживала, начала колебаться и опять сердцемъ овладли прежнія опасенія, что вс ея надежды должны рушиться.

Однажды, въ непривтливый осенній вечеръ, Ганка возвращалась въ родное село изъ города, куда ходила, и по домашнимъ дламъ, и съ тайной надеждой встртить Яна.

Теперь, когда она возвращалась одна, въ ея душ было такъ же мрачно, какъ мрачны были сумерки этого осенняго вечера. Вдругъ на краю села она замтила собравшихся людей, которые внимательно что-то слу шали.

— Ломикару этого мало, мало тюрьмы,— раздался чей-то голосъ изъ толпы,— опять будетъ судъ: вы слышали? Изъ замка пришли въ Кленчу, забрали оттуда Адама и Сыку. Ихъ поведутъ въ Пильзенъ.

Ганна поблднла, и сердце у нея замерло.

На слдующій день пришли боле подробныя извстія, разсказывали, какъ неожиданно нагрянули не только за Сыкой и Адамомъ, но и за Починовскимъ Пайдаромъ, за старымъ Шерловскимъ, Медаковскимъ Нмцемъ, за всми, которые были посланы въ Вну и Прагу, и какъ ихъ связанными отвезли въ нильзенъ.

Ганна заломила руки, она поняла теперь, почему мужъ не вернулся, хотя и прошелъ уже годъ. Иногда къ ней вошелъ искра Ршехурекъ, убитый горемъ, съ отчаяніемъ въ душ, она дико вскрикнула: — Искра, онъ ужъ не вернется!

XX.

Въ половин января мсяца 1695 года, однажды въ полдень, тюремщикъ и часовой переводили Яна Кожину изъ его помщенія въ другое. Кожина, войдя въ камеру, остановился на минуту у двери, оглянулся и потомъ такъ быстро вошелъ, что даже кандалы на ногахъ загремли. Онъ стоялъ у грубаго ложа, постланнаго одною соломой, на которомъ покоился. Дражиновскій Кристофъ Грубый. Онъ такъ измнился, что племянникъ его съ трудомъ узналъ.

Куда двался прежній дражиновскій судья, правда, уже преклонныхъ лтъ, но статный старикъ, со свжимъ лицомъ, съ ясными, блестящими глазами и благородными чертами лица. Онъ лежалъ изнуренный и слабый. Длинные волосы съ просдью въ темниц сдлались совсмъ блоснжными.

Старецъ съ минуту внимательно смотрлъ на Кожину. Потомъ изможденное лицо Грубаго прояснилось, слабая улыбка показалась на губахъ. Старикъ не видалъ племянника съ тхъ самыхъ поръ, какъ имъ былъ объявленъ приговоръ, съ тхъ самыхъ поръ, какъ ихъ земляки подписали ту злополучную бумагу и потомъ ушли домой, въ порабощенный. Ходскій край.

— И ты сталъ не тотъ, но все же не такимъ, какъ я,— обратился онъ къ племяннику, не спуская глазъ съ его похудвшаго, блднаго лица. Онъ былъ обрадованъ его посщеніемъ, вдвойн обрадованъ, когда тюремщикъ объявилъ, что молодой заключенный останется съ нимъ. Онъ ушелъ, двери затворились, ключъ щелкнулъ, и ходы остались одни. Кожина прислъ къ дяд на кровать.

— Годъ уже кончился, а мы еще здсь. Не знаете ли почему?— спросилъ онъ.

Старецъ, который между тмъ приподнялся и слъ на постель, кивнулъ утвердительно головой. Онъ зналъ, что Ламмингеръ подалъ жалобу на приговоръ апелляціоннаго суда и требовалъ уголовнаго.

— И онъ добился этого… Я былъ уже въ суд. Но въ другомъ. Меня опять допрашивали и сказали, что все это случилось, благодаря моимъ рчамъ. Сыка, Адамъ, Шерловскій, Найдаръ и вс т, которые были въ Вн и Праг, снова заключены и тоже предстали передъ уголовнымъ судомъ.

Старецъ кивнулъ головою и, сжавъ руками виски, проговорилъ:

— Знаю, знаю. Я думалъ, что имъ нужно только меня или насъ обоихъ, а они и всхъ хотятъ. И это называется разсудить!

— Такъ вы уже знаете!?

— Знаю ли? Конечно, знаю. Вс паны изъ уголовнаго суда были у меня. Я вдь на ноги не могу стать.

Старикъ, замолчавъ, устремилъ свои мутные глаза на племянника, который сидлъ мрлча, и неподвижно, склонивъ блдное лицо на грудь. Онъ не поднялъ его и тогда, когда дядя сообщилъ ему содержаніе приговора, который былъ ему сегодня объявленъ. Адамъ, онъ самъ, Кристофъ Грубый, и Кожина, какъ главные зачинщики и бунтовщики, подлежатъ повшенію, Сыка и Брыхта приговорены стоять въ продолженіе извстнаго времени по два часа у позорнаго столба, посл чего будутъ изгнаны. Объ остальныхъ, а ихъ было не мало, старецъ не помнилъ, зналъ только, что нкоторые изъ нихъ присуждены, кто на два, кто на годъ, а иные на нсколько мсяцевъ строгаго тюремнаго заключенія.

Когда Грубый умолкъ, Кожина, словно очнувшись отъ своихъ мыслей, поднялъ голову.

— Да, и намъ это читали.

— Ну, парень, вотъ что мы получили за наши права. Грамоты у насъ украли, да и къ вислиц приговорили. По все это взываетъ къ небу! Король не подпишетъ этого. Нтъ, нтъ… А ежели тому Трхановскому волку нужна чья-либо жизнь, пусть возьметъ меня, стараго, хвораго человка. Мн все равно,— прибавилъ онъ слабымъ голосомъ, но кашель не. далъ ему договорить.

Кожина прошелся взадъ и впередъ, и затмъ проговорилъ:

— Я знаю его — онъ не смягчится. Мы уже не вернемся домой.

— Я нтъ, парень, но ты не убивайся. Вдь, это невозможно, у тебя жена, дти.

Молодой ходъ остановился. Слова старика коснулись того, о чемъ онъ самъ теперь думалъ. Изъ его молодой груди вырвался невольный вздохъ,

— Дядя, вдь, это мн горше всего. Ганна и дти мои дти,— я непрестанно думаю о нихъ. Не будь ихъ,— вшай меня, я и тогда не сталъ бы унижаться.

— А ты хотлъ бы Ломикара просить?

— Никогда, даже если бы мн пришлось подъ вислицей стоять.

Оба замолкли, когда же они снова заговорили, то рчь не заходила уже больше объ этомъ. Они вспоминали про домъ, про свой чудный Ходскій край, про свои семьи. Старикъ только все-таки не выдержалъ и началъ жаловаться, когда услыхалъ, что Искру и даже Ганну не пустили къ племяннику. То было грустное свиданіе, но тмъ не мене оно обоихъ очень обрадовало. Теперь они, по крайней мр, не были одни со своими мучительными, грустными думами.

Однимъ утшеніемъ для старика была бесда о родныхъ, да и племянникъ былъ радъ хоть мысленно переноситься туда. Приговора они больше не касались, хотя каждый изъ нихъ нсколько разъ въ день,— и во время разговора, и среди долгихъ безмолвныхъ часовъ, и ночью — невольно спрашивалъ себя, будетъ ли онъ подписанъ королемъ.

Старецъ не боялся смерти. Онъ не разъ вспоминалъ о ней и ожидалъ ее спокойно. Онъ чувствовалъ, что силы уходятъ. На третій день посл того, какъ Кожину перевели къ нему, онъ попросилъ священника. Когда тотъ пришелъ и напутствовалъ его въ послдній путь, старецъ обратился къ нему съ просьбою написать письмо. Священникъ согласился, онъ написалъ семейству Грубаго, въ Дражиновъ, все подробно о немъ, передалъ его послднюю волю, его послднее благословеніе. Въ конц онъ прибавилъ, что съ нимъ Кожина и что послдній кланяется сто разъ жен и дтямъ и всмъ въ Дражинов и въ Узд, больше ни чего нельзя было прибавить.

Привтливый старикъ священникъ старался передъ уходомъ изъ тюрьмы утшить старика, говорилъ ему, что смерти бояться нечего, что онъ можетъ еще поправиться. По Грубый не далъ ему договорить.

— Нтъ, это ужъ и вс знаютъ, что со мною аминь, оттого и пустили ко мн этого парня.

Когда священникъ ушелъ, онъ проговорилъ, обративъ свой утомленные глаза на племянника:

— Только бы Господь далъ, парень, и я зналъ, что ты уйдешь отъ этого! И умирать было бы легче…

Онъ умолкъ и смотрлъ прямо передъ собою въ пустое пространство.

— А ежели Господь Богъ допуститъ, и ты взаправду будешь приговоренъ, не проси, Янъ!

— Не буду, я уже сказалъ. Мы ничего не добились, но все-таки не напрасно умремъ.

Въ глазахъ старика словно что-то блеснуло.

— И если вс подпишутъ и отрекутся, а мы одни нтъ, то наше право не погибло. Т, которые будутъ посл насъ, снова заговорятъ о немъ, только бы Господь Богъ послалъ лучшія времена.

Усталый, онъ смолкъ и сложилъ, точно на молитву, руки. Онъ опять былъ тамъ, въ своемъ Ходскомъ краю, опять вспоминалъ про своихъ близкихъ, и ему было тяжко подумать, что онъ не будетъ лежать тамъ, на своемъ родномъ кладбищ. Потомъ онъ схватилъ Кожину за руку:

— Янъ во имя Господа Бога заклинаю тебя, прости мн, ты, быть можетъ, и не былъ бы тутъ, если бы не я… просты мн…

Голосъ его дрогнулъ.

Молодой ходъ сжалъ холодную руку старика.

— Нтъ, дядя, я бы все таки началъ, не будь и васъ… вы ничмъ не согршили противъ меня.

Когда тюремщикъ принесъ миску супа, никто не дотронулся до нея. Кожина просилъ не тушить огня, и просьбу его исполнили. Онъ цлую ночь не смыкалъ глазъ, потому что самъ уже видлъ, что дядя не ошибался.

Старый ходъ сохранилъ до послдней минуты ясность мыслей. На разсвт, когда уже догоралъ каганецъ, онъ сталъ просить племянника громко помолиться. Кожина опустился на колни около кровати и началъ читать молитву за молитвой, не спуская глазъ со старика. Вдругъ, онъ остановился. Дядя протянулъ руку, склонилъ голову, и по всему его лицу разлилась смертельная блдность….

Тусклый утренній свтъ падалъ въ мрачную темницу, оттуда неслись судорожныя мужскія рыданія.

Когда, немного погодя, вошелъ тюремщикъ, неся заключеннымъ завтракъ, онъ засталъ Кожину сидящимъ у ложа почившаго.

Молодой ходъ уже не плакалъ. Онъ сидлъ, блдный и неподвижный, со сложенными руками, словно изваяніе.

——

Опять для Кожины настали дни невыносимаго одиночества, полные грустныхъ, мучительныхъ думъ. Медленно уплывалъ часъ за часомъ, въ невыразимой тоск.

Однажды, рано утромъ, тюремщикъ, поставивъ заключенному завтракъ, остановился, уже собираясь уходить, у самыхъ дверей и, устремивъ на него глаза, словно о чемъ-то размышляя, проговорилъ:

— Слышь, человче, я теб что повдаю, но, смотри, никому не говори, что узналъ отъ меня. Тебя мучаетъ мысль, будетъ ли приговоръ подписанъ въ Вн,— вотъ я и думалъ, что тебя облегчитъ…

Кожина, поднявъ голову, напряженно слушалъ.

— Пришло это вчера изъ Вны — стороною узналъ… понимаешь, но, смотри, молчи,— говорилъ тюремщикъ.— Король не все подписалъ.

Заключенный вздрогнулъ и почувствовалъ, какъ вся кровь бросилась ему въ лицо. Глаза его такъ и впились въ губы тюремщика.

— Король повеллъ, чтобы только одинъ изъ васъ обоихъ былъ — ну тамъ, знаешь… повшенъ.

— А кто?— быстро перебилъ его Кожина.

— Этого я не знаю. Ршить это должны тамъ, наверху,— тюремщикъ поднялъ руку, давая тмъ понять, что дло шло о членахъ уголовнаго суда.— Но ты въ лучшемъ положеніи. Имя того Адама поставили на первое мсто за его дерзкія рчи, покойника — на второе, а ты былъ только третьимъ. Можетъ быть, ты скоре всхъ избгнешь этого.

— А ежели бы меня не присудили?

Тюремщикъ понялъ.

— Домой не вернешься. Тотъ, кто останется, будетъ посланъ на десять лтъ въ Венгрію, въ крпость. Десять лтъ крпости тоже не шутка, но все же они пройдутъ. Изъ Венгріи вернешься,— а оттуда…— Тюремщикъ не докончилъ.

— Да благословитъ васъ Богъ,— поблагодарилъ глухимъ голосомъ Кожина.

XXI.

Опять все цвло, роскошные хлба волновались при малйшемъ втерк, точно море, и съ каждымъ днемъ все больше наливались. Въ эту-то пору пріхалъ въ Трхановскій замокъ Ламмингеръ съ женою, въ первый разъ посл этихъ несчастныхъ событій. Но госпожа фонъ-Альбенрейтъ неохотно сюда хала. Мужъ хотлъ привезти ее еще въ прошломъ году, но тогда ей удалось отстоять свою волю. Теперь Пришлось подчиниться.

— Не бойтесь, моя милая,— сказалъ онъ ей холодно, сухо.— Это уже не прежніе ходы. Взгляните, какъ я ихъ укротилъ. Они — настоящія овечки.

Ясновельможная панна поврила мужу на слово, однако, это-то именно и угнетало ее.

Однажды, въ воскресенье подъ вечеръ, госпожа фонъАльбенрейтъ читала письмо въ саду, въ бесдк изъ густой грабины. Покончивъ его, она вдругъ остановилась и, держа письмо въ правой рук, обернулась въ ту сторону, откуда раздались шаги.

Панна поджидала мужа, вмсто него по дорожк, обсаженной стриженными грабинами, показался старый Петръ, камердинеръ Ламмингера.

— Ахъ, это ты, Петръ!— проговорила она привтливо.— Что длаетъ твой господинъ?

— Еще занимается.

— Случилось что-нибудь?

— Ничего, ваша милость, ворота заперты, а между тмъ, понять не могу, какъ очутилась здсь какая-то крестьянка. Врно, пробралась, когда ворота отворяли.

— А что она хочетъ?

— Спросила васъ, ваша милость. Ее стали гнать. Теперь иду посмотрть, заперта ли садовая калитка.

Онъ вздохнулъ и не договорилъ. Шаги, раздавшіеся по дорожк, усыпанной мелкимъ пескомъ, прервали старика.

Госпожа фонъ-Альбенрейтъ тоже обернулась. Врно, это та крестьянка. Она робко приближалась, вся блдная, какъ полотно, одтая въ темное платье и передникъ и покрытая вышитымъ платочкомъ. Съ нею было двое дтей, мальчикъ и двочка, въ праздничныхъ одеждахъ, съ гладко причесанными волосами.

Госпожа Ламмингеръ съ любопытствомъ взглянула на молодую красивую крестьянку. Ей сейчасъ же бросилась въ глаза блдность, измученность пришедшей. Петръ, опомнившись, шелъ уже ей навстрчу, намреваясь ее прогнать, но, по знаку своей госпожи, остановился. Молодая женщина смутилась, увидавъ богато одтую панну. Но сейчасъ же наклонилась къ дтямъ и что-то имъ шепнула, мальчуганъ подбжалъ и, раньше, чмъ кто-нибудь усплъ его остановить, поцловалъ руку ясновельможной панны. Его сестренка, четырехлтняя златокудрая двочка, покраснвъ вся, какъ маковый цвтъ, сдлала нсколько шаговъ и остановилась. Старый Петръ не могъ безъ умиленія смотрть на смлаго мальчика и на его робкую, хорошенькую сестренку, которая, видимо, очень понравилась и госпож фонъ-Альбенрейтъ.

— Кто ты, и откуда?— спросила та.

— Я изъ узда, Кожинова.

Тнь пролетла по лицу благородной панны. Старый Петръ вздохнулъ.

— Что ты хочешь?

Молодая женщина залилась слезами, не въ силахъ произнести ни одного слова, она упала на колни.

— Смилуйтесь, ясновельможная панна, смилуйтесь!

— Встань и разскажи мн, что ты хочешь.

— Вдь, вы, ясновельможная панна, можетъ быть, знаете… Уже другой годъ, какъ мой мужъ томится въ тюрьм. Ему хуже всхъ, а, вдь, онъ меньше другихъ виноватъ. Онъ и уговаривалъ, и ссорился, и прогсилъ парней не длать всхъ этихъ безчинствъ. А въ томъ бунт онъ и совсмъ не участвовалъ, вдь, онъ сидлъ тогда уже въ тюрьм. Ясновельможная панна, попросите, чтобы его отпустили. Мы такъ давно одни, одинешеньки, все прахомъ идетъ, а онъ, бдняга… А эти дточки, ясновельможная панна! А ежели хозяинъ въ чемъ и провинился, то, вдь, мы вс сидимъ на сухомъ хлб, мы довольно наказаны. Именемъ Бога заклинаю васъ, ясновельможная панна.

Госпожа фонъ-Альбенрейтъ не прерывала несчастную женщину. Ея слова, ея слезы глубоко ее тронули, но у нея еще больше, еще сильне сжалось сердце, когда она въ эту минуту вспомнила то, что ей сказалъ мужъ, говоря о суд: то, что уздскій Кожина будетъ, наврное, приговоренъ къ смерти. Не удивительно, что теперь, при вид этого красиваго, краснощекаго мальчугана и его златокудрой сестренки, этихъ невинныхъ дтей, у нея глаза наполнились слезами. Послднія, не понимая всего несчастія родителей, смотрли со страхомъ то на плачущую мать, то на важную, красиво одтую панну.

— Не плачь, несчастная!— обратилась она къ женщин.— И мн все это очень тяжело, я и рада бы теб помочь, и желала бы для тебя и дтей, чтобы вы не оставались безъ отца, но я ничего не могу.

— Но ясновельможный панъ…

— Ты ошибаешься: не онъ судитъ твоего мужа, а судъ въ Праг, отъ него все зависитъ. Я увижу, что будетъ можно…

Она вздрогнула и не договорила: ее смутили приближавшіеся шаги. Петръ тоже испугался и невольно отступилъ въ глубину, къ кустамъ. И онъ понималъ, кто приближался. Ламмингеръ уже стоялъ около нихъ. Онъ обвелъ своими холодными, пронизывающими глазами всю эту неожиданную группу людей. Ганна, напряженно слушая то, что ей говорила панна, не замтила его, пока онъ не заговорилъ:

— Кто пустилъ ее сюда?

Онъ спросилъ это, даже не оглянувшись, спокойно и хладнокровно, но съ укоризной. Ганну будто что-то кольнуло, когда она увидала и услыхала его. Къ той, важной панн она относилась съ довріемъ, той она не боялась, но передъ нимъ! Это онъ, Ламмингеръ! Точно Коршунъ спустился. У нея судорожно сжалось горло, и она невольно прижала къ себ маленькую Ганалку, которая пряталась въ складкахъ ея юбки, словно малый цыпленокъ.

— Ясновельможный панъ!— проговорила она дрожащимъ голосомъ.

— Что ты хочешь?— спросилъ Ламмингеръ.

— Это Кожинова,— сказала его жена, со страхомъ глядя на обоихъ.

— Такъ… А что она хочетъ?— спросилъ онъ равнодушно.

Ганка отвтила вмсто нея:

— Смилуйтесь, благородный панъ, мой Янъ уже такъ долго томится въ тюрьм.

— Онъ послалъ тебя просить за него?

— Ахъ, я не могла говорить съ нимъ, ясновельможный панъ. Я была у него, но меня не пустили!

— А ежели бы тебя пустили, врядъ ли бы онъ веллъ теб притти сюда. Кром того, ты могла и дома остаться. Не я его сужу, а судъ въ Праг.

— Милостивый панъ, ежели бы вы только захотли, вдь, вы все можете. Все случилось по вашему слову, и по вашему слову его отпустятъ. Милостивый панъ, ради самого Бога, ради этихъ дтей!

— О нихъ онъ долженъ былъ подумать прежде, нежели начинать борьбу со мною,— отвчалъ Ламмингеръ ледянымъ голосомъ. На минуту воцарилась мучительная тишина. Эти жестокія, черствыя слова отняли у Ганны способность дальше просить. Панна Ламмингеръ вздрогнула.

— А когда отпустятъ моего Яна, милостивый панъ? спросила Ганка тихимъ, скорбнымъ голосомъ, не ршаясь больше просить снисхожденія.

Странная усмшка скривила ротъ Ламмингера.

Но прежде, чмъ онъ отвтилъ на этотъ вопросъ, отозвалась его жена и сказала ему по-французски, дрожащимъ голосомъ:

— Ради самого Бога, ничего не говорите, я не снесу этого — пощадите меня!— Она, съ глубокимъ волненіемъ, напряженно смотрла на губы мужа, ожидая, что онъ произнесетъ.

— Не я судья, я ничего не знаю, могу сказать теб только, что приговоръ будетъ на дняхъ объявленъ. Но, чтобы ты не заблуждалась, скажу одно, что онъ будетъ очень строгъ. Нельзя возставать противъ пана. Необходимъ примръ, чтобы уже на вчныя времена никому этого не приходило въ голову. Особенно съ твоимъ мужемъ нужна строгость. Онъ возбудилъ всхъ. Пусти мы его сегодня, онъ завтра опять всхъ взбунтуетъ. Онъ опять начнетъ произносить рчи. Онъ безпокойный человкъ и долженъ поплатиться за это. Иди съ Богомъ!

Эти жестокія, безсердечныя слова, произнесенныя съ твердымъ нмецкимъ выговоромъ, доканали молодую женщину. Она встала, не въ силахъ произнести больше ни слова, не въ силахъ поднять на него глаза, и взяла за руку своихъ перепуганныхъ дтей. Когда же она обернулась, то глаза ея встртились съ сострадательнымъ взглядомъ ясновельможной панны.

Ганна, сдлавъ нсколько шаговъ, разрыдалась.

Такъ она и ушла. Ламмингеръ не оглянулся на нее и, вперивъ свои холодные глаза на жену, сказалъ:

— Прошу другой разъ избавить меня отъ подобныхъ аудіенцій!

Онъ повернулъ на другую дорожку и сейчасъ же скрылся между деревьями и кустами. Его жена, глубоко взволнованная, не въ силахъ произнести ни слова, проводила его глазами, въ которыхъ сверкнулъ гнвъ, и въ ея возмущенной душ раздалось:

— Тиранъ!

XXII.

Все небо было покрыто тучами. Тнь ихъ ложилась на весь погорскій край, который словно притаился въ ожиданіи влаги. Это было въ воскресенье подъ вечеръ, недлю посл того, какъ Ганна ходила въ Трхановскій замокъ просить за мужа. Въ узд царствовала глубокая тишина! Повсюду царило безмолвіе и безпокойство. И здсь, какъ и во всемъ Ходскомъ краю, съ нетерпніемъ и трепетомъ ожидали ршенія участи не только новыхъ заключенныхъ, но и прежнихъ, которые какъ Кожина и Адамъ, такъ долго томились. Никто не зналъ, что ожидаетъ послднихъ, никто не догадывался. Кто могъ бы ожидать такого суроваго наказанія!

Только о судьб стараго Грубаго вс узнали, узнали, какъ онъ со смертнаго одра прислалъ письмо домой и вскор затмъ отошелъ въ лучшій міръ. О немъ говорили и у Кожиновыхъ!

На двор подъ липой сидла Ганна со свекровью, Искрою и гостемъ. Это былъ старшій сынъ покойнаго Грубаго, который пришелъ навстить родныхъ и передать имъ, что онъ хочетъ йтти въ Прагу. Ему хотлось узнать все подробно о покойномъ отц и попытаться добраться до Яна Кожины. Эта всть оживила Ганну. Ее убивала мысль, что мужъ будетъ осужденъ и проведетъ въ тюрьм еще долгіе годы.

Какъ обрадовалъ всхъ и въ особенности Ганну поклонъ, присланный Яномъ въ письм Грубаго. Ежели молодого Грубаго пустятъ въ тюрьму, тогда и она опять пойдетъ въ Прагу, такъ ршила она про себя.

Вдругъ откуда-то послышался грохотъ. Но это была не гроза, а барабанный бой.

Искра быстро всталъ и направился къ воротамъ, маленькій Павликъ уже опередилъ его и теперь летлъ, точно стрла, назадъ, крича еще издалека, что на площади барабаны и какіе то люди верхомъ.

Вс поспшили туда. Первою ихъ мыслью было: не войско ли это. Такъ предполагали и другіе, которые выбжали на площадь изъ домовъ и садовъ, гд отдыхали на трав.

Но то не было войско, а только два всадника: писарь изъ Трхановскаго замка и мушкетеръ. Послдній билъ, не переставая, въ барабанъ, пока не согналъ все село. Народъ немедленно обступилъ обоихъ всадниковъ, каждому хотлось поскоре узнать, что они объявятъ.

Барабанъ умолкъ, писарь вынулъ бумагу, развернулъ ее и началъ читать:

‘По повелнію его милости, королевскаго гетмана Пильзенской области, объявляю и приказываю обнародовать этотъ приговоръ уголовнаго суда, который изволилъ утвердить его Королевское Величество, обнародовать его какъ въ город Праг, въ королевскомъ город Пильзен, такъ и во всхъ городахъ Чешскаго королевства. Вышеупомянутый приговоръ, касательно непослушныхъ и мятежныхъ ходовъ, долженъ быть публично прочтенъ во всхъ ходскихъ селахъ и, главнымъ образомъ, въ помстьяхъ его милости, высокорожденнаго графа Максимиліана Ламмингера фонъ-Альбенрейта’.

Громкій говоръ, который былъ слышенъ вначал, разомъ умолкъ. Какъ только вс узнали, о чемъ будетъ рчь, такъ сейчасъ же на площади воцарилась глубокая тишина, только изрдка прерываемая отдльными возгласами удивленія и ужаса. Каждый такъ и впился глазами въ чтеца. Старики, и между ними сдовласый Пршибекъ, пробравшись почти къ самому коню, слушали, опустивъ голову.

Съ краю стоялъ Искра Гшехурекъ и рядомъ съ нимъ Ганна, блдная, дрожащая. Она забыла про все кругомъ, даже про дтей, и съ трепетомъ ожидала роковую всть. Старая Кожинова стала поодаль, держа Павлика за руку. Ея морщинистое лицо было мрачно, глаза старухи сверкали гнвомъ.

Писарь читалъ громкимъ голосомъ пространный приговоръ. Въ немъ значилось, что уголовный судъ призналъ трехъ главныхъ и самыхъ дерзкихъ вожаковъ бунта, а именно: Адама изъ Кленча, Грубаго изъ Дражинова и Яна Сладкаго, по прозванію Кожина, которыхъ и приговорилъ къ смерти. Но Его Королевское Величество, по своей безконечной благости, повелть соизволилъ, чтобы смертная казнь была примнена только къ одному изъ нихъ, а посему судъ, въ виду того, что вышеупомянутый Кристофъ Грубый умеръ естественною смертью, ршилъ повсить Яна Сладкаго изъ Узда, по прозванію Кожина. Гшеніе уголовнаго суда вызвано тмъ, что вышеупомянутый Янъ Сладкій, сирчь Кожина, человкъ велерчистый, а посему человкъ безпокойный, наиболе упорный изъ всхъ, не желавшій даже принести повинную.

Ганна уже не слыхала всхъ этихъ объясненій. Услыхавъ слово смерть, она начала трястирь, какъ осина, точно въ лихорадк, и раньше, чмъ былъ дочитанъ приговоръ объ ея муж, упала, какъ подкошенная, на землю.

Даммингеръ былъ настолько убжденъ, что ходы усмирены, что послалъ объявить этотъ суровый приговоръ одного писаря, безъ провожатыхъ, съ однимъ мушкетеромъ.

И въ самомъ дл, ни одинъ человкъ, выслушавъ этотъ приговоръ, не поднялъ руку, и писарь могъ безпрепятственно ухать. Кое-кто только пристально смотрлъ имъ вслдъ, но смотрли безмолвно.

Въ эту минуту упали первыя капли дождя, а въ саду деревья качались отъ втра, и громъ, сначала далекій, теперь загремлъ надъ самымъ селомъ. Манка Пршибкова возвращалась домой вся въ слезахъ. Войдя въ горницу, она сейчасъ же вспомнила про дда. Но его не было ни на двор, ни у. сосдей. Когда она спросила о немъ, ей сказали, что онъ пошелъ туда, и указали по направленію къ Трханову.

Она бросилась за ддомъ. Ей не пришлось далеко пройти. На холм, откуда былъ виденъ Трхановъ, стоялъ старый Пршибекъ въ блой свитк, весь сгорбленный, опираясь на палицу. Онъ не замчалъ ни втра, ни крупныхъ дождевыхъ капель, ни грома, для него ничего не существовало.

Только когда молнія сверкнула среди темноты своимъ красноватымъ, зловщимъ блескомъ, онъ вздрогнулъ.

— Что вы тутъ длаете?—воскликнула Манка.

Старецъ оглянулся на нее, потомъ указалъ своей морщинистой рукой на Трхановъ.

— Я жду, когда его поразитъ Божій посланецъ. Его долженъ поразить громъ, его, этого Трхановскаго нечестивца.

— Но, ддушка…

— Можетъ быть, есть еще Богъ, Манка, можетъ быть, есть еще справедливость на неб, ежели ея нтъ на земл!

Гроза пронеслась надъ ними, въ темномъ неб блистала молнія за молніей, но ни одна изъ нихъ не упала на жилище Ламмингера въ долин, у подошвы когда-то вольныхъ ходскихъ лсовъ!

XXIII.

Неизвстность для Кожины кончилась. Ршеніе уголовнаго суда потрясло его до глубины души. Но это было не надолго, какая-то тупая покорность придала ему силы. Кожина почувствовалъ облегченіе: онъ избавился отъ мучительной неизвстности, которая его такъ утомляла и которая все-таки не переставала его мучить и терзать, днемъ и ночью.

Когда вскор затмъ пришелъ тюремщикъ и объявилъ, что его повезутъ въ ПильзеНъ, Кожина обрадовался, хотя и предугадывая, зачмъ его отправляютъ въ родной городъ: чтобы его наказаніе служило устрашеніемъ и предостереженіемъ для его земляковъ, на которыхъ эта казнь произведетъ большее впечатлніе въ Пильзен, нежели въ Праг. Но онъ былъ радъ этому. По крайней мр, каждый въ его родномъ краю узнаетъ, какъ Ломикаръ поступаетъ и поступалъ съ ними. Ходы не забудутъ, что онъ умеръ за ихъ праваони не забудутъ ни его, ни Ломикара, который его неправильно обвинилъ и веллъ неправильно осудить!

Въ продолженіе нсколькихъ дней его везли изъ Праги въ Пильзенъ. Это было грустное, мучительное путешествіе, въ кандалахъ, на жалкомъ возу, въ мрачные, дождливые дни начала ноября. Но черезъ недлю посл его перезда въ Пильзенскую тюрьму исполнилось совершенно неожиданно его завтное желаніе. Однажды, посл полудня, въ небычайное время, двери растворились и въ нихъ показались: Ганна съ Ганалкой и Павликомъ и старуха мать.

Мрачные своды огласились криками радости и горя, плача, отрывистыми восклицаніями, прерывистой рчью, всмъ тмъ, что наполняло взволнованныя души этихъ людей. Мать и жена бросились статному ходу на грудь и горько разрыдались. Онъ обнималъ, прижималъ ихъ къ своей груди, потомъ наклонился къ дтямъ, которыя не узнали его. Они удивленно и испуганно смотрли на блднаго человка въ сромъ халат, у котораго гремли кандалы на ногахъ и который ихъ такъ пугалъ. Мать взяла ихъ, одного за другимъ подвела къ отцу и объясняла имъ дрожащимъ голосомъ, едва удерживаясь отъ рыданій, что, вдь, это отецъ, отецъ… А онъ обнималъ и цловалъ ихъ…

Изъ темноты кто-то выступилъ, о немъ вс присутствующіе и Кожина въ порыв радости и забыли: Искра Ршехурекъ. Онъ подошелъ и подалъ заключенному, въ глубокомъ волненіи, руку. А у того, при вид стараго врнаго друга, глаза наполнились слезами. Онъ услся на свое жалкое ложе, съ обоими дтьми на колняхъ. Они уже привыкли къ нему, больше его не боялись, а Павликъ совсмъ припомнилъ отца. Онъ гладилъ ихъ, разспрашивалъ. Потомъ опять оборачивался къ Ганн и матери. Молодая женщина успокоилась на минуту. Кандаловъ на ног мужа не было слышно и, видя, какъ онъ прижималъ къ себ дтей, она забыла про тюрьму, про все. Но сейчасъ же, вслдъ за тмъ, ее опять будто что-то кольнуло. Страшная мысль, снова проникла къ ней въ сердце. Ганна разрыдалась, и къ ея плачу присоединились причитанія старухи-матери.

Тюремщикъ, стоя въ сторон, въ углу, напоминалъ, что положенное время уже прошло. Вс пришли въ ужасъ. Они едва увидались, едва поговорили, и ихъ уже разлучаютъ. А сколько имъ есть еще чего сказать!

Однимъ утшеніемъ для нихъ было, что завтра имъ опять позволено свидться.

Заключенный опять остался наедин самъ съ собою. И теперь, когда около Него не было дорогихъ ему существъ, когда онъ не держалъ уже больше на колняхъ своихъ горячо любимыхъ дтей, когда его снова обступила страшная темнота мрачной темницы, его охватилъ ужасъ, и онъ только теперь почувствовалъ страхъ передъ тмъ, что ему предстояло.

На слдующій день Кожина опять увидалъ всхъ своихъ и опять время пробжало такъ скоро, что они и не замтили. Потомъ наступила минута разставанія они должны были уходить.

Такъ тоскливо убгалъ день за днемъ, и уже приближалось роковое двадцать восьмое число ноября мсяца.

Незадолго до этого дня къ Кожин вошелъ священникъ, чтобы приготовить его въ далекій путь.

Заключенный нашелъ въ его словахъ много утшенія. Онъ внимательно слушалъ его, ничего ему не возражая. Но, когда священникъ упомянулъ о Ламмингер, Кожина невольно покачалъ головою и нахмурилъ брови.

— Кто, святой отецъ, виновне, тотъ ли, кто защищаетъ свои права, или же тотъ, кто постоянно грабитъ и обижаетъ людей и длаетъ изъ нихъ рабовъ, кто у женъ убиваетъ мужей, а у дтей отцовъ?

Священникъ, видя непоколебимую убжденность заключеннаго, не уговаривалъ его больше и только сказалъ:

— Предоставь все это, сынъ мой, Господу Богу,— Онъ лучшій, справедливйшій судья.

— Да, Господь Богъ разсудитъ,— твердо отвчалъ Кожина.

XXIV.

‘Изъ Лхоты, Кыцова, Тлумачова и Стража по четыре, изъ Починовицъ, Медакова, Ходова и Постршескова по шести, по восьми изъ Кленчи, по десяти изъ Дражинова и Узда — пойдутъ въ Пильзенъ, дабы они видли, какъ будетъ наказанъ бунтовщикъ Кожина. И пусть каждый возметъ съ собою своихъ дтей, мальчика и двочку, чтобы послдніе до самой смерти не могли забыть того, что они видли въ нильзен’.

Такъ гласилъ приказъ Максимиліана фонъ-Альбенрейтъ. Онъ строго повеллъ всмъ судьямъ въ точности исполнить это, дабы ходы помнили это, дабы дти ихъ передавали изъ поколнія въ поколніе о томъ, какъ наказалъ Ламмингеръ возмущеніе противъ него.

По его приказанію вс съхались въ Домажлицы, и оттуда, въ сопровожденіи его прислужниковъ изъ Кута и Трханова, немедленно посл полуночи, предприняли этотъ грустный путь. Было пасмурно, слегка морозило, когда они, вскор посл полудня, достигли города. Люди выбгали изъ всхъ домовъ на улицу, которая безъ того была полна любопытныхъ, чтобы посмотрть на насильно приведенныхъ свидтелей казни, о которыхъ уже разлетлась молва. Нкоторые смотрли съ любопытствомъ, другіе съ сочувствіемъ на статныхъ ходовъ въ кожухахъ, плащахъ и бараньихъ шапкахъ, которые безмолвно и мрачно сидли на возахъ, около своихъ дтей, мальчиковъ и двочекъ. Дти со страхомъ и любопытствомъ смотрли на незнакомыя вещи кругомъ себя, на высокіе дома, на многочисленную пеструю толпу.

Если-бы Ламмингеръ слышалъ все то, что говорилось въ ходскихъ домахъ и усадьбахъ, когда былъ объявленъ его приказъ, если бы онъ слышалъ проклятія! Если бы онъ могъ заглянуть въ души людей, сидящихъ на возахъ, и увидать то, что они думаютъ, и почему они послушали его! Они похали не изъ повиновенія, они похали, чтобы еще разъ увидать того мужественнаго защитника своихъ правъ, чтобы попрощаться съ этимъ мученикомъ. А если бы Ламмингеръ слышалъ, какъ они всю дорогу говорили только о Кожин, какъ они жалли его, какъ прославляли и восторгались имъ.

Въ Пильзен царствовало необычайное оживленіе. Со всхъ сторонъ съхалось множество народа, чтобы видть казнь молодого хода, объявленную не только въ Праг, но и во всхъ областныхъ городахъ королевства.

Кошъ завезъ ходовъ въ трактиры, приготовленные для нихъ. Старикъ Шерловскій, наскоро закусивъ, собирался выходить, чтобы отправиться въ городъ, но сейчасъ же вернулся и объявилъ, весь пылая гнвомъ, что его не выпустили, что ихъ стерегутъ солдаты.

Когда затмъ Пайдаръ съ нсколькими другими просили у Коша разршенія выйти, такъ какъ они желали бы добится свиданія съ Кожиною, онъ ихъ дерзко оборвалъ.

— Увидите его завтра. Къ нему вамъ нельзя. Чтобы онъ еще напослдокъ началъ проповдывать и кружить вамъ головы своими рчами, какъ это длалъ раньше.

Ходы кипли гнвомъ. Они были точно въ клтк, и къ тому же безоружные. Ходы, нахмурившись, замолчали, потомъ заговорили о Кожин, о его жен и дтяхъ. Послдніе выхали еще три дня тому назадъ. Неужели и ихъ не пустили къ нему!

Въ то время, какъ ходы разговаривали о Кожиновыхъ, къ нимъ совершенно неожиданно вошелъ Искра. Вс, очень обрадовались и немедленно обступили волынщика. Внимательно осмотрвшись кругомъ, онъ разсказалъ, что ему только съ трудомъ удалось добраться до нихъ, обманувъ часового. Онъ сообщилъ имъ, что Ганна съ матерью и дтьми имютъ право ходить два раза въ день въ тюрьму, что и онъ былъ тамъ. Онъ сказалъ имъ, что Кожина спокоенъ и еще утшаетъ жену.

— Онъ и о васъ говорилъ — добавилъ волынщикъ,— онъ просилъ васъ простить ему, ежели онъ кого обидлъ, и помнить о старыхъ ходскихъ правахъ. Онъ спросилъ также, тутъ ли Ломикаръ, и когда я сказалъ, что онъ третьяго дня пріхалъ, въ одно время съ нами онъ вдругъ сказалъ: ‘Пріхалъ на меня посмотрть. О, Господи Боже, дай мн завтра силъ’.

— Пойдешь ли еще въ тюрьму?— спросилъ Шерловскій. Искра далъ утвердительный отвтъ, и тогда вс просили, какъ милости, передать отъ каждаго поклонъ и сказать, что ихъ всхъ сильно сокрушаетъ, что они не могутъ его видть.

Сумерки ноябрьскаго дня спустились на королевскій городъ Пильзенъ. Было морозно, и втеръ завывалъ.. Площадь словно вымерла, повсюду было тихо и пусто. Нигд не виднлось огня, густыя тни лежали на домахъ, на мрачной тюрьм и на величественномъ храм, среди площади. Мерцающій свтъ неугасимой лампады грустно пробивался черезъ высокія окна. Передъ тюрьмой прохаживался часовой, закутанный въ плащъ. Немного поодаль, стояло нсколько женщинъ въ коричневыхъ ходскихъ кожухахъ. Вдругъ, словно по данному знаку, он обернулись вправо, къ тюрьм. Ворота отворились, и оттуда вышли дв женщины, и каждая изъ нихъ несла ребенка. Ходки, между которыми была и Манка, подошли къ нимъ, къ Ганн и старой Кожиновой. Он возвращались изъ тюрьмы, гд провели послдній вечеръ съ мужемъ и сыномъ. Послдній вечеръ! И уже никогда больше! Уже никогда больше не вернутся т вечера, когда они сидли вс вмст дома, когда Ганка распвала у колыбели, а Янъ игралъ съ Павликомъ, когда они были такъ спокойны и счастливы!

Ганна смотрла на женщинъ, ничего не понимая. ‘Да и въ самомъ дл, разв было бы мудрено,— подумала про себя старая Буршикова, — если бы у этихъ женщинъ, у этихъ Кожиновыхъ, и помутился разумъ’!

Ходки окружили ихъ, чтобы проводить домой и помочь отнести уснувшихъ дтей. Но Ганна не хотла возвращаться. Она не выдержитъ тамъ, съ тоски, тамъ все точно давитъ ее. Женщины ее долго уговаривали, и, наконецъ, дв изъ нихъ взяли ее ршительно подъ руки.

Когда он проходили мимо костела, старая Кожинова вырвалась отъ нихъ и, упавъ передъ дверьми на колни, начала плакать и молиться. И Ганна опустилась рядомъ съ нею, а ходки смотрли на нихъ печально, съ глубокимъ состраданіемъ, также горячо молясь, чтобы Господъ Богъ послалъ имъ утшеніе.

Въ эту минуту въ камер, освщенной. двумя восковыми свчами, у креста, стоявшаго на покрытомъ столик, было тихо. На стнахъ мигала тнь Яна Кожины, онъ задумчиво прохаживался взадъ и впередъ. Онъ былъ блденъ, но спокоенъ. Онъ слышалъ о приготовленіяхъ, слышалъ о сочувствіи своихъ земляковъ, о которыхъ ему передалъ черезъ мать Искра. Это было для него большимъ утшеніемъ.

Онъ чувствовалъ, что Ламмингеръ не совсмъ побдилъ, и что завтрашній день ему тоже не поможетъ, несмотря на то, что онъ добился того, чего желалъ: его смерти.

Но что будетъ дальше съ Ходскимъ краемъ? Что будетъ съ его семействомъ?— Это были дв удручавшія его мысли, на которыя онъ не находилъ отвта. Онъ сложилъ руки и началъ молиться.. Затмъ слъ на кровать. Но сейчасъ же почувствовалъ усталость, усталость въ мысляхъ и въ чувствахъ вслдствіе сильнаго волненія. Онъ положилъ голову на подушку и въ ту же минуту уснулъ. Онъ крпко спалъ до самаго разсвта, когда вдругъ проснулся, услыхавъ, какъ ключъ загремлъ въ замк.

Ему принесли завтракъ, лучшій, чмъ когда-либо. Онъ едва дотронулся до него, и только отпилъ немного вина.

Потомъ пришли — мать, жена съ дтьми и Искра. При вид ихъ, его какъ будто что-то кольнуло. Въ послдній разъ! Эти послдніе, дни, когда он уходили изъ тюрьмы, онъ могъ утшаться тмъ, что посл полудня он снова придутъ, завтра, и завтра еще разъ. Теперь для него больше не было завтрашняго дня. Но, увидавъ блдныя, разстроенныя лица жены и матери, онъ постарался придать себ мужество.

— Господь Богъ не попуститъ, чтобы я напрасно умиралъ. Ломикаръ выигралъ на человческомъ суд, но тамъ, у Божьяго суда, выиграю я, потому что наше дло — дло правое, и я невинно умираю.

Старуха мать ломала руки.

— И все это я сдлала, — Ганна права, я во всемъ виновата. Не сохрани я эти грамоты. О, мой сынъ, прости меня, и ты, Ганна, прости!

Каждаго, кто зналъ эту твердую старуху, потрясъ бы до глубины души этотъ крикъ дикаго отчаянія, этотъ крикъ материнскаго сердца.

Сынъ быстро подошелъ къ ней, онъ утшалъ ее и потомъ, обратившись къ жен, сказалъ ей взволнованнымъ голосомъ:

— Ежели ты, Ганна, думаешь это, то я заклинаю тебя не думать такъ и не сердиться на маму. Не она тому причина. То, что я сдлалъ, я и безъ нея бы сдлалъ, вдь, ты знаешь, что все это у меня было давно на ум.

Онъ нагнулся къ дтямъ, говорилъ съ ними, гладилъ ихъ по головкамъ. Затмъ обернулся къ матери и просилъ ее и жену простить его за то, что онъ причинилъ имъ столько горя.

— Да вознаградитъ васъ Господь Богъ за всю вашу любовь…

Двери отворились, вошелъ тюремщикъ, а за нимъ двое солдатъ, вооруженныхъ съ ногъ до головы. Женщины, увидавъ ихъ, испустили громкіе крики, послышались рыданія, Ганна потеряла сознаніе, Кожина подхватилъ ее, обнялъ ее и мать, потомъ дтей, — отъ этихъ онъ не могъ оторваться. Онъ цловалъ ихъ, благословлялъ краткими, прерывистыми словами.

На площади собралось несмтное количество народа, голова къ голов, нельзя было двинуться, каждый былъ такъ со всхъ сторонъ прижатъ, что можно было только съ трудомъ дышать. Въ окнахъ, на всхъ выступахъ — одн головы, многіе влзли даже на крыши. Хуже всего было передъ тюрьмой, гд солдаты едва сдерживали народъ, который валилъ и напиралъ къ воротамъ, желая взглянуть на осужденнаго. Поближе къ воротамъ стояла кучка ходовъ. Тутъ стояло восемьдесятъ человкъ, большею частью высокихъ и статныхъ, старыхъ и молодыхъ, безъ палицъ, вс мрачные, сосредоточенные. Они, не отрываясь, смотрли на ворота тюрьмы.

Вдругъ они вздрогнули. Изъ тюрьмы послышался глухой шумъ, причитанія. Солдаты выходили мрными шагами, а за ними — онъ! Кожина! Сердце у нихъ замерло. Какъ онъ худъ и блденъ! Но какъ твердо идетъ, какъ высоко держитъ голову! Вс ходы, какъ одинъ человкъ, подались впередъ, чтобы поздороваться съ нимъ, чтобы пожать ему, въ послдній разъ, руку. Но солдаты удержали ихъ. Кожина замтилъ своихъ земляковъ и улыбнулся имъ.

Шествіе остановилось передъ самой тюрьмой. Было ясное солнечное утро.

Взоры всхъ на площади устремились на балконъ ратуши, гд показалось нсколько чиновниковъ, и одинъ изъ нихъ началъ снова читать приговоръ уголовнаго суда, дабы вс, тутъ собравшіеся, вдали, на что осмлился осужденный.

Когда онъ дочиталъ, подали знакъ, и печальное шествіе тронулось. Въ эту минуту одинъ изъ ходовъ,— это былъ старый Пршибекъ, — снялъ шляпу и, протянувъ правую руку по направленію къ Кожин, воскликнулъ:

— Иди съ Богомъ, ты нашъ мученикъ!

Слова его были заглушены шумомъ и гуломъ толпы, но Кожина услыхалъ ихъ, потому что онъ обернулся къ нему, и еще разъ, уже въ послдній, кивнулъ ходамъ.

Шествіе подвигалось медленно. Во глав его шелъ отрядъ войска, очищая дорогу, оттуда раздавался глухой бой барабана, обтянутаго чернымъ сукномъ. Съ колокольни несся заунывный погребальный звонъ. Когда Кожинова съ Ганной его заслышали, он заломили руки. Того, что длалось кругомъ, он не видали.

У Ганны туманъ застилалъ глаза. Сердце замирало, судорога сжимала грудь: плакать она больше не могла.

Былъ ясный, холодный день. Несмтная толпа людей,достигнувъ открытаго мста, разлилась въ ширь, многіе поспшили впередъ къ холму, на которомъ возвышалась вислица. Кругомъ расположилось войско и образовало квадратъ. Среди послдняго, прямо противъ вислицы, передъ войскомъ, судьи, должностныя лица, военачальники верхомъ, и между ними областной гетманъ Гора, а рядомъ съ нимъ Максимиліанъ Ламмингеръ, владтельный графъ фонъ-Альбенрейтъ. Завернувшись въ темный плащъ, онъ разговаривалъ съ областнымъ гетманомъ. Надменное лицо владльца Трханова было блдно и спокойно. Но его свтлыя рсницы. быстро замигали, когда осужденный вступилъ въ квадратъ.

Ламмингеръ его, сейчасъ же, замтилъ и не спускалъ съ него больше глазъ. Кожина идетъ твердо, безъ малйшаго малодушія. Онъ спокойно выслушалъ приговоръ. Настала минута прощанія. Онъ обнимаетъ жену, мать, дтей. У Ламмингера ни одинъ мускулъ не дрогнулъ въ лиц, когда онъ взглянулъ на эту душу раздирающую картину, на отчаяніе этихъ ходскихъ женъ, когда къ нему донесся плачъ этихъ малыхъ дтей.

Онъ видлъ одного Кожину и внимательно наблюдалъ за нимъ, когда тотъ, вырвавшись отъ родныхъ, направился къ вислиц. Шаги его увренны, ноги не подгибаются. Поцловавъ крестъ, поднесенный ему священникомъ, онъ идетъ прямо и мужественно туда, гд его ожидаетъ палачъ и смерть. Кругомъ настала гробовая тишина.

Тысячи людей смотрли, затаивъ духъ. Осужденный, ставъ, подъ вислицу, взглянулъ кругомъ, на городъ, на далекій край, его взоръ остановился на несмтной толп людей, которая окружала грустный холмъ, словно живое море. Онъ увидалъ своихъ земляковъ въ нмомъ отчаяніи, съ глазами полными слезъ, онъ увидалъ жену, мать. Но теперь онъ глядитъ туда, гд судьи, онъ узналъ того, на ворономъ кон, онъ узналъ Ламмингера. Кожина выпрямился, — взглянулъ ему прямо въ лицо.

— Ломикаръ!— воскликнулъ онъ звучнымъ голосомъ, который дрожалъ отъ послдняго, глубокаго волненія. Его блдное лицо въ послдній разъ покрылось румянцемъ, его глаза въ послдній разъ сверкнули.

— Ломикаръ! Черезъ годъ мы будемъ вмст стоять передъ судомъ Божіимъ, и Онъ укажетъ, кто изъ насъ…

Обнаженный палашъ сверкнулъ въ воздух, палачъ дернулъ, и голосъ Кожины умолкъ. Яна Сладкаго, по прозванію ‘Кожина’, не было боле въ живыхъ.

XXV.

Разнеслась повсюду грустная всть,
Ее знаетъ старъ и младъ,—
Что нашъ славный Янъ Кожина
Палъ подъ рукою палача.
Врхлицкій.

Мертвое тло Кожины висло до заката солнца. Его земляки были въ это время уже далеко за городомъ. Областный гетманъ приказалъ имъ немедленно возвращаться домой, и даже веллъ проводить ихъ часть дороги солдатамъ, они услись на возы въ глубокомъ огорченіи. Но гнвъ ихъ обрушился не на гетмана, а на Ламмингера. Они были вс убждены, что это онъ одинъ — причина этого распоряженія. Они возвращались домой грустные, печальные, такая же грустная, осенняя картина разстилалась передъ ними. Если Ломикаръ желалъ, чтобы они помнили сегодняшній день, то онъ добился этого. О, кто изъ ходоваковъ можетъ когда-нибудь забыть двадцать восьмое число ноября мсяца? Они будутъ его по гробъ помнить, будутъ помнить его изъ поколнія въ поколніе. Не одинъ изъ ходовъ нагнулся во время пути къ своему сынку и напомнилъ ему не забывать того, какъ Кожина терплъ за Ходскій край и какъ онъ геройски умиралъ, онъ напомнилъ ему никогда не забывать, что во всемъ этомъ виноватъ одинъ Ломикаръ, никогда ему этого не прощать и никогда съ нимъ и его родомъ не мириться.

Весь Ходскій край дрогнулъ. И опять у всхъ тхъ, которые были въ Праг, глаза наполнились слезами, и голосъ дрогнулъ, когда они передали обо всемъ происшедшемъ, а слушатели ихъ горько рыдали. Въ продолженіе нсколькихъ дней во всхъ ходскихъ селахъ словно справляли похороны. Никто не шелъ на работу, и изъ Трханова никто не осмливался выгонять ходовъ на барщину, какъ это случилось бы раньше. Они не ршились даже запретить ходамъ отправиться въ Домажлицы, мужчины и, женщины, молодые, старые, дти,— вс въ черныхъ одеждахъ двинулись за городъ, къ Ходскому храму, гд ксендзъ отслужилъ имъ обдню за упокой души Кожины.

Въ это время Ламмингера уже не было въ Трханов. Онъ не вернулся изъ Пильзена, а послалъ гонца къ жен, прося ее пріхать къ нему, что онъ ждетъ ее тутъ.

‘Страхъ и нечистая совсть гонятъ его прочь отсюда’, такъ говорилось повсюду — и въ город, и по деревнямъ.

Потомъ снгъ покрылъ землю. Зима прошла грустне, чмъ когда-либо, особенно въ Узд. Старый Пршибекъ еще больше погрузился въ свое суровое молчаніе, и ничто не могло развеселить его, даже когда весна наступила, даже когда посл жатвы молодой Шерловскій, вернувшись изъ тюрьмы, пришелъ къ нимъ въ Уздъ и сталъ ему говорить о Манк. Старецъ согласился, и такъ какъ онъ все хворалъ, то свадьбу положили играть раннею осенью. Но теперь старый ддъ Пршибека какъ-то подобрался, онъ охотне выходилъ на дворъ, часто заходилъ туда, откуда былъ виденъ Трхановъ. Это было въ начал осени, какъ разъ въ то время, когда Ламмингеръ неожиданно вернулся въ Трхановъ. Старецъ все наблюдалъ, постигнетъ ли этого нечестивца Божье наказаніе, онъ наблюдалъ тамъ на холм, особенно въ бурю и грозу, словно былъ убжденъ, что громъ долженъ поразить Трхановъ. А когда начинавшаяся гроз заставала его дома, и Манка его не пускала, онъ внимательно прислушивался, кивая иногда головою и часто глядя на двери, точно ожидая извстія, что молнія уже покарала эту рыжую голову. Но, когда наступали холодные дни глухой осени, старый Пршибекъ словно застывалъ и, какъ паукъ, уходилъ въ свои мысли.

Однажды утромъ, когда старый сдовласый Пршибекъ выходилъ со двора, опираясь на палицу, его еще издалека остановилъ Искра Ршехурекъ. А когда онъ добжалъ, едва переводя духъ, то изъ его груди вырвалось:

— Ломикаръ умеръ!

Старецъ сложилъ руки и поднялъ глаза къ небу, потомъ воскликнулъ:

— Еще есть справедливость! Еще есть Богъ! Теперь, я могу умереть.

А когда въ это самое время узнали объ этомъ на усадьб Кожины, Ганна и старуха мать горько разрыдались.

И эта всть летла дальше, черезъ весь широкій Ходскій край, и повсюду прославляли Божью справедливость и вспоминали Кожину.

* * *

На усадьб Кожины было все по прежнему грустно. Только когда Павликъ съ Ганалкой выросли, и Павликъ сталъ хозяйничать, тамъ настали немного боле радостные дни. Но о старыхъ грамотахъ никто больше не ршался заговорить,— ни онъ, да и никто другой. Теперь настало настоящее вчное молчаніе.

Отъ старинной ходской славы остались одни воспомйнанія, которыя поддерживали бодрость духа статнаго ходскаго племени въ то время, когда люди томились повсіоду въ порабощеніи и въ безпроствтномъ рабств.

Молва о Кожин шла изъ поколнія въ поколніе, его никогда не забудутъ, покуда въ чудномъ Пошумавскомъ краю, во всхъ концахъ Домажлицъ, обагренныхъ ходскою кровью, будетъ жить, говорить и сохранитъ нравы и покрой одежды своихъ предковъ это крпкое племя, врные потомки Псьихъ головъ.

Конецъ.

‘Юный Читатель’, NoNo 4—5, 1905

ЗА СВОБОДУ

РОМАНЪ АЛОИЗА ИРАСКА

Предисловіе.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

XIX.

XX.

XXI.

XXII.

XXIII.

XXIV.

XXV.

Читайте также: