‘ЗА ОТЦА’.
(очеркъ.)
‘ЗА ОТЦА’.
(очеркъ.)
——
В. Андреевъ Бурлакъ.
‘Русская Мысль’, No 2, 1883
‘За отца’, Андреев-Бурлак Василий Николаевич, Год: 1883
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Бурная осенняя ночь царила надъ Финскимъ заливомъ. Разъяренныя волны бшено обрушивались на свеаборгскія скалы и въ безсиліи, съ дикимъ воплемъ, разбивались объ ихъ гранитныя твердыни. Холодный втеръ шумно проносился вдоль высокихъ стнъ крпости, визжалъ въ амбразурахъ, тоскливо завывалъ въ зубчатыхъ бойницахъ башенъ и, побдоносно вырвавшись на свободу, снова летлъ въ темную морскую даль, шаловливо срывая сдые гребни волнъ.
Вотъ изъ-за угла бастіона блеснулъ огонь. Группа людей, тускло освщенная фонаремъ, медленно двигается вдоль стнъ крпости. Слышно бряцаніе оружія. Это — патруль разводитъ по мстамъ часовыхъ.
— Не звай!— внушительно говоритъ ефрейторъ, ставя молодого солдатика на часы.
Люди удалились.
Въ первый разъ въ жизни пришлось солдатику быть такъ близко къ бушующему морю. Только два дня, какъ полкъ его пришелъ изъ Россіи въ Финляндію.
‘Вотъ оно море-то, реветъ гд-то тутъ, пониже, совсмъ вплоть…— До него даже долетаютъ соленыя брызги волнъ.— А не видно… Эти не видать…’
Дождь съ втромъ такъ и хлещетъ въ глаза.
Жутко солдатику.
Ему, урожденцу внутреннихъ губерній, и во сн не снились такія страсти. Ужь какія темныя осеннія ночи приходилось ему проводить въ пол, въ лсу, на рк,— не роблъ, а тутъ боязно.
‘И что такое?… Вонъ у насъ и волкъ есть, и медвдь ходитъ, а ты спишь себ, и горюшки мало, а здсь… Ахъ, втеръ-отъ какой!— кряхтитъ солдатикъ, заходя за бастіонъ,— Тутъ потише,— не такъ беретъ’,— и, плотно запахнувши свой форменный тулупъ, онъ прислъ на камень.
А буря все реветъ, да реветъ. Посл полуночи она сдлалась еще зле.
‘Ну, непогодь!… Ефрейторъ сказывалъ: ‘не звай!…’ Чего не звать-то?— думаетъ солдатикъ.— Нешто въ такую непогодь кто побжитъ?… Прямо на погибель… Да и куда убжишь, когда кругомъ вода?… А отецъ?— вдругъ мелькнуло у него въ голов.— Какъ же отецъ-то бжалъ?… Да, я помню, какъ старикъ высокій, сдой, сказывалъ: ‘въ бочкахъ, говоритъ, плыли по морю два дня…’ Да, помню, пришелъ онъ ночью, въ чулан сидлъ, на колни взялъ меря къ себ… Цлуетъ, а самъ плачетъ… Мать тоже плакала… Жалко его мн было. Онъ тутъ же ночью опять ушелъ. Мать говорила: ‘отецъ это!’ Еще наказывала, чтобъ никому не говорить, что онъ былъ у насъ въ изб. Долго тогда не спали. Мать съ теткой все молились… Что-то матушка, жива ли… Хилую ее оставилъ… Приведетъ ли Богъ свидться?…’
И старуха-мать какъ живая встала въ его воображеніи.
‘Вонъ она идетъ къ обдн, маленькая, сгорбленная, на палочку опирается. Блый платочекъ въ рук. Кланяется кому-то… Да вдь это Глаша! Она, она!… Здоровая, румяная, одта по-праздничному и лента въ кос. А коса-то, коса-то!… По весн въ хороводъ выйдетъ — загляднье… Хорошо у насъ весной! Волга разольется широко, широко. Сядешь съ Глашей въ лодочку и удешь далеко, за островъ. А на остров-то — свжесть, тихо! Ровно одни мы на свт остались: и жить бы, и умереть такъ. И смерть не страшна. Однова взъ я ее изъ Покровскаго, какая буря была! Пароходы — и то встали. Волга осерчала — во-какъ! Кажись, одинъ ни за что бы не похалъ, а съ ней — любо… Налетитъ блягъ-отъ, налетитъ,— кажись, вотъ смерть-то,— а она смется. Все село сбжалось глядть на насъ. Какъ ругали! Матушка чуть ума не ршилась… ‘Отчаянные, въ эдаку непогодь, въ душегубк!… Потонешь, на кого меня старуху покинешь? Одинъ вдь…’ А сестра?— Да, вдь,, ее увезъ кто-то… Да, да, помню, мать говорила тетк: ‘Не смогъ, не стерплъ онъ, отецъ-отъ,— одна у насъ дочка-то была… Взяли силкомъ, опозорили… Ну, не стерплъ отецъ-отъ. Пошелъ… убилъ… На мст топоромъ положилъ… за дтище…’ И глаза старушки гнвно заблистали’. Онъ помнитъ, какъ заблистали они. Онъ лежалъ тогда на печи и все слышалъ… Онъ ясно помнитъ, какъ при тускломъ, свт лучины заблистали глаза матери. И слова ея вс помнитъ.
— Слу-у-шай!— откуда-то принесъ втеръ.
— Слышу, матушка, все слышу!— забывшись, бормочетъ солдатикъ. Но онъ не спитъ. Онъ только такъ закрылъ глаза, потому пригрлся, онъ знаетъ, что все это такъ… чудится, а взаправду-то онъ стоитъ на часахъ. Ему велно караулить, чтобъ арестанты не ушли. Въ особенности вонъ тотъ высокій, сдой… Это онъ, кажись, у насъ въ изб-то былъ, еще барина за дочь топоромъ убилъ. Онъ, онъ — отецъ это, да. Его караулить надо, а то уйдетъ… опять къ намъ въ избу, мать плакать будетъ. За это его опять накажутъ, какъ тогда. Я помню, какъ его наказывали…
И снится солдатику: ‘Жаркій, жаркій день. Огромная площадь полна народомъ: все — головы, головы, много головъ! А тамъ, въ середин, выше всхъ, какой-то человкъ въ красной рубашк… Вотъ онъ вынулъ какіе-то кнутики, пощелкиваетъ, точь-въ-точь какъ Мишка пастухъ. Какъ теперь вижу: меня дядя Алексй, крестный мой, на рукахъ держалъ. Вотъ онъ поднесъ меня близко къ красному человку. Ахъ, какой онъ страшный, глаза зеленые!… Дядя сунулъ мн въ руку пятакъ. ‘Кидай ему, кидай!— кричатъ люди.— Онъ отца наказывать будетъ,— кидай!’ Я кинулъ. ‘Прими,— кричатъ ему люди,— отъ сына,— сынъ его это…’ Вотъ загремлъ барабанъ… Вс сняли шапки, крестятся. ‘Алешка, хрестись и ты,— говоритъ рядомъ кто-то,— молись! Родитель твой…’ И чья-то жесткая рука сложила мн пальцы крестомъ.
‘А вонъ рядомъ съ красным еще другой — высокій, сдой… Да это тотъ самый, что у насъ въ изб былъ!… Вонъ красный человкъ раздваетъ его. Сдой всмъ кланяется, и мн кланяется… Вотъ его кладутъ. ‘Молись!’ — говоритъ дядя и сталъ креститься, а самъ плачетъ… Вс кругомъ крестятся и плачутъ.
‘Вдругъ красный человкъ замахнулся и закричалъ: ‘Подберись,— ожгу!’ Свиснула плеть и… отчаянный стонъ огласилъ площадь. Это стоналъ высокій… Красный человкъ билъ его, чтобъ онъ не бгалъ изъ острога… Трое ихъ бжало. Двое ушли, а высокій попался. Потому и попался, что онъ — высокій, на стн его замтили. Вонъ онъ опять лзетъ…’
— Господи, что это! Это онъ, отецъ!… Накажутъ, кнутомъ,— скорй лзь!… Увидятъ, убьютъ… Скорй!…
Солдатъ задрожалъ. Передъ нимъ стоялъ высокій, сдой арестантъ. Ружье выпало изъ рукъ. ‘Батюшка, родитель!’ — отчаянно крикнулъ солдатикъ и какъ снопъ повалился въ ноги. Арестантъ стоялъ ошеломленный. Онъ не слыхалъ, что его уже два раза окликнулъ другой часовой.
Раздался выстрлъ. Арестантъ упалъ.
Поднялась тревога.
На самомъ берегу нашли лежащаго арестанта съ прострленною головой, а рядомъ съ нимъ часового безъ чувствъ.
Въ видахъ важности бжавшаго арестанта и военнаго времени, часового судили полевымъ судомъ. Онъ сознался, что видлъ, какъ арестантъ лзъ, но не выстрлилъ потому, что это его отецъ. Конечно, ему никто не поврилъ, тмъ боле, что арестантъ былъ изъ привилегированнаго сословія. Солдатика присудили къ смертной казни черезъ разстрляніе. Онъ какъ-то безучастно отнесся къ этому приговору. Увренность, что онъ умираетъ за отца, не покидала его до послдней минуты. На другой день, въ шесть часовъ утра, назначена казнь. Хладнокровно выслушалъ онъ конфирмацію и съ глубокимъ благоговніемъ поцловалъ крестъ. Вдругъ изъ-за моря блестящимъ шаромъ выкатилось солнце и яркимъ свтомъ озарило всю окрестность. Начинался отличный осенній день. Ему стало жутко,— жажда жизни охватила все его существо. Онъ взглянулъ на священника, въ рукахъ котораго ярко блисталъ крестъ. Онъ потянулся къ кресту и, павъ на колни, съ рыданіями прильнулъ къ святому изображенію… Раздалась команда, на глаза ему надли повязку. ‘Прощай жизнь! Прощай матушка, Глаша!…’ Но что это ему не темно? Онъ видитъ — свтитъ солнце. Огромная площадь полна народомъ: все — головы, головы, много головъ!… А тамъ, въ середин, какой-то человкъ въ красной рубах и съ нимъ другой — высокій, сдой… Отецъ!… Вотъ красный человкъ замахнулся, кто-то закричалъ…
Загремлъ барабанъ. Раздался залпъ. Онъ уже его не слыхалъ. Шесть красныхъ пятенъ выступило на саван…
Такъ и не привелъ Господь теб, солдатикъ, повидаться съ старушкой-матерью!…
Москва.
8 дек. 1882 г.