За Бухтарму, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1911 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 10 минут(ы)

Георгий Гребенщиков

За Бухтарму

Алтайские очерки

I.

После долгих проливных дождей в средине августа вдруг установилась отличная погода и, пользуясь случайными спутниками, решил выехать в деревни Фыкалку и Белую давно прельщавшую меня своей стариной и оригинальностью. О необходимости поехать в эти деревни мне не раз наказывал Г. Н. Потанин.

Деревня Согорная, которую я избрал для своего проживания, находится почти у самого тракта в Катон-Карагай, левее его верстах в трех, на правом берегу речки Медведки и на левом берегу речки Согорной, в которую тот час же вливается упомянутая Медведка. Выше же Согорной, верстах в пяти, на речке Медведке стоит село Медведковское, от которого до Катон-Карагая считается 25 верст, а от Согорной 20 (до ст. Алтайской 18 верст).

Сама же речка Согорная верстах в четырех от деревни этого же названия вливается в Бухтарму, проложившую себе кривую и узкую каменную галерею между высоких лесистых гор.

Бухтарма идет здесь с востока на запад, и в некотором расстоянии от нее на восток лежит грандиозная гряда альпийских высот, называемая Алтайским хребтом, который к Иртышу, слегка понижаясь, переходит в Нарымский хребет, а этот последний река Иртыш почтительно огибает, уклоняясь далеко на запад. Поэтому, чтобы вернее представить себе географическое положение населенных мест Бухтарминского района необходимо упомянуть, что Алтайский хребет, начинаясь на востоке там же, где формируется начало Бухтармы, постепенно уходит от нее к югу, местами на двадцать, тридцать и более верст. И как долина Бухтармы, так и северные подножия Алтайского хребта, представляют собою наиболее удобные для земледелия места. Поэтому, как там, так и здесь нашли себе приют русские селения, и так как обе эти линии неизбежно приходят к Иртышу, то из населенных мест образовался почти правильный овал, имеющий верхний край в верховьях Бухтармы, а нижний — у устья ее при впадении в Иртыш.

Но деревни Фыкалка и Белая в виду их особенного ‘потаенного’ исторического происхождения находятся вне этого круга деревень, в стороне от Бухтармы, верстах в 15-20 от ее правого берега, потому ехать в них надо было с юга на север, т. е. поперек верхнего конца этого ‘овала’.

Выехали мы рано утром, когда только что взошло солнце. Оно грело правую щеку, и от домов поперек улицы лежали длинные тени, покрытые сединою легкого инея. Всю нашу кавалькаду в пять всадников шумно провожал собачий лай, благодаря чему у некоторых ворот появлялись одинокие зрители, с острым любопытством смотревшие на нас и флегматично дотрагивались до шапок в знак приветствия.

Весь наш караван состоял, помимо меня, из двух сынов моего приятеля, старовера и мараловода Адриана Краскова-старшего, уже женатого Родиона и холостого 19-летнего парня Асея. Они ехали в свои маральи сады за Фыкалку. Первый из них вез два мешка сухарей во вьюке, а второй — полные сумы мягкого хлеба и на цепочке вел белую собаку. Кроме того, с нами ехала замужняя дочь моего хозяина Анания Блинова — Авдотья Ананьевна Шарыпова с сумами полными арбузов и с годовалой дочкой Маничкой за пазухой. За нею ехал с сумами, наполненными огурцами, ее девятилетний сын Зиновий. Впереди ехал Асей с Белкой на поводке, а сзади, замыкая караван, ехал я и видел, как наши пять лошадей с вьюками напоминали ряд толстых и аляповатых крестов, подвигающихся друг за другом по гористой тропе.

За деревней я оглянулся назад и изумился красотой и величием вида, оставляемого позади. Все верхи Алтайского хребта, отстоящего от Согорной верстах в десяти, были укутаны сплошным белым покровом. Освещенный солнцем и оттененный яркой зеленью нижней половины, хребет представлял величественное и дивное зрелище.

— Фу, как студено! — крикнул Родион. — Теперь хоть в рукавицах жни… Эка беда!

Переехав в небольшой забоке мостик через речку Медведку, мы скоро по чистому увалу подъехали к шумной и стремительной речке Согорной, которая, прорыв свое узкое и глубокое ущелье, задрапировалась в пышные и ярко-зеленые покровы из тополя, березы, черемухи, акаций и местами уродливых лиственниц.

По высоко лежащей над левым ее берегом дорожке, вьющейся по карнизу крутой горы, мы скоро спустились к ее руслу, и некоторое время лепились по цоколю из наваленных лесин, корней, камней и просто земли. Затем, поднявшись снова на крутой карниз, стали спускаться на пышно окутанную в косматый и влажный туман долину Бухтармы.

Реки из-за тумана не было видно, но до моего слуха снизу донесся ее сдержанный и внушительный гул.

Спустившись на дно глубоко лежащей долины, мы очутились под шатром седых туманов: они пышными балконами поднимались вверх и легко и беззвучно шли по крутым склонам гор, садились на их плечи и вершины и, казалось, останавливались там на некоторое время для раздумья: куда им лететь? Вот отделившись от горы, они грациозно неслись в лазурное пространство белыми легкими, красиво очерченными облаками.

Всюду на влажной траве радужным облаком перламутра лежали сетки паутин, и Родион, показывая на них сватье Авдотье, говорил:

— Ишь че, опять с туманно-то нападало! Вот это, надо быть, и вредит хлебу-то…

II.

— Лодки-то у нас унесло! — крикнул, идущий впереди, Асей и, остановив коня, добавил: — Как мы за реку-то попадем теперь? Вода-то, гляди, какая глубокая! Неужели побредем?

— Батюшки мои! — поддакнула Ананьевна. — И вправду! Это че же такое-то! Я тогдась тут перебродила, дак и то седло подмочила, а теперяка мы куда?!.

— Эвон, однако, лодка-то! — показал вниз к массиву утеса Родион. — Ишь стоит… Да это ее кто же, видимо, сам Господь держит, а?..

— А эвон, другая, должно… Энто че, на острове-то, гляди-ка, Асей! — протягивая плеть, сказала Ананьевна.

И все мы остановились на гальках берега.

Вдали на мысу зеленого острова действительно что-то белело: не то бревно, не то лодка…

Бухтарма здесь сильно извиляла свое русло. Прибежав из зеленой теснины справа, она быстро повернула влево и за первым же утесом опять ушла вправо. Течение ее здесь свирепо, и берега почти недоступны. На противоположной стороне, на небольшой террасе, лежат несколько желтых полос созревшей пшеницы, а позади на юго-восток идет узкая живописная долина Согорной, увенчанная замкнувшими ее вдали синими горами хребта цепью белых снеговых вершин.

Долго думали над тем, как попасть на ту сторону за лодкой.

— Если плыть — шибко студено, а брести — коней надо не утопить… — размышлял Родион, но все же, расседлав трех коней, он на двух оседланных сел с братом, а остальных взял в повода и поехал вниз искать брода.

За углами гор они исчезли надолго. Я пошел посмотреть и увидел, как Родион в седле и с одной лошадью отправился от берега, Асей с двумя лошадьми в поводу за ним… Вот лошадь Родиона споткнулась и упала… Она оступилась вглубь, и быстрая вода хлестнула ей через спину… Родиона понесло вниз… Лошади Асея шарахнулись в сторону и бросилась назад… И оба всадника скрылись в зелени берегов. Асей вскоре показался вдали быстро бегущим обратно. Это сильно встревожило нас за судьбу Родиона. Но вскоре на фоне пшеницы на том берегу показался и Родион на быстро бегущих и мокрых лошадях… Что-то кричал, но из-за шума реки ничего не было слышно. Привязав за куст лошадей, он пошел на утес, под которым стояла лодка. Посмотрел с него, хлопнул руками по бедрам и, постояв немного, вернулся к лошадям. Сел на одну из них, поехал обратно к утесу, но с другой стороны. Вот по крутому оврагу стал спускаться и, поставив лошадь на берег, проверил шестом дно реки… Глубоко… Зачем-то толкнул лошадь с берега и, когда она погрузилась по седло, стал на нее садиться, но она ухнула на дно с ушами и, вынырнув, стала барахтаться у берега. Ее понесло под лодку, затем под свалившуюся со скалы громадную лиственницу, за комель которой в воде и держалась лодка.

Родион беспомощно смотрел на лошадь. С этого берега Асей и Ананьевна кричали ему разные советы. Однако лошадь выбилась из-под лесины, повернула к середине реки, и поплыла на эту сторону. Ее далеко снесло вниз, но, пошатываясь, она все-таки вышла на берег, и с ее седла текли обильные струи воды.

Смотрим, Родион сел на вторую лошадь и поехал вдоль увала вниз. Там на острове стояла вторая лодка. Он бросился на лошади вброд. Протока оказалась неглубокой, и он, привязав на острове лошадь, стал вычерпывать из лодки воду какой-то дощечкой. Много потребовалось для этого времени. Наконец, Родион сел в лодку и поплыл на эту сторону, но здесь течение оказалось настолько сильным, что лодку отбросило далеко вниз, трепля ее на волнах, как легкую щепку… Видно было, что Родион отчаянно боролся с течением и волнами и одно время даже бросил грести, недоумевая, что с ним делается…

Далеко внизу он таки поймался за берег. Теперь началась процедура с заводкой лодки, в которую впряглись мы все и тащили ее за веревку возле крайне неудобного, то каменистого и крутого, то заросшего кустами болотистого берега. Долго мы тащили лодку и, наконец, потные и утомленные, добрались до наших вьюков. А когда в лодку сели двое, она чуть не зачерпнулась, ибо без того слишком намокла от долгого пребывания в воде. Тогда двое братьев отправились на ту сторону, добыть первую лодку. На это ушел почти добрый час. Наконец более надежная лодка была у нас в руках и, переправив тюки, мы хотели угнать сразу всех лошадей на ту сторону. Для этого, загнав их в воду, мы кричали на них, бросали в них палками и просто махали руками, но из четырех лошадей отправилась на ту сторону только одна, а три выбежали из воды и побежали обратно в Согорную, но нам удалось, хотя и с трудом, все же переловить их. Теперь явилась необходимость плавить лошадей подле лодки, но здесь мы чуть не наделали дел. Поплыли трое, но на самой глубине и быстрине лошади стали биться, и одна из них кинулась в сторону, а вторая на лодку. Кормовщик растерялся и лодку понесло вниз вместе с лошадьми. Потом кормовщик начал грести обратно и лодку круто понесло вниз, пока, наконец, лошади не попали на мель. Они вывели на поводах лодку снова на этот берег. Пришлось лошадей плавить по одной, но это удалось лишь после долгих хлопот и предприятий. Я, например, свою лошадь держал под самые уздцы и временами, когда весь ее круп оказывался под лодкой, я толкался от нее, опасаясь за безопасность лодки.

Последним и пятым рейсом была переправлена Ананьевна с Маничкой и сынишкой, на цепочке подле лодки легко переплыл реку лохматый Белка.

Тогда мы оседлали лошадей и тронулись, торжествуя, что одолели все трудности обычной переправы через Бухтарму и не потерпели никакой серьезной аварии. Только Родион жаловался на то, что его ноги зябнут и терпнут в промокших бутылах.

Однако на переправу потребовалось нам более четырех часов.

III.

Тотчас с Бухтармы мы пошли по извилистому и некрутому ущелью, прозванному Денисовым, потому что здесь некогда находилась заимка крестьянина Денисова. В устье лога, в небольшой балке из тополей приютилась пасека Адриана Краскова, в двух верстах выше на небольшом балкончике стоит полуразрушенная не крытая избушка — жалкий остаток заимки Денисова.

— Давно уж тут нет никого?

— Давно! — ответила Ананьевна. — Я когда еще в девках была — эта избушка тут стояла, а вот уж семнадцать годов замужем!

В версте от избушки начинаются так называемые ‘камни’, где дорога становилась опасной, крутой и настолько извилистой, что на расстоянии крупа лошади она делает по два и по три изгиба между каменных глыб и обрывов. Здесь я оглянулся на Ананьевну. Она спокойно сидела на лошади и разговаривала с девочкой.

— У-у! — кричала Маничка, пуская ртом пузыри.

— У-у, доченька, у-у… Ишь какой Гнедко-то у нас! Вот так, так Гнедко! Вылазь, давай вылазь!

И Гнедко скребся по осыпающимся камням, пыхтел и изгибался в три погибели, а Маничка за пазухой у матери пускала ртом пузыри и держала в руках кусочек калача.

Еще версты через две подъема мы выехали на вершину горы, которая называлась Листвягой. Вершина Листвяги представляет собой обширное плоскогорье, покрытое сочными травами, мелким кустарником и редкими группами листвяжного леса.

Некоторое время мы ехали вершиной горы на восток и вправо увидели д. Согорную, Катон-Карагай и широко раскинувшуюся альпийскую даль.

Вдали, левее извивающейся горной тропы, на зеленом колпаке одного из отрогов приютилась белая палатка топографа, нарезающего землю для переселенческих хуторов.

— Ну, какие тут хутора будут? — спрашивает Ананьевна. — Тут трава-то растет только два месяца… А вода-то где? Вон она где — внизу! Пойди, достань ее! Уж если мы маемся, так мы родились с тем. Вон она, — она указала на свою дочку, — ишь с каких пор за пазухой ездит. А они кого тут пришлют, чего тут засеют?

Левее палатки топографа, то есть почти у самых наших ног, лежит страшно глубокая, поросшая лесом, пропасть. Обрыв, лежащий под тропою, называется ‘Крутой север’. На дне пропасти — речка, называемая Казеннихой, которая впадает в реку Белую.

Вскоре показалась и сама Белая с приютившейся на левом берегу длинной, напоминающей вопросительный знак, деревней Белой. Деревня Белая лежит в глубокой яме, замкнутой каменными и безлесными горами, на ровных и волнистых верхах которых, как рассыпанные игральные карты, лежат полосы хлебов. Среди желтых и кремовых полос изредка рисуется зеленая лента озими. В общем, раскинувшаяся вдали картина ласкает взгляд своей ширью и пестротой красок.

Обогнув верховье речки Казенихи, мы начали спускаться с Листвяги, но тут… — о, великий соблазн! — с коней мы увидели такое обилие крупной клубники, что не могли не остановить коней. Будь это не во второй половине августа, мы, конечно, не сошли бы с коней, так как ягода на Алтае далеко не редкость, но ведь клубника на вершине синих гор, в то время как вершины других покрыты свежим снегом — это великое искушение!

Больше всего искушен был молодой Асей. Он так аппетитно и быстро ел клубнику, что мне было завидно, потому что я был уже сыт и стал брать в корзины. Уж больно крупная, ароматная и сочная была клубника. Далеко уехал Родион с Ананьевной и Зиновием, а мы все еще собирали клубнику.

— Ну, поедем! — то и дело предлагал Асей… — Што поделаешь, если ее так много!..

А сам все полз по пышной траве и собирал ягоды себе в шляпу.

Так точно и я: поставлю ногу на стремя и опять увижу соблазнительные гроздья клубники… Снова собираю и снова слышу:

— Ну, теперь пойдем… Нет, постой, вот еще маленько… Ишь какая хрушкая, мотри!

Когда солнце склонилось к западным грядам гор, мы спустились на просторные увалы, устланные сплошными квадратами посевов. Здесь в р. Белую неторопливо вбегает речка Пашенная.

— Это чьи посевы?

— Это посевы фыколян! — ответил Асей.

И по пышным пашням между кудрявых овсов, колосистой пшеницы и усатых ячменей мы поехали рысью.

Между тем продолжили с Асем прерванный клубникой разговор.

— Так почему, — спрашиваю я у Асея, — вы брезгуете нами, людьми не вашей веры… Даже чашки не даете нам?

— А потому, значит, что вы нечисто себя содержите!..

— Как это нечисто?

— А под ‘начал’ не идете, в веру нашу не идете!

— Значит, всех, кто не верует по-вашему, вы считаете нечистыми?! Да это ведь оскорбление, а раз оскорбление, то и зло… А Христос ведь заповедовал любить ближнего.

— Такая у нас вера! — уклончиво ответил Асей и отвернулся.

Места пошли наиболее красивые. На одной из полос я увидел самосброску.

— Как же попала сюда машина? — спрашиваю.

— А здесь она уже не одна, их много…

— Но как же по таким дорогам? На вьюках?

— Нет, зимой на санях. Вот когда застынет Бухтарма — сперва по Бухтарме, потом по Белой да и сюда…

Мне подумалось:

— Раз проникла сюда машина, то скоро проникнет и цивилизация и сметет она старинные устои, хранящиеся здесь целые века почти в первобытной форме.

Из седловины вдали показалась и знаменитая Фыкалка.

Мы пришпорили коней.

Георгий Гребенщиков

‘Сибирская Жизнь’, 1911, No 231, 20 декабря

Станция ‘Тайга’ Сибирской железной дороги

Дело дружины. Импровизированный клуб

Своевременно сообщалось на страницах ‘Сибирской Жизни’ об обостренных отношениях между местным полицейским приставом и пожарной добровольной дружиной.

В настоящее время к этим сообщениям есть возможность сделать некоторые дополнения.

Возникшими ‘недоразумениями’ в дружине заинтересовался начальник губернии. Началась переписка. Создалось целое дело. Мало это — назначено было расследование на месте.

К каким заключениям пришел господин Баранов, которому было поручено это расследование, неизвестно. По впечатлениям участников допроса можно предполагать, что его деятельность носила чисто примирительный характер. Также было настроено и правление дружины. Но примирительный тон, видимо, чужд был общему собранию дружинников.

Они провалили кандидатуру г. пристава в члены правления дружины, несмотря на то, что таковым состоял он, кажется, с основания дружины. Собрание избрало его лишь кандидатом.

Такая ‘честь’ показалась г. приставу обидной и он с благодарностью отказался от кандидатства. Вместо отказавшегося начальника дружины был избран дорожный мастер г. Петров.

Так закончились ‘недоразумения’ дружины с полицейским приставом.

* * *

— Наш поселок обогатился новым общественным ‘клубом’, посещаемость которого растет с каждым днем и принимает даже нежелательные для обывателя размеры. Жизнь этого ‘клуба’ не прерывается ни на минуту, он функционирует и днем и ночью. Печально то, что доступ в него открыт даже для детей школьного возраста. Посетителям предоставляется здесь полная свобода. Каждый занят тем, к чему более склонен. Кто играет в карты, кто в лото, орла, косточки, железку и т. д. В играх принимают участие и присутствующие здесь дети. Некоторые из них настолько увлеклись этим ‘ремеслом’, что обратилось у них уже в привычку, и они обворовывают родителей, чтобы удовлетворить ее.

Некоторые выражают недоумение, — почему бдительное полицейское око не находит нужным посетить этот ‘клуб’, о существовании которого давно уже известно. Клуб расположен посредине третьей улицы, недалеко от железнодорожной церкви.

Пора, наконец, покончить с этим.

Сибиряк*

*Псевдоним Г. Д. Гребенщикова.

Источник текста: Сибирские огни, 2012, No 11 .

Георгий Гребенщиков

За Бухтарму

I.

II.

III.

Станция ‘Тайга’ Сибирской железной дороги

Читайте также: