Петр Невежин
Петр Невежин
За аттестатом
За аттестатом
* * *
* * *
—————————————————-
За аттестатом, Невежин Петр Михайлович, Год: 1912
Время на прочтение: 8 минут(ы)
В доброе старое время большинство недорослей из дворян, не приученные к труду, нигде не окончивши курса, поступали вольноопределяющимися, чтоб, после двухлетней службы и пародии на экзамен, надеть офицерский мундир, теперешние недоучки-неудачники видят спасение в театральных школах и толпами мчатся в эти приюты, где дают ‘аттестат’.
Одним из таких был Вася Тимаев, исключенный из третьего класса реального училища. Его отец, Гаврило Евдокимович, вел когда-то торговлю, но, потерпев неудачу, ликвидировал дела и стал жить на проценты, получаемые с оставшегося капитала. Из трех сыновей Тимаева двое оказались дельными, третий же Вася ‘не задался’. Это был странный субъект. В училище он лентяйничал и был дурного поведения, на службе, куда его определили, также нигде не удержался. Он увлекался спортом, театром, и никакие выговоры отца не могли изменить его натуры, и оставалось одно, приняв во внимание его склонности, отдать в театральную школу. Молодой человек обрадовался такому решению и вместе с отцом отправился в намеченный пункт.
Когда они вошли в прихожую, в соседней большой комнате, где устроена была сцена и расставлены несколько рядов стульев, шла репетиция, которою руководил ‘известный артист’, сидевший в первом ряду, он, не обращая никакого внимания, как играли учащиеся, весело болтал с хорошенькой блондинкой.
— Можно видеть директора? — обратился Тимаев к служителю.
— А вот я сейчас доложу.
Через некоторое время вошел средних лет благовидный шатен, с ласковой улыбкой на лице.
— Чем могу служить? — обратился он к пришедшему.
— Хочу поместить к вам моего сына, — проговорил Тимаев.
— Очень приятно. Пожалуйте в кабинет, — проговорил Ларичкин, указывая рукой на соседнюю дверь.
В комнате, куда они вошли, стоял письменный стол, мягкая мебель и шкаф.
— Я вам должен сказать, что у нас прием уже окончен, и приемные экзамены производятся торжественно, в присутствии профессоров, под моим председательством, но ввиду вашего опоздания мы произведем испытание упрощенным способом. Но прежде чем приступить к этому, я должен спросить вас, знаете ли вы наши условия и какой ценз вашего сына.
— Он окончил три класса реального училища.
— Маловато, но талант моих педагогов-профессоров возмещает этот пробел. Условия же наши двести рублей в год, с платой вперед по полугодиям.
— Я нахожу это дорого.
— Помилуйте, как дорого? Нынче студенту трудно заработать что-нибудь, а ваш сын, проучившись у нас три года и получив аттестат, сразу может поступить на сторублевый оклад в месяц, а про дальнейшее и говорить нечего.
Тимаев призадумался и неохотно ответил:
— Если нельзя дешевле, — что же… я согласен.
— Вот и прекрасно, — проговорил Ларичкин и нажал звонок.
Вошел служитель.
— Попросите сюда Ивана Ивановича.
Через несколько времени явился невзрачный, бритый господин. К нему обратился Ларичкин.
— Молодой человек желает поступить к нам. Пожалуйста, проэкзаменуйте его.
Профессор молча подошел к Васе и, упорно посмотрев на него, спросил густым басом:
— Что вы знаете наизусть?
Новичок сконфузился, но профессор ободрил его.
— Не смущайтесь. Что знаете, то и говорите, будь это стихотворение или басня.
— Я знаю ‘Ворону и Лисицу’.
— Ну, и жарьте ее.
Вася стал читать, как обыкновенно делают это ученики младших классов гимназии, то есть, не соблюдая знаков препинания и извращая смысл читаемого, но ни директор, ни профессор не поставили это ему в вину, и Щеткин объявил:
— Удовлетворительно. Чтение было не вполне правильно, но в молодом человеке замечается темперамент. При усердии он далеко пойдет.
Экзаменовавшийся был принят, и Гаврило Евдокимович тут же внес сто рублей.
— Позвольте мне его, теперь же, оставить в школе, он присмотрится к тому, что у нас делается.
Тимаев не прекословил, и вновь принятый ученик отправился знакомиться с товарищами.
Состав преподавателей в школе был таков: дикцией и декламацией занимался Иван Иванович Щеткин, двоюродный брат хозяйки, практический класс упражнений на сцене вел Степан Семенович Зюнин, ‘опытный актер’. Евгений Филиппович Ларичкин, как бывший оперный хорист, ставил голоса и обучал хоровому пению, жена директора, как бывшая балетная корифейка, обучала учеников танцам, пластике и мимике. Таким образом все установленное было по шаблону и проформа была соблюдаема. Преподаватели учили, учащиеся слушали, никто никаких претензий не предъявлял, и в школе царила полная непринужденность, в отношениях между мужчинами и женщинами — веселье и свобода. Учителя не затрудняли себя какими-либо усилиями, и ученики делали, что хотели.
Тимаев, хотя был и взбалмошным, и неуравновешенным молодым человеком, удивился тем порядкам, какие нашел. Войдя с Ларичкиным в класс Щеткина, Вася увидел профессора, важно сидевшего на стуле и небрежно слушавшего то, что отвечал ему ученик. В классе сидело двое мужчин и шесть женщин. Все были молодые люди.
— Господин Тимаев, — обратился к нему профессор, — прежде чем начать с вами занятия, я должен сделать маленькое вступление. Мое преподавание основано на том, что все ученики должны добиваться всего собственными трудами. Есть учителя, считающие полезным учить с голоса, но я противник этого. Копировать можно учить петь птиц, но не говорить людей. Разумные существа должны всего добиваться сами. Будьте к себе внимательны и вы выучитесь исправлять свои ошибки, а я буду следить за вами.
Вася выслушал сказанное, ничего не понял и подумал:
‘Как же я сам буду добиваться чего-то, когда я совершеннейший неуч’.
Он стал вслушиваться в чтение учеников, находил его очень дурным и удивлялся, почему не поправляется безобразная речь. Щеткин же ограничивался замечанием:
— Погромче! Теперь потише. Тут реже, а здесь можно и почаще.
Об интонациях же, выразительности чтения и музыкальности не говорилось ни слова и не делалось никаких поправок. Чтобы рассеять свои сомнения, Вася, после окончания урока, обратился к товарищу, симпатичному молодому человеку Дрожкину.
— Что, профессор всегда так преподает?
— А то как же? Всегда.
— Так тут ничему не научишься.
— Мы это знаем и не затем пришли сюда.
— Для чего же?
— Получить аттестат, без которого с вами ни в бюро, ни антрепренеры не станут разговаривать, и вам трудно будет попасть в труппу.
— Разве бюро не знает, где и как занимаются?
— Очень нужно собирать сведения. Там известно, что везде скверно учат. Э, да бросим говорить о пустяках и пойдемте в залу, где идет репетиция. Там вы познакомитесь с ученицами, а это наш магнит. Потом вы поведете мужчин в ‘Товарищество’, угостите всех водочкой, закусочкой и пивцом. Так поступают все новички.
Они вошли в зал, где продолжалась репетиция. Зюнин, мало обращая внимание на то, что делалось на сцене, беседовал с ученицами, лишь изредка выкрикивал:
— Натуральней, жизни больше, будьте естественней… прибавьте простоты, развязности и смелости. Помните, что сцена это — жизнь.
Но то, что Вася видел на сцене, была не сама жизнь, а карикатура на нее. Все, что новичок увидел в школе было, для него холодным душем, отгонявшим прежние иллюзии.
После утренних занятий, Тимаев со всеми учащимися перезнакомился, а с учениками отправился в ‘Товарищество’ спрыснуть свое поступление в школу. Молодежь ‘отчетливо’ глотала водку, закусывая пирожками, бутербродами и колбасками, потом пошло в ход пиво. Разговор, конечно, шел о том, что было ближе всего, — о школе, и все учащиеся сошлись с новичком на ты.
— Вот теперь, Тимаев, ты наш, и я могу тебе шепнуть кое-что о том, что у нас делается, — негромко сказал ему Дрожкин. — У нас, голубчик, процветает всех сортов флирт, это, главным образом, нас тянет сюда, а занятия, — это так, между прочим. Приударь-ка за нашей недотрогой, Сафаевой.
Вася смутился от слов товарища и скромно заметил:
— Где уж мне! С виду она такая гордая… едва мне протянула руку.
— А ты ее усмири, — заметил один из компании.
— Я, господа, не затем пришел, я хочу быть актером.
— Этого ты не получишь, с чем пришел, с тем и уйдешь. Им бы только взять с нас деньги, а нам по сокращенному сроку получить аттестат — вот мы и квиты.
Компания разошлась. Идя домой, Вася вспоминал то, что он видел и слышал в течение первого дня пребывания в школе, и больно было его душе. Одно смягчало дурное впечатление — холодная красота молчаливой Сафаевой.
На другой день перед началом занятий он подошел к ней и осторожно проговорил:
— Вчера, когда я знакомился с вами, мне не удалось даже назвать своей фамилии. Я — Тимаев.
Девушка кивнула головой и молча протянула руку.
— Вы, кажется, второй год учитесь?
— Да, второй, — ответила Сафаева густым, сочным, высоким контральто.
— Вы можете быть откровенны? — наивно обратился к ней Тимаев.
Она улыбнулась и, пристально посмотрев на говорившего, простодушно заметила:
— Какой вы наивный! Я не сказала с вами нескольких слов, а вы уже требуете от меня откровенности.
— У вас такое хорошее лицо, что без опасения подходишь к вам, как к старой знакомой, и думаешь: ‘Этот человек не может сказать неправды’.
Сафаева покраснела и мягко проговорила:
— Довольно. Я не люблю, когда говорят обо мне. Скажите лучше, какой правды вы хотите от меня?
— Скажите, стоит оставаться в этой школе или нет?
По лицу Сафаевой пробежала горькая улыбка.
— ‘Обстоятельства — это человек’, говорят французы. Я не знаю условий вашей жизни, поэтому мне трудно дать вам совет. Я здесь бесплатная ученица и мне неудобно дурно говорить о людях, которые сочувственно отнеслись ко мне, но я не стану лгать, потому что рано или поздно я внесу плату за мое пребывание здесь. Поэтому я считаю своим правом предостеречь вас. Польза от школы одна — аттестат. Глупо это, но что же поделаешь с людьми, которые верят нелепому документу больше, чем собственному пониманию. Приходится подчиниться и тянуть ужасную школьную лямку. Если вам худо живется, то эту лямку тяните и вы.
— Да, я буду тянуть ее, но не потому, что мне деваться некуда, а потому, что хочу быть там, где вы. Как вас зовут?
— Елизавета Михайловна.
— Так вот я и говорю, Елизавета Михайловна, что останусь, но не буду молчать и потребую, чтобы нас учили, а не обманывали.
— Мне жаль вас. Вы сумасшедший, а я сразу не заметила этого.
— Пускай, по-вашему, я сумасшедший, но они узнают меня.
— Что ж вы сделаете?
Увидите. Но что бы ни случилось, я надеюсь, вы не отвернетесь от меня, как отворачиваетесь от той шушеры, которая окружает вас и у которой на уме одни мерзости.
Елизавета Михайловна Сафаева, дочь офицера, убитого на войне, помещена была в институт. По окончании курса она поступила в гувернантки, но зависимость и сухое обращение с ней, доходившее до третирования, отбило охоту занимать подобное положение, и она решила, чтобы получить самостоятельность, поступить на сцену.
Тимаев, неожиданно приблизившись к ней, более и более увлекался товаркой. Они сделались неразлучными, чем вызывали неблаговидные толки, но скоро товарищи усмотрели, что Сафаева, по-прежнему, остается неприступной скалой. Только Зюнин, которому ученица очень нравилась, думал иначе и стал не только игнорировать ее, но и намекать на ее бездарность. Такая несправедливость раздражала Тимаева, вызывала в нем злобу и желание отомстить, как профессорам, так и директору. Об этом он сообщил Лизе.
— Я бесплатная. На меня можно нападать, а я не могу отвечать на выходки нахалов.
— Они узнают меня… Я проучу их, а затем будь что будет. По крайней мере, все увидят, что нельзя безнаказанно оскорблять девушку только потому, что она попала в эту подлую школу.
На одной из репетиций, на которой, за недостатком учеников старшего курса, участвовали и из других, Тимаеву поручена была маленькая роль. Вася, как неопытный исполнитель, говорил невнятно, тихо и торопясь. Зюнин, не любивший Тимаева и усмотрев в нем соперника, напустился на него и стал иронизировать:
— Вы бы еще потише говорили, а то вы, пожалуй, оглушите нас. Да выбросьте кашу изо рта, она хороша за обедом, а не на сцене.
Учащиеся громко засмеялись. Вася нахмурился, но смолчал. Зюнин не унимался и продолжал насмешки.
— Вы часто становитесь профилью. Конечно, это идет к вам и может привлекать барышень, но здесь не место рисоваться.
Ларичкин и Щеткин, бывшие тут, ехидно улыбались, а ученики хихикали. Это взорвало юношу, и он дерзко обратился к профессору.
— Если я не умею стоять, так вы сначала научите меня, а потом требуйте, я для этого пришел сюда и плачу деньги. Чего ж вы сидите тут, как безмолвный свидетель.
Зюнин приподнялся с места и резко остановил ученика:
— Это дерзость, вы забываетесь.
Задетый за живое и чувствуя на себе одобряющий взгляд Сафаевой, Вася не унимался:
— Вы сами вызвали меня на дерзость. Вам угодно было сделать из меня шута, над которым потешались бы директор и учащиеся, так это вам не удастся.
— Перестаньте, Тимаев, — остановил его Ларичкин. — Вы не смеете так отвечать профессору.
— Хорош профессор! Был выходным актером, сам ничего не знает и не умеет, а пришел учить нас. Что мы слышим от него? ‘Тише, громче, реже, чаще!’, эко указание! их может делать любой швейцар. Для какого ж черта нам здесь какой-то господин Зюнин.
Такой подрыв учительского престижа не мог быть терпим, и директор громко заявил:
— После сказанного вами, вы не можете оставаться в моей школе.
— И не останусь. Возвратите мне деньги.
— Прошу вас выйти — вон, — кричал директор. — О деньгах здесь не место говорить.
— Еще бы! Об этом надо молчать, но от меня дешево не отделаетесь. Другие к вам приходят, чтоб получить аттестат, а мне он годится разве только для того, чтобы завернуть селедку.
— Швейцар! — кричал Ларичкин. — Вывести этого нахала.
— Меня не надо выводить, и сам уйду. Извольте выдать деньги, а то я затею такой скандал, что выведу вашу школу на чистую воду.
Сказав это, Тимаев обратился к ученикам:
— Прощайте, одураченные товарищи.
— Вон! Вон! — шипел Ларичкин. — Тащи его.
Вася захохотал и, не торопясь, пошел в прихожую.
Через несколько дней, после ухода от Ларичкина, Тимаев дождался Сафаеву, когда она шла в школу. Увидя Васю, Лиза нежно посмотрела на него, пожала ему руку и с укором проговорила:
— Я недовольна вами. Конечно, вы поступили благородно, но мы теперь не видимся, а это для меня большое лишение.
— А мне-то? Мне во сто раз тяжелее, чем вам, но — зарвался! У меня такой характер. Я ничего не умею делать благоразумно. Вот и вы… Затащил я вас в свое сердце и никак не могу удалить оттуда. Потому что очень уж горячо полюбил вас.
— И я люблю вас.
Тимаев взял Сафаеву под руку и проговорил:
— Как? И вы?.. И вы?.. Ну, — уж если школа Ларичкина выдала хороший аттестат, то только мне! С таким аттестатом никто не пропадет!
Лиза улыбнулась и со слезами на глазах смотрела на своего будущего мужа.
Источник текста: журнал ‘Пробуждение’ No 13, 1912 г.
Исходник здесь: ‘Фонарь‘. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.