E. СОЛОВЬЕВ
E. СОЛОВЬЕВ
З. H. Гиппиус (Мережковская). ‘Зеркала’
З. H. Гиппиус (Мережковская). ‘Зеркала’
Вторая книга рассказов. СПб. 1898
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
З. H. Гиппиус (Мережковская). ‘Зеркала’, Соловьев-Андреевич Евгений Андреевич, Год: 1898
Время на прочтение: 5 минут(ы)
З.Н.Гиппиус: pro et contra
СПб.: РХГА, 2008. — (Русский Путь).
Первый сборник рассказов г-жи Гиппиус (‘Новые люди’) появился в 1896 г., второй, ‘Зеркала’ — в 1898 г. Сравнивая оба эти сборника, нельзя не заметить, во-первых, того, что творчество молодой писательницы стало если и не плодотворнее, то во всяком случае плодовитее, во-вторых, что она не стоит на месте, все еще развивается и движется, хотя в высшей степени неправильно, делая два шага вперед и несколько в сторону, и, в-третьих, что г-жа Гиппиус роковым образом идет к полной специализации в области явлений патологических, психиатрических, экстраординарных, в высокой степени исключительных и едва ли в высокой степени характерных. Можем даже положительно и без колебаний утверждать, что она заметно подпала под влияние Достоевского и, подражая ему — между прочим, в настойчивых и тщетных попытках правдиво и ярко изобразить ‘мучительную’ женщину, — делает это не всегда умело и отчасти даже по-рабски.
Тех, кто помнит ‘Новых людей’, сборник ‘Зеркала’ приятно удивит некоторым, хотя и недостаточно энергичным стремлением к сравнительной простоте языка и к отрешению от вычурных слов — преимущественно эпитетов. Это особенно заметно в последнем рассказе ‘Златоцвет’ — вообще говоря, бледном, худосочном и подражательном, но страницами хорошо написанном. Попадаются, правда, такие выражения, как ‘скользящий голос’, ‘злой запах’, ‘властный луч луны’ и ‘стальной луч месяца’, но это редко и с ними можно примириться. Еще приятнее будет удивлен читатель ‘Зеркал’ тем, что г-жа Гиппиус дает хотя сравнительно-больший простор своему гуманному настроению, заставляет нас жалеть, напр., несчастную гувернантку в рассказе ‘Ведьма’, или бедненькую белобрысую бонну в рассказе ‘Родина’. Словом, она местами становится проще, понятнее, человечнее и, по-видимому, отказалась произвести литературное пронунциаменто, о котором так решительно и высокомерно заявила в предисловии к ‘Новым людям’.
Но указанным и исчерпываются два шага вперед, идут далее шаги в сторону, заранее намеченные и, пожалуй, предопределенные. Мы видим настойчивое и обостренное искание вычурных сюжетов (напр., ‘Среди мертвых’), боязнь перед обыденным, пристрастие к болезненным настроениям, непонятым и мало понятным натурам и вообще к тому, чтобы ‘у меня было не так, как у всех прочих’. Любимые герои и героини г-жи Гиппиус, в сущности, перепевают четверостишие ее собственной серенады: ‘Я счастье ненавижу, — / я радость не терплю. / О, пусть тебя не вижу, / тем глубже я люблю’, а их единственная молитва к Началу жизни как нельзя более соответствует молитве самого автора: ‘Прежнее дай мне безмолвие, /о, возврати меня вечности… / дай погрузиться в безмолвие, / дай отдохнуть в бесконечности’. Оба настроения довольно однообразны, узки, анемичны, и естественно, что г-жа Гиппиус постоянно повторяется и, истощившись в повторениях, разнообразит свои унылые темы заимствованиями у Достоевского! Фигура Фомушки (‘Луна’), до глубины души опустошенного циника, его язык, его привычка не говорить, а ‘взвизгивать’, его наглость — очевидные сколки с ‘карамазовщины’, сюжет ‘Златоцвета’ взят из ‘Идиота’, и некоторые страницы, особенно же развязка и последняя сцена — убийство любимой женщины, как бы прямо списаны оттуда. Повторения же бесчисленны. Возлюбив почему-то впавших в детство стариков и старух и приписывая их шамканью некоторое как бы даже мистическое значение и загробную интуицию, г-жа Гиппиус ‘украшает’ ими почти каждый свой рассказ. Бабушка в ‘Зеркалах’, дедушка в ‘Утре дней’, старик швейцар в ‘Родине’, гувернантка в ‘Ведьме’ — дряхлые, беззубые, живые покойники ‘говорят с вечностью’ и обладают способностью проникать в тайну сущего. Ту же способность приписывает г-жа Гиппиус и сумасшедшим, напр. Вере в ‘Зеркалах’, которая все поняла и даже самое важное — то именно, что человеческая жизнь есть как в зеркале отраженный, единый, великий, бессмертный дух.
За однообразными стариками и старухами следуют непонятые и непонятные натуры. Их много, но различаются они не столько по существу, сколько по внешности. ‘Существо’ остается неизменным, возьмете ли вы Раису в ‘Зеркалах’, Валентину в ‘Златоцвете’, Марфушу в ‘Ведьме’, и сводится оно к ‘скуке жизни’, к утомлению ее пошлостью, к порыву ‘к прежнему безмолвию’, а значит, к экстраординарным поступкам и ощущениям. Раиса рассказывает про себя: ‘Я была еще совсем девочка. И я хотела сделать что-нибудь великое, но такое… беспримерное. Л потом вижу, что не могу — и думаю: дай что-нибудь дурное сделаю, но очень, очень дурное, до дна дурное. Ведь все равно, лишь бы до дна? У меня была сестренка маленькая, годовалая, любила меня… Я взяла ее на руки, пошла по лестнице — и она упала по ступенькам вниз’. В жестоком мучительстве других Раиса находит ‘дно души своей’, то же ‘дно’ открывается милой и добродушной Марфуше в ‘самоубийстве’. Когда она столкнулась с гувернанткой m-me Лико, которую искренно почитала за ведьму, она как-то сразу утеряла вкус жизни, затосковала и похудела. Ее не привлекает больше ни любовь к лакею Аркадию, ни перспектива зажить в Питере барыней, заведя собственные меблированные комнаты. Истолкователем ее новых затаенных дум является ‘несообразный’ кучер Феогност, который, вполне соглашаясь с Марфушей, что радоваться в жизни нечему, настойчиво повторяет все один и тот же пессимистический монолог: ‘Верно ты, дочка, рассуждаешь. Вот как верно. Скука, она матушка неизбытная. Экую скуку Господь сотворил! Сила! Тут не то что замуж, тут вот соберись сейчас народ, наряди меня в золотую митру, начни кричать: условляемся мы, Феогност, чтобы ты от века был фон-пере-маршал-гоф раван, его светлейшее возвышение, и даем тебе над нами, человеками, власть жизнеотъемную. И вот мне на это решительно наплевать. Скука-то, господи милостивый’. Сила скуки заставляет Марфушу броситься в озеро, чтобы стать ведьмой и носиться вокруг месяца. На то же жалуется аккуратненькая немка Елена Германовна на самом ‘утре своих дней’: ‘Ничего, ничего в жизни нету! Когда я была маленькая, я все волшебников и фей ждала… Ну, положим, фей нету… Отчего же теперь воры вместо разбойников, драка Трофима кучера — вместо войны, а вместо рыцаря — наш становой Иван Данилович? Тогда было страшнее, но лучше’… В чем найдет ‘дно души’ Елена Германовна — мы не знаем, но, вероятно, тоже отправится летать куда-нибудь к месяцу.
Но заветнейшее свое настроение и, пожалуй, даже жизнепонимание г-жа Гиппиус воплотила в большом рассказе ‘Златоцвет’. Жаль, что рассказ, почти роман по размерам, так неудачен, и в нем три четверти лишнего, а остальная четверть — малопонятного. Но, разбираясь в намеках, символах, а подчас прямо психологических ужимках главного персонажа — Валентины, этого ‘Златоцвета’, гибкого, ломкого, ‘слишком невинного, чтобы благоухать’, можно сказать, что г-жа Гиппиус особенно облюбовала в своих героинях именно отвращение к пошлому и обыденному в жизни, порыв к чистоте безусловной и искание ее, несколько мстительное отношение к мужчине и полную неудовлетворенность, вызывающую жажду мучительства, которая, в свою очередь, разрешается тоской и унынием. Сложно все это вроде китайской грамоты, а в сущности просто до элементарности, как просты и китайские иероглифы. Валентина — богатая вдова, не знавшая любви дилетантка, вечно лежащая или полулежащая, гипнотизирующая и одуряющая себя бесконечным чтением, в то же время даровитая и талантливая, очень чувственная, но настолько гордая, что всегда ‘держит в руках своего зверя’, одинаково ищет человека или дела, которые открыли бы ‘дно ее души’. Конечно, ни человека, ни дела не оказывается. С развинченным литератором Звягиным она сходится внутренне, но физически он ей противен, толстый фельетонист Двоекуров ‘невероятно’ тянет ее к себе физически, но она горделиво и презрительно подавляет в себе это влечение, благоразумное счастье, которое предлагает ей московский профессор Кириллов, кажется ей отталкивающе пошлым и неразрывно связывается в ее представлении с запахом ‘остывающей кулебяки’, ‘слишком сладким чаем’, ‘низкими комнатами’, ‘котом Васькой’ — словом, со всем, что она видела в доме Кириллова на Остоженке. Нет рыцаря Вольдемара — и все тут, хотя и рыцарь Вольдемар едва ли помог бы горю именно вследствие странной смеси белоснежной чистоты и похотливой грязи в душе Валентины, и она все время играет с огнем, т. е. любовью и влюбленностью, пока Звягин не убивает ее. Как заветнейшее создание г-жи Гиппиус, она глубже других презирает счастье, не терпит радости и рвется к месяцу, безмолвию, чувствуя в то же время всю тяготу плоти и чувственности. Она и одевается по этой программе — в белое платье с черными крылышками, что делает ее похожей на ангела и сатану.
Мораль рассказа тяжелая, пессимистическая, так как, с точки зрения г-жи Гиппиус, только смерть может уничтожить томительное противоречие плоти и духа, а наша земная жизнь, семья, общество, труд не могут дать ни малейшего удовлетворения талантливым, рвущимся к полной свободе и метафизически настроенным натурам.
Если кто-нибудь скажет, что героинь г-жи Гиппиус, особенно Раису и Валентину, следовало бы выкупать в холодной воде — мы ничего бы не возразили. Но обе они искренно страдают, потому что в жизни вошли ‘вор вместо разбойника’ и ‘становой вместо рыцаря’. Незаметно и невольно подкупает эта искренность муки и порою прямо трогателен этот порыв улетать к месяцу, потому что — говоря словами Горбунова — ‘от хорошей жизни нешто полетишь?..’ А что Раиса и Валентина имеют полное право считать нашу жизнь ‘не совсем хорошей’ — это несомненно. Но и сумбурны в то же время все эти настроения, и освещены они лунным капризным лучом, а не солнечным светом, и немало тут придуманного только для того, чтобы было не как ‘у всех прочих’.
Впервые: Русское Богатство. 1898. No 5. Отд. II. С. 36—39.
Соловьев Евгений Андреевич (1867—1905) — критик и публицист.