ЮРКО ИЗЪ КРИНИЦЪ.
ЮРКО ИЗЪ КРИНИЦЪ.
(Разсказъ).
——
——
——
——
——
Нат. Стахевичъ.
‘Русская Мысль’, кн.X, 1888
Юрко из Криниц, Стахевич Нат. П., Год: 1888
Время на прочтение: 26 минут(ы)
Посл трехдневнаго пребыванія въ одной изъ плохонькихъ казанскихъ гостиницъ я потребовалъ счетъ. Въ немъ, какъ водится, было приписано много лишняго, чего я и не думалъ требовать.
— Не извольте сомнваться,— уврялъ меня номерной, вроятно, замтивъ мое изумленіе,— не извольте сомнваться: счетъ какъ быть должонъ, и все совершенно правильно-съ!
— То-то, что не совсмъ правильно.
— Въ такомъ случа, можно позвать буфетчика и по книг проврить… Не прикажете ли позвать?
— Хорошо, позовите.
Минутъ черезъ пять въ мой номеръ вошелъ молодой франтъ,— именно франтъ,— другаго слова не подберу. Одтъ онъ былъ, что называется, съ иголочки, причесанъ — волосокъ къ волоску, русая густая бородка ровненько подстрижена и тщательно раздлена на-двое. Лицо его вполн гармонировало съ одеждой: розовое, чистенькое, безъ малйшаго изъяна въ вид прыщика или пятнышка, оно казалось тоже новенькимъ.
Это лицо можно было бы назвать красивымъ, еслибъ его не портили глаза, глядвшіе слишкомъ смло, почти нагло. Такъ смотрятъ обыкновенно люди, привыкшіе вращаться въ бойкихъ мстахъ. Къ довершенію непріятнаго впечатлнія, производимаго снаружностью франта, отъ него разило запахомъ какихъ-то крпкихъ духбвъ или помады.
Раскланявшись не безъ претензіи на грацію и ловкость, онъ положилъ на столъ большую буфетную книгу и сталъ не спша перелистывалъ ее, отыскивая нужную страницу.
Съ перваго взгляда лицо франта показалось мн знакомо, и чмъ больше я въ него всматривался, тмъ боле мн казалось, что оно напоминаетъ мн кого-то изъ моихъ знакомыхъ. Однако, кого именно оно напоминаетъ, я никакъ не могъ припомнить, пока франтъ не произнесъ:
— Совершенно вирно, внасъ ошибокъ не бываетъ.
Вотъ эти-то ‘вирное и ‘внасъ’ моментально воскресили въ моей памяти забытыя время и лицо. Я вспомнилъ годы моей мости, вспомнилъ лто, проведенное когда-то въ сел Криищахъ.
Да, несомннно, этотъ франтъ — нашъ криницкій Юрко. И въ нсколько мгновеній предо мною пронеслись знакомыя картины.
Ясно представилось мн большое село, кривыя вербы на берегу рчки и, среди другихъ хатъ, хата стараго Прохора Лемхи. Мн казалось, будто я вижу самого Прохора, сидящаго на заваленк съ глиняною люлькой въ зубахъ, вижу его жену, худую, вчно моргающую слезливыми глазками, старуху, вижу, наконецъ, сына ихъ, Юрку. Вотъ онъ, статный, красивый, но еще безъусый парень, сильными, привычными къ работ руками, ловко и мрно взмахиваетъ острою косой, какъ легкимъ перышкомъ. Подрзанная у корня трава ложится ровными рядами. Зеленый лугъ, будто цвтами, испещренъ яркими одеждами бабъ, мелькаютъ грабли, алютъ ленты, вплетенныя въ длинныя косы. Пахнуло запахомъ сна. А вонъ и невста Юрки, голубоглазая Олеся, стоитъ, опершись на грабли, и украдкой поглядываетъ на милаго. А тамъ, дальше, виднются: золотистая нива, серпы, внки изъ васильковъ. Слышатся знакомые мотивы… Вотъ-вотъ… вдали молодой, звонкій голосъ поетъ:
Ой, уполі нивка,
Кругомъ — материнка!
Тамъ дівчина жыто жала
Сама чорнобривка…
— Вотъ, не угодно ли взглянуть,— произнесъ франтъ, пододвигая ко мн счетную книгу и тыча въ нее пальцемъ, обремененнымъ двумя толстыми золотыми перстнями.
Я глядлъ на указанную страницу и ничего не видлъ, заятый новою картиной, проносившеюся въ моемъ воображеніи. Мн вспомнилось срое, осеннее утро. У запряженной телги, угрюмо понуривъ голову и нахмуривъ сдыя брови, стоитъ Прохоръ Лемха и отрывисто, сердито понукаетъ сына поскорй садиться на возъ. Юрко, смахнувъ рукавомъ свитки крупныя слезы, наклонился къ лицу матери, обхвативъ руками шею сына и припавъ къ нему на грудь, глухо рыдаетъ Лемшиха. Но вотъ заскрипли ворота, завилялъ хвостомъ, залаялъ глупый Срко, прыгая подъ самою мордой лошади, Юрко рванулся изъ рукъ матери, вскочилъ въ телгу и… стукъ колесъ смшался съ жалобнымъ стономъ едва устоявшей на своихъ слабыхъ ногахъ Лемшихи.
— Сыну, мій сыну! Соколе мій ясный!— захлебываясь слезами и протягивая черныя, морщинистыя руки по направленію удалявшейся телги, причитаетъ старуха.— Сыну мій ридный, сыну коханый. На що я тебе породила та выгодовала такимъ орломъ соколомъ? З що маешь ты гинуть на чужыні одъ вражей пули?…
— Вотъ,— снова раздается надъ моимъ ухомъ голосъ франта,— номеръ шестой: свча, самоваръ, обдъ, кофе…
— Оставьте, Егоръ Прохоровичъ, счетъ потомъ провримъ, а теперь садитесь, поговоримъ о прошломъ.
Узнавъ меня, Юрко засуетился, заахалъ, восклицалъ: ‘сколько лтъ, сколько зимъ’, ‘какими судьбами’ и проч. На лиц его отражалась живйшая радость.
Развалясь въ кресл, съ чисто-лакейскою развязностью, онъ охотно и, видимо, стараясь блеснуть своимъ краснорчіемъ, разсказалъ о себ слдующее. Посл недолгаго пребыванія въ строевой служб, онъ взятъ былъ въ денщики ротнымъ командиромъ. Старый одинокій капитанъ былъ почти слпъ, но до страсти любилъ газеты. Онъ заставлялъ Юрку по цлымъ днямъ читать себ вслухъ. Юрко читалъ до одури, до отупнія, не понимая, что читаетъ, и, къ великой потх другихъ денщиковъ, дочитывался до того, что иной разъ ночью вскакивалъ съ рогожки, на которой спалъ, и бормоталъ спросонокъ: корпорація, контингентъ, престижъ, культура, трактатъ и т. п. мудреныя слова.
Но, какъ ни тяжело было это чтеніе, а все же оно избавило Юрку отъ тоски по родной деревн, мучившей его до поступленія къ капитану. На яву и во сн преслдовала его мысль о слабой, старой матери, горько рыдающей по немъ, часто видлась ему ночью Олеся то умирающей, то утопленницей.
— Конечно,— говорилъ со смхомъ Юрко,— все это одна необразованность моя тому была причиной, но скучалъ я тогда такъ, что по ночамъ, бывало, частенько плакалъ, какъ малый ребенокъ.
Отъ одинокаго капитана, вышедшаго въ отставку, Юрко попалъ къ другому капитану — семейному. Тутъ о газетахъ не было и помину, и Юрк, какъ, и другимъ денщикамъ, приходилось длать что попало. Приходилось и стряпать, и съ дтьми капитанскими няньчиться, и гладить,— на стирку нанимали поденщицу,— и полы мыть, и фальшивую капитаншину косу, отдаваемую на кухню съ вечера, вмст съ сапогами и калошами, вычесывать, и перчатки капитану чистить,— словомъ, дла было по горло. Отъ этого втораго капитана Юрко попалъ, опять-таки въ качеств денщика, къ молодому подпоручику и тутъ ужь, по его словамъ, пошло не житье, а масляница.
Молодой офицеръ былъ богатъ и щедръ. У него часто собирались товарищи, а деньги за новыя карты предоставлены были Юрк, выручавшему иной разъ рублей до десятка въ вечеръ. Кром того, офицеръ и его гости дарили Юрк, особенно при выигрыш, то ‘красненькую’ то ‘зелененькую’. Провизія, чай, сахаръ и табакъ были на Юркиныхъ рукахъ,— словомъ, мсто было доходное и Юрко началъ копить.
— Къ вину я никогда,— говорилъ онъ,— ни самомалйшаго влеченія не чувствовалъ, а имть свой капиталецъ, хотя и не ахтительный, очень лестно.
Онъ скопилъ нсколько сотенъ рублей. По увольненіи изъ военной службы, Юрко навдался было, къ своимъ въ Криницы, но тамъ стосковался, по его выраженію, ‘до меланхоліи’. Отъ тяжелой работы отвыкъ, грубая деревенская рчь казалась ему глупой до отвращенія. Едва проживъ въ Криницахъ три мсяца, онъ, несмотря на просьбы родныхъ остаться, не взирая на мольбы и слезы матери, ушелъ въ городъ. Пустивъ въ ходъ свои сбереженія, онъ открылъ буфетъ на одномъ изъ днпровскихъ пароходовъ. За лто онъ удвоилъ свой капиталъ и, кром того, пріобрлъ драгоцнныя свднія, заставившія его перебраться къ Волг. Свднія оказались справедливы: на волжскихъ пароходахъ, особенно во время нижегородской ярмарки, торговля была такъ выгодна, что за два лта Юрко имлъ около двухъ тысячъ чистой прибыли. Наконецъ, ему надоло странствовать на пароходахъ и онъ пристроился въ этой гостиниц, гд держитъ буфетъ въ компаніи съ хозяиномъ.
— Но, вроятно, — прибавилъ онъ, — въ скоромъ времени переберусь въ нашъ губернскій городъ, такъ какъ представляется благопріятный случай завести свое дльце вполн самостоятельно.
— А тамъ на родину и на Олес женитесь?
— Да она давно замужемъ.
— Не дождалась, значитъ?
— Нтъ, она бы ожидала, но я самъ, еще въ денщикахъ бывши, написалъ ей, чтобы все прошлое предала забвенію. Не мало тоже я принялъ конфузу по ея милости. И жаль было огорчать ее, но вынужденъ былъ написать, чтобы…
— Какого конфузу? Какъ такъ?
— Безпокоила меня своею корресподденціей. Сама-то она неграмотна, но, надо полагать, волостной писарь писалъ ей такія, можно сказать, невозможныя посланія… У насъ, видители, такой порядокъ, что рядовой получаетъ письма не иначе, какъ черезъ полковую канцелярію изъ рукъ офицера. Нсколько писемъ получилъ я — и ничего, никто ихъ не читалъ. Но вотъ однажды у подпоручика собрались гости… Пьютъ, играютъ, шутятъ — все какъ слдуетъ, только въ конц уже вечера зовутъ меня и начинаютъ вслухъ читать Олесино письмо. И натерплся же я тогда муки! Офицеры хохочутъ, а я стою ни живъ, ни мертвъ, и стыдно, то мн, и злость беретъ на нихъ, жаль и двку,— однимъ словомъ, хоть сквозь землю провалиться, такъ въ ту же пору. Долго потомъ вспоминали офицеры это письмо. Бывало, какъ только соберутся, такъ и давай издваться всячески надо мной, вспоминая разныя смшныя выраженія, врод, напримръ, ‘любый’, ‘коханый’, ‘твоя до могилы’, а хуже всего то, что называла меня въ письмахъ не полнымъ именемъ, какъ слдуетъ, а по-деревенски его коверкала по своей необразованности…
— То-есть какъ?
— Юркой называла, — сказалъ онъ посл минутной нершимости и даже покраснлъ.
— Такъ вы и написали, чтобы забыла о прошломъ?
— Написалъ. И не жалю, потому что теперь я могу взять за себя двицу съ воспитаніемъ. И что бы, позвольте васъ спросить, за жизнь моя была съ ней, при моемъ теперешнемъ положеніи? Самъ я могу обо всякомъ предмет имть сужденіе: я и о политик, и о земств, и даже о разныхъ научныхъ вопросахъ могу разсуждать…
— Какъ же это такъ?
— А очень просто: занимаюсь самообразованіемъ, читаю, обдумываю…
— Опять газеты, какъ тогда у капитана?
— Нтъ, больше романы. Но и газетъ не оставляю, ибо, по моему убжденію, разговоромъ о политик всегда можно поддержать въ обществ свой престижъ, — прибавилъ онъ съ гордостью.
— Однако, вы-таки трудитесь надъ собой!
— За то, надюсь, не безполезно, вы сами можете судить: разв я говорю хуже людей, получившихъ высшее, такъ сказать, солидарное образованіе?— заключилъ онъ, самодовольно поглаживая свою выхоленную бородку.
На этомъ наша бесда прервалась: мн нужно было спшить на пристань,— пароходъ отходилъ черезъ часъ.
Прошло нсколько лтъ и я совсмъ забылъ о Юрк. Но вотъ однажды дла заставили меня побывать въ знакомомъ городк Млынков.
Отъ желзно-дорожной станціи нужно было прохать до Млынкова верстъ сорокъ на обывательскихъ. День, помню, выдался жаркій. Лошади, измученныя зноемъ и нещадно терзаемыя оводами, еле-еле плелись, возница мой сидлъ сгорбившись, опустивъ возжи, и покачивался со стороны на сторону, очевидно, подремывая, жара донимала и меня. Къ счастью, съ полдороги потянулся лсокъ, хотя и жиденькій, а все же дающій нкоторую прохладу. Голова посвжла, легче стало дышать.
За лсомъ, — припоминалъ я, — верстъ черезъ пять будетъ пригорокъ, а тамъ потянется та убійственная дорога, на которой гончаръ, возившій на базаръ горшки, обыкновенно проклиналъ минуту своего рожденія… А, можетъ быть,— утшалъ я себя мысленно,— можетъ быть, по ней недавно прохалъ или думаетъ прохать губернаторъ и мои бока останутся цлы и невредимы. Но какъ бы тамъ ни было, а всему бываетъ конецъ и когда-нибудь да кончится же эта дорога, когда-нибудь да пріду же я въ Млынковъ. А тамъ, въ Млынков, я отдохну у Марьи Савишны, въ ея гостепріимномъ дом. И какъ отрадно будетъ мн, посл столькихъ лтъ, снова свидться съ этою добрйшею старушкой! Какъ всегда, выбжитъ она на встрчу, вся сіяя отъ радости при вид прибывшаго къ ней гостя… Тутъ же рядомъ съ ней будетъ стоять хорошенькая смуглянка Лиза — ея воспитанница…. Марья Савишна Томилина, извстная въ город больше подъ прозвищемъ полковницы, жила въ Млынков давно и пользовалась тамъ всеобщимъ уваженіемъ и любовью. Къ ней шли за совтомъ, за денежною помощью, а, главное, вс охотно пользовались ея радушіемъ и гостепріимствомъ. По воскресеньямъ у ней собиралось все маленькое млынковское общество. И какіе это славные были вечера!
Въ столовой соберутся, бывало, старики и толкуютъ, за стаканами пунша или сливянки, о томъ, о семъ, въ гостиной старухи играютъ въ лото, а въ зал барышни и кавалеры танцуютъ подъ звуки старенькаго, разбитаго фортепіано, либо въ игры играютъ… Засдатель полицейскаго управленія, аптекарь, секретарь думы, слдователь и учитель рисованія — въ танцахъ были неутомимы. Танцуютъ, бывало, до изнеможенія, до тхъ поръ, пока не упадутъ, какъ подкошенные, на стулъ, едва имя силы вытирать съ лица градомъ катившійся потъ. Такое усердіе не оставалось безъ поощренія и барышни, блаженно улыбаясь, бросали на нихъ благодарные взоры. Мало того, играя въ фанты, барышни нагружали танцоровъ — если кому изъ нихъ приходилось быть кораблемъ — цвтами, конфектами, духами и т. п. деликатными предметами. Наконецъ, за ужиномъ, барышни катали хлбные шарики и обращались къ кавалерамъ съ загадочнымъ вопросомъ: ‘что вы желаете этому шарику?’ — давая, такимъ образомъ, полную возможность высказать самыя затаенныя желанія. Словомъ, на этихъ вечерахъ все шло прекрасно.
Все это думалъ я подъ однообразное звяканье колокольчика, глядя на мелькавшія по сторонамъ дороги тощенькія березки.
А вотъ и знакомый пригорокъ.
— Ну-ка, братецъ, подбери возжи, полно дремать!— ‘Братецъ’ зарзалъ на козлахъ, подобралъ возжи и замахалъ кнутомъ, ласково поощряя измученныхъ лошадокъ. Наша бричка съ визгомъ и трескомъ запрыгала съ кочки на кочку, а въ моей голов мелькнуло соображеніе, что губернаторъ давно не бывалъ, да и не думаетъ быть въ Млынков, ибо мн достоврно было извстно, что млынковскій исправникъ, какъ человкъ предусмотрительный, раза два или три въ годъ напоминаетъ о себ младшему совтнику губернскаго правленія и старшему чиновнику особыхъ порученій, а потому о намреніяхъ начальника губерніи всегда узнаетъ своевременно. Но вотъ еще два-три заправскихъ толчка, отъ которыхъ у меня искры изъ глазъ посыпались, и мы въхали въ городъ.
Почистившись на почтовой станціи, я отправился къ Марь Савишн. Подойдя къ ея дому, я остановился въ недоумніи,— онъ былъ неузнаваемъ. Вмсто старой тесовой, на немъ новая желзная крыша, весь онъ выкрашенъ какою-то модною, не то шоколаднаго, не то кофейнаго цвта, краской, на улицу пробита дверь, изъ-за стеколъ которой видны были ряды бутылокъ и бутылей, красиво уставленныхъ на полкахъ, надъ дверью красовалась огромная вывска съ надписью: продажа виноградныхъ винъ, ликеровъ, портеру и пива.
Что за превращеніе? Марья Савишна и продажа винъ — два понятія совершенно несовмстимыя. Не ошиблись ли на почтовой станціи, сказавъ, что она жива и живетъ все въ томъ же дом? Вошедши во дворъ, я опять удивленъ былъ тмъ, что увидлъ. Палисадникъ, пестрвшій, бывало, красными піонами, астрами и ноготками, исчезъ, отъ зеленаго дерна, когда-то покрывавшаго дворъ, не осталось и слда, а на земл валялись: пустые ящики, разбитыя бутылки, обрывки веревокъ, солома и т. п. соръ.
Толстая баба, мывшая на крыльц новую кадку, на мой вопросъ, дома ли Марья Савишна, отвтила утвердительно и повела меня къ черному ходу. Отворивъ дверь небольшой комнатки, только снями отдленной отъ кухни, баба пригласила меня войти, промолвивъ: ‘пожалуйте!’ — и исчезла. Въ комнат находились давно знакомые мн предметы: кожаные стулья, диванъ, скатерть съ желтыми цвтами по красному фону и съ птицей посередин, на стн портретъ покойнаго полковника Томилина въ мундир николаевскихъ временъ. Все это было мн знакомо, но почему-то казалось совсмъ инымъ: и портретъ, и птица на скатерти будто пригорюнились, глядли какъ-то уныло, а стулья и диванъ казались такими огромными и неуклюжими въ этой маленькой комнатк. Прошло съ полчаса — никто не появлялся. Почему Марья Савишна живетъ въ комнатахъ, гд прежде помщалась прислуга?— спрашивалъ я себя мысленно.— Что значитъ эта вывска? Отчего старушка не спшитъ на встрчу мн, какъ спшила она, бывало, встрчать каждаго гостя? Гд, наконецъ, ея воспитанница Лиза?… Тутъ послышался за дверью легкій шорохъ и въ комнату вошла Марья Савишна. Увы, это была только тнь прежней бодрой и свжей старушки! Маленькая фигурка ея сгорбилась, стала еще меньше, лицо пожелтло и осунулось, глаза померкли, а на губахъ застыла какая-то робкая и скорбная улыбка.
— Здравствуйте, прошу покорно садиться,— тихо промолвила она, опускаясь на стулъ, и замолчала, уставившись печальнымъ взоромъ куда-то въ сторону.
На мои вопросы она отвчала отрывисто и сухо. Такъ, почти молча, мы просидли около часу, какъ вдругъ старушка, будто вспомнивъ что-то, вышла въ сосднюю комнату.
Не знаю, сколько времени шагалъ я по комнат, недоумвая, что значитъ эта перемна въ старушк, и внутренно досадуя на себя за то, что, при вид небывалой сухости въ обращеніи Марьи Савишны, я опшилъ и ничего не узналъ. Наконецъ, мн становилось уже неловко оставаться доле и, взявъ шапку, я направился было къ выходу, но въ это время вошла въ комнату ключница Арина и, указывая глазами на дверь, куда скрылась Марья Савишна, таинственно зашептала:
— Пани вже не покажетца, бо вона теперь одъ людей ховается… Богъ ее святый знае — чи вона въ горя, чи одъ старости стала людей боятца…
— Но что же случилось? Какое горе? Неужто Лиза…
— Другій годъ пошовъ, якъ въ землю заховали.
— Умерла?
— Вмерла. А съ того часу пани и зажурилась… Плакать — не плаче, а тольки вздыхае такъ тяжко да світомъ нудыть. Охъ, мині лишенько!— еще тише шептала Орина,— горе-то, горе як будо тутъ, коли-бъ вы знали!… Разсказала-бъ я вамъ, та не можно — пани почуе, бо, якъ бачите, въ двухъ комниткахъ живемъ…
— Приходите ко мн на почтовую станцію.
— Не можно: на кого-жь я пани покину?… А вы побывайте у отца Никанора, у протопопа,— винъ усе знае и вамъ разкаже.
Частью отъ отца Никанора, частью отъ другихъ млынковскихъ старожиловъ я узналъ о происшествіяхъ, такъ сильно повліявшихъ на Марью Савишну. Началось съ того, что млынковцы задумали строить реальное училище и напечатали въ н-скихъ губернскихъ вдомостяхъ объявленіе о торгахъ на подряды по постройк. Егоръ Лемха, бывшій въ то время уже въ губернскомъ город Н., прочитавъ объявленіе, прикатилъ въ Млынковъ и взялъ подряды. Онъ перезнакомился съ млынковцами и съумлъ понравиться почти всмъ. Особенно ухаживалъ онъ за думскими и управскими дятелями, а т, въ свою очередь, не могли имъ нахвалиться.
— Только, бывало, и слышишь,— разсказывалъ мн отецъ Никаноръ,— что Егоръ Прохоровичъ, да Егоръ Прохоровичъ. Онъ и честнйшій, и умнйшій, и образованнйшій,— словомъ, такой-сякой, немазаный. И надо правду сказать, ловкій онъ человкъ: съ каждымъ умлъ обойтись, сказать что-нибудь лестное…
Заручившись симпатіей горожанъ, Егоръ сталъ помышлять о пріобртеніи имущественнаго ценза, чтобы попасть въ гласные, а тамъ и дальше. Его капиталъ былъ весь въ оборот и нужно было извернуться какъ-нибудь такъ, чтобы пріобрсти цензъ безъ денегъ. Тутъ ему пришло въ голову, что бездтная Марья Савишна, по всей вроятности, дастъ за воспитанницей хорошее приданое. Онъ зачастилъ къ полковниц и сталъ увиваться около Лизы. Об женщины, какъ старушка, такъ и молодая двушка, совсмъ растаяли отъ его вниманія, а когда Егоръ посватался за Лизу, предложеніе принято было съ восторгомъ. Марья Савишна съ гордостью перечисляла знакомымъ достоинства Лизочкинаго жениха, а знакомыя дамы на это любезно говорили ей:
— А что-жь, Марья Савишна, якія вы сами — такія вамъ и сани!
И старушка увровала, что молодой Лемха посланъ имъ Провидніемъ въ награду за ея добродтели. Только наканун свадьбы, узнавъ о званіи и происхожденіи Егора, Марья Савишна поколебалась было:
— Какъ же такъ: вдь, Лизочка хоть и бдная сиротка, а все же дворянская дочь?
Но Егоръ говорилъ такъ умно и такъ много о сліяніи сословій, о предразсудкахъ и проч., а Лизочка съ такою мольбой смотрла на старушку, что у ней не хватило силъ долго упорствовать.
Егора и Лизу повнчали.
Недолго спустя посл свадьбы Лемха сталъ закидывать Марь Савишн словечки врод того, что будь у него такой домъ, какъ, напримръ, у ней, онъ могъ бы баллотироваться въ гласные, а тамъ и въ члены управы. Сначала старушка не догадывалась, къ чему идетъ рчь, потомъ, смекнувъ, что Егоръ не шутя подговаривается насчетъ дома, возразила: умру — все ваше, а пока жива — не могу.
— Да я, маменька, и не прошу у васъ дома,— уврялъ ее Егоръ,— я такъ только къ слову сказалъ, что вы могли бы просто войти въ сдлку: совершили бы купчую, будто продали мн домъ, а, въ сущности, онъ былъ бы вашъ, и жили бы вы въ немъ, какъ и сейчасъ живете… А, между тмъ, я могъ бы себ карьеру составить…
— Не понимаю я что-то: и продала, и нтъ. Къ чему это?: Да и какое кому дло, чей домъ,— твой или мой?!
— Соблаговолите, маменька, внимательно выслушать. Сейчасъ я объяснюсь въ форм, доступной вашему пониманію… Дло, изволите ли видть, въ томъ, что мн нужно поступить на службу, а для этого я хочу имть цензъ, то-есть недвижимое имущество. Пусть себ домъ будетъ вашъ, только бы онъ числился моимъ,— такой законъ. Нынче многіе такъ длаютъ, только бы на бумаг,— это и называется фиктивный цензъ. Надюсь вы, маменька, поняли?
Этотъ вопросъ испортилъ дло: Марья Савишна обидлась и вспыхнула:
— Да ты, что это, голубчикъ, спрашиваешь: поняла ли? Что же, у меня, по-твоему, и настолько въ голов глузду нема, чтобы тебя понять? Прошу не забываться и помнить, кто я и кто ты!
Егоръ спохватился, что выразился неосторожно, сталъ уврять Марью Савишну, что онъ чрезвычайно высокаго мннія о ея ум, извинялся, просилъ забыть его ошибку и проч. Но въ тотъ же вечеръ высказалъ жен, что никогда не проститъ старух упрека и припомнитъ ей когда-нибудь нанесенную ему обиду.
Онъ больше не заикался передъ Марьей Савишной о дом, и сталъ добиваться своей цли инымъ путемъ. Каждый день заводилъ онъ съ Лизой, приблизительно, такой разговоръ:
— Сама же старуха заартачилась передъ свадьбой: не дворянинъ я, видите ли, не чиновникъ! А когда мн представилась возможность составить карьеру, такъ и на попятный!… Ну, что я, съмъ ея домъ, что ли? Ты бы, Лиза, поговорила, урезонила…
— Не могу, совстно, маменька и то облагодтельствовала, воспитала меня, а я еще выпрашивать стану!
— А ежели не можешь, ежели совстно — тогда другое дло. Тогда, разумется, и не нужно, я никого не неволю. Впрочемъ, я обойдусь и безъ вашей дворянской помощи, придется только обождать… Но я не дворянинъ и рожденъ для того, чтобы ждать, терпть и выносить презрительные намеки на мое происхожденіе.
Егоръ умолкалъ, нсколько дней не говорилъ ни слова съ женой и молча бродилъ подолгу, печально понуривъ голову. Черезъ нсколько дней онъ опять заговаривалъ на ту же тему, а тамъ опять надувался, потомъ снова заговаривалъ и т. д.
Все это угнетающимъ образомъ дйствовало на Лизу. Она блднла и хирла, а Марья Савишна, уныло покачивая головой, говорила:
— Вотъ ужь истинно справедливо: чужую бду руками разведу, а къ своей ума не приложу! Что тутъ длать? Мн не дома жалко, а то обидно, что я ему, молокососу, стану уступать!
Однако, изъ жалости, къ Лизочк, она уступила. Такимъ образомъ, Егоръ Лемха сталъ владльцемъ дома и вскор былъ выбранъ гласнымъ. Очень можетъ быть, что шагнулъ бы потомъ и выше, но этому помшала жажда быстрой наживы. Егоръ сталъ дйствовать слишкомъ безцеремонно, хотя и старался сохранить это втайн. Онъ, входя въ сдлки съ жидами, открывалъ въ окрестныхъ селахъ кабаки, обсчитывалъ рабочихъ, притснялъ поставщиковъ матеріала на постройку училища, наконецъ, даже въ Млынков завелъ — на чужое имя — портерную. Такіе поступки взволновали умы наивныхъ млынковцевъ.
Позже, съ проведеніемъ желзныхъ дорогъ, и въ Малороссіи, какъ и везд, нравы измнились, а до того времени кабацкое дло считалось тамъ дломъ постыднымъ.
И такъ, млынковцы волновались.
— Зятекъ-то, зятекъ полковницынъ каковъ!— восклицали они.— Мы его принимаемъ, какъ ровню, рукаемся къ нимъ, а онъ, пройди світъ, вонъ что затялъ: шинки позаводывъ, якъ той Гершко, либо Шмуйла!
— Стыдъ и позоръ нашему обществу, — говорилъ смотритель, зашедшій какъ-то къ исправнику,— стыдъ и позоръ всмъ намъ, принявшимъ въ свою среду какого-то проходимца, спаивающаго народъ. Онъ на нашихъ же глазахъ продлываетъ разныя неблаговидныя штуки, а мы молчимъ.
— Да, кто бы могъ подумать, что этотъ Лемха окажется такимъ безчестнымъ человкомъ?— произнесъ въ раздумьи исправникъ, проглотивъ рюмку водки и закусывая килькой.
И такъ, млынковцы вознегодовали на Лемху.
Кто-то изъ обиженныхъ имъ рабочихъ, побывавъ въ Криницахъ, принесъ извстіе, что семья Егора живетъ въ нищенств. Разсказывали, что старшій Егоровъ братъ долженъ былъ пойти въ пріймы, такъ какъ ни одна двка не хотла входить въ бдную семью Лемхи, что старый Прохоръ, похоронивъ жену, бьется, какъ рыба объ ледъ, оставшись безъ хозяйки съ подросткомъ сыномъ, что, узнавъ о сын, живущемъ въ город бариномъ, старый Прохоръ собирается къ нему въ Млынковъ.
— А ему-то, пану-то нашему,— злобно смялись мужики, и не снитца, що батько въ лохмотяхъ пришкандыбае къ ему въ гости!
— А, бодай его!… Отъ-то, вражій сынъ, одъ своихъ криницкыхъ одцурався!
— Земляковъ, новитъ, своихъ Криницкихъ, що кирпичъ возили, и то общитавъ — не додавъ грошей!
Въ такомъ род толки шли шире да дальше. Дошли они и и Марьи Савишны. Старушка совсмъ растерялась, она мирилась съ тмъ, что выдала Лизочку за ‘выскочку изъ мужиковъ’, и шинки, но это обсчитыванье, сдлки съ жидами — это ужь слишкомъ! Это просто курамъ на смхъ: дворянка, полковница — и вдругъ зять шинкарь!… То-то она стала замчать, что землемрша и приставша какъ-то стали носъ задирать! И неужели ея милую Лизочку, ея воспитанницу, станутъ звать шинкаркой. Теперь ей, бдняжк, отъ, одной стряпчихи сколько придется выслушать шпилекъ, а тамъ и попадья, и другія… Да ей просто проходу не будетъ отъ насмшекъ да намековъ!
— Побойся ты Бога,— убждала она Егора,— чего теб еще надо? Живешь ты въ свое удовольствіе, нужды и горя не знаешь,— на что-жь теб еще шинки понадобились? Послушалъ бы ты, что о теб говорятъ!
Егоръ сталъ говорить, что все это пустые предразсудки, доказывающіе отсталость и неразвитіе млынковцевъ, что виноторговля ничмъ не хуже какой-либо другой торговли, что, наконецъ, и помщики нкоторые имютъ винокуренные заводы, слдовательно, тоже торгуютъ виномъ. Но Марья Савишна не поддавалась на эти доводы и упрямо твердила:
— Винокуренные заводы — не шинки! Ты бы послушалъ, что теб говорятъ! Шинкаремъ называютъ!
Егору невыгодно было, вооружать противъ себя горожанъ: время подходило опять къ выборамъ, а онъ намренъ былъ балтироваться въ члены управы. Онъ обдумывалъ, какъ бы замять неблагопріятные для него слухи, а самъ, въ то же время, разъзжалъ на своихъ буланыхъ, запряженныхъ въ щеголь:ую пролетку, по знакомымъ, стараясь прочесть на лицахъ нагроеніе ихъ умовъ.
Увы, его принимали уже не съ прежнимъ радушіемъ. Однако, онъ еще бодрился и, будто не замчая, что ему, вмсто руки, подаютъ два пальца и едва отвчаютъ на поклонъ или вопросъ, юлилъ и суетился въ тревожномъ ожиданіи наступаютъ выборовъ. Но его не выбрали ни въ члены управы, ни даже въ гласные.
Егоръ сначала захандрилъ, потомъ озлился и сталъ дйствовать еще безцеремонне. Не сказавъ ни слова домашнимъ, онъ ухалъ въ губернскій городъ, заказалъ тамъ вывску, закупилъ вина и, вернувшись, объявилъ Марь Савишн, что намренъ приспособить домъ для будущей торговли.
— Что ему такъ пустовать? Вдь, это мертвый капиталъ, ежели я устрою, напримръ, складъ, да займусь продажей внотрадныхъ винъ, онъ, то-есть домъ, дастъ намъ, по меньшей р, тысячу рублей въ годъ… Вотъ и теперь уже, посл отрытія пріема въ реальное училище, населеніе Млынкова значило увеличилось, а потомъ, какъ проведутъ черезъ него желзную дорогу,— говорятъ, скоро начнутъ строить,— посмотрите, что будетъ!… Тогда мы съ вами, маменька, въ какихъ-нибудь пять-шесть лтъ наживемъ такіе капиталы, что мое почтеніе! Тогда, можетъ быть, и не станутъ отъ насъ отворачиваться!…
— Да съ чего ты взялъ, что я позволю теб моимъ домомъ распоряжаться? Да какъ ты смешь?
— Вы, маменька, не горячитесь: вдь, домъ-то по закону мой, слдовательно, я могу обойтись и безъ вашего позволенія,— тихо промолвилъ Егоръ.
— А, вотъ какъ!— завопила старуха,— это значитъ: за мое жито, да мене и побито! Такъ-то ты держишь свое общаніе почитать меня и покоить!… Ты меня гонишь изъ моего же дома!
— Ничуть, живите себ съ Богомъ хоть до втораго пришествія… на задней половин.
Старушка горячилась, отстаивая свои права, а бдная Лиза металась и плакала, находясь между двухъ огней: Марью Савишну она любила, красавца-мужа — боготворила. Замчая, что Лиза таетъ, какъ свчка, Марья Савишна опять-таки уступила и перебралась въ заднюю половину дома, предоставивъ другую въ полное распоряженіе Егора. Онъ передлалъ ее по-своему, нанялъ прикащиковъ по контракту, съ залогомъ,— словомъ, устроилъ все какъ ему хотлось. Прошло нсколько мсяцевъ и Егоръ заскучалъ. Однажды онъ, на вопросъ Марьи Савишны: о чемъ скучаетъ,— сказалъ, что думаетъ хать далеко, и надолго, а торговлю довряетъ прикащику.
— Куда? Зачмъ??
— Еще не ршилъ. Можетъ быть, на Уралъ или въ Сибирь. Поду искать счастья. Здсь у васъ не житье, а прозябанье. Тамъ же, я знаю, и капиталъ легче нажить, и почетнаго положенія добиться…
— А Лиза какъ же?
— Я тамъ устроюсь и за ней пріду потомъ.
Марья Савишна возмущалась, негодовала, но, взглянувъ на помертввшее лицо Лизы, смирилась и стала просить Егора не покидать молодую жену.
— Пожалй ты свою жену,— взмолилась она,— опомнись! Не губи ты и меня старую, и ее! Разв-жь ты не видишь, что она высохла якъ былинка? Разв не жалко теб ея молодыхъ очей, что не видятъ свту благо за слезами?…
Лиза не выдержала и, упавъ передъ мужемъ на колни, зарыдала.
Егоръ расчувствовался и общалъ не узжать. На нкоторое время въ семь воцарился миръ. Но вскор Егоръ опять захандрилъ и съ каждымъ днемъ становился пасмурнй.
— Общалъ я жен и старух не хать, да теперь и самъ каюсь,— сказалъ Егоръ однажды отцу Никанору,— что я стану длать въ этомъ захолусть?
— Да чего же вамъ еще, Егоръ Прохоровичъ?— возразилъ старикъ.— Средства имете, платите гильдію, а званіе купеческое, по-моему, есть званіе весьма почетное.
— Не т у меня цли. Тутъ надо по зернышку клевать, а я хочу сразу развернуться. Я хочу широкой дятельности и чувствую, что я въ силахъ и капиталъ нажить, и почетнаго положенія достигнуть… Ахъ, поглядлъ бы я тогда, кто сталъ бы мн подавать два пальца да отворачиваться отъ меня!… Нтъ, погодите, я имъ всмъ еще когда-нибудь утру носы! Собью съ нихъ спсь!
— Духъ гордыни и честолюбія всячески надо въ себ побждать,— совтовалъ ему отецъ Никаноръ.
— Не могу, батюшка, не могу! И сплю и вижу, какъ бы укатить туда, гд, говорятъ, предпріимчивому человку раздолье, гд съ умомъ да настойчивостью можно всего добиться… Стараюсь, но не могу побдить въ себ этого желанія.
— Разсудкомъ точно что трудно побждать грховныя мысли, но молитвою весьма возможно.
Неизвстно, послдовалъ ли Егоръ совту отца Никанора, пытался ли онъ побждать свои грховныя мысли молитвой, но мсяца три спустя посл этого разговора онъ ухалъ. А черезъ полгода Лиза томилась въ чахотк. Марья Савишна терпла страшныя пытки, глядя на медленное угасаніе молодой женщины, постоянно тосковавшей по муж.
— Только бы онъ вернулся, только бы. мн взглянуть на него и я сейчасъ выздоровю, сейчасъ встану,— были послднія слова умирающей, метавшейся на постели въ предсмертной агоніи.
Посл смерти Лизы Марьей Савишной овладло тупое отчаяніе и полное равнодушіе ко всему окружающему.
Въ стеклянную дверь ея дома то входили, то выходили покупатели, по двору громыхали телги, сновали прикащики, слдя за выгрузкой товара, а старушка, ничего не замчая, молча сидла въ своей комнат, вперивъ печальный взоръ въ одну точку. Навщавшіе ее знакомые постоянно видли на ея лиц печаль, но никто не слышалъ ея жалобъ. Наконецъ, она стала тяготиться посщеніями знакомыхъ и даже прятаться отъ нихъ. Боялась ли она людей, стыдилась ли ихъ — одному Богу извстно.
Прошло еще нсколько лтъ и судьба забросила меня на Уралъ, въ страну доменныхъ печей и шахтъ, снговъ и кедровъ, винокуренныхъ заводовъ и водочной аристократіи.
Поселился я въ одномъ хорошемъ город и сталъ распивать чаи да ходить на именины.
На Урал, какъ и въ Сибири, мстные жители могутъ пить чай во всякое время дня и ночи, но пить его четыре раза въ день считается почти обязательнымъ. Въ каждомъ зажиточномъ семейств, кром общепринятаго утренняго чая, бываетъ еще ‘второй чай’ — въ полдень, потомъ ‘ранній’ — вскор посл обда и, наконецъ, ‘поздній’ — вечеромъ. Кром того, къ чаепитію относятся съ особымъ уваженіемъ и не любятъ отрываться отъ него. На почтовой станціи вамъ, напримръ, ни за что не пропишетъ писарь билета, пока не ублаготворится чаемъ, хотя бы вамъ до зарзу нужно было хать дальше, пошлете ли вы за старостой, либо урядникомъ, приглашая ихъ по какому-нибудь спшному длу, — вамъ отвтятъ нердко, что староста или урядникъ прибыть не можетъ, ибо онъ сейчасъ только услся за самоваръ. Именины празднуются здсь даже бднйшимъ населеніемъ и каждый рабочій, каждая кухарка, въ день своихъ именинъ, считаетъ необходимымъ устроить пиръ, хотя бы для этого пришлось заложить что-либо изъ одежды. Высшее же сословіе, какъ, напримръ, купцы, духовенство, чиновники и заводскіе служащіе, обыкновенно живущіе боле чмъ разсчетливо и совершенно замкнуто, въ дни именинъ не жалютъ издержекъ. Въ такіе дни заготовляется въ изобиліи провизія, покупаются вина, дорогой десертъ, закуски и, наконецъ, приглашается повариха для приготовленія разныхъ тонкихъ блюдъ и неизбжнаго мороженаго. Да, непремнно мороженаго, будь на двор хоть сорока-градусная стужа, отъ которой даже въ комнат приходится кутаться въ пуховые оренбургскіе платки и ходить въ валенкахъ.
И такъ, я поселился въ город… ну, хоть въ город Ижиц. Городъ хоть и уздный, но довольно большой. Въ немъ есть женская прогимназія, клубъ, библіотека и даже театръ, на сцен котораго фигурируютъ любители, а иногда и какая-нибудь странствующая труппа.
Вскор по прізд въ Ижицу попалъ я на вечеръ къ одному мстному тузу. Гостей было много, въ комнатахъ накурено и слишкомъ свтло, хозяйка, окруженная дамами, съ озабоченнымъ видомъ священнодйствовала за большимъ самоваромъ, барышни попарно сновали въ зал, стараясь поддерживать, будто бы, оживленный разговоръ и смялись — тмъ натянутымъ смхомъ, въ которомъ слышится смертельная скука — такъ себ, безъ всякаго повода, вроятно, для того, чтобы скрыть свое томленіе.
Хозяинъ дома суетился около мужчинъ, прилагая вс старанія, чтобы ни одинъ изъ нихъ ‘не скучалъ безъ дла’, и вскор ему удалось всхъ мужчинъ усадить за карты. Два-три человка попытались было отказаться отъ ‘винта’, ссылаясь на свое неумнье, но энергичный хозяинъ и тутъ нашелся: ‘Ну, такъ въ стукулку,— воскликнулъ онъ, — тутъ, ужь никакого умнья не нужно!’ — и втиснулъ ихъ за большой столъ къ стукальщикамъ.
Такимъ образомъ, дамамъ предоставлено было коротать вечеръ какъ имъ угодно, и положеніе ихъ было поистин печально. Въ обычное время, когда дамы приходятъ другъ къ дружк запросто, имъ много помогаетъ ‘сибирское краснорчіе’, т.-е. кедровые оршки: перекинутся собесдницы словцомъ, другимъ — и за орхи: щолкъ да щолкъ — вотъ будто и нтъ неловкаго молчанія. Но на званыхъ вечерахъ это не принято и да, мы, очевидно, изнывали отъ скуки. Только исправницкая дочь, недавно пріхавшая изъ Петербурга и, какъ водится, глядвшая сверху внизъ на провинцію, презирая провинціальную щепетильность, затесалась въ кабинетъ къ игрокамъ, откуда и раздавалось ея щебетанье.
Я уже слышалъ, что эта молодая особа, не уступавшая въ житейской мудрости и старцамъ, убленнымъ сдинами, необыкновенно смла и неутомима въ погон за мужемъ, и пошелъ взглянуть на нее поближе.
Сидя у стола, занятаго четырьмя игроками, она обращала свои взоры только на одного изъ нихъ, что заставило и меня обратить на него вниманіе.
Вглядвшись, я узналъ въ немъ Егора Лемху. Но, Боже мой, какъ онъ измнился!
Ни прежней франтовитости, ни излишней развязности во взгляд, ни лакейскаго манерничанья — ничего этого не было. Лицо его утратило прежнюю свжесть, борода удлинилась, глаза выражали спокойную самоувренность, платье сидло на немъ свободно и не общолкивало, какъ прежде, а на его блыхъ рукахъ не было ни одного перстня. Равнодушно бросалъ онъ карты, какъ видно, не интересуясь ни игрой, ни исправницкою дщерью. Нехотя дотронулся онъ до ея пальцевъ, когда она предложила ему свою руку ‘на счастье’, и ни разу не взглянулъ на нее, хотя она, съ безпечнымъ видомъ пятилтней малютки, лепетала ему, что онъ напоминаетъ ей ‘князя Анатоля, котораго весь институтъ звалъ красавцемъ’, и т. п. невинный вздоръ. Когда игра кончилась, заговорили о разныхъ серьезныхъ предметахъ. Толковали о газетныхъ новостяхъ, о злоупотребленіяхъ при постройк желзной дороги, о банковскихъ крахахъ и, наконецъ, о громкомъ процесс, волновавшемъ тогда вс умы.,
Егоръ говорилъ, какъ слдуетъ, безъ прежнихъ вычурныхъ фразъ и словъ, которыми щеголялъ когда-то. Видно было, что онъ потерся-таки между людьми и потрудился надъ своимъ ‘самообразованіемъ’. Насъ познакомили, но Егоръ, повидимому, не узнавъ меня, ограничился только обычнымъ ‘очень пріятно’ и все время упорно избгалъ моего взгляда.
Нсколько дней спустя я разговорился съ моею квартирною хозяйкой и сталъ разспрашивать ее о Лемх. Почтенная Василиса Терентьевна,— такъ звали мою хозяйку,— въ качеств повитухи бывала почти везд, знала всю подноготную о каждомъ изъ горожанъ и разсказывала довольно толково, а, главное, я не замтилъ въ ней привычки привирать, какъ это зачастую длаютъ старухи, увлекаясь разсказомъ.
— А ужь сколь тихъ, сколь обходителенъ, — разсказывала Василиса Терентьевна о Егор,— такъ это на удивленіе: слова грубаго никто отъ него не слыхалъ. Какъ слдуетъ баринъ.! Баяли тутъ, однежь, пришлые, дальніе робята, быдто, слышь, Егоръ-отъ Прохоровичъ изъ простаго званія, да не врю я,— такъ, поди, зря болтали… Кабы былъ онъ изъ простыхъ, неужто не былъ бы жалостливъ къ скому брату мужику?… А въ немъ этой жалости вовсе и нту-ка. Все это у него по контракту, да по закону, все быдто чисто да гладко, а чуть что — просто изведетъ человка судами да штрафами. И ужь только свяжись съ нимъ, добромъ не кончишь. Рабочіе, прикащики, вощики — почитай вс на него бдняются. Иной бы радъ бросить, уйти, да боится — засудитъ, потому условіе, законъ… Примрно хоша бы прошлою зимой: припоздалъ у него маленько обозъ съ товаромъ, онъ и началъ мужика-вощика судить… На суд это судья говоритъ: не желаете ли кончить миромъ?— а Егоръ-отъ Прохорычъ и ни близко. Неустойка, говоритъ, по условію, порча товара — и пошелъ, и пошелъ!… Кланялся мужикъ, просилъ: ‘уважь, ваше степенство, не губи! Не по своей, молъ, вин припоздали… Какъ быть, коль нон Господь рано тепло послалъ и дорога попортилась?… Съ Богомъ, молъ, не судиться. Уважь, говоритъ, по знакомству, а я теб впередъ заслужу’… Ужь онъ кланялся, кланялся, но Егоръ Прохорычъ и слушать не сталъ. Такъ совсмъ и разорилъ мужика: послднихъ лошадокъ продали и все имущество тоже… Да чего! самоварчика даже не оставили,— теперь по сусдамъ съ чайникомъ бгать… Да мало ли, мало ли на него народу плачется! А погляди-кось, каковъ онъ съ господами! Благопристоенъ, важенъ и даже на дары щедръ: актеркамъ да пвицамъ прізжимъ завсегда, слышь, золотые браслеты, да супиры либо деньги большія жалуетъ. А съ простымъ-отъ народомъ куда лютъ! Ужь какъ учнетъ, какъ учнеть кого тснить, такъ хоть воймя вой — не разжалобишь. Ровно бы на емъ и креста нту-ка. Крутой, однимъ словомъ, человкъ,— закончила Василиса Терентьевна, положивъ на донышко опрокинутой чашки огрызочекъ сахару и вставая изъ-за стола.
Почти такъ же отзывались о Егор и мужики, съ которыми мн приходилось разговаривать.
Что же касается ижицынскаго общества, то тамъ въ Егор, кажется, души не чаяли. Вывожу такое заключеніе вотъ почему. Однажды въ Ижиц любители затяли спектакль. Со свойственною многимъ любителямъ смлостью, давали Шекспировскаго Гамлета. Играли, конечно, плохо. Пожилой, тучный господинъ, изображавшій принца, картинно драпируясь въ свой черный бархатный плащъ и отчаянно потрясая рукой въ кружевной манжет, по величин своей похожей на дтскую юбку,— счелъ необходимымъ выпучить глаза и раздуть ноздри, вопрошая ‘быть или не быть’, тощая Офелія, одтая въ блое шелковое платье съ огромными буфами на плечахъ, напоминала собой ножницы и довольно неуклюже металась по сцен, королева-мать все время безсмысленно смотрла на какія-то стеклянныя висюльки, украшавшія ея величественный бюстъ. Остальные были не лучше. Покуда все это происходило на сцен, сосдъ по креслу обязательно сообщилъ мн, что Гамлета поставили по желанію ‘почтеннйшаго и высокообразованнаго’ Егора Прохоровича Лемхи.
— Для любителей, пожалуй, пьеса и не подходящая,— говорилъ онъ,— но Егоръ Прохоровичъ, какъ человкъ солидный, любитъ только серьезныя вещи, а спорить съ нимъ не совсмъ удобно…
— Почему?
— Да хоть бы, напримръ, потому, что почти онъ одинъ и театръ выстроилъ, и музыку содержитъ. Другіе норовятъ пятичкой, а не то и рублевочкой отдлаться, ну, а онъ и пятисотъ не жалетъ, гд нужно…
— Говорятъ, будто съ простымъ народомъ прижимистъ?…
— Не то чтобы прижимистъ, а справедливъ. Это точно, что не потатчикъ онъ ихнимъ лности и нераднію, да, вдь, иначе и нельзя: одному спусти, другому прости, съ третьяго не взыщи, такъ самъ безъ рубахи останешься!… Правда, Егоръ Прохоровичъ своего не упуститъ, но за то онъ и иметъ возможность творить добро, о душ своей позаботиться: онъ и на пріютъ, и на богадльни жертвуетъ, въ комитеты благотворительнаго общества и ‘Краснаго Креста’ — тоже, прогимназію и школы поддерживаетъ,— словомъ, онъ у насъ первый по этой части:
— Средства, вроятно, иметъ хорошія?
— Да, онъ богатъ. У него пріиски, винокуренный заводъ и нсколько давокъ съ бакалейнымъ товаромъ. Но мало ли у насъ богатыхъ, однако, не вс, какъ онъ… Ну, натурально, ему и воздается должное: въ комитетахъ и собраніяхъ ему почетъ и первое мсто, въ обществ его слова — сила, на второе трехлтіе избранъ почетнымъ мировымъ судьей и попечителемъ училищнаго совта… Такъ вотъ почему и неудобно ему противорчить. Что онъ захочетъ, то и ставятъ. Вотъ опять скоро поставятъ Разбойниковъ Шиллера…
Но Разбойниковъ смотрть мн не пришлось, ибо, по вол капризнаго случая, я долженъ былъ вскор выхать изъ Ижицы.
Года три спустя я еще разъ, и уже въ послдній, встртился съ Егоромъ. Это было на пароход. Было около полудня, когда я, побродивъ по палуб, занятой преимущественно зырянами, дущими изъ Вологодской губерніи на заработки, вышелъ на вышку. Тамъ дв купчихи, въ круглыхъ шелковыхъ ‘головкахъ’, въ полголоса вели между собой разговоръ, въ которомъ то и дло слышалось: ‘мой аспидъ’, что, какъ я уже зналъ, означаетъ: мой мужъ, дале, налво отъ купчихъ, одиноко стоялъ какой-то господинъ. Я подслъ было къ аспидовымъ женамъ, намреваясь вступить съ ними въ бесду, но въ это время одиноко стоявшій господинъ обернулся въ нашу сторону: это былъ Егоръ Лемха.
Онъ сильно постарлъ, осунулся, посдлъ и, вообще, казался старше своихъ лтъ: ему было сорокъ съ небольшимъ, но, не зная его лтъ, я далъ бы ему за пятьдесятъ.
На этотъ разъ онъ пожелалъ меня узнать и подошелъ. Мы разговорились.
Пока мы разговаривали о томъ, о семъ, время подошло къ обду. Мы отправились въ столовую. Заказывая обдъ, Егоръ долго раздумывалъ при выбор соуса къ рыб, толковалъ о какомъ-то пюре и соте, заказалъ даже какой-то сложный салатъ къ дичи. Когда я, подозвавъ слугу, сталъ тоже заказывать себ обдъ, Егоръ выразилъ изумленіе и сказалъ:
— А я полагалъ, вы не откажетесь отобдать со мной?
Но, услышавъ мой отказъ, настаивать не сталъ, только по лицу его пробжала едва замтная тнь. Въ одно время съ нами въ столовой обдали двое молодыхъ людей и дама. Завязался разговоръ объ уральской горно-заводской выставк, коснулись кустарнаго отдла, пожалли кустарей, пожираемыхъ Колупаевыми и Разуваевыми, и все время говорили на тему о хищничеств кулаковъ. Егоръ упорно молчалъ, но во время обда выпилъ бутылки дв краснаго вина.
Покончивъ съ дой, мы — я и Егоръ — вышли снова на вышку и услись на лавочк.
Солнце клонилось уже къ горизонту, вяло вечернею прохладой. Егоръ молча глядлъ вдаль и курилъ дорогую сигару.
Вдругъ онъ бросилъ недокуренную сигару въ воду и обернулся ко мн.
— А, вдь, я знаю,— заговорилъ онъ, какъ-то криво усмхаясь,— почему вы отказались раздлить со мной обдъ: дескать Колупаевъ, обидчикъ… Что-жь, нравственная брезгливость — дло похвальное… Но подумали ли вы… А, впрочемъ, думайте что хотите! Мн все равно…
Онъ махнулъ рукой и сноыа сталъ глядть въ пространство, тяжело дыша. Мн показалось, что губы его нервно вздрагивали. Посл недолгаго молчанія онъ опять порывисто повернулся ко мн и началъ:
— Нтъ, не могу молчать, силъ нтъ! Вы знаете вс мои поступки, всю мою жизнь и, конечно, презираете меня… И вы, и эти молодые люди…
Я хотлъ было возражать, но онъ перебилъ:
— Не говорите, не возражайте! Дайте высказаться. Не презираете, такъ жалете, а это все равно: не въ словахъ дло!… Какъ не презирать, когда я самъ себя ненавижу и презираю?… Ахъ, тоска, тоска!— воскликнулъ онъ и, очевидно, невольно прижалъ руку къ сердцу.
Солнце давно уже скрылось, на неб выступила круглая луна и освтила лицо Егора: на немъ, дйствительно, отражалась душевная мука.
— Но почему же вы тоскуете? Что за причина?
— Опомнился я, вотъ что… Гршилъ, кривилъ душой, добиваясь того, что мн казалось счастіемъ, и въ голову мн не приходило, что рано ли, поздно ли, а проснется совсть и тогда… И какъ я не понималъ, что прежніе Колупаевы сильны были своею наивною врой, что, грша всю жизнь, на старости можно, отливъ колоколъ, либо выстроивъ церковь, такъ сказать, съ одного маху купить себ царство небесное! Намъ же, когда совсть проснется, не за что ухватиться, остается…
— Какъ не за что?— сказалъ я, не совсмъ довряя искренности этихъ изліяній.— Деньги есть у васъ лишнія — длитесь ими съ тми, у кого ихъ мало или даже и вовсе нтъ.
— Пробовалъ, душа не удовлетворяется, это выходитъ: у однихъ отнялъ, другимъ далъ…
— А вы не отнимайте.
— Теперь и не отнимаю, но прошлаго не воротишь… Чувствую, что отдай я хоть все до копйки, останься хоть самъ нищимъ, но никуда не уйти мн отъ самого себя: я буду сознавать, что, вдь, я отдалъ-то не безкорыстно, а съ цлью купить себ душевное спокойствіе, что, какъ я узналъ только теперь, дороже всякихъ богатствъ… Чувствую, что совсть моя не успокоится и образы измученныхъ, обиженныхъ мною людей все такъ же, какъ и теперь, будутъ меня преслдовать… Что за мучительная жизнь, скорй бы ужь конецъ! Сердце меня мучить сильно стало въ послдніе годы, доктора говорятъ: спокойствіе необходимо, а гд его взять?
Онъ умолкъ. Посл довольно продолжительной паузы снова заговорилъ:
— Мудреная это штука — совсть! Молчитъ, молчитъ, да вдругъ отъ какого-нибудь, повидимому, не особенно значительнаго, толчка и заговоритъ. Получалъ, вдь, я извстія о смерти жены, родителей, видалъ слезы и мольбы, обращенныя ко мн, и ничего какъ будто: неловко станетъ, не по себ, взгруснется на часокъ, а тамъ и прошло. Но вотъ однажды, около четырехъ лтъ назадъ…
— Значитъ, въ Ижиц? Кстати, признайтесь, если ужь пришла вамъ охота каяться, вдь, въ Ижиц вы только притворялись, будто не узнаете меня?
— Да, притворялся. Сначала мн непріятно было васъ видть, потому что вы напоминали собой мое прошлое: я стыдился своего происхожденія и, кром того, стыдился нашего разговора въ первую встрчу въ казанской гостиниц… Помните, съ какимъ самохвальствомъ я тогда говорилъ, какъ смотрлъ тогда на жизнь? Потомъ мн хотлось узнать, извстна ли вамъ моя жизнь въ Млынков и посл, и убдился, что если не возобновляете со мной разговоръ о прошломъ, значитъ, вс мои поступки вамъ извстны: по лицу вашему видно было, что вы меня узнали… Да, такъ вотъ, около четырехъ лтъ назадъ получилъ я извстіе изъ Млынкова, что Марья Савишна скончалась. Ну, что тутъ, кажется, особеннаго? Жила, жила старуха — и умерла. Но нтъ, прошелъ день, другой, а мысль о ея смерти и разныя воспоминанія о покойной Лиз все меня преслдуютъ. Я и развлекался чмъ попало, и пить пробовалъ,— нтъ, ничто не помогаетъ!… День еще туда-сюда, но ночи… ахъ, лучше бы мн не родиться на свтъ!… Иную ночь такъ всю напролетъ проворочаешься: мрачныя мысли и образы Марьи Савишны, Лизы и другихъ, кого я обидлъ, кто плакался на меня, стоятъ предо мной, какъ живые, и будто говорятъ мн со злобою: а ну-ка, докажи, что ты былъ правъ, говоря, что съ деньгами все возможно? Ну-ка, попробуй теперь, отгони насъ, подкупи свою совсть!… Пробовалъ и путешествовать — не помогаетъ…
— А, все-таки, какъ говорится, добро творите, авось…
— Творю, но, повторяю, не удовлетворяетъ это меня — тоска грызетъ и грызетъ.
— А, можетъ быть, эта тоска и есть искупленіе прежнихъ грховъ? Пройдетъ время, легче будетъ.
— Можетъ быть. Но какъ мучительно живется теперь! Я, какъ Каинъ, мста себ не нахожу.— Голосъ его оборвался. Дв крупныя слезы, блеснувъ на его щекахъ, тихо скатились и исчезли въ бород.
Было уже около полуночи. Мы разошлись по своимъ каютамъ.
Укладываясь на узенькомъ диванчик, я думалъ: надо полагать, подъ вліяніемъ хорошаго вина и поэтической ночи, въ Юрк сказалась впечатлительная натура южанина, вотъ онъ, и расчувствовался, разбередилъ въ себ жалость къ самому себ, но завтра, вроятно, снова будетъ съ аппетитомъ смаковать разныя фрикасе и запивать ихъ тонкими винами.
Увы, на-завтра мн пришлась устыдиться этой мысли.
Проснувшись довольно поздно, я позвонилъ, и только открылъ было ротъ, чтобы потребовать себ чаю, какъ вошедшій слуга сказалъ:
— На пароход несчастье.
— Что случилось?
— Господинъ, съ которымъ вы вчера разговаривали, умеръ.
— Когда? Не можетъ быть?
— Врно-съ. Ночью въ своей кают-съ… Докторъ говоритъ — отъ разрыва сердца…
На пристани около прикрытаго парусиной трупа толпился народъ.
Урядникъ писалъ протоколъ, какая-то любопытная баба, приподнявъ кончикъ парусины, заглянула въ лицо покойнаго Егора Лемхи и воскликнула:
— Батюшки, молодой еще совсмъ!
— Надо полагать, потрошить станутъ, — замтилъ молодой парень.— Жалко сердешнаго! И богатъ, слышь, шибко…
— Какъ не богатъ!— замтилъ толстый купецъ.— Я его знаю: одно слово — капиталистъ, коммерсантъ… Ахъ-ты, грхъ какой! Ему бы жить да жить, а онъ взялъ, да и померъ!…
— Съ перепою, надо полагать, — сочувственно вздохнувъ, замтилъ мужикъ въ чуйк…