Юрка, Кормчий Леонард, Год: 1911

Детская
Время на прочтение: 134 минут(ы)
Скачать в PDF

Л. Кормчий

Юрка

Глава I
Как Юрка выудил свое счастье

— Эва! Гляди-ка! Лодка с парусом…
Юрка старательно выгрызал внутреннюю грязную кожуру кокоса, приготавливая его к еде, и потому не обратил особенного внимания на маленькую яхточку, скользившую вдали, посреди белых пенных барашков.
— Яхта это… — поправил он вскользь приятеля, лежавшего рядом с ним на корме пустой баржи и болтавшего в воздухе босыми ногами.
— Много их плавает, — отплевывая сгрызенные кусочки, продолжал Юрка. — Мы с Васькой тут раз большую яхту видели, в две мачты, господскую какую-то. Та, что чайка, неслась, только вода шипела да брызгалась… А эта что!..
И, не договорив, мальчуган презрительно махнул рукой с видом человека, достаточно повидавшего на своем веку.
— А шибкая она! — не унимался Федька. Он приподнялся даже на руках и с любопытством следил за яхтой. — Ишь как шпарит!.. И против ветру… Вавирует…
Яхта действительно шла полным ходом. Сперва, словно крыло чайки, белел под солнечным лучом ее парус и, прыгая по резвым волнам, то сливался с пеной, то вновь появлялся, отчего было похоже, будто яхта ныряла в волнах.
С каждой минутой судно становилось все виднее и виднее… Реже терялся среди серебряных гребней парус и яснее, отчетливее обрисовывался корпус, подчас зарывавшийся в сверкающей жемчугом под солнечным лучом пене.
— Д-да, ходкая… — согласился Юрка. Согласился лениво, точно нехотя: яхта не занимала его, так как ничего особенного в ней не было. Просто это был небольшой парусный баркас, не имевший в глазах Юрки никакой цены.
— Это что за яхта! — добавил он. — Вот та большая — другое дело… А что, Федька, если бы нам такую дали, а?
— Поплыли бы! — уверенно отозвался Федька. — Далеко бы заехали… Вон туда. Вишь, чернеет?
— Кронштадт это…
— Ну за Кронштадт!
— Да.
Юрка переменил положение, улегшись навзничь, солнце слишком припекло спину, — и от нечего делать продолжал в прежнем духе:
— Мы бы в Англию заехали, откудова ‘Гекла’ приходит… По ветру скоро ведь… а там кокосу-то не оберешься, поди: этакие корабли грузят…
— А Василий говорил, что не из Англии кокос, а из жарких стран, — перебил Федька, — там, говорят…
— А Англия холодная, по-твоему? Длинный-то этот Дик с ‘Геклы’ с холоду, что ль, почернел?
Довод был сильный, и Федька сдался. Впрочем, спорить он и не думал, — для него было глубоко безразлично, где бы ни произрастал ‘кокос’, лишь бы здесь, в порту, не переводились мешки, наполненные им.
— Ну хоть и в Англии, — согласился он. — А ты закури-ка.
Юрка молча добыл из-за пазухи смятую папиросу, распрямил ее и, оторвав кусочек тонкой бумажки с мундштука, заклеил им прорвавшуюся гильзу.
— Аккурат до бумажки, — отметил он ногтем половину папироски.
— А тебе будет от тетки-то! — точно вспомнив что-то, сказал вдруг Федька, созерцая папиросный дым.
— А что? — равнодушно осведомился Юрка, словно дело ни капельки не касалось его. Он хладнокровно затянулся дымом и пустил его двумя густыми столбами через нос.
— Говорила она… Два дня ведь тебя нету дома…
— Ну что ж? — Юрка беспечно засмеялся: — Я и еще неделю не приду, а то и больше. Худо здесь, что ли?
Федька в ответ утвердительно кивнул головой, соглашаясь с другом, что в порту жить очень недурно. Белые, как волокна льна, волосы его упали при этом на лицо. Он смахнул рукой.
— Я с тобой тоже останусь, как тогда. Ведь знаешь, чего я к тебе пришел? Батька утром вздуть хотел, — отвечая на вопросительный взгляд приятеля, продолжал Федька. — Я и убежал. Знаешь его: он дерется так, что взвоешь… А я-то и не виноват… Чего ж зря терпеть? Хоть за дело бы, так уж ничего еще, а то так: с похмелья злится… Ну, я и ушел.
Приятели замолчали.
Юрка курил, разглядывая легкое, тонкое облачко, одиноко бежавшее по небу. Оно тихо колебалось и таяло, расплываясь по краям, похожее на нежный кусочек хлопчатой бумаги, раздуваемой ветром, и забрасывало кое-какие думы в вихрастую голову мальчугана, пекшегося на солнце на корме пустой, заброшенной баржи.
Поодаль немного, за горой каких-то ящиков, в беспорядке наваленных на высокой гранитной набережной, с шумом и гамом шла разгрузка судов. Скрипели и визжали лебедки подъемных кранов, вынимавших из глубоких трюмов пароходов ящики и бочки… С визгом поднимались вверх на цепи тяжелые тюки и, описав полукруг в воздухе, тяжело опускались вниз, к рабочим.
Вереницы ломовиков, нагруженных и порожняком, двигались бесконечными рядами, постукивая, деловито-торопливо пробегали вагонетки, а позади длинного, приземистого пакгауза, раскрылившего полукруглую железную крышу, перестукивались буферами грузовые платформы.
В беспорядочный гул перемешались возгласы, ржание лошадей, брань грузчиков, стук и свист паровозов и вой пароходных сирен… Воздух пропитался жирным запахом кокоса, смешанным с едкой угольной копотью и горьковатым запахом касторового орешка, точно слоем пестрых, мелких камешков усыпавшего землю…
Любил Юрка Гутуевский порт.
Обыкновенно весной, когда темнела слегка белая пелена снега, сковывавшая ширь Финского залива, и местами, точно окна в бездну, начинали чернеть кое-где проталины, Юрка не мог сидеть дома.
Его толкало тогда из темного подвала, в котором обитал он с теткой — грубой, вечно полупьяной поденщицей-прачкой, толкало на волю, в порт, и, не стесняясь расстоянием, мальчик часто совершал восьмиверстные прогулки на Гутуевский остров с единственной целью — посмотреть, что творится в порту.
Лишь только дохну т легонько мартовские оттепели, Юрка убегал из дому на целый день и шнырял по острову с особенной радостью, щекотавшей в груди, следя за оживлением порта. В его глазах весь порт, с пакгаузами, элеваторами и длинной, ровной полоской Морского канала, был как бы одним громадным одушевленным существом. Он спал в зимнее время, покрытый пеленой снега и опустив крылья своих пакгаузов, но с весной оживал и пробуждался. Медленно стряхивалась печать сна, и с каждым днем все шумнее и шумнее становилось в нем. А когда наконец майское солнце искристыми змейками разбегалось в синем, волнующемся просторе и вдали начинали появляться клубы едкого, черного дыма, возвещавшие о прибытии иностранных пароходов, порт совершенно пробуждался и начинал говорить громко и могуче своим непонятным языком гама и суматохи.
Тогда Юрка по неделям не показывался домой.
Жирный кокос давал обильную, сытную пищу, пустая баржа гостеприимно открывала для ночлега свою каюту, и Юрка поселился в порту. Его совершенно не тревожило, что где-то в темном подвале полупьяная тетка клянет и бранит его, давая торжественные обещания ‘изувечить проклятого мальчишку, ужо бы только показался домой, бродяга!’
Собственно этой бранью и основательными колотушками в дни пребывания Юрки дома кончались все заботы о его особе. Его почтенная родственница в глубине души ничего не имела против исчезновений питомца.
— Меньше хлеба съест! Черт с ним! Пусть хоть голову сломит! — утешалась она, не видя по нескольку дней племянника. И только самолюбие ее страдало. — Уважения никакого! Что я ему, девчонка далась? Сказано: сиди дома — так и сиди! Вот погоди ужо! Изувечу, бродяга, право изувечу! Покажись только! — изливалась она в чувствительной беседе с полуштофом в минуты отдыха. Уязвленное самолюбие страдало, и гнев против ‘бродяги-дармоеда’ кипел в ее груди все сильнее и сильнее, пока не пустела бутылка. Тогда оскорбление растворялось в проглоченной влаге и выливалось слезами обиды из глаз. — Что я, каторжная ему? — всхлипывала она. — Кормишь, кормишь, что прорву какую, и не только ласкового, благодарственного слова не услышишь, так и послушания никакого… Что тряпка ему, что тетка родная — все равно! Выгоню ужо совсем — будет знать!
Так вспоминала несчастная женщина своего племянника, то пылая гневом, то терзаясь горькой обидой, а ‘неблагодарный бродяга’ не только не помнил о ней в блаженные дни пребывания в порту, но даже прогонял какие бы то ни было мысли, связанные с теткой, точно боясь нарушить ими покой привольной жизни.
Утром, когда красноватые лучи солнца неуверенно выбегут из-за дымки облаков и затрепещут в плескающейся воде, Юрка вылезал из своего убежища и обходил порт, еще тихий и спокойный…
Пробираясь среди нагроможденных за прошлый день тюков, бочек и мешков, он высматривал укромное местечко, где бы легче было подобраться к кокосу, и, наметив цель, неслышно проскальзывал под покрышку в самую глубь мешков.
Там не спеша, по выбору брал из непоротых мешков свою обыденную пищу — корки кокосовых орехов, выбирая белые и чистые, в изломе как сахар, куски. Потом, когда начинал гудеть работой порт, Юрка шнырял промеж рабочих, ходил по пароходам. Среди иностранных гостей у него было много прочных знакомств. Грубые, загорелые и обветренные матросы ласково встречали мальчугана и на его коверканное английское ‘доброе утро’ отвечали дружескими приветствиями, как старые знакомые.
От них добывал Юрка табак, крепкий матросский табак, от которого долго щипало в горле и занималось дыхание, и пресные белые лепешки, заменявшие хлеб.
И не тянуло отсюда Юрку домой, в узкий полутемный двор-колодец, в затхлый подвал, пропитанный запахом мокрого белья и водки.
В порт приходили часто его товарищи. Иногда и они, соблазнившись привольным Юркиным житьем, оставались с ним по нескольку дней. Впрочем, чаще всех навещал его Федька и неохотно покидал товарища, после двух-трех дней свободы отправляясь домой с тоской и страхом в душе.
Федька был закадычным Юркиным другом. Ему не под силу было не видеться с приятелем несколько дней, и, уличив благоприятную минуту, он немедленно уходил в порт, к Юрке.
Минут таких было достаточно. Суровый родитель не скупился на побои, и Федька, чувствуя себя после каждого такого битья незаслуженно оскорбленным, неизменно отправлялся на Гутуевский остров, пропадая там, в отместку родителям, дня два-три. То же самое случилось и сегодня. Федька из скромности умолчал перед другом о колотушках, доставшихся утром на его долю, а для Юрки это было не важно. Он был вполне удовлетворен объяснением приятеля и не разбирался в Федькиных невзгодах, справедливо считая их пустяками.
— Смотри, подъезжает яхта-то, — принимая из рук Юрки наполовину выкуренную папиросу, — заметил Федька.
Юрка лениво посмотрел в сторону яхты.
Она теперь находилась не более как в ста саженях от приятелей. Накренясь правым боком к воде, резало носом волны маленькое изящное суденышко, и пена клочьями лизала его синие борта, закидываясь подчас на палубу.
В яхте сидело трое: двое взрослых управляли парусами, а на корме уместился мальчик лет десяти.
— Мальчишка с ними, — проговорил Федька. — Катаются.
Яхта подошла совсем близко, и Юрка внимательно рассматривал сидевших в ней.
Он собирался уже отпустить какое-то замечание по адресу мальчика в яхте, но тут с судном случилось что-то неладное…
Раздался треск, как от лопнувшего каната… Парус описал полукруг, и яхта, чуть не опрокинувшись, круто повернулась… Кто-то пронзительно крикнул, и какой-то синий клубок плеснулся в воду…
— Мальчишку сбросило! — сообщил Федька.
Яхта быстро мчалась по ветру, удаляясь от места происшествия. На ней растерянно метались два господина, бестолково хватаясь за паруса.
— Хо-хо! Ловко! — рассмеялся Юрка. — Его реей садануло… Ишь барахтается!
Саженях в двух от баржи трепетал в воде синий клубок. Мальчик делал отчаянные попытки удержаться на воде, но его неудержимо влекло ко дну…
Бледное испуганное лицо то появлялось над водой, то погружалось снова, и глухой, сдавленный крик раздавался в те минуты, когда оно высовывалось из воды.
Юрка перестал смеяться.
— Он и плавать не умеет, — с тревогой в голосе заметил он. — Что ж те черти?
‘Те черти’ были далеко. Яхта все удалялась, причем парус трепыхал и раскачивался в стороны, точно флаг по ветру, грозя каждую секунду судну крушением.
Дело принимало нешуточный оборот.
— Эх-ма! — свистнул Юрка. — А ведь мальчишку-то засосет…
С секунду он подумал. Потом, как бы в ответ на испуганный, беспомощный взгляд Федьки, мигом скинул штаны и рубашку.
— Юрка, ты… — хотел было спросить Федька, но не успел: Юрка взмахнул руками и бросился в воду.
— Искупаюсь заодно! — весело крикнул он на лету.
Мальчик между тем выбился из сил.
— Ишь ты! Плавать не умеешь, а катаешься по воде, — проговорил, подплыв к нему Юрка. — Ну, поддержись!
Он подоспел как раз вовремя, когда утопавший совсем погрузился в воду и только синяя куртка, вздувшаяся пузырем, виднелась на поверхности.
— Стой! — уцепился Юрка за ворот куртки.
Восторженный возглас Федьки, с трепетом наблюдавшего с баржи, внес каплю гордости в Юркину душу.
— Ну, поплывем, что ли! Держись за меня, — предложил он мальчику, но тот не мог воспользоваться любезностью, он даже барахтаться перестал.
‘Захлебнулся’! — решил Юрка и, взявшись покрепче рукой за ворот рубашки утопленника, поплыл к берегу.
Перед самым лицом Юрки протянулся барочный шест, с плеском упавший в воду.
Увлеченный спасением, Юрка не заметил, что его вместе с утопленником волной прибило к барже. Только почувствовав вдруг, что сильная струя тянет его под судно, мальчик осознал всю опасность положения.
Сначала он попытался схватиться свободной рукой за обшивку баржи, но рука скользнула по мокрым, усеянным слизняками доскам, и Юрку только глубже втянуло в опасную полосу. Тогда сильным взмахом он вздумал освободиться от опасности, но тщетно: утопленник своей тяжестью мешал ему.
— Федька, спусти шест! — крикнул он приятелю, отчаянно сопротивляясь течению. — Скорее только!..
Федька понял опасность, грозившую другу, и помчался за помощью.
Юрка слабел… Все ближе и ближе подтягивало его к корме судна, несмотря на отчаянное сопротивление… Он понял, что погибнет, если не подоспеет помощь.
На минуту мелькнуло в голове бросить мальчика, связавшего руки, но Юрка сразу же отверг эту мысль…
Их совсем подтянуло под баржу. Еще мгновение — и оба скрылись бы под ее широким дном, но тут перед самым лицом Юрки протянулся ба рочный шест, с плеском упавший в воду. Юрка ухватился за него рукой.
— Отведи за руль! — крикнул он Федьке.
Тот, собрав все силы, исполнил просьбу, и через минуту Юрка со спасенным мальчиком на руках выходил по мощенному булыжником дну канала на берег.
— Хо-хо! — скользя по обросшим мелкой водорослью камням, отдыхивался он. — Ты-то, поди, того…
Последнее замечание относилось к спасенному, безжизненно повисшему на его руках. Мальчик был без чувств. Бледное, как снежинка, худощавое личико с перепутавшимися каштановыми волосами, такое нежное и хрупкое на вид, как головка дорогой фарфоровой куколки, было похоже на лицо мертвеца… Вода ручьями стекала с намокшего платья, выливалась из ноздрей и рта.
— Подай-ка его сюда! Дай подсоблю! — подбежал на помощь Юрке какой-то таможенник. — Ишь, сердечный, обмер, — принимая утопленника добавил он. — А молодцом ты… Видел я… все видел, да не подоспел: далеко был… Молодчина!
— Молодчина! — усмехнулся Юрка. — Кабы не Федька, быть под баркой…
Таможенник бережно вынес спасенного и, уложив его на тюк хлопка, подал свисток.
— Не утонул, Василий? — спросил Юрка, тревожно поглядывая на бледное лицо мальчика.
— Очнется! — уверенно сказал таможенник: — Это с перепугу больше. А ты поди, оденься. Господа сейчас придут, а ты голопупый ходишь!
И ласковым пинком он толкнул мальчика к барже.
— Те-то у элеватора еле пристали! Бегут сюда! — сообщил Федька, когда Юрка, поднявшись на баржу, принялся торопливо одеваться.
К тюку хлопка начал со всех сторон собираться народ. Рабочие и матросы с ближних судов, побросав работу, столпились возле утопленника, и на свисток спешил к месту происшествия городовой.
Прибыли и пассажиры с яхты. Один — высокий, красивый господин, весь в белом, а другой — в студенческой форме, растрепанный, без шапки. Оба были взволнованы до невозможности, с бледными, сведенными сильным потрясением лицами.
— Где, где он? — с сильной дрожью в голосе спрашивал высокий господин, протискиваясь сквозь толпу. — Пропустите скорее…
Толпа молча расступалась перед ним…
Бросившись к утопленнику, высокий господин принялся торопливо ощупывать мальчика, попутно срывая с него мокрое платье.
— Не извольте беспокоиться, — очнется! — успокаивал его таможенник. — С перепугу это, обморок… Мальчонка тот вовремя спас их-то…
Господин, казалось, не слышал его. Он припал ухом к груди утопленника, а рукой нащупывал пульс.
— Жив еще, жив! — с радостным вздохом прошептал он наконец, и слезы задрожали на ресницах. — Господа, ради Бога, позовите доктора!.. Виктор Петрович, родной, бегите!..
— Да, верно… Чего я стою! — засуетился студент.
— Только, Александр Львович, следовало бы перенести Сашу куда-нибудь… В более удобное место…
— Правда! Но куда же?
Александр Львович растерянно поглядел кругом…
— Это насчет дома, что ль, сударь? — вмешался в разговор таможенник. — Так ко мне их можно… Слава Богу, место найдется.
Предложение было принято. Кто-то отправился за носилками.
— Качать бы надо… Рогожину какую бы, — переминаясь с ноги на ногу, подал совет дюжий ломовик, но вопреки его ожиданиям совет был встречен со стороны господина в белом далеко не дружелюбно.
— Сам очнется… Не беспокойтесь, сударь, — продолжал успокаивать таможенник. — Слава Христу, знаем ведь!
И точно, мальчик слегка пошевелился.
Когда Юрка с Федькой прибыли к месту происшествия, утопленник уже очнулся.
Городовой разгонял толпу, но несмотря на свое усердие не успевал в этом: толпа прибывала, раздражая почтенного блюстителя порядка.
— Да расходитесь же, господа! Чего не видали? Проходите! Проходите! Да убирайтесь, дьяволы! — надрывался городовой, с каждой минутой раздражаясь все больше и больше. — Вы, стрекулисты, чего тут? Марш! И без вас тесно! — встретил он грозным окликом наших друзей. — Марш, бесенята! А не то… — и сильным толчком он отшвырнул в сторону сперва Юрку, а потом и его друга.
— Ишь, фараон!.. — прошипел, потирая бок, Федька.
— Селедка проклятая!.. — поддержал его Юрка.
Как спаситель, он чувствовал себя вправе присутствовать возле утопленника, однако по опыту зная, как небезопасно связываться с городовыми, решил уйти подобру-поздорову.
— Пойдем, Федька, — обидчиво сказал он другу: — Чего тут? Пойдем купаться лучше.
— Пойдем, — согласился Федька, и приятели зашагали ко взморью, изощряясь по дороге в придумывании самых обидных для городового слов и сравнений.
Едва успели они скрыться за тюками хлопка, как на месте происшествия уже хватились Юрки. Оправившись немного от потрясения, высокий господин выслушал из уст таможенника историю спасания и выразил желание видеть храброго мальчика.
— Да тут он был, — суетился таможенник. — Я его одеваться погнал. Негде ему деться… Тут он всегда путается.
— Бездомный, надо полагать, — вставил городовой, благоразумно умалчивая о причине исчезновения Юрки.
— Юрка-то? С домом он! — отозвался ломовик, тот, что предлагал ‘покачать’ утопленника. — Как же! Я и тетку евойную знаю, — сирота он… Тетка-то вдова, а он при ней… Бедно живут, на нашем дворе.
Господин закутывал в это время в свое пальто полуочнувшегося мальчика.
— Дайте мне адрес, — попросил он.
Извозчик замялся.
— Можно! Да Юрка-то дома почитай два дня не был, жалилась тетка-то. И придет-то когда…
В это время принесли носилки. Мальчика бережно уложили в них. Таможенник и студент взялись за ручки… Шествие тронулось…
— А хотелось бы мне его видеть, — задумчиво проговорил господин на ходу.
— Прикажите, — нашел выход таможенник, — изловлю я его… Поди, промешкаете у меня часок-другой. А то завтра домой предоставлю. Только сбежит, шельмец, из дому, — вечно ведь здесь путается…
Господин слегка улыбнулся.
— А вы его у себя не можете попридержать? Я бы завтра заехал к вам.
— Можно. Это-то легко. Вот, сударь, и моя хата… Митродора, чего рот разинула? Готовь скорее постель чистую!
Это относилось к женщине, выбежавшей в недоумении из небольшого домика, к которому направилось шествие.
— Слышь, Митродора, скорее! Осторожнее, барин, ступеньки тут… Темно в сенях-то… Вот так… Ну, а теперь в горницу… Милости просим!
Через несколько минут мальчика, все еще не пришедшего окончательно в себя, уложили в постель и закутали теплым одеялом.

Глава II
Решение господина Ихтиарова

— Как бы не захворал, — с тревогой в голосе говорил Александр Львович, оправляя громадную подушку, в которой, точно в копне сена, затерялась мокрая голова мальчика… — Вы, Виктор Петрович, найдите доктора и пришлите его сюда, а сами отправьтесь купить что-нибудь из теплого для него… А я уж тут побуду. Ну что, Саша?
Мальчик в это время открыл глаза и недоумевающе повел ими по сторонам: было ясно, что сознание совершенно вернулось к нему.
— Уйдем, Митродора, — шепнул своей супруге таможенник, — нечего торчать тут… Вишь, барчук в себя пришел. Ты сиди теперь в маленькой горнице, — может, понадобится что. А я пойду — чай, служба не тетка…
Он вышел, а вслед за ним удалилась и супруга.
— Папа, — тихо позвал мальчик, — где мы?
— В гостях у одного хорошего человека, — за отца ответил студент. — А как ты себя чувствуешь?
— И Виктор Петрович здесь. Ничего… Ах… да…
Мальчик вздрогнул, и слегка помутневшие глаза его засветились ужасом.
— Не волнуйся, Сашук… не волнуйся милый… Виктор Петрович, дорогой…
В голосе отца послышались умоляющие нотки. Студент засуетился.
— Экая я дубина! — вполголоса выбранился он. — Мне вашу шляпу придется надеть, Александр Львович, — смущенно добавил он.
— А ваша где? — обернулся к нему Александр Львович.
— Почем я знаю… в Морском канале где-нибудь.
— А я и не заметил… Берите, родной, и бегите!
Студент торопливо ушел.
— Куда он, папочка?
— За платьем для тебя… Однако, Сашук, лежи смирно и постарайся не говорить много… Тебе не холодно?
— Нет.
Саша нечаянно солгал. До сих пор он не чувствовал холода, но теперь, придя в себя окончательно, ощутил неприятную дрожь: точно мелкие-мелкие капельки ледяной воды разбегались по его телу, начиная со спины и постепенно расползаясь по всему туловищу и голове… Это было крайне скверное ощущение. Мальчик закрыл глаза.
Ему вспомнилось все происшествие. Сначала неясно, точно сквозь сон или облеченным в туман представилось оно, а потом вдруг сразу словно осветил кто ярким светом темноту, и в памяти ясно и отчетливо выступили пережитые минуты… Минуты ужаса и борьбы со смертью… Неожиданный сильный удар, и потом холодная вода вокруг, настойчиво засасывавшая в глубину, будто тащил его кто-то страшно сильный, сдавливая со всех сторон холодными, плотными объятиями, тащил куда-то вглубь, стремительно и беспощадно… Напрасны были усилия вырваться из этих объятий, — ничего не помогало: сильный упорно тащил на дно… На мгновение мелькнула перед глазами баржа и две незнакомые фигурки на ней, потом в голове зашумело: тот же сильный давил и душил, потешаясь над жертвой… Больше Саша ничего не помнил, но и этого было довольно: дрожь ужаса прошла по телу, он глухо вскрикнул сквозь стиснутые зубы, и крик был похож на тот, который вырвался из его губ там еще, в воде…
— Саша, что с тобой?
Мальчик полуоткрыл глаза, увидел встревоженное лицо отца и улыбнулся бледной, слабой улыбкой: точно в мутный осенний день сквозь тучи пробился слабый и неуверенный отблеск солнца.
Александр Львович грустно покачал головой.
‘Захворает’, — пронеслась острая мысль в его голове, наполнив чем-то ноющим душу. Он прошелся по комнате, потом еще и еще… и принялся беспрерывно ходить взад и вперед, сам не сознавая, что делает, как обыкновенно бывает с людьми, взволнованными, занятыми тревожными думами.
Он с нетерпением поджидал доктора, надеясь услышать от него что-нибудь утешительное. Время от времени бросал он на сына, лежавшего с закрытыми глазами, взгляды, в которых было столько тревоги и муки, что всякий мог бы угадать, о чем думает и почему волнуется этот человек.
Дороже всего, дороже собственной жизни было для него благополучие сына. Хрупкий, нежный мальчик был для Александра Львовича бесценным сокровищем… Саша остался у него единственной целью, ради которой стоило жить после смерти жены. В Саше, помимо единственного сына, он видел еще и воплощение своей рано умершей жены, и вдвое дороже от этого был ему мальчик… На него перенес отец всю свою любовь и привязанность.
Ихтиаров (фамилия Александра Львовича) дрожал над своим мальчиком, как дрожит и трясется скупец над сокровищем, как дрожит умирающий над скудными остатками жизни. Саше он отдавал все свои силы, все помыслы сосредоточивал на нем. После смерти жены он точно умер для света и жил только для сына и только им одним.
В своей небольшой, но уютной дачке в Ораниенбауме Ихтиаров жил совершенным отшельником. Эмма Романовна, пожилая немка, занимавшая в доме должность хозяйки, да студент — друг и воспитатель сына — были единственными близкими ему людьми, скрашивавшими одиночество. Впрочем, одиночества Ихтиаров не замечал: заботы о сыне заполняли его жизнь, доставляли ему как радости, так и горе — эти неизбежные спутники жизни.
Одна мысль о возможности трагического исхода сегодняшнего злоключения приводила в ужас Ихтиарова. Она тяжестью ложилась на душу, рвала, терзала ее.
В минуту, когда сын упал в воду, Ихтиаров страдал меньше, чем теперь, в ожидании врача, даже совсем не страдал. Тогда ужас свершившегося с такой силой обрушился на него, что сразу убил возможность мозга оценить происшествие: Ихтиаров и его вконец растерявшийся спутник на время потеряли всякую способность соображать и стали бестолково ловить оторвавшийся парус, в то время как мальчик боролся со смертью… Теперь оцепенелость мозга прошла, и мысль заработала мучительно и тревожно… Впечатления, до сих пор перепутанные как нити сети, разметанной бурей, прояснились и кое-как пришли в порядок.
Хрупкий организм сына давал основательные поводы опасаться за его здоровье. Неожиданная ванна была, правда, сущим пустяком, так как мальчик ежедневно купался, но сильное потрясение едва ли могло пройти для него даром. Это-то и тревожило Александра Львовича…
Скрип дверей в сенях привлек внимание Ихтиарова. Решив, что приехал доктор, он пошел к нему навстречу, но в открывшейся двери столкнулся с Василием. Стараясь не шуметь, таможенник боком протиснулся в комнату.
— Не нашел еще, барин! — вполголоса сообщил он, вертя в руках шапку.
— Кого не нашел? — изумился Ихтиаров.
— А Юрку! — подняв недоумевающий взор на него, пояснил Василий.
Александр Львович несколько смутился. Ему стало совестно, что он успел уже позабыть о спасителе сына, и, чтобы сгладить свою невольную вину, проговорил:
— Я о докторе думал… А куда же делся мальчик?
— Путается где-нибудь… Поди сейчас-то не найдешь… Так завтра прикажете?
Ихтиаров вспомнил о своей просьбе задержать Юрку до завтрашнего дня и поспешил подтвердить ее.
— Да, да, пожалуйста! Я завтра приеду.
Василий улыбнулся.
— Завтра можно. Смекаю я, где ночует он. Ночью и возьму.
— Пожалуйста. Я вам буду очень благодарен, — совершенно искренне попросил Ихтиаров.
— Ладно уж… Не извольте беспокоиться.
Василий ушел из дома вполне довольный и веселый: в его ладони была крепко зажата бумажка, полученная от Ихтиарова ‘авансом’ за труды.
— Счастье привалило! — ухмылялся он в бороду. — Молодец Юрка. Ай да малец!
После разговора с таможенником в мыслях Ихтиарова поселился Юрка.
Поглядывая на бледное личико сына, Александр Львович невольно подумал, что видит он его только лишь благодаря самоотверженности маленького полубездомного бродяги.
‘Кто знает, если бы не этот Юрка, то, может быть, теперь баграми ловили тело Саши’, — пронеслась мысль, обдавшая отца дрожью ужаса.
И благодарность к Юрке охватила его душу, теплая, нежная благодарность.
‘Славный, милый мальчик, — подумал он, — благородная душа!’
Он вспомнил исчезновение Юрки с места происшествия. Так исчезают только лишь глубоко благородные натуры, скромные герои, не ждущие благодарностей за свой подвиг. Благородство это поразило Ихтиарова. Откуда оно у этого маленького бродяги? Ихтиаров не знал истинной причины, что заставила Юрку и Федьку убраться от спасенного ими мальчика, и поэтому, конечно, должен был отнести ее за счет благородства…
Поневоле напрашивалась мысль: чем заплатить мальчику за услугу, если только можно чем-либо заплатить за спасенную жизнь?
‘Он спас две жизни, а не одну, — думалось Ихтиарову. — Без Саши и мне уже незачем было бы жить. Что же я могу сделать для него?’
Ихтиаров терялся в различных планах, не находя ни одного, вполне соответствующего цели.
И чем дальше раздумывал он, тем меньше способов выражения своей благодарности ‘спасителю двух жизней’ находил он.
Юрка стал ему вдруг дорог. Ни разу не видя в глаза мальчугана, он вместе с благодарностью почувствовал к нему приязнь… Маленький бродяга проник в сердце Ихтиарова и занял там прочное место…
Саша заснул, измученный невзгодами дня, но сон его не был спокоен: он метался и бредил недавним происшествием. По-видимому, его лихорадило, так как лицо то краснело вдруг, то снова бледнело, и тогда на лбу оседали мелкие капельки пота.
Прислушиваясь с тревогой в душе к бреду сына, Александр Львович думал в то же время о Юрке.
‘Мальчик… полубродяга… — проносились отрывочные мысли. — Храбрый и самоотверженный мальчик… Ведь сам рисковал жизнью… Под баржу чуть не попал, а спас, вытащил на берег… И какое благородство! Какая скромность!.. Нет, это незаурядный мальчуган. Кто знает, может быть, эта исключительность и заставляет его бродить, искать простора своим духовным запросам…’
Появление доктора отвлекло Ихтиарова от этих мыслей. Забота о сыне снова всецело охватила его.
— Э! Можете не беспокоиться, — кончив осмотр, добродушно заметил доктор. — Опасности для здоровья никакой, за исключением маленького нервного потрясения, следы которого исчезнут через день-два. Дня три выдержите его в кровати — вот и все.
На листке записной книжки он набросал несколько строк.
— Легкое успокаивающее средство, — вручая листок Ихтиарову, добавил доктор. — Все будет прекрасно, и мы хворать не намерены.
Он с детской живостью состроил Саше веселую гримасу, на которую тот, однако, даже не улыбнулся.
— А можно ли его домой перевезти, в Ораниенбаум? — спросил Ихтиаров.
— Хоть на Северный полюс! Маленькие предосторожности: карета, теплое платье не лишни.
Веселая уверенность доктора, с которой он говорил о здоровье Саши, точно тяжесть сняла с души Ихтиарова. Он крепко пожал на прощание руку врача.
Через несколько минут вернулся и студент с охапкой белья и платья для Саши. Бывшего утопленника одели, причем он как-то странно безучастно относился ко всему, что с ним ни делали. Видно было, что мальчик чувствовал себя скверно: глаза помутнели, словно дыхание ужаса в борьбе со смертью сдунуло с них обычную живость, потушило веселые огоньки.
Равнодушно и молча уселся он в карету, или, вернее, улегся в возможно удобном положении на коленях отца.
В Ораниенбаум прибыли под вечер.
Часам к десяти Саша почувствовал себя лучше: лихорадка прошла, и он заснул ровным, спокойным сном.
Успокоился тогда и Александр Львович.
Он сидел на террасе в обществе Эммы Романовны и студента. Виктор Петрович был мрачен и неразговорчив, но зато немка говорила без умолку.
Ее сильно взволновала история с Сашей, и она не могла успокоиться.
— Ужасно! — говорила Эмма Романовна, правой рукой разливая чай, а левой поправляя пенсне, ежеминутно сваливавшееся с носа. — Я не могу прийти в себя. Подумать только!
Она говорила с легким, чуть заметным акцентом, придававшим какую-то беспомощную мягкость словам, и благодаря этому ее речь всегда казалась странной, какой-то вкрадчивой, располагающей к себе.
— Но, однако, хороши и вы! Двое мужчин… Плавать умеете… Разве можно так растеряться!
— Бывает, Эмма Романовна, бывает, — слабо защищался Александр Львович. — Я думаю, что если бы тонул не мой сын, а кто-нибудь посторонний, то я бы так не растерялся и нашел бы средство, как спасти его… Но сын, это — другое дело… Тут соображение отсутствует… Да, тут дело совершенно иное. Правда, Виктор Петрович?
— Не знаю, — угрюмо отозвался студент. — Дубиной я оказался в этом случае… Вот и все…
Ихтиаров засмеялся.
— Это вы слишком… Нет, Виктор Петрович, сегодняшний случай доказывает, что вы слишком любите Сашу… Вот и только.
— По мне, как хотите, так и думайте. Я же лично… с сегодняшнего дня не в состоянии уважать себя. К тому… Юрке… я питаю, во всяком случае, больше уважения…
Он почти сердито отхлебнул из стакана чаю.
— Мы растерялись, словно дети. Да что я говорю ‘дети’! — продолжал Виктор Петрович: — Ребенок — тот поступил хладнокровнее…
Эмма Романовна не преминула сказать несколько теплых слов по адресу спасителя.
— Славный, должно быть, мальчик, — закончила она, — хоть и уличный…
— Да, — согласился задумчиво Ихтиаров. — Я и Саша — мы обязаны ему по уши. Ведь он спаситель двух жизней!.. Кто знает, что бы случилось, не окажись этого маленького героя… Не удивительно, если я, не видя его, почувствовал к нему особую симпатию, — точно про себя продолжал Ихтиаров. — И я, право, не знаю, что могу сделать для него, чтобы хоть сколько-нибудь отблагодарить его… Прямо затрудняюсь.
Студент вскинул на него глазами.
— Я бы на вашем месте нисколько не затруднялся бы. Я сделал бы все, — отвечая на вопросительный взгляд Александра Львовича, продолжал он, — чтобы скрасить жизнь этого мальчугана. Не думаю, чтобы ему сладко жилось. Я бы постарался вырвать его из окружающей его обстановки. Одним словом, за жизнь сына я дал бы ему возможность тоже жить…
— То есть, иными словами, вы взяли бы его к себе, усыновили бы его?
— Понятно!
Эмма Романовна посмотрела сквозь пенсне строгим каким-то взглядом.
— Я думал об этом, — заметил Ихтиаров. — Однако затрудняюсь еще прийти к какому-нибудь заключению.
Виктор Петрович пожал плечами.
— Тут и думать-то нечего…
— Что вы, что вы! — перебила Эмма Романовна. — Как нечего думать? Не забудьте, что у Александра Львовича имеется сын, на которого общество уличного мальчика может повлиять не совсем желательным образом… Вы это упускаете из виду.
— Ничего я не упускаю из виду… Я даже помню, что не будь этого ‘уличного’, как вы выражаетесь, мальчика, то сегодняшнее приключение могло бы скверно закончиться для сына Александра Львовича…
— А по-вашему, раз бродяга спас Сашу от смерти, то отсюда следует, что он должен погубить его нравственно? Я бы на месте Александра Львовича никогда бы не решилась рискнуть благополучием сына… Нет!
Эмма Романовна так энергично потрясла головой, что пенсне упало с ее носа и повисло на шнурке, продернутом за ухом.
— Эх, оставьте, Эмма Романовна, — с досадой отмахнулся студент, словно отбиваясь от шмелей, готовых впиться в его лицо. — Бросьте! Прежде чем говорить об ‘уличных’ мальчишках, следует поближе познакомиться с ними… Среди них имеются такие ‘бродяги’, в которых вы найдете хороших задатков вдвое больше, чем у иного благовоспитанного ребенка.
Эмма Романовна не могла согласиться с этим.
В сущности, она была добросердечная особа и, понятно, не могла питать ничего враждебного по отношению к Юрке. Но некоторые убеждения, впитанные ею с детства, а также привязанность, которую она чувствовала к Ихтиарову и его сыну, не позволяли ей встать на точку зрения студента.
Выросшая в добродетельной немецкой семье и вышедшая замуж за добропорядочного немца, Эмма Романовна испытывала уважение только лишь ко всему благообразному, вылощенному и чистому. Понятие о добродетели в ее глазах было тесно связано с представлением об аккуратности и чистоплотности. Она не могла ни на минуту даже допустить, что под грязными лохмотьями может скрываться золото, и ее всегда возмущали и приводили в ужас оборванцы-детишки, с утра до ночи бегавшие по улицам. В них она справедливо видела бездельников, что казалось ей верной почвой для развития пороков, и если не могла она обвинять самих ребятишек, то во всяком случае к их родителям питала глубокое отвращение и недоверие.
Спор грозил опасностью разгореться.
— Позвольте, — вмешался Александр Львович. — Мне кажется, что вы оба не совсем правы… по крайней мере по отношению к спасителю моего сына. Мне думается, что не может быть безнадежно скверным мальчик, рискующий своей жизнью для спасения другого… Мне очень нравится, кроме того, благородство этого мальчика, и я, право, нисколько не задумаюсь сделать его Сашиным товарищем, если… если согласится на то его родственница… А впрочем… я еще подумаю об этом.
Вопрос был исчерпан, но оба спорщика не были удовлетворены словами Ихтиарова. Эмма Романовна с неудовольствием забренчала посудой, а студент, пожав плечами, склонился над стаканом, и во взоре его, упорно исследовавшем пустые недра этого сосуда, сквозило нечто вроде презрения, вызванного нерешительностью Ихтиарова.
Александр Львович заметил поведение своих собеседников, но ничего не сказал.
Разговор больше не клеился, и полчаса спустя все трое покинули террасу, пожелав друг другу спокойной ночи.
Глубокая ночь застала Ихтиарова ходившим взад и вперед по своему кабинету: он никак не мог решить вопроса об Юрке. Воззрения Эммы Романовны находили отклик в его душе, и в то же время взгляды студента отвечали его собственным представлениям о выражении признательности маленькому бродяге.
К Эмме Романовне Ихтиаров относился с большим уважением и ценил ее советы, всегда видя в них громадный житейский смысл. Поселившись лет пять назад в осиротевшем доме Александра Львовича, Эмма Романовна так умело и добросовестно взялась за хозяйство, что отсутствие настоящей хозяйки было незаметно. Добрая по природе, она, насколько могла, старалась заменить Саше мать, и старания эти, понятно, расположили к ней Ихтиарова, который в конце концов стал видеть в ней члена семьи.
Студента он любил. В нем он ценил не наемного учителя, а друга, — как своего, так и сына. Прямой и открытый, Виктор Петрович мог каждого расположить к себе, а та любовь, которую питал он к сыну Александра Львовича, естественно покорила сердце отца.
Доставить своим решением неприятность кому-либо из этих людей Ихтиаров не мог, а другого исхода не было.
‘Презирать меня будет’, — думал он о студенте, когда мысленно соглашался с доводами немки. — ‘Обидится Эмма Романовна’, — думалось в то время, когда мысли склонялись на сторону студента.
И в обоих случаях было тяжело и неприятно. Нерешительный по природе, Ихтиаров никак не мог обойти эти два камня преткновения и потому к утру еще ничего не придумал.
Утром состояние здоровья Саши рассеяло все страхи и опасения Александра Львовича: мальчик проснулся веселым и бодрым.
Проснувшись, он успел даже выскочить из кровати, но был насильно водворен в нее обратно Эммой Романовной, сообщившей ему приказ доктора.
Понятно, Саше пришлось не по вкусу подобное приказание: несносно лежать, чувствуя себя совершенно здоровым, да еще в летний день, когда утреннее солнце, скользя по мокрым от росы листьям деревьев, бликами прокрадывается в комнату, разбегаясь по полу и мебели подвижными пятнышками… Но делать нечего. Вздохнув, мальчик забрался в постель, крайне недовольный и доктором, и теми, кто исполняет его приказания.
Отца Саша встретил по обыкновению весело, и только некоторое недовольство, вызванное его положением ‘здорового больного’, помешало его рожице заискриться счастливой улыбкой.
— Здоровье мое хорошее, даже слишком хорошее, — ответил он на вопрос отца. — Я совсем здоров. Позволь мне встать.
Просьба сопровождалась вкрадчиво-умоляющим взглядом. Ихтиаров улыбнулся.
— Ну нет, милочка. Ты должен полежать, по крайней мере сегодня и завтра.
— Ну-у! — рожица сына вытянулась. — Я же здоров…
— Вероятно, не совсем, — улыбнулся отец, поглаживая волосы мальчика. — Доктор лучше знает…
Саша поморщился.
— Много он знает!
— Много, голубчик… Полежи, дружок, отдохни… Сегодня только полежи, — видя искреннюю печаль сына, не устоял Ихтиаров. — Пожертвуй для меня денек.
— Ладно, — вздохнул мальчик. — Для тебя полежу уж…
— Ну и спасибо!
Саша на минуту задумался.
— Папа, — тихо проговорил он, — меня вытащил какой-то мальчик?
Предмет разговора не понравился отцу: он боялся, что лишние воспоминания могут взволновать Сашу.
— Лучше не говорить об этом сегодня, Сашук, — перебил сына Ихтиаров. — Завтра поговорим.
— Но мне хочется знать. Я помню, ты с Виктором Петровичем говорил, когда мы домой ехали.
— Мальчик, Саша, — нехотя ответил Ихтиаров и невольно прибавил: — маленький бездомный мальчик…
— Ты его видел?
— Нет. Поговорим лучше завтра. Завтра я тебе расскажу подробнее.
Однако Саша не удовлетворился.
— Не все ли равно, папочка, когда? Я весь день буду думать об этом, если не скажешь.
— Я сегодня увижу его, милочка.
Саша ничего не ответил. Он задумался, но через минуту пытливо посмотрел на отца.
— Папа, ты скажешь ему то, что я тебе скажу, а?
Отец кивнул головой.
— Скажи ему, — голосок дрогнул от легкого волнения, — скажи ему, что я очень благодарен ему, папочка… и еще… что мне хотелось бы его видеть… Может быть, он согласится приехать, а? Ты попросишь его, папочка?
Мальчик просительно заглядывал в лицо отца, медлившего с ответом.
— Попросишь, папочка, а?
— Попрошу, Саша… попрошу, — слегка взволнованно ответил наконец Ихтиаров, и к удивлению своему Саша заметил, что глаза отца стали слегка влажными.
— Попрошу, голубчик, — крепко целуя сына, повторил еще раз Александр Львович. — Может быть, еще что-нибудь сказать ему?
Но Саша не слышал отца: он о чем-то задумался снова. Ихтиаров не повторил вопроса. В голове его созрело наконец твердое решение относительно маленького спасителя сына.

Глава III
Неожиданные злоключения

Умолк, затих порт… Июльская ночь, тихая, темная, вплотную прижалась к нему. Черные очертания пакгаузов и элеваторов неподвижно застыли среди неясных груд всевозможных товаров, замерли тяжелые суда, вытянувши к небу тонкие мачты с распростертыми реями, и грузной громадой воцарилась над всем этим башня водокачки.
Искры-звезды смотрелись с темного неба в черную воду канала и дрожали в ее струйках беспокойными змейками.
Длинная голубая полоса света шныряла только по темному простору залива, словно огромная волшебная рука, нащупывающая море: это с помощью прожектора наблюдали залив.
Крадучись, неслышно скользнули две маленькие тени среди тюков хлопка и, поминутно прислушиваясь к чему-то, осторожно приближались к набережной, где темнелась неуклюжая пустая баржа.
— Тише, Федька… стрёма! — шепнула одна тень, и мигом исчезли обе, словно провалились сквозь землю среди беспорядочно наваленной груды товаров.
Со стороны набережной блеснул луч желтого света, и черная фигура таможенного досмотрщика с фонарем в руке прошла мимо, гулко стуча тяжелыми сапогами.
Шаги стихли, и снова вынырнули юркие, маленькие фигурки.
— Винтим! — коротко шепнула одна из них, и только очень зоркий глаз мог бы заметить две тени, с быстротой вихря промчавшиеся через набережную и без звука скрывшиеся в барже.
Едва фигурки проникли в баржу, как из-за тюков хлопка показался таможенник. Он, видимо, следил за детьми.
— Так вот вы где, голубчики, — пробурчал он себе под нос, проходя мимо баржи, и, сверкнув струей света от фонаря, затерялся среди товаров, разбросанных на набережной.
— Теперь мы дома, — пробравшись в крохотную каютку на корме баржи, сообщил шепотом Юрка. — Притвори дверь! Во так… Тут, братец, роскошь, да и только.
Он зажег спичку.
— Я тут и сплю, — указал он приятелю на широкие покатые нары, занявшие всю каморку и оставлявшие только крошечное место возле двери. — Важно тут!
Друзья улеглись рядом. В темноте вспыхивала папироса во рту у Юрки, и бледный отблеск кружком падал на его лицо. Было тихо. Только изредка, словно вскрикивал порт во сне, раздавался свисток паровоза, да по воде доносились обрывки слов, громко сказанных кем-нибудь…
— Хорошо, небось, Федька? — нарушил молчание Юрка.
— Хорошо, — шепотом задумчиво согласился тот.
Он только что думал о той минуте, когда после нескольких дней привольной жизни придется явиться домой, и не совсем приятная дрожь пробежала по телу при мысли о встрече с отцом.
— А ведь дома-то тебе влетит, — точно поймав его мысли, заметил Юрка.
— Влетит, — протянул Федька. — Да не забьют насмерть ведь. Поколотит батька и оставит. Чего ж, я хоть погуляю один-то. Надоело с Манькой нянчиться… Таскайся с ней…
Юрка вполне разделял взгляды своего товарища.
— Понятно, — коротко подтвердил он, обрывая дальнейшие рассуждения Федьки.
Замолчали. Спать не хотелось, хотя за день намаялись изрядно. У Федьки сон бежал с глаз от новизны впечатлений. Юрка просто не хотел спать, и оба лежали с открытыми глазами, прижавшись друг к другу.
— А здорово ты мальчишку-то спас, — вернулся Федька к главному происшествию дня.
— Чего там здорово! На два шага от берега был… Да и кабы не ты с шестом, так быть под баркой бы… Тоже дьяволы: плавать не умеют, а катаются на яхтах. Нам бы яхту, Федька, так окунуться нипочем.
— Еще бы, — согласился Федька. — А знаешь, я думал, что тот длинный барин даст тебе что-нибудь за труды-то.
— Может, и дал бы, да селедка чертова… Ну, черт с ними со всеми. Давай спать будем!
Юрка повернулся спиной к приятелю.
Ему не хотелось говорить об утреннем происшествии, оно и так почему-то не выходило у него из головы.
Вид мальчика, бледного, в намокшем синем платье и такого нежного, хрупкого, что, казалось, сто ит тронуть его, ударить — и он рассыплется, почему-то засел в Юркиной голове.
И весь день он думал об этом мальчике, о высоком господине в белой одежде, с таким добрым, хорошим лицом. Что-то вроде зависти шевелилось в душе у полубездомного мальчугана, какое-то глухое, непонятное чувство говорило в нем.
Напрасно Юрка старался забыть их всех, злился на самого себя да и на Федьке не раз срывал досаду, — ничего не помогало: спасенный мальчик занимал все мысли, и в голове почему-то создавалась картина, совсем незнакомая Юрке. Это было похоже на тот раз, как однажды Юрка относил белье, выстиранное теткой, к каким-то господам.
К нему выбежал мальчик его лет, пухленький, румяный, с длинными локонами и большими веселыми глазами. Он с недоумением обозревал Юрку, чувствовавшего себя совсем дико под этими пристальными взглядами.
— Вам что угодно? — спросил он наконец, и Юрка, смущаясь и путаясь, с трудом объяснил, зачем пришел.
— Мама! — крикнул, убегая, мальчик. — Тут белье принесли. Иди!
— Сейчас, милочка, — отозвался где-то добрый голос, и Юрка сопоставил с ним голос своей тетки, ее выражения, и стало ему нехорошо, больно, и глухая зависть царапнула в сердце.
Он потом наотрез отказался относить белье, и ни просьбы, ни побои не могли заставить его изменить хоть однажды свое решение.
И теперь, ворочаясь на голых досках, он не мог уснуть. Вспоминался спасенный мальчик. Юрке думалось, что и у него обязательно есть такая добрая, хорошая мать. Она будет перепугана случаем, будет страдать при мысли, что сын чуть не утонул, и ни одной колотушки не выпадет на его долю.
Юрка напрасно зажимал глаза, силясь вызвать сон: разные думы лезли в голову, не давая спать.
Федька уже спал… Легкое похрапывание слышалось над самым ухом Юрки, и ему казалось, что именно оно мешает заснуть.
‘Ишь, спит ведь’, — с легкой досадой подумал Юрка. И сильно зевнул.
Он слегка толкнул Федьку. Тот забормотал что-то быстро и потешно, повернулся на другой бок и снова захрапел.
— Его из пушек разве разбудишь, — пробурчал Юрка и с твердой решимостью заснуть повернулся к приятелю спиной.
Вдруг ему показалось, что кто-то взошел на баржу… Скрипнули доски над головой, точно кто-то тяжелый прошел по палубе… Юрка насторожился. Но снова стало тихо… Только где-то завыла сирена, и вой этот разнесся кругом, словно стая собак завыла вдали…
‘Так, качает’… — решил он.
Однако подозрительный скрип послышался снова, и на этот раз Юрка ясно разобрал чьи-то шаги, осторожные, крадущиеся. Кто-то тихо прокрадывался поверху, с непривычки ходить на носках задевая иногда каблуком по полу.
‘Кому бы быть? — тревожно задал себе вопрос Юрка. — А ну как таможенные?’
От этого предположения только увеличилась тревога. Он поднялся с нар и напряженно вслушался в тишину.
Сомнения быть не могло: что-то тяжелое, царапаясь, задевая за доски, спустилось вниз и уже смело, не стесняясь, зашагало к каюте.
Юрка мигом вскочил.
— Федька! Стрёма! — принялся он тормошить товарища.
Однако Федьку не так легко разбудить. От сильного толчка в бок он, правда, очнулся на мгновение, но, недоумевающе забормотав что-то, снова заснул.
— Вставай! Черт! Винтить надо! Слышь! — тщетно шипел над его ухом Юрка.
Федька был глух к его словам: сон совершенно сковал его.
— А ну тебя к лешему! — в сердцах крикнул Юрка. — Оставайся себе! — и, открыв маленькое оконце каюты, собрался уже протиснуться сквозь него и взобраться на громадный, неуклюжий руль. Однако не успел: дверь каюты распахнулась, и вместе с сильным светом ручного фонаря в нее ввалилась фигура таможенника.
— Тэ! Стой, браток! — закричал он.
Напрасно в отчаянной решимости вздумал было Юрка разом проскочить в оконце: он застрял в нем и через секунду почувствовал, как его втягивала обратно в каюту сильная рука.
Проснулся в то время и Федька. Увидев таможенного, он понял, что дело плохо, и хотел было шмыгнуть в двери, но досмотрщик занял своим телом весь выход.
Друзья очутились в плену.
— Василий, — узнал Юрка врага, — пусти нас! Ничего ведь мы не сделали тебе…
— Ну и не проси! Ладно! Не зря, чай, искал тебя, — очень сурово отозвался тот на просьбу, так что у Юрки пропала охота просить.
Очень странным показалось Юрке вторжение Василия: никогда он не преследовал мальчугана — наоборот, относился к нему вполне дружелюбно, подчас даже показывая укромные уголки для ночевок, и вдруг…
Юрка старательно вспомнил весь день: никаких особенностей не было. Кокос вот брали, да это пустяки… А другого чего, более существенного, он не чувствовал за собой.
— Ну, выходите-ка! Пойдем! — ухватив приятелей за руки, прикрикнул Василий.
— Куда? — сорвалось у Юрки.
— Куда? Знамо куда! — усмехнулся Василий. — Не в гости, чай, к себе веду!
Федька до сих пор еще не совсем сознавал, к чему все это клонится. Услыхав, однако, зловещие слова, он не на шутку перетрусил.
— Дяденька, пусти! — рванулся он из рук Василия.
— Не, брат, стой!.. Вот сведу, так тогда и просись…
Федька захныкал.
— Пусти, дяденька! В первый раз я здесь… Вот те крест… Ей-Богу больше не буду! Пусти! Не приду больше…
— Ой ли? — недоверчиво спросил Василий.
Федька ему совсем не был нужен, и он только так, для острастки припугнул его.
— Вот честна я Богородица, истинный Господь! — забожился Федька на все лады, почуяв в вопросе досмотрщика уступку.
— Ну, на первый раз отпущу еще! Смотри не попадись только во второй! — снизошел наконец Василий, выпуская мальчугана.
Миновав тюки хлопка, Василий и Юрка вышли на площадь, окруженную пакгаузами.
Федька, почуяв свободу, скрылся быстрее молнии в темноте.
— А меня-то за что же, Василий? — с мольбой в голосе спросил Юрка: ему совсем не хотелось навещать пикета, и все еще маячила надежда как-нибудь вывернуться.
— А тебя, голубок, уж не выпущу, нет! Тебя-то я три часа искал!
Юрку теперь поразило то, что голос Василия совсем не звучал угрожающе, наоборот, в нем слышалось что-то дружелюбное, правда, грубое, но во всяком случае совсем не страшное.
— Мы, браток, с тобой помаршируем! Ужо увидишь, как в порту ночевать. Може, и совсем больше в порт не придешь… — как-то загадочно говорил он, когда, миновав тюки хлопка, они вышли на площадь, окруженную пакгаузами.
— Но я же ничего не сделал тебе, — попробовал было Юрка смягчить сердце Василия. — Ведь не первый раз, ведь ты сам мне барку-то указал…
Но слова пропали даром: Василий был неумолим.
— И не скули лучше. Сказано не выпущу — и все! — отозвался он, и, если бы было капельку светлее, Юрка мог бы заметить, как прыгали глаза и губы Василия, силясь удержать суровое и строгое выражение: его сильно забавлял Юркин страх, и стоило порядочных усилий, чтобы не рассмеяться над недоумевающим мальчиком.
Юрка по природе не был нылой. Во всех самых опасных положениях он привык справляться собственными средствами и никогда не унижал себя до вымаливания пощады. Правда, он прибегал в таких случаях ко всяким уловкам, пытался с помощью убедительной речи вызволить себя, но, когда это не помогало, подчинялся необходимости и мужественно, без жалоб и стонов выносил все, что перепадало на его долю.
Теперь он был уверен, что ведут его в полицейский пикет как бродягу, изловленного ночью в порту, и хотя ему ни разу еще не приходилось бывать там, он был знаком с полицейскими порядками и знал, что после всяких допросов и расспросов его направят домой, а встреча с теткой совсем не улыбалась ему.
‘Ладно, все равно сбегу, — утешал он себя по дороге. — Ну отдует, а завтра я опять в порту буду!’
Он даже сообщил об этом Василию.
— Тебе-то возня только, — пояснил он таможеннику, — ведь неблизко-то пикет. Пусти лучше!
‘Ишь ты, паскуда, — добродушно подумал Василий. — Уговорит хоть кого’.
— Ну уж это не мое дело! — отозвался он вслух. — А только думается мне, что не придешь ты сюда скоро.
— Почему? — не без тревоги осведомился мальчик.
— Да ушлют тебя… Ну хоть в Сибирь, — придумал Василий.
— Дудки! — получился на это уверенный ответ.
Дорога к пикету шла мимо водокачки, позади чугунных плиток, сложенных внушительными кубами, и Юрка приготовился обогнуть их, но Василий вдруг пошел в совершенно другом направлении.
‘Чего он?’ — недоумевающе подумал Юрка.
— Куды ты? — осмелился спросить он своего конвоира.
— Куда надо! — коротко отрезал таможенный.
— Да ведь не там пикет-то…
— А тебе какое дело? Ведут, так иди!
Недоумение Юрки выросло до невероятности, когда, пройдя с полверсты по шпалам, они подошли к домику Василия. Здесь они остановились, и досмотрщик постучал в окно.
‘Чего он? Зачем домой-то идем?’ — раздумывал Юрка.
— Ты ночевать у меня будешь, — пропуская Юрку впереди себя в дверь, объяснил Василий. — Наверх иди! На вот фонарь, а то башку еще расшибешь. Там тебе приготовили уже постель-то…
— А пикет? — сорвалось у Юрки.
— Гм… пикет? А нешто в пикет хочется?
— Нет, — вполне откровенно сознался Юрка.
— То-то, нет, — поднимаясь по скрипучим ступеням, голосившим на все лады под его тяжелыми шагами, говорил Василий. — И не надо на пикет… У меня заночуешь, а что завтра будет — увидишь.
Юрка недоумевал. Его мозг напрасно силился разгадать эту непонятную историю и, как ни раздумывал мальчуган, ни до чего не мог додуматься. Совершенно неожиданный оборот происшествия только подозрения закидывал в его голову, а с подозрениями вместе поднималась тревога.
‘Что это с Василием приключилось? Сдурел, что ли?’ — не торопясь, с неохотой подвигаясь по лестнице, раздумывал Юрка. — Неспроста же он делает все. В гости, что ли, ведет?
Но эта последняя мысль показалась мальчику настолько забавной и чудовищной, что, несмотря на свое затруднительное положение, он потряс головой и хихикнул.
— Ржешь-то чего? — донеслось к нему из-за спины от Василия.
Лестница привела в небольшие сени с двумя дверями: направо и налево. Василий пропихнул Юрку к одной из них и дернул за бечевку, привязанную к гвоздику, что заменяло собой ручку.
Тут оказалась маленькая комнатка, вернее, чулан, потолком которому служила крыша дома, и благодаря покатости в чулане свободно можно было стоять только у дверей. Дальше, у крошечного оконца, заделанного поперек деревянной палкой, от потолка и до пола было не более аршина высоты. Пол чулана занимала просторная постель из сена, покрытая чистой простыней и увенчанная громадной подушкой, старательно взбитой чьей-то заботливой рукой.
— Вот тут и спать будешь, — кивнул Василий на постель, вынимая из рук Юрки фонарь. — Поди, впервой на такой-то спать будешь? Это тебе не барка!
Юрка совсем опешил. Потешно округлив глаза и приоткрыв рот, он смотрел на постель, точно перед ним было не простое сено, а какая-то диковинка вроде слона. Да и слон, внезапно появившийся перед ним, не произвел бы на него такого впечатления, как эти неожиданные и непрошенные заботы о его особе.
Василий, увидев недоумение своего гостя, рассмеялся.
— Ишь, вылупил глаза! Эх, паренек! Ты думал, у Василия не найдется постели порядочной для тебя, а? Ха, ха, ха! Полно, брось! Ложись-ка спать, а завтра увидишь, что там будет…
И дружески хлопнув широкой ладонью по плечу Юрки, Василий вышел из чулана.
— Василий, погоди! — пришел в себя наконец Юрка. — Зачем это? На что я здесь-то?
— На что? — темная борода загадочно ухмыльнулась сквозь приоткрытую дверь. — Это, говорю, завтра узнаешь… А пока — спи! А чтобы не сбежал от меня, я тебя запру отсюда… Не то сбежишь — так хлопоты будут…
Дверь затворилась, и Юрка услышал, как возится около нее с чем-то тяжелым Василий, притворяя ее…
‘Зачем он?’ — снова подумал Юрка, опускаясь на сено.
Ему стало жутко и неприятно от звука за дверями.
Страх, точно его запирают навсегда в этом чуланчике, охватил мальчика, и ему захотелось крикнуть Василию, вымолиться у него на волю. Но Юрка не привык канючить, и потому это желание пропало у него так быстро, как и появилось, и только неприятная мысль пронеслась в голове: ‘Не к добру!’
А внизу через минуту таможенник, сладко покрякивая, укладывался спать, вполне довольный собой.
— Запер мальчишку? — спросила, приподняв с подушки голову, жена.
— Запер, — односложно ответил Василий, скидывая сапог. — А, верно, линия хорошая Юрке-то выходит, — раздумчиво протянул он. — Ведь сам барин к нему приедет, сам барин! Шутка ли!
Василий вспомнил вдруг недоумевающее лицо Юрки и тихо рассмеялся.
— Чего ты? — спросила жена.
— Да так. Испугал я мальчонку. Не знает ведь он, для чего привел я… Боится, верно. Пикетом я его… Да ладно, завтра сразу счастье привалит… Барин-то наградит не по-нашему. Ох, Господи прости, умаялся я с ним… Э-э-э-эх!
Через четверть часа Василий уже захрапел, совсем не подозревая, сколько тревоги и мучений принесло Юрке его загадочное поведение.

Глава IV
Юрка покидает порт

Первые минуты неожиданного заключения на Юрку точно столбняк напал: до того непостижимым казалось ему все происшествие. Опустившись на сено, он сидел не двигаясь, ни о чем не думая и только ловя звуки, долетавшие к нему в чулан. Сперва слышалось громкое и как бы жалобное скрипение ступеней под ногами удалявшегося таможенника, потом глухо хлопнула дверь внизу и донесся звук двух голосов, сдавленный, глухой, точно говорили под землей. О чем говорили, нельзя было разобрать.
Вскоре голоса стихли, и Юрку обступила со всех сторон тишина, жуткая, мрачная.
В чулане было совсем темно, так что, сидя перед самой дверью, мальчик не в состоянии был рассмотреть грубых шероховатых досок, из которых она была сколочена, и эта темнота угнетала Юрку.
С полчаса он сидел тихо, не шевелясь, прислушиваясь к чему-то… В стене, где-то неподалеку, скреблась мышь, упорно и чутко. Потом вдали завыла сирена, завыла протяжно и дико, точно свора побитых собак. Звук этот разнесся эхом по окрестности и ворвался к Юрке. Он вздрогнул слегка и пошевелился. Сено зашуршало под ним, и этот шелест точно вернул Юрку к действительности.
Он встал и двинулся к оконцу, в которое видна была всего одна яркая звездочка, мигавшая в темноте точно капелька светлой, прозрачной влаги. Однако не успел Юрка ступить и двух шагов, как ткнулся лбом в крышу… На мгновение потемнело в глазах от боли, и сноп ярких искорок промелькнул перед ними.
— Чёрт! — прикусил Юрка губу и уже ползком двинулся к окну.
Опершись руками на толстую перекладину, заколоченную посередине оконца, Юрка заглянул в него, насколько это было возможно. И вдруг тайное опасение прокралось к нему в душу. Стало жутко и неспокойно…
Он начал раздумывать о своем положении, старательно и серьезно, и чем больше думал, тем тревожнее и неспокойнее становилось у него на душе. Поведение Василия не предвещало ничего хорошего. Его загадочные намеки в глазах Юрки начинали приобретать зловещий смысл. Вспомнилось вдруг выражение Василия, когда они шли сюда: ‘Я думаю, не вернешься ты сюда больше… Сошлют тебя’.
— Ну, это враки, — успокаивал себя Юрка. — Ну к тетке стащат… Отдует, и конец… Все равно ничего.
Но это не успокаивало. Здравый смысл говорил, что просто так Василий не стал бы ночью ловить его… Ведь он всегда мог бы поймать и днем.
‘Поди раз пятьдесят на день видимся… Неспроста это’.
И в дальнейшем Юрка ничего, кроме скверного, не видел. Правда, он не мог определить точно это скверное, но это еще хуже мучило.
‘Сбежать бы!’ — это было единственным выходом из печального положения. Он подобрался к двери и попробовал толкнуть ее. Крепко припертая чем-то снаружи, она не поддалась ни на капельку. Юрка понял, что в этом направлении попытки его не увенчаются успехом, и обратил свое внимание на окно. В него пролезть было можно, правда, с трудом, но Юрка не обладал тучностью, а пара ссадин и царапин да две-три лишние прорехи на одежде слишком мало беспокоили его. Вот только палка, перегораживавшая окно, сильно мешала. Юрка старательно ощупал ее, потом сильно рванул к себе. Старое дерево хрустнуло и слегка подалось под усилием мальчика… Сердце стукнуло от радости, и Юрка, слегка дрожащими руками добыв из кармана спички, чиркнул одну из них. Он только теперь вспомнил о них и вздумал осмотреть препятствие. Палка оказалась прикрепленной только с одного конца. На другом же чернела темная дырка — гнездо от гвоздя, а сам гвоздь отсутствовал. Это была крупная удача. Юрка радостно засмеялся и, старательно погасив при помощи плевка спичку, обеими руками ухватился за свободный конец палки, оттягивая ее назад. С секунду палка только скрипела, но потом потихоньку начала поддаваться усилиям мальчика и отгибаться назад. Юрка удвоил усилия… Пот покрыл его лицо и шею, к телу прилипла рубашка… Наконец палка с треском отскочила от окна, и Юрка со всего размаха бухнулся спиной в сено. Шуму было много, по крайней мере так показалось Юрке, и он на минуту замер в сене, судорожно сжав в руке оторванную палку. Ему показалось, будто внизу, у Василия кто-то закашлял, и от мысли, что его могли услышать, холодом пахнуло на мальчугана.
Он чутко прислушался. Все было тихо. Прекратившая свою работу мышь снова начала скрестись, неуверенно и осторожно, — скребнет несколько раз и перестанет, прислушиваясь к тишине, и потом начнет снова.
Юрка успокоился и тихо, с предосторожностями, стараясь даже не шуметь сеном, снова подполз к окну.
Кругом было темно и пусто. Отсвечивали полоски рельсов направо, терялись за неуклюжей грудой какого-то товара, да яркой полосой шнырял в воздухе луч прожектора.
Юрка оглядел стену. Ровными бревнами опускалась она вниз, и вокруг окна не было заметно и признака каких бы то ни было выступов, что могли бы заменить лестницу. Все было гладко, ровно, и Юрка напрасно высовывался в окно и щупал вокруг него руками: только гладкие бревна без малейшего намека на какой бы то ни было уступ попадались ему под ладони…
А до земли было довольно высоко, правда, не настолько уж и высоко, чтобы не попытаться прыгнуть: каких-нибудь полторы-две сажени.
И Юрка решил прыгнуть.
Протискиваясь с неимоверными усилиями в оконце ногами наперед, Юрка только одну секунду подумал:
‘А ну ногу сломишь? Бывает’, — но сразу же и прибавил вслух:
— Ну и чёрт с ней… Все равно ведь.
Пролез Юрка довольно благополучно, если не считать клочка рубахи, оставшегося в виде дани за проход на обшивке оконца…
Несколько секунд мальчик висел, держась руками за оконце. Ему было слегка страшно, жутко в темноте, которая увеличивала расстояние, отделявшее его ноги от земли.
Ему почудилось, будто висит он над бездной, глубокой и страшной, и даже закружилась слегка голова. Он крепче зажал пальцы… Потом еще раз смерил взглядом расстояние и мысленно помолился, как всегда делал в решительные минуты своей жизни, оттолкнулся с силой от оконца, чтобы отпрыгнуть подальше от дома, — и через мгновение уже с глухим шумом покатился по земле…
Он ударился боком о что-то твердое и почувствовал сильную боль в ребрах, но потираться было некогда, и, поднявшись с земли, Юрка быстро заковылял прочь от дома ‘гостеприимного’ Василия.
Несмотря на боль в боку, Юрка чувствовал себя великолепно, и радость, бурная радость охватывала его всего. От радости что-то прыгало у него внутри, и ему самому хотелось прыгать и кричать громко и весело, но кричать было невозможно, прыгать тоже, и Юрке волей-неволей приходилось сдерживать порывы своей радости и осторожно прокрадываться к товарам, чтобы укрыться за ними от взглядов не совсем скромных таможенников. Одно только мог позволить себе Юрка: это внутренне смеяться над Василием, и он искренне злорадствовал над ним:
‘Поймал, а? — повторял он про себя. — Юрку-то не сразу возьмешь!’ — с самодовольством прибавил он и старался себе представить ‘черную бороду’ утром: ‘То-то обрадуется! Думал, что запер, так и все тут. Нет, дяденька, не такой Юрка-то!’
Груда бочек укрыла Юрку и, пробираясь среди них, он не переставал предаваться своей радости. С восторгом вдыхал мальчик запах порта, словно впервые очутился в нем, и как-то любовно ощупывал бочки, среди которых скользил неслышно, как тень.
‘Милые, — шептал он, и что-то очень похожее на слезы навертывалось у него на глаза. — Это меня-то выслать! Нет, не пройдет!’
Однако в порту оставаться было нельзя. Это Юрка прекрасно сознавал, и, когда прошел у него первый приступ радости по поводу освобождения, сердце защемило какой-то тоской.
‘Уйтить надо, — рассуждал он, приютившись среди бочек. — Теперь, поди, нескоро показаться можно будет’.
Юрка вздохнул при мысли, что порт закрыт для него.
‘Куда же идти? — раздумывал он дальше. — В Шереметевку али на Бабью речку? А то на Вольный?’
Пойти домой ему ни на минуту не приходило в голову, для него словно не существовало ни дома, ни тетки, а был только один порт, родной и милый, громадный дом, готовый принять мальчика в любой уголок. Порта покидать не хотелось, но и оставаться в порту нельзя было. Юрка погрузился в размышления.
Звук шагов заставил его насторожиться и плотнее прижаться в выемку между бочек. Кто-то прошел неподалеку с фонарем, и сквозь ряды бочек Юрка увидел темно-красную полоску света, проскальзывавшую к нему сквозь щели.
‘Надо идти’, — подумал Юрка, когда заглохли вдали шаги, и вдруг яркая мысль снизошла в его голову.
Юрка быстро поднялся с земли.
‘За кокосом, а потом на Бабью’! — решил он.
‘Бабьей речкой’ на жаргоне Юрки и его приятелей назывался Шкиперский проток, нечто вроде узкого, длиной с полверсты залива, впадающего в Екатерингофку. Летом конец протока, образующий нечто похожее на круглый пруд, был сборным местом для ребятишек, тянувшихся сюда чуть ли не со всех концов Петербурга купаться в теплой, нагретой солнцем воде странного желтого цвета и поваляться на мягком тонком песке, белом, как мука, и горячем от солнечных лучей. С утра и до заката бурлит и плещется вода неподвижной Бабьей речки от купающихся резвых загорелых тел, и звонкий гомон веселых голосов разносится далеко кругом по обширному кочковатому полю, вплоть до дощатого забора Гутуевки и курчавой поросли молодого березняка, холмом подступающего к Морскому каналу.
Порт здесь был рядом, в полуверсте, за узенькой лентой речки Батарейной, скрытой под сводом старых, согнутых годами к реке тополей, а с другой стороны, за ручьем высилась громадная фабрика — хмурое высокое здание из темных кирпичей.
Мысль, запавшая в голову Юрке, была далеко не сложная, как это всегда бывает с удачными мыслями, и заключалась она в следующем: Юрка решил перенести свое местожительство на Бабью речку, в старую, полуразрушенную баржу, лежавшую на береговом песке. Это было недалеко от порта, почти рядом, и ночью можно было посещать его, запасаясь кокосом на целые дни. Кроме того, у Юрки имелся еще и другой план. На поле, облегавшем Бабью речку, была раньше свалка, и теперь от нее остались груды мусору, полуистлевшего, обросшего сорной травой и мхом. В этом мусоре попадалось много костей, а их можно было продавать на фабрику.
Пробираясь знакомым путем к кокосу, Юрка раздумывал обо всем этом и снова почувствовал себя хорошо. Перемена образа жизни не угнетала его, — наоборот, даже привлекала. Правда, бродить по гудящему работой порту, среди визга лебедок, грохота и лязга тяжелых телег да гула самой отборной ругани на всех языках Старого и Нового Света, уже будет нельзя, но и тут Юрка утешал себя, думая, что переменится все само собой и его ‘высылка’ из порта закончится когда-нибудь. ‘Ведь не на век же, — забудет Василий… Да и с чего он сегодня-то наскочил?’
Это ‘с чего’ так и осталось тайной для мальчика. Никакой провинности он за собой не чувствовал, а допустить хоть на миг, что он терпит эту напасть благодаря своему самоотверженному поступку, Юрка не мог. Да, впрочем, последние приключения уже заставили его забыть о спасении мальчика.
Линия товаров прерывалась площадкой. Нужно было миновать ее, чтобы подобраться к кокосу. Юрка приостановился, прижавшись к тюку хлопка.
Все было спокойно перед ним. Темная гора прикрытых мешков с кокосом возвышалась среди мрака в трех-четырех саженях от мальчика. Кругом ни души. Протянулись только длинные подвижные корабельные краны, важные и молчаливые, похожие на могучие длинные руки. На мачтах слабо, неуверенно мерцали зелененькие огоньки, точно волчьи глаза, и вдалеке, где сами мачты поглощались теменью, они все-таки мерцали, но так слабо, что казалось, они борются с ночью и вот-вот погаснут, поглощенные мраком. Зато само темное небо горело и искрилось, точно необъятную черную гладь усыпали крупными и мелкими алмазами…
Незаметно припал Юрка к земле. Он пополз неслышно, словно кошка к птичке, к мешкам с кокосом.
Немного времени понадобилось Юрке, чтобы наполнить кокосом карманы и пазуху, и через несколько минут он уже высунул голову из-под покрышки и чуть-чуть не попал под ноги таможенника, проходившего возле мешков.
— Ишь, чёрт! — испуганно ругнулся Юрка и мигом скрылся обратно.
Затем он с трепетом прислушался к звукам шагов, но грунт был мягкий, немощеный, и Юрке ничего не удалось разобрать. Все, казалось, было спокойно и тихо.
‘Подождем, ладно’, — подумал Юрка и решил выждать несколько минут.
Ждал он долго. От неудобного положения у не го заныла рука в плече и онемела… Он решил выбраться.
Осторожно высунув голову, Юрка осмотрелся кругом: ничего подозрительного не было…
— Поползем, — шепнул он себе и тихо, неслышно скользнул в темноту.
Но в это самое время послышался шорох неподалеку, и от мешков отделилась еще какая-то тень, а через секунду перед ней блеснул скрытый до этого времени фонарь. Было ясно, что Юрку подстерегали.
Вскочить на ноги и пуститься во весь дух было для Юрки делом одного мгновения. За ним сейчас же устремился и преследователь.
— Стой! — донеслось к Юрке.
Юрка молча прибавил бега.
— Слышишь, там? Стой!
‘Как было не так, встану! — думал Юрка про себя, улепетывая во все лопатки. — Жирно будет!’
Таможенник стал отставать… Юрка кинулся прямо в ряды тюков хлопка и через несколько минут был уже у забора, отделявшего Гутуевский порт от речки Батарейной и поля.
Перебравшись через ограду, мальчик перевел дух и на минуту присел возле речки. Здесь он чувствовал себя в безопасности.
Уже ночь проходила. Побледнело слегка на востоке небо, и день, прокрадываясь оттуда, начинал поглощать яркие звезды. Они тускнели и гасли.
Белая пелена заколыхалась на громадном поле и поползла к журчащей речке, приникла местами к воде беспорядочными клочьями, и темная вода там точно дымилась. Туман поднимался вместе с тем, как тускнела ночь, и казалось от этого, что муть утра ползет по земле, оттесняя ночь кверху и с востока прогоняя ее на запад.
Юрка сидел и отдышивался от долгого бега.
Сырость травы и тумана освежала его вспотевшее тело. Ему была приятна прохлада, облегавшая его разгоряченное, пылавшее лицо, он с удовольствием сидел на выступе берега и смотрел вдаль, где светился в каком-то уединенном домике запоздалый огонь, светился тускло и желто, и Юрка думал о том, чей этот домик. Он знал наперечет все избушки на поле и за Бабьей речкой, но теперь в темноте трудно было определить, чья именно эта.
‘Пожалуй, Степана-коровника, а то Боровского… Только вернее Степана, — Боровского, та правей должна быть’, — раздумывал Юрка.
Но туман подполз к избушке и проглотил огонек, точно сдунул его. Он еще слабо блеснул дважды сквозь туман, а потом погас.
Хрипло и дико крикнул коростель где-то далеко у взморья. Стало светлеть, и Юрка вдруг почувствовал желание заснуть и вместе с тем холод.
Это заставило его подняться и отправиться дальше.
Когда Юрка подошел к полусломанной барже, целиком лежавшей на берегу Бабьей речки, утро совсем занялось. Седой туман сливался вдали с мутью белесого утра, а на востоке показался хрупкий, нежный румянец зари.
— Ну вот и на новом месте, — бормотал Юрка, укладываясь на доске в уголке баржи. — Худо, что ли?
Он громко крикнул последние слова, точно спрашивал кого-то, но никто не ответил Юрке, только сильнее порозовел восток, а через полчаса пробежавший по полю солнечный луч проник сквозь щелку и скользнул по лицу спавшего мальчика. Юрка спал и почему-то тихо улыбался во сне.

Глава V
За спасителем

После разговора с сыном Ихтиаров уже не ломал больше головы над вопросом, как поступить с Юркой. Искреннее желание Саши видеть своего спасителя не только растрогало Александра Львовича, но и заставило его твердо решиться позаботиться о Юркиной судьбе. По дороге в Петербург Ихтиаров подробно обдумывал план водворения маленького бродяги в свою семью.
‘Мы увидим, что он за птица, — рассуждал Александр Львович, — и если действительно оправдаются взгляды Эммы Романовны, то тогда во всякое время можно удалить Юрку: пансионов в Петербурге хватит. Только, вероятно, это излишние опасения, — мы с Виктором Петровичем сумеем перевоспитать его, если понадобится. А старушка наша примирится с ним со временем. Ладно’.
Мысли эти вносили в душу Ихтиарова что-то успокаивающее: словно затихла под их влиянием какая-то нудная боль.
Он ни слова не сказал о своем решении ни студенту, ни Эмме Романовне. Студенту он готовил своего рода сюрприз, но Эмме Романовне он не открыл своего намерения по малодушию. Он был почему-то уверен, что немка переменит свои убеждения, поближе познакомившись с Юркой: казалось невероятным в глазах отца, чтобы спаситель его сына мог бы кому-нибудь внушить нелюбовь.
Добравшись до цели своего путешествия, Александр Львович постучал в окошко домика Василия, раздумывая о том, каково будет первое впечатление его свидания со спасителем сына.
Отворил сам Василий. Смущенный, растерянный вид таможенника несколько озадачил Ихтиарова.
— Беда, барин! Вот непоседа мальчишка! Уж, кажись, чего надежнее место… — путаясь и сбиваясь, заговорил Василий, теребя то свою густую черную бороду, то пуговицы тужурки.
— Вы нашли его? — перебил Ихтиаров.
— Нашел! Как не найти?… Да вот оказия…
— Убежал?
— Вот-вот… Как есть убежал… Да еще как угораздился шельмец, — уму непостижимо! Да вы, может, думаете, что я вру? — ловя недовольный взгляд Ихтиарова, совершенно растерялся Василий. — Вот как перед Богом! Извольте посмотреть сами… Оказия чисто!
Ихтиаров поднялся наверх вслед за Василием.
В чулане, где был заперт Юрка, кроме неубранной постели ничего не оказалось. Постель была слегка примята и на ней валялась палка — перекладина от окна. На наволочке подушки виднелись отпечатки, оставленные грязными детскими ногами.
— Во тут он и был, — поднимая палку, опять забормотал Василий. — Палкой вот окошко было заколочено. Как оторвал он ее? Уму непостижимо! Во и по подушке видно, барин, — чай, не моими ножищами замарана.
Ихтиаров убедился, что таможенник говорит правду.
— Все это хорошо, но скажите, чего ради убежал мальчик. Вы объяснили ему, зачем он вам понадобился?
Василий замялся.
— Я-то? Да… я, видите ли, барин… Попужал его малость… Так, для смеха… А он и взаправду подумал, спаси его Бог… Шустрый такой мальчонка… Уж я и то сегодня-то каялся… Бес, видно, ткнул: дай, мол, попужаю малость мальчишку, так ему потом слаще, мол, господское спасибо покажется.
— Но чем же вы запугали его? — с досадой спросил Ихтиаров.
— Да пикетом я его… — виновато улыбнулся таможенник: — Мол, как бродягу в пикет сведу: у нас на этот счет строго… Нешто я знал, что сбежит он… Да вы, господин, не беспокойтесь: изловлю я его, обязательно изловлю…
Александр Львович понял, что сердиться на Василия нечего: бедняга и так был сильно огорчен.
— Эк вас угораздило! — с легким неудовольствием в голосе заметил только он. — Ну, да ладно! Найдите мне его: ваши хлопоты вознаградятся. Вот вам мой адрес: сообщите, если узнаете что, хотя я завтра сам заеду сюда. Кстати, относительно катера нужно будет распорядиться.
Распрощавшись с таможенником, Ихтиаров решил направиться к Юркиной родственнице.
‘Как же встретит мое предложение эта женщина? — отыскивая в записной книжке адрес, думал он, сидя на извозчике. — А ловкий мальчишка!’
Хотя Ихтиаров остался очень недоволен таможенником, но все-таки побег Юрки его позабавил.
Трясясь на извозчике по неровной мостовой Обводного канала, Александр Львович улыбался, вспоминая смущенное, растерянное лицо досмотрщика.
‘Ловкий мальчишка! Дорога ему, видно, свобода, если он решился выпрыгнуть из-под крыши. Удивительно смелый ребенок!’ — раздумывал Ихтиаров, и его симпатии к Юрке возрастали.
Появление Ихтиарова на заднем дворе громадного дома, носившего на языке местных жителей название ‘Бородулинской лавры’, переполошило чуть ли не всех его обитателей.
Лазая по задворкам, Ихтиаров ужасался нищете, с которой пришлось ему столкнуться чуть ли не в первый раз в жизни.
Нищета, голая, неприкрытая, встречала его в каждой каморке, в которую он попадал, прежде чем добрался обиталища Юркиной родственницы. Горе и голод сквозили всюду. Они гляделись и с заплесневелых стен с повисшими клочьями обоев, ютились под треногими столиками, скалились даже из расшатанных стульев, стонали в унылом плаче детей, ползавших по полу, — в плаче, в котором не было невинного детского горя, что проливается, как весенняя тучка дождем, а скрывались задатки отчаяния, вырывавшиеся из слабых грудок тяжелым, ноющим стоном.
Когда наконец, взволнованный всем виденным, Ихтиаров постучал в ободранную дверь нужного ему подвала, он услышал хриплый неприятный голос:
— Войдите, не заперто.
Ихтиаров вошел. Его встретила высокая и такая тощая женщина, что ее можно было смело принять за иссохшую жердь, на которую напялено неведомо для каких целей несколько лохмотьев.
Женщина была поражена видом необыкновенного гостя: сильное удивление отразилось в ее слегка воспаленных глазах, прикрытых красными, опухшими веками без ресниц.
Александр Львович тоже был немного озадачен видом женщины: ему почему-то казалось, что в лице Юркиной родственницы он встретит более привлекательное существо.
Оба несколько секунд стояли молча, разглядывая друг друга.
— На работу, что ль, барин? — нарушила молчание женщина, почему-то вытирая костлявые руки о подобие передника, прикрепленного к ее туловищу.
— Нет, нет! — отмахнулся руками Александр Львович, словно слова женщины были покушением на его личность. — Я пришел к вам по поводу вашего племянника Юрки.
Женщина изменилась в лице. Испуг занял место недоумения.
— Господи, что натворил он? — вскрикнула она.
— Успокойтесь, ничего… Наоборот, я хотел узнать, нет ли его дома…
Однако это мало успокоило женщину.
— Нету его, окаянного, нету… Вот уже три дня нету. Что он натворил? Господи!
От волнения она закашлялась хриплым, тягучим кашлем, который, казалось, выматывал из ее груди легкие.
Порядочных трудов стоило Ихтиарову убедить ее, что Юрка не сделал ничего скверного: ей казалось немыслимым, чтобы кто-нибудь мог разыскивать Юрку без цели жаловаться на него.
Однако искренний тон собеседника успокоил ее. Тогда она охотно вступила в объяснения.
— Дальняя родственница я ему, — отвечая на вопрос Ихтиарова, пояснила она свое родственное отношение к Юрке, — десятая вода на киселе… Сирота он. Ну, взяла к себе на муку, право, на муку! Это когда померла Марья, — мне она родня по шурину приходилась, — опосля нее и остался Юрка. По второму годику мальчишке было всего… Куда ж бы деться ребятенку-то? Мне-то муж — упокой Господи душу его — и говорит: ‘Возьмем, Аксинья, Юрку… Божье дело сирот-то призревать’. Ну, и взяли. В ту пору как покойничек муж жив был, жилось лучше, чем теперь: своих детишек не было, — Юрка один, ну ничего, жили, хлеба хватало всем. А вот как помер муж — тяжело стало… Духу не переведу, мучаюсь, барин. На постирушках руки истерла, измаялась вся… Да и от Юрки-то утехи никакой: как лето, так, почитай, и носа домой не кажет, валандается все где-то. Что бродяга какой, ни дать ни взять, а ведь не из простых каких-нибудь: отец его из хвершалов был… хоть и ледащий хвершал-то был, — царство ему небесное, — спился с круга, а все будто и благородный: с кокардой ходил…
Женщина утерла рукавом глаза и жалобно всхлипнула.
Александр Львович невольно улыбнулся при последних словах женщины. Заметив его улыбку, улыбнулась и она, как-то криво, точно по принуждению или приличия ради.
— А почему вы его до сих пор не пристроили куда-нибудь в учение ремеслу какому-нибудь, что ли? — сдерживая улыбку, спросил Ихтиаров.
— Юрку-то? Господь с ним! С ним разве чёрт сладит, прости Господи! Такой уж характерец, вот что кремень какой. Чего не захочет, ни в жисть не станет делать: хоть убей — все нипочем. Бей сколько влезет — не пикнет, инда злоба разбирает. Что дерево какое! А уж зато чего ему захочется, так вынь да положь, — не отступится. Загорелось ему третьего лета в школу пойти — и пошел! Ничего не помогло. Сама за него три гривенника[11] в месяц платила. Хочу — и шабаш! И исправно этак ходил. За две зимы прошел науку там всю. Другие в три зимы, а он в две угораздился: евангелие в награду получил. А всё потому, что хотел. Не захоти — так и на аркане не затащишь! А послушает он нешто кого? Ни-ни! Вот я — все какая ни на есть сродственница ему и кормлю, и одеваю, а все нипочем. Что горох об стенку, то ему и мои слова — все равно. Коли дома — молчит, насупившись, точно зло замышляет, инда страшно станет… Скажешь ему: ‘Чего ты, фармазон, хохлишься-то?’ А он только посмотрит, да этак страшно, будто из мертвых пробудился, и молчит. Слова живого не добудешь от него. А скажет что, огрызнется только. Скука одна, прости Господи! Хоть и грешно это, а и подумаешь когда: ‘Хоть околел бы, что ли!’ Наказал меня им Господь.
Она утерла рукавом глаза и жалобно всхлипнула.
— И жизнь-то у самой хуже каторги… Ни радости, ничего не видишь, горе одно… А тут и с ним майся, с племяшем-то моим милым. Уж соседки и то говорят: ‘Болезная ты, Аксинья, убил Господь-то тебя’.
— А вы не отдали бы его в семью, где его бы взяли за сына? — перебивая причитания собеседницы, приступил наконец Ихтиаров к цели. На него неприятно подействовали жалобы женщины, от которых ложилось что-то тяжелое на душу.
— Да кто возьмет-то его? Кому такое добро?.. — с искренним изумлением воскликнула она.
— Может быть, и найдется кто, — уклончиво заметил Ихтиаров. — Вы скажите прямо.
Женщина окинула Ихтиарова каким-то подозрительным взглядом.
— Как не отдать! Лишь бы…
— Представьте, что мне бы хотелось освободить вас от обузы…
Прачка даже отступила на шаг. Ее глаза с недоумением уставились на Ихтиарова, точно она была не в состоянии понять его слов.
— А с чего бы вам? — опомнившись, прохрипела она, и в глазах опять скользнуло что-то подозрительное.
— Это мое дело! Вы отвечайте прямо на вопрос.
— Да, барин, как же так сразу-то… Ведь сродственник он мне, не как-нибудь, не чужой… Ведь хоть и наговорила я вам тут на него, так это больше с огорчения… А в душе-то все ж больно… Один ведь он у меня.
Она опять поднесла рукав к глазам, хотя в них не было и намека на слезы, — наоборот, они пытливо и как-то алчно поглядывали из-под опухших век на посетителя.
— Ежели к хорошему человеку, почему и не отдать… для его же счастья… Да и найти его надо, барин…
— Это предоставьте мне.
Аксинья упорно разглядывала Ихтиарова. В ее глазах светилось любопытство и подчас пробегал какой-то жадный огонек. Она, видимо, соображала что-то.
— А вы не из цирка, барин?
— Нет, — усмехнулся Ихтиаров.
Что-то похожее на сожаление отразилось на лице почтенной Юркиной родственницы. Ихтиаров заметил это и понял, куда клонится дело.
Он рассказал ей о случившемся. Лицо женщины расплылось в заискивающую, хитрую гримасу.
— Вы только лишь выиграете, отдав мне племянника, — закончил Александр Львович. Он понял, что Юрку попросту придется купить у Аксиньи, и потому добавил:
— Я вам в виде пенсии буду платить ежемесячно 10 рублей… Согласны?
Предложение было встречено крайне любезно, и спустя полчаса Ихтиаров покинул ‘Бородулинскую лавру’: с Юркиной родственницей дело сладилось как нельзя лучше. Оставалось только найти мальчика.
Слышанное о нем было далеко не в его пользу, однако Ихтиаров смотрел на вещи совершенно иными глазами, нежели родственница мальчика. Вспоминая неприятную обстановку, нужду, сквозившую из каждого угла, женщину, от которой пахло водочным перегаром, он начинал смутно понимать, что гнало мальчика из дому на волю, что заставляло его искать уединения в порту.
Отзывы Аксиньи об упрямстве Юрки нисколько не вредили ему в глазах Ихтиарова: то непоколебимое упорство, с каким он достигал намеченной цели, нравилось Александру Львовичу.
Сопоставляя все то, что он так или иначе узнал о Юрке, то есть его самоотверженность, благородство, настойчивость, с какой он добивался желаемого, и, наконец, неребяческую смелость, Александр Львович невольно приходил к заключению, что Юрка — незаурядный ребенок.
‘Это вовсе не обыкновенный уличный мальчишка, — думалось ему. — Это, кажется, ребенок из того металла, из которого выковываются честные и дельные люди… Посмотрим поближе на него — там узнаем’.
И Александру Львовичу хотелось как можно скорее познакомиться с мальчиком. Он искренне досадовал теперь на оплошность таможенника, так скверно выполнившего его поручение, и всю дорогу домой мысленно бранил Василия.
Дома его возвращения с нетерпением ожидал Саша.
Бедному мальчику часы казались чуть ли не вечностью — до того несносным было лежание в постели. Несмотря на то, что от него почти не отходил студент, старавшийся всячески развлекать его, Саше все-таки было страшно скучно. Он поминутно справлялся об отце и усердно расспрашивал о своем спасителе, и Виктор Петрович рассказывал ему все, что знал…
— Ну что, папочка, он приедет? — были первыми словами мальчика, когда наконец вернулся отец.
— Не знаю, дорогой, я не видел его.
Находившийся тут же студент с недоверием поглядел на Ихтиарова.
Александр Львович заметил взгляд и засмеялся.
— Вы не верите, кажется, Виктор Петрович, а я и на самом деле не видел своего маленького благодетеля. Дело в том, что он оказался изрядным непоседой и не захотел дожидаться моего приезда…
Ихтиаров подробно рассказал о своей поездке.
— Будем теперь поджидать к себе нашего юного друга, — закончил он, лукаво поглядывая на студента и сына. В их глазах он прочел почти одни и те же чувства. Виктор Петрович как-то особенно одобрительно улыбался ему, детские же глазки светились, кроме того, восторгом.
— Он у нас жить будет, папа? — подпрыгнул в постели Саша. — Вот хорошо! — блестя глазами от удовольствия и хлопнув в ладоши, прибавил мальчик.
— Чего же хорошего в этом, бутуз?
На секунду рожица сына стала серьезной.
— Много хорошего, папа… Он ведь совсем бедный… И… и… мне так хочется видеть его… И Виктор Пет…
Саша прикусил вдруг язык и, словно спохватившись чего-то, смущенно поглядел на отца и потом на студента.
— Ага! Заговор! — рассмеялся Ихтиаров. — Подкоп под меня? Ишь вы заговорщики!
Саша слегка покраснел, студент только крякнул.
— Но ведь, папочка, и ты сам… Сам ведь говоришь… — смущенно залепетал мальчик.
— Да, Саша, и я сам… И не надо краснеть, милочка, потому что мы все думали одно и то же, только каждый про себя…
Поцелуем с сыном и крепким рукопожатием студенту была заключена мировая, к общему удовольствию. Обойденной оставалась только Эмма Романовна, хлопотавшая в это время по хозяйству и не подозревавшая, какой опасности подвергаются ее исконные убеждения относительно уличных мальчишек.
За вечерним чаем заговорщики открылись и перед ней. Добрая немка искренне изумилась скоропалительному решению и даже слегка обиделась, что на ее мнение не обратили внимания.
— Что же, — ответила она делано-равнодушным тоном, — что же, Александр Львович, это ваше дело, и мое мнение, безусловно, не имеет цены… Только, поверьте, придется вам каяться потом…
И, оправив пенсне, она принялась разливать чай, наружно оставаясь совершенно спокойной. Только легкое дрожание руки да маленькая складка между бровей доказывали, что Эмма Романовна искренне огорчена и слегка обижена.

Глава VI
На Бабьей речке

Два дня продолжалась хорошая, привольная жизнь.
Юрка чувствовал себя великолепно и, валяясь на мягком белом песке возле речки, наслаждался всеми прелестями свободы. Подчас ему вспоминалась несчастная ночь, пленение у Василия, и Юрка думал, стараясь разгадать причину своих невзгод, но тщетно. Размышления эти ни к чему не приводили и кончались обыкновенно плевком и словами:
— Ну, к чертям!
И только легкая обида на Василия несколько грызла внутри, но и она улетучивалась по мере того, как перед Юркой раскрывались особые прелести жизни на пустынном берегу Бабьей речки, в старой, заброшенной барже.
Каждую ночь совершал он набеги на мешки с кокосом и запасался таким образом пищей. Правда, пища была несколько однообразна, но гроши, вырученные от продажи костей, давали возможность прикупать хлеб, огурцы, папиросы, и Юрка вполне блаженствовал…
По крайней мере, ему очень нравилось его положение, и, валяясь на песке под солнечным лучом на отдыхе или забираясь в прокопченную каютку баржи на ночлег, Юрка неизменно был весел и доволен.
С утра собирались на речку ребятишки, и гамом наполнялась тогда пустынная окрестность. Правда, за эти дни Юрка почему-то не встречал своих товарищей, но и чужие вносили разнообразие в его жизнь.
Ко всем этим новоприбывающим Юрка почему-то относился несколько свысока. Его возвышало сознание, что он один полновластный хозяин баржи, и, лежа на ее корме, он только смотрел на ребят, барахтавшихся в воде около берега, а когда ему хотелось купаться, то обязательно выплывал на середину пруда, где было глубоко и была холодная вода.
Редкий из мальчиков отваживался купаться там, и Юрка, ныряя и плавая как выдра, не без презрения окрикивал оттуда клубок белых и смуглых тел, окутанных столбом брызг и бурлившей водой:
— Эй, вы! Сюда плывите!
Но охотников не находилось, и Юрка, выходя на берег, пренебрежительно бросал:
— Купальщики, тоже!
На третий день с утра пошел дождь. Теплый и мелкий, он моросил тонкими брызгами из серых, пропитанных водой облаков. Даль точно газом затянулась, и сквозь муть выделялись бледные очертания деревьев и домиков.
Юрка не выходил из баржи. Растянувшись на покатых нарах, подперев руками голову, он смотрел в оконце каюты. Ему была видна фабрика за темным пятном деревьев. И оттого, что дождевая муть слила очертания здания с деревьями, ясно виднелась только одна труба и то казалась какой-то непомерно тонкой и точно беспомощной. Труба дымила, по обыкновению, густыми клубами дыма, черными и едкими, и дым оседал книзу, подчас совершенно заслоняя трубу: точно растает вдруг громада, оставив только черный кончик с сетчатым круглым колпаком, а потом снова появится.
От нечего делать Юрка сосредоточенно наблюдал трубу. Было скучно. На речке не слышались голоса ребят, и только изредка долетал из порта внушительный и точно сердитый свист паровоза да оглушительный вой морской сирены, ядовитой и злой…
Продовольствия у Юрки имелось: кусок хлеба и изрядное количество кокоса осталось еще со вчерашнего дня, а папирос целый десяток, — беспокоиться было не о чем. И Юрка тоскливо лежал в каютке, глядя в слезливую муть дождливого дня.
— Скучно… — не раз вполголоса повторял он. — Заснуть, что ли?
Но спать не было ни малейшей возможности: сон упорно летел прочь от вполне бодрых глаз, и приходилось только скучать.
Когда слышался свист сирены или паровоза, Юрка поневоле думал о порте. Там работа кипит по-прежнему, и среди гама, суматохи, скрипа и ругани не так уж скучно было бы лежать хотя и в барже.
— Василий, дьявол… — поневоле вспоминался Юрке таможенник. — Чего я ему сделал? Фараон, чёрт… Настоящий фараон!
Ругань эта несколько развлекала, и Юрка совсем без всякого озлобления изощрялся в брани по адресу Василия. Это доставляло ему маленькое удовольствие.
В самый разгар такого занятия Юрке послышалось вдруг, что кто-то, шлепая торопливо по лужам, подбежал к барже.
— Петька-а-а! В баржу пойдем! — донесся до его слуха звонкий детский голос, и голос этот показался очень знакомым.
— Федька, кажись? — радостно узнал Юрка. — Ну, так и есть — Федька! Вот хорошо!
Юрка соскочил с нар и вышел из каютки как раз в то время, как две фигурки прыгнули с борта в баржу, розовым и белым клубочками мелькнув в воздухе.
— Юрка! — в сильнейшем изумлении выкрикнул розовый комок, поднимаясь с пола. — Ты тут?
— Тут! — отозвался Юрка и, радостно улыбаясь, поздоровался с Федькой.
— А тебя-то ищут-ищут, везде ищут… Тетка-то дни все бегает… И этот-то Василий к ней приходил… За тобой все… — еще запыхавшись, говорил Федька, проходя за Юркой в каютку.
— Чего ищут-то? — встревожился Юрка.
— Да как чего? Вот у Петьки спроси. Барин тот два раза приезжал на извозчике… за тобой все!
— Какой барин? — вытаращил Юрка глаза.
— Да тот все! С лодки который, помнишь ведь… Батька мальчишки, которого ты вытащил из воды.
— Ну?
— Вот и ну. Тебя он ищет, благодарить хочет!
Для Юрки это была новость самого неожиданного свойства. Он не мог сразу поверить Федьке.
— Врешь ты!
— Вот тебе крест, ей-Богу! — второпях перекрестился Федька. — Вот у Петьки спроси, он видел.
Федька выпалил все это таким чистосердечным тоном, что все сомнения Юрки рассеялись. Он самодовольно улыбнулся.
— Да ты толком расскажи, — усаживаясь на нары рядом с приятелем, проговорил Юрка, жаждавший узнать подробности.
Его самолюбие сильно возросло от этой вести. Еще бы! Такой важный и богатый барин приезжал благодарить его, полубездомного бродягу. И Юрка вспоминал этого высокого господина с мягкой русой бородой и красивым, добрым лицом. Правда, Юрка плохо разглядел это лицо, но черты его почему-то теперь ясно выступали в голове мальчугана. И еще яснее вырисовывался в воображении спасенный мальчик, хрупкий, бледный и красивый.
— Да я и так толком говорю, — тараторил звонко Федька. — Говорю, приезжал барин и с Аксиньей говорил, два раза, все про тебя. Потом Аксинья моей матери рассказывала. Петька слышал, что как узнал барин, что ты сирота и ее объедаешь, так сказал, что хочет взять тебя к себе жить. ‘У меня, грит, — один только сын, да если б не ваш племянник, так и тот бы утоп, — так я уж о вашем позабочусь. Отдайте, мол, мне его’. Аксинья-то и рада. Он ей еще 10 рублей дал, так она на радости к вечеру нализалась в дым… Пьяная-пьяная!.. С дворником Никитой угощалась, а после оба плясать пошли на дворе. Умора!
— А еще ты забыл: барин-то говорил, чтобы беспременно Юрку через неделю к нему, — вставил Петька, которому давно хотелось вступить в разговор.
— Не суйся, без тебя скажу! — отрезал Федька и продолжал рассказывать дальше всю историю.
Юрка не интересовался тем, как напилась и безобразничала его тетка. Он задумался. Слова Федьки о том, что его хочет взять к себе богатый барин, навели его на размышления…
Юрка был особенным ребенком.
Выросший исключительно на своем собственном попечении, среди дворовых ребят, Юрка по виду ничем не отличался от них, но на самом деле в нем было много такого, чего нельзя встретить ни у одного из мальчишек его положения. Гордый, самолюбивый, он резко выделялся среди толпы оборвышей, привыкших попрошайничать и клянчить. Любовь к свободе толкала его из города, и, всей душой привязавшись к взморью, громадному гулкому порту, Юрка впитывал в себя благородную ширину залива вместе с мощью гиганта порта. Он ненавидел грязную подвальную конурку, словно жил раньше когда-то в роскоши, а вид вечно пьяной тетки возмущал и раздражал его до глубины души. Были у Юрки где-то далеко в душе хорошие, добрые чувства. Они прочно лежали в нем и подчас проглядывали особым, поражающим благородством, но Юрка редко обнаруживал их. Добрый, ласковый на самом деле, способный плакать над подстреленным воробьем, он старался быть грубым, дерзким, отстаивая таким образом свою независимость, скрывая под внешней грубостью и дерзостью все хорошее, мягкое.
В глубине души Юрка жаждал ласки, нежной материнской ласки, но матери не знал, а тетку не любил, и потому все мягкое, нежное ревниво скрывал, боясь, чтобы кто-нибудь не заподозрил его. Уходя на недели в порт, уединившись, Юрка часто и подолгу мечтал, лежа на берегу Морского канала. Пригретый солнцем, засыпая под мягкое шуршание мелких волн, бедный мальчик грезил о теплой ласке матери, о тихой, нежной, как шепот моря, колыбельной песне.
Теперь навертывалась возможность переменить жизнь, и Юрка уже раздумывал о ней. Почему-то эта перемена прежде всего обратила его внимание на платье. Вместо грязной, оборванной рубашки и босых ног Юрка видел уже на себе красивое платье, изящные ботинки и раздумывал, какой все это будет иметь на нем вид. Потом, конечно, богатый дом, целый ряд комнат и чуть ли не в каждой из них по доброму высокому господину, который должен нежно благодарить его, Юрку. Это представлялось ему очень привлекательным, и Юрка улыбался, растягиваясь на грязных досках, казавшихся теперь мягким диваном, обшитым красным бархатом, какой ему случилось видеть однажды, когда уезжали какие-то господа из того дома, где обитал Юрка.
Увлекшись размышлениями, Юрка забыл даже о своих приятелях, и Федька в третий раз безуспешно спрашивал у него:
— Поедешь к барину, Юрка, а?
Юрка не слышал.
Федька тронул его рукой.
— Поедешь к барину?
Юрка встрепенулся, оторвавшись от своих дум.
— Н… не знаю еще!
Это он ответил так себе, для важности, и крайне равнодушным голосом, точно его совсем не занимала перемена судьбы.
Приятели рты раскрыли от удивления.
— Чего ж не знаешь-то?
— А вот и того… Ты вот подумай, как там жить у них. Ну, господа, понятно, живут богато… Ну, а все чужие. А у чужих-то несладко… А мне и тут нехудо… Тут я в барке, да зато один. Вот костей продал на пятак — хлеб, огурцы и папиросы есть. А там? Там и покурить, верно, не позволят, и еще всё по ниточке ходи. Знаю я господ-то!
— Так не пойдешь к ним?
— Не знаю. Захочу — пойду, а захочу — и не пойду.
— Да тебя тетка сволокёт силком.
— Ну уж! Пусть сперва найдет. Да и чего привязались-то ко мне с барином своим? Ну сказал, и довольно! Будет!
Приятели замолчали. Федька и Петька все еще с удивлением глядели на Юрку. Они не могли понять, как можно равнодушно относиться к такому важному вопросу.
— А я бы так пошел, — раздумчиво произнес Петька.
— И я бы, — отозвался Федька.
— Ну и идите, — насмешливо заметил им Юрка, закуривая папиросу. — Там, поди, конюхов не хватает…
Федька и Петька пробыли в гостях у Юрки до вечера.
Юрка, наружно равнодушный, на самом деле был сильно захвачен новостью и раздумывал о том, каким путем перебраться в барский дом.
Он подробно расспрашивал Федьку о приезжавшем барине и между прочим узнал об истинных намерениях Василия в ту памятную ночь. Легкая обида на таможенника снова поднялась в груди мальчугана. Ведь не скрытничай Василий, так Юрка уже вкушал бы прелестей новой жизни, а теперь изволь-ка придумывать, как пробраться к ним.
Ехать с пьяной теткой Юрке не хотелось, с Василием тоже, а попробовать новой жизни было очень заманчиво, и мальчик ломал себе голову над вопросом, каким бы путем доставить свою особу к ‘господам’, не поступаясь при этом самолюбием.
Пробраться в Ораниенбаум, в барский дом, Юрка решил твердо, рассудив, что прелести свободной жизни всегда в его руках, если господская жизнь окажется несладкой, и только не знал, каким путем осуществить свое решение.
Но судьба, очевидно, решила прийти Юрке на помощь.
Рано утром на следующий день, когда Юрка еще и не думал просыпаться в своей каюте, к барже осторожно подкрался таможенник. Это был Василий.
Пробравшись бесшумно в баржу, он сильным толчком прервал Юркин сон.
Юрка вскочил точно ошпаренный и, увидев Василия, опешил.
— Василий! — испуганно крикнул мальчик.
— Ну да, Василий! — хмуро отозвался тот. — Шляешься ты, точно бродяга какой! Во погоди, — по привычке принялся зловеще ворчать таможенник, но, вспомнив, как скверно подействовали на Юрку его запугивания в прошлый раз, улыбнулся и обычно добродушно заговорил: — Ну, не пужайся, нарочно я. А что искал тебя, так это, брат, верно. И не я один — мне-то ты не нужен, — а и барин важный тебя ищет — это да. Теперя, брат, я тебя не упущу, а прямехонько к барину предоставлю. Пой дем-ка!..
Юрка улыбнулся про себя, слушая таможенника: ему было на руку, что Василий нашел его.
— А как ты узнал, где я? — спросил он, смутно догадываясь, что здесь услужили его друзья.
— Нашел как? А просто: сказали мне.
Василий не пожелал выдавать сообщников. Юрка и не допытывался.
Они молча перебрались через борт баржи, причем Василий ни на секунду не выпускал из своей руки воротника Юркиной рубашки, и пошли по кочковатому полю к ограде Гутуевского порта.

Глава VII
Новая жизнь

А следующий день Юрка проснулся уже в совершенно иной обстановке.
По привычке открыв глаза вместе с рассветом, Юрка с некоторым недоумением оглянулся кругом.
Под ним была мягкая, чистая постель, даже чересчур чистая: к ней нельзя было прикоснуться без опасения оставить грязный отпечаток. Сквозь полуопущенные занавески видна была комнатка, оклеенная светлыми обоями с каким-то диковинным рисунком…
Из-под опущенной шторы в окно пробивался красный еще солнечный луч и кровью отливал на полированной поверхности красивого столика, пододвинутого к окошку. В углу виднелась легкая кушетка, а ближе к дверям — шкаф со стеклянными дверцами, задернутыми изнутри темно-красной материей. Двери комнаты скрывались за занавесью, а со стен гляделись из больших темных рам несколько картин.
Юрка все осмотрел, не поднимаясь с постели, осмотрел внимательно каждую мелочь, словно добросовестный оценщик, которому предстоит определить стоимость виденных вещей. Покончив с обзором своего нового жилища, он слегка свистнул.
— Важно! — вслух подумал мальчик. — И во сне не всегда такое увидишь.
Комната эта давно уже была приготовлена для него, с того дня, когда Ихтиаров беседовал с его теткой. Юрка узнал об этом вчера от Саши.
Мысль о том, что его ждали здесь как желанного гостя, слегка щекотнула самолюбие мальчугана, и он тихо рассмеялся.
— Важно! — снова повторил он. — Правду Василий говорил, что я счастье из Морского канала выудил… как рыбу… Да…
Ему вспомнился весь вчерашний день. Утро… Бабья речка… Покинутая полусломанная баржа, в которой проснулся он от толчка Василия…
Подробно, до мелочей, вспомнилось, как шагал он вместе с Василием по кочковатому полю в порту… Потом встреча с теткой, снарядившей его в дорогу.
Тетка сама хотела проводить его в Ораниенбаум, но Юрка воспротивился: он ни за что не хотел ехать с ней и за это получил прощальный подзатыльник.
Сборы были недолгие. Велев своему питомцу надеть чистую рубаху, тетка поворчала немного, укоряя ‘неблагодарного бродягу’, а потом вдруг, когда этот ‘бродяга’ был готов тронуться с Василием в путь, она кинулась к нему со слезами:
— Ох, родненький, племянничек мой… Одна я теперь остаюсь, как перст одна…
И, заливаясь слезами, несвязно бормоча какие-то благословения, она крестила, обнимала и целовала его.
Под потоком этих ласк Юрка чувствовал себя хуже, чем под градом обычных колотушек. Ласки были до того необычны и странны, что мальчик опешил даже и невольно подумал: ‘Уж не спятила ли она?’
Однако искренность переживаний передалась и ему: он почувствовал некоторую жалость к тетке.
— Ну ладно, ладно, — буркнул он хмуро, освобождаясь от непривычных объятий. — Чего там!
Его поддержал Василий:
— В самом деле, тетка, на смерть, что ли, отпускаешь? Радоваться бы должна, дура!
Затем они вышли в сопровождении хныкавшей тетки во двор, и последним, кого встретил Юрка, был Федька. С ним расставаться было тяжелее.
Рожица Федьки была грустная, и глаза смотрели на Юрку с затаенной печалью: ему жалко было терять друга.
— Прощай, Юрка! Поди, не увидимся!
Юрка крепко пожал руку товарища.
— Увидимся, ладно!
Хотелось еще что-то сказать, но голос перехватило вдруг, и какая-то мутная пелена предательски застлала взор, Юрка нахмурился, торопливо повернулся и пошел. Пройдя немного, он оглянулся: Федька стоял на том же месте, провожая взглядом друга. У Юрки совершенно помутнело в глазах, и несмотря на усиленное моргание и зажимание век, пара горячих капель упала с ресниц.
Дорога до Ораниенбаума показалась очень короткой. В памяти мальчика ничего не осталось, кроме тех минут, когда он садился в поезд и вылезал из него: слишком много дум было в голове, чтобы обратить внимание на что-нибудь постороннее.
Прибыли в Ораниенбаум, разыскали дачу…
Задумчивость на лице Юрки уступила место довольной улыбке, когда он вспомнил, как задушевно встретили здесь его появление.
Его ждали как желанного гостя. Ихтиаров поднял его и поцеловал. Юрка, понятно, смутился и покраснел… Потом все кругом говорили что-то, чего Юрка не запомнил: слова слились в памяти в какую-то хитрую паутину, где узор запутан и непонятен… Бедное сердчишко мальчугана билось так сильно, как никогда прежде. Кровь приливала к голове, и она кружилась даже от наплыва непривычных ощущений. Помнил, что все говорили что-то хорошее, а главное, вполне искренне, и все вспоминали о том, как он спасал мальчика. И только одни глаза смотрели на него несколько сурово, глаза, прикрытые стеклами пенсне и принадлежавшие какой-то почтенной даме, которую Юрка принял сначала за мать Саши.
Юрка присел в кровати и вдруг рассмеялся.
‘Умора! Вот бы Федьку сюда!..’
Ему вспомнилось, как он встретился с Сашей. Мальчик хотел поцеловать его, сказав предварительно несколько слов о своей признательности. Юрка вообще не признавал поцелуев, считая их ‘бабьим лизанием’, и вышло маленькое замешательство. Оба смотрели друг на друга и молчали, пока не вмешался Ихтиаров.
— Сашук, что же ты?
У них, вероятно, был свой план встречи ‘спасителя двух жизней’, но план этот разбился о хмурость и сдержанность Юрки.
— Чего там? — пробормотал он, отступая перед Сашиным поцелуем. — Было, что было, а лизаться нечего… Так лучше, — пожимая руку нового знакомого, добавил он.
Саша покраснел и не знал, что делать. Ихтиаров и студент, переглянувшись многозначительно, улыбнулись. Эмма Романовна покачала с неудовольствием головой, словно хотела сказать: ‘Видите, каков он!’
— Чудны е! — снова вслух подумал Юрка, откидываясь на подушку.
Он засмеялся довольным смехом и от избытка чувств перекувырнулся в кровати.
‘Ишь ты! Поди, пятый час, а все дрыхнут еще… Ну и ну! Покурить бы…’
Но папиросы были отобраны вместе со старым платьем. Юрка вздохнул…
‘Вставать разве? — он нерешительно посмотрел на одежду, лежавшую на стуле. — А ну заругают? Ведь баре… Рано вставать не привыкли…’
Мальчик тоскливо потянулся.
Однако в кровати не лежалось. Привычка вставать вместе с тем, как открылись глаза, приобретенная во время скитания по баржам, сказывалась и здесь.
‘Встану! Кто узнает?’ — и он решительно выпрыгнул из кровати.
Костюм был Сашин, и Юрка с трудом влез в него. Куртка трещала по всем швам, ворот не сходился.
Не лучше было и с другими принадлежностями. Облачившись, мальчик почувствовал себя точно спеленутым.
— Ну, черт, и одёжа, — проворчал он, шевеля всеми членами, отчего костюмчик потрескивал и раздавался по швам, — что пеленки…
Он невольно вздохнул, вспомнив о своих лохмотьях, в которых было так легко и просторно, даже слишком просторно!
Платья Юрке еще не приготовили, а его одежду сожгли на кухне. Приходилось пока примириться с костюмом не по плечу.
Ботинки совсем не лезли на ноги, и Юрка не стал долго возиться с ними и бросил вместе с чулками.
‘Так лучше будет!’
Подойдя затем к окну, он поднял штору.
Ярко-зеленые, блестящие от росы листья каштана лезли в самое окно, приплющиваясь к стеклу, точно плоские руки с широкими пальцами. Золотистые блики бегали по дорожке сада, неспокойной волной переливаясь с места на место. Сквозь просвет среди деревьев блестела вдали вода, еще дымившаяся легким туманом. Юрку потянуло в сад.
Выходить из дому обыкновенным путем он не решался.
‘Разбудишь кого — заругают’, — думалось ему.
Но окно — другое дело. Через окно всегда можно выбраться без всякой канители.
Секунда — и окно распахнулось. Свежий воздух, насыщенный утренним дыханием зелени и цветов, пахну л в лицо. Юрка раздул ноздри и с наслаждением вздохнул полной грудью.
В саду было тихо… Блестела роса на листочках травы и цветов, то отливаясь всеми огнями алмаза, то мерцая мутным жемчужным блеском… Бегали быстрые, подвижные как ртуть солнечные пятна по влажному песку дорожек и изумрудно-зеленой траве, как в калейдоскопе меняя свой кружевной узор.
Юрка медленно подвигался по саду. Он слушал знакомые звуки утра, что звонким гамом, незаметным для непривычного уха, сливались в воздухе, — слушал и думал в то же время. Думы были перелетные, точно пестрые бабочки в воздухе. То вспоминался ему порт, то Федька, то вчерашний день, полный событий, и наконец, как это ни странно, — тетка.
‘Федька дома, поди… Может, на Гутуевку собирается… а там ‘Гекла’, верно, пришла уже, — во кокосу-то будет! Тетка с похмелья лежит, верно, коли денег нет… А чудны е эти-то! Эка невидаль — выкупаться раз в одёже… — рассуждал Юрка и с усмешкой потряхивал головой, словно и на самом деле все это было чрезвычайно забавным. — Мальчишка-то этот потешный… Покурить бы!’
Но курить было нечего. Пришлось отогнать назойливую мысль.
‘Во тоже… с господами теперь… как-то поживем еще, — спускаясь с пригорка, продолжал раздумывать мальчуган. — Господа, так и есть господа. Вот и не покурить даже… А там мало ли что еще?’
— Здорово, барчук, — раздалось над самым ухом мальчика. Юрка отскочил даже.
Перед ним стоял старик в картузе и переднике, с метлой в руках. Он зорко всматривался в Юрку, и мальчик смутился от этого взгляда.
— Здорово, говорят, барчук! — ворчливо повторил старик, насупив седые клочья бровей.
— Здравствуйте, дедушка, — смущенно отозвался Юрка, разглядывая, в свою очередь, морщинистое лицо старика, заросшее седой бородой…
— То-то… Чай, отвечать-то надо?
— Я думал, не мне это вы, а другому, — краснея, ответил мальчик: он совершенно не ожидал, что его могут принять за ‘барчука’, и чувствовал себя крайне неловко.
— Тебе, кому же еще?
— Так я не барчук, дедушка… Барчук другой, а я так, — попытался Юрка объяснить ошибку, которая, по его мнению, произошла.
— Здорово, барчук, — раздалось над самым ухом мальчика, Юрка отскочил даже.
Старик расправил брови и дружелюбнее взглянул на мальчика.
— Ладно, — усмехнулся он слегка. — А звать-то тебя как?
— Юрка.
— Егорий, значит? Так-так… Это, стало быть, ты барчука спас? Так-так…
Старик снова окинул пытливым взглядом мальчика.
— А чего ты думал так крепко, когда шел? На меня чуть не наткнулся… О новом житье, что ли? Так-так… Будем знакомы теперь. Меня Акимом зовут. Садовник я.
Юрка молчал, словно воды в рот набрал, — так ново и непривычно было все это. Смущенный и даже несколько удрученный, пошел он дальше.
Встреча со стариком произвела на него сильное впечатление. Подвигаясь дальше по саду, он раздумывал об этой встрече и доискивался причины, почему садовник назвал его барчуком.
‘Одёжа, должно быть. Не иначе как одёжа, — решил он. — Ну и потеха!’
Юрка окинул взглядом свой костюм, тесный и короткий. Рукава куртки едва прикрывали локти, а панталоны не достигали колен.
‘Потеха! — засмеялся Юрка. — Вот бы Федька увидал меня! Умер бы…’
И от избытка веселости Юрка искренне рассмеялся над самим собой, ни капли не беспокоясь о том, что смех его, звонкий и веселый, раскатился по всему саду и что с пригорка смотрел ему вслед старый Аким, смотрел внимательно и задумчиво, опершись на метлу.
Сад спускался прямо к заливу, и, свернув по дорожке, Юрка очутился лицом к лицу со своим любимым морем.
Легкая зыбь рябила его ширину, и в ней переливались красные еще лучи солнца, точно зарево утихающего пожара. Туманная дымка скрывала даль, и сквозь нее виднелись очертания какого-то берега, неясные и расплывчатые: точно бледный призрак проглядывал сквозь дымку утреннего тумана. Кружились чайки, то взлетая в вышину, то опускаясь к воде, и пронзительным крикам их откликалось с берега эхо.
Юрка перелез через забор. Его внимание привлек большой камень, торчавший из воды в нескольких саженях от берега. С камня можно было прекрасно обозреть залив, и недолго думая Юрка направился к нему. Вода возле камня едва достигала колен, и потому мальчик без особых затруднений взобрался на его ровную поверхность.
Кругом было тихо и хорошо. Легкий ветерок рябил воду, и складочки ее, словно морщинки неудовольствия, бежали к берегу, слегка звеня о камень и шурша береговым песком. Вдали виднелся дымок парохода, смешивавший с туманом, и одинокий парус какого-то судна, словно подвешенный на горизонте.
Положив подбородок на колени и обхватив их руками, Юрка застыл в таком положении. Взгляд его устремился вдаль, где белел парус, и задумчиво следил за тем, как таяла туманная дымка, точно кто-то невидимый осторожно сдувал ее, боясь испортить грубым прикосновением хрупкие утренние цветы.
Юрка задумался.
Вспомнилась ему прошлая жизнь, в которой не было счастливого, радостного дня. Грустно все было в этой жизни, взятой под опеку горем, и Юрка искренне ненавидел ее.
Теперь было похоже на то, что кончалась старая жизнь и вместо нее наступала новая, более радостная, как после ненастной ночи наступает иногда светлое солнечное утро. В душе мальчика неопределенно складывалось представление об этой перемене, и он еще не вполне ясно сознавал хорошие стороны ее. Провожая задумчивым взглядом туман, рассеивавшийся вдали, он точно прощался с туманом своей жизни, и на сердце было особенно хорошо и почему-то слегка грустно.
Юрка сидел и раздумывал. А между тем туман рассеялся и из него ясно выступил Кронштадт. Солнечные лучи потеряли свой красный оттенок и побледнело их золото в воде. Дымок парохода скрылся за горизонтом, а парус превратился в трехмачтовую шхуну…
— Виктор Петрович! Вот он! Юр… Жоржик!
Юрка вздрогнул и обернулся. По тропинке, спускавшейся от дачи к воде, вприпрыжку бежал Саша.
За ним большими шагами следовал студент, стараясь поспеть за резвым бегом своего питомца.
— Жоржик, а мы вас искали! — крикнул Саша, останавливаясь на берегу. — Как вы добрались туда?
Юрка слез с камня и направился к берегу, с некоторой опаской получить от студента встряску за раннее исчезновение из дома. Однако ничего подобного не случилось. Виктор Петрович ласково поздоровался с ним.
— Рано же ты встаешь, — пожимая, словно равному, руку мальчика, сказал он.
— Давно я тут, — бросив быстрый взгляд на солнце, ответил Юрка. — Теперь восемь, а я, должно быть, с пяти часов тут.
— Да, теперь ровно восемь, — подхватил с некоторым удивлением Саша. — Вы по солнцу узнали?
— По солнцу.
— Это очень трудно?
— Нет, только сноровка нужна. Сперва-то всякий ошибается, а вот как привыкнешь…
Юрка болтал босой ногой в воде, поддевая круглые камешки. Он чувствовал себя как-то неловко и делал вид, что его занимают кругляки, подпрыгивавшие на ногу под ударами зыби.
— Ну, ребята, купаться пойдем, а потом и завтракать! Нас, верно, ждут уже, — сказал студент. — Ну, ступайте вперед.
Юрка и Саша пошли рядом. Оба чувствовали себя неловко и, не зная, о чем говорить, молчали, искоса поглядывая друг на друга. Виктор Петрович шел позади, невольно любуясь парочкой.
Юрка был на целую голову выше Саши. Его широкоплечая, крепкая фигурка с ровными, стройными, смуглыми от загара ногами привлекала взгляд студента. От этой фигуры так и веяло здоровьем. Окрепшая на свободе, она, казалось, не мирилась ни с какими путами и упорно рвалась на простор, распяливая узкую курточку.
По сравнению с Юркой Саша казался особенно хрупким и нежным, а розовое личико его слишком детским перед смотревшим не по летам, с печатью какой-то решимости лицом Юрки.
‘Славная парочка’, — подумал студент и, нагнав детей, пошел между ними, обхватив руками шеи мальчиков.
— Ведь ты покажешь нам с Сашей, как люди плавают, — усмехнулся он Юрке. — Поди, плаваешь как рыба.
— Приходилось, плавал, — отозвался мальчуган. — Только худо я плаваю… Вот Колька Кирга, товарищ мой, — оживляясь добавил он, — вот тот так плавает!
И, не находя слов для выражения своего восторга перед искусством Кирги, Юрка прищелкнул языком.
— Тот с Чугунного моста ныряет в Екатерингофку. Отчаянный он. Там семь сажен глубины, а он до дна доходит, — смелый такой. Я-то выше как с крестов не пробовал, — боязно, а это всего вон как с того сука будет, — показал он на дерево.
Саша с почтением во взоре смерил указанную вышину.
— Ого! — вырвалось у него.
— Ну, это что, это-то все делают. А Кирга вот с моста ныряет, — это повыше будет, вон с то дерево.
Юрка разговорился и с оживлением рассказывал о различных пловцах, которых приходилось ему видеть. Рассказал про одного отчаянного матроса, который прыгал в воду с мачты, вспомнил, как ему самому случилось однажды свалиться с борта океанского парохода в воду ‘всем прикладом’. В общем, пока подошли к купальне, Юрка успел порассказать о многом таком, о чем Саша даже не имел представления и потому с восхищением слушал своего нового приятеля.
В купальне Юрка показал несколько ловких приемов плавания и ныряния, чем окончательно очаровал Сашу. Мальчик был в восторге от ловкости и проворства своего товарища и с искренним уважением поглядывал на него. У обоих исчезла прежняя неловкость, и по дороге домой мальчики уже болтали как давно знакомые.
За завтраком Юрка чувствовал себя не совсем хорошо. Непривычная обстановка и чужие люди смущали его. Юрка сидел точно на горячих угольях, искренно желая, чтобы как можно скорее кончилась непривычная еда. Ел он мало, боясь лишним движением обратить на себя внимание, и, устремив взгляд на один узор скатерти, непрерывно рассматривал его, точно разбирая какую-то диковинную загадочную картину, в которой замечательно искусно скрыт отыскиваемый предмет.
Когда случалось отвечать на какой-нибудь вопрос, то поневоле приходилось поднимать глаза от скатерти, и тогда словно горячая волна проходила по его телу, зажигая румянцем лицо, и мальчик сбивался, путался в словах и давился непроглоченным куском.
‘Ну и ну, — думалось ему, — на Гутуевке есть куда лучше было’.
Ихтиаров и студент прекрасно понимали душевное состояние мальчика и не надоедали ему разговором, стараясь не обращать на него внимания, чтобы дать привыкнуть к новому положению, но Эмма Романовна, словно задавшись целью извести его вконец, поминутно спрашивала то о том, то о другом.
Глаза ее смотрели сурово и строго сквозь стекла пенсне, и Юрка чувствовал себя особенно нехорошо, встречаясь с ними взглядом. От глаз этих веяло особенным холодом, и они точно стремились заглянуть в самую душу мальчика, вывернуть ее напоказ, как пустой мешок, и сказать затем: ‘Вот ты каков! Видишь?’
‘Злая, должно быть’, — подумал Юрка и тут же решил держаться как можно дальше от немки.
После завтрака дети вместе со студентом перешли в Сашину комнату. Это время обыкновенно посвящалось учению.
Юрка знал очень мало. Скудные познания, подцепленные им в начальном училище, составляли очень немногое. Но Виктор Петрович не обнаружил и тени неудовольствия. Кончив экзамен, он дружески хлопнул по плечу своего нового ученика.
— Хорошо. Думаю, что у нас дело пойдет на лад. Не так ли?
Юрка только покраснел в ответ, но мысленно решил оправдать предположение студента и с таким жаром взялся за учение, что к концу урока поразил учителя своей понятливостью и усердием.
— Эге, — сказал улыбаясь студент, когда занятия были закончены, — да Жоржик-то, пожалуй, нас обоих обгонит, Сашук!
К вечеру Юрке принесли новое платье. Это был полный костюм моряка, и он как нельзя лучше подошел к мальчику: бывший бродяга смотрелся в нем бойким, симпатичным юнгой, не имевшим никакого отношения к сломанной барже на пустынном берегу Бабьей речки.
Юрка не без удовольствия обозревал в зеркало свою перерожденную внешность и не узнавал себя. Не так давно еще, перегнувшись через борт старой баржи, он видел в воде отражение растрепанного мальчишки, похожее на огородное пугало, а теперь на него глядела из большого зеркала стройная фигурка со смуглым лицом и слегка сумрачными темными глазами.
— Ну, ловко! — поворачиваясь на каблуке нового сапога, присвистнул Юрка. — Вот бы Федьку сюда!
Он чувствовал себя в эту минуту совершенно счастливым и жалел только о том, что возле него нет старого друга.
Признательность к новой семье охватывала душу.
Юрка не знал, чем выразить эту признательность, и, когда к нему вбежал Саша, он вдруг сжал его плечи в своих руках и повернулся кругом вместе с удивленным мальчиком.
— Что с вами? — спросил Саша.
Юрка слегка покраснел.
— Ничего… так это.
Но Саша, видимо, догадался, в чем дело, потому что глаза его сверкнули лукавым блеском.
— Вчера вы… — с плутовской усмешкой начал он.
— То вчера, а сегодня другое, — нахмурясь, перебил Юрка и, не глядя на Сашу, добавил:
— А не можешь ты без выканья?
Юрка в первый раз сказал Саше ‘ты’: до сих пор в разговоре с ним он совершенно избегал местоимений.
— Как это без ‘выканья’? — не понял Саша.
— Да так, просто… Говори: ‘ты’, ‘Юрка’… А то тошно от всяких этих ‘вы’.
Саша понял и засмеялся.
— Могу. Я раньше думал, что так лучше…
— Лучше? — улыбнулся снисходительно Юрка. — Тошно от этого. Сам говорил, что товарищами будем, а товарищу разве говорят ‘вы’?
— Правда, — согласился Саша и протянул руку, суставы пальцев ее хрустнули под энергичным рукопожатием Юрки.
Так состоялось сближение мальчиков.
Прошло несколько дней, и Юрка так освоился с новым положением, что перестал чувствовать неловкость в присутствии представителей своей новой семьи. Правда, глаза из-под стекол пенсне смотрели по-прежнему сурово: немка никак не могла расстаться со своими воззрениями на ‘уличных’ детей, она хотя и находила, что Юрка симпатичный мальчик, и даже высказалась в этом смысле в беседе с Александром Львовичем, но все-таки оставалась при своем мнении, и, если при ней говорили о Юрке, почти всегда молчала, загадочно покачивая головой, словно желая сказать: ‘Поживем — увидим!’
Зато Ихтиаров, Саша и студент окружили Юрку самой нежной заботливостью, под влиянием которой, точно лед под лучом солнца, таяла в душе мальчика грубая кора. Он сохранил еще свою хмурость, но все же во взгляде мелькали уже теплые огоньки привязанности и любви.
Он полюбил и Ихтиарова, и студента, и к Саше привязался, насколько могла привязаться его душа, не видевшая до сих пор ничего отрадного. Саша своей мягкостью и нежностью действовал на него как луч радости на скорбную жизнь несчастного. Между ними установились самые теплые отношения, но несколько странного свойства, так как Юрка слегка покровительственно относился к своему новому другу. Юрка всего годом был старше Саши, однако это не мешало ему чувствовать по отношению к мальчику какое-то превосходство, точно Саша был ценной хрупкой вещью, которую следовало оберегать и хранить.
Несмотря на наружную грубоватость, душа у Юрки была чуткая и впечатлительная. Каждое проявление ласки впитывалось им словно вода сухой губкой. Это видели все, за исключением Эммы Романовны, которая не хотела видеть этого. Все прилагали старания, чтобы не оскорбить мальчика каким-нибудь путем, и благодаря этому Юрка преображался. Тетка ни за что не узнала бы своего упрямого, своевольного племянника: Юрка стал мягким, послушным, и в поведении его не было ничего предосудительного. Только следы угрюмости подчас проявлялись на его лице как последние мрачные облачка прошлого и напоминали былого, свободного, бездомного Юрку.
Немка и та была озадачена в конце концов.
— Удивляюсь, — заметила она как-то наедине Ихтиарову. — Мальчик кажется таким скромным, точно вырос в приличной семье. Только не думаю, чтобы это было настоящее…
Александр Львович рассмеялся над подозрениями немки.
— У меня предубеждение какое-то, — ответила она на это. — Конечно, было бы хорошо, если бы я ошибалась, но что будешь делать, когда предчувствие говорит, что мальчик этот выкинет какую-нибудь знаменитую штуку.
— Глупости! — с досадой возразил Ихтиаров. — Я уверен, что ничего подобного не случится. Разве вы не видите ребенка?
Но Эмма Романовна если и удивлялась Юрке, то во всяком случае не переменила своих убеждений и потому покачала загадочно головой.
Была в доме еще пара глаз, глядевших на Юрку совсем недоброжелательно, и хотя глаза эти принадлежали особе, занимавшей далеко не видное положение в доме Ихтиарова, однако они доставляли Юрке порядочно беспокойства.
Эта особа была кухаркой в доме. Плотная, толстая женщина с обрюзгшим лицом, она обладала маленькими глазками, выглядывавшими словно в щелки из заплывших жиром век. Это обстоятельство не мешало однако глазам при встрече с мальчиком смотреть с такой неприязнью, точно Юрка нанес ей когда-либо страшное, непоправимое зло.
Она всячески старалась хоть чем-нибудь досадить Юрке с первого дня появления его в доме Ихтиарова. При случайных встречах окидывала его недобрым взглядом, отворачиваясь затем с таким видом, будто мальчик внушал ей глубокое отвращение, и ворчала под нос:
— Опорочник… Барин, тоже…
Юрка слышал ворчание и старался скрыться подальше от кухарки, душа его наполнялась трепетом и недоумением: он не мог понять, что нужно этой женщине и почему она его так не любит. Его оскорбляло поведение кухарки, и все-таки он никому ничего не говорил: совестно было почему-то, да и не в привычках Юрки было жаловаться на кого-либо. Он только всячески старался как можно реже попадаться на глаза толстухе, а если и приходилось встретиться, то делал вид, что не замечает ее.
— Черт с ней! — ободрял он себя. — Лайся, мне-то хоть бы что!
Юрку подмывало подчас по старой памяти вступить в перебранку, но что-то непонятное удерживало его, и он делал вид, что ничего не слышит.
Раз только, сильно взволнованный подобной встречей, Юрка спросил Сашу:
— Не знаешь ли, чего Фёкла на меня злится?
Саша и глаза вытаращил:
— Откуда ты взял это?
— Да так… Кажется мне…
— Не может быть. Фёкла добрая…
Юрка понял, что никто ничего не знает, и замолчал.
Фёкла пользовалась всеобщим уважением как в доме, так и на кухне. Она двенадцать лет служила у Ихтиарова, и потому ее неприязнь находила некоторую поддержку среди остальной прислуги.
— Тоже, барин, — рассуждала она с горничной, — оборванец, бродяга, фулиган какой-то… Спаситель, говорят. Что ж, наградили бы, и ладно! А то нянчатся с ним словно с золотом! Уж коли хотели взять сверстника Сашеньке на воспитание, так могли облагодетельствовать не бродягу острожного, а кого получше… Вот, к примеру, Васютку моего возьмем…
Здесь и таился корень ее неприязненного отношения к Юрке. У нее был сын, почти ровесник Юрке, бывший где-то в учении у портного, и о нем-то болело материнское сердце. Мысль, что ‘какой-то бродяга вылез в господа’, в то время как ее чадо должно подогревать утюги и получать колотушки, приводила ее в негодование. Она сразу же невзлюбила Юрку и обижалась на Ихтиарова.
— Ведь двенадцать лет служу-то. Вася чуть ли не родился тут… Могли бы уважить за службу, — думалось ей, и зависть терзала ее душу.
Однако не вся прислуга сочувствовала кухарке. Старый садовник Аким, наоборот, сделался искренним другом Юрки. Одинокий, хмурый, угрюмый старик, державшийся от всех особняком, полюбил мальчика. Зачастую можно было видеть обоих мальчиков где-нибудь в уголке сада возле деда Акима, погруженных в самую оживленную беседу.
Старик, покуривая трубку, охотно слушал детскую болтовню, изредка вставляя слово-другое. Он уже не называл Юрку барчуком, что крайне смущало в первое время мальчугана, а попросту Егорием или ‘мальцом’, и это значило, что старый садовник питает к мальчику искреннюю дружбу.
Юрка, в свою очередь, полюбил Акима, и между ними установилась прочная симпатия, связанная общим звеном — Сашей.
Новая жизнь наложила на Юрку свой отпечаток. Мальчик был доволен своей судьбой и наслаждался беззаботно всеми прелестями ее перемены.
Только думки об одиноком Федьке навещали подчас его. Юрка не забыл своего старого друга, и ему становилось грустно, что в Федькиной судьбе не произошло никакой перемены к лучшему и что он теперь совершенно одинок. В памяти вставала маленькая фигурка, и в ушах раздавался печальный голос: ‘Прощай, Юрка. Поди, не увидимся!’ Грустно становилось Юрке в такие минуты, затихала веселость, и глаза тускнели хмурой печалью. Тогда он рассказывал Саше про Федьку с такой любовью, что невольно заставил Сашу полюбить своего старого товарища.
— Вот если бы Федька поближе был, — сказал он однажды, — хорошо бы было. Ты, Саша, не знаешь, какой он хороший… Бывало, ко мне в порт бегал, хоть дома и влетало за это, — да все ничего… И жили мы с ним душа в душу, вот как бы с тобой…
Он вздохнул слегка, помолчал, раздумывая о чем-то, и прибавил:
— Вот мне-то ладно тут с вами, а ему несладко: и отец колотит, и с сестренкой по целым дням нянчится… Тоже вот и тетке моей, — совсем неожиданно пришла ему в голову мысль, — тоже горько… Если бы всем жилось хорошо, — развивал он дальше свою мысль, — то не было бы худых людей на свете. Вот если бы тетка могла жить как следует, то и не пила бы и добрее была бы… Знаю я… А так-то с голоду поневоле злым станешь… Сам знаю…
Разговор происходил в присутствии Акима. Старик молча прислушивался к словам Юрки, а тот говорил с таким видом, словно сообщал какую-то тайну… Да это и была его тайна, тайна грустных минут размышления под плеск волны Финского залива и мощный гул Гутуевского порта.
Глаза его стали грустными, сумрачными. Под их взглядом затихла обычная веселость Саши. Он прижался к другу.
Старый Аким, не выпуская трубки изо рта, пускал струйки махорочного дыма и задумчиво молчал, подперев левой рукой седую бороду.
— Если бы я богатый был, — продолжал Юрка, — я помог бы всем. Я бы сделал так, чтобы никто не знал голода и еще тяжелой работы… От тяжелой работы люди тоже злыми делаются… Вона как крючники в порту…
— Верно, малец, верно, — вставил Аким, вынимая изо рта трубку. — Тяжелая работа — сушит она… Ум глупит она и зверем человека делает. Верно, малец.
Аким качнул головой и снова законопатил рот трубкой.
Неизвестно, сколько бы времени тянулась беседа и какое направление она бы приняла, но появление Виктора Петровича прервало ее.
Студент предложил ребятам идти удить рыбу, и торжественное настроение, навеянное беседой, улетучилось.
Дети ушли со студентом, а старый Аким долго сидел еще со своей неразлучной трубкой и смотрел им вслед.
— Верно, верно, — шептал он. — И чудно й же ты малец, Господь тебя сохрани…

Глава VIII
На бедного Макара шишки

Лето близилось к концу.
Сентябрь уже бросил кое-где на зелень деревьев светло-желтый янтарь, и по утрам солнце всходило в прозрачном воздухе более красное, чем обыкновенно.
Жизнь в доме Ихтиарова по-прежнему шла тихо и спокойно. Юрка занял в нем свое место и теперь уже сделался неотъемлемой частью семьи, словно с самого дня рождения не покидал дачи над заливом. Его окружала любовь, нежная отеческая заботливость, и в сердце мальчика почти совершенно изгладились прежняя замкнутость и скрытность.
Временами только навещала его задумчивость: это прошлое иногда, протянув темную руку из-за светлого настоящего, сжимало сердце и заставляло перенестись мыслью на Гутуевский остров или в темный подвал Бородулинской лавры, где обитала тетка. Тяжелым кошмаром были эти минуты, и Юрка со вздохом облегчения отрывался от них.
Непреклонная немка сдалась, видя безукоризненное поведение Юрки. Одна кухарка не могла примириться с ним, и мальчик чувствовал в ней врага, готового на каждом шагу чем-нибудь досадить ему. Правда, теперь она не решалась ругаться при встречах, так как получила изрядный нагоняй от Александра Львовича, случайно услышавшего ее воркотню, но от этого в душе ее поселилось только больше обиды, и глаза глядели на Юрку как глаза хищника, готового задушить свою жертву…
Жизнь шла спокойно и тихо, однако, несмотря на это, Юрка чувствовал себя подчас не совсем спокойно. Какое-то смутное беспокойство овладевало подчас мальчиком, какая-то тревога вспугивала временами его покой, как слабую птичку вспугивает шелест… Привыкший за свою бродяжническую жизнь ко всевозможным казусам, он не мог представить себе, что эта счастливая жизнь будет продолжаться долго, всегда и что никогда уже старая пустая барка не увидит его. Это казалось невозможным его маленькой, измученной уже натуре, и чем больше проходило дней, тем тяжелее ныло в его душе предчувствие, что рано или поздно над его головой стрясется что-нибудь, что порвет цепь счастливых дней.
Было прекрасное сентябрьское утро, когда Юрка, проснувшись, выскочил, по привычке, через окно в сад.
Солнце только что успело подняться над купальней, и румянец его косых лучей одевал в пурпур деревья…
Утро веяло холодком, бодрящим и здоровым, в листве шел гомон и слышалась возня птичек, а в воздухе чувствовался тонкий, чуть уловимый запах осенней прели.
Оправившись от неожиданности, Юрка в один миг очутился возле крепости.
Юрка сбежал по дорожке вниз, к взморью, торопясь осмотреть крепость, сооруженную вчера из глыб камней и плитняка, но едва он добежал до калитки сада, как остановился в недоумении.
Среди камней, сложенных в виде стен крепости, копошился какой-то незнакомый мальчик, разрушая сооружение, с таким трудом сложенное вчера друзьями.
Оправившись от неожиданности, Юрка в один миг очутился возле крепости.
— Ты чего тут? — с негодованием крикнул он.
Мальчик вздрогнул и растерялся на минуту. Однако, приглядевшись внимательно к Юрке, он оправился.
— А какое тебе дело? — вызывающе ответил он.
Юрка вспыхнул. Старое, полузабытое чувство поднялось в душе, что всегда овладевало им в такие минуты. Он сжал кулаки, и угроза вспыхнула во взоре, которым он окинул незнакомца.
— Убирайся отсюда! — сжав зубы, прозвенел он.
— Как бы не так! — бледнея слегка, но тем не менее с насмешкой в голосе отозвался противник. — Жирно будет!
Мальчик был ростом чуть повыше Юрки, но и потощее его. На вид ему было лет тринадцать. Это не могло остановить Юрку: не в его привычках было отступать, и он уже готов был разделаться с нахалом, но тут вспомнилось кое-что навеянное за последнее время и пригасило слегка взрыв злобы.
— Уходи отсюда! — несколько спокойнее предложил он.
В глазах противника блеснуло злорадство.
— Ага, струсил. Слабо , небось, опорочник! Бродяга, дармоед… Портовая крыса!..
Юрка остолбенел… Ругательства были так похожи на злобную воркотню кухарки, что на секунду ошеломили его… Но вслед за тем кровь бросилась в голову, в глазах помутилось, и он, как дикая кошка, перепрыгнув через стенку ‘крепости’, кинулся на оскорбителя.
Момент — и в песке барахтался бесформенный, стонущий и хрипящий комок. С минуту шла жестокая борьба, а затем из клуба пыли вынырнула фигура Юрки… Красный, запыхавшийся, с расстегнутым воротом, он сидел верхом на враге и отделывал его на все корки.
— Пусти! — ревел тот, стараясь освободиться и тщетно барахтаясь под Юркой.
— Пусти лучше!
Но угроза только подливала масла в огонь. Юрка выпустил врага только тогда, когда растаяли остатки злобы.
— Будешь помнить, — наставительно заметил он.
Мальчик поднялся с ревом. Лицо было грязно и выпачкано в крови, струившейся из носу, а куртка порвана чуть ли не в клочья.
— Вот погоди… — сквозь слезы промямлил он и, продолжая реветь, выбрался из крепости.
Юрка поднял и отряхнул от пыли шляпу, попытался было застегнуть ворот куртки, но пуговицы отсутствовали. Это произвело довольно неприятное впечатление. И совершенно охладило воинственный пыл. Злоба прошла, и в душе шевельнулось раскаяние. Вид побежденного и растрепанного врага внушал ему сожаление.
Чтобы подавить укоры совести, Юрка с жаром принялся за работу по исправлению крепости и в то же время старался настроить себя на враждебный лад, но это не удавалось.
— Ведь он крепость сломал, — бормотал Юрка, — и ругался еще… Да и он больше меня ростом… мог бы тоже поколотить…
Мальчик бросил взгляд вслед противнику, точно желая удостовериться, насколько правдоподобно последнее предположение, — бросил и… остолбенел: растрепанный враг вошел в сад и торопливо поднимался по дорожке к дому…
‘Жаловаться!’ — молнией пронеслась мысль, и первым движением было пуститься вдогонку неприятелю и помешать ему привести в исполнение план, но он понял, что это не поможет делу, и почувствовал себя нехорошо.
‘Пусть!’ — попробовал он ободрить себя, но мало достиг в этом: тревога поселилась в душе и вызывала неприятные ощущения. Несмотря на агрессивное поведение мальчика, Юрка чувствовал себя виноватым.
‘Что скажет Александр Львович?’ — думалось ему, и сердце сжималось предчувствием недоброго.
Первый раз в жизни Юрка находился в таком состоянии. Прежде обыкновенно его мало тревожили брань и побои тетки, и он не только не испытывал чего-нибудь похожего на раскаяние, но даже озлоблялся. Теперь же было совершенно иное.
Он знал, что никто его пальцем не тронет, и в былое время это порадовало бы его, но теперь… Он дрожал при мысли, что происшествие огорчит Ихтиарова, он будет сердиться и — кто знает? — может быть, навсегда изменит свое отношение к нему.
Юрка уже не думал о том, что мальчик оскорбил, задел самую больную струнку в его душе, и винил только себя, одного себя. Происшествие с каждой минутой казалось ему все более и более чудовищным, и теперь, сидя на камне, он дрожал от сильного волнения.
Ему казалось, что нет прощения такому страшному преступнику, и тоска сжимала душу. Вспоминались заодно и другие подобные случаи из прежней жизни, но ни один из них не казался таким страшным… Тогда другое дело… Тогда обыкновенно Юрка вступался за кого-нибудь и чаще всего за Федьку, а теперь… из-за крепости! Из-за камешков, из-за какой-то брани, которую слыхивал уже от кухарки!..
Тяжесть легла на душу, и что-то непонятное сдавило горло… Все радостное, счастливое обесцветилось вдруг и пропало. Уже не смеялась даль, не искрились золотыми улыбками струйки воды в лучах солнца. Они мрачно шептались с песком, точно обсуждая сдавленным шепотом все случившееся… Мрачным и до боли чуждым казалось все окружающее.
‘Эх, будь что будет!’ — после долгого раздумья поднялся Юрка с камня и, понурив голову, медленно, почти машинально побрел к дому.
В саду он встретил Сашу.
Мальчик бежал к нему навстречу и еще издали взволнованно крикнул:
— Жоржик! Тебя папа зовет!
А когда подбежал к приятелю, то положил ему руку на плечо и прошептал:
— Жоржик, зачем ты Васю поколотил?
У Юрки совсем упало сердце. Уныло взглянул он на друга.
— Разве знают? — прошептал.
— Фёкла целый скандал подняла… Папа сердится… Ах, Жоржик, зачем? Я боюсь…
Испуганное лицо и укоризненный тон друга терзали душу. Юрка чуть ли не готов был заплакать от раскаяния.
— Саша… Он нашу крепость сломал… Я не мог выдержать…
Саша не совсем понял его. Он изумленно поглядел на Юрку.
— И из-за этого? — недоумевающе протянул он. — Если бы ты знал, как папа рассердился… Что будет только, Жоржик? Фёкла…
— А Фёкла-то чего? — удивился Юрка.
— Да Вася — сын ее… Вчера вечером приехал только…
— Сын? — бессмысленно повторил Юрка и почувствовал, как неприятно похолодело сердце.
Теперь он понял, откуда мальчик подхватил поразившие его ругательства, но это ничуть не успокоило, а наоборот, внесло еще больше тревоги в душу. Растерянный, испуганный взгляд Саши, которым он глядел на Юрку, точно желая найти в нем поддержку, ясно говорил, что и Саша мучится не меньше самого преступника. По привычке Юрка пожал руку приятеля.
— Не унывай, Саша, — дрогнувшим голосом сказал он.
И оба уныло побрели к дому.
В столовой собрались все, вплоть до Фёклы и ее сына с размазанной кровью на лице.
Александр Львович довольно грозным взглядом встретил провинившегося. Юрка еще больше испугался, смутился и, задрожав вдруг, потупил взор.
Александр Львович молчал, с минуту старался подавить улыбку, невольно просившуюся при взгляде на ‘победителя’, и сохранить строгое выражение.
Зато Фёкла сразу начала причитать:
— Господи! — всхлипывая и утирая рукавом слезы, заговорила она. — Ведь как изувечил-то… Мой тихонький, пальцем не тронет никого… И надо же…
— Перестаньте! — оборвал ее Ихтиаров и, обращаясь к Юрке, спросил:
— За что ты побил Васю?
Юрка бросил трепетный взгляд на своего недавнего врага, потом поглядел на Ихтиарова, и во взгляде этом было столько тревоги и мольбы, что Ихтиаров чуть не прекратил допроса. Но все-таки нужно было довести дело до конца, и он повторил вопрос.
Юрка ничего не ответил. Вперив взор в землю, он стоял точно изваяние какое-то.
— Да говори же. Что сделал тебе Вася?
— Да что он может сделать-то? Он и пальцем… — всхлипнула Фёкла.
— Замолчите и ступайте отсюда! — резко крикнул Ихтиаров и добавил мягко, поймав испуганный взгляд сына: — Сашенька, уйди и ты.
— Ну, так отвечай же, — уже нетерпеливо проговорил Александр Львович, когда Юрка остался один.
— Он… он… сломал нашу крепость… — с трудом проглатывая что-то острое, клубком подкатившееся к горлу, отозвался наконец Юрка.
— Крепость? Какую крепость?
— Мы вчера с Сашей сделали…
— И из-за этого нужно было драться? И тебе не совестно? Ты на себя посмотри… В каком виде твой костюм…
В голосе Ихтиарова Юрка почувствовал ласковые нотки, пробивавшиеся сквозь напускной суровый тон. Это ободрило немного.
— Я… не буду… больше… — прошептал Юрка и вспыхнул весь: первый раз в жизни он сказал нечто похожее на извинение. Он покраснел весь, а между тем сердце томительно сжималось в продолжение следующих нескольких секунд. Простит ли?
— Это мы увидим потом, — сказал наконец Ихтиаров холодным тоном, — а пока отправляйся в свою комнату и посиди там.
Юрка вышел.
— Жоржик, что папа сказал? — встретил его Саша. Бедняжка, видимо, сильно страдал за друга, потому что на лице виднелись следы слез.
Юрка в ответ только горестно махнул рукой, желая сказать этим: ‘Все пропало!’ и закрыл лицо в порыве отчаяния.
— Жоржик, Жоржик! — шептал Саша, обнимая друга. — Не плачь… Я попрошу папу… Он перестанет сердиться… Он добрый…
И до самых дверей Юркиной комнаты он следовал за ним, стараясь утешить друга. Без сомнения, Саша не задумался бы разделить с ним заключение, но его окликнула горничная:
— Сашенька, вас папенька зовут!
Юрка остался один.
В первый момент он бросился ничком на кушетку и залился слезами.
Это было облегчение, совершенно неведомое Юрке. Такое странное и совершенно незнакомое состояние вдруг охватило его. Казалось, вместе со слезами выливалось понемногу, капля за каплей, горе и на душе становилось легче… Точно это были не слезы, а капельки огорчения, давившие тяжелой массой душу.
Прошел час, и Юрка успокоился, но и не думал подниматься с кушетки. В голове проносились обрывочные мысли, и самое главное отошло уже, потеряло свою остроту… Мысли были совсем посторонние, и в голове мелькали обрывочные воспоминания то о Гутуевском порте, то о Бородулинской лавре… Вспоминалась и смуглая рожица Федьки с вечно моргающими глазенками, и пьяное лицо тетки, и даже черная борода Василия. Потом мысли совершенно перепутались… Нежная лень покрыла тело, разлилась по жилам и сомкнула глаза… Юркой овладел сон — этот могучий целитель горестей и царь забвения.
Между тем в столовой разыгрывалась сцена, совершенно не похожая на обычный семейный завтрак.
Саша, весь в слезах, сидел на коленях у отца и невзирая ни на какие доводы повторял одно и то же:
— Прости, папа, Жоржика… Он так огорчен, бедный.
Ихтиаров совсем не сердился на Юрку, да и вся эта драка была настолько мальчишеская, когда за минутным задором следует обыкновенно раскаяние, что и сердиться на участников ее было невозможно. Однако ему все-таки хотелось выдержать характер. Кроме того, он был очень доволен, видя, что Юрка принял очень близко к сердцу его огорчение, и уже из-за одного этого не мог сердиться.
— Сашенька, — старался он доказать сыну, — ведь я и тебя наказываю, если ты провинишься. О чем же тут плакать? Ну Жоржик посидит до вечера у себя — и делу конец. Успокойся, милый…
Но Сашу нельзя было убедить. Он не отставал. Не помогла делу даже угроза двухчасового заключения.
Наконец Ихтиаров не выдержал.
— Ну ладно, — сказал он, — я сейчас пройду к нему… Успокойся, Сашук.
Мальчик понял, что победил. Заплаканное личико улыбнулось, и руки крепко обняли шею отца.
— Какой ты добрый…
Усмехнулся и студент, все время упорно молчавший.
— Молодец, Саша, — заметил он, — всегда нужно крепко стоять за товарища!
Александр Львович встал из-за стола.
— Ну, теперь, Сашук, отправляйся заниматься, а я пришлю к вам Жоржика, — сказал он, ласково потрепав сына по щеке.
Войдя в комнату своего воспитанника, Ихтиаров был неприятно поражен, застав его спящим.
— ‘Вот так принял к сердцу!’ — подумал он.
Однако, подойдя к кушетке и бросив взгляд на лицо ‘преступника’, на котором остались следы не вполне просохших слез и дергались губы, он почувствовал острую жалость.
— Бедный! Ведь ему вдвое тяжелее, — прошептал он и, наклонясь к спящему, поцеловал его в лоб.
Юрка вздрогнул и проснулся.
Он был поражен, увидев лицо Ихтиарова, склоненное над ним, и с недоумением вытаращил глаза. По лицу скользнуло выражение опасения, но сразу же пропало. Ихтиаров глядел ласково и сострадательно.
Он приподнял голову Юрки и, сев рядом с ним, положил ее на колени.
— Жоржик, — ласково поглаживая волосы мальчика и удерживая его порыв встать, заговорил он, — я думаю, что ты раскаялся в своем поступке.
Масса разнородных ощущений хлынула вдруг на мальчика. Этот ласковый тон, глаза, так добро смотревшие на него, и поглаживание сказали ему, что Ихтиаров не сердится. Радость охватила Юрку, почему-то хлынули слезы из глаз, а губы на миг прижались к ласкавшей его руке.
Александр Львович совершенно растрогался.
— Полно плакать, милый, — прижимая к себе голову воспитанника, сказал он, — все прошло уже, и я не сержусь… Только не надо быть таким… жестоким. Не велика беда, что сломана крепость, можно и другую построить, не так ли?
— Но он… — сорвалось вдруг с языка Юрки.
Он вспомнил об оскорблении и хотел было рассказать обо всем Александру Львовичу, однако ему стало почему-то неловко. Смутившись слегка, Юрка прикусил язык.
— Что он? — спросил Ихтиаров, с удивлением следя за смущением мальчика.
— Ничего, — заливаясь краской, прошептал Юрка: ему не хотелось говорить об истинных причинах драки. Но Ихтиаров настаивал, и в конце концов все-таки пришлось рассказать.
Лицо Ихтиарова омрачилось. Он сдвинул брови, а в глазах сверкнул огонек гнева. Юрка испугался снова, вообразив, что все это относится к нему. Однако рука Александра Львовича еще ласковее гладила его, и это успокоило.
— Почему ты мне сразу не сказал всего?
Юрка опустил глаза под взглядом Ихтиарова и ничего не ответил. Только румянец стыда залил все его лицо, вплоть до корней волос.
Ихтиаров обнял мальчика и поцеловал его.
— Ну полно. Забудем все. Ты напрасно не рассказал всего сразу и заставил страдать себя… и меня. Но это только маленький урок тебе за неискренность… А теперь приведи себя в порядок и марш к Виктору Петровичу! Там тебя ждут с нетерпением, — улыбнувшись закончил он.
И с этой заключительной улыбкой улыбнулся Юрке померкнувший день, засмеялось солнце и радостно защебетали птицы в саду. Даже старый, седой тополь дрогнул веселой, серебристой улыбкой под набежавшим ветерком.
Юрка с шумом ворвался в комнату, где занимались (но, кстати сказать, вовсе не успешно) студент с Сашей. Оба они по лицу мальчика узнали, что все уладилось. Виктор Петрович улыбнулся, а Саша встретил приятеля рукоплесканиями.
Кухарка чувствовала себя вполне удовлетворенной, когда узнала, что Юрку постигло наказание. Она самодовольно улыбалась, двигая по плите кастрюлями.
‘Так, шаромыжник, так тебе, — рассуждала она. — Небось, теперь и наши-то погодят нянчиться. Еще не то будет, погоди…’
Она мечтала о том, что ей удастся охладить Александра Львовича к Юрке и обратить его внимание на сына, так кстати отпущенного к ней в гости. Она не стеснялась и Васютку посвятить в свои планы, и едва он успел приехать, как заботливая мамаша внушила ему неприязнь к Юрке.
— Чем ты хуже этого бродяги? — говорила она. — Сумеешь, поди, еще лучше подластиться к барину. А ведь он у нас, что тянучка, тает перед лаской.
Она была довольна столкновением Васютки с побродяжкой, как называла она Юрку, и, слушая рассказ сына, одобрительно поддакивала:
— Хорошо. Так ему. Молодец, Васютка! Ха-ха-ха!.. Так прямо и сказал? Милый ты мой сынок. Погоди… Мы ему…
Ей чудился Васютка на месте Юрки, и материнская душа наполнялась гордостью и радостью.
Вдруг в самый разгар ее счастливых фантазий в кухню вошла горничная.
— Барин зовет, Фёкла.
— Меня? — изумилась толстуха.
— Ну да. Нужна, чай!
Фёкла недоумевала с минуту, но потом, подумав, что барин хочет поговорить с ней наедине об утреннем происшествии, радостно вздрогнула.
— Иду, Паша, иду! Посмотри, голубушка, минутку за рябчиками…
И, торопливо отерев фартуком пот с лица, побежала к Ихтиарову.
Радость ее поостыла, когда, войдя в кабинет, она встретила суровый, негодующий взгляд Ихтиарова.
— Фёкла, — сразу же резко заявил он, — если вы хотите служить у меня, то держите себя так, как и подобает в вашем положении. Если я когда-нибудь услышу, что вы или ваш сын позволили сказать Жоржику что-либо неприятное, то я ни минуты не буду держать вас в своем доме. Я раз уже предупреждал вас и теперь говорю в последний раз.
Ошеломленная Фёкла сделала было попытку прикинуться обиженной, но ее остановил жест Ихтиарова.
— Объяснения ваши излишни. Можете идти, — сказал он тоном, после которого нечего было пытаться разговаривать, и Фёкла почувствовала это.
— Кстати, сын ваш надолго приехал?
— На две недели.
— Гм… — протянул Ихтиаров, видимо, недовольный, и отвернулся.
Зеленая от злости и досады, вернулась Фёкла в кухню, чувствуя себя так же прекрасно, как побитая собака. От волнения у ней сильно билось сердце и подгибались колени. Она тяжело опустилась на табурет.
— Что, Фёкла? — участливо спросила Паша.
— Не говори, родная! Что я за несчастная такая? — всхлипнула кухарка. — Из-за этого побродяжки муку терпеть приходится…
И, всхлипывая и причитая, она рассказала подруге о том, что пришлось ей выслушать, не преминув сильно сгустить краски. По ее словам оказывалось, что Ихтиаров выругал ее ‘на чем свет стоит’, и все благодаря ‘проклятому побродяжке’, наклеветавшему на нее и на Васютку, — ‘чтоб у него язык отсох, у поганого!’
Паша слушала, сочувственно кивая головой.
— Ишь, змееныш, — заметила она, когда кухарка кончила.
— Не бойся, милая… Я уж устрою ему… Вот попомни, Паша, что недолго ему тут околачиваться да на людей напраслины пущать. Устрою я…
— Сто ит, Фёкла, — согласилась горничная. — Ежели что, так и я подсоблю… Знаешь меня…
А потом, вечером, за чашкой кофе долго беседовали Паша и Фёкла. Беседа велась таинственно, полушепотом, точно женщины решали какой-то важный вопрос или обдумывали план сложного заговора… Слова: ‘змееныш’, ‘побродяжка’, ‘опорочник’ переплетали собой беседу и ясно говорили, о ком вертелся разговор.
— Значит, Паша, — когда кофейник опустел, заключила беседу Фёкла, заискивающе заглядывая в глаза подруги, — тебе сподручнее это, нежели мне… Сама знаешь…
— Будь спокойна, милая… Сказала, так свято слово…
Подруги расцеловались на прощание.

Глава IX
Опять на свободе

— Куда же он делся? — в сотый раз повторяла Эмма Романовна, перетряхивая каждую мелочь на туалетном столике в своей комнате. — Помню, что сюда положила час тому назад. Что это значит?
Немка была в страшном недоумении и, не доверяя глазам, ощупывала рукой доску столика, передвигала корзиночки и картоночки, расставленные в строгом порядке возле зеркала.
— Удивительно! Непостижимо! — бормотала она по-немецки и по-русски, как всегда делала в минуты волнения. — Не оставила ли в столовой?
Она покачала с сомнением головой, оправила энергичным жестом непослушное пенсне и прошла в столовую, где сидел еще за газетой Александр Львович. Немка поискала сперва на столе, затем исследовала буфет и, наконец, окна.
— Что вы ищете, Эмма Романовна? — обратил на нее внимание Ихтиаров.
— Кошелек, — недовольно отозвалась немка. — Часа не прошло, как я у себя в комнате давала Фёкле деньги, — добавила она. — Помню, что больше мне деньги не были нужны и кошелек остался на туалете… А теперь вот и не найти…
Вид у Эммы Романовны был такой сердитый и недоумевающий, что Ихтиаров не мог сдержаться от улыбки.
— Вот, Эмма Романовна, вы меня упрекали в рассеянности… А как же это вы оплошали, а?
— Я всегда помню все, — сухо отозвалась немка.
— Но факт налицо, — продолжал подтрунивать Ихтиаров, он был в самом веселом настроении, и случай с Эммой Романовной забавлял его.
Немка обдала его негодующим взглядом.
— Факт тот, что он исчез у меня с туалетного столика, — заметила она довольно резко.
— Украли! — подхватил, смеясь, Александр Львович. — Вор проник в окно, и хорошо, что вас не было в комнате, а то могло бы случиться и убийство.
— Вам хорошо смеяться, — останавливаясь перед Ихтиаровым, ответила немка. — А я знаю, что кто-то побывал у меня в комнате.
Она говорила с такой уверенностью, что Ихтиарова покоробило.
— Пощадите, Эмма Романовна, — уже более серьезно сказал он, — у нас никогда не случалось ничего подобного, и ваш кошелек лежал спокойно не только в вашей комнате, но и на кухне. Как вы решаетесь подозревать кого-нибудь? По-моему, вы просто забыли, куда дели его… А много ли денег было в кошельке?
— Около пятидесяти рублей… Все деньги, что я вчера взяла у вас… Я пока никого не подозреваю, но… здравый смысл говорит…
Она запнулась на слове, но по выражению ее лица Ихтиаров все понял.
— Эмма Романовна! — с возмущением воскликнул он. — Неужели вы намекаете на Жоржика?
Эмма Романовна ничего не ответила. Ихтиаров даже с места вскочил.
— Не хватало еще этого! — взволновался он. — Искать кошелек вы, конечно, можете, Эмма Романовна, но прошу вас не затрагивать гнусными подозрениями мальчика, который мне так же дорог, как и сын…
Александр Львович круто повернулся при этих словах и с раздражением хлопнул дверью, выходя из столовой.
Он прошел в кабинет и еще довольно долго не мог успокоиться. С полчаса прошло, прежде чем он овладел собой и занялся каким-то деловым письмом.
Вдруг в дверь постучали.
— Кто там? — слегка недовольным тоном спросил Ихтиаров.
— Это я, — показалась в дверях Эмма Романовна. Она была сильно возбуждена, и это поразило Александра Львовича.
— Что случилось? Что с вами? — встревожился он.
Эмма Романовна показала кошелек.
— Я нашла его, — точно сообщая об ужасном преступлении, крикнула она, почти задыхаясь.
— Ну и прекрасно. Чего вы волнуетесь? — недоумевал Ихтиаров.
— Но если бы вы знали, где я нашла его! Вы и представить себе не можете…
Ее волнение невольно передалось Ихтиарову. Повеяло чем-то тягостным.
— Но говорите скорее! Где вы нашли кошелек? Кто-нибудь похитил его, что ли?
— Да, похитил.
— Кто же?
— Жоржик!
Это заявление ошеломило Ихтиарова. Он широко раскрыл глаза и побледнел.
— Жоржик? — повторил он. — Вы шутите!
Какая-то нервная, растерянная улыбка скривила его губы.
— Нет, к сожалению, это правда. Я нашла кошелек под его тюфяком. Кроме того, его видели выходившим из моей комнаты. Видела Паша…
Ихтиаров слова не мог вымолвить. Удар пришелся в самое сердце.
— Но неужели… неужели… — шептал он только. — Может ли это быть?
И губы его дрожали от волнения.
Эмма Романовна почувствовала сожаление к нему. На секунду она даже подумала, что лучше было бы скрыть происшествие от Ихтиарова.
— Вы слишком полюбили его, — участливо сказала она, стараясь ободрить Александра Львовича, — слишком опрометчиво привязались к мальчику. Как ни говорите, а улица не может хорошо воспитать ребенка и первый закал не так-то скоро отходит…
Ихтиаров ничего не ответил. В словах Эммы Романовны была доля правды. По-видимому, она оказалась дальновиднее самого Александра Львовича и студента, когда возражала против водворения Юрки в их семью. Это задевало самолюбие Ихтиарова, и он постарался подавить волнение.
— Успокойтесь, — продолжала немка. — Ведь ошибка поправима. Не думаю, чтобы его общество могло повлиять скверно на Сашу. Ведь дети редко бывали одни…
— Да… Саша, говорите вы, — точно от сна очнулся Ихтиаров.
Он поднялся и стал ходить по комнате. Происшествие так ошарашило его, что мысли не успели еще освоиться с ним и путались. Теперь они начинали проясняться, и Ихтиаровым овладело сильнейшее недоумение.
— Но погодите, Эмма Романовна, — остановившись перед немкой и изумленно глядя на нее, сказал он, — зачем Жоржику понадобились деньги?
Немка плечами пожала.
— Этого я не могу понять. А впрочем, мне кажется, что здесь во многом виновата эта женщина… тетка его… Помните, как расстроила она его своим посещением?.. Кто их знает, о чем они говорили?.. Может быть, она его подучила воровать для нее… Мне так кажется.
Ихтиаров тоже вспомнил этот случай. Было это несколько дней тому назад. Аксинья приехала навестить родственника. Юрка встретил ее довольно холодно, а когда она уехала, весь день ходил взволнованный и подавленный, сторонясь даже Саши. Тогда никто не обратил на это особенного внимания, но теперь и Ихтиарову показалось подозрительным это посещение.
Он ничего не сказал, но в душе был склонен согласиться с Эммой Романовной.
— Но вы еще не рассказали мне ничего, Эмма Романовна, — наконец спохватился он. — Каким образом вам пришла в голову мысль обыскать комнату Жоржика?
— Да урывками я вам все уже сказала. По вашему совету я отправилась допросить прислугу и, конечно, произвела на кухне переполох. И Фёкла, и Паша перепугались, начали клясться и божиться, что не видели кошелька. Потом Паша сказала, что видела сегодня утром Жоржа выходившим из моей комнаты, а ведь входить в нее без спроса мальчикам вами же строго воспрещено. Ну, разумеется, всего этого было достаточно, тем более, что я всегда относилась недоверчиво к Жоржику. Я и сама столкнулась с ним, а когда Паша сказала, то я сразу же решила отправиться в его комнату… И вот, как видите… Кошелек был засунут под тюфяк, так что я не сразу нашла его.
Эмма Романовна перевела дух и поправила пенсне.
Ихтиаров слушал ее в глубокой задумчивости, и складка скорби искривила его губы.
‘Оплошали мы как будто с Виктором Петровичем’, — подумал он.
Он снова сел в кресло, и минут пять в комнате царило тяжелое молчание. Слышался в тишине перебой карманных часов, да большая муха жужжала где-то в углу.
Александр Львович думал о том, что ему делать. Юрку он слишком сильно любил, чтобы быть хладнокровным. Он чувствовал себя беспомощным, одиноким. Ему недоставало хорошего совета, и он знал, что от немки не получить его: очень уж холодна она по отношению к мальчику. Вот если бы Виктор Петрович… Но студент дня два тому назад уехал, вызванный телеграммой к больной старухе матери.
‘Во всяком случае, нужно произвести обстоятельное расследование, чтобы доподлинно убедиться в виновности мальчика’, — решил Ихтиаров и, обратившись к Эмме Романовне, сказал холодно:
— Распорядитесь, Эмма Романовна, прислать ко мне Жоржика.

* * *

В то время, когда в кабинете разыгрывалась история, в укромном уголке сада шла преоживленная забава.
Два индейца, вооруженные луками и томагавками, осаждали ‘вигвам бледнолицых’ — скромную беседку, обросшую со всех сторон густыми побегами дикого винограда, уже поблекшего местами. Единственным защитником вигвама был старый Аким, добродушно покуривавший трубку.
‘Старый охотник’ курил и притворялся, что не замечает военных хитростей, с которыми индейцы приступили к осаде.
Вся защита вигвама ограничивалась тем, что ‘старый охотник’ сидел в его дверях на пороге, курил и притворялся, что не замечает военных хитростей, с которыми индейцы приступили к осаде.
Две охапки сена, на долю которых пришлось изображать два ‘живых’ куста, медленно приближались с двух сторон к беседке, а за ними ползли и коварные индейцы, держа наготове деревянные томагавки.
Временами при неловком движении ‘индейца’ из-за сена высовывалась нога в чулке или кусок синего рукава, а то даже выглядывала веселая, перепачканная песком и пылью рожица, и пара глаз светилась живым огоньком, не имевшим ничего общего со свирепым взглядом индейцев… Иногда уж и совсем невоинственный смешок выпрыгивал вдруг, точно веселая струйка из-под камней… Но все это не мешало вигваму быть в страшной опасности, и его беспечному защитнику грозили пытки у ‘столба смерти’.
‘Кусты’ придвигаются… Вот они совсем близко, и сердца индейцев замерли в предвкушении победы.
— Ки-уи-вуи! О-ла-ли! О-ла-ла!
Два звонких воинственных клича — и свирепые индейцы кинулись на несчастного старика, без боя сдавшегося в плен.
— Ну, Аким, — недовольно протянул один из них, — ты должен защищаться, а так что ж.
— Увольте, сердешные, я и то, вишь, сидел, — с тупым равнодушием к своей судьбе отозвался пленник.
Приход подкрепления к белым в лице Эммы Романовны положил конец ужасам войны.
— Жоржик! — окликнула она одного из ‘вождей’, — тебя Александр Львович зовет.
И, забрав в плен мальчика, удалилась. Следом за первым ‘вождем’ побежал и второй. Поле битвы опустело, и ‘старый охотник’ остался один на пороге своего вигвама.
С раскрасневшимся лицом и блестящими глазами, чуть запыхавшись, вбежал Юрка в кабинет к Ихтиарову.
— Я вам нужен? — беззаботно улыбаясь, спросил он, но едва взгляд его встретился со взглядом Ихтиарова, как улыбка сошла с лица. Какое-то беспокойство овладело им.
— Да, мне нужно поговорить с тобой, Жоржик, — сказал Александр Львович, пристально глядя в лицо мальчика. Как во взгляде, так и в тоне, которым он сказал это, было что-то особенное, холодное и суровое, отчего Юрка почувствовал вдруг непонятный трепет.
— Должен тебе сказать, что поступок твой обнаружен, — не сводя глаз с лица Юрки, сразу же заявил Ихтиаров. — Об этом-то я и хочу поговорить с тобой.
Юрка вытаращил глаза. Он ничего не понимал, но тон Ихтиарова не предвещал ничего хорошего, и щеки мальчика слегка побледнели.
— Какой поступок? — дрогнувшим голосом спросил он.
И вдруг вспомнил, что утром им действительно была совершена провинность. Он заглядывал в комнату Эммы Романовны, потому что понадобился ее купальный мешок, которому надлежало сыграть роль охотничьей сумки при игре в индейцев… Но мешок был очень скоро положен на место, так как Аким сделал прекрасные сумки из старого га мака.
‘Неужели узнали? — со страхом подумал Юрка. — Но ведь никто не видел…’ — поспешил он успокоить себя, однако тревога не покинула его, наоборот, она усиливалась под строгим проницательным взглядом Ихтиарова.
Александр Львович внимательно следил за тем, какое впечатление произвели на Юрку его слова. От него не укрылись тревога, проскользнувшая во взоре мальчика, дрожь в голосе, не скрылась бледность, проступившая на его лице. Все это говорило не в пользу Юрки…
— Какой проступок, спрашиваешь ты? Я могу пояснить: кошелек Эммы Романовны нашелся!
Юрка вздрогнул. Он не понимал, при чем тут кошелек, и ему показалось, что попросту Ихтиаров ошибся, назвав кошельком тот злосчастный мешок.
‘Мешок, может быть?’ — чуть не сорвалось с губ, но Юрка удержался, вспомнив, что мешок-то и искать было нечего, так как он положил его на место. Но что же тогда? И недоброе опасение, предчувствие чего-то скверного охватило его, дохну ло, как от грозовой тучи, тяжелым холодом.
Уже одного сурового тона Ихтиарова было достаточно, чтобы привести его в трепет, а тут, кроме того, примешивалось что-то большее, непонятное пока, но угрожающее, и Юрка дрожал от волнения. Александр Львович испытующе взглянул на Юрку, и все сомнения его относительно виновности мальчика — в эту минуту, по крайней мере, — исчезли.
— Кошелек Эммы Романовны нашелся, — повторил он, — и тебе лучше знать, где именно. Я не ожидал от тебя… Я… — тут голос Ихтиарова дрогнул, — я так любил тебя. Теперь же пеняй на себя… Я не могу питать даже простой привязанности к обманщику и… вору.
Точно молния пронеслась в мозгу Юрки и наполнила ярким светом все темное, непонятное. Кошелек… вор… Где-то найден… Его обвиняют…
Юрка не совсем еще уразумел, в чем дело, но понял только одно: его называют вором. Он — вор! Точно тяжелой дубиной ударили его по голове, и от удара все перепуталось, перемешалось в ней. Горло перехватило вдруг чем-то сухим, точно шерстяной тряпкой… Честная душа Юрки не могла вынести этого неожиданно свалившегося на него обвинения. Он стоял бледный, растерянный и, глядя широко открытыми глазами на Ихтиарова, шептал побелевшими губами, но так тихо, что трудно было разобрать шепот:
— Это неправда…
Это продолжалось всего минуту. Потом в голове зашумело, что-то мутное поползло перед глазами, заслоняя туманом и кабинет, и Ихтиарова, сидевшего за столом. Стены заколебались… В груди перехватило дыхание, и Юрка с хриплым криком упал на ковер. Слишком сильно было потрясение, и мальчик не мог выдержать…
Очнулся он в своей комнате. Паша стояла возле него и мочила ему лицо мокрым полотенцем. Лишь только Юрка открыл глаза, она отошла от кровати и поспешно покинула комнату. Послышался щелк, будто дверь заперли на ключ.
Юрка с недоумением посмотрел кругом. Потом вспомнил вдруг разговор с Ихтиаровым и в испуге вскочил с кровати.
Сперва все ему показалось страшным, тяжелым сном, и он даже вздохнул с облегчением. Но потом память со всеми подробностями восстановила происшествие, и Юрка не помня себя кинулся к дверям.
Двери оказались закрытыми на ключ. Остатки смутной надежды покинули мальчика: не было сомнения, что его на самом деле почему-то считают вором.
Пошатнувшись от внезапной слабости, вдруг охватившей его, Юрка прислонился к стене возле дверей.
Он — вор… Это казалось страшным, чудовищным. Откуда это? Почему? При чем тут какой-то кошелек? Ему ведь ничего не объяснили даже, а просто отнесли сюда, точно и на самом деле он виноват в чем-то и говорить с ним не приходится. Отнесли и заперли, точно в тюрьму посадили… как вора…
Юрка не мог прийти в себя. Ему захотелось плакать, но слезы не лились, а только стояло что-то сухое и горькое в горле, давило грудь. Было так тяжело, так горько на душе…
Он не чувствовал за собой особенной вины и не мог понять, почему стряслась беда. Было так странно, непонятно и до горечи обидно: его просто назвали вором и не желают знать, — его, который в былые дни бродяжничества скорее бы умер с голода, чем прикоснулся к чему-нибудь чужому. И вдруг теперь… Неужели из-за мешка? Но ведь это же несправедливо! Разве воровство — взять мешок и положить его потом снова на место?
Ужас охватывал душу, и в то же время она содрогалась от оскорбления. Было так мучительно больно вспомнить, что незаслуженно обидел любимый человек. Не хотелось верить этому.
‘Не может быть… Они ошиблись’, — думалось, хотя в то же время какое-то тяжелое чувство говорило, что это не ошибка, что это сделано нарочно. Но только что? Как и кем?
Неужели ничего не скажут, ничего не объяснят? Не может быть! Тут какая-то ошибка, и она объяснится. Нужно выяснить ее!
И не помня себя мальчик кинулся к двери.
— Отоприте! — крикнул он таким диким голосом, что самому стало жутко.
Никто не откликнулся. Отчаяние начало овладевать Юркой.
— Отоприте! — снова крикнул он и принялся яростно бить в дверь кулаками. Потом прислушался: ничего, только издали глухо доносились чьи-то возгласы. Он разобрал в них голос кухарки.
Он опять принялся стучать в дверь, и снова безуспешно: во всем доме не было ни одной души, которая пришла бы к нему на помощь. Все отвернулись от него. Совсем обессилев, бедный мальчик дотащился до кушетки и упал на нее.
Вспомнилось, как некоторое время тому назад он лежал на этой же кушетке и тоже в горе. Вспомнилось… И мучительно сжалось сердце: теперь было ясно, что к нему не придут утешать. Что-то ужасное, чего он не понимал, отняло от него любовь и ласку дорогих людей.
Тяжелее и горче становился клубок в горле… Прерывалось дыхание от горя, давившего грудь. Наконец брызнули слезы…
Юрка плакал второй раз в жизни, и притом в такой небольшой промежуток времени!
В коридоре раздались шаги. Юрка постарался успокоиться и, отерев слезы, повернулся лицом к стене. Почему-то усиленно забилось сердце.
‘Верно, узнали всё!’ — пронеслась в голове радостная мысль.
Кто-то вошел в комнату. Юрка зажмурился: он по шагам узнал Ихтиарова. Сердце сжималось то тоской, то смутной надеждой.
— Ты спишь, Жорж? — холодно осведомился голос Александра Львовича — и сразу рухнули все надежды: холодом уныния повеяло на душу.
— Нет, — дрогнувшим голосом ответил Юрка, поднимаясь с кушетки.
Александр Львович опустился на стул возле стола и несколько секунд молча смотрел на мальчика. Он все время думал о случившемся, и его убеждение в виновности Юрки не поколебалось. Теперь он решил попытаться добиться признания. Собственно говоря, во всем случившемся Ихтиарова больше всего мучило запирательство мальчика. Он охотно бы простил его, если бы тот сознался в проступке и раскаялся. К тому же деньги, если взяты, то не для себя, а, по всей видимости, для тетки, разжалобившей его, а быть может, и запугавшей чем-либо. И Александру Львовичу было бы вполне достаточно чистосердечного признания мальчика, чтобы простить его. Он постарался бы забыть о случае, и только. Но теперь получилось другое. Юрка в его глазах становился лжецом, и Ихтиаров предполагал принять по отношению к нему самые крайние меры, если мальчик будет упорствовать и стараться извернуться.
— Ты мне до сих пор ничего не сказал, Жоржик, — барабаня по столу пальцами, начал он. — Может быть, ты теперь одумался и будешь откровеннее?
Юрка задрожал: тот же суровый и холодный тон, что и раньше. Что он мог ответить?
— Мне бы хотелось знать, — продолжал Ихтиаров, — зачем тебе понадобились деньги, и притом так много сразу? Что заставило тебя взять их?
— Но… но… я не брал никаких денег, — с трудом выговорил мальчик.
Ихтиаров с изумлением поглядел на Юрку: ему не приходилось сталкиваться с таким ‘упорным запирательством’, каким ему казалось все поведение мальчика. Юрка все ниже падал в его глазах.
— Ты не брал кошелька Эммы Романовны? — холодно, почти с пренебрежением в тоне сказал он.
— Какого кошелька? — вырвалось у Юрки, и он не без страха взглянул на Ихтиарова, снова вспомнив купальный мешок немки.
Это не ускользнуло от Ихтиарова. И Александр Львович решил положить конец сцене.
— Того, который был найден под тюфяком твоей кровати! — резко заявил он.
— Моей?!
Если бы кто-нибудь незаметно подкрался сзади и изо всей силы ударил Юрку чем-нибудь тяжелым, он не был бы поражен больше, чем этими словами. Он пошатнулся даже, потому что у него помутилось в глазах от этой вести.
— Но это неправда… — весь холодея, прошептал мальчик.
— Жоржик, — остановил его Ихтиаров. — Ты знаешь ведь, как я любил тебя. Теперь же твое поведение… — у него не хватило духу окончить: Юрка был бледен как полотно, и видно было, что каждое слово мучит его. — У тебя же хватает совести лгать мне в глаза.
Юрка не сразу ответил. В его чувствах вдруг произошел перелом. Второе незаслуженное обвинение переполнило меру, и возмущение заговорило в душе. Щеки его вспыхнули вдруг лихорадочным огнем, глаза блеснули.
— Я никогда не вру, — твердо заявил он.
Голос только чуть дрогнул, глаза смотрели твердо, и возмущение вспыхивало в них. Кулаки судорожно стиснулись, точно мальчик собирался защищать свою честь.
Ихтиаров с изумлением посмотрел на него. Эта перемена поразила его.
— Ты никогда не врешь, хорошо, — невольно меняя тон на более мягкий, сказал он, — но объясни тогда, каким образом кошелек попал под твой тюфяк?
— Но я и не видел даже кошелька… с деньгами…
Если бы Александр Львович мог хоть чуточку усомниться в словах Эммы Романовны, то он поверил бы мальчику: до того правдиво звучал ответ и так честно смотрели глаза. Но Эмме Романовне он не верить не мог…
— Неужели ты хочешь сказать, — с укором в голосе заметил он, — что на тебя клевещут? Этого только не хватало. Скажи тогда, что ты делал сегодня утром в комнате Эммы Романовны?
Юрка дико взглянул на Ихтиарова. ‘Знают откуда-то!’ — молнией пронеслось в его голове, и даже холодный пот проступил на лбу: он сразу сообразил, что теперь ему уже не оправдаться.
— Да, — не давая ему оправиться, продолжал Александр Львович, — что ты там делал? Не вздумай и тут отпираться: Паша видела, как ты прокрадывался оттуда.
— Паша!? — мог только лишь вскрикнуть Юрка. — Но ведь никого же не было, когда я выходил…
Последние слова Юрка проговорил как бы про себя, но во всяком случае они являлись признанием, что он был в комнате немки, а этого было вполне достаточно…
Растерянный, убитый вид мальчика, с каким он стоял перед Ихтиаровым, заронил в душу того сожаление. Сам не зная почему, Александр Львович почувствовал вдруг странную горечь: точно отняли от него в этот миг что-то дорогое, разбили какую-то надежду, красивую, светлую…
И, не сказав больше ни слова, он встал и вышел из комнаты…
А Юрка остался стоять на том же месте, где стоял. В первый момент ему хотелось пойти за Александром Львовичем, попытаться еще раз убедить его в своей невиновности, пояснив, зачем он был в комнате немки, умолить, наконец, поверить ему, но сознание бесполезности всего этого удержало на месте. К тому же в глубине души проснулась прежняя свободная гордость. Он потерял способность просить и умолять, как раньше в порту и как у тетки.
Когда закрылась за Ихтиаровым дверь, он долго еще стоял на месте. Как-то притупились чувства, и что-то тяжелое, безразличное застыло в голове.
Машинально он подошел к окну и раскрыл его.
Небо было покрыто серыми тучами — то самое небо, что несколько часов тому назад сияло чистой голубой лазурью. Точно там, в вышине, тоже случилось что-то нехорошее, отчего мрачно стало на небе. Насупились великаны-тополи, все притихло, приуныло. Было серо и мрачно, как на душе у Юрки.
Едкая обида наполняла горечью душу. И вместе с тем в ней совершался перелом: таяло что-то, расплывалось, и постепенно пробуждался прежний Юрка, привыкший хранить свои чувства глубоко в душе.
Несправедливое обвинение и невозможность оправдаться тяжелым гнетом давили его. Горечь нашептывала печальные мысли.
— Ладно! Пусть! — бормотал мальчик, и слезы застилали взор. — Зря я приехал сюда. Если бы знал тогда! Ну ладно, теперь поумнее буду. Больше уж меня не заманишь… Дудки! Пойду на Гутуевку… Федька там… Свои все… А они пусть живут… Пусть! Не жалко…
Но тут, как ни крепился Юрка, тоска сжала душу и слезы сами брызнули из глаз.
— Пусть! — упорно повторял он, а слезы текли по щекам.
Ему жалко было покидать этот дом, где первый раз в жизни узнал он, что такое ласка и любовь. Жалко было всех, а Сашу больше всего. Мальчика в ужас приводила мысль, что и Саша будет считать его вором.
— Нет, он не должен… Господи, не дай этого! — с отчаянием шептал Юрка. — Если бы увидеть его до ночи… Сказать бы ему. Он поверил бы. Он хороший. Если бы еще Виктор Петрович был…
Юрка знал, что в лице студента встретил бы поддержку, но, видно, сама судьба была против него. Студента не было, и мальчик чувствовал себя совсем покинутым и одиноким.
Паша принесла обед. Юрка отвернулся от нее, словно чувствуя в ней предателя.
Паша поставила прибор на стол и ушла, несколько смущенная. Если бы Юрка смотрел на нее, она бы смутилась еще больше.
Сумерки постепенно заволокли сад. Мутное небо дышало холодом, а с залива потянулся туман, мозглый, густой, и принялся глотать предметы. Тополи, точно неясные призраки, слились с ним. И вместе с тем, как темнело в саду, в душе Юрки зрела и крепла решимость. Он твердо решил уйти от Ихтиаровых.
Снова пришла Паша. Принесла лампу.
— Вы не будете кушать, Жоржик? — спросила она, увидев обед нетронутым, Юрка вздрогнул от этого вопроса.
— Нет, — ответил он и посмотрел на нее.
И что-то особенное, верно, было в его взгляде, потому что Паша смутилась, быстро собрала со стола и удалилась, бормоча под нос:
— Заварила кашу, ехидина!
Потом в доме затихли последние шорохи, и ночная тишина встала настороже во всех углах. Пора было собираться.
Юрка погасил лампу. Мрак ворвался в комнату и окружил его. Только в окне неясно мутнело, точно последний призрак дня, не успевший скрыться, раствориться во мраке.
Какой-то шорох прошел по саду: как будто ветерок набежал… А потом послышались дробные мелкие удары дождевых капель. Небо заплакало нудным осенним дождем.
‘Ну, пора!’ — решил Юрка.
Как ни твердо он был настроен, однако снова острая боль резанула душу и что-то предательское застряло в горле.
‘Так и не повидать Сашу? Верно, думает, что я вор… Ну ладно… Потом узнают… А нет — не надо!’
Юрка снова овладел чувствами и решительно прыгнул на окно.
Но в это время из коридора донесся звук детских шагов. Босые ноги торопливо шлепали по крашеному полу. Юрка так и замер на окне. Сердце его усиленно забилось от волнения. Неужели Саша?
Он осторожно слез с окна и, чуть не задыхаясь, подкрался к дверям.
Сомнения не было: шаги прекратились возле двери.
— Жоржик! — точно дуновение ветерка донеслось сквозь замочную скважину. — Ты не спишь?
Юрка вздрогнул от радости. Это он! Саша! Он пришел все-таки, милый друг!
— Нет, Саша, не сплю, — наклонясь к той же скважине, отозвался Юрка.
— Отвори, Жоржик! — нажимая на ручку двери, сказал Саша.
— Не могу, Саша. Меня… заперли…
Краска стыда волной залила лицо Юрки.
— Заперли? — недоумевающе шепнул голосок за дверями, а потом добавил: — Ах, что только случилось…
Шепот прервался и послышались хлюпающие звуки, от которых дрогнуло сердце и хлынули слезы из глаз Юрки.
— Что случилось, милый Жоржик!
— Саша, — отозвался Юрка, — ты веришь тому, что говорят обо мне?
Тяжелое молчание. Юрка точно казни ждал ответа.
— Нет, — убежденно ответил Саша.
Юрка облегченно вздохнул: он почувствовал, что с души его свалилась какая-то тяжесть.
— Не верь, Саша, никогда не верь, — торопливо зашептал он: — Я не виноват… Вот пусть меня гром сейчас убьет, если я когда-нибудь украл… Вот кокос на Гутуевке брал… это правда… Но это не то, Саша… Ведь кокосу там много, и он наверняка ничей… А больше никогда ничего… Хоть ты, Саша, не верь этому… Никогда не верь…
Опять слезы перехватили слова. Юрка отчаянным усилием подавил рыдание и продолжал, слегка всхлипывая:
— Никогда не верь… Не поверишь?
— Никогда не поверю, — донеслось из-за дверей, и Юрке стало легче.
— Я знал, что ты не поверишь, — опять заговорил он. — Думай обо мне хорошо — так, как я о тебе буду думать… А теперь я ухожу… Я тут… не могу у вас быть…
— Куда уходишь? — испуганно спросил Саша.
— Н… не знаю… еще…
— Не уходи, милый Жоржик, — с мольбой воскликнул Саша. — Что я буду делать без тебя?
— Но мне нельзя остаться, Саша. Ты думаешь, мне не жалко? Не могу я… Прощай…
— А как же я без тебя буду, Жоржик? Я умру, — печально отозвался Саша.
Взрыв отчаяния снова охватил Юрку. Этот милый печальный голосок тиранил, точно какое-то орудие пытки.
— Ты пойми только, Саша… Ну как я буду здесь, где меня считают вором? Мне нельзя остаться… Пойми…
И Саша верно понял. Он промолчал.
— Я должен уйти, — продолжал Юрка, а слезы без удержу катились из глаз. — Как бы мне хотелось поцеловать тебя… на прощание… Да дверь заперта. Давай поцелуемся скозь щелку… Ладно?
И две пары дрожащих детских губ прильнули с двух сторон к медной пластинке двери. Долгий прощальный поцелуй…
— Прощай, Саша… Вспоминай обо мне…
За дверью послышался сдавленный плач.
— Про-о-щай, Жор…жик… Я тебя… никогда… не забуду…
— А я тебя… Прощай…
Снова губы с жаром прильнули к замочной скважине.
— Прощай!
Юрка оторвался от двери и торопливо пошел к окну. Не оглянувшись ни разу, он вскочил на подоконник и прыгнул в ночной туман.
В коридоре осталась, прижавшись к двери, белая детская фигурка.
В одной рубашонке, дрожа от волнения и холода, прислушивался Саша к тому, как хлопнуло окно, как что-то глухо упало затем…
Слезы ручьем лились из глаз, а дрожащие губы шептали: ‘Боже, сохрани Жоржика… и верни его… Я не могу жить без него…’
Выпрыгнув в сад, Юрка решительно зашагал по темной аллее.
Промозглый сырой воздух сразу же охватил его со всех сторон и дохнул холодом на дрожавшее еще от волнения тело мальчика. Мелкие-мелкие капельки дождя, похожие на какую-то влажную паутину, падали на лицо и на непокрытую голову, но Юрка не чувствовал пока ни дождя, ни холода…
Он машинально шел вдоль дома и не думал ни о чем: горе на время заглушило мысли, и только нервная мелкая дрожь потрясала его тело.
Дождь тихо и как-то торжественно шуршал в невидимой листве, точно сообщал о чем-то таинственном и зловещем, что должно скоро случиться, и кроме этого шороха не было слышно ничего: все звуки застыли и замерли в ночной тишине, заглохли в плотном тумане.
Красноватые полосы света падали из двух окон на дорожку сада. В них видны были мелкие капли дождя, неторопливо падавшие на землю. Темный слой песка довольно ясно обрисовывался в свете, а на нем листья, сброшенные ветром, мокрые и тоскливые, точно раздавленные желтые бабочки.
Юрка остановился в полосе света. Он узнал эти окна: это был кабинет Ихтиарова.
Сперва чувство злобы шевельнулось в душе мальчика, и он сделал несколько торопливых шагов, чтобы уйти поскорее от этих окон, но потом нерешительно остановился. Тоска сжала сердце, и вдруг захотелось хоть на миг увидеть Ихтиарова, к которому даже теперь Юрка не чувствовал неприязни.
И медленно, бесшумно мальчик подкрался к окну. Спущенная штора плотно закрывала его, и ничего нельзя было увидеть. Приложив ухо к стеклу, Юрка услышал чьи-то ровные, мелкие шаги, частью заглушаемые ковром. Кто-то ходил по кабинету: верно, Александр Львович не мог найти покоя в эту сентябрьскую ночь.
Во втором окне штора была опущена не совсем плотно, и, прильнув к стеклу, Юрка увидел всю внутренность кабинета.
Ихтиаров бродил взад и вперед по комнате, и видно было, что его сильно озабочивает что-то. Он курил, не вынимая изо рта папиросы, и на высоком бледном лбу его застыли две скорбные складки.
Юрка сердцем почуял, что это он занимает мысли Александра Львовича. Понял и почувствовал нечто вроде благодарности к этому человеку и в то же время обиду.
— Ты добрый… — шепнул он про себя, роняя слезу. — Ты-то и не виноват, верно.
В это время взгляд Ихтиарова, казалось, остановился на Юрке, такой озабоченный взгляд, что несмотря на свое горе мальчику стало жалко Александра Львовича.
— Ну ладно… прощай, — отрываясь от окна, шепнул он. — Пойду я…
И, оторвавшись от светлого, теплого кабинета, где было все так хорошо и уютно, Юрка сразу ощутил всю неприглядность сырой, холодной ночи.
Тоскливая, плачущая, обступила она его со всех сторон, и страшно одиноким почувствовал себя Юрка. Ему показалось, что уже не существует больше ни света, ни людей, что все это рухнуло, куда-то пропало и остались только туманная ночь и он — один во всем мире.
Болью сжалось сердце. Слезы брызнули… Но Юрка подавил их и быстрее зашагал, чтобы заглушить волнение. Дойдя до забора, он еще раз обернулся к освещенным окнам, тяжело вздохнул и перепрыгнул через решетку сада.
И этим прыжком он точно отделялся от последнего звена, связывавшего его с домом Ихтиарова и с той жизнью, что казалась ему хорошей и счастливой. Он почувствовал себя снова прежним Юркой, бездомным маленьким бродягой, и если была разница между ними, то она заключалась в том, что прежнему Юрке не выпадало на долю таких душевных мук.
Он побрел прямо по песчаному берегу залива, пока еще не зная, куда идти. Он шагал без цели, уходя только от дома, подальше от обиды и незаслуженного оскорбления.
Мутным блеском отсвечивала вода залива, гладкая и тусклая, точно громадный глаз, затянутый бельмом. Тихо всплескивала она в равномерном движении о камни, словно слегка вздыхая во сне. Тихой, спокойной казалась вода. Юрка невольно вспомнил об утопленниках, навеки успокоившихся в темном просторе. И таким заманчивым показался этот покой, Юрка подумал, что хорошо было бы утонуть, скрыться навсегда в этой воде.
Он приостановился даже. Тихие всплески, казалось, шептали о смерти, манили. Они рисовали в воображении мальчика картину того, как найдут через несколько дней его тело, посиневшее и распух шее… Никто не узнает в нем Юрку, и его похоронят, наскоро запихнув в простой гроб… А может быть, узнают… Может быть, о смерти услышат Ихтиаровы…
Но дальше Юрка не мог думать об этом — мешали слезы.
Чтобы заглушить волнение, он пошел дальше. Постепенно мысли о смерти рассеялись. Юрка решил, что было бы глупо утонуть.
‘Они бы могли подумать тогда, что я и вправду вор и со стыда утопился. Нет, этого нельзя. Поживем, и, может быть, когда-нибудь правда-то узнается’.
Это ‘когда-нибудь’ представлялось очень далеким. Юрке казалось, что случится оно тогда, когда он вырастет, станет большим. Он будет тогда точь-в-точь как Александр Львович, и они встретятся. Тогда поневоле поверят.
— А пока пусть. Заживем как жили, — вслух раздумывал мальчик. — Но куда теперь пойти? На Гутуевку, что ли?
Больше некуда было. Только в порту, в этом великане, дышащем жизнью и мощью, мог найти Юрка уголок. Его, конечно, приютит та же старая баржа, которая не раз давала ему ночлег.
— По-старому заживем, — рассуждал Юрка, уже увереннее шагая по берегу. — Хватит господской жизни… Вот Саша только…
При воспоминании о друге больно сжалось сердце.
— Да… Саша, — печально проговорил он. — Жалко его… А так всех…
Он махнул рукой, точно все остальное было ему безразлично. Но он только храбрился и не хотел поддаваться, отчаянию, которое чуть ли не с каждым его шагом все больше и больше наполняло душу.
Становилось холодно. Дождь не переставал и, унылый, однообразный, мочил не спеша, точно зная, что жертва не уйдет от него.
Легкая куртка промокла насквозь. Дрожь пробегала по телу. По мокрым волосам непрерывно скатывались за воротник холодные капли. Руки неприятно коченели.
Сперва, благодаря сильному волнению, Юрка не замечал холода и дождя, но теперь, когда напряжение прошло, он затрясся, точно в лихорадке.
Появилась неприятная боль в голове… В боку сильно кольнуло… раз… другой. Пришлось остановиться, чтобы перевести дыхание… Зубы отбивали мелкую дробь.
Юрка шел долго без передышки и теперь почувствовал сильную усталость. Кроме того, началось болото, и ноги вязли в нем по колено, совершенно коченея от холода.
Юрка хотел выбрать для отдыха местечко посуше, но всюду, куда только ни ступал, натыкался на мокрые кочки, предательски подвертывавшиеся под ногами.
Наконец впереди показалась какая-то черная неровная тень. Юрка направился к ней и после долгих трудов очутился возле кустов. Он прямо упал под ними, усталый, весь разбитый и больной.
Здесь, на бугорке, было капельку суше, хотя теперь это уже не имело никакого значения для промокшего насквозь беглеца. Только немного уютнее казалось здесь, среди кустов, не так одиноко. Они скрашивали слегка печальную пустоту ночи и болота.
Юрка вплотную прижался к кустам. Голова болела, и в ней стоял странный шум, точно вокруг было не болото, а гудящий работой порт. Тело дрожало и тряслось, и по временам сильная боль пронизывала левый бок.
Юрка уже не мог думать ни о чем. Только какие-то обрывки, перепутанные и странные, яркими картинами проносились в памяти.
Он закрыл глаза и сжался в комок. Голова, казалось, налилась свинцом и клонилась вниз. Отяжелевшие веки закрывались сами собой…
В глазах замелькали круги, огненные искры, целые гирлянды причудливых цветов… Запрыгали и закружились, точно в каком-то сумасшедшем танце, под тяжелый шум в ушах… Звуки извне перестали достигать слуха, и Юрка не слышал уже шелеста дождя в кустах… Стало будто теплее…
Он крепко стиснул зубы.
И вдруг почудилось ему, что он дома, в даче над заливом. Рядом с ним Саша. Они сидят, прижавшись друг к другу, и читают любимого Робинзона. Тут же и Виктор Петрович с Александром Львовичем играют в шахматы.
Все мирно, тихо и хорошо кругом. Вдруг в комнату входит Фёкла. Она зло смотрит на детей и постепенно превращается в страшное чудовище, скалит зубы и кидается к Юрке…
Мальчик в страхе открыл глаза. Темная, непроглядная ночь окружала его и плакала мелкими слезинками.
Кто-то шевелился возле него. Юрка хотел приподняться, но слишком тяжелым стало тело… А между тем кто-то бродил возле, большой и черный… Мягко ткнул его в бок, обошел кругом, чем-то влажным и теплым провел по лицу и шарахнулся в сторону… Потом неподалеку раздался дикий вой…
Юрка совсем не испугался. Странное отупение и равнодушие охватили его. Двигаться он не мог, да и не хотелось.
— Волк, — подумал он. — Ну и пусть… Хоть сгрызет сразу…
И, когда снова пришел кто-то мохнатый, он только тихо прошептал:
— Прощай, Саша… Ну…
Мысль оборвалась как-то сама собой, и что-то замечательно теплое и приятное окутало тело…

Глава Х
Открытие Саши

Александр Львович поздно вышел в столовую. Чай уже три раза подогревали, поджидая его. Эмма Романовна, как-то особенно задумчивая, сидела на обычном месте. Саша, бледный, печальный, стоял у окна, рассеянно следя за каплями дождя, катившимися по стеклам, и на лице его виднелись следы слез.
Он медленно, словно нехотя, подошел поздороваться к отцу. Ихтиаров с тревогой взглянул на него.
— Ты болен, Саша?
— Нет, папочка, я здоров, — вяло отозвался мальчик и добавил, глядя в сторону: — А Жоржик… ушел от нас…
— Ушел? Что ты говоришь?
— Да, это правда, — подтвердила Эмма Романовна.
Новость поразила Ихтиарова. Этого он совершенно не предвидел. Чувство жалости к Юрке шевельнулось в душе. Он хотел было расспросить о подробностях, но почему-то слова не шли с языка, и, нахмурившись, он опустился на стул.
Александр Львович не сомневался в виновности Юрки, но тем не менее исчезновение мальчика сильно взволновало его.
В минувшую ночь он долго не мог найти покоя, раздумывая о том, как поступить с Юркой. Отослать мальчика обратно к тетке у него не хватало решимости, оставить у себя — тоже. Если бы Юрка сознался и обнаружил хоть какие-нибудь признаки раскаяния, то, конечно, все бы обошлось, но в глазах Александра Львовича Юрка уже сделался наглым лгуном, не брезгующим ничем, чтобы оправдаться, и с его присутствием Ихтиаров не мог примириться. Нужно было решиться на что-нибудь. Почти всю ночь раздумывал он, перебрал десятки планов и ни на одном не остановился.
А тут совершенно неожиданно развязка пришла сама, и Юрка покинул дом, не ожидая, чтобы его удалили насильно. Это, пожалуй, складывалось к лучшему, но зато Ихтиаров искренне жалел мальчика.
Он машинально прихлебывал чай и раздумывал о том, не взяться ли за поиски беглеца. Лучше было бы определить его в какое-нибудь учебное заведение с глаз долой, чем оставить на произвол судьбы. Ведь все-таки он обязан ему. Саша словно перехватил мысли отца.
— Папа, ты будешь искать Жоржика? — с тревогой глядя на отца, робко спросил он.
Ихтиаров рассеянно поглядел на сына. Вдруг почему-то неприязнь к Юрке шевельнулась в его душе.
— Нет, — холодно вырвалось у него, почти против воли. Мальчик грустно поник головой, и на пышных темных ресницах его задрожали две слезинки.
Больше он ни о чем не спрашивал отца, и завтрак прошел в тяжелом молчании.
Молчала и Эмма Романовна и только бросала сквозь стекла пенсне пытливые взоры на Ихтиарова и Сашу, точно желая сказать что-то, но сдерживая свои порывы. Только посуда как-то особенно звучала под ее руками, и это значило, что немка чем-то озабочена.
Озабочивало ее, впрочем, не бегство Юрки, а глубокая печаль Саши, оплакивавшего потерю друга.
Мальчик побледнел, сразу как-то осунулся и присмирел. Он даже аппетит потерял и словно сторонился отца. В живых глазах потухли веселые огоньки.
Это беспокоило также и Ихтиарова. Он с тревогой поглядывал временами на сына. Ему была понятна печаль Саши, и с болью в душе он глядел на своего любимца! В первый день он не придал этому большого значения, но когда на следующий день настроение Саши совсем не улучшилось, Александр Львович встревожился не на шутку.
‘Ведь так и захворать нетрудно, — подумал он. — Хоть бы Виктор Петрович скорее приехал’.
Он несколько раз пытался успокоить сына, доказать, что Юрка не сто ит такой печали, но это ни к чему не приводило. Саша поднимал взор на отца, и в нем было столько грусти и твердой уверенности, что сердце Ихтиарова сжималось отчаянием.
— Он не вор! — твердо заявлял мальчик.
— Но, Саша, подумай: кто же сделал это?
— Не знаю… Только не Жоржик…
От этой уверенности Ихтиаров приходил в отчаяние. Он никак не мог понять упрямства сына, и оно сильно беспокоило его. Молчаливая тоска была хуже острого приступа отчаяния. Это уже не было детское горе, что так же быстро проходит, как и налетает, а нечто большее, гложущее, как червяк, медленно, но без конца. Это была тоска.
И на ласки отца Саша отвечал как-то вяло. Нельзя было сказать, что он совершенно не желает их, — просто относился безучастно ко всему, как человек, целиком поглощенный горем.
— Сашенька, дорогой, — в отчаянии умолял Ихтиаров, — перестань ты думать об этом. Неужели тебе хочется захворать? Неужели тебе приятно огорчать меня?
В ответ мальчик только прижимался к отцу и шептал:
— Не могу я, папа… Не сердись…
Что мог поделать Ихтиаров? Все его попытки рассеять печаль сына были бесполезны, и Саша положительно таял под влиянием тоски, словно воск по соседству с огнем.
Был у Саши друг, с которым он мог говорить по душе о своей печали, той печали, которую нельзя было высказать даже отцу. Это садовник Аким.
Садовник тоже был расстроен случившимся. Он полюбил Юрку и наравне с Сашей не верил в его виновность. Что бы там ни говорилось про Юрку, какие бы доводы ни выставлялись, старик неизменно отвечал: ‘Враки!’ и, сплюнув, обрывал разговор.
К нему-то и приходил Саша. С Акимом он мог поговорить о любимом друге с полной уверенностью, что старик выслушает его сочувственно и ободрит, утешит. Всегда как-то легче становилось после таких разговоров.
Во время беседы, вертевшейся исключительно на различных воспоминаниях, Саша не выдерживал и плакал, прижавшись к Акиму, и грубая, шершавая ладонь нежно гладила его.
— Полно, милый, — ласково звучал голос старика. — Погоди. Бог не попустит ничего худого… Вернется малец.
И, скрывая волнение, старый садовник усиленно затягивался махорочным дымом.
Ласка Акима успокаивала Сашу. Она вносила смутную надежду в душу мальчика.
— Хорошо бы это было, Аким, — вздыхал он. — Где-то теперь он?
— Не пропадет, небось, — уверенно отзывался Аким. — Малый он мозговитый.
Говорили потом о само м происшествии. Аким решительно заявлял:
— Врут все… Барин-то тут ни при чем, понятно, — обошли его, опутали, а он и поверь… Я бы так в жисть не поверил и перво-наперво эту бы ведьму турнул… Уж помяни мое слово, что не обошлось в этом деле без нее… Больно она веселой стала теперь. Ох, если бы да моя воля!
Аким даже глазами сверкал от возбуждения. Под щетинистыми седыми бровями вспыхивало что-то недоброе, гневное. Саше становилось слегка жутко, но в то же время гневное возбуждение старика доставляло удовольствие: ведь он сердился в защиту Юрки!
Под титулом ‘эта ведьма’ подразумевалась Фёкла. Старик никогда не питал к ней симпатий, а после истории с Юркой и совсем возненавидел. Он подозревал, что не обошлось здесь без Фёклы, а раз запало в упрямую голову подозрение, ничем его нельзя было вышибить оттуда. Он не стесняясь заявлял всем и каждому:
— Она. Она устроила, ведьма. Некому больше. За сына она отплатила…
Правда, подозрения старого ворчуна не имели никакой цены в глазах обитателей дачи. Только сама Фёкла с некоторым беспокойством прислушивалась к ним, но, убедившись, что старик не может причинить ей вреда, успокоилась.
Она ликовала. План удался как нельзя было лучше. Ненавистный Юрка не мозолил глаз, и явилась надежда пристроить сына. Она расточала ему ласки на каждом шагу, поучая заодно:
— Ты Сашеньку-то успокой. С ним подружись сперва, а там и барин ласково взглянет.
Васютка старался, но ничего не выходило. Саша сторонился его, с чувством брезгливости отталкивая всякие подхалимные подступы. Васютка не мог заменить Юрки, как не может трус заменить героя или лакей настоящего барина. Во всем угодничестве мальчишки, в его заискивании было что-то липкое, скользкое, что возбуждало в Саше отвращение.
Неудачи Васютки, впрочем, не смущали сердце его матери.
— Ладно, — ободряла сына ‘почтенная’ женщина, — ничего. Теперь он пока того бродягу забыть не может. А ты исподволь подходи. Сумеешь, чай, угодить не хуже того. Помаленьку и подладишься. Вот только бы Паша…
Фёклу сильно беспокоило поведение горничной.
Со дня побега Юрки Паша словно переродилась. Она стала задумчивой и совершенно охладела к своей подруге. Даже говорила с ней как-то нехотя, сквозь зубы, точно вдруг кухарка опротивела ей. Фёкла недоумевала.
— И что с тобой, Паша? — заискивающе выпытывала она, сердцем чувствуя что-то неладное. — Что невеселая такая, али недужится?
— Так, — нехотя отвечала Паша, и видно было, что разговор действует на нее неприятно.
И она избегала Фёклу, только по необходимости заглядывала на кухню и ограничивалась передачей распоряжений господ да выцеживала сквозь зубы пару слов. Кухарка ластилась к ней и всячески задабривала, но Паша словно не замечала всего этого.
‘Ой, что-то ты задумала, ведьма, — тревожно думала Фёкла. — Чует мое сердце… Только не думай, что сама целой останешься, если что…’
На самом деле Паша ничего не задумывала. Ей просто было как-то не по себе со дня исчезновения Юрки, и вид тоскующего Саши наполнял душу раскаянием. Она не могла выносить грустного, убитого взгляда мальчика: он мучил ее и заставлял в душе проклинать кухарку.
‘И чего я-то ввязалась?’ — думалось ей, и теперь крайне странным казалось это вмешательство в грязное дело, — странным и скверным.
Она вспоминала последний взгляд Юрки, полный молчаливого упрека и такой печальный. На душе становилось тяжело до слез. Хотелось пойти к Ихтиарову и рассказать все как было, но мешал страх. Она знала, что Александр Львович не простит проступка и прогонит ее вместе с Фёклой, а местом она дорожила.
Была слабая надежда на то, что рано или поздно все откроется само собой, и Паша в душе даже желала, чтобы так случилось, но трудно было рассчитывать на подобный исход, и день ото дня укоры совести становились больнее. Она не могла равнодушно смотреть на кухарку: жирное, самодовольное лицо подруги казалось ей отвратительным. Паша чувствовала глухое раздражение в присутствии кухарки, ей хотелось выругать ее, даже ударить, и стоило больших трудов сдерживаться. Это и заставляло ее избегать встречи с приятельницей.
Прошла неделя с того дня, как на даче разыгралась история. Приехал наконец Виктор Петрович, но совсем не таким, каким был до отъезда. Веселый, жизнерадостный студент был просто неузнаваем. Он похоронил мать, и горе осунуло и побелило его румяные щеки, положило тени вокруг глаз. Они казались от этого потемневшими, и в них мутно светилась печаль, точно искры старой стали.
Случай с Юркой сильно поразил его.
— Не может быть, — решительно заявил он, выслушав рассказ, — никогда не поверю этому.
Это было сказано немного резко. Эмма Романовна метнула на него недружелюбный взгляд, но зато в глазах Саши светилось сочувствие и восхищение.
— Никому не поверю, — добавил студент, — я хорошо знал мальчика: он был честным и благородным ребенком.
— Но на него клеветать не собираются, — слегка обиделась немка. — И я, и Александр Львович…
— Ну-у… — протянул студент. — Ведь вы оба не боги и могли ошибиться. В особенности вы, Эмма Романовна.
— Почему это ‘в особенности’ я? — пронизывая взглядом студента, спросила немка.
— Потому что вы всегда относились к нему с предубеждением, — спокойно ответил Виктор Петрович.
Стычка была неизбежной. Противники недалеки были от раздражения, и Ихтиаров счел нужным вмешаться.
— Но это факт, к сожалению. Улики были все налицо, а самое главное — поведение мальчика… Я сам крайне удручен этим, но ничего не поделать… Не лучше ли поговорить о чем-либо другом?
Пришлось сложить оружие: все было против Юрки. В другое время, впрочем, студент не сдался бы так легко, но теперь ему было не до споров: недавняя смерть матери глубоко поразила его, и он замолчал, погрузившись в раздумье.
День был на редкость прекрасный, один из тех сентябрьских дней, которыми уходящее лето шлет свой последний привет.
Тихо и тепло было в саду. Деревья стояли молчаливые и серьезные, точно задумавшиеся великаны, и янтарь пожелтелой листвы был подобен кусочкам седины, вкрапленным в зеленые кудри. Изредка падал лист, кружась в воздухе, и в красном луче заходящего солнца казался светлой слезой печали великанов в предсмертной тоске.
Откуда-то доносились звуки пастушьей трубы, заунывные и протяжные, похожие на таинственные предупреждения, а хриплые крики дергачей вторили им скрипучим подтверждением.
Долго сидели все в этот вечер на веранде и почти ни о чем не говорили. Несколько раз только возвращался студент к первоначальному разговору, но, видя, что это волнует Сашу, замолк и он. Какое-то грустное и в то же время торжественное настроение овладело всеми.
Таяли рубиновые румянцы на листве, молчаливо и торжественно, точно совершался таинственный молитвенный обряд… Сумрачные тени ночи прокрадывались в глубину аллей, постепенно увеличиваясь и сгущаясь… Ясная капелька блеснула в небе, за ней другая и третья… Кровью сверкнул залив в просвете ветвей, а затем ночь сомкнула свои силы и прикрыла все темной загадкой.
Только свет лампы полосами пронизывал мрак и обнимал ближайшие стволы, отчего они казались какими-то зачарованными существами.
Саша, растравленный воспоминаниями о друге, неслышно проскользнул в сад. Ему было особенно тяжело в этот вечер, и нужно было отвести чем-нибудь душу. Он направился к избушке Акима, но в ней было пусто и темно, и мальчик побрел уже без всякой цели вдоль задней стены дома.
В окнах всюду было темно, и они казались какими-то слепыми глазами, за которыми скрывался кто-то таинственный. Только из окон кухни веселыми потоками падал свет, и Сашу потянуло почему-то к нему.
Окно кухни было открыто, и из него вырывались в ночную тишину визгливые крики. Это был голос Паши, и любопытство овладело мальчиком. Чего ради кричала она?
Он остановился возле окна. Град грубых ругательств, вырвавшихся в эту минуту из кухни, заставил было Сашу отойти. Ругалась Фёкла. Ее визгливо перебивала Паша.
— Нет, не я, ты подлая, — звенел ее голос. — Не тебе укорять меня, гадина… Слышишь — гадина! Да, гадина, гадина!..
Саша решил было уйти: ругань ничего интересного не представляла. Но… вдруг дрогнуло его сердце и сильно-сильно забилось. Волнение охватило всего: он услышал имя Юрки.
— Молчи, ехидина! — захлебывалась Паша. — Подлая ты… Право, подлая! Уж чего ждать-то от тебя, коли тебе счастье бездомного мальчишки помешало… И меня еще смутила, окаянная…
Сильно билось сердце Саши. Он с напряжением слушал, стараясь уловить среди ругани то, что так сильно взволновало его. Намек Паши привел его в отчаянное волнение. Он дрожал и даже задыхался.
‘Неужели Аким прав?’ — молнией проносилось в голове. Горячая волна приливала к груди, а сердце, казалось, не выдержит и лопнет. Он с лихорадочным вниманием ловил слова:
— Надо было кошелек-то подкинуть, мерзкая, — не унималась Паша, — креста у тебя нет, подлая, на шее. Своего поганыша думаешь пристроить, — ан нет! Не бывать этому! Слышь, не бывать! Пойду и скажу все барину, какая ты есть!
Что-то ударилось об пол и рассыпалось с дробным звоном. Потом звонко хлопнула дверь.
Саша еле на ногах стоял. Дыхание замерло в груди, и, пораженный, он должен был на минуту прислониться к стене.
Но это длилось недолго. Мальчик сорвался с места и с отчаянным криком бросился к веранде.
Появление его вызвало переполох. Бледный, дрожащий, весь в слезах, кинулся он к отцу.
— Саша, что с тобой? — в один голос крикнули все, а Эмма Романовна прибавила: — Чего ты испугался?
Но Саша не мог говорить. Судорожные рыдания потрясали его. Он силился сказать что-то, но не сумел и только жался к отцу.
— Успокойся, Саша… Что с тобой? Да не волнуйся же! — успокаивал отец, прижимая к себе мальчика. — Что случилось?
— Жо-ор…жик… — пытался объяснить Саша сквозь рыдания, но ничего не выходило: с каждой попыткой вымолвить слово только усиливались рыдания.
Ихтиаров переглянулся со студентом озабоченным взглядом. Тот пожал плечами и кивком головы посоветовал отнести мальчика в комнаты.
Его уложили на диване в гостиной. Эмма Романовна побежала к себе за успокаивающими каплями, а студент вышел в сад, считая свое присутствие совершенно излишним.
Понемногу мальчик успокоился. Всхлипывая и заливаясь слезами, дрожа от волнения, он наконец смог рассказать, в чем дело, передать кое-как слышанную ругань.
Если бы Александра Львовича неожиданно ударили обухом по голове, он не был бы так оглушен, как этим известием. Была минута, когда он побледнел, пошатнулся и тяжело опустился возле сына на диван.
— Это… Это правда, Саша? — сдавленным голосом спросил он.
— Да, Паша говорила, — слегка испуганно подтвердил мальчик. Его испугала внезапная бледность отца.
Ихтиаров больше ничего не сказал. Несколько секунд сидел он молча, подавленный и убитый. Потом красные пятна выступили на его лице, брови сдвинулись, и глаза гневно сверкнули. Саше никогда не приходилось видеть отца таким, и он с трепетом наблюдал за ним.
Александр Львович встал. Прошел по комнате, ничего не видя перед собой. Наткнулся на легкую этажерку, сплошь уставленную фарфоровыми безделушками, и пинком ноги отшвырнул ее… С грохотом и звоном рассыпался фарфор по паркету, и как раз в эту минуту в дверях показалась Эмма Романовна.
— Боже мой, что с вами? — с недоумением спросила она. — Вы сам не свой!
— Со мной ничего! — резко крикнул Ихтиаров. — Вот вы все здесь, черт возьми, кажется, с ума спятили!
И, хлопнув дверью, вышел из комнаты.
Эмма Романовна была поражена. Что случилось с кротким и ласковым Александром Львовичем? Она так и осталась стоять возле двери, опустив руки и забавно моргая подслеповатыми глазами. Пенсне, воспользовавшись случаем, упало с носа и болталось на шнурке, продетом за ухо, а из открытого флакончика тонкой струйкой стекала по платью валерьянка, распространяя кругом едкий запах.
Саша, несмотря на волнение, не мог не улыбнуться.
— Эмма Романовна, — заметил он, — папа очень рассердился, но не на вас… Вы не думайте…
Немка надела пенсне и строго взглянула на Сашу. Она слишком хорошо владела собой и потому сразу оправилась. Только легкое подергивание губ говорило, что Эмма Романовна возмущена и оскорблена.
— Папа рассердился на Фёклу, — не без некоторого торжества в тоне продолжал мальчик. — Я узнал, что она украла ваш кошелек и положила его Жоржику под тюфяк.
Немка снова вытаращила глаза, и руки ее задрожали.
— Что ты говоришь! Неужели?
Пустой флакончик покатился на пол. Она с ужасом всплеснула руками.
В это время в гостиную издали проник гневный голос Ихтиарова. Вероятно, он в кабинете расправлялся с прислугой.
Голос гневно дрожал, и хотя нельзя было разобрать отдельных слов, но чувствовалось, что Александр Львович ужасно рассержен.
Саша с замирающим сердцем прислушивался к голосу отца, немка со сжатыми у подбородка руками шептала поминутно:
— Боже мой! Боже мой!
Сердце ее сжималось от боли при мысли, что она была невольной причиной изгнания Юрки. Под влиянием этой мысли она даже забыла о недавнем оскорблении.
Минут через десять Ихтиаров вернулся. Он уже успокоился немного, и только легкая бледность говорила о его волнении. Он присел возле сына, и Саша, вскочив, кинулся к нему на шею.
— Милый мой мальчик, чем мы загладим свою вину перед Жоржиком?
В голосе что-то предательски дрожало, и в глазах поблескивала влага.
Саша не ответил. Только крепко обнял шею отца и с жаром поцеловал его. В первый раз после побега Юрки поцеловал он отца так горячо.
— Теперь ты будешь искать его, папа? — спросил шепотом Саша после минутного молчания.
— Конечно, мой дорогой. Мы завтра поставим на ноги весь Ораниенбаум, а если понадобится, то и Петербург. Мы найдем его, Сашук.
Мальчик тяжело вздохнул и задумчиво улыбнулся.
В кухне же между тем царило полное смятение и уныние. Фёкла сидела перед раскрытым сундуком и спешно укладывала в него весь свой сложный лоскуточный скарб. Васютка тихо всхлипывал в углу: ему только что досталось от раздраженной матери.
Несмотря на то, что Ихтиаров дал несколько дней сроку, Фёкла твердо решила убраться из дому рано утром. Вероятно, ей стыдно было оставаться здесь после того, что произошло…

Глава XI
У рыбака

Юрка открыл глаза и долго не мог прийти в себя от недоумения. Над ним был черный закоптевший потолок из неровных, нетесаных досок, и на балке висело что-то, что сперва мальчик принял за тряпку. Приглядевшись внимательно, он убедился, что это была обыкновенная рыбачья сеть, и тогда вдруг почувствовал запах свежей рыбы, который, казалось, распространялся и от сети, и от темного потолка, даже от постели.
Все это показалось странным, и Юрка постарался припомнить, что такое произошло с ним, но память работала плохо. Мысли тянулись крайне вяло и непослушно, и, не окончив думать, мальчик закрыл глаза. Он не заснул, но почему-то не хотелось ни двигаться, ни думать. Тело казалось каким-то чужим, посторонним и совершенно не чувствовалось. Это слегка удивило Юрку, но только на секунду, а затем он вообще перестал думать о чем бы то ни было. Запах рыбы продолжал ощущаться и как будто усилился, сделался неприятно-назойливым.
В комнате было тихо, и тишина эта только увеличивала странную лень и какую-то негу, вдруг овладевшую телом. Спать не хотелось, но в то же время и не было желания открыть глаза…
Вдруг кто-то глухо кашлянул рядом. Кашель был хриплый, старческий, и это привлекло внимание Юрки. Он открыл глаза и пошевелился.
И тотчас же у постели раздались чьи-то тяжелые, осторожные шаги, и к мальчику склонилось бронзовое лицо, покрытое сетью морщинок и обросшее густой серебристой бородой. Выцветшие глаза глядели ласково из-под нависших над ними клочков бровей, а слегка хриплый голос спросил:
— Очухался?
Голос звучал ласково. Юрка поглядел на незнакомое лицо старика и почти не удивился ему. Странное спокойствие овладело им, словно все, что творилось, было ему хорошо знакомо и должно было твориться так, а не иначе. Он только слабо улыбнулся.
Старик заботливо подоткнул вокруг тела мальчика одеяло.
— Да… очухался, — под нос ворчал он, — а уж думал я, чего греха таить, что и не проснешься ты… Так-то не хотел все опомниться. Чай, болит что?
Только теперь окончательно прояснилось в голове Юрки, и он вспомнил все, что случилось с ним. Припомнилась темная, холодная ночь… Унылый дождь… Кусты и что-то черное, мохнатое, что толкало тогда под бок… Все вспомнилось так отчетливо, что Юрка даже дрожь почувствовал, точно вторично переживал все это.
— Где я? — недоумевающе сорвалось с губ, и он сделал беспокойное движение.
— Не бойся, милый… У меня… У Михея-рыбака, — успокоил старик, удерживая его движение подняться. — Ночью тебя подобрал… Без дыхания, поди, был. Да…
Рыбак вздохнул. Потом придвинулся ближе.
— Ну, а как ты-то?
— Ничего.
Юрка опять вздумал было подняться и только теперь почувствовал, что члены не совсем хорошо повиновались ему: они как бы отяжелели слегка.
— Лежи, лежи, малец, — видя попытку Юрки, заметил старик. — Завтра встанешь, а нонче отдохни. Тяжело ведь… Да и немудрено: третий день не пивши, не евши пластом лежал, — точно про себя добавлял он.
— Третий день? — поразился Юрка. — Да как же так?
— Чего как! — улыбнулся рыбак. — Просто, как люди лежат. В ночь на понедельник нашел я тебя, а нонче середа… Так-то… Чай, поесть хочешь?
Аппетита особенного Юрка не чувствовал, но все-таки выпил несколько глотков молока и проглотил кусок хлеба.
— Дедушка, — решился спросить он, — а где нашли меня?
— А возле, тут под лозой. Да и не я нашел, а Турка — собака моя. Если бы не Турка, так я бы ни в жисть не вышел из хаты. Это Турка все… Слышу, воет пес да в дверь скребет, ну что над покойником стонет. Гоню я его, а он нипочем… Тявкнет раз-два, а потом как зальется, ажно по сердцу заскребет. Ну, думаю, с нами крестная сила! Не зря воет Турка — умный он пес… Неладное, значит, что-то. Взял я топор на всякий случай и вышел. Турка лает да вокруг меня прыгает и все к лозе тащит. Подошли. Глядь, ан ты там, скрючившись в три погибели… Думал неживой, да потом, приглядевшись, приметил, что губы у тебя трясутся да по всему телу озноб, как в лихорадке… Взял в избу… Вот и всего…
Рыбак кашлянул, отплюнулся и пытливо поглядел на Юрку. Казалось, он хотел спросить о чем-то, но раздумал.
— Ну лежи, лежи. Господь с тобой, — вымолвил он.
Какой-то тихой лаской веяло от старика и его мягкого, плавного голоса. Это успокаивающе действовало на мальчика. Плавная, слегка певучая речь, в которой слышалось как бы размеренное дыхание спокойного моря, особенно благотворно влияла на измученную душу. Юрка хотел было спросить о чем-то, но из слегка потускневших старческих глаз, казалось, лилось тепло, которое словно спеленало мальчика, окутав собой тело и душу… Мысли рассеялись и утонули в какой-то приятной мути, вместе с ними пропал и вопрос, вертевшийся в голове. Юрка закрыл глаза и еще некоторое время чувствовал во всем теле приятную истому, пока не заснул…
— Турка лает да вокруг меня прыгает и все к лозе тащит. Глядь, ан ты там, скрючившись в три погибели…
Через день Юрка уже совершенно оправился. Было яркое солнечное утро, бодрое и свежее, когда он поднялся с постели. Золотистые змейки бежали по морскому простору и точно купались в холодной лазури, ясные и веселые, словно младенцы…
Неподалеку от избы одинокая старая ива склонялась к воде и, перегнувшись вся корявым стволом, касалась ветками тонких струек. На ветках повисли местами длинные серьги из желтых листьев, будто кто-то нарочно украсил ими зелень дерева. Изредка отрывался листок и, покружившись беспомощно в воздухе, падал на траву, уже помятую и перепутанную местами рукой осени…
Над водой кружились чайки… Их нестройные крики беспокойно пронизывали воздух, и казалось, что птицы мечутся из стороны в сторону и спрашивают о чем-то тревожно друг друга… Ведь недаром холоднее становятся волны…
Юрка сидел в большом баркасе, тихо колыхавшемся на зыби, и смотрел вдаль, где виднелись очертания Кронштадта.
Ему вспомнилось, как сравнительно недавно он сидел на камне неподалеку от купальни Ихтиаровых и тоже любовался морем. Тогда тихо и радостно было на душе… Начиналась новая жизнь, и, казалось, счастье улыбалось ему вместе с хрупкой улыбкой летнего утра…
Теперь же было другое. Хотя утро и казалось таким же ясным и веселым, но от него веяло холодом, первыми дуновениями осени, и Юрка был один, как и прежде… Одинок и свободен… Если и была разница, то она заключалась в том, что теперь прибавилась лишняя боль на душе и сумрачнее стал взгляд карих глаз.
Жалко было той жизни, и притом чуть ли не до слез становилось обидно при мысли об оскорблении, которое нанесли ему. Но, впрочем, Юрка по природе был мягок и не питал злобы ни к Ихтиарову, ни к кому-либо другому, за исключением Фёклы, в которой сердцем чувствовал виновницу всего происшедшего…
Нужно было решить вопрос, куда направиться теперь. Юрка чувствовал себя вполне здоровым, и только легкая слабость в членах напоминала о болезни, что точно ураган пролетела над ним. Но она была не так уж велика, чтобы служить препятствием, и Юрка вполне надеялся на свои силы.
Решить вопрос оказалось нелегко. Тогда, сгоряча, он думал снова отправиться в порт, но теперь это казалось невозможным. В порту ведь нетрудно столкнуться с Василием, а кто знает, что может выйти благодаря этой встрече.
Жить на Бабьей речке? Но зима не за горами, а Юрка хорошо знал, что такое морозы… Положение создавалось крайне неприятное…
‘Неужели к тетке придется? — вслух размышлял он, и от одной этой мысли стало скверно на душе. Ну уж нет… Только не к ней… Эх, вот если бы ‘Гекла’ не ушла еще… Тогда бы в юнги можно… Дик бы устроил…’
В это время из избы вышел Михей. Старик с тревогой посмотрел по сторонам, но, увидев Юрку в баркасе, успокоился. Рыбак только что встал и, не найдя Юрки в постели, подумал было, что мальчик ушел совсем.
Юрка не заметил, как Михей подошел к баркасу. Он не видел, как рыбак остановился за его спиной и долго смотрел на его понурую фигурку, казавшуюся воплощением печали и озабоченности.
— Что пригорюнился, малый? — влезая наконец в баркас, осведомился старик.
Юрка вздрогнул, но ничего не ответил. Только легкое беспокойство пробежало по его лицу.
— Ну, милый, — усаживаясь рядом на скамью, продолжал рыбак. — Теперь не грешно нам и побалакать… Здоров уж, чай?
Юрка в ответ утвердительно кивнул головой. Он понял, о чем хочет говорить старик, и почему-то почувствовал какое-то тревожное волнение. До сих пор рыбак его ни о чем не расспрашивал и только ухаживал за ним, точно за сыном родным. Ни слова не было сказано пока о прошлом Юрки, и хотя подчас видно было, что старику хочется поговорить, порасспросить о чем-то, но он сдерживался, очевидно, не желая тревожить больного. И Юрка в душе был очень признателен старому рыбаку за это.
— Видишь, малец, — сбиваясь, заговорил Михей, — как это… того… Не грешно бы тебе и сказать мне, откуда ты взялся… А то я толком и не знаю даже, как звать-то тебя… А?
— Да я говорил, что меня зовут Юрка… Георгий… это все равно, — смутился Юрка. Он хотя и ждал расспросов, но все-таки как-то неловко чувствовал себя.
— Юрка-то Юрка, да ведь это не все, — покачал головой рыбак. — А как это ты в болото попал, да ночью еще? — спросил он, пытливо глядя на Юрку. — Вот это ты мне расскажи.
И брови старика сдвинулись и слегка ощетинились, хотя добрые глаза глядели на мальчугана ласково.
Юрка медлил с ответом. Легкая борьба происходила в его душе. Сказать всю правду или смолчать, совсем не отвечать? А то выдумать что-нибудь? Но тут вспомнились отеческие заботы старика, и стало совестно. Краска проступила на щеках.
Рыбак зорко следил за мальчиком. Его волнение не ускользнуло от взгляда Михея, и он еще больше нахмурил брови.
— Беглец какой, что ли? — сурово спросил он. — На бездомника-то не похож что-то…
Юрка совершенно залился румянцем.
— Нет… то есть… да, — путаясь ответил он. Но волнение скоро прошло, и он решил рассказать всю правду.
‘Поверит — ладно, а не поверит — не надо’, — подумал мальчик, приступая к рассказу.
Михей внимательно слушал. Сперва легкое недоверие сквозило на его старческом лице. Оно стало строгим и холодным, точно вдруг застыли все морщинки на лице, замерзли, сдвинув брови. Глаза смотрели хмуро, подозрительно.
Юрка ничего не утаил и начал с того, как спас Сашу. Он сильно волновался, сбивался, путался, глотал слова, но все это не мешало рассказу дышать искренностью. Старик почуял правду, и понемногу суровое выражение стало сходить с его лица. Распрямились лишние складки, и все оно словно оттаяло наконец, засветившись тихой ласковой грустью.
— И теперь я не могу к ним вернуться! — с жаром закончил Юрка. — Не могу, дедушка. Там они вором меня считают, а я никогда не воровал… Все они там на меня… Все, только один Саша не верит… Он…
Что-то прервало вдруг голос, и Юрка замолк, как бы проглотив что-то острое. Во взгляде его, остановившемся на лице Михея, было так много печального, что сердце старика сжалось.
— Бедный ты, Егорушка, — потрепал он по плечу Юрку, — несладко пришлось тебе… А ты как… того… точно не трогал денег?
— Ей-Богу! На что мне они нужны были!
Ответ звучал слишком искренне, чтобы не поверить ему. Старик подумал с минуту.
— И то правда. Нет, ты, видно, малец ничего себе. Христос с тобой… А что делать теперь будешь?
— Пойду.
— Куды это?
Юрка не знал, что ответить.
— Куды ж пойдешь? По миру, али к тетке, может?
— О нет! — почти с испугом воскликнул Юрка.
— Вот то-то и оно. Куды же тогда?
— Н… не знаю. Так пойду.
— ‘Так’ не ходят… Рыба и та не идет ‘так’, а путь держит куды нужно, — строго заметил Михей. — Мальца от земли не видно, а он ‘так’ пойдет… что бродяга какой… Так-то, милый, недолго честным побудешь.
Юрка покраснел.
— Нечестным никогда не стану! — твердо и уверенно заявил он.
— Ну, это никуды не гоже… Тут и толковать не о чем.
И рыбак крепко задумался.
— Знаешь что, Егорушка, — спустя несколько минут сказал он. — Оставайся-ка ты пока у меня до поры до времени.
Юрка не ожидал этого. Он и глаза вытаращил.
— И чего глаза вылупил? — усмехнулся рыбак. — Оставайся, да и все тут. Поживем — увидим, что будет. Думается мне, что у господ-то твоих спохватятся о тебе. Правда-то всегда наверх выходит. Недаром говорится, что правда ни в воде не тонет, ни в огне не горит. И спохватятся, глядишь, а мы и недалеко тут. Живи-ка у меня заместо внука…
‘Все будто по-старому будет’, — уже про себя добавил он, и грусть отразилась на лице старика, точно вспомнилось ему что-то печальное.
— Оставайся! — вздохнул он.
И Юрка остался. Слова старика наполнили душу его надеждой, и не захотелось уже пускаться в неведомый путь, уходить от Ораниенбаума. Благодарность охватила его, и в ответ на ласковое поглаживание жесткой морщинистой руки он прижался к рыбаку.
Снова началась другая жизнь, непохожая на две, уже им испытанные…
Изба рыбака стояла возле самого берега залива, рядом с болотом, протянувшимся седой кочковатой полосой верст на пять по направлению к Ораниенбауму. Дальше цепь небольших холмов заслоняла город, хотя это не мешало Юрке часто и подолгу смотреть на них, точно он старался проникнуть взором за их туманные очертания и увидеть дачу на морском берегу.
Местность была однообразная и пустынная, поросшая кое-какой травой да покрытая местами мелкой порослью. С одной стороны тянулись кочки высохшего болота, с другой раскинулись серые бугорки мокрого, и между ними местами стальными вкрапинами блестела вода. Частые кустики беспомощно тянулись кое-где тонкими веточками, лишенными листьев, и не только не скрашивали печального вида, но даже придавали ему унылости.
Посреди всего этого избушка рыбака, ветхая, как он сам, смотрела печально-одиноко, точно человек, покинутый вдруг под старость всем миром. Со всех сторон была она обвешана сетями и от этого еще сильнее смахивала на старуху нищую, закутанную в лохмотья.
Тяжело и тоскливо было на душе у Юрки. Что-то настойчивое и беспокойное сосало его внутри. Часто, очень часто находил его Михей возле ивы. Мальчик сидел, подперев голову руками, и смотрел туда, где грудой поднимались холмы, похожие издали на чьи-то большие могилы. Лицо его было задумчиво и печально.
Рыбак не беспокоил его в такие минуты, а только смотрел с грустью на своего случайного питомца. Что-то давно пережитое выходило вдруг из-за темной гряды лет и охватывало его воспоминаниями. Он вздыхал и тихонько уходил в избу.
Юрка же в таких случаях редко о чем-либо думал. Просто тоска, безмолвная, глухая, охватывала его душу, и глаза невольно устремлялись туда, где было что-то, что казалось счастьем. Только о Саше иногда вспоминал он в эти минуты, да и то редко, а чаще всего тосковал без слов и без мыслей.
Случалось иногда, что беззаботная детская веселость проглядывала ярким лучом сквозь мрачность и тоску. Тогда смехом и гамом наполнялась мертвая окрестность. Лаял Турка, взапуски прыгая с мальчиком с кочки на кочку, хохотал Юрка, борясь и катаясь с ним по траве.
Тогда оживлялось и лицо старика. Веселость Юрки передавалась и ему, и рыбак с любовью во взоре смотрел на резвые выходки Юрки.
На рыбную ловлю теперь ездили вдвоем. Часы, проведенные в баркасе, были сплошным наслаждением для Юрки.
Лежа на куче сетей, Юрка созерцал небо или слушал рассказы Михея, которых было много в запасе у старика. Можно было подумать, что волны говорят ему своим мерным плеском, а он передает рассказы уже человеческим языком — до того бесконечны были они.
Тихо поскрипывает рея, плещутся в борта мелкие волны. Баркас не спеша прокладывает путь, и в то же время плавный, размеренный голос старика рассказывает о страшном ‘рыбаке-бессмертном’, или об Эйде — царе-рыбе. Юрка закроет глаза, и кажется ему, что вдруг налетели со всех сторон прошлые года, тряхнули стариной и заговорили. Заговорили плеском струек воды под килем, шепотом ветра в снастях и плавным голосом рыбака…
— А что, дедушка, — спросил как-то Юрка, — ты всегда жил один?
Нескоро ответил рыбак…
Звезды дрожали в темном небе и отливали трепетными искрами света в загадочной глубине воды. Лениво полз баркас, и ветерок чуть слышно лепетал о чем-то в несложных снастях.
Юрка ничего не мог разобрать на лице рыбака — тень безлунной ночи закрывала его, — но по дрогнувшему голосу старика он смутно понял причину молчания.
— Было время, и не один жил, — подтянув рею, отозвался наконец Михей. — Да… было время…
Опять наступило молчание. С берега донесся крик какой-то ночной птицы, протяжный и тоскливый.
— Да, бежит время, — снова пробормотал Михей. — Были у меня жена, дочка и внук, вот такой же малец, как и ты… Веселый такой… А теперь никого… Ох…
Тяжелый вздох старика слился во мраке с шепотом ветра в снастях…
— Умерли? — сдавленным голосом спросил Юрка.
— Умерли, — ответил рыбак, а спустя минуту добавил: — Жена по Божьей воле умерла по-человечески… Дочку вот… загубили… Внучку не судьба была жить — утонул.
Голос старика дрогнул и оборвался. Юрка притих, словно его придавила тяжесть слов Михея.
Но беспокойный детский мозг не мог примириться с краткостью ответа. Юрка спросил после долгого молчания:
— Как же это вышло, дедушка?
— А так, — уже спокойно ответил рыбак. — Тебе-то, пискарь высушенный, и знать незачем… Жена похворала и померла… А дочка — уж вдовой была о ту пору — на шереметевской конюшне Богу душу отдала.
— На конюшне? Лошадь лягнула?
— Где там лошадь… Конюхи застегали плетьми… насмерть, по барскому приказу. О ту пору крепостными мы были… Барин наш — граф Шереметев, что зверь какой был. Много народу загубил, взыщи с него Бог за это, и дочку мою тож…
Рыбак с трудом перевел дух.
— А внучку , видно, Бог не велел жить на свете… — избегая дальнейших расспросов Юрки относительно шереметевской конюшни, добавил он.
— А он-то как утонул? — придвинувшись ближе к старику, полюбопытствовал мальчик.
— Он-то? А как люди тонут, — словно нехотя ответил Михей.
— А большой он был? — не унимался Юрка.
— Да ни дать ни взять как ты… Резвый был мальчишка, бойкий такой… Все-то у него точно на огне горело… Словно пар какой у него внутри пыхтел да двигал, как бы вот поезд, что ли, — такой непоседа… Десять лет было ему, а будто старый рыбак знал о лове, да и другой старый, поди, не всегда столько знает… И Бог весть откуда бралось у него это… Славный был парнишка…
Михей вздохнул слегка. Видно было, что воспоминания о внуке доставляют ему особенно грустное удовольствие, и он не мог уже остановиться, поглощенный ими.
— Воду любил он, поди, больше, чем мать родную, и рад бы все дни и ночи толкаться в челне или баркасе по морю за делом аль без дела — все равно. Не досмотри минуту только — и уж так и знай, что в челнок влезет да в залив — поминай как звали… Он, кажись, жил и дышал только морем. И резвый, веселый был, что огонь какой непоседливый, а бывало, что и дивное что-то случалось с ним. Сядет, бывало, на берегу, подопрется ручонками да как воззрится в даль, в море, ровно помрет на месте. Лицо станет таким хмурым, словно тоска гложет сердце, а глаза загорятся да не моргнув глядят все прямо, точно диковинное там что-то было перед ними. И Христос его знает, что видел он там на море, что слышал… И что за тоска приходила к нему… Не иначе как царица морская звала его к себе и манила… Не иначе… Есть она, царица морская, и каждый ребенок знает, что манит она к себе того, кто полюбится ей… Манит она, и тогда человеку нигде покоя нет, как на море только… Тоска измучит, истомит и тянет все к воде, на простор… А потом прибирает она… И много нашего брата-рыбака приманила с Божьего допущения… Ведь добрая она и угодная Богу. Не нечисть какая-нибудь, верно, ангел Божий, которому приказано царствовать на море…
Как-то жутко приятно становилось Юрке от рассказа, и он плотнее прижался к рыбаку, обхватив его руку своими руками. Волны тихо плескались и шептались друг с другом, ветерок шуршал над головой… и все это, казалось, повторяет рассказ старика, соглашается с ним и будто пополняет рассказ человека о тайнах морских…
— Так и Гришутку, верно, звала царица морская, и тосковал он по ней, и видел вдали, на море, то, чего не видели другие… Да…
— А взяла она его вот как, — после короткого перерыва продолжал старик. — Тому уже годов с двадцать минуло. Как теперь помню, что случилося это скоро после Ивана Купалы — летом, значит. Жаркий выдался месяц… А в тот день парило так, что и дух-то трудно было перевести, что в бане. Гришутка с утра собирался в челне уехать, да не пустил я: чайки кружились к грозе. После обеда вздремнуть я прилег да, должно быть, часика два проспал… Проснулся от грома: так ахнуло, что изба вся затряслась. Вскочил я… Темно что ночью стало… Ветер свистит, дождь, а по заливу волны так и перекатываются… Обмерло сердце… Где Гришутка? В избе нет. Поглядел в окно: челна нет… Что задохся сразу… Будто молоньей полоснуло — засох на месте… Смотрю это, глаза вылупивши, и ничего не вижу… И только вдруг — молонья… Далеко осветила море… И вижу — вдали лодчонка прыгает средь белых гребней… а в лодчонке сидит кто-то… ‘Гришка это’, — думаю. В миг один добежал к баркасу… Тяжело было от берега отстать — где там! Баркас тяжелый, ветер встречный… волны бьют — и ни с места… Вызволился кое-как… да и погнал в море… Полыхнет молонья — вижу чёлн и Гришутку в нем… Должно, и он заметил меня, потому — махнул рукой: ‘Мол, скорее, дед!’ Челнок его бросает с волны на волну… море ревет… гром и молонья кругом… просто беда! А настигать стал я Гришутку… Сажен пять осталось, не больше. Отлегло от сердца… ‘Ну, — думаю, — помиловал Господь!’ И только подумал я это — вдруг шквал… Передернуло волной… У меня с кормы сорвало мачту… и это сразу — молонья… Что днем, светло стало, и вижу: на волне чёлн опрокинутый…
Михей замолк… Юрка с замирающим сердцем ждал продолжения рассказа… Но рыбак молчал, и только скрипела рея, поддергиваемая его рукой.
— Ну, и что же дальше, дедушка? — спросил наконец Юрка, глотая слюну.
— Понятно, — спокойно ответил рыбак. — Царица даже тела не отдала… Она всегда так… — уже печально добавил он…
В изболевшей душе Юрки зародилась жалость к рыбаку. Он вдруг сразу почувствовал, что Михею тяжелы эти воспоминания… Невольно сорвалось с губ:
— Бедный дедушка!
В ответ шерсткая, дрожащая рука коснулась его шеи и ласково погладила по щеке.
— Давно это было, Егорушка, — как-то странно захлебываясь, прошептал рыбак, — а с той поры я один, как волк матерый… Теперь ты у меня пока за внучка , и значит, опять нас двое, — ласково-шутливо добавил он, ероша волосы Юрки.
Болью сжалось Юркино сердце… Что-то горячее выкинуло слезы… Он припал к старческой ласковой руке…
— Я… я… навсегда останусь с тобой, — захлебываясь слезами, горячо выговорил он.
— Ну, как знать… Не наша воля на то… — ответил рыбак. — Живи пока… Малец ты ласковый… как и Гришутка…
Плескались тихо волны о баркас, рея поскрипывала, точно пела какую-то грустную песню, а над головой шептался ветер в снастях…
И Юрка, и старик замолчали… Мальчик крепко прижался к шершавой руке рыбака щекой и думал о том, как тяжело одиночество… Вспоминался почему-то Саша, и крупные слезы помимо воли скатывались с глаз… Старик же, чувствуя под своей рукой нежную, влажную щеку, думал с грустью о том, что одиночество ему неизбежно и что Юрка не что иное, как луч счастья, подаренный ему на мгновение судьбой…

Глава XII
Неожиданный гость

Уже две недели Юрка жил у рыбака. Жизнь была тихая, неприхотливая, большей частью протекала она на море, среди непонятного говора волн, в старом просмоленном баркасе, и это нравилось Юрке.
Старик с отцовской нежностью относился к мальчику, и жили они душа в душу. Незаметно у них установились теплые, родственные отношения, и подчас Юрке казалось, что он попал наконец после долгих скитаний домой, что нашел старика отца, которого отняли у него почему-то очень давно. Он охотно помогал рыбаку, и Михей платил за это любовью и бесконечными рассказами, в которых словно в пестром узоре сплелись действительность и сказки — старые морские предания.
Юрка казался вполне довольным, но иногда все-таки сильно тосковал: ласковость рыбака, прелести свободной жизни не могли заменить ему того, что осталось там, в даче на берегу залива. Старый рыбак мог быть дедушкой, отцом, но никогда Сашей, и глухо болела душа, тоскуя о прошлом.
Рыбака он полюбил. В нем чувствовал что-то родственное, близкое, и под задушевной лаской старика отдыхала его измученная душа. Становилось тихо, спокойно, небогатый уют хижины, которым, казалось, дышали темные бревенчатые стены, привязывал к себе. Казалось, постороннее не смело проникнуть за эти стены, не отваживалось заглянуть в хижину.
Но когда охватывала тоска и сердце начинало ныть, точно кто-то исподтишка наносил ему удар, тогда скверно становилось на душе и все вокруг казалось чужим и словно отталкивало от себя. Все будто говорило тогда: ‘Не наш ты. Чего тебе нужно здесь? Ступай туда, откуда пришел!’
Юрка еще питал слабую надежду на то, что каким-нибудь образом Ихтиаров узнает правду, его начнут искать и отыщут наконец. Правда, надежда теплилась слабо, точно уголек среди пепла, но все-таки давала отраду и озаряла лицо улыбкой, а глаза затуманивала слезами.
Старый рыбак наблюдал в такие минуты за Юркой и чутьем угадывал его мысли.
‘Скучно мальчику со мной, старым’, — думалось старику, и слегка тоскливо становилось почему-то от этих мыслей.
‘Да и то сказать, — что делать ему тут? — решал он через минуту. — Что я ему?’
И чем больше думал об этом рыбак, тем все больше убеждался, что Юрке лучше всего каким-либо путем вернуться к Ихтиарову.
‘Надо бы сходить к ним поспрошать, — рассуждал он. — Может, зря малец утек. Может, спохватились уж, ищут, да найти не могут’.
Мысль эта несколько раз приходила в голову рыбаку, и он даже как-то однажды подробно расспросил Юрку о том, где живет Ихтиаров, чем несколько удивил мальчика.
— А зачем тебе это, дедушка? — смутно догадываясь о чем-то, спросил Юрка.
— Да так… ни к чему, — уклонился старик от ответа.
И несмотря на все это Михей медлил. Как-то жалко расставаться с мальчиком, к которому успел привязаться всем сердцем.
‘Пусть до осени побудет, — решал он. — Пусть по заливу попутается — не худо, а там…’
Старик малодушествовал и убеждал себя, что так даже лучше будет.
Как-то он спросил Юрку:
— А что, Егорушка, вернулся бы ты к господам, коли бы они стали звать тебя?
Вопрос был крайне неожиданный, и Юрка не мог ответить сразу, но зато на лице его отразилось сильное волнение, смысл которого нетрудно было угадать.
— Вернулся бы, поди, — с усмешкой продолжал рыбак, не дожидаясь ответа, — и след вернуться. Господа побольше моего смогут для тебя сделать… Так-то.
Юрка готов был согласиться, но тут вспомнился печальный рассказ рыбака о том, как осиротел он, а затем и свое обещание остаться у него навсегда. Стало совестно слегка.
— А ты как же? — тихо спросил он.
— Я-то? А мне чего же? — равнодушно ответил старик. — Я за тебя порадуюсь, и всего… А ты, может, зайдешь когда навестить старика…
Юрка ничего не ответил и задумался. Замолчал и рыбак.
Старик мысленно дал слово выполнить свою задачу в октябре.
‘Вот ужо как к Лисьему Носу съездим, так и пойду к господам. Нечего мальчонке путаться’, — твердо решил он.
Сентябрь подошел к концу. Теплыми солнечными днями прощался он с землей. Медленно, лист за листом срывал он убор со старой одинокой ивы, стирал, мял и перепутывал траву. Только залива не коснулась его рука, и вода по-прежнему блестела, голубая и холодная, отражая солнечные лучи и играя с ними беспокойной зыбью…
Юрка любил море… Еще в порту оно привлекало его своей шириной, в которой, словно жалкие кочки, терялись острова и расплывались далекие берега. Часто, лежа на песке, прислушивался он к переливчатой песне, что поют волны, взапуски бегая друг с другом. От шепота волн веяло грезой, далекой сказкой, и Юрке казалось, что тысячи незримых существ шепчут ему о чем-то непонятном, но хорошем и красивом…
И теперь он часами просиживал под старой ивой, невольно ища утешения в рокоте волн, в их беззаботном беге. Когда тоска охватывала душу, ему невыносимо становилось среди четырех закопченных стен старой избы и он шел к иве, дряхлому ветерану, полуобожженному молнией, садился на узловатые корни, распиравшие землю, и думал, следя за бегом зыби морской, за тревожным полетом чаек.
Невеселые были думы. Медленно тянулись они, точно выматывались с трудом откуда-то, но задорные, искристые улыбки струек воды, веселый, будто детский смех, всплеск пены настраивали мысли на другой лад, и тогда так славно мечталось под шелест ветра в ветвях ивы, под говор волн…

* * *

А между тем Юрку разыскивали самым усиленным образом. Ихтиаров несколько раз был в порту, виделся с Василием, навестил Юркину родственницу, но безрезультатно. Никто ничего не мог сказать о мальчике, и он точно в воду канул. Дни проходили за днями, но несмотря на то, что вся окрестная полиция была занята поисками, о Юрке не было ни слуху, ни духу. Это тревожило всех обитателей дачи и главным образом Сашу.
Мальчик затосковал еще сильнее. Бесплодные попытки разыскать Юрку повергали его в самые черные думы. То казалось ему, что Юрка умер где-нибудь в глухом уголке в ту холодную, печальную ночь и тело его валяется до сих пор и никто никогда не найдет его, то думалось, что Юрка нарочно утопился или нанялся юнгой на большой корабль и теперь плывет куда-нибудь в Америку. Все это страшно мучило, и часто, очень часто Саша горько плакал, забившись куда-нибудь в уголок, а по ночам бредил во сне и метался, мучимый разными страшными снами, в которых являлся Юрка.
Только старый Аким был спокоен. По крайней мере его темное лицо было как всегда угрюмо, и ни малейшей тени волнения не пробегало в сети морщинок.
— Не пропадет! — успокаивал он Сашу. — Найдется. Не такой он малый, чтобы пропасть.
Этот убежденный тон поневоле действовал успокаивающе. Как-то затихала под его влиянием тревога.
— Но куда же он делся? Ведь никто его даже не видал.
— Эвона что! Да кабы видели, так и искать тогда нечего было. Да и сам он не так прост, чтобы попадаться кому на глаза, раз не нужно. Ищут его не там, где следует.
— А ты думаешь, он не в Петербург ушел?
Аким загадочно улыбался.
— Почем я знаю? Погоди, может, узнают.
Совсем хладнокровным и спокойным казался Аким, а между тем и он принимал участие в поисках Юрки, но только об этом никто не знал. Рано по утрам Аким уходил из дому и возвращался только после восхода солнца. Куда он ходил и что делал, было неизвестно, но только однажды утром он вернулся домой веселый, мурлыча под нос песенку… Видно было, что он принес хорошие вести.
В этот же день под вечер полицейский привел на дачу какого-то оборванного мальчишку. Мальчишка от испуга даже говорить не мог, а когда успокоился, то выяснилось, что он убежал от своего хозяина-сапожника.
Аким с насмешливой улыбкой выслушивал сообщения о неудачах сыщиков, а когда увидел приведенного мальчишку, то даже плюнул с досады.
— Ишь, привели тоже, — ворчал он, удаляясь в сторожку. — Обрадовались… Да вам ли найти его, гужеедам!
И в этот же вечер он вдруг объявил Саше:
— Баста! Теперь я на розыск отправлюсь.
Саша удивился.
— Ты?
— А почему же не я? — сурово отозвался старик, заметив веселые искорки в глазах мальчика. — Может я-то и найду его. Ваши только суматоху подняли, а я тихим манером, да, может, больше сделаю.
В голосе Акима было что-то загадочное, какая-то уверенность, и Саше показалось, что Аким скрывает от него что-то.
— Да куда же ты пойдешь, Акимушка? Ведь всюду искали уже.
— Куда? Я уж знаю куда… У рыбаков поспрошаю — может, кто и знает что-нибудь… Так в челне и поеду по берегу…
Этого до сих пор никто не догадался сделать. Саша оживился.
— А ведь и правда, Аким. Я сейчас же папе скажу!
И он вскочил было, но рука Акима удержала его на месте.
— Погоди. Ишь, прыткий… Не для того сказал я, чтобы ты языком пошел трепать. Говорить никому не надо. Слышь? Это мы тайком обделаем, понимаешь? Не пристало, чтобы смеяться начали надо мной, коли я ни с чем приеду. Понял?
Саша кивнул головой.
— Вот то-то и есть… Смотри, никому ни полслова… а то…
Старик в шутку сдвинул брови и свирепо тряхнул головой.
— Не скажу, — засмеялся Саша, а потом обхватил старика за шею и добавил с жаром: — Хорошо бы было, чтобы ты нашел. Найди, Аким!
— Ладно. Постараемся…
И слишком много было в этом ответе уверенности, будто Аким давно нашел Юрку и завтра поедет, чтобы привезти его с собой.
Наутро Аким действительно собрался.
Было еще очень рано, и солнце только что успело выкатиться над морем, однако Саша уже встал и встретил садовника возле купальни.
— Едешь? — спросил он.
— Еду, пигалица, — весело ответил Аким. — А ты чего прискакал? Ведь не возьму с собой, не думай… Сыро, холодно… да и спать еще надо…
— Я только тебя провожу, Аким, — отозвался Саша, вздрагивая от холода. — А потом уйду домой… Ты скоро приедешь?
Аким наклонился над челноком ниже, чем следовало.
— А не знаю… Приходи встречать к обеду… Приеду, пожалуй.
Он вскочил в челнок, оттолкнулся веслом, и легкое суденышко запрыгало по зыби. Саша глядел ему вслед с тоской и надеждой в душе.
— Дай Бог найти! — крикнул он вдогонку челноку, скрывшемуся за желтой зарослью тростника, и оттуда ветерком донесло глухой ответ:
— Найдем авось, ладно!
И давно скрылся из виду челнок, а в ушах Саши все еще звучал этот ответ и вселял в душу надежду, что старик проездит недаром. Он долго смотрел в ту сторону, куда уехал Аким, потом вздрогнул и пошел домой.

* * *

Юрка поздно проснулся в этот день. Накануне вечером вернулись с двухдневной ловли, и хотя погода стояла ясная, но все время дул свежий ветер и приходилось упорно бороться с волнами. Поэтому оба изрядно устали и мальчик заспался.
Михея не было в избе. Чисто застланная постель его, а также неубранный и, очевидно, оставленный для Юрки завтрак на столе говорили, что старик давно уже встал. В этом не было ничего удивительного, так как с вечера снова нужно было ехать куда-то к Лисьему Носу и Михей должен был сделать кое-какие приготовления.
‘Верно, у баркаса возится, — подумал Юрка, торопливо одеваясь. — Чего только он меня не разбудил?’
Но, взглянув в окно, Юрка никого не увидел возле баркаса… Только сети, натянутые на кольях, колыхались от ветра и возле них, свернувшись мохнатым комком, лежал Турка похожий на большую черную кочку.
‘Куда же он делся? — пришел Юрка в легкое недоумение. — За хлебом разве пошел? Да хлеба-то у нас много и так’.
Но тут до слуха его долетел из-за угла хижины обрывок фразы, и Юрка сообразил, что кто-то пришел к Михею. Голос показался странно знакомым мальчику, и он с недоумением прислушался.
Когда вторично раздался тот же голос, Юрка вздрогнул даже: голос напомнил ему старого Акима.
— Уж тебя отблагодарят, дед, — сказал голос, и сердце Юрки забило почему-то тревогу.
‘Неужели Аким? — молнией пронеслось в голове. — Да нет… Как попасть ему к нам… Да и зачем?’
Но сердце продолжало усиленно биться, и что-то шептало в душе, что это Аким и что приехал он за ним, за Юркой…
Юрка стал жадно ловить слова, долетавшие до слуха, но разговор велся негромко, и кроме того, ветер относил его в сторону. Из обрывков же ничего нельзя было понять.
Наконец ясно долетела фраза, сказанная голосом Михея:
— Я давно думал, что ищут там мальчонку, да все недосуг было сходить.
— Понятно, дела-то у тебя много теперь, — согласился голос Акима. — А я от Миколая-рыбака узнал, что живет у тебя малец…
Юрка задрожал с головы до ног. Вдруг бурная радость наполнила его. Сомнения разом рассеялись, смытые радостью, как смываются с берега волнами кучи ветоши.
— Он! Аким! Меня искал! — почти выкрикнул Юрка и выбежал из избы.
Турка увидел его, сорвался с места и с веселым лаем помчался навстречу, но Юрка не обратил на него внимания. С сильно бьющимся сердцем, почти задыхаясь от волнения, он подкрался к углу и заглянул…
— Аким! — вырвалось радостно из груди мальчика, и, провожаемый собакой, он выскочил из-за угла.
Первым, с краю скамейки, сидел Михей, задумчивый и будто опечаленный. Позади него вились струйки синего табачного дыма и выглядывало хмурое темное лицо Акима с неизменной трубкой в зубах.
— Аким! — вырвалось радостно из груди мальчика, и, сопровождаемый собакой, он выскочил из-за угла. — Аким! — захлебываясь повторял он и обнимал жилистую сухую шею садовника. — Как ты попал сюда? Что Саша? И все как там… живут?
Лицо Акима расплылось в широкую радостную улыбку… Все морщинки разбежались от этой улыбки длинными лучами и, казалось, засияли, точно струйки воды под лучом солнца.
— Егорий… Выспался, постреленок? Ну, здравствуй… Затормошил совсем… Ну, будет, пожалуй, а то задушишь, так кто домой представит, а?
Это было сказано как-то лукаво. Юрка с недоумением поглядел на Акима.
— Так ты за мной? Это правда? А как же там? Александр Львович…
Тревога послышалась в голосе Юрки. Аким понял ее и улыбнулся.
— За тобой я… А там все только и дела делают, что о тебе думают… Ждут не дождутся. Полицию всю на ноги поставили… А той чертовки, брат, нет, — фью! Вместях со своим отродьем вынеслась да и Пашуху за одно прихватила.
Юрка понял, к кому относился титул ‘чертовки’. Понял, но не верил ушам.
— Неужели Фёклу выгнали? Так это она сделала? И узнали об этом? Кто узнал?
— Понятно, узнали… Сашутке удалось это. Ну, да что толковать-то об этом… Поедем лучше домой… Готов ли?
— Поедем! — торопливо вырвалось у Юрки. — Поедем, Аким…
И он засмеялся, но необыкновенным смехом. Крупные слезы покатились из глаз, и смех прервался глухими рыданиями… Слишком сильно потрясли его радостные вести.
— Поедем, Аким!
Но тут глаза его встретились со взглядом Михея. До сих пор рыбак равнодушно глядел в сторону, а теперь не выдержал и поглядел на Юрку. Что-то укоризненное почудилось Юрке в этом взгляде — и сразу взрыв радости ослаб. Он почувствовал что-то вроде угрызения совести и бросился к рыбаку.
— Дедушка… я с тобой останусь… — вымолвил мальчик, а на душе сделалось тоскливо и скверно.
— И не думай, — ласково возразил Михей. — Хоть бы ты и хотел так, я не оставлю тебя здесь. Ты и не думай… Слава Христу, что все еще вышло так. Поезжай с ним…
— А ты?
— Чего я? — недовольным тоном ответил старик. — Двадцать с лишним, почитай, лет я один прожил, ну проживу и еще годик-другой до смерти… Да знаешь, малец, старому человеку и лучше одному… Старым-то покой нужен, а где с таким пострелом покой взять.
Хотя рыбак говорил серьезно, но Юрка не поверил ему: он заметил, как старик, говоря это, подавил вздох.
— А тебе вон много чего нужно еще: и науки, и всего… А где я возьму тебе ее? А там найдут…
Да и мало ли еще чего… К тому же где мне старому хлопотать с тобой… Не справиться мне…
— Понятно, — вставил Аким. — А ты, дурныш, думаешь, что так тебя и оставят со старым дедом? Как бы не так! Не поедешь со мной — барин сам за тобой приедет, и тогда дудки…
Это была правда. Юрка вздохнул с некоторым облегчением. Совесть переставала мучить: ведь не по своей воле он покидал рыбака, а подчиняясь обстоятельствам. И хоть жалко было старика, но к Ихтиаровым тянуло непреодолимо, и это чувство было сильнее.
— А поедем все вместе! — вдруг осенила его благодатная мысль. — Тебе там будут рады, дедушка.
Аким тоже нашел эту мысль неплохой, но старый Михей воспротивился:
— Ишь, чего выдумал! Мне на старости лет таскаться. Нет, брат… Да и некогда: сегодня ведь нужно на Лисий ехать… Нет уж, уезжайте вы, а мне за дело нужно взяться!
И он с решительным видом поднялся со скамьи.
— С Богом, Егорушка, родимый, — ласково поглаживая голову мальчика, добавил он, — и пусть Он хранит тебя. Пусть даст тебе счастья, чтобы не пришлось тебе скитаться, ровно бродяге какому… А человек из тебя выйдет: есть у тебя и сердце доброе, и мозги в голове…
Через полчаса Юрка и Аким уселись в челнок.
Михей заботливо усадил мальчика и хлопотал с особенным возбуждением. Лицо его было спокойно, и только во взоре проскальзывала грусть и брови хмурились.
— Ну, с Богом! Прощай, Егорушка… Может, вспомнишь когда старика…
Коричневая рука набожно перекрестила челнок. Юрка не выдержал и кинулся к Михею, чуть не опрокинув торопливым движением челнок.
— Мы увидимся, дедушка. Я скоро приду!
Старик ничего не ответил и только обнял его на прощание.
— Храни тебя Бог!
И тоскливо и вместе с тем радостно было на душе у Юрки, когда тронулся в путь челнок. Он нетерпеливо заколебался на зыби, словно торопясь, и быстро заскользил под ударом весла.
На берегу остался Михей, одинокий и хмурый… Рядом с ним стоял Турка и тоже глядел на удалявшийся челнок и вилял хвостом, точно посылая прощальный привет… Позади дряхлая избушка, завешанная сетями, подслеповато глядела покривившимся окном, и одинокая ива печально склонялась с берега, поблекшая, пожелтелая. А кругом унылое кочковатое поле…
Все это казалось таким печальным и покинутым, что сердце Юрки сжималось от боли. Он глядел на удалявшийся берег и видел, как Михей, махнув в последний раз рукой, пошел к хижине, погладив на ходу кудластую голову собаки. Юрке почудилось, что он слышит печальный голос старика: ‘Опять мы одни, Турка!’ И невольно слеза скатилась с ресницы.
Аким греб молча и сосредоточенно. Лицо его было серьезно и угрюмо, и только тогда, когда взгляд падал на Юрку, что-то ласковое пробегало по нему…
Когда скрылась из виду изба Михея, Юркой начало овладевать нетерпение. Ему захотелось скорее доехать, и казалось, что Аким гребет слишком медленно и что челнок почти не движется.
— Дай я погребу! — попросил он.
Аким усмехнулся.
— Небось, и без тебя доедем.
— Да тихо больно. Мы так и до утра не доберемся, — с легкой досадой заметил Юрка.
— Зачем до утра? Через часика два-три докатим… Тоже ведь и ты не близко забрался…
Это хладнокровие было прямо возмутительно! Юрка досадливо отвернулся от старика, но через секунду снова повернулся к нему и засыпал целым градом вопросов: что Саша? Приехал ли Виктор Петрович? Что говорит Эмма Романовна? Как удалось Саше обнаружить кухаркины замыслы? И так далее, и так далее… Он забыл, что уже раза два Аким подробно докладывал обо всем этом, и с тем же лихорадочным нетерпением ждал ответа.
Аким и в третий раз ответил, не выказав и тени неудовольствия.
— А о тебе узнал я стороной, — добавил он. — Торговец с рыбой приезжал, так в разговоре сказал, что у рыбака одного мальчишка объявился, ну я смекнул, что за мальчишка, и поехал…
— А там знают?
— А почто? Никто не знает. Сашутка разве, да и то больше сдогадывается… Не говорил я одно потому, чтобы смешков не было, коль ошибся бы я… А второе, чтобы за обиду твою отплатить им… Сашутке только сказал, что в розыск еду… Вот-то обрадуется парнюга!
Юрка довольно засмеялся: сюрприз имел много прелестей в его глазах. Он живо представил себе, как обрадуются там, как встретят его… Самолюбие слегка щекотнуло в душе, и он залился счастливым смехом…
Два с половиной часа показались целой вечностью.
Но наконец из-за гущи деревьев вдали вспыхнул блестящий церковный купол и кое-где крыши домов… Челнок въехал в полосу тростников. Узкий, извилистый проливчик вел среди них, и Юрка, замирая, ждал, когда кончится чаща мягко шуршащих тростников, сплетавших тонкие листья над головой.
Кончились тростники… На берегу показалась знакомая дача, выглядывавшая из-за румяной листвы старых тополей и каштанов. Белая купальня ясно обрисовалась возле берега, а на мостках рядом с ней маленькая детская фигурка, с напряжением вглядывавшаяся в залив.
Сильно забилось сердце Юрки. Он хотел крикнуть, но это удалось не сразу: судороги перехватили горло, и только после минутной борьбы с ними слезы радости вырвались из глаз вместе с хриплым дрожащим возгласом:
— Саша! Саша!
Но вряд ли крик долетел. Фигурка оставалась неподвижной.
— Саша! — что было силы повторил Юрка.
Слышит? Нет… Слышит! Слышит! Фигурка возле купальни засуетилась вдруг, забегала, и вместе с ветром к челноку долетело глухим воплем:
— Жор-жи-ик!
Когда глаза Юрки освободились от слез, Саши не было уже на мостках… Его синяя курточка пятнышком мелькала на берегу среди садовых кустов: он бежал домой.
— Чего он? — с недоумением вырвалось у Юрки.
— А за отцом, верно.
Прошло несколько минут. Положительно не плыл челнок, а полз, как тысячелетняя черепаха… Юрка бросал умоляющие взгляды на Акима, и, хотя тот греб с удвоенной силой, челнок казался совершенно неподвижным…
Юрка пожирал взглядом берег… И вдруг снова глаза его застлались туманом, а сердце забилось так сильно, что биение это, должно быть, можно было услышать на берегу: он заметил группу людей, торопливо сбегавших к купальне по крутому откосу…
Тут были все: Саша, Ихтиаров, студент и даже Эмма Романовна. Все кричали что-то… Махали челноку руками… а Саша подпрыгивал и выделывал в воздухе ногами удивительные штуки.

* * *

Что было дальше? Все пошло по-старому. Подошла зима и сковала белой пеленой ширину залива, и стал он беспредельной, ровной поляной… Голые, черные деревья покрылись серебристой сединой и стояли тихие, задумчивые, точно погрузившись в сон… Мороз трещал. Зима выдалась лютая… Но в домике над заливом было уютно и тепло. Тесный кружок людей жил, сплоченный привязанностью, мирно и тихо… Были радости, были и печали, и жизнь шла своим порядком…
Весной неподалеку от дачи выстроился бревенчатый домик. Он со всех сторон обвесился сетями, точно громадными серыми вуалями. Это старый Михей переселился на землю Ихтиарова, уступив его просьбам: видно, невмоготу ему стало одиночество.
Юрка больше не убегал, насколько мне известно. Теперь он вырос, много учился и стал инженером. Говорят, что где-то на юге руководит работами по постройке громадного порта — вдвое больше и могучее старого Гутуевского. Говорят также, что не забыл он своего печального детства и много хорошего сделал для бесприютных, заброшенных детей.
Всему этому я охотно верю и вам советую поверить, читатели.

—————————————————-

Впервые: Юрка. Повесть / Л. Кормчий. — Санкт-Петербург: тип. Спб. т-ва ‘Труд’, 1911. — 224 с., 19 см. — (Библиотека ‘Всходов’ , No 1-2)
Кормчий Леонард
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Таинственный сад, Бёрнетт Фрэнсис Элиза, Год: 1911
  2. Царский духовник, Северцев-Полилов Георгий Тихонович, Год: 1911
  3. Моя жизнь, Чириков Евгений Николаевич, Год: 1905
  4. Егоркина жизнь, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1964
  5. Княжий отрок, Северцев-Полилов Георгий Тихонович, Год: 1912
  6. В царстве сказок, Чириков Евгений Николаевич, Год: 1912
  7. Чернокнижник Молчанов в Москве в 1613 году, Любич-Кошуров Иоасаф Арианович, Год: 1913
  8. На крестах, Минцлов Сергей Рудольфович, Год: 1906
Электронная библиотека