Юрий Терапиано
К. Д. Бальмонт
Комментари
Юрий Терапиано. К. Д. Бальмонт, Бальмонт Константин Дмитриевич, Год: 1953
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Дальние берега: Портреты писателей эмиграции / Состав и коммент. В. Крейд. — М.: Республика, 1994.
В начале века Бальмонт, по слову мемуариста, ‘безраздельно царил’ в русской поэзии. Написавший целую библиотеку книг, объездивший земной шар, увлекший тысячи читателей и увлекавшийся сотнями идей, Бальмонт к 1920 г. увидел себя ненужным России, измученной братоубийственной войной и террором. Бальмонт эмигрировал в 1920 г. и до конца своих дней прожил во Франции. Не было в русском рассеянии другого поэта, который столь же остро переживал оторванность от России. Эмиграцию он называл ‘жизнью среди чужих’. Работал он по-прежнему необыкновенно много. Только за один 1921 г. вышло шесть его книг. Поэт М. Цетлин писал вскоре после смерти Бальмонта, что сделанного им достало бы не на одну человеческую жизнь, а ‘на целую литературу небольшого народа’.
Воспоминаний о Бальмонте эмигрантского периода сравнительно немного. Погруженный в работу, жил он уединенно и большею частью не в Париже, где в двадцатые и тридцатые годы сосредоточилась кипучая литературная жизнь эмиграции. Не считая небольших мемуарных упоминаний в книгах Н. Берберовой и В. Крымова, о Бальмонте писали десять зарубежных мемуаристов: Б. Зайцев, Ю. Терапиано, И. Бунин, А. Седых, Р. Гуль, В. Яновский, И. Одоевцева, Н. Тэффи, М. Вишняк и с наибольшей симпатией и пониманием М. Цветаева. В воспоминаниях Зайцева запечатлен образ Бальмонта московского — эксцентричного, избалованного поклонением, капризного. ‘Но бывал он и совсем другой. К нам заходил иногда перед вечером тихий, даже грустный. Читал свои стихи. Несмотря на присутствие поклонниц, держался просто — никакого театра’ (Зайцев Б. Далекое. Вашингтон, 1965. С. 42). О московском периоде рассказывает и Роман Гуль, причем, по его же собственным словам, ‘какие-то чудовищные вещи’, к тому же с чужих слов. Бунин, вообще не любивший символистов, тоже вспоминает дореволюционного Бальмонта недоброжелательно. ‘Это был человек, который всю свою жизнь поистине изнемогал от самовлюбленности — еще не самые резкие слова о нем в воспоминаниях Бунина. Очерк Н. Тэффи ‘Бальмонт’, хотя и очень фрагментарно, охватывает более широкий диапазон — включает и эмигрантский период. ‘Всегда поэт. И потому о самых простых житейских мелочах говорил с поэтическим пафосом… Издателя, не заплатившего обещанного гонорара, он называл ‘убийцей лебедей’. ‘Я слишком Бальмонт, чтобы мне отказывали в вине’, — говорил он своей Елене’ (Возрождение. 1955. No 47. С. 66). М. Вишняк в книге ‘Современные записки. Воспоминания редактора’ рассказывает о конфликте поэта с эсеровской редакцией журнала: ‘Он пришел объясниться — вернее, потребовал от меня объяснения, как могло случиться, что знаменитого и прославленного Поэта (так Бальмонт всегда именовал себя в третьем лице) заставили сократить статью… тогда как никому не нужной статье редактора (Руднева. ‘Около Земли’) нашлось почти в два раза больше места?’ В исторической перспективе вещи смотрятся по-другому. Мало кому нужны теперь статьи уже забытого Руднева.
В воспоминаниях Яновского, Седых и Одоевцевой поэт в эмиграции показан как живой анахронизм. В известной доле симпатии к Бальмонту мемуаристам не откажешь, но его художественные достижения эмигрантского периода как будто остались неизвестными авторам этих воспоминаний. Более глубоким пониманием исполнен очерк Ю. Терапиано, включенный в настоящее издание. Что же касается воспоминаний Цветаевой, то у нее ‘свой Бальмонт ‘ — верный, благородный и неустрашимый друг: ‘Я могла бы вечера напролет рассказывать вам о живом Бальмонте, чьим преданным очевидцем я имела счастье быть целых девятнадцать лет, о Бальмонте — совершенно непонятом и нигде не запечатленном… и вся моя душа исполнена благодарности’.
С Константином Дмитриевичем Бальмонтом мне привелось познакомиться в начале 1925 года.
Он жил тогда с женой и с дочерью Миррой в скромном отеле около площади Данфер-Рошеро, в этом же отеле жил один из тогдашних молодых поэтов. Бальмонт почти каждый день спускался к нему и порой по нескольку часов кряду просиживал среди молодежи. Его обычное место было на кровати хозяина. Вокруг стола (чай, бесконечный русский чай, от которого тогда еще не отвыкли!) помещались хозяева — поэт с женой и приходившие почитать стихи и поговорить ‘представители молодой литературы’. Мирра, дочь Бальмонта, писала стихи и была членом Союза молодых поэтов1, собиравшегося неподалеку.
В первый раз, когда я увидел Бальмонта, он сидел, опираясь на подушки, откинувшись назад, в позе величественной и вдохновенной. Густая, золотистая грива волос (Бальмонт красил их), высокий и широкий лоб, испанская бородка, глаза — совсем молодые и живые. Мне запомнились кисти его рук с широкими ‘лопаточкообразными’ окончаниями пальцев — ‘творческая рука’, как определяет хиромантия. В бедной беженской комнате, в темном поношенном костюме автор ‘Горящих зданий’ и ‘Будем, как солнце’ напоминал бодлеровского альбатроса. Какая слава в прошлом, сколько написано книг, где только не бывал поэт — в Мексике, в Египте, в Океании, а теперь он, вместе с другими, в беженском положении, среди чужого, безразличного к русским страданиям Парижа.
Я смотрел на человека и думал о поэте. ‘Русский Верлен’, как потом его стали называть в Париже, сравнивая его бедственное положение и роковое пристрастие к вину с тяжелой судьбой французского поэта, еще в России пережил свою славу, поэзия его уже тогда перестала быть новым словом.
Блок, Сологуб, Ахматова, Гумилев, О. Мандельштам, Б. Пастернак были любимыми поэтами большинства присутствующих на этих собраниях. Молодежь с почтением, но готовая заранее отстаивать своих ‘богов’ слушала Бальмонта, и для нее он был уже далеким прошлым. Бальмонт со своей стороны присматривался к молодежи и, зная ее настроение, быть может, ждал сначала какой-нибудь резкой выходки, но тон ‘парижской атмосферы’ не походил на тон некоторых литературных кружков в России, и Бальмонт вскоре почувствовал себя в окружении мирном и благожелательном.
Он не был по своей натуре ‘мэтром’, способным заниматься с молодежью, как Вячеслав Иванов, Гумилев или Вл. Ходасевич. Говоря о поэзии, он совсем не касался формальной ее стороны, слушая стихи молодых, оценивал их с точки зрения ‘присутствия в них поэзии’ — и надо признаться, чувствовал он это присутствие поэзии очень верно.
Бальмонт любил рассказывать о своем прошлом, о прежней Москве, о поэтах эпохи декадентства и символизма, о путешествиях, норой — о былых похождениях. Иногда, по просьбе присутствующих, он читал новые стихи. У него всегда были новые стихи, Бальмонт писал много, пожалуй, слишком много. Читал он очень своеобразно, растягивал некоторые слова, четко выделяя цезуры посреди строк, подчеркивая ‘напевность’. Стихи у него были переписаны в маленькую тетрадочку четким и красивым почерком — он всегда носил ее при себе, — молодые же поэты в ту пору стихов при себе уже не носили.
Поэзия действительно была жизнью для Бальмонта, он все время думал о стихах. Он так привык мыслить стихами, что на всякое переживание отзывался ими, стихия стихотворной речи всегда была с ним. Не знаю, много ли работал Бальмонт над отделкой стихов или ‘писал сразу’, как хотел представить другим, но возможно, что он мало переделывал и перерабатывал написанное, особенно в последние годы жизни.
В своем стиле Бальмонт давно достиг мастерства: ему, видимо, вправду легко было писать — слова, образы, фонетические особенности притекали к нему широким потоком. Однако в эпоху своего расцвета, я думаю, Бальмонт не мог писать так — сама собой возникала ‘кощунственная мысль’ при словах Бальмонта о том, что ‘настоящие стихи приходят вдруг, не требуя ни поправок, ни изменений’.
В течение своей долгой жизни Бальмонт написал множество стихов, так что, говоря о его творчестве, представляешь себе какое-то огромное собирательное, полное звуков, порой слишком звучных, красноречие, словесный поток, много позы, порой — отсутствие подлинности, строгости, чуткости, даже вкуса. Суд наших современников над поэзией Бальмонта очень строг, но я думаю, что со временем кто-либо сможет открыть настоящего Бальмонта.
Если тщательно пересмотреть его литературное наследство, если отбросить множество никчемных стихов, останутся две-три книги настоящих и подлинных стихов крупного поэта.
То же и о переводах: его переводы, например Эдгара По, по справедливости можно поставить рядом со знаменитым переводом Бодлера.
Молодежь пригласила Бальмонта выступить на вечерах Союза молодых поэтов, Бальмонт несколько раз читал свои стихи и принял участие в вечере, посвященном Баратынскому. Он сказал о нем речь, кажется, она называлась ‘Высокий рыцарь’ или что-то в этом роде, по-бальмонтовски. Цитируя Баратынского по памяти, в двух местах Бальмонт ошибся, и тотчас же с места присутствующий на собрании пушкинист М. Л. Гофман его поправил. Первую поправку Бальмонт принял, но вторая его рассердила:
— Вы все время поправляете меня, — обратился он к Гофману, — но я ведь специалист по Бальмонту, а не по Баратынскому!
Наше поколение поэтов — суше и строже, наша манера читать стихи была в резком контрасте с чтением Бальмонта. Но его манера читать влияла на публику. Думаю, помимо престижа имени здесь было еще и другое: Бальмонт священнодействовал, всерьез совершал служение Поэзии, и его искренний подъем передавался присутствующим. За свою долгую жизнь Бальмонт привык влиять на аудиторию и умел увлекать ее.
В те годы, о которых я пишу, поэт был еще ‘en forme’, как говорят французы. Болезнь, нервность и одиночество пришли к нему потом — и в этом до известной степени сыграло роль безразличие эмигрантской среды к поэзии. Предки Бальмонта (если не ошибаюсь, по женской линии) были подвержены из поколения в поколение душевным болезням. Невнимание к нему и к его поэзии усиливало страдание.
В чужом и скудном для него мире, после всеобщего крушения и распада той атмосферы, к которой он привык в России, после наступившей переоценки ценностей то, чем жил Бальмонт, — звуки, формы, метафоры, ‘красота’, буйственная оргиастическая страсть, ‘взлеты’ и ‘прозрения’ — стали представляться слишком внешними, неискренними — ‘литературой’.
Бальмонт замкнулся в себе, Бальмонт не мог и не хотел измениться — и это практически означало для него полную изоляцию.
В двадцатых годах, вероятно, одиночество и некоторое любопытство влекло его к молодежи. Но вскоре и тут Бальмонт почувствовал себя лишним и отдалился.
Мне запомнился рассказ Бальмонта, как он начал писать стихи.
Озарение и ощущение себя поэтом пришло к нему вдруг, от переживания пейзажа: ‘Мне было тогда 16 лет, я ехал в санях по широкой, покрытой ослепительно-белым снегом равнине. На горизонте виднелся лес, стая ворон перелетала куда-то в прозрачном воздухе. И вот, совсем неожиданно для себя, я с какой-то особенной остротой, грустью, нежностью и любовью почувствовал этот пейзаж и понял, что я должен быть поэтом’.
Бальмонт уехал в провинцию, изредка печатал стихи в ‘Современных записках’ и в ‘Последних новостях’, потом вернулся в Париж, серьезно заболел и снова жил потом в провинции. Во время оккупации он поселился в Нуази-ле-Гран, в русском общежитии, устроенном матерью Марией. Немцы относились к Бальмонту безразлично, русские же гитлеровцы попрекали его за прежние революционные убеждения.
Больной поэт все время находился, как передавали, в очень угнетенном состоянии. О смерти Бальмонта в Париже узнали из статьи, помещенной в тогдашнем органе Жеребкова ‘Парижский вестник’. Сделав, как тогда полагалось, основательный выговор покойному поэту за то, что в свое время он ‘поддерживал революционеров’, жеребковский журналист описал грустную картину похорон: не было почти никого, так как в Париже лишь очень немногие знали о смерти Бальмонта. Шел дождь, и, когда опустили гроб в яму, наполненную водой, гроб всплыл, и его пришлось придерживать шестом, пока засыпали землей могилу.
К. Д. Бальмонт скончался 26 декабря2 1942 года.
Печатается по кн.: Терапиано Ю. Встречи. Нью-Йорк: Изд. им. Чехова, 1953. С. 17—21.
Мемуарная литература о К. Д. Бальмонте, в сравнении с его местом в русской литературе XX века, небогата. Основное в этой литературе — воспоминания А. Белого, П. Перцова, В. Катаняна, В. Пяста, М. Вишняка, В. Яновского, А. Седых, Н. Тэффи, И. Бунина, Б. Зайцева, И. Одоевцевой, М. Цветаевой, Р. Гуля, кое-что находим также у И. Эренбурга и Н. Берберовой, а также по нескольку строк в других мемуарных источниках, как, например, в книге В. Крымова ‘Из кладовой писателя’. Существуют также воспоминания жены поэта — Е. Андреевой, но они до сих пор не изданы. Во всяком случае, из всех этих и ряда других воспоминаний мог бы быть составлен небольшой мемуарный сборник о Бальмонте, в который совершенно необходимо было бы включить и очерк Терапиано.
1 Союз молодых поэтов был организован в Париже в 1925 г. Ему предшествовали встречи русских поэтов-парижан в кафе ‘Ла Болле’ в Латинском квартале. Союз устраивал открытые для публики вечера, на которых многие из поэтов-эмигрантов читали свои стихи (иногда и доклады).
2 По другим сведениям — 24 декабря.