Воспоминания о М. М. Морозове
Содержание
О моем сыне
М. К. Морозова
Памяти М. М. Морозова
С. Маршак
‘Верьте Шекспиру’
М. О. Кнебель
Воспоминания о М. М. Морозове, Морозов Михаил Михайлович, Год: 1967
Время на прочтение: 14 минут(ы)
М. Морозов. Шекспир, Бернс, Шоу…
М., ‘Искусство’, 1967
Автор вступительной статьи и составитель сборника и редактор Ю. Шведов
О моем сыне. М. К. Морозова
Памяти М. М. Морозова. С. Маршак
‘Верьте Шекспиру’. М. О. Кнебель
Мика умер 9 мая 1952 года.
Хотя он умер в уже зрелом возрасте, но в жизни его как раз в это время совершился переход на новую работу {Он был назначен главным редактором журнала ‘Новости’.}, которая открывала перед ним широкие творческие перспективы, и его живая и кипучая натура заставляла верить и надеяться, что еще немало нового будет им сказано. Но роковая болезнь положила конец всем надеждам… Он скончался, а я, его мать, восьмидесяти лет, его пережила…
Теперь мне остаются только воспоминания о нем. Воспоминания эти уносят меня к далеко ушедшим годам прошлого столетия. Чем больше я вспоминаю и думаю, тем яснее и живее становится образ крошечного кудрявого мальчика с большими черными, всегда широко открытыми, точно удивленными глазами. Душа невольно цепляется за нить воспоминаний, ищет утешения в этом светлом образе. Мне очень больно, что я никогда в своей жизни не вела записей, не раз уже я в этом себя упрекала. Так и сейчас, мне до боли хотелось бы восстановить многое из детских и юношеских лет моего сына, но придется довольствоваться теми отрывочными картинами, которые сохранила моя память, да кое-какими письмами.
Мика родился в нашем доме на углу Смоленского бульвара и Глазовского переулка (где теперь помещается Киевский райком КПСС).
Он родился семимесячным, недоношенным ребенком. Случилось это потому, что в этот день мне сообщили, что у моей матери рак. Я была страшно потрясена и поехала в клинику, где матери сделали операцию. В клинике я себя плохо почувствовала и едва успела доехать домой. Когда Мика родился, он казался здоровым, но на другой день у него сделалась спазма в сердце, его спешно крестили и боялись, что спазма повторится и он умрет. Но спазма больше не повторялась, и он стал постепенно поправляться. Он долго лежал в кроватке-ванночке с двойными стенками и дном, куда наливалась горячая вода, чтобы ребенок был в тепле. Я помню, как раз к нему, лежащему в этой ванночке, подошел проф. В. Ф. Снегирев, большой друг наш, и со смехом воскликнул: ‘Мы-то тебя похоронили, а ты вон какой лежишь и на нас смотришь!’
Действительно, мальчик мой стал расти и поправляться и впоследствии сделался огромного роста, широкоплечим, могучим человеком. Но в то время сложение и здоровье его требовало неустанного внимания и ухода. Приходилось ежегодно ездить с ним на море осенью. Летом мы жили в глуши Тверской губернии, в верховьях Волги. Дача стояла на самом берегу реки, окруженная бесконечным сосновым лесом, полным земляники, брусники и грибов.
К четырем годам он вырос, очень окреп и развился. Он очень хорошо и громко говорил по-русски и по-английски. Английский язык он легко освоил, так как у него была очень милая, интеллигентная няня-англичанка мисс Маквити. Английский язык отозвался только на его произношении буквы ‘р’, он сильно грассировал, от чего, впрочем, впоследствии совершенно избавился, занимаясь дикцией.
Помню, что он как-то рассматривал у меня на столе книгу по астрономии, его очень привлекли картинки солнца и планет, и он с моих слов запомнил названия планет и очень любил их повторять. Громко и ясно, сильно грассируя на ‘р’, произносил он их в порядке: Нептун, Уран, Юпитер, Сатурн, Меркурий, Венера, Марс, Земля. При этом он не обращал никакого внимания, ему было все равно, слушают ли его, ему просто нравилось громко произносить эти слова. Часто, сидя у стола на своем высоком креслице, он долго молчит, что-то думает сам с собой, что всегда было его отличительной чертой, кругом шумят, говорят, а он начинает: ‘Нептун, Уран, Юпитер’ и т. д. — громко, громко! Также у меня была книжка священной истории, Ветхого завета с рисунками Доре, которую он очень любил. Он очень пожалел дьявола, которого бог изгнал из рая, и задумал за него молиться. И действительно, на ночь, молясь за маму, папу, прибавлял ‘помилуй дьявола’.
Около пяти лет он стал сам с большим усилием стараться читать и писать. У его постельки висел календарь с картинками из кондитерской Яни. Яни и Янула Панайот была восточная кондитерская на Арбате, которую все дети очень любили. Он как-то хворал гриппом, лежал долго в постели, взял карандаш и стал списывать печатными буквами с этого календаря: ‘Яни и Янула Панайот’. Громко говорил буквы и писал ужасные каракули, но все-таки этим положил начало своей грамотности.
В это же время В. А. Серов писал Микин портрет, на котором он сидит как живой. Этот портрет передает не только Мику того времени, в нем Серов схватил основную черту его натуры, его необыкновенную живость, и оттого все находили этот портрет очень похожим и на взрослого Михаила.
Когда Мике минуло семь лет, мы поехали на целый год в Швейцарию, на Женевское озеро. Этот год, проведенный на таком чистом воздухе, среди чудной природы, принес огромную пользу моему мальчику. Он очень вырос и окреп. Много бегал, играл и совершал с нами большие прогулки в горы пешком и верхом. Там, по вечерам, Мика часто нас всех — меня, свою няню и гувернантку — усаживал в ряд на стулья, сам становился перед нами и читал нам ‘лекции о народе леперкальцах’, очень громко и торжественно, как он любил говорить. Он сообщал, что Леперкалия — страна на Севере, состояла из сорока пяти островов с главным городом Боца. Потом рассказывал о войнах леперкальцев с другими народами, пересыпая все очень замысловатыми именами и названиями, им самим, конечно, придуманными. Зимой в Москве, до нашего отъезда в Швейцарию, у нас дома молодежь играла шекспировского ‘Юлия Цезаря’. Там упоминается праздник Леперкалий. Мика слышал это слово, и оно ему, очевидно, понравилось и запомнилось. У меня сохранились записи с Микиных слов о Леперкалии. Такова была его первая мимолетная встреча с Шекспиром. Кроме того, Мика сочинил в Швейцарии драму ‘Братья-враги’. Он ее играл с другими детьми, в костюмах, с декорациями. Сюжет очень драматичный и сложный по чувствам, с убийством, также, вероятно, навеянный ‘Юлием Цезарем’.
В это же время у Мики был какой-то воображаемый Зёрнов, который в действительности не существовал, но с которым Мика как-то и где-то будто бы встречался. Очень часто Мика, сидя за завтраком или за обедом, серьезно объявлял: ‘Я сейчас видел Зёрнова, и он мне сказал…’ Тогда кругом поднимался крик всех сидящих за столом: ‘Неправда, неправда, никакого Зёрнова — нет, ты выдумываешь’. Мика как-то смущенно замолкал, но на другой день опять объявлял о том же.
После годичного пребывания в Швейцарии Мика начал регулярно учиться дома. Увлечения его за эти годы сначала сосредоточивались на аквариуме с живородящими рыбками и на его двух собачках ‘фоксиках’, с которыми он много возился у себя в комнате, а позднее на увлечении спортом, теннисом и легкой атлетикой. Летом Мика на даче у нас в Калужской губернии даже устраивал олимпиады, на которые собиралось много молодежи. Позднее, когда Мика был в последних двух классах гимназии, у нас образовался кружок молодежи: ‘Кружок любителей искусства’ — КЛИ, — тогда уже начинали появляться такие сокращения слов. В КЛИ было три секции: литературная, музыкальная и художественная. Мика в то время очень увлекался русской литературой и читал в КЛИ рефераты о Мельникове-Печерском и о Тургеневе. Главным его увлечением в то время был Мельников, он даже ездил с одним своим товарищем к А. П. Мельникову, сыну писателя, в Нижний Новгород и затем в Нижегородскую губернию на озеро Светлояр, где в ночь с 23 на 24 июня, под Ивана Купала, когда, по преданию, цветет папоротник, собирались богомольцы со всех концов нашей страны, спорили о вере и молились Невидимому граду Китежу. Впечатления, полученные им в эту поездку, были очень сильны. Он сделал много записей, много прочел книг и набросал очерк ‘Образы старообрядческой Руси’. В этой работе уже сказались его прирожденная способность и интерес к научной работе. Вообще история Древней Руси и особенно старообрядчества его настолько привлекала, что он долгое время думал посвятить свою жизнь изучению этой эпохи и расстался с этой мыслью не без труда {Родоначальник всей семьи Морозовых был Савва Васильевич Морозов, жил при Александре I. Он и вся его семья были старообрядцами различных толков. Но потомки его сына Абрама Саввича перешли в православие, так как сын последнего Абрам Абрамович женился на православной В. А. Хлудовой и сам принял православную веру. Это были дед и бабка Мики, который вырос в православной семье.}. Этому способствовало другое очень большое его увлечение — его любовь к театру, которая и вытеснила понемногу и окончательно мысль об изучении древней и старообрядческой Руси. После революции под Москвой, в Черкизове, около Тарасовки, образовался театральный техникум, куда собрался кружок очень талантливых молодых преподавателей и большое количество учащейся молодежи. Мика начал там преподавать. Работа велась по методу импровизации. Мика стал сам сочинять импровизации и пьесы по образцу итальянской комедии масок. Все эти работы он систематизировал и написал целый курс о Commedia dell’arte, который читал в Черкизове и в Москве в различных студиях.
Мне хочется также упомянуть, что Мика очень любил французский язык и французскую поэзию и особенно Мольера, которым очень увлекался. Также он некоторое время с удовольствием учился музыке, играя на фортепьяно. У него был хороший слух и очень гибкая рука, он играл очень музыкально. Как сейчас помню и как будто слышу звуки вальсов Шуберта и отрывки из ‘Дон-Жуана’ Моцарта, которые Мика любил играть. Шуберт был его любимым композитором. К сожалению, он скоро эти занятия бросил.
Одновременно он целый ряд лет вел литературную работу. Он писал много рассказов, стихов и пьес. Во время своей работы над театром он написал небольшую пьесу из японской жизни ‘О-Тао’, которую напечатали и сыграли. Он сам играл в ней главную роль. К этому времени благодаря его углубленным занятиям английским языком он систематически занялся преподаванием этого языка. Любовь и знание театра естественно привели его к изучению творчества Шекспира.
На этом я останавливаюсь, так как тут начинается самостоятельная научная работа моего сына. Я хочу только отметить, что Мика как театровед уже в молодые годы не был узким шекспироведом. Обладая широким кругозором, он также проявлял живой интерес к русскому театру, в частности к его истории и к творчеству выдающихся мастеров русской сцены.
В моем кратком очерке детских и юношеских лет моего сына мне хотелось выразить то, что меня всегда удивляло: насколько рано в нем обозначился весь его облик и даже его способности. Особенно характерной чертой его всегда была одержимость той мыслью, которая в данное время его захватывала. Однако это сочеталось в нем с исключительным упорством в работе над предметом увлечения. Ко всему, что было вне этого, он был невнимателен и даже рассеян. Всю жизнь помню его сидящим за письменным столом и пишущим. Меня всегда трогало его отношение к работе. Он любил свою работу, был буквально тружеником, который не жалел своих сил. В работе он был строг, добросовестен, никогда не работал поверхностно, а всегда вкладывал всю свою душу и знания. Память у него была очень большая.
Что касается практической жизни, то он в ней часто терялся и бывал даже беспомощен. В жизни, во всех своих привычках и в обстановке, он был до крайности прост и скромен. Он любил жизнь, был очень веселый и живой собеседник, умел талантливо подражать и изображать тех, о ком рассказывал. С большой легкостью и грацией в движениях он импровизировал балетные танцы, несмотря на свою большую и грузную фигуру, чем забавлял и смешил нас. Он очень любил и хорошо читал стихи. Особенно любил он читать лекции и умел зажигать и увлекать слушателей. У молодежи он имел большой успех.
Таким я помню Мику. Мне хотелось бы думать, что таким будут вспоминать его те, кто встречался с ним в жизни и в работе.
В одном из горьковских рассказов есть замечательные слова о том, как надо поминать людей, которые недаром прожили свой век.
Старик, герой этого рассказа, говорит, протянув руки к могилам:
‘Я должен знать, за что положили свою жизнь все эти люди, я живу их трудом и умом, на их костях, — вы согласны?..’
И дальше:
‘…Я хочу, должен знать жизнь и работу людей. Когда отошел человек… напишите для меня, для жизни подробно и ясно все его дела! Зачем он жил? Крупно напишите, понятно, — так?..’
В беседах со мной и с другими Алексей Максимович не раз возвращался к этой теме, не раз говорил, что мы должны наконец научиться помнить людей, которые жили и работали среди нас, их дела и мысли.
Строго и настойчиво повторял он:
— Помнить надо!
Я рад, что деятели литературы, театра и представители обществ дружбы с зарубежными странами организовали этот вечер, посвященный памяти нашего друга и товарища, выдающегося, талантливого шекспироведа М. М. Морозова.
Десять лет прошло со дня его смерти, немало работ о Шекспире написано за это время у нас и за рубежом, а взгляды Михаила Михайловича до сих пор остаются передовыми, книги и статьи его до сих пор действенны, ибо они говорят о народности и реализме Шекспира, борясь с реакционно-романтическими истолкованиями творчества великого драматурга.
Еще убедительнее, чем прежде, звучат сейчас, в свете новых работ, слова М. М. Морозова о том, что ‘теории, отрицающие авторство Шекспира, лопаются как мыльные пузыри’.
Десять лет прошло со дня смерти Михаила Михайловича, а нам кажется, что еще вчера он был среди нас. Так свежа память о нем в аудиториях, где он выступал с докладами и лекциями, в театрах, где он бывал не только на спектаклях, — но и на репетициях, во Всероссийском театральном обществе, где он руководил Кабинетом Шекспира и проводил памятные шекспировские конференции. Многие из нынешних литературоведов и театроведов студентами слушали его увлекательные лекции, в которых богатая эрудиция так счастливо сочеталась с мастерством изложения.
Мы не помним ни одной московской театральной премьеры, ни одного вернисажа, где бы нам не бросалась в глаза крупная и такая заметная фигура Михаила Михайловича.
Все в нем было броско и ярко: остро глядящие, черные с блеском глаза, звучный голос, громкий смех.
Несмотря на его большой рост, мы неизменно узнавали в нем того жадно и пристально вглядывающегося в окружающий мир ребенка, ‘Мику Морозова’, которого так чудесно изобразил когда-то великий русский художник Валентин Серов.
В те дни, когда я работал над сонетами Шекспира, и позже, во время нашей совместной с ним работы над переводом ‘Виндзорских насмешниц’ для театра Моссовета, Михаил Михайлович чуть ли не каждый день бывал у меня. Помню, какое сильное впечатление производили его внешность и голос на моего внука.
Однажды, сидя за общим столом в писательском доме отдыха, мальчик с чувством гордости и даже не без некоторого хвастовства во всеуслышание объявил:
— А у моего дедушки и бабушки есть Михаил Михайлович!
Вероятно, он казался моему пятилетнему внуку добрым сказочным великаном.
Михаил Михайлович был не только замечательным литературоведом и знатоком театра, но и подлинным языковедом.
Он глубоко знал свой родной язык. Русская речь звучала в его устах вкусно, свежо и сочно — недаром он был коренной москвич, да и английским языком владел в совершенстве.
Удивительно, как удавалось ему сочетать сосредоточенный, иной раз кропотливый труд по изучению языка и стиля Шекспира, его эпитетов и метафор со множеством публичных докладов и лекций, с деятельным участием в создании истории английской литературы, с постоянной работой в журналах и газетах.
А как широк был круг тем его книг и многочисленных статей! Значительная часть их посвящена, конечно, драматургу, которого он любил глубоко и неизменно, — Шекспиру. Но наряду с этой основной своей работой он писал и о современнике Шекспира, Кристофере Марло, и о шотландском поэте Роберте Бернсе, и об английских народных балладах, и об А. Н. Островском, как о переводчике Шекспира, и о наших русских знаменитых актерах — таких, как Андреев-Бурлак, Иванов-Козельский, Модест Писарев.
Неоценим скромный и самоотверженный труд М. М. Морозова по созданию дословных, подстрочных переводов ‘Гамлета’ и ‘Отелло’ и комментариев к ним.
При жизни Михаила Михайловича эти дословные переводы были изданы Управлением по охране авторских прав и напечатаны на стеклографе всего только в количестве ста пятидесяти экземпляров. Только после его смерти по настоянию его друзей и почитателей эти переводы были включены в сборник его избранных статей и переводов (издание Гослитиздата).
Да, в сущности, Михаил Михайлович Морозов на протяжении многих лет был неизменным помощником и советчиком всех, кто переводил, ставил или играл на советской сцене Шекспира. Он принимал самое близкое и деятельное участие в постановке шекспировских пьес не только в Москве, но и во многих городах Советского Союза — в Ярославле, в Горьком, в Минске, Воронеже.
Умный и талантливый исследователь, лингвист, теоретик художественного перевода, блестящий лектор, Щедрый учитель молодежи, М. М. Морозов оставил после себя светлый и глубокий след в истории нашего литературоведения, в истории советского театра.
А те, кому довелось знать его лично, никогда не забудут милого Михаила Михайловича, до конца, до последних своих дней так сильно — по-детски — любившего жизнь.
Я еще не была знакома с Михаилом Михайловичем Морозовым, но уже знала и любила его по портрету Серова. ‘Мика Морозов’ была одной из самых любимых картин моего детства. В портрете ребенка, сидящего на деревянном кресле, поражала стремительность внутреннего движения, громадная ребяческая взволнованность. Его рот полуоткрыт. Большие темные глаза под приподнятыми бровями взволнованно всматриваются во что-то. Курчавые волосы взвихрены. Он положил руки на подлокотники кресла. Кажется, что сейчас он вскочит и куда-то побежит…
Ту же стремительность, острый взгляд, темперамент и волю я узнала в Михаиле Михайловиче, когда мы встретились с ним впервые в работе над ‘Как вам это понравится’ Шекспира. Произошло это так.
Николай Павлович Хмелев предложил мне ставить совместно с ним одну из комедий Шекспира, рассматривая это прежде всего как средство для роста молодой труппы Ермоловского театра. Он охотно соглашался на любую комедию по моему собственному усмотрению. Но когда я предложила ‘Как вам это понравится’, Хмелев заколебался. Его смущало, что пьеса почти не имела сценической истории, ему казалось, что она значительно слабее многих известных комедий.
Мое же увлечение пьесой становилось все более определенным, и мы решили, что надо посоветоваться со знатоком Шекспира. Я пошла в ВТО, чтобы поговорить там с Михаилом Михайловичем, который заведовал в те времена Шекспировским кабинетом.
Я знала, что известный шекспировед Морозов — тот самый, с детства знакомый серовский Мика Морозов. Но ведь с тех пор прошло около сорока лет, и я не думала найти в профессоре сходство с Микой. И вдруг я увидела, что передо мной стоит большой, немного грузный человек, в глазах которого было что-то поразительно напоминавшее мальчика, рвущегося со стремительной энергией вперед. Что-то самое существенное в маленьком человечке схватил Серов, и что-то самое существенное в себе сумел пронести через всю свою жизнь Михаил Михайлович.
Морозов не только поддержал меня в выборе пьесы — он буквально обрушил на меня огромные запасы жизнерадостной веры в то, что именно данное произведение ждет своего воплощения на сцене, и я ушла от него счастливой и уверенной. Я поняла, что в лице Михаила Михайловича я нашла друга, вдохновителя и крупнейшего специалиста, который знает и любит Шекспира тем особым знанием, той особой любовью, которые так нужны работникам театра. Режиссеры и актеры подчас, несмотря на самое глубокое уважение к трудам специалистов, не умеют практически использовать их опыт. В этом есть и наша вина. Есть в этом и вина специалистов, работающих в отрыве от стихии самого театра.
Михаил Михайлович мне всегда казался живым свидетелем времен Шекспира, почему-то живущим в Москве, одетым в современный костюм и награжденным даром чувствовать так, как чувствовали люди эпохи Возрождения, а анализировать во всеоружии советского шекспироведения. Он говорил о действующих лицах словно о своих знакомых, с которыми постоянно общаешься. Одних он любил, других ненавидел, к третьим относился с уважением, четвертых презирал…
Оттенки этих взаимоотношений были необыкновенно многообразны. Диктовались они гением Шекспира и удивительно ясной точкой зрения современного, советского шекспироведа, страстно любившего великого драматурга и свою замечательную специальность.
Активность, инициативность его помощи была удивительной. Убедившись в том, что я хочу ставить ‘Как вам это понравится’, он предложил сразу же, немедленно, сейчас же идти к Хмелеву. Он разыскал Николая Павловича в МХАТ, вызвал его с репетиции и в течение нескольких минут вселил в него такую уверенность, что решено было приступить к работе немедленно. С той же энергией он включился в работу над уточнением перевода Т. Л. Щепкиной-Куперник.
Этот период для меня незабываем.
Гений Шекспира открывался через тончайшее и точнейшее проникновение в текст, словосочетания, в скрупулезных поисках оттенка словесного выражения мысли. Я не пропустила ни одной встречи Морозова и Щепкиной-Куперник. Несмотря на то, что специалистами в области текста были они, мы работали втроем, потому что все мы стремились к одному — к сценическому варианту пьесы.
Я не знала людей более несхожих. Они были полярны. Маленькая, женственная, очаровательная, воспитанная в самом высоком смысле этого слова Татьяна Львовна, которую однажды запаковали в корзину цветов и преподнесли профессору Сакулину в день юбилея, — и большой, шумный, мужественный, не подпускающий к Шекспиру ничего, хоть отдаленно напоминающего сентиментальность, похожий на Фальстафа Михаил Михайлович. Бои за каждую строчку были отчаянные. Татьяна Львовна при всей своей мягкости обнаруживала железный характер, когда речь шла о поэтической форме. Михаил Михайлович не жалел никаких саркастических красок для того, чтобы настоять на точности смысла шекспировского текста.
Бывали моменты, когда квартира М. Н. Ермоловой, в которой с семьей великой актрисы жила Щепкина-Куперник, оглашалась такими криками, воплями и руганью, которые могли бы возникнуть и на улице Стратфорда во время Шекспира. И вместе с тем стремление найти общий язык во имя общего дела охлаждало их пыл, взаимные обиды отходили на второй план и работа двигалась с удивительной быстротой, потому что двигало ее увлечение.
У меня сохранился печатный экземпляр пьесы с изменениями, сделанными совместными усилиями Михаила Михайловича и Татьяны Львовны. Это поистине громадная работа. Нет ни одной страницы, которая не подверглась бы серьезным коррективам. Сегодня, проглядывая ряд реплик, я вновь думаю о том, какое огромное значение для авторов и для зрителей имеет точность и поэтичность перевода и какую ни с чем не сравнимую помощь оказал театру Михаил Михайлович.
Морозов помогал нам раскрывать душу произведения, не только уточняя текст Шекспира. Он с необычайной чуткостью проникался замыслом режиссера и художника и одновременно влиял на него. Советоваться с Михаилом Михайловичем стало для меня потребностью в течение всего процесса постановки.
Помню, как в самом начале работы, еще в пору этюдов, у нас возникло неожиданное для нас самих решение. В сцене встречи Розалинды и Орландо в лесу они сразу узнали друг друга, но после мига растерянности, неожиданной радости у Розалинды мелькнула мысль о том, что надо скрыть это от Орландо. Орландо сразу понял этот ход, и они как бы безмолвно условились, что ни он, ни она друг друга не знают.
Началась двойная игра. Розалинда под видом мальчишки Ганимеда бралась вылечить Орландо от любви к Розалинде. Орландо, послушный требованию Ганимеда, называл мальчика Розалиндой и говорил о своей любви, ни минуты не сомневаясь, что перед ним любимая девушка. Найдя это решение, я сразу же рассказала об этом Михаилу Михайловичу.
Он начал с того, что категорически не согласился с решением, настаивая на том, что Орландо ни под каким видом не должен узнавать Розалинду, а Розалинда просто не сможет разыгрывать Орландо, если она почувствует, что она узнана. Он говорил, что узнание разрушает шекспировский замысел. Обвинял меня в том, что я не хочу принять театральной условности, которой пропитана вся поэтическая ткань пьесы.
Замысел мой был еще очень хрупок, но что-то в нем мне было необычайно дорого. Поэтому, встретившись на следующий день с Морозовым и Щепкиной-Куперник, я вернулась к мучившему меня вопросу. Я попыталась не только рассказать, но и немножко показать два разных хода, от которых будет зависеть поведение и самочувствие актеров.
Почувствовав, по-видимому, что-то интересное в моем еще совсем незрелом замысле, Михаил Михайлович не только не стал настаивать на своей так резко высказанной точке зрения, но буквально влюбился в новое решение.
Сейчас, по прошествии многих лет, я думаю, что, если бы Михаил Михайлович, которому я бесконечно доверяла, не поддержал бы меня тогда, мне, наверно, не удалось бы внести в спектакль очень существенной для него черты.
Так же открыто, душевно и уверенно поддерживал он поиски художника спектакля Ниссона Абрамовича Шифрина. Он ощутил в ‘Как вам это понравится’ суровый, вольный дух робин-гудовской Англии, бесконечно далекой от идиллической Аркадии, которую так упорно приписывали шекспировской комедии буржуазные исследователи Шекспира, и он подчинил этому духу весь замысел спектакля. Картины леса были необыкновенно многообразны. Показывая разные места Арденнского леса, он добивался светом и удивительно лаконическими деталями такого разнообразия, такой гаммы различных состояний, что трудно было представить себе, как это могло быть осуществлено на сцене Ермоловского театра. Ему хотелось, чтобы песня Амьена:
Вей, зимний ветер, вей!
Ты все-таки добрей
Предательства людского… —
звучала среди суровой природы. А для сцены любовного дуэта Розалинды и Орландо он сочинил такое необыкновенное, уходящее верхушками ввысь дерево, что Розалинде — Орданской и слезать с него не хотелось: оно было неисчерпаемо по мизансценическим возможностям. Дерево это окружала среда, как будто бы такая же суровая и безлиственная, но, залитое солнцем, оно казалось прекрасным.
Михаил Михайлович не только всем сердцем поддерживал нашу работу. Он заражал всех — Хмелева, Шифрина, Щепкину-Куперник, актеров и меня — своим удивительным, глубоким ощущением Шекспира.
Помню один из самых первых прогонов спектакля.
И Хмелева и меня беспокоила комедийная сцена Корина — Лекарева и Оселка — Фивейского. Она казалась нам не смешной. Реакция Михаила Михайловича поразила нас. Он громко, от всей души смеялся.
— Вы думаете, публика будет принимать эту сцену? — спросили мы с сомнением.
— Верьте Шекспиру, — убежденно ответил Михаил Михайлович. И он оказался прав.
Я навсегда запомнила эти слова Михаила Михайловича. И я не сомневаюсь в том, что все наши удачи в области постановок шекспировских пьес и все недостатки кроются в одном: впитали ли мы или нет урок, преподанный нам, советским режиссерам и актерам, Михаилом Михайловичем Морозовым: ‘Верьте Шекспиру’,