Юридические софизмы, Шелгунов Николай Васильевич, Год: 1869 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 46 минут(ы)

ЮРИДИЧЕСКІЕ СОФИЗМЫ.

‘Въ теоріи, говорить французскій криминалистъ Франкъ, наука давно покончила съ средневковыми взглядами на наказаніе, но практическая жизнь еще далеко не сошлась съ теоріей. Теорія давно отняла всякое значеніе у карающей силы наказанія, но практика медленно уступаетъ теоріи, и борьба между наукой и жизнію и здсь не представляетъ отраднаго исключенія. Не то удивительно, что реформы въ юридическомъ мір совершаются медленно, а удивительно то, что люди всми силами стараются не понимать своихъ дйствительныхъ выгодъ.’ (Philosophie du droit pnal, par Ad. Franck). То же или почти то же мы должны сказать и о нашей судебной реформ. Не смотря на очевиднйшія ея выгоды, у нея нашлось много противниковъ и въ томъ именно лагер, гд, повидимому, она могла быть лучше понята.

Два обстоятельства, неимющія никакой связи съ судебной реформой, навели ужасъ на людей старыхъ понятій. Бывали и прежде воровства, разбои, грабежи и убійства, по о нихъ въ газетахъ не говорилось, чтобы не смущать покоя мирныхъ гражданъ. Со времени же гласности покою мирныхъ гражданъ перестали давать прежнее значеніе и не стали длать секрета изъ уголовныхъ преступленіи. Дале, улучшеніе быта помщичьихъ крестьянъ, экономическія, промышленныя и финансовыя преобразованія, событія въ сверо-западномъ кра, разныя административныя перемны и сокращеніе штатовъ, нарушили до того центръ тяжести каждаго, что русской честности было неизбжно сойти съ своего прежняго торнаго пути.

Каждому разсудительному человку было ясно, что судебная реформа не виновата въ гласности преступленій, ни въ юридическихъ послдствіяхъ экономическихъ перемнъ, но моралисты и представители элемента благоразумія, какъ называютъ себя вс тяготющіе назадъ, сообразили не то. Они сейчасъ же догадались, что все зло происходитъ отъ суда присяжныхъ и отмны плетей.

‘Когда разрабатывались новые судебные уставы, говоритъ одна Московская газета, и были обнародованы предначертанія новаго судопроизводства, вс были убждены, что право личности и право собственности, до тхъ поръ у насъ слишкомъ шаткія, будутъ наконецъ вполн обезпечены. Вс думали, что судебно-слдственная часть улучшится отъ контроля надъ ней прокурорскаго надзора, а главное судопроизводство совершенно устранитъ, какъ въ судебныхъ слдствіяхъ, такъ и въ самыхъ судебныхъ разбирательствахъ, т проблы, которые, при старомъ порядк, очень часто давали виновному возможность выйти сухимъ изъ воды, или много — много, остаться въ подозрніи. Самое исключеніе этой полумры изъ судебныхъ ршеній и замна ея — или полнымъ оправданіемъ, или полнымъ обвиненіемъ, по соображенію судей и присяжныхъ засдателей,— указывали уже на радикальное улучшеніе въ нашемъ суд. Но вотъ со времени введенія новыхъ судебныхъ уставовъ прошло три года,— и мы видимъ, что въ этотъ трехлтній періодъ совершались цлая серія такихъ страшныхъ, вопіющихъ убійствъ, такихъ наглыхъ грабежей и разбоевъ, какіе едвали бывали у насъ со временъ пугачевщины, или если и бывали, то какъ явленія очень рдкія, исключительныя, а никакъ не такія обыкновенныя, какими сдлались теперь. Что же касается до случаевъ всякаго воровства — какъ безъ взлома, такъ и со взломомъ — эти случаи до того участились и воровство дошло до такихъ размровъ, что деревенскимъ жителямъ, просто становится жутко. Вотъ нсколько примровъ, продолжаетъ тотъ же публицистъ, показывающихъ очень наглядно то приволье, ту безбоязненность и ту совершенную безнаказанность, съ какими совершаются въ настоящее время воровскія операціи’. Слдуютъ примры.

‘У помщика В., усадьба котораго расположена въ черт большаго села, вынули изъ флигеля оконную раму и вытащили въ окно перину и нсколько довольно громоздскихъ ящиковъ съ посудой и многими другими вещами, уложенными для отправки въ Москву. А между тмъ противъ одного угла сада и въ очень близкомъ разстояніи церковь, гд полагается караулъ, противъ другого угла сельскій запасной магазинъ, гд полагается также караулъ. Несмотря на это, воры никмъ не замчены и сл&#1123,ды воровства не открыты.

У мелкопомстнаго владльца М., усадьба котораго не обширне обыкновеннаго крестьянскаго двора, раскрыли на хлбномъ амбар, стоящемъ очень близко къ жилымъ строеніямъ, довольно толстую, соломенную крышу, и вытащили семь четвертей ржи. Для этой кражи требовалось много времени и не мене трехъ человкъ и трехъ подводъ, а воры никмъ не замчены и слды воровства не открыты.

У помщика С., увели изъ конюшни, запертой замкомъ, тройку одномастныхъ, рослыхъ и видныхъ лошадей, которыхъ ни продать, ни провести не замтнымъ образомъ, какъ простыхъ крестьянскихъ лошадокъ, не возможно. Но слдамъ на снгу оказалось, что подъзжали трое на двухъ саняхъ. Слды были осмотрны становымъ и даже смрены, но воры никмъ не были замчены и никакихъ дальнйшихъ слдовъ воровства не открыто.

У помщика Б. свели со скотнаго двора быка и двухъ коровъ. Скотный дворъ стоитъ въ усадьб имнія довольно большого и хорошо устроеннаго, въ которомъ кром скотниковъ, есть и сторожа, и ключники, и конторщикъ, и управляющій. Свести со двора рогатый скотъ вовсе не такъ легко, какъ лошадей, а увезти его далеко въ одну ночь невозможно. Несмотря на эти неблагопріятныя для воровъ обстоятельства, воры никмъ не замчены и слды воровства не открыты’.

Если бы мы хотли пользоваться другими источниками, то списокъ фактовъ, когда воры никмъ не замчены и слды воровства не открыты, могъ бы быть составленъ весьма длинный. Думается мн, что для настоящаго случая достаточно и этихъ, ибо сущность нашего вопроса заключается не въ количеств фактовъ, которые каждый читатель можетъ найти въ любой газет, а въ тхъ юридическихъ соображеніяхъ, которыми сторонники уголовной кары думаютъ оградить безопасность лица и имущества.

По ихъ мннію, которое и высказываетъ цитируемый мною публицистъ, вся бда въ слабости кары за преступленія. Воровство на какую бы то сумму ни было, если только оно совершено безъ взлома и если притомъ у вора нтъ никакого имущества, которымъ бы онъ могъ расплатиться за украденное, наказывается, по новымъ законамъ, тюремнымъ заключеніемъ. А какъ у воровъ обыкновенно имущества не оказывается, то имъ нечего и бояться, кром тюрьмы. Тюрьма же, по мннію криминаленъ, вовсе не наказаніе, особенно при ныншнемъ улучшенномъ содержаніи арестантовъ. Мировой судъ приговорилъ двухъ бабъ за кражу дровъ къ тюремному заключенію на мсяцъ. Выслушавъ ршеніе, осужденныя только спросили: возьмутъ ли съ нихъ деньги за время содержанія въ тюрьм. И когда судъ отвтилъ, что денегъ не возьмутъ, он низко поклонились и объявили, что ршеніемъ остаются очень довольны. Крестьянинъ, приговоренный къ тюремному заключенію на такой же срокъ, горевалъ только о томъ, что это случилось въ самую рабочую пору и предложилъ судь такую сдлку, что если заключеніе его отсрочатъ до зимы, то вмсто одного мсяца онъ согласенъ высидть хоть три, а если угодно — и четыре. Наконецъ есть и такіе примры, что крестьяне-бдняки, у которыхъ съ половины зимы оказывается недостатокъ въ хлб и которые при томъ работать не охотники, начинаютъ воровать именно съ той цлью, чтобы попасть въ тюрьму, и тамъ, въ совершенномъ спокойствіи и бездйствіи, кормиться такою пищею, какой дома они и двухъ разъ въ годъ не отвдаютъ.

Противники судебной реформы приписываютъ подобнымъ фактамъ неотразимую доказательность, конечно незамчая того, что этими фактами доказывается нчто иное, заключающее въ себ вовсе не юридическую сущность и чего нельзя устранить никакой скверной тюрьмой, ибо врагъ, съ которымъ приходится бороться, есть не пресловутая злая-воля криминалистовъ, а голодъ.

Но до голода, нужды и разныхъ соціальныхъ причинъ, создающихъ преступленія, имъ нтъ ровно никакого дла. Они знаютъ одно средство противъ всхъ человческихъ золъ — кару, неуклонную, безпощадную, неумолимую кару.— Посмотрите, какъ распустился народъ посл освобожденія крестьянъ — пьянствуетъ, лпится, воруетъ, грабитъ, говоритъ рутина. А отчего? Только оттого, что сняли съ него узду, что нтъ надъ нимъ прежняго страха, что законъ сталъ мягче, а судъ мирволитъ негодяямъ. Правда, воровство со взломомъ наказываютъ ссылкой. Но докажите фактъ взлома, если взломъ сдланъ съ знаніемъ дла и предусмотрительностію. Уловкою вора всякое воровство со взломомъ превратиться на суд въ простое воровство. Наконецъ, что мшаетъ вору, непойманному на мст преступленія съ поличнымъ, сказать, что вещи, у него найденныя, ему подкинуты, а кмъ и какъ — неизвстно. Тогда воровство превращается уже въ укрывательство, влекущее за собой наказаніе еще боле легкое.

‘При такихъ льготахъ со стороны нашей совершенной безохранности, со стороны слдственнаго производства и слдователей, со стороны суда и судей, наконецъ со стороны самой мягкости законовъ, говоритъ тотъ же публицистъ — чего бы, кажется, еще желать ворамъ и всякимъ другимъ преступникамъ? Но наша заботливость о нихъ простирается еще дальше. Недавно въ одномъ земскомъ собраніи было читано мнніе объ улучшенномъ тюремномъ устройств, при чемъ авторъ этого мннія, въ числ дисциплинарныхъ мръ за маловажные проступки арестантовъ во время заключенія, предложилъ такія, какъ напримръ лишеніе за обдомъ супа. Другой членъ собранія на это замтилъ, что такъ какъ супъ необходимъ въ гигіеническомъ отношеніи, то онъ предлагаетъ въ подобныхъ случаяхъ лишать ихъ, вмсто супа, пирожнаго.’ Иронія недурна и справедлива, но дло не въ ней, а въ томъ, что подмчая врно слабость своихъ противниковъ, защитники старыхъ порядковъ не доказываютъ этимъ нисколько своей собственной безошибочности. А ошибка ихъ именно въ томъ, что въ своемъ тяготніи къ старому, пережитому они перепутываютъ слдствія съ причинами, теорію съ практикой, принципы и основанія съ худо понятой юридической исполнительностію. По ихъ мннію голодающій бднякъ, ршающійся на воровство только для того, чтобы попасть въ острогъ на готовую пищу, ибо дома ему сть нечего, — безпутный праздный шалопай, котораго слдуетъ согнуть въ бараній рогъ и засадить въ такую гнусную сибирку, чтобы онъ лучше ршился умереть съ голоду, чмъ идти на казенное содержаніе. Изъ экономическаго вопроса они длаютъ юридическій. По ихъ мннію, судъ существуетъ для того, чтобы ни одна виновность не могла избгнуть кары. Въ каждомъ человк они готовы видть преступника, виноватаго, или кандидата на вислицу. Теорія невмняемости приводитъ ихъ въ ужасъ и негодованіе. Имъ кажется, что человчество распадается на гнусныхъ негодяевъ, длающихъ повсюду всякія пакости и на благонравныхъ, добропорядочныхъ людей, страдающихъ отъ мазурничества негодяевъ. Чтобы искоренить зло, они готовы превратить благонравныхъ людей въ сыщиковъ и полицейскихъ агентовъ, а соціально-экономическую жизнь человчества въ юридическую травлю. Для нихъ существуетъ только одна наука-криминалистика и одна практика — полицейское и судебное преслдованіе всхъ подозрительныхъ. Ну, а кто неподозрительный? Неподозрительныхъ для нихъ нтъ. По ихъ теоріи, на каждаго человка слдуетъ смотрть какъ на негодяя, эксплуататора, мошенника, который только ищетъ случая, чтобы залзть въ чужой карманъ. Они знать не хотятъ новой юридической теоріи, провозглашающей противоположный принципъ и считающей всякаго честнымъ, пока не будетъ доказана его безчестность. Старымъ русскимъ судопроизводствомъ они были недовольны потому, что недоказаннаго преступника оно оставляло въ подозрніи. Вотъ будетъ рай, думали они! съ новымъ судомъ всякій подозрительный уйдетъ на каторгу или по меньшей мр, на поселеніе и останутся одни неподозрительные. По увы! новый судъ оказался милостиве стараго и строже въ опредленіи дйствительной виновности обвиняемыхъ. Тогда рутина отвернулась отъ него и стала взводитъ на него всякія клеветы. Ей стало казаться, что судъ и полиція не искореняютъ зло, а напротивъ помогаютъ его развитію, что они не преслдуютъ преступниковъ, а поощряютъ ихъ, что тюремныя улучшенія предприняты для того, чтобы давать премію преступленію и увеличивать число мошенниковъ, разбойниковъ и убійцъ. Люди дошли до совершенной мономаніи отъ неспособности понять собственное положеніе и свершающуюся вокругъ ихъ жизнь. Кто стоитъ по преимуществу во глав противниковъ судебной реформы? Бывшіе помщики изъ лагеря крпостниковъ. Не полагайтесь на ихъ подъ часъ либеральныя фразы. Отмна крпостнаго права для нихъ острый ножъ. Никакой оброкъ по новому положенію не въ состояніи пополнить былыхъ доходныхъ статей. Какой дефицитъ, ничмъ невознаградимый, явился отъ одной невозможности продавать право на замужество! А уменьшеніе доходовъ отъ ограниченія права на крестьянскій трудъ! Пришлось жаться во всемъ, пришлось дорожить всякой копйкой, экономическое землетрясеніе почувствовалось на каждомъ шагу. Понятно, въ какомъ вид должно представляться всякое посягательство на собственность. Прежде тоже самое воровство проходило незамтно и грошами никто не дорожилъ, теперь же каждая копйка на счету и за покраденнымъ кулемъ муки мерещится голодная смерть. Экономическая паника заставила дрожать за свое существованіе и искать спасенія въ уголовной безпощадности и въ юридическомъ эгоизм. Т, кто дорожитъ своими немногими, оставшимися у нихъ грошами и берегутъ свои кубышки какъ зеницу ока, готовы выслать изъ своей мстности нетолько дйствительныхъ воровъ, но и всхъ оборванцевъ и лютой съ взъерошенными волосами. Ну, а каково будетъ житься тмъ мирнымъ гражданамъ, къ которымъ вы отправите всхъ своихъ воровъ? Напримръ, недавно на саратовскомъ очередномъ губернскомъ собраніи обсуждался вопросъ объ удаленіи изъ крестьянскихъ обществъ порочныхъ людей и на расходы высылки и переселеніе было ассигновано 5,000 рубПо теоріи юридическаго эгоизма, саратовское земство, предположившее выселить изъ своей губерніи 361 порочнаго человка, поступаетъ вполн послдовательно. Но предположите, что земство каждой губерніи и восточная и западная Сибирь станутъ держаться тои же теоріи. Для русскихъ порочныхъ людей придется попросить мста или у китайцевъ или открыть на какомъ нибудь океан громадный необитаемый островъ. Любители кары дрожатъ только надъ своими собственными карманами, а о томъ, какъ стало житься крестьянамъ патріархальныхъ отдаленныхъ мстностей, въ которыхъ никто никогда не зналъ ни замковъ, ни задвижекъ, пока не стали ссылать къ нимъ воровъ, имъ нтъ никакого дла. Есть въ Вологодской губерніи маленькій, отдаленный городокъ Никольскъ, въ которомъ на 250 чел. взрослаго населенія приходится по 100 сосланныхъ воровъ. Вопросъ о прав сельскихъ обществъ и земства удалять изъ среды себя порочныхъ людей вовсе не такъ простъ, какъ это кажется съ перваго взгляда. Придерживаясь теоріи юридическаго эгоизма, пенальники недовольны саратовскимъ земствомъ, что изъ 361 порочнаго человка оно удалило только 13. Но предположимъ, что вс 361 ч. были бы удалены, предположимъ, что еще нсколько земствъ удалили бы 4,639 чел. итого 5,000 порочныхъ людей перемнили бы свое географическое положеніе. Что выиграла бы черезъ это Россія? Измнился ли бы хоть на одну единицу ея общій итогъ воровъ? Правда, выславшимъ земствамъ явилась бы выгода, а тмъ которыя приняли бы порочныхъ людей? Вдь это тоже, что игра въ карты. Сто тысячъ проигранныхъ рублей сдлали лишь путешествіе изъ однихъ кармановъ въ другіе, по общій итогъ не измнился ни на полушку. Отдльнымъ личностямъ позволительно забираться въ трущобы всякой умственной узкозоркости и противорчій, но отъ земства слдуетъ ожидать боле широкихъ соображеній и обобщеній.

Но наибольшимъ, невдомымъ до гласнаго суда врагомъ любителей кары явилась новйшая психіатрія. Въ ней они видятъ ршительнаго противника и полную помху правосудію. Въ три года дйствія гласнаго суда было много случаенъ, убдившихъ противниковъ судебной реформы окончательно въ томъ, что наконецъ вс преступники будутъ признаны сумасшедшими и что суды и полицію придется замнять при подобномъ порядк желтыми домами. Что станется съ честными людьми, когда всхъ воровъ и разбойниковъ вмсто опозориванія на эшафот и заключенія въ тюрьму или ссылки въ Сибирь запрутъ въ лечебницы или, еще хуже, оправдаютъ и выпустятъ на свободу? Страшно подумать! Изъ множества обидныхъ фактовъ, породившихъ подобную боязнь, разскажу одинъ, новый. 19 то февраля ныншняго года, приговоромъ присяжныхъ, посл двухдневнаго засданія, оправданъ въ Харьков отцеубійца, признанный невмняемымъ, какъ безумный отъ рожденія. Вдь признанъ безумнымъ экспертами, а невмняемымъ — присяжными! О чемъ повидимому хлопочутъ любители энергическихъ мръ? Зачмъ его посадятъ въ сумасшедшій домъ, а не сошлютъ на каторгу, вотъ что имъ обидно.

Обвинительная власть въ виду важности преступленія и показанія мстнаго узднаго врача, что обвиняемый идіотъ, подняла вопросъ о состояніи его умственныхъ способностей. По испытаніи его въ окружномъ суд, идіотомъ онъ не былъ признанъ. Поручили врачу Гаксну произвести изслдованіе въ тюрьм. Гакснъ велъ журналъ своихъ разговоровъ съ обвиняемымъ, прочитанный на судебномъ слдствіи. Изъ журнала оказывалось, что убійца типъ сельскаго жителя среднихъ умственныхъ способностей. Мннія экспертовъ на суд раздлились. Тюремный врачъ и экспертъ Севастьяновъ признавали въ подсудимомъ человка въ здравомъ ум. Профессоръ Ламбль, на основаніи научныхъ сравненій и изслдованій, призналъ обвиняемаго идіотомъ. Профессоръ Питра, основываясь на нкоторыхъ фактахъ изъ жизни подсудимаго, нашелъ въ немъ слабоуміе. Товарищъ прокурора Кони отнесся критически къ мнніямъ экспертовъ и пришелъ къ тому заключенію, что если подсудимый и страдалъ умственнымъ разстройствомъ, то той его формой, которая извстна подъ названіемъ ‘притворнаго умопомшательства’, и потому полагалъ, что залъ огласится строгимъ, но безпристрастнымъ ‘виновенъ’. Защитникъ, ссылаясь на смыслъ судебныхъ уставовъ и на другія обстоятельства, придавалъ показаніямъ экспертовъ значеніе свидтельскихъ показаній и признавалъ ихъ полную безапеляціонность. Присяжные сказали ‘невиненъ’.

Любителей кары возмущаетъ подобное ршеніе. Но больше всего возмущаетъ ихъ то, что защитникъ, приватъ-доцентъ, даетъ показаніямъ экспертовъ силу безусловной доказательности. ‘Мы удивляемся, говоритъ публичный мужчина, что такое мнніе высказалъ человкъ, которому вврено воспитаніе цлыхъ поколній молодыхъ юристовъ’. А мы, можно отвтить на это харьковскому публицисту, уже давно перестали удивляться всякимъ инсинуаціямъ, да думаемъ, что на нихъ перестали обращать вниманіе и т, до свденія кого разсчитываютъ ихъ доводить.

Не такъ слдовало защищать убійцу, говорятъ наши криминалисты временъ Домостроя. ‘Положеніе преступника по отношенію къ отцу было крайне неблагопріятно — говоритъ харьковскій публицистъ въ проэктируемой имъ собственной защитительной рчи.— Отца нтъ: вс заботы на старшемъ сын, молодой несложившсйся спин приходится выносить всю тяжесть семейныхъ заботъ: враждебная причина отецъ. Случись бдствіе, конечно большею частію матеріальное, кто причина?— Отецъ, онъ отнялъ руки отъ семьи. Едва устанавливающееся счастье (подсудимый хотлъ жениться) рушится, кто причиной?— Отецъ, про него ходитъ худая слава и она же на всхъ падаетъ. Отецъ воротился: онъ вноситъ раздоръ, огорченіе: онъ колотитъ сына, какъ это случилось въ день преступленія, по какому праву? за что? Кровныя узы, слабыя сами по себ, безъ личныхъ благопріятныхъ отношеній рушатся, является на сцену семейная драма, побужденіемъ для которой — затаенная месть. ‘Се такій батъко, то его и убитъ не грихъ’, говоритъ подсудимый въ день совершенія преступленія… Кто виноватъ?— Отецъ. ‘Полагаемъ, прибавляетъ публицистъ, что здсь для защиты громадное было бы поле относительно смягченія участи подсудимаго.’

Еще бы! Но только для возможности построенія подобной рчи требовалось бы, чтобы не явились сомннія въ умственныхъ способностяхъ убійцы. А когда сама обвинительная власть возбудила вопросъ объ идіотизм, то понятно, что аргументировать защиту, взваливаніемъ всей вини на отца было бы совершенно и нелогично и односторонне. Но у криминалистовъ другой умыселъ. Имъ нужно одно, чтобы психіатрія не играла никакой роли на суд и чтобы невмняемыми признавались лишь т сумасшедшіе, которыхъ неизбжно держать на цпи. Психіатрія! разв это наука? Гризнигеръ! разв это знаніе? ‘Да наконецъ что такое психіатрія, восклицаетъ публицистъ, недовольный оправданіемъ идіота, и даже въ изложеніи авторитета Гризингера?— Куча фактовъ, еще боле аналогій, боле или мене остроумныхъ, нсколько общихъ выводовъ и опредленій, боле или мене смлыхъ…’ Ну а что такое криминалистика? спросимъ мы харьковскаго публициста… Что касается до этого вопроса, то криминалисты знаютъ очень хорошо свою науку: лучше наказать для острастки негодяевъ десять сомнительно виновныхъ, чмъ простить одного дйствительно виновнаго. Психіатрія, по ихъ мннію, только ловушка, которой пользуется ловкій адвокатъ для уловленія присяжныхъ. Главнйшая ея непригодность, какъ и въ цитируемомъ факт, заключается въ томъ, что уловленные присяжные говорятъ ‘невиненъ’, тогда какъ безъ психіатріи, они сказали бы ‘виновенъ, но заслуживаетъ снисхожденія’ и обвиненный отправился бы на каторгу вмсто 12 на 8 лтъ, а все-таки бы отправился. Теперь же его посадятъ въ сумасшедшій домъ. Но если вопросъ въ томъ, чтобы обезопасить общество, то не все равно куда отправятъ преступника — въ сумасшедшій домъ или на каторгу? По мннію криминалистовъ не все равно, ибо въ первомъ случа правосудіе не удовлетворено, виновнаго не постигла кара, а всему причина психіатрія. Жили мы тысячу лтъ, не зная никакой психіатріи, карали и казнили на право и на лво, и никто никогда не сомнвался въ непогршимости нашего правосудія, а когда явился гласный судъ, зашла къ намъ какая-то психіатрія и на основаніи ея стали признавать невиновными даже отцеубійцъ. Ну какже не скорбть за попранную правду и нравственность! Криминалисты исходятъ изъ того безошибочнаго, по ихъ мннію, соображенія, что психіатрія — куча неприведенныхъ въ порядокъ фактовъ и аналогій, неимющихъ твердой точки опоры. Что же касается до приговоровъ и мнній криминалистовъ, то безошибочность ихъ умозаключеній основывается на непогршимости ихъ собственнаго здраваго смысла. Но что такое здравый смыслъ, какъ не способность врнаго вывода изъ данныхъ фактовъ? Если криминалисты расходятся съ заключеніемъ суда присяжныхъ, который сдлалъ свой выводъ о невмняемости на основаніи всхъ представляемыхъ ему фактовъ, а въ томъ числ и психіатрическихъ, то ясно, что здравый смыслъ не на сторон криминалистовъ, иначе они не впадали бы въ противорчіе съ судомъ. Ясно, что криминалисты судятъ не на основаніи всхъ наличныхъ фактовъ, а только нкоторыхъ и что кром того имъ мшаютъ еще предвзятыя соображенія, вовсе не юридическаго свойства. Ихъ принципъ — безпощадная, неумолимая кара, радикальное истребленіе всякаго зла исключительно карательными средствами. Криминалисты — это инквизиторы новаго времени, послдніе могикане моисеевскаго око за око, зубъ за зубъ. Жизнь стираетъ ихъ понемногу, правда, но ихъ все еще легіонъ и обходить ихъ презрительнымъ молчаніемъ невозможно.

II.

Взглядъ гуманистовъ много шире, они все-таки наблюдали человческую натуру, они хотли заглянуть въ душу преступника, тогда какъ криминалисты души въ преступник не признаютъ.

Если криминалисты подмтили врно слабую сторону юридическаго сантиментализма и придумали свой ядовитый анекдотъ о наказаніи неисправимыхъ преступниковъ лишеніемъ пирожнаго, то это не больше какъ остроумный отвтъ на обиду, нанесенную имъ ране сантименталистами.

Первая искра гуманности заброшена въ наши старыя юридическія трущобы ‘Записками изъ мертваго дома’ г. Достоевскаго, онъ внесъ въ юридическую жизнь нашего образованнаго общества новое начало. Онъ первый заставилъ образованныхъ задуматься надъ тмъ, надъ чмъ они прежде никогда не задумывались, потому что ничего подобнаго не слыхивали и не подозрвали. Онъ же первый живымъ портретомъ маіора создалъ превосходнйшій типъ карателя.

Этотъ маіоръ былъ какое-то фатальное существо для арестантовъ, онъ довелъ ихъ до того, что они его трепетали. Былъ онъ до безумія строгъ, ‘бросался на людей’, какъ говорили каторжные. Всего боле страшились они въ немъ его проницательнаго, рысьяго взгляда, отъ котораго нельзя было ничего утаить. Онъ видлъ какъ-то не глядя. Входя въ острогъ, онъ уже зналъ, что длается на другомъ конц его. Арестанты звали его восьмиглазымъ. Его система, говоритъ г. Достоевскій, была ложная. Онъ только озлоблялъ, уже озлобленныхъ людей, своими бшеными, злыми поступками и еслибъ не было надъ нимъ коменданта, человка благороднаго и разсудительнаго, умрявшаго иногда его дикія выходки, то онъ надлалъ бы большихъ бдъ своимъ управленіемъ. Страшный былъ это человкъ, именно потому, что такой человкъ былъ начальникомъ почти неограниченнымъ надъ двумя стами душъ. Самъ по себ онъ былъ только безпорядочный и злой человкъ, больше ничего. На арестантовъ онъ смотрлъ какъ на своихъ естественныхъ враговъ, и это была первая и главная его ошибка. Онъ дйствительно имлъ нкоторыя способности, но все даже и хорошее представлялось въ немъ въ какомъ-то исковерканномъ вид. Невоздержный, злой, онъ врывался въ острогъ, даже иногда но ночамъ, и если замчалъ, что арестантъ спитъ на лвомъ боку или навзничь, то на утро его наказывалъ: ‘спи, дескать, на правомъ боку, какъ я приказалъ’. Въ острог его боялись и ненавидли, какъ чумы. Лицо у него было багровое, злобное. Вс знали, что онъ былъ вполн въ рукахъ своего деньщика, едьки. Любилъ же онъ больше всего своего пуделя Трезорку и чуть съ ума не сошелъ съ горя, когда Трезорка заболлъ. Говорятъ, что онъ рыдалъ надъ нимъ, какъ надъ роднымъ сыномъ.

Такому человку, какъ плацъ-маіоръ, говоритъ дальніе г. Достоевскій по поводу острожнаго театра, надо было вдь кого нибудь придавить, что побудь отнять, кого нибудь лишить права, однимъ словомъ — гд нибудь произвести распорядокъ. Въ этомъ отношеніи онъ былъ извстенъ въ цломъ город. Какое ему дло, что именно отъ этихъ стсненій въ острог могли выйти шалости! На шалости есть наказанія, а съ мошенниками арестантами — строгость и безпрерывное и буквальное исполненіе закона — вотъ и все, что требуется!.. Разъ привели въ крпость партію политическихъ преступниковъ. Въ дорог отъ Усть-Каменогорска до крпости ихъ не брили и они обросли бородами, такъ что когда ихъ прямо провели къ плацъ-маіору, то онъ пришелъ въ бшеное негодованіе на такое нарушеніе субординаціи, въ чемъ впрочемъ они вовсе не были виноваты. Въ какомъ они вид, заревлъ онъ:— это бродяги, разбойники!— Ж — ховскій, тогда еще плохо понимавшій по-русски и подумавшій, что ихъ спрашиваютъ: кто они такіе? бродяги или разбойники? отвчалъ: мы не бродяги, а политическіе преступники.— Ка-а-къ, ты грубить? грубить! заревлъ маіоръ:— въ кордегардію! сто розогъ, сейчасъ же, сію же минуту!— Старика наказали. Онъ легъ подъ розги безпрекословно, закусилъ себ зубами руку и вытерплъ наказаніе безъ малйшаго крика или стона, пошевелясь. Съ блднымъ лицомъ и съ дрожащими, блдными губами прошелъ наказанный, почтенный старикъ между собравшихся на двор каторжныхъ, уже узнавшихъ, что наказываютъ дворянина, вошелъ въ казарму прямо къ своему мсту и, ни слова не говоря, сталъ на колни и началъ молиться Богу. Каторжные были поражены и даже растроганы.

Можно ли придумать лучшій типъ начальника, чмъ этотъ живой портретъ живого человка? Могутъ быть конечно варіанты, обусловливаемые временемъ, т. е. измненіемъ понятій общества и личнымъ характеромъ человка, но сущность остается неизмнной. Двадцать лтъ спустя, посл описываемаго г. Достоевскимъ времени, мы встрчаемъ дублеты маіора, лишь въ новомъ, исправленномъ изданіи. И ныншній криминалиста убжденъ глубоко, какъ омскій маіоръ Достоевскаго, что на шалости есть наказанія, и что съ мошенниками-арестантами — строгость и безпрерывное, буквальное исполненіе закона — вотъ и все, что требуется. И ныншній криминалистъ думаетъ только о томъ, какъ, бы придавить, что нибудь отнять, кого нибудь лишить права, гд нибудь произвести распорядокъ. Ныншній криминалистъ смотритъ съ сожалніемъ въ невозвратно-минувшее и скорбитъ, что уголовный законъ сталъ мягче, судъ снисходительне, содержаніе арестантовъ лучше и гуманне. Строгость, безпощадность, паническій страхъ вотъ всегдашній и вчный принципъ карателей. Люди деревяннаго чувства, они не злоди лишь по благопріятнымъ обстоятельствамъ жизни. Вотъ начало ихъ ненужной и безцльной жестокости. Нынче конечно изъ нихъ немыслимы такія личности, какъ маіоръ или поручикъ жеребятеиковъ, любившій до страсти бить и наказывать палками, бывшій чмъ-то въ род утонченнйшаго гастронома въ инквизиторскомъ дл. Но въ предлахъ ныншней возможности жестокосердія они не длаютъ ни малйшей уступки человчному чувству и будутъ тянуть изъ всхъ силъ къ старин, къ ненужному, безцльному мучительству. Они прежде всего формалисты и меньше всего психологи. Но и формализмъ ихъ лишь односторонній и ограниченный, вслдствіе полнйшаго невденія человческой природы, вслдствіе полнйшаго отсутствія наблюдательности, вслдствіе полнйшаго незнанія условій и исторіи соціальнаго быта человчества.

Для криминалистовъ каждый преступникъ есть какое-то исчадіе человчества, нчто окончательно испорченное, непохожее нисколько на другихъ людей и лично враждебное всему остальному, насидвшему на скамь осужденныхъ.

Г. Достоевскому и его послдователямъ, юридическимъ сантименталистамъ, принадлежитъ заслуга перваго проведенія боле гуманнаго взгляда на людей осужденныхъ закономъ и на т жестокія нравственныя страданія, которымъ подвергаетъ ихъ наказаніе.

Авторъ ‘Мертваго дома’ разсказываетъ объ одномъ старик раскольник, котораго арестанты называли ддушкой и никогда не обижали. Старикъ, несмотря на видимую твердость, съ которой онъ переживалъ свою каторгу, таилъ въ душ глубокую, неизлечимую грусть, которую онъ старался скрывать отъ всхъ. Однажды, часу въ третьемъ ночи, старикъ сидя на печи молился по своей рукописной книг и плакалъ: ‘Господи, не оставь меня! Господи, укрпи меня! Дтушки мои милые, дтушки мои милые, никогда-то вамъ не свидться!’ говорилъ старикъ. Криминалисты никогда не подозрвали возможности подобныхъ фактовъ.

Конечно на этого старика слдуетъ смотрть, какъ на исключеніе. Онъ очевидно не злодй. Но вотъ другой фактъ. Умиралъ въ острожной больниц молодой арестантъ изъ ‘особаго отдленія’. Умеръ онъ не въ памяти и тяжело. Долго отходилъ онъ — нсколько часовъ. Еще съ утра глаза его уже начинали не узнавать подходившихъ къ нему. Его хотли облегчить, видли что ему очень тяжело, дышалъ онъ трудно, глубоко, съ хрипніемъ, грудь его высоко подымалась, точно ему воздуха было мало. Онъ сбилъ съ себя одяло, всю одежду, и наконецъ началъ срывать съ себя рубашку: даже и та казалась ему тяжелою. Ему помогли и сняли съ него рубашку. За всмъ этимъ ухаживали арестанты. Страшно было смотрть на это длинное — длинное тло, съ высохшими до кости ногами и руками, съ опавшимъ животомъ, съ поднятою грудью, съ ребрами, отчетливо рисовавшимися точно у скелета. На всемъ тл его остались одинъ только деревянный крестъ съ ладонкой и кандалы. За полчаса до смерти его вс арестанты притихли, стали разговаривать чуть не шепотомъ. Кто ходилъ — стучалъ какъ-то неслышно. Разговаривали межъ собой мало, о вещахъ постороннихъ, изрдка только взглядывали на умиравшаго, который хриплъ все боле и боле. Наконецъ онъ блуждающей, нетвердой рукой пощупалъ на груди ладонку и началъ рвать ее съ себя, точно и та была ему въ тягость, безпокоила, давила его. Сняли и ладонку. Минутъ черезъ десять онъ умеръ… Въ ожиданіи караульныхъ, кто-то изъ арестантовъ тихимъ голосомъ подалъ мысль, что не худо бы закрыть покойнику глаза. Другой внимательно его выслушалъ, молча подошелъ къ мертвецу и закрылъ ему глаза. Увидвъ тутъ же лежавшій крестъ, взялъ его, и молча надлъ на покойника и перекрестился… Наконецъ вошелъ караульный унтеръ-офицеръ, при тесак и каск, за нимъ два сторожа. Онъ подходилъ все боле и боле замедляя шаги, съ недоумніемъ посматривая на затихшихъ и, со всхъ сторонъ, сурово глядвшихъ на него арестантовъ. Подойдя на шагъ къ мертвецу, онъ остановился, какъ вкопанный, точно ороблъ. Совершенно обнаженный, изсохшій трупъ, въ однихъ кандалахъ, поразилъ его и онъ вдругъ отстегнулъ чешую, снялъ каску и широко перекрестился. Тутъ же стоялъ арестантъ Чекуновъ, тоже сдой старикъ. Все время онъ молча и пристально смотрлъ въ лицо унтеръ-офицера, прямо въ упоръ и съ какимъ-то страннымъ вниманіемъ вглядывался въ каждое его движеніе. Но глаза ихъ встртились и у Чикунова вдругъ отчего то дрогнула нижняя губа. Онъ какъ-то странно скривилъ ее, оскалилъ зубы и быстро, точно нечаянно, кивнувъ унтеръ-офицеру на мертвеца, проговорилъ: ‘Тоже вдь мать была!’ и отошелъ прочь.

А ухаживанье за наказаннымъ! Встрчали такого обыкновенно съ усиленно-строгимъ выраженіемъ лицъ и съ какою-то даже нсколько натянутою серьезностью. Молча помогали несчастному и ухаживали за нимъ, особенно если онъ не могъ обойтись безъ помощи. Фельдшера уже сами знали, что сдаютъ битаго въ опытныя и искусныя руки. Помощь была обыкновенно въ частой и необходимой перемн смоченной въ холодной вод простыни или рубашки, которою одвали истерзанную спину, особенно если наказанный былъ не въ состояніи наблюдать за собой, да кром того въ ловкомъ выдергиваніи занозъ изъ болячекъ, которыя зачастую оставались въ спин отъ сломавшихся объ нее палокъ. Ухаживавшіе арестанты въ подобныхъ случаяхъ обыкновенно избгали всякаго разговора съ наказаннымъ. Помогши ему въ начал, они какъ будто сами старались потомъ не обращать на него вниманіи, можетъ быть, желая дать ему какъ можно боле покоя и не докучать ему никакими дальнйшими допросами и ‘участіями’. Этой деликатности пожалуй не отыщешь и у образованныхъ криминалистовъ.

А душевное состояніе арестантовъ! Криминалисты всегда считали ихъ безчувственными. Самое тяжелое и грустное время для арестанта длинный зимній вечеръ и ночь. Укладываютъ спать рано. Двери запираютъ. Становится смрадно и душно. Иной не можетъ заснуть, встанетъ и сидитъ часа полтора на нарахъ, склонивъ свою голову, какъ будто о чемъ-то думаетъ. А вотъ гд нибудь въ уголк тоже не спятъ и разговариваютъ съ своихъ коекъ. Одинъ что нибудь начнетъ разсказывать про свою быль, про далекое, про минувшее, про бродяжество, про дтей, про жену, про прежніе порядки. Такъ и чувствуешь уже по одному отдаленному шопоту, что все, о чемъ онъ разсказываетъ, никогда къ нему опять не воротится, а самъ онъ разскащикъ — ломоть отрзанный… По задамъ острожныхъ строеній нкоторые изъ арестантовъ, понелюдиме и помрачне характеромъ, любили ходить въ нерабочее время, закрытые отъ всхъ глазъ, и думать свою думушку. Былъ одинъ ссыльный, у котораго любимымъ занятіемъ, въ свободное время, было считать пали. Ихъ было тысячи полторы и у него они были вс на счету и на примт. Каждая паля означала у него день, каждый день онъ отсчитывала по одной пал и такимъ образомъ, по оставшемуся числу несосчитанныхъ паль, могъ наглядно видть, сколько дней еще остается ему пробыть въ острог до срока работы. Онъ были’ искренно радъ, когда доканчивалъ какую нибудь сторону шестиугольника. Много лтъ приходилось дожидаться, но въ острог было время научиться терпнію. Наконецъ окончились его двадцать лтъ. Были люди, помнившіе, какъ онъ вошелъ въ острогъ въ первый разъ, молодой, беззаботный, подумавшій ни о своемъ преступленіи, ни о своемъ наказаніи. Онъ выходилъ сдымъ старикомъ, съ лицомъ угрюмымъ и грустнымъ. Молча обошелъ онъ вс шесть арестантскихъ казармъ. Входя въ каждую казарму, онъ молился на образа и потомъ, низко въ поясъ, откланивался товарищамъ, прося не поминать его лихомъ… Однажды одного арестанта, прежде зажиточнаго сибирскаго мужика, разъ подъ вечеръ, позвали къ воротамъ. Полгода передъ этимъ получилъ онъ извстіе, что бывшая жена его вышла замужъ и крпко запечалился. Теперь она сама подъхала къ острогу, вызвала его и подала ему подаяніе. Они поговорили минуты дв, оба всплакнули и простились на вки. ‘Я видлъ его, лицо, когда онъ возвращался въ казарму, говоритъ авторъ… Да въ этомъ мст можно было научиться терпнію…’

Въ острог, о которомъ рчь, были убійцы невзначай и убійцы по ремеслу, разбойники и атаманы разбойниковъ. Были просто мазурики и бродяги промышленники. Были и такіе, про которыхъ трудно было ршить: за что бы, кажется, они могли попасть въ острогъ. А между тмъ у всякаго была своя повсть, смутная и тяжелая, какъ угаръ отъ вчерашняго хмля. Вообще о быломъ своемъ они говорили мало, не любили разсказывать и видимо старались не думать о прошедшемъ. Были убійцы до того веселые, до того никогда незадумывающіеся, что можно было биться объ закладъ, что никогда совсть не сказала имъ пики кого упрека. Но были и мрачныя лица, почти всегда молчаливыя. Вообще жизнь свою рдко кто разсказывалъ, да и любопытство было не въ мод, не въ обыча, не принято. Однажды одинъ разбойникъ, хмльной, началъ разсказывать, какъ онъ зарзалъ пяти лтняго мальчика, какъ онъ обманулъ его сначала игрушкой, завелъ куда-то въ пустой сарай, да тамъ и зарзалъ. Вся казарма, до тхъ поръ смявшаяся его шуткамъ, закричала какъ одинъ человкъ и разбойникъ принужденъ былъ замолчать. Вообще весь этотъ народъ за немногими исключеніями неистощимо-веселыхъ людей — былъ народъ угрюмый, завистливый, страшно тщеславный, хвастливый, обидчивый и въ высшей степени формалистъ. Было нсколько истинно-сильныхъ людей, т были просты и не кривлялись. Большинство было развращено, страшно исподлилось и сдлалось преступно, какъ-то нечаянно, по случаю или какъ выражается народъ ‘по несчастію’. Между заключенными не видно было ни малйшаго признака раскаянія и большая часть изъ нихъ считала себя совершенно правыми. Къ тому же каждый уже потерплъ отъ наказанія, и этимъ считалъ себя очищеннымъ и сквитавшимся съ обществомъ.

Сильные люди, какъ и повсюду, составляютъ въ острог рдкое исключеніе. Авторъ ‘Мертваго дома’, упоминаетъ всего о двухъ: Ветров и Орлов. Разъ маіоръ вздумалъ Петрова наказать. Обыкновенно Петровъ молча и ршительно ложился подъ розги, молча терплъ наказаніе и вставалъ посл наказанія, какъ встрепанный, хладнокровно и философски смотря на приключившуюся неудачу. Съ нимъ впрочемъ поступали всегда осторожно. Но на этотъ разъ Петровъ считалъ себя почему-то правымъ. Онъ поблднлъ и тихонько отъ конвоя, усплъ сунуть въ рукавъ острый, англійскій сапожный ножъ. Вся каторга бросилась къ забору и съ замираніемъ сердца смотрла сквозь щели паль. Вс знали, что Петровъ въ этотъ разъ не захочетъ лечь подъ розги и что маіору пришелъ конецъ. Но въ самую ршительную минуту маіоръ слъ на дрожки и ухалъ, поручивъ исполненіе экзекуціи другому офицеру. ‘Самъ Богъ спасъ’, говорили потомъ арестанты. Что же касается до Петрова, онъ преспокойно вытерплъ наказаніе. Нго гнвъ прошелъ съ отъздомъ маіора. Въ другой разъ, еще до каторги, случилось, что полковникъ ударилъ Петрова на ученьи. Вроятно, его и много разъ передъ этимъ били, во въ этотъ разъ онъ не захотлъ снести и закололъ полковника открыто, среди благо дня, передъ развернутымъ фронтомъ. Петровъ былъ дйствительно благоразуменъ и даже покоренъ. Страсти въ немъ таились сильныя, жгучія, но горячіе угли были постоянно посыпаны золою и тлли тихо. Ни тни фанфаронства или тщеславія не замчалось въ немъ. Онъ ссорился рдко, за то и ни съ кмъ особенно не былъ друженъ. Разъ впрочемъ онъ серьезно разсердился. Ему что-то не давали, какую-то вещь, чмъ то обдлили его. Спорилъ съ нимъ арестантъ силачъ, высокаго роста, злой, задора, насмшникъ и далеко не трусъ, Василіи Антоновъ, изъ гражданскаго разряда. Они уже долго кричали и можно было думать, что дло кончится много-много что простыми колотушками, потому что Петровъ, хоть и очень рдко, по иногда даже боролся и ругался, какъ самый послдній изъ каторжныхъ. Но въ этотъ разъ случилось не то: Петровъ вдругъ поблднлъ, губы его затряслись и посни ли, дышать сталъ онъ трудно. Онъ всталъ съ мста и медленно, очень медленно, своими неслышными босыми шагами подошелъ къ Антонову. Вдругъ, сразу во всей шумной и крикливой казарм вс затихли, муху было бы слышно. Вс ждали что будетъ. Антоновъ вскочилъ ему на встрчу: на немъ лица не было… Но дло кончилось ничмъ. Не усплъ еще Петровъ дойти до Антонова, какъ тотъ молча и поскоре выкинулъ спорную вещь… Черезъ четверть часа Петровъ попрежнему слонялся по острогу, съ видомъ совершеннаго бездлья и какъ будто искалъ, не заговорятъ ли гд-нибудь о чемъ нибудь полюбопытне, чтобы приткнуть туда и свой носъ и послушать. Надъ такими людьми, какъ Петровъ, разсудокъ властвуетъ только до тхъ поръ, покамстъ они чего не захотятъ. Тутъ ужь на всей земл нтъ препятствія ихъ желанію. Эти люди такъ и родятся объ одной иде, всю жизнь безсознательно двигающей ихъ туда и сюда, такъ они и мечутся всю жизнь, пока не найдутъ себ дла вполн по желанію, тутъ ужь имъ и голова ни почемъ. Петрова иногда и скли, когда онъ попадался съ виномъ. Но онъ и подъ розги ложился какъ будто съ собственнаго согласія, т. е. какъ будто сознавалъ, что за дло, въ противномъ случа ни за что бы не легъ, хоть убей.

О другомъ титан авторъ ‘Мертваго дома’ разсказываетъ слдующее: въ одинъ лтній день распространился въ арестантскихъ палатахъ слухъ, что вечеромъ будутъ наказывать знаменитаго разбойника, Орлова, изъ бглыхъ солдатъ и посл наказанія проведутъ въ палаты. Вольные арестанты, въ ожиданіи Орлова утверждали, что накажутъ его жестоко. Вс. были въ нкоторомъ волненіи и признаюсь, говоритъ авторъ, я тоже ожидалъ появленія знаменитаго разбойника съ крайнимъ любопытствомъ. Давно уже я слышалъ о немъ чудеса. Это былъ злоди, какихъ мало, рзавшій хладнокровно стариковъ и дтей,— человкъ съ страшной силой воли и съ гордымъ сознаніемъ своей силы. Онъ повинился во многихъ убійствахъ и былъ приговоренъ къ наказанію палками, сквозь строй. Провели его уже вечеромъ. Орловъ былъ почти безъ чувствъ, страшно блдный, съ густыми, всклокоченными, черными какъ смоль волосами. Спина его вспухла и была кроваво сипя то цвта. Всю ночь ухаживали за нимъ арестанты, перемняли ему воду, переворачивали его съ боку на бокъ, давали лекарство, точно они ухаживали за кровнымъ роднымъ, за какимъ нибудь своимъ благодтелемъ. На другой же день онъ очнулся вполн и прошелся два раза по палат. Орловъ быстро поправлялся. Очевидно, внутренняя душевная его энергія сильно помогала натур. Дйствительно это былъ человкъ не совсмъ обыкновенный. Положительно могу сказать, что никогда въ жизни я не встрчалъ боле сильнаго, боле желзнаго характеромъ человка, какъ онъ. Это была на яву полная побда надъ плотію. Видно было, что этотъ человкъ могъ повелвать собою безгранично, презиралъ всякія муки и наказанія и не боялся ничего на свт. Въ немъ мы видли одну безконечную энергію, жажду дятельности, жажду мщенія, жажду достичь предположенной цли. Между прочимъ, говоритъ авторъ, я пораженъ былъ его страннымъ высокомріемъ. Онъ на все смотрлъ какъ-то до невроятности свысока, по вовсе не усиливаясь подняться на ходули, а такъ какъ то натурально. Я думаю, что не было существа въ мір, которое бы могло подйствовать на него однимъ авторитетомъ. На все онъ смотрлъ какъ-то неожиданно спокойно, какъ будто не было ничего на свт, чтобы могло удивить его. И хотя онъ вполн понималъ, что другіе арестанты смотрятъ на него уважительно, по нисколько не рисовался передъ ними. На вопросы мои онъ прямо отвчалъ мн, что ждетъ выздоровленія, чтобы поскоре выходить остальное наказаніе, и что онъ боялся сначала, передъ наказаніемъ, что не перенесетъ его. Но теперь, прибавилъ онъ, дло кончено. Выхожу остальное число ударовъ (онъ выходилъ только половину) и тотчасъ же отправятъ съ партіей въ Нерчинскъ, и я-то съ дороги бгу! Непремнно бгу! Вотъ только-бы скоре спина зажила! И вс эти пять дней онъ съ жадностію ждалъ, когда можно будетъ проситься на выписку. Въ ожиданіи же онъ былъ иногда очень смшливъ и веселъ. Я, говоритъ г. Достоевскій, пробовалъ съ нимъ заговаривать объ его похожденіяхъ. Онъ немного хмурился при этихъ распросахъ, но отвчалъ всегда откровенно. Когда же понялъ, что я добираюсь до его совсти и добиваюсь въ немъ Хоть какого нибудь раскаянія, то взглянулъ на меня до того презрительно и высокомрно, какъ будто я вдругъ сталъ въ его глазахъ какимъ-то маленькимъ, глупенькимъ мальчикомъ, съ которымъ нельзя и разсуждать какъ съ большимъ. Даже, что-то въ род жалости ко мн изобразилось на лиц его. Наконецъ онъ выписался, еще съ несовсмъ поджившей спиной. На завтра-же его вывели ко вторичному наказанію. Но — черезъ два дня посл выписки изъ гошпиталя онъ умеръ въ томъ же гошпитал, на прежней же копк, не выдержавъ второй половины.

Вотъ тотъ новый міръ, въ который ввелъ г. Достоевскій русскаго образованнаго человка. Прежде только простые люди знали, что въ (Мертвомъ дом’ живутъ несчастные, теперь же это узнали и не простые. Авторъ ‘Мертваго дома’ кажется тоже не подозрвалъ этого, пока не пришлось ему самому сдлаться ‘несчастнымъ’. Новый міръ, въ который онъ попалъ, совершенно сбилъ его понятія. И т же люди, да не т. Все тамъ что-то иное, все тамъ не такъ, какъ у другихъ ‘кто можетъ сказать, что выслдилъ глубину этихъ погибшихъ сердецъ и прочелъ въ нихъ сокровенное отъ всего свта’? спрашиваетъ авторъ. ‘Да, отвчаетъ онъ самъ на свой вопросъ, преступленіе, кажется, не можетъ быть осмыслено съ данныхъ, готовыхъ точекъ зрнія и философія его нсколько потрудне, чмъ полагаютъ’. Но разв это отвтъ на вопросъ? Разв философія открыта? Намъ нарисовали страдающихъ, искалеченныхъ нравственно и физически людей, намъ изобразили вншнюю сторону новаго міра, намъ дали врную фотографическую копію его настоящаго момента, но въ преступную душу насъ не ввели, намъ не дали исторіи преступленія, исторіи нравственнаго паденія человка. Но нельзя сказать, чтобы вопросъ этотъ не представлялся автору ‘Мертваго дома’. Онъ задумывался надъ нимъ, онъ пытался даже разршать его, по задача была слишкомъ трудна и кром смутныхъ намековъ на какую-то злосчастную судьбу, наталкивающую какъ бы человка на преступленіе, мы не находимъ у автора, ничего опредленнаго. Онъ только ставитъ вопросы, но не даетъ на нихъ никакихъ отвтовъ. ‘И сколько въ этихъ стнахъ погребено напрасно молодости, сколько великихъ силъ погибло здсь даромъ! говоритъ авторъ въ конц книги. Вдь надо ужь все сказать: вдь этотъ народъ необыкновенный былъ народъ. Вдь это, можетъ быть, и есть самый даровитый, самый сильный народъ изъ всего народа нашего. Но погибли даромъ могучія силы, погибли ненормально, незаконно, безвозвратно. А кто виноватъ? То-то кто виноватъ’? Этимъ безотвтнымъ вопросомъ г. Достоевскій кончаетъ ‘записки’.

— Прошу у читателя извиненія въ маленькомъ отступленіи. Противъ этого мста въ томъ экземпляр, которымъ я пользуюсь, какой-то криминалистъ-читатель написалъ краснымъ карандашемъ: ‘Такъ и стоитъ — подломъ’! Ну что вы подлаете съ такими неисправимыми людьми! Пониже еще требуютъ внезапнаго нравственнаго перерожденія людей, которые съ перваго года своей жизни идутъ по пути разврата и преступленія, а сами, прочитавъ до конца захватывающую за душу книгу г. Достоевскаго, остаются такимъ же неуязвимымъ деревомъ, какъ были! Истинные инквизиторы. Нтъ, господа, съ такими ограниченными способностями не вамъ разршать уголовные вопросы.

‘Записки изъ мертваго дома’ обращаются только къ чувству и вполн достигаютъ своей цли. Они написаны человкомъ даровитымъ, лично выстрадавшимъ все то, что онъ говоритъ, написаны просто, безъ фразъ, искренно, прямо изъ сердца. Понятно, какое впечатлніе они должны были произвести на всхъ порядочныхъ людей.

Но когда авторъ переживалъ свои вопросы и усиливался заглянуть въ преступную человческую душу, Кетле, конечно, былъ ему неизвстенъ. Оттого только и явилось безотвтное ‘кто виноватъ’?

Примръ г. Достоевскаго вызвалъ цлый рядъ подражателей. Тутъ были и личныя воспоминанія другихъ подобныхъ же страдальцевъ, тутъ были и записки разныхъ слдователей и даже предсдателей уголовныхъ палатъ. Но нельзя сказать, чтобы фаланга всхъ этихъ подражателей подвинула поставленный вопросъ хотя на волосокъ. ‘Кто виноватъ’? осталось по прежнему вопросомъ и по прежнему авторы обращались лишь къ чувству читателя, не дйствуя нисколько на его убжденіе, не возбуждая въ немъ никакихъ точныхъ представленій, не открывая ему невдомаго міра, о которомъ брались толковать. Насъ по прежнему старались вразумить, что такъ называемые ‘несчастные’, такіе же люди, какъ и вс остальные, но только люди страдающіе, выскочившіе изъ колеи, изъ мрки. Гуманность г. Достоевскаго превратилась у его послдователей въ настоящій юридическій сантиментализмъ и нтъ ничего удивительнаго, что слабонервнымъ людямъ пришла наконецъ курьезная мысль наказывать убійцъ лишеніемъ пирожнаго. Переносить вопросъ на эту почву, значитъ длать себя только посмшищемь, проигрывать свое дло безъ боя, признавать торжество криминалистовъ.

Впрочемъ г. Максимовъ своей статьей ‘народныя преступленія и несчастія’ пытался поставить вопросъ дальше тхъ рамокъ, въ которыя ставила его наша беллетристика. Онъ старается осмыслить и объяснить народное воззрніе на причины преступленіи и уже исходитъ твердо изъ выработаннаго уголовной статистикой положенія о безусловномъ вліяніи на происхожденіе преступленій соціально-экономическихъ условій. ‘Одинъ прагъ, говоритъ г. Максимовъ, и именно тотъ, который уметъ надвать на людскія плечи суму и зовется голодомъ — умлъ достаточно ясно заявить себя не только въ предшествовавшіе вка народной жизни, но и въ наши времена съ тми же самыми подробностями, какія занесены въ древнія лтописи. Другого врага, также наталкивающаго на несчастія и также запирающаго въ тюрьмы, народъ не усплъ распознать въ лицо и дать ему опредленное и характерное имя: видитъ онъ въ немъ какого-то злого духа, котораго называетъ и судьбою и несчастіемъ: судьбою — отъ которой не уйдешь и не отчураешься, несчастіемъ — котораго не обойдешь и не объдешь’. Желая разъяснить это народное толкованіе, г. Максимовъ говоритъ, что втеченіе своей работы онъ будетъ имть случаи не одинъ десятокъ разъ объяснить, насколько народная ‘судьба’ осуществима въ прирожденныхъ физіологическихъ и физическихъ свойствахъ природы человка и насколько то, что народъ признаетъ и называетъ ‘несчастіемъ’, есть не что иное, какъ экономическія условія нашего народнаго быта и нашей родины.

Вопросъ г. Максимовымъ поставленъ совершенно врно, но тмъ не мене, общанія своего авторъ не сдержалъ, по крайней мр, въ первыхъ двухъ частяхъ, гд именно боле чмъ гд либо представлялся случай не одинъ десятокъ разъ объяснить народную ‘судьбу’. Напротивъ того, авторъ на первой же страниц впалъ въ противорчіе. Онъ говоритъ, что въ нкоторыхъ случаяхъ, исканіе причинъ преступленій увело народъ въ противорчія и увлекло въ среду понятій неопредленныхъ, какова, между прочимъ, сила вліянія на волю человка наслдственности. Но если авторъ хочетъ самъ говорить о вліяніи прирожденныхъ физіологическихъ свойствъ, то какъ же онъ отрицаетъ вліяніе наслдственности? Что такое вырожденіе и улучшеніе породы, какъ не наслдственность? Посл теоріи Дарвина и современныхъ психіатрическихъ наблюденій, наслдственность и органическія, индивидуальныя условія въ вопросахъ подобнаго рода должны бытъ признаны коренной причиной человческаго поведенія. Натура человка есть основная двигающая сила, соціально-экономическія же условія только ‘направляющія’, какъ говорится въ механик. Локомотивъ долженъ идти по рельсамъ и обыкновенно идетъ по нимъ, но если онъ соскочилъ съ рельсовъ и если рядомъ съ полотномъ дороги оврагъ — онъ можетъ свалиться въ оврагъ, а если пропасть, то при данныхъ условіяхъ улетитъ и въ пропасть. Другая непослдовательность, кидающая сразу тнь на изслдованіе г. Максимова, заключается въ какой-то злой вол, на которую онъ указываетъ нсколько разъ, не объясняя, что онъ понимаетъ подъ нею — злую ли волю криминалистовъ или волю новйшей психологіи. Изъ той же причины вытекаетъ и насмшливое отношеніе автора къ френологіи. Конечно френологія головныхъ шишекъ и бугорковъ проиграла свое дло еще съ самаго появленія своего, значитъ и трунить надъ ней, спустя почти полстолтія, нтъ заслуживающихъ вниманія причинъ, но френологія, создавшая методъ наблюденія надъ человческими способностями и побужденіями, эта френологія неизбжно необходима каждому, кто приступаетъ къ изслдованію вопроса о преступленіяхъ. Оттого, что г. Максимовъ, не смотря на свое общаніе, ни разу не сталъ на физіологическую и психологическую точку зрнія, его характеристики преступниковъ вышли чрезвычайно блдны и до преступной души онъ не добрался ни разу. Г. Достоевскій стоитъ въ этомъ отношеніи неизмримо выше, хотя тоже не поражаетъ глубиною воззрнія, г. Максимовъ же посл автора ‘Мертваго дома’ не сказалъ ничего новаго.

Возьмемъ хотя Коренева, которому г. Максимовъ посвящаетъ порядочное число страницъ. Кореневъ сдлался бродягой и убійцей совершенно случайно. Игралъ онъ еще ребенкомъ въ лапту съ ребятишками и, поссорившись съ однимъ мальчикомъ, такъ свиснулъ его лаптой, что тотъ упалъ какъ снопъ и захраплъ. Ребятишки вс въ брызги, кто куда. Кореневъ струсилъ и бжалъ не домой, гд боялся своего сердитаго и пьянаго отца, а въ лсъ. Въ лсу онъ присталъ къ ватаг странствующихъ нищихъ, которые пригласили его къ себ въ поводари, потомъ бросилъ ихъ, случайно натолкнулся на бглыхъ-каторжныхъ, потомъ съ ними и наткнулся на облаву. ‘Тутъ либо сквозь землю провались, либо ползай на стну. Мы и кинулись на людей, разсказывалъ Кореневъ. Стали мы отбиваться, однако, не отбились. Взяли. Сказали намъ, что кто съ ружьемъ былъ, тотъ парня убилъ. За убійство Коренева приговорили къ каторжной работ. Ну и пошелъ человкъ во вс тяжкія. На Кар подступила такая тоска, что вс стали казаться ему чертями и зле всхъ черти-начальники. Кореневъ бжалъ. Выскочивъ разъ изъ колеи Кореневъ пошелъ уже колобродить, малый былъ онъ смтливый, характера сильнаго и ршительнаго, ясно, что онъ долженъ былъ длать и дла, крупныя. Начальство смотрло на Корелева, какъ на чудовище, какъ на феноменъ изъ ряду вонъ, какъ на злодя, которому хороша одна только петля и, на крайній случай,— ружейная пуля. Тоже самое думалъ и авторъ ‘Мертваго дома’. ‘Я видлъ разъ, говоритъ г. Достоевскій, въ Тобольск, одну знаменитость, одного бывшаго атамана разбойниковъ. То былъ дикій зврь вполн, и вы, стоя возл него и еще не зная его имени, уже инстинктивно предчувствовали, что подл васъ находится страшное существо. Въ немъ ужасало духовное отупніе. Плоть до того брала верхъ надъ всми его душевными свойствами, что вы съ перваго взгляда по лицу его видли, что тутъ осталась только одна дикая жажда тлесныхъ наслажденій, сладострастія, плотоугодія’. По видно такихъ людей съ перваго взгляда не раскусишь. Да и еще бы не быть звремъ, когда Кореневъ сидлъ только на цпи, а сидлъ онъ на ней пять лтъ.

Разсказъ Максимова обнаруживаетъ въ Коренев и другія черты. Это былъ смышленый, наблюдательный человкъ, знавшій хорошо свое дло, такъ сказать спеціалистъ бродяжества, сложившій изъ личнаго опыта цлую теорію или программу бродяжескаго поведенія. Это былъ умъ холодный, спокойный, критическій. Существуетъ, напримръ, поврье, что если къ убитому подойдетъ убійца, то изъ трупа начинаетъ сочиться кровь. Кореневу недостаточно этого народнаго толка, въ немъ нтъ вры въ авторитетъ, по его спеціальности ему необходимо проврить народный толкъ, чтобы знать какъ себя держать въ подобныхъ случаяхъ. ‘Однажды, разсказывалъ Кореневъ, я нарочно для этого убилъ жида въ Каниск, и черезъ полчаса былъ тутъ, подл. Жиды собрались вс. Гвалтъ жиды сдлали на цлый городъ. Я съ ними по бедрамъ хлопалъ и головой качалъ, совты давалъ, какъ ловить убійцу, на убитаго смотрлъ, какъ на свою ладонь: кропи не показалось’.

Коренева, напримръ, укоряютъ, зачмъ онъ убиваетъ: ‘ну возьми шубу, возьми деньги, возьми кулечекъ съ състными припасами’, а Кореневъ въ отвтъ высказываетъ свою теорію, свой принципъ, выработанный имъ практикой жизни. ‘Вы вдь не дадите, отвчаетъ онъ, стрлять, поди, станете. Начнете прилаживаться, чтобы забить меня до смерти. Я вдь и у меня душа таже самая, а къ тому цлымъ рублемъ для меня дороже вашей. Вы свою душу на коняхъ возите, на подушки кладете, я свою гршную душу протащилъ сквозь огонь, межь ножами, вотъ откуда вынесъ ее: изъ самого Нерчинска. Длать мы станемъ оба одно: вы свою душу, я — свою оборонять’. Но зачмъ же убивать ограбленнаго, спрашиваютъ Коренева. ‘Убивая — себя берегу, отвчаетъ онъ.— Опять же голова у меня своя, не покупная. Поршился съ ней — другой головы не покупать, на базарахъ и не продаютъ. Я и самъ сначала также думалъ, за что я ограбленнаго убивать стану? Молодымъ человкомъ былъ я тогда, несмышленымъ, первоукомъ…’ И разсказываетъ затмъ Кореневъ случай, какъ, ограбивъ разъ чиновника, онъ упросилъ товарищей отпустить ограбленнаго. Чиновникъ клялся и божился, что никому не скажетъ и солгалъ. За грабителями выслали облаву, однако не поймали. ‘Ограбилъ кого — слды хорони: кошка тому примра, даетъ, поучаетъ Кореневъ. И не оставляй своего хвоста на дорог, замтай слдъ: ограбленнаго убивай. Не убьешь — языкъ за собой оставишь. По немъ дойдутъ до тебя. Примру не было такого, чтобы ограбленный не мстилъ и по слдамъ звря не натравливалъ. Такой ужь законъ. Я, какъ одинъ разъ отступился, такъ съ той поры другу и недругу заказалъ не щадить ограбленнаго. Такъ вотъ. и всмъ товарищамъ разсказываю, учу ихъ. Что разъ потеряешь, того долго не найдешь. На божбу людямъ не врь и честное ихнее слово они для плутовства себ придумали, чтобы лучше обманывать. Воръ слезливъ, а плутъ богомоленъ, — давно это сказано и я скажу: у бродяги только два клина: поле да лсъ, — больше ему никакихъ нтъ воротъ и ходить нечего’. Страшные принципы, по должно быть страшна и безвыходна жизнь, когда она наводитъ на такую теорію и практику!

Такихъ людей, какъ Кореневъ, называютъ злодями, потому что они послдовательны въ своей безпощадности и не сдлаютъ никакой уступки своему убжденію. Да и нельзя назвать иначе человка, который, чтобы скрыть свои слды, зарзалъ 18 человкъ. Но вдь не легка и борьба за жизнь, а Кореневъ, какъ и всякій, цнилъ свою душу цлымъ рублемъ дороже чужой души.

Кореневъ былъ злодй лишь въ юридическомъ смысл. По отношенію къ людямъ своего лагеря онъ былъ гуманенъ, онъ явлился ихъ охранителемъ, пестуномъ, благодтелемъ. Онъ разработыналъ свою теорію бродяжества въ науку, чтобы научить уму разуму тхъ, кто самъ не могъ выработать себ руководящаго принципа. Отъ него шли и юридическіе и практическіе совты, подсудимый учился у него судебной практик, молодой бродяга — этнографіи, географіи и правиламъ бродяжескаго поведенія, чтобы спасти и охранить свою жизнь и свободу. ‘На тюремномъ досуг, сидя на цпи, разсказываетъ про него г. Максимовъ, онъ изобрлъ секретъ снимать въ бан нижнее платье, имя на ногахъ неизбжные кандалы, при которыхъ эта операція являлась невозможною. Досужеству своему онъ охотливо, даромъ, изъ одного участія и состраданія, выучилъ тхъ ссыльныхъ петербургскихъ дворянъ, которыхъ черезъ Тобольскъ провели на каторгу въ 1849 году’. Это же говоритъ и г. Достоевскій.

Кореневъ былъ всегда готовъ подлиться съ своими товарищами до послдней полушки, готовъ былъ стоять за ихъ право съ рискомъ для себя, не принимая въ расчетъ и для соображеній никакихъ опасностей. Понятно, какъ его любили арестанты.

Вели разъ Коренева въ Нерчинскъ. Партія на отдыхъ остановилась у Усолья. Кореневъ вспомнилъ, что въ Усоль живетъ его старый товарищъ по тобольской тюрьм. Досталъ Кореневъ клочекъ бумажки и нацарапалъ на немъ карандашомъ: ‘Навсти, братъ, Ипполитъ Васильевичъ, стараго бродягу Коренева’. Записку взялся доставить первый же попавшійся ему на глаза изъ заводскихъ татаръ — и доставилъ. Старый знакомый не медлилъ ни минуты, а участіе его къ Кореневу прошибло послдняго до слезъ. Ипполитъ Васильевичъ далъ ему свою шапку, свои сапоги, далъ ему свой послдній рубль. Кореневъ обносился до того, что у него не было рубашки. Другъ далъ ему и рубашку. Кореневъ не хотлъ брать. ‘Запихнулъ ли ему за пазуху, а онъ все головой мотаетъ’, разсказывалъ Ипполитъ Васильевичъ. Наконецъ, забилъ барабанъ и раздалась команда: по мстамъ! ‘Стали мы съ Кореневымъ прощаться.— Прощай!— Положилъ онъ мн об тяжелыя руки на плеча, долгимъ, проницательнымъ взглядомъ посмотрлъ мн въ лицо. Думалъ о чемъ-то, тяжело вздохнулъ.— Прощай, Ипполитъ Васильевичъ. Смотрю и глазамъ не врю: изъ глазъ слеза выкатилась, но поймалъ ее онъ, спряталъ въ кулакъ и кулакъ унесъ за спину. Еще разъ посмотрлъ на меня, еще разъ вздохнулъ, обнялъ меня, поцловалъ крпко, выговорилъ: — Прощай!.. навсегда прощай!.. Теперь ужь больше не увидимся.— Такъ ли, полно? Не заркайся Кореневъ!— И впрямь, нту! Не навсегда, прощай!.. Спустя голову, пошелъ онъ отъ меня своимъ тяжелымъ шагомъ, но шелъ не долго, еще разъ искоса, черезъ плечо, поглядлъ на меня, остановился, опять подошелъ:— Спасибо теб за все. Рзать приведется тебя — не заржу!!… Слова и слезы мн не попритчились, говорилъ Ипполитъ Васильевичъ, въ этомъ я могу поручиться за Коренева. Зналъ я его хорошо, живалъ съ нимъ въ Тобольск подъ одной кровлей, меня его характеръ не обманетъ. Сорвется съ цпи — другихъ убьетъ, для меня исключеніе сдлаетъ, слово далъ. Впрочемъ, кажется, уходился: завязнетъ…’ Да, уходился, усталъ — иначе бы не заплакалъ.

И такой превосходный психологическій матеріалъ остался неразработаннымъ. Обозначены только дв, три крупныя черты, показано, что сила, сила большая и только. Не находите вы ни исторіи преступленія, ни психологическаго анализа преступника, нтъ даже дагеротипа, просто легкій очеркъ, безъ подробностей.

Это тмъ боле жаль, что подобные очерки нельзя писать ради искуства для искуства. Писатель, живущій въ наше время, не можетъ не видть, какъ школьники поднимаютъ голову, какъ они усиливаются провести свое старое начало въ нашъ новый судъ, какъ они по прежнему отрицаютъ въ преступник всякую личность, вовсе не подозрвая того, что характеры, подобные Кореневу, служатъ лучшимъ опроверженіемъ ихъ теоріи и практики жестокосердія. И сбжалъ-то Кореневъ посл лапты только потому, что боялся своего отца-карателя, и создалъ онъ свою теорію заметанія слдовъ, потому что боялся безпощаднаго кнута. ‘Убивая — себя берегу, говорилъ Кореневъ, голова у меня своя — не покупная’. А омскій маіоръ Достоевскаго сталъ бы уврять, что Кореневъ убиваетъ потому, что его слабо пороли, и что въ тюрьм ужь слишкомъ балуютъ и хорошо держатъ арестантовъ. Кто говоритъ врне? Уже конечно Кореневъ. Въ смысл борьбы съ криминалистами, Кореневъ г. Максимова пропалъ холостымъ зарядомъ, и общаніе объяснить ‘судьбу’ прирожденными физіологическими свойствами человка осталось неисполненнымъ.

Гораздо крпче г. Максимовъ, когда онъ переходитъ на статистическую почву. По здсь и соблюденіе связи причинъ и послдствій гораздо легче, да и выводъ облегченъ предшествующими историческими и экономическими изслдованіями русскаго народнаго быта.

До Петра I Россія представляетъ сырую, бродячую силу. Народъ бредетъ врозь отъ нужды, голода, утсненіи, военныхъ погромовъ. Борьба за существованіе толкаетъ его на сверъ, югъ, западъ, востокъ, въ дальнюю Сибирь и доводитъ даже до Камчатки, Амура, Восточнаго океана. Осдлость дается трудно, едва насаженное мсто приходится бросать вслдствіе экономическихъ, или административно-политическихъ невзгодъ. Религіозныя причины и суевріе создаютъ параллельно бродяжество иного рода и толпы калкъ перехожихъ и странниковъ. Отъ бродяжества не былъ застрахованъ никто — ни честный, ни безчестный, ни хорошій, ни дурной. Никто не могъ поручиться, что онъ не сдлается бродягой. Пока по внутреннимъ политическимъ причинамъ бродяжество преслдоваться не могло, оно не составляло ни преступленія, ни проступка, во явилось лишь признакомъ подвижности неустановившагося народа, искавшаго прочной точки опоры. Съ прикрпленіемъ крестьянъ къ земл, т. е. съ насильственнымъ ихъ водвореніемъ по мстамъ, которыя были имъ нелюбы, съ петровской ревизіей и съ введеніемъ регулярнаго войска и рекрутчины, причины побговъ бродяжества не уменьшились, а увеличились, и, вмст съ тмъ, шатанью народа былъ приданъ юридическій, уголовный характеръ, простое желаніе найти себ лучшее, боле спокойное и обезпеченное водвореніе превратилось, при новыхъ государственныхъ порядкахъ, въ преступленіе. Система наказанія, введенная со времени завоеванія Сибири, усплила’еще боле бродяжество. Такимъ образомъ весь складъ внутренней государственной жизни Россіи какъ будто клонился къ тому, чтобы создавать бродяжество. Даже мры, которыми думали положить предлъ шатанью, не уменьшили его, а усиливали. Бродяжество сложилось въ какой-то прирожденный русскій грхъ, даже явились секты, у которыхъ бродяжество было возведено въ религіозный догматъ. Человкъ, чтобы найти лучшее, ибо.жить на старомъ у него не хватало силъ и терпнія, считался уже выскочившимъ изъ колеи человкомъ, котораго преслдовалъ законъ, человкомъ, которому грозило наказаніе. Укрывательство и взыскиваніе средствъ отстранить отъ себя наказаніе, уклониться отъ преслдованія, являлись непосредственнымъ послдствіемъ страха, подъ которымъ жилъ безпаспортный и создало цлый рядъ новыхъ запрещенныхъ дйствій, выставляемыхъ закономъ, какъ преступленіе. Чмъ боле преслдовалъ законъ все то, что содйствовало и помогало бродяжеству, тмъ энергичне преслдуемые люди изобртали новыя лазейки и средства освободиться отъ преслдованія. Эта неустанная борьба двухъ противуположныхъ стремленій — легла въ основ уголовнаго поведенія русскаго простонародья. Человку, выскочившему изъ колеи по причинамъ самого невиннаго экономическаго свойства, длалось теперь уже не труднымъ, при извстныхъ личныхъ свойствахъ, выскочить изъ мрки и превратиться въ настоящаго преступника, а тамъ пожалуй даже и въ злодя. Не сгубилъ бы бродяга Кореневъ 18 душъ, если бы не считалъ нужнымъ, изъ боязни кнута и каторги, замести свой слдъ, не принялся бы онъ за дланіе фальшивой монеты и паспортовъ и за измышленіе разныхъ душегубныхъ афоризмовъ, породившихъ цлый рядъ новыхъ преступныхъ дйствій, если бы не въ этомъ одномъ заключался для него, вполн отрзаннаго ломтя, спасительный выходъ.

Въ прошлыя времена большимъ постоянствомъ отличалась цифра бродягъ-дезертировъ, бгавшихъ отъ тяжести военной службы. Въ Сибирь приходили изъ нихъ обыкновенно самые упорные и которыхъ голодъ и нужда натолкнули на новыя преступленія. По сибирскимъ примтамъ, солдаты-дезертиры запутываются наичаще другихъ въ самыхъ тяжкихъ преступленіяхъ, какъ, напримръ, убійства, грабежи, разбои. Они же отличались всегда наибольшею ршительностію и энергіею въ побгахъ изъ Сибири. Г. Максимовъ говоритъ, что изъ 3,761 сосланныхъ военныхъ дезертировъ было (въ 9 лтъ) обратно выслано въ Сибирь 3,509.

Преступленіе, вытекающее непосредственно изъ тхъ же при* чинъ, которыя создаютъ военное дезертирство, есть членовредительство, очень обыкновенное въ прежнія времена и которымъ народъ думалъ избавиться отъ.тяжести службы.

Но народъ чуждый тхъ политическихъ соображеній, которыя въ дезертирств и членовредительств видятъ преступленіе, смотрлъ на бглыхъ и наказанныхъ, конечно съ сочувствіемъ. Для него это были несчастные. Хлбосольство и гостепріимство повелвали давать пріютъ всякому страннику, не спрашивая — кто онъ? Чувство состраданія заставляло укрывать и помогать иногда завдомо, наконецъ, корысть создала изъ гостепріимства и укрывательства промыселъ. Вотъ опять новый родъ преступленія-‘пристанодержательство’. На сколько въ этомъ преступленіи силенъ сердечный элементъ, видно изъ того, что на 10 обвиненныхъ мужчинъ, приходится 8 женщинъ (жены, родственницы, любовницы).

Въ Сибири пристанодержательство коренится въ самихъ условіяхъ сельско-хозяйственнаго быта. Нужда въ рабочихъ рукахъ, на такъ называемыхъ заимкахъ и въ рабочихъ дешевыхъ, не допускаетъ паспортной требовательности и разборчивости. Бглый съ каторги — рабочій самый выгодный, а иногда и единственный, онъ работаетъ изъ одного хлба и угрли, такой рабочій желаетъ лишь просуществовать, да не быть выданнымъ начальству. Только подобными бродягами удалось Сибири создать и развить свое фермерское, одиночное хозяйство въ отдаленныхъ и уединенныхъ лсныхъ мстахъ и мстами, напримръ въ Алтайскомъ краю, собрать цлыя селенія и деревушки. Здсь бродяга явился истинной колонизаціонной силой. Понятно, что пристанодержательство при такихъ условіяхъ должно было явиться въ Сибири зломъ неизбжнымъ и непобдимымъ.

Но Сибирь своимъ пристанодержательствомъ оказываетъ кром того услугу и уголовному правосудію. Готовность дать работу и хлбъ, даетъ мирный исходъ силамъ разныхъ испорченныхъ и выскочившихъ изъ мрки людей и превращаетъ безпріютнаго и голоднаго варнака и челдона въ сельскаго работника, которому незачмъ рисковать опасными способами пріобртенія, когда можно быть сытымъ и одтымъ безъ риска.

Именно нужда и страхъ преслдованія длаютъ варнака и челдона такимъ страшнымъ. Когда дурное содержаніе на каторг, сырыя, грязныя, душныя помщенія, тяжелая работа, жесткія нары и дурная пища, порождающая извстную арестантскую болзнь ‘иванъ-таккунъ’, заставятъ его отважиться на побгъ, когда поселенецъ, неполучившій достаточнаго пособія на водвореніе и встрчающій повсюду враждебность, ршается тоже бжать, когда, наконецъ, запасъ такихъ освободившихся неэкономическихъ производителей, скапливается въ данной мстности въ такомъ количеств, что нарушается равновсіе между производствомъ и потребленіемъ, то нарушеніе этого равновсія обнаруживается немедленно въ усилившихся преступленіяхъ. Пока избытокъ рабочихъ силъ не явился,— все мирно и спокойно. Для каждыхъ рабочихъ рукъ есть дло, для каждаго пустого желудка имется кусокъ хлба. Но вотъ бглыхъ набирается гд нибудь слишкомъ много, какъ набираются иногда въ избытк толпы рабочихъ за дломъ, а дла нтъ. Даромъ никто не кормитъ — доковъ уже много. Что длать? Приходится брать кормъ силой, потому что добромъ его не даютъ, или же уходить въ другое мсто, гд еще нтъ переполненія. Когда началось воровство и грабежи, сибирякъ уже знаетъ, что нужно принять мры для уменьшенія числа непрошеныхъ хлбодовъ. Начинаются облавы, многихъ переловятъ, но за то оставшіеся сплочаются крпче и, озлобленные преслдованіемъ и голодомъ, мстятъ преслдователямъ краснымъ птухомъ. Средство простое, дешевое, по страшное и издавна укоренившееся въ нравахъ бродягъ и даже не бродягъ. Если изъ числа преслдуемыхъ, найдется человкъ боле другихъ сильный и закаленный, боле другихъ овражный, дятельный и смышленый, то около его группируется шайка, онъ является атаманомъ, а простое воровство въ разбросъ — превращается въ организованное насиліе, разбой, грабежъ, душегубство — являются Кореневы, Дубровины, Орловы, Горкины.

Перенося вопросъ на эту точку зрнія, г. Максимовъ длаетъ второй шагъ посл г. Достоевскаго, который ставилъ вопросъ безотвтный. Но и задача, которую повидимому пытается разршить г. Максимовъ, при данныхъ средствахъ еще неразршима. Г. Максимовъ даетъ своему изслдованію характеръ административно-политическій. Такъ, напримръ, мы узнаемъ, что отецъ-ремесленникъ, истощая работой своего сына, хозяинъ-мастеръ, истязая и плохо кормя ученика, заставляютъ ихъ бжать изъ родительскаго дома и съ хозяйской квартиры, какъ съ каторги. Мы узнаемъ, что бродяжничество есть главный корень преступленія, что дезертиръ есть плодъ военной суровости, бглый каторжникъ создается мучительствами каторги, бглый крестьянинъ, безвыходностію былого крпостного быта. Но крпостное право кончилось, военная служба стала легче, мастера уже необращаются такъ сурово съ своими учениками, тюремное содержаніе улучшилось. Если это и не вполн такъ, если побговъ и бродяжничествъ еще довольно, то насъ и это не должно пугать, ибо одну сторону болзни мы уже знаемъ и рядомъ административныхъ мръ и разныхъ улучшеній народнаго, солдатскаго и тюремнаго быта, мы можемъ довести бродяжество и побги, если не до полнаго уничтоженія, то, по крайней мр, до minimum’а. Но поршится ли этимъ нашъ вопросъ, одна ли въ немъ административная сторона, разршится ли этимъ загадка о ‘судьб’, о злой вол человка?

Г. Максимовъ не отрицаетъ трудности своей задачи, но въ тоже время онъ ставитъ вопросы кому-то постороннему, а. не себ. ‘Сибирскія современныя убійства, говоритъ авторъ, отчасти подчиненныя вліянію возмездія каторгой, но въ такой мр, что каторга дйствуетъ оглушающимъ способомъ острастки, а не владетъ способами исправленія, сибирскія убійства идутъ въ подчиненіи тмъ случайностямъ, которыя перестанутъ быть таковыми, когда мстныя наблюденія начнутъ производить въ строгой научной систем. Безъ нея теперь много неразгаданнаго и свидтели злодйствъ, опираясь на предварительную порчу преступниковъ въ Россіи, не имютъ средствъ и времени опредлить свое мсто и взвсить т благопріятныя для преступленій причины, которыми обильно снабжены мста, довренныя ихъ надзору и попеченіямъ. Какъ самъ убійца, раскаиваясь на суд въ собственномъ злодяніи, ищетъ, для опредленія своего нравственнаго раздраженія, изступленія въ словахъ и говоритъ: ‘разсвирпвъ и какъ бы окаменвъ’ я бросился на него и проч., такъ въ тхъ же словахъ ищутъ оправданія себ приставники ссыльнаго люда, находящіе свое оправданіе въ предварительной и безвозвратной порч ссыльныхъ. Между тмъ, на ихъ же глазахъ, происходятъ изумительные факты исправленія злыхъ людей, конечно, помимо ихъ участія, конечно независимо отъ каторжнаго вліянія. Превращеніе контрабандистовъ въ убійцъ и изчезновеніе въ убійцахъ убійцъ, слишкомъ извстные на каторг факты, слишкомъ осязательныя явленія для того, чтобы можно было въ нихъ сомнваться. У пристава одного изъ каторжныхъ мстъ, мы нашли разбойника, ограбившаго почту и убившаго деньщика и почтальона — въ водовозахъ, живущимъ и ночующимъ на кухн, у начальника промысловъ женщину, зарзавшую собственнаго ребенка — въ кормилицахъ, отличающуюся неусыпнымъ надзоромъ, необычайною любовію къ вскормленному и прочимъ дтямъ, братьямъ и сестрамъ ея питомца, извстный всему Забайкалью, ловкій и весьма опасный разбой никъ Горкинъ, кончилъ тмъ, что въ наше время возилъ, темными ночами, по пустынному, пятидесятиверстному перегону, черезъ замерзшій Байкалъ, откупныхъ повренныхъ, посл того, какъ они успли обобрать во всхъ забайкальскихъ кабакахъ вс деньги, натасканныя богатлью торговою, казацкою и голыдьбою каторжнаго, ссыльнаго’. Итакъ, вопросъ остается снова безотвтнымъ вопросомъ. Намъ говорятъ о внезапныхъ превращеніяхъ убійцъ и дтоубійцъ въ кроткихъ, чадолюбивыхъ, безопасныхъ людей. Указываютъ на эти факты, какъ на непостижимое послдствіе какихъ-то непостижимыхъ, внутреннихъ, душевныхъ процессовъ. Подобное, мы знаемъ, случается и съ сумасшедшими, выздоравливающими внезапно, совершенію независимо и помимо теченія. Намъ говорятъ, что сами преступники не въ состояніи объяснить злого принципа и указываютъ на него, какъ на какое-то безсознательное, окаменлое состояніе. Намъ говорятъ, что ихъ приставники понимаютъ въ этомъ вопрос столько же и объясняютъ причину преступленій предварительной, безвозвратной нравственной порчей людей. Намъ говорятъ наконецъ, что происхожденіе сибирскихъ убійствъ не объяснится до тхъ поръ, пока наблюденія не будутъ производиться въ строгой научной систем. Значитъ, мы снова въ неисходномъ кругу и начальниковъ ничмъ не убдили. Противъ причинъ преступленій, насколько они зависятъ отъ однихъ очевидныхъ административныхъ и политическихъ неустройствъ, криминалисты, конечно, спорить не станутъ. Мы допускаемъ въ нихъ настолько здраваго смысла, что они не обвинятъ въ воровств ребенка, стащившаго съ голода сайку, они не обвинятъ мальчика-ученика, сбжавшаго отъ своего жестокаго хозяина… Но мы не убждены въ томъ, что у криминалистовъ достанетъ логики быть послдовательными до конца и допустить возможность и неизбжность извстныхъ послдствій во всякомъ данномъ, безъисходномъ положеніи. Довести криминалистовъ до возможности подобной послдовательности было бы величайшимъ торжествомъ для гуманистовъ и моментомъ новой эры уголовнаго правосудія. Мы переживаемъ не этотъ моментъ. Мы стоимъ лишь вначал того періода, которому предстоитъ подобный неизбжный конецъ, какъ очень отдаленный будущій идеалъ. Современный изслдователь уголовныхъ вопросовъ долженъ всегда имть этотъ идеалъ въ виду, а иначе — о чемъ ему хлопотать, зачмъ трудиться? Мы переживаемъ моментъ борьбы двухъ крайнихъ лагерей — всепрощающаго и всенаказующаго, и современное европейское уголовное правосудіе постоянно качается между двумя крайними очевидностями, тяготя къ примиряющей середин, которую изображаютъ присяжные’ Обвинитель и защитникъ два крайнихъ полюса. Обвинитель — обвиняетъ во что бы то ни стало, защитникъ во что бы то ни стало оправдываетъ. Когда дло ввряется людямъ, недостаточно способнымъ и несовсмъ врно понимающимъ соціальную сущность современнаго уголовнаго момента, судъ превращается въ простую говорильню, въ суетную борьбу, въ краснорчіе — на забаву праздныхъ зрителей. Въ возможности подобнаго паденія заключается величайшая опасность для достоинства современнаго суда. Что такое судъ присяжныхъ, какъ не открытая гласная борьба двухъ крайнихъ направленій, открытое, гласное стремленіе къ отыскиваемой истин, къ которой приходится добираться до сихъ поръ ощупью. Зачмъ были бы эти запальчивыя продолжительныя рчи, допросы экспертовъ, изслдованія психіатровъ и мучительныя для присяжныхъ совщанія, ршающія однимъ словомъ судьбу человка, еслибы вопросъ лежалъ какъ на тарелк. Гласный судъ есть нравственный анатомическій театръ, уголовная лабораторія, въ которой, на глазахъ народа, разлагается преступная воля обвиняемаго, разъясняются законы человческой преступности, убыточныхъ и вредныхъ для общества побужденій. Задача гласнаго суда не въ томъ одномъ, чтобы найти виновника даннаго преступленія, задача его, и самая главная, въ томъ, чтобы вести современное правосудіе въ направленіи къ его отдаленному идеалу. Самый фактъ введенія во всхъ цивилизованныхъ странахъ суда присяжныхъ доказываетъ, что исключительно обвинительный принципъ утратилъ уже свой авторитетъ безошибочности, что европейское уголовное правосудіе вступило на новый путь, задалось новыми стремленіями. На эти-то новыя стремленія долженъ отвчать каждый приговоръ суда присяжныхъ, въ этомъ новомъ направленіи онъ долженъ работать. Если суду представляются дв одинаковыя очевидности, приговоръ его долженъ состояться непремнно въ направленіи очевидности оправдательной, и это по двумъ причинамъ. Во-первыхъ, потому, что при условіяхъ, принятаго Европой голосованія, математическая вроятность всегда на сторон обвиненія, а во-вторыхъ, что при ровности шансовъ ошибки, по той же теоріи вроятностей, меньшая ошибка на сторон новаго направленія, иначе зачмъ бы ему и явиться, если старое было безукоризненно.

Перенося этотъ вопросъ на русскую почву, мы, къ огорченію криминалистовъ, должны высказать еще и слдующее. Въ западной Европ и у насъ законъ запрещаетъ присяжнымъ принимать по вниманіе послдствія, которыя могутъ произойти отъ ихъ ршенія по отношенію къ обвиняемому, Этимъ постановленіемъ думали оградить уголовное правосудіе отъ возможности оправдательныхъ ошибокъ. Но цль на практик недостижима, ибо существуетъ другой законъ чисто-математическій, по которому тяжесть наказанія измряетъ вроятность преступленія. Когда показаніе увеличивается, вроятность преступленія уменьшается Такъ, когда въ Англіи существовала смертная казнь за кражу въ три шиллинга, на преступленія этого рода обыкновенно закрывали глаза. Бауссоме говоритъ: ‘Пусть, напримръ, одинъ свидтель утверждаетъ, что онъ видлъ васъ на церемоніи, съ шляпой на голов, вопреки закону, запрещающему это, я, присяжный, безъ труда поврю этому показанію, если наказаніе, которому вы подвергаетесь, есть легкій штрафъ или сутки заключенія въ тюрьм. Но если наказаніе раззорительно для васъ, или оно грозитъ вамъ смертію, то 50 свидтелей могутъ утверждать тотъ же фактъ, а все-таки я не поврю имъ и потребую другихъ доказательствъ. Присяжные обыкновенно такъ и понимаютъ, или по крайней мр должны понимать этотъ вопросъ, и вотъ почему они всегда очень хорошо знаютъ, чмъ, въ важныхъ преступленіяхъ, грозитъ ихъ да или нтъ.

Примняя этотъ математическій законъ къ Россіи, мы найдемъ, что у насъ вроятность преступленія по приговору присяжныхъ должна быть гораздо больше, чмъ въ западной Европ. Тамъ существуетъ смертная казнь, слдовательно въ случа судебной ошибки проливается кровь невинная, это во-первыхъ, а во-вторыхъ — присяжные боятся брать на свою душу грхъ. Когда ни въ чемъ невиноватый Гардинеръ, приговоренный англійскимъ судомъ къ смертной казни, взошелъ на эшафотъ, онъ громко и еще разъ заврилъ въ своей невинности и сказалъ: моя кровь падетъ на ваши головы. Ошибка обнаружилась, когда поправить ее было уже невозможно. Разсказываютъ, что почти всхъ присяжныхъ, принимавшихъ участіе въ этомъ процесс, постигли впослдствіи разныя бдствія: одинъ застрлился, другой сошелъ съ ума, третій раззорился и т. д. и народная молва приписала вс эти несчастія божіей мести за неправый судъ. Вотъ почему англійскіе присяжные такъ осторожны въ своихъ приговорахъ.

Но у насъ нтъ ни смертной казни, ни кнута, ни плетей и потому устрашающій элементъ какъ бы не существуетъ. Въ случа ошибочнаго приговора присяжныхъ все дло ограничивается лини, путешествіемъ напрасно обвиненнаго въ каторжную работу, что для многихъ, особенно изъ лагеря криминалистовъ, не кажется особенно ужаснымъ. Поэтому приговоры нашихъ присяжныхъ имютъ по преимуществу тенденцію обвинительную и подвергаются самими присяжными мене строгому взвшиванію. Для насъ оправдательная тенденція иметъ характеръ большаго вроятія уголовной справедливости еще и потому, что наше общество и по своимъ познаніямъ, и по своему развитію, и по судебной опытности стоитъ на низшемъ уровн, чмъ западно-европейское общество. Мы должны быть недоврчиве къ себ, мы должны взвшивать строже безошибочность всхъ предшествующихъ данныхъ, служащихъ основаніемъ для заключенія присяжныхъ.

Даже наша судебно-медицинская экспертиза представляетъ недостачное вроятіе безошибочности, чего, судя вообще по образованію чиновъ медицинскаго состава, ожидать никакъ бы не слдовало. Напримръ, въ ‘Архив судебной медицины’ между множествомъ фактовъ этой категоріи мы находимъ слдующіе:

У неизвстной нищей (неизвстныхъ лтъ) на лвой грудной желз и на лвой кости найдены незначительныя поврежденія, которымъ при судебно-медицинскомъ вскрытіи не придано никакого значенія. На подобныхъ же судебно-медицинскихъ вскрытіяхъ:

У крестьянина, 45 лтъ, найдены поврежденія: на лвомъ ух ссадина съ серебряный пятачекъ, на конц носа ссадина немного меньше, на корн ствола, на передней его поверхности, поперечная, поверхностная ранка съ неровными краями, подъ кожей кровоподтекъ боле копйки серебромъ. Значенія этимъ поврежденіямъ никакого не придано. Мошонка не вскрыта.

У крестьянина, 25 лтъ, найдено: на лбу темнокрасное пятно, длиною въ 2 вершка, шириною въ ¹/₂ вершка, мстами на пятн ссадины, съ кровоподтекомъ, на лвой щек дв поверхностныя царапины, около наружнаго угла лваго глаза поверхностная ссадина, съ правой стороны подбородка тоже, на хребт носа одна, на правомъ крыл три, на лвомъ четыре ссадины, на хребт носа кровоподтекъ, на нижней губ 6 ссадинъ. На правой сторон шеи дв небольшія ссадины, на наружной сторон праваго локтя, на наружной сторон предплечія — въ разрз волосная сть кожи инфицирована. На указательномъ, среднемъ и безъимянномъ пальцахъ правой руки по одному поверхностному порзу, на указательномъ и среднемъ пальцахъ небольшія ссадины. Нижняя поверхность мозга, вароліевъ мостъ и мозжечекъ покрыты мягкими свертками. Легкія красноватаго цвта, въ разрз полнокровны. Поврежденія объяснены паденіемъ въ пьяномъ вид и отъ поданія помощи.

У крестьянина, 43 лтъ, найдено: мозгъ облитый кровью, ссадины на лбу, щек и кос. На правой теменной кости кожа опухшая, съ подтекомъ ссвшейся крови, на лбу незначительный кровоподтекъ. Объяснено тмъ, что крестьянинъ, во время дороги, пьяный, лежа лицомъ внизъ, надлалъ себ поврежденій.

У крестьянина, 40 лтъ, найдено: 6-е и 7-е ребра съ лвой стороны переломлены на три поперечныхъ пальца отъ соединенія съ хрящомъ. На темени ссадина, подъ нею кровоподтекъ, величиной съ ладонь — нетолстый слой свернувшейся крови. Врачъ объяснилъ, что переломъ реберъ произошелъ несомннно отъ подачи пособія крестьянами, а ссадина на темени съ кровоподтекомъ — отъ ушиба о сани во время пути.

У крестьянина, 40 лтъ, найдено: на череп три кровоподтека свернувшейся крови, кругловатой формы: противъ правой теменной кости, на средин стрловиднаго шва и на лвомъ виск. На поверхности лваго полушарія мозга тонкій слой излившейся крови. Въ мнніи сказано, что эти кровоподтеки отнюдъ не смертельны, а смерть главнымъ образомъ, произошла отъ излишняго употребленія спирта.

Конечно это — факты оправдательнаго характера, лишившіе обвинительную власть возможности преслдованія, но. рядомъ съ этими фактами можно представить не меньше фактовъ противуположныхъ и что главное изъ нашей послдней судебной практики. Любопытнйшій фактъ этого рода, безъ сомннія, судебно-медицинское объясненіе смерти судебнаго слдователя Г. (Арх. Суд. Медиц. 1868. Отд. II. стр 56—106). Вопросъ заключался въ томъ — самъ ли онъ застрлился или его застрлили. Врачи почти цлой губерніи дали самыя неполныя объясненія. ‘Слдя постоянно за уголовными процессами съ участіемъ врачей экспертовъ, пишетъ д-ръ М. Г. въ Архив Суд. Мед., мы съ грустію должны сознаться, что мннія большинства ихъ не соотвтствовали современнымъ требованіямъ науки и почти никто изъ нихъ не вошелъ въ ту роль, какую они должны играть въ гласномъ судопроизводств’. Д-ръ Г. приводитъ цлый рядъ фактовъ въ подтвержденіе высказаннаго имъ мннія. Напримръ:

24 мая 1867 г. въ деревн Пикарев, Корчевскаго узда, крестьянинъ Иванъ Бодочкинъ, 33 лтъ, убилъ своего родного дда, Степана Андреева, 70 лтъ, нанеся ему, когда онъ спалъ, глубокую рану топоромъ въ шею. Свидтельствовавшіе подсудимаго: корчевскій уздный врачъ Годецкій и старшій лекарь 1 аръ бригады Сурвило нашли (спустя шесть дней посл убійства), что Бодочкинъ ‘пользуется очень хорошимъ здоровьемъ, веселъ, на вопросы отвчаетъ дльно, забывчивости, разсянности или переходовъ быстрыхъ отъ предмета къ предмету не замчается, напротивъ, замтна въ его разговор строгая послдовательность. Въ дйствіяхъ его и поступкахъ съ товарищами ничего незамчено ими’. На этомъ основаніи врачи вывели заключеніе, что умственныя способности Бодочкина находятся въ совершенно здоровомъ состояніи. Окружной судъ, однако, признавъ актъ свидтельства неполнымъ, вызвалъ гг. Годецкаго и Сурвило въ засданіе, въ качеств экспертовъ, для боле подробнаго освидтельствованія подсудимаго. Предсдатель предложилъ экспертамъ нсколько вопросовъ и врачи, удалившись въ особую комнату, составили письменные отвты слдующаго содержанія: Бодочкинъ страдаетъ нервною болью желудка и входа въ оный, болзнь эта рождаетъ тоску, но не иметъ вліянія на помраченіе, умственныхъ способностей, безсознательнаго состоянія нельзя допустить, по убійство могло быть совершено во время приступа тоски и раздражительности. Не нужно быть медикомъ, чтобы замтить противорчіе во мнніи врачей. Они сказали, что болзнь рождаетъ тоску и въ тоже время утверждаютъ, что болзнь эта не иметъ вліянія на психическое состояніе подсудимаго.

Г. Макаровъ, защитникъ подсудимаго, высказалъ истинную силу мысли и послдовательности мышленія. Онъ разсказалъ всю предыдущую жизнь Бодочкина и начало его ненависти къ дду, котораго Бодочкинъ считалъ обманщикомъ. Кто истолковалъ это Болонкину и съ какою цлію — неизвстно, во что это врно — подтвердили на суд свидтели. Подъ вліяніемъ постояннаго мрачнаго, злобнаго настроеніи, Бодочкинъ становился все раздражительне и наконецъ сдлался пьяницей. По пьянство, говоритъ защитникъ, къ которому Бодочкинъ прибгалъ, какъ къ средству, чтобы успокоить себя, не могло ему помочь, мысль, которая его угнетала, въ соединеніи съ болзнію, были сильне тхъ водокъ, которыя онъ вливалъ въ себя. Болзнь усиливалась, усиливалось вмст съ тмъ и негодованіе противъ дда. У Бодочкина начинаетъ между словъ проскользать мысль убить дда, но онъ самъ пугался этой мысли и чтобы отъ нея избавиться, какъ послднее средство, обращается къ своему приходскому священнику. Но священникъ не обратилъ на просьбу Бодочкина вниманія и для разбора дла отослалъ къ старост. На возвратномъ пути отъ старосты домой, Бодочкинъ, закусивъ губы, всю дорогу молчалъ. Придя домой онъ ходилъ по изб, постоянно хваталъ себя за сердце и жаловался на боль въ сердц. На другой день всталъ болзненный и боле часа ходилъ молча по изб. Наконецъ онъ торжественно зажигаетъ у образа свчу, собираетъ дтей, заставляетъ ихъ вмст съ собой молиться, чтобы Богъ помогъ ему совершить убійство, связываетъ руки и ноги жен, беретъ топоръ, говоритъ домашнимъ, что идетъ разъ навсегда покончить съ ддомъ. Открыто, безъ шапки, отправляется въ деревню Пикареву и въ виду цлаго семейства покойнаго, въ 9 часовъ утра, приводитъ свою мысль въ исполненіе. Совершивъ убійство, возвращается домой, опять собираетъ дтей и начинаетъ молиться Богу, что онъ помогъ ему совершить убійство. Не сумасшедшій-ли это? Если у насъ нтъ положительныхъ данныхъ доказать, сказалъ защитникъ, что въ минуту совершенія преступленія онъ дйствовалъ безсознательно, то самая обстановка этого страшнаго убійства должна насъ убдить въ этомъ.

Но мнніе экспертовъ врачей взяло верхъ, и Бодочкинъ былъ признанъ виновнымъ въ предумышленномъ убійств.

До исполненія приговора, Бодочкинъ заболлъ и былъ отправленъ въ больницу. Пользовавшій его врачъ Потемкинъ донесъ прокурорскому надзору, что Бодочкинъ, какъ показываютъ произведенныя падь нимъ изслдованія, страдаетъ, кром различныхъ болзней, временной сильной меланхоліей, чмъ страдалъ по его мннію и прежде. По такому заявленію прокуроръ отнесся въ судебную палату.

Или — на мщанку Богданову пало обвиненіе въ покушеніи на дтоубійство. Спрошенная подсудимая объяснила, что за недлю до рожденія ребенка она упала съ лстницы и цлую недлю чувствовала боль въ живот. 23 февраля (1868 г.) она отправилась въ отхожее мсто для естественной надобности. Тамъ съ ней сдлалось Дурно и она ударилась головою объ стну, тогда родился ребенокъ и она услышала его крикъ (Ребенокъ былъ найденъ полицейскимъ въ выгребной ям, вышина трубы пролета 5 сажень, окружность 1 ¹/₂ аршина). Богданова сама возвратилась въ квартиру изъ отхожаго мста, но не могла собраться съ силами объявить о случившемся. Вслдъ за тмъ явилась полиція съ повивальною бабкой, которой она во всемъ и созналась.

На вопросъ товарища прокурора, экспертъ отвчалъ: ‘рожденіе ребенка такимъ образомъ, какъ объясняетъ подсудимая, невозможно. Для того, чтобы младенецъ попалъ въ просвтъ стульчака, нужно такое положеніе, которое немыслимо безъ воли роженицы’. На вопросъ присяжныхъ экспертъ-акушеръ смягчилъ свой приговоръ: вмсто невозможно, онъ сказалъ очень трудно, значитъ возможно.

Чтобы подобная легкомысленность сужденія эксперта не могла служить примромъ и даже нкоторою опорой для другого врача, или скоре для обвинителя, о-петербургскій штадтъ-физикъ предложилъ въ коллегіальномъ собраніи акушеровъ разршить касающійся судебно-медицинскаго акушерства вопросъ по длу Богдановой.

Экспертъ нашелъ неправдоподобнымъ показаніе Богдановой о быстрыхъ родахъ, но въ коллегіальномъ собраніи акушеровъ была высказана мысль, что случаи быстрыхъ родовъ, совершенно подобныхъ, какъ у Богдановой не только не неизвстны въ акушерств и судебной медицин, но наврное можно утверждать, что нтъ такого совершеннаго судебно-медицинскаго учебника, въ которомъ бы объ этомъ предмет не говорилось боле или мене обширно. Клейнъ, врачъ короля вюртембергскаго, съ цлью окончательнаго разъясненія этого вопроса, собралъ 183 случая быстрыхъ родовъ, при которыхъ новорожденные падали на полъ, часто разрывая пуповину, въ 155 случаяхъ матери разршились стоя, въ 22-хъ сидя, и въ 6-стоя на колняхъ, съ нагнутымъ впередъ туловищемъ. Есть даже случаи быстрыхъ родовъ въ присутствіи врачей. Такъ д-ръ Колеманъ описываетъ, какъ замужняя, рожавшая уже женщина, стоя у окна своей спальни, вдругъ на его глазахъ быстро разршилась отъ бремени, безъ всякихъ предшествовавшихъ болей, ребенокъ упалъ на землю, пуповина оторвалась. Въ родовспомогательномъ заведеніи въ Петербург, женщина въ 6-й разъ рожавшая, въ родовомъ сток была посажена повивальною бабкою на судно. Черезъ нсколько минутъ докторъ, войдя въ родильную комнату, засталъ роженицу на судн и предъ нею бабку въ хлопотахъ, ребенокъ вышелъ быстро, вмст съ испражненіями и лежалъ въ судн. Касперъ начинаетъ статью о быстрыхъ родахъ такъ: ‘уже 200 лтъ авторы признаютъ быстрые роды, при которыхъ ребенокъ можетъ мгновенно выйдти изъ матки, упасть головой на землю…’

Дале экспертъ-акушеръ сказалъ: ‘для того, чтобы младенецъ попалъ въ просвтъ стульчака, нужно такое положеніе, которое немыслимо безъ ноли роженицы.’ И противъ этого мннія представленъ цлый рядъ фактовъ. На томъ же засданіи было сообщено, что въ родовспомогательномъ заведеніи замужняя женщина, въ 4-й разъ рожавшая, въ день родовъ была изслдована въ 10 ¹/₂ часовъ утра, въ 12 часовъ пила чаи, не жалуясь на боли, затмъ вышла въ коридоръ, гд погулявъ нкоторое время, почувствовала потребность къ испражненію и отправилась въ клозетъ, откуда вслдъ за тмъ послышался крикъ. Прибжавшія ученицы застали роженицу разршившеюся отъ бремени, ребенокъ лежалъ въ горшк судна перпендикулярно къ продольному размру отверзтія. Другой подобный случай происходилъ такъ: беременная женщина поступила въ клинику на 8-мъ мсяц, беременности, вслдствіе превращенія движенія плода, изслдованіе подтверждало, что плодъ мертвъ. Спустя нсколько дней, беременная почувствовала позывъ къ испражненію низомъ и усвшись на стульчакъ, быстро разршилась мертвымъ плодомъ, который вмст съ испражненіями упалъ въ чашку. У Тэйлора помщенъ случай, гд женщина разршилась сидя такъ быстро, что ребенокъ упалъ на землю и убился.

Справедливо было замчено что экспертиза эксперта-акушера переполнена личными взглядами, поверхностными сужденіями, неточностями. Видно, что экспертъ заране составилъ себ понятіе о дл и былъ глубоко убжденъ, что фактъ совершился такъ, а не иначе, что Богданова виновна въ умышленномъ дтоубійств и подъ впечатлніемъ этого убжденія экспертъ акушеръ старался истолковать вс обстоятельства дла въ пользу своего мннія, вслдствіе чего онъ становился на мсто обвинителя, забывая справедливое изрченіе Тардье: ‘эксперты — не судьи, они должны въ своей экспертиз остерегаться того гадкаго чувства, которое подталкиваетъ ихъ быть обвинителями жертвы.’

Въ большинств уголовныхъ длъ экспертъ держитъ въ своихъ рукахъ участь подсудимаго. Его экспертизой ршается вопросъ о виновности или невиновности. Конечно, бываютъ случаи на столько очевидные, что защитникъ можетъ одними логическими построеніями поколебать вру въ доказательства эксперта. Но однако мы видимъ по длу Бодочкина, что присяжные даютъ большую вру научному авторитету, чмъ логическимъ построеніямъ. И въ принцип это совершенно правильно. Именно поэтому-то уголовному правосудію грозитъ великій ущербъ, если экспертъ по воспитанію и по наклонностямъ способенъ боле придавать мрачный колоритъ своимъ мыслямъ и не способенъ мыслить въ гуманномъ направленіи. Такой экспертъ — не экспертъ — онъ прокуроръ, онъ вторгается въ чужую область, онъ не исполняетъ своего дла.

При такомъ положеніи экспертизмъ правды въ суд будетъ немыслимой и ‘судьба’ останется навки неразгаданной, ибо она въ рукахъ не статистиковъ, а судебныхъ медиковъ и психіатровъ. Г. Максимовъ совершенно правъ въ своемъ сознаніи невозможности какихъ либо выводовъ безъ точныхъ научныхъ наблюденій, которыхъ у насъ на лицо не оказывается. Гуманисты принесли нашему обществу неоспоримую пользу, возбудивъ на, немъ великодушныя чувства, они много содйствовали появленію милости въ суд и гуманному взгляду на преступника. Кореневы, Орловы, Дубровины, Горкины представляются намъ уже не такъ, какъ они рисовались въ воображеніи омскаго плацъ маіора или поручика Жеребятникова. Но одна гуманность безсильна надъ убжденіемъ. Гуманность только протестъ противъ многовкового періода исключительной криминалистики, она противуположный полюсъ человческаго чувства, дающая иной цвтъ и направленіе мыслямъ присяжныхъ, склоняющая ихъ на сторону милости, но она не въ состояніи поршить неразршеннаго уголовнаго вопроса и оказывается такой же безсильной, какой была исключительная криминалистика. Будущая судьба уголовнаго вопроса и судьба истиннаго человческаго правосудія въ рукахъ физіологіи и психологіи, въ рукахъ науки о здоровомъ и больномъ человк. Теперешній судъ присяжныхъ не боле, какъ переходная форма, ибо логическая очевидность изъ двухъ крайнихъ мнній, положенная въ его основаніе, должна будетъ уступить свое мсто прямому объясненію факта, на основаніи научныхъ наблюденій и точнаго опыта и знанія. Судебная медицина и психіатрія становятся уже на эту почву и они, а не слезливая гуманность, научатъ смотрть на преступленіе и преступника здравымъ окомъ, не защитникъ будетъ колебать предвзятыя обвинительныя мысли и наводить присяжныхъ на правильную оцнку даннаго факта, а поколеблетъ ихъ или точный, научный выводъ или научная критика старой обвинительной несостоятельности. Немногое еще сдлано въ этомъ новомъ направленіи, но кое-что уже есть и уголокъ завсы, скрывавшей ‘судьбу’, приподнятъ. На сколько новый научный пріемъ сильне описательнаго разглагольствованія криминалистовъ и гуманистовъ, читатель удостоврится изъ послдующаго изложенія.

Н. Р.

‘Дло’, No 6, 1869

ЮРИДИЧЕСКІЕ СОФИЗМЫ.

Читайте также: