Юрали, Кузьмина-Караваева Елизавета Юрьевна, Год: 1915 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 62 минут(ы)

Кузьмина-Караваева Е. Ю. Равнина русская: Стихотворения и поэмы. Пьесы-мистерии. Художественная и автобиографическая проза. Письма.

СПб.: ‘Искусство—СПБ’, 2001.

ЮРАЛИ

Приближается моя смерть, и не хочу я, чтобы вместе со мной исчезли те слова учителя, которые я слышал.

Оглядываясь на долгий путь свой, вижу я, что многим, как и мне некогда, облегчат они дорогу, сделав зрение — ясным, сердце — бестрепетным, а руку — уверенной. Ибо, изнемогая на пути, встретил я Юрали и родился вторым рождением.

Вам, изнемогающие, пишу я, и верю, что слова и жизнь его будут вам источником воды живой.

Ясен и безбурен мой вечер. Мирно гаснет заря. Сердце — свиток, исписанный рукой мудрого. Как плод созревший, отдаю я жизнь свою вечности. Дети мои, узнайте, что близится жатва.

И еще узнайте, что здесь, среди нас, живущих и юных даже в старости, был тот, кто обречен. Обреченным назовете вы Юрали, узнав слова его и деяния.

Память моя, видя в тумане настоящее, сохранила мне каждое его слово, дабы поведать о нем мог я.

Среди горных пастбищ рос Юрали. Крутые скалы делали эти пастбища почти недоступными. Только в самые жаркие месяцы, когда весенние потоки пересыхали, отвесная тропа могла вывести через несколько дней пути к селеньям, находящимся в долинах.

Начиная ранней весной и кончая дождливыми осенними днями отец Юрали пас свои стада на зеленых лугах, перегоняя их все выше и выше. Зимой с первым снегом скот запирался в низкие сараи, там же за перегородкой жил и Юрали с отцом.

Дни были так похожи один на другой, что казалось Юрали — всегда жил он в горах и вечно будет жить там.

Часто бродил младенец по лугам, собирая цветы и наблюдая птичьи стаи: к солнцу потянутся птицы, и знал он, что скоро белым снегом будут покрыты луга, и с весенним перелетом ждал он первой травы.

К полдню, когда отец задремлет, Юрали садился над обрывом и наблюдал, как внизу живут люди: пашут нивы, меряют пыльные дороги, собираются толпами у дверей низких домов своих.

Длинными же зимними вечерами просиживал Юрали у тлеющих поленьев напротив отца, слушая, как коровы за перегородкой мерно дышат и пережевывают жвачку, а в окна бьется и гудит ветер. И молчал младенец Юрали, мудрый неведеньем своим.

Однажды пропала из стада корова. Отец послал Юрали отыскать ее между скалами. С полдня вышел он. Долго виднелись с вершин пастбище, и тихо бредущее стадо, и отец с длинным бичом в руках. Но за последним поворотом скалы окружили его тесно, и уже склоняющееся солнце косыми лучами позлащало желтые зубцы. Юрали вглядывался в тропинку, ища следов копыт.

Наступила ночь. Бесстрашно брел Юрали, не узнавая скал и еле различая дорогу при слабом блеске звезд.

Уже и предутренним холодом потянуло и вновь зазолотились вершины скал.

Крутой тропой спустился он, ведомый следами копыт, к ручью. Еле различил в утреннем сумраке на берегу остов коровы, обглоданный хищниками. Надо было поворачивать, но скалы были так похожи одна на другую, что не знал Юрали, откуда пришел он.

Наугад начал он карабкаться вверх. Но куда ни поворачивал он, нигде не было видно следов копыт, которые привели его к ручью.

Долгие часы бродил он, то спускаясь, то вновь карабкаясь по крутым уступам, а скалы все теснее окружали его, и казалось, конца им нет.

Не боялся ребенок. Тайное знание осенило его: куда бы ни привели шаги, — везде будет его родина ждать — родина еще неведомая. То же солнце будет освещать путь его, то же небо ласково раскинется над ним, те же звезды тихо запылают ночью.

Извечная родина, ласковая колыбель лелеет усталого от пути Юрали, тихая мать нежит ноги его: мать земля зеленая.

И к восходу или к закату, в страну ночи или в страну солнца поведет его дорога — везде он желанный сын мудрой земли, везде он любимый брат зверям и злакам земным.

Поздним вечером на следующий день вернулся Юрали к стадам своим, случайно вывели шаги его к родному пастбищу.

Дремали коровы, отец тихо сидел у потухающего костра, и Юрали, уже отрок Юрали, рассказал ему, как скитался он между скалами, как узнало сердце, что везде родина любимая ждет его.

И впервые стал говорить ему отец, как равный равному, ибо в одиночестве своем двухдневном стал Юрали отроком мудрым и знающим.

‘Юным принадлежит земля, тихая мать их, глаза отроков видят невидимое, и уши слышат неслышимое. И только тот, кто однажды услышал слово мира сего и запомнил его, только тот становится глухим, и не трогает его ласка родимой.

Милый отрок мой, Юрали тихий, о себе хочу поведать я. Некогда и я, как ты теперь, юный и неведающий, жил с отцом среди зеленых пастбищ.

Сердце мое не знало ни радости, ни горя, сердце мое ведало, что после ночи будет восход солнца, что зима предшествует весне, уши мои слышали рост трав, и голосом своим мог я призывать птиц и зверей земных.

Но кончилось мое отрочество: к селеньям в долины вывел меня отец и ушел от меня. Долгие годы жил я между людьми, питался их пищей, слушал их слова, из селений пришел я к городу и узнал тайну его.

Там впервые встретился я с матерью твоею, Юрали, и полюбил ее. И поразила любовь зрение мое и слух мой: только в ней видел я жизнь любимую, в ее голосе слышал я пение птиц, когда же она, оставив мне тебя, ушла, показалось мне, что смертельно ранена душа моя, что солнце больше не будет меня веселить, что птицы немы и трава не зелена.

Несла она тайну города, влила в меня яд, которым отравлены люди, слепые и лишенные слуха’.

После этих слов просил Юрали отца, чтобы он открыл ему тайну иных жизней, тайну, убивающую людей.

Но с улыбкой возразил отец ему: ‘Не спрашивай, ласковый, еще долги годы твоего неведенья. Но знай, что настанет час, когда и ты поймешь тайну тех, кто живет в долинах.

Знай также, что вернулся я на родные пастбища уже дряхлым. И хотел вопросить ручьи, но не поняли они вопроса моего, и хотел голосом тихим призвать к себе птичьи стаи, но с громкими щебетаньями мимо пролетали птицы. И показалось мне, что умер мир: мертвая лежала земля, мертвые шелестели травы.

Так стал я старцем, Юрали, каждый день с восходом солнца просыпаюсь я, надеясь, что вновь будут меня радостно приветствовать братья. Но молчаливо лежит земля.

Так тянулись годы, и я, чужой всему, что меня окружало, знал только одну радость: твою молодость, Юрали, твою юную мудрость’.

И замолк старик. Юрали же начал ему рассказывать о тех тайнах, которые поведали ему травы и звери, скалы и звезды. И с грустной улыбкой слушал старик слова далекой, утерянной родины.

Снова потянулись весенние дни, снова бродил Юрали, радостный и тихий, по родимым лугам, снова ласковые речи шептало ему солнце, и сказки рассказывали пестрые цветы, и весенние песни пели птицы.

Только по вечерам, сидя у костра, возвращался Юрали к расспросам о иной жизни, о любви, о старости, о времени, о смерти.

И много думал он над ответами отца, и говорил ему так: ‘Если люди долин не знают и не слышат родину свою, то к ним хочу, отец, им хочу рассказать тайну живую, научить их тому, что сам знаю’.

Но просил отец еще подождать Юрали, потому что придет его время — время первой смерти.

Юрали же не верил, что может душа его умереть, и хотел идти к людям, чтобы воскресить их.

В тот год была сильная засуха, весенние потоки пересохли раньше чем когда-либо, русла горных ручьев, прежде бушующих, были покрыты пылью, небольшие речки, ворочавшие камни, пересохли так, что их можно было перейти вброд. После долгих лет горные пастбища стали доступными людям: в течение нескольких летних месяцев вдоль по пересохшим руслам, как по тропе, можно было пройти, минуя отвесные, всегда неприступные скалы.

Однажды в жаркий полдень приблизились из-за уступа к стадам несколько путников. Впереди шли два старца, а за ними утомленные женщины, некоторые с детьми на руках. Отроки, девушки и дети постарше теснились дальше, удивленно взирая на Юралиного отца, на мирное стадо и на Юрали, тихо наигрывавшего на сопелке птичьи песни.

Отец Юрали встал к ним навстречу с приветом.

О приюте пришли просить они: неожиданный набег соседних племен разрушил их селенья, все мужчины, способные держать оружие, сейчас в бою, а они — слабые — решили искать спасенья в бегстве, несколько дней шли они и уже изнемогают от усталости.

Пастух предложил им пищу, а Юрали с любопытством наблюдал и слушал пришельцев. Он не мог понять, отчего женщины плакали, рассуждая о войне. Чуждыми казались мудрому отроку слова их, и думал он, что говорят они о тайне иной жизни.

Уже несколько дней жили люди долин на пастбище. Юрали рассказывал своим сверстникам сказки, которые он узнал в своем одиночестве, затевал с ними игры, водил их по зеленому лугу, называя странными именами цветы и кликая птиц.

Дети сначала с любопытством слушали непонятного им отрока и хотели научиться у него умению распознавать травы и кликать птичьи стаи, потом постепенно стали привыкать к нему и полюбили его даже, чуя в нем непонятную им силу и мудрость.

И в свою очередь, говорили они ему непонятные слова: мальчики мечтали о том, как они вырастут и станут воинами, играли в игры, где одна сторона шла на другую, на все же вопросы Юралины не могли объяснить они, отчего на словах и играх их лежит печать смерти, и тогда казалось ему, что они уже знают тайну, что они уже испытали то, что отец его назвал первым умиранием.

Юрали любил их, но был среди них одиноким и чужим.

Среди детей были две девочки: одна — горбунья, а другая — ласковая и злая, маленькой змейкой казалась она Юрали. Они особенно привязались к нему.

Горбунья впервые видела, что уродство ее не путает, что Юрали так же ласков с ней, как и с другими детьми.

Часто говорила она ему так: ‘Ты как солнце, Юрали, солнце светит и добрым и злым, прекрасным и калекам. Ты на меня смотришь так же ласково, как и на других, ты не боишься моего уродства. Это потому, что ты мудр и ясен, Юрали, только тот боится уродства, кто сам уродлив. Мой прекрасный, тихий Юрали, я люблю тебя’.

И нежно гладила горбунья его руки и заглядывала ему в глаза.

Тогда Юрали говорил ей, что тоже любит ее, что сестра она ему желанная, что зеленая земля — извечная мать их. И учил он ее понимать птичьи голоса и ласкать стебли, говоря, что каждый злак земной тоже, как и он, Юрали, — брат ее. И потом удивленно замечал Юрали: ‘Только многих твоих слов не могу понять я. Разве не все знают, что и ты, горбунья, единая из светлых детей нашей матери?’

И после этих слов великая радость посещала девочку, потому что впервые чувствовала она, что и для нее, как и для других, светит солнце и пахнут цветы, что так же нежно и ей поют птицы, что в сердце Юралином равна она травам и зверям, звездам и людям — всем братьям любимым его.

А Юрали с улыбкой внимал радости ее, и в сердце его была пустота, потому что впервые узнал он жалость. И новым, еще неведомым чувством казалась ему нежность к горбунье: иначе любил он других детей своей матери земли.

Другая девочка рассказывала ему о городе, о матери своей, и тогда казалось Юрали, что о страшном сне слышит он.

‘Я могла бы быть такой же ясной, как ты, — говорила она. — Но люди сделали меня старой и мертвой. Когда я была еще совсем маленькой, приходили они к моей матери, и говорили ей ласковые слова, и нежно обнимали ее, и давали ей денег. Я думала долго, что они любят нас, и знала, что после нескольких дней голода придет кто-нибудь и будет у нас хлеб. Часто смеялись они и гладили меня по голове. Мать к приходу их одевала лучшие одежды и становилась красивой и молодой. И долго, засыпая, слышала я рядом смех и веселье.

Иногда к матери приходили подруги, и тогда эти ласковые люди и им давали денег, угощали сладкими винами. Ко всем всегда одинаково нежные, они любили всех. Как солнце, Юрали, светили они и добрым и злым, прекрасным и калекам’.

И при этих словах девочка хохотала и злилась.

‘Потом я узнала, что мать и ее подруги продают себя им, что они никого не любят, потому что любят всех, что, ласковые, не пустили бы мать на пороги домов своих, что, твердя слова любви, они презирают, что за стенами нашего дома они забывают нас.

О, Юрали, Юрали, ты, улыбающийся всем, ты воистину подобен солнцу, греющему и добрых и злых, и ты подобен тем, кто приходил к моей матери и говорил слова любви, никого не любя.

Разве ты не видишь, неразумный и неведающий Юрали, что нас всем ты нужен безраздельно? Если ты хочешь улыбаться мне, то не смей улыбаться другим, если же другие увидят твою улыбку, то бей, мучь, не замечай меня, — только не смотри ласково, потому что не верю я, что в твоем сердце есть любовь.

Я не хочу быть равной птицам и цветам для тебя. Я хочу быть солнцем твоим, дыханьем твоим — всем, что ты видишь и слышишь. Ты слеп и глух, ты не мудр, Юрали’.

И казалось тогда Юрали, что он не видит и не слышит, что он — как маленький зверь.

Тогда он обнимал нежно подругу свою, и сердце его наполнялось мучительной любовью, немудрые, простые слова говорил он ей, и на душе ее становилось тихо и радостно.

‘Будь моим, только моим, Юрали, никто в мире не знает таких слов, как ты, никто не умеет так ласково заглянуть в глаза. Я знаю, Юрали, что не встречу любви большей, чем твоя любовь’.

А у Юрали вновь становилось на душе ясно и холодно. Подходили другие дети, и он забывал о той, которая только что переполняла его любовью.

Несколько раз было так. Девочка мучилась, глядя на Юрали, как он улыбался другим, мучилась, когда он, задумчивый, уходил в скалы, не замечая никого.

И любовь сменилась в сердце ее ненавистью.

‘Никогда не подходи ни к кому слишком близко, Юрали, — говорила она. — Ибо никто не может подойти ближе тебя, и никто не будет потом дальше, чем ты’.

И Юрали поверил ей, каждый раз, когда кто-нибудь обращался к нему со словом более ласковым, чем обычные слова, он говорил: ‘Бойся, если я отвечу тебе лаской на ласку, любовью на любовь, потому что безмерна моя любовь, но не моя она. Не тебя одного буду любить я, а всех в тебе’.

И многие отходили от него после этих слов.

Некоторые же отвечали ему: ‘О, Юрали, мы знаем, что ты, как солнце, светишь и добрым и злым. Но не ревнуем мы солнца. Единый раз улыбнись нам, и мы уйдем с улыбкой твоей. Любя нас, ты берешь нашу тяжесть, нашу смерть, и вечно юным остаешься ты, Юрали’.

И чувствовал Юрали, что с каждым словом, с каждой улыбкой уходит из души его часть великой силы, которой жив он. Но улыбался ласковый отрок.

И видя, как расцветают детские души от слова его, решил он, что такова судьба, вечным странником будет брести он, и каждый возьмет у него, что надо, и уйдет.

Обреченной была душа отрока.

Узнав это, пришел он к отцу. Пастух сидел с другими старцами и мирно беседовал о делах минувших, вспоминал свою жизнь в приморском городе Гастогае.

И просил его Юрали, чтобы отпустил он его к людям свершать судьбу свою.

Но старик запечалился и снова стал говорить, что в долинах ждет его первая смерть.

Тогда один из старцев сказал: ‘Отпусти его, ибо никто не властен изменить предначертанного, разве не видишь ты, что обречен он на путь земной?’

Долго еще уговаривал Юрали отца отпустить его, и согласился наконец с печалью старик.

Последние летние дни приходили к концу. Скоро вместе с гостями своими должен был покинуть Юрали родимые пастбища.

Тихо бродил он по любимым местам, в последний раз перекликался с птицами. И тайная грусть обняла его, и уже тосковал он о родине зеленой, но знал, что судьба должна исполниться, что обречен он нести в мир радость минутную и горькую.

Так подошел последний день. С печальной улыбкой обнял его отец. Еще раз окинул Юрали взором пастбище и бодро двинулся в путь, к новому миру, к неведомой тайне, неся в сердце тайну свою и зеленую родину.

Уже несколько дней бродил Юрали по Гастогаю, давно оставил он спутников своих и чувствовал себя потерявшимся среди незнакомого ему мира.

В первый же день, скитаясь по городу, пришел случайно Юрали к храму, внизу под скалой расстилалось море: у берега высоко поднимали корабли свои неоснащенные мачты и суетились корабельщики.

Юрали вошел в храм. Сизый сумрак окружил его со всех сторон. По крутой лестнице взобрался он на башню, в косых лучах солнца встали перед ним каменные чудовища, окружавшие башню тесным кольцом.

Утомленный от дороги и одинокий, Юрали лег на каменных плитах и задремал. И приснился ему сон.

Снилось ему родное пастбище, по-весеннему зеленое, синее небо без единого облака низко нависло над ним, сам он, уже дряхлый пастух, сидит на камне, а перед ним, повернувшись к нему спиной, стоит его стадо — каменные чудовища с башни храма приморского города Гастогая. И косые вечерние лучи солнца золотят их каменные выщербленные спины. Низко опустили они головы, так что у некоторых резко выступают лопатки, а у других горбом выдается хребет.

И с трудом поднялся тоже каменеющий Юрали, чтобы оглядеть внимательно свою странную паству. Знал он также непонятным знаньем, что и им всем имя — Юрали.

И когда он начал обходить их по очереди и всматриваться им в глаза, то почувствовал неожиданно, что уже давно знает многих из них, других же только недавно встретил на площадях и улицах Гастогая.

Сначала подошел отрок к чудовищу с клювом ворона — и испугался, но, вглядевшись внимательно, он увидел большие и ясные глаза своей подруги-горбуньи, и к следующему чудовищу подошел Юрали, и оскалился на него рот злой собаки, а волосы были у него подобны волосам окаменевшего воина, ясного и спокойного.

Всех узнавал Юрали среди стада своего: и отца-пастуха, и злую подругу-змейку, и случайных спутников.

И тихой любовью наполнилось сердце его. Почувствовал он, что и ему, пастуху, назначено медленно каменеть под косыми лучами солнца, что навеки раскинулось над ним синее небо и навеки остановилось среди луга зеленого каменное стадо и он, пастух его.

Проснулся Юрали. Не ведая тайного смысла сна своего, почувствовал он только безмерную радость в сердце.

Уже утро настало, и вновь бодро смотрел Юрали в лицо ласковому солнцу, и вновь рассказывало солнце ему, любимому, мудрые сказки.

Тихо спустился Юрали к берегу. Только что прибыл из далеких стран корабль, корабельщики еще суетились, спуская и связывая паруса, широко раскинулись по небу тонкие снасти, толпа на берегу шумно приветствовала прибывших.

Юрали, спокойный и еще очарованный ночью, вынул свою сопелку и заиграл птичьи песни.

Приблизились люди к нему, чтобы внимать щебетанью и щелканью птичьему, и всем им стало радостно, ибо радостно было лицо отрока и о солнце пели птицы его сопелки. Долго пел Юрали, все знакомые напевы пастбища и еще новые, неведомые песни спел он.

Когда же он замолк, со всех сторон посыпались к нему мелкие монеты. Так, не ведая какими путями, стал Юрали, отрок тихий и мудрый, уличным музыкантом.

Потянулось время, к ночи уходил Юрали на башню храма, а днем бродил по берегу, встречая прибывшие корабли и следя за уходящими: с тоской провожал он каждого нового путника, похожего на белую птицу.

На берегу бывало всегда шумно: сильные и загорелые рабочие таскали тяжелые тюки, рыбаки выгружали серебряную рыбу, тут же торговались с ними купцы, и возчики пересыпали ее в большие плетеные корзины, чтобы везти в город.

Юрали любил этот шум, ему нравились лица рабочих, собиравшихся в Гастогай со всех стран света, его тянуло вдаль за уходящими парусами, ему казались непонятными тонкие знаки снастей, распластавшихся в небе.

Скоро уже все на берегу знали его и встречали приветом. В полдень, во время отдыха, он бродил между сидящими на земле корабельщиками и играл им на своей сопелке. Иногда он рассказывал им сказки.

Однажды рассказал он грустную сказку о продавце.

Вдоль по берегам рек земных, вдоль по пыльным дорогам бродил продавец, несущий за спиной большой короб, наполненный всем, что было лучшего на земле.

Красные осенние листья и пестрые оперенья птиц, белые изваянья и блестящие ожерелья были в его коробе.

Из селенья в селенье шел он, предлагая свой товар. И, завидя его, сбегались юноши и девушки, старцы и дети. И развязывал он свой короб.

Но, видя товар его, люди говорили: ‘Это слишком дорого’ — и уходили от него.

Тогда он начинал убеждать их и назначал самую маленькую цену. И снова подходили люди, и щупали листья, и смотрели на изваянья. А потом, подумав, решали, что все это слишком прекрасно для их убогих жилищ.

И дальше шел продавец, изнемогая под тяжестью своего короба.

Наконец встретил он девушку, ласковую и ясную. ‘Возьми у меня все, что я имею’, — сказал он ей. Но девушка ответила, что нечем ей будет заплатить за такой богатый дар.

И тщетно убеждал он ее, что не нужна ему награда, девушка не могла поверить ему.

Тогда вновь взвалил он на плечи короб и двинулся в путь, от пыльных дорог, через леса предгорий, через высокие зеленые пастбища и желтые безводные скалы, пришел продавец к последним высотам, где вечно блистает снег. И там, под тяжестью короба своего, упал он и умер.

И, выслушав сказку, подошла к Юрали девушка и сказала: ‘Ты еще юн, но думается мне, что многое открыто тебе. Рассуди меня’.

И длинную повесть о себе рассказала она.

Несколько лет назад встретила она человека, много старше себя, и с первой же встречи показалось ей, что мир стал иным, что иначе стало солнце светить и иначе волны биться о берег. Был этот человек моряком и только не на долгие дни приезжал в Гастогай. И этими днями освещалась вся жизнь ее.

Каждый раз, когда корабль его отплывал от Гастогая, думала она, что не любит он ее, ибо иначе остался бы он с ней, не ушел бы вновь в далекие страны, знала она сама слишком хорошо, как дороги часы встреч.

Когда же он возвращался, то по улыбке его, по каждому взгляду она могла догадаться, что долгая разлука не убила в его сердце любви, и несколько дней была она счастлива, ей же казалось каждый раз, что это счастье — навсегда.

И так велика была ее любовь, что могла бы она долгие годы ждать его возвращения, живя памятью о прошлой встрече и надеясь на новую.

Но вот в последний раз спросила она его, зачем уезжает он.

Он же ответил ей так. Тот, кто не хочет утрат, не должен говорить: только этим живу, только это прекрасно. Если несколько дней свиданья дают ей радость, то все же она не должна забывать, что радость эта — не единственная. Надо всю жизнь заполнить минутами радости. Если один источник ее иссякнет, то не жалеть о нем, а искать другого. И кто поймет это, у того не будет потерь.

Но не могла она принять этих слов, ибо знала, что и в потере иногда радость бывает, что человек, несущий любовь к другому в сердце своем, переполнил сердце до края и нет в нем места для другой любви.

И хотела девушка, чтобы любовь к ней так же до края наполнила сердце любимого. Не первой, но единственной хотела быть она.

Выслушав, ответил ей Юрали: ‘Если душа твоя щедра, то не бойся щедрости. Тот, кого ты любишь, скуп. Но на скупость его щедростью отвечай. И пусть он наполняет жизнь свою радостью, не считая потерь. Ты знаешь радость более светлую — радость разлуки и любви единственной. Пока сердце вмещает ее, не бойся и неси бережно счастье неразделенное’.

Рыбаки же и корабельщики долго молчали, выслушав ответы Юрали, и дивились мудрости отрока. И спросил его один из них: отчего говорит он, как может говорить лишь знающий тайну?

Но ничего не мог ответить ему Юрали, уже наигрывающий веселые песни на своей сопелке, ибо сам не знал тайного смысла слов своих.

Иногда говорил он о родных пастбищах и о других родинах своих, имени которым не знал он.

И тихая радость владела сердцем всех, кто его слушал.

Часто увозили рыбаки его в море, и помогал он им вытаскивать тяжелые сети. Они же замечали, что от его присутствия больше ловится рыбы и не рвут камни и водоросли сетей. Тогда стали все еще ласковее к нему, и подымались споры, потому что каждый хотел видеть Юрали на своей лодке.

На высокие, острогрудые корабли звали его, веря, что его песня зачарует море и будет огражден корабль от бурь и подводных камней.

И ласково разговаривал Юрали с морем, поручал ему корабли и рыбачьи лодки, море же тихо шумело в ответ.

Так жил Юрали в Гастогае, осенью он переселялся в рыбачьи хижины, ночуя по очереди у всех своих новых друзей, чтобы не обидеть никого.

И знал он, что судьба уже стережет его, но не ведал путей своих.

И часто казалось ему, что тайна города уже постигнута, но нет в ней смерти. И тогда вспоминал он отца, который не вынес тяжести своего пути.

А рыбаки и корабельщики, все, хотя раз видевшие Юрали, верили, что тайная мудрость привела к ним юношу, и ждали с нетерпением дальнейшего.

Слава же о сказках и песнях его разнеслась далеко за пределы Гастогая, каждый корабль приносил его имя, приносил радость о светлом Юрали.

Так прожил Юрали уже несколько лет в Гастогае.

Однажды правитель города давал пир, много недель по дороге к Гастогаю двигались приглашенные: воины в блестящих доспехах верхом на разукрашенных лошадях, властители соседних стран, предшествуемые придворными и слугами, музыканты и певцы с лютнями и флейтами своими — все стремились в Гастогай на пир, зная, что сзывает их правитель, желая выбрать мужа для единственной дочери своей.

Каждый надеялся быть избранником, хотя о царевне ходили в народе странные слухи. Говорили, что больна она тяжким недугом, что судьба властительная пугает ее, что с радостью променяла бы она судьбу свою на судьбу последней рабыни своей или рыбачки, живущей у подножья ее дворца.

Юрали, гастогаевский певец, тоже был зван на пир.

В день торжества подошел он к широким воротам дворца. Слуги правителя ввели его во двор, заполненный уже гостями: всадники правильными рядами разместились у лестницы, поблескивая золотыми доспехами своими, царевичи и властители разместились по другую сторону двора, окруженные пышными свитами и пестро одетыми скороходами, самые именитые граждане города с женами и дочерьми занимали глубь двора, а за ними теснились музыканты и певцы, пробуя флейты, лютни и сопелки, слагая и напевая песни в честь славного своего хозяина. К ним подошел и Юрали.

Когда все гости собрались, вышел к ним правитель, ведя за руку дочь свою.

И несмотря на то, что весело светило солнце, что для радости собрались нарядные гости, что уже слагались песни, долженствующие прославить царевну, глаза ее были грустны, и ни разу не мелькнула улыбка на губах ее.

И, ответив на привет гостей, такую речь повел правитель: ‘Я становлюсь стар, и скоро придет ко мне смерть. Дочь же моя не сможет справиться с великой властью, которая ее ожидает. Многих власть радует, ее же она пугает. Вот созвал я вас, чтобы выбрать достойнейшего и сделать его преемником моим, правителем Гастогая, отдав ему в жены царевну’.

И каждый гость после этих слов стал перебирать заслуги свои и заслуги своих предков и высчитывать богатство и славу города, думая, что он и есть достойнейший.

Тогда объявил правитель, что только тот из воинов сможет заместить его в Гастогае, чья рука сильнее его руки, чей меч иступит его меч.

На бой вызывал он гостей своих.

Но многие, думая, что он хочет испытать их, отказались от этого боя, и только несколько воинов выехало на середину двора, приняв вызов правителя.

Много раз менялись сражающиеся, много было нанесено таких ударов, о которых потом могли слагаться песни, много мечей было сломано и убито коней, но ни разу не дрогнула рука правителя, ни разу не дотронулся чужой меч до его доспехов.

А когда состязание было окончено, объявил правитель, что не нашлось среди воинов достойного заместителя ему, что судьба найдет заместителя не воина, который духом своим заменит силу меча и мудростью своею оградит Гас-тогай от враждебных ратей.

И широкой толпой двинулись гости в покои дворца.

В большом зале, освещенном факелами и пропитанном запахом цветов, стали разносить слуги гостям яства и вина. На широких серебряных подносах еле несли четыре человека огромных птиц с радужным опереньем, розоватых рыб, пойманных в бассейнах дворца, баранов с вызолоченными рогами. Прекрасные девушки-рабыни в легких одеждах разносили полные кубки с пенящимся золотым вином или с густым и непрозрачным красным.

А когда пир приходил к концу, подал правитель знак, чтобы выступили вперед певцы и музыканты.

Первым вышел старик, пришедший издалека, и начал песней своей восхвалять силу правителя, богатство его города и пышность дворца.

‘Много кораблей острогрудых привозят к стенам Гастогая шелк и золото, мечи и щиты, много кораблей разносит по свету весть о гастогаевском правителе, о храбрых воинах его, о богатых гражданах города. Подобны солнцу щиты гастогаевской дружины, подобны лучам его седые кудри правителя, и дню ослепительному подобна слава его’.

Так пел старик. Когда же он кончил, велел правитель слугам своим дать ему кованый кубок со стола.

И запел другой певец — юноша с золотыми кудрями.

‘Славен Гастогай, великий город, но прекраснее богатств его царевна юная. Как звезды, глаза ее, как волны морские, волосы ее, как свет месяца, улыбка ее. Ласковым словом побеждает она сильных воинов и взором дарует радость певцам’.

И долго еще восхвалял юноша царевну, и в награду за песню велел правитель увенчать чело его венком.

Наконец настала очередь Юрали, но не славословие начал петь он.

‘Каждого человека стережет судьба, и никто не может уйти от пути своего. Много царевичей рожденьем предназначены властвовать, но не дает им судьба власти: еще юными идут они в плен и рабами кончают жизнь свою.

Только тот властитель, кто с колыбели почувствовал судьбу властительную, кто знает, что не изменит ему рука и не обманет счастье. Только тот властитель, кто не боится себя, не боится ни своих воинов, ни воинов врага своего. Каждое слово его должно быть словом властителя. И кто бы он ни был — пастух или рыбак, хлебопашец или воин, — знаком власти отмечен каждый взор его, знаком власти отмечены все деяния его.

Если он скажет: счастлив будь, — то дарует счастье, если он скажет: погибни, — то гибель дарует. И под взором его пенится море и расцветают цветы, и от слова его слетаются птицы и выздоравливают недужные.

Если ты, властитель города Гастогая, таков, то радуйся’. Кончил Юрали, и ласковой улыбкой наградил правитель певца.

Потом же, когда состязанье кончилось, позвал правитель его к дочери своей, минуя толпу воинов и певцов, восхвалявших царевну и певших ей славословия.

И так сказал он: ‘Если ты знаешь, что значит власть, то попробуй силу свою на царевне. По песне твоей решил я, что ты тот, кого я ищу, но докажи мне это на деле’.

И расступилась толпа перед ними, и ушел правитель. Тут впервые взглянул Юрали в глаза царевнины.

И внезапно острая любовь и жалость охватила сердце юноши, знал он эту любовь давно уже: еще при встречах с первыми подругами посещала она его.

Царевна же задумчиво глядела куда-то вдаль, в звездное небо за окнами, и полны слез были глаза ее.

Тогда стал Юрали расспрашивать о причине тоски ее и нежно гладить ее холодные руки.

Царевна же ответила ему так: ‘Каждая девушка в стране отца моего может мечтать, что придет ее час, встретится ей тот, кому она отдаст юность свою и любовь, как властителя ждет она мужа, и покорно войдет в дом его, каждому слову поверит и каждому приказанию подчинится. Я же, слабая и незнающая, должна отречься от мечты, на которую имеет право последняя из служанок моих. Руки мои понесут великую власть, слова мои будут менять судьбу людскую.

О, Юрали-певец, ты знаешь, что такое власть, посмотри на меня: разве этим рукам нести тяготу ее, разве этому голосу повелевать? Тихой доли хочу я, властителя жду, но не даст мне его судьба’.

И задумался Юрали.

Царевна же продолжала: ‘Если же и смогу я передать власть тому, кого отец выберет мужем мне, то все же от самой светлой мечты должна буду отказаться: власть мою и страну, а не меня полюбит избранник’. И просила царевна сказать ей хоть несколько ласковых слов.

Тогда Юрали, переполненный любовью, острой и мучительной, так сказал ей: ‘Царевна, ты для меня сейчас тихая девочка, и в сердце моем любовь к тебе. Но не за власть твою грядущую полюбил я тебя, ибо власть твоя моею не будет, а за тоску твою’.

И после этих слов положила царевна ему руки на плечи и улыбнулась.

Он же продолжал: ‘Но хочу я, чтобы ты радовалась. Радуйся, ибо и над твоею властью будет солнце сиять, ибо и у твоего трона будут земные цветы, ибо и тебе будут птицы петь. Радуйся, царевна, ибо обречена ты на путь властительный, ибо радуется сердце мое о тебе, радуйся, тихая девочка’.

И нежно гладил Юрали руки ее. И знал, что все его слова от судьбы предназначены, что долго уже ждала его больная и грустная царевна.

Она же, впервые слыша слова, обращенные к ней — тихой и грустной девочке, а не к царевне, будущей властительнице Гастогая, почувствовала радость в сердце своем.

Перестала ее страшить грядущая власть, и поняла она нежданно, что исцелилось сердце ее, что бодро и смело может она заглянуть в лицо судьбе нелюбимой. И впервые светло смотрели глаза ее, гостям же, стоявшим в отдалении, показалось, что огласился двор дворцовый птичьими песнями и расцвели алые цветы во дворцовом саду, — так была светла улыбка царевнина.

И приблизилась царевна к гостям, держа за руку Юрали, ибо знала она в сердце своем, что только с ним сможет она разделить власть, он только освободит ее от тяготы правленья и сделает со временем сердце ее мужественным и спокойным.

Юрали же, не ведая путей своих, думал, что уже время ему возвратиться домой к рыбакам.

Но встал навстречу ему правитель и сказал: ‘Ты, не славословящий певец, разве не о себе пел ты в песне своей? От ласки твоей распустились цветы и птицы запели, от слова твоего недужные обрели исцеление. И не боялся ты себя, потому что судьба владела словами твоими. Не тебя ли я ждал давно, чтобы выбрать тебя преемником своим? Отныне ты будешь правителем Гастогая, зятем моим, мужем единственной дочери моей будешь ты’.

А Юрали, покорный судьбе и ведающий, что все предназначено, ответил: ‘Да будет так’.

Так стал Юрали, сын пастуха и уличный певец, правителем великого города Гастогая и мужем царевны.

Единолично правил Юрали городом, старый властитель, найдя в нем достойного заместителя себе, с радостью отошел от власти, после долгой и полной труда и волнений жизни смог он наконец отдохнуть. Царевна же, впервые узнавшая молодость, с тихими песнями бродила по саду или спускалась к морю, ни единым словом не вмешиваясь в дела названного мужа своего.

По утрам приходили к Юрали царедворцы, и мудрые веленья давал он им, ибо не его — пастуха и певца — веленья были, а судьбы, которая стояла за плечами его и обрекла его на великую власть.

Иногда он спускался в город провожать уходящие корабли или напутствовать воинов, идущих в бой, и знали тогда корабельщики, что удачно будет их плаванье, и не сомневались воины в победе, — так велика была вера их в Юрали и в слова его.

Часто приезжали в Гастогай послы от соседних правителей и дивились мудрости Юралиной, и возвращались в страну свою, зачарованные его лаской.

Так проходили его дни, полные забот и труда, только поздним вечером освобождался он, и короткие часы отдыха проводил в саду дворцовом с царевной, рассказывая ей сказки и играя на своей сопелке.

Ежедневно в дворцовом дворе собирались просители, и он выходил к ним, прикосновением руки исцелял больных и единым словом возвращал жизнь тем, кто отчаялся.

И были перед лицом его равны все, всем одинаково давал он помощь и исцеление.

Однажды, обходя просителей, увидел Юрали мальчика, над которым все смеялись, и спросил Юрали его, что ему нужно. Тогда люди, смеявшиеся над мальчиком, сказали, что с ничтожным желаньем он к Юрали и недостойна просьба его обратить на себя внимание правителя.

Но Юрали настаивал. И протянул ему мальчик мертвую птицу и сказал: ‘Я слышал, что радость и исцеление даруешь ты, правитель, по слову твоему мертвые возвращаются к жизни. Вот птица моя, я отбил ее уже мертвую у коршуна, если ты хочешь дать мне радость — воскреси ее’.

И подал мальчик мертвую птицу Юрали.

Тот с улыбкой поднял вперед руку, положив на нее мертвую птицу, она же свесила закоченевшую голову с красным пятном раны, и вытянулись по ладони ее лапы.

И долго стоял молча Юрали и улыбался. Птица же неожиданно для всех вздрогнула, встрепенулась и, расправив крылья, медленно полетела. Несколько минут кружила она над изумленной толпой, потом опустилась на плечо к мальчику, хозяину своему.

Тогда великая радость овладела всеми, ибо поняли они, что нет цены чуду и силе правителя, что равны перед ним все, несущие горе свое и утраты.

Он же стал опрашивать следующих просителей.

Так давал Юрали радость всем, кто просил ее.

Иногда приводила к нему царевна друзей своих, с которыми она встретилась в городе, и говорила: ‘Этот человек нуждается в ласке твоей, Юрали’. И тихие слова говорил ему правитель, и заглядывал в глаза, и уходил от него человек исцеленным.

Юрали же никогда не сомневался в шагах своих и действовал как знающий, ибо ведал, что ведет его судьба.

А тот, кто уходил от него исцеленным, не возвращался более к нему. И у Юрали в сердце тоже быстро угасала любовь. Был он одинок в могуществе своем. Каждый раз, когда приближался к нему кто-нибудь и осеняла его минутная и мучительная любовь, дающая исцеление и радость, чувствовал он, что исходит из него часть великой силы, которой он жив. И уставал властитель и чудотворец Юрали.

А слава о нем разнеслась далеко за пределы Гастогая, и со всех стран земных приходили к нему калеки и усталые, отчаявшиеся и грешники. И великую радость давал он. Но с каждым днем росла толпа ищущих его, и понял Юрали, что никогда не сможет он исцелить всех.

Однажды среди просителей увидел Юрали женщину в нарядных одеяниях, с браслетами и серьгами, несколько слуг держали носилки, на которых лежала она. Когда, обходя всех, приблизился Юрали к ней, спустилась она с ложа своего и, склонившись, сказала: ‘Не об исцелении и не о чуде пришла просить я, а о прощении. Несколько лет тому назад стала я женой царедворца. Он был стар и богат, а я только молодостью и красотой обладала, золото его заставило меня согласиться стать его женой. Целый год жила я с ним, надеясь победить злые мысли в сердце своем, но наконец победили они меня: не стерпела я нелюбимого мужа и отравила его. Никто не узнал о моем преступлении, и стала я свободно владеть богатствами убитого, и все, знающие меня, по-прежнему ласково обращались со мной. Так думала я некоторое время, что достигла счастья. Но потом по ночам стала меня тревожить тень мужа: преступление не давало покою, и не радовало меня больше золото, и ненужными казались слуги. Так поняла я, что навеки проклятье надо мной. Если ты сможешь, то прости меня, и слово твое облегчит мою душу. Или воскреси моего мужа и сделай меня последней его рабыней’.

Толпа же, стоявшая во дворе, заволновалась, потому что многие знали женщину эту, но никто не думал, что преступница она.

Юрали же, положив ей руки на плечи, так ответил: ‘Нельзя вернуть того, что прошло. Не в моей власти дать жизнь тому, кого ты лишила ее. Пусть спит с миром. Но если искренне раскаянье твое, если воистину мука твоя безмерна и не по силам тебе, то я возьму ее от тебя. Вот собрались во дворе моем люди, нуждающиеся в хлебе, раздай им богатства свои неправедные’.

И с радостью согласилась женщина, но отшатнулась от нее толпа, ибо никто не мог решиться запятнать руки свои золотом, на котором кровь. Женщина стала тогда умолять и плакать, и протягивала ожерелья свои. Но толпа стояла в отдалении, молчаливая и угрожающая.

Тогда сказал Юрали: ‘Не бойтесь, слезы ее смыли с золота кровь. Но если не хотите вы принять этого даяния, то я возьму его, как залог. Отныне, женщина, ты должна знать, что преступленья не совершала ты. Я его взял от тебя вместе с золотом твоим. Отныне я буду нести и грех, и покаяние, потому что сильны плечи мои и не согнутся под мукой этой. Ты же вновь стала невинной и чистой, и знак невинности, знак того, что ничего не было, — бедность, вернувшаяся к тебе. Иди’.

И сложила женщина к ногам Юралиным драгоценности свои, и радостно покинула дворец, ибо была душа ее снова светлой и омытой словами Юралиными.

А когда проходила она мимо других просителей, поняли они по взгляду ее, что нет больше на душе у нее преступления, что воистину обновилось сердце женщины.

И слух об этом деянии Юралином быстро разнесся по стране. И стали приходить к нему люди, совершившие преступление или не знающие путей своих. И с улыбкой брал Юрали их грехи и сомнения на свои плечи, и говорил им: ‘Так надо’. Они же верили ему, и казалось им, что у ног его оставили они тяжесть своей жизни, что могут они снова, подобно детям, ждать радости и чуда, верить в силу свою, ибо не они совершили грех, а Юрали, вздевший его на свои плечи, и не силой своей сильны они, а его силой, он вернул им юность, отдав часть души своей.

И тогда понял Юрали, как слабы и нищи все, кто приходит к нему, понял он, что ни преступленья, ни подвига не в силах они вынести, что не чудо нужно им, а слово, которому они могли бы поверить, потому что не могли они сами сказать в сердце своем: ‘да, принимаю’ или ‘нет’, — чужая мудрость и чужая власть делала для них каждое деяние злым или добрым.

И тяжелым бременем ложились их преступления на душу молодого и ведающего Юрали. Но знал он, что такова судьба, и никому не отказывал в ласковом слове и тихой улыбке.

Только изредка твердил он: ‘Обреченная душа, обреченная на радость горькую и минутную’.

А рядом с ним, под улыбкой его, под нежными словами его, росла и крепла его нареченная жена, царевна.

Часто уже вместе с ним выходила она к просителям, часто напутствовала воинов. И радовался Юрали, потому что видел, что воскресает душа ее, что скоро сможет она править страной отца своего. Радовался он, потому что знал: для этого чуда привела судьба его в Гастогай.

Но пока был он единым в полноте своей власти, и к нему как к первоисточнику шли за силой и мудростью. Завершителем живого был он. Когда же он сомневался и мучился, то чувствовал, что от края земли и до края нет человека, к которому он может прийти как младший, как ученик.

Шло время, и с каждым днем незаметно становилась царевна сильнее и способнее нести тяготу власти. Мудро вел ее Юрали по пути властительному. И видя, как ясно на сердце его, как легко ему бремя правленья, стала она забывать слабость и страх перед судьбой своею.

Когда же совсем окрепло ее сердце и впервые почувствовала она себя властительницей Гастогая, исцеленной и сильной, — быстро погасла в сердце ее любовь к тому, кто дал ей исцеление.

И узнав это, не удивился Юрали, ибо ведал, что такова судьба его: уходят прозревшие и обрадованные, чтобы не возвращаться более.

И знаком исцеления был уход царевны.

Тогда решил он, что завершается путь его власти, что новые пути готовит ему судьба.

И в ночь, никем не замеченный, покинул правитель Юрали дворец, уступив царевне власть свою недолгую.

И было на душе у него пусто и холодно, ибо много силы своей источил он, но ведал, что еще долог путь, что трудные испытания ждут его и никто не ведает, куда ведет его судьба. Еще не узнал он последнего слова, которое даст ему свободу творить предназначенное.

Пока же жаждал он утомленной душой отдыха и покоя. Под бременем власти устал он и властью чужой думал исцелиться.

Так стал искать Юрали учителя и владыку.

Из Гастогая пошел он по берегу морскому. Встречные не узнавали в скромном путнике правителя. Долгие дни шел он, много неведомых стран миновал, через глубокие реки переправлялся. Но нигде не находил Юрали желанного учителя и владыку.

Иногда казалось ему, что среди пахарей должен остаться он, но сразу узнавали они в нем обреченного, и были ему не строгими хозяевами, а послушными учениками.

И тогда казалось Юрали, что осужден он на вечное одиночество, что никто не услышит голоса его вопрошающего, что своими усильями и великой мукой должен он приблизиться к тайне, которая откроет ему дальнейший путь его.

И пришел он наконец к стенам монастырским, как неведомого паломника приняли его в монастыре и строгому брату отдали, чтобы тот научил его правилам суровым и мудрым.

И узнал Юрали, что монастырь этот — оплот братии воинствующей. Как из орлиного гнезда выезжали монахи на конях своих творить суд, расправу и милость. И недоступны были монастырские стены напору враждебных воинств: острыми стрелами отражали монахи приступ. Так много уже веков стояли они на страже справедливости и закона.

И часто выходили монахи, воины монастырские, в мир, чтобы возвестить людям суровые слова своей мудрости.

И карали они грех, и знали одну добродетель — справедливость.

И странные вещи узнал Юрали о брате начальнике своем: когда он по уставу монастырскому спускался к людям, то брал на себя подвиг зашиты. Но не во имя любви требовал он оправданья, а во имя справедливости.

‘Призванное к жизни, — говорил он, — должно завершить круг свой, и не вы, судьи, обреченные рожденьем смерти, можете сказать: смерть. За преступленья будет их жизнь карать’.

Так говорил монах. И суровая справедливость пьянила его. Часто, кончая речь свою, зачарованный верой в единую добродетель, падал он замертво перед судьями. И ни разу не вынесли они обвинения тем, кого защищал монах.

А оправданные вновь возвращались в жизнь. Но не радовала их она, ибо не для радости давалась им, а для искупления.

Монах же защищал новых преступников, не ведая любви к ним, ибо справедливость была его добродетель.

И был он только единым из слуг справедливости, все воины монастырские служили ей, и никто из них не знал слова ‘любовь’.

А Юрали радовался тому, что пришел к ним, так как казалось ему, что здесь найдет он учителя и владыку.

И бежало время, все суровее и холоднее становилось на душе у тихого и любящего Юрали.

Тяжелые работы давал ему учитель, и безропотно исполнял он их. И никогда не видел улыбки на лице его.

Монах же, всегда суровый и бесстрастный, полюбил покорного Юрали, но никто не знал, что в сердце его любовь, ибо считалась она по уставу монастырскому позором.

Когда же выдержал Юрали первый искус — послушание, начал изредка вести с ним беседу учитель.

О работе и о пути тяжелом говорил он ему. И слушал Юрали, и вместо холода и суровости подкрадывалось к нему еще неведомое чувство. Забыл он о жалости и о любви мучительной и минутной: другая любовь покорила его. Как ребенок нежную мать любит, как любит больной ласковую улыбку той, кто не спит у его изголовья, так полюбил он суровую душу владыки, выбранного волей свободной, ибо в его пути видел путь своей судьбы обрекающей.

И долго молчал он о любви своей. И были они, спаянные любовью взаимной и первой, чужды друг другу.

Иногда, когда умирал трудовой день, призывал монах к себе Юрали и говорил слова суровые и мудрые.

‘Вытрави из сердца своего жалость, пусть бестрепетным будет оно, Юрали, если ты увидишь горе людское, то карай того, кто его создал, но не жалей огорченного, ибо слабостью был он виновен. Будь бесстрастным и знай один закон, один путь, и закон этот и путь — справедливость’.

И тогда рассказывал ему Юрали о жизни своей, о чудотворчестве, о любви, дающей исцеление и радость. Монах же назначал строгие наказания ему за всю прошлую жизнь.

‘Любви твоей имя — порок. Как женщина, продающая себя, не охранял ты своего сердца от любви минутной, расточал душу свою всем. Не ведал ты закона справедливого и карающего’.

И чувствовал тогда Юрали, что обнищала душа его, ибо единым богатством была сила любви и радости у него. Но оставил он эту силу у ног учителя.

Нагим и нищим стал он. А любовь, острая и уничтожающая, все сильнее завладевала его сердцем.

Учитель же говорил дальше: ‘Ты из последних последний, Юрали, из преступников преступнейший, ибо и преступники знают любовь, но любовь эта у них едина, ты же расколол сердце свое на куски, ты расточил любовь свою’.

И о суровых уставах монастырских говорил он.

‘Кто хочет быть свободным и справедливым, должен выжечь из души своей любовь. Отец и мать, невеста и сестра должны быть равны в сердце его с другими людьми, друзьями и оскорбителями, спутниками и встретившимися впервые. Беспристрастно должен сказать освободившийся: виновен или прав. Только суровая справедливость должна владеть помыслами его’.

И, говоря это, чувствовал монах, как растет и крепнет в сердце его любовь к тихому и покорному Юрали. И после суровых слов своих долгие ночи проводил он в покаянии, бичуя себя, и не мог вытравить великой нежности из сердца своего.

Юрали же не замечал борьбы, которая была в душе монаха. Тяжелыми усилиями хотел он добиться понимания закона единой добродетели — справедливости.

Наконец показалось ему, что сможет он бесстрастно и мудро, подобно учителю, нести в мир справедливость.

И когда поведал он об этом монаху, вывел тот его к просителям. В широком дворе монастырском собирались часто люди, обвиняя или ища защиты.

И должен был Юрали в этот раз по приказанию монаха быть им судьей.

Когда появились на крыльце монах и Юрали, выступил вперед богатый купец, прибывший издалека, чтобы найти справедливость в монастыре, а за ним шла дочь его, неся ребенка на руках.

И так сказал купец: ‘Много поколений славился род наш добродетелью. Женщины наши до замужества не смели поднять взора на мужчину, а выйдя замуж, становилось покорными слугами мужей своих. Ясной и безбурной бывала жизнь их. Но позор пал теперь на мою голову, дочь моя принесла его в дом мой. Ты видишь, на руках ее ребенок, но не знаем мы, кто отец его. Рассуди меня по закону справедливому и мудрому, как поступить мне с нею’.

А Юрали, сердцем которого уже овладела великая жалость и любовь к девушке, стоящей перед ним и покорно ждущей приговора, старался вспомнить учение монаха и быть безжалостным и справедливым.

‘Да будет ребенок не на радость ей, — сказал он, — да будет он ей вечным напоминанием о позоре и грехе’.

И склонились перед ним отец и дочь. Он же не в силах был продолжать, видя покорность словам своим жестоким. Тогда дотронулся монах до руки его, чтобы напомнить о долге судьи карающего.

Но Юрали, покорившийся жалости своей и любви, так кончил суд свой: ‘Женщина, я вижу, что не в силах нести ты подвига своего искупающего. Властью, вам неведомой, говорю я: отныне свободна ты от греха, иди с миром в дом отца своего’.

И к купцу обратился он: ‘Пусть исчезнет и из твоего сердца память о позоре, знай, что с этой минуты вновь чист дом твой, помни, что женщины вашего рода вновь и навеки добродетельны. Я, Юрали, по велению судьбы моей, беру на себя и грех, и память о нем’.

И с этими словами подошел Юрали к женщине и взял из рук ее ребенка. ‘Ребенок этот теперь мой ребенок’.

Когда же Юрали нагнулся к нему, то увидел, что тот умер.

Тогда, обращаясь к монаху — учителю своему, воскликнул Юрали: ‘Суровая тайна ваша убила жизнь. Где нет любви — жизни нет. Я говорил о забвении греха, теперь же скажу я: женщина, иди в дом отца своего и плачь о сыне, и помни о нем, и знай, что справедливость безжалостная отняла его у тебя. Помни, что смерть его — наказание роду вашему, ибо призваны люди любить и лелеять жизнь, ты же видела в жизни ребенка своего грех, отец твой считал тебя, жизнедательницу, — несущей позор. Идите, и когда все, живущие в доме вашем, поймут, что совершали они преступление, не радуясь новой жизни, когда не будет у них уже хватать слез, чтобы оплакивать умершего, — тогда только вернется вновь в дом ваш покой и мир’.

И с этими словами ушел Юрали в келью свою.

Монах же, смятенный и потерявший путь свой, пришел к Юрали и молча встал перед ним.

Знал он, что по уставу монастырскому должен был он строго осудить поступок Юралин, но великая любовь завладела сердцем его, и не имел он силы исполнить свой долг.

Когда же Юрали поднял на него глаза свои, то впервые заметил эту любовь ответную во взоре учителя. И испугался он сначала. Потом же понял, что совершилось великое чудо, что привела его дорога к стенам монастырским для этого чуда: подобно воскрешению умершего было оно, ибо новую жизнь — жизнь любви и прощения — открыл он воину монастырскому.

Но молчал он, ибо видел, как борется с чувством своим монах.

Наконец, после нескольких дней безуспешной борьбы, пришел он к Юрали и сказал о любви своей. И обоим им стало ясно, что это навеки, но оба молчали. И просил монах, чтобы помог ему Юрали освободиться и стать вновь холодным и бесстрастным служителем суровой справедливости.

Когда же увидел он, что нет в мире силы, могущей исцелить его, то пошел к настоятелю монастырскому, чтобы тот отпустил его навеки в мир, недостойным братом почитал он себя.

И выслушал его исповедь настоятель, и закрылись за ним ворота монастырские. Так ушел он в мир, неся заповеди суровой справедливости, бесстрастной и холодной, в мыслях своих, и великую, единую до смерти любовь к Юрали, тихому ученику своему.

И ни Юрали, и никто из братии не знал, куда исчез суровый монах.

Тогда призвал настоятель к себе Юрали и сказал ему: ‘Уже много веков стоит монастырь наш, но ни разу не было среди братии его отступников. Но ты внес в стены монастыря отступничество. Сильнейшего и мудрого брата соблазнил ты, долгие годы был он подвижником суровым. С твоим же приходом овладела сердцем его любовь — позор для познавшего. И дабы не распространилась от тебя зараза далее, на других братьев, приказываю я тебе покинуть стены нашего монастыря’.

И молча вышел от настоятеля Юрали, ни с кем не прощаясь, как отверженный и преступник, покинул он монастырь.

Казалось ему, что смерти обречена душа его, что, как немудрый мальчик, верил он в свою судьбу необычайную.

Ни владыкой и целителем, ни учеником покорным не мог он быть. В мир вела его дорога, и равным пахарям и рыбакам чувствовал он себя. О власти тоскуют они — и владыку ищут, о свободе мечтают — и ждут покорителя. Таков и он, Юрали, прошедший через власть и послушание.

И тогда решил Юрали, что и его ждет где-то нива и плуг, ласковая жена и дети. И стал он искать судьбы человеческой.

И сложилась в душе его притча. Жил некогда садовод, с любовью взращивал он цветы свои, каждого нового побега ждал он, каждого листика распускающегося.

И однажды достал он семена неведомых цветов, о красоте которых только слышал. И посеял он семена эти на грядах своих.

Каждый день выходил он смотреть, не проросли ли они, но черными были гряды его.

Тогда, не в силах больше ждать, разрыл он в одном месте землю и увидал, что тонкие, белые стебельки проросли уже из семян. И снова стал ждать садовод.

Наконец показались из земли зеленые ростки, и только на том месте, где разрыл он грядку, осталась черная земля, потому что завяли им однажды обнаженные семена.

А нетерпеливому садоводу казалось, что слишком медленно подвигались вверх стебли, и вновь стал он разрывать землю, чтобы посмотреть, как развиваются цветочные корни. Так каждый день перекапывал он часть своих грядок.

Когда же настало время цветам расцвести, только желтые, высохшие листья покрывали землю, ибо все семена убил садовод, желая видеть рост их.

Такова была сказка Юрали. И думал он, что подобна душа его неразумному садоводу, что пытал он судьбу свою и раньше часа назначенного стучался к ней в двери. И мертвой стала судьба его.

Ни сомнений, ни надежд не было в сердце Юралином. Казалось ему, что дорога его круто оборвалась у пропасти, что белым туманом покрыты высоты, что должен он, погубивший душу свою, идти к людям долин и искать судьбы человеческой.

А она, ему незримая, уже стерегла его.

Среди пахарей стал жить он, острым плугом взрывать землю, бросать золотые зерна в нее.

По вечерам же, утомленный долгим днем, делил он скудную пищу приютивших его. И наступала ночь, и без сновидений засыпал Юрали, ища во сне только отдыха, только силы к новому трудовому дню.

И там, среди вечной работы, встретил он ту, которая должна была стать женой его. Юной была она, но от работы были покрыты мозолями ее ладони, силой была равна она братьям своим. И долгое время, живя под одним кровом с Юрали, у тех же хозяев, не замечала она его, ибо были всегда ее мысли только о работе ежедневной или о коротких днях отдыха, которые казались ей великой радостью: громкие песни запевала она и подхватывали эти песни ее подруги, и начиналось веселие у них иногда вплоть до нового трудового дня.

Юрали же после первых слов с нею понял, что должно ему полюбить ее любовью земной, но не видела она, как Юрали присматривается к ней, как он уже решил судьбу ее.

И однажды, когда вместе жали они хлеб, сказал ей Юрали, что хочет назвать ее женой своей.

Она же знала, что с детства предназначена она войти в дом чужой и назвать его своим домом, и принять с любовью мужа, доселе чужого и, может быть, нелюбимого, ибо так поступила и мать ее, ибо так поступили сестры и сверстницы, и дочери ее поступят так же. Поэтому, выслушав слова Юралины, сразу согласилась она.

И совершилась судьба: как жену ввел он ее в свое жилище, только что для нее выстроенное им.

И, видя безмерную покорность ее, знал он, что не ему — обреченному и властительному — покоряется, а только мужу своему, Юрали, так же, как покорилась бы всякому, кого ей судьба мужем назначила бы.

И казалось ему, что наконец обрела покой душа его, что миновала его судьба грозная и обрекающая.

А когда кончилась жатва и наступили долгие осенние дни, узнал он, что с новым летним урожаем станет жена его матерью. И было это знание подтверждением ему, что верный путь избрал он.

С любовью стал ждать Юрали ребенка своего. И говорил он жене своей так: ‘Многие мудрые и сильные лепят себе крылья, чтобы подняться с пути земного. И не знают, что судьбою предназначен каждый земле, что путь земной — единый путь их. Я был одним из них и много раз собирался полететь. Не выполнив завета земли, иного завета искал. Но не несли меня крылья мои. Тогда взбирался я на высокие горы и на крыльях своих бросался в пропасти, и разбивались крылья, и долго замертво лежал я на дне. Так наказывала за измену меня родина.

Но наконец понял я, что не дана мне, земному, возможность полета. И к земле вернулся я, и тебя встретил.

И, видя путь твой земной, думал я, что вместе пойдем мы по нему. Но теперь понял я, что не могу стать к земле столь близко, как ты, ибо несешь ты ее заветы, и знаю я, что так назначено, потому что ты женщина.

В свои темные недра принимает семя земля и покорно несет его, и выходят зеленые посевы, и колосится нива, — тихо лелеет земля все корни в глубинах своих. А летом, когда придут дни жатвы, покорно несет она муку от серпов отточенных. И падают долу дети ее — колосья желтые.

Так к осени остается вновь земля одинокой, вновь готовится к великому подвигу своему — подвигу жизнеда-тельному.

Воистину подобна ты, женщина, земле. Так же, как и она, несешь ты семя жизни новой, так же, как и она, с покорностью принимаешь муку родов.

И знай, женщина, что только тобою приобщился я земле, только через ласку твою почувствовал ласку извечной родины’.

Так говорил Юрали, но не внимала ему жена его, потому что все ее помыслы были в той новой жизни, которую носила она.

И тогда понял он, что хоть и велика ее покорность мужу, назначенному судьбою, но не последняя покорность это. Покорилась она навеки заветам земным и несет тяжесть их с любовью и без ропота, и муж-властитель только единая из тяжестей, которым служит она.

И показалась она тогда ему далекой и замкнутой в недоступной тайне. Но еще сильнее почувствовал он, что только ею к земле вернуться может.

Вновь настала весна, и с каждым днем сильнее ждал Юрали ребенка своего. Казалось ему, что им благословляет его земля и принимает в число сынов своих, простив долгое забвение.

И часто, идя по ниве, чувствовал Юрали, что будет подобен его ребенок каждому колосу желтому.

Настали наконец дни родов. Как о торжестве мучительном и великом думал о них Юрали.

И тянулись часы, и ждал он ребенка своего любовно и нетерпеливо. А жена кричала от боли, и казалось ему — изнемогает она.

Юрали же не ведал, что вновь стоит судьба у дверей, что новые испытания ему готовит: в миг, когда раздался крик детский, возвещающий о том, что новый человек вступил в жизнь, мертвой откинулась жена его на ложе.

Так дала ему земля скорбь великую и великую радость. И у изголовья умершей плакал он от горя своего и смеялся от счастья, ибо еще не знал, что значит ее смерть, и видел в ней только утрату.

Когда же похоронил он жену свою, пришлось ему быть для ребенка не только отцом, но и матерью. И долгие ночи сидел он над ним, и баюкал его, и песни грустные и спокойные ему напевал.

Казалось ему, что у колыбели ребенка закончилась дорога его, что ни радости, ни печали его, Юралиной, больше не будет, а будет радость, и печаль, и дорога длинная его сына. И тогда думал он, что себя отдала ему земля, унеся от него жену.

А ребенок стал расти и грустной радостью переполнять сердце Юралино. Знал он, что приблизился к тайне, но не постиг ее.

Когда же три года исполнилось его сыну, вернулся он к смерти жены своей и понял.

Понял он, что вновь провещала в смерти этой судьба, понял он, что о тайне земли сказала она смертью.

Не вечная покорность была дана земле, а покорность минутная, ибо после нее наступает вечная смерть.

И несущая жизнь земля смерти причастна, а не жизни. Ибо нет смерти только там, где нет начала. Извечный покой ведет к бессмертию. Там же, где приходят желанья и вновь уходят, где страсть чередуется с бесстрастием, там наступает смерть. Семя любовно принимает земля и любовно несет его, но не во имя радости ожидания вечного, а во имя завершения, жизнедательства. И когда под серпами падают колосья, смерть принимает земля и ждет нового рождения.

Так думал Юрали.

И еще узнал он, что говорит ему земля о бессмертии вечном, которое над желаньем и достиженьем, ибо минутны они и смерти причастны.

Тогда увидел он, что только опоясывает землю дорога его и вновь в неизведанное уходит.

Пусть нежность и ласка его принадлежит матери зеленой, и жене, и невесте, будет вновь перекресток, расстанется душа его человеческая со спутницей своею, с землей родимой, как и с женой своей, тихой женщиной, пришедшей с нив земных, расстался он.

Тогда стал ждать Юрали новых знаков судьбы, стал искать дороги уже не земной.

И великая ясность осенила его душу. Понял он, что земля не только мать и невеста извечная, не только рождение, но и смерть. Смертью рождает она жизнь и рождением смерти обрекает ее. Так обретает она новую жизнь, но жизнь, ограниченную годами короткими.

Так понял он знаки судьбы своей: мать зеленая сама на новый путь его посылает, жена желанная освобождает от дороги человеческой, и отрекается от него невеста, обручившись с извечным женихом своим — смертью.

Тогда, обездоленный, почувствовал он силу свою и, нищий, не мог измерить богатств своих. И сочетал горе потери с радостью освобождения.

И такое сказанье сложилось у него в сердце:

Некогда были все люди только детьми своей матери зеленой, только старшими сыновьями ее, нежными братьями зверю каждому и злаку. И как злакам, только однажды улыбалась им весна, только однажды лето колосистое наступало, и приходила вслед за жатвою к ним смерть, а к жизни призывались новые братья.

И поняли они, непричастные чуду и не ведающие, что короток круг жизни их и вечна жизнь сама.

И однажды, внимая торжественному пенью солнца, наблюдая извечную дорогу его чудотворную, взалкали они о чуде и о вечности. Долго молили они солнце о лучах его жизнедательных, долгие годы продолжалось их терпеливое ожидание, и умирали прошедшие круг свой и распылялись в мире и в жизни его вечной. Тогда другие, младшие братья, молили о чуде.

И наконец пришел к ним вестник и сказал: ‘Услышана ваша мольба, отныне будут жить среди вас чудотворцы и жизнедатели, но знайте, что имя им — обреченные. Обречены они, ибо должны сочетать в сердце своем смерть и бессмертие, чудотворение и бессилие, обречены они, ибо среди вас, умирающих, будут они вечными, обречены они, ибо не поймут, что значит на языке вашем время. И будет им мать зеленая чужой и неласковой и братья родные не-слышащими и слепыми. И будет радость их торжественна, и скорбь обречения торжественна будет. Но знайте, что судьба даст им силу и власть творить, потому что будут сильны они от рождения, первым их словом будет слово властительное. Вы же, молящие о чудотворчестве и вечности, не могли бы обречения вынести. Радуйтесь, что услышано ваше моленье, и радуйтесь, что не вам дано чудо, а посланным и отмеченным обречением’.

Так сказал вестник.

И вот пришли в мир и назвали землю матерью дети вечности и чудотворцы. И поклонились им братья их, и дали им имя учителей и пророков. Имя же их истинное было — обреченные. Когда же забывали они о призвании своем, стуком в дверь напоминала им о нем судьба, и они выходили в путь.

И расточали они силу свою среди ищущих и просящих, и любовь свою делили между обездоленными и нищими. И уходила сила, и не было на любовь любви ответной. Когда же, усталые, искали они пути человеческого и простого, вновь стучала к ним судьба их обрекающая, и уходили они. И были они, дающие радость и освобождение, одиноки.

Так думал Юрали. И ведал он, что и его сердце обречено, что нет на земле крова, под которым может он обрести покой, что нет конца дороге его. И ведал он еще, что нет смерти для его души.

И, видя знаки судьбы своей обрекающей, видя, что даже мать земная на путь неземной ему указывает, решил он, что великие жертвы должен он принести, ибо только с кровью вырвет он память о родине из сердца.

В неизведанное должен уйти он, отрекшись от любимого и близкого. И как залог неумирающей любви своей к родине, как знак великой раны в сердце его, должен был он оставить земле своего ребенка.

Решив так, взял он за руку сына, запер дверь дома своего и отвел мальчика к родным его матери. И не оглядываясь на сына своего, вечным странником пошел он в путь. И не было у Юрали на душе ни радости, ни горя, — все сгорело в нем от жизни томительной и вечной. И хотел он только выполнить предназначенное.

Когда же в пути его обращались к нему с расспросами люди, молчал он и опускал взор свой, чтобы и по взору его не могли они догадаться, что перед ними обреченный. Тяжелого испытания ждал он, и только обновившись им, мог он вернуться в мир, к тем, кто нуждался в нем.

Так пришел Юрали в пустыню. И в первую же ночь приснился ему там сон.

Снилось ему, будто идет он, не зная пути своего, и уже ноги подкашиваются от усталости. А с неба спускается к нему плавно орел и говорит голосом человеческим: ‘Юрали усталый, на своих крыльях хочу я донести тебя к великому городу Гастогаю, к власти и славе’. Юрали же молча идет дальше. Тогда падает к ногам его перо из крыла орлиного и вновь говорит орел: ‘Подыми это перо, и в час, когда ты его прижмешь к сердцу, прилечу я к тебе и дам невиданную власть’. Но мимо идет молчаливый Юрали.

И встает на пути его ягненок с покорными глазами и говорит голосом человеческим: ‘Усталый Юрали, покорись, только в покорности найдешь ты покой’. Но не внемлет Юрали. Тогда падает к ногам его веревка с шеи ягненка и вновь говорит ему ягненок: ‘В миг, когда прижмешь ты эту веревку к сердцу, явится к тебе учитель, и сможешь ты отречься от себя, и будешь ты, как дитя, как учитель перед знающим’. Но дальше ведет дорога Юралина и молча проходит он.

Наконец, видит он женщину красоты великой. Неподвижно лежит женщина, и голова ее покоится на снопе колосьев зрелых. И с ласковой улыбкой простирает она к Юрали руки и говорит: ‘Здравствуй, сын мой возлюбленный, усталый Юрали, у меня обретешь ты покой, ибо недолгие пути даю я, все пути мои пресекает смерть — покой вечный’.

Но видит Юрали, что далеко за ней извивами вьется путь его, и идет. Тогда подымается женщина и дает колос желтый ему и говорит: ‘В час томления последнего прижми этот колос к сердцу, и приду я, и дам тебе жизнь простую и ясную, и дам тебе легкую смерть’.

Тогда бросил Юрали колос на землю, и исчезла женщина, и потемнело небо, а путь Юралин извечной чертой лежал вновь перед ним.

Когда же он проснулся, то понял, что отрекся от всего, что было в прошлой жизни у него.

И почувствовал он, что среди желтой пустыни затерял он сердце свое человеческое. И страшно стало ему.

И еще яснее узнал он, что в сердце обреченного тайно сочетаются бессилие и чудотворение, смерть и бессмертие, и что его сердцем сильнее всего владеет усталость.

И понял Юрали еще, что нужно ему освобождение. Свободным должно быть его сердце нежелающее.

И еще понял он, что соблюдал в тайне чистоту души своей, боясь греха, как осквернения, и чтил праведность свою.

Удаляясь от пройденного пути, должен был он удалиться и от праведности своей. С высоты, где вечный лед и холод, должен был он спуститься вниз и, окруженный искушеньями, принять их, оставшись холодным и бесстрастным, разумом укорял себя за то, что соблазнился, а сердцем вольным знал, что чужды ему желанья и, значит, соблазны чужды.

Тогда отрекся он от пути обрекающего и от детской привязанности к матери своей земле, так предался он в руки судьбы.

А когда он подумал так, заметили глаза его, что приближается к нему толпа кочевников. И молча стал ждать их Юрали. Когда же были они уже совсем близко, вышла из среды их женщина с мертвым ребенком на руках и бросилась к Юралиным ногам.

‘Ты чист душой и мудр, учитель, — сказала она. — Сердцем матери знаю я, что в твоей власти вернуть жизнь моему ребенку, возложи на него руки, и он воскреснет’.

Но молчал Юрали. Тогда стала женщина умолять его, и протягивала к нему ребенка своего, и слезами орошала ноги Юралины.

Мучительная жалость посетила Юрали. Знал он, что права женщина, что единым словом вернет он ребенку жизнь. И была минута, когда хотел он уже протянуть руки свои и возложить их на умершего. Но вспомнил он недавние мысли свои и решил, отказавшись от пути обычного, не совершать чуда и тем от чудотворения избавиться. А дабы победить в сердце своем жалость и великую возможность помощи, грехом хотел он заменить обрекающую добродетель.

И так сказал он женщине: ‘Воистину узнала ты сердцем твоим, что пред тобою тот, кто может облегчить твою скорбь. Но узнай также, что отныне отрекся я от чудотворения, что теперь будут уходить от меня голодные ненасыщенными и просящие неудовлетворенными. Иди от меня со скорбью своей и не искушай моей судьбы’.

И стала тогда называть его женщина жестоким, но не внимал ей Юрали. А вслед за женщиной стали просить все кочевники о чуде. Потом начали грозить они, но безмолвным оставалось сердце Юралино.

Тогда решили кочевники, что не имеет Юрали власти чудотворческой, и хотели уже отойти от него. Юрали же, желая завершить путь отречения и греха, остановил их, подошел к женщине и возложил руки на ребенка ее. И воскрес ребенок.

Прежде же, чем начала женщина благодарить его, вновь возложил он руки на ребенка и сказал: ‘Этим деянием своим отрекаюсь я от чуда и от любви, дабы свободно было сердце мое для ожидания судьбы обрекающей’. И вновь мертвым был ребенок на руках у женщины.

Тогда пришли кочевники в великую ярость и в гневе своем начали побивать Юрали каменьями. Он же не мог бежать от них.

Когда же они решили, что мертв он, то отошли от него.

А он, избитый и израненный, понял, что освободился от чудотворения и вечности и не по закону обреченности может вернуться к чуду, а лишь в конце длинного пути, когда не будут молить познавшие о чуде.

Так остался Юрали один в пустыне безводной и желтой. Много раз уже подымалось над головой его солнце, много раз мерещились ему деревья вдали, но когда направлял он к ним шаги, разлетались призраки дымом.

И уже с трудом шел он, ибо изнемогали ноги его от усталости, ибо мучительный голод и жажда томили его.

Тогда послышался ему голос: ‘Поклонись своей матери, земле зеленой, и прохладные родники потекут тебе из недр ее’.

Но не внимал Юрали голосу искушающему.

Тогда вновь услышал он: ‘Припади к своей жене возлюбленной, земле зеленой, и колосья с желтыми зернами прорастут из недр ее’.

Но вновь безмолвным оставался Юрали, ибо ведал, что к отречению от своей судьбы единственной приведет его слабость.

И шел он дальше, чувствуя, что изнемогает от голода томительного и жажды.

Когда же обессилел он совсем, спустился к нему голубь, неся в клюве хлеб и сочные плоды. И долго старался Юрали отворачиваться от птицы, а голубь кружился и сел наконец к нему на плечо.

Тогда взял его Юрали в руки и держал так в руках, полный страха и нерешительности. И была минута, когда хотел он уже взять из клюва голубиного пищу. Но понял он тотчас же, что этим навеки отречется он от дороги своей единственной, им и его судьбою созданной.

Тогда медленно стал он душить птицу и задушил ее. Хлеб же и плоды закопал в землю.

И почувствовал Юрали, что грех великий свободно выбрало сердце его.

А голод и жажда перестали его мучить.

Так впервые узнал он слово: грех, впервые совершила душа его преступление. Тогда узнал он, что душа обреченного бывала всегда чистой и святой, что для свободы великой и для завершения пути, предназначенного судьбою, должен был он совершить грех, но грех, избранный сердцем свободным.

А когда узнал это Юрали, увидел он, как над его головой погасло земное солнце, — мертвый красный шар плыл вместо солнца жизнедательного по небу. И земля мертвая распростерлась у ног его.

Тогда решил Юрали, что долгие годы надлежит провести ему в пустыне и что нет выхода из нее, ибо бесплодной стала мертвая земля, и вымерли люди, и пожелтели на всех лугах стебли и листья.

Среди каменных желтых утесов выбрал он себе пещеру. Одинок был Юрали, изредка только подползали к жилищу его змеи и ящерицы, да пауки ткали над изголовьем его паутину.

Когда же приближались к нему звери — некогда любимые братья, — камнями отгонял он их.

Так стал Юрали пустынником, одиноко ищущим путей своих.

Казалось ему, что нету больше звуков земных, ибо ни птичьих песен, ни голоса человеческого не слышал он и нем был язык его. Часто под палящими лучами солнца стоял Юрали около пещеры долгими часами, так что видел он, как с движеньем солнечным медленно передвигалась тень его за ним. И, склонив голову, не думал он в это время и не рассуждал о пути своем, а только вглядывался в мир, некогда родной. И тогда казалось ему, что у любимой могилы стоит он.

И так долгие годы провел он в желтой пустыне, и долгие годы думал, что грехом освободил он душу свою от вечности, что подойдет к нему старость, и смерти ждал как искупления, как отдыха от длинного пути земного.

Когда же увидел он, что волосы его не седеют и не горбится спина, поняло сердце его, что от земли и ее заветов освободился он, совершив грех, ибо убил он одного из братьев своих, сына земного, и отвернулась от него зеленая мать.

Понял он, что грехом своим нарушил путь обреченного, ибо извечно была обреченная душа безгрешной, что убил он чудотворение в сердце своем.

И ясно видел Юрали, что обреченной по-новому остается душа его. Нет чуда в его сердце, но нет и земной смерти, есть дорога вечная, но есть и грех. И тайна эта казалась ему недоступной, ибо знал он, что первым грехом отдала себя душа его времени, а времени не чувствовал он.

Наконец, после долгих лет понял он тайну пути своего и испугался. Понял он, что и величайшее преступление, им совершенное, не будет грехом, что без нужды совершит он его, волей свободной выберет.

И еще узнал он, что свободно совершенный грех сделает его навеки вольным и греху непричастным.

Так уверовав в бессмертие свое, увидел Юрали, что не может он и других лишить жизни, и не может, значит, греха совершить, ибо грех есть всегда умерщвление.

И тогда умерли желанья в сердце Юралином, а ему казалось, что сердце умерло.

И тогда посетила его новая ясность, он же думал, что вторым рождением земным родился он.

И тогда зазвенела пустыня, и властно простучала судьба в сердце Юрали, и упал он перед ней, освобожденный и покорный, с ненарушимой верой в долгий и великий путь, от века ему предназначенный.

Так просветилось его сердце. И настал в пустыне великий покой. Юрали же почувствовал, что каменеет он, что подобно острым скалам пустыни становится его тело.

И долгое время пребывал он так.

Когда же вновь поднялись глаза его, давно забытый призрак его посетил.

Показалось ему, что зазеленела пустыня безводная, что небо, только что бывшее пустым и серым, синим куполом вознеслось над ним. И ярко засияли косые лучи вечернего солнца, долго им невиданного.

И с трудом поднял Юрали голову, потому что чувствовал, как медленно каменеет он.

Когда же пристально всмотрелся он в даль, то увидел, что приближается к нему каменное стадо, ярко позлащенное солнцем.

И далеко, от края и до края земли, раскинулось стадо его. И всех узнал он, кого встречал в жизни, среди каменных чудовищ. И многих еще невиданных людей заметил он среди них.

Тогда понял он, что в эту минуту не осталось на земле ни единого человека, что все пришли к нему в изгнание, в желтую и безводную пустыню.

И хотел встать Юрали, и не мог.

Тогда внезапно нарушилось безмолвие, и громкую песню запело солнце, и звонкие птичьи щебетанья раздались, и зашуршали прорастающие травы, и невидимые звери земные стали вновь говорить понятным языком.

А стадо чудовищ каменных с выщербленными спинами низко склонилось перед Юрали.

И раздался голос, покрывающий голоса земные: ‘Отныне призван ты пасти все стадо земное, и имя пастве твоей — Юрали. Обреченным осталось сердце твое, но обреченным твоей судьбе единственной’.

И камнем упал к ногам его мертвый орел с поднебесья, и зарезанный ягненок оказался у ног его, когда же он оглянулся, то увидел мертвую женщину, покоющяюся на снопе выветрившихся колосьев.

И громко возопила паства его: ‘Иди и веди нас, учитель, дай нам мудрость и ясность твою’.

После этих слов сразу исчезло все. Вновь пустынные и бесплодные стояли скалы, да змеи грелись на солнце.

Юрали же понял, что повернула его дорога снова в мир, и с надеждой великой, с последним покоем и бесстрастием в сердце покинул он пустыню.

И когда через много дней пути приблизился он к приморскому городу Гастогаю, то не узнал его, и кораблей, стоявших у берега, не узнал.

В вечерний час вошел он в Гастогай. Миновав предместье, увидал он дворец, где некогда был правителем, и храм, увенчанный башней.

В темном проулке, который вел к морю, остановила его женщина и просила, чтобы он последовал за ней, обещая ему ночь свою.

И Юрали, который знал, что нельзя противиться судьбе, согласился за нею идти.

По пути же начала вести с ним беседу женщина и удивлялась суровым словам его, ибо все, кого она раньше встречала, отвечали ей шуткой на шутку и были веселы и ласковы.

Когда же проходили они мимо раскрытых дверей какого-то притона, ярко освещенного и шумного, впервые увидала ясно женщина лицо и одежду спутника своего. Тогда поняла она, что идет с нею суровый отшельник.

И она, вечно творящая любовь и радующаяся ей, сказала Юрали: ‘Посмотри на меня и ответь: есть ли желанье в сердце твоем?’

И отрицательно ответил ей Юрали.

Женщина же, помня, что ведет она строгого пустынника, начала рассказывать ему о радости ночей своих и о радости той жизни, которую вела она. Когда же не было у нее больше слов, чтобы сделать речь свою еще более убедительной, вновь спросила она Юрали, хочет ли он приобщиться той жизни, которую вела она. И сказал ей Юрали: ‘У меня нет желаний в сердце’.

Тогда замолчала женщина. Так вышли они к берегу морскому. И вновь спросила она Юрали: ‘Зачем же идешь ты со мной?’

Но на этот вопрос промолчал он.

Тогда стала говорить ему женщина, что только презреньем может она объяснить себе деяние его. Строгий отшельник, лелеющий и любящий только добродетель свою, пришел он, чтобы глумиться над нею, ибо грешна она, пришел он, чтобы еще раз убедиться в белизне одежд своих, ибо в грязи она, ибо низко пала она.

Но ответил ей Юрали: ‘Женщина, жизнь твоя дает тебе радость, грех же ведет к отчаянью. Итак, нет грешных желаний в сердце твоем. Как же могу презирать я чистое сердце?’

Но не поверила ему женщина и стала упрекать его еще больше в гордости, ибо даже презренья недостойна она по его мнению.

Когда же Юрали несколько раз повторил ей, что чиста она перед лицом его, потребовала она, чтобы деяниями доказал он ей это.

‘Упади до меня, — говорила она, — не отворачивайся от греха моего, ибо совершишь ты его, не имея грешных желаний. Если же не согласишься ты исполнить то, что прошу, то буду знать я, что слова твои лживы’.

И ласково улыбнулся ей Юрали и сказал: ‘Да будет по воле твоей. Если тебе будет радостно от моей близости или от знания, что я равен тебе, то я пойду с тобой. Только помни, что презираешь ты себя больше, чем я’.

И с этими словами взял он женщину за руку, и повела она его по темным переулкам к себе.

А на душе у Юрали было так же тихо и ясно, ибо знал он, что бессилен грех перед судьбою обрекающей.

В ранний же утренний час привела его женщина в притон, где пили и веселились гуляки с подругами ее. И удивленно смотрели юноши и девушки веселившиеся на строгое лицо Юралино, и смеялись над запыленной его одеждой.

‘Если ты мудрец, — говорили они, — то не можешь знать радости. Вот мы пьяны и нам весело, может быть, многих из нас ждет дома невеста или жена, может быть, многие оставлены возлюбленными. Мы же смеемся, мы говорим друг другу слова любви, и нам весело. Будь с нами, пустынник’.

И снова пили они, и переходили из притона в притон. И пил с ними Юрали.

Многие же из них уже плакали пьяными слезами и жизнь свою ежедневную проклинали. Потом вновь начинали смеяться и обнимали спутниц своих.

И пели они песни: о любви минутной говорили песни эти. И тогда хохотали женщины и объявляли, что от ночи и до новой ночи тянутся часы сна, что вся жизнь их любви минутной предана. И кричали они так: ‘Сердце развеяно! Душа умерла! Слава любви!’

Юрали же молчал.

Тогда стали они просить его, чтобы разделил он веселье их, чтобы сказал им хоть несколько ласковых слов.

Он же притчу им, пьяным, сказал.

‘О сердце растраченном и о душе уснувшей буду говорить я. Подобна душа человеческая ядру, человек же скорлупе ореховой подобен. Однажды решил мудрый садовод вырастить ореховую рошу, и много орехов посадил он в землю и стал ждать роста их.

Но мимо проходило стадо, и копытами своими разрыл бык в одном месте мягкую землю, и многие орехи обнажились. И пошли дожди, и морозом сковалась земля, а орехи лежали, открытые ветру. И тогда сказали они: ‘Нет у нас ядра, мертва наша сердцевина’. Потом пришли дети и стали играть ими. Тогда обрадовались откопанные орехи и закричали: ‘Слава любви! Слава жизни!’

Другие же орехи, оставшиеся под землей, начали расти. Но у одних из них была тонкая скорлупа, и быстро пробили ее молодые побеги, другие же были как броней непроницаемой закованы и не могли прорасти поэтому. Но все славили жизнь по-своему. Первые говорили: ‘Слава жизни, слава небу синему и черной земле’. А вторые говорили: ‘Разве есть что-нибудь за нашей скорлупой? Слава нашему миру, темному и тесному’.

Тогда вновь пришел мудрый садовод, отнял у детей выкопанные орехи, зарыл их в землю и часто стал поливать насаждение свое.

Когда же пришло время — проросли все орехи и зеленым молодняком покрылась земля’.

Так кончил Юрали.

А пьяные слушали его внимательно, и казалось им, что еще никогда так властно и громко не звучали слова человеческие.

И спросила одна из женщин его: ‘Странник, что значит твоя притча?’

Юрали же ей ответил: ‘Все вы пели: сердце развеяно, душа умерла. А я знал, что уже близится к вам садовод, чтобы вновь предать вас земле, и что скоро прорастут зеленые стебли из оболочки вашей’.

И когда он сказал это, молча встали все.

Он же продолжал: ‘Призываю вас. Ныне впервые увидите вы небо, увидите мир земной, ныне впервые покинете вы оболочку свою, и сгниет она. Кто может, пусть идет за мной’.

Тогда вышла из среды их та женщина, с которой провел он предшествующую ночь, и сказала: ‘Я хотела бы, но я не могу’.

Но еще раз позвал ее Юрали.

И юноша подошел к нему и спросил так: ‘О любви ли ты говоришь или о смерти?’

И ответил Юрали: ‘О ясности и покое’.

После этих слов вышли они втроем, и знал Юрали, что навеки принадлежат ему первые ученики его. Они же чувствовали, как упадает с сердец их оболочка за оболочкой и как тянется душа из-под покрова земного на волю.

Те же, кто остался, хотели вновь славить жизнь свою. Но знал Юрали, что еще не пробил их час и что не могут они пока жизнь по-иному славить.

Юрали же и спутники его вышли из Гастогая.

И быстро подошел к ним человек, испуганный и растерянный, и сказал так:

‘Я убил и ограбил встретившегося путника. Золото взял у него. Теперь настигает меня погоня. Если есть в сердцах ваших жалость, то спасите меня, — скажите, что вместе вышли мы из города. И тогда погоня пройдет мимо’.

И Юрали согласился. Так встретили они погоню и миновали ее. А разбойник не ушел от них.

После нескольких дней пути заметил Юрали, что тайная тоска мучит его. И спросил он у него, какая причина ей. Тогда рассказал ему разбойник о своей жизни.

Много убийств совершил он, много золота прошло через руки его. Но каждый раз вслед за радостью о полученном начинала мучить его тоска. Так, уже давно терзают его стоны умирающих. И тогда, чтобы не слышать их, новые убийства совершает он, но не может душа его никогда освободиться.

Однажды решил он, что искупить надо совершенные грехи. Тогда отдал он все награбленное нищим, но и это не помогло: по-прежнему продолжала тоска его терзать, по-прежнему мучили по ночам стоны убитых.

И теперь знает он, что нет на земле силы, которая может его исцелить.

Так говорил он о преступлениях своих, как о рабстве.

Юрали же молча слушал его и только раз сказал: ‘Вольна душа твоя’.

Тогда на следующий день вновь приступил к нему убийца со словами: ‘Зачем сказал ты мне, что душа моя вольна? Слова такие может говорить только тот, кто обладает властью освобождать. Я поверил тебе, но наступила ночь, и вновь призраки мною убитых стали меня мучить, вновь узнал я, что вечен мой плен. Лучше было бы, если бы не слыхал я твоих слов о свободе’.

И взял его Юрали за руку и такую речь повел:

‘Неразумный и неведающий, разве не знаешь ты, что, и не имея награбленного золота, не умер бы ты с голоду? Разве не вольным сердцем выбрал ты путь греха?’

И помолчав, ответил ему убийца, что истинны слова его.

Тогда стал говорить Юрали о том, что каждый шаг человеческий предназначен судьбою, но может всякий отречься от того, что свободно выбрала его душа. ‘Ибо, — говорил Юрали, — как тяжелую ношу нес ты преступления свои и они же карали тебя. Но говорю я тебе: вольным сердцем избрал ты этот путь. И когда исполнишь ты предначертанное, когда каждое убийство острым ножом пронзит твою душу, тогда знай, что завершен твой круг, что исполнилась мера мук твоих и радостей. Тогда знай, что круто оборвалась твоя дорога и что выбор новых путей в твоих руках’.

Но не верил преступник Юралиным словам и только знал, что после этих слов свободна душа его от желаний, ибо открылась ему истинная цена достижения желаемых благ.

Когда же он сказал об этом Юрали, то возрадовался тот и воскликнул: ‘Знай, что нет греха там, где нет желаний!’

И последними этими словами очистилась наконец душа преступника, и радостно отошел он от Юрали, чтобы предаться новой своей, еще неведомой судьбе.

Спутники же Юралины молча внимали всему совершившемуся. Тогда стал говорить Юрали им о путях человеческих, выбираемых свободным сердцем, и о том, что только без желаний выбранный путь совпадает с путем, судьбою предназначенным. И о грехах и искушении говорил он.

Когда же проходили они мимо селений, случайно встретившиеся провожали их, чтобы послушать слова Юралины.

И вот подошел к Юрали один юноша и стал просить его, чтобы тот рассудил одно его деяние.

Был он слугою богатого купца, и однажды взял его господин вместе с другим слугою своим, чтобы сопутствовать каравану, везшему в дальний город товар.

Когда все уже было распродано и возвращался купец домой с большими барышами, стал убеждать юношу товарищ его убить купца и поделить между собой барыши. Но он отказался. И много раз вновь приступал к нему неверный слуга, желая склонить к преступлению.

Однажды в пустыне безводной и голой, после того, как помогал юноша хозяину своему сосчитать выручку и был совсем ослеплен золотом, отправил купец слуг своих на охоту, так как вышел весь запас пищи.

А во время охоты вновь стал убеждать юношу товарищ и соблазнять золотом виденным, и рассказывал о том, что можно будет на это золото приобрести.

Когда же почувствовал юноша, что склоняется сердце его к преступлению, то решил он, дабы избегнуть искушения и не лишить жизни хозяина, всегда к нему доброго, освободиться от искушающего.

И в пустыне убил он спутника своего, когда же вернулся к хозяину, то сказал, что растерзали его дикие звери.

И так рассудил его Юрали: ‘Не о поступках могу судить я, а о желаниях, которые их создавали. Ты, юноша, боролся с искушением, — благо будет тебе за желание преодолеть его. Но ты убил искушающего, и это значит, что бесплодна была борьба твоя, что поддался ты искушению. И если в мыслях своих мог бы ты убить соблазн, то не нужно было бы тебе в действительности убивать соблазнителя. Ты убил его потому, что желанья твои подчинились его желаньям. А раз совпадали желанья ваши, то значит, ограбил и лишил ты жизни хозяина своего, потому что этого хотел соблазнитель’.

И, оборачиваясь к другим своим слушателям, так продолжал Юрали: ‘Запомните навсегда, что не тот преступник, кто совершает грех, — ибо грех может быть иногда без грешных желаний совершен, — а тот, кто имеет желанья эти в сердце своем. И не тот победил соблазн, кто уничтожил его, а тот, кто сумел заставить себя не замечать соблазна. Знайте, что руки могут быть в крови и грязи, а душа чиста, и что чистые руки не могут еще быть доказательством чистоты душевной’.

И многие не поняли слов Юралиных. Другие же, понявшие его, стали вспоминать свои деяния и думы, и многие, считавшие себя преступниками, почувствовали, как обелилась душа их словами Юралиными, другие же нежданно открыли в сердцах своих преступления, не совершенные, но великие.

Так, поучая и творя суд, пришел наконец Юрали с учениками своими к городу, которого он никогда еще не видел. Начиная с предместий была заметна небывалая суета на улицах. Чем дальше шли они, тем сильнее рос шум и крики становились все громче. Юрали спросил мимо бегущих граждан о причине волнения, и узнал, что город охвачен восстанием.

Когда же он со спутниками своими приблизился к главной площади города, то великая толпа уже не позволяла им двигаться дальше. С трудом пробрались они к дворцу правителя.

Окруженный вожаками восстания стоял правитель на высокой лестнице и пробовал защищать поступки свои от обвинений толпы. И уже носилось по рядам тихим шепотом: ‘Смерть ему’.

Но никто не хотел громко сказать этого слова, потому что всем было ясно, что сказавший так будет палачом: вслед за словом, громко произнесенным, бросится толпа на правителя и убьет его.

И узнал Юрали из речей окружавших его, что не ведал правитель единого закона властительного — милости, что, будучи жестоким, боялся он возмездий, боялся даже тех, кто оставался ему верен.

Уже долго стояла толпа и не могла сказать последнего слова, ибо не может обиженный судить обидчика.

И ждали все они человека, который не имел бы в сердце обиды на правителя, но мог бы мудро и справедливо судить его без ненависти и боязни.

Наконец один из вожаков, бывших рядом с правителем, узнал по одежде, что чужестранец Юрали, и просил его выйти, чтобы бесстрастно и справедливо сказать последнее слово.

И вышел Юрали, и сразу замолкла многоголосая толпа, ибо сразу поверила ему.

А он начал говорить: ‘К смерти хотите вы присудить человека, перед которым недавно склоняли головы. Если вы были покорны ему, то не ненависть к власти в ваших сердцах, а ненависть к тому, кто нес эту власть. И воистину правы вы, ибо не достоин власти тот, кого не любят, как владыку своего. Но не надо присуждать его к смерти, ибо каждому человеку указаны пути его, и вся вина вашего правителя в том, что не понял он своей судьбы, дорогу чужую избрал. И ваша вина, что поверили вы в него. Верните его предназначенному пути и отпустите с миром. За власть украденную властью же и наказан он’.

И когда замолк Юрали, поняли все, что им безразлична судьба дальнейшая правителя их, что страха к нему нет ни в чьем сердце, и отпустили они его.

А перед Юрали низко склонились, ибо думали, что дала им судьба владыку мудрого и справедливого.

Но отрекся Юрали перед ними от пути властительного и такую речь повел им: ‘Знаю я, что каждому из вас его дорога единственная предназначена. И вот говорю я вам об этом, и отныне навеки запомните слова мои.

Когда почувствуют ваши сердца, что искать этот единственный путь свой надо, не сможете вы принять владыку. Те дела и проступки, за которые судил он вас, дела ежедневные, вы же уже чувствуете после слов моих, что не будет день ваш похож на минувший день и день грядущий будет разниться от сегодняшнего. Так и преступлений совершенных больше не повторит ваша душа, и значит, не нуждаетесь вы в каре.

Только знайте отныне, что долог путь ваш, только смогите полюбить его безраздельно и навеки’.

Так кончил Юрали и хотел уже удалиться, но не пускала его толпа из города, и громко приветствовала, и бросала ему под ноги одежды свои и цветы.

Когда же после большого труда удалось ему покинуть стены города, многие из граждан продолжали следовать за ним, обращаясь с вопросами и прося точно разъяснить, что назвал он путем души человеческой.

Тогда остановился Юрали на вершине холма придорожного и стал беседовать с ними.

‘С детства видит человек, что пути его от судьбы предназначены. Но начинается жизнь его зрелая, и о случае говорит он. Тогда предается он в руки старшего, в руки владыки, свободно выбранного им, и думает, что власть чужая сделает шаги его не случайными, к тайной цели поведет его, владыка же названный сильнейшего ищет, ибо душу его терзает не только случайность его единственного пути, но и случайности в путях его паствы. И так тоскует каждый владыка земной о рабстве и покорности.

Я же пришел сказать вам: нет случая. Как зерно не случайно вырастает, как стебель не случайно выкидывает колос свой, так же не случайна дорога человека.

Всеми вами властно правит судьба. И не бойтесь прямо заглянуть ей в глаза, ибо не обманет она вас, ибо даст она вам знание великое — знание каждого дальнейшего шага. Но помните и знайте, что судьба каждого — его судьба единственная. Великий путь лежит перед каждой душой человеческой, и не властен никто изменить его, — властен только отсрочить.

И вот о пути этом хотел я поведать вам’.

Тогда подошел к Юрали юноша из толпы и сказал: ‘Учитель мудрый, о своей единственной судьбе хотел я спросить тебя. Сердцем своим давно знаю я то, о чем говорил ты, но найти дороги не могу, ибо слепы глаза мои и уши не слышат. Вот уже несколько лет прошло юности моей, и все, смотря на меня, радуются, ибо все, что может желать человек, есть у меня. Только я один на судьбу свою не радуюсь. Каждый раз, когда посещает любовь меня, жалость мучительная посещает мое сердце. И жалость эта убивает любовь. Сначала я не понимал, что значит эта жалость. Теперь же знаю, что тайным знаком отмечает она путь мой единственный, но все же не ведаю, каков этот путь. Научи меня, ибо зорко зрение твое и чуток слух’.

И положил ему Юрали руки на плечи, и спросил: ‘Юноша, а себя не жалеешь ли ты так же мучительно, как и других?’

Юноша же, подумав, сказал: ‘Нет’.

Тогда ласково улыбнулся ему Юрали.

‘Прав ты, юноша, видя в жалости своей мучительной тайный знак пути своего. Но знай только, что о муке нестерпимой говорит твоя жалость. Нигде не найдешь ты человека, который тебя за тебя самого любить будет, всякий полюбит жалость твою. И твое сердце тоже любви не узнает, ибо любя, будешь ты жалость свою любить.

Так будет, если станешь искать ты любви земной и безжалостной, потому что этим только отсрочишь ты путь, от судьбы тебе предназначенный.

Я говорю тебе: иди. Иди к тем, кто любовью не тронет сердца твоего, иди к отверженным и не знающим путей своих. Приди и скажи: я владыка ваш. И они поверят тебе, и их грех понесешь ты, и тогда наполнится до края сердце твое и увидишь ты, как дальше поведет твоя дорога.

Но пока ты молод и не знаешь сердец человеческих, за собой зову тебя я’.

И последовал юноша за Юрали.

Перед тем же, как покинуть толпу, еще раз сказал Юрали, что ждет каждого великий и трудный путь судьбы его.

Через несколько дней пути пришел Юрали со спутниками своими к стенам монастырским. Много народу собралось в эти дни в монастыре. В стране той свирепствовал мор, и не было семьи, в которой не погиб бы кто-нибудь.

Поэтому и стояла большая толпа в монастырском дворе: одни пришли просить чудотворцев-монахов об исцелении братьев и детей своих, оставшихся дома, большинство же молило облегчить души их от ужаса смерти и тяжести жизни, ставшей одинокой и пустой после утраты близких.

И часто приезжали гонцы и вестники, чтобы сообщить, что напрасно молят люди об исцелении: умер уже больной.

Но многим даровывали чудотворцы исцеление, и тогда, обрадованные, шли получившие дар этот по домам, чтобы обнять исцеленных.

Когда Юрали и спутники его вошли за монастырскую ограду, увидели они монаха, стоящего на крыльце кельи своей, и толпу, с мольбой распростершуюся перед ним. Монах же стоял неподвижно, и видимо сомневалось сердце его.

Юрали прислушался к мольбам.

‘Если мы вернемся в дома наши, — говорила женщина, стоящая около Юрали, — то вновь увидим умерших детей. Сердца наши измучены’.

А в другом месте старик протягивал монаху руки со словами: ‘Ты, исцеляющий больных и дающий жизнь мертвым, отчего не хочешь ты исцелить и воскресить души наши? Мы больны смертью чужой, мы мертвы чужим умиранием’.

И со всех сторон тянулись люди к монаху и просили его о чуде. Все кричали: ‘Мы устали от тяжести пути нашего земного! Если ты воистину чудотворец, сними эту тяжесть с плеч наших, сделай нас свободными’.

Но молчал монах.

Наконец, после долгих стенаний и просьб, он сказал им: ‘Во власти моей дать вам то, о чем просите, снять тяжесть с плеч ваших. Но не знаю, по какой причине сомневаюсь я. Лучше просите меня об исцелении других ваших недугов, лучше о чуде, ежедневно совершаемом, просите’.

Но толпа отвечала: ‘Пусть мы будем голодны и бездомны, пусть тяжелые недуги мучат нас, дай нам только свободу от тяжести извечной. Входя в мир, от юности еще поднимаем мы тяжелую ношу, и до смерти давит она наши спины. Дай нам радость и свободу’.

Тогда решил монах исполнить просьбу их. Уже простер он руки над толпой, уже готов был произнести слова простые и чудотворные, — но подошел к нему Юрали и остановил его.

Потом обернулся Юрали к толпе и начал говорить ей.

‘Прежде всего узнайте, люди, что тяжесть ваша чудом не уничтожится, а упадет бременем на плечи чудотворца’.

Тогда возопила толпа: ‘Он силен, он может поднять то, что нам не по силам’.

А Юрали продолжал: ‘Все пути земные смерть пресекает. Узнайте, что за воротами смерти встретит вас привратник и поведет к суду мудрому и нелицеприятному. И подымет судья весы справедливости, и упадут на одну чашу весов прегрешения ваши, а на другую — ваша добродетель. Пусть каждый вспомнит жизнь свою и ответит, какая чаша перетянет’.

И молча стояла толпа.

‘На лицах ваших вижу ответ, — продолжал Юрали. — Но слушайте, в последний час, когда ни одного оправданного не будет, встанет перед судьей некто и попросит он судью, чтобы тот разрешил бросить на чашу добродетели тяжесть земного пути.

И говорю я вам: высоко взовьется чаша греха и низко опустится чаша добродетели, отягченная ношей тяжелой каждого дня. И грех ваш, тяжесть вашего греха будет перед лицом судьи великим подвигом.

Теперь, когда вы знаете о суде последнем, если хотите, — просите о чуде, и будет оно дано вам, грешите безбольно и пользуйтесь без сомнений плодами грехов своих, но знайте, что настанет час последний и тогда не будет ни чуда, ни милосердия, а только одна суровая справедливость.

Говорю я вам: любите тяжесть своего пути, любите ношу невыносимую грехов ваших.

Пусть будет радость ваша горькой, пусть мука ваша будет неисчислимой. Как великий дар примите муку эту и радость горькую’.

Так кончил Юрали. И сурово глядела на него толпа, ибо был он вестником судьбы их неумолимой. Но склонились перед ним все, и все приняли трудный путь подвига для радости горькой.

И в спокойствии ненарушимом стали люди расходиться, каждый ведая, что сможет без страха заглянуть в лицо судьбы своей.

Многие же не ушли из двора монастырского, желая следовать за Юрали всю свою жизнь, дабы, внимая его словам, легче могли отречься души их от счастья и греха во имя радости минутной и горькой.

А когда спустилась ночь и остался на дворе только Юрали со спутниками своими, приступил к нему один из учеников его и спросил: ‘Учитель, кто ты? Как власть имущий говоришь ты — и от власти отказываешься, слова твои подобны словам чудотворца, но от чуда отрекаешься ты. Кто ты, учитель?’

Тогда сел Юрали на ступенях лестницы монастырской, и окружили его тесным кольцом ученики его. И так сказал он о себе:

‘Я — только один из вас, ибо каждый из вас и чудотворец и властелин, я — только один из вас, ибо все вы, подобно мне, бессильны и нищи. И мое имя — Юрали — тайно, и ваше имя перед лицом судьбы’.

Тогда вновь вопросил его ученик: ‘Но как же это может быть? Тебя мы называем мудрым и учителем, ты же говоришь, что равен нам, неведающим ученикам своим’.

И ответил ему Юрали: ‘Воистину равен я вам, но разнствует дорога наша. Судьба заставила меня заглянуть в глаза свои, и понял я мой путь, судьба властно вела меня, и забыл я, что значит желанье и воля, ибо в руки ее предалась душа моя.

Если же хотите еще точнее знать, кто я, — то имя мое — обреченный. Не бойтесь этого слова и не жалейте, ибо достоин жалости только желающий, ибо страшно только то, что можно отвратить. Моя же душа не имеет желаний, и с дороги своей не властен свернуть я. И радуйтесь обо мне, ибо к великой радости пришел я, радуйтесь обо мне, ₎ ибо путник вечный — имя мое. Сердца моего не победит жизнь и смерть не победит, тела моего не скует усталость и не измучит жажда, труден и прост путь обреченного. Если же не поняли вы сказанного, то еще скажу вам: о великом покое слова мои’.

Тогда начали ученики обсуждать слова его и просить, чтобы ясному пути научил он их.

И сказал Юрали: ‘Не о власти пекитесь и не о покорности. Но если будет сердце ваше свободно от желаний и мудро, то идите к людям желающим и не ведающим ясности и покоя. А если скажет вам человек, впервые встретившийся: покорись, — то с радостью отдайте ему волю вашу, оставаясь навеки свободными. Ибо и воля ясная так же лишает свободы, как и покорность, если держаться за нее и любить ее. Если же встретите вы человека, ищущего учителя и владыку, то скажите ему: ‘Я учитель твой, я владыка, судьбою тебе дарованный’, ибо знаете путь вы и тайну, беря же в руки свои волю чужую, чужую тяжесть берете, но не сломит тяжесть безмерная плеч того, кто познал. Итак, будьте свободными в судьбе своей, и даруйте накопленные богатства, и принимайте дары великие. Не только тот скуп, кто бережет достояние свое, но и тот, кто от дара отказывается’.

Тогда отошли от него ученики и стали обсуждать непонятные слова его.

Не знали они, отчего и им тайное имя — Юрали, и не ведали, бессмертен ли учитель их или равен им и в смертном часе своем.

Но не могли они разрешить этого сами и вновь подошли к Юрали: ‘О вечном пути говоришь ты, учитель, поведай нам: придет ли смерть к тебе?’

И так ответил Юрали: ‘Смертный, я обречен на бессмертие, но дабы исполнился во мне круг жизни человеческой, смерть изберу я. Она же не будет властна надо мной’.

Но не поняли ученики слов его.

Он же продолжал: ‘Знайте, что близится мой смертный час. Но не умру я, а только уйду от вас, и вновь приду, когда настанет время. Смерть я избрал, не имея желаний жизни и смерти в душе’.

После этих слов перестали задавать ученики ему вопросы и только ведали, что великое делается.

Тогда встал Юрали, чтобы покинуть монастырь, и двинулись за ним все, полные страха и покорности перед лицом неведомой судьбы.

И было уже утро.

Люди же, накануне слышавшие слова Юралины, разнесли славу о нем по всем селениям своим. И вот навстречу ему шла большая толпа желающих услышать его.

Кроме того, был в эти дни в монастыре праздник, и со всех сторон стекались к нему паломники-чужестранцы.

И окружили люди Юрали, и просили научить их, поведать им свою тайну.

‘Скоро придет мой час, и тогда расстанусь с вами, — сказал им Юрали. — Пока же о знании своем тайном хочу сказать вам. Но о многом умолчу, ибо будет открыто дальнейшее каждому в душе его. Теперь же о начале пути буду говорить я’.

Тогда опустились люди на землю, и сел посреди их Юрали, чтобы в длинной беседе поведать им о себе и о вере своей.

‘Раньше всего почувствуйте душу свою одинокой, но поймите, что одиночество не тоскует и не ждет. Одиночество — последний покой. В час, когда появится у вас привязанность земная, знайте, что умерло ваше одиночество. Одинок тот, кто не имеет желаний.

Итак, будьте свободны от желаний, знайте, что путей судьбы нельзя изменить, а только отсрочить можно. И вас, нежелающих, поведет судьба.

Чутко слушайте голоса своей судьбы единственной. Каждый из вас — и великий воин, и мудрец, и пророк, если он внемлет голосу судьбы своей. Знайте, что каждого ждет обильная жатва и серп отточенный, и знайте, что только прямая дорога судьбы ведет к этой жатве. Но не отчаивайтесь, если желанье полонит ваше сердце и вы изберете окольный путь: не осыпятся колосья на ниве вашей и не сожнет их другой жнец, ибо вам эта жатва уготована, для вас созрели колосья.

Не бойтесь греха, но творите его, не имея грешных желаний в сердце. И помните, что каждый шаг ваш имеет возмездие. Знайте, что за победой идет тягота власти и за счастьем земным — смерть.

Любите тяжесть каждого пути единственного, ибо тяжесть радует. И под ношей непомерной, по крутым тропам дойдете вы до солнца, до последних высот.

Не любите ни близких своих, ни себя любовью земной, но чтите с благоговением как свой путь, так и путь самого отверженного и последнего из живущих.

Не ищите счастья, ибо нельзя найти несуществующего, но ищите радости.

Знайте, что радость бывает всегда минутной, мучительной и горькой, ибо следует за нею расплата и отвержение.

И, вкушая радость горькую, ведайте, что великий покой царит извечно на земле и на небе, в жизни и в смерти.

О покое и радости пекитесь.

Не думайте о смерти, ибо тот, кто поверит в нее, — умрет, тот же, кто в вечную жизнь уверует, будет бессмертен. Ваши же души еще слишком юны, чтобы и смерть и бессмертие вынести.

Знайте, что каждая душа обречена, и ищите тайного знака своего обречения.

Не жалейте ни себя, ни других, ибо все одинаково радуются радостью горькой.

Вот я скоро уйду от вас, ибо круг мой исполнился, ибо звонко прозвучали слова мои. Но ведайте, что в час, назначенный судьбою, снова вернусь я к вам, и ждите.

И никто не знает места, где снова прозвучат слова мои, и никто не узнает меня, ибо другое сердце будет биться жизнью моею.

Тот, кто поймет и примет слова мои, поймет и дальнейшее, о чем вам еще рано говорить. И возрадуется дух его, ибо о свободе, покое и радости слова мои.

Больше, чем в слова мои, верьте в себя’.

Так кончил Юрали. И медленно стали расходиться люди, неся в сердцах семя великой и горькой радости.

И когда остался он с учениками своими, стал он им говорить, что заканчивается путь, предначертанный судьбою, что уведет в неизведанное иная дорога его.

Но несколько дней еще переходили они из селения в селение, из города в город. И везде говорил о знании своем тайном Юрали. И слушали люди, и радовались словам его, хотя многое оставалось им непонятным и неведомым.

И однажды дал Юрали ученикам своим свиток, исписанный его рукою, говоря: ‘Когда приблизитесь к тайне, то ясными станут вам все слова мои. Для тех же, кто завершит путь мой, оставляю я ключ от ворот тайны. И сможет перешагнуть порог ее только тот, кто умертвит сердце свое для судьбы, вам еще неведомой. Имя же ей — милость и торжественность. Другие же имена ее узнаете из свитка, который даю вам’.

И пришел однажды Юрали с учениками своими к подножью высокой горы. И там начал он в последний раз говорить им.

‘Вот ухожу я от вас и знаю, что не оставлю печали в ваших сердцах. По земле рассеетесь вы, ко всем алчущим в дверь простучитесь, и радость великую им даруете. Вам оставляю я бремя радости моей горькой.

Но ведаю я, что и вы еще не знаете, куда ведет дорога тех, кто отрекся от счастия во имя радости. Не знаете вы до конца, что значит быть обреченным.

В час же, когда поймете вы тяжесть пути своего, новым светом засияет над вами солнце.

И в мир несете вы только часть тайны, ибо вся тайна надолго вместе со мною исчезнет.

И будете вы одиноки на путях ваших, но, дабы не было лжи между вами, еще один завет оставляю я вам.

Мною земля вам дарована: реки и моря ее, равнины и горы, звезды над нею и солнце, звери, и птицы, и рыбы, люди и помыслы их, травы и камни.

И будете вы говорить обо мне, и слова ваши будут громче голоса трубного, ибо и глухие услышат их.

Но бойтесь прибавить к тому, что узнали от меня, хоть единое слово, ибо оно будет ложью. Бойтесь создавать монастыри и верованья, ибо забудете вы тогда, что я — только один из вас и нельзя поклоняться имени моему. Если же любовь ваша ко мне требует знамений, то да будет единым знаменьем путь, по которому идете, ибо указать его приходил я.

Когда же исполнятся слова мои и нечего будет вам сказать, вернусь я и скажу о дальнейшем.

Итак, к людям идите и помните, что тайное имя ваше и всех, кто услышит вас, — Юрали’.

И после этих слов сказал Юрали ученикам своим, чтобы не следовали они за ним, и пошел он в гору.

Они же долго следили, как идет он. Часто пропадал Юрали за уступами скал и вновь появлялся. Наконец мелькнул он перед ними в последний раз на вершине и исчез навеки.

И молча стояли они, желая еще раз увидеть его.

Когда же настала ночь, поняли они, что это был последний час учителя среди людей.

Утром же двинулись ученики по следам учителя, дабы узнать, как окончил он круг своей земной жизни.

Долго шли они, много гор миновали, ведомые следами ног его. Так пришли они к высокому песчаному плоскогорью, окруженному со всех сторон пропастью.

И четки были следы учителя на желтом песке. И была в час тот великая тишина, так что не пересыпался песок и не сглаживал следов Юралиных.

Так шли они долго и стали замечать, что следы, дотоле четкие, становятся все менее и менее заметными, будто с каждым шагом легче ступал Юрали.

С трудом уже стали они различать дорогу его.

И наконец исчезли следы совсем.

Тогда поняли ученики, что не умер, а только исчез Юрали, и исполнились слова его: смертный, обрел он бессмертие.

И не было в сердцах их печали об утрате, ибо великая торжественность спустилась к ним, и знали они, что только на время разлучился Юрали с землей.

Примечания

Юрали. Повесть была издана единственный раз в Петрограде в 1915 г. тиражом 100 экз. С тех пор не переиздавалась.

ЮРАЛИ

Примечания

Читайте также: