Юлий Цезарь, Шекспир Вильям, Год: 1598 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ЕВРОПЕЙСКІЕ КЛАССИКИ

В. ШЕКСПИРЪ
ВЪ ДВУХЪ ТОМАХЪ

полъ редакціей
А.Е. ГРУЗИНСКАГО

ТОМЪ 2

ТИПОГРАФІЯ.
А. А. ЛЕВЕНСОНЪ
МОСКВА
1912.

ЮЛІЙ ЦЕЗАРЬ.

(1601—1603 г.).

Переводъ А. Н. Холодковскаго.

Что привлекало Шекспира къ этому сюжету? И прежде всего другого, что такое этотъ сюжетъ? Пьеса называется ‘Юлій Цезарь’. Но достаточно ясно, что не личность Цезаря имла здсь притягательную силу для Шекспира. Настоящій герой пьесы Брутъ, возбудившій къ себ весь интересъ поэта. Мы должны уяснить себ, какимъ образомъ и почему?

Почему? Моментъ, когда была написана пьеса, служитъ отвтомъ на нашъ вопросъ. Это былъ тотъ тревожный годъ, когда самые ранніе друзья Шекспира среди вельможъ. Эссексъ, Саутамптонъ составляли свой безразсудный заговоръ противъ Елизаветы, и когда ихъ попытка возстанія окончилась казнями или тюремнымъ заключеніемъ. Онъ увидалъ такимъ образомъ, что гордые и благородные характеры могли, въ силу обстоятельствъ, совершать политическія ошибки, могли во имя свободы затять бунтъ. Между попыткой Эссекса произвести дворцовую революцію, которая при непредвиднныхъ капризахъ королевы могла обезпечить ему власть, и попыткой римскихъ патриціевъ путемъ убійства защитить аристократическую республику противъ только-что основаннаго единодержавія, было, конечно, весьма мало сходства, но точкой соприкосновенія являлось самое возстаніе противъ монарха, самое это неразумное и неудачное стремленіе произвести переворотъ въ общественномъ стро.

Къ этому присоединилась у Шекспира въ данную эпоху извстная симпатія къ личностямъ, которымъ счастье не улыбалось, которыя не были способны приводить свои намренія въ исполненіе. Въ прежнее время, когда онъ самъ еще былъ бойцомъ, идеаломъ для него служилъ Генрихъ V, человкъ съ практическими задатками, прирожденный побдитель и тріумфаторъ, теперь же, когда самъ онъ пробился впередъ и близился уже къ вершин возможнаго для него почета, теперь онъ, повидимому, съ особымъ предпочтеніемъ и съ грустью останавливалъ свой взглядъ на личностяхъ, которыя, подобно Бруту и Гамлету, при самыхъ великихъ свойствахъ, не имли дара разршить поставленную себ задачу. Он привлекали его, какъ глубокомысленные мечтатели и великодушные идеалисты. Въ немъ была доля и ихъ природы.

Добрыхъ двадцать лтъ раньше, именно въ 1579 г. въ Англіи были напечатаны ‘Параллельныя жизнеописанія’ Плутарха въ перевод Норта, сдланномъ не съ подлинника, а съ французскаго перевода Аміо, въ этомъ перевод Шекспиръ нашелъ свой сюжетъ.

Всю драму ‘Юлій Цезарь’ можно предварительно прочесть у Плутарха, Шекспиръ взялъ у него три жизнеописанія, жизнь Цезаря, Брута и Антонія. Если мы прочтемъ ихъ одну вслдъ за другой, то у насъ будутъ на лицо вс частности ‘Юлія Цезаря’. И даже боле того: Шекспиръ беретъ характеры такими, какими они обрисованы Плутархомъ, напр. Брута, Порцію, Кассія. Брутъ совершенно одинаковъ въ томъ и другомъ изображеніи, характеръ Кассія у Шекспира углубленъ.

Что касается великаго Цезаря, чьимъ именемъ озаглавлена драма, то Шекспиръ въ точности придерживается частныхъ анекдотическихъ данныхъ у Плутарха, но изумительно то, что онъ не воспринимаетъ значительнаго впечатлнія, которое у Плутарха получается отъ характера Цезари, хотя и онъ, впрочемъ, не былъ въ состояніи вполн его понять.

Такъ какъ Шекспиръ задумалъ свою драму такимъ образомъ, что ея трагическимъ героемъ являлся Брутъ, то онъ долженъ былъ поставить его на передній планъ и наполнить сцену его личностью. Необходимо было устроить такъ, чтобъ недостатокъ политической проницательности у Брута (относительно Антонія) или практическаго смысла (споръ съ Кассіемъ) не нанесъ ущерба впечатлнію его превосходства. Все должно было вращаться вокругъ него, и поэтому Цезаря Шекспиръ умалилъ, съузилъ, и, къ сожалнію, такъ сильно, что этотъ Цезарь, этотъ несравненный геній въ области политики и завоеваній, сдлался жалкой карикатурой.

Здсь Цезарь дйствительно рисуется въ немалой мр хвастуномъ, какъ и вообще сдлался олицетвореніемъ мало привлекательныхъ свойствъ, онъ производитъ впечатлніе инвалида. Подчеркивается его страданіе падучей болзнью. Онъ глухъ на одно ухо. У него ужъ нтъ его прежней силы. Онъ падаетъ въ обморокъ, когда ему подносятъ корону. Онъ завидуетъ Кассію, потому что тотъ плаваетъ лучше его. Онъ суевренъ, какъ какая-нибудь старушонка. Онъ услаждается лестью, говоритъ высокопарно и высокомрно, похваляется своей твердостью и постоянно выказываетъ колебаніе. Онъ дйствуетъ неосторожно, неблагоразумно, и не понимаетъ, что угрожаетъ ему, тогда какъ вс другіе это видятъ.

Только такой наивный республиканецъ, какъ Синнборнъ, можетъ думать, что Брутъ сдлался главнымъ дйствующимъ лицомъ вслдствіе политическаго энтузіазма къ республик въ душ Шекспира. Онъ наврно не имлъ никакой политической системы и въ другихъ случаяхъ проявляетъ, какъ извстно, чувство самой горячей преданности и любви къ королевской власти.

Брутъ уже у Плутарха былъ главнымъ лицомъ въ трагедіи Цезаря, и Шекспиръ послдовалъ за ходомъ дйствительной исторіи у Плутарха подъ глубокимъ впечатлніемъ того, что сдланная противно политическому смыслу попытка государственнаго переворота — въ род попытки Эссекса и его товарищей является недостаточной для вмшательства въ управленіе колесомъ времени, и что практическія ошибки находятъ себ столь же жестокое возмездіе, какъ и моральныя, и даже гораздо боле жестокое. Въ немъ проснулся теперь психологъ, и ему показалось завлекательной задачей изслдовать и изобразить человка, охваченнаго миссіей, къ которой онъ по своей природ неспособенъ. На этой новой ступени его развитія его приковываетъ къ себ уже не вншній конфликтъ, лежавшій въ ‘Ромео и Юліи’, между влюбленными и ихъ близкими, или въ ‘Ричард III’, между Ричардомъ и окружающими его, внутренніе процессы и внутренній столкновенія жизни душевной.

Брутъ жилъ среди книгъ и питалъ свой умъ Платоновской философіей, поэтому онъ боле занятъ отвлеченной политической идеей республики, поддерживаемой любовью къ свобод, и отвлеченнымъ нравственнымъ убжденіемъ, что недостойно терпть надъ собою властелина, нежели дйствительными политическими условіями, находящимися у него передъ глазами, и значеніемъ перемнъ, происходящихъ въ то время, въ которое онъ живетъ. Этого человка Кассій настойчиво зоветъ стать въ глав заговора противъ его благодтеля и друга, бывшаго для него отцомъ. Этотъ призывъ приводитъ въ броженіе все его существо, разстраиваетъ его гармонію, навсегда выводитъ его изъ нравственнаго равновсія.

Къ Гамлету, одновременно съ Брутомъ начинающему мелькать въ душ Шекспира, точно также тнь убитаго отца обращается съ требованіемъ, чтобы онъ сдлался убійцей, и это требованіе дйствуетъ возбуждающимъ, подстрекающимъ образомъ на его духовныя силы, но разлагающимъ на его натуру. Такъ близко соприкасается положеніе между двумя велніями долга, въ которомъ очутился Брутъ, съ внутренней борьбой, которую вскор придется переживать Гамлету.

Брутъ въ разлад съ самимъ собой, вслдствіе этого онъ забываетъ оказывать другимъ вниманіе и вншніе знаки пріязни. Онъ чувствуетъ, что его зовутъ другіе, но не чувствуетъ внутренняго призванія. Какъ у Гамлета вырываются извстныя слова: ‘Распалась связь временъ. Зачмъ же я связать ее рожденъ?’ точно также и Брутъ содрогается передъ своей задачей. Онъ говоритъ:

‘Брутъ скоре согласиться сдлаться селяниномъ, чмъ называться сыномъ Рима, при тхъ тяжкихъ условіяхъ, которыя это время, весьма вроятно, возложитъ на насъ.’

Не одн только узы благодарности къ Цезарю терзаютъ Брута, боле всего его мучитъ неизвстность относительно его намреній. Правда, Брутъ видитъ, что народъ боготворитъ Цезаря и облекъ его верховною властью, но этой властью Цезарь никогда еще не злоупотреблялъ. Брутъ готовъ присоединиться къ взгляду Кассія, что, отказываясь отъ діадемы, Цезарь въ сущности ея желалъ, но въ такомъ случа приходится считаться только съ его предполагаемымъ вожделніемъ.

‘Цеэарь же, если говорить правду, никогда не подчинялъ еще разсудка страстямъ своимъ. Но вдь извстно и то, что смиреніе — лстница юныхъ честолюбій’. Значитъ, если Цезарь долженъ быть убитъ, то не за то, что онъ сдлалъ, а за то, что онъ можетъ сдлать въ ‘будущемъ. Позволительно ли совершать убійство на этой основ?

Брутъ чувствуетъ шаткость основы, чмъ боле онъ склоняется къ убійству, какъ политическому долгу. Н Шекспиръ не задумался надлить его, при всхъ высокихъ свойствахъ его души, сомнительною въ глазахъ многихъ моралью цли, но которой необходимая цль освящаетъ нечистое средство. Два раза, и тамъ, гд онъ обращается къ заговорщикамъ, онъ рекомендуетъ политическое лицемріе, какъ мудрый нецлесообразный способъ дйствія. Въ монолог: ‘Если то, что онъ теперь, и не оправдываетъ еще такой враждебности — она оправдывается тмъ, что всякое новое возвеличеніе его неминуемо приведетъ къ той, или къ другой крайности.’

Къ заговорщикамъ:

‘Пусть сердца наши, подобно хитрымъ господамъ, возбудитъ служителей своихъ на кровавое дло и затмъ, для виду, негодуютъ на нихъ’.

Ото значитъ, слдуетъ совершить убійство насколько возможно приличне, а затмъ убійцы должны сдлать видъ, будто сожалютъ о своемъ поступк. Между тмъ, какъ скоро убійство ршено, Брутъ, увренный въ чистот своихъ намреній, стоитъ твердый и почти безпечный среди заговорщиковъ,— слишкомъ даже безпечный, ибо, хотя онъ въ принцип не отступилъ отъ ученія, что хотящій цли долженъ хотть и средствъ, тмъ не мене, при своей любви къ справедливости и своей непрактичности, онъ содрогается передъ мыслью употребить средства, кажущіяся ему черезчуръ низменными или не имющими себ оправданія по своей безпощадности. Онъ не хочетъ даже, чтобъ заговорщики произносили клятву: ‘Пусть клянутся жрецы, трусы и плуты.’ Они должны врить другъ другу безъ клятвеннаго увренія и хранить общую тайну безъ клятвеннаго общанія. И когда предлагаютъ убить вмст съ Цезаремъ и Антонія — предложеніе необходимое, на которое онъ, какъ политикъ, долженъ бы согласиться,— то у Шекспира, какъ и у Плутарха, онъ отвергаетъ это изъ человчности. ‘Нашъ путь сдлается тогда слишкомъ кровавымъ, Кассій!’ Онъ чувствуетъ, что его воля свтла, какъ день: онъ страдаетъ отъ необходимости заставить се пустить въ ходъ темныя, какъ ночь, средства:

‘О, заговоръ, если теб и ночью, когда злу наибольшая свобода, стыдно показывать опасное чело свое, гд же найдешь ты днемъ трущобу, достаточно мрачную, чтобъ скрыть чудовищное лицо твое?’

Въ дл, торжество котораго обусловлено убійствомъ изъ-за угла, Брутъ всего охотне желалъ бы одержать побду безъ умолчанія и безъ насилія. Гёте сказалъ: ‘Совсть иметъ только созерцающій’. Человкъ дйствующій не можетъ имть ея, пока онъ дйствуетъ. Кто бросается въ дйствіе, тотъ отдаетъ себя во власть своей натур и постороннимъ силамъ. Онъ дйствуетъ правильно или неправильно, но всегда инстинктивно, часто глупо, если возможно — геніально, никогда вполн сознательно, носъ неудержимостью инстинкта, или эгоизма, или геніальности. Брутъ, даже и дйствуя, хочетъ остаться чистымъ.

Брутъ — тотъ идеалъ, который жилъ въ душ Шекспира и который живетъ въ душ всхъ лучшихъ людей — идеалъ человка, въ своей гордости стремящагося прежде всего сохранить руки свои чистыми и духъ свой высокимъ и свободнымъ, если бы даже такимъ путемъ ему пришлось видть неудачу своихъ предпріятій и крушеніе своихъ надеждъ.

Онъ не желаетъ принимать отъ другихъ клятву, онъ слишкомъ гордъ для этого. Пусть они обманываютъ его, если хотятъ. Можетъ статься, что этими другими руководитъ ихъ ненависть къ великому человку, и что они радуются при мысли насытить свою зависть его кровью, Брутъ преклоняется предъ этимъ человкомъ и хочетъ жертвоприношенія, а не рзни. Другіе боятся дйствія, которое произведетъ рчь Антонія къ народу. Но Брутъ изложилъ народу причины, побудившія его къ убійству, такъ пусть же теперь Антоній скажетъ все, что можетъ, въ пользу Цезаря. Разв не заслужилъ Цезарь похвалъ? Онъ самъ желаетъ, чтобъ Цезарь лежалъ въ могил, окруженный почестями, хотя и потерпвшій кару, и онъ слишкомъ гордъ, чтобы слдить за Антоніемъ, приблизившимся въ качеств друга, хотя въ то же время и стараго друга Цезаря, и оставляетъ форумъ еще прежде, чмъ Антоній началъ свою рчь. Многимъ знакомы такого рода настроенія. Многіе совершали такого рода, съ виду лишь неразумные, поступки, изъ гордости не заботясь о неблагопріятномъ, быть можетъ, исход, совершали ихъ въ силу антипатіи къ способу дйствій, внушаемому осторожностью, которая кажется низменной человку высокой души. Многіе, наприм., говорили правду, когда глупо было говорить ее, или пренебрегали случаемъ отомстить, потому что слишкомъ низко цнили своего врага, чтобы искать возмездія за его поступки, и черезъ это упускали возможность сдлать его безвреднымъ на будущее время. Можно такъ интенсивно ощущать необходимость доврія или наоборотъ, такъ интенсивно чувствовать надежность друзей и презрнность враговъ, что гнушаться всякой мрой предосторожности.

Изъ характера, которымъ Шекспиръ надлилъ такимъ образомъ Брута, вытекаютъ дв большія сцены, служащія фундаментомъ пьесы.

Первая — это чудесно построенная, длающаяся поворотнымъ пунктомъ трагедіи, сцена, гд Антоній, произнося съ согласія Брута рчь надъ трупомъ Цезаря, подстрекаетъ римлянъ противъ убійцъ великаго полководца.

Съ самымъ рдкимъ искусствомъ Шекспиръ разработалъ уже рчь Брута. Плутархъ разсказываетъ, что Брутъ, когда писалъ по-гречески, старался усвоить себ сентенціозный и лаконическій стиль, и онъ приводитъ рядъ примровъ этого стиля.

Посмотрите, что съумлъ сдлать изъ этихъ намековъ Шекспиръ:

‘…Если между вами есть хоть одинъ искренній другъ Цезаря — я скажу ему, что Брутъ любилъ Цезаря не меньше его. Если затмъ этотъ другъ спроситъ: отчего же возсталъ Брутъ противъ Цезаря — я отвчу ему: не отъ того, чтобы я меньше любилъ Цезаря, а отъ того, что любилъ Римъ больше’, и такъ дале въ лаконическомъ стил антитезъ. Шекспиръ сдлалъ сознательную попытку заставить Брута говорить тмъ языкомъ, который онъ выработалъ себ, и съ своимъ геніальнымъ даромъ угадыванія воспроизвелъ греческую риторику Брута:

‘Цезарь любилъ меня — и я оплакиваю его, онъ былъ счастливъ — и я уважалъ его, но онъ былъ властолюбивъ — и я убилъ его. Тутъ все — и слезы за любовь, и радость счастію, и уваженіе за доблести, и смерть за властолюбіе’.

Съ необычайнымъ и вмст съ тмъ благороднымъ искусствомъ, достигаетъ онъ кульминаціоннаго пункта въ вопрос: ‘Есть между вами человкъ столь гнусный, что не любитъ своего отечества? Есть — пусть говоритъ: только онъ и оскорбленъ мной’, и когда въ отвтъ раздается: ‘Никто, Брутъ, нтъ между нами такого’, слдуетъ спокойная реплика: ‘А когда такъ, то никто и не оскорбленъ мной’.

Еще боле достойная удивленія рчь Антонія замчательна во-первыхъ и прежде всего сознательнымъ различіемъ въ стил. Здсь нтъ антитезъ, нтъ литературнаго краснорчія, но есть краснорчіе устное, самаго сильнаго демагогическаго характера, рчь начинается съ того самаго пункта, гд Брутъ оставилъ слушателей. Ораторъ въ вид вступленія категорически заявляетъ, что здсь будетъ говориться надъ гробомъ Цезари, а не во славу его, и при этомъ подчеркиваетъ до утомленія, что Брутъ и другіе заговорщики — вс, вс благородные люди. Затмъ это краснорчіе вздымается, гибкое и могучее въ своемъ хорошо разсчитанномъ crescendo, въ самой глубин своей вдохновляемое чувствами, которыя дышатъ пламеннымъ энтузіазмомъ къ Цезарю и жгучимъ негодованіемъ на совершенное надъ нимъ убійство. Подъ впечатлніемъ того, что Брутъ завоевалъ въ свою пользу настроеніе толпы, насмшка и негодованіе сначала надваютъ маску, потомъ маска слегка, затмъ немного больше, затмъ еще больше приподнимается и, наконецъ, страстнымъ движеніемъ руки срывается и отбрасывается прочь.

Здсь Шекспиръ снова съумлъ мастерски воспользоваться указаніями, хотя и скудными, которыя далъ ему Плутархъ:

‘По обряду и обычаю Антоній произнесъ надгробное слово надъ Цезаремъ, и когда увидалъ, что народъ необычайно взволнованъ и тронуть его рчью, онъ внезапно къ похвальной рчи Цезарю присоединилъ то, что считалъ подходящимъ для того, чтобъ пробудить состраданіе и воспламенить душу слушателей.’

Послушайте, что сдлалъ изъ этого Шекспиръ:

‘Друзья, Римляне, сограждане, удостойте меня вашего вниманія. Не восхвалять, а отдать послдній долгъ хочу я Цезарю. Дурныя дла людей переживаютъ ихъ, хорошія — погребаются часто вмст съ ихъ костями. Пусть будетъ тоже и съ Цезаремъ! Благородный Брутъ сказалъ вамъ, что Цезарь былъ властолюбивъ, если это справедливо — это важный недостатокъ, и Цезарь жестоко поплатился за него. Я пришелъ сюда съ позволенія Брута и прочихъ,— потому что Брутъ благороденъ — таковы и вс они: вс они благородные люди,— чтобъ сказать надгробное слово Цезарю. Онъ былъ мн другъ, добръ и справедливъ но отношенію ко мн, но Брутъ говоритъ, что онъ былъ властолюбивъ, а Брутъ благородный человкъ.’

Затмъ Антоній возбуждаетъ сперва сомнніе въ властолюбіи Цезаря, упоминаетъ о томъ, какъ онъ отказался отъ царской короны, трижды отказался отъ нея. Разв же это было властолюбіе? Вслдъ за этимъ, онъ переходитъ къ вопросу, что Цезарь вдь все-таки былъ когда-то любимъ и никто не запрещаетъ оплакивать его. Потомъ, съ внезапной вспышкой:

‘О, гд же здравый смыслъ? Бжалъ къ безумнымъ зврямъ, и люди лишились разсудка! Сердце мое въ этомъ гроб съ Цезаремъ: и не могу продолжать, пока оно не возвратится ко мн’.

Н вотъ, слдуетъ призывъ состраданія къ этому величайшему мужу, слово котораго еще вчера могло противостать вселенной, и предъ которымъ теперь, когда онъ лежитъ здсь, самый ничтожный человкъ не хочетъ склониться. Несправедливо было бы держать къ народу подстрекающую рчь, несправедливо относительно Брута и Кассія, — ‘которые — какъ вы знаете — благородные люди’ (вставленныя слова звучатъ, какъ насмшка, покрывающая собой похвалу), нтъ, онъ скоре готовъ обидть умершаго и самого себя. Но вотъ у него пергаментъ — онъ, конечно, не станетъ читать его вслухъ — но если бы народъ узналъ его содержаніе, то бросился бы добывать раны умершаго и омочилъ бы свои платки въ его священной крови.— И когда громкія требованія узнать содержаніе завщанія смшиваются съ проклятіями убійцамъ, Антоній встрчаетъ ихъ упорнымъ отказомъ. Вмсто того, чтобы приступить къ чтенію, онъ развертываетъ передъ глазами народа продыравленный кинжалами плащъ Цезаря.

Здсь у Плутарха стояло:

‘Напослдокъ онъ развернулъ плащъ Цезаря, весь окровавленный и исколотый ударами кинжаловъ, и назвалъ виновниковъ убійства злодями и отцеубійцами’.

Изъ этихъ немногихъ словъ Шекспиръ создалъ это чудо разжигающаго краснорчія:

‘Вы знаете эту тогу. Я поміно даже время, когда Цезарь впервые надлъ ее’ и т. д.

Онъ открываетъ трупъ Цезаря. И лишь тогда слдуетъ чтеніе завщанія, осыпающаго населеніе Рима дарами и благодяніями, завщанія, которое Шекспиръ прибавилъ отъ себя и приберегъ къ концу.

Въ двухъ послднихъ актахъ Брутъ несетъ возмездіе за свое дяніе. Онъ участвовалъ въ убійств изъ благородныхъ, безкорыстныхъ, патріотическихъ побужденій, но все же не минуетъ проклятіе его поступка, все же онъ поплатится за него счастіемъ и жизнью. Ото нисходящее дйствіе въ двухъ послднихъ актахъ — какъ обыкновенно у Шекспира — производитъ меньшее впечатлніе и меньше приковываетъ къ себ зрителей, чмъ восходящее дйствіе, наполняющее здсь первые три акта, но оно иметъ одну содержательную, глубокомысленную, блестяще построенную и проведенную сцену — сцену спора и примиренія между Брутомъ и Кассіемъ въ четвертомъ акт, заканчивающемся явленіемъ духа Цезаря.

Содержательна эта сцена потому, что даетъ намъ всестороннюю картину двухъ главныхъ характеровъ — строго честнаго Брута, возмущающагося средствами, которыми Кассій добываетъ себ деньги, безусловно, однако, необходимыя для ихъ похода, и политика, довольно индиферентнаго въ нравственныхъ вопросахъ Кассія, который, однако, никогда не преслдуетъ своей личной выгоды. Глубокомысленна она потому, что представляетъ намъ неизбжныя послдствія противозаконнаго, мятежнаго дйствія: жестокость въ поступкахъ, безцеремонность въ пріемахъ, апатичное одобреніе безчестнаго образа дйствій у подчиненныхъ, разъ что узы авторитета и дисциплины порвались. Блестяще построена она, потому что съ своими смняющимися настроеніями и своей возрастающей дисгармоніей, которая подъ конецъ переходитъ въ взволнованное и задушевное примиреніе, она драматична въ самомъ высокомъ значеніи этого слова.

Что Брутъ являлся въ мысляхъ Шекспира истиннымъ героемъ трагедіи, обнаруживается съ самой яркой очевидностью въ томъ, что онъ заключаетъ пьесу похвальной рчью, вложенной въ уста Антонія въ Плутарховской біографіи Брута. Я разумю знаменитыя слова:

‘Изъ всхъ заговорщиковъ онъ былъ благороднйшій. Вс они совершили совершонное ими изъ ненависти къ Цезарю, только онъ одинъ — изъ благородной ревности къ общественному благу. Жизнь его была такъ прекрасна, вс начала соединялись въ немъ такъ дивно, что и сама природа могла бы выступить и сказать всему міру: да, это былъ человкъ!’

Совпаденіе между этими словами и прославленной репликой Гамлета прямо бросается въ глаза. Всюду въ Юліи Цезар чувствуется близость Гамлета. Когда Гамлетъ такъ долго медлитъ со своимъ покушеніемъ на жизнь короля, такъ сильно колеблется, сомнвается въ исход и послдствіяхъ, хочетъ все обдумать и самъ винитъ себя за то, что слишкомъ долго раздумываетъ, это наврно зависитъ отъ того обстоятельства, что Шекспиръ переходитъ къ нему прямо отъ Брута. Его Гамлетъ только что видлъ, такъ сказать, какая участь выпала на долю Брута, и этотъ примръ не ободрителенъ ни по отношенію къ убійству вотчима, ни по отношенію къ дйствію вообще.

Кто знаетъ, не находили ли порой въ этотъ періодъ времени на Шекспира тревожныя думы, подъ вліяніемъ которыхъ онъ едва былъ въ состояніи понять, какъ можетъ кто-либо хотть дйствовать, брать на себя отвтственность, бросать камень и заставлять его катиться — въ чемъ состоитъ всякое дйствіе. Ибо, какъ только мы начнемъ размышлять о непредвиднныхъ послдствіяхъ того или другого дйствія, о всемъ, что могутъ изъ него сдлать обстоятельства, то всякое дйствіе въ боле крупномъ стил становится невозможнымъ. Поэтому лишь самые немногіе старые люди понимаютъ свою молодость, они не посмли бы и не смогли бы еще разъ дйствовать такъ, какъ дйствовали тогда, не заботясь о послдствіяхъ. Брутъ образуетъ переходъ къ Гамлету, а Гамлетъ выросъ въ душ Шекспира во время разработки Юлія Цезаря.

(Извлечено изъ книги Г. Брандеса о Шекспир.)

ЮЛІЙ ЦЕЗАРЬ.

Дйствующія лица:

Юлій Цезаръ.

Октавій Цезарь, тріумвиръ посл смерти Юліи Цезаря.

Маркъ Антоній, тріумвиръ посл смерти Юлія Цезаря.

М. Эмилій Лепидъ, тріумвиръ посл смерти Юлія Цезаря.

Цицеронъ, сенаторъ.

Публій, сенаторъ.

Попилій Лэна, сенаторъ.

Маркъ Брутъ, заговорщикъ противъ Юлія Цезаря.

Кассій, заговорщикъ.

Каска, заговорщикъ.

Требоній, заговорщикъ.

Лигарій, заговорщикъ.

Децій Брутъ, заговорщикъ. Метеллъ Цимберъ, заговорщикъ.

Цинна, заговорщикъ.

Флавій и Марулпъ, трибуны.

Артемидоръ изъ Киндоса, учитель риторики.

Прорицателъ.

Цини а, поэтъ.

Другой поэтъ.

Луцилій, другъ Брута и Кассія.

Титиній, другъ Брута и Кассія.

Мессала, другъ Брута и Кассія.

Молодой Катонъ, другъ Брута и Кассія.

Волумній, другъ Брута и Кассія. Барронъ, слуга Брута.

Клитъ, слуга Брута.

Клавдій, слуга Брута.

Ст ратонъ, слуга Брута.

Луцій, слуга Брута.

Дарданій, слуга Брута.

Пиндаръ, слуга Кассія.

Кальпурнія, жена Цезаря.

Порція, жена Брута.

Сенаторы, граждане, стража, свита и прочіе.

Дйствіе происходитъ: въ Рим, въ окрестностяхъ Сардъ, въ окрестностяхъ Филиппъ.

0x01 graphic

Актъ первый.

СЦЕНА I.

Римъ. Улица.

Входятъ Флавій, Маруллъ и нсколько гражданъ.

Флавій. Домой ступайте! Прочь отсюда, твари

Лнивыя! Ступайте! Праздникъ, что ли,

Сегодня? Разв не извстно вамъ,

Что, если вы рабочіе, вамъ въ будни

Нельзя ходить безъ знаковъ ремесла?

Какое ремесло твое?

1-й гражд. Что жъ, сударь,—

Я плотникъ.

Маруллъ. Плотникъ? Гд же у тебя

Твой кожаный передникъ? Гд линейка?

Зачмъ надлъ ты лучшій свой нарядъ?

А ты — чмъ занимаешься?

2-й гражд. Сказать по правд, сударь, если рчь идетъ о тонкихъ мастерахъ, то меня вы назвали бы штопальщикомъ.

Маруллъ. Но какое твое ремесло? Отвчай мн прямо.

2-й гражд. Ремесло, сударь, такое, что я, кажется, могу исполнять его добросовстно. Оно состоитъ, сударь, въ томъ, что я исправляю дурную поступь.

Маруллъ. Какое ремесло у тебя, негодяй, бездльникъ? Какое твое ремесло?

2-й гражд. Нтъ, сударь, умоляю васъ, не доводите до разрыва со мною! А впрочемъ, если разорвете, я могу васъ починить.

Маруллъ. Что ты хочешь этимъ сказать? Меня починить? Ахъ ты, дерзкій мужланъ!

2-й гражд. Ну, да, сударь: я могу поставить вамъ подметки.

Флавій. Такъ ты сапожникъ, что ли?

2-й гражд. Право, сударь, я живу только шиломъ, я не мшаюсь ни въ мужскія, ни въ женскія торговыя дла,— мое дло — только шило. Я лекарь для старыхъ башмаковъ: когда они находятся въ большой опасности, я возстановляю ихъ. Самые лучшіе люди, которые только когда-нибудь ходили на воловьей кож, ходили на моемъ рукодльи.

Флавій. Но почему же ты не въ мастерской?

Зачмъ людей по улицамъ ты водишь?

2-й гражд. Увряю васъ, сударь, только для того, чтобы они скоре износили свои башмаки: тогда у меня будетъ больше работы. По правд же сказать, мы устроили себ праздникъ, чтобы посмотрть на Цезаря и повеселиться на его тріумф.

Маруллъ. О чемъ же веселиться тутъ? Какія

Завоеванья онъ принесъ? Какихъ

Въ Римъ данниковъ приводитъ онъ въ оковахъ,

Которые украсили бъ собой

Кто побдный въздъ на колесниц?

Чурбаны вы, бездушные вы камни!

Нтъ, хуже вы безчувственныхъ вещей!

Жестокія сердца у этихъ римлянъ!

Не знали ль вы Помпея? Сколько разъ

Вы лзли на валы и укрпленья,

На башни, на окошки и на трубы,

Держа своихъ младенцевъ на рукахъ,

И тамъ сидли день-деньской, бывало,

И терпливо ждали, чтобъ увидть,

Какъ шествовалъ великій нашъ Помпей

По улицамъ сіяющаго Рима!

Когда жъ его являлась колесница,—

Не поднимали ль вы всеобщій крикъ,

Такой, что даже Тибра глубь дрожала

Отъ отраженья вашихъ голосовъ

Во впалыхъ берегахъ его? И что же?

Вы вновь надли лучшія одежды

И праздникъ вновь устроили себ,

И будете теперь цвты бросать вы

На путь того, кто входитъ съ торжествомъ,

Запятнанъ кровью нашего Помпея?

Прочь, прочь!

Домой скорй, падите на колна,

Боговъ молите, чтобъ они свой гнвъ

Отъ васъ, неблагодарныхъ, отвратили!

Флавій. Идите жъ, братья земляки, загладьте

Вину свою, сзовите бдняковъ

Такихъ же, какъ и вы, ступайте къ Тибру

И лейте слезъ струи въ него, пока

Кто поверхность въ самомъ низкомъ мст

Не превзойдетъ высотъ береговыхъ.

(Вс граждане уходить.)

Смотри, какъ грубый ихъ металлъ расплавленъ!

Они исчезли, мигомъ онмвъ,

Подавлены вины своей сознаньемъ.

Иди же къ Капитолію теперь,

И жъ этотъ путь продолжу. Постарайся

Сорвать везд со статуй украшенья,

Гд только ихъ увидишь ты.

Маруллъ. Однако,

Удобно ль это? Вдь у гасъ теперь,

Ты знаешь, праздникъ Луперкалій.

Флавій. Знаю,

Но все равно: пусть ни одна изъ статуй

Трофеевъ Цезаря не носитъ. Я

Пойду теперь по улицамъ, усердно

Чернь разгоняя, то же длай ты

Повсюду, гд толпу народа встртишь.

Такъ выщиплемъ мы перья понемножку

Изъ крыльевъ Цезаря и черезъ то

Ему умримъ высоту полета,

Иначе онъ взлетитъ въ такую высь,

Что всхъ держать насъ будетъ въ рабскомъ страх.

СЦЕНА II.

Общественная площадь.

Трубы. Входятъ: Цезаръ, Антоній (снаряженный для бга), Кальпурнія, Порція, Децій, Цицеронъ, Брутъ, Кассій и Каска, за ними слдуетъ большая толпа, среди которой находится прорицатель.

Цезарь. Кальпурнія!

Каска. Эй, тише, замолчите!

Тсс! Цезарь говоритъ.

Цезарь. Кальпурнія!

Кальпурнія. Здсь, господинъ.

Цезарь. Стань прямо на дорог,

Когда Антоній побжитъ. Антоній!

Антоній. Что, Цезарь, повелитель мой?

Цезарь. Прошу:

Не позабудь въ своемъ поспшномъ бг

Кальпурніи коснуться, старики

Намъ говорятъ, что если прикоснуться

Къ жен бездтной при святыхъ тхъ играхъ,

То снимется проклятіе безплодья

Съ нея.

Антоній. Я буду это помнить. Если

Намъ Цезарь говоритъ: ‘исполни это’,—

То, значить, дло сдлано.

Цезарь. Начнемъ же,

И соблюдайте каждый тамъ обрядъ.

(Трубы.)

Прорицатель. Цезарь!

Цезарь. Кто тамъ зоветъ?

Каска. Остановите

Тамъ всякій шумъ! Пусть снова вс молчатъ.

Цезарь. Кто тамъ въ толп зоветъ меня? Я слышалъ,

Какъ голосъ, громче музыки, кричалъ

Мн: ‘Цезарь!’ Говори же: Цезарь слушать

Тебя готовъ.

Прорицатель. Идъ марта берегись.

Цезарь. Что онъ за человкъ?

Брутъ. Онъ — прорицатель

И говоритъ теб, чтобъ ты берегся

Идъ марта.

Цезарь. Пусть онъ станетъ предо мной,

Чтобъ видлъ я его лицо.

Каска. Пріятель,

Поди сюда изъ давки, посмотри

На Цезаря.

Цезарь. Что ты сказалъ? Нельзя ли

Мн повторить?

Прорицатель. Идъ марта берегись.

Цезарь. Онъ бредитъ, пусть идетъ себ.

Пойдемте!..

(Музыка. Вс уходятъ, кром Брута и Кассія.)

Кассій. Пойдешь ли ты смотрть на эти игры?

Брутъ. Я? Нтъ.

Кассій. Пойдемъ, прошу.

Брутъ. Я не охотникъ

До игръ, и нтъ той легкости во мн,

Которою Антоній обладаетъ.

Прошу тебя, другъ Кассій, не стсняйся

Въ своихъ желаньяхъ, я жъ пойду домой.

Кассій. Брутъ, за тобой вс эти дни слдилъ я:

Въ твоихъ глазахъ я той любви не вижу

И ласки той, къ которой я привыкъ.

Ты черезчуръ угрюмъ и непривтливъ

Къ тому, кто другъ теб отъ сердца.

Брутъ. Кассій,

Мою холодность не толкуй превратно,

И если взоръ мой сумраченъ, то знай,

Что выраженье скорби и тревоги

Относится ко мн лишь самому.

Съ недавнихъ поръ терзаюсь я невольно

Различными страстями, думъ толпою,

Понятныхъ только мн и, можетъ быть,

Мою наружность это омрачаетъ.

Но пусть на это добрые друзья,—

А къ ихъ числу принадлежитъ и Кассій,—

Не сердятся, и пусть моя небрежность

Для нихъ послужитъ знакомъ лишь того,

Что бдный Брутъ, съ самимъ собой въ раздор,

Забылъ любовь показывать другимъ.

Кассій. Такъ, значитъ, Брутъ, не понялъ я значенья

Суровости твоей, о ней таилъ

Я много думъ и важныхъ размышленій.

Скажи’мн, Брутъ: ты можешь ли увидть

Лицо свое?

Брутъ. Нтъ, Кассій: наши очи

Себя самихъ не могутъ видть,— разв

Лишь въ отраженьи, чрезъ другія вещи.

Кассій. Да, это такъ, и многіе о томъ

Весьма жалютъ, Брутъ, что не имешь

Ты зеркала, въ которомъ бы ты видлъ

Сокрытыя достоинства свои,—

Хотя бы тнь лишь ихъ. Я часто слышалъ

Отъ многихъ изъ почтеннйшихъ людей,

Какіе въ Рим есть (я исключаю

Лишь Цезаря безсмертнаго), когда

Они о Брут говорили, тяжко

Подъ гнетомъ времени стеня,— что рады

Они бы Бруту дать свои глаза.

Брутъ. Въ какую ты опасность хочешь, Кассій,

Меня вовлечь, внушая мн искать

Въ себ того, чмъ я не обладаю?

Кассій. Послушай же меня, мой милый Брутъ.

Ты знаешь, что не можешь ты увидть

Себя иначе, какъ лишь въ отраженьи,

Итакъ, дозволь же зеркаломъ мн быть,

Которое теб раскроетъ скромно

Все то, чего не знаешь ты въ себ.

Не будь ко мн, Брутъ милый, недоврчивъ:

Будь я обыкновенный хохотунъ,

Будь я способенъ клятвами пустыми

Свою любовь всмъ встрчнымъ продавать,

Ласкать людей и крпко жать ихъ къ сердцу,

А посл ихъ бранить, иль если бъ я

Былъ на пирахъ способенъ обниматься

Со всякимъ сбродомъ,— если я таковъ,

Тогда — тогда считай меня опаснымъ.

ЮЛІЙ ЦЕЗАРЬ.

ЮЛІЙ ЦЕЗАРЬ.

Актъ первый.

Читайте также: