Юдаизм, Розанов Василий Васильевич, Год: 1903 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 146 минут(ы)

Василий Васильевич Розанов

Юдаизм

М., Издательство ‘Республика’ 2011

‘Не люблю я евреев или, точнее сказать, всякий раз, как увижу их, чувствую в себе столкновение противоположных помыслов и ощущений: то презираю этих всесветных торгашей за их корысть, обманы, нахальство, вероломство, то смотрю на них оком Филона, как на народ, посредством которого распространилось познание единого, истинного Бога. Их изумительное терпение, примерное единодушие, упорное верование в величественный призрак, неослабная привязанность к отеческим преданиям, вековая, почти одинаковая численность, неизменившееся племенное обличие, наконец, таинственная судьба, которой развязка последует пред концом мира, невольно внушают благоговейное внимание к этим живым развалинам, кои берегутся Провидением для окончания величественного здания церкви вселенской. Они, как неприятные кометы, блуждают по всей земле, но придет время, когда переиспытанные страдания и несбывшиеся надежды обратят и привлекут их к Истине’.

(Епископ Порфирий Успенский: ‘Из странствований по Востоку’).

Sine ira et studio¹.

Пойдем, друг мой, навстречу Невесте
И да приветствуем ее в лице
Субботы…
Гимн ‘Субботе’.

Ради чертогов, которые разрушены,
Ради храма, который разорен,
Ради стен, которые разбиты,
Ради величия нашего погибшего,
Ради великих мужей, павших здесь,
Ради драгоценных предметов наших,
Ради священников наших, сожженных здесь и согрешивших,
Ради царей наших, пренебрегших это святилище —
Мы сидим здесь и плачем.
Плач у стены Иерусалимской.

I

Можно ли говорить об юдаизме без волнения? Без раздражения, гнева или тайного и тогда корыстного благожелательства? — Конечно, потому что эта тема не только публицистики, но и истории: одна из занимательнейших тем общечеловеческой культуры, над которою испытывали свои силы могущественнейшие умы. Странное племя, смерти которого все хотят, и которое не хочет, явно не может, умереть. Мучительное для всех племя: здесь, и только здесь лежит родник безвинных в сущности, хотя и мучительно-гневных чувств, которыми оно окружено. Все огромные людные народы, в данную минуту вся европейская цивилизация явно защищается от них: момент нападения содержится бесспорно в юдаизме, ибо от негров до черемис европейцы уживаются со всяким, кроме еврейского, племенем. Странность еще более увеличится, если мы обратим внимание на исключительно тихий характер евреев, на характер покорливости, им присущий, с незапамятных времен они мирно уплачивали подать, были исполнительны по отношению к закону, давался ли он кесарями из Рима, Александром из Греции, идет ли он от республики, как Франция, или от самодержавия, как Россия. Здесь, в этих точках и пунктах, они были и остаются пассивны, и с гибкостью воска подаются под всяким давлением, которое на них действует. Вообще, следует в еврействе резко разделять эти две стороны — пассивную и активную: в то время, как каждый народ, по крайней мере из исторически известных нам, активен во все стороны, ярко или тускло — это другой вопрос, — евреи одни ярко пассивны, бездеятельны, почти бесчувственны и мертвы в некоторых определенных направлениях, и тем с большей яркостью и мощью они активны в остальных немногих избранных. Ни об одном еще народе не хочется так сказать, что он — с ‘призванием’, будет ли то добро или зло, свет или тьма. Факт — в некоторой специализации, в существовании ‘исключительных способностей’, некоторого ‘штанд-пункта’ в бытии ли историческом, в психологии, ‘умоначертании’. Совершенная пассивность в целой половине общечеловеческого бытия, общечеловеческих интересов, общечеловеческого призвания неотделимо связана у них с яркой настойчивостью, великим интересом, с глубокою чуткостью к какой-то другой половине и также общечеловеческого, общеинтересного и важного в бытии. Не будем повторять трюизмов, что они дали всем европейским народам религию, ведь характерно именно то, что они смертельно враждебны к той специфической форме религиозного сознания, которая принята европейским человечеством — христианству. Не будем также говорить об их музыкальной и философской даровитости, бесспорно, что всякий раввин не поставит это ни во что, не вменит ни в какую заслугу своему народу. Центр дела не в великих талантах, обнаруженных евреями на европейской ниве: и где все-таки они никогда не были и, очевидно, не могли стать первыми. Центр в чем-то, что лежит в последнем виленском жидке, что пронесено неповрежденным от Вавилона и до Вильны, что не забыто, не растеряно ни в каком ‘плену’. Что же это такое? ‘Талмуд’? — Но он был составлен приблизительно около Рождества Христова, немного ранее в одной части, немного позже — в другой. Пророки? — Но они говорили народу уже в изгнании, и вообще — в падении. Пятикнижие Моисея? — Но и оно, даже оно уже дано было народу с таинственным ‘штанд-пунктом’, и, во всяком случае, не Израиль приложился к Моисею, но ‘Моисей приложился к Израилю’. ‘Корень вещи’, в которую советует смотреть Прутков, очевидно, древнее, исконнее, и, очевидно же, он важнее пророков и Моисея. Что же это такое, ‘не потерянное’ между Мемфисом, Вавилоном, Иерусалимом, Александрией, Римом, Парижем, Вильной? Мы еще другого ничего не находим, кроме странной детской операции, но тут…

Даже такой могущественный ум, как Филарет Московский, ничего еще не нашелся сказать о ней, кроме следующих слов, не весьма многозначительных: ‘К учреждению обрезания² следует полагать две причины: одна образовательная и другая пророческая. Первою причиною можно считать предупреждение некоторых болезней, чистота тела, приличная священному народу, приготовление к обильному чадорождению, в этом последнем смысле изъяснял обрезание Филон (еврей из Александрии и вместе философ платонических тенденций, один из великих, если не самый великий, авторитет юдаизма). Пророческое значение его выступает лишь после воплощения Бога-Слова’. Так говорит мудрый автор ‘Записок на книгу Бытия’. Неудовлетворенные, недоумевая, мы обращаемся к слову ‘обрезание’ в издаваемом сейчас, в Петербурге, целым кругом ученых людей ‘Энциклопедическом Словаре’ Брокгауза и Ефрона, и не находим и там ничего, кроме указаний на гигиеническую предусмотрительность: жаркий климат, нечистоплотность племени, некоторое знакомство с гигиеной в Египте. Между тем к работе в ‘Словаре’ этом призваны многие евреи. Таким образом, от Филона и до Брокгауза, пересекая Филарета и его огромную проницательность и эрудицию, в частности — эрудицию в собственных еврейских источниках, мы видим, что ‘ключ бездны’ потерян, и что именно пункт, где юдаизм сосредоточенно и как- то страстно-мучительно активен, откуда исшел он, как Волга выходит из колодца Иордана в Осташковском уезде, — что этот источник забросан щебнем абсолютного неведения. ‘Даже больше’ отрицается, что тут есть что-нибудь, какое-нибудь содержание, какая-нибудь мысль.

II

Ничего нет более волнующего для историка, как читать историю Авраама. Отшелец из Халдеи, из городка Ур, место которого теперь разыскано в арабском урочище Мургаб. Его жизнь — брожение. Он был в Египте, но не остался там, был с Лотом, но не остался с ним, в союзе с содомлянами, позднее погибшими, он воюет против окружающих хищных князьков. Богат, удивительно кроток, жертвоприношение сына, единственное в истории человеческое жертвоприношение, психология и все окружение чувств которого нам выявлены, совершается им. И будто в заключение этой биографии и судьбы — странная операция, после которой, мы чувствуем, завит и ‘зачался’ Израиль!..

И гад морских подземный ход

И дольней лозы прозябанье —

оно есть в природе, в книгах, в памятниках есть же оно, и когда мы не имеем в этих памятниках разъясняющих ‘речений’ нам остается разгадывать загадку по этому

дольней лозы прозябанью.

Мысль обрезания так и не сказана была, никогда не сказана Израилю: но тон повеления, нетерпеливый, ревнующий какой-то, нам ясно слышится в словах Заветодателя. ‘Завет’ — какое странное слово! Почему не ‘закон’, не ‘норма’, не ‘путь’? ‘Завет’ — это шопот, тайна между мною и тобою, что-то бесконечно субъективное и обоюдное. Бог взял в Аврааме ‘заветного’ (дорогого) Себе человека, и взял — ‘заветно’ (тайно) в том, что вообще для всякого человека, даже сейчас, есть наиболее ‘заветного’ (интимного). Будем рассматривать единственное, что можем в нем видеть: момент заключения странного условия. Задолго до него, Авраам как бы подготовляется к завету: ему обещается и притом то именно, о чем он сам томился в мечтании сердца своего и что бурно и с необыкновенною полнотою повторяется в миг завета.

Все повторяется, все обещания, и, в заключение их — требование, которое Авраам, как бы в испуге каком-то, исполняет в тот же день как над собою, так и над всеми домочадцами, даже рабами купленными, не отлагая ни на одном до завтра.

Так пугающе энергично потребована была странная кровь и странное обнажение. ‘А если кто не обрежется — истребится душа того из народа своего’ (Бытие), — проговорено с угрозой активною стороною договора. Да, в обрезании есть активный и есть пассивный : это еще черта, которую мы не должны упускать из виду здесь, где нам предстоит так много понять и дано так мало данных для понимания. Авраам, ничего в сущности не понимая в том, что у него требуется, — пассивно инертен. Он обрезывается. Но обрезывает его, конечно, Себе обрезывает, Бог.

Теперь рассмотрим еще один факт, занесенный в Библию. Моисей — много позднее — шел, посланный Богом, в Египет, к своему народу, и жена его Сепфора, в хлопотах пути, не обрезала, т. е. отложила только на несколько времени обрезание родившегося у них младенца. И вот, во время пути, на ночлеге Бог подходит и уже хотел умертвить младенца. Испуганная Сепфора, схватив каменный нож, произвела эту, как говорят, конечно не без знания доктора, — мучительную и опасную операцию, и замечательны слова, которые произнесла она при этом, обратившись к младенцу: ‘вот — ты теперь — жених крови!’ — ‘И отошел от него Господь: тогда она прибавила — жених крови по обрезанию’ (Исход, гл. 4). Вот самое ясное, как нам думается, место Библии, говорящее что-то о самом содержании, о мысли операции, по крайней мере — выявление мысли о нем, гораздо более ранней, чем Филонова: мысли, современной самому Моисею. Что же она содержит в себе, хоть приблизительно? Возьмем три момента бытия человеческого, мистические: смерть, рождение, брак, мы увидим, что, производясь почти при рождении, обрезание ‘Господу’ всего более напоминает собою брак, в смысле и содержании обрезания есть что-то брачное: какое-то обручение, обещание, уготовление — но именно не к могиле, равно и оборотись назад — не по связи с собственным своим рождением. В секунду обрезания младенец брачится: так говорит Сепфора. ‘Ты — теперь жених’ ‘Вот я сделала тебя женихом’. Кому? Что? В каком смысле? Гробовое, ‘заветное’ молчание.

Вот все, что мы можем здесь понимать, конечно, под углом догадки, но и еще важно: мысль операции не сказана Израилю — очевидно, потому, что она не к нему собственно обращена и даже не ему нужна: ему нужны обетования, что он ‘наследит землю’, станет ‘обилен как песок морской’. И все это в отчетливо понимаемых словах дано ему, как позднее в отчетливых же фактах было исполнено. Где это кончается — кончается понятное Израилю и прекращаются слова и объяснения: но тут именно и начинается операция, т. е. самый завет в сокровенном и навсегда для человека скрытом содержании. ‘Наследие’ земли, как и ‘умножение’ до сравнения с ‘песком морским’ — земное, но тут нет завета, а только награда, обещание. Что-то покупается Богом у человека, таков тон ‘завета’: и мы видим деньги, которые ему отсчитываются (‘умножение, земля обитания’), но вещь покупаемая… в чем она? Что? Зачем? Эта вещь и по ней весь ‘завет’ есть, конечно, не слово, а дело, что-то реальное, вечно действующее в Израиле — это-то уже ясно из его истории.

Этою-то реальною и никогда не объясненною стороною он обращен… ну, обращен не к земле, это очевидно именно по отсутствию объяснений, потому что объяснения не нужны человеку, и, следовательно, все дело, лежа на нем ‘печатью’, в сущности, не касается его. Вот, в возможно полном очерке, еще не ответ на главную тайну юдаизма, но ряд вопросов, окружающих ее.

Что такое Библия? По отношению к ‘обрезанию’, она есть только тысячелетнее

…дольней лозы прозябанье, —

т. е. только словесный комментарий к той же таинственно-непостижимой операции. Судьба Израиля есть фактическое исполнение одной и меньшей земной половины завета. Вывод из Египетского плена — только исполнение обещания Божия никогда не оставлять ‘заветных’ Себе людей. ‘Народ — Твой’… ‘Народ Мот… ‘Мы — один для другого’, ни ‘мы — не для иных Богов, ни у Тебя — ‘другого народа, кроме нас’. О, это ‘кроме’… оно — дух, кольцо, сила Библии. Кто этого не чувствует при ее чтении, и кто, посмотрев в бездонную глубину обрезания, не скажет: там они — ‘друг для друга’.

Израиль стал священническим народом: на Библию легла печать святости, близости к Богу: ‘Мы знаем, познаем Тебя, Господи, как Ты, Господи, знаешь, познаешь же нас’. Стать ‘обрезанным’ и значит стать в отношение этого взаимного ‘познания’, вечной молитвы к Богу человека, вечного водительства человека Богом. Вот отчего уже понятно, как объясняет переводчик на русский язык Талмуда, г. Переферкович, в своем ‘Введении’, без обрезания всякий израильтянин становится ‘вне закона’, вне круга Божиих забот о себе, Божией любви к себе, без Провидения над собою. Более чем понятно, что таковой не мог бы стать пророком, ни толкователем закона, еще менее — законодателем, ‘Моисеем’. Напротив, мы видим в некоторые замечательные минуты, что начинает пророчествовать самая толпа у евреев. Такова была минута, когда оказался ‘и Саул во пророчествующих’, т. е. это значит, что каждый еврей, ‘обрезанец’, в сущности, имеет в себе, по крайней мере, задаток, возможность пророчества. Вот ‘Иордан — ключ’, под дубом Мамврийским, откуда течет 4000-летняя ‘Волга’ Израиля. Мы не умеем лучше выразить, как этим сравнением, отношение маленького к большому, незаметного, крохотного, без чего нет, не появилось бы вовсе никогда — большое. Талмуд, в одном месте Мишны, замечательно ярко отражает эту нашу мысль. Язык как-то игриво насмешлив, и, по-нашему, содержит тайную насмешку над Веспасианом и Титом: ‘Ты находишь: все вещи, за которые евреи полагали души свои во время гонений, как-то суббота, обрезание и очистительное погружение — сохранились у них и доселе, а те вещи, за которые евреи душ своих не полагали — не сохранились у них, как Храм, субботний и юбилейный годы, суды и проч.’… (Талмуд, пер. г. Переферковича, т. II, кн. 3, стр. 7).

Побродим еще около этой мглы, в сущности бесконечно интересной. Что ‘обрезание — предохранительная гигиеническая операция’ тут и ‘размышлять нечего’, ‘мудрейшая операция, выдуманная Моисеем’ — это мне говорили и за это горой стояли ученые евреи, доктора, юристы, с которыми я беседовал. Когда я спросил о нем, некогда, Вл. С. Соловьёва, он ответил, пожав плечами, полувопросом же: ‘Остаток человеческих жертвоприношений (принесение в жертву Богу части человека взамен всего человека)? ‘остаток фаллического культа’? С последним ничего определенного связать нельзя: ‘под сим камнем лежит Синицын’. — Что? Кто? Злодей Синицын? Святой Синицын? Брюнет? Блондин? Женатый? Холостой? Надпись — молчит: ‘Под сим камнем лежит Синицын’. И, очевидно, под такою надписью и нечто умерло, и совершенно умерло что-то жившее и непредставимое более, но что необъятно обширнее глагола: ‘умер Синицын’, ‘умер фаллический ‘культ’, от коих — ‘один камень’, ‘одно обрезание’. Филон и Филарет равно не понимают же обрезания и только читают ‘умер Синицын’, ‘умер Синицын’, но в темной еврейской массе есть страшное чувство обрезания , и дивный Авраамов страх к Заветодателю-Обрезателю. В конце XVIII века жил знаменитый философ, из евреев, Мендельсон, автор ‘Федона’, благоговейный чтитель Библии и вместе европейски образованный человек, говорят, его фигура послужила прообразом Натана Мудрого для его младшего современника, Лессинга.

Скорбя об унижении и духовном падении Израиля, своего народа, им любимого и оплакиваемого, этот новый Ездра решил поднять его к европейскому уровню и ‘почистить от тысячелетнего хлама’. ‘Библия, а не Талмуд’ — вот был его лозунг. Авторитет Мендельсона, громадный в Европе, был силен и у евреев, и мысль его, движение его благого сердца, вызвала среди них обширное движение, мало-помалу обнявшее все образованные и даже полуобразованные еврейские круги. Образовались ‘Общество друзей реформы’ и ‘Община обновленного Храма’, лучшие раввины стали на сторону движения, раввины, т. е. уже талмудисты. Движение докатилось до 1845 года, когда устроен был

во Франкфурте-на-Майне конгресс друзей реформы: ‘Присутствовавшие на этом собрании евреи, — рассказывает нам еп. Хрисанф в книжке ‘Современное иудейство’, — присутствовавшие более или менее равнодушно выслушивали все, что говорилось на съезде о необходимости религиозной реформы иудейства, не возражали против отречения от догмата о втором Мессии и восстановлении через него иудейского царства, о восстановлении Храма и возвращения в Палестину, прошла спокойно даже принципиальная мысль о неспособности косного юдаизма к дальнейшему развитию, что грозило отменою вообще всех существующих форм иудейства. Все было обсуживаемо, и без особенного волнения: но истинно ужасное впечатление произвело на созванных сюда евреев предложение — быть или не быть обрезанию. При одном только предложении Союза друзей реформы обсудить этот вопрос, — фанатизм евреев, как порох вспыхнул, и Союз поднял против себя сильнейшее ожесточение. Членов его собрание решило преследовать и гражданским, и церковным судом, было даже постановлено: исключить их из религиозного сообщества, запретить им вступать в брак, давать присягу по еврейскому обычаю и т. д… Сами прогрессивные раввины и представители, — как они выражались, — новой науки иудейства, устрашились этих мер’ (стр. 23). Вот чувство, вот — факт’, вот толпа, очевидно, несущая в недрах своих какое-то иное представление ли, ощущение ли, чем какое отразилось в строках Филарета, Филона, Мендельсона: ‘под сим камнем — ничего’… Еще один факт-предание, приведенное Лютостанским, в его ‘Талмуде и евреях’, т. 2, стр. 20, факт любопытен, как переводящий нас за орбиту земного существования человека и открывающий ‘обрезание’ же и в небесных же чаяниях иудея. Вот он: ‘Вдохновляемые дикой фантазией средневековые талмудисты— евреи указывали на следующие атрибуты еврея в раю: сверх хламиды со многими крючками, на еврея накинут будет талес-цицес (NB: полосатое одеяние, получаемое евреем со вступления в брак, и которое он одевает при совершении ежедневных молитв), вокруг головы прилеплены будут восемь свечек (NB: в субботу возжигаемых), на обнаженной левой руке будут намотаны ручные тефеллины (NB: некоторые изречения Моисеевы, навязываемые на руки во время чтения обязательных утренних и вечерних молитв), на голове — ермолка, в одной руке — райское яблоко, в другой — пальма мученика, и, в довершение картины, из-под одежды будет виднеться penis circumcisus (‘обрезанный’)’.

Вот — представление, где еврей синтетически собран, понимая или и не понимая, но чувствуя, что тут — его ‘я’, все, с чем он живет здесь, на земле, что перенесет с собою и за роковую грань гроба, насколько и в той жизни сохранится его ‘я’.

Еще замечательна вера, поверье евреев: что Ангел Иеговы сходит на младенца в момент обрезания и не оставляет его уже до гроба, на верование это давно следовало бы обратить внимание экзегетам Библии, в тексте которой выражение ‘Ангел Иеговы’, как бы играющее в тенях с самым именем ‘Иегова’ и заменяющее временами его, остается темным. Между тем верование евреев, что ‘обрезание’ привлекает, призывает к младенцу, но, конечно, и ко взрослому ‘обрезанцу’ Ангела Иеговы — проливает чрезвычайно много света на существо и миссию последнего. ‘Пребывает на младенце’… и — трудно представить, где бы иначе, как не в точке же обрезания, он пребывал бы. ‘Крест на шее’ — вот наш теизм, иудейский своеобразный ‘крест’ самим положением своим указывает центр теизма их, как противоположного нашему! ‘Оскверняет руки! Все — осквернят руки:’. И этим до того пропитан юдаизм, что чувство к еврею всякого не еврея иначе и ярче и передать нельзя, как словом — ‘скверна’. Мы скверны друг другу: вот суть дела и глубочайшая, чем разность теизма. ‘Все обрезанные — дети Божии, все не обрезанные — дети диавола’, — решил рабби Бехаи. Итог подведен, и он выразителен. Бог… дьявол… да это — полюсы.

III

Замечалась всегда, отмеченная еще Тацитом, — ‘odium humani generis’³ у этого народа и обратно, то же непобедимое разделяющее чувство испытывали к евреям все народы: ‘Не наше, не наше!’ ‘Не мы, не мы!’. Какую бы взять параллель этого взаимного гнушения?

‘— Не люблю я этих галушек, — сказал пан-отец, — никакого вкуса нет. — И положил ложку’ (Гоголь, ‘Страшная месть’),

‘— Знаю, что тебе лучше жидовская лапша, — подумал про себя Данило. — Отчего же, тесть, — продолжал он вслух, — ты говоришь, что вкусу нет в галушках ? Худо сделаны, что ли? А брезгать ими нечего: это христианское кушанье! Все святые люди и угодники Божии едали галушки.

Ни слова отец: замолчал и пан Данило.

Подали жареного кабана с капустою и сливами.

— Я не люблю свинины! — сказал Катеринин отец, выгребая ложкою капусту.

— Для чего не любишь свинины? — сказал Данило. — Одни турки и жиды не едят свинины.

Еще суровее нахмурился отец.

Только одну лемишку с молоком и ел старый отец и потянул вместо водки из фляжки, бывшей у него за пазухой, какую-то черную воду ‘ (‘Страшная месть’, глава 4). Читатель будет сейчас смеяться над нами, и сближением, какое мы хотим сделать. Сюжет повести ‘Страшная месть’ — чудовищен: ничего подобного просто не могло прийти в голову Пушкину, Кольцову, Толстому. Перо этих авторов не заиграло бы никогда над этим сюжетом, даже если бы этим писателям, в каком-нибудь случайном разговоре друзей, был сообщен подобный рассказ. Воображение странного Гоголя не только взяло его, но и разрисовало в чуднофантастические краски, с каким-то испугом, но и вместе с каким-то влечением. Но вот что еще замечательнее: это вещий инстинкт Гоголя, этого первого мистика в нашей литературе, два раза невольно назвал жидов, жидовское, какую-то черную испиваемую воду, говоря о страшном лице, выведенном в повести. Какая-то тут есть связь, какое-то есть тут родство, что-то тут есть кровное: ибо как для дюжего казака пана Данилы странный отец Катерины, конечно, казался и был ‘антихристом’, так ведь и еврейский раввин, которого мы цитировали, обратно назвал, разумея, конечно, и христиан в числе ‘необрезанцев’: ‘они суть сыны дьявола’. Данило и раввин сходятся: ‘взаимно-антибожеское’. Если Бог и истинный у одного народа, у другого — непременно диавол.

Если мы обратим внимание на удивительное ‘зачало’ Израиля и его странный ‘штанд-пункт’, тс мы почувствуем где-то, в глубинах души своей, что ведь в самом деле есть что-то общее… ну в испуге и в восклицании Сепфоры и в том жесте ужаса, с которым рисует Гоголь ‘пана— отца’, и при этом упоминает о людях, из коих каждый несет на себе ни для кого непонятную ‘печать’ какого-то брачущегося содержания. Если порой мы присмотримся к фигурке еврея, этой всегда сухощавой, часто сутуловатой, безмерно усталой маленькой фигуре, мы иногда подумаем, по крайней мере изредка: ‘точно с того света взялся’. Во всяком случае, из ряда людей: грек, римлянин, германец, француз, хохол Данила — мы только об одном еврее можем подумать это. Возможность в еврее чего-то потустороннего, ‘не от сего мира’ — удивительно и инстинктивно чувствуется. Но снова, если мы приведем ее в связь со странной операцией, в которую они ‘рождаются’, как мы рождаемся в ‘крещение’, мы заметим, что в ее непостижимости и чудовищном месте печати есть что-то родственное с ‘потусветностью’, что там, выйдя из халдейского городка Ура и запутавшись между Содомом и Гоморрой, у ‘дуба Мамвре’, они и в самом деле снизошли в какую-то бездну света ли, тьмы ли, зла или добра, но, во всяком случае, от нас, да и от всего мира ‘по ту сторону’.

Странна биография блужданий Авраама, и как, например, поразителен его ползущий шопот: ‘Вот — я решился говорить Владыке, я, прах и пепел: может быть, до пятидесяти праведников недостанет пяти: неужели за недостатком пяти, ты истребишь весь город?’ (Бытие, глава 18). Никогда еще такой усиленной, тоскливой, утомляющей просьбы не было произнесено: в наших школах дети повторяют ее, за одну форму, как бы ‘классический пример’, вообще просьбы и прошения, и о ком?! Стыдно упомянуть, страшно упомянуть, как страшно и стыдно назвать грех пана — отца Катерины. Но удивление наше возрастает еще более, если мы обратим внимание, что на протяжении целой Библии, где много есть благости, много дружб и вражды, ни разу более не встречается ни такой усиленной просьбы, т. е. такого горячего сближения, как у Авраама с князьями и жителями попаленных городов, и не упоминается вовсе нигде специальной особенности их. Точно ‘пан-отец, дружащий с турками’… Города были попалены: однако жена Лота обернулась на них да и есть много случаев, в преданиях народных, в религиях древних, где рассказывается, что вот ‘взглянул… и пал мертв’, ‘прикоснулся и пал мертв’. Да в самой же Библии, в двух местах, есть подобные рассказы: это — когда Онан совершил свой проступок, то ‘пал бездыханен на землю’, и еще, когда везли Ковчег Завета, и колесница покачнулась, то некто ‘дотронулся до ковчега, чтобы поддержать его, но в ту же секунду пал мертвым на землю’. Города, с которыми дружит ‘зачаток Израиля’, ‘корень Израиля’ — тоже ‘пали бездыханными на землю’, ну, пали в грехах, пали от ‘черной водицы’, которую они испивали, но это испивание не оттолкнуло от них Авраама, и это есть все, на что мы обращаем здесь внимание. Но разберем внимательнее просьбу Авраама. Может быть — это только милосердие? Нет. ‘И сказал Авраам царю содомскому: поднимаю руку мою к Господу Богу Всевышнему, Владыке неба и земли, что даже нитки и ремня от обуви не возьму из всего твоего’ (Бытие, глава 14). Это Авраам отказывается от награды, вернув отбитые у похитителей— кочевников пожитки содомлян. Во всяком случае — это не вражда, не антагонизм, как с кочевым племенем, у которого отняты назад вещи. Да кто он, сам Авраам, т. е. под углом внимания к точке обрезания?! Сара — сестра ему, пусть не единоутробная, но едино— кровная: и тут есть, хоть не в таком сгущении, частица сюжета, занявшего Гоголя.

‘Вот мы входим в Египет, и я знаю, что ты женщина красивая видом: и когда египтяне увидят тебя, то скажут — это его жена, и убьют меня, а тебя оставят в живых, скажи же, что ты мне только сестра, дабы мне хорошо было ради тебя и дабы жива была душа моя через тебя’ (Бытие, гл. 12), — говорит он Саре, входя в Египет. Замечательно, что в Египте он странствует без всякой ясной нужды. Сара, действительно, была взята в дом Фараона, и, когда Бог названной пригрозил ему за обиду Авраама, а он позвал его и стал его упрекать: ‘зачем он сказал, что это — сестра его’, Авраам объяснил с лукавством, до сих пор присущим каждому еврею: ‘она точно — сестра моя, и я не обманул господина моего’. Мирно идет он от Палестины до Египта, тем самым путем, которым позднее Божия Матерь, последок Израиля, бежит в Египет же, с Младенцем, от преследований Ирода. Да, это все, от Авраама до Девы Марии — ‘лестница’, увиденная в таинственном сне Иаковом. Весь Израиль, с его пророками, Псалмопевцем, Моисеем — ‘лестница’ схождения Божия к людям: в этом-то уже согласны все комментаторы.

Чудо и тайна Израиля, тайна его ‘обрезания’, и ‘субботы’, и ‘очистительных погружений’, о чем упоминает Талмуд, как о вещах, за которые евреи ‘положили душу свою’, — заключается в том, что это с арийской точки зрения есть в точности ‘черная водица’, но из ‘черной’ этой ‘водицы’ исшел Господь наш, и, как было сказано уже Аврааму: ‘О семени твоем благословятся все народы’. История Израиля есть история ‘святого семени’: опять, против этого не будут спорить комментаторы, которые только не заметили закон святости, условие святости этого семени, в соблюдении и сохранении которого и заключается ‘штанд-пункт’ юдаизма, особая его на земле миссия.

И не один Израиль, в лице Исаака, но и двоюродные, и троюродные с ним народы выходят также из влаги родных соединений. Это — моавитяне и аммонитяне. Не будем рассказывать истории их: отметим только, что это опять около Авраама, человека столь избранного и столь исключительного. Удивительно, что столько черт концентрируется в одну точку. — ‘И засмеялась Сара и подумала: разве от 90-летней бывают дети?’ — ‘Будут’. И через ответ этот Авраам как будто молится еще и еще ‘прорасти’ в жертву и угождение Богу. В самом деле, замечателен здесь возраст. Зачем он? Т. е. почему Авраам не призван был к завету раньше, моложе?! Какая нужда, и именно обетованию, именно в этих летах дряхлости?! Тут нет иной причины, как чтобы раскрыть, что сила ‘заветной’ мысли падает в точку ‘обрезания’, сверлит ее, как бурав землю, и, казалось бы, в пустых уже недрах, в ‘камении и бесплодии’, вызывает к жизни чудную масличную ветвь. На камне зацветет лилия, и из камня польется вода. Если мы примем во внимание Сару, Лота и его дочерей и странный союз попаленных городов, мы заметим, что во всем рассказе об Аврааме как бы вычерчивается полная траектория возможных движений ‘обрезания’ и ‘обрезанной точки’. И нигде нет сокращения ее путей, ослабления красок, понижения напряжения. — ‘Разве от меня, девяностолетней, и от него, столетнего, может родиться сын? — Но вот, уже по смерти ее, усомнившейся жены своей, Авраам — уже вне всяких целей обетования берет в жены Хеттгуру, берет еще ‘подложниц’, как бы вдруг несказанно помолодев через ‘обрезание’ и непостижимый ‘завет’ с Богом. — ‘Ты будешь вечно молод’, — как бы шепнул Бог Аврааму в завет, если… станешь перед лице Мое’.

IV

Обрезание было дано. Но нужно было, чтобы обрезание начало действовать. Печать завета, форму союза с Богом, нужно было разработать — и вот в этом миссия Моисея и его ‘суббот’. Мы уже помним смеющийся намек раввина: ‘обрезание, суббота, очистительное погружение — важнее Храма, ценней Иерусалима’. Как глупо влопался Веспасиан: ‘Вырою камни фундамента’. Ну, они рассеялись, и понесли с собой ‘святые субботки’, а с ними — Сион, и Храм, и более того: с ними они вынесли из Азии и внесли в Европу и Мемфис, и Вавилон, и Тир, и Сидон. Пока ‘суббота’ не умерла, — живо обрезание, а пока обрезание живо, жив весь Восток. Сейчас мы объясним это, но предварительно дадим несколько сведений. Пифагор, посетивший Египет, осматривал его свободно, и вообще видел его внешнюю сторону, но, когда он захотел взять в руки ключ Египта, т. е. объяснение виденного, то жрецы объявили ему, что он не иначе может быть допущен к участию в мистериях и так же выслушать жреческие объяснения этих мистерий, как приняв обрезание. Вот сообщение, сразу вводящее нас в то, что было объяснение обрезания , и именно у египтян, но оно никогда не было передано евреям, и, что египетский теизм, как, впрочем, и иудейский, тек из обрезания же. Второе наблюдение: самаряне то обрезывались, то не обрезывались, и в постановлениях римских императоров, в одном месте сказано, что евреи, распространяя свою веру, тогда соперничествующую с христианской, могут обрезывать ‘самаритян’, у которых религиозные обряды суть египетские (у египтян обрезывались только жрецы). Между тем Спаситель беседовал с самарянкою, мы знаем тон ее речи, и готовы сказать о ней то же, что Иисус сказал о Нафанаиле: ‘Вот — истинная израильтянка!’. Обратимся же теперь к объяснению суббот, и опять, чтобы ввести в значение их мысль читателя, приведем одно, нас поразившее, место в Талмуде: Равви Исаак сказал: ‘Вспоминай о субботе, считая дни не так, как другие, а по субботам: первый день от субботы, второй день от субботы, третий день от субботы и т. д.’… У евреев есть какое-то ‘помешательство’ над субботами, совершенно так же, как над ‘обрезанием’, тут еврей болен, кричит, не рассуждает. Затронуть У него субботу — более, чем повалить храм, повалить Сион. ‘Землю из-под ног моих вырвать можете, но я стою на святой земле, пока стою на субботе’. Да что такое суббота?! Ученые не приложили никакого старания к разгадке этого особенного праздника, смешивая его с нашими воскресеньями’. — ‘У нас есть воскресенье, память главного нашего события, у них — суббота, за день до нашего: в память того, что Бог, окончив творение, — почил от дел Своих: суббота — день покоя’. Итак, это — отдохновение. Известный срок труда требует краткого отдыха: 1/6 приблизительно времени труда. Мы в этот 7-й день ходим в храм, они в синагогу, оба — молимся на разных языках, но разным книгам, но в сущности, одинаково . Удивительно, что не обращено было внимание на особенности субботы, их всегда знали, над ними смеялись, но приписывали их просто суеверию, суеверному строю евреев и деспотизму их раввинов. Не было обращено внимания: да почему сами евреи так чрезмерно берегут те характерные и фантастические особенности суббот, которые им навязали раввины. Да и что такое они им навязали? Все о субботах есть уже у Моисея. Суббота — создание Моисея, как обрезание — первое на Аврааме. Моисей есть второй Авраам, без которого даже первый не действителен, как, впрочем, и второй, т. е. Моисей, невозможен без Авраама. К ‘субботам’ позван же Израиль, как и к обрезанию:

Исход, 31 гл.

13. ‘Однако субботы Мои соблюдайте, ибо это — знамение между Мною и вами в роды в аши, дабы вы знали, что я Господь, освящающий вас,

14. И соблюдайте субботу, ибо она свята для вас: кто осквернит ее — да будет предан смерти , кто сделает в оную дело, та душа должна быть истреблена из народа своего ,

15. Шесть дней пусть делают дела, а в седьмой — суббота покоя Господу (синодал. текст прибавляет: посвященная. NB: но до чего характернее и многозначительнее: ‘суббота покоя Господу’, без добавления, уравнивающего праздник нашим: ‘посвященная’): всякий, кто делает дело в день субботний, да будет п редан смерти.

16. И пусть хранят сыны Израилевы субботу, п разднуя субботу в роды свои, как завет вечный,

17. Это — ‘знамение между Мною и сынами Израилевыми навеки’, потому что в шесть дней сотворил Господь небо и землю, а в день седьмый почил и покоился’.

Бытие, 17 гл.

9. ‘И сказал Бог Аврааму: ты же соблюди завет Мой, ты и потомки твои после тебя в р оды их.

10. Сей есть завет Мой, который вы соблюдайте между Мною и вами и между потомками твоими после тебя: да будет у вас обрезан весь мужской пол,

11. Обрезывайте крайнюю плоть вашу, и сие будет знамением завета между Мною и в ами.

13. Непременно да будет обрезан рожденный в доме твоем и купленный за серебро твое, и будет завет Мой на теле вашем заветом вечным.

14. Необрезанный же мужского пола, который не обрежет крайней плоти своей — истребится душа та из народа своего. Он нарушил завет Мой’.

Поразительно, каким образом у ученых гебраистов, которые до сих пор ищут, ‘где были и теперь текут райские реки: Геон и Фисон, когда Тигр и Ефрат — найдены’, каким образом от них, все-таки

долженствовавших догадываться, что в юдаизме есть какие-то секреты и штанд-пункты, ускользнуло, что в словах, в которых устанавливается суббота, повторяются слова, в которых было установлено обрезание , и, что, по составу всех признаков, суббота есть то же, что обрезание , но только выраженное ритмически, как пульс биения, тогда как обрезание — точка и место. Обрезание — печать Господня, но грамота, к которой приложена эта печать, читается в субботу. Суббота есть исполнение не сказанной Израилю тайной мысли ‘завета’, нужное Богу, что приносится Израилем. Что ‘нужное’?!

Странный вопрос: мы все знаем смысл точки обрезания. Но не задумавшись, и до известной степени самостоятельно не задумавшись над смыслом этой точки, мы не разгадаем обрезания, и не догадаемся, чего искать в субботах. Точка обрезания — трансцендентная, функция этой точки — трансцендентна же и вместе ритмична (через известные промежутки времени), суббота и есть трансценде нтный день, установленный для этого функционирования.

Уже по точке приложения ‘печати’ мы можем судить, что вся религия Израиля есть религия брака, и раз ‘субботы — святы’ народу до ‘истребления души’ нарушившего их, очевидно, что тайный смысл суббот — брачный же, он — таен, этот смысл, как и вообще брак, не как учрежденное или закон, а как совершенное, тоже таен, сокрыт, протекает в сокровенности и безмолвно. Отсюда в Исходе и не сказано, как должна протекать суббота — об этом знает каждый израильтянин про себя, но из этого тайного знания он глубочайшим образом понимает, почему надо безусловно точно исполнить все особенности, поразительные для нас и странные, празднования субботы и подготовления к ней.

В печатной литературе мне известно только одно место, упоминающее о значении субботы, как минуты брачного ритма. Вот оно: ‘По учению Талмуда, сын Давида, т. е. Мессия, не придет раньше, чем не останется ни одной души в Гифе. Это род магазина, из которого расходуются души исключительно для новорожденных евреев. Согласное этим, пирие ворывие, т. е. размножение семьи, поставлено Талмудом на первом плане среди 613 благих дел, таряг мицыс, предписываемых каждому сыну Израиля. Посему тайныгим, т. е. наслаждение вообще и в частности ташмыс гамите, т. е. амурные отношения, строго обязательны для ‘еврея в Шаббаш’ (Алексей Шмаков. ‘Еврейские речи’. Москва, 1897 г.). Книга г. Шмакова (московский присяжный поверенный, стоящий во главе движения против допущения евреев в присяжные поверенные) — клеветническая, грубая, необразованная, и приведенная цитата об ‘утехах любви’ в субботу имеет значение лишнего кома грязи в лицо племени. Мною цитата приведена, дабы иметь что-нибудь печатное в опору моих личных расспросов у евреев.

Размышляя об обрезании и не находя ничего о нем в книгах, я постарался сблизиться с одним скромным евреем, кандидатом юридического факультета, служившим на государственной службе. Он был женат (это — главное) и предан еврейству, однако с просветительнопрогрессивной стороны. Достаточно с ним сблизившись, достаточно как для серьезного разговора, так и для анекдотической болтовни, делающей человека откровенным, я спросил его:

— Послушайте, неужели обрезание имеет только гигиеническое значение?

— Конечно. У меня брат доктор, и говорит, что это — чудное и незаменимое средство предупреждения половых заболеваний, так как никогда и ничего грязного, сорного не может задержаться здесь. Что это предусмотрительно было у народа невежественного и в жарких странах, доказывает и антропология: у многих африканских племен, у негритян, обрезание существует же. Это наблюдение географов я знал, и не придавал ему другого значения, как, что обрезание или распространилось из Египта в Эфиопию, или, что негры даже сами начали обрезываться, но у них было обрезание физиологическое, а не половое, в отношении к смыслу акта: как ведь и уничтожение gymen’a у девушки иное под оперативным ножом, иное — in prima no с te . Эфиопы имели анатомию обрезания, но для чего эта анатомия, как conditio sine qua non при посвящении в египетские мистерии?!

Прошли дни и месяцы, когда я, разговаривая почти ежедневно с чиновником-евреем, служившим со мною в одном учреждении, спросил его опять:

Послушайте: не имеет ли суббота отношения к браку, т. е. я хочу спросить, не совершают ли в этот день евреи полового акта?

Обязательно — нет. Но хороший тон еврейства, действительно, требует в ночь с пятницы на субботу с…..ия мужа с женой.

Так вот оно в чем дело!.. ‘Хороший тон еврейства’, ‘добрый старый дух’, который знал и которому едва ли уже следовал мой знакомый.

— Скажите, пожалуйста: у нас этот акт рассматривается, как уничижительный для человека, как минута слабости его, и специфически грязная, нечистоплотная, так ли же смотрят на него евреи?

О чем вы расспрашиваете и зачем вам это? Нет, евреи так не смотрят…

Не видят ли они в нем скорее возвышение своего достоинства? Ведь подумайте — ‘суббота Господу Богу твоему’.

Евреи видят в половом акте серьезное, и не находят в нем унижения достоинства человека, напротив… Применяя вашу терминологию, еврей считает себя славным и гордым, когда его совершает. Вообще — это лучше, чем не совершать его.

Еще спрошу я вас: у нас этот акт считается отрицательно— религиозным, несовместимым с минутою или местом приближения к Богу. ‘Забыл Бога’ — и совершил его, ‘вспомнил Бога’ — и удержался. Так ли у вас?

Вовсе нет. Да вот… уже в самую минуту его начатия, т. е., когда он уже почти совершается, еврей-муж обязан произнести: ‘Вот, Господи, я готовлюсь исполнить святую заповедь Твою’. По этому судя, конечно, несовместимости молитвы и акта у нас нет.

Так что вы можете сказать определенно, что акт этот у вас положительно-религиозен, как у нас он отрицательно-религиозен ?

Могу.

И еврей чувствует, что через акт этот и в его совершении он приближается к Богу?

Не так определенно, но совершенно отвергать это — значило бы впасть в ошибку.

Скажите еще, я уверен — половой акт только в субботу и совершается?

Что вы?! — Он засмеялся. — Разве же возможно, молодоженам, и в такой близости, воздерживаться шесть дней.

Однако я уверен, что классический еврей не имеет общения иначе, чем в субботу, смотря на всякое остальное, как на блуд и нечистоту, или что так было в классическую пору юдаизма, при царях и первосвященниках. Трансцендентный акт может совершаться или в трансцендентном месте (египетские храмы, о которых жрецы ответили расспрашивающему Геродоту: почему египтяне совершают там совокупления? — ‘Потому, — ответили они уклончиво, — что ведь животные совершают же, и человек, заметив это, тоже не стал удерживаться’), или в трансцендентное время, и, совершаясь вне этого времени или места, есть блуд, ‘прелюбодеяние’, в смысле ‘любодеяния’ вне, опричь, кроме заповедной и священной черты. Самый брак наш, как сочетание ‘двух’, есть та же ‘священная черта’, вне, опричь, кроме которой половой акт есть грех, Египетский храм и суббота и есть начало брака космическая около него, трансцендентно-религиозная черта, и вместе Божий над ним Покров, т. е. это есть начало нашего или уравнительное с нашим венчание. ‘Любовь’ вне субботы или египетского храма есть то же, что для нас любовь ‘вне брака’, ‘с посторонним’, без и вне— законная, животная, а не божественная. Таким образом, заповедь: ‘Не прелюбы сотвори’ — сейчас же после ‘Не убий’ есть, вместе с нею, лишь продолжение четвертой и пятой:

Помни день субботний — еже святити его.

Чти отца и мать твою, и благо тебе будет…

Это заповеди родительства и крови, и все десятословие Моисея объясняется в составе и порядке своем, как лестница ступеней к Богу от мельчайших вещей в мире: но ступеней кровного к Богу восхождения:

7. Пре-любы не сотвори.

Крови — не пролей (‘Не убий’),

5. Кровных, родивших тебя — почти (‘Чти отца и матерь твою’),

4. Субботний день — помни, святи его. ‘Шесть дней работай и делай в них всякие дела твои, а день седьмой — суббота, Господу Богу твоему: не делай в оный никакого дела, ни ты, ни сын твой, ни дочь твоя, ни раб твой, ни рабыня твоя, ни вол твой, ни осел твой, ни всякий скот твой, ни пришлец, который в жилищах твоих’.

Мы уже сказали, что суть здесь тайна, без-молвна, без-образна, не изобразима и не должна изображаться. И вот как с этим связуется следующее:

3. Не выговаривай слово-произношения Господа Бога твоего всуе, ибо Господь не оставит без наказания того, кто произносит Его название всуе. ‘Всуе’ — ‘пре’, ‘кроме’, ‘опричь’: ‘суетное’ именование — ‘легкомысленное’, вне определенной и заветной черты.

2. Не делай изображения какого-нибудь подобия ни того, что вверху — на небесах, ни того, что на земле — внизу, и в водах — ниже земли, и не поклоняйся и не служи этим, сделанным руками твоими, подобиям, ибо —

Я Господь, Бог ревнующий, наказующий детей за вину родителей до третьего и четвертого рода.

1. Аз есмь Господь Бог твой: да не будут тебе инии, разве Мене — бози (Исход, 17).

Таким образом, между заповедями есть священно-органическая связь, и они не суть перечень важного и должного, но развитие одной мысли, узлы одного вервия. Это не суть нормы, законы , извне налагаемые, ‘заповеди об отношении к Богу’, а суть ‘Господь, коренящийся в человеке, и склоняющий его к должному’, ‘так-то и так-то’, ‘то-то и то-то’, как аналогично нерв клонит мускулы.

Теперь еще две записи об особенном характере празднования субботы:

Исход, 16 глава:

Ст. 22. ‘В шестой день собрали хлеба вдвое, по два гомора на каждого. И пришли все начальники общества и донесли Моисею’.

Ст. 23. ‘И сказал им Моисей: вот что сказал Господь: завтра — покой, святая суббота Господня, что надобно печь — пеките, и что надобно варить — варите сегодня, а что останется — отложите и сберегите до утра’.

Ст. 29. ‘Смотрите, Господь дал вам субботу, посему Он и дает в шестой день хлеба на два дня: оставайтесь каждый у себя, никто не выходи от места своего в седьмой день’.

Книга Числ, 15 глава:

Ст. 32. ‘Когда сыны Израилевы были в пустыне, нашли человека, собиравшего дрова в день субботы’.

Ст. 33. ‘И привели нашедшие его собирающим дрова к Моисею и Аарону и ко всему обществу’.

Ст. 34. ‘И посадили его под стражу, потому что не было еще определено, что с ним сделать’.

Ст. 35. ‘И сказал Господь Моисею: должен умереть человек сей, пусть побьет его камнями все общество вне стана’.

Ст. 36. ‘И вывело его все общество из стана, и побили его камнями, и он умер, как повелел Господь Моисею’. (Глава 12, 3: ‘Моисей же был кротчайший из людей’.)

Вот что совершилось. Почему же ‘кротчайший из людей да и, наконец, сам Господь Бог — так яростно предупредил… что?! — собирание дров, чтоб истопить печь и согреться или сварить пищу. Но разве же можно ‘варить пищу’ в храме? Так мы поступили бы, если бы самая добродетельная хозяйка, принеся квашню и пуд муки, начала в церкви Василия Блаженного замешивать хлебы: занятие совершенно невинное само по себе, и желательное, позволительное в другом месте и не во время литургии. Суббота, эти 24 часа, и суть, очевидно, ‘не праздник вообще’, ‘не празднование Господу’, не ‘отдых мускульный и духовный’, но… ‘отложим всякое попечение’, таинственная Херувимская песнь Израиля, черта невидимого храма и слушание беззвучной, без-молвной, без имен и без образов — литургии.

Феномен и ноумен: шесть дней — феноменальное бытие Израиля, в седьмой день он переходит в ноуменальное бытие, и вся его забота, и все его старание и устремлено на полное разобщение субботы и не субботы. Ничто не субботнее да не внидет в субботу, из субботнего да ничто не выпадет, не засорится в суету феноменальных шести дней. В Книге Левит есть замечательное связывание субботы с отношениями отчества и материнства, и указание, что центр ее падает не на скинию, а на свое жилище.

Левит, 19, 3. ‘Бойтесь каждый матери своей и отца своего, и субботы Мои храните. Я Господь Бог ваш’.

Ст. 30. ‘Субботы Мои храните и святилище Мое чтите. Я Господь’.

Гл. 23, 3. ‘Шесть дней можно делать дела, а в седьмой день — суббота, покой, священное собрание, никакого дела не делайте, это — суббота Господня во всех жилищах ваших’.

Итак, суббота — дома, это — домашнее собрание для служения Богу, захватывающее всю полноту семьи, и случайных пришельцев, и рабов, и, наконец, даже домашних животных. Но, может быть, и растений? К удивлению — да: ‘не вырывай растений, за вырывание растений в субботу полагается смертная казнь через побиение камнями’ (Талмуд, т. 2, кн. 3).

Вырывание растения, напр., комнатного из горшка, простой травки в своем саду уже, очевидно, не есть труд, но это есть перерыв жизни, устранение жизни, а суббота — жизнь, ева, не только семейства моего, но и всего вокруг семейства моего, от раба до яблони, цветущей в саду. Суббота есть ‘даuc1’. Господу всего мира, в ответ на ‘да!’, которым Господь сотворил мир. Отсюда она связана с творческими Божьими шестью днями, в них Бог — нас, наше и для нас творил: суббота есть в своем роде еженедельное как бы ‘отдание Пасхи’, воздаяние за творение — новым продолженным творением, и, как там — Господь нас радовал, здесь — мы Его возрадуем: чем?! Печать ‘обрезания’, точка ‘завета’ — определена чем? И Израиль, по избранию места для печати, просто не мог сомневаться, как, каким способом он может возблагодарить Господа. Теперь вдруг объясняется, но именно из субботы, назад объясняется способ заключения завета с Авраамом: ‘ты обрежься, а я тебя умножу’, и ‘вывел его, и указал на звезды: сколько звезд на небе, и песку морского — будет потомство у тебя’. Здесь есть уже полная связанность, связуемость во дни бытия человеческого, есть ‘суббота’, только она еще не определена, как именно ‘седьмой день’, и не выражена через мудро-божеское разобщение с шестью днями, но как, вообще миг связи с Богом — есть она:

Бытие, 17, 1. ‘Я — Бог всемогущий, ходи передо Мною и будь непорочен’,

Ст. 2. ‘И поставлю заве т между Мною и тобою, и весьма, весьма размножу тебя’.

Ст. 3. ‘И пал Авраам налицо свое. Бог продолжал говорить с ним и сказал’:

Ст. 4. ‘Я — вот завет Мой с тобою: ты будешь отцом множества народов’,

Ст. 5. ‘И не будешь более называться Аврамом, но будет тебе имя Авра-ам, ибо Я сделаю тебя отцом множества народов’,

Ст. 6. ‘И весьма, весьма размножу тебя, и произведу от тебя народы, и цари произойдут от тебя’,

Ст. 7. ‘И поставлю завет Мой между Мною и тобою и между потомками твоими после тебя в роды их, завет вечный в том, что Я буду Богом твоим и потомков твоих после тебя’,

Ст. 8. ‘И дам тебе и потомкам твоим после тебя землю, по которой ты странствуешь, всю землю Ханаанскую во владение вечное, и буду им Богом’.

Ст. 9. ‘И сказал Бог Аврааму: ты же соблюди завет Мой, ты и потомки твои после тебя, в роды их’.

Ст. 10. ‘Сей есть завет Мой, который соблюдайте между Мною и вами и между потомками твоими после тебя, в роды их: да будет у вас обрезан весь мужской пол’.

До того очевидно из сложения речи этой, что тайна ‘завета’ есть собственно ‘тайна чадородия’ в смысле связуемости в этой тайне человека с Богом. ‘Ты — будь угоден Мне, Я — помогу тебе: но одно и другое в брызге бытия человеческого, в дыхании’ этого брызга. Теперь была самая страшная опасность, что при этом до известной степени открытии человеку живого, дышащего храма, где они связуются, человек не загрубил бы, не засорил, не засквернил храма. Моисей, через создание ‘субботы’ устранил это, т. е. он докончил обрезание и укрепил его, оградив оградою не переступаемою (не переступаемою! в этом — вся задача) таинственный миг. Ни из него ничего наружу, ни снаружи ничего в него. Ни соринки, и ни в один миг субботы. Отсюда строгости кажущиеся, не нужные, но только кажущиеся в Талмуде.

‘Кто осквернит ее — тот да будет предан смерти’ — указано наказание, а где же предостережение? — В стихе (Исх. 20, 10): ‘а день седьмый суббота — Господу Богу твоему: не делай в оный никакого дела’. Но в этих стихах имеем наказание и предостережение относительно дневной работы, где же наказание и предостережение относительно работы ночной, совершаемой в ночь на субботу? В стихе: ‘кто осквернит ее, тот да будет предан смерти’. Здесь указано на ночную работу (NB: т.е., что центр субботы — ночь на субботу), где же предостережение относительно такой работы? В стихе Исх. 20, 10: ‘а день седьмый суббота — Господу Богу твоему’, ‘здесь лишнее слово ‘суббота’ имеет целью ввести в закон предостережение о ночи’, так полагает р. Иосе, сын р. Иосии. Равви Иуда, сын Бетеры, говорит: когда язычники окружили землю Израильскую, то евреи поневоле нарушили субботу, и вот для того, чтобы Израиль не говорил: ‘так как мы уже нарушили часть субботы, то нарушим всю субботу’, для этого сказано: ‘кто осквернит ее — тот будет предан смерти’, даже за осквернение одного мгновения полагается смертная казнь’. (Мишна, отдел Моэд, трактат Шаббаш.) Да и в самом деле: ведь совершенно поразительно, что суббота начинается с вечера, а вовсе не с утра, с рассвета, и до последней степени очевидно, что вечернее на дому празднование есть литургийное введение в ночь, на которую и падает суть субботы. Пану Данилу было почему припомнить ‘черную жидовскую лапшу’, а равви средневековому сказать: ‘мы — дети Божии, вы — сыны диавола’. В самом деле, ночь у нас?., вот уж не праздник ! Разумеется! Мы — дневной народ, иудеи — ночной.

Но до чего все связано в юдаизме, видно из того, что мысль субботы как бы вошла в темп творения мира.

…’И был вечер и было утро — день первый’ (Бытие, 1). День второй, третий… шестой и, наконец, седьмой — то же, конечно, вечер, утро. Замечательно, что ночь вовсе не названа, хотя говорится о первом космическом дне, как сроке и продолжительности времени. Опять тут аналогии вечному инстинкту субъективизма и интимности — главною ни называть, ни изображать. ‘Вечер’ и ‘утро’: среди них — безмолвие. Есть заря, утренняя и вечерняя: солнце увидит тот, кому оно нужно.

Еще заметка: мир, по талмудическому преданию, был создан весною, а сотворение Адама — в пятницу 1-го марта. ‘Мы созданы вчера, в шестой день: сегодня, в седьмой, мы ответно создаем Богу’. Создание мира Богом и рождение каждого человека отцом и матерью связывается в один узел. До чего это постижимо: какой камень неразбиваемый — весь юдаизм! От него нельзя отщипнуть крошечки, чтобы не развалился он весь, но он развалится — мир развалится:

‘Если храм Сераписа развалится, мир не удержится’, — говорили жители Мемфиса, знавшие тайны свои мемфисские жрецы. Стены дрожали под римскими осадными машинами. Во дворе храма пальмы качали свои ветки: каждая ветка — ‘храм Сераписа’, ‘все живое — храм Сераписа’. ‘Серапис — живой’. Жизнь — Душа. Душа преобразует Хаос в Космос, как красоту и мысль. Апостол, имевший зрительное впечатление от живого еще Египта, сказал: ‘Моисей оттуда вынес свою мудрость’ (Деяния, 7, 22), по крайней мере — главную. Действительно, множество мест Исхода, Второзакония, Левита, Числ. повторяют и повторяют один мотив: все рождающееся, не от человека только, но и от животных, — рождается Богу (‘все разверзающее ложесна у всякой плоти — приносят Господу, из людей и из скота’, книга Числ. XVIII, 15, или в одном месте Исхода : ‘все разверзающее ложесна — Мне, — говорит Господь’), Рожденное есть жертва, расчленим яснее: существо, рожденное — вещь жертвы, самое рождение и, конечно, в альфе его — зачатие есть жертвоприношение, ноуменальный гимн Богу. Тварь и Творец бесконечно, теснейшим узлом завязываются: человек — не отрываем от Бога, Бог не может покинуть человека. Но перейдем к ‘безмолвной’ части седьмого дня, или, так как она неизрекаема и неизображаема, перейдем к предуготовлению к ней — вечеру с пятницы на субботу.

V

В моих руках интересная рукописная книга: ‘Автобиография православного еврея. С приложением: Букет, или перевод талмудических рассказов, анекдотов и легенд, таковых же и других еврейских авторитетных книг, — сочинение Семена Ильича Цейхенштейна’, в лист формата, страниц 296—192, написанная евреем, перешедшим в православие в 40—50-х годах, исполненная ума и наблюдательности, и написанная по совету местных епархиальных астраханских владык Хрисанфа и Феогноста. Автор подробно рассказывает житье-бытье своих родителей, и вообще тут много быта и подробностей, осуждаемых автором, но рассказываемых им, местами вызывающих негодование, или смех, но не утаиваемых. Автор болит душой, нельзя не почувствовать, что это глубоко несчастный, запутавшийся душою человек, не понявший обоих морей, в которых он плыл в разные половины своей жизни. Так как книга эта, вероятно, никогда не увидит свет печати, то, по братству человеческому, не можем отказать себе в удовольствии привести здесь одну (187—188) страницу, как-то попутно вырвавшуюся у него о себе, о русских евреях.

‘Нет, родные, дорогие мои, русские люди! Уверяю вас, что крещеный еврей — не жид, и жидом не может быть уже. Он, крещеный еврей этот, есть именно тот евангельский христианин, который, чтобы следовать за Христом, оставляет отца, мать, братьев, сестер и всех родных и вслед за Ним несет на себе (sic) свой тяжелый крест. ‘Тяжелый крест’… именно: тяжелый, как тяжелее не может быть.

Бывшие его единоверцы, евреи, ненавидят его до глубины души, как проклятого отступника, мешумеда, и, если бы от них зависело, закидали бы его камнями (NB: ‘Мы — Божии, он теперь — дитя сатаны’). Те же, к которым он так душевно, радостно примкнул, ожидая от них братского приема и христианской, родственной любви, люди русские — пренебрегают им, презирают его, сравнивая с собакой с отрубленным хвостом, и при всяком, удобном или неудобном, случае посылают по адресу его позорное слово: жид. И везде, везде он слышит за собой эту позорную кличку, на улице ли, на базаре ли, дома ли, в гостях ли: жид, жид и жид (NB: ‘Мы — дети Божии, он — бывшее дитя сатаны’). Даже в Божием храме, когда он стоит в толпе молящихся и благоговейно слушает слово клира, он позади себя слышит щемящий сердце зловещий шопот: это — жид крещеный’.

‘И одно только утешение этому крещеному жиду, когда он устремляет томный, грустный взор свой на лик Спасителя: — Ты, Господи, видишь, — шепчет он про себя (sic), — как я страдаю за Тебя и ношу свой крест, следуя за Тобою. — Помяни мя, Господи, егда приидеши во царствии Твоем’.

Выразительно. Беру другую книгу: — ‘Замужество Ревекки’, прекрасный этнографический очерк известного автора книги ‘Среди евреев’, г. Литвина. Мы сейчас войдем в цикл ‘омовений’ — того, за что по Талмуду (см. выше) евреи более полагали души свои, нежели за Храм и Иерусалим. Тут я расхожусь с Цейхенштейном и Литвиным, и где они хотели бы смеяться — цитирую более чем сосредоточенно:

‘Едва ли вы, русские, — рассказывает Цейхенштейн (и согласно с ним Литвин), — имеете понятие об еврейской знаменитой микве, составляющей религиозную необходимость, как для мужчин по пятницам и другим канунам годовых праздников (NB: которые все, значит, имеют темп и дух: субботы), так и для женщин после ныды, т.е. после периода месячного очищения, без которой — этой пресловутой миквы — муж не вправе приближаться к жене для сношений…’ . Следовательно, мы микву прямо можем рассматривать, как очищающее и разрешающее сношения омовение, или, пожалуй, — как освящение водою на сношения. Литвин замечает, что евреи зовут ее ‘святою миквою’, что очень нужно помнить, и подробно описывать принудительное погружение в нее ребенка Ревекки в вечер перед замужеством. Судя по отвращению и удивлению Ревекки, можно думать, что если бы случилась в еврействе (кажется, таких нет) старая девушка, она не вправе была бы погружаться в микву, так как ей не перед чем это делать, не на что разрешаться и освящаться.

Так называемая миква — это купальня… В вырытую глубоко в земле квадратную яму, длиной и шириной саженей 4—5, опущен на железных цепях деревянный ящик, размером немного меньше самой ямы, так что этот ящик, пол которого продырявлен для набирания в себя подпочвенной, колодезной воды, крепко стоит на своем месте, едва заметно качаясь. Дабы купальщикам и купальщицам было удобно мыться и в холодное время, в помещении над купальней устроена печь, в которую вмазан большой, объемистый, чугунный котел, из которого, посредством одной или двух труб, впускается в купальню, по мере надобности, горячая, кипящая вода. К ней, самой купальне, сверху идет узенькая лестница, ступеней в 15-20, — вот, в сущности, все устройство этой миквы, о которой не стоило бы говорить, если бы не вот что:

‘Суть дела в том, что от этой купальни несет такое нестерпимое зловоние, что непривычному человеку не только что мыться в ней, — мимо идти нельзя, не зажавши рот и нос’. — Заметим, что сообщение это особенно любопытно для определения истинной цены всеобщего и упорного утверждения о гигиеническом значении обрезания, как средства быть всегда чистоплотным. — ‘Происходит же это зловоние оттого, что в купальне, в одну пятницу, перебывают тысячи человек, и весь этот люд, каждый особо, оставляет там накопленный на его теле в течение недели грязный вонючий пот’. — По-видимому, автор еще думает, что сюда сбрасывают пот, что здесь физиологически очищаются, а не религиозно посвящаются: но для чего же не чистою водою мыться, омываться, а этой до nec plus ultra⁴ телесною, телесно -загрязненною! — ‘Несмотря на все это, т.е. на ужасное зловоние, евреи с особым наслаждением моются в этой микве, окунувшись с головой по несколько раз в омерзительной влаге, произнося каждый раз с особым чувством и расстановкой — лековед шабес, т.е. в честь субботы. Мало этого, они, блаженные евреи, после себя, перед сумерками, посылают туда своих жен, чтобы оне поочистились (NB??!!), поомылись после известного очищения и пригодились бы для известной цели. О, суета сует’.

Литвин добавляет, что в резервуаре этом вода ‘по привычной нечистоплотности евреев’ не переменяется по нескольку месяцев, и в художественной части рассказа передает, что трижды обязанная погрузиться в воду невеста-Ревекка, совершенно задыхаясь, получила еще приказание прополоскать водою этой рот и сделать один глоток ее. Литвин же отмечает ‘св. миква’, ‘св. миква’, и мы не можем не верить простому его сообщению. — ‘За это мы полагали душу, как за Храм, и даже больше, чем за Храм’. Исследований о Храме, его плане и мельчайших деталях архитектуры, украшений сосудов и всей утвари — множество в европейской литературе, и еще больше — о еврействе, как мировом сфинксе, но, кажется, нет и даже наверное нет (в каталогах не попадалось) ни одного исследования миквы. Очевидно, себя евреи совершенно иначе и с другой стороны чувствуют и понимают, нежели их — европейские ученые. Евреи почти показывают себя: ‘вот — миквы, это — мы’, ученые, зажимая нос, проходят мимо и погружаются в изыскания, за которыми мы не станем следить… Единая суббота, единая миква! Суббота — от края до края земли, и как солнце течет, земля поворачивается меридианами под солнцем, — так в Иркутске, Томске, Тюмени, Нижнем, Москве, Шклове, Вене, Париже, Мадриде, Нью-Йорке, Сан-Франциско — идет, наступает, грядет могучее ‘лековед шабес!’ ‘в честь субботы!’ — ‘Помните субботы, суббота — Господу!’ Они… нет, они и оне, всегда ‘муж и жена’, каковыми ‘сотворил человека Господь’ — опускаются в микву, и так странно опускаются, с полосканием рта, глотком — дабы и внутри себя освятиться. Брашман, в Книге кагала, опять делает важное дополнение, что еврейка, погружаясь, так непременно должна погрузиться, чтобы в воде скрылся конец волос, он не замечает, что для этого она должна низко присесть и совершенно раскрыться… Но что же делает воду ‘святою’? Почвенность ее? но ее разбавляют горячею водою, уже, очевидно, не почвенною. — Самые погружения ее и освящают (наша гипотеза), они создают священство воды: и здесь разгадка, зачем ее несколько месяцев не меняют, пока она не становится почти липкою и совершенно более неудобною для погружения (о липкости — упоминает Литвин). Мы же говорим, что все тут обратно нашему, и, степень для нас величайшего загрязнения, для еврея есть степень величайшей святости. Это — ‘обрезанная’ вода, вo ды и вo ды обрезания, что заметно по подробности погружения, отмеченной Брашманом. Солнце пойдет над землею, и мы… погрузимся ‘обрезанно’, но предварительно ‘обрезанно’ погружаемся в св. микву. Да зачем она одна? ‘Мы’ — одно, и не духовно, не через исповедание, а телесно — одно. Тайна тайн ‘миквы’ заключается в таинственном всеобщем кожном через нее прикосновении каждого еврея и еврейки ко всем, и всех — к каждому. Каждый немножко, и страшно своеобразно, причащается (сделай даже глоток!) бытия всех, всего тела целого еврейства данной местности, ибо нельзя же — целого мира, хотя нужно было бы именно целого мира! Суббота — день таинственных прикосновений, и в них входят через первое — в микве. ‘Тут — и дочь моя! И супруг ее — мой зять! И уже внуки — и с ними я, 70-летний, юнея около них!’. Почти звуки истории Лота и, по крайней мере, истории Авраама, даже с подробностями его дружб и союзов. На протяжении нескольких месяцев, полощась в микве, я — как монета, опущенная в гальванопластическую ванну, покрывается налетом невидимо в ней растворенного золота — покрываюсь налетом, в сущности, каждого, о ком побрежжет моя мечта: и выхожу в своеобразной юдаической позолоте. — ‘Св. миква, — восклицают они, — о, это так дорого, что пусть лучше возьмут Сион, разрушат храм, — но не отняли бы пахучей — сестрами, братьями, сыновьями, дядями пахучей — влаги’. ‘Если этому не удержаться, миру — не удержаться’, — как формулировали мемфисские жрецы. Ибо это — возбудитель мира, без коего он — уснул бы, умер бы. В роковой день, как мать… нет, как ‘родимая моя матушка’ поймала Цейхенштейна с Евангелием, данным ему англиканским миссионером, ‘она, — рассказывает он, — пришла веселая-веселая откуда-то, верно — из миквы’, — так образно и пластически, конечно, из тысячи наблюдений собранное, передает он впечатление. Миква — это радость! Это — возбудитель! Вот — живая вода, которую втихомолку провез в исповедальни и католический аскет. — ‘О ней живем и движемся’. Кто проследил человеческие мечты, и воображение, и даже, может быть, в самом деле гальванопластические токи, возбудительно золотящие, которые от меня бегут ко всем и от всех ко мне, и я ловлю в них, чтo нужно мне, или они улавливают и покоряют себе меня?..

VI

Здесь мы сделаем на минуту отступление, соблазняемые археологическим сближением, на которое не имеем точного научного права, но как-то обоняем здесь возможность хоть какой-нибудь аналогии. В классическом исследовании профессора Киевской духовной академии А. А. Олесницкого: ‘Ветхозаветный храм в Иерусалиме’ (см. ‘Православный Палестинский сборник’. Издание Православного Палестинского общества. Том V. СПб., 1889 г.), в части, посвященной Скинии Моисеевой, есть описание следующей ее детали: ‘Во дворе Скинии⁵ стоял особенный сосуд для омовений, и притом в равной близости к жертвеннику всесожжений и ко входу самого святилища (‘между тем и другими’, говорит библейский текст), чтобы священники, пред вступлением в скинию и пред прикосновением к жертвеннику, каждый раз предварительно омывали руки и ноги (ноги — потому, что на святом месте, даже во дворе, ходили без обуви). Впрочем, в библейском тексте сосуд для омовений описан менее всех других сосудов’⁶. Из двух упоминаний о нем, первое, в законодательном описании (Исход, 30, 17—21)⁷, говорит только, что он был сделан из меди и состоял из двух частей: верхней или собственно водохранилища или бассейна, неуказанного объема, имевшего, как полагает предание, круглую форму, хотя его еврейское название может равно относиться и к четырехугольному сосуду, и из нижней части, называвшейся подставкою.

Рис. 2. ‘Медное море’ Соломонова храма по реставрации Пэна (‘Solomon’s Temple and Capitol’, 1886 г.).

Хотя подставкою здесь могла служить простая медная плита, или ножка, но иудейское предание дает ей особый вид, предполагая в ней не второстепенную часть сосуда, какою могла быть простая подставка, но часть столь же важную, как и верхний бассейн. Если верхняя часть была водохранилищем, то нижняя была именно тем умывальником, в котором совершались требуемые законом омовения, и, подобно подставам Соломона, должна быть представляема в четырехугольной форме. Сообщение между верхним водохранилищем и нижнею частью, по иудейскому преданию, совершалось при помощи особенных кранов, двух или даже четырех, так что одновременно им могли пользоваться несколько лиц. Основанием такого предания послужило, собственно, то соображение, что омыться одною и тою же водою можно только раз и что, следовательно, омывать руки или ноги в самом бассейне было невозможно, и гораздо удобнее было пользоваться струею воды из крана.

‘Из некоторых мест, напр., Числ, 5, 17, видно, что для омовений воду черпали из верхнего бассейна глиняными сосудами. Неосновательно также в разных новейших археологиях восстановляют тип Моисеева умывальника на основании аналогичных сосудов, открытых в Ниневии. При совершенном отсутствии данных, ни в одном из открытых ниневийских умывальников нельзя видеть сходства с умывальником Моисея’.

‘Второе упоминание в книге Исход, 38, 8 [‘И сделал он таз из меди, и подножие к нему, из меди же, из зеркал рожениц, собиравшихся у дверей шатра собрания’, пер. Мандельштама] о медном умывальнике Моисея делает весьма важное прибавочное замечание, что он был сделан из зеркал многих женщин⁸, собственно толпы женщин или женских сборищ, которые толпились у ворот скинии собрания. По примеру LХХ толковников, Филон, Иосиф Флавий, Ионафан и все иудейское предание разумеют здесь именно женские зеркала. ‘Во время Моисея, — говорит Спенсер в объяснение этого места, — знатные еврейские женщины, привыкшие, по египетскому ритуалу, ходить в храм Изиды с зеркалом в левой руке и цитрою в правой, продолжали носить зеркала, как некоторую священную принадлежность, являясь в скинию Моисея. Чтобы положить конец этому обычаю, Моисей собрал египетские зеркала и сделал из них умывальник’ (De legibus hebraicis ritualibus, IV, I, 1092). Но что значит выражение: сделал из зеркал ? То ли, что зеркала, делавшиеся в древнее время из какого-либо полированного металла, между прочим, из меди, были совершенно переплавлены, подобно тому, как были переплавлены женские серьги в золотого тельца (Луидий, Кейль, Генгстенберг), или то, что зеркала только между другим материалом вошли в состав нового сосуда, и вошли, не теряя своего вида, как внешнее украшение были припаяны к умывальнику? Последнее понимание находим уже у Филона, который говорит, что священники, умывая руки в умывальнике, смотрелись, вместе с тем, в бывшее тут же зеркало, припоминая, не кроется ли чего— либо дурного в их сердце… Но есть и еще объяснение этого места (Исход, 38, 8), по которому здесь указываются не зеркала, а другого рода изображения. В русском переводе книги Исход данное место переводится так: ‘и сделал умывальник и подножие его из меди с изящными изображениями, украшавшими вход скинии собрания’. Таким образом, вместо древнего перевода (славянского?): из зеркал бодрствующих женщин… получилось в русском переводе с изящными изображениями. Какого рода были эти изображения, видно из следующих слов русского перевода, украшающими вход скинии собрания. Вероятно, здесь предполагается, что умывальник был украшен не зеркалами, а изображениями херувимов или волов, фигурировавших позже на умывальниках Соломона. Расположенность к такому объяснению данного места можно встретить уже у древних толкователей.

Рис. 3. Т. наз. ‘Амафонское море’, однородный с ‘Медным морем’ финикийский сосуд, открытый в 1866 г. на Кипре и хранящийся в Луврском музее. Так, напр., на реставрациях Витция Моисеев умывальник имеет 4 крана, в виде четырех голов херувимов Иезекииля. Таким образом, представленный русский перевод, хотя отступает от перевода LХХ и иудейского предания, не противоречит духу законодательства о Скинии и оправдывается устройством Соломоновых сосудов для омовений (NB: это — большой уже бассейн, краями стоящий на крупах двенадцати быков, головы которых обращены наружу, см.: Олесницкий же, стр. 328 и след.). Но совершенно другое нужно сказать о переводе данного места у Кнобеля: ‘и сделал умывальники… с портретами женщин (жен левитов), приходивших сюда для очищения сосудов’. И сам Кнобель сознается, что этот перевод противоречит обычаям ветхозаветного святилища. Нельзя представить ничего более дикого, как женские портреты на священном ветхозаветном сосуде, когда всякие изображения земных существ были запрещены законом Моисея, и когда доступ к месту умывальника был запрещен женщинам. То же нужно сказать и о переводе Ригма: ‘с зеркалами для пользования служивших в скинии женщин’. Женщины не несли таких служб при скинии, для которых им нужно было бы здесь умываться и одеваться перед зеркалом.

Об обращении с умывальником при снятии с места лагеря и скинии в еврейском тексте ничего не говорится. Но LХХ и самаритянское Пятикнижие в Числ, 4, 14 имеют такую прибавку: ‘и пусть возьмут пурпуровую одежду и покроют умывальник и подножие его’. Таким образом, умывальник имел такую же обвертку при перенесении его, как и жертвенник всесожжения’… (Олесницкий , стр. 37—40.)

Вот один из секретов юдаизма, в которых так очевидно путается компетентнейший исследователь. Зачем Аарону и ‘сынам его, и потомкам’ не омываться бы тщательно дома и, уже умывшись и омывшись, входить чистыми в скинию? Зачем здесь умываться? Что это: контроль омовений, ‘пусть умоются на наших глазах, иначе не поверим ‘?! И неужели входили они еще неумытые ? Почему, наконец, не поставить было таз совершенно вне скинии! Но человек освящает храм, самым существом своим, самым телом своим: и пустой храм уже есть место географическое, а не жилище Божие, ибо не для кого и Богу здесь обитать. Еще не было никогда храма без человека… Такой храм был бы без-животен без-житен, и ео ipso безбожен, ибо Бог в жизни, и жизнь в Боге. ‘Пусть омоются тут, перед лицом Моим’, вот бесспорное, что мы имеем в тексте. Это, относительно священников сказанное, есть как бы квадрат другого повеления, сказанного относительно всего народа: ‘пусть дважды в год каждый израильтянин явится в скинию перед Лице Мое’. Ведь скиния— то названа ‘скиния свидения’ (человека с Богом) и омовения эти суть часть ритуала ‘свидения’. Второе — две части сосуда: нижняя, куда ставились ноги при омовении, и верхняя, наименованная в еврейском тексте ‘таз ‘, где производилось другое омовение. Нужды этого другого омовения, уже не ног, и требовали сосуда на некоторой высоте поставленного (‘на ножке’) и в то же время открытого (‘таз’). Мы можем предполагать в тексте умолчания, на это намекают ‘зеркала рожениц’. Зачем они? Какой-то конец, после начала (описание сосуда), между которыми опущена середина, и потому так непонятно все. Но во всяком случае: вода, роженица, омовение, с благоговением покрываемое, при перенесении, царственным пурпуром — вот три стихии сосуда, внутри скинии находящегося, и это суть те самые стихии, которые мы, после тысяч лет преобразований, жизни, бытия, все еще открываем в микве : вода же, роженицы же, омовения же. ‘Матушка моя радовалась, приходя из миквы’, — рассказывает наш смиренный автор-перекрещенец, и в его восклицании нам слышится лучший комментарий, чем у ряда ученых, от Филона до Неймана, слова которых мы привели. Ибо ведь суть— то и секрет, во всяком случае, не в том, из чего и как омыться, а в самом омовении, жажде его, радости от него, и бездне новой и непостижимой для нас психологии, с этим связанной, ибо для нас… омыться в церкви перед Богом, для угождения Ему — непостижимо, не вытекает из всех представлений Бога! Что ‘Чистому Духу’ до наших телес?! Нет связи. А где омовение есть, — оно связуется с идеей Бога, Единого, но Который не чисто или не исключительно духовен, не абстрактно духовен. ‘И вдунул в лицо наше (Адама) дыхание жизней, душу бессмертную’. Сейчас мы будем продолжать о субботе, пока же заметим, что около египетских храмов непременно находилось озеро, т.е., собственно, вырытый бассейн, так как натуральных озер в этой части Египта нет.

VII

‘…Так проходили у нас в доме пять дней недели, считая от воскресенья до пятницы. В самый же день пятницы порядок несколько видоизменялся. Известно, пятница — канун святой субботы, и всякий добрый еврей должен приготовляться к встрече ее как дорогой гостьи, царицы’…

Вот — новое, абсолютно новое для нас, в цикле нашего теизма вовсе неизъяснимое: праздник — олицетворяется , он есть — лицоi0 он есть лицо женского пола. И ‘встретить праздник’ для еврея не значит сложить руки и ничего не делать, но, напротив, значит начать хлопотать, готовиться, приготовляться. ‘Гости едут’: труда будет много хозяевам, хотя — веселого труда, радостного. Когда появляется ‘гостья’, ‘царица’ — может быть, труд будет даже сладостен. Ее любят и в нее могут быть даже влюблены , иначе зачем бы упоминать ее пол, просто сказали бы: ‘Кто-то в гостях у нас’.

‘В дни пятницы отец не засиживался по утрам в синагоге до часу дня, а выходил много раньше, часов этак в десять, и придя домой, тотчас садился завтракать, и, позавтракав, тотчас принимался за приготовления к встрече царицы субботы’.

‘Первым долгом он принимался за дело обрезания ногтей пальцев рук. Обрезание ногтей вовсе не такая пустая вещь, над которой не стоило бы задуматься доброму еврею. Обрезание ногтей — главное пальцев рук, — имеет немаловажное значение в святой религии евреев — оно требует серьезного внимания, осторожности и обдуманности’.

‘Так, напр., обрезание ногтей должно совершиться непременно раз в неделю и именно в пятницу — канун святой субботы⁹. Затем: обрезание должно начаться с правой руки и непременно с большого пальца и кончаться мизинцем левой руки. Дальше: все десять обрезков ногтей должны быть завернуты в бумажку вместе с тремя свидетелями и преданы огню на всесожжение…

Вы, возлюбленный мой брат, русский человек, христианин, чего испугались: ‘Как это, чтоб живых свидетелей завертывать вместе с какими-то обрезками и зажигать??! — в ужасе восклицаете вы. — Где это видано, где это слыхано, чтобы жгли свидетелей ни за что, ни про что?’ — продолжаете вы негодовать с омерзением на такую бесчеловечность со стороны нехристов-евреев.

Не пугайтесь, милый друг, — спешу я успокоить вас. — Это не живые свидетели. Это свидетели не что иное, как маленькие, крошечные щепочки, отщепленные перочинным ножичком, одна из них от косяка двери, а две — от подоконника’.

‘Затем и последнее. — При операции обрезания ногтей необходимо остерегаться, чтобы какой-либо шальной обрезок не отскочил в сторону и не затерялся в мусоре. Если же, несмотря на все предосторожности, такой казус-таки случится, т.е. так-таки отскочил один обрезок — и на пол, то тому, кому принадлежит этот обрезок, предстоит крайне неблагодарный труд непременно отыскать его, во что бы то ни стало, и присоединить его к остальным обрезкам. Буде же, паче чаяния, таковой не отыщется, несмотря на все старания неосторожного обрезателя, — то ему, сему последнему, предстоит в будущем, т.е. после своей смерти, неприятное путешествие из могилы обратно в дом, где он жил — и непременно отыскать злополучный обрезок’.

Мы, под впечатлением своего собственного изучения Библии , представляем себе евреев, сейчас и в древности, без легенд и сказок. Это для нас богослов, вечно серьезный и торжественный, не снимающий ‘эпитрахили’ всемирного священства. Между тем ничего подобного, сейчас и, конечно, в древности. Еврей имел быт, имел как ядрышко, так и скорлупу около себя: у него были свои подробности жизни. Отвлеченность бытия, ему приписываемая нами, есть наша о нем абстракция, есть плод алгебраической выжимки, какую мы производим над телом этого народа, чтобы извлечь из него сухой препарат наших теологических систем. Еврей суеверен и наивен, — уже потому, что он жив, живой, живет.

‘Совершив все, как следует по закону, относительно обрезания ногтей, отец спешил в микву, чтобы искупаться лековед шабес’. — Далее следует приведенное нами выше описание ‘миквы’. Но к ‘лековед шабес’ автор делает под текстом страницы примечание, требующее всего нашего внимания. Надписав ‘лековед шабес’ еврейскими знаками, он продолжает: ‘лековед шабес’, т.е. в честь субботы. Благочестивый еврей, что бы он ни предпринимал для субботы, напр., купил новую ложку для субботнего стола, обязательно произносит эти два слова. Есть такие благочестивые евреи, которые, при исполнении супружеских сношений с женами в субботние вечера, произносят эти два слова, велев и супруге повторить за ними’.

Следует заметить, что автор перешел в христианство юношею и брака еврейского de facto, на себе — он не испытал и не знает. Он доносит до нас слухи, говор еврейской атмосферы. ‘Так бывает’, он пишет, заметим, что сам он уже ‘интеллигент’ и у него, конечно, ‘так’ бы не было. Он описывает быт еврейской темноты, старого заплесневелого гетто, но он-то и драгоценен для нас, так как здесь тысячелетия не было христианских ‘новшеств’, и вообще никакого ветра со стороны. Между тем ‘примечание’ его, устраняющее спор о факте, имеет колоссальное историческое значение, будучи тою ‘водяною ниточкою’, ‘водяным канальцем’, который соединяет и сливает в один бассейн совершенно однородной влаги теизм евреев — с вавилонским, египетским и ханаанским. ‘В честь субботы’, ‘в честь царицы субботы’, какой-то небесной ‘царицы Савской’, приходящей на этот день в гости к всемирно-историческому Соломону. У Геродота (I книга, глава 198) записано:

‘Погребальные песни вавилонян походят на египетские… Всякий раз после сообщения с женщиной вавилонянин воскуряет фимиам и в то же время в другом месте это делает и женщина, с которою он был, так же, я наблюдал, поступают и аравитяне… У вавилонян есть, однако, следующий отвратительный обычай: каждая туземная женщина обязана раз в жизни иметь сообщение с иноземцем в храме местной своей Афродиты. Многие женщины, гордые своим богатством, не желая смешиваться с другими, отправляются в храм и там останавливаются в закрытых колесницах, за ними следует многолюдная свита. Большинство женщин поступает следующим образом: в святилище тамошней Афродиты садятся в большом числе женщины с веревочными венками на головах, одни из них приходят, другие уходят. Между женщинами во всевозможных направлениях сделаны совершенно прямые проходы, по ним холят иноземцы и выбирают себе женщин. Севшая здесь женщина возвращается домой не раньше, как иноземец бросит ей монету¹⁰ на колени и сообщится с нею за пределами святилища. Бросивши женщине монету, следует сказать: ‘Приглашаю тебя во имя богини Мелитты’. Мелиттою называют ассирияне Афродиту. Как бы мала ни была монета, женщина не вправе отвергнуть ее, потому что деньги принадлежат божеству. Она следует за первым, бросившим ей деньги, и не пренебрегает никем. После сообщения и, следовательно, выполнения священного долга относительно богини женщина возвращается домой, и с этого времени нельзя иметь ее ни за какие деньги. Женщины, выдающиеся красотою и сложением, уходят из храма скоро, все некрасивые остаются там долго, иные принуждены ждать по три и по четыре года. Подобный обычай существует в некоторых местах и на Кипре’.

Остановимся. Три тысячи лет — большое время для изменения, потери всех прежних форм и даже для исчезновения обычая, обыкновения, закона, однако центральный момент описанного — ‘во имя богини Мелитты’ совпадает в сущности буква в букву с ‘лековед шабес’ — ‘в честь (царицы) Субботы’. Здесь, по Геродоту, — долг , даже при отсутствии своего желания, и, как проговорился еврей в беседе со мною: ‘хороший тон еврейства требует… почтить субботу’ характерным, для нас теперь непостижимым способом. Однако сделаем усилие постигнуть. Мы вкушаем хлеб — и благодарим Бога, спим и, как ложась, так и по утру, вставая — просим Бога об охранении нас от лукавого, благодарим Его за это охранение. Но здесь, в сотворении младенца, не гораздо ли более необходимо сберечься от лукавого: мы в этот миг даем зарождаемому существу способности, мы определим его душу, мы вдохнем в него благочестие или нечестие, неисправимое во всю последующую жизнь. Конечно — это миг законодательный (дается закон душе) и священный! Оспорим ли мы, что внимание и забота присущи и должны ему, что очиститься душою ‘перед’ и возблагодарить Бога за душевную чистоту ‘после’ суть в самом деле нечто мыслимое здесь, возможное, и, наконец, что это — должное. Не пасть бы здесь, не оскверниться бы тут, помыслом, движением, шутками — и мы уже без труда сохранимся в чистоте остальное время. Мы тут проходим узенькою альпийскою тропинкою, один шаг неверный — и мы летим в пропасть (разврат): как же здесь, именно здесь не вспомнить Бога, не сказать хоть машинально — ‘Господи, помилуй!’ ‘спаси и избави!’, ибо совершить— то это нужно, но вопрос: как? — ‘Лековед шабес’ — это и значит: ‘не я и не мое тут произволение’, или, как молится Товия, оставшись наедине с Сарою, по указанию Ангела: ‘Ныне я беру ее, Господи, не для удовлетворения похоти, но по-истине’¹¹. Кстати, есть кой— что в рассказе ‘Книга Товита’, что напоминает и вавилонские ‘воскурения фимиама’ (Геродот). Вот как учит Ангел Товию — юношу истине брака: ‘Ангел сказал ему: разве ты забыл слова, которые заповедывал тебе отец твой, чтобы ты взял жену из рода твоего (NB: замечательна эта постоянная тенденция Израиля к родным узам в браке, к неотхождению через брак — вдаль от родичей). Послушай же меня, брат: Саре следует быть твоею женою, а о демоне не беспокойся: в эту же ночь отдадут тебе ее в жену. Только, когда ты войдешь в брачную комнату, возьми курильницу, положи в нее сердца и печени рыбы и покури , и демон ощутит запах и удалится, и не возвратится никогда. Когда же тебе надобно будет приблизиться к ней, встаньте оба, воззовите к милосердому Богу, и Он спасет и помилует вас’. Вот — религия, вот — религиозное окружение. Положим, здесь было исключительное опасение известно — присутствующего демона, но разве благоразумный человек не должен в каждом шаге жизни своей опасаться и ожидать встречи с демоном? Козней дьявола? И здесь, именно здесь — особенно? Итак, бывшее здесь, между Товиею и Сарою, потребно каждому и всегда.

Но мы продолжим вавилонские и египетские параллели из Геродота: ‘В одной части Вавилона за большою крепкою стеною находится царский дворец. задругою — храм Зевса-Бога, с медными воротами’. Слово ‘Зевса’ нас не должно удивлять, как уравнивание, приравнивание греком чужих имен к именам своего теизма, как пользование терминами, которые были бы понятны соотечественникам. ‘Этот храм — четырехугольник, каждая сторона которого имеет две стадии, уцелел он до моего времени. Посредине храма стоит массивная башня, имеющая по одной стадии в длину и ширину, над этою башнею поставлена другая, над второй — третья и т. д. до восьмой’… Точно ли знал Геродот число ярусов? Мы же помним талмудическое: ‘и не говорите — понедельник, вторник, но — шесть дней до субботы, пять дней до субботы, два дня до встречи ее, день же седьмый суббота — Господу’… ‘Подъем на эти башни сделан снаружи, он идет кольцом вокруг всех башен. Поднявшись до середины подъема, находишь место для отдыха, со скамейками: восходящие на башню садятся здесь отдохнуть. На последней башне есть большой храм, а в храме стоит большое, прекрасно убранное ложе и перед ним золотой стол. Никакого кумира в храме, однако, нет. Провести ночь в храме никому не дозволяется, за исключением одной только туземки, так рассказывали мне халдеи, жрецы этого божества’ (кн. I, гл. 181)… ‘Они же, эти халдеи, мне рассказывали, — чему я, однако, не верю, — будто само божество сходит в храм и почивает на ложе, нечто подобное и точно таким же способом совершается в египетских Фивах, как мне говорили египтяне, и там, будто бы, ложится спать женщина в храме Зевса Фивского, причем ни эта вавилонянка, ни эта фивянка, не имеют сношений с мужчинами’.

‘Сходит Бел к женщине’. Нужно иметь в виду начертание: ‘б’Эл’, где ‘Эл’, есть то же, что ‘Эл’огим’ Бытия, как это давно выяснено филологами. Но и затем, что он как не мужское дополнение ‘св. Субботы’, ‘царицы Субботы’ и, очевидно, царицы не земной, а трансцендентной, небесной, в сущности неизъяснимой и мистической?! Если есть ‘святая Суббота’ и возможна, есть и возможен Бел, и когда ждут одну, можно ждать другого. В Фивах и Вавилоне и ждали ‘б’Эла’, а нам еврей, в бесхитростной автобиографии, рассказывает, как еще в царствование Николая Павловича его родители ждали ‘св. Субботу’. Мистика и психология, нам не понятная, но которую мы можем узнавать, как бы взглядывая на лицо и сверяя особенности его с прописанными в паспорте. В ‘царице Субботе’ мы находим Мелитту, а где есть Мелитта, не может уже не быть и б’Эла. Ибо нет дроби, которую не дополняла бы другая дробь: так как обе оне из той же единицы.

VIII

‘Придя из миквы домой, отец расчесывал гребнем влажные пейсы и бороду, причем не лишне будет сказать, что выдерганные гребнем священные волоски¹² этих еврейских украшений он тщательно берег, вкладывая их между страниц какой-либо священной книги, потом садился читать шир-гаширем’…

Еврей-биограф в ссылке под текстом переводит: ‘шир-гаширем — Песня песней царя Соломона’. Так вот минута и настроение ее чтения, и вот смысл знаменитой книги: певческое начало, поющее начало Израиля, струна и смычок, приходящие в движение в каждом израильском дому в час, как вечереет с пятницы на субботу. И мы прошепчем, но именно как старый еврей, врождаясь в него, перерождаясь в него:

Глава 1, ст. 1. ‘Да лобзает он меня лобзанием уст своих. Ибо ласки твои — лучше вина!’

Ст. 2. ‘От благовония мастей твоих имя твое — как разлитое миро, поэтому девицы любят тебя’.

Ст. 3. ‘Влеки меня, мы побежим за тобою, царь ввел меня в чертоги свои, — будем восхищаться и радоваться тобою, превозносить ласки твои больше, нежели вино. Достойно любят тебя’.

Ст. 4. ‘Дщери иерусалимские! черна я, но красива, как шатры Кидарские, как завесы Соломоновы’.

Ст. 5. ‘Не смотрите на меня, что я смугла, ибо солнце опалило меня: сыновья матери моей разгневались на меня, поставили меня стеречь виноградники. Моего собственного виноградника я не устерегла’.

Ст. 6. ‘Скажи мне, ты, которого любит душа моя: где пасешь ты? где отдыхаешь в полдень? к чему мне быть скиталицею возле стад товарищей твоих?’

Это как бы зов Лица-Субботы к каждому еврею, тоскливое взывание Царицы, мистически веющей уже с высот небесных. Дальше ответно — голос отсюда, голос еврея, пожалуй — чтеца книги:

Ст. 7. ‘Если ты не знаешь этого, прекраснейшая из женщин, то иди себе по следам овец и паси козлят твоих подле шатров пастушеских’.

Ст. 8. ‘Кобылице моей в колеснице фараоновой я уподобил тебя, возлюбленная моя’.

Ст. 9. ‘Прекрасны ланиты твои под подвесками, шея твоя — в ожерельях’,

Ст. 10. ‘Золотые подвески мы сделаем тебе с серебряными блёстками’.

И опять голос сверху, перебивая нижний:

Ст. 11. ‘Доколе царь был за столом своим, народ мой издавал благовоние свое’.

Ст. 12. ‘Мирровый пучок — возлюбленный мой у меня, у грудей моих пребывает’.

Ст. 13. ‘Как кисть кипера, возлюбленный мой у меня в виноградниках Енгедских’.

И снова — ответ, ритм — короче, т.е. чаще. Мы слышим почти восклицания:

Ст. 14. ‘О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные!’

Ст. 15. ‘О, ты прекрасен, возлюбленный мой, и любезен! И ложе у нас — зелень!’

Ст. 16. ‘Кровля домов наших — кедры, ни юлки наши — кипарисы’.

Мы, европейцы, берем у Соломона вовсе не то, что для него индивидуально, а берем нам сродное — ‘Экклезиаст’, потому что он напоминает нам мировую скорбь множества наших произведений, и берем еще ‘Книгу Премудрости’, из которой извлекались прописи для бесчисленных византийских ‘Домостроев’. Мы взяли у семита родственное арийцу, и, попав пальцем в небо, восклицали: ‘Эврика!’. Но вот еженедельно семит берет одну из Соломоновых книг, мы заглядываем — которую? Верно он почувствовал мировую скуку? Или хочет дать урок детям? Нет, пришел день любви и он берет книгу любви. Мы ниже увидим, из биографии нашего еврея, какой это верующий, какой монах юдаизма. Теперь же будем следить его дальнейшие шаги.

‘Покончив шир-гаширем, Песнь песней, отец тотчас принимался читать те семь глав ‘Пятикнижия’ Моисеева, которые завтра, во время утренней молитвы, будут читаны в синагоге во всеуслышание. Затем он прочитывал толкование на эти пять книг на халдейском¹³ языке, произведение известного толкователя ‘Пятикнижия’, некоего Инкелеса.

Между тем солнце начинает уже заходить¹⁴, и нужно спешить в синагогу на молитву. Отец сбрасывает с себя будничную одежду и обувь, наряжается по-праздничному, берет молитвенник — Сидер подмышку и отправляется в синагогу’.

Здесь автор прерывает рассказ, ссылаясь на воспоминания детских лет, где дано пластическое впечатление от субботы, т.е. где он рассказывает не как знающий, а как зритель. Но мы будем ловить, что можем:

‘До сих пор, несмотря на шесть десятков лет, ушедших и канувших в Лету, мне часто с грустью о давно и безвозвратно минувшем вспоминается то блаженное, детское время, когда, в субботние вечера, сиживал вместе со всем нашим семейством, — отцом, матерью, братом и сестрою и нередко ойрехем, — за роскошно убранным столом’. — К слову ‘ойрехем’ автор делает пояснительное замечание: ‘так называются странствующие из города в город евреи, для приискания себе пропитания. Евреи никогда не отказывают таковым неимущим в куске, в особенности на праздники, сажая их с собою за стол’. Вот плод любви, не нашей словесной, но кровной и фактической: в день субботний никто да не будет вне крова. Продолжаем описание: ‘Как теперь помню, день пятница вместе с захождением солнца заходил тоже в вечность, и наступала желанная, целую неделю жданная, Царица Суббота’. Здесь снова два примечания автора, к времени начала субботы, и к словам о самой субботе: ‘У евреев сутки начинаются с вечера и кончаются вечером же’ (т.е. у них суточный центр — ночь, в противоположность центру — дню при нашем часо-исчислении), ‘евреи иначе не называют Субботу как Царицею’. Теперь опять продолжаем самый текст: ‘Мы, отец, брат и я, наряженные по— праздничному в шелковых капотах, опоясанных шелковыми же кушаками, в белых чулках и глянцевых сафьяновых башмачках, в шапочках штраймелех на головах поверх ермолок, — чинно, важно, молчаливо, с молитвенниками — сидеры — подмышкой, шествуем в ряд в синагогу. Синагога большая-пребольшая, но она быстро наполняется народом, так что становится тесно и довольно душно, но порядок не нарушается, и молитва идет своим чередом. Домой из синагоги возвращаемся тем же порядком, с прибавлением душевной радости, что удостоились встретить Царицу Субботу, величаемую в песне Лайхо дойды — Невестою Бога’. Здесь опять у автора замечание: ‘Вечерняя субботняя молитва в синагоге начинается оригинальною песнею под названием Лайхо дойды. В этой песне Бог именуется дядею (NB: т.е. именуется в отношении каждого еврея, братом его отца, в чем скрыта или тайно указуется та мысль, что, рождая, каждый отец уравнивается, становится братом Богу, во всяком случае ‘богоподобится’, ‘богоравняется’. Если принять во внимание необыкновенную высоту и страх посейчас евреев перед самым именем Божиим — это представление, не мальчишеское же, поразительно), а Суббота — невестою, и говорят: Иди, дядя, встречать невесту, и вслед за этим, в стихах, перечисляются все достоинства невесты: красота, душевные качества и т. д.’.

Автор не приводит самой песни, но нам посчастливилось достать ее русский перевод. Вот он, — хотя у нас нет сил проверить столь важные здесь мельчайшие детали языка и мысли:

Гимн Субботе — Шламо Галеви (имя автора).

‘Пойдем, друг мой, навстречу невесте и да приветствуем ее в лице Субботы.

‘Соблюдай’ и ‘помни’ (т.е. ее, субботу) — в одном изречении дал нам услышать Бог Единый, Господь Един, и Имя Его едино в чести, величии и славе.