РАЗСКАЗЫ
Н. АННЕНКОВОЙ-БЕРНАРДЪ
ИЗД. БОРИСОВА.
КНИГА ПЕРВАЯ
ИЗДАНЕ ВТОРОЕ.
ЮБИЛЕЙ АКТРИСЫ.
Разсказъ.
ЮБИЛЕЙ АКТРИСЫ.
Разсказъ.
|
|
|
I.
* * *
II.
Юбилей актрисы, Анненкова-Бернар Нина Павловна, Год: 1896
Время на прочтение: 36 минут(ы)
Софья Николаевна, маленькая худощавая старушка, одтая очень тщательно, даже щеголевато, поднявшись во второй этажъ по довольно приличной лстниц, позвонила у большой дубовой двери съ вывской, на бломъ черными буквами ‘Меблированныя комнаты’.
Софья Николаевна Каневская — актриса, когда-то пользовавшаяся громкой славой и недавно по болзни вышедшая въ отставку.
Сегодня канунъ ея пятидесятилтняго юбилея.
— Никого не было?— спросила она отворившую дверь горничную.
— И теперя сидятъ… Ольга Петровна съ барышней и баринъ молодой съ ними, да этотъ еще… какъ его… все забываю, какъ звать-то… енералъ…
Софья Николаевна торопливо пробжала корридоръ и быстро распахнула дверь своей комнаты.
— Ахъ!.. Ахъ!.. Она!.. Ахъ!..— раздались возгласы со всхъ сторонъ, и старуха почувствовала себя въ горячихъ объятьяхъ своей любимицы — внучки Маруси.
Комната была преобразована: столъ, на которомъ Софья Николаевна всегда пила чай, и другой, гд раскладывала пассьянсъ, были сдвинуты вмст, покрыты блой скатертью, посредин стояла большая корзина изъ живыхъ цвтовъ, около нея тортъ, бонбоньерка съ конфектами и вышитый коврикъ къ кровати — подарокъ внучки, а кругомъ въ симметричномъ порядк разставлены тарелки съ закусками.
— Ну, и къ чему?.. Къ чему?.. Знаютъ, что не люблю — нтъ, затяли… И все-то, матушка, твои, врно, выдумки…— ворчливо обратилась, вмсто привта, Софья Николаевна къ дочери.
— Мы, мама, хотли теб сдлать сюрпризъ, обрадовать.
— Обрадовали! Къ чему? Ты знаешь — не люблю… Ахъ, батюшки, едоръ едоровичъ, благопрятель, здравствуйте!— Софья Николаевна привтливо протянула руку генералу.— Спасибо, спасибо, что пришли, вспомнили старуху.
Генералъ почтительно поцловалъ поданную руку.
— Хотлъ даже рчь произнести,— улыбнулся онъ,— такъ торжественно вс были настроены, а вы… насъ афраппировали сразу.
— Ужъ простите, батюшка, простите, не могу не оборвать сначала, характеръ такой — бда… Ну, и ты прости — не сердись на мать…— добродушно проговорила старуха, цлуя Ольгу Петровну.— Егоза, отстань, не прилипай,— ласково отстранила она Марусю.— Фу-у… устала… жарко… силъ нтъ… дайте раздться-то!..
Маруся стала помогать раздваться бабушк.
— А ты, студентъ? Здравствуй… Чего не идешь поздравить бабку-то?..— кивнула по направленью къ небрежно развалившемуся на стул молодому человку Софья Николаевна.
Студентъ слегка пожалъ плечами.
— Вы насъ такъ всхъ озадачили — не знаешь, какъ подойти…
— Ну, ладно, нечего критику наводить… Скажите, какой робкй!.. Иди и цлуй, не разговаривай — знаешь, я не люблю.
Студентъ не то саркастически, не то снисходительно улыбнулся и подойдя лнивыми, медленными шагами къ Софь Николаевн, поцловалъ ее въ щеку.
— Такъ-то лучше… А то вс вы хороши нынче, молодые-то: матерей знать не хотите, не то, что кого другого. Ахъ, едоръ едоровичъ, благопрятель, прости, золото мое!..— снова ласково протягивая генералу руку, сказала Софья Николаевна.— Вдь это скучно,— семейныя сцены,— да я любя — нельзя не распечь — порядокъ… А чай-то, чай-то… Батюшки, что же это?..
— Я распорядилась, сейчасъ подадутъ,— проговорила Ольга Петровна.
— Ну, вотъ, спасибо. Такъ давайте присаживаться, чмъ Богъ послалъ. И зачмъ только это все… ахъ, зачмъ?.. Вотъ не люблю…
— Однако, бабушка, будетъ, а то мы вс сейчасъ начнемъ тебя распекать всей компаней. Это ни на что не похоже: думали удовольстве сдлать, а вотъ изволите видть!— бойко заговорила Маруся, придвигая стулья къ столу и сама садясь около бабушки.
— Ты, финта, не кудахтай, поцлуй меня! Все хорошо и все прекрасно, и я очень рада и всхъ благодарю.
— Вотъ всегда такъ,— продолжала Маруся,— сама всхъ разстроитъ сперва, а потомъ ‘все хорошо и все прекрасно’…
— Ахъ, ты!— Софья Николаевна любовно потрепала по щек внучку.— Тоже распекаетъ… Ну, прости коли такъ — видишь, бабка изъ ума выжила, да и немудрено: ломалась всю жизнь, ломалась…
— Бабушка!— вспыхнула Маруся.— Ты меня выведешь изъ себя. Что ты говоришь и когда!..
— Ну, порохъ, ужъ готова,— засмялась старуха.— Разв не правда? Вотъ и едоръ едоровичъ, милйшй нашъ, то же скажетъ — поклонникъ старинный: я ломалась, а онъ въ ладоши билъ.
Генералъ укоризненно покачалъ головой.
— Софья Николаевна, вы всегда того… чудачка были… эксцентричная,— подчеркнулъ, онъ,— но сегодня… не думалъ, право, не думалъ, не предполагалъ.
— Ахъ, батюшка, мало ли что! Вотъ и Гамлетъ говоритъ: ‘Есть многое, другъ Горацо, чего не снилось мудрецамъ…’ Нтъ, я все шучу — просто хотлось, чтобы забыли этотъ день… прошелъ бы онъ незамтно. А вспомнили… ну, и спасибо, что пришли…
Горничная внесла кипящй самоваръ.
— А-а, вотъ и нашъ домашнй запвало! Давай, давай его сюда, милушка, умираю просто — пить хочу, замучилась въ церкви. Олечка,— обратилась старуха къ дочери,— родная, бьемъ теб челомъ: утоли нашу жажду — похозяйничай… Вотъ ужъ чего никогда не любила и съ молоду-то, а теперь ужъ и Богъ проститъ.
Ольга Петровна начала разливать чай. Это была полная, немного флегматичная брюнетка съ голубыми глазами и мягкими, красивыми движенями. Говорила она медленно, точно нехотя роняя слова.
— А мы сегодня были съ Марусей у Александра Сергевича… Ахъ, какой милый! Онъ ее прослушалъ, нашелъ способности, только сказалъ: пусть кончитъ гимназю и тогда поступитъ къ нему въ школу, сказалъ…
— Экъ у васъ чмъ голова набита,— сердито перебила дочь Софья Николаевна.— Зачмъ это ей, къ чему?
— Бабушка ты опять? Сама пятьдесятъ лтъ служила искусству…
— Ну, что было, то быльемъ поросло и вспоминать нечего, другя птицы — другя псни. Теперь я бы на мст твоей матери…
— Завтра пятьдесятъ лтъ, бабушка. Ты не смешь!— чуть не со слезами, быстро заговорила Маруся.
— Ну, ну, ладно, ладно,— ласково потрепала по щек внучку старуха.— А какя странныя бываютъ вещи,— задумчиво проговорила она.— Вотъ сегодня, напримръ: вдь люблю я это свое дло — всю жизнь отдала, положила вс силы, душу, можно сказать, и вдругъ такое на меня сегодня напало непонятное — удивительно! Стою я въ церкви, молюсь, и стало мн стыдно. Не то что грхи вспомнила, ну, каке грхи, человческе: позавидовала кой кому и сподлила подчасъ, безъ этого нельзя — вонъ и пишутъ даже умные люди: ‘борьба за существованье’…. Но вотъ что ужасно — начала я думать: зачмъ собственно пришла молиться, о чемъ? Вся-то жизнь передъ глазами раскинулась — и стало стыдно… Дло?… Что же я собственно длала? Ломалась…
— Бабушка!
— Ахъ, не серди!… Да, ломалась и больше ничего. Пока въ этой сутолок живешь, все кажется, будто серьезное дло длаешь, а какъ выйдешь изъ нея, вотъ какъ я теперь, да при старости лтъ — будто и стыдно… Да что это, Оля, копаешься — давай мн скорй чаю… И не говорите вы ради Бога объ этомъ,— вдругъ нервно оборвала рчь Софья Николаевна,— не мучьте меня!…
Вс притихли и, точно сконфуженные, стали молчаливо пить чай.
— А вы знаете?… Левъ Николаевичъ дло въ суд выигралъ… Присудили ему двадцать тысячъ,— прервалъ наконецъ молчане генералъ.
— Ну-у? Слава Богу,— обрадовалась Софья Николаевна.— Славный онъ, голубчикъ, такой… Да-а… Левъ Николаевичъ… тоже поклонникъ былъ ярый.— Она улыбнулась какой-то юной, плутовской улыбкой.— Ярый!… Да вдь время-то было какое! Молодость самая зеленая… Какъ не вспомнить! Ахъ, да и люди тогда друге были, все другое… а теперь…
— Ну, ну, не будемъ, не будемъ, а то опять насъ всхъ разносить начнете,— шутилъ генералъ.
— Да не васъ же… Какъ это, право, понять не хотятъ… Стара стала, милый, нервы… вспоминаешь, ну и раздражаешься…
— Раздражаться не будемъ и вспоминать лучше не будемъ,
— Нтъ, а я знаете, что вспомнила?— снова засмялась добродушно Софья Николаевна.— ‘Бойкую барыню’!… Потха!… Я первый разъ играла и отъ юнкеровъ стихи получила… даже вашего сочиненя — глупые, едоръ едоровичъ, простите, уморительные.
едоръ едоровичъ тоже улыбнулся въ отвтъ сконфуженной улыбкой.
— Какъ-же, помню, помню… Зато отъ сердца… Молодо и горячо, а ужъ насчетъ ума и литературныхъ достоинствъ хромали стишки, хромали, ваша правда… Мы вамъ овацю тогда какую устроили, а?
— Фуррорную!
— А когда Лизу въ ‘Гор отъ ума’ вы играли первый разъ…
— Ахъ, вотъ боялась-то!… А какъ вы тогда неистовствовали, помните?…
— Ну еще бы, да вдь посл того никто не игралъ такъ: ни этой правды, ни простоты… А ‘Школа женщинъ’?… А Дорина?
— Да, я любила Дорину, но позвольте: а ‘Прежде маменька’? А субретка въ ‘Капрал’? Чмъ хуже? А ‘Весною’, а…
— Да, да, да… не говорите…
— А Шарлотта въ ‘Мальвин’?
— Вотъ тоже прелесть… Граця, изящество… Мы вамъ и тогда, въ одинъ изъ спектаклей, блестящую овацю устроили.
— Ахъ, какъ же… Шарумова злилась — она злючка была — Мальвину играла, а я Шарлотту. Ахъ, потха…
Софья Николаевна засмялась тихимъ, добродушнымъ смхомъ.
— Вотъ видишь, бабушка: теб же прятно было, ты любила свое дло прежде,— вмшалась въ разговоръ Маруся,— отчего-же теперь?…
— Кто говоритъ, что не люблю! Сердцемъ болю — оттого и злюсь… Тоже что вспомнила, съ чмъ сравнила? То былъ театръ… театръ — храмъ… и люди, и все другое, а теперь все не то, не то… Нашла тоже что сказать, заволновалась Софья Николаевна.— Вдь какя силы — колоссы: Щепкинъ… Господи, еще Мочалова даже застала, Васильевъ Сергй Васильевичъ, Полтавцевъ… Эхъ, вдь вспомнить — въ восторгъ придешь! Гени, творцы!…
едоръ едоровичъ молча шагалъ по комнат. Черные глаза Маруси загорлись восторженнымъ огнемъ, она такъ и впилась въ бабушку. Студентъ, со скучающимъ видомъ, мшалъ ложечкой въ стакан, Ольга Петровна съ аппетитомъ ла тортъ, повидимому, не обращая большого вниманя на разговоръ окружающихъ.
— Д-д-а,— задумчиво устремивъ въ одну точку глаза, произнесла Софья Николаевна,— есть что вспомнить… А удивительное это дло — судьба! Вотъ хоть-бы я: значитъ, такая моя судьба была, и ничего не подлаешь. Говорятъ: призванье, призванье… Нтъ, главное судьба.
— Но вдь не можетъ-же быть, чтобы ты не чувствовала призванья — съ живостью встрепенулась Маруся.
— Какъ сказать?… Ахъ, да нтъ… просто Богъ судилъ: такъ, значитъ, надо было. И какъ прослдишь жизнь человческую — точно все это заране предначертано, назначено… Удивленье! Я, напримръ, отца не помню, мать жила экономкой у богатыхъ помщиковъ, сама барыня меня очень любила, баловала наравн съ своими дтьми… Спектакли дтске затвать была охотница, сама и пьесы сочиняла, больше все французскя, и меня заставляла играть: я маленькая болтала по-французски — дти вдь переимчивы, что обезьяны — потомъ ужъ все забыла, а съ малолтства довольно бойко лепетала.
— Ну, хоть одну пьесу помнишь?— допрашивала Маруся.
Софья Николаевна улыбнулась блаженной улыбкой…
— ‘Красная шапочка’, сказка. Представляли мы въ лицахъ. Я была волкъ… Вс умирали со смху. Гостей много приглашенныхъ на этотъ вечеръ было… И такъ ясно теперь помню вс мои впечатлнья, точно вчера.
— А сколько теб лтъ было?
— Шесть. Ну, посл этого моего фурора матери и посовтовали опредлить меня въ театральную школу. Привезли малютку Божью въ Москву, а тамъ графиня Озерская большое участье тогда въ моемъ дл приняла — хлопотала сама и опредлила меня въ школу…
— А потомъ?
— Потомъ… батюшка, царство ему небесное,— Софья Николаевна съ благоговньемъ перекрестилась,— Щепкинъ, Михаилъ Семеновичъ… Это былъ человкъ!— докончила она взволнованнымъ голосомъ.
— Да, да,— съ живостью подтвердилъ едоръ едоровичъ,— ваша правда. Это былъ человкъ… Обаянье таланта…
— Ахъ, нтъ,— нетерпливо перебила Софья Николаевна,— вы не можете все знать, вдь вы говорите такъ, вообще, а я… я другое дло: онъ былъ моимъ учителемъ, отцомъ, другомъ… Я его знала въ школ, знала дома, принята была у него въ семь, какъ родная, такъ я могу говорить…
— Да что-же вы волнуетесь, дорогая моя,— кротко, точно извиняясь, произнесъ генералъ,— я только согласился съ вами.
— Нтъ, продолжала восторженно Софья Николаевна,— надо было знать его близко, видть въ школ, напримръ. Любилъ онъ насъ больше, чмъ отецъ, берегъ, холилъ, всегда ласковъ, ни одного рзкаго слова, и мы, дти, такъ и рвались къ нему навстрчу. Онъ съ нами, съ малышами, занимался, стихи заставлялъ читать, басни. Урокъ, бывало, наслажденье: вдохновляешься, горишь вся и такъ и смотришь, смотришь ему въ глаза… Глаза у него удивительные были, читаешь въ нихъ какъ въ книг… И если доволенъ,— кажется, рада, бывало, жизнь свою за этотъ мигъ отдать, а увидишь въ нихъ, въ этихъ глазахъ, тамъ далеко, на дн гд-то грустное такое, озабоченное выраженье — ну, значитъ, твое дло плохо — огорченъ Михаилъ Семеновичъ… А потомъ ужъ взрослая я у него въ дом бывала. Молодежи всегда у него собиралось много — онъ страсть какъ молодежь любилъ, и мы его не за старика, а точно за сверстника своего считали: куралесимъ, хохочемъ… и онъ бывало добродушно такъ съ нами тутъ же вмст шутитъ, смется… Зато другой разъ придешь — грустенъ Михаилъ Семеновичъ, почти ни съ кмъ не разговариваетъ, все ходитъ по комнат и декламируетъ себ подъ носъ:
‘Честь и слава всмъ трудамъ,
Слава каждой капл пота,
Честь мозолистымъ рукамъ,
Да спорится въ нихъ работа!’.
Это стихи изъ ‘жакартова станка’ — онъ ихъ очень любилъ. А бывало, объ искусств рчь зайдетъ — весь преобразится: говоритъ вдохновенно, голосъ дрожитъ, на глазахъ слезы… И на всю-то жизнь такъ и запечатллись его слова въ моемъ сердц… И чмъ только онъ не интересовался, чего не зналъ… Большой былъ умъ! Бывало, соберутся у него профессора, литераторы, покойный Грановскй, старикъ Аксаковъ…
Софья Николаевна остановилась. Кто-то постучалъ въ дверь.
— Войдите!— проговорила она, съ неудовольствемъ прерывая свои воспоминаня.
На порог показался мальчикъ изъ магазина. Онъ держалъ въ рукахъ довольно высокй картонъ.
— Что такое?
— Цвты-съ.
Маруся вскочила и съ своимъ обычнымъ проворствомъ, открывъ крышку картона, вынула оттуда чрезвычайно изящный букетъ съ широкой, красной, муаровой лентой, къ лент была приколота маленькая визитная карточка и на ней тонкимъ, размашистымъ почеркомъ написано: ‘Представительниц лучшаго стараго времени. Генералу — отъ рядоваго, Елены Зотовой’.
Мальчикъ изъ магазина нершительно и медленно надвалъ картузъ на голову, собираясь уйти.
— Ахъ, да,— засуетилась Софья Николаевна,— сейчасъ, голубчикъ, совсмъ забыла, вотъ возьми на чай.
Мальчикъ взялъ деньги, нескладно поклонился и вышелъ.
— Ну, показывай, Маруся, что это выдумали вс баловать меня сегодня — и не къ лицу будто.
Софья Николаевна надла очки.
— Карточка отъ Зотовой. Ахъ, добродтельная фея. И везд-то поспетъ эта представительница новаго времени… Отзывчивая душа!— язвительно усмхнулась старуха.
— Бабушка, это сама Елена Дмитревна прислала, вотъ прелесть-то! Ахъ, милушка, я ее обожаю! Это такая моя слабость…— весело трещала Маруся.
— Эхъ!… не знаю… или я отстала… или, право, все это не то…
— То-есть, что-же собственно?— недоумвая спросилъ едоръ едоровичъ.— Это очень мило съ ея стороны… внимане…
— Нтъ, я не по поводу букета, я собственно о ней самой вспомнила: право, все было прежде какъ-то по иному — никакихъ этакихъ реверансовъ… Кто говоритъ — не ангелы тоже были: и завидовали, и интриговали, да какъ-то все это проще было, по крайней мр не рисовались, притворства не было.
— Ты, мама, сегодня такъ настроена — все не по твоему, всмъ недовольна,— замтила молчавшая до сихъ поръ Ольга Петровна.
— Нтъ, милая,— тихо отвтила Софья Николаевна,— мн просто грустно.— Дв непрошенныя слезинки сверкнули въ ея глазахъ.— А сегодня… ты правду сказала: сегодня день тяжелый. едоръ едоровичъ,— она взглянула поверхъ очковъ на генерала,— вамъ это понятно: ровесники вдь мы съ вами, да?
— Я нахожу, напротивъ, вы должны гордиться, радоваться — удовлетворене…
— Чего?
— Какъ чего?! Ну… ну, самолюбя, гордости… Сознаня, наконецъ, что не даромъ прошла жизнь.
— Вотъ вы и сказали, что нужно: прошла, милый, прошла — шестьдесятъ-седьмой стукнулъ… скоро пожалуй и того. конецъ… Пятьдесятъ лтъ пронеслись какъ недля… пятьдесятъ… Труда? Нтъ, право, не знаю, какъ назвать: горячки какой-то — вотъ въ чемъ ужасъ, а вы говорите объ удовлетворени… Маруся, родная, дай мн платокъ — не знаю, куда свой задвала,— вынь изъ комода, слезы вотъ дурацкя вытереть.
Маруся молча подала платокъ бабушк.
— едоръ едоровичъ, современникъ! Не хмурь лобъ-то,— улыбаясь сквозь слезы и перейдя вдругъ на ты, обратилась старуха къ генералу.— Ну, ну, старина, не огорчайся: все придетъ къ концу, и мы съ тобой также сгнемъ въ могил, а на могилахъ у насъ цвты вырастутъ, и цвты завянутъ, и опять новые вырастутъ… Нтъ, впрочемъ, довольно! Что это я за панихиду завела! едоръ едоровичъ, милый! У васъ юбилей былъ вдь тоже?
— А? Что?— встрепенулся совсмъ уже мрачный едоръ едоровичъ.— Юбилей? Ну да, да, конечно. Разв вы не помните?
— Что же вы чувствовали?
— Что?… Хорошо очень… немножко грустно… минутами т же мысли, что и у васъ… воспоминаня… итоги.. Но въ общемъ хорошо: я такъ былъ радъ вниманю со всхъ сторонъ… такъ тронутъ.
— Чмъ?
— Вниманемъ!… Отъ друзей, товарищей, знакомыхъ.
— Такъ, такъ, такъ… И я была тронута, пожалуй: вотъ вы пришли… Ольга тутъ… Хоть и оборвала (все нервы и характеръ такой несдержанный), но тронута была — не утаю… А вотъ это,— она указала на букетъ,— меня злитъ и обидно до слезъ.
— Но почему же, почему?
— Вы говорите: товарищи, не знаю, какъ у другихъ, а въ нашей сред это — проклятое слово. Да, не удивляйтесь: проклятое! Ужъ среда, что ли, такая, не знаю,— говорю, что есть. Напримръ, юбилей: ‘Какъ же, надо товарищамъ откликнуться,— иначе, что скажетъ общество? Ну ее, старуху! Собственно говоря хлопоты и скука, но товарищамъ нельзя, надо поддержать’… И все это фальшиво, неискренне, съ напускной торжественностью… издвательство какое-то. И къ чему? Забыли бы меня въ моемъ углу, не прошу я о себ помнить и не надо мн никого.
— Мн кажется вы… какъ сказать… строги очень, несправедливы.
— Вчная исторя борьбы стараго поколня съ современнымъ строемъ.— поправивъ pince-nez, небрежно проронилъ студентъ.
— Ну, ты не язви,— повернула къ нему свое взволнованное лицо Софья Николаевна,— молодъ, зеленъ и не теб судить… едоръ едоровичъ, вотъ мы говорили о юбилеяхъ. Не знаю, но мн кажется, всегда въ такихъ случаяхъ бываетъ обыкновенно иное настроене: вс соберутся, забыто все скверное, и юбиляръ, какъ покойникъ,— хорошй человкъ. Ну… обдъ, что ли тамъ… ужинъ… пьютъ, говорятъ рчи… разойдутся, и всмъ весело, и главное, безъ всякаго умиленя. А здсь нтъ — здсь, прежде всего, умилене передъ заслугами, которыхъ не признаютъ, передъ талантомъ, который въ душ отрицаютъ, потому что каждый вритъ только въ свой. Притворныя пожатя рукъ, притворныя сладкя улыбки, или вотъ надписи трогательныя,— она презрительно показала снова на букетъ.— Вдь какъ пишетъ, разв это не трогательно? А въ душ надо мной же смется, потому что не признаетъ никого, кром себя: она только талантъ была, есть и будетъ — обожаетъ себя, молится на себя и вретъ, вретъ, вретъ на каждомъ шагу, да еще думаетъ, что ей кто-нибудь вритъ… Право!… Всхъ за дураковъ считаетъ… вдь это возмутительно!
— Ну, бабушка теперь все разносить начнетъ,— проговорила недовольнымъ голосомъ Маруся.
Софья Николаевна пропустила мимо ушей замчане внучки.
— Вдь вотъ что самое ужасное во всемъ этомъ, едоръ едоровичъ,— продолжала она, попрежнему преимущественно обращаясь къ генералу: — ужасно, когда отойдешь, какъ я, въ сторону и оглянешься безпристрастно на прошлое, безпристрастно потому, что когда дйствуешь, учишь роли, ничего этого не видишь, а когда вотъ какъ я теперь: живетъ себ обыкновенная старушка, въ меблированныхъ комнатахъ, скатерти вяжетъ, книжки, газеты почитываетъ, чаекъ пьетъ, въ церковь ходитъ,— да какъ посмотришь изъ этого своего угла на Божй мръ — какая все это безсмысленная толчея. А тамъ, на этихъ подмосткахъ, гд я думала, что длала какое-то дло — еще гнусне: такъ, дло отъ бездлья, а тутъ отдано — шутка ли сказать — полвка жизни и сколько горя, сколько слезъ, сколько ночей безсонныхъ!.. Ахъ, когда все это вспомнишь — и тяжко и горько станетъ… Вотъ писатель, художникъ — счастливе, право, работаютъ свободно, что хотятъ, какъ хотятъ, а тутъ выучишь глупыя чужя слова — (вдь Гоголи, Грибодовы да Островске не каждый годъ родятся, батюшка),— и все повторяешь и обманываешь честной народъ — выдаешь за умное да за благородное… Какое же это свободное искусство?… Но одна радость: по крайней мр вра, любовь была, что-то наивное, искреннее, да и вся обстановка и вс люди были тогда, правду сказать, какъ то лучше, чище, оттого и вспомнить все-таки радостно… И молодость была — это главное. Такъ зачмъ же тревожить мертвыхъ, бередить старыя раны? Зачмъ эти фальшивыя привтствя? Не нужно мн ничего, пусть оставятъ меня въ поко…
Въ дверь снова постучали.
— Войдите.
Въ комнату вошли трое: двое мужчинъ и молоденькая блондинка лтъ семнадцати. Одинъ изъ вошедшихъ былъ актеръ, бритое лицо его было блдно и сильно потрепано, больше, срые красивые глаза смотрли самодовольно, даже нахально, и онъ тщетно силился придать имъ мягкое, симпатичное выражене. Спутникъ его, маленькй, юркй человкъ съ бгающими быстро глазами, улыбающимся лицомъ и кокетливой бородкой — видимо очень довольный своей особой — подошелъ къ Софь Николаевн и низко наклонилъ свою, бобрикомъ стриженую головку.
— Позвольте представиться: Уховецъ, поклонникъ вашего таланта, прошу извинить мою смлость, но всмъ, кому дорого русское искусство, имя ваше близко, какъ родное… Сергй Львовичъ сказалъ мн, что вы такая милая, не примете за дерзость, мой визитъ въ эту пору — намъ хотлось привтствовать васъ раньше другихъ, и мы ршились…
— Благодарю васъ, батюшка, сухо проговорила недовольная этимъ посщенемъ Софья Николаевна, она не любила молодого актера, и неожиданное появлене его да еще со спутниками непрятно взволновало ее.— Присаживайтесь, чмъ Богъ послалъ… Позвольте познакомить: моя дочь, внучка, внукъ… едоръ едоровичъ Ковальскй…
— Очень прятно,— развязно протянулъ руку молодой актеръ, еще не здороваясь съ хозяйкой и не ожидая своей очереди быть представленнымъ: — Силинъ… Я такъ много слышалъ о васъ отъ генерала Николая Петровича Балкова… мы съ нимъ прятели… чудная личность! Вдь вы, господа, вы — послдне могикане, вы — живые памятники нашего великаго прошлаго!… Знаете ли, какъ намъ, молодежи, вс вы дороги?!— говорилъ онъ восторженно, съ напускнымъ паосомъ, видимо желая казаться молодой, свжей натурой, но все это выходило неестественно, натянуто и только нахально.
— Софья Николаевна,— обратился онъ къ хозяйк,— вы великая артистка, но главное — хорошй человкъ, и вотъ этому артистк-человку я, какъ товарищъ…
Едва замтная усмшка пробжала по губамъ старухи.
— Каке же мы, батюшка, съ вами товарищи?…
— Я очень хорошо понимаю: разница лтъ,— почтительно перебилъ ее Силинъ,— но мы служимъ однимъ богамъ, насъ связываетъ одно общее дло, и мн, молодому представителю уже новой эры, вы дороги какъ носительница традицй лучшаго времени и, опять повторяю, какъ артистка и человкъ. Вотъ завтра явятся къ вамъ офицальныя депутаци, но я, вы знаете, врагъ всего показного, и мн хотлось, наканун торжественнаго для васъ дня, принесите свое неподкупное, душевное привтстве! Ну-съ, а теперь позвольте вамъ представить барышню,— онъ подвелъ къ хозяйк стоявшую въ смущени у двери молодую двушку: — Вра Григорьевна Торбина, большой талантъ, ученица Александра Сергевича, а главное,— человкъ… человчекъ-то ужъ очень хорошй… Приласкайте ее, Софья Николаевна и ободрите.
Барышня, взволнованная и сконфуженная, посмотрла какими-то умоляющими глазами. Видъ этого ребенка тронулъ старуху.
— Садитесь, милочка,— проговорила она ласково,— очень рада, садитесь вотъ тутъ, рядкомъ съ Марусей: моя внучка, такой же цыпленокъ неоперившйся, что и вы… Садитесь.
Барышня зардлась еще больше, улыбнулась счастливой, дтской улыбкой и робко сла на указанный ей стулъ.
— Вы ученица Александра Сергевича?
— Да,— едва слышно прошептала барышня и, не зная, какъ справиться съ своимъ смущенемъ, стала поправлять дрожащими руками шляпку на голов.
— Давно?
— Н-нтъ… давно… т. е. первый годъ. Я изъ провинци… я прежде…
— Вра Григорьевна — маленькй герой, фанатикъ,— вмшался Силинъ,— она почти убжала отъ родителей, чтобы посвятить себя сцен.
Барышня опустила внизъ свои больше, красивые глаза.
Софья Николаевна укоризненно покачала головой:
— Ай-ай-ай, крошечка! Какъ же это вы? Зачмъ?
— Призванье,— прерывающимся голосомъ проговорила Торбина,— призванье… Я… я играла еще въ гимнази.. ‘На хлбъ и на воду’… у насъ спектакль былъ… благотворительный… вс нашли у меня талантъ… посовтовали на сцену… Потомъ… потомъ я пошла къ Лукиной… у насъ въ театр была примадонна… прочла стихи, и она тоже меня очень похвалила… А еще Ястребъ-Орлеанскй, драматическй герой, посовтовалъ мн написать письмо сюда Зотовой… я написала… и вдругъ отъ нея телеграмма: ‘Благословляю васъ на трудный подвигъ. Прзжайте’. Мама плакала — не пускала… Папа тоже.. Потомъ согласились, на дорогу денегъ дали… а тутъ у меня тетя, и мн общаютъ стипендю…
— Ну, а у Зотовой вы тоже были?
— Была,— сконфуженно произнесла Торбина,— два раза… не приняли… а въ театр подойти не смла…
— Ай-ай-ай!— снова покачала головой Софья Николаевна.— Какъ же это вы?
— Я ничего не боюсь,— продолжала съ увлеченемъ, уже переставшая смущаться Торбина.— Когда есть призване, чего же бояться?… Я буду бороться… Конечно, мн трудно, очень трудно пока… у тети денегъ нтъ… мама, папа у меня тоже небогатые, высылать не могутъ, но я надюсь на стипендю, а когда кончу, буду получать большое жаловане, и тогда сразу поправятся дла.
— А вы уврены, что сейчасъ же получите большое жалованье?— насмшливо спросилъ студентъ.
Барышня снова смутилась.
— Я не знаю… но говорятъ… вотъ Сергй Львовичъ,— она указала на актера,— тоже говоритъ, не нужно только на казенную, а на частную… Вотъ въ прошломъ году кончила у Александра Сергевича — Сабинская… такъ она служитъ уже большое жалованье получаетъ, и Сергй Львовичъ…
— Позвольте,— съ легкимъ раздраженемъ перебилъ ее Силинъ,— я не говорилъ вамъ такой нелпости: сразу большое жалованье. Напротивъ, я совтовалъ какъ можно больше терпнья. Работайте, у васъ призванье, огонекъ, работайте упорно, врьте въ святость дла, въ принципы искусства… Смло идите навстрчу борьб… развивайте собственное… собственное… самосознане… самочувстве… Это лучше импульсы, чтобы идти впередъ. Тогда явятся результаты и вы выбьетесь на дорогу… Только надо быть прежде всего оригинальной въ премахъ… Сабинская — это особая статья и вамъ далеко не примръ.
Барышня съ испугомъ слушала эту горячую, но довольно безтолковую тираду, и готова была расплакаться. Софья Николаевна нахмурила брови, присутстве и тонъ непрошеннаго гостя раздражали ее.
— Милая вы моя двочка,— она ласково взяла за руку молодую двушку,— послушайте старуху: вонъ у меня такой же несмышленокъ сидитъ,— указала она головой на Марусю,— такъ вотъ слушайте: пришли вы меня поздравить — спасибо — я цню и чувствую… Можетъ-быть, вамъ сказали, что я васъ ободрю и похвалю — это напрасно. Вотъ мой совтъ: идите домой, пишите письмо къ отцу, къ матери, чтобы высылали вамъ на дорогу, и позжайте съ Богомъ обратно.
Молодая двушка смотрла большими, изумленными глазами, въ нихъ былъ и испугъ, и нмая мольба.
— Бабушка!— вскипла Маруся, вскакивая съ мста.— Это ни на что не похоже. Ну, ты можешь меня, меня — я все равно не посмотрю, но здсь… Какое ты имешь право разбивать, уничтожать…
— Мы къ вамъ пришли за живымъ словомъ ободреня и призыва,— вмшался Силинъ.— Какъ въ первыя времена христанства убжденные призывали къ борьб съ невжествомъ и тьмой, какъ въ перодъ паденя римской импери .
— Ну, батюшка, довольно!— остановила его Софья Николаевна.— Говоришь красно, но не въ этомъ дло: и безъ тебя знаютъ о временахъ христанства и о римской импери, вс мы тутъ люди грамотные, ничего себ, слава Богу… Мы говоримъ о нашемъ жалкомъ, бдномъ русскомъ театр — современномъ, ничтожномъ, и громкя слова сюда какъ-то не идутъ.
— Но почему же жалкомъ? Почему ничтожномъ? Если сплотиться всмъ воедино, горячо служить длу, бороться, съ гордостью нести знамя искусства…
— Ну, и несите, кто вамъ мшаетъ, а я нахожу, что по ныншнимъ временамъ это не знамя, а пыльная тряпка какая-то и ничего общаго съ искусствомъ не иметъ, и всякй честный, уважающй себя человкъ долженъ не поощрять вотъ такихъ несмышленковъ, какъ эта милая барышня, а открыть ей глаза и сказать: уйди! жалко молодыя, свжя силы! Вдь на что-нибудь пригодятся он — на дйствительную пользу. Помилуйте! Теперь женщин сколько дорогъ открыто, за что же ее обрекать на безсмысленное толченье воды въ ступ, на безплодную трату силъ?
— Но почему же безсмысленное, почему безплодную?
— Положимъ, театръ упалъ, кто говоритъ,— вставилъ свое слово едоръ едоровичъ,— кто помнитъ старое — неудовлетворенъ, но мн кажется, если есть талантъ…
— Ахъ, батюшка мой,— съ живостью обернулась въ его сторону Софья Николаевна,— не надо теперь таланта, тутъ ему длать нечего… Вы говорите: упалъ театръ,— и вы, и другой, и третй… и вс говорятъ и пишутъ: упалъ, а ничего не подлаешь… Кто виноватъ: общество ли, время? Можетъ-быть, этого театра, такого, каковъ онъ есть, совсмъ не нужно, можетъ-быть обновленье необходимо — вонъ говорятъ вс: народный нуженъ. Можетъ-быть, и правда: настанетъ часъ, и онъ самъ собой создастся, сильный, новый, необходимый обществу и государству, а теперь у насъ театръ безъ субсиди нигд существовать не можетъ. Какое же это дло? Полезное общественное учреждене?..
— Но если любишь больше жизни, если готова пожертвовать всми силами и бороться!— воскликнула почти съ отчаянемъ Торбина.
— Съ кмъ, съ чмъ бороться, милушка? Какая тутъ борьба? Попадете туда и сгинете, вотъ вамъ и борьба ваша… Э, да много теперь разнаго народу за совтомъ ко мн приходитъ, и, вс на сцену, вотъ какъ вы — повальная болзнь какая-то! Придетъ за совтомъ (все равно не послушаетъ) самоувренная, расфранченная — трещитъ, трещитъ: видлъ ее такой-то, хвалилъ такой-то, и протекця-то у нея большая, и поступитъ она безъ дебюта, прямо на первыя роли… Ну, это еще безвредная,— такъ, шальная какая-нибудь бабенка: либо денегъ много — хочетъ позабавиться, либо съ мужемъ разошлась и не знаетъ куда дваться… Но есть и другя — вотъ то опасныя: трещать она не будетъ, говоритъ серьезно, будто скромно — это убжденная, отмченная, значитъ, Богомъ,— вотъ тутъ ужъ, батюшка, и времена христанства, и римская имперя — все есть. Девизъ у этой скромницы: цль оправдываетъ средства. Тутъ Рашель, Ристори, Сара Бернаръ только вспомогательныя ступени для новаго будущаго свтила. Вотъ такимъ я прямо говорю: идите! Ихъ время, ихъ царство… Такой и бороться нечего ко двору!
— А въ ваше хваленое время такихъ разв не было?
— Нтъ, батюшка, въ наше время съ девизами ничего подлать было нельзя, талантъ нуженъ былъ, батюшка, талантъ. Кто знаетъ, можетъ, были въ душ и подлыя, и завистливыя, но безъ таланта — ни-ни. Эти самыя традици, за которыя вы пришли меня привтствовать, такъ вотъ эти-то традици ходу не дали-бъ.
— И теперь безъ таланта не пробьешься.
— Нтъ, ужъ извините… Вотъ что я вамъ скажу: было неважно, все шло къ упадку и къ упадку, но за послднее время не знаю, что и творится… Похала какъ-то въ театръ, захотлось взглянуть, давно не была. Прхала, сижу, смотрю — ничего не понимаю: все новые каке-то, незнакомые, да словно я на любительскомъ спектакл, право! Ни стать, ни ссть, ни говорить путемъ не умютъ. Я и спрашиваю — подошелъ тутъ ко мн актерикъ, изъ маленькихъ: ‘Что это, батюшка, объясни, сдлай милость: кто эта рыженькая и зачмъ ей такую отвтственную роль дали?’ — ‘Ученица Александра Сергевича, любимая’, отвчаетъ онъ таинственно. ‘А эта вонъ, долговязая — понять нельзя, что говоритъ?’— ‘Влюбленъ въ нее Матвй Павловичъ…’ Тьфу ты пропасть! Я разозлилась и ушла. Смотрть противно. Вотъ вамъ и боритесь!
— Мн кажется, вы ошибаетесь — вкрадчиво вступилъ въ разговоръ молчавшй до того Уховецъ.— Вы, если позволите, слишкомъ къ намъ строги: и у насъ есть имена, есть даровитые люди, горячо преданные длу и завоевавше себ положене исключительно талантомъ.
— Есть, батюшка, я не отрицаю, да мало… И что могутъ подлать единицы?.. Есть, правда: вотъ Струкинъ, Кириллова, Поповъ.
— А Елена Дмитревна?
— Н-ну, она…
— Помилуйте, разв она не талантъ, разв не любитъ свое дло?
— Талантъ, пожалуй, есть, не спорю, да толку въ этомъ мало, а любви къ длу, извините, не вижу. Это, батюшка, не велика штука: самой о себ кричать. Вс сейчасъ и поврятъ, только кричи… Нтъ — ты докажи на дл, фразами-то васъ не проведешь… Какая же это любовь? Фанаберя одна, жажда первенства и ничего больше. Ну, попробуйте, заговорите съ ней объ искусств, о роляхъ… Одинъ разговоръ: въ четвертомъ акт удивительное платье, во второмъ поразительный капотъ, да бахвальство: двсти рублей, пятьсотъ, тысячу… Такъ разв въ этомъ дло? Мы вотъ кром коленкороваго чехла да кисейной покрышки другихъ платьевъ не знали… И въ восторгъ приводили, и плакать заставляли! Эхъ!..
— Но вы забываете одно, Софья Николаевна,— горячился Силинъ,— требованья современной интеллигенци. Вотъ вы тогда французскими мелодрамами пробавлялись, а теперь друге запросы отъ актера и отъ автора, теперь импонируетъ реализмъ, нужна дйствительная жизнь, а не слезоточивая французская стряпня…
— Комикъ, батюшка, комикъ, ей-Богу!— язвительно засмялась Софья Николаевна.— Не только одну мелодраму, милый, мы и Шекспира, и Мольера поигрывали — чмъ не авторы?.. Что жъ, и мелодрам тоже своя очередь была… Да ваши-то современныя драмы, вы думаете, дйствительная жизнь?.. Посл Островскаго засохли, завяли совсмъ… не впередъ, а назадъ пошли… Французская мелодрама — та безъ претензй по крайней мр: злодй такъ злодй, добродтель такъ добродтель, и всегда трогаетъ, всегда дйствуетъ на добрыя душевныя чувства, а ваши авторы: напишетъ какую-нибудь злокачественную чушь, но съ претензей непремнно: тутъ и непонятная женская натура, и семейный раздоръ, и незаконныя дти — чортъ знаетъ — каша какая-то, и навязываютъ ее зрителю: смотри, молъ, наслаждайся… Возмутительно!.. Сочинитъ новый генй ерунду и начнетъ поучать съ подмостковъ людей гораздо умне себя. Возмущаться надо и протестовать, а не пть въ одну дудку съ вашими авторами.
— Я съ вами не согласенъ, нтъ, не согласенъ! жизнь идетъ впередъ… культура… реализмъ повсюду… Вотъ и Легуве говоритъ…
— Ахъ, оставь ты меня, батюшка, съ своимъ Легуве. Легуве, Легуве!.. Ты мн талантъ покажи, ты мн правду дай, настоящую, а гд талантъ, тамъ и правда, безъ всякаго Легуве будетъ… Да на сцену-то идешь — трепещи, а не воображай, что поучать идешь. Щепкинъ, бывало, съ трепетомъ къ каждой роли приступалъ — Щепкинъ! А нынче что? Сегодня мимо театра прошелся, а на завтра ужъ — глядь — Гамлетъ такъ Гамлетъ, Отелло такъ Отелло, ужъ — играетъ!..
— И отлично,— продолжалъ кипятиться Силинъ,— я совсмъ не понимаю этого холопства передъ авторитетами: если такой-то и такой-то когда-то тамъ выступали въ этой роли — такъ я не смй! Почему? Я скорй склоненъ думать, что мы преувеличиваемъ талантъ Мочалова и другихъ… Мы ихъ не видали, не знаемъ, можетъ быть, явись они теперь — ихъ освистали-бы.
— Вотъ одолжилъ… одол-ж-илъ, милый человкъ, освистали бы, пожалуй и впрямь освистали бы. Если вамъ хлопаютъ — ихъ освистали бы. Смотрла тоже вашу игру, батюшка, въ какой-то пьес… дай Богъ память… ну, да все равно… Вы правы: Мочалова освистали бы!..
— Мама!— укоризненно замтила Ольга Петровна.
— Я что жъ? Я соглашаюсь…
— Но меня признала толпа, признаетъ современная критика, и мнне, несовсмъ даже безпристрастное, мн безразлично. Если публика…
— Э-э-э, батюшка, критикой нынче никого не удивишь: все друзья, прятели, знакомые — извстное дло, а публика… всегда дитя малое было, отвыкла отъ хорошаго наша публика, всякй вкусъ потеряла. Молодежь выросла на ломакахъ да на бездарной белиберд, съ нея нечего и спрашивать. Въ наше время, помню я, студенты были — посмй только что-нибудь — театръ разнесутъ, а нынче… вонъ сидитъ,— указала она на внука,— распорядителемъ тоже на вечер на студенческомъ былъ: пригласили какую-то двицу — позоръ! Читала стихи — понятя не иметъ. Ну, зачмъ, спрашиваю, привезли этого идола? Нельзя, говоритъ, въ нее влюбленъ Иванъ Петровичъ, такъ если онъ участвуетъ — и она должна участвовать. Какое же это студенчество? Ничтожество, пигмеи.
— Ой-ой-ой! Однако, какъ вы разносите бдную публику! Не щадите насъ гршныхъ,— шутливо вмшался Уховецъ, наклонивъ на бокъ свою бобриковую головку.
— Льстить, батюшка, съ молоду не привыкла, а теперь и не къ лицу — шестьдесятъ шесть на плечахъ ношу — не шутка! Да разв неправда? Неправда? Вотъ едоръ едоровичъ живой человкъ — пусть скажетъ! Бывало изъ театра придутъ — весь вечеръ полонъ разговоровъ объ исполнителяхъ, замчательныхъ моментахъ… А нынче — какя ваши впечатлня? Вы бдные и жалко васъ: блое платье, желтое платье, бальное платье, вышитый капотъ… Что жъ, вы не виноваты.. И не скажу, чтобы вы не хотли лучшаго: спросишь того, другого — довольны? Нтъ не удовлетворены,— а молчите. Ну, протестуйте, кричите, требуйте! Нтъ, безличная нынче публика!
— Любопытно было бы, если бы воскресли Щепкинъ, Мочаловъ, Шумскй, Самаринъ — вотъ-бы обличительный хоръ грянулъ, оглушили бы совсмъ,— ввернулъ свое слово Силинъ.
Софья Николаевна вздрогнула, глаза ея вспыхнули недобрымъ огнемъ.
— Нтъ, батюшка мой, не стали бы метать бисера…
— Мама! вступилась опять Ольга Петровна.
— Я что жъ, Олечка, я отвчаю. Вотъ что, молодой человкъ,— уже громкимъ, слегка дрожащимъ голосомъ, обратилась она къ Силину,— я виновата, позволила себ говорить слишкомъ откровенно — минута нашла такая, но мн шестьдесятъ шесть лтъ, я пятьдесятъ — слышите!— пятьдесятъ лтъ положила на дло, которому вы служите и говорите, что любите… Я безъ слезъ не могу произнести имена Щепкина, Мочалова, Садовскаго… и ужъ при мн, въ моей квартир, какому-то щенку такъ говорить о нихъ я не позволю и прошу васъ…
— Но что же я сказалъ, я шутилъ… что-же я собственно сказалъ? Не понимаю,— сконфужено бормоталъ струсившй Силинъ.
— Зачмъ вы пришли ко мн? Зачмъ? — задыхающимся голосомъ продолжала Софья Николаевна.— Ломаться, рисоваться?! Чужихъ заслугъ вы не признаете, авторитетовъ у васъ нтъ, дорогихъ сердцу святынь нтъ… Зачмъ вы пришли? Уходите, прошу васъ уходите…
— Мама!..— Софья Николаевна!..— Бабушка!— посыпалось со всхъ сторонъ.
— Ахъ, да не злите вы меня!— вспыльчиво вскрикнула Софья Николаевна. Не могу я выносить такихъ нахаловъ, не могу!
Силинъ, блдный, стоялъ посреди комнаты и съ растеряннымъ видомъ натягивалъ дрожащими пальцами перчатку на руку.
— До свиданья… Извините… Пойдемъ, Уховецъ… Вра Григорьевна…
Уховецъ смущенно искалъ шляпу, найдя ее, онъ молча, ни къ кому опредленно не обращаясь, поклонился, и прятели исчезли.
Барышня замшкалась въ дверяхъ, ея встревоженные, заплаканные глаза смотрли просительно на Софью Николаевну, но вс были подавлены и заняты только-что происшедшимъ, никто не предложилъ ей остаться, она еще съ минуту постояла и безшумно скользнула въ дверь.
— Ахъ мама, мама!— первая заговорила Ольга Петровна.— И когда только ты уходишься!
— Въ могил, матушка, въ могил,— отрывисто отвтила Софья Николаевна.— Вдь это возмутительно, снова загорячилась она,— не трогаю я никого, ушла, ну и забудьте… Нтъ! Лзутъ, тревожатъ, являются разные нахалы и оскорбляютъ!…
— Вы слишкомъ приняли къ сердцу,— кротко высказалъ генералъ свое мнне.— Молодой человкъ немножко самонадянъ… Ну, молодъ еще…
— Нтъ, нтъ, не говорите! Нахалъ, а не самонадянъ. Вдь это нужно быть слпымъ, чтобы оспаривать… и я еще мало его, мало…
— Ужъ чего больше, вскользь замтилъ студентъ.— Ну, бабуня, до свиданья, завтра лекци и противъ обыкновеня — пойду. Почивай и не поминай лихомъ современнаго студента.
Софья Николаевна крпко поцловала внука и почему-то заплакала.
— Чего ты?— удивленно посмотрлъ сквозь pince-nez молодой человкъ.
— Такъ… грустно… что-то съ сердцемъ… сердце, знаешь, у меня не ладное,— всхлипывала Софья Николаевна.
Ольга Петровна, взявъ съ камина пузырекъ съ какимъ-то лкарствомъ, отсчитала нсколько капель въ рюмочку и подала старух.
— На, выпей. И охота теб тревожится по пустякамъ.
— Н-не-могу, Олечка, н-не-могу,— продолжала всхлипывать старуха.
— Ты-бы легла, мы пойдемъ вс… Лягъ, успокойся.
Софья Николаевна отрицательно покачала головой.
— Лягъ, бабушка,— просила Маруся.
Старуха улыбнулась сквозь слезы, выпила лкарство, взяла голову внучки обими руками и крпко прижала ее къ губамъ.
— Прощай!
Она поднялась съ мста и ласково протянула руку генералу.
— До свиданья, голубчикъ, теперь отдохнуть пойду, замаялась, правда. Спасибо, что не забыли — пришли, а я вотъ какая дурная — разстроила только васъ. Простите! Ну, Олечка, доведи — ослабла и ноги не идутъ… и одышка… Нервы проклятые… Спасибо, милая, теб… Всмъ спасибо!..
Ольга Петровна осторожно повела мать къ алькову, за которымъ стояла вся покрытая блымъ, чистенькая кровать. Софья Николаевна присла на стулъ, пока дочь приготовляла постель.
— Еще капель дать?
— Нтъ, не надо, пройдетъ.
— Христосъ съ тобой мама!
— Прощай! едоръ едоровичъ, современникъ, поклонникъ милый, прощайте!— засмялась за альковомъ Софья Николаевна.
— До свиданья,— весело откликнулся генералъ,— я завтра зайду опять. Смотрите: будьте молодцомъ.
— Непремнно.
За альковъ вошла Маруся въ шляпк и пальто. Софья Николаевна уже лежала, ея маленькая съ мелкими чертами головка вся утонула въ подушкахъ.
— Видишь, какая ты хорошенькая — прелесть! говорила Маруся, чмокая ее въ об щеки.
— Ну, не тормоши… довольно…
— Оставь бабушку,— вмшалась Ольга Петровна, оттащила дочь и, поцловавъ руку у матери, вышла изъ комнаты, осторожно притворивъ за собой дверь.
Старуха осталась одна. Глаза сомкнулись, сладкая истома разлилась по тлу — Софья Николаевна заснула только сонъ какой-то мучительный… сердце болзненно ноетъ
Маруся… видъ у нея такой встревоженный… Тутъ и едоръ едоровичъ, только молодой, въ мундир… держитъ въ рукахъ букетъ цвтовъ, глядитъ влюбленными глазами…. Аплодисменты… ‘Каневскую! Каневскую!!’ ‘Первыя времена христанства’… ‘Римская имперя’… ‘импонируетъ реализмъ’… доносится точно изъ сосдней комнаты непрятно рзкй голосъ Силина. А это кто? Кто этотъ низенькй, приземистый старичокъ?.. Знакомыя черты…. знакомый взглядъ добрыхъ голубыхъ глазъ…
‘Честь и слава всмъ трудамъ,
Слава каждой капли пота,
Честь мозолистымъ рукамъ —
Да спорится въ нихъ работа’.
вдохновенно декламируетъ старичокъ.
….Михаилъ Семеновичъ! Михаилъ Семеновичъ… Онъ… онъ!!
Ровно въ одиннадцать часовъ утра у дубовой двери раздался рзкй, энергичный звонокъ. Еще не совсмъ одтая горничная съ изумленемъ впустила въ корридоръ четверыхъ бритыхъ господъ во фракахъ, съ какими-то свертками въ рукахъ.
Это была депутаця, пришедшая привтствовать Софью Николаевну.