Ю. Сорокин.Д. И. Писарев как литературный критик, Писарев Дмитрий Иванович, Год: 1981 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 43 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Ю. Сорокин

Д. И. Писарев как литературный критик

Д. И. Писарев. Литературная критика в трех томах. Том первый

Статьи 1859-1864 гг.

Л., ‘Художественная литература’, 1981

Составление, вступительная статья, подготовка текста и примечания Ю. С. Сорокина

OCR Бычков М.Н.

Писарев рано выступил как литературный критик. В двадцать лет он становится известным публицистом — постоянным сотрудником журнала ‘Русское слово’, одного из боевых органов демократического направления. Литературная деятельность его продолжалась недолго, менее восьми лет, но оставила яркий след в сознании современников и последующих поколений русской интеллигенции.

Эта деятельность была в высшей степени интенсивной и многосторонней. Писарев, как и другие выдающиеся представители демократической мысли шестидесятых годов, был публицистом широкого диапазона. Его произведения затрагивали самые жгучие, коренные социальные вопросы той эпохи. Большое место в его наследии занимают очерки из истории европейских народов от начала средних веков до середины XIX века, естественнонаучные статьи (в частности, одна из первых работ у нас, посвященная учению Дарвина), статьи по философии и педагогике. Литературная критика среди них занимает также выдающееся положение. Характерно, что в годы наиболее напряженной работы критика в ‘Русском слове’ (1864-1865), когда круг затронутых Писаревым тем и проблем был особенно широк, литературно-критические статьи (как целиком посвященные разбору произведений художественной литературы, так и совмещавшие анализ их с изложением общей идейной программы критика) составляют почти такой же объем, как исторические очерки, естественнонаучные, философские и педагогические статьи, вместе взятые. Освещение социальных проблем в демократической критике тех лет часто опиралось на анализ литературных произведений, отражавших процессы действительной жизни. Рассматривая итоги и перспективы исторического развития вообще и актуальные задачи общественного развития России в его время, Писарев неизменно придавал особое значение той роли, какую играет в борьбе за социальный прогресс литература, определению места и общественного назначения тех или иных видов искусства, художественных направлений, литературных жанров.

Значение Писарева как оригинального литературного критика остается до сих пор еще недостаточно выясненным. Внимание исследователей более привлекали общие основы мировоззрения Писарева, нежели конкретные направления и формы его критического анализа. Детально не прослежена и эволюция Писарева-критика, перемены в его общей эстетической позиции, в критериях, с какими на разных этапах своего пути он подходил к явлениям литературы и искусства, в оценках тех или других произведений русской и мировой литературы. Отмечались характерные для Писарева ошибки и промахи в решении эстетических проблем (понимание предмета искусства, природы прекрасного и пр.), полемичность и пристрастность некоторых его суждений о писателях и произведениях (о Пушкине, Гончарове, Островском, Щедрине и др.). Но не всегда эти ‘промахи мысли’ ставились в связь с общим направлением поисков им решения коренных социальных проблем и получали историческое объяснение. В тени нередко оказывались при этом несомненные достоинства писаревской критики, сила его как истолкователя выдающихся литературных явлений.

Формирование мировоззрения Писарева, поиск решения самых острых и насущных проблем общественного развития шел в специфических, трудных исторических условиях шестидесятых годов XIX века далеко не простым, не прямолинейным путем. В общественно-политических, философских, эстетических взглядах Писарева не раз выступают характерные внутренние противоречия, на первый план иногда выдвигаются решения парадоксальные, крайние. Неоднозначными, иногда взаимоисключающими были и оценки самого Писарева со стороны и его идейных противников, и его почитателей. Его суждения привлекали многих своей искренностью, смелостью, оригинальностью, иногда неустрашимой последовательностью. Но многих они и отталкивали своей резкостью и категоричностью, излишней прямолинейностью.

Литературное наследие Писарева не раз становилось предметом острых споров и серьезных разногласий. Он вел неутомимую борьбу с представителями реакционной и либеральной публицистики, с представителями ‘эстетической критики’. Жесткой была и развернувшаяся в 1864-1865 годах полемика между двумя журналами одного, демократического направления — ‘Современником’ и ‘Русским словом’, которую представители реакционно-охранительного лагеря окрестили тогда ‘расколом в нигилистах’. Писарев и его взгляды оказались в центре этой полемики. Критика велась и справа и слева. Одни обвиняли Писарева в крайнем радикализме и отвержении ‘устоев’, другие — в ‘понижении тона’, в забвении революционных заветов Чернышевского и Добролюбова. Отголоски этой полемики шестидесятых годов не раз проявлялись и в последующем. В реакционной, либеральной и, в частности, в либерально-народнической критике конца XIX — начала XX века доминировало отношение к Писареву как к ‘нигилисту’ и ‘разрушителю эстетики’, любителю крайних мнений и поверхностных парадоксов.

Между тем молодые поколения разночинной интеллигенции в те же оды воспитывались в значительной степени ‘под знаком Писарева’, испытали сильное влияние его излюбленных идей.

Марксистская критика (Плеханов, Засулич, Боровский) рано обратила пристальное внимание на Писарева, оценила и показала историческое значение его наследия. В советскую эпоху, с конца двадцатых годов, развернулось углубленное изучение творчества и мировоззрения Писарева в его исторической эволюции. Литературоведы, историки, философы сделали уже немало, чтобы это историческое значение Писарева было правильно понято и истолковано. В последние три десятилетия в нашей исторической науке утвердился взгляд на Писарева как на видного представителя революционно-демократической мысли своего времени, стоявшего в общественно-политической борьбе в одном ряду с Герценом, Чернышевским, Добролюбовым. Все большее внимание обращалось при этом и на своеобразие складывавшейся у него концепции исторического развития, на особенности той тактической линии, которую отстаивал он в освободительном движении той поры.

Конечно, далеко не все вполне определилось и устоялось в этих общих оценках. Некоторые исследователи склонны были рассматривать его как непоследовательного попутчика революционной демократии, как ‘радикального разночинца’, однако предпочитавшего в трудные годы спада демократического движения эволюционный (‘химический’) способ изменения действительности революционному (‘механическому’). В этом видели его отступление от идей Чернышевского и Добролюбова. Подобный взгляд на Писарева был особенно популярен в литературоведческих работах тридцатых годов, следы этого обнаруживались и позднее. Другие, напротив, видели в Писареве мыслителя, который в обстановке прекращения первой революционной ситуации в России и кризиса утопического социализма продолжал поиск новых путей для решения коренного социального вопроса — уничтожения эксплуатации человека человеком. Отдельные суждения Писарева в статьях середины и второй половины шестидесятых годов оценивались при этом как шаг вперед по направлению к марксизму сравнительно с теорией Чернышевского. Наблюдались и попытки сгладить внутренние противоречия во взглядах Писарева, придать им большую последовательность и цельность, затушевать расхождения между взглядами Писарева, с одной стороны, и Чернышевского и Добролюбова, с другой.

Приходится сталкиваться даже теперь с прямым неприятием Писарева. В одной из недавних статей о нем указывалось на то, что критика Писарева будто бы потеряла кредит у молодого читателя наших дней, отмечалось, что ‘многие современные молодые люди’ скептически, с неохотой ‘воспринимают традиционные усилия своих воспитателей заставлять их брать уроки в школе Писарева’ {Виноградов И. Испытание Писаревым. — ‘Литературная учеба’, 1979, No 5, с. 147-148.}. Если верить этому, то сложилась парадоксальная ситуация: любимый критик нескольких поколений молодежи нуждается в защите, и не только в защите, но почти в навязывании его произведений нашей молодежи со стороны ее воспитателей. Мы полагаем, однако, что краски в этой картине явно сгущены, что только известная часть молодежи не ‘одобряет’ Писарева, будто бы предпочитая обращение к критическим авторитетам К. Леонтьева, В. Розанова и др. Но если бы дело обстояло так, если какая-то часть современной молодежи действительно отталкивается от Писарева, то никакие слова в его защиту, никакие уверения в том, что его крайности и ошибки вызваны были благими целями и оправданы определенными историческими обстоятельствами, не помогут. Призывы пройти ‘испытание Писаревым’ не достигнут цели. Те, кто ‘отвернулся’ от Писарева, могут сказать: пусть Писарев сыграл положительную роль в свое время, сейчас его критические оценки, советы и рекомендации являются анахронизмом, его критические приемы, его ‘дерзкое’ обращение с замечательными произведениями литературы уже не удовлетворяют нашим требованиям и запросам. Очевидно, однако, дело не может ограничиться лишь ‘оправданием’ или историческими объяснениями парадоксов, ошибок и крайностей критика (хотя эти парадоксы и должны быть поняты в контексте своего времени). Задача состоит в том, чтобы показать, что, помимо этих парадоксов, ошибок и крайностей, своего рода издержек стремительного развития его мысли, в критическом наследии Писарева остается много верного, глубокого содержания, смелых и живых мыслей, тонких и метких оценок литературных явлений, позволяющих нам и теперь лучше понимать эти явления. Этим урокам у Писарева может способствовать только внимательное знакомство с лучшими его произведениями.

Юный Писарев в 1859 году был приглашен вести отдел критики и библиографии в только что начавшем выходить ‘журнале для девиц’ под названием ‘Рассвет’. Мировоззрение Писарева еще не сложилось. Сказались также специфические, ограниченные цели журнала. Писарев обращался здесь к незрелой аудитории, девицам, не имевшим жизненного опыта. В стране развертывалась ожесточенная борьба вокруг крестьянского вопроса, складывалась революционная ситуация, все отчетливее определялось расхождение между двумя социально-политическими тенденциями — либеральной и демократической, опиравшейся ‘на сознательность и самодеятельность непомещичьих, нечиновничьих и небуржуазных кругов’ {Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 20, с. 166.}. Именно в 1859 году в ‘Современнике’ Чернышевского и Добролюбова развернулась резкая критика буржуазного либерализма, разоблачение попыток крепостников не допустить радикального разрешения вопроса о земле и воле. К восприятию социально-политической и идеологической борьбы тех лет Писарев не был готов. Он не имел еще полной свободы выбора, необходимой подготовки, чтобы разобраться в журнальной разноголосице мнений. ‘Направление журнала, — по позднейшей иронической оценке самого критика, — было сладкое, но приличное… Мы даже за эмансипацию женщины стояли, стараясь, конечно, не огорчать такими суждениями почтенных родителей’ {Писарев Д. И. Соч. в 4-х т., т. 2. М., 1955, с. 175-176. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы.}.

Однако уже в первых рецензиях и статьях сказывается воздействие на Писарева некоторых идей передовой критики сороковых годов, Белинского и Герцена. Он выступает за реализм в литературе, отстаивает идеи истинной народности. В одной из рецензий этого года Писарев так характеризует значение гоголевского творчества: ‘Дорого русскому сердцу имя Гоголя, Гоголь был первым нашим народным, исключительно русским поэтом, никто лучше его не понимал всех оттенков русской жизни и русского характера, никто так поразительно верно не изображал русского общества, лучшие современные деятели нашей литературы могут быть названы последователями Гоголя, на всех их произведениях лежит печать его влияния, следы которого еще долго, вероятно, останутся в русской словесности’ {Писарев Д. И. Соч., изд. 5-е Ф. Павленкова, т. 1. СПб., 1909, стб. 34. — Далее: Писарев (Павл.).}. Не раз Писарев прямо опирается на отдельные суждения Белинского, обращается он и к публицистике ‘Современника’, правда, пока еще в ограниченных пределах. Так, Писарев в рецензии на ‘Парижские письма’ М. Л. Михайлова, публиковавшиеся в ‘Современнике’, отстаивает право женщины на всестороннее развитие, касаясь вопросов воспитания, защищает свободное развитие личности, выступает против пассивного подчинения ‘авторитетам’. Но в целом взгляды юного критика еще далеки от последовательного демократизма, зыбки и неопределенны, здесь свободно соединяются и составляют пеструю амальгаму воззрения различных направлений, от демократического ‘Современника’ до ‘Библиотеки для чтения’ с ее умеренным либерализмом, аристократическими симпатиями и проповедью ‘чистого искусства’. Лучше всего эту зыбкость воззрений отражает большая статья ‘Мысли по поводу сочинений Марка Вовчка’, написанная также для ‘Рассвета’ весной 1860 года, после тяжелого психического заболевания, оторвавшего Писарева от работы почти на полгода {Эта статья была опубликована по рукописи лишь полвека спустя после ее написания в дополнительном выпуске к павленковскому изданию сочинений Писарева.}.

В характерной для Писарева свободно-импровизационной манере затрагиваются здесь многие темы, волнующие критика, разбор повестей Марко Вовчок чередуется с изложением взглядов критика на отдельные социальные вопросы, на искусство, поэзию, различные виды и жанры литературы. Оценивает автор и собственный годичный опыт критической работы, его сильные и слабые стороны. Признаваясь, что, несмотря на несовершенство уже опубликованных статей и рецензий своих, ему ‘за них не приходится краснеть’, так как на них лежит ‘печать искренности’ и дорогих для него убеждений, Писарев провозглашает: ‘Лишь бы только было движение, жизнь, а там пусть будут и горести, и ошибки, и испытания, все это лучше однообразия, недвижимости, китайщины’ {Писарев (Павл.), доп. вып. СПб., 1913, стб. 1-2.}. Это напоминает признания молодого Белинского, чей пример, несомненно, вдохновлял Писарева. Критик сознает ограниченность задач рецензента ‘журнала для девиц’. Однако помощь первым ‘усилиям молодой мысли’ должна, по его словам, заключаться в том, чтобы ‘направлять ее, держать в уровень с современным движением идей, предохранять ее от гнилых испарений старых предубеждений и предрассудков’ {Там же, стб. 3.}.

Несмотря на смелые замыслы, конкретные ответы критика на вопрос об отношении искусства к действительности, о назначении современной литературы весьма противоречивы, кое-что в усложнившейся обстановке тех дней предстает как анахронизм. С одной стороны, Писарев требует от литературы полной объективности в отображении действительности, решительно выступает против идеализации, приукрашивания жизни, провозглашает, что ‘поэзия заклятый враг рабства, как вообще всего нечеловечественного, не изящного и не разумного’, {Там же, стб. 109.} с другой — он решительный противник какой-либо социальной тенденции в поэтическом произведении, он за чистое искусство, и поэт по старой традиции представляется ему жрецом такого искусства. Характерно, что общее требование от искусства чистого эстетического наслаждения, состоящего ‘в созерцании вечных идеалов изменяющейся действительности’, а ‘не дидактизма, не нравоучения’ {Там же, стб. 68.}, дополняется выпадами против ‘прогрессистов’. Писарев предлагает литературе разоблачить этот тип, как ‘разоблачала она байронистов и светских людей, вполне пустых, а потому часто более безвредных, чем эти непризванные проповедники и двигатели человечества’ {Там же, стб. 106.}. Характерно и то, что Писарев выступает за принцип аристократизма, который ‘составляет полезные перила, не позволяющие уклониться в сторону и свалиться в грязный ров’. Подобные суждения остаются на уровне старой ‘эстетической критики’, а из современных критиков ближе всего стоят к позиции Дружинина и его ‘Библиотеки для чтения’. Трудно представить, что меньше чем через год, весной 1861 года, Писарев выступит решительным противником аристократизма в жизни и в искусстве, что вместо священнодействующих жрецов чистого искусства, которые должны ‘очистить помыслы и сердце постом и молитвою, то есть размышлением, наблюдением окружающего мира и анализом самых затаенных движений и побуждений своей души’ {Писарев (Павл.), доп. вып., стб. 110.}, критик явится ниспровергателем застарелых авторитетов, призывающим ‘бить направо и налево’ и отбрасывать старый хлам предрассудков

Однако, при всей решительной смене общественно-политических и эстетико-художественных норм, в критической эволюции Писарева была известная последовательность. В статьях и рецензиях из ‘Рассвета’ имеются зародыши того, что получит дальнейшее развитие в критике ‘Русского слова’. Общий стиль письма, некоторые особенности критического анализа, подхода к литературным явлениям, даже отношения к известным писателям складываются уже в ранний период деятельности Писарева. Внимание Писарева с самого начала сосредоточено на реалистической прозе, а среди писателей-реалистов особо выделяются те, у которых преобладает анализ типических характеров. В статье о Марко Вовчок особенно выделена ‘сильная и здоровая природа’ Тургенева, безбоязненно обратившегося к анализу типа ‘русского байрониста’. С глубокой симпатией молодой критик смотрит на аналитический по преимуществу талант Толстого. ‘Чтобы сразу возвыситься до чистого эпоса, до создания и развития характеров, до анализа душевных движений, — говорится в той же статье, — нужен или гений, или талант совершенно своеобразный, каков, например, талант Л. Н. Толстого’ {Там же, стб. 90.}. Ни один из критиков того времени, после Чернышевского, особо оценившего отражение ‘диалектики души’ в произведениях Толстого, пожалуй, не уделил столько внимания этой стороне художественного метода писателя, как Писарев. В ‘Рассвете’ одной из лучших статей оказалась небольшая статья о рассказе Толстого ‘Три смерти’. В период наибольшего размаха публицистической деятельности Писарева в ‘Русском слове’ дан глубокий и тонкий анализ характеров Иртеньева и Нехлюдова (статья ‘Промахи незрелой мысли’). В последний год жизни, в ‘Отечественных записках’, Писарев обратился к ‘Войне и миру’, успев в первой статье рассмотреть историю двух лиц — Николая Ростова и Бориса Друбецкого (‘Старое барство’).

В другой статье из ‘Рассвета’, также вошедшей в наше издание, Писарев высоко ставил роман Тургенева ‘Дворянское гнездо’. По его словам, в романе, не получившем в тогдашней критике должной оценки, особенно ярко выразилось знание русской жизни ‘не книжное, а опытное, вынесенное из действительности, очищенное и осмысленное силою таланта и размышления’. Подчеркнута способность Тургенева изобразить в героях романа ‘такие оригинальные черты, такие неуловимые, но характеристические частности, которые вырабатывает только русская жизнь, которые может оценить и подметить только человек, сжившийся с этою жизнью’. Тургенев, по заключению критика, в своем романе ‘не говорит нам о том, что должно быть, он представляет нам то, что есть’.

В статье ‘Наша университетская наука’ (1863), первая часть которой рассказывает о ‘годах учения’ критика, Писарев признается, что в конце своего пребывания в Петербургском университете испытал решающее влияние общественно-политической обстановки. Студенты, пришедшие в университет после Писарева, в разгар первой революционной ситуации, уже распрощались с иллюзиями чистой науки и чистого искусства. ‘Старые студенты’, и в том числе Писарев, прошли, по его собственному признанию, мимо Добролюбова. Новые, напротив, считали Чернышевского и Добролюбова своими прямыми учителями и вдохновителями. Умственный ‘крутой поворот’ совершился у Писарева летом или осенью 1860 года. Статья о Марко Вовчок, написанная весной этого года, была последней попыткой свести в систему старые верования. Поворот произошел также ‘через литературу’. Наиболее влиятельным поэтом стал для Писарева Генрих Гейне, в творчестве которого ему ‘всего больше стали нравиться самые резкие ноты его смеха’ (см. ‘Промахи незрелой мысли’). От увлечения резко ироничной и сатирической музой Гейне ведет Писарев свое обращение к материализму и естествознанию. ‘Далее идет уже прямая дорога к последовательному реализму и строжайшей утилитарности’. Но эта ‘прямая дорога’ открылась уже размышлениям узника в Петропавловской крепости, когда ‘эти переходы совершились’. Статьи, опубликованные Писаревым с начала работы его в журнале ‘Русское слово’ до ареста его и приостановки журнала (то есть за январь 1861 — май 1862 года), говорят о решительном разрыве со старой системой воззрений, о резко критическом отношении к окружающей действительности, но еще не о том, что новая система ‘последовательного реализма и строжайшей утилитарности’ сложилась, а ‘всякая чистая художественность, — как выражается критик в упомянутой статье ‘Промахи незрелой мысли’, — с величайшим наслаждением’ была выброшена ‘за борт’.

Как критик Писарев уже в первых статьях из ‘Русского слова’ раскрывается по-новому. Место рецензий и небольших статей, дающих оценки отдельным произведениям и редко выходящих за рамки сдержанных рекомендаций юным читательницам журнала и требований ‘эстетической критики’, занимают развернутые статьи, решительные по тону поднимающие актуальные общественные вопросы, даже когда разбираются посредственные или просто слабые книжки. Среди общих вопросов выдвигаются на передний план и кардинальные вопросы об отношении литературы к действительности, о назначении художника в современной жизни общества, о специфике художественного творчества, о народности литературы, наконец, об актуальных задачах литературной критики. Эти вопросы занимают важное место в самой обширной и боевой публицистико-полемической статье — ‘Схоластика XIX века’ (май — сентябрь 1861 года), определившей особое место молодого критика в самый разгар революционной ситуации в стране. Здесь Писарев в решительных выражениях поддерживает ‘Современник’ Чернышевского и Добролюбова в развернувшейся журнальной полемике, безоговорочно заявляет себя сторонником материалистического мировоззрения, социального прогресса, безусловно и решительно отвергая и осмеивая всякое идеалистическое ‘умозрительство’, все старое и отжившее в общественной жизни. Здесь сделаны те крайне резкие заявления, которые современники из либерально-охранительного лагеря рассматривали как проявление нигилизма. ‘Что можно разбить, то и нужно разбивать, — говорилось, например, во второй, наиболее резкой части статьи, — что выдержит удар, то годится, что разлетится вдребезги, то хлам, во всяком случае, бей направо и налево, от этого вреда не будет и не может быть’ (1, 135). Столь же решительно формулируется идея непрерывного прогресса в общественном сознании. ‘Каждое поколение разрушает миросозерцание предыдущего поколения, что казалось неопровержимым вчера, то валится сегодня’ (1, 134). Но, обратившись непосредственно к тому, что Писарев в этой и в других близких ей по времени опубликования статьях выдвигает в качестве актуальных задач литературы и критики в общественной ситуации, сложившейся в России, мы должны будем согласиться с мнением, высказанным в свое время В. И. Засулич {См. Засулич В. И. Статьи о русской литературе. М., 1960, с 185-257. Первоначально — журнал ‘Научное обозрение’, 1900, No 3-4 и 6-7, Ленин характеризовал эту статью как ‘превосходную’ (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 183).}, что социально-политическая программа Писарева в это время еще довольно ограничена и не заходит так далеко, как наиболее яркие, революционные по духу статьи Добролюбова 1859-1860 годов.

В статьях Писарева 1861 года дается острая критика старого, обнажается уродливость отношений, господствующих в дворянской и чиновничьей среде, в ‘патриархальном’ семействе, демонстрируется разлагающее действие этой среды на человеческую личность, все, что забивает активное начало в ней, превращает даже способных людей в ‘героев фразы’ типа Рудина. Пафос этих статей, как и статей Добролюбова, состоит в призыве к общественной активности, к действию, к труду. ‘Работать надо, — говорится в статье ‘Писемский, Тургенев и Гончаров’, — работать мозгом, голосом, руками, а не упиваться сладкозвучным течением чужих мыслей, как бы ни были эти мысли стройны и вылощены’. Условием для эмансипации личности, освобождения ее от гнетущего и деморализующего влияния затхлой помещичьей и чиновничьей среды (а именно эта эмансипация молодого поколения выдвигается Писаревым как ‘лозунг дня’), является превращение молодых представителей ‘среднего сословия’ из пассивного продукта окружающей среды в активных деятелей. На передний план выдвигается при этом усвоение и переработка новых освободительных идей. ‘Только тот, — говорится в той же статье, — кто переработал идею, способен сделаться деятелем или изменить условия своей собственной жизни под влиянием воспринятой им идеи… только такой человек способен служить идее и извлекать из нее для самого себя осязательную пользу’. Здесь Писарев развивает мысли передовой демократической критики сороковых годов — критики Белинского и Герцена, солидаризируется с критикой ‘Современника’ Чернышевского и Добролюбова. Но с последним у Писарева образуются и существенные расхождения.

В статьях Добролюбова 1859-1860 годов проводилась мысль о невозможности далее мириться с ‘царюющим злом’, о назревании народного протеста. Он призывал передовую демократическую молодежь готовить условия для революционного выступления народа, поддерживать его. Такое развитие событий представлялось единственно возможным путем коренного разрешения крестьянского вопроса, открывающим перспективу глубокого социального переустройства общества.

Выводы и прогнозы статей Писарева 1861-1862 годов были ограниченнее и скептичнее. Народ он не считал готовым ни к прямому революционному выступлению, ни к восприятию освободительных идей, выработанных демократической интеллигенцией. ‘Умственную эмансипацию масс’ признает он ‘великой задачей нашего времени’ (1, 57), но вместе с тем указывает на глубокий разрыв между народом и образованным обществом, что определяет невозможность для литературы реально выявить ‘существенные признаки’ народности, он не видит возможности прямого воздействия на сознание народа как ‘педагогической’, так и ‘поэтической пропаганды’ {Правда, по признанию Писарева, ‘после Гоголя дело сближения образованного класса с народом подвинулось вперед: главными действующими лицами романов и повестей стали являться русские мужики и бабы, но и здесь анализ скользит по одной поверхности. Романы из народного быта рисовали и рисуют нам не столько характеры, сколько положения. Если есть драматическая борьба, то она замыкается в круг чисто внешних происшествий’ (1, 59).}. ‘Расстояние между нашими (народа и ‘образованного общества’. — Ю. С.) воззрениями и наклонностями до сих пор еще так велико, что оно исключает всякую возможность непосредственного понимания. Нам достаточно было бы развернуть перед народом наше миросозерцание во всей его полноте, чтобы внушить ему недоверие и боязнь’ (1, 61). Из контекста ясно, что речь идет не о реакционных взглядах господствующих классов, но о мировоззрении демократической интеллигенции, об идеях материализма, общественного прогресса, социализма. ‘Есть такие народные верования и предрассудки, — говорит Писарев, — которые невозможно затрогивать грубо и неосторожно, их надо разрушать исподволь, надо вести народное развитие, не касаясь их прямо и предоставляя их устранение времени и здравому смыслу’. И в ‘Схоластике XIX века’ такое сближение мировоззрений отодвинуто на будущее. ‘Наш народ, — говорится в начале статьи, — конечно, не знает того, что о нем пишут и рассуждают, и, вероятно, еще лет тридцать не узнает об этом. Житейских, осязательных результатов он, вероятно, долго не увидит, потому что стремления не переходят в дело и остаются на страницах журналов’ (1, 99). Писарев ограничивается грустной констатацией, что ‘внешняя физиономия нашего общества слагается… помимо литературы’, что ‘журналистика не может иметь никакого влияния на решение административных вопросов’, то есть на ход реформ, что, наконец, ‘русский крестьянин, быть может, еще не в состоянии возвыситься до понятия собственной личности, возвыситься до разумного эгоизма и до уважения к своему я’ (1, 100-101). Эмансипация в России, по мнению Писарева, идет не снизу вверх, а сверху вниз. В таких условиях ‘журналистика, проводящая общечеловеческие идеи в русское общество, нуждается, — по Писареву, — в посредниках, которые проводили бы эти идеи к народу’ (1, 100-101). Роль такого посредника могут взять на себя те слои общества, которые критик именует здесь ‘средним сословием’. Конкретно называются им провинциальное дворянство и мелкое чиновничество. Не трудно заметить, что сама задача литературы (‘гуманизация’) поставлена в это время недостаточно конкретно и объект воздействия литературы (‘среднее сословие’, ‘провинциальное дворянство и мелкое чиновничество’) охарактеризован не вполне дифференцированно. Писарев, впрочем, имеет в виду, что из этих слоев в основном рекрутируется студенчество университетов, будущие ученые, писатели и журналисты. Именно в этом ‘среднем сословии’ выражается ‘национальное самосознание’, им усваиваются новые понятия, здесь проходит борьба идей, это среднее сословие наиболее способно к историческому движению. Сюда доходят книги и журналы, вносящие новые понятия, люди этого социального круга общаются с народом и могут при благоприятных условиях передавать ему эти новые идеи, влиять на него. Для этого, однако, необходимо, чтобы само среднее сословие не было тем, чем оно является теперь. В этом процессе перерождения его решающую роль и получает литература. ‘Гуманизировать это сословие, — заявляет молодой критик, — дело литературы и преимущественно журналистики… И это, может быть, единственная задача, которую может выполнить литература и которую при том только одна литература и в состоянии выполнить’ (1, 101). Для решения же этой задачи времени ‘литература во всех своих видоизменениях должна бить в одну точку: она должна всеми своими силами эмансипировать человеческую личность от тех разнообразных стеснений, которые налагают на нее робость собственной мысли, предрассудки касты, авторитет предания, стремление к общему идеалу и весь тот отживший хлам, который мешает живому человеку свободно дышать и развиваться во все стороны’ (1, 103). Так первой и центральной задачей литературы должно стать освобождение личности от стеснений, накладываемых на нее средой, выработка молодым поколением нового миросозерцания, отвергающего сословные предрассудки и ‘авторитет предания’.

Писарев высоко оценивает значение для современного русского общества художественной литературы (‘изящной словесности’). Здесь он развивает мысли, впервые отчетливо выраженные Белинским {См., например, суждения Белинского о движении русского общества и об участии в нем литературы после 1812 года в восьмой статье о Пушкине.}. ‘На изящную словесность, — говорит Писарев, — нам решительно невозможно пожаловаться, она делает свое дело добросовестно и своими хорошими и дурными свойствами отражает с дагерротипическою верностью положение нашего общества’ (1, 106). Более того, Писарев именно в литературе, этом зеркале действительности, видит своеобразную социологию русского общества. ‘У нас в изящной словесности да в критике на художественные произведения сосредоточилась вся сумма идей наших об обществе, о человеческой личности, о междучеловеческих, семейных и общественных отношениях, у нас нет отдельно существующей нравственной философии, нет социальной науки, стало быть, всего этого надо искать в художественных произведениях’ (‘Писемский, Тургенев и Гончаров’), Критик объясняет такую универсальную роль русской литературы невозможностью в условиях социального гнета и репрессий развернуть открыто освободительную деятельность. ‘Многие из наших беллетристов сделались художниками потому, что не смогли сделаться общественными деятелями или политическими писателями, что же касается до истинных художников по призванию, то они также должны были какою-нибудь стороною своей деятельности сделаться публицистами’. Скрещение публицистического и художественного, поэтического и гражданского начал, таким образом, признается теперь неизбежным, вытекающим из настоятельных потребностей русской жизни.

Решительно отвергаются идеалы ‘чистого искусства’, как проявление общественного индифферентизма. В эпохи, когда ‘вся сумма умственных сил страны бросается в омут действительной жизни… историк поневоле делается страстным адвокатом или беспощадным судьею прошедшего, поневоле поэт делается в своих произведениях поборником той идеи, за которую он стоит в своей практической деятельности. Беспристрастие, эпическое спокойствие в подобные эпохи доступны только людям холодным или мало развитым, людям, которые или не понимают, или не хотят понять, в чем дело, о чем хлопочут, отчего страдают, к чему стремятся их современники’ (1, 157).

Среди литературных жанров, привлекающих внимание Писарева, почти исключительное положение занимают повесть и роман из современной жизни и почти начисто отвергается лирическая поэзия, если она сторонится общественно значимого содержания, гражданственных мотивов. Из современных русских поэтов исключение сделано лишь для Некрасова и Майкова, которых критик ‘выгородил’, по его шутливому выражению, из числа постоянно осмеиваемых ‘микроскопических поэтиков’, — первого ‘за его горячее сочувствие к страданиям простого человека, за честное слово, которое он всегда готов замолвить за бедняка и угнетенного’, второго — ‘как умного и современно развитого человека, как проповедника гармонического наслаждения жизнью, как поэта, имеющего определенное, трезвое миросозерцание’ (‘Писемский, Тургенев и Гончаров’). Через два года (в ‘Цветах невинного юмора’), когда вполне развернется писаревская ‘строжайшая утилитарность’, подвергнется остракизму и Майков. И он окажется в ряду ‘микроскопических поэтиков’. Эти удары по ‘микроскопическим поэтикам’, куда независимо от их поэтического мастерства и таланта зачисляются все те, кому ‘доступны только маленькие треволнения их собственного узенького психического мира’ — Полонский и Фет, так же как Вс. Крестовский и Щербина, — не новость в критике того времени. Этот поход против ‘чистой лирики’, чуждой глубинным интересам современного мира, начатый уже в статьях и рецензиях середины сороковых годов Белинским, был продолжен, усилен критикой ‘Современника’ и ‘Русского слова’.

Развитие прозы в это время Писарев объясняет теми особенностями современного общества, тем процессом ‘гуманизации среднего сословия’, который он расценивал как веление времени. Ведь современные повести и романы в основном изображают жизнь ‘среднего сословия’, а ‘романы из жизни высшей аристократии и из простонародного быта сравнительно довольно редки’ (1, 106), поскольку в жизни верхушки общества и в быту его низов еще недостает исторического движения, мало очевидного ‘внутреннего содержания’. Этим сосредоточением повествовательной прозы на изображении внутренней, частной, семейной жизни среднего слоя Писарев объясняет и специфическую ее особенность: она ‘обращает свое внимание не столько на общество, сколько на человеческую личность. Психологический интерес в большей части наших романов и повестей преобладает над бытовым и социальным’ (1, 107). Изображается жизнь ‘внутри семейства и почти никогда не приводится в связь с каким-нибудь общественным вопросом’. В критических статьях Писарева этого времени

(‘Стоячая вода’, ‘Писемский, Тургенев и Гончаров’, ‘Женские типы в романах и повестях Писемского, Тургенева и Гончарова’) анализ семейных конфликтов, отношений между родителями, защищающими ‘авторитет предания’ и устанавливающими свой произвол над личностью детей, рассказ о страданиях угнетенных членов семейства, об их попытках защитить свою личность от посягательств родительского деспотизма занимают центральное положение. Характерно, что даже позднее (в статье ‘Мотивы русской драмы’) образ ‘темного царства’ в пьесах Островского, которому Добролюбов придал такое широкое символическое значение в социальном плане, Писарев ограничивает обстановкою русской патриархальной семьи.

В статьях 1861 года Писарев утверждает, что литература не может еще выйти из ‘отрицательного направления’, приданного ей Гоголем. Высоко оценивая произведения Писемского и Тургенева, Писарев к их заслугам относит то, что они ‘не пробовали представить положительных деятелей, то есть таких героев, которым вполне могли бы сочувствовать автор и читатели… Оба — Тургенев и Писемский — стояли в чисто отрицательных отношениях к нашей действительности, оба скептически относились к лучшим проявлениям нашей мысли, к самым красивым представителям выработавшихся у нас типов {Имеются в виду герои типа Рудина. — Ю. С.}. Эти отрицательные отношения, этот скептицизм — величайшая их заслуга перед обществом’ (‘Писемский, Тургенев и Гончаров’), Он констатирует, что ‘наша литература до сих пор не представила образа сильного человека, проникнутого идеями общечеловеческой цивилизации’ (‘Стоячая вода’). И все это говорится, несмотря на страстное убеждение Писарева в необходимости обращения к ‘утопии’, к социалистическому идеалу. ‘Когда рутина довела до того, что приходится барахтаться и захлебываться в грязи, тогда поневоле отвернешься от действительных фактов, проклянешь прошедшее и обратишься за решением жизненных вопросов не к опыту, не к истории, а к творчеству здравого смысла и к непосредственному чувству’ (‘Писемский, Тургенев и Гончаров’). Это горькое признание, это не лишенное трагических нот сочетание решительного отрицания социальной действительности, где господствует неравенство и произвол со страстной мечтой об истинно человеческих отношениях в обществе, — своеобразие настроения писаревских статей конца 1861 — начала 1862 года.

Двух писателей — Писемского и Тургенева — в критических статьях этого времени Писарев выдвигает на первый план и творчество их высоко оценивает, хотя и признает, что представляют они поколение ‘прошедшего времени’, сороковых и пятидесятых годов, не способное решить вопросы, выдвинутые жизнью перед молодым поколением. Так вновь подчеркивается связь поколения, воспитанного на идеях Белинского, с молодыми людьми шестидесятых. Писемского и Тургенева Писарев объединяет, несмотря на бросающиеся в глаза расхождения в их писательской манере, в их подходе к изображаемым лицам и обстоятельствам {Писемский, по характеристике критика, ‘рисует крупными штрихами’, а Тургенев ‘с любовью отделывает подробности’, первый привлекает резкой, угловатой правдивостью в воспроизведении жизни и быта в самых рядовых проявлениях. По ‘жизненной полноте’ его картин, по глубине захвата явлений жизни критик готов поставить Писемского, как ‘черноземную силу’, выше Тургенева. Даже и позднее, когда Писемский скомпрометировал себя антинигилистическим романом ‘Взбаламученное море’ (1863), Писарев признает, что картина, предлагаемая им, нередко ‘потрясает всю нервную систему читателя неотразимым впечатлением’. Впрочем, к разбору его произведений в дальнейшем он уже не обращался, ограничиваясь частными упоминаниями. С тургеневским творчеством связь оказалась значительно прочнее.}. В обоих он уважает последовательных реалистов, честно и прямо воспроизводящих явления русской жизни, принципиальных врагов фразы и ложной идеализации. От подробного анализа стилевых различий авторов Писарев, впрочем, уклоняется, иронически замечая, что это могло бы завести ‘в такую глубь эстетики, которою… было бы бесплодно и невежливо утомлять читателя’. В начале статьи ‘Стоячая вода’ он заявляет, что не намерен ‘решать вопроса о степени таланта автора и о художественном достоинстве его произведений, эти вопросы давно рассмотрены и решены’. Так, решительно и навсегда отклоняя приемы ‘эстетической критики’, Писарев находит ‘более интересным и… более полезным’ разговор о явлениях жизни, отраженных в произведениях. Такому направлению критического анализа Писарев остается с этого времени верным до последних статей. Это, конечно, не означает, что Писарев уклоняется от оценки достоинств писателя или литературного произведения. Самый выбор произведения, обращение к его образам, типам и ситуациям достаточно свидетельствуют о доверии критика к автору, к его правдивости, силе художественного воспроизведения действительности. Достаточно открываются при этом и симпатии критика к одним сторонам таланта писателя, антипатия — к другим. Писарев не первый провозглашает такой метод критического анализа. В сущности, к нему обращался уже Белинский, его применял Чернышевский, отчетливо сформулировал его принципы Добролюбов, назвавший это реальной критикой {Ср.: ‘Мы хотим просто подвести итог тем данным, которые рассеяны в произведении писателя и которые мы принимаем как совершившийся факт, как жизненное явление, стоящее пред нами’ (Добролюбов Н. А. Собр. соч. в 9-ти т., т. 6. М.-Л., 1963, с. 97), ‘только фактическая, реальная критика и может иметь какой-нибудь смысл для читателя’ (там же, с. 304).}.

Однако в критических статьях этого времени явно определяется и специфика подхода Писарева к литературным явлениям, расхождение в оценке некоторых современных русских авторов и произведений с критиками-современниками и прежде всего с критикой Добролюбова. Так резко полемична теперь оценка Гончарова и его романов, она противостоит и мнению Белинского (об ‘Обыкновенной истории’), и оценке Добролюбовым ‘Обломова’. Собственную раннюю (1859) статью об ‘Обломове’ критик объявляет ошибочной. Там роман был признан одним из значительнейших явлений современной литературы, без которого ‘трудно представить ее развитие’, критик утверждал, что роман ‘составит эпоху в истории русской литературы’, потому что ‘отражает в себе жизнь русского общества в известный период его развития’. Там, в согласии с критикой Добролюбова (хотя и без того острого социального звучания, которое содержала в себе добролюбовская статья.), тип Обломова рассматривался как закономерное порождение ‘старорусской жизни’, гончаровскому определению обломовщины придавался социально-исторический смысл. Вместе с тем Штольц в статье 1859 года был представлен в соответствии с замыслом Гончарова как ‘тип будущий… к которому ведет современное движение идей’, а Ольга Ильинская — как ‘тип будущей женщины’. Теперь, в статьях 1861 года, все радикально переменилось. Типический, исторический смысл обоих романов отвергнут. Штольц и Ольга расценены как образы вымышленные (в чем Писарев теперь сошелся с мнением- ряда критиков, заявлявших то же ранее), образу Обломова отказано в конкретно-историческом содержании. Гончаров как автор обвинен в холодности и неискренности, в отсутствии в его романах и ‘глубокой мысли’, и ‘прямодушных отношений к действительности’. Он представлен приверженцем ‘чистого искусства’, не идущим далее ‘копирования мелких подробностей и микроскопически тонкого анализа’, тогда как за художественную отделку Гончаров в ранней статье получал наивысшую похвалу. Новое отношение Писарева к Гончарову и его роману несомненно отразило резко отрицательную оценку, данную Герценом в 1859 году в ‘Колоколе’ {См. Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти т., т. 14. М., 1958, с. 118 (статья ‘Very dangerous!!!’).} и также направленную против критики Добролюбова. Здесь сыграли свою роль и обстоятельства не чисто литературного свойства. Гончаров-писатель воспринимался на фоне репутации Гончарова-чиновника, Гончарова-цензора {См. нападки на Гончарова-цензора в ‘Колоколе’ Герцена (Герцен А. И. Указ. изд., т. 13, с. 104).}.

Другое расхождение с Добролюбовым связано с оценкой Инсарова и Елены из романа ‘Накануне’. Добролюбов подчеркивал ‘величие и красоту’ освободительных идей, овладевших героем романа (хотя и указывал при этом на ‘бледность очертаний Инсарова’), высоко оценивал попытку создания в Елене ‘энергического, деятельного характера’ {Добролюбов Н. А. Указ. изд., с. 123 и 109.}. Статья Добролюбова была воспринята как страстное ожидание ‘русских Инсаровых’, способных на решительную борьбу внутренними врагами. Писарев отнесся скептически и к Инсарову, утверждая, что он создан ‘процессом механического построения’, к Елене, считая ее экзальтированной мечтательницей. Это не раз будет высказано Писаревым и в последующих статьях. Напротив, проявлением со стороны романиста мечтательства, предупреждающего действительность, Писарев считает то, что Тургенев, как и Елена в романе, ‘бракует Шубина и Берсенева’.

Третий полемический мотив своих статей 1861 года Писарев видел в высокой оценке у него Писемского, тогда как Добролюбов, по его словам, относился к Писемскому ‘с полнейшим и отчасти даже аффектированным пренебрежением’. Наконец, свое четвертое расхождение с Добролюбовым Писарев усматривал в иронической оценке со своей стороны ‘наших лириков’, тогда как ‘Добролюбов относился крайне снисходительно и даже любовно к стихотворным шалостям гг. Фета и Полонского’ (3, 446).

Все эти пока еще не раскрытые и не развитые последовательно несогласия с Добролюбовым составляли прелюдию к резкой полемике с ‘Современником’, вспыхнувшей с начала 1864 года.

За несколько месяцев до ареста Писарева за прокламацию в защиту Герцена и против царского правительства в ‘Русском слове’ появилась его статья об ‘Отцах и детях’ Тургенева. В Базарове Писарев наконец нашел своего героя. Тип Базарова получил для него особое значение — как образец ‘нового человека’. Этот образ был ему интимно близок, стал как бы его вторым я. К истолкованию типа Базарова Писарев обращался не раз, и его интерпретация менялась с изменениями в мировоззрении критика, в связи с новыми целями и задачами, новой программой деятельности. В. И. Засулич, уделившая в статье о Писареве особое внимание отношению его к этому образу, отметила, насколько общие контуры образа Базарова в статье 1862 года отвечают основным целям, которые ставил Писарев в статьях 1861 года (особенно в ‘Схоластике XIX века’), и ‘какая громадная разница’ между ‘нравственным идеалом’ Писарева в 1862 году и два с половиной года спустя (в ‘Реалистах’) {Засулич В. И. Указ. изд., с. 188.}. В первой модели героя больше общего с первообразом из тургеневского романа. Писарев выше всего ценит демократизм Базарова, его бунтарский запал, отвержение застарелых авторитетов, преданность настоящему делу, горячее стремление прежде всего к самоосвобождению личности. И он любуется этой сильной личностью, ее ‘героическим эгоизмом’, ‘сатанинской гордостью’, как характеризует самолюбие Базарова аристократ Павел Кирсанов (это высказывание Писарев цитирует, не отвергая его). В финале статьи ‘Базаров’ вместе с тем звучит мотив трагического одиночества людей типа Базарова, обреченного, пока ‘под ногами снеговые сугробы и холодные тундры’, переносить невзгоды, гордо сносить свое одиночество и ‘вообще не мечтать об апельсинных деревьях и пальмах’.

По-иному раскроется этот образ в ‘Реалистах’, он наполнится глубоким социальным содержанием. Уже в новых статьях Писарева, начавших вновь публиковаться в ‘Русском слове’ с середины 1863 года, складывается другая программа действий, определяются конкретные цели и задачи движения на новом этапе борьбы. В зависимости от изменения общей программы находится и развитие его взглядов на литературу и ее общественное назначение, направление и конкретные выводы его литературной критики.

После усиленных хлопот родных и друзей, продолжавшихся целый год, узник Петропавловской крепости получил возможность публиковать свои статьи в начавшем выходить вновь ‘Русском слове’. Открывается период самой интенсивной деятельности Писарева в журнале, время сосредоточенных раздумий над тем, что в новых условиях следует делать демократической молодежи. Наступило ‘трудное’, по определению В. А. Слепцова, время — время, когда демократическое движение переживало спад, а реакция усиливалась, преследуя передовую интеллигенцию. Перед лучшими ее представителями встала сложная задача поиска новых путей, новых теоретических решений, чтобы преодолеть этот кризис, задача собирания сил для продолжения борьбы, анализа новых явлений в социальной жизни России и Запада, необходимого изменения тактики демократического движения. Эти задачи глубоко захватили Писарева. В тяжелых условиях одиночного заключения, продолжавшегося более четырех лет, Писарев не только не потерял присутствия духа и творческой энергии, — он полон оптимизма, уверенности в том, что общественное развитие необходимо приведет к разрешению самых сложных задач, к соединению ‘знания’ и ‘труда’, как он сжато формулирует конечную цель социального переустройства. Статьи Писарева именно в это время привлекают особое внимание молодежи, а этот встречный поток сочувствия придает новые силы его ищущей мысли.

Взгляды Писарева, в частности его эстетические воззрения, его литературно-критические позиции, трудно поддаются систематизации, не легко подвести их к однозначному выводу. Во многих существенных пунктах они подвижны, изменчивы. Идет непрекращающийся поиск новых решений, складываются выразительные и лаконичные формулы ‘прямых ответов’ на ‘проклятые вопросы’, эти формулы в потоке мысли уточняются и не раз меняют конкретные очертания. В этом непрестанном движении мысли не трудно отыскать противоречия и даже явные передержки, особенно при склонности молодого критика к формулам резким, броским, бескомпромиссным. Труднее, но вместе с тем важнее, определить внутренний закономерный ход этой мысли, пытающейся схватить диалектику живого явления действительности. Направление своей мысли, как оно сложилось в 1864 году, Писарев кратко определил как реализм. В определении скрещиваются два уже утвердившихся в публицистике значения термина: ‘реализм’ как обозначение философского материализма {В таком смысле употреблял это слово Герцен в ‘Письмах об изучении природы’, и это несомненно учитывал Писарев, испытавший сильное воздействие идей Герцена. Последний избирает этот термин, чтобы отграничить свои взгляды от догматики механического, метафизического материализма XVIII века. Писарев стал последовательно пользоваться этим термином в статье ‘Реалисты’ (конец 1864 года).} и ‘реализм’ как еще более общее обозначение учета важнейших условий и требований жизни при решении различных социальных проблем. Теория реализма Писарева исходила из определенных предпосылок, но также разрабатывала и тактические правила. В качестве основного выдвигался вопрос ‘о голодных и раздетых людях’, о радикальном изменении общественного строя, условий жизни и труда масс, о социализме. Осуществление задачи затруднялось, как это ясно формулировал Писарев, по крайней мере тремя факторами: задавленностью и невежеством трудящегося большинства, господством интересов эксплуатирующего массы меньшинства, отсутствием единого, выработанного решения этой важнейшей задачи, — ‘крайним разногласием положительных проектов’, связанным с кризисом утопического социализма. Решение этого коренного социального вопроса, сформулированного в одной из наиболее значительных статей Писарева той поры (‘Исторические идеи Огюста Конта’), заключено ‘в перестройке общественных учреждений’ в интересах работников и ‘через работников’, то есть в революционном изменении условий жизни и труда масс с помощью широкого движения масс {Писарев (Павл.), т. 5, стб. 398.}. Условий для такого решительного переустройства общества и для такого движения масс Писарев в современном ему обществе еще не видел. Для того чтобы создать эти условия, чтобы распространить осознание принципа ‘личной выгоды’ на каждого непосредственного производителя {‘Мыслители поняли, что принцип выгоды в настоящее время дает неудовлетворительные результаты только потому, что он недостаточно обобщен и что огромное большинство — именно все младшие братья — по своему развитию и по своему положению находятся в невозможности руководствоваться в жизни этим великим принципом’. — Писарев (Павл.), т. 5, стб. 384.}, надо, по Писареву, создать предварительно такой слой трудовой интеллигенции, ‘мыслящего пролетариата’, который, занимаясь общественно полезным трудом, сам осознал историческое значение принципа выгоды и внес его в сознание трудящегося большинства {‘Реалистами, — говорит Писарев, — могут быть в настоящее время только представители умственного труда’ (‘Реалисты’, гл. XVII).}. Деятельность таких ‘мыслящих пролетариев’, или ‘реалистов’, определяется сознательной любовью к труду, идеей ‘общечеловеческой солидарности’ и принципом ‘экономии сил’, направляемых прежде всего на достижение полезных для общества результатов. Изложению такой программы и была посвящена большая статья ‘Реалисты’.

Ей предшествовали две резко полемические статьи по адресу ‘Современника’. В. И. Засулич с основанием характеризовала эти статьи как ‘переходные’, как подступы к теории реализма {Засулич В. И. Указ. изд., с. 207.}. В ‘Цветах невинного юмора’ (февраль 1864 года) отвергается сатира Щедрина как занятие ‘бесполезное’, не отвечающее потребностям дня, как запоздалое обличительство. Любопытно и то, что Щедрину при этом приписывается ‘чисто эстетическая точка зрения’, и то, что критик (как и в более ранней статье ‘Наша университетская наука’) возлагает особые надежды на развитие естествознания, которое ‘составляет в настоящее время самую животрепещущую потребность нашего общества’, на распространение его идей, он радуется ‘увяданию нашей беллетристики’, видя в этом ‘хорошие симптомы для будущей судьбы нашего умственного развития’, так же, как и в том, что ‘поэзия… стала клониться к упадку со времен Пушкина’, уступая место прозе. Щедрину дается иронический совет ‘бросить Глупов’ и заняться популяризацией естественнонаучных знаний.

В ‘Мотивах русской драмы’ (март 1864 года) с резкой отчетливостью эти специфические утверждения противопоставляются линии Добролюбова. Отвергается взгляд на Катерину из ‘Грозы’ Островского как на ‘луч света в темном царстве’. Ее образ развенчивается, ей в качестве действительного ‘луча’ противополагается Базаров. Смысл этого противопоставления один: надежды в настоящее время надо возлагать не на выступление народа против давящего его гнета, а на деятельность тех, кто ставит ‘вопрос о народном труде’ и об изменении его условий. Добролюбов, как представляется Писареву, уступает ‘эстетической точке зрения’ на Катерину, на народ и его готовность к выступлению. В обеих статьях еще возлагаются свойственные утопистам надежды на перевоспитание ‘молодых капиталистов и землевладельцев’, на приобщение их к общеполезному труду и к новым идеям о переустройстве общества. В дальнейшем эти иллюзии в отношении представителей господствующих классов отпадают, ставка делается на ‘мыслящих работников’, внедряющих в общественное сознание реалистическое отношение к народному труду, действующих во имя будущей ‘общечеловеческой солидарности’. Но противопоставление ‘реализма’ и ‘эстетики’ не только остается, но получает особый смысл. Вопрос об общественном назначении искусства, литературы, об отношении их к знанию, к решению коренных задач социального прогресса становится обязательным спутником теории реализма. Это одна из стержневых тем программной статьи ‘Реалисты’.

В статье выстраивается характерный ряд ‘равносильных понятий’. Как синонимы термина ‘реализм’ выступают ‘сознательность, анализ, критика и умственный прогресс’, равнозначными слову ‘эстетика’ признаются ‘застой, реакция, метафизика, идеализм’. Сам Писарев шутливо замечает (гл. XIV), что ‘эстетика’ для него становится своего пода ‘кошмаром’. В этом безусловная специфика писаревского словоупотребления, но в известном отношении это определяет особенности его взгляда на искусство. Было бы, однако, грубой ошибкой видеть за этими ‘сильными’ словами о борьбе с ‘эстетикой’, о ‘разрушении эстетики’ игнорирование важной общественной роли искусства и прежде всего литературы. Напротив, одним из центральных требований критики Писарева этих лет является требование активного участия художника, поэта в борьбе за социальный прогресс. Во взглядах Писарева-реалиста на искусство переплетены очевидные ошибки с утверждениями, имеющими самое живое и плодотворное историческое значение.

Да, эстетика как наука о прекрасном и даже как наука о сущности искусства и законах его развития Писаревым дисквалифицируется и отвергается. Эстетика Чернышевского, построенная на выяснении специфических отношений искусства к действительности, интерпретирована как прямое разрушение эстетики. В лучшем случае, по Писареву, здесь речь может идти о вкусах, которые сводятся к вполне субъективным симпатиям и антипатиям индивида и свое объективное основание находят либо в физиологии, в элементарных требованиях человеческого организма, либо в условиях общественного воспитания, в склонностях и привычках, складывающихся при определенном характере общественных отношений (см. гл. XV ‘Реалистов’) {Еще в ‘Схоластике XIX века’ заявлялось, что ‘попытки… построить эстетическую теорию и уяснить вечные законы изящного решительно не удались’, что ‘наш век уже не ловится на теории и не повинуется слепо вымышленным законам’ и что ‘абсолютной красоты нет и… вообще понятие красоты лежит в личности ценителя, а не в самом предмете’ (1, 114-115).}.

Науке, особенно естествознанию, реалист, согласно Писареву, отдает, сравнительно с искусством, очевидное предпочтение. Естественнонаучным исследованиям, даже частного, эмпирического характера, приписывается непосредственное практическое и общечеловеческое значение (специфические национальные черты характеризуют лишь сферу познания общественных явлений). Представители естественных наук, по образному выражению Писарева, ‘тебя накормят, оденут, обуют, обмоют и покажут, кроме того, как кормить, одевать, обувать и обмывать других людей’ (‘Реалисты’, гл. VII). Переключение молодых сил на познание законов природы особенно важно для современного исторического момента и для русского общества, где остро ощущается недостаточное развитие естественнонаучных исследований. Сложнее обстоит дело с познанием общественных явлений, с исследованиями в области истории, политической экономии и т. п. Здесь влияние реализма еще достаточно слабо и основной задачей является усвоение в этих сферах познания точных методов, выработанных в естественнонаучных исследованиях.

Писарев (см. статью ‘Разрушение эстетики’) склонен умалять значение отдельных искусств, не приносящих якобы необходимой пользы и более удовлетворяющих прихотям господствующего меньшинства — музыки, живописи, скульптуры и др. {В ‘Реалистах’ ‘художник’ (в смысле: живописец, скульптор) охотно приравнивается ‘эстетику’ со всеми вытекающими отсюда последствиями. В ранних ‘Мыслях по поводу сочинений Марка Вовчка’ еще высоко, рядом с поэзией, ставятся тонические искусства, но высказывается равнодушие к искусствам изобразительным, пластическим.}. Критик прямо заявляет, что к ним он испытывает совершенное равнодушие. Хотя именно в это время, не без влияния и Писарева, в русском изобразительном искусстве развертываются направления, стремящиеся связать свои задачи с насущными потребностями общества.

Критик отвергает (начиная с первых статей в ‘Русском слове’) чистое искусство, искусство для искусства, решительно не признает бесцельного и бессознательного творчества. Тезис эстетики Чернышевского, что искусство ‘не может создавать свой собственный мир и… всегда принуждено ограничиваться воспроизведением того мира, который существует в действительности’, что критик обязан ‘рассматривать каждое художественное произведение непременно в связи с тою жизнью, среди которой и для которой оно возникло’, Писарев трактует как исключительное внимание к содержанию, но не к форме художественного произведения.

При всех этих отступлениях от диалектического подхода к явлениям искусства, художественного творчества, Писарев, в процессе развертывания теории реализма, особенно высоко оценивает социальное значение и назначение литературы, поэзии в широком смысле этого слова. Потому столь категорически и отвергается ‘искусство для искусства’, что ‘в наше время, когда наука и литература сделались великими общественными силами, такое отношение к знанию и творчеству было бы совершенно непозволительно’. Интересна попытка Писарева внести исторический момент в истолкование отношений искусства к действительности. В современности, когда так остро встала реальная проблема коренного переустройства социальной жизни, признание ‘чистого искусства’, пытающегося встать в стороне от насущных потребностей общества, становится невозможным, препятствует общественному прогрессу. Но в прошлые эпохи само утверждение независимости художника в процессе творчества, философа и ученого ‘в процессе собственного мышления’, ‘освобождение науки и искусства от узких и корыстных теократических соображений составляет такой необходимый и такой громадный успех, без которого не были бы возможны никакие дальнейшие усовершенствования’ {Писарев (Павл.), т. 5, стб. 359. Ср.: ‘Чистое искусство и умозрительная философия, очень вредные и предосудительные в XIX столетии, могли быть и даже действительно были не только полезны, но даже необходимы для исторического развития человеческого ума и человеческой общественности, — так же точно, как были полезны, неизбежны и необходимы война и рабство, которые точно так же сделались теперь очень вредными и предосудительными явлениями’ (там же, стб. 358).}. Любопытно и следующее сопоставление, по форме, но не по внутреннему содержанию, первой и третьей ступени (‘тезиса’ и ‘синтезиса’) в этом триадическом развитии: ‘В древних теократических обществах наука и искусство были орудиями, современные реалисты стараются также превратить их в орудия’ {Писарев (Павл.), т. 5, стб. 358.}.

И хотя, по утверждению Писарева, ‘Белинский натуралист, а не эстетик и не гегельянец, принес бы в десять раз больше пользы&gt,, однако для своего времени эстетические идеи Белинского признаются ‘очень полезными’. Ведь ‘у эстетиков прежних времен, у людей, подобных Вольтеру или Белинскому, идея общечеловеческой солидарности медленно созревала под эстетическою скорлупкою’ (‘Реалисты’, гл. XV).

Социально-нормативная точка зрения на явления литературы и искусства, ставящая их в непосредственную связь с насущными требованиями современного общества, сталкивается с точкой зрения исторической и корректируется ею. Искусство и литература не только признаются великой общественной силой, как и наука, для современности, но и факторами, неизменно (хотя и по-разному), участвующими на различных этапах человеческой истории в развитии общества. В конкретных суждениях Писарева о явлениях литературы как прошлых эпох, так и настоящего времени, русской и мировой, исходные строго нормативные критерии (требование обязательной пользы, решающее значение содержания без необходимого учета формы, подчеркивание исключительно сознательного элемента в творчестве поэта) получают неожиданное диалектическое развитие.

Писарев безусловно отклоняет плоско утилитаристское толкование требований ‘пользы’ от художника, которое пытались (и неоднократно) приписать ему его противники. ‘Слово ‘польза’, — заявлял он, — мы принимаем совсем не в том узком смысле, в каком его навязывают нам наши литературные антагонисты. Мы вовсе не говорим поэту: ‘шей сапоги’, или историку: ‘пеки кулебяки’, но мы требуем непременно, чтобы поэт, как поэт, и историк, как историк, приносили, каждый в своей специальности, действительную пользу’ (‘Реалисты’, гл. XXIV). Таким образом, понятие пользы у Писарева, пользы для всего общества и в том числе для трудящегося большинства, решительно противостоит буржуазному утилитаризму, узкому понятию меркантильной выгоды.

Насколько широко и диалектично трактуется ‘действительная польза’, показывают главы XXV и XXVI ‘Реалистов’, посвященные Гете и Гейне, — один из ярчайших примеров глубокого решения вопросов художественного творчества. ‘Полезными’ поэтами (‘художниками, создающими образы посредством слова’) здесь признаются не только те ‘двигатели общественного сознания’, которые стремятся пробудить в читателях ‘ощущение и сознание настоятельных потребностей современной гражданской жизни’. ‘Пользу’, действительную пользу, приносят и те поэты, творчество которых исполнено внутренних противоречий и не во всем отвечает текущим социальным требованиям. Филистерство, от которого не был свободен Гете, свойственное ему, по утверждению Писарева, равнодушие к ‘интересам человеческих обществ’, не отнимает ни творческой силы, ни величия его ума. А эти творческие импульсы возбуждают энергию у подготовленного читателя. Для ‘мыслящих реалистов’ сочинения Гете, по образному определению критика, ‘составляют огромную гальваническую батарею, которая постоянно снабжает их утомляющиеся мозги новыми электрическими силами. Они читают Гете и глубоко задумываются над его страницами, и ум их растет и крепнет в этой живительной работе. А приобретенный таким образом запас свежей энергии и новых умственных сил отправляется все-таки вниз по течению, в то живое море, которое называется массою и в которое тем или другим путем, рано или поздно вливаются, подобно скромным ручьям, или бурным потокам, или величественным рекам, все наши мысли, все наши труды и стремления’. Еще более полезным для современности признается творчество Гейне со всеми его противоречиями, отражающими конфликты века, борьбу ‘между остатками прошедшего и живыми проблесками будущего’.

Итак, полезным для общества признается творчество поэта, если оно возбуждает энергию мысли, дает живые материалы для познания действительности, движущих ее противоречий. В этом отношении великому произведению литературы даже отдается предпочтение перед научным исследованием. ‘Никакое научное исследование, — говорится по поводу Гейне, — не определит вам душевную болезнь целой эпохи с такою ясностью, с какою ее нарисует великий художник’. Сила художественного, беллетристического произведения в его доступности массе. ‘Романы потихоньку или открыто читаются неоперившимися птенцами, а эти птенцы составляют самую интересную часть всякого общества, потому что… все-таки им, птенцам, безусловно, по всем правам и законам природы, принадлежит ближайшее будущее’, — говорится в статье ‘Новый тип’ (см. приложение к т. 2 наст. изд.). ‘Если автор серьезной статьи говорит с 1000 читателей, то романист такого же достоинства может рассчитывать наверное, что он говорит с 10 000’.

Но к истинному поэту предъявляются самые высокие требования и касательно безусловной искренности его отношений к явлениям действительности и понимания глубокого смысла ‘каждой пульсации общественной жизни’. ‘Кто понял и прочувствовал до самой глубины взволнованной души различие между истиною и заблуждением, тот, волею и неволею, в каждое- из своих созданий будет вкладывать идеи, чувства и стремления вечной борьбы за правду’. Самые высшие слова избирает критик для характеристики великого поэта: ‘бесстрашный и безукоризненный рыцарь духа’, ‘титан, потрясающий горы векового зла’ (‘Реалисты’, гл. XXIV).

Но, требуя от писателя страстно сознательного отношения к живым тенденциям общественного развития, глубокого отражения их в его творчестве, Писарев вместе с тем выступает убежденным противником явной тенденциозности в искусстве, когда ‘проглядывают натянутые и обязательные отношения автора к его предмету’ и из-под его пера выходят ‘риторические упражнения на заданные темы’. ‘Ритор и поэт, — замечает Писарев, — разумеется, не имеют между собою ничего общего’.

Писарев, в ответ на попытки обвинить его в неуважительном отношении к литературному наследию, имел полное право заявить: ‘Я отношусь с глубоким и совершенно искренним уважением к первоклассным поэтам всех времен и народов’. Он часто называет имена многих писателей прошлого, без знакомства с творчеством которых ‘останутся непонятными настоятельные потребности и накопившиеся со всех сторон задачи нашей собственной мысли’. Это — Шекспир, Мольер, Вольтер, Гете, Шиллер, Байрон, Гейне, Крылов, Грибоедов, Гоголь и др.

Придавая такое великое значение литературе в деле социального прогресса, Писарев, как это он делал и в начале своей деятельности в ‘Русском слове’, особо выделяет роль литературы в развитии общественной мысли в России. Имена Гоголя, Белинского, Добролюбова называются прежде всего, когда речь идет о развитии ‘всей нашей умственной жизни за целое тридцатилетие’. ‘К этим именам, — замечает Писарев, намекая на Герцена и Чернышевского, — можно было бы прибавить еще два-три имени, но и эти последние также принадлежат к литературе и, по направлению своей деятельности, примыкают или к Белинскому, или к Добролюбову’. ‘Чрезвычайно полезными работниками нашего века’ называет он Некрасова, Тургенева, Диккенса, Гюго и других писателей XIX века. Это высшая похвала в устах критика-реалиста. Круг современных писателей, к анализу произведений которых Писарев обращается в эти годы, расширяется. Здесь и те, кто получил широкую известность еще в сороковых-пятидесятых годах (Тургенев, Достоевский, Л. Толстой), и писатели-демократы шестидесятых (Помяловский, Слепцов). Такие критические статьи, как ‘Реалисты’, ‘Промахи незрелой мысли’, ‘Мыслящий пролетариат’ (‘Новый тип’), ‘Подрастающая гуманность’, ‘Погибшие и погибающие’, получили широкую известность и долгую жизнь. Как и прежде, основное внимание Писарев отдает повествовательной прозе — роману, повести, рассказу, или, как он их обобщенно называет, ‘гражданскому эпосу’. Новое соотношение литературных жанров представлено Писаревым в ‘Реалистах’ в явно сдвинутых пропорциях: ‘Роман втянул в себя всю область поэзии, а для лирики и для драмы остались только кое-какие крошечные уголки’. Причину такого исключительного обращения к прозе Писарев готов видеть в том, что в ней безраздельно первенствует содержание, мысль, а ‘от формы требуют только, чтобы она не мешала содержанию’. Роману придается, конечно, особое значение. Он важен как зеркало ‘частной жизни и семейного быта’, он — своего рода психологическое исследование. Но психологический интерес так или иначе сплетается, по утверждению критика, и со сферой социального исследования. Лучшие писатели-романисты этого времени ‘составляют живую связь между передовыми мыслителями и полуобразованною толпою’, они — ‘популяризаторы разумных идей по части психологии и физиологии общества, а в настоящую минуту добросовестные и даровитые популяризаторы… так же необходимы, как оригинальные мыслители и самостоятельные исследователи’ (‘Реалисты’, гл. XXVIII).

Анализ литературных произведений в статьях Писарева этих лет всегда конкретен и вместе с тем нередко поднимается до широких теоретических обобщений. Так, в ‘Реалистах’ детальный анализ центрального образа тургеневского романа призван подкреплять и иллюстрировать основные положения развиваемой здесь ‘теории реализма’. В статье ‘Промахи незрелой мысли’, характеризуя героя ‘Юности’ — Николая Иртеньева, разлад в нем между мечтой и действительностью, Писарев говорит о двух типах мечты — мечты расслабляющей, праздной, оторванной от жизни, и мечты деятельной, когда личность ‘серьезно верит в свою мечту, внимательно вглядывается в жизнь, сравнивает свои наблюдения с своими воздушными замками и вообще добросовестно работает над осуществлением своей фантазии’. Как пример деятельной мечты критик приводит здесь учение социалистов. В. И. Ленин в работе ‘Что делать?’ сочувственно цитирует это рассуждение {См. Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 6, с. 172.}. Пример широкого обобщения материалов действительности — ив сопоставлении условий жизни бурсаков в ‘Очерках бурсы’ Помяловского и каторжан в ‘Записках из Мертвого дома’ Достоевского (статья ‘Погибшие и погибающие’).

В статьях Писарева этого времени не только дается глубокий и точный анализ литературного образа и ситуаций, в которых образ выступает в произведении. Критик при этом часто исходит не из того, что автор говорит о своем герое, но прежде всего из того, что, нередко независимо от воли и намерений автора, открывается читателю в самом произведении. Критик иной раз даже как бы вступает в прямое соревнование с писателем, ‘дорисовывая’ в живой сцене образ героя, дополняя новыми штрихами его характеристику, заставляет его действовать в новой ситуации. Этот прием неоднократно применен в ‘Реалистах’ при характеристике Базарова, ‘друга Аркадия Николаевича’, и других персонажей тургеневского романа. Высокого мастерства в такой ‘дополняющей характеристике’ персонажа Писарев достигает в сцене воображаемого разговора критика с молодым либералом Щетининым — персонажем романа В. А. Слепцова ‘Трудное время’ (см. гл. VII статьи ‘Подрастающая гуманность’). Любопытно, что в таком свободном, разоблачающем приеме обращения с известным литературным персонажем Писарев сходится с пародийной интерпретацией литературных типов (Молчалина Чацкого, Берсенева и др.), не раз оригинально примененной в сатирах Щедрина.

Говоря об основной задаче литературного критика, Писарев еще в 1862 году (статья ‘Московские мыслители’) указывал, что она ‘состоит именно в том, чтобы рассмотреть и разобрать отношения художника к изображаемому предмету’ и при этом ‘обдумать и разрешить по-своему те вопросы, на которые наводит этот предмет’. И там, где ‘художнику представляется единичный случай, яркий образ… критику должна представляться связь между этим единичным случаем и общими свойствами и чертами жизни, критик должен понять смысл этого случая, объяснить его причины, узаконить его существование’ (1, 300). Такую работу и стремился выполнить Писарев в лучших своих статьях.

Ведется анализ образа Базарова, его отношений к другим персонажам ‘Отцов и детей’ в статье ‘Реалисты’ на фоне последовательного изложения основных положений ‘теории реализма’. Писарев, по собственному признанию, строит этот анализ, неизменно придерживаясь материалов романа, но нередко по-своему объясняя слова и поступки героя и окружающих его лиц. Он как бы стремится очистить образ героя от тех наслоений, которые были связаны и с непониманием ‘нового типа’ со стороны Тургенева и с явно враждебным или недружественным отношением к нему современной критики — от ‘Русского вестника’ до ‘Современника’. Базаров возводится Писаревым в ранг ‘мыслящего реалиста’. Любопытно, что при такой интерпретации героя приглушаются или даже и вовсе снимаются те явные черты скепсиса, эгоизма и ‘сатанинской гордости’, которые бросались в глаза другим персонажам романа и его автору и наличие которых у Базарова не отрицал Писарев в статье о нем 1862 года. В одном случае Писарев даже утверждает, что ‘в его (Базарова. — Ю. С.) взгляде на будущее широко и обаятельно развертывались могущество его мысли и неудержимая страстность его сознательной любви к людям’ (‘Реалисты’, гл. XII). Такое утверждение, естественное в характеристике самого типа ‘мыслящего реалиста’, конечно, вступает в очевидное противоречие с реальными чертами тургеневского героя {Писарев сам к этому времени понимал, что образ Базарова не во всем отвечает реальным представлениям о ‘новом типе’, что он, этот тип, ‘гораздо отчетливее’ обрисован и ‘гораздо подробнее’ объяснен в романе Чернышевского ‘Что делать?’ (см. гл. II статьи ‘Мыслящий пролетариат’). Но цензурные условия не позволили прямо сказать об этом в ‘Реалистах’. Да и образ Базарова, этой ‘первой любви’ критика, продолжал ему импонировать.}. Но подобная прямая подмена свойств тургеневского Базарова свойствами мыслящего реалиста — случай исключительный. Образ Базарова, каким он представлен в ‘Реалистах’, все же в основном ложится в рамки данного литературного типа. Интерпретация Базарова, предложенная в статье, во многом — можно даже сказать, во всем решающем — определила восприятие героя романа глазами последующих поколений.

В разгар построения ‘теории реализма’ Писареву не всегда удавалось сохранять объективность суждения о явлениях литературы, сочетать независимость собственной мысли с проникновением в идейно-художественную концепцию литературного произведения. Рядом с такими глубокими критическими разборами, как статьи ‘Промахи незрелой мысли’, ‘Роман кисейной девушки’, ‘Мыслящий пролетариат’ (‘Новый тип’), ‘Подрастающая гуманность’, оказывались и такие, где Писарев терял необходимое равновесие, впадая в очевидные крайности. Разительным примером пристрастного подхода, вызывавшим если не возмущение, то недоумение многих современников и последующих поколений читателей, было отношение Писарева к Пушкину и его творчеству. Правда, изредка Пушкин упоминался в ряду писателей, с произведениями которых современный реалист должен быть знаком, указывалось, что еще в школе необходимо знакомство с лучшими произведениями поэта. Но, начиная с ‘Реалистов’, имя Пушкина в статьях Писарева 1864-1865 годов появляется преимущественно, если не исключительно, в ироническом или уничижительном контексте {Последний случай этого рода — в статье ‘Образованная толпа’ (1866).}. В ‘Реалистах’ Писарев обещал ‘подробно’ разобрать ‘всю деятельность Пушкина’. Частичным выполнением этого обещания были две статьи (‘Евгений Онегин’ и ‘Лирика Пушкина’), опубликованные в 1865 году под общим заголовком ‘Пушкин и Белинский’. Что это был за разбор! Все привычные в эту пору для Писарева иронические, пародийные, ‘шутейные’ приемы письма были употреблены на то, чтобы принизить Пушкина, высмеять его произведения и их героев. Доставалось и Белинскому, который, по словам Писарева, не избавившись вполне от ‘шелухи гегелизма’ и от влияния ‘эстетики’, преувеличил значение Пушкина как поэта. Писарев не признавал Пушкина родоначальником новой русской литературы, вполне передав эту роль Гоголю.

Писарев в отношении к Пушкину нарушает собственные принципы критического суждения. Отвлеченно нормативная точка зрения на пушкинскую поэзию не только одерживает верх над историческим подходом, но полностью исключает его. Если в поэзии Гейне и даже ‘олимпийца’ Гете критик, при всей противоречивости их взглядов на мир, все же находит материал для познания действительности и стимулы для мыслительной деятельности реалиста, то содержательная сторона творчества Пушкина попросту игнорируется. Антиисторизм, вопиющая несправедливость писаревских оценок Пушкина очевидны. Перед исследователем мировоззрения Писарева остается задача, чем объяснить подобную резко полемическую направленность его против пушкинской поэзии.

Это отрицание Пушкина складывалось у Писарева не без влияния критического отношения к Пушкину в некоторых кругах разночинной молодежи тех лет.

Критическое отношение к некоторым сторонам мировоззрения Пушкина намечалось уже в последних статьях Белинского о Пушкине, начиная с 1845 года. Здесь, при самой высокой оценке Пушкина как художника, все же отмечалось, что его отношение к действительности, понимание им назначения искусства уже не во всем отвечает требованиям современности. Критические ноты сильнее звучали у Чернышевского и Добролюбова. Чернышевский писал, что ‘Пушкин по преимуществу поэт-художник… В его произведениях выразилось не столько развитие поэтического содержания, сколько развитие поэтической формы’ {Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 16-ти т., т. 2. М 1949, с. 475.}. Но, как бы то ни было, в этой исторической критике Пушкина ни Чернышевский, ни Добролюбов не отрицали поэтического творчества Пушкина и его значения для истории русской литературы и современности. Они ценили в Пушкине ‘проницательность художника’, высокую степень владения ‘формой русской народности’ {См. Добролюбов Н. А. Указ. изд., т. 2, с. 260.}. В их представлении художественность и гуманизм составляли силу пушкинской поэзии, определяли ее значение

В шестидесятые годы отношение к Пушкину как к представители ‘чистого искусства’, как к поэту с ‘отсталыми’ взглядами спонтанно распространялось в кругах радикальной молодежи. Это отметил Тургенев в ‘Отцах и детях’. Базаров ведь без обиняков называет сочинения Пушкина ‘ерундой’. В кругу публицистов ‘Русского слова’ первую атаку на достижения русской поэзии предпринял В. А. Зайцев в рецензии на стихотворения Лермонтова (1863). Писарев в эти годы испытывал влияние со стороны более молодого и ‘радикального’ товарища по журналу

Решающее воздействие на формирование у Писарева отрицательного взгляда на Пушкина и его поэзию оказала позиция критики либерально-охранительного направления, Каткова, Дудышкина, Дружинина, Эдельсона, Анненкова и др. Они всячески подчеркивали отрешенность поэзии Пушкина, как ‘чистой поэзии’, от ‘злобы дня’, противопоставляли поэзию Пушкина гоголевской прозе и натуральному направлении в русской литературе. Писарев некритически воспринял такое противопоставление пушкинского, ‘идеального’ и гоголевского, ‘натурального’ направления, сложившееся в либеральной критике. ‘Имя Пушкина, — констатировал он, — сделалось знаменем неисправимых романтиков и литературных филистеров’. И не нашел ничего лучшего, как осмеять это знамя и отвергнуть Пушкина как основателя новой русской литературы!

Субъективистское понимание красоты не позволило Писареву оценить, в духе Белинского, историческое, социальное значение Пушкина как поэта, который в своем творчестве достиг полной свободы художественного отражения действительности, ‘полноты, оконченности, выдержанности и стройности созданий’ {Белинский В. Г. Собр. соч. в 9-ти т., т. 6. М., 1981, с. 274.}. ‘Белинский, — по оценке Писарева, — любил того Пушкина, которого он сам себе создал’, а последователи Белинского превознесли в Пушкине ‘те слабые стороны, которые Белинский затушевывал или перетолковывал по-своему’. Отрицая трактовку Пушкина, восходящую к Белинскому, Писарев сам создавал очевидный шарж на поэта. Пушкин-гуманист представлен рядовым либеральным барином, Пушкин-художник — лишь талантливым и умелым стилистом и версификатором.

Писарев в ‘Реалистах’ признавал законность требований того, чтобы были представлены ‘серьезные и подробные фактические доказательства’ в обоснование таких ‘возмутительно-дерзких’ размышлений о Пушкине. Но в статьях о Пушкине все свелось к пристрастному разбору и к пародийной перелицовке некоторых стихотворений Пушкина и особенно ‘Евгения Онегина’ и его героев. Отрицание Пушкина полностью слилось для него с отрицанием ‘чистого искусства’ вообще.

Осмеянию в эти годы Писарев подверг не только ‘чистое искусство’. В обстановке резкого обострения политической борьбы явились литературные произведения неприкрыто тенденциозные, пытавшиеся очернить и оклеветать революционное движение и передовую молодежь, защитить и превознести приверженцев реакции. Сложился и был поднят реакционной журналистикой на щит особый жанр антинигилистического романа. Осмеянию этих романов как проявления, по меткому выражению критика, ‘сердитого бессилия’ {Так называлась статья Писарева об антинигилистическом романе В. П. Клюшникова ‘Марево’ (1864).} Писарев посвятил немало талантливых страниц (см., например, статью ‘Прогулка по садам российской словесности’). Метким сатирическим ударом по таким произведениям реакционной беллетристики явилась небольшая статья ‘Наши усыпители’, впервые опубликованная в 1867 году, но написанная, вероятно, ранее.

В ‘Реалистах’ Писарев обещал написать ‘ряд критических статей’ о тех писателях, чтение которых он считал необходимым ‘для общего литературного образования каждого мыслящего человека’. Позднее, в первом издании сочинений, появилась статья, посвященная творчеству Генриха Гейне, одна из наиболее значительных литературно-критических статей Писарева. Современников, знавших уже, как высоко ценил Писарев этого поэта, не могла не удивить (сам Писарев об этом предубеждает читателей в начале статьи) критическая ее направленность, сосредоточение на анализе ‘слабых сторон’ поэзии Гейне. Демонстрируются романтические эксцентричности поэта, характерная для него ироническая игра даже самыми дорогими для него понятиями и образами, недостаточная твердость и последовательность политических убеждений Гейне, постоянные колебания между истинной революционностью и либерализмом и пр. Писарев склонен теперь скорее подчеркивать и преувеличивать эти слабости и непоследовательности в Гейне, чем смягчать и затушевывать их. И это он делает именно потому, что влияние поэзии Гейне на формирование мировоззрения тогдашней молодежи очень велико. Критический разбор литературного наследия, отделение в нем ценного и плодотворного от ошибочного и преходящего, выработка цельного и последовательного мировоззрения выдвигается в качестве главной задачи нового поколения. По отношению к поэзии Гейне это можно, говорит Писарев, производить безбоязненно, — от этого она не утратит силу своего воздействия.

Одной из лучших литературно-критических статей Писарева и безусловно замечательным истолкованием образа Раскольникова и темы преступления в романе Достоевского была статья ‘Борьба за жизнь’, написанная вскоре после выхода в свет ‘Преступления и наказания’. Ее замысел и общее построение типичны для критического метода Писарева. Писарев признается, что роман производит ‘глубокое и потрясающее впечатление благодаря тому верному психическому анализу, которым отличаются произведения этого писателя’. Указывая на свое радикальное расхождение с убеждениями Достоевского, Писарев признает в нем сильный талант, способный ‘воспроизводить самые тонкие и неуловимые черты будничной человеческой жизни и ее внутреннего процесса’ (4, 452). И почти все содержание статьи составляет спокойный, сосредоточенный, детальный анализ состояния, действий и мыслей Раскольникова. Очень точно, нигде прямо не отступая от материалов романа, воспроизводя все моменты истории преступления и все изгибы и ухищрения больной мысли героя, Писарев дает им, однако, другое объяснение. Решительно отвергаются некоторые общие рассуждения героя и теоретические обобщения автора романа. Единственную реальную основу всех действий Раскольникова, его психического состояния, его Духовного кризиса Писарев видит в условиях существования героя, в его невыносимом положении. Его болезнь носит вполне социальный характер, его теория об особенных людях, которым позволено ‘преступать’ человеческие законы, теория, пытающаяся уравнять уголовного преступника с Наполеоном и даже с Ньютоном и Кеплером, есть продукт его больного мозга, порождение тех невыносимых условий существования, в которые попадает герой. Тем более решительно отводится тенденция автора связать убеждения Раскольникова с взглядами передовых, революционных кругов того времени. ‘Теория Раскольникова, — заключает критик, — не имеет ничего общего с теми идеями, из которых складывается миросозерцание современно развитых людей. Эта теория выработана им в зловещей тишине глубокого и томительного уединения, на этой теории лежит печать его личного характера и того исключительного положения, которым была порождена его апатия’. Все высказано решительно, без умолчаний и недомолвок, но и без полемических выпадов и уязвлений в адрес автора романа. Этим статья Писарева отличается от других откликов на роман демократической публицистики, поддававшейся искушению видеть в ‘Преступлении и наказании’ антинигилистический роман.

В конце 1866 года Писарев был освобожден из заключения. Еще раньше, в начале года, правительством было остановлено издание ‘Русского слова’ и ‘Современника’. С прекращением их выхода оборвалась и полемика, разделявшая демократов на две литературные партии. Писарев разошелся с кругом постоянных сотрудников ‘Русского слова’, с бывшим руководителем журнала Г. Е. Благосветловым. Новые связи и отношения в условиях натиска реакции, последовавшего за выстрелом Каракозова, установились не сразу. С начала 1868 года Писарев был приглашен в качестве литературного критика в ‘Отечественные записки’, перешедшие в руки Некрасова и Салтыкова-Щедрина. Бывшие антагонисты стали сотрудниками одного журнала. В ‘Отечественных записках’ Писарев успел опубликовать несколько статей. В начале июля 1868 года он погиб во время морского купания на Рижском взморье.

В статьях Писарева 1866-1867 годов, опубликованных после закрытия ‘Русского слова’ в разных изданиях, наметились существенные перемены в содержании и тоне высказываний. Здесь нет ни прежней намеренной полемической заостренности, ни характерных крайних суждений, особенно по части ‘эстетики’. Сдержанность тона сочетается с последовательностью выводов. На первый план выдвигается решение социальных вопросов, а среди них особое место занимает вопрос о революционном выступлении масс против буржуазии. В статьях ‘Генрих Гейне’ и ‘Борьба за жизнь’ речь идет об исторической необходимости революционных действий, в статье о Гейне уничтожающей критике подвергается буржуазный либерализм как направление по существу своему антинародное, стремящееся увековечить господство буржуазии.

Из числа статей, написанных в последний год жизни и опубликованных в ‘Отечественных записках’, особенно выделяется статья ‘Французский крестьянин в 1789 году’, написанная по материалам исторического романа французских писателей-демократов Э. Эркмана и А. Шатриана ‘История одного крестьянина в 1789 году’. В ней дан анализ социального поведения героев романа, принадлежащих к различим общественным слоям, в ходе широкого антифеодального движения, хватившего народ Франции в канун революции и в самом ее начале. ‘В цивилизованной Европе, — пишет критик, — трудно найти хоть один уголок в котором самосознание масс не обнаружило бы хоть мимолетными проблесками самого серьезного и неизгладимо-благодетельного влияния на общее течение исторических событий’. Обращаясь к роману Эркмана-Шатриана, Писарев указывает, сколь важна их попытка ‘популяризировать историю Франции за последние восемьдесят лет’. Исторические романы такого типа, демонстрирующие, по меткому выражению критика, что ‘настоящим фундаментом… политических зданий всегда и везде является народная масса’, проникнутые истинным демократизмом и патриотизмом, неизбежно занимают важное место в литературе. В ‘Реалистах’ Писарев еще безоговорочно заявлял, что считает исторический роман ‘вообще… за одно из самых бесполезных проявлений поэтического творчества’, а исторических романистов, даже калибра Вальтера Скотта и Фенимора Купера, — ‘усыпителями человечества’. На этом частном примере видно, насколько успешно Писарев в конце своего пути преодолевал ‘антиэстетические’ крайности, нередкие в полемических статьях 1864-1865 годов.

Писарев был замечательным мастером слова. Его статьи привлекают не только тем, что в них сказано, но и тем, как это сказано. Своеобразны формы его общения с читателем. Это часто свободный, живой обмен мыслями с другом-читателем, своего рода диалог с ним, разговор начистоту, с предельной откровенностью, исключающей всякие увертки и недомолвки. Писарев, делясь мыслями с читателем, нередко сознательно открывает мотивы, которые определяют их то или иное развитие. Не скрывает он от читателя ни отдельных ‘промахов мысли’, ни внутренних в ней противоречий. Те, кто испытал в свое время сильное влияние его страстной публицистики, указывали, как мало походил Писарев в непринужденных беседах с читателем на учителя, он скорее был ‘влиятельным товарищем, с которым… молодежь советовалась на счет своих жизненных вопросов’ {Засулич В. И. Указ. изд., с. 221.}.

Формы диалогической речи широко представлены в статьях Писарева, — то непринужденная и спокойная беседа с другом-читателем, то страстный спор с литературным противником, воображаемый разговор с героем произведения или иронические реплики, обращенные к ‘сударыне публике’, и т. д.

Изложению писаревских статей нередко свойствен характер свободной импровизации, когда легко совершается переход от темы к теме, незаметно сближаются и сталкиваются различные соображения, характеризующие явление действительности с разных сторон. Свои взгляды на то или иное явление Писарев подчас излагает ‘отрывочно, в связи с другими темами’ {Засулич В. И. Указ. изд., с. 213.}. Импульсивность изложения, впрочем, не нарушает, как правило, внутренней логики развития основной темы.

Стиль Писарева неизменно тяготел к естественности и простоте выражения. Форма прямого, откровенного обмена мыслями с читателем предполагала свободное обращение к выразительным средствам обиходно-разговорной речи, к красочному просторечию, к меткому народному слову, пословицам, поговоркам. В публицистической речи Писарева непринужденные формы, теснее всего связанные с разговорным употреблением, играют очень важную, активную роль. Это нередко придает речи характер фамильярный, иногда подчеркнуто грубоватый, но всегда прямой и открытый. К предпочтению этих выразительных средств вела и полемическая струя, сильная в публицистике Писарева. Резко экспрессивные формы речи были необходимы и для сатирического обнажения неприглядных сторон социальной жизни, в борьбе с пережитками крепостничества, с предрассудками и невежеством, с реакцией и либеральным фразерством. Борьбе с ‘фразами’, которые, по убеждению Писарева, могли ‘надолго задержать и изуродовать наше развитие’, он придавал решающее значение. Задача состояла в том, чтобы ‘отрыть живое явление из-под груды набросанных слов’ (‘Мотивы русской драмы’). Здесь-то и оказывались особенно полезными слова свежие, простые, имеющие прямой смысл. Формы, типичные для разговорной речи, с присущей им предметной выпуклостью обозначения явлений и отношений реальной жизни, оказывались необходимыми и для популяризации научных знаний. От мастерства популяризатора в очень большой степени зависел успех распространения идеи в массах. ‘Популяризатор непременно должен быть художником слова’, — утверждал Писарев. Этому он уделял особое внимание (см. гл. XXXIII ‘Реалистов’), И тут просторечным словам и выражениям с характерной для них экспрессией непринужденности, шутки, откровенной иронии открывалась свободная дорога. Если дельной и верной мысли, ‘чтобы проникнуть в сознание общества, — писал критик, — надо украситься прибаутками и подернуться щедринской игривостью, пускай украшается и подергивается. Главное дело — проникнуть, а через какую дверь и какою походкою — это решительно все равно. Арлекинствовать можно и должно, если только арлекинство ведет к цели’. Писарев, впрочем, эти словесные ‘арлекинады’, к которым и сам охотно прибегал в критических и научно-популярных статьях и очерках, ставил в связь с определенным уровнем развития общественного сознания, считал неизбежными на первых этапах популяризации научного знания.

Понятийные и образные формы передачи содержания не только постоянно соседствуют в стиле Писарева. Они часто сплетаются и свободно переходят друг в друга. Мы уже указывали, что Писарев в литературно-критических статьях, как бы соревнуясь с автором анализируемого произведения, иногда ‘дорисовывает’ образ из этого произведения, дополняет его существенными новыми штрихами, ставит в новую ситуацию, создает нередко целые новые сцены. Типичен и сатирически нацелен, например, такой прием. Характеризуя определенный литературный тип или сюжетную ситуацию, Писарев охотно обращается к предметному сравнению. Сперва вносящий лишь образный штрих в характеристику персонажа, избранный термин сравнения затем становится как бы прямым обозначением данного персонажа. Формируется обостренно гротескный, сатирически преображенный образ. Яркий пример представляет характеристика Аркадия Кирсанова в статье ‘Реалисты’ (гл. VII). Вначале просто говорится, что Аркадий ‘во всех отношениях похож на кусок очень чистого и очень мягкого воска’. Затем показываются разные метаморфозы, которые мягкотелый Аркадий в виде того или иного изделия из воска в разных бытовых ситуациях претерпевает. Так складывается сатирическая интерпретация персонажа тургеневского романа. Из безобидного и симпатичного барича, или ‘галки’, по другому, тоже предметному определению Базарова, он превращается в типический образ либерального фразера, не способного к реальному делу. Столь же выразительна сатирическая характеристика либерала в начале статьи ‘Подрастающая гуманность’, основанная на развернутом сравнении его со смиренной коровой, ‘украшенной хорошим кавалерийским седлом’ и проделывающей на лугу нелепые прыжки и пируэты. Вообще Писарев не избегает приема травестирования литературного персонажа, его ‘переодевания’, изменения как характерных признаков его поведения, так и речевой манеры. Так, в статье об ‘Евгении Онегине’ в речевую партию Татьяны вторгаются снижающие ее формы мещанского просторечия.

Язык Писарева поражает разнообразием лексического состава. Широко и свободно черпает он выразительные средства из различных стилистических слоев и разновидностей русской речи — из разговорного языка, но также и из речи книжной. Просторечные образные слова соседствуют и органично сочетаются со словами, обозначающими отвлеченные понятия, научно-философскими и социальными терминами. Увлечение естественными науками, характерное для Писарева, ведет за собой и обращение к естественнонаучной терминологии. Эти термины в новом контексте нередко получают образное, переносное значение. Характерные обороты обиходной речи, сниженные формы просторечия свободно сочетаются также с формами речи торжественно-патетической или лирически взволнованной. Взволнованное, задушевное слово вдруг перебивается неожиданным сарказмом, ироническим оборотом. Писарев не случайно любил построенный на словесно-образных контрастах стиль Гейне.

Поражает и гибкость синтаксического строения речи Писарева. Точность и лаконизм, законченность и строгая логическая расчлененность фразы, периода сочетаются с изяществом отделки, с естественной легкостью их ритмо-мелодического течения.

Стиль Писарева, при всей его индивидуальной неповторимости, заключает в себе черты, характерные для публицистического стиля шестидесятых годов, особенно для публицистики демократической. К числу таких общих примет стиля демократической литературы (конечно, конкретное проявление этих общих речевых особенностей у разных авторов очень специфично) относятся и склонность к простоте и общедоступности выражения, к полемической резкости тона, к сатирической заостренности образа и т. п. Мы уже отмечали характерные схождения между стилем Писарева и сатиры Щедрина.

Сформировавшись рано в некоторых наиболее характерных своих особенностях (например, в формах непосредственного общения с читателем, импровизационной манере изложения и т. д.), стиль Писарева известным образом менялся и эволюционировал. В период сотрудничества в ‘Русском слове’, в годы полемики с ‘Современником’, когда складывалась и излагалась им ‘теория реализма’, некоторые отмеченные выше черты писаревского стиля — его обостренная неприязнь к ‘фразе’, явно выраженное предпочтение просторечного способа выражения, склонность к сатирически заостренным, гротескным образам — приобретали особое значение, играли в общем контексте нередко организующую роль. В статьях последних лет стилевые приемы такого рода — словесные ‘арлекинады’, нарочито резкие формы выражения эмоций, полемические преувеличения и т. д. — представлены сдержаннее. Стиль приобретал черты большей строгости. Другие характерные стилистические особенности (органическое сочетание книжных и разговорных средств выражения, формы живой беседы с читателем и т. п.) устойчиво сохранялись, придавая изложению тот особый цвет, который современники с основанием считали ‘писаревским’.

Критик смелый, искренний, глубоко убежденный в правоте своего дела, в необходимости социального прогресса, в силе научного знания, Писарев привлекал к себе внимание не одного поколения читателей. Лучшие образцы его литературной критики сочетали страстную публицистичность, смелую постановку важнейших проблем общественной жизни с глубоким анализом литературных явлений, вскрывавшим социальную их значимость. Сила его мысли, его яркая, выразительная речь сохраняют свое воздействие и на современных читателей.

Читайте также: