Ю. Д. Левин
А. В. Дружинин — переводчик Шекспира
Ю. Д. Левин. А. В. Дружинин — переводчик Шекспира, Дружинин Александр Васильевич, Год: 1985
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Левин Ю. Д. Русские переводчики XIX в. и развитие художественного перевода.— Л.: Наука, 1985.
В многоразличном литературном наследии А. В. Дружинина — прозаика, критика, публициста, историка литературы и переводчика — переводы четырех пьес Шекспира оказались наиболее долговечными. Давно уже были забыты его романы и повести, даже знаменитая ‘Полинька Сакс’, имя Чернокнижникова, забавлявшего своими похождениями читателей 50-х годов, уже ничего не говорило новым поколениям, посмертное собрание сочинений Дружинина, заботливо изданное Н. В. Гербелем, пылилось на полках букинистов, не находя охотников его приобрести. ‘Забытый талант’, — писал А. И. Кирпичников всего лишь через 20 лет после смерти писателя,1 и только переводы его из Шекспира, особенно ‘Король Лир’, многократно переиздавались, ставились на сцене и читались вплоть до советского времени.
Александр Васильевич Дружинин (1824—1864) происходил из состоятельной чиновной дворянской семьи, проживавшей в Петербурге. Первоначальное образование он получил дома и с детства приобрел основательное знание иностранных языков. В 16 лет он был отдан в Пажеский корпус, по окончании которого в 1834 г. его произвели в офицеры лейбгвардии Финляндского полка, где он служил полковым библиотекарем. Однако военная служба его не удовлетворяла: через три года он ушел из полка и, чтобы где-нибудь числиться, поступил в канцелярию Военного министерства, в основном занимаясь литературным трудом. В начале 1851 г. он оставил и эту службу, окончательно перейдя на положение неслужащего литератора. Жил он преимущественно в Петербурге и только летом выезжал в деревню или за границу.
Шумный успех его повести ‘Полинька Сакс’, напечатанной в ‘Современнике’ (1847, No 12), сразу принес ему известность. До 1856 г. он деятельно сотрудничал в этом журнале, являясь одним из главных его авторов в годы ‘мрачного семилетия’. В 1856 г. Дружинин стал редактором ‘Библиотеки для чтения’, которой, однако, не сумел обеспечить былую популярность, и в 1861 г. в связи с ухудшением здоровья оставил журнал. В последние годы жизни он эпизодически сотрудничал в ‘Русском вестнике’, ‘Искре’, ‘Веке’ и других столичных периодических изданиях. В 1859 г. по его инициативе было создано Общество для пособия нуждающимся литераторам и ученым — Литературный фонд.
В историю русской литературы Дружинин вошел главным образом как поборник ‘эстетической критики’, или, как он называл ее, ‘артистической’ теории ‘независимого и свободного творчества’, противостоящего ‘дидактизму’, т. е. злободневной общественной направленности литературы и искусства. И эта его позиция нередко заслоняет другие стороны творческой деятельности писателя, в частности, переводческую.2
Популяризация и пропаганда английской литературы вообще занимали видное место в творчестве Дружинина. Среди современников он прослыл англоманом. ‘…Изучение британской словесности, особенно старой, — писал он, — освежает душу и наполняет голову бездной новых мыслей и незнакомой поэзии’ (VI, 349).3 И он считал своим долгом сделать эти духовные богатства достоянием своих соотечественников. Его историко-литературные этюды о Сэмюэле Джонсоне, Шеридане, Краббе, Вальтере Скотте и Теккерее, серия статей ‘Галерея замечательнейших романов’, включавшая произведения Ричардсона, Голдсмита, Анны Радклиф, Шарлотты Бронте и Теккерея, многочисленные критические статьи и обзоры, посвященные современной английской литературе, хотя и носили компилятивный характер, но, написанные живо и занимательно, знакомили широкие круги русских читателей с духовной жизнью Англии. Закономерным было и обращение Дружинина к переводу Шекспира. Это произошло в то знаменательное время, когда после смерти Николая I, завершившей ‘мрачное семилетие’, крупнейшие русские писатели — Тургенев, Гончаров, Лев Толстой, Островский, Григорович — группировались вокруг ‘Современника’ и казалось, что в русской литературе наступила пора общего благоденствия и процветания. Сам Дружинин еще тесно связан с некрасовским журналом и, хотя уже взял на себя редактирование ‘Библиотеки для чтения’, не сомневался, что теперь это будут ‘два журнала, живущих в согласии’.4
Он находится в самом центре литературной жизни. ‘Надо вам знать, Иван Сергеевич, — сообщал Тургеневу Е. Я. Колбасин, — что Дружинин теперь звезда первой величины, всё вокруг его вертится…’.5 Сам он чувствует себя в расцвете творческих сил, прославленным литературным мэтром, и готов приветствовать и просвещать молодое поколение. И он принимается за перевод Шекспира именно для этого молодого поколения, которое, как он писал, ‘еще не вполне знакомо с чудесами мировой поэзии, которое знает Шекспира лишь понаслышке, которое <...> будет жить и действовать тогда, как мы состареемся и сойдем со сцены’ (III, 14). Таким образом, первоначально обращение его к Шекспиру носило отчетливый культурно-просветительный характер.
До середины 50-х годов Дружинин мало интересовался Шекспиром. Попутные упоминания имени драматурга в его статьях предшествующих лет сравнительно редки, причем добавляемые определения — ‘великий’, ‘необъятно великий’, ‘гений разнообразнейший’ и т. п. — весьма банальны. Он и сам признавался, что тогда еще ‘был холоден к автору ‘Отелло» и ‘прикрывал свое равнодушие непомерно похвальными фразами’ (VI, 347).6 За углубленное изучение Шекспира Дружинин принялся в 1854 г. Но тут он с удивлением и даже огорчением обнаружил, что ‘вдохновеннейший из поэтов вселенной’ ему попросту не нравится. В августе, прочтя в оригинале ‘Виндзорских кумушек’, он писал в дневнике: ‘Из всех великих — Шекспир мне не дается, в том надо признаться с сокрушенным сердцем. О том, как мне претят его метафоры, я говорил где-то в печати и, если придется, готов опять говорить <...>. Шекспира я знаю уже как давно и чту его скорее головой, чем сердцем <...>. Лучшая из Шекспировых комедий едва заставила меня раза три-четыре улыбнуться при ее чтении! Из всего этого следует, что моя способность понимать поэзию не ладит с поэзией Шекспира’.7
Нам уже приходилось отмечать, что эстетическое неприятие Шекспира было присуще в это время ряду русских писателей — поборников реализма нового типа, который утвердился в результате завоеваний ‘натуральной школы’ с ее конкретным социальным осмыслением противоречий действительности, детальной и рационалистической разработкой психологических мотивировок, тщательным изображением прозаически обыденной внешней среды и своеобразным языковым аскетизмом, сложившимся в борьбе с ходульной риторикой эпигонов романтизма и казенным витийством официозной печати.8 Приверженцами таких эстетических принципов, к числу которых принадлежали писатели разных общественных взглядов, в частности, Чернышевский, Л. Толстой, да и сам Дружинин, воспитанный под воздействием той же ‘натуральной школы’, искусство Шекспира ощущалось как ‘ненатуральное’. Метафорическая образность языка его героев, выражающая иной, поэтический строй мышления и метод типизации, казалась несовместимой с современной эстетикой, требующей изображать жизнь как она есть.
Однако при сходном восприятии шекспировского искусства эти литераторы открыто отзывались о нем по-разному, ибо тут уже вступали в силу различия в их общественной позиции. Непримиримый протестант Толстой громогласно заявлял, ‘что Шекспир — дюжинный писака и что наше удивление и восхищение Шекспиром не более, как желание не отставать от других и привычка повторять чужие мнения’.9 Впоследствии он обосновал свое отрицание в очерке ‘О Шекспире и о драме’. Правда, это произошло спустя полвека, когда к эстетическому неприятию добавились иные мотивы, в том числе социальные. В 50-е годы выступить по этому поводу в печати Толстой еще не решался. Тогда один лишь Чернышевский отважился печатно утверждать, что мода эпохи ‘сделала половину каждой драмы Шекспира негодною для эстетического наслаждения в наше время’, что он ‘реторичен и напыщен’.10 Напротив, консервативный Дружинин благоговейно принял ставшее уже традиционным преклонение перед английским драматургом. Его дневник показывает, как он упорно приучал себя к Шекспиру, буквально внушал себе восхищение перед ним.11 Но, несмотря на все усилия, он в конце концов признал лишь ограниченное число произведений Шекспира, так и не смог привить себе вкус к комедиям, а относительно ‘Гамлета’, например, считал, что там ‘напыщенность <...> бьет в глаза’. Однако вслух он об этом, видимо, не заявлял. Более того, столкнувшись с толстовским отрицанием, он словно забыл свои сомнения и старался употребить все влияние, какое имел тогда на приехавшего в Петербург молодого писателя, чтобы убедить его в достоинствах шекспировской драматургии.
Стремление Дружинина приучить к Шекспиру себя, а затем Толстого было вызвано не только консервативным уважением к традиции, но и тем, что английский драматург, создатель ‘вечных’ эстетических ценностей, должен был занять важное место в его ‘артистической’ теории. Это же, видимо, побудило его приняться и за перевод шекспировских трагедий. Ранее он переводом не занимался: известны лишь два небольших стихотворения Байрона, переведенных им в первой половине 50-х годов.12
Первоначально Дружинин избрал для перевода ‘Короля Лира’. Трагедия эта нравилась ему больше других, и он засвидетельствовал, что читал ‘последние сцены Лира <...> с невольными криками изумления’.13 Предшествовавшие опыты русского ее перевода не могли его удовлетворить.
Помимо ‘Леара’ Н. И. Гнедича,14 весьма далекой от Шекспира переделки французской переделки Ж.-Ф. Дюсиса, существовал перевод В. А. Якимова,15 очень точный, но страдавший буквализмом, совершенно непоэтичный, а зачастую просто невразумительный. Кроме того, с 1838 г. на русской сцене бытовал прозаический, сильно сокращенный и тяжеловесный перевод, сделанный известным трагиком В. А. Каратыгиным.16 Недаром Белинский еще в 1840 г. писал о необходимости ‘перевести ‘Лира’, который опозорен на Руси переводом Якимова и переделкою Каратыгина’.17
Принявшись переводить ‘Короля Лира’ в конце ноября 1855 г., Дружинин работал с увлечением. Он даже отметил в своем дневнике, что встречал новый, 1856 год, ‘как следует честному российскому литератору, за работой. Переводил Короля Лира (сцены во время бури)’.18 С самого начала его работа была в центре внимания русских литераторов. Тут сказался и некоторый подъем интереса к Шекспиру в середине 50-х годов, и то кратковременное сплочение писателей, которое наблюдалось в 1855—1856 гг. В своем вступлении к ‘Королю Лиру’ Дружинин с полным основанием мог писать о ‘радушном содействии’ его работе со стороны товарищей по литературе. ‘Сцена за сценой была нами читана в обществах лиц, имеющих почетный голос во всяком литературном деле, каждый сомнительный оборот обсуживался тщательно, стихи неверные или неудачные изменялись общими силами, на многие меткие и поэтические обороты перевода можно указать, как на светлые места труда, принадлежащие не нам, а лицам, более нас сведущим в деле русской поэзии’ (III, 12). Из дневника Дружинина мы узнаем, что этими лицами, слушавшими и обсуждавшими его перевод, были: Тургенев, Некрасов, Л. Толстой, Гончаров, Григорович, Боткин, Анненков, Фет, Майков, Михайлов, Полонский и Панаев.
Во второй половине мая 1856 г. перевод был закончен. В мае—июне Дружинин написал к нему вступительный этюд, где изложил свои переводческие принципы и взгляд на трагедию. В переводческих принципах Дружинин, как и Введенский, опирался на теоретические воззрения Белинского, изложенные в статье о ‘Гамлете’ в переводе Н. Полевого. Он даже прямо ссылался на критика, хотя и не называл его по имени (видимо, по цензурным условиям). ‘Много лет тому назад, — писал Дружинин, — один из лучших наших критиков <...> разделил все переводы замечательных поэтических произведений на два отдела. К первому должны были относиться переводы буквальные, точные, подстрочно близкие к подлиннику, ко второму же — те труды, в которых переводчик, по необходимости жертвуя буквальной полнотою и верностью, более всего старается воссоздать на своем родном языке ту поэзию, которая поразила его в переводимом творении’ (III, 3).
Свой перевод Дружинин, следуя терминологии Белинского, называл ‘поэтическим’, однако вкладывал в этот термин несколько иной смысл. Перед его глазами был уже пример русских переводчиков Шекспира 1840-х гг.: А. И. Кронеберга (‘Макбет’, ‘Гамлет’, ‘Двенадцатая ночь’, ‘Много шуму из ничего’), H. M. Сатина (‘Буря’, ‘Сон в Иванову ночь’), M. H. Каткова (‘Ромео и Юлия’). Стремясь преодолеть противоречие поэтичности и точности перевода, они стихийно приходили к компромиссу, суть которого состояла в том, что для достижения гладкости и легкости стиха язык Шекспира упрощался: необычные, сложные или иррациональные образы подменялись более привычными или вообще устранялись. Перевод стал легко читаться, он был написан живой разговорной речью, и эта речь строилась не на произвольных отсебятинах, как у Полевого, а лишь на облегчении шекспировского текста, приближении его к пониманию публики.
Дружинин, в сущности, подвел теоретическую базу под эту практику. Во главу угла он поставил вопрос об объективном различии в стилистических системах разных языков. ‘Всякий народ,— подчеркивал он,— выражается по-своему <...>, и разность в духе каждого языка делает слияние поэзии с безукоризненной точностью перевода делом решительно невозможным’ (III, 3). Эти различия Дружинин стремился объяснить исторически, видел их ‘в разности народных преданий, народного развития, народного слова и народной поэзии’ (III, 5). Он утверждал, что ‘Шекспир писал в то время, когда английский язык <...> был обезображен преднамеренной напыщенностью и картинной метафоричностью слога’, и с тех пор ‘старый эвфуизм, времен елисаветинских, перешедший чрез горнило Шекспирова гения, живет в словесности Шекспировой родины’ (III, 5). Напротив, ‘по национальному развитию своему, по своей врожденной зоркости и насмешливости <...> всякий русский человек есть враг фразы, метафоры, напыщенности и цветистого слова’ (III, 8). Тем самым обосновывался переводческий принцип: ‘Решаясь на поэтический перевод ‘Короля Лира’, мы оставили всякое преувеличенное благоговение к букве оригинала. Метафоры и обороты, несовместные с духом русского языка, мы смягчали или исключали вовсе <...>. Твердо веря, что поэзия Шекспира, несмотря на честный труд множества переводчиков, до сих пор еще не понята у нас как следует, мы прилагали все наши силы к разъяснению и упрощению этой поэзии’ (III, 4).
Конечно, Дружинин ошибался, когда считал метафорическую образность Шекспира внешним элементом, который может быть устранен без существенного ущерба для целого. Но такой взгляд был распространен, в XIX в. (Открытие поэтической сущности шекспировского метафоризма принадлежало XX веку), в переводческих установках Дружинина принципиально важным было требование, чтобы перевод производил то же впечатление на русского читателя, что и оригинал — на английского. Он стремился передавать необычные обороты так, как, по его мнению, ‘мог бы сказать их русский современный поэт, поставленный в необходимость выразить на своем языке то, что говорят на своем Шекспировы герои’ (III, 13).
Переводческие принципы Дружинина с их элементами сопоставительной стилистики, объясняемой исторически, и стремлением к адекватности выражения соответствовали, как и у Введенского, раннему этапу реалистического перевода, который в известной мере был адаптивным.19 Показателен демократизм этих принципов. Дружинин специально подчеркивал: ‘Передавая вдохновенные слова вдохновеннейшего из поэтов вселенной, мы старались, чтобы слова эти сделались доступны всем русским читателям без различия пола, возраста и развития <...>. Мы стремились к тому, чтобы перевод наш не утомил самого неразвитого читателя, не поразил ни одного человека, воспитанного на простой русской речи’ (III, 4). Этот демократизм, правда, имел у Дружинина и оборотную сторону, ибо с помощью ‘общедоступного’ Шекспира, как и других ‘мировых гениев’, он рассчитывал отвлечь читателей от злободневной ‘дидактической’ литературы, создать ‘противовесие реализму в искусстве’. (VII, 444).
Переводческая концепция Дружинина вобрала в себя опыт переводчиков — его предшественников. И в свою очередь ею руководствовались многие из переводчиков Шекспира 60-х и последующих годов. Аполлон Григорьев, переведший ‘Сон в летнюю ночь’, во вступлении к переводу специально подчеркивал свою солидарность с Дружининым, присущую им обоим ‘одинаковость взгляда на способ усвоения Шекспира русской литературе, одинаковость стремления передавать запах и цвет, а не букву подлинника’.20
На переводческие принципы Дружинина, хотя и не ссылаясь на него, опирался А. Л. Соколовский, переводивший Шекспира начиная с 1860-х годов и выпустивший в 1894—1898 гг. полное 8-томное собрание его произведений в собственном переводе. Соколовский тоже писал о различии в историческом развитии языков, о невозможности прямой передачи шекспировских образных выражений, о бесплодности буквальных подстрочников, о необходимости создания ‘поэтического перевода’, предназначенного для людей, не владеющих языком подлинника. Он подчеркивал, что отказался от буквального перевода главным образом ‘ради передачи духа переводимых выражений в таком виде, чтоб чтение перевода вызывало в душе читателя именно те образы и чувства, какие вызывает подлинник’. Поэтому, передавая речь того или иного шекспировского действующего лица, он стремился, ‘строго оберегая малейшие оттенки мысли подлинника, подыскать такие подходящие выражения, какими то лицо, находясь в данном положении, высказало бы свою мысль и чувство по-русски’.21 Здесь мы не касаемся вопроса, насколько эти принципы воплотились в собственных переводах Соколовского невысокого поэтического уровня.22 Но совершенно очевидна реалистическая сущность самих принципов, идущая от Дружинина.
Следует добавить, что Дружинин, также следуя мыслям Белинского, считал адаптированный ‘поэтический перевод’ явлением временным, вынужденным и обосновывал такую точку зрения опять-таки исторически, устанавливая зависимость принципов перевода от развития языка, литературы и общего состояния культуры. Уже в 1858 г. в предисловии к следующему своему переводу из Шекспира — трагедии ‘Кориолан’ — он писал: ‘Признавая вполне, что в настоящее время, при настоящем положении русского языка и малом знакомстве нашей публики с Шекспиром, буквальный перевод некоторых Шекспировых фраз положительно невозможен, — мы этим никак не хотим сказать, чтоб он был невозможен и на будущее время. Несколько лишних десятилетий, без сомнения, подвинут дело лучше всяких усилий со стороны переводчиков: в этот период времени русский язык обогатится, установится и приобретет большую гибкость, а между тем изучение Шекспира у нас подвинется, и трагедии великого человека будут делаться знакомее и знакомее русским людям. Привычка к шекспировским особенностям облегчит дело сближения…’ (III, 179).
При всей ограниченности переводческих установок Дружинина с современной точки зрения, они были закономерны и оправданны для своего времени. Дружинин, в сущности, старался ‘согласить’ Шекспира с реализмом XIX в. И хотя в его переводе ‘Король Лир’ вышел несколько обедненным, но только благодаря этому талантливому переводу, выполненному с большим художественным мастерством, великая шекспировская трагедия утвердилась в русской литературе и на русской сцене. Ни одному русскому переводчику до Дружинина не удавалось создать такого интонационного многообразия, какое отличает у него роль самого короля. Вот Лир в бурю, сам познав страдание, размышляет над горестями ‘меньших братий’:
Вы бедные, нагие несчастливцы <...>
Как вы перенесете ночь такую,
С пустым желудком, в рубище дырявом,
Без крова над бездомной головой?
Кто приютит вас, бедные? Как мало
Об этом думал я!
(III, 112)
Вот безумный Лир на вопрос слепого Глостера: ‘Неужли здесь король?’ — вспоминает о своем сане и отвечает величественно:
Король! король от головы до ног!
Гляди, как дрожь рабов моих колотит,
Когда гляжу на них я. Человека
Я этого прощаю: он невинен.
(III, 143)
Вот он, плененный, говорит с Корделией, и в его словах звучат нежность и смирение:
…скорей уйдем в темницу!
Мы станем петь в ней, будто птицы в клетке.
Когда запросишь ты, чтоб я тебя
Благословил, я сам, склонив колени,
Прощенья буду у тебя просить!
(III, 159)
И вот, наконец, его отчаяние над трупом убитой дочери:
О, войте! войте! войте! вы из камня —
Из камня, люди! Если б я имел
И столько глаз и столько языков,
От слез моих и стонов свод небесный
Распался бы! Она навек заснула!
(III, 169)
Во вступлении к ‘Королю Лиру’ Дружинин писал о трех практических задачах, стоявших перед ним. Первая, просветительная, — ‘помочь читателю уразуметь и оценить все великое произведение, нами избранное, в его общей драматической сложности’ (III, 9) — решалась с помощью содержавшегося далее аналитического очерка характеров трагедии (см. III, 15—52). Вторая задача касалась уже собственно перевода, она состояла в сокращении ‘тех частностей драмы, которые или без нужды замедляли ее течение или, по своей резкости, не годились для читателя наших понятий’ (III, 9). Дружинин произвел более ста изъятий объемом от двух-трех слов до десятка строк. Правда, он заверял читателей, что при этом не коснулся ‘ни до одной сколько-нибудь важной подробности’ (III, 10), но это не совсем справедливо. Чуть не вдвое была сокращена роль шута. Считая, что образ этот ‘не есть целое поэтическое создание’, что ‘речи его однообразны и часто натянуты, его остроты унылы и грубы, песни его иногда непонятны, иногда неблагопристойны без всякой надобности’ (III, 30), Дружинин выбросил многие реплики шута и большую часть его песен. Такому же сокращению подверглась роль Эдгара в III действии, когда он, прячась от отца, выдает себя за сумасшедшего Тома. Дружинин объяснял эти изъятия тем, что часть реплик шута и Эдгара ‘замедляет действие и, без нужды склоняя его (читателя. — Ю. Л.) к рассуждению о том, что в пьесе высказывается запутанным, непонятным образом, не награждает его за эти неудобства никаким наслаждением’ (III, 11). Разумеется, изымались также все места, казавшиеся переводчику непристойными: скабрезные шутки Глостера в разговоре с Кентом о незаконном происхождении Эдмунда (д. I, сц. 1), и рассуждение самого Эдмунда о своем рождении (д. I, сц. 2), и монолог Лира о прелюбодеянии (д. IV, сц. 6), и многие из бранных эпитетов, которыми щедро награждают друг друга шекспировские герои. Наконец, были изъяты и имена собственные, непонятные читателю или зрителю без комментария, например, прозвища злых духов, которых называет Том-Эдгар: Флибертижибет, Смолкин, Модо, Маху, Фратеретто (д. III, сц. 4, 6).
Последовательному упрощению и сглаживанию подвергся образный метафорический стиль Шекспира. В этом Дружинин видел третью свою задачу, которую определял как ‘установление отношений наших к языку оригинала в тех отрывках и оборотах, которые, по чрезмерной своей цветистости или метафоричности, не ладили с духом языка русского’ (III, 9). Он так разъяснял свою позицию: ‘По нашим понятиям мы не могли сравнивать выколотые глаза Глостера с окровавленными кольцами, из которых вынуты драгоценные каменья (!). Мы не могли допустить в русский язык прилагательного собачесердый, не имели возможности уподоблять плачущие глаза лейкам для поливания цветов. Сказать, что самоубийство есть расхищение жизненной сокровищницы <...> что людская пышность должна принимать лекарство, по нашим убеждениям значило вводить в русскую поэзию чуждый нам эвфуизм, результатом которого читатель получит <...> неуважение к Шекспиру. Но смягчить все эти странные обороты, приладить их по возможности к простоте русской речи мы могли и имели право’ (III, 13).
Вот пара примеров дружининского ‘прилаживания’ метафор Шекспира к русскому разговорному языку середины XIX в.
Шекспир: ‘Take physic, pomp’ (III, 4, 3323 — ‘Принимай лекарство, пышность’).
Дружинин: ‘Учись, богач’ (III, 112).
Шекспир:
Why this would make a man a man of salt,
To use his eyes for garden water-pots,
Ay, and laying autumn’s dust.
(IV, 6, 200—202)
(‘Ведь это превратило бы человека в человека из соли, который применил бы глаза как садовые лейки и прибивал ими осеннюю пыль’).
Дружинин:
Мне тяжко. Солоно от слез. Могу я
Цветы слезами поливать из глаз
И пыльную смочить дорогу
(III, 146)
Выше мы упоминали очерк Толстого ‘О Шекспире и о драме’. Как известно, в очерке содержится тенденциозный разбор ‘Короля Лира’, имеющий целью доказать нелепость и неестественность шекспировской трагедии. В частности, Толстой утверждал, что все действующие лица говорят ‘всегда одним и тем же шекспировским вычурным, неестественным языком’, и продолжал: ‘Никакие живые люди не могут и не могли говорить того, что говорит Лир, что он в гробу развелся бы с своей женой, если бы Регана не приняла его, или что небеса прорвутся от крика, что ветры лопнут, или что ветер хочет сдуть землю в море <...>, что Лир обездетен, а я обезотечен, как говорит Эдгар, и т. п. неестественные выражения, которыми переполнены речи всех действующих лиц во всех драмах Шекспира’.24
Нетрудно заметить определенное соответствие между этим осуждением шекспировского языка и приведенным выше суждением Дружинина. И показательно, что, ‘прилаживая’ свой перевод к ‘простоте русской речи’, Дружинин исключал или переделывал многие выражения, которые возмущали Толстого. Так, например, о сцене Лира и Гонерильи (д. I, сц. 4) Толстой писал, что слова короля, проклинающего дочь, ‘могли бы быть трогательны’, если бы они не терялись ‘среди длинных высокопарных речей, которые, не переставая, совершенно некстати произносит Лир. То он призывает почему-то туманы и бури на голову дочери, то желает, чтобы проклятья пронзили все ее чувства, то обращается к своим глазам и говорит, что если они будут плакать, то он вырвет их с тем, чтобы они солеными слезами пропитали глину, и т. п.’.25 В переводе Дружинина все выделенные нами выражения исчезли, речь Лира приблизилась к языку реализма XIX в.
Погибель,
Проклятье на тебя! Отца проклятье
Пусть целым рядом язв неизлечимых
Тебя покроет! Старые глаза,
Вы, глупые глаза, не смейте плакать,
Я вырву вас, я брошу вас на землю!
(III, 78, ср. I, 4, 323—328)
Точно так же Толстой считал, что в сцене с Реганой (д. II, сц. 4) ‘чрезвычайно трогательны были бы колебания Лира между гордостью, гневом и надеждой на уступки дочери, если бы они не были испорчены теми многословными нелепостями, которые произносит Лир о том, что он развелся бы с мертвой матерью Реганы, если бы Регана не была ему рада…’.26 У Дружинина:
Когда б
Ты не была мне рада, оскорбленье
Я б гробу матери, твоей нанес,
Как гробу непотребной твари.
(III, 98—99, ср. II, 4, 132—134)
Число подобных примеров нетрудно увеличить, хотя, разумеется, полного соответствия между очерком и переводом нет и быть не может: если бы Дружинин разделял вполне отношение Толстого к трагедии, он не брался бы ее переводить.
Толстой, конечно, хорошо знал дружининский перевод, который создавался буквально на его глазах в пору дружеского общения обоих писателей.27 Возможно, какие-то воспоминания о чтениях перевода в кругу литераторов, о спорах по поводу передачи сложных мест текста, по поводу купюр и т. п. присутствовали в сознании Толстого, когда он писал свой очерк. Однако основной причиной соответствий были не эти воспоминания, а сходство художественных вкусов обоих писателей.
Несомненно, что многие из замен, подобных указанным, были неизбежны во времена Дружинина. И все же систематически проводимые упрощения поэтического языка обедняли образную систему Шекспира, сглаживали ее многоплановость. Например, в начале последней сцены трагедии Эдмунд приказывает офицеру идти в тюрьму, где заточены Лир и Корделия, и исполнить то, что сказано в записке, которую он ему вручает (в записке приказ повесить пленников). У Шекспира офицер отвечает: ‘I cannot draw a cart nor eat dried oats, If it be man’s work I will do it’ (V, 3, 39—40). В своем пересказе Толстой привел ответ без пояснений, как он делал, когда считал, что нелепость шекспировского текста ясна сама собой: ‘Капитан говорит, что он не может возить возов, не может есть сухой овес, но может сделать все, что делают люди’.28 У Дружинина: ‘Все, что можно сделать, / Я выполню по мере сил моих’ (III, 160) — и внутренний смысл ответа этого наемника, способного на любую гнусность, на любой скотский поступок, в переводе исчез.
В переводе Дружинина есть и отклонения от оригинала, стилистические сдвиги, связанные с интерпретацией шекспировских образов. Так, согласно его представлению, Лир — ‘истинный король древней Британии’, по природе своей полный ‘любви, правосудия, мудрости’, воплощение ‘истинного величия’, но он испорчен ‘безграничной гордостью’, которая развилась вследствие ‘постоянных удач и всеобщего раболепства’. ‘Смирить его может только перст божий’, и вся трагедия есть не что иное, ‘как один великий урок, данный мудрым промыслом человеку сильнейшему между всеми смертными’ (III, 15). И на протяжении всей трагедии переводчик почти неуловимо усиливал гордыню короля. Если Лир Шекспира, оскорбленный наглостью дворецкого Освальда, говорит ему: ‘Do you bandy looks with me, you rascal?’ (I, 4, 92 — ‘Ты еще переглядываешься со мною, негодяй?’), то дружининский король, привыкший к раболепству, кричит: ‘Ты смеешь глядеть мне в глаза, бездельник!’ (III, 73). Точно так же безумный Лир вместо: ‘When I do stare, see how the subject quakes’ (IV, 6, 111 — ‘Смотри, как трясется подданный, когда я гляжу’) — восклицает в переводе: ‘Гляди, как дрожь рабов моих колотит, / Когда гляжу на них я’ (III, 143), и т. д.
С другой стороны, идеей покорности судьбе проникнуты в переводе заключительные слова герцога Альбанского:
Смиримся же пред тяжкою годиной,
Без ропота дадим мы волю сердцу.
Всех больше вынес старец, нам же всем
Не видеть стольких лет и столько горя.
(III, 172, ср. V, 3, 325—328)
Между тем в оригинале нет ни смирения, ни безропотности.
Социальные взгляды Дружинина особенно отразились в трактовке образа графа Кента, верного, хотя и нелицеприятного слуги Лира, который вызывал у Дружинина беспредельное восхищение. ‘…Никогда, через тысячи поколений, еще не родившихся, не умрет поэтический образ Шекспирова Кента, сияющий образ преданного слуги, великого верноподданного!’ (III, 40), — умилялся он. И в переводе преданность Кента своему королю и господину слегка и в то же время последовательно акцентировалась. ‘Честный раб’ — называет себя в первой же сцене дружининский Кент (III, 58), хотя в оригинале подобных слов нет. Когда Лир посылал неузнанного Кента с письмом к Глостеру, у Шекспира переодетый слугою граф отвечал просто: ‘I will not sleep, my lord, till I have delivered your letter’ (I, 5, 6—7 — ‘He усну, милорд, пока не вручу вашего письма’). Дружинину такой ответ показался слишком сухим, и его. Кент говорит: ‘Не усну, пока не исполню воли вашего величества’ (III, 80). Верноподданнические чувства усиливались и в речах других персонажей.
Мы привели в пример наиболее резкие отклонения. В большинстве же своем они слабее и вообще малочисленны. Переводчик сознательно стремился воссоздать истинный смысл шекспировской трагедии. И все же его общественные воззрения, симпатии и антипатии проникали в перевод.
Переведенный ‘Король Лир’ вместе со вступительным этюдом был напечатан в ‘Современнике’ и затем вышел отдельным изданием.29 Некрасов высоко ценил перевод и причислял его к важнейшим публикациям журнала этого времени наряду с ‘Юностью’ Толстого и ‘Фаустом’ Тургенева.30 Еще до опубликования ‘Короля Лира’ он сообщал о нем читателям ‘Современника’, утверждая, что ‘такого перевода творений Шекспира еще не было на русском языке’, что ‘все лучшие качества’ Дружинина ‘полно и прекрасно выразились в этом труде, выполненном с любовию вследствие увлечения великим писателем и долговременного изучения его творений’.31
Вообще виднейшие русские литераторы одобряли перевод самым горячим образом, ибо он соответствовал художественным вкусам эпохи. Тургенев, Островский, Боткин, А. Григорьев выражали в письмах свое восхищение.32 Даже Н. Г. Чернышевский, крайне скупой на похвалы, писал Некрасову: ‘Перевод действительно хорош’.33
Однако в печати перевод вызвал отрицательные отзывы, которые были явно инспирированы, так как появились в изданиях, враждебных ‘Современнику’ и его союзу с ‘Библиотекой для чтения’. Так, в ‘Сыне отечества’, издававшемся А. В. Старчевским, в анонимном ‘Обзоре литературных журналов’, автором которого был В. Р. Зотов, Дружинин демагогически уличался в неуважении к читателям, в неверии в их способность понять шекспировские метафоры. Зотов обвинял его в ‘желании переделать Шекспира, а не перевести’ и даже сомневался, что он превзошел Каратыгина.34 Пасквильный разбор перевода напечатал в ‘Санкт-Петербургских ведомостях’ постоянный враг ‘Современника’ А. А. Краевский. Рецензент, подписавшийся П. Б.,35 заявлял, что новый перевод ‘Короля Лира’ излишен, иронизировал над связями Дружинина с ‘Современником’, которые будто бы помогли ему напечатать ‘залежавшийся <...> труд в виде дружеского сюрприза’, отрицал законность его переводческих принципов, а в конце утверждал, что он создал лишь ‘перифраз’ перевода Якимова.36
Такая организованная травля возмутила многих литераторов. ‘Мы все глубоко были возмущены подлостью литературного рынка <...> — писал Дружинину А. Григорьев. — Глубиною невежества, дешевого педантизма и достойной ёрников продажей литературного мнения отличались отзывы о первом по поэтическому пониманию переводе Шекспира’.37
После ‘Короля Лира’ Дружинин, по-видимому, уже в августе или сентябре 1856 г. принялся за ‘Кориолана’. Работа над переводом, однако, затянулась. Только 10 августа 1858 г. Дружинин писал своему приятелю Н. П. Евфанову: ‘…обработал окончательно Кориолана Шекспира, которого начал переводить тому уже два года. Если не ошибаюсь, перевод вышел еще рельефнее, чем перевод Лира: я набил руку на белом стихе и сверх того приобрел больше навыка в уразумении Шекспира’.38
В предисловии к переводу Дружинин указывал, что после ‘Короля Лира’ его ‘взгляд <...> на задачу переводчика не понес никаких изменений’ (III, 177). Он так же производил некоторые сокращения текста, хотя и в меньшем объеме, чем в предыдущем переводе, так же упрощал и сглаживал сложные шекспировские метафоры. Однако он все же сделал шаг в направлении к более точному переводу: переводил сложные обороты и метафоры в двух вариантах — смягченных и буквальных, последние прилагались в конце пьесы, чтобы читатели могли составить более точное представление о слоге Шекспира. Ограничимся одним примером.
Основной текст:
Кориолан
Жена моя идет сюда! за нею
Та женщина, которая меня
Родила в свет, и за руку она
Ведет младенца-внука!
(III, 300)
Буквальный перевод:
Жена моя идет сюда, за нею
Та форма благородная, в которой
Сложилось это тело, и ведет
Она младенца-внука.39
(III, 324)
Следует, однако, учесть, что выбор пьесы был продиктован не общекультурными (как при переводе ‘Короля Лира’), но совершенно определенными политическими мотивами. Из всех произведений Шекспира ‘Кориолан’ легче всего поддается антидемократической интерпретации. А к середине 1856 г., несмотря на внешний мир, уже ясно определилась непримиримая вражда между революционными демократами и либералами, и распри полководца Кориолана с непокорными плебеями вдруг приобрели остро злободневный смысл. Своим переводом Дружинин хотел свести счеты с Чернышевским и его сторонниками и, передавая на русский язык гневные диатрибы римского патриция против народовластия, он вкладывал в них все озлобление русского консерватора против растущей молодой демократии.
‘Кориолан’ был напечатан в ‘Библиотеке для чтения’.40 В предисловии Дружинин, говоря о переводческих принципах, не дал своего истолкования трагедии, возможно, не решился. Никаких откликов на перевод в печати не последовало. По-видимому, выступление Дружинина было признано настолько несвоевременным и политически бестактным, что все стороны решили просто обойти его молчанием.
Последующие переводы Дружинина уже не носили такого острополитического характера. Он вернулся к пропаганде творчества Шекспира вообще: в 1859 г. принялся за ‘Ричарда III’, которого перевел за полгода. В этой политической трагедии страсти, обуревающие героев, не соотносились прямо с конкретной борьбой периода революционной ситуации. В 1860 г. несколько сцен были напечатаны в ‘Современнике’.41 ‘…Более поэтического перевода еще не бывало по-русски…’ — указывалось в редакционном примечании. А в 1862 г. в приложении к тому же журналу был опубликован полный перевод со вступительной статьей переводчика.42 Переводческая манера Дружинина постепенно эволюционировала, все больше приближаясь к точному переводу. Он сам указывал: ‘В ‘Ричарде III’ мы тоже останавливались перед странностью некоторых чересчур метафорических отрывков и переводили их без смягчения’ (III, 352).
Последний перевод Дружинина ‘Жизнь и смерть короля Джона’ также появился в ‘Современнике’, но уже после смерти переводчика.43
Переводы Дружинина вместе с переводами А. И. Кронеберга, Н. М. Сатина, П. И. Вейнберга составили основу того канонического русского Шекспира, который был создан в XIX в. и сохранял свое значение до 30-х годов XX в. Дружининские переводы издавались отдельно (‘Король Лир’, ‘Кориолан’) и включались в различные русские собрания произведений Шекспира. Нельзя считать случайным тот факт, что все эти переводы (кроме ‘Кориолана’) впервые появились в органе революционных демократов ‘Современнике’, где они печатались даже в 60-е годы, когда враждебность Дружинина к демократическому направлению русской литературы была совершенно очевидна. Непримиримое отношение Некрасова к эстетическим и политическим взглядам Дружинина хорошо известно. Но, рачительно заботясь о процветании отечественной культуры, он считал, что та объективная польза, которую Дружинин может принести в качестве переводчика и знатока Шекспира, не должна оставаться втуне. И Некрасов не только печатал дружининские переводы, но и предложил ему в 1862 г. взять на себя редактирование собрания драматических произведений Шекспира. Дружинин ответил согласием, но преждевременная смерть не дала ему осуществить этот труд, и издание было подготовлено Н. В. Гербелем.
К. И. Чуковский в статье 1928 г. утверждал: ‘…дружининские переводы Шекспира и посейчас остаются непревзойденными во многих отношениях’.44 Прошло еще два десятилетия, в течение которых ‘Короля Лира’ перевели заново М. А. Кузмин (1934) и Т. Л. Щепкина-Куперник (1937). И тем не менее Б. Л. Пастернак, сам принявшийся за перевод этой трагедии, писал в 1947 г., что ‘великолепный дружининский Лир, так глубоко вошедший в русское сознание, около века шедший на сцене и пр. и пр., есть единственный подлинный русский Лир, с правами непререкаемости, как у оригинала’.45
1 Ист. вестн., 1884, т. 16, No 4, с. 34—55.
2 Библиографию литературы о Дружинине см.: до 1910 г. — в кн.: Венгеров С. А. Собр. соч, СПб., 1911, т. 5, с. 229-233, до 1959 г.— в кн.: История русской литературы. XIX века: Библиографический указатель / Под ред К. Д. Муратовой М, Л., 1962, с. 317—319. Из последующих работ отметим: Демченко А. А. Из истории полемики Н. Г. Чернышевского с А. В. Дружининым. — В кн.: Н. Г. Чернышевский: Статьи, исследования и материалы. Саратов, 1965, [вып.] 4, с. 83—92, Карташова И. В. А. В. Дружинин и И. С. Тургенев о романтическом начале в искусстве. — Учен. зап. Казанск. гос. ун-та, 1967, т. 127, кн. 2, с. 79—94, Зельдович М. Г. Неопубликованная статья А. В. Дружинина о Некрасове. — В кн.: Некрасовский сборник. Л., 1967, [вып.] 4, с. 241—266, Русская повесть XIX века: История и проблематика жанра. Л., 1973, с. 325—327 (автор — Е. И. Кийко) , Ямпольский И. Г. Заметки о Чернышевском: (К полемике Н. Г. Чернышевского с А. В. Дружининым).— В кн.: Н. Г. Чернышевский: Статьи, исследования и материалы. Саратов, 1978, вып. 8, с. 230—238, Мещеряков В. П. Чернышевский, Дружинин и Григорович.— В кн.: Н. Г. Чернышевский: Эстетика, литература, критика. Л., 1979, с. 209—225, Рябцева Т. Ф. 1) А. В. Дружинин в ‘Современнике’ начала 1850-х годов: (‘История одной картины’).— В кн.: Н. А. Некрасов и его время. Калининград, 1979, вып. 4, с. 137—143, 2) А. В. Дружинин — писатель: Автореф. дис…. канд. филол. наук. Л., 1980. 19 с, Егоров Б. Ф. Борьба эстетических идей в России середины XIX века. Л., 1982. 269 с. (по указателю).
3 Здесь и ниже в главе 7 ссылки в тексте с обозначением тома (римской цифрой) и страницы (арабской) соответствуют изданию: Дружинин А. В. Собр. соч. Ред. Н. В. Гербеля. СПб., 1865—1867. Т. 1—8.
4 ИРЛИ, 23171/CLXVI6.13 (письмо к М. Н. Лонгинову от 25 дек. 1855 г.).
5 Тургенев и круг ‘Современника’: Неизданные материалы. 1847—1861. М., Л., 1930, с. 299 (письмо от 2 дек. 1856 г.).
6 Подробнее об отношения к Шекспиру Дружинина-критика см.: Шекспир и русская культура / Под ред. М. П. Алексеева. М., Л., 1965, с. 423— 426, 430—434.
7 Запись от 13 авг. 1854 г. (цит. по: Шекспир и русская культура, с. 425).
8 См.: Левин Ю. Лев Толстой, Шекспир и русская литература 60-х годов XIX века. — Вопр. лит., 1968, No 8, с. 54—73.
9 Назарьев В. Жизнь и люди былого времени. — Ист. вестн., 1890, т. 42, No 11, с. 442.
10 Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч., т. 2, с. 50, 51 (‘Эстетические отношения искусства к действительности’).
11 См.: Шекспир и русская культура, с. 426, Вопр. лит., 1968, No 8, с. 65—66.
12 То Mistress Augusta Leigh: (Из Байрона). — Современник, 1853, т. 37, No 1, отд. 1, с. 5—6, Из Байрона: (Стихи, написанные при получении известия о болезни лэди Байрон). — Там же, 1854, т. 43, No 1, отд. 1, с. 11—12. — Оба перевода подписаны псевдонимом ‘Л.’, а затем включены Гербелем в Собрание сочинений Дружинина (III, 591—594).
13 Запись в дневнике от 28 авг. 1854 г. (цит. по: Шекспир и русская культура, е. 476).
14 Н. Г. [Гнедич И. И.] Леар: Трагедия в пяти действиях, взятая из творений Шекспира. СПб., 1808. IV, 103 с.
15 Король Лир: Трагедия в пяти действиях. Соч. Шекспира. Перевел с англ. В. Якимов. СПб., 1833. VI, 253 с.
16 Перевод не издан, см. описание рукописи: Булгаков А. С. Раннее знакомство с Шекспиром в России. — В кн.: Театральное наследие. Л., 1934, сб. 1, с. 110—117.
17 Белинский В. Г. Полн. собр. соч. М., 1956, т. 11, с. 578 (письмо к В. П. Боткину от 11 дек. 1840 г.).
18 Цит. по: Шекспир и русская культура, с. 476.
19 См. выше, с. 127—128.
20 Библиотека для чтения, 1857, т. 144, No 8, отд. 1, с. 182.
21 Шекспир в переводе и объяснении А. Л. Соколовского. СПб., 1894, т. 1, с. 96—103. — На зависимость принципов перевода Соколовского от Дружинина указывал еще основоположник русского шекспироведения Н. И. Стороженко (см.: Четырнадцатое присуждение премий им. А. С. Пушкина 1901 года, СПб., 1903, с. 20).
22 См.: Шекспир и русская культура, с. 558—559.
23 Здесь и далее во всех главах тройные цифровые ссылки при цитатах из Шекспира обозначают соответственно действие, сцену и строку или строки цитируемой пьесы.
24 Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. М., 1950, т. 35, с. 239.
25 Там же, с. 223 (здесь и ниже курсив в цитатах мой. — Ю. Л.).
26 Там же, с. 226.
27 См.: Чуковский К. Дружинин и Лев Толстой. — В кн.: Чуковский К. Люди и книги. 2-е изд. М., 1960, с. 44—97.
28 Толстой Л. Н. Полн. собр. соч., т. 35, с. 234.
29 Король Лир: Трагедия в пяти действиях Шекспира. Перевод А. Дружинина. — Современник, 1856, т. 60, No 12, отд. 1, с. 167—342, Отд. изд.— СПб., 1857. 176 с.
30 См. его письмо к Л. Н. Толстому от 22 июля 1856 г. (Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем. М., 1952, т. 10, с. 283).
31 Там же, т. 9, с. 285.
32 См.: Шекспир и русская культура, с. 484.
33 Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч., т. 14, с. 329 (письмо от 5 дек. 1856 г.).
34 Сын отечества, 1857, No 2, с. 43—44.
36 По-видимому, П. Е. Басистов, педагог и критик, сотрудничавший в изданиях Краевского.
36 СПб. ведомости, 1857, 18 янв., No 15, с. 69—70.
37 Письма к А. В. Дружинину (1850—1863). М., 1948, с. 105 (письмо от 22 февр. 1857 г.).
38 Шекспир: Библиография русских переводов и критической литературы на русском языке. 1748—1962. М., 1964, с. 552—553.
39 В оригинале:
My wife comes foremost, then the honour’d mould
Wherein this trunk was fram’d, and in her hand
The grandchild to her blood.
(V, 3, 22—24)
40 Кориолан: Трагедия в пяти действиях Виллиама Шекспира. Перевод с англ. А. В. Дружинина. — Библиотека для чтения, 1858, т. 152, No 12, отд. 1, с. 1—151.
41 Современник, 1860, т. 79, No 2, отд. 1, с. 623—656.
42 Король Ричард Третий: Драма Шекспира. Перевод А. Дружинина.— Современник, 1862, т. 93, No 5, Приложение. 170 с.
43 Жизнь и смерть короля Джона: Драма В. Шекспира. Перевод с англ. А. В. Дружинина. — Современник, 1865, т. 109, No 7, отд. 1, с. 69—162.
44 Чуковский К. И. Люди и книги, с. 64.
45 Мастерство перевода. 1969. М., 1970, сб. 6, с. 362 (письмо к M. M. Морозову от 30 сент. 1947 г.).