Юрий Беляев
Отец русского исторического романа
Юрий Беляев
Отец русского исторического романа
ЮРИЙ БЕЛЯЕВ
Ю. Беляев. Отец русского исторического романа, Загоскин Михаил Николаевич, Год: 1989
Время на прочтение: 24 минут(ы)
Источник: М. Н. Загоскин. Аскольдова могила. Романы, повести. М.: Современник, 1989
В некрологе на кончину Михаила Николаевича Загоскина его друг и биограф С. Т. Аксаков нашел убедительные и точные слова, определяющие особое место Загоскина в истории русской литературы: ‘Недаром считают високосные года тяжелыми годами. Ужасен настоящий високос для русской литературы! 21-го февраля потеряли мы Гоголя, 12-го апреля — Жуковского и наконец 23-го июня — Загоскина. Нисколько не сравнивая этих писателей в талантах, положительно можно сказать, что Загоскин пользовался гораздо большею народностью, принимая это слово в его известном у нас значении. Почти все, что знает грамоте на Руси — читало и знает Загоскина, к этому числу должно присоединить всех без исключения торговых грамотных крестьян’.
Всенародное признание пришло к Загоскину в 1829 году, сразу же после выхода в свет его романа ‘Юрий Милославский, или Русские в 1612 году’, хотя сам путь к успеху был долгим. Это был четырнадцатый год ‘литературной карьеры’ Михаила Загоскина, и уже известный публике автор комедий на злободневные темы, один из многочисленных литераторов средней руки вдруг предстал в совершенно ином свете. Он смело шагнул на авансцену русской литературы, где в эти годы блистали Жуковский и Пушкин, Крылов и Федор Глинка, Александр Бестужев и Денис Давыдов, Полевой и Погорельский, — и в ослепительном созвездии загорелась новая яркая литературная звезда. Это не преувеличение. Произошло литературное чудо. Вот как реагировало русское общество на публикацию ‘Юрия Милославского’: ‘Все обрадовались ‘Юрию Милославскому’ как общественному приятному событию, все обратились к Загоскину: знакомые и незнакомые, знать, власти, дворянство и купечество, ученые и литераторы — обратились со всеми знаками уважения, с восторженными похвалами, все, кто жили или приезжали в Москву, ехали к Загоскину, кто были в отсутствии — писали к нему’.
Жуковский в письме к Загоскину живо описывает то впечатление, которое произвело на него чтение ‘Юрия Милославского’: ‘Вот что со мною случилось: получив вашу книгу, я раскрыл ее с некоторою к ней недоверчивостью и с тем только, чтобы заглянуть в некоторые страницы, получить какое-нибудь понятие о слоге вообще. Но с первой страницы я перешел на вторую, вторая заманила меня на третью, и вышло наконец, что я все три томика прочитал в один присест, не покидая книги до поздней ночи. Это для меня решительное доказательство достоинства вашего романа’.
Пушкин подарил своей сестре Ольге экземпляр романа со словами: ‘Да будет эта прелесть твоею настольного книгою’.
А вот уже его официальное мнение, высказанное в рецензии, напечатанной им в ‘Литературной газете’: ‘Г-н Загоскин точно переносит нас в 1612 год. Добрый наш народ, бояре, казаки, монахи, буйные шиши все это угадано, все это действует, чувствует, как должно было действовать, чувствовать в смутные времена Минина и Авраамия Палицына. Как живы, как занимательны сцены старинной русской жизни!.. Романическое происшествие без насилия входит в раму обширнейшего происшествия исторического.
‘Юрий Милославский’, переведенный на ряд иностранных языков, удостоился высокой похвалы Проспера Мериме и самого Вальтера Скотта.
Итак, признание выдающихся достоинств романа было почти единодушным — причем во всех возрастных категориях и во всех социальных слоях. Удачный выбор жанра и темы, умение живописать словом старину и глубочайший патриотизм автора, так созвучный настроениям общества тех лет, — вот, на наш взгляд, основные слагаемые феноменального успеха первого русского исторического романа, коим по праву стал считаться в истории отечественной литературы ‘Юрий Милославский’, ‘В этом романе столько русского, родного, оригинального, что невольно привязываешься к нему, как к другу’, -писал один из современников Загоскина, точно выражая отношение читателей к знаменитому произведению.
Посмотрим же, как происходило становление таланта Загоскина.
Родился Михаил Николаевич Загоскин в 1789 году в семье небогатого пензенского помещика. Однако свою родословную Загоскины вели с 1472 года, в котором выходец из Золотой Орды Захар Загоска (Шевкал Зазора) поступил на службу к великому князю Московскому Иоанну III, за что был пожалован вотчиной в новгородской земле. В роду у Загоскиных было немало видных государственных мужей. На свадьбе одного из Загоскиных посаженым отцом был Петр I. К концу XVIII столетия род переживал упадок. Оригинальной личностью видится отец писателя: после бурно проведенной в Петербурге молодости он впал в благочестие и около года провел в Саровской пустыни, живя в келье знаменитого старца Серафима Саровского. Однако сами монахи отговорили Николая Загоскина от принятия монашеского обета, и он, встретив полюбившуюся ему девушку — будущую мать Михаила Николаевича, вернулся к мирской жизни. Семья Загоскиных была многодетной: кроме Михаила Николаевича еще шестеро братьев и две сестры.
Домашнее образование, привольная жизнь в селе Рамзай, в отцовском поместье, во многом определили и широту характера, и духовный облик будущего писателя. Отличительной особенностью юного Загоскина в этот период была всепоглощающая страсть к чтению, которое открывало совершенно иной мир, столь не схожий со спокойным, размеренным и раздольным житьем русского провинциального дворянства.
Как пишет С. Т. Аксаков в ‘Биографии Михаила Николаевича Загоскина’, ‘охота к чтению и жажда к знаниям были в нем так сильны, что он, живя в деревне, мало разделял обыкновенные детские забавы своих сверстников, хотя от природы был резов и весел, ребяческой проказливости он не имел никогда, всегда был богомолен и любил ходить в церковь. Почти все свое время посвящал он книгам, так что окружающие боялись, чтобы от беспрестанного чтения он не потерял совсем зрение, которое и тогда было слабо, почему и были вынуждены отнимать у него книги, но любознательный мальчик находил разные средства к удовлетворению своей склонности’.
Более всего его интересовали исторические сочинения, а также полные ужасов ‘готические’ романы Анны Радклиф, которая до Вальтера Скотта была, пожалуй, популярнейшим зарубежным автором в России. Нравились Михаилу и сентиментальные драмы Августа Фридриха Коцебу. Как раз в год рождения Загоскина была написана самая нашумевшая трагедия Коцебу — ‘Ненависть к людям и раскаяние’.
Круг детского чтения во многом предопределил будущую эстетику произведений Загоскина. ‘В его сентиментальном приукрашиваньи старого и нового была искренность, — писал в начале XX века академик А. Н. Пыпин, — которая мирит с ним и которая до сих пор поддерживает популярность этого писателя…’
Уже в одиннадцатилетнем возрасте мальчик пробует сочинять. Он пишет трагедию в стихах и повесть ‘Пустынник’. Последняя настолько нравилась родственникам и знакомым, что в большинстве своем они отказывались верить в его авторство.
Но литературного вундеркинда из Михаила Загоскина не получилось. В 1802 году тринадцатилетнего подростка отец отправляет на службу в Петербург. Он служит в канцелярии государственного казначея Голубцова, потом в горном департаменте, а еще позже — в государственном заемном банке. Канцелярская служба отнимала время и давала всего лишь сто рублей годового жалованья, но она диктовалась суровой жизненной необходимостью, поскольку помощь отца составляла только триста рублей ассигнациями в год.
К концу первого десятилетия своей службы, в 1811 году, Загоскин был всего лишь помощником столоначальника в департаменте горных и соляных дел (в чине губернского секретаря), что соответствовало XII классу в Табели о рангах.
О тех жизненных лишениях, которые Загоскин испытывал в период своей ранней молодости, красноречиво свидетельствует такой факт: в одну из петербургских зим из-за отсутствия денег на дрова, чтобы не замерзнуть, ему пришлось отапливать квартиру стульями.
Но вот наступил 1812 год, ставший целой эпохой в жизни русского общества. Как вспоминал П. А. Вяземский: ‘Война приняла характер войны народной. Все колебания, все недоумения исчезли, все, так сказать, отвердело, закалилось и одушевилось в одном убеждении, в одном святом чувстве, что надобно защищать Россию и спасти ее от вторжения неприятеля’. И действительно, вся молодежь, да и многие лица почтенного возраста были охвачены стремлением поступить в действующую армию. Во власти всеобщего патриотического порыва оказался и Михаил Загоскин. В августе 1812 года он вступает в петербургское ополчение, которое было придано корпусу графа Витгенштейна. Будущий фельдмаршал, генерал Петр Христофорович Витгенштейн в то время командовал I Отдельным корпусом, закрывавшим дорогу на северную столицу, и поэтому считался многими спасителем Петербурга.
Доблестно сражался под командованием Витгенштейна подпоручик Загоскин. В сражении под Полоцком он был ранен в ногу и за проявленную храбрость награжден орденом Св. Анны 4-й степени на шпагу.
После излечения М. Н. Загоскин вернулся в действующую армию и вплоть до завершения осады Данцига, то есть фактически до окончания войны, служил адъютантом при генерале Левисе.
Отечественная война и заграничный поход русской армии стали своего рода школой идейного и общественного развития молодого поколения дворянства. Как писал из Петропавловской крепости Николаю I декабрист А. А. Бестужев-Марлинский, ‘наконец Наполеон вторгся в Россию, и тогда-то народ русский впервые ощутил свою силу, тогда-то пробудилось во всех сердцах чувство независимости, сперва политической, а впоследствии и народной. Вот начало свободомыслия в России’.
В отличие от декабристов большинство участников Отечественной войны 1812 года вынесли из нее лишь укрепившееся чувство патриотического служения своему государству, не посягающее на социальную критику его основ, незыблемость которых они отстаивали. К этой категории принадлежал и Загоскин.
Армейская служба, фронтовые подвиги не только послужили материалом для одного из его будущих романов, но и в целом сильно повлияли на характер и мировоззрение молодого Загоскина. Выйдя в отставку, он уже не мог продолжать прежнюю монотонную и бесцветную жизнь канцеляриста. Пожив в своем родном Рамзае, Загоскин возвращается в столицу, полный честолюбивых творческих планов.
И хотя он поступает на прежнее место — в департамент горных и соляных дел на должность помощника столоначальника, — но из родных мест он приехал на этот раз не с пустыми руками. Он привез своего драматургического первенца — комедию в одном действии ‘Проказник’. Не имея никаких знакомств в литературном мире, он решает обратиться за протекцией к пользовавшемуся тогда широкой известностью комедиографу князю А. А. Шаховскому. Не будучи уверенным в благожелательном приеме его первого произведения, Загоскин послал вместе с рукописью письмо к Шаховскому от якобы неизвестного сочинителя с просьбой ‘прочесть прилагаемую пиесу и, приняв в соображение, что это первый опыт молодого сочинителя, сказать правду: есть ли в нем талант и заслуживает ли его комедия сценического представления? Если нет, то, не спрашивая об имени автора, возвратить рукопись человеку, который будет прислан в такое-то время’. Но когда Загоскин пришел к Шаховскому за рукописью, играя роль этого посланца, то он получил письмо от маститого драматурга, в котором тот хвалил пьесу и приглашал автора лично посетить его. Загоскину пришлось уйти и часа через два вновь зайти к Шаховскому, уже раскрыв свое инкогнито. С этой поры Шаховской стал фактически ‘крестным отцом’ Загоскина на поприще комического театра. Бывший преображенец Шаховской являлся автором более чем шестидесяти комических пьес и инсценировок. Как вспоминал С. Т. Аксаков, ‘двадцать пять лет русская публика веселилась его произведениями, да и что бы был наш репертуар без разнообразного и плодовитого таланта кн. Шаховского?’
Однако ж дружба с Шаховским, членом ‘Беседы любителей русского слова’, имела и свои ‘минусы’ для Загоскина, поскольку он попал в стан противников Карамзина и писателей-арзамасцев. С этого момента за Загоскиным закрепилась репутация литературного старовера, сыгравшая отрицательную роль в восприятии его творчества младшими современниками в 30-е и 40-е годы.
Первой пьесой Загоскина, увидевшей сцену, была ‘Комедия против комедии, или Урок волокитам’. Гораздо больший успех пришелся на долю его следующей комедии — ‘Г-н Богатонов, или Провинциал в столице’, поставленной на петербургской сцене летом 1817 года. Вдохновленный теплым приемом зрителя, Загоскин пишет новые комедии: ‘Вечеринка ученых’, ‘Роман на большой дороге’, ‘Добрый малый’, ‘Богатонов в деревне, или Сюрприз самому себе’. Бурную творческую деятельность М. Н. Загоскин продолжал сочетать с регулярной службой — сначала в Дирекции императорских театров, затем в императорской Публичной библиотеке. В числе ее сотрудников в это время были такие корифеи русской литературы, как И. А. Крылов и Н. И. Гнедич, с которыми у Загоскина установились дружественные отношения.
Молодой литератор смело вступает в полемику, которой была пронизана литературная жизнь того времени.
В сатире ‘Любители словесности’ Загоскин, например, гневно клеймит низкопоклонство перед иностранщиной, которое тогда было более всего распространено в форме галломании: ‘В одной только России можно видеть людей, которые находят удовольствие порицать все отечественное, которые, не имея понятия о нашей словесности, не зная даже языка своего, говорят о нем с презрением, которые, пробыв несколько времени в Париже, думают, что приобрели сим право быть оракулами вкуса и располагать мнением целого света’. В этом же произведении писатель выступал и против масонов.
Вспоминая об этом периоде жизни М. Н. Загоскина, Аксаков отмечает, что ‘самобытность комического таланта в Загоскине была признана всеми’. Однако сам Загоскин не чувствовал полной удовлетворенности от своих литературных занятий и по-доброму завидовал своему приятелю Гнедичу, который в это время занимался таким монументальным делом, как перевод ‘Илиады’. В одном из писем к Гнедичу он жаловался: ‘Ты служишь и занимаешься постоянно своим Омиром. Я же ничего не делаю’.
В 1816 году Загоскин женится на петербургской красавице Анне Дмитриевне Васильцовской — побочной дочери Д. А. Новосильцева, известного богача и вельможи екатерининских времен, который относился к своему зятю ‘как к ничтожному молодому человеку без состояния и общественного положения’, с мало скрываемой антипатией и презрением.
Лишь глубокое взаимное чувство, возникшее между А. Д. Васильцовской и Загоскиным, позволило заключить этот брак. Причем самому Загоскину пришлось отказаться от найденной для него его отцом невесты в родной Пензенской губернии. Так что препятствия существовали с обеих сторон, однако любовь оказалась сильнее, и все же отношения с таким тестем доставляли Загоскину немало горьких минут, тем более что, по настоянию Новосильцева, новобрачным пришлось жить в его доме.
В 1820 году Загоскин переезжает в Москву, начинается московский период его жизни. Причины переезда были финансово-бытовые. Родители Загоскина, которые жили последнее время вместе с ним в Петербурге, уехали в Пензу, а его тесть Д. А. Новосильцев решает переехать в Москву. Он предлагает Михаилу Николаевичу поселиться у него в доме в Старом Конюшенном. Стесненный в средствах, Загоскин принял это предложение, хотя расставание с Петербургом, в котором он прожил почти двадцать лет, не могло не вызвать грусти. В ‘Послании к Гнедичу’ он писал:
О, севера столица,
О юных дней моих вторая колыбель!
В тебе я начал жить, в тебе я встретил друга,
В тебе я в первый раз знаком с любовью стал
И счастие в тебе ж семейственно познал,
Название приняв священное супруга.
Но Загоскин и не подозревал, что именно на московской почве, пропитанной древними легендами и героическими воспоминаниями о доблестях и добродетелях россиян прошлых веков, и созреет окончательно его художественный талант.
Очевидно, подспудно в нем зрели творческие силы для создания более значительного литературного произведения, успехи популярного комедиографа его больше не удовлетворяли. В ноябре 1826 года, поздравляя в письме Гнедича с монаршей милостью за перевод Гомера, он жаловался: ‘Пожалей обо мне: ты перевел Гомера, а я учусь быть скоморохом’. Нельзя не отметить при этом, что с каждой новой пьесой он прибавлял в профессиональном мастерстве и к концу 20-х годов составил себе солидное литературное имя. Уже в 1824 году его приятель П. А. Корсаков называет драматурга ‘любезным баловнем муз и фортуны’.
Наибольшей творческой удачей в эти годы стала поставленная в 1827 году пьеса ‘Благородный театр’, которая, как вспоминал Аксаков, ‘имела самый полный, самый огромный успех: зрители задыхались от смеха, хохот мешал хлопать, и гром рукоплесканий вырывался только по временам, особенно, по окончании каждого акта’.
Но театральный успех не давал финансовой независимости. Приходилось думать о служебной карьере. И если вначале место чиновника по особым поручениям при московском военном генерал-губернаторе и удовлетворяло Загоскина, добродушного и не очень честолюбивого человека, тем более что в круг его обязанностей входило экспедиторство по театральному отделению, то затем он стал мучиться малоприятной перспективой остаться навсегда в чине титулярного советника. Следующий же чин, коллежского асессора, он не мог получить, так как не учился ни в каком официальном учебном заведении.
Поэтому Михаил Николаевич решил подготовиться и сдать требуемый правилами экзамен. В воспоминаниях Аксакова эта жизненная коллизия описывается так: ‘К экзамену надобно было приготовиться, и Загоскин посвящал на это все свободное от службы время, в продолжение полутора года, он трудился с такой добросовестностью, что даже вытвердил наизусть ‘римское право’. Наконец он выдержал испытание блистательно и сам требовал от профессоров, чтоб его экзаменовали как можно строже’.
Сразу оговоримся, что Загоскин вполне благополучно одолел дальнейшие ступени служебной лестницы. В последние годы жизни он был уже и действительным статским советником, и почетным академиком по разряду русского языка и словесности в императорской Академии наук. Но в 1828 году даже чин коллежского асессора (VIII класс) внес в душу Михаила Николаевича успокоение. Он принимается за создание исторического романа.
Загоскин понимал всю серьезность поставленной перед собой задачи — русского исторического романа как такового еще не существовало. Блестящие исторические повести Карамзина, Александра Бестужева и Николая Полевого уже создали в 20-е годы прочный фундамент для возведения монументального здания отечественной исторической прозы. Неудивительно, что начало 1830-х годов ознаменовалось выходом в свет целого ряда исторических романов пусть и разного художественного уровня, но тем не менее значительных для развития нового жанра. Среди них — ‘Дочь купца Жолобова’ И. Калашникова и ‘Светославич, вражий питомец’ А. Вельтмана, ‘Стрельцы’ и ‘Регентство Бирона’ К. Масальского, ‘Клятва при гробе Господнем’ Н. Полевого, ‘Леонид, или Некоторые черты из жизни Наполеона’ Р. Зотова, ‘Последний Новик’ и ‘Ледяной дом’ И. Лажечникова, наконец, ‘Капитанская дочка’ А. Пушкина. Как патетически, но справедливо писал Н. Полевой, ‘русская история, русская старина не только могут быть источником поэтических созданий и романов исторических, но, может быть, их должно почесть одним из богатейших источников для поэта и романиста’.
И первым лепту в создание нового для русской литературы жанра исторического романа внес Загоскин. Первенство его не только хронологическое (его ‘Юрий Милославский’ вышел в свет на полгода раньше булгаринского ‘Дмитрия Самозванца’), Загоскин, как мы уже видели из приведенных выше отзывов его современников, в своем первом историческом романе сумел наиболее глубоко затронуть чувство национального самосознания, присущее любому социальному слою в России того времени.
Для Загоскина написание ‘Юрия Милославского’ стало своего рода творческим подвигом, испытанием всех его духовных и интеллектуальных сил. Вот как Аксаков описывает состояние Загоскина в тот период, когда ‘принялся он готовиться к сочинению исторического романа. Он был весь погружен в эту мысль, охвачен ею совершенно, его всегдашняя рассеянность, к которой давно привыкли и которую уже не замечали, до того усилилась, что все ее заметили, и все спрашивали друг друга, что сделалось с Загоскиным? Он не видит, с кем говорит, и не знает, что говорит? Встречаясь на улицах с короткими приятелями, он не узнавал никого, не отвечал на поклоны и не слыхал приветствий: он читал в это время исторические документы и жил в 1612 году’.
После грандиозного успеха ‘Юрия Милославского’, когда Загоскин общественным мнением был поставлен почти в положение живого классика, он жаждал продолжения своего столь удачно найденного поприща. К тому же вся читающая Россия ждала от него новых именно исторических романов, и ждали все только новых шедевров. Этим взбудораженным ожиданием читателей и объясняется предвзятость мнения о творчестве Загоскина. Писателю было отведено в истории русской литературы место только как автору ‘Юрия Милославского’, якобы единственно удавшегося ему романа. Действительно, отсчет теперь велся от необыкновенного успеха этого романа, а уже обыкновенный успех его новых исторических романов — ‘Рославлев, или Русские в 1812 году’ (1831) и ‘Аскольдова могила’ (1833) — не мог удовлетворить возбужденные ожидания и растущую требовательность литературной общественности. Если бы Загоскин начал с ‘Аскольдовой могилы’, а кончил ‘Юрием Милославским’ то, наверное, он получил бы в отечественной критике более объективное и соответствовавшее его таланту освещение.
Другая причина некоторого охлаждения к Загоскину заключается в общем соотношении жанров в литературе 30-40-х годов, когда проза в целом уступала в художественном отношении поэзии, а историческая проза — как явление романтизма — проигрывала прозе на современную тематику, уже тяготеющей к реализму, к психологичности.
Но, говоря об ‘охлаждении’, это слово, конечно, следует заключить в кавычки, речь идет только об отношении к романам Загоскина литературной среды. Почти двадцать переизданий ‘Аскольдовой могилы’ и еще большее число переизданий ‘Юрия Милославского’ говорят о том, что Россия Загоскина читала.
Что касается ‘неудачного’, с точки зрения некоторых критиков, романа ‘Рославлев’, то даже и в их трактовке он оставался вплоть до появления толстовского ‘Войны и мира’ лучшим в русской литературе прозаическим произведением об Отечественной войне 1812 года.
И хотя тема, близкая по времени, предъявляла автору свои жесткие требования при художественном воспроизведении событий, непосредственными участниками которых были еще здравствующие в то время читатели, Загоскин смело реализует свой замысел. В предисловии к ‘Рославлеву’ он объясняет причину, побудившую его взяться за роман о войне 1812 года: ‘Предполагая сочинить эти два романа, я имел в виду описать русских в две достопамятные исторические эпохи, сходные меж собою, но разделенные двумя столетиями, я желал доказать, что хотя наружные формы и физиономия русской нации совершенно изменились, но не изменились вместе с ними: наша непоколебимая верность к престолу, привязанность к вере предков и любовь к родимой стороне’. У нас любят поругивать Загоскина за ‘монархические взгляды’. Но позволительно спросить, а не придерживались ли монархических взглядов Пушкин и Гоголь, и даже сами декабристы (в своем большинстве)? Так что оценивать произведения и личности в нашей культуре необходимо в контексте их времени.
Органичное единство романов Загоскина было сразу же замечено современной ему критикой, которая оценивала творческие достижения писателя исходя, естественно, из существовавших тогда критериев художественности и патриотичности. ‘Оба романа Загоскина, — как отмечал московский журнал ‘Телескоп’, — сообразно намерению автора составляют одну цельную панораму. Главное, неоспоримое достоинство их состоит в истине, верности и естественности красок, коими русская жизнь в них изображается. Загоскин первый угадал тайну писать русских с натуры’.
И хотя, по имению рецензента ‘Рославлев’ в рассуждении художественной обработки уступает ‘Юрию Милославскому’, тем не менее он остается картиною прекрасного, живого, оригинального, которая вместе с ‘Юрием Милославским’ составляет украшение и гордость нашей народной словесности’.
Высоко оценивал ‘Рославлева’ и Жуковский, который, как уже упоминалось, проявлял интерес и к самому замыслу этого произведения. В письме к Загоскину он описывал свои впечатления от чтения романа: ‘…с ним то же случилось, что с его старшим братом: я прочитал его в один почти присест. Признаюсь вам только в одном: по прочтении первых листов я должен был отложить чтение, и эти первые листы произвели было во мне некоторое предубеждение против всего романа, и я побоялся, что он не пойдет наряду с Милославским. Описание большого света мне показалось неверным, и в гостиной княгини Радугиной я не узнал светского языка. Но все остальное прекрасно, и Рославлев столь же заманчив, как старший брат его’.
Так что сдержанному отношению к роману со стороны Пушкина и Белинского противостояли и другие оценки литературных кругов.
Что касается Пушкина, то последний, не удовлетворенный именно идейным содержанием загоскинского романа, принялся в том же 1831 году за создание собственного ‘Рославлева’, в котором он, по мнению видного русского философа Н. Н. Страхова, ‘хотел в поэтической форме противопоставить свой настоящий патриотизм неправильному патриотизму Загоскина и его поклонников’.
Пушкин, считавший войну 1812 года ‘величайшим событием новейшей истории’, уже в конце 1820-х годов задумывал прозаическое произведение об этой эпохе, но только роман Загоскина подтолкнул его на осуществление конкретного замысла. Правда, по написанному отрывку трудно судить о масштабности задуманного Пушкиным, но ясно, что образ главной героини Полины нес совершенно иную смысловую нагрузку. Осуждая, с одной стороны, космополитизм высшего света, для которого ‘любовь к отечеству казалась педантством’, автор, с другой стороны, выступал и против внешних, показных форм патриотического чувства, превалировавших, на его взгляд, у Загоскина.
Сейчас, в свете обновления и пересмотра взглядов нашего общества на историю, идейный спор между Загоскиным и Пушкиным также требует своего переосмысления, потому что сводить патриотизм Загоскина к использовавшейся в официозно-охранительных целях нашумевшей формуле министра народного просвещения С. С. Уварова: ‘самодержавие, православие и народность’ — было бы упрощением, не говоря уже о том, что и уваровская концепция народности как внеклассового явления также требует в настоящее время обновленного и диалектического подхода. Загоскин же был искренен и опирался на фактический материал в своем воссоздании исторической атмосферы в романе, который, по словам рецензента той эпохи, выделялся именно показом ‘любви к отечеству, различным образом действовавшей в разных сословиях Российской империи в годину опасности’.
Третий исторический роман Загоскина — ‘Аскольдова могила’ был написан в 1833 году. На этот раз писатель предметом изображения взял совсем древнюю эпоху — времена великого князя Киевского Владимира Святославовича. Сюжет романа развивается на фоне основной идеологической проблемы той эпохи — борьбы отживающего язычества с новой, побеждающей религией — христианством. На этот конфликт накладывается еще и конфликт династический — в нем участвуют не признающие законности правления Рюриковичей тайные приверженцы давно уже свергнутых древнерусских князей Аскольда и Дира. И вот с этими конфликтами и оказываются связанными судьбы главных героев романического повествования — княжеского дружинника, благородного Всеслава, и его прекрасной возлюбленной Надежды.
В поэтике романа, хоть и написанного уже в середине 1830-х годов, все еще чувствуются элементы оссиановского, мрачного колорита, присущего предромантической манере и стилю раннего романтизма. В интриге же этого романа — романа тайн — сказалось и юношеское увлечение Загоскина ‘готической’ прозой Радклиф. Однако в разработке характеров отдельных персонажей Загоскин следовал традициям Вальтера Скотта. И так же как и у великого английского романиста, в романе ‘Аскольдова могила’ недостаточно четко ‘проявленными’ получились образы главных героев. Зато особенно удались автору яркие, запоминающиеся образы второстепенных героев — сметливого и слегка плутоватого прислужника языческого жреца Торопа и трусоватого варяжского бахвала из княжеской дружины Фрелафа. В последнем угадываются черты великого комического персонажа шекспировских хроник Фальстафа. Варяжский ‘герой’ силен лишь в застольных попойках да в произнесении пышных тирад: ‘Неужели в самом деле думаешь, что я робею? Да не будь я Фрелаф, сын Руслава, внук Руальда и правнук Ингелота, да чтоб на моей тризне пели не скальды вещие, а каркали черные вороны, чтоб в мой доспех наряжались старые бабы и вместо меча из моих рук не выходило веретено с пряжею…’
Иронический образ Фрелафа как бы смягчает трагический сюжет и делает более разнообразной, более ‘разноцветной’ психологическую палитру романа с ее излишне контрастной черно-белой гаммой. Именно в таких образах, как Фрелаф или Торопка, и проявилась присущая Загоскину черта, которую Пушкин определил как ‘добродушную веселость в изображении характеров’.
В таком же ключе оценивает образ Торопа С. Т. Аксаков, отмечавший, что в целом ‘Аскольдова могила’ имела гораздо менее успеха, чем ‘Рославлев’. Зато, по его убеждению, ‘в сценах народных, принимая их в современном значении, в создании личности весельчака, сказочника, песельника и балагура, Торопки Голована, дарование Загоскина явилось не только с той же силой, но даже с большим блеском, чем в прежних сочинениях… Какая бездна неистощимой веселости, сметливости, находчивости и русского остроумия!’
‘Аскольдову могилу’, по словам Аксакова, люди ‘благочестивые’ ценили ‘выше всех других сочинений Загоскина’. Это предпочтение легко понять. Ведь роман посвящен исторической победе христианства в древнерусском государстве. И тем не менее даже эта ‘апробированная’ тематика, причем в интерпретации такого благонамеренного писателя, каким был Загоскин, вызвала придирки николаевской цензуры. При подготовке второго издания один из цензоров доносил в Московский цензурный комитет: ‘Всем известна благонамеренность автора и образ мыслей, но в течение 17-ти лет от 1-го издания весьма многое, что тогда было терпимо, ныне не может быть одобрено в печать…’ Буйные речи Неизвестного будут для многих камнем преткновения и соблазна’.
В 1835 году на либретто Загоскина композитором А. Н. Верстовским была написана опера ‘Аскольдова могила’, имевшая исключительный успех.
Итак, за четыре года Загоскиным написаны три серьезных исторических романа. Затем в этом жанре наступает почти что десятилетний перерыв. Причин творческого кризиса, думается, две. На слишком высокой ноте начался дебют Загоскина как исторического романиста. И неспособность его не только продвинуться дальше, но и удержаться на уровне своего знаменитого ‘Юрия Милославского’ вызвала охлаждение к Загоскину у части читающей публики, писатель это чувствовал.
И по службе у Загоскина произошли значительные перемены. В 1831 году он в чине надворного советника становится управляющим конторой императорских московских театров, а еще через год в чине уже коллежского советника — директором московских театров и камергером императорского двора.
В 1842 году в чине действительного статского советника он переходит на более спокойную должность директора Московской Оружейной палаты.
Служебная карьера отразилась отрицательно на творчестве Загоскина исторического романиста, но литературную деятельность он не оставил. В 30-е годы выходят в свет такие значительные произведения М. Н. Загоскина, как историческая повесть ‘Кузьма Рощин’, цикл ‘готических’ повестей-рассказов ‘Вечер на Хопре’, романы ‘Искуситель’ и ‘Тоска по родине’. В начале 40-х годов Загоскин возвращается и к столь прославившему его жанру исторического романа. Он пишет романы из истории XVIII века — ‘Кузьма Петрович Мирошев, русская быль времен Екатерины II’ (1842), ‘Брынский лес’ (1846) и ‘Русские в начале осьмнадцатого столетия’ (1848). Последние два романа были посвящены Петровской эпохе. Надо сказать, что новые произведения Загоскина, несмотря на то что некоторые считали, например, ‘Кузьму Петровича Мирошева’ лучшим его романом, к литературной известности автора ничего не прибавили.
Для одних Загоскин оставался старомодной литературной фигурой, пережившей свою славу. Белинский снисходительно писал, что ‘Юрий Милославский’ был в свое время, без всякого сомнения, приятным и замечательным литературным явлением’. Далее он пояснял свою мысль, добавляя, что, ‘конечно, первые романы г. Загоскина всегда будут удостаиваемы почетного упоминовения от историка русской литературы, и никто не станет отрицать их относительного достоинства для времени, в которое Они явились, и даже их более или менее полезного влияния на современную им русскую литературу, но из этого еще не следует, чтоб мы их читали и перечитывали, как творения всегда новые…’.
Снисходительность звучала и во мнении рецензента ‘Москвитянина’, считавшего, что из литературы 30-х годов, которую он охарактеризовал как ‘литературу псевдоисторических романов и псевдопатриотических драм’, ‘уцелели немногие писатели, а именно только два — Загоскин и Лажечников’.
Для других имя Загоскина олицетворяло живого классика. Вот с каким искренним пиететом обращался к нему известный исторический прозаик того времени, главный редактор журнала ‘Сын Отечества’ К. П. Массальский: ‘Весьма бы поддержали вы, милостивый государь Михаил Николаевич, ‘Сына Отечества’, подав ему помощь. Эта помощь — все равно, что стотысячное войско. ‘Сын Отечества’ сделался бы втрое, вчетверо сильнее, если бы вы украсили его хоть раз вашим именем. Обрадуйте меня присылкою повести или какой угодно пьесы’.
Но вернемся к включенным в настоящий однотомник повестям и роману ‘Искуситель’, встреченному также прохладно многими критиками, хотя и при его оценке мнения оказывались диаметрально противоположными.
Популярнейший журнал того времени ‘Библиотека для чтения’ считал, что ‘роман Загоскина составляет всегда радостное событие в нашей литературе’, и сравнивал его ‘Искусителя’ с романом Лажечникова ‘Ледяной дом’.
Опубликованный в 1838 году роман ‘Искуситель’ стоит несколько особняком в творчестве Загоскина, хотя по своей ‘готической’ стилистике он и связан с циклом повестей под общим названием ‘Вечер на Хопре’. В этих небольших повестях (вместе со вступлением их семь) проявляются одновременно различные стороны дарования Загоскина. В самом начале он от имени рассказчика объясняет свою привязанность к ‘страшным’ историям и загадкам: ‘Не могу описать, какое неизъяснимое наслаждение чувствую я всякий раз, когда слушаю повесть, от которой волосы на голове моей становятся дыбом, сердце замирает и мороз подирает по коже’. При этих словах невольно вспоминается подросток-книгочей Миша Загоскин, захваченный чтением любимой Анны Радклиф. Однако в своих повестях Загоскин, учитывая успехи просвещения и растущий рационализм века, не рискнул открыто возрождать ‘готическую’ литературу ужасов. Недаром и ‘Библиотека для чтения’ спустя два года прямо заявляла, что и ‘в Париже ужасы уже не в моде’.
Тем не менее для России время такой ‘неистовой’ литературы еще не прошло окончательно. В 1828 и в 1831 годах появляются близкие по духу и приемам повествования циклы повестей-рассказов А. Погорельского ‘Двойник, или Мои вечера в Малороссии’ и Н. В. Гоголя ‘Вечера на хуторе близ Диканьки’. В 1834 году вышел в свет и нашумевший ‘готический’ роман Н. И. Греча ‘Черная женщина’.
И все же, чувствуя уязвимость своей позиции, Загоскин вначале оставляет читателю возможность двоякого объяснения происходящих событий — и мистического, и рационального, а в повести ‘Белое приведение’ вообще разоблачает мистификацию. Это, очевидно, и позволило Аксакову утверждать, что ‘все семь вечерних рассказов на Хопре имеют страшное содержание, которое, впрочем, никого не испугает, а разве иногда рассмешит. Хотя все они написаны тем же прекрасным и живым языком, но область чудесного, фантастического была недоступна таланту Загоскина’. С этим утверждением трудно согласиться. Тема иррационального объяснения таинственных происшествий, о которых рассказывают участники вечерних посиделок в старинном загородном доме отставного офицера Асанова, мистика по натуре, нарастает крещендо, и последний рассказ цикла уже смыкается с труднообъяснимой реальностью, когда все слушатели оказываются во власти настоящего ужаса: ‘И подлинно, мы все как полоумные бежали по коридору, спотыкались, падали и давили друг друга’. Добродушный автор на этот раз позволяет себе взять реванш у скептиков, как персонажей, так и читателей.
Бой скучному рационализму дан и в опубликованном в 1838 году романе ‘Искуситель’. Здесь мефистофелевское начало автор отождествляет с тлетворным западным влиянием, отвергающим и унижающим традиционные ценности российского общества. В будущем споре западников и славянофилов Загоскин бескомпромиссно принимает сторону последних, став их идейным предтечей.
В романе немало автобиографических моментов, и село Тужиловка списано с родного загоскинского имения Рамзай, но это не сентиментальное воспоминание детства — ‘Искуситель’ относится к числу наиболее тенденциозных и откровенно полемических произведений Загоскина. Нашу оценку подтверждает и высказывание самого автора: ‘Я писал его с чистым намерением, в том смысле, что предметом моим было бороться с новыми идеями, которые наводняют наше отечество, — идеями, разрушающими порядок, повиновение к властям, к закону…’
Думается, что неправомерно видеть в ‘Искусителе’ неудачный опыт создать подобие ‘русского Фауста’. Все-таки роман был менее философичен, чем злободневен в идейно-политическом отношении. В этом аспекте ‘Искусителя’ можно рассматривать как своеобразную предтечу ‘антинигилистских романов’ Писемского и Лескова. Определенная параллель возникает между ‘Искусителем’ и ‘Бесами’ Достоевского.
‘Я считаю святой обязанностью не угождать духу времени, а говорить то что внушает мне совесть и здравый смысл, которого французские либералы и русские европейцы терпеть не могут’ — такая идейная бескомпромиссность Загоскина и его граничащий с ксенофобией ‘жесткий’ патриотизм отталкивали не только людей противоположных воззрений, но и даже некоторых его единомышленников. Поэтому не удивительно, что роман ‘Искуситель’ был холодно принят даже С. Т. Аксаковым, хотя выше мы уже приводили отзывы печати, сравнивавшие ‘Искусителя’ с великолепным романом Лажечникова ‘Ледяной дом’. И. А. Крылов также писал Загоскину в конце 1838 года: ‘Я слышу чудеса о вашем новом романе ‘Искуситель’.
Любопытно, что в целом эту реакцию подтверждает год спустя и сам Белинский: ‘Появление каждого нового романа г. Загоскина — праздник для российской публики’.
В ‘Искусителе’, этом ‘ярко романтическом’ произведении, как оценили его в нашем современном литературоведении, бросается в глаза, конечно, гофмановская стилистика. Существует несомненная генетическая связь между бароном Брокеном, приехавшим ‘погостить’ в холодную Москву из теплых, заморских краев, и булгаковским Воландом.
Силу романа, на наш взгляд, ослабляет поспешная морализаторская развязка. Бесспорно и другое обстоятельство — отрицательные герои, конечно, против воли автора получились намного более яркими и живыми, чем герои, выражающие авторское кредо. Так что, как видим, проблема создания положительного героя была камнем преткновения для литераторов во все эпохи.
После повестей на современную тему — ‘Официальный обед’ и ‘Три жениха’ — Загоскин пишет и роман аналогичной тематики — ‘Тоска по родине’ (1839), действие в котором в отличии от повестей происходит большей частью за рубежом.
В 1840-е годы после романа ‘Кузьма Петрович Мирошев’ (1842) начинается определенный спад в творческой деятельности Загоскина, хотя внешне он сохраняет литературную активность. Последними его историческими романами стали ‘Брынский лес’ (1846) и ‘Русские в начале осьмнадцатого столетия’ (1848), а из комедий — ‘Поездка за границу’, ‘Женатый жених’, ‘Заштатный город’. Однако все эти произведения уже не играли заметной роли в текущем литературном процессе.
В чем же причина творческого кризиса даровитого писателя? Во-первых, Загоскин, как и многие российские литераторы того времени, отождествлял образ просвещенной монархии с бюрократическим стилем николаевского самодержавия, и, какими бы высокими патриотическими и духовными идеалами они ни руководствовались, такое непонимание действительности вело их к идейному ретроградству и творческому бессилию. Загоскин не дожил до Крымской войны, впервые так наглядно обнажившей пороки самодержавно-чиновничьего государства, ушел из жизни в 1852 году, не испытав краха своих мировоззренческих иллюзий.
Мы-то теперь знаем, что именно в эпоху Николая I были посеяны семена всех последующих социальных катаклизмов и был упущен последний шанс сблизить Россию с Европой в направлении необходимого общественного и экономического прогресса. Но среди современников Загоскина только единицы понимали соотнесенность николаевского правления с историческим ходом мирового развития. Так что суженное понимание патриотизма Загоскина — не его вина, а его беда. За заблуждения гражданина приходится расплачиваться художнику.
И все же многие упреки в адрес Загоскина нам кажутся преувеличенными и не учитывающими характера самого общества. Примером такой предвзятости может служить мнение журнала ‘Мир божий’: ‘Он идеализировал народ, но не народ действительный, которого он не знал, а народ какой-то театральный, народ милых старинных опер и наивных пасторалей’. Конечно, более критический взгляд Загоскина на окружающее усилил бы идейное воздействие его творчества на общество. В защиту Загоскина, правда, скажем, что интуитивно он стремился выйти за рамки официозных концепций и проявить широту взгляда. Поэтому прав был известный исследователь русского романтизма И. И. Замотин, считавший, что, ‘поэтизируя свою национальную старину с ее внешней и внутренней стороны, М. Н. Загоскин, однако, не впадает в узкий патриотизм и национальную исключительность’.
Не исключено: полному раскрытию творческих возможностей Загоскина помешало то обстоятельство, что литературная судьба его сложилась во внекарамзинской традиции и соответственно с большим трудом вписывалась в современный ему литературный процесс. Он не принадлежал ни к пушкинскому кругу литераторов, ни к официозному лагерю ‘правых демократов’ Булгарина и Греча. Не сложились у него отношения и с вождем третьего литературного направления — Николаем Полевым. Хотя, казалось бы, общительный и добродушный нрав Загоскина давал ему возможность быть в центре литературной жизни, да и людей он не чуждался. Недаром в течение четырех лет возглавлял Общество любителей российской словесности. Получив письмо по театральным делам от тогда еще малоизвестного прозаика Р. М. Зотова, Загоскин торопится откликнуться: ‘Почтеннейший Рафаил Михайлович! Спешу отвечать на письмо ваше — мне и самому весьма приятно возобновить хотя б через переписку прежнее знакомство наше’.
Узнав о трагической кончине Пушкина, Загоскин в письме к Вяземскому чистосердечно выражает свое отношение, основанное на понимании истинного значения пушкинского вклада в отечественную культуру: ‘Я точно оплакиваю вместе с вами Пушкина, я никогда не был в числе его близких друзей, но всегда любил его, как честь и славу моего отечества’.
Последним значительным произведением М. Н. Загоскина, снова порадовавшим читателя, стали четыре выпуска этнографически-бытовых очерков ‘Москва и Москвичи’ (1842-1850).
Очевидно, только Загоскин мог написать их, потому что за тридцать лет своей жизни в Москве он настолько сроднился с ней, что стал сам одной из московских достопримечательностей. Его прежняя тоска по Петербургу прошла уже на второй год его московской жизни, и в мае 1822 года он писал М. Е. Лобанову, что ‘сделался настоящим московским жителем и почти совсем забыл Петербург’. А еще ранее в письме к тому же Лобанову Загоскин восторженно восклицает: ‘Москва — золотой рудник для комических писателей: слушай, замечай, да не ленись писать, а за сюжетами дело не станет’.
Действительно, Загоскин полюбил Москву страстной любовью поклонника древностей российских, и в ней раскрылся его талант исторического писателя. Многие литераторы вспоминали, как любил Загоскин водить их по Москве, восхищаясь ее панорамными видами и рассказывая различные старинные истории, связанные с ее достопримечательностями. В одном из своих писем Загоскин сам признавался, что он ‘тогда только и счастлив, когда может пощеголять своею Москвою’.
Критики сразу же заметили все своеобразие этих живых исторических зарисовок и сценок с натуры, своеобразие, обусловленное прежде всего личностью рассказчика. Эти очерки, ‘рассказанные как один только Загоскин умеет рассказывать, на каждой странице представляют такой разговор, такие характеры, какие нигде кроме Москвы не услышишь и не увидишь’. Рецензент ‘Библиотеки для чтения’ подчеркивал именно глубокое знание автором подлинной, реальной Москвы, с ее особым городским бытом: ‘Вот где настоящая Москва! Вот где Москвичи!’
Действительно, бросим взгляд на одни лишь названия очерков — ‘Выбор жениха’, ‘Московские балы нашего времени’, ‘Марьина роща’, ‘Московские фабрики’, ‘Кремль при лунном свете’, ‘Городские слухи’, ‘Английский клуб’, ‘Дешевые товары’, ‘Прогулка в Симонов монастырь’ и так далее. Уже по ним складывается яркая и разнообразная картина увлекательного путешествия по этой старинной Москве, которая для нас в основном осталась только на страницах подобных литературных произведений.
В предисловии Загоскин от имени вымышленного московского старожила Богдана Ильича Вельского объяснял побудительные мотивы своего труда: ‘Я изучал Москву с лишком тридцать лет и могу сказать решительно, что она не город, не столица, а целый мир — разумеется, русский. В ней сосредоточивается вся внутренняя торговля России, в ней процветает наша ремесленная промышленность. Как тысячи солнечных лучей соединяются в одну точку, проходя сквозь зажигательное стекло, так точно в Москве сливаются в один национальный облик все отдельные черты нашей русской народной физиономии’.
И вот эта ‘московская вселенная’ оживает в сдобренных изрядной долей иронии и своеобразного старческого стоицизма этнографических очерках Загоскина. Думается, что одних их хватило бы для закрепления его имени в истории отечественной литературы. Но, к нашему счастью, Михаил Николаевич Загоскин написал кроме этих чудесных очерков еще восемь романов, несколько повестей и множество комедий, а также несколько стихотворных посланий. Последние, однако ж, следует отнести к одной из форм его интеллектуального досуга.
Судьба Загоскина в литературе сложились в целом счастливо, и одним из признаков этого было то, что к моменту своей кончины, случившейся в июне 1852 года в результате неправильного лечения наследственной подагры, его творческий путь был практически завершен. Как писатель он сумел сказать миру почти все, что мог или хотел.
В конце XIX века Загоскин продолжал входить в число наиболее читаемых русских писателей. Его многотомное собрание сочинений с успехом выдержало несколько изданий, так что сложившаяся официозная репутация писателя нисколько не умаляла его достоинств в глазах массового читателя. Интересен был Загоскин и для крупнейших исторических романистов того времени — Д. Л. Мордовцева, Салиаса, Вс. Соловьева, которые в своем творчестве развивали его традиции.
К творчеству Загоскина можно подходить с разными мерками, но то, что он остается писателем живым, а не только принадлежащим истории литературы, доказывают его произведения, которые при немалых все же тиражах сразу попадают в разряд библиографических редкостей. Вне всякого сомнения, что и этот однотомник избранных романов и повестей Загоскина будет с радостью воспринят широким читателем. Слова известного русского поэта и критика академика П. А. Плетнева о том, что ‘читают Загоскина в России все, кто только не скучает сидеть за русской книгою’, не потеряли своей силы и в наши дни. ‘Отец русского исторического романа’ Михаил Николаевич Загоскин из разряда забытых возвращается в ряды писателей действующих, воспитывающих и формирующих сознание современного общества. А это — высшая награда для любого писателя.
Москвитянин. 1852. N 14. С. 89.
Аксаков С. Т. Собр. соч.: В 3 т. М., 1986. Т. 3. С. 400.
Исторический вестник. 1888. N 4. С. 332-333.
Пушкин А. С. Собр. соч.: В 10 т. М., 1982. Т. 6. С. 51-52.
Русский архив. 1878. Т. 2. С. 49.
Впервые напечатанная в 1853 г. в журнале ‘Москвитянин’, эта биография, по словам И. С. Тургенева, ‘может называться образцовой’.
Аксаков С. Т. Указ. соч. С. 384.
Пыпин А. Н. Характеристики литературных мнений от 20-х до 50-х годов. 4-е изд. СПб., 1909. С. 131.
Цит. по: Их вечен с вольностью союз, Литературная критика и публицистика декабристов. М., 1983. С. 205.
Аксаков С. Т. Указ. соч. С. 366.
Аксаков С. Т. Указ. соч. С. 391.
Аксаков С. Т. Указ. соч. С. 398.
Московский телеграф. 1829. N 24. С. 463.
Аксаков С. Т. Указ. соч. С. 400.
Об этом писателя предупреждал и Жуковский: ‘…боюсь великих предстоящих вам трудностей. Исторические лица 1612 года были в вашей власти, вы могли выставлять их по произволу, исторические лица 1812 года вам не дадутся… Мы знаем их, мы слишком к ним близки…’ (цит. по Аксаков С. Т. Указ. соч. С. 406).
Загоскин М. Н. Сочинения: В 2 т. М., 1987. Т. 1. С. 287.
Телескоп, 1831. N 14. С. 226.
Там же. С. 231.
Русский архив. 1888. N 1. С. 973-974.
Страхов Н. Н. Литературная критика. М., 1984. С. 165.
Аксаков С. Т. Указ. соч. С. 409.
Щукинский сборник. М., 1902. Вып. 1. С. 320.
Кроме Аксакова так считал и В. К. Кюхельбекер, писавший, что ‘Мирошев’ принадлежит к лучшим романам на русском языке’ (см.: Кюхельбекер В. К. Путешествие. Дневник. Статьи. Л., 1979. С. 429).
Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1955. Т. 8. С. 55.
Там же. С. 61.
Москвитянин. 1854. N 3-4. С. 33-34.
Русская старина. 1902. Т. 3. С. 630.
Библиотека для чтения. 1838. Т. 31. Ч. 1. С. 14-15.
Аксаков С. Т. Указ. соч. С. 410.
Домашняя беседа для народного чтения. 1860. Вып. 25. С. 326.
См.: Штейн С. фон М. Н. Загоскин: Биографический этюд. СПб., 1902. С. 8.
Цит. по: Замотин И. И. Романтизм XX годов XIX века в русской литературе. СПб., 1913. Т. 2. С. 288.
Раут. М., 1854. Кн. 3. С. 315.
Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 9 т. Т. 2. М. 1977. С. 481.
Троицкий В. Ю. Художественные открытия русской романтической прозы. М., 1985. С. 210.
Головачев П. Даль и Загоскин // Мир божий. 1901. N 10. Отд. 2. С. 5.
Этим, вероятно, объясняются его столкновения с цензурой. Кроме цензурных придирок к ‘Аскольдовой могиле’ Загоскину пришлось испытать произвол цензоров и в конце своей жизни, когда он вынужден был с горечью писать издателю журнала ‘Пантеон’ Ф. А. Кони: ‘Я не могу и не должен ничего печатать в Петербурге’ (Кони Ф. А. М. Н. Загоскин и цензура // Под знаменем науки. М., 1902. С. 437).
Замотин И. И. Указ. соч. С. 371.
ЦГАЛИ, ф. 207, оп. 1, ед. хр. 22.
Загоскин М. Н. Сочинения. М., 1987. Т. 2. С. 733.
Исторический вестник, 1880. Т. 2. С. 690.
Вестник всемирной информации. 1900. N 6. С. 88.
Библиотека для чтения. 1843. Т. 56. N 2. С. 53.
Там же.