Ясные дни, Авдеев Михаил Васильевич, Год: 1850

Другая проза
Время на прочтение: 57 минут(ы)
Скачать в PDF

СОЧИНЕНІЯ М. В. АВДЕВА.

ТОМЪ ПЕРВЫЙ.

Изданіе
. СТЕЛЛОВСКАГО.
Въ Большой Морской, вы дом Лауфферта, No 37, въ С.-Петербург

САНКТПЕТЕРБУРГЪ.
1868

ЯСНЫЕ ДНИ.

(ИДИЛЛІЯ).

О primavero — gioventi dell’ anno
О giovent — primavero della vita!

Вамъ, можетъ быть, случалось, мой читатель, или моя читательница, не разъ искрещивать Русь не по однимъ шоссе и, отправляясь на лто въ деревню, длать пути въ тысячу верстъ, моторахъ бы за-глаза хватило, чтобы, перерзавъ всю Германію, дохать отъ Петербурга до Парижа, — и если случалось, то вы, конечно, помните эти длинные, жаркіе лтніе дни, когда утомленные, зноемъ, безсонницей, вы дете пять-шесть дней. Воображеніе чаще долго занимало и тшило васъ, наконецъ оно устало и утомилось, какъ ваше тло: въ больной голов нтъ мыслей, передъ закрытыми глазами нтъ ни одной картины, а вы все дете, дете, трясетесь вы по избитой дорог и ни о чемъ не думаете, а зной такъ и душитъ, пыль стоитъ неподвижно, лошади бгутъ самой несносной перевалкой, которую он, кажется, нарочно выдумали, чтобы сердить васъ, а передъ вами все безконечная, широкая дорога, съ двумя рядами березокъ, между которыми, по вол колеи, лавируетъ вашъ экипажъ отъ одного ряда къ другому, какъ мореходъ по фарватеру, и безконечная дорога отъ этого длается еще длинне, еще безконечне.
Но вотъ зной спалъ, вечеретъ, станція близко, и лошади побжали дружне, при възд на мостикъ васъ такъ тряхнуло, что вы только успли вскрикнуть: ‘эхъ!’ — и сонъ какъ рукой сняло. Свжій втеръ пахнулъ вамъ въ лицо, Вы начинаете подумывать о кипящемъ самовар, который васъ ждетъ на станціи, погоняете ямщика и закуриваете папироску, можетъ быть, къ этому прибавляется сладкая мысль, что вамъ осталось всего какихъ нибудь сотни дв верстъ до мста, и что завтра, въ эту пору, вы будете дома. Оживилось ваше воображеніе, и видится вамъ старушка-мать, сидящая близко-близко возл васъ, и отецъ, много посдвшій въ послднюю разлуку, въ спокойно веселыхъ распросахъ котораго звучитъ его мужская, не пробивающаяся наружу, но глубокая любовь, а въ сторон сосдка, или кузина, съ синими глазами, русой косой въ три кольца и зарумянившимся какъ заря лицомъ, или юноша, неспускающій съ вашего лица задумчивыхъ и полныхъ жизни глазъ… И вамъ хорошо, взоръ вашъ просвтллъ, и, очнувшись отъ своихъ думъ, вы полной грудью пьете свжій, душистый вечерній воздухъ и любопытно озираетесь по чужимъ, незнакомымъ мстамъ. Вдругъ березки распустились, узкій проселокъ бжитъ, изгибаясь, въ сторону, вы слдите за нимъ, и вотъ веселая деревня разсыпалась передъ вами задумчивыми, разнохарактерными избушками, пылъ стоитъ облакомъ, у околицы стадо пестретъ и гремитъ подъ ней, а въ сторон одинокая деревянная церковь, окруженная могильными крестами, деревянная церковь, ветхая, но богатая теплыми молитвами, которыя усердно шлетъ въ ней и молодой мужикъ, и ветхая старушка, и румяная двица — вс молятся о своихъ скромныхъ желаніяхъ. За ней, на пригорк, сквозь густую зелень сада, проскользнетъ и встанетъ передъ вами широкій барскій домъ, весь облитый золотисто-румяной краской заката, съ блестящими на солнц стеклами. На пространномъ двор видно движеніе: баба несетъ въ горницы клубящійся паромъ самоваръ, мальчикъ пробжалъ съ приказаніемъ, осдланный конь играетъ у подъзда въ рукахъ кучера, стройная женская фигура, въ легкомъ наряд, мелькнула между цвтовъ и зеленью балкона и остановилась на немъ, завидя вашу пылящую тройку, и пристально глядитъ вслдъ за ней, рисуясь, какъ воздушное видніе, въ рам олеандровъ и рододендръ, вся розовая и пышно освщенная послднимъ лучемъ солнца. И воображеніе ваше разъигралось, и глазъ вашъ не хочетъ оторваться отъ этой живой картины, которая скоро и, быть можетъ, навсегда промелькнетъ передъ нимъ, и спрашиваете вы ямщика: ‘Чей это домъ, братецъ?’ — ‘Да господскій’, отвчаетъ онъ вамъ.— ‘А кто господинъ?’ — ‘Петръ Афонасьичъ Нена… Нена… Ненабоковъ, кажись…’ И, какъ бы создаваясь, что онъ немного погршилъ, надливъ человка непринадлежащихъ ему прозвищемъ, ямщикъ ударитъ по лошадямъ, и полетли вы впередъ и впередъ, вздымая желтую пыль на мягкой дорог, и пока вашъ взглядъ спшитъ уловить убгающую картину, воображеніе пытается угадать, то это Петръ Аанасьичъ, и чей конь рвется у крыльца изъ рукъ дюжаго конюха, и чья стройная фигура мелькнула на балкон, склонясь надъ затуманившеюся далью, неясный узоръ романа заткался въ голов вашей, и, не замчая длинныхъ верстъ, задумавшись, дозжаете вы до станціи.
Я вамъ разскажу, если хотите, нсколько сценъ изъ этой сельской жизни,— сценъ, которыя рисуетъ и старается отгадать ваше воображеніе. Не общаю, впрочемъ, ни повсти, ни романа.
Но прежде нежели я введу ваше вниманіе въ средину сельской жизни, мою любимую среду, гд тамъ много простоты, солнца, воздуха, раздольныхъ полей и темнаго лса, я прошу васъ побыть немного въ Петербург.
По календарю была весна. Молодая грудь просила душистыхъ ночей, горячая кровь, оживленная теплымъ воздухомъ, сильно играла въ венахъ. И вотъ позеленли стройныя березки за городскими заставами, пыль поднялась по улицамъ, барки задвигались по Нев и каналамъ, временемъ перепадали легкіе дождики. Петербургцы потянулись на дачи.
По календарю *** военнаго училища, была другая весна. Экзаменъ кончился, выпускъ затворилъ двери класснаго ученья и отворилъ ихъ для новой тяжелой науки — науки жить. Шумно и весело вышла молодежь, полная силы и надеждъ, на вольный свтъ, и радостно спшила зажить своей весной, не глядя въ будущее, не думая, что эта весна подчасъ скучне и ненастне петербургской весны. Чудная пора радужныхъ надеждъ!
Около этого времени, небольшая квартирка, о двухъ комнатахъ и передней въ которомъ-то полку, съ недлю какъ была занята прапорщикомъ Рожковымъ. Квартира была чистенькая, свтлая, отдланная за-ново. Все въ ней было въ свжемъ безпорядк. Это не былъ безпорядокь обжитый, хроническій, сдлавшійся своего рода порядкомъ. Напротивъ, всякая вещь только начинала служить своему назначенію и говорила о неустановившемся хозяйств. Въ первой комнат, у науличной стны, стоялъ большой письменный столъ, на немъ въ безпорядк было разбросано нсколько бездлушекъ, только что принесенныхъ изъ магазина, нкоторыя еще не развернутыя, другія рядомъ съ оберточной бумагой, валявшейся тоже на стол и еще вгруб хранящей ихъ форму. Противъ стола — большое комфортное кресло, на спинк котораго голова еще не оставила темнаго слда, нсколько креселъ полукомфортныхъ, турецкій диванъ и ломберный стокъ. Справедливость, однакожъ, заставляетъ меня замть, что двственность зеленаго сукна этого стола была уже нарушена безпорядочной группой неровныхъ, нетерпливо начертанныхъ цифръ, между которыми одинъ рядъ стройно и многозначительно прошелъ по середин, видимо обличая аккуратную и солидную руку. О назначеніи другой комнаты давала понятіе простая односпальная кровать у внутренней стны. Въ ней было еще боле безпорядка: каска, шпага, эполеты, въ ящикахъ и безъ ящикомъ, лежали въ разныхъ мстахъ, у она стоялъ небольшой столъ, на немъ складное зеркала, бритвенный приборъ и нсколько баночекъ съ помадой, духами и мылами, среди комнаты стоялъ стулъ, у котораго новенькій военный сюртукъ, свсивши рукава, обнималъ спинку.
Былъ часъ второй дня. Надо было особенное счастіе, чтобы въ это время застать дома вновь выпущеннаго офицера. Однакожъ, прапорщикъ Рожковъ былъ у себя. Его можно было видть во второй комнат, передъ зеркаломъ. Рожковъ былъ высокаго роста, еще несовершенно, но крпко сложенъ, румяное лицо его весело и открыто, онъ былъ видимо добрый малый. Костюмъ его въ настоящую минуту выказывалъ недавнее возвращеніе, потому что въ немъ, для совершенной полноты, недоставало только сюртука, заботливо повшеннаго руками камердинера на спинку стула.
Рожковъ сидлъ передъ зеркаломъ и пристально разсматривалъ верхнюю губу, не довряя глазамъ, онъ проводилъ надъ ней кончикомъ мизинца, мене другихъ пальцевъ утратившаго чувствительность: юноша-Рожковъ, какъ видите, наблюдалъ за рощеніемъ усовъ, для ускоренія котораго онъ вчера обрилъ ихъ. Въ это время въ прихожей зазвенлъ колокольчикъ.
— Дома? спросилъ кто-то,
— Дома, батюшка, пожалуйте, отвчалъ голосъ стараго слуги.
Дверь отворилась, Рожковъ поближе подвинулъ лицо къ зеркалу, торопливо посмотрлъ съ той и другой стороны на пробивающіеся бакенбарды, которыми онъ прежде не усплъ заняться, и, еще не видя гостя, закричалъ:
— Здравствуй, Волжинъ!
И, вслдъ за тмъ, онъ подалъ вошедшему руку.
Волжинъ былъ — какъ вы справедливо догадываетесь — товарищъ Рожкова, и я съ удовольствіемъ познакомлю васъ съ нимъ, въ увренности, что онъ вамъ непремнно понравится. Представьте себ нжную, мужскую натуру, въ первой пор ея развитія, въ то переходное время, когда еще не знаешь, какъ опытъ жизни выработаетъ ее, съ невольнымъ участіемъ всматриваешься въ нее и желаешь спросить у будущаго: свтлыми днями, или мелкимъ дождемъ да холодной изморозью оно будетъ родить этотъ свжій ростокъ, и однется ли онъ твердой корой, которой не пробьетъ ни жаркій лучъ, ни морозная ночь, или будетъ вытягиваться подъ тонкой оболочкой, со страхомъ вглядываясь въ каждую тучку, или, наконецъ, можетъ быть, смло и стройно взнесется онъ красивымъ, зеленымъ деревомъ и гордо будетъ купаться кудрявой головой въ синемъ неб, и спокойно ждать грозы и ведра.
Волжину было небольше восемнадцати лтъ, лицо правильное, съ тонкими и легко изогнутыми очертаніями, блдное, но блдности не болзненной, а нжной, не подкрашенное румянцемъ, но оттненное синими нервами, большими темно-карими глазами подъ длинными рсницами и легкой прорзью усовъ, мягкіе съ волною волосы были совсмъ свтлые, съ пепельнымъ отливомъ, весь онъ былъ тоненькій и стройный, и новенькій сюртучокъ легко обхватывалъ его длинный и гибкій станъ.
Волжинъ скинулъ замшевую перчатку, протянулъ свою худенькую и продолговатую руку Рожкову и весь ушелъ въ мягкое кресло.
— Ну, что? спросилъ Рожковъ.
— Ничего! отвчалъ Волжинъ.
И договоръ переменился. Рожковъ спросилъ трубку, и Волжинъ закурилъ папироску.
— Ты у Скосырева берешь эполеты? спросилъ Рожковъ.
— Нтъ, у Валдьнека.
— А перчатки?
— Перчатки въ Космикъ.
— А я для деревни заказалъ лтній сюртукъ.
— А ты дешь въ деревню?
— Хочу на дняхъ подать въ отпускъ на двадцать-восемь дней.
— Счастливецъ!
— Да, братецъ! Что длать здсь лтомъ? да я же и дома давно не бывалъ…. А ты?
— Куда же мн дваться? Бабушка наняла дачу у самой заставы, чтобы больше глотать пыль. Имнье далеко, да и что мн одному длать въ немъ? А, признаться, хотлось вспомнить старые годы! Я до двнадцати лтъ жилъ въ деревн и съ удовольствіемъ вспоминаю о ней.
— Да, хорошо въ деревн, особенно, если сосди есть, а какая, братъ, у насъ сосдка — теб скажу!
Рожковъ, для поясненія фразы, приложилъ кончики трехъ пальцевъ къ губамъ и чмокнулъ.
— А мсто хорошо?
— И мсто славное. Болото за самымъ домомъ, бекасовъ пропасть. Ты вдь охотникъ?
— Охотился, да ужъ года три ружья въ рукахъ не бывало. Я думаю, и стрлять разучился, а подъ Петербургомъ какая окота!
— Знаешь что, Волжинъ: подемъ ко мн.
— Какъ къ теб?
— Бери отпускъ, да и подемъ вмст! Мои будутъ теб рады, какъ родному… А ужь какъ мы поохотимся, а сосдки какія! Чудо какъ славно заживемъ вмст. Подемъ, душа моя! сказалъ Рожковъ особенно мягкимъ голосомъ.
Волжинъ улыбнулся, какъ улыбаются въ его годы всякой сладкой мысли.
Можетъ быть, въ его воображеніи пронеслось и синее небо, и блая рка, и старинный домъ, который смотрятся въ эту рку, и темная дубовая роща съ ея задумчивымъ шопотомъ,— вся свтлая и чудная картина обжитаго дтства.
— Какъ же это сдлать! сказалъ онъ въ раздумьи: — твои родные меня не знаютъ, да и бабушка не отпуститъ.
— Вотъ пустяки! мой лучшій товарищъ будетъ у нихъ первымъ гостемъ, и ручаюсь, что тебя полюбятъ, какъ меня, у меня славные старики! И ты ихъ полюбишь… а бабушку уговори, скажи, что здоровье нужно поправить: она для твоего здоровья все сдлаетъ. Подемъ, душа моя, вотъ разодолжишь… ну, сдлай мн дружбу.
И Рожковъ протянулъ руку Волжину.
— Дай подумать, по крайней мр, посовтоваться съ бабушкой.
— Ну вотъ, что тутъ раздумывать! бабушка — ничего! а кузины да тетушки еще будутъ отговаривать. Душенька… подемъ… не откажи! приставалъ Рожковъ.
За Рожкова былъ сильный ходатай у Волжина — его собственное желаніе. Онъ защищался слабо и наконецъ согласился.
— Ну, вотъ разодолжилъ! закричалъ Рожковъ, вскочивъ съ мста и бросаясь обнимать Волжина:— вотъ это по-товарищески! вотъ спасибо!
И Рожковъ былъ совершенно счастливъ.
— Иванъ, Иванъ! кричалъ Рожковъ своего стараго слугу.— Сходи за полковымъ писаремъ, сказалъ онъ, когда тотъ вошелъ:— знаешь, Волжинъ съ нами детъ въ деревню.
— Чтожъ, батюшка, милости просимъ! Василій Сергичъ и Марья Степановна будутъ вамъ рады: они у насъ господа добрые, хлбъ-соль любятъ, да и намъ съ Петромъ Васильичемъ будетъ не скучно, отвчалъ Иванъ Семеновъ.
— Ну, пошли же за писаремъ, Иванъ! Сейчасъ мст и просьбу подадимъ. Да знаешь, Волжинъ, съ радости бутылочку бы холодненькаго..
— Пожалуй, улыбаясь, сказалъ Волжинъ.
— Иванъ, слышишь, бутылочку!
Иванъ Семеновъ задумался, помолчалъ и сказалъ нершительно:
— Клеко прикажете?
— Нтъ! редереръ.
Иванъ Семеновъ молча повернулся и медленно вышелъ.
Долго сидли Рожковъ и Волжинъ вмст. Волжинъ разспрашивалъ, Рожковъ отвчалъ, рисуя все розовыми красками. Сговаривались, что взять съ собой и какъ проводить время. И весело и немолчно шла ихъ бесда, и нехолодное вино подогрвало ее. Богато и щедро стелетъ воображеніе своя узоры въ извстные годы, особенно когда двумъ собесдникамъ вмст не пробило зрлости одного человка, когда изъ обоимъ нтъ еще и сорока лтъ.

——

Теперь въ тотъ край, куда давно зоветъ меня воображеніе,— въ край, гд такъ много поэзіи,— въ деревню, которую я такъ люблю, можетъ быть и оттого, что живу постоянно въ город.
Дня на три пути отъ Петербурга на югъ была тоже весна, но такая полная весна, что уже переходила въ молодое лто. Вечерло, и глазъ, утомленный долгимъ однообразіемъ благо снга, съ наслажденіемъ останавливался на темной зелени лса, который горлъ и трепеталъ подъ малиновымъ лучемъ заката. Торный проселокъ бжалъ въ гору отъ большой дороги. Ранней весной, когда снгъ еще не совсмъ стаялъ и лужи свтлой воды стояли между проталинами, въ базарный день, мужики сбирались изъ городу. Продажа была хорошая и зашли мужики попробовать, съ барышей, на дорогу зелена вина. За тмъ передовой мужикъ влзъ въ телгу, стегнулъ сивку и, положивъ голову на нахлестку, преспокойно заснулъ на ней, какъ на пуховой подушк. Его примру послдовали и остальные, и порожняки тронулись. Сивка довольно небрежно и равнодушно бжала по дорог, весьма дерзко не сворачивая предъ встрчными экипажами, къ крайнему оскорбленію почтовыхъ ямщиковъ и нкоторыхъ изъ господъ прозжающихъ. Справедливость требуетъ замтить, что по этому случаю ея хозяину доставалось нсколько хлыстовъ по кожаному тулупу, сопровождаемыхъ весьма сильными выраженіями, но хозяинъ, однакожъ, не обратилъ вниманія ни на то, ни на другое, и продолжалъ спокойно опочивать, постукиваясь головой о деревянную нахлестку. Итакъ, сивка добжала до поворота и, завидя село, возъимла похвальное намреніе прибавить рыси, но тутъ ей представилось затрудненіе: старая дорога была потоплена водою. Однакожъ, она не потерялась, подумала и пустилась лавировать цликомъ между лужами. За сивкой отправилась пегашка, за пегашкой буланка и т. д., и когда вс он добжали до села и остановились каждая у своихъ воротъ, проселокъ былъ проложенъ,— и вотъ вамъ его исторія.
Мы продемъ по этому проселку прямо къ барскому дому. Домъ былъ деревянный, обшитый тесомъ, въ два этажа и съ мезониномъ: видно было, что онъ сразу былъ строенъ для большаго семейства, потому-то не пестрлъ пристройками и имлъ претензію на архитектуру. По правд сказать, собственно архитектуры въ немъ не было, хотя тнь его строителя крайне бы огорчилась, или, просто, не поврила бы этому замчанію, приписавъ его моей зависти, но эта претензія составляетъ сама собой особый домашній родъ архитектуры. Домъ стоялъ бокомъ къ селу, принимая гостей широкими воротами къ крытому подъзду. Лицомъ онъ былъ къ полю. Длинный балконъ втораго этажа лежалъ на шести толстыхъ колоннахъ — колонны упирались на широкую террасу, терраса лежала передъ разбитыми въ трехъ угольники цвтникомъ. За цвтникомъ начинались густыя аллеи, которыя медленно спускались по скату къ пруду. Среди пруда стоялъ — затя сельской остроты — искуственный островъ съ китайской бесдкой, маленькій плотъ плавалъ по канату и служилъ для сообщенія. За прудомъ начиналось поле съ перелскомъ, и горизонтъ замыкался рядами березъ, перескающихъ его вмст съ большой дорогой. Внутренній фасъ дома съ подъздомъ смотрлъ на дворовыя службы. Но мезонинъ былъ счастливе другихъ этажей. Съ одной стороны тремя маленькими окнами, съ блыми занавсками, переглядывался онъ черезъ дорогу съ дальнимъ полемъ, пестрющимъ сосднею деревушкой, съ другой — черезъ низкія крыши службъ смотрлъ онъ на густой лсъ, начинающійся за дворомъ. Раннимъ утромъ и позднимъ вечеромъ блый паръ по зар вставалъ надъ зеленямъ лснымъ болотомъ, и чудно драпировался тогда темный лсъ это, густымъ и длиннымъ облакомъ.
Было время, домъ этотъ былъ первымъ домомъ въ узд и не послднимъ въ губерніи. Жилъ въ немъ сдой старикъ-подагрикъ, вдовецъ, коротавшій конецъ жизни, какъ говорится, въ сельскомъ уединеніи…
Домашній очагъ составляли: ключница, управлявшая хозяйствомъ, нахлбникъ, лицо страдательное, худое, кланяющееся, да шутъ изъ дворни. Года въ два-три разъ во весь опоръ подъзжала къ дому коляска и выскакивалъ изъ нея стройный гусаръ, и дворня кричала:
— Молодой баринъ пріхалъ.
Тогда ключица становилась со всми ласкове и бгала съ утра до вечера, тогда, вынимались изъ погреба завтныя бутылки, чаще подъ руки проводили изъ-за стола нахлбника, шутъ постоянно ходилъ въ своемъ колпак, а деревенскія красавицы въ кумачныхъ сарафанахъ. Все оживлялось.
Прошли года.
Въ склеп сельской церкви прибавился одинъ гробъ, вскор вынесли и ключницу въ церковную ограду. Тадъ же въ уголк пріютились смирно и безмолвный нахлбникъ, и краснобай-щутъ. И во всемъ дом остались два памятника отъ прежнихъ жильцовъ: въ гостиной — портретъ сдовласаго старика, да внизу, въ бильярдной, широкоплечій бюстъ шута въ колпак, довольно похоже, посл шести неудавшихся опытовъ, снятый домашнимъ ваятелемъ, посредствомъ весьма простаго способа налпливанія алебастра на лицо,— способа тмъ боле удобнаго, что лицо это, подернутое природнымъ глянцемъ, не нуждалось въ смазк.
Нсколько лтъ домъ стоялъ пустой и, одваясь пылью и паутиной, ждалъ новыхъ жильцовъ.
Наконецъ, въ одно прекрасное, а можетъ и дурное утро, смели съ него пыль и паутину, и новые жильцы пріхали: Василій Сергичъ Рожковъ съ супругой Марьей Степановной поселились въ родовомъ наслдіи, почить отъ московской жизни, а можетъ, какъ говорили злые языки, поправлять неудачи спекулятивныхъ оборотовъ съ опекунскимъ совтомъ.
Я не буду утомлять ваше воображеніе разсказомъ, какъ новый владлецъ и жена его, прежде модная мечтательная московская барышня, превратились въ сельскихъ жителей, какими мы ихъ увидимъ.
Время сбиваетъ мечты и драпировку чувствъ, какъ блый градъ пожелтлые листья, и человкъ, въ извстную пору, является наблюдательному глазу во всей нагот безъискуственной природы. Не будемъ же на живые образы наводить утраченныя краски, затмъ, чтобы показывать, какъ линяли он, и войдемъ прямо въ домъ.
Взобравшись, по довольно широкой деревянной лстниц изъ нижняго въ бэль-этажъ, я бы остановился въ передней, потому, что передняя вообще любопытная и чрезвычайно характеристическая часть дома, но эта передняя не представляетъ ничего замчательнаго ни въ дурномъ, ни въ хорошемъ отношеніи. Зала тоже не стоитъ особаго вниманія — съ своими блыми стнами и рядомъ прямоспинныхъ стульевъ. Большая, свтлая, высокая, она была хороша для многолюднаго обда, а еще лучше для того, чтобы вечеромъ, въ часъ тихихъ сумерекъ, склонивъ голову и скрестивъ руки, долго и однообразно мрять ее длинными шагами, и подъ ихъ ровный стукъ думать тихую думу и далеко нестись вольною мыслью, и вновь переживать чутко настроенной душою и грусть раздай, и радость свиданія, и шопотъ чуднаго разговора, отзывать когда-то недосказанныя рчи и слышатъ, къ безмолвной тиши, сладко-звучащіе, желанные отвты.
Гостинная была совсмъ въ другомъ род: она была темна — и отъ темныхъ обоевъ и отъ трехъ широко-разставленныхъ оконъ, мало дававшихъ свта ея глубин.
На длинной, полуосвщенной стн надъ диваномъ висли два портрета одинъ — про который мы говорили — старика съ рзкимъ профилемъ и густыми, блыми волосами, другой — женщины, еще молодой, съ красивыми, но дурно сгармонированными чертами, обезображенными костюмомъ старой моды, который непріятно поражаетъ отвыкшій глазъ, при всемъ желаніи съискать въ немъ что нибудь живописное. Странное впечатлніе производилъ этотъ портретъ. Въ немъ было что-то недосказанное, что-то невыдержанное, непріятно привлекающее и отталкивающее любопытство, какъ неудавшійся романъ талантливаго пера. Была ли эта неполнота недостаткомъ портрета, или составляла врно схваченный характеръ самого оригинала, выказывающій грустную повсть жизни, не берусь ршить, но портретъ, въ соединеніи рядомъ съ своимъ рзко очерченнымъ сосдомъ, производилъ тяжелое впечатлніе. Оба они безмолвно глядлись въ два зеркала, наклонно висвшія противъ нихъ, въ простнкахъ оконъ. Зеркала эти были въ темныхъ рамахъ краснаго дерева, съ высокими верхними досками, въ которыхъ блестли черныя кружки съ золотыми изображеніями богинь, неизвстныхъ ни въ одной извстной миологіи. Затмъ вся комната была завалена мебелью цльнаго краснаго дерева.
Гостинная, какъ вы можете судить, была мрачная и производила тяжелое впечатлніе, по этому оставалась почти всегда пустою, кром какихъ нибудь экстренныхъ дней, когда, нахавшіе сосди оживляли ее.
Но рядомъ съ ней была другая, боле счастливая комната, напоминающая собою любимое дитя въ большой семь. Изъ нея слышится звонъ чашекъ и веселый говоръ, и въ ней мы остановимся.

——

Я вамъ сказалъ уже, кажется, что былъ вечеръ, чудный майскій вечеръ, тихій, румяный и, душистый, небольшая комната, въ которую мы входимъ, была вся залита его свтомъ. Дверь изъ этой комнаты на балконъ была отворена и закатный лучъ, пробившійся сквозь зелень сада вверхъ до втораго этажа, горлъ на ея стекл такъ, что больно было глазамъ смотрть на него, а дымъ отъ трубки, попадая подъ него, тянулся синими полосками.
Въ глубин комнаты, прямо противъ двери на балконъ, стоялъ длинный столъ, покрытый блою скатертью, широкій турецкій диванъ, по стнамъ, огибалъ его съ трехъ сторонъ. Большой, красной мди, ярко вычищенный самоваръ киплъ на стол и клубился паромъ. Разнообразная группа сидла крутъ стола за вечернимъ чаемъ.
Прямо передъ самоваромъ сидла высокая, полная женщина, лтъ сорока. Это была хозяйка дома, Марья Степановна. Еслибъ съ ея круглаго, неправильнаго, но добраго и озабоченнаго лица снять лтъ двадцать, мы бы увидли московскую барышню, очень не дурную собой, съ добрымъ задаткомъ свжести и здоровья на многіе годы,— одну изъ тхъ барышень съ сантиментальными мечтами, которыхъ судьба, на перекоръ ихъ мечтамъ, творитъ какъ будто нарочно, чтобы быть хлбосольными хозяйками. И Марья Степановна исполняла свое призваніе: бразды хозяйства она держала не совсмъ граціозными, но полными и ловкими руками, изъ которыхъ ничто не вывалится. Шеоковый распашной капотъ плотно облегалъ, нисколько, впрочемъ, и стсняя — на что было обращено особенное вниманіе — ея сильно развитыхъ формъ. Обставленная вареньемъ, сливками, лепешечками, сдобными кренделями, чашками, блюдечками и стаканами, она, передъ увсистымъ, клокочущимъ самоваромъ, съ своимъ одноцвтнымъ и крпко румянымъ, но добрымъ лицомъ, составляла типъ сельской барыни-хозяйки. Марья Степановна одна занимала всю длинную сторону стола, какъ будто выражая этимъ, ‘что ужъ тамъ, дескать, гд я,такъ прошу не соваться: не нужна мн ничья помощь, и что хоть и я женщина, и слабая женщина, а ужъ авось какъ нибудь сама справлюсь, а на свою нашесть сосдову курицу не пущу,— нтъ ужъ, не пущу!’
На другой сторон дивана сидла Татьяна Терентьевна. Татьяна Терентьевна была сосдка изъ мелкопомстныхъ, лтъ пятидесяти. Она жила въ своей деревушк, изъ пяти дворовъ, въ двухъ верстахъ отъ Рожковыхъ, и каждый день приходила къ нимъ. Если вы по этимъ даннымъ составите себ идею о бдной старушк, ухаживающей за богатыми сосдями, въ томъ чаяніи, что они къ празднику пришлютъ ей пары дв гусей да утокъ, а къ Великому посту гороху да гречихи, вы крайне ошибетесь. Татьяна Терентьевна была вершковъ шести ростомъ, сухія формы ея прямаго стана были крпки и сильны, темное, рябоватое лицо, съ орлинымъ носомъ и быстрыми глазами, волосы съ просдью и маленькой косичкой, кое-какъ причесаны и безъ чепца, голосъ громкій и рзкій, нога въ грубомъ чулк и кожаныхъ башмакахъ, смло выставленная изъ подъ короткаго платья, не стыдилась своего поларшиннаго размра. Оставаясь весь вкъ двицей, Татьяна Терентьевна каждый день аккуратно бывала у Рожковыхъ, потому что ей скучненько было одной, и любила она Рожковыхъ, какъ добрыхъ сосдей, и Рожковы ее любили, потому что въ сущности она была добрая женщина, а, можетъ даже, у Татьяны Терентьевны была и цль, смлая цль, которую мы объяснимъ впослдствіи.
Возл Татьяны Терентьевны лежалъ завязанный шарфъ изъ толстой красной шерсти на аршинныхъ иглахъ, рядомъ съ шарфомъ рабочій мшокъ исполинскихъ размровъ, а возл мшка сидла худенькая и щепетильная Маланья Аркадьевна, которая по нужд могла бы умститься въ него. Маланья Аркадьевна была кузина Марьи Степановны, ея необходимое дополненіе, существо, жившее ея утраченными мечтами, въ противоположность ей отдалившее отъ себя вс существенныя заботы и крпко усвоившее всю эфемерную, испарившуюся часть ея юношескихъ грёзъ. Малань Аркадьевн было тоже подъ сорокъ, она была небольшаго роста, худенькая и увертливая. Съ перваго взгляда она бы показалась вамъ немного смшна, но, узнавъ ее, вы бы непремнно примирились съ ней и весело бы полюбили ее. Маланья Аркадьевна любила, когда ее звали Мэланіей Аркадьевной. Лицомъ она была далеко не хороша, но въ немъ ничего не было непріятнаго, маленькій носъ ея былъ расплюснутъ съ конца и даже немного сдвинуть въ бокъ, какъ будто нарочно, чтобы посмшить васъ. Лобъ маленькій, рябоватый, глаза узенькіе, срые, но живые и умные. Маланья Аркадьевна одвалась всегда чисто, щеголевато, но безъ претензіи, ея жиденькіе волосы были тщательно приглажены и пробраны широкимъ рядомъ накось, черепаховая гребеночка весьма живописно торчала въ маленькой косичк.
Маланья Аркадьевна была слишкомъ умна, чтобы не понять, что претензіи въ ея года и съ ея фигурой были бы крайне смшны, но она не могла вполн примиряться съ дйствительностію, — въ хозяйств любила только то, что проявлялось подъ романической формой: собирать грибы, снимать сливки къ чаю, сушить розовый цвтъ, и разсказывая о какой нибудь прогулк, она не могла никогда умолчать о такихъ, напримръ, подробностяхъ, что ‘вечеръ былъ прелестный, соловьи поютъ, цвтки цвтутъ, и ручеекъ этакъ въ сторон, а кавалеры все такіе ловкіе.’
Но, отказавъ себ, по природному уму, въ надеждахъ осуществить свои грёзы, Маланья Аркадьевна не могла совершенно отречься отъ нихъ и нашла случай примирить мечты съ дйствительностью: она перенесла ихъ на свою Лизу. Лиза была дочь Марьи Степановны и Василья Сергича. Поэтъ сказалъ бы, что надъ ея темно-русой головкой шла шестнадцатая весна. Но я имю свои причины считать иначе: я скажу весьма просто, что ей было невступно шестнадцать лтъ, но что она только вступала въ стою первую весну. Только тогда, когда тонкая травка пробьется на свтлый лучъ и весело заиграетъ, свжей зеленью надъ черною пашнею, мы говоримъ: ‘взошло!’ и любопытно слдимъ, что выйдетъ изъ зеленой травки — выбжитъ ли стройный колосъ, колеблющійся отъ тяжести благодатнаго зерна, подъ дуновеніемъ втра, или взойдетъ красивый, но безплодный цвтокъ, мимолетно веселящій нашъ праздный взоръ, или встанетъ грубое, неблагодарное плевело.
Лиза, по годамъ, была довольно большаго роста. Можно было сказать, что у нея были черные волосы, если бы наши русскіе черные волосы не имли своего матоваго, свтлаго отлива, отличавшаго ихъ отъ черныхъ волосъ юга и востока. Но эти черно-русые волосы такъ хороша обрамливаютъ молочную близну съ пышно-розовымъ румянцемъ нашихъ русскихъ красавицъ, что надобно быть очень требовательнымъ, чтобы не удовольствоваться имъ. Такіе волосы были у Лизы, они были подстрижены и падали пышной кудрявой волной на ея голую шею, оставляя наруж только одно горлышко. Лицемъ она не была красавица. Это было просто кругленькое, полненькое, хорошенькое личико, съ двумя ямками на щекахъ, подернутое легкимъ весеннимъ загаромъ, какъ будто нарочно для того, чтобы оно къ зим выглянуло бленькое и розовое, какъ первый снгъ на утренней зорьк. Станъ Лизы еще не сформировался, но это былъ тотъ мягкій и упругій станъ, который можно сжать двумя кистями руки, но который хочется обвить только одною. Вообще, Лиза была деревенское дитя, вскормленное на чистомъ воздух молокомъ и домашними булочками,— чудесное дитя, отъ котораго вяло жизнью, свжестью и весельемъ.
Лиз, по моему счету, была первая Весна. Она выходила изъ дтей и не была еще двицей. Съ первымъ теплымъ лучемъ солнца, когда сбжалъ мартовскій снгъ, которымъ она не забыла умыться, и душистый втеръ пахнулъ въ ея веселое личико, и соловей заплъ вечеромъ въ зеленомъ лс, и лсъ впервые зашелестилъ новыми листьями.— сердце какъ-то странно забилось въ молодой, только что начинающей округляться груди Лизы, и вопросительно, любопытно обсмотрла она своими черными, свтлыми глазками изъ-подъ черныхъ рсницъ на окружающія ее лица, а лица вс были тже добрыя, немного озабоченныя и хлопотливыя, полныя лица, которыя всегда окружали ее. Только одна тетя, ея балунья-тетя, какъ будто лукаво посматривала на нее своими маленькими, срыми глазками, и только какъ будто кончикъ ея приплюснутаго носика побольше сбоченился отъ сдержанной улыбки, только она, какъ ребенокъ передъ сюрпризомъ, будто хотла сказать ей: ‘Подожди, Лизочка! посмотри-ка, что будетъ изъ тебя!…’ И Лиза чего-то весело ждала, сердечко ея билось, билось…
Лиза сидла за тмъ же столомъ, спиной къ балкону, возл своей тети, Марья Степановна угостивъ всхъ, благоразумно подумала о себ: налила чернаго какъ сусло чаю въ свою чанку, долила ее густыми, кипячеными съ пнкой сливками, выбрала подрумянившійся кренделекъ и съ степенностью доброй хозяйки принялась наслаждаться перкой чашкой.
Но вдругъ, проглотивъ кусокъ, она остановилась въ какомъ-то странномъ недоумніи, блюдечко въ одной рук и кренделекъ въ другой остались, неопущенные, на воздух, и Марья Степановна нмымъ, вопрошающимъ взглядомъ обвела окружающихъ. Окружающіе молча смотрли на нее, остановивъ тоже свои приподнятыя чашки: вс ждали чего-то необыкновеннаго, пришло мгновеніе мертвой тишины.
— Никакъ крендельки кислы? сказала Марья Степановна съ волненіемъ.
— Нтъ, кажется, не кислы, замтила, сообразивъ важность вопроса, Маланья Аркадьевна.
— Нтъ, maman, не кислы, сказала Лиза.
— Совсмъ не кислы. Это вамъ такъ показалось. Когда у васъ бываютъ кислыя кренделя! рзко сказала Татьяна Терентьевна, какъ будто упрекая Марью Степановну тмъ, что у нея не бываетъ кислыхъ кренделей.
— Нтъ! это, можетъ, у васъ не кислы, а мн попался кислый. Вотъ попробуйте моего, продолжала Марья Степановна, отломивъ кусочекъ своего кренделя и подавая Татьян Терентьевн.
— И пробовать не хочу. Знаю, что не кислы. Вы просто обмишулились, ршила Татьяна Терентьевна, и принялась съ аппетитомъ за свой.
— Попробуй, кузина, продолжала неуспокоивающаяся Марья Степановна.
Кузина попробовала, внимательно пожевала и, проглотивъ, еще подумала и потомъ утвердительно отвчала, что крендельки не кислы.
На вкусъ Лизы Марья Степановна не полагалась, и потому въ раздумь и нершительно обратилась къ своему.
— Странно! наконецъ сказала она, вдь въ самомъ дл не кислы! отчего же мн это показалось?
Въ это время къ столу приблизилась небольшая мужская фигура, съ длинными усами, и, протянувъ руку съ двумя сложенными пальцами, сказала сладенькимъ голосомъ:
— Марья Степановна, позвольте и мн попробовать вашего кренделька.
Марья Степановна съ искреннимъ сожалніемъ посмотрла на фигурку и жалобно отвтила:
— Да-ужь нтъ, Иванъ Иванычъ, я его съла.
Иванъ Иванычъ смшался и поспшилъ отдернутъ руку.
— Экъ, батюшка, когда хватился пробовать! сказала Татьяна Терентьевна и громко захохотала.
Ея примру послдовали другіе и громкій смхъ огласилъ всю комнату, и въ немъ смхъ Лизы долго звенлъ какъ колокольчикъ, пока другой густой смхъ не послышался изъ угла и не покрылъ его своимъ перекатомъ. Это былъ добродушный смхъ Василья Сергича.
Но виноватъ! я, кажется, ничего не сказалъ ни объ Иван Иваныч, ни о Василь Сергевич, когда я заговорю о женщинахъ, я вчно забываю о мужчинахъ…. Впрочемъ, въ мои года это извинительно.
Иванъ Ивановичъ Чепыжниковъ былъ племянникъ Татьяны Терентьевны.
Отслуживъ лтъ двадцать въ какомъ-то пхотномъ армейскомъ полку и получивъ наслдство отъ покойныхъ родителей восемьдесятъ душъ, онъ съ чиномъ штабсъ-капитана вышелъ въ отставку и поселился въ деревн, подъ покровительствомъ сосдки-тетушки. Татьяна Терентьевна любила его по своему — не весьма нжно, но тмъ не мене сильно. Ваня, составлялъ предметъ ея гордости и заботливости. Она думала, что лучше ея Вани никаго на свт нтъ! А Ваня былъ простой и добрый малый. Онъ имлъ одну претензію — на красоту, въ которой ему ршительно отказала природа. Онъ носилъ волосы подъ гребенку и огромные усы, которыя на ночь тщательно завивалъ и безпрестанно закручивалъ. Ничего не было странне, какъ видть подъ этими усами узенькій, заостренный носъ, маленькіе, чрезвычайно добродушные глаза и вчную пріятную улыбку. Иванъ Иванычъ постоянно ходилъ въ венгерк, сильно перхватывавшей его аляповатый станъ. Венгерка эта составляла предметъ его всегдашней мечты, и онъ былъ счастливйшій человкъ въ мір, когда въ первый разъ надлъ ее. Онъ считалъ венгерцу верхомъ хорошаго тона и изящнаго вкуса, а по этой причин весь гардеробъ его состоялъ изъ различныхъ венгерокъ. Онъ этимъ гордился.
Иванъ Иванычъ, представленный тетушкой, каждый день бывалъ у Рожковыхъ, и я нивакь не поручусь, что онъ не имлъ тайныхъ видовъ на Лизу, потому что всегда особенно пріятно улыбался ей. Въ настоящее время онъ, какъ между двумя магнитами, сидлъ въ средин между столомъ, окруженный дамами и Васильемъ Сергичемъ, съ которымъ онъ большею частію игралъ въ шашки, а остальное время имлъ привычку постоянно молча сидть, показывая этимъ знакъ своего особеннаго вниманія.
Въ заключеніе картины, мн остается сказать о самомъ хозяин, Василь Сергич. Онъ былъ очень полонъ, чтобы не сказать толстъ, но толщина его умрялась большимъ ростомъ. Лицо полное, сильно рябоватое и смуглое, рденькіе съ просдью волосы, на голов были гладко приглажены. Видно было, что Василій Сергичъ, съ своимъ атлетическимъ сложеніемъ, былъ когда-то молодецъ. Но года пронеслись надъ нимъ, и вотъ вышелъ передъ нами добрый, здоровый старикъ, спокойно отдавшій себя и хозяйство въ управленіе распорядительной супруги, и наслаждающійся круглый годъ счастливымъ кейфомъ, прерываемымъ иногда охота, и то въ воспоминаніе прежнихъ лтъ и для возбужденія аппетита. Каждый день Василій Сергичъ, для разнообразія, имлъ привычку, въ одиннадцать часовъ утра и въ девять вечера, кром, обыкновенной порціи передъ обдомъ и ужиномъ, выпивать по рюмк травнику, посл которой непремнно долженъ былъ крякнуть, чмъ выражалъ свое полное удовольствіе. Если ему случалось, почему либо, посл выпитой рюмки не крякнуть, она для него теряла половину наслажденія, и тогда онъ обыкновенно наливалъ себ четверть рюмочки, выпивалъ и крякалъ, уже сильне и продолжительне. Изъ этого никакъ не слдуетъ, чтобы Василій Сергичъ придерживался чарочки, напротивъ, это была обыкновенная порція, нисколько не измняющая нормы его расположенія духа.
Въ нкоторыхъ случаяхъ, когда онъ чувствовалъ ознобъ или боль подъ ложечкой, Василій Сергичъ прибгалъ къ травнику, какъ уже къ лекарству, никогда ему неизмнявшему. Пособіе, въ этомъ случа. длалось, необыкновенно скоро и почти очевидно. Проглотивъ цлебное, Василій Сергичъ тотчасъ слдилъ рукой направленіе, по которому текла внутри его живительная влага, и говорилъ: ‘ну, вотъ, теперь, хорошо’. Этимъ леченіе оканчивалось, и кром его не зналъ Василій Сергичъ другихъ леченій. Но одно происшествіе, незадолго до эпохи нашего разсказа, сильно смутило Василья Сергича.
Это было за обдомъ. Не предчувствуя ничего особеннаго, онъ преспокойно занимался бараньимъ ребрышкомъ, какъ вдругъ что-то хрустнуло у него во рту. Онъ поднесъ руку и вынулъ вывалившійся, совсмъ здоровый, передній зубъ. Василій Сергичъ взглянулъ на него и поблднлъ какъ полотно: такъ его поразилъ, первый признакъ разрушенія, который коснулся его крпкой натуры. Весь этотъ день Василій Сергичъ ходилъ пасмуренъ а, выпивъ вечернюю рюмку, совсмъ не крякнулъ и долго посл того съ удивленіемъ и горькой улыбкой разсказывалъ всмъ, что и онъ старикъ, что и у него ужъ зубъ выпалъ, при чемъ, въ подтвержденіе словъ, показывалъ его мсто и даже предлагалъ показать и самый зубъ.
Въ то время, когда его густой смхъ, заглушивъ собой смхъ другихъ, обратилъ на него наше вниманіе, Василій Сергичъ сидлъ въ спокойныхъ креслахъ у отворенной двери балкона, на своемъ никогда неизмняющемся мст, такъ что въ мягкой спинк этого кресла выпечаталась постоянно давящая ее фигура.
Передъ Васильемъ Сергичемъ стоялъ едулъ съ дтьми. Чтобы не вовлечь въ недоразумніе читателя, спшу сказать, что это былъ не человкъ, а самый невинный, домашней работы, столикъ о четырехъ прямыхъ ножкахъ, въ который вкладывалось еще нсколько такихъ же столиковъ, одинъ меньше другаго. Въ настоящее время едулъ-отецъ не наслаждался полнымъ семействомъ. Въ то время, когда самъ онъ важно держалъ возложенную на него большую, любимую хозяйскую чашку съ чаемъ, самый маленькій едульчикъ, не пользующійся особеннымъ довріемъ, по причин весьма близко-сходящихся ножекъ, робко стоялъ возл, узенькій и тоненькій, едва держа поставленную на него шитую табачницу съ жуковскимъ, и ожидалъ перваго толчка, чтобы, упасть вмст съ ношей къ стопамъ большаго едула.
Когда женскій смхъ затихъ, Иванъ Иванычъ сидлъ уже на своемъ мст и, чтобы оправиться отъ промаха, съ ожесточеніемъ принялся за трубку и, улыбаясь, испускалъ страшные клубы дыма: но по мр спокойствія, возстанавливавшагося въ его крови, клубы становились меньше и меньше, и наконецъ, какъ знакъ совершенной тишины духа, его губы сложились нуликомъ, и изъ нихъ, какъ голубь мира, вылетло круглое дымовое колечко, за нимъ другое и третье, и, перегоняя одно другое, они растягивались волнующимися кругами въ спокойномъ воздух.
Вдругъ Лиза подняла вверхъ пальчикъ и остановилась, къ чему-то прислушиваясь, черезъ минуту съ большой дороги послышался колокольчикъ. Лиза тотчасъ очутилась на балкон и, прикрывъ отъ солнца рукою глаза, отчего эта рука сдлалась будто прозрачная и видно было, какъ розовая кровь переливалась въ ней по жилкамъ, стала всматриваться. Но она вскор съ досадой повернулась и, садясь у оставленной чашки, сказала:
— Нтъ, мимо.
— А скоро Петръ Васильичъ-то прідетъ? спросила Татьяна Терентьевна.
— Да, скоро долженъ бытъ, отвчала Марья Степановна:— онъ писалъ намъ отъ семнадцатаго, что, говоритъ, на будущей недл надюсь выхать. Сегодня у насъ…. которое у насъ сегодня число, Василій Сергичъ?
Василій Сергичъ очень равнодушно отвчалъ: — Не помню, матушка.
— Сегодня двадцать-осьмое, сказала Маланья Аркадьевна.
— Нтъ, двадцать-седьмое, утвердительно сказала Татьяна Терентьевна.
— Э! двадцать-осьмое, возразила Маланья Аркадьевна съ весьма хитрой улыбкой.
— Да ужъ не спорьте, Маланья Аркадьевна! я знаю наврно, что двадцать-седьмое. Я посмотрла въ святцы: двадцать-седьмаго — Ферапонта.
Этимъ доказательствомъ всякое недоразумніе было прекращено.
— Ну, такъ, видите ли, двадцать-седьмое суббота, двадцать-шестое пятница, двадцать-пятое четвергъ, дале Марья Степановна продолжала что-то вполголоса, отсчитывая пальцемъ правой руки пальцы лвой.— Семнадцатое середа! сказала она громко:— значитъ, онъ писалъ въ прошедшую середу, что выдетъ, ну, и коль онъ выхалъ хоть въ четвергъ посл обда, сегодня бы ужъ долженъ быть здсь.
— Ну, и этотъ съ нимъ детъ, другой-то…. какъ его?
— Волжинъ, Павелъ Николаичъ? какже! съ нимъ.
— Ну, а зачмъ его несетъ сюда? продолжала Татьяна Терентьевна:— что вы, родня ему, что-ли! Отъ роду и не слыхивали и не видывали другъ друга, вдругъ, ни съ того, ни съ сего, къ чужимъ людямъ въ гости детъ. Что, нынче мода, что ли, такая?
На эту сердитую выходку взялась отвчать Маланья Аркадьевна, вчная защитница юности и романтизма. Она очень краснорчиво опысывала узы дружбы, связывающія Волжина съ Пьеромъ, какъ имъ пріятны эти узы, и какъ молодому человку сладко вдыхать ароматическій воздухъ деревни, наслаждаться пніемъ соловья, подъ снію мирнаго семейства своего друга.
Татьяна Терентьевна что-то ворчала про себя, и, къ стыду ея, я долженъ сказать, что краснорчіе Маланьи Аркадьевны не производило на нее никакого эффекта. Это я могъ заключить изъ того, что, возвращаясь домой, въ темные сумерки, пшкомъ, опираясь на суковатую палку и размахивая руками, Татьяна Терентьевна говорила сама съ собою, какъ имютъ привычку это длать героини мелодрамъ на сцен, у которыхъ она, впрочемъ, ничего не могла заимствовать — по той причин что никогда не видала ихъ:
— Гм! Не себ ли Маланья жениха прочитъ? Пора! Али для племянницы выписываетъ… Много тамъ голи-то всякой! Да нтъ, дудки! у насъ свой найдется. Татьяны не проведешь! Нтъ, не проведешь!…
И тутъ она глухо засмялась, такимъ смхомъ, что вблизи стоящая береза затряслась каждымъ листомъ и спугнула заснувшую на ней ворону. Ворона встрепенулась и полетла, каркая, надъ Татьяной Терентьевной.
— На свою голову! сказала она громко, обращаясь къ ворон, и бойко продолжала путь свой.
Но возвратимся въ чайную.
Прежде нежели кончился краснорчивый монологъ Маланьи Аркадьевны въ защиту юности, Василій Сергичъ снялъ съ этажерки гитару, вошолъ на балконъ, прислонился къ стн, и утвердясь предварительно на одной ног, закинулъ другую, какъ гидальго, когда поетъ серенаду подъ окномъ своей дольчезы, и затмъ взялъ нсколько аккордовъ.
Услышавъ ихъ, Маланья Аркадьевна оставила безполезный споръ и, обратясь къ Василью Сергичу, сказала сладенькимъ голосомъ:
— Братецъ! съиграйте ‘Сизаго голубочка’, вы его давно не играли.
— ‘Голубочка’? чтожь и ‘голубочка’ съиграю, отвчалъ добрый Василій Сергичъ.
И, сдлавъ приличную прелюдію, онъ заигралъ извстную: ‘Стонетъ сизый голубочекъ’.
Продолжая играть, Василій Сергичъ такъ умилялся и трогался своей игрою, такъ что чрезъ нсколько минуть тихо, безъ словъ, началъ подпвать себ. Голосъ его былъ хриплъ и юеззвученъ, но довольно глубокъ. Впрочемъ, верхнія ноты Василій Сергичъ выдлывалъ преимущественно бровями, и вообще мимика играла едва ли не главную роль въ его пніи.
Но не безъ интереса и особеннаго рода грустной прелести было это пніе въ настоящей обстановк. Сумерки спускались на землю. Говоръ женскихъ голосовъ слышался изъ комнаты, а вечеръ мертвой тишиной стлался передъ глазами, и было видно, какъ вся земля кругомъ засыпала. И въ это время, слушая беззвучную псню, стоило внимательно всмотрться въ лицо Василья Сергича, принимавшее грустное выраженіе. И послышался бы вамъ тогда другой голосъ, невидимо отъ него, безсознательно для него, глухо поющій въ его груди. И плъ бы для васъ этотъ голосъ грустную псню, горькую жалобу когда-то полнаго надеждъ, крпкаго и свжаго молодостью духа.
И часто любилъ пть Василій Сергичъ, это была привычка, оставшаяся въ немъ отъ молодости, а самъ онъ не зналъ, отчего онъ любилъ пть и что тогда шевелилось въ его груди и волновало его до такой степени, что онъ всегда посл пнія съ особеннымъ удовольствіемъ выпивалъ травнику, закуривалъ трубку и отдыхалъ въ своемъ кресл. И не знаю, долго ли бы онъ плъ къ тотъ разъ, если бы стнные часы въ зал не пробили девяти. Съ послднимъ звукомъ пружины, Василій Сергичъ вошелъ тихо въ комнату, положилъ на мсто гитару и вышелъ. И едва шаги его замолкли въ гостиной, какъ въ дальнихъ комнатахъ кто-то сильно крикнулъ.
Въ этотъ вечеръ ничей пріздъ не возмутилъ обычнаго порядка, и часа черезъ два, когда бговыя дрожки унесли Ивана Иваныча, когда Татьяна Терентьевна, опираясь на сучковатую палку, успокоенная обращеніемъ въ ворон, большими шагами проходила проску, одна полная луна глядла черезъ балконную дверь въ знакомую намъ комнату и съ особеннымъ любопытствомъ свтила прямо въ лица двухъ акварельныхъ портретовъ: одного, изображающаго весьма довольнаго собой гусара, другаго — какой-то мечтательной и интересной дама въ бломъ плать съ таліей подъ мышками, съ улыбкой на устахъ протягивающей огромный розанъ вплоть къ золоченой рамк,— портреты Василья Сергевича и Марьи Степановны въ дни ихъ прошедшей молодости!

——

Тарантасъ, запряженный тройкой ямскихъ, бойко халъ по большой дорог подъ ночнымъ холодомъ. Два запыленные юноши дремали въ немъ, покрикивая изрдка въ просоньи: ‘пошелъ’! Это были наши знакомые, давно жданные Рожковъ и Волжскій. Темное передутреннее небо поблднло, и розовая зорька только что заиграла на неб, когда тарантасъ поворотилъ влво на проселокъ. Тогда Иванъ Семеновъ, бывшій дядька, и пажъ камердинеръ Рожкова, обернулся и промолвилъ:
— Лавръ Васильичъ! проснитесь, батюшка: къ дому подъзжаемъ.
— А! Въ самомъ дл! сказалъ Рожковъ, протирая глаза, и радостно сталъ осматривать и признавать знакомыя мста. Волжинъ тоже встрепенулся и съ любопытствомъ всматривался въ раскрывающуюся незнакомую мстность, которая выставлялась ясно и рзко полуосвщенными сторонами, и еще боле манила взглядъ своими темными, сливавшимися во мрак очертаніями. А между тмъ тарантасъ въхалъ въ еще не проснувшееся село. Дв-три собаки встртили и провожали его лаемъ, ямщикъ свиснулъ и прикрикнулъ, и чрезъ нсколько минутъ тройка въхала въ незатворенныя ворота и остановилась подъ крытымъ подъздомъ. Рожковъ выскочилъ первый и постучался въ запертую дверь. Сердце его сильно билось. Цнная собака подала свой голосъ. Занавска въ окн спальной зашевелилась, и вскор шаги послышались по лстниц.
— Кто тутъ? сказала заспанная горничная, отворивъ двери, и, прежде нежели получила отвтъ, ахнула:— Петръ Васильичъ! и побжала опрометью наверхъ.
Рожковъ наскоро показалъ Волжину комнаты внизу и скрылся.
И пока на верху слышались бготня и неясный говоръ голосовъ, Волжинъ одинъ остался въ незнакомыхъ комнатахъ, въ которыя вскор начали вносить ихъ вещи.
Я долженъ немного познакомить васъ съ прошедшей жизнью Волжина, но не бойтесь: я буду кратокъ.
Волжинъ лишился рано отца и матери. У него осталось о нихъ только неясное и полное грустной прелести воспоминаніе, какъ объ образахъ, виднныхъ во сн. Поэтому онъ подросталъ и воспитывался въ дом бабушки, вмст съ ея внучками. Кузины были старше Волжина и любили его покровительствующей любовью. Какъ меньшой въ семейств, какъ единственный представитель мужской линіи, онъ былъ въ немъ всеобщимъ любимцемъ. Всмъ извстно вліяніе, которое иметъ домашнее воспитаніе на внутреннее развитіе, на взглядъ и на манеры человка: женскій воспитанникъ, маленькій Волжинъ, взглянувъ на свтъ въ офицерскихъ эполетахъ, сохранилъ на себ отпечатокъ этого воспитанія. Хотя кадетская жизнь сгладила и укрпила въ немъ много его слабыхъ сторонъ, и отъ этого онъ много выигралъ, но онъ все-таки былъ склоненъ къ мечтательности, нервозенъ и, можетъ быть, немного боле женственъ, чмъ бы слдовало. Но въ его года это такъ извинительно, зато въ Волжин сохранился этотъ тонкій тактъ, эта задушевная склонность и симпатія ко всему прекрасному и поэтическому, наконецъ эта изящная прелесть въ манерахъ и одежд, которая составляетъ неотъемлемыя достоинства женщинъ. Волжинъ, взросшій между ними, въ обществ не былъ ни робокъ, ни застнчивъ, но, оставшись одинъ въ дом, гд ему были знакомы только два лица, Петръ Рожковъ да его пестунъ Иванъ Семеновъ, и пріхавъ въ этотъ домъ не съ визитомъ, не на день, а на мсяцъ, вступая произвольно въ домашнюю жизнь чужаго семейства, онъ съ меньшей увренностью спросилъ себя: хорошо ли онъ сдлалъ, что такъ нецеремонно пріхалъ гостить, и съ любопытствомъ осматривалъ въ немъ незнакомыя комнаты и бюстъ шута, который стоялъ въ углу, думая по нимъ ознакомиться съ характеромъ жильцовъ. Но утренній свтъ дрожалъ на голыхъ, блыхъ стнахъ комнаты, и полинялый бюстъ шута какъ-то жалко смотрлъ въ этомъ полу-свт. Деревенскій лакей, переносившій вещи, замтивъ его вниманіе въ бюсту, сказалъ Волжину: ‘Это, сударь, былъ шутъ покойнаго барина’, изъ подтвержденіе своихъ словъ, проходя мимо, далъ шуту щелчекъ въ носъ, проговоривъ: ‘ну, ты, Мироша, глупая рожа!’ хотя у него самого рожа была ничуть не умне, и шута звали совсмъ не Мирошей, а Селифонтомъ.
Въ отвтъ на эту остроумную шутку, Волжинъ попросилъ умыться.
Рожковъ не надолго забылъ своего товарища: онъ вскор сбжалъ внизъ и потащилъ Волжина къ чаю. Тотъ было вздумалъ отговариваться и ранней порой, и тмъ, что въ первыя минуты свиданія съ родной семьей посторонніе бываютъ лишніе, но вдругъ явился Василій Сергичъ и прекратилъ его совстливость. Поблагодаривъ Волжина за дружбу къ сыну и за любезность, съ которой онъ подарилъ его семейство своимъ пріздомъ, добрый Василій Сергичъ, разчувствовавшись отъ собственныхъ словъ, какъ Щепкинъ, читающій патетическое мсто, сказалъ, что теперь онъ не чужой въ ихъ семь, и въ доказательство заключилъ Волжина въ свои объятія. Волжинъ понялъ искренность этого радушія и былъ благодаренъ за него. Съ своей стороны, Василій Сергичъ, обнявъ Волжина, нашелъ его такимъ маленькимъ, такимъ худенькимъ въ сравненіи съ размромъ своей особы, что почувствовалъ къ нему необыкновенную покровительствующую склонность, и чрезъ нсколько минутъ они шли вверхъ по лстниц рука объ руку, совершенно довольные другъ другомъ.
Столь, накрытый блой скатертью, въ извстной намъ комнат, уже былъ почти весь заставленъ чайными принадлежностями, и самоваръ красной мди клокоталъ на немъ и дымился блымъ паромъ. Короткое время отсутствія Петра Рожкова было употреблено дамами на поправку слишкомъ поспшно сдланнаго туалета, и вся семья только что сошлась вмст, когда Василій Сергичъ ввелъ Волжина. Представленіе было коротко.
— Вотъ вамъ нашъ дорогой гость, сказалъ Василій Сергичъ и, потомъ, обратясь къ нему, наименовалъ:— вотъ жена моя, вотъ кузина, вотъ дочь, а этого, чай, вы сами знаете, прибавилъ онъ, показывая на сына.
Марья Степановна, въ избытк радости, не по-англійски, а по-русски подала об руки Волжину. Маланья Аркадьевна, быстро окинувъ его съ головы до ногъ сренькими глазками, тотчасъ замтила про себя, что онъ хоть и не бель-омъ, но премиленькій кавалеръ, и, какъ свтская двица, сказала ему нсколько привтственныхъ фразъ такимъ сладенькимъ голоскомъ, и при этомъ ея предательскій носикъ такъ мило погнулся, что въ ея радости сейчасъ было замтно удовольствіе видть такого друга у племянника, Лиза не сказала ни слова, но она такъ открыто и привтно посмотрла на него своими черными глазами изъ подъ высоко приподнятыхъ рсницъ, что Волжинъ почувствовалъ, какъ кровь теплою струей побжала къ груди его. Весело и отрадно смотрть на чужую радость: весело моему перу писать эти строки.
Какая славная въ эту минуту была эта маленькая комната въ барскомъ дом Рожковыхъ! Въ ней было столько свтлой, невозмутимой радости, что кажется, ею можно было дышать какъ воздухомъ. И какія славныя лица были тогда у этой группы, усвшейся вокругъ самовара! У пожилыхъ какъ будто свжая кровь потекла по жиламъ, и черты ихъ точно сбросили тяжелые слды лтъ, и взглянули изъ подъ нихъ свжія и помолодлыя, какъ вновь открытыя изъ подъ пепла помпейскія картины. А молодежь, и безъ того полная жизни и надеждъ! Хорошъ былъ этотъ Петя, выхавшій рослымъ и рзвымъ мальчикомъ, съ откиднымъ воротничкомъ, который отлично спускавъ змя, здилъ верхомъ на клапер и съ ранняго утра пропадалъ изъ дому, возвратившійся теперь молодцомъ-офицеромъ въ давно оставленную семью и съ свтлымъ отъ радости лицомъ торопящійся наглядться и наговориться сь своими дорогими. Хорошъ былъ и Волжинъ, съ своей тоненькой, стройной фигуркой, которая еще рзче и легче выдавалась среди деревенскихъ лицъ, форменный сюртукъ его былъ застегнутъ на вс пуговицы, блдное лицо немного завтрено, большіе темные глаза утомлены отъ дороги. Напротивъ его сидла Лиза въ бломъ утреннемъ капот, который она забыла перемнить. Ея розовое личико еще хранило слды недавняго сна и дышало свжестью, прибавьте, къ этому раннюю пору встрчи, которая еще больше оживляла ее. Солнце только-что вставало по другую сторону дома. Его лучи не попадали въ комнату, но вся развернутая передъ нею даль зарумянилась отъ нихъ. Лиза растворила дверь балкона, и майское утро, съ всмъ ароматомъ, свжестью и гармоніей, со всей своей чудной поэзіей, повяло ей на встрчу. А разговоръ быль полонъ отрывистыхъ, перерывающихся, живыхъ и умныхъ разговоровъ. Самоваръ клокоталъ въ средин собравшейся семьи, и вьющійся дымъ табаку былъ такъ пріятенъ въ смси съ чистымъ воздухомъ. Даже маленькая живая фигурка Маланьи Аркадьевны, съ сренькими, улыбающимися глазками, приплюснутымъ носикомъ и маленькой косичкой, приколотой сбоченившейся гребенкой, гармонировала въ этой картин. И теперь скажите мн, не любо ли, ни весело ли слдить эту группу?
Но еще лучше, другъ-читатель, положить перо, закрыть книгу и тихо задуматься надъ другою глубоко отмченною въ памяти, встрчею, отъ которой шибко, шибко когда-то билось твое сердце!

——

Въ это утро Татьяна Терентьевна и Иванъ Иванычъ, проснувшись отъ сна, хотя и жили въ разныхъ деревняхъ, первымъ словомъ услышали всть: что въ Рожково на зар молодой баринъ пріхалъ. Дивно передаются извстія между, деревенскими сосдями. Если у васъ на званомъ обд не удалось пирожное, или получите письмо, что тетка у васъ умерла, или ночью корова принесла двойни, можете быть уврены, что чрезъ часъ узнаютъ объ этомъ вс сосди. Богъ всть какими тайными путями и случайностями доходятъ всти, но он доходятъ необыкновенно скоро. Непремнно случится, что въ минуту происшествія или разнощикъ съ товаромъ продалъ тутъ тесемки и старыя книги, или тетка вашей Аксиньи забжала въ чужую усадьбу, или, наконецъ, ужь если и этого не было, такъ просто надо допустить, что извстіе, какъ говорится, сорока на хвост принесла, но, какъ бы то ни было, посредствомъ торгаша, тетки или сороки, всть тотчасъ дойдетъ до васъ. Это меня заставляетъ думать, что электрическіе телеграфы намъ вовсе не нужны. Посл этого объясненія всякому, вроятно, будетъ понятно, какимъ образомъ Татьяна Терентьевна и Иванъ Иванычъ узнали о прізд Рожкова, и никого не удивятъ, невинныя измненія туалета, въ которомъ они явились въ это утро.
Татьяна Терентьевна явилась первая, и въ ней эти измненія почти не были примтны: она также пришла пшкомъ, не смотря на двадцать-пять градусовъ тепла, поставила въ сняхъ, сучковатую палку, и явилась въ маленькую гостиную, съ огромнымъ мшкомъ на рук и горвшимъ какъ зарево лицомъ, только, вмсто капота изъ простой холстинки, на ней былъ капотъ изъ холстинки аглицкой, впрочемъ, той же фабрики.
Татьяна Терентьевна была прилично радостна. Широко растворивъ двери, она живописно остановилась въ нихъ, какъ будто хотла сказать прізжимъ: ‘Смотрите, вотъ она, Татьяна!’ и, окинувъ комнату свтлымъ взглядомъ, оставовила его на Петр Рожков, и подлетла къ нему, съ словами:
—А, соколъ ясный!..
Соколъ ясный любезно поспшилъ ей на встрчу и, въ порыв воспоминанія дтства, готовъ былъ поцловать ея ручку, но, взглянувъ на нее, пришелъ почему-то въ замшательство.
Однако Татьяна Терентьевна тотчасъ вывела его изъ ложнаго положенія: она преспокойно обняла его и поцловала въ об щеки, проговоривъ:
— Что ты, батюшка, не узналъ, что ли, меня? къ ручк вздумалъ подходить, точно въ первый разъ видишь!
Потомъ она отодвинулась отъ него, какъ будто для того, чтобы лучше его разсмотрть, окинула съ голова до ногъ и прибавила:
— Экой молодецъ! А вы, чай, Марья Степановна, гостю-то совсмъ не рады.
Марья Степановна только улыбнулась на тонкую шутку Татьяны Терентьевны и посмотрла на Петрушу, и на глазахъ ея навернулись слезы радости. Тогда молодой Рожковъ представилъ Татьян Терентьевн своего товарища. Обернувшись къ нему, лицо Татьяны Терентьевны вдругъ приняло какое-то спокойно-величественное выраженіе, неостанавливаясь, она отвчала на поклонъ Волжина, приподнявъ голову и подавшись впередъ богатырскою грудью, и при этомъ пришаркнула ногой на ходу и посмотрла на него прищурясь. Сдлавъ этоъ маневръ, Татьяна Терентьевна услась на свое обычное мсто, довольная сознаніемъ, что она высказала прізжему франтику, въ какой степени знакома съ манерами высшаго круга. Вскор застучали бговыя дрожки и явился Иванъ Иванычъ. При взгляд на него, Татьяна Терентьевна осталась имъ недовольна, онъ, по ея мннію, слишкомъ много выказалъ вниманія къ прізжимъ своимъ туалетомъ. Въ самомъ дл, Ивамь Иванычъ былъ въ совершенно новой венгерк, сплошь исписанной снурками, и весь усъ его былъ круто завитъ локономъ. И ему представили прізжихъ. При этомъ Иванъ Иванычъ выказалъ обычную скромность и любезность, отвтивъ на представленіе самой пріятной улыбкой, посл которой поспшно поправилъ усы, боясь, вроятно, не разстроила ли она ихъ.
И день пошелъ бы обычной чередой, какъ шли вс дни въ благодатномъ сел Рожковымъ, если бы лицо Волжина, изъ другой среды нечаянно вошедшее въ этотъ кругъ, не смутило его нсколько. Я говорю: Волжина, потому что Петруша былъ свой, на Петрушу любуются, Петрушей восхищаются, но Петрушу не нужно занимать. Занимать! великая обязанность! камень испытанія хозяйской любезности въ провинціи, камень преткновенія для многихъ, которые считаютъ необходимымъ занимать гостей.
Утомленный дорогою, не оглядвшійся между новыми лицами, да еще слишкомъ молодой и ненабравшійся достаточно опытности, чтобы принять на себя издержки разговора, Волжинъ составлялъ предметъ хозяйской заботливости, и Василій Сергичъ, забывъ лнь, съ радости и въ порыв расположенія, занялся имъ исключительно и превзошелъ самого себя. Онъ спросилъ Волжина, охотникъ ли онъ, и, получивъ отвтъ, что охотникъ съ ружьемъ, показалъ ему свою небольшую оружейную, разсказавъ исторію каждаго ружья и предложивъ, на случай поля, выбирать любое.
— Я бы вамъ совтовалъ взять, вотъ это, сказалъ онъ, подавая ему одностволку въ сажень длины съ полдюймовыми стнками.— Настоящій Кингельстонъ, на сто шаговъ кряковную держитъ, и ложа настоящая французская, попробуйте, какъ прикладисто.
Волжинъ попробовалъ и нашелъ, что его кадетское ружье было. перышко въ сравненіи съ этимъ.
— Ружье доброе, сказалъ онъ:— но у меня есть свое съ собой.
— А! у васъ есть ружье! позвольте взглянуть.
Волжинъ хотлъ идти за нимъ, но Василій Сергичъ не допустилъ его и крикнулъ слугу.
Въ этотъ день, день радостнаго волненія, прислуга оказала чудеса бдительности и аккуратности. На зовъ Веселья Сергича выскочили двое мальчиковъ.
— Скажи кто нибудь Ивану Семенову, чтобы подалъ ружье Павла Николаича.
Мальчики выскочили оба, на лстниц подрались изъ-за того, кому идти, и, не ршивъ вопроса, въ перегонку бросились оба.
Черезъ нсколько минутъ, въ маленькую гостиную, съ приличной важностью, вошелъ Иванъ Семеновъ и внесъ небольшой ящикъ палисандроваго дерева, съ мдными наугольниками и бляхой, на которой были вырзаны буквы П и В.
— Что это? сказала Лиза, подбгая къ ящику, на который съ любопытствомъ смотрли дамы.
— Это мое ружье, отвчалъ Волжинъ, отпирая его и вынимая изъ бархата тоненькіе, матовые англійскіе стволы.
— Ахъ, Боже мой, ружье! закричала съ ужасомъ Маланья Аркадьевна.
— Чего испугалась, матушка? сказалъ Василій Сергичъ:— разв не видишь, что разобрано?
— Да оно, можетъ, и такъ выстрлитъ, продолжала она.
Татьяна Терентьевна только посмотрла на нее.
— Не бойтесь: оно не заряжено, сказалъ Волжинъ, сбирая ружье.
И Маланья Аркадьевна успокоилась.
Василій Сергичъ, посмотрвъ на англійскую надпись и не разобравъ ея, продолжалъ осматривать ружье.
— Славное ружьецо! Мастера англичане, нечего сказать! только легко черезчуръ!.. А, впрочемъ, на бекасовъ хорошо. А далеко бьетъ?
— Не пробовалъ, отвчалъ Волжинъ.
— Какъ же это? не пробовавши, купилъ?… А какъ цна?
— Двсти-пятьдесятъ.
— Двсти-пятьдесятъ!.. Коли порядочно бьетъ, очень недорого. Одна укладка чего стоитъ. Я. вдь за Кингельстона далъ сто-восемьдесятъ.
— Да вдь это серебромъ, папа! сказалъ Петръ Васильичъ:— а вы заплатили ассигнаціями.
— Серебромъ?.. Позвольте, чтожъ это выйдетъ?
Онъ приготовился смекнуть, но Волжинъ отвчалъ:
— Восемьсотъ-семьдесятъ-пять.
— Восемьсотъ-семьдесятъ-пять… Точно! я подумалъ: ‘не попробовавши!’
Размышленіе свое Василій Сергичъ заключилъ многозначительнымъ ‘гм!’ и, посмотрвъ еще на ружье, продолжалъ:
— А вотъ, сударь мой, я вамъ покажу ружья наши… Это, позвольте узнать, гд вы изволили купить?
— Въ англійскомъ магазин.
— Да-съ! Ну, а у насъ не нтъ англійскаго магазина, а бьютъ недурно: вы эдакихъ ружей не видали… Позвать Парфена съ Степаномъ-чеботаремъ, да велть имъ и ружья захватить.
Иванъ Семеновъ отправился, а Иванъ Иванычь ршился подать голосъ.
— Славное, ружьецо, сказалъ онъ, мило улыбаясь.— А вотъ-съ, когда мы стояли въ мстечк Тептелев, такъ поручикъ Ендуковъ, мой товарищъ, выпонтировалъ у одного прозжаго ружье, тоже очень хорошее, аглицкое ружье.
Посл этого онъ немного смшался, отодвинулся и поправилъ усы.
Вскор доложили, что Парфень съ Степаномъ-чеботаремъ пришли. Мужчины вышли въ переднюю.
Степанъ-чеботарь былъ парень высокій и бойкій, по праздникамъ являвшійся даже за барскимъ столомъ. Зная, въ чемъ дло, онъ подошелъ первый въ растворенныя двери, поклонился и, улыбаясь, подалъ необыкновенно длинное и широкодульное ружье, самой грубой работы.
— Не угодно ли полюбоваться? сказалъ, усмхаясь, Василій Сергичъ.
Волжинъ повертлъ ружье, нашелъ его крайне плохимъ и грубымъ, и не зналъ, что сказать.
А Степанъ-чеботарь улыбался подъ носъ и развязно переступалъ съ ноги на ногу.
Василій Сергичъ наслаждался недогадливостью Волжина.
Вдругъ Волжинъ вскрикнулъ:
— Что это? стволъ совсмъ кривой! изъ него стрлять нельзя!
Лицо Василья Сергича просіяло, и на устахъ Степана-чеботаря явились такая улыбка, которая наврное пробжала бы кругомъ головы, еслибъ ей не помшали уши.
— Вотъ тутъ-то и штука, сказалъ Василій Сергичъ:— что онъ этимъ ружьемъ обстрляетъ надалек и васъ, и меня.
Степанъ-чеботарь, знавшій, по неоднократнымъ опытамъ, что посл этихъ словъ слдуетъ ему вступать въ объясненія, началъ:
— Это ружье, сударь, смю доложить, сначала было очень хорошо, только я, примрно, уронилъ его и, должно быть, помялъ. Какъ помялъ, оно и начало бить вправо. Жалко стало ружья. Вотъ я, напримрно, и подумалъ: коли оно бьетъ вправо, такъ надо его погнуть влво. Пошелъ къ Парфену въ кузницу (Парфенъ кузнецъ, онъ же и слесарь, при этомъ скромно погладилъ бороду) и говорю ему: такъ, молъ, и такъ. Парфенъ говоритъ: можно погнуть, да не испортить бы ружья, попробуемъ, говоритъ. И погнули немного. Выстрлили потомъ въ цль — оно еще правитъ. Вотъ мы, напримрно, взяли да еще погнули. Гнули, гнули, да такъ напримрно, и пригнали въ цль.
— Да изъ него цлить нельзя, замтилъ Петръ Рожковъ.
— Оно и точно, что было неловко, да приноровился, напримрно, такъ ничего…
Ружье обошло по рукамъ и было возвращено Степану-чеботарю. Тотъ видлъ, что его роль кончена, самодовольно улыбнулся и отступилъ за Парфена.
Парфенъ былъ коренастый мужикъ, весь въ саж, съ всклоченными волосами и такой же-бородой.
— А какъ вамъ понравится вотъ это ружье? сказалъ Василій Сергичъ:— оно мастера Парфена, деревенскаго.
Парфенъ выступилъ, поклонился и, съ скромностью самороднаго таланта, подалъ свое произведеніе Волжину.
Это было двухствольное ружье, собранное Парфеномъ, стволы его были разнаго калибра и толщины, грубо спаянные. Простая ложа крайне плоха, но замки выказывали русскую смтку. Правый замокъ не представлялъ ничего особеннаго и, вроятно, принадлежалъ тому же ружью, изъ котораго быль и стволъ, но лвый — отъ одноствольнаго ружья — уже не годился, потому что вся внутренность его была обращена влво. Парфенъ нашелся. Онъ прирзалъ замокъ на оборотъ, такимъ образомъ, что собачка спускалась прямо къ носу, а чтобы не тянуть спускъ отъ себя, что было бы неловко, онъ привязалъ къ нему веревочку, которая огибала вбитый противъ него гвоздь и такимъ образомъ замнила приводъ.
Вс посмялись находчивости Парфена, но Василій Сергичъ не удовольствовался этимъ и снова обратился въ Парфену.
— Какъ называется твое ружье?
— Сами изводите знать, отвчалъ Парфенъ, почесываясь.
— Ну, говори, братецъ!
— Съ противорчіемъ, тихо сказалъ Парфевъ.
— Какъ?
— Съ противорчіемъ! повторилъ Парфенъ.
Смхъ снова возобновился. Комедія была кончена, Парфену съ Степаножь-чеботаремъ велно было поднесть по чарк, и господа пошли въ гостиную.
— А что, вашъ поручикъ Ендуковъ, я чай, такихъ ружей не выигрывалъ? спросилъ Василій Сергичъ.
— Нтъ-съ, не случалось! улыбаясь отвчалъ Иванъ Иванычъ, и вслдствіе этого поправилъ усы.
Василій Сергичъ уже затруднялся, чмъ занять гостя и въ раздумьи зашелъ въ буфетъ, гд и крякнулъ вполголоса, но, къ счастію, въ это время подали завтракъ и затмъ кофе. За кофеемъ мужчины спросили трубки: Волжинъ, который не имлъ привычки курить до завтрака, тутъ вынулъ папироску и попросилъ у дамъ позволенія. Дамы, особенно Татьяна Терентьевна, очень удивились, что на подобныя вещи просятъ позволенія, а Маланья Аркадьевна замтила, что Волжинъ очень милый и деликатный кавалеръ. Папироски въ то время еще были новостью, которая не появлялась въ продаж. Волжину приготовлялъ ихъ его лакей, не вставляя картона, а просто — насыпая сухой табакъ въ заграничную бумажку, и потому курилъ онъ ихъ изъ янтарнаго мундштука, или осторожно приставляя къ губамъ тоненькую обертку. Новость возбудила вниманіе мужчинъ, дамы полюбовались серебряной портъ-сигаръ. Иванъ Иванычъ не удовольствовался этимъ и съ застнчивостію сказалъ: ‘Позвольте попробовать.’
Волжинъ подалъ ему папироску и огня. Иванъ Иванычъ забралъ ее въ зубы, курнулъ и въ недоумніи раскрылъ ротъ, намоченная бумажка въ немъ развалилась, и сухой табакъ облпилъ горло Ивана Иваныча. Долгій смхъ разразился насчетъ бднаго Ивана Иваныча. Благодаря этому происшествію, которое еще боле возстановило противъ Волжина предубжденную Татьяну Терентьевну, было убито все утро. Когда разговоръ прерывался, Василій Сергичъ обращался къ Чепыжникову и спрашивалъ его:
— А что, Иванъ Иванычъ, не хотите ли папироски?
И смхъ возобновлялся снова. А время шло. И скоро Василій Сергичъ крякнулъ въ другой разъ, это значило, что кушанье подано.
За столомъ Василій Сергичъ, принимаясь за баранью котлетку, вдругъ ударилъ себя по лбу, положилъ вилку и обратился къ сыну.
— Петя! сказалъ онъ.
— Что, батюшка?
— А ты видлъ у меня обновку?
— Какую?
— Посмотри!
И онъ полуоткрылъ ротъ и мизинцемъ показалъ на пустое мсто зуба.
— Что это, зубъ выпалъ?..
— Да, братецъ!.. Представь, года два назадъ, тоже вотъ эдакъ за столомъ, мъ я баранье ребрышко. Вдругъ… И Василій Сергичъ подробно разсказалъ исторію, заключивъ со вздохомъ:— да, старость приходитъ.
Посл этого онъ уже ршительно не зналъ, что показывать, и потому тотчасъ посл обда ушелъ спать, предоставивъ Волжина дамамъ.
…Дамы имютъ больше такта, чмъ мужчины, это вещь неоспоримая. Поэтому, не показывая никакихъ рдкостей, он незамтно провели послобда. Когда спалъ полдневный жаръ, и садъ съ цвтущими деревьями одлся тнью и пахнулъ свжестью, Пьеръ, подъ руку съ сестрою, Волжинъ и Маланья Аркадьевна спустились въ него. Весело и долго ходили они по его темнымъ аллеямъ, неумолчно болтая. Разъ, выйдя въ цвтнику, они взглянули на домъ, горвшій румянцемъ заката, и, въ открытомъ окн, передъ ними нарисовалась фигура только что проснувшагося Василья Сергича, вся освщенная солнцемъ и дышащая довольствомъ. Не говоря ни слова, дамы повернули въ комнаты, въ увренности, что самоваръ уже поданъ. И опять собрались вс вокругъ знакомаго имъ стола, на которомъ клокоталъ самоваръ. Душистый чай полился въ стаканы, табачный дымъ струйками тянулся въ открытыя окна, и едулъ cъ дтьми радушно раскинулся для прізжихъ. А между тмъ солнце закатилось, и смуглый вечеръ, одваясь тнью и дыша ароматомъ, тихо и тихо спустился. Есть что-то чарующее въ этой тишин, и какъ бы ни была шумна бесда, она смолкаетъ подъ ладъ всей природ. Такъ было и въ семь Рожковыхъ: мужчины молча курили, дамы изрдка, въ полголоса, перебрасывались словами. И это въ природ людей, когда день проведенъ весело и счастливо: вечеръ долженъ быть тихъ и полонъ сладкой думы.
Въ это время сумерекъ, когда всякій занятъ собой, когда взглядъ неглядя бродитъ по предметамъ, а мечта расправляетъ крылья, Лиза, пріютившись въ углу дивана, долго и пристально смотрла въ одну сторону, а въ этой сторон, въ широкихъ и мягкихъ креслахъ, рисовалась темнымъ силуэтомъ тоненькая, немного согнутая фигура Волжина: одинъ только правильный профиль лица довольно рзко отдлялся на полуосвщенномъ окн, и голова его была задумчиво опущена. Не имю сказать: на него ли смотрла Лиза, пользуясь темнотой и мстомъ, на которомъ никто не могъ подмтить ея взгляда, и не знаю, что могли разсмотрть въ этой темнот ея черные, шестнадцатилтніе глаза, только вдругъ лукавая улыбка пробжала по ея пунцовымъ губамъ. Она осторожно встала и, неслышно ступая, подкралась къ Волжину. Вс смолкли и смотрли на нее, а она приложила пальчикъ къ устамъ и, стройная и хорошенькая, свжая, какъ только что распустившаяся роза, тихо, тихо нагнулась надъ незамчавшимъ ее Волжинымъ. Тогда осторожный смхъ зашумлъ по комнат. Волжинъ приподнялъ голову, и взглядъ ихъ встртился. И много было чудно-граціознаго въ этой живой картин, полуосвщенной сумерками. Лиза, нагнувшаяся, какъ цвтокъ на стебл, съ пальчикомъ на губахъ, вся вспыхнула румянцемъ, какъ ребенокъ, пойманный въ шалости. Волжинъ, утомленный дорогою, забывшійся отъ усталости и вдругъ приподнявшій блдную голову, увидлъ надъ собой лукаво-склонившуюся, хорошенькую Лизу.
— Лиза! Лиза! сказала, покачавъ головою и невольно улыбаясь, Марья Степановна.
Лиза отбжала, Волжинъ вскочилъ, а Пьеръ, обратясь къ нему, лаконически спросилъ:
— Вздремнулъ?
— Замечтался! смясь, отвчалъ онъ.
Дружный, добродушный смхъ отвтилъ ему, и ледъ этикета былъ разбитъ.
Волжинъ не извинился, Рожковъ не думалъ претендовать на него. Съ этой минуты онъ сталъ свой и съ нимъ перестали церемониться. Есть такія неловкости, изъ которыхъ надо только выдти свободно, и шагъ къ короткости сдланъ.
— Вы устали съ дороги: цлую ночь не спали и поцеремонились отдохнуть посл обда, съ упрекомъ сказала Марья Степановна.— А это все я виновата. Мы съ радости готовы были проговорить еще сутки. Я велю подавать ужинать.
— Пожалуйста, не спшите! отвчалъ Волжинъ: я, дйствительно, былъ немного утомленъ, но теперь снова готовъ сидть до разсвта. А за то, что вы меня разбудили, Лизавета Васильевна, продолжалъ онъ, обращаясь къ ней:— я попрошу васъ съиграть что нибудь.
— Я дурно играю, сказала она, выходя въ залу:— и вамъ не удастся вздремнуть подъ мою музыку.
— Заставь его лучше сптъ, сказалъ Пьеръ сестр.
— Споете? сказала она, остановись и повернувъ къ нему головку.
— Извольте, отвчалъ онъ.
И они оба ушли.
— Что это, батюшка, твой-то пріятель не выспался, что ли, въ Петербург? спросила Татьяна Терентьевна тотчасъ, когда за Волжинымъ едва затворились двери.
— Онъ не спалъ всю дорогу, отвчалъ Пьеръ:— я увренъ, maman извинитъ его.
— Полно, Пьеръ! онъ такой славный, я отъ души рада ему.
— Въ самомъ дл, бдненькій, онъ долженъ быть очень утомленъ, прибавила Маланья Аркадьевна:— онъ такой худенькій, интересненькій.
Татьяна Терентьевна видла, что вс берутъ сторону Волжина, но, не привыкнувъ отступать въ бою, вроятно, продолжала бы споръ, если бы въ это время, въ высокой и длинной зал, не зазвучаль рояль, и свжій, мягкій теноръ не заплъ аріи изъ ‘Пуританъ’.
Вс смолкли и заслушались.
— Какой прекрасный голосъ! воскликнули дамы, когда арія кончилась.
— О! голосъ во сто тысячъ франковъ! отвчалъ Пьеръ тономъ знатока.
А между тмъ раздалась другая музыка — звонъ тарелокъ и рюмокъ. Вскор доложили, что подано кушать.
Не знаю, какой эффектъ произвело пніе Волжина на Лазу, но, проходя гостиную, она въ полголоса сказала ему:
— Вы на меня не сердитесь за то, что я васъ разбудила?
— Вы надо мной не будете смяться? отвчалъ онъ.
И они, веселые, вошли вмст.
И такъ кончился день… Скоро посл ужина разошлась немного утомленная длиннымъ днемъ счастливая семья Рожковыхъ. Только одна Татьяна Терентьевна, Богъ всть почему, ушла, какъ говорится, не въ своей тарелк, и, идя темной проской, шибко размахивала палкой и что-то тихо шептала. А въ это время надъ барскимъ домомъ уже стояла мертвая тишина, и спали вс, отъ мала до велика, спала счастливая семья, встртивъ жданаго гостя, спала Лиза тонкимъ двичьимъ сномъ: какъ убитый спалъ Волжинъ крпкимъ сномъ молодости, и всю ночь чудилось ему, что стоитъ, нагнувшись надъ нимъ, какое-то стройное существо и звучно смется дтскимъ смхомъ.

——

И пошла жизнь прежнимъ чередомъ въ благодатномъ сел Рожков. Она не измнилась нисколько съ пріздомъ двухъ товарищей, но оживилась имъ. Время шло такъ же, но юность внесла въ него свои силы, мечты и живость, и поэзія жизни проглянула сквозь утомительно-однообразный порядокъ. Планы Петра Рожкова несовсмъ сбились. Сосдки, о которыхъ онъ мечталъ, ухали куда-то на воды, и изъ всей заманчивой группы, какъ голая существенность, осталась одна Татьяна Терентьевна. Но онъ отъ этого не унылъ, время, на которое онъ пріхалъ, было коротко: сельскихъ удовольствій въ его года много. Однакожъ, въ этой мирной семь образовалась группа, въ которой тихо развивалась маленькая драма — драма простая, какъ деревенская жизнь, свтлая, какъ весеннее утро съ розовымъ небомъ, по которому иногда бгаютъ срыя тучки. Я говорю о Лиз и Волжин. Терпливый и догадливый читатель, вроятно, давно ожидаетъ, когда эти два существа, оба въ первой пор развитія, повинуясь взаимному влеченію, улучатъ удобную минуту въ то время, когда почиваютъ папенька и маменька, а тетушка сидитъ за работой, пріютятся гд нибудь подъ тнію деревъ, при легкомъ дуновеніи втерка, и, посмотрвъ достаточное время другъ на друга, въ робкомъ и мятежномъ молчаніи, вдругъ какъ-нибудь нечаянно коснутся руки рукою и объяснятъ, какъ дважды два — четыре, что они любятъ другъ друга и намрены любить до гроба, а пожалуй, коли мало покажется, такъ и за гробомъ. Но, увы! пусть гнвъ читателя теперь обрушится на меня: я не хочу вводить его въ заблужденіе и признаюсь, что въ моей простой исторіи не будетъ подобнаго эпизода, который я могъ бы описать съ большимъ жаромъ. Я предчувствовалъ, что мои молодые герои не сдлаютъ ничего подобнаго и лишатъ меня случая выказать вполн мой талантъ, поэтому прошу читателя вспомнить, что я не общалъ ему романа. Романъ я напишу послдствіи: у меня въ воображеніи уже раскидывается его широкая канва, и перо ждетъ только досуга и просятся рисовать, его затйливые узоры, но теперь оно чертитъ эти простые контуры, и я возвращаюсь къ моей исторіи.
Да! герои мои, противъ всякаго ожиданія, не влюбились другъ въ друга. Живя среди сельской свободы, вдыхая полной молодой грудью этотъ прозрачный и живительный весенній деревенскій воздухъ, который, кажется, пропитанъ ароматомъ рощи, волей и нги, они, оба молодые, оба хорошенькіе, оба въ первой пор полнаго развитія, они не бросились другъ другу на встрчу! Была ли этому причиной натура ихъ, или этотъ богатый запасъ жизни и надеждъ, которыхъ лишены мы, поизжившіеся служители свта, торопящіеся пользоваться коротенькими благопріятными обстоятельствами, я не берусь ршить. Но, не любя, или не сознавая, любви, тмъ не мене Волжинъ и Лиза были часто вмст, ихъ невольно какъ-то влекло другъ къ другу, и они не противились этому влеченію, и имъ было такъ хорошо… Часто утромъ, когда еще жаръ не успвалъ пробить темныя аллеи, и Василій Сергичъ, крякнувъ, усаживался за шашечницу съ Иваномъ Иванычемъ, Волжинъ подъ руку съ Лизой сбгали въ садъ, и долго подъ густымъ и темнымъ сводомъ акацій мелькало ея блое платье, или, гд-нибудь на деревянной скамейк, подъ наклоненными втвями цвтущей липы слышался ихъ смхъ и говоръ. Иногда, посл обда, когда солнце безпощадно жгло землю, когда вся природа млла и замирала подъ его лучами, неподвижный воздухъ былъ густъ и зноенъ, Лиза вытаскивала свою тетю, которая ни въ чемъ не умла отказать ей, и втроемъ съ Волжинымъ пробирались он вдоль узенькой тни строенія, и отправлялись въ рощу. Тамъ миніатюрная Маланья Аркадьевна, вся красненькая отъ жару, въ утомленьи садилась надъ первымъ деревомъ, а Лиза и Волжинъ отправлялись рвать ландыши. Но и надъ свжими силами утомленье брало верхъ. Вскор возвращались и они. Лиза, покрывъ блымъ платкомъ смуглую головку, вся румяная, какъ созрвшая роза, высоко дышала полной грудью и помахивала, вмсто опахала, пучкомъ ландышей на разгорвшееся лицо. Нжная кожа его и прикрытыхъ кисейной пелеринкой плечъ, открывъ, невидимыя поры, была влажна, и черные глаза, прикрытые длинными рсницами, млли отъ истомы. Волжинъ шелъ возл нея, лниво, покачивая свой тоненькій станъ, который, казалось, не имлъ силы держаться прямо. Въ утомленьи оба они скоре падали, чмъ садились подъ густую тнь зелени, гд-нибудь недалеко отъ Маланьи Аркадьевны, и долго молчали отъ усталости., Лиза сдергивала платокъ, и подстриженныя кудри черныхъ волосъ чудесно обрамливали тогда ея полу-дтское личико. Волжинъ снималъ блую фуражку, и близна его высокаго лба, прикрытаго козырькомъ, рзко отдлилась отъ загорлаго лица. Мало-помалу они отдыхали, и скоро завязывался отрывчатый, безцльный, но полный чудесной для нихъ пустоты разговоръ. А жаръ, казалось, жегъ кругомъ. Тишина была мертвая. Даже птицъ не слышно было по лсу, и все въ природ, казалось, не смло двигаться, только душистый паръ тихо поднимался маревомъ надъ болотомъ, поросшимъ желтыми и блыми цвтками, склонившимися надъ широкими листьями, да сосновая роща дышала смолистымъ жаркимъ воздухомъ. Между тмъ, добрая Маланья Аркадьевна, гд-нибудь въ нсколькихъ шагахъ, согнувшись клубочкомъ, дремала подъ деревомъ. Да не сердятся на нее за неосторожность т неусыпныя тетушки и старыя кузины, которыя олицетворяютъ отжившихъ аргусовъ. Любя отъ души моихъ юныхъ героевъ, я заступлюсь за ихъ добраго генія и замчу, что, по моему мннію, при встртившейся въ обман надобности трудно было бы имъ провести ихъ добренькую тетю. Но въ этомъ случа она, вмст со мной, могла быть уврена, что опасности никакой не существуетъ. Впрочемъ, и тутъ я никакъ не поручусь, чтобы ея сренькіе, маленькіе глазки не поглядывали иногда украдкой изъ подъ опущенныхъ рсницъ на молодую чету, дружно и живописно сидящую подъ густой тнью. Но я думаю, что эти взгляды скоре смотрли для наслажденія, нежели надсмотра: Маланья Аркадьевна такъ любила свою Лизу! И надо создаться, что она любила и Волжина, во-первыхъ за то, что онъ нравился ея Лиз, во-вторыхъ, за его свободную и граціозную прелесть манеръ, даже, можетъ быть, и за тотъ мягкій и гармоническій выговоръ, съ которымъ онъ произносилъ ея имя такъ, что въ немъ не слышно было ни грубой и деревенской опредленности Маланьи, на приторной-нжности романической Mtairie. Къ тому же, сердце Маланьи Аркадьевны не всегда безплодно билось въ груди. Романъ ея жизни былъ простъ и коротокъ. Давно, можетъ быть десятка за два лтъ назадъ, когда Василій Сергичъ только женился на Марь Степановн, въ домъ ея матери зжалъ молодой гусарскій офицеръ, Малань Аркадьевн, которая жила у тетки, было тогда семнадцать лтъ. Она не была хороша собою, но маленькая талія ея была гибка и хорошо схвачена, разговоръ живъ и веселъ, сренькіе глаза быстры и лукавы. Гусаръ былъ ловокъ и строенъ, черный, небольшой усъ его лежалъ живописно и общалъ современемъ закрутиться. Онъ протанцевалъ мазурку съ Маланьей Аркадьевной, и любилъ иногда поболтать съ ней и углу гостиной. Малаша, бдная Малаша, не устояла: она влюбилась въ гусара со всею пылкостью семнадцатилтняго романическаго сердца, продумала о немъ напролетъ цлую ночь и весь день искала его сренькими глазками. И гусаръ, кажется, не былъ равнодушенъ къ ней, онъ чаще садился въ уголку гостиной и, во время танцевъ, возъимлъ привычку крпко держать ея руку. Но въ то время, когда романъ созрвалъ подъ самыми благопріятными признаками, судьба готовила ему другую развязку. Въ одно утро, гусаръ явился и объявилъ, что онъ захалъ проститься: его полку велно было выступить въ походъ. Бдная Малаша наврное лишилась бы чувствъ, если бы въ гостиной въ это время не было ея тетки. Она ушла къ себ въ комнату и, горько плача, едва успла нашить маленькую прядь и безъ того жиденькихъ волосъ въ сердечко изъ розоваго атласа, и въ этомъ зашиваньи потеряла послднія минуты, которыя могли бы быть посвящены прощальной бесд. Когда она вошла въ гостиную, гусаръ, вроятно только и ожидавшій ее, всталъ и началъ прощаться, онъ былъ развязенъ и веселъ, а она едва держалась на ногахъ. Однакожъ, протянувъ ему руку, она успла вложить ему розовое сердечко съ волосами и сердоликовое колечко. Гусаръ посмотрлъ на нее какъ-то вопросительно, поклонился и вышелъ. На другой день, рано утромъ, заиграли трубы, и полкъ выступилъ, а бдная Малаша лежала вся въ жару: черезъ нсколько дней у нея открылась оспа. Когда она оправилась, полкъ уже былъ на границ, а оспа унесла бдный остатокъ красоты и свжести, который ей удлила природа: романъ Малаши грустно остановился на первой страниц. И потомъ пошли долгіе годы, Малаша, сирота, небогатая племянница, да еще дурная собой, стала старою двой. Сказать эти слова коротко, но пережить все, что въ нихъ есть грустнаго и горькаго, трудно, трудно! И великъ долженъ былъ быть запасъ ея доброты и терпнія, чтобы не озлобиться противъ свта, противъ молодости и красоты, которая весело проходила передъ ней съ своими надеждами и радостями, насмшливо поглядывая на старую дву. Но она пережила тяжелый періодъ и, съ поблекшими мечтами, съ жизнью почти безъ прошлаго, успла сохранить теплое сердце, и стала той доброй теткой, которую мы знаемъ. А гусаръ? спросите вы. Гусаръ какъ въ воду канулъ. Недаромъ говорится, что дарить волосы — дурная примта. Разъ, правда, когда фамилію его по какому-то случаю, закраснвшись по старой памяти, произнесла Маланья Аркадьевна, Иванъ Иванычъ выпустилъ трубку и тихо замтилъ: ‘Я ихъ знаю-съ’.
— Какъ, гд же вы его знали? спросила Маланья Аркадьевна съ біеніемъ сердца.
— Когда мы остановились въ мстечк Мяломонешти, сказалъ Иванъ Иванычъ: — такъ Ендуковъ, Петръ Осипычъ, и говоритъ мн: у меня есть здсь знакомый, говоритъ, пойдемъ къ нему, Чепыжниковъ, я говорю ему: не поздно ль? нтъ, говоритъ, онъ долго сидитъ, такъ не помшаемъ ли? говорю, можетъ они чмъ заняты. А онъ усмхнулся, да и говорить: у него, братецъ, говоритъ одно занятіе: какъ ни приди, все карты тасуетъ.— Вотъ мы зашли, а они сидятъ одни и перепускаютъ колоду картъ изъ одной руки въ другую, да этакъ веромъ мастерски перепускаютъ, а какъ увидали насъ и говорятъ: не сразиться ли господа? Созя, вели-ка, говоритъ, подать новыя, а Созя такая хорошенькая…
Но тутъ Маланья Аркадьевна вскочила и сказала:
— Вы, Иванъ Иванычъ, Богъ всть про кого разсказываете. У насъ въ дом тетушки такихъ знакомыхъ не водилось!
И, несмотря на всю деликатность манеръ, она ушла, хлопнувъ дверью, и долго, къ крайнему удивленію Ивана Иваныча, не-всть за что сердилась на него. И теперь, когда она перенесла всю свою любовь и надежды въ Лизу, и когда въ полу-дремот она поглядывала на нее маленькими глазками изъ подъ опущенныхъ вкъ, сознайтесь, небыль ли это скоре взглядъ наслажденія, нежели дозора? He видлась ли ей въ шестнадцатилтней Лиз ея короткая и безплодно погибшая весна жизни, возродившаяся теперь въ новой прелести и укршенная много-общающими надеждами? А Волжинъ, сидящій возл Лизы, не напоминалъ ли ей другой оставшійся въ сердц образъ, тмъ боле дорогой, что онъ былъ единственный, И дремота, смшавъ дйствительность съ грезами, доставляла ей сладкія минуты, и согнувшейся клубочкомъ, рябоватой и красненькой тет Малань Аркадіевн казалось, будто снова была она Малаша, похорошвшая, точно по манію волшебника, и будто снова сидлъ возл нея стройный гусаръ, лучше и стройне прежняго, и, снова лаская ея слухъ забытыми звуками, лилась его рчь тихо и сладко, тише и слаще прежняго…. Вотъ отчего Маланья Аркадьевна, не смотря на послобденный жаръ, никогда неотказывала Лиз идти съ нею въ рощу, вотъ отчего просиживала она съ ними до тхъ поръ, пока солнце спускалось за высокую рощу и просыпался Василій Сергичъ, и самоваръ красной мди, шумящій кяпяткомъ и дымящійся блымъ паромъ, торопливо проносился кухаркой по двору.
А тамъ наступалъ вечеръ, тихій, душистый, кружокъ, собравшійся за чайнымъ столомъ, размыкался, и вс отправлялись въ садъ. Оставался только Василій Сергичъ, на обычномъ мст, у открытаго окна, лаковая шашечная доска водружалась на едула-отца, молча подсаживался къ ней Иванъ Иванычъ, которому, можетъ, и хотлось бы спуститься въ темныя аллеи, откуда слышались звонкіе голоса, но ни миной, ни нетерпливымъ движеніемъ не высказывалъ онъ нескромнаго желанія, и начинался однообразный, непрерывный стукъ костяныхъ шашекъ въ опуствшей комнат. А въ саду, между тмъ, тихо и чинно ступая по широкимъ аллеямъ, толковали барыни объ ежедневныхъ, ничего не значащихъ пустякахъ. Вдругъ у пруда рзвая Лиза вскакивала на плотъ и говорила, посматривая кругомъ:
— Кто со мной?
Но братъ ея куда-то обыкновенно исчезалъ, дамы были заняты разговоромъ и поворачивали въ другую аллею, оставался одинъ Волжинъ. Легко вспрыгивалъ онъ на плотъ, и тихо отдлялись они отъ берега, скользя какъ тни по нешелохнутой глади пруда. Иногда достигали они бесдки, и тогда, подъ ея легкимъ наметомъ, долго на блднющемъ оранжевомъ неб рисовались ихъ стройные и тоненькіе силуэты, иногда, заговорившись, останавливались они среди пруда и, облокотясь за перила, тихо покачивались на упругой влаг. О чемъ разговаривали они, Богъ всть! Если уловить и положить на бумагу ихъ отрывчатый, иногда-прерываемый долгими паузами разговоръ, вышла бы ничего-незначущая, пустая болтовня, и, врьте, подозрительный читатель, что любви въ ней не было и помину. Волжинъ говорилъ о томъ, какъ отрадно, покинувъ шумной и многолюдный городъ, жить на деревенской свобод, вдоволь дыша цвтами и воздухомъ. Лиза говорила, какъ должно быть весело носиться по скользкому паркету подъ оживляющіе звуки оркестра, передъ глазами блестящей и шумной толпы… Вы видите: Волжинъ завидовалъ Лиз, Лиза завидовала Волжину, тому и другому хотлось ближе войти въ ту полуизвстную среду, въ которой жили они. Они разспрашивали другъ друга, и часто одинъ разсказывалъ какой-нибудь незначительный эпизодъ своего короткаго прошлаго, другой внимательно слушалъ, и такъ шла ихъ бесда, иногда веселая, иногда полная какой-то невысказываемой грусти, всегда ничего почти незначущая и всегда для нихъ прелестная. А между тмъ примтно темнло, холодная роса, испарина жаркой земли, выступала на зеленой трав, блый туманъ поднимался съ пруда, и за домомъ, изъ лснаго болота, соловей, спрятавшись въ покрытой блыми цвтами, душистой черемух, заводилъ свою псню, сначала прерывистую и нершительную, потомъ громкую и блестящую. О чемъ плъ онъ? что онъ высказывалъ своими трелями? Можетъ быть, вся его длинная и чудная пснь могла бы быть передана двумя самыми прозаическими словами… А между тмъ, заслушавшись ее, можно провесть въ чудномъ раздумь цлую ночь! Не удивляйтесь же, что я не передалъ разговоровъ Лизы и Волжина: въ нихъ была музыка невысказываемаго, непонятнаго имъ самимъ чувства.
Тогда Лиза и Волжинъ возвращались въ домъ. Волжинъ садился за рояль, бралъ сначала пустые аккорды, прерываемые фразами, потомъ плъ. Иногда онъ плъ ‘Серенаду’ Шуберта, и ему казалось, что въ самомъ дл онъ вызывалъ кого-то на тайное свиданіе. Не было еще формы у его мечты, но онъ уже былъ полонъ скрытой мольбы, а псня соловья, какъ будто нарочно, чтобы дополнитъ иллюзію, долетала, замирая, изъ ближней рощи, и Лиза непонимала, кто и куда, но какъ-будто зоветъ ее. Иногда онъ плъ ‘Русалку’ Лангере, эту чудную гармонію звуковъ, дополненную чудной гармоніей словъ, и тогда въ этой пустой, едва освщенной выходящею луной, да умирающими сумерками зал, казалось, плескала волна объ волну и невидимая русалка начинала свою тоскливую псню, свою грустную и полную страшнаго недоумнія жалобу на этого загадочнаго рыцаря чужой стороны, который спитъ на ея груди страннымъ сномъ, и не дышетъ, не шепчетъ во сн… Слова замирали, псня кончалась, и только слышанъ былъ плескъ далекихъ волнъ въ темнющей зал…. А между тмъ, во время пнія, тихо растворялись двери, и неслышно входили и Маланья Аркадьевна, и Марья Степавовна, и даже Татьяна Терентьевна съ вязаньемъ и длинными спицами въ рукахъ, и вс неподвижно слушали. Только оставались на своихъ мстахъ Василій Сергичъ съ Иваномъ Иванычемъ, за шашечницей, водруженной на едул-отц, при одной свч, довренной худенькому едулу-сыну, а то, во время какой нибудь блестящей, свжей ноты, останавливалась на воздух, съ приподнятой шашкой, рука Василія Сергича, не трогавшаго гитары съ прізда Волжина, и, повернувъ ухо и сбоченивъ немного голову, онъ неподвижно вслушивался и потомъ, спуская шашку, говаривалъ:
— Экой голосъ!
— Да-съ! считалъ обязанностью прибавить Иванъ Иванычъ:— хорошо поютъ-съ — А вотъ у насъ въ рот былъ псенникъ Антиповъ: пьяница горькая, а тоже славно плъ.
Посл этого онъ торопливо поправлялъ усы и замышлялъ пробраться въ довди.
И такъ шли дни за днями — славные, ясные дни. И погода, казалось, была заодно съ рчастливой семьей: ни одного облачнаго, ненастнаго дня, изрдка набгутъ тучи, крупный дождь прольется съ шумомъ, быстро убгая за ними, освжительный громъ прокатится но небу,— смирные обитатели села Рожкова перекрестятся… Глядь, и опять тучи разбжались, солнце заблистало еще свтле, играя лучами на дождевыхъ капляхъ, воздухъ сталъ душисте, свже, только дворовые гуси да утки подняли крикъ и бросились купаться въ широкія лужи, да деревенскіе, бловолосые мальчишки соперничали съ ними и, приподнявъ рубашонки, отправлялись въ мутную воду, осторожно и, съ наслажденіемъ ступая въ грязь босыми ногами. А дни шли да шли — ясные, однобразные дни.
Признаюсь, въ начал этого разсказа я много надялся на Татьяну Терентьевну. Описывая ея темную, рембрантовскую фигуру, вглядываясь въ ея смуглое, рябоватое лицо, съ уваженіемъ мряя глазами ея огромный ростъ и вслушиваясь въ жесткія рчи, отрывисто бросаемыя ея громкимъ и грубымъ голосомъ, я думалъ, что она оттнитъ мою свтлую картину, я думалъ, что она смло вмшается въ идиллію моихъ героевъ и смутитъ ихъ ясные дни. Но, увы! и она измнила мн. Татьяна! Татьяна! гд твои замыслы? гд твоя энергія? Что сталось съ твоими смлыми предположеніями, которыя высказывала ты себ, идя вечерамъ по лсной проск и торопливо шевеля губами? Надъ кмъ смялась ты своимъ густымъ смхомъ, спугнувшимъ дремлющую ворону? Надъ собой ты смялась, Татьяна! И въ теб недостало смтки и ршимости. Смутилась ты своимъ топорнымъ умомъ, когда, вмсто мощнаго соперника, увидала жиденькую фигурку, которую легко могла бы перешибить пальцемъ. Удивилась ты, когда эта фигурка отвчала мягкимъ, вжливымъ голосамъ на твои заносчивыя выходки и граціозно поклонилась на твой гордый пріемъ. Ты, врно, думала встртить десятивершковаго молодца съ перехватомъ въ таліи да лихо закрученнымъ усомъ, который начнетъ сыпать остроты да играть черными глазами? Вдь эти люди неопасны, Татьяна: вдь это люди дурнаго тона, понимаешь ли? А разъ увидала ты блдненькаго, худенькаго, съ узенькими плечами, по твоему выраженію, молокососа, съ его свободно развязными манерами, да попробовала подслушать его равнодушно-пустую, ни на что не напрашивающуюся, безпритязательную рчь — успокоилась ты своимъ недальнимъ умомъ и спустила рукава!
А знаешь ли ты, что этотъ добренькій мальчикъ, который, кажись, пальцемъ воды не замутитъ, навсегда разбилъ вс твои лучшія почты, вс твои любимые замыслы? Знаешь ли ты, что имвшій невжливость задремать въ гостиной въ первый день прізда, да еще и не извинившись посл того передъ дамами, не покраснвъ даже, а отдлавшись передъ Лизой одной только псенкой, убилъ, наповалъ убилъ твоего вчно услужливаго, предупредительнаго Ваню, каждый день завивающаго на ночь усы и играющаго по цлымъ днямъ въ шашки съ Васильемъ Сергичемъ. Да, Татьяна Терентьевна! пропали твои планы, пропалъ твой Ваня, и съ венгеркой, и съ усами и съ ловко разсказанными кстати воспоминаніями. Между нимъ и Лизой вчно будетъ стоять, покачиваясь, худенькая фигурка Волжина: удетъ онъ, не воротится, безъ всти пропадетъ — а будетъ вчной помхой… Что безпокойно озираешься ты, что поглядываешь то на Лизу, то на Волжина, то на безмолвнаго, съ улыбкой на лиц, ловко пускающаго дымовыя колечки Ваню? Ты начала догадываться!… Ты замтила улыбку Маланьи Аркадьевны, которая смотритъ на тебя, прищуря сренькіе глазки и насмшливо, сбоченивъ маленькій носикъ! Да! опростоволосилась ты, Татьяна Терентьевна, догадалась, да поздно — поздно: я уже кончаю!…
Да, наша простая исторія близка къ концу. Ясные дни не длятся долго, да и хорошо длаютъ. Перемна погоды необходима для здоровья прозябанія,— перемна обстоятельствъ нужна ли полноты жизни. И, къ тому же, отпуска въ двадцать восемь дней проходитъ скоро. А наши прізжіе были уволены всего на четыре недли.
Къ концу этого времени темное облако какъ будто начало бросать тнь на спокойную жизнь нашей деревенской семьи. День отъзда близился, свтлыя лица становились задумчиве, въ веселомъ разговор слышалась затаенная грусть. Разъ, вечеромъ, когда рчь зашла о скорой разлук, Марья Степановна нершительно замтила что-то о короткомъ знакомств своемъ съ узднымъ докторомъ, и съ тайнымъ волненіемъ посмотрла на Петрушу и Василья Сергича, но намекъ ея остался безъ послдствій, и день отъзда былъ назначенъ.
Тогда семейный кружекъ сомкнулся тсне.
Маланья Аркадьевна вмст съ Лизой принялись вышивать дорожный мшокъ ли Петруши. Работа была спшная, и он проводили за нею большую часть дня, кром того, Лиза вязала кошелекъ Волжину, и это отнимало у нея послднее свободное время. Небо хмурилось заодно съ лицами, и прогулки прекратились. Волжинъ обыкновенно садился около пялецъ. Общая бесда его, Лизы и Маланьи Аркадьевны была весела, игрива и, должно признаться, немного мечтательна. Юность брала свое, а добрая Маланья Аркадьевна въ душ была не старе ихъ. Но въ рдкія минуты, когда Маланья Аркадьевна зачмъ-нибудь покидала работу, и Волжинъ оставался вдвоемъ съ Лизой, разговоръ ихъ не клеился и часто прекращался, и странное что-то творилось въ нихъ во время этого молчанія. Въ ум каждаго возникали какіе-то неясные, задушевные вопросы другъ къ другу, имъ хотлось бы высказать ихъ, дорого бы дали они, чтобы получить отвты на эти несознанные и невысказанные вопросы, а между тмъ они упорно молчали. Они думали о скорой разлук, они мечтали другъ о друг, и имъ хотлось бы наглядться на черты, которыя скоро останутся только въ памяти, и ни одинъ изъ нихъ не поднималъ глазъ на другаго. И было что-то тяжелое и, вмст, пріятное въ этой нмой бесд съ упрямо-потупленными глазами, и сердца ихъ бились шибко, шибко, и невольный румянецъ игралъ на лицахъ, будто они ждали чего-то трепетно, сладко. Случалось иногда, что взглядъ Ивана Иваныча, отрываясь отъ шашечницы, упадалъ въ это время за молчаливую пару, и Иванъ Иванычъ, не знаю почему, смущался и терялся. Тогда Василій Сергичъ медленно снималъ одну изъ его шашекъ, перевертывалъ ее и, поплевавъ ей въ задокъ, отставлялъ въ сторону.
— Что это вы длаете, Василій Сергичъ? спрашивалъ, встрепенувшись, Иванъ Иванычъ.
— А фукнулъ вашу шашку, Иванъ Иванычъ: вамъ слдовало брать мою, да вы прозвали, я и фукнулъ. Не звайте впередъ.
Тогда Иванъ Иванычъ смущался еще боле и, вмсто отвта, торопливо поправлялъ усы и внимательно погружался въ разстроенную игру.
А между тмъ, посл каждой ночи, день отъзда какъ будто видимо приближался.
И вотъ, въ одно утро, дорожный мшокъ былъ конченъ, кошелекъ довязанъ, подарки розданы по принадлежности, вечеромъ этого дня Рожковъ и Волжинъ должны были хать.
Тучи заволокли небо, мелкій дождь моросилъ какъ сквозь сито, вплоть до обда вс просидли вмст, толкуя о предположеніяхъ, о будущей зим, о слдующемъ свидань. За обдомъ передъ жаркимъ, Василій Сергичъ подозвалъ дворецкаго и тихо отдалъ какоо-то приказаніе. Вслдъ за тмъ дворецкій явился съ бокалами, и почти вс взглянули на нихъ съ затаеннымъ вздохомъ. Не думала вздыхать только Татьяна Терентьевна, никогда ни о чемъ не вздыхавшая, да Иванъ Иванычъ, посмотрвъ на узенькую талію бокала, въ первый разъ, кажется, съ опредленной цлью расправилъ усы. И вскор дворецкій громко хлопнулъ пробкой и начать пнить вино.
Я не люблю шампанскаго, да и вообще мы, русскіе, не столько любимъ пить, сколько истреблять его, но надо признаться, что иногда въ одномъ бокал, выпитомъ въ извстную минуту, боле грусти и поэзіи, чмъ капель вина!
И много было грустнаго для семьи Рожковыхъ и Волжина въ этихъ прощальныхъ бокалахъ. Выпили ихъ, разумется, за здоровье отъзжающихъ, и Марья Степановна при этомъ случа поплакала. Отъ души поблагодарили радушные хозяева Волжина за удовольствіе, которое онъ доставилъ имъ, и Волжинъ не остался въ долгу по искренности своего отвта, добрая Маланья Аркадьевна съ особеннымъ чувствомъ пожелала ему всего хорошаго и попросила не забывать ихъ, и при этомъ лукавая улыбка блеснула въ ея сренькихъ глазахъ и кончикъ носа погнулся самымъ насмшливымъ образомъ. Лиза не сказала ни слова Волжину, она только кивнула ему головкой, да дотронулась бокаломъ о бокалъ и обмочила въ него алыя губки, за то Волжинъ выпилъ свой до капли. Затмъ Татьяна Терентьевна встала во всю величину своего роста и весьма пространно и подробно вычитала Петру Рожкову различныя блага, которыя желаетъ ему, и, обратясь къ Волжину, прибавила: ‘И вамъ того же.’ Посл этого спича она выпила бокалъ разомъ и, садясь на мсто, крпко имъ стукнула. Иванъ Иванычъ былъ по обыкновенію кратокъ, онъ только сказалъ: ‘Счастливаго пути-съ’, расправилъ усы, хотлъ выпить бокалъ однимъ глоткомъ, какъ длалъ одинъ его знакомый — Тютергинъ, Григорій Григорьичъ, но поперхнулся и закашлялся до такой степени, что Татьяна Терентьевна, сидвшая возл него, не утерпла и замтила: ‘экъ тебя!’ Но потомъ чувство нжности взяло верхъ, и она сказала: ‘Дай я теб стукну въ спину’, и затмъ въ самомъ дл такъ стукнула бднаго Ивана Иваныча, что спереди у его венгерки отлетла одна пуговица, сдланная въ вид боченка. Однакожъ, лекарство помогло, и вс встали, изъ-за стола.
Посл обда, не знаю почему, Лиза и Волжинъ взглянули въ одно время въ окошко, но срыя тучи все висли на неб и мелкій дождь моросилъ какъ сквозь сито.
Въ этотъ день Василій Сергичъ и Марья Степановна не почивали посл обда. Общій разговоръ былъ вялъ и грустенъ: всмъ хотлось на прощаньи высказать многое и всмъ какъ-то не говорилось. Волжинъ былъ, не знаю почему, безпокоенъ, ему хотлось ссть возл Лизы и поговорить съ ней, и, смшно сказать, это ему не удалось. То ему казалось неловкимъ подойти просто къ ней, тогда какъ прежде онъ длывалъ это весьма часто и не подумавши, то мшалъ ему кто нибудь. Разъ, онъ вышелъ въ залу, слъ за рояль и началъ разсянно брать аккорды. Онъ думалъ, что Лиза выйдетъ на этотъ неусловленный призывъ, сердце его билось шибко отъ ожиданія, и оно, казалось, не обмануло его: вскор послышались шаги, дверь растворилась и вошла — Татьяна Терентьевна. Волжинъ вскочилъ со стула и ушелъ, а Татьяна Терентьевна насмшливо проводила его глазами.
Не помню, сказалъ ли я моему читателю о тайномъ замысл Татьяны Терентьевны, впрочемъ, думаю, онъ и безъ меня догадался о немъ: Татьяна Терентьевна задумала женить своего Ваню на Лиз и войти въ семейство Рожковыхъ не съ шаткими правами нецеремонной гостьи, которыми она до сихъ поръ пользовалась, а со всею властью близкой родственницы. Но, увы! ея смлому плану едва ли суждено осуществиться: легкій и граціозный образъ Волжина свободно ложился въ сердц Лизы и глубоко затушевывалъ тотъ ничтожный слдъ, который такъ трудно и терпливо пробивалъ бдный Иванъ Иванычъ своими ежедневными посщеніями, своей безмолвной, покорной и улыбающейся услужливостью. И почуялъ, врно, опасность недальновидный инстинктъ Татьяны Терентьевны: въ день отъзда она встрепенулась, стала на-сторож и упорно мшала столкновенію Лизы съ Волжинымъ.
А между, тмъ время шло, день клонился къ вечеру, а небо все было пасмурно, дождь все моросилъ какъ сквозь сито. Марья Степановна поговаривала было, чтобы отложить отъздъ до завтра, но молодымъ офицерамъ откладывать было некогда, день отъзда былъ ими разсчитанъ слишкомъ точно, къ тому же дождь былъ маленькій, а Татьяна Терентьевна замтила, что вызжать въ дождь весьма счастливо.
Велли вывезти дорожный экипажъ и укладываться, а между тмъ подали знакомый намъ самоваръ красной мди, и въ послдній разъ семейный кругъ дружно и тсно сомкнулся вокругъ стола. Вскор послышалась суетня людей, выносящихъ вещи, и вдругъ звякнулъ колокольчикъ.
Минуты до отъзда были сосчитаны.
Тогда Волжинъ, въ какомъ-то порыв, всталъ, закурилъ наскоро сигару и пошелъ къ балкону.
— Куда это вы, Павелъ Николаичъ? спросила Маланья Аркадьевна своимъ мягкимъ, нжнымъ голосомъ.
— У меня крпкая сигара, сказалъ онъ и вышелъ, затворивъ за собой стеклянную дверь.
Тогда онъ сталъ одинъ, прямо передъ этимъ садомъ, въ которомъ гулялъ такъ часто,— прямо передъ зелеными полями, перелскомъ, незнакомой сосдней деревушкой, которая выглядывала черезъ дорогу, прямо передъ всей короткой, ясной и полной спокойствія деревенской жизнію: и вс знакомыя мста, и вся эта жизнь, казалось, были передъ его глазами, и смотрлъ онъ на нихъ, тихо задумавшись, и цлый рой смшанныхъ думъ проходилъ въ голов его, и отъ всего этого хаоса думъ ему было тяжело и грустно. И, задумавшись, онъ молча курилъ и смотрлъ тми неподвижными глазами, которые направлены на какой-нибудь листокъ или тычинку, и передъ которыми, между прочимъ, ясно проходятъ желанныя картины…
Дождь только что пересталъ идти. Въ воздух было свжо и тихо. Но по небу быстро бжали тучи разнообразными, причудливыми массами, сходясь и расходясь, и смшиваясь. Солнца не было видно: оно было за густой, сизой тучей, но лучи его просвчивали сквозь ея прозрачные, бловатые края, и отъ этого во всемъ воздух было какое-то желтое, странное освщеніе. Иногда какой нибудь обрывокъ облака попадалъ подъ лучи и одинокой яркой полоской горлъ причудливыми красками на прочистившейся лазури неба, и легко бжалъ, играя своимъ нарядомъ. Зелень сада была изумрудно чиста, цвты во всей свжести красокъ, окропленные дождемъ, стояли неподвижно, но какъ-то грустна, стройно, и, вязалось, чего-то ждали, за садомъ лежала дорога черной полосой, и ни одинъ прозжій или прохожій не виднлся ни ней, далекія избушки, крытыя лубкомъ или соломой, всякая тычинка забора, всякій сучокъ дерева — все ясно и рзко виднлось и бросалось въ глаза, и все въ этомъ желтоватомъ освщеніи, въ этомъ свжемъ неподвижномъ воздух и тишин было полно какой-то непонятной оригинальности, какъ будто вся природа сбросила ежедневныя формы и явилась въ настоящемъ, безискусственномъ вид, котораго каждая сторона, каждый кусокъ говорилъ внятно и ясно свою мысль, вложенную въ него при созданіи, свое слово, которое носилъ онъ отъ вка въ великой книг бытія. Словомъ, это была одна изъ тхъ картинъ, богатыхъ не разнообразіемъ и живописностью вида, но тономъ и освщеніемъ,— одна изъ тхъ минуть, въ которыя, подойдя къ окну, вдругъ увидишь всю знакомую, привычную глазамъ обстановку въ какомъ-то новомъ, чуждомъ ей свт, и долго простоишь молча, глядя на нее, и много, много передумаешь досел недуманнаго. Такъ стоялъ и Волжинъ на балкон, прислонясь спиною къ холодной стн дома, куря сигару и безсознательно глядя на раскрытую даль. Его тоненькая, интересная фигурка была какъ нельзя боле кстати настоящей картин. Блдное лицо его было блдне обыкновеннаго, синіе нервы ясно выступали на вискахъ и открытомъ, слегка наморщенномъ лб, и онъ, какъ и все окружающее, былъ полонъ какой-то новой мысли. И мысль эта была о Лиз. Его юное и свжее воображеніе, какъ на зло, за минуту до отъзда, ясно рисовало ему эту хорошенькую, полную едва распустившейся красоты двочку, во всхъ заманчивыхъ, разнообразныхъ положеніяхъ, во всемъ спокойствіи и безпечности деревенской жизни. И, въ тоже время, ему вспоминался шумный Петербургъ, съ его вчной суетой и дятельностью. Ему ясно рисовалась вся его будущая жизнь въ немъ: балы, мимолетныя встрчи, разговоры о вчерашней опер, о завтрашнемъ балет, о вновь купленной лошади и о вновь показавшейся танцовщиц. Ему было жаль оставить въ деревенской тиши, въ этой однообразной и монотонной, какъ стукъ дождевыхъ капель, жизни маленькую Лизу, которая, такъ чудесно созрла для другой жизни, волной чувствъ и дятельности, ему было грустно думать, что разводитъ ихъ разная дорога, въ разные кружки общества, и что, можетъ быть, имъ не суждено и встртиться. О, гордый человкъ! ему было досадно, что онъ не унесетъ съ собой отъ этого столкновенія ничего — ничего, кром воспоминанія объ ясныхъ дняхъ, да сожалнія о безцльно потерянныхъ и все-таки чудесныхъ минутахъ… И, задумавшись, онъ стоялъ такъ долго, и вдругъ балконная дверь тихо стукнула, онъ поднялъ глаза: передъ нимъ стояла Лиза. Въ чайной былъ разговоръ о томъ, совершенно ли пересталъ дождь, или только переменился, и будетъ ли онъ мочить отъзжающихъ, или не будетъ. Мннія на этотъ счетъ были совершенно разногласящія, заинтересованная вопросомъ, Лиза встала и, сказавъ: ‘а вотъ я посмотрю’, вышла на балконъ.
Для насъ совершенно неизвстно или, какъ говорится въ исторіи древнихъ временъ, покрыто мракомъ неизвстности, дйствительно ли съ этой цлью вышла Лиза. Но, затворивъ за собою дверь, она быстро окинула быстрыми черными глазами и прозрачную даль, и волнующееся тучами небо, и остановила ихъ на Волжин. И даль, и небо, и Волжинъ — все было въ какомъ-то желтомъ картинномъ свт, все ей что-то говорило — говорило новое, несказанное… и вдругъ какія-то чуждыя ей досел мысли толпой нахлынули въ ея дтскую темнокудрявую головку… сильно забилось сердце, вспыхнули какъ заря алыя щеки, и стояла она, себя не чувствуя, вся зардвшаяся, передъ Волжинымъ, и Волжинъ, взглянувъ на нее, весь смутился. Тогда встртившіеся ихъ взгляды слились въ одинъ взглядъ, и вмигъ они поняли и себя, и одинъ другаго.
И поняли они все, что влекло ихъ другъ къ другу, всю неясную прелесть ихъ пустыхъ бесдъ, ихъ долгихъ прогуловъ, и поняли они, что любили другъ друга, давно-давно, можетъ быть, съ первой встрчи, но что любовь ихъ, не вызванная наружу ни однимъ происшествіемъ, ни однимъ постороннимъ вліяніемъ, тихо дремала въ ихъ сердц, подъ однообразный ходъ деревенской жизни, и могла бы такъ продремать еще долго… Но всколыхнулась ихъ жизнь предстоящимъ отъздомъ, и, въ послднее минутное свиданіе, отъ одного встртившагося взгляда вспыхнуло ихъ глубоко таившееся чувство, и поняли они разомъ и всю сладкую нгу первой любви, и всю горькую, сжимающую сердце разлуку.
И стояли они такъ другъ передъ другомъ, смущенные, зарумянившіеся, не въ силахъ отвести слившихся взглядовъ. Имъ казалось, можетъ, что они переживали цлый вкъ, короткій какъ мгновеніе: это было то чудное состояніе, въ которое не чувствуется времени. Головы ихъ были полны какихъ-то неясныхъ мыслей, имъ было чудно хорошо и страшно больно, хотлось что-то сказать и не говорилось, и руки готовы были встртиться и сжаться крпко-крпко.
— Я вдь говорила, что дождь пересталъ, сказала Татьяна Терентьевна, растворивъ дверь и остановившись въ ней во всей крас своего богатырскаго роста.
— Да! сказалъ Петръ Рожковъ: — теперь намъ можно хать.
Волжинъ и Лиза повернулись лицомъ къ саду и чуть не заплакали.
Чрезъ полчаса, дорожный экипажъ, гремя колокольчикомъ и бубнами разгонной тройки, отъзжалъ отъ крытаго подъзда барскаго дома. Молодой Рожковъ и Волжинъ, повернувъ голову, махали своими военными фуражками. На козлахъ, рядомъ съ кучеромъ, сидлъ степенный слуга Иванъ Семеновъ, медленно раскланиваясь съ вокругъ стоящей дворней. На подъзд осталась вся знакомая намъ деревенская семья: полная фигура Василья Сергича, съ крпко-румянымъ, растроганнымъ лицомъ, во всегдашнемъ бломъ сюртук, котораго пуговицы не были знакомы съ петлями,— Марья Степановна, вся заплаканная и разстроенная, — Лиза, приклонившая чернокудрую головку въ плечу, — Маланья Аркадьевна, у которой слезы, пробравшись по рябоватому лицу, капали съ приплюснутаго носика, и Татьяна Терентьевна, у которой лицо не въ состояніи были пробить ни слезы, ни улыбки, а сзади Иванъ Иванычъ съ физіономіей, приличной обстоятельству, кругомъ вся дворня отъ мала до велика, отъ ветхаго старика до груднаго ребенка, и все смотрло, не спуская глазъ съ дорожнаго экипажа. А экипажъ бойкой рысью выхалъ со двора и помчался по гладкой дорог, прямо къ селу, гд весь свободный людъ уже высыпалъ къ воротамъ, вотъ онъ уже у церкви, вотъ сейчасъ повернетъ за ограду и скроется, и въ послдній разъ Рожковъ и Волжинъ махнули блыми фуражками….
— Стойте! постойте! вдругъ раздался голосъ Марьи Степановны.
И материнскій плачъ слышался въ этомъ голос, и была въ немъ боязнь, что не долетитъ ея зовъ до отъзжающихъ.
— Стой! стой! закричала вся дворня, басомъ всхъ кучеровъ и визгливымъ дискантомъ бабъ, махая руками.
И экипажъ остановился.
— Положили ли цыплятъ жареныхъ? сказала Марья Степановна прерывающимся отъ слезъ голосомъ.
— Положили ли цыплятъ жареныхъ? кричали бабы и дворовыя двки, побжавъ къ экипажу и адресуясь въ Ивану Семенову.
Голоса Ивана Семенова не было слышно, но вся его степенная фигура ясно обрисовывалась на высокихъ козлахъ. Онъ выразительно показалъ рукою на ящикъ и утвердительно кивнулъ головою. Тогда колокольчикъ снова зазвенлъ, экипажъ повернулъ за уголъ и скрылся.
И, постоявъ еще минуту, грустно вошли господа въ опуствшій домъ, и, толкуя про молодыхъ господъ, медленно потянулась по службамъ многочисленная дворня. Остался одинъ только столяръ Епифанъ, извстный въ дворн глубокомысліемъ своихъ замчаній, да садовникъ Вавило, къ имени котораго дворовые остряки обыкновенно прибавляли: ‘воткни голову на вилы’, извстный тмъ, что онъ никогда не длалъ никакихъ замчаній.
Епифанъ, подперевъ руки въ бока и значительно посмотрвъ на дорогу, обратился къ Вавил.
— Оченно хорошіе господа! сказалъ онъ.
— Хорошіе, отвчалъ Вавило.
— И не грхъ бы было пожелать имъ благополучнаго пути и скатертью дороги, замтилъ Епифанъ.
— Не грхъ бы, отвчалъ Вавило.
Больше они не разсуждали, но тихо начали спускаться подъ горку къ одному хорошо имъ извстному домику у большой дороги.
Между тмъ не совсмъ еще разсталась добрая семья съ своими дорогими гостями: вс знали, что почти прямо передъ домомъ разступается безконечный рядъ березъ, и широкая дорога открыто лежитъ изрытой полосою, и вс поспшно проходили длинныя, казалось, опустлыя комнаты, и вс торопились на широкій балконъ, хотя ухавшіе нескоро могли показаться передъ нимъ.
И вотъ, черезъ нсколько минутъ грустнаго ожиданія, послышался снова дребезжащій колокольчикъ, и знакомая тройка вдругъ выбжала изъ-за березокъ. Тогда, передъ собравшейся на балкон группой, въ клубахъ желтой пыли, промелькнулъ дорожный экипажъ, въ которомъ сидли двое молоденькихъ военныхъ, пристально глядящихъ на нее и махающихъ блыми фуражками. Тогда передъ дорожными мелькнулъ двухъэтажный, съ балкономъ и террасою, домъ, и на балкон пестрая группа, махающая платками и вся ясно обрисованная и ярко освщенная румянымъ закатомъ. Еще минута — и скрылся экипажъ, только пыль, клубясь желтымъ облакомъ, постояла надъ слдомъ, но и та улеглась мало по малу, почти въ это же время опустлъ и широкій балконъ. Но въ углу его, между зеленью южныхъ деревьевъ, долго и неподвижно стояла Лиза, блое платье ея пышно горло отъ лучей заката, заслонивъ рукою лицо отъ солнца, она смотрла на большую дорогу, и рука ея казалась прозрачной. Межъ тмъ вечерло замтно, блый паръ началъ подниматься надъ болотомъ, съ широкаго стекляннаго пруда, надъ которымъ одиноко торчала китайская бесдка, пахнуло сыростью, а Лиза, склонивъ надъ ршеткой чернокудрую голову, все смотрла на дорогу. Дорога длинной, темной полосою, обозначаясь двумя рядами березъ, тянулась далеко, далеко, и ни одна живая душа по ней не шла и не хала, а сзади Лизы спокойно стоялъ домъ, съ своей широкой террасой и толстыми колоннами, сверкая длиннымъ рядомъ оконъ. Тихъ и пустъ казался онъ, и не было въ немъ замтно никакого движенія. А солнце садилось безоблачно и чисто, у околицы, вздымая пыль, гремло стадо, и впереди его медленно шла блая корова: завтра, по всмъ примтамъ, опять будетъ ясный день.
Но до этого завтра намъ уже нтъ дла. Какое намъ дло до жизни какой-нибудь помщичьей семьи, когда поэзія юной любви перестала освщать его своимъ розовымъ свтомъ. Я и такъ уже надолъ, я думаю, теб, мой терпливый читатель, тихо развертывая передъ тобою первое робкое чувство, которое медленно развивалось въ тиши и только въ самомъ конц разсказа едва обозначилось, какъ новый, только-что прорзавшійся мсяцъ за блдномъ еще неб. Можетъ-быть, ты спросишь: что сталось съ этимъ юнымъ чувствомъ? что сталось съ нашими юными героями? По правд сказать, я объ этомъ ничего не знаю. Но думаю, что съ ними сбылось то, что обыкновенно бываетъ. Юноши мужаютъ, первое чувство, какъ ранній цвтъ, не созрвъ, вянетъ и падаетъ. Наши герои не были разлучены какимъ-нибудь грознымъ препятствіемъ. Сблизилъ ихъ простой случай — пріздъ въ отпускъ, разлучила ихъ самая простая вещь — конецъ отпуска, каждый изъ нихъ возвратился въ свою среду, изъ которой временно вышелъ, и каждый нашелъ, что такъ и быть слдовало. Очень можетъ быть, что и свидятся они, и вспомнятъ прежнее время. Но какъ вспомнятъ?… Хорошо, если добромъ помянутъ они эти ясные дни, это чистое и свтлое чувство, и благотворно освжитъ ихъ это воспоминаніе и, тихо улыбнувшись, они скажутъ: ‘славные были дни!’ Но очень можетъ статься, что — люди свтскіе — посмются они и надъ прежними длинными, безцльными прогулками, и надъ своей робкой, безмолвной, какъ застнчивое деревенское дитя, любовью, посмются и надо мной, который сдлалъ изъ этой любви какую-то идиллію, и надъ тобой, который терпливо дочитываетъ ее…. Надъ чмъ не смется человкъ!
Авдеев Михаил Васильевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Огненный змей, Авдеев Михаил Васильевич, Год: 1853
  2. На дороге, Авдеев Михаил Васильевич, Год: 1857
  3. Горы, Авдеев Михаил Васильевич, Год: 1851
  4. Евсейкина песня, Гольдберг Исаак Григорьевич, Год: 1936
  5. Нынешняя любовь, Авдеев Михаил Васильевич, Год: 1852
  6. Человек прошлого века, Кок Поль Де, Год: 1852
  7. Тайна гоголевскаго слога, Авенариус Василий Петрович, Год: 1905
  8. Драконов утес, Авенариус Василий Петрович, Год: 1905
Электронная библиотека