'Ясная поляна' - журнал педагогический. Изд. гр. Л. Н. Толстым, Толстой Лев Николаевич, Год: 1862 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

‘Ясная поляна’ — журнал педагогический. Изд. гр. Л. Н. Толстым. Январь, 1862.

‘Время’, No 3, 1862

Оригинал здесь — http://smalt.karelia.ru/~filolog/vremja/1862/MARCH/yaspol.htm

‘Ясная-Поляна’, журналъ педагогическiй, издаваемый гр. Л. Н. Толстымъ. Январь 1862.

_____

Чт стоитъ теперь на первомъ план у всхъ нашихъ дятелей мысли и слова? Разумется народъ. Народъ — первенствующiй предметъ вниманiя нашихъ политиковъ, публицистовъ, экономистовъ и иныхъ. Чего же хотятъ они для народа? Они хотятъ вопервыхъ устроить его хозяйственный бытъ и общественныя отношенiя по новому положенiю, разршивъ наилучшимъ образомъ вс вопросы, возникающiе при введенiи этого положенiя, вовторыхъ — дать народу возможность пользоваться новыми правами сознательно и разумно, къ чему врнйшимъ путемъ представляется распространенiе народнаго образованiя.

Первая задача вотъ уже годъ дятельно разработывается на практик, по указанной правительствомъ програм, и обществу остается только наблюдать за ходомъ этихъ работъ и, въ предлахъ возможности, освщать пройденный и предстоящiй имъ путь результатами своихъ наблюденiй. По второй задач — люди, смотрящiе на предметъ просто и непосредственно, сводятъ итоги вновь открываемыхъ народныхъ школъ, считаютъ поступающихъ въ нихъ учениковъ, набираютъ для нихъ возможно-бльшiй запасъ учителей, — значитъ предаются попреимуществу соображенiямъ арифметическимъ по предмету заготовленiя матерьяловъ для предстоящихъ работъ распространенiя образованiя. Но есть еще люди съ высшими взглядами, люди-теоретики, которые задались мыслью о воспитанiи народа, о необходимости и непремнной обязанности образованнаго общества дйствовать на народъ, влiять на развитiе его понятiй, на возвышенiе его нравственности. Чтобы дйствовать на народъ, нужно подойти къ нему ближе, сблизиться съ нимъ… Но тутъ послдовало странное раздленiе голосовъ: одни сказали, что сближенiе съ народомъ — пустая, либеральная фраза, стало-быть не стоитъ о немъ ни говорить, ни думать, другiе сказали, что прежде нежели сближаться, нужно получить способность къ сближенiю, которой мы не имемъ, потомучто исказили свои понятiя наносными, несвойственными нашему народному духу началами, что народъ насъ никогда не пойметъ, отринетъ, не признаетъ своими, стало-быть нечего и пробовать подходить, сближаться. Само собою разумется, что эти два крайнiе взгляда, не прямо противоположные между собою, но смотрящiе въ разныя стороны подъ какимъ-то неудобоизмримымъ угломъ, не исключаютъ существованiя другихъ взглядовъ, и потому изъ всхъ ихъ оттнковъ образовалось множество презанимательныхъ толковъ, которые можетъ-быть еще нескоро кончатся.

Между тмъ, пока люди-теоретики излагаютъ свои мысли о томъ: нужно ли намъ приблизиться къ народу, способны ли мы приблизиться къ нему, и какимъ путемъ и способомъ можемъ это сдлать, — нашолся человкъ, который неспросясь теоретиковъ, прямо пошолъ навстрчу народу, просящему духовной пищи, и предложилъ ему эту пищу съ необыкновенной простотой и естественностью. И человкъ этотъ вышелъ не изъ народа, а изъ той среды, которую по теорiи народъ долженъ не признавать, какъ чужую и незнакомую. Мы говоримъ о граф Л. Н. Толстомъ, имя котораго выставлено въ заглавiи нашей статьи. Читателямъ безъ сомннiя извстно изъ прошлогодняго объявленiя объ изданiи журнала ‘Ясная-Поляна’, что названiе этого журнала есть названiе имнiя графа Толстого, въ тульской губернiи, гд редактируется журналъ и гд есть школа, любимйшее, какъ оказывается теперь, созданiе графа, или врне сказать не созданiе, а только подъ наитiемъ его мысли само-собою образовавшееся нчто самородное, ни подъ какiя школьныя системы не подходящее: участiе графа Толстого въ образованiи яснополянской школы можно уподобить участiю химика въ образованiи кристала изъ приготовленнаго имъ раствора. Журналъ ‘Ясная-Поляна’, сколько можно судить по первому нумеру и набросаннымъ въ немъ предположенiямъ, есть ничто иное какъ проведенiе завтной мысли о народномъ образованiи, которую долго носилъ въ душ гр. Толстой, и изложенiе наблюденiй надъ школой, для постепенной проврки этой мысли. Гр. Толстой не теоретикъ, а человкъ, бгущiй отъ теорiи на свободу, на чистый воздухъ, къ свжей, первобытной человческой природ, просить у ней защиты отъ теорiи и совта, ккъ ему поступать въ его дл. О его прiемахъ, о характер его дятельности, о его искренности, о любви, съ которою онъ приступаетъ къ длу, — обо всемъ этомъ можно заключить по нсколькимъ строкамъ, въ которыхъ онъ обращается къ публик, по случаю вступленiя имъ на поприще.

‘Мн становится страшно — говоритъ онъ — и за себя, и за т мысли, которыя годами выработывались во мн и которыя я считаю за истинныя. Я напередъ убжденъ, что многiя изъ этихъ мыслей окажутся ошибочными. Какъ бы я ни старался изучать предметъ, я невольно смотрлъ на него съ одной стороны. Надюсь, что мои мысли вызовутъ противныя мннiя. Всмъ мннiямъ я съ удовольствiемъ дамъ мсто въ своемъ журнал. Одного я боюсь: чтобы мннiя эти не выражались жолчно, чтобы обсужденiе столь дорогого и важнаго для всхъ предмета, какъ народное образованiе, не перешло въ насмшки, въ личности, въ журнальную полемику. Я не скажу, что насмшки и личности не могутъ меня затронуть, что я надюсь стоять выше ихъ. Напротивъ я признаюсь, что боюсь за себя одинаково, какъ боюсь и за самое дло, боюсь увлеченья полемикой личной, вмсто спокойной и упорной работы надъ своимъ дломъ.’

Чтоже однако это за мысли, въ которыхъ самъ графъ Толстой предвидитъ что-то ошибочное, которыми между тмъ онъ такъ дорожитъ, которыя такъ лелетъ и за которыя такъ боится? Тутъ есть собственно одна большая и свтлая мысль, царящая надъ всми другими, частными мыслями. Эту-то мысль мы и намрены здсь изложить, ей собственно посвящаемъ нашу статью. Вотъ что думалъ графъ Толстой, прежде нежели практически приступилъ къ своему длу:

Всякiй народъ, какъ всякiй человкъ, по самому свойству ума человческаго, ищетъ знанiй, желаетъ образованiя, всякое правительство, вмст съ высшими, образованными слоями общества, признаютъ долгомъ удовлетворять этой естественной потребности и стремятся распространять въ народ образованiе. Казалось бы, что изъ этихъ двухъ взаимныхъ стремленiй должно произойти удивительное согласiе и великiе результаты, т. е. почти всеобщее образованiе. Но на дл выходитъ совсмъ другое: на дл выходитъ то, что какъ только образовывающая сторона откроетъ свои дйствiя на народъ, послднiй оказываетъ противодйствiе, и какбудто нехочетъ принимать предлагаемое ему образованiе. Этотъ отпоръ вызываетъ съ высшей стороны насилiе: или правительства прибгаютъ къ законодательнымъ мрамъ, длающимъ первоначальное образованiе для народа обязательнымъ (какъ въ Германiи), или образованные классы, принявъ на себя вс хлопоты, употребляютъ необыкновенныя усилiя, дйствуютъ посредствомъ безчисленныхъ обществъ и т. п. (какъ въ Англiи). Не будь противодйствiя со стороны народа, эти мры были бы ненужны, но он, какъ извстно, есть, стало-быть противодйствiе существуетъ несомннно. Такимъ образомъ вмсто согласiя, вмсто гармоническаго сочетанiя двухъ взаимныхъ стремленiй, является борьба, вмсто великаго результата — всеобщаго образованiя…

— Однако чтоже это за явленiе, и чт оно значитъ? перебиваете вы.

Позвольте. Чмъ отвчать теперь же на этотъ вопросъ, лучше прежде досказать, чт именно выходитъ изъ народнаго противодйствiя, съ трудомъ побждаемаго quasi-благодтельными усилiями образовывающихъ… Распространяется грамотность и — не рапространяется образованiе, почти весь народъ длается грамотнымъ и почти весь остается совершенно необразованнымъ, выходя изъ школы, онъ уноситъ съ собою механическое умнье грамоты и счета, а все остальное, какбы принадлежащее школ и нисколько непринадлежащее ему и его жизни, оставляетъ тамъ, въ школ. И средства къ образованiю, которыя повидимому, должна была бы дать школа, народъ не употребляетъ въ дло, а бросаетъ, какъ что-то ему надовшее, намозолившее ему умъ и память. Графъ Толстой убдился въ этомъ сдланными имъ лично наблюденiями въ разныхъ мстахъ Европы. Онъ говоритъ напримръ, что во Францiи въ городахъ народъ дйствительно цивилизованъ, но его цивилизовала, образовала его понятiя жизнь, — дешовыя изданiя, летучiе листки, публичныя библiотеки, театры, cafs-chantants и проч., на всхъ его понятiяхъ лежитъ отпечатокъ этого рода образованiя, а того, чт должна была-бы дать школа, слдовъ нтъ. Но вн городовъ, гд жизнь не цивилизуетъ, французскiй народъ глохнетъ въ полнйшемъ невжеств, хотя школы и здсь и тамъ одинаково устроены и везд ихъ достаточно. Наконецъ — что нтъ образованiя ни въ одной народной масс, это доказывается и тмъ, что нтъ нигд народной, народу принадлежащей, имъ самимъ созданной литертуры…

Такъ чтже это за явленiе, и чт оно значитъ?

Графъ Толстой длаетъ предположенiе, что если образовывающее общество никогда неколебалось усиленно дйствовать на народъ, признавая его противодйствiе незаконнымъ, то оно должно-быть имло какiя-нибудь основанiя думать, что образованiе, которымъ оно владло въ извстной форм, было благо для извстнаго народа и въ извстную историческую эпоху. Какiя же эти основанiя? спрашиваетъ онъ. Какiя иметъ основанiя школа нашего времени учить тому, а не этому, учить такъ, а не иначе? Отыскивая этихъ основанiй въ педагогик, графъ Толстой приходитъ между прочимъ къ слдующему:

‘Прослдивъ ходъ исторiи философiи педагогики, вы найдете въ ней не критерiумъ образованiя, но напротивъ одну общую мысль, безсознательно лежащую въ основанiи всхъ педагоговъ, несмотря на ихъ частое между собою разногласiе, мысль, убждающую насъ въ отсутствiи этого критерiума. Вс они, начиная отъ Платона и до Канта, стремятся къ одному — освободить школу отъ историческихъ узъ, тяготющихъ надъ нею, хотятъ угадать то, что нужно человку, и на этихъ боле или мене врно угаданныхъ потребностяхъ строятъ свою новую школу. Лютеръ заставляетъ учить въ подлинник священное писанiе, а не по коментарiямъ святыхъ отцовъ. Бэконъ заставляетъ изучать природу изъ самой природы, а не изъ книгъ Аристотеля. Руссо хочетъ учить жизни изъ самой жизни, какъ онъ ее понимаетъ, а не изъ прежде бывшихъ опытовъ. Каждый шагъ философiи педагогики впередъ состоитъ только въ томъ, чтобы освобождать школу отъ мысли обученiя молодыхъ поколнiй тому, чт старыя поколнiя считали наукою, къ мысли обученiя тому, чт лежитъ въ потребностяхъ молодыхъ поколнiй. Одна эта общая, и вмст съ тмъ противорчащая сама себ мысль чувствуется во всей исторiи педагогики, — общая потому, что вс требуютъ бльшей мры свободы школъ, противорчащая потому, что каждый предписываетъ законы, основанные на своей теорiи, и тмъ самымъ стсняетъ свободу.’

Чтоже такое школы нашего времени? Дошли ли он до полной мры свободы? вышли ли изъ вчнаго противорчiя? Вотъ что показали графу Толстому наблюденiя надъ современной дйствительностью:

‘Отецъ (это разумется о Германiи) посылаетъ дочь или сына въ школу противъ своего желанiя, кляня учрежденiе, лишающее его работы сына, и считая дни до того времени, какъ сынъ сдлается Schulfrei (одно это выраженiе показываетъ, какъ смотритъ народъ на школы).

‘Ребенку школа представляется учрежденiемъ для мученiя дтей, — учрежденiемъ, въ которомъ лишаютъ ихъ главнаго удовольствiя и потребности дтскаго возраста — свободнаго движенiя, гд Gehorsam! (послушанiе) и Ruhe! (спокойствiе) — главныя условiя.

‘Всякое ученiе должно быть только отвтомъ на вопросъ, возбужденный жизнью. Но школа нетолько не возбуждаетъ вопросовъ, она даже не отвчаетъ на т, которые возбуждены жизнью. Она постоянно отвчаетъ на одни и тже вопросы, нсколько вковъ тому назадъ поставленные человчествомъ, а не дтскимъ возрастомъ, до которыхъ еще нтъ дла ребенку. Это вопросы о томъ: какъ сотворенъ мiръ? кто былъ первый человкъ? что было тому 2,000 лтъ назадъ? какая земля Азiя? какую иметъ форму земля? какимъ образомъ помножать сотни на тысячи? что будетъ посл смерти и т. п. На вопросы же, представляющiеся ему изъ жизни, онъ не получаетъ отвта, тмъ боле, что по полицейскому устройству школы, онъ не иметъ права открыть рта даже для того, чтобъ попроситься на дворъ, а долженъ это длать знаками.

‘Школы учреждаются такъ потому, что цль правительственной школы, учрежденной свыше, заключается бльшей частью не въ томъ, чтобъ образовать народъ, а чтобы образовать его по нашей метод.

‘Школы учреждаются не такъ, чтобы дтямъ было удобно учиться, но такъ, чтобы учителямъ было удобно учить. Учителю неудобны говоръ, движенiе, веселость дтей, составляющiя для нихъ необходимое условiе ученiя, и въ школахъ запрещены вопросы, разговоры и движенiе.

‘Стоитъ взглянуть на одного и того же ребенка дома, на улиц или въ школ: то вы видите жизнерадостное, любознательное существо, съ улыбкой въ глазахъ и на устахъ, во всемъ ищущее поученiя какъ радости, ясно и часто сильно выражающее свои мысли своимъ языкомъ, то видите измученное, сжавшееся существо, съ выраженiемъ усталости, страха и скуки, повторяющее однми губами чужiя слова на чужомъ язык, — существо, котораго душа, какъ улитка, спряталась въ свой домикъ. Стоитъ взглянуть на эти два состоянiя, чтобы ршить, которое изъ двухъ боле выгодно для развитiя ребенка. То странное психологическое состоянiе, которое я назову школьнымъ состоянiемъ души, которое мы вс къ несчастью такъ хорошо знаемъ, состоитъ въ томъ, что вс высшiя способности — воображенiе, творчество, соображенiе — уступаютъ мсто какимъ-то другимъ полживотнымъ способностямъ — произносить звуки независимо отъ воображенiя, считать числа сряду 1, 2, 3, 4, 5, воспринимать слова, недопуская воображенiю подставлять подъ нихъ какiе-нибудь образы, однимъ словомъ — способность подавлять въ себ вс высшiя способности, для развитiя только тхъ, которыя совпадаютъ съ школьнымъ состоянiемъ: страхъ, напряженiе памяти и вниманiе.’

По этимъ отличительнымъ чертамъ современной намъ народной школы кажется нетрудно дойти до объясненiя того противодйствiя, которое всюду инстинктивно оказываетъ народъ усилiямъ образовывающихъ, а еще легче объяснить этими чертами печальные плоды побды, одерживаемой усилiями образовывающихъ надъ народнымъ противодйствiемъ, т. е. понятно длается, отчего дти народа, выходя изъ школы, выносятъ съ собою только то чт могло быть воспринято въ одуряющей атмосфер, полживотными способностями, и вслдствiе того остаются совершенно необразованными.

Собравъ эти невеселыя наблюденiя и посмотрвъ потомъ на русскiй народъ, графъ Толстой подумалъ: хорошо нмцамъ, на основанiи двухсотлтняго существованiя школы, исторически защищать ее, но на какомъ основанiи намъ защищать народную школу, которой у насъ нтъ? Какое мы имемъ историческое основанiе говорить, что наши школы должны быть такiя же, какъ и европейскiя школы? Мы не имемъ еще исторiи народнаго образованiя… Чтоже намъ длать въ настоящую минуту? И вотъ его отвтъ на эту крпкую думу, вотъ решенiе вопроса:

‘Перестанемъ — говоритъ онъ — смотрть на противодйствiе народа нашему образованiю какъ на враждебный элементъ педагогики, а напротивъ будемъ видть въ немъ выраженiе воли народа, которой одной должна руководиться наша дятельность. Сознемъ наконецъ тотъ законъ, который такъ ясно говоритъ намъ и изъ исторiи педагогики, и изъ исторiи всего образованiя, что для того, чтобы образовывающему знать чт хорошо и чт дурно, образовывающiйся долженъ имть полную власть выразить свое неудовольствiе, или по крайней мр уклониться отъ того образованiя, которое по инстинкту не удовлетворяетъ ему, что критерiумъ педагогики есть только одинъ — свобода.

‘Мы избрали — прибавляетъ графъ Толстой — этотъ послднiй путь въ нашей педагогической дятельности. Основанiемъ нашей дятельности служитъ убжденiе, что мы нетолько не знаемъ, но и не можемъ знать того, въ чемъ должно состоять образованiе народа, что нетолько не существуетъ никакой науки образованiя и воспитанiя — педагогики, но что первое основанiе ея еще не положено, что опредленiе педагогики и ея цли въ философскомъ смысл невозможно, безполезно и вредно.‘

_______

Таково воззрнiе, съ которымъ графъ Толстой пошолъ навстрчу къ дтямъ народа. Мы сказали, что онъ не теоретикъ. Читатели безъ сомннiя видятъ, имли ли мы право сказать это, видятъ они вроятно и то, что его нельзя также упрекнуть въ искаженiи своихъ понятiй наносными началами: боле полнаго и боле искренняго отреченiя отъ всякихъ наносныхъ теорiй и началъ кажется уже нельзя требовать. Что касается до чувства, то… помните слова: не возбраняйте дтямъ приходить ко мн? Кажется, что этотъ завтъ невозбранности составляетъ единственное врованiе, которое основатель яснополянской школы оставилъ у себя въ душ, начиная свое педагогическое дло. Намъ остается подтвердить это нсколькими мстами изъ описанiя яснополянской школы, мстами, которыя вмст покажутъ, ккъ графъ Толстой осуществляетъ на дл свое воззрнiе.

Въ яснополянской школ бываетъ отъ 30 до 40 учениковъ и ученицъ, но она, ‘какъ всякое живое существо, нетолько съ каждымъ годомъ, днемъ и часомъ видоизмняется, но и подвержена временнымъ кризисамъ, невзгодамъ, болзнямъ и дурнымъ настроенiямъ.’ Школа помщается въ отдльномъ каменномъ двухъ-этажномъ дом, расположонномъ на мстности, отдленной отъ деревни оврагомъ. Въ этомъ же дом живутъ и учителя, у нихъ обыкновенно ночуютъ нкоторые изъ учениковъ. Часовъ въ восемь утра учитель посылаетъ кого-нибудь изъ мальчиковъ звонить въ подвшенный у крыльца колокольчикъ. Мальчикъ звонитъ.

‘…Черезъ полчаса посл звонка, въ туман, въ дожд или въ косыхъ лучахъ осенняго солнца, появляются на буграхъ темныя фигурки по дв, по три и поодиночк. Табунное чувство уже давно исчезло въ ученикахъ. Ужь нтъ необходимости ему дожидаться и кричать: ‘Эй! ребета, въ училищу!’ Ужь онъ знаетъ, что училище средняго рода, много кой-чего другого знаетъ и — странно! — вслдствiе этого не нуждается въ толп. Пришло ему время, онъ и идетъ. Мн съ каждымъ днемъ кажется, что все самостоятельне и самостоятельне длаются личности и рзче ихъ характеры… Съ собою никто ничего не несетъ — ни книгъ, ни тетрадокъ. Уроковъ на домъ не задаютъ.

‘Мало того, что въ рукахъ ничего не несутъ, имъ нечего и въ голов нести. Никакого урока, ничего сдланнаго вчера онъ не обязанъ помнить ныньче. Его не мучаетъ мысль о предстоящемъ урок. Онъ несетъ только себя, свою воспрiимчивую натуру и увренность въ томъ, что въ школ ныньче будетъ весело также, какъ вчера. Онъ не думаетъ о класс до тхъ поръ, пока классъ не начался. Никогда никому не длаютъ выговоровъ за опаздыванье и никогда не опаздываютъ: нешто старшiе, которыхъ отцы другой разъ задержатъ дома какою-нибудь работой. И тогда этотъ большой рысью, запыхавшись, прибгаетъ въ школу. Пока учитель еще не пришолъ, они собираются кто около крыльца, толкаясь съ ступенекъ или катаясь на ногахъ по ледочку раскатанной дорожки, кто въ школьныхъ комнатахъ. Когда холодно, — ожидая учителя читаютъ, пишутъ или возятся. Двочки не мшаются съ ребятами. Когда ребята затваютъ что-нибудь съ двочками, то никогда не обращаются къ одной изъ нихъ, а ко всмъ вмст: ‘Эй, двки! что не катаетесь?’ или: ‘двки-то вишь замерзли’, или: ‘ну, двки, выходи вс на меня одного!’ Только одна изъ двочекъ, дворовая, съ огромными и всесторонними способностями, лтъ десяти, начинаетъ выходить изъ табуна двокъ. И съ этой только ученики обращаются какъ съ равной, какъ съ мальчикомъ, только съ тонкимъ оттнкомъ учтивости и снисходительности и сдержанности.

‘Учитель приходитъ въ комнату, а на полу лежатъ и пищатъ ребята, кричащiе: ‘мала куча!’ или ‘задавили ребета!’ или ‘будетъ! брось — виски-то’ и т. д. ‘Петръ Михайловичъ!’ кричитъ снизу кучи голосъ входящему учителю: — ‘вели имъ бросить’. ‘Здраствуй, Петръ Михайловичъ!’ кричатъ другiе, продолжая свою возню. Учитель беретъ книжки, раздаетъ тмъ, которые съ нимъ пошли къ шкапу, изъ кучи на полу верхнiе лежа требуютъ книжку. Куча понемногу уменьшается. Какъ только большинство взяло книжки, вс остальные уже бгутъ къ шкапу и кричатъ: ‘и мн, и мн!’ ‘Дай мн вчерашнюю’, ‘а мн кольцовую‘ и т. п. Ежели останутся еще какiе-нибудь два разгоряченные борьбой, продолжающiе валяться на полу, то сидящiе съ книгами кричатъ на нихъ: ‘Чт вы тутъ замшались? ничего не слышно. Будетъ!’ Увлеченные покоряются и запыхавшись берутся за книги, и только въ первое время, сидя за книгой, поматываютъ ногой от неулегшагося волненiя. Духъ войны улетаетъ и духъ чтенiя воцаряется въ комнат. Съ тмъ же увлеченiемъ, съ какимъ онъ дралъ за виски Митьку, онъ теперь читаетъ кольцовую книгу (сочиненiя Кольцова), чуть не стиснувъ зубы, блестя глазенками и ничего невидя вокругъ себя, кром своей книги… Садятся они гд кому вздумается: на лавкахъ, столахъ, подоконник, полу и кресл…’

‘По росписанiю до обда значится четыре урока, а выходитъ иногда три или два, и иногда совсмъ другiе предметы. Учитель начнетъ арифметику и перейдетъ къ геометрiи, начнетъ священную исторiю, а кончитъ граматикой. Иногда увлечется учитель и ученики, и вмсто одного часа классъ продолжается три часа. Бываетъ, что ученики сами кричатъ: ‘Нтъ! еще, еще!’ и кричатъ на тхъ, которымъ надоло. ‘Надоло, такъ ступай къ маленькимъ!’ говорятъ они презрительно.’

Еще одна картина — и вамъ будетъ совершенно ясенъ характеръ занятiй въ яснополянской школ.

‘Вс вечернiе уроки (говоритъ гр. Толстой), а особенно первый, имютъ совершенно особенный отъ утреннихъ характеръ спокойствiя, мечтательности и поэтичности. Придите въ школу сумерками — огня въ окнахъ невидно, почти тихо, только вновь натасканный снгъ на ступени лстницы, слабый гулъ и шевеленье за дверью, да какой-нибудь мальчуганъ, ухватившись за перилы, черезъ дв ступени шагающiй наверхъ по лстниц, доказываютъ, что ученики въ школ. Войдите въ комнату. Ужь почти темно за замерзшими окнами, старшiе, лучшiе ученики прижаты другими къ самому учителю и задравъ головки смотрятъ ему прямо въ ротъ. Дворовая самостоятельная двочка съ озабоченнымъ лицомъ сидитъ всегда на высокомъ стол — такъ и кажется каждое слово глотаетъ, по плоше, ребята-мелкота, сидятъ по дальше: они слушаютъ внимательно, даже сердито, они держатъ себя такъ же какъ и большiе, но несмотря на все вниманiе, мы знаемъ, что они ничего не раскажутъ, хотя и многое запомнятъ… Когда идетъ новый расказъ — вс замерли, слушаютъ. Когда повторенiе — тутъ и тамъ раздаются самолюбивые голоса, немогущiе выдержать, чтобъ не подсказать учителю. Впрочемъ и старую исторiю, которую любятъ, они просятъ учителя повторить всю своими словами и не позволяютъ перебивать учителя. ‘Ну ты, не терпится! молчи!’ крикнутъ на выскочку. Имъ больно, что перебиваютъ характеръ и художественность расказа учителя. Послднее время это была исторiя жизни Христа. Они всякiй разъ требовали расказать ее всю… Кажется все мертво, не шелохнется, — не заснули ли? Подойдешь въ полутьм, взглянешь въ лицо какому-нибудь маленькому — онъ сидитъ, впившись глазами въ учителя, сморщивши лобъ отъ вниманiя, и десятый разъ отталкиваетъ съ плеча навалившуюся на него руку товарища. Вы пощекотите его за шею — онъ даже не улыбнется, согнетъ головку, какъ будто отгоняясь отъ мухи, и опять весь отдастся таинственному и поэтическому расказу: какъ сама разорвалась церковная завса и темно сдлалось на земл — ему и жутко, и хорошо. Но вотъ учитель кончилъ расказывать, и вс поднимаются съ мста и толпясь къ учителю, перекрикивая одинъ другого, стараются пересказать все что удержано ими. Крикъ поднимается страшный, — учитель насилу можетъ слдить за всми. Т, которымъ запретили говорить, въ увренности, что они знаютъ, не успокоиваются этимъ: они приступаютъ къ другому учителю, ежели его нтъ — къ товарищу къ постороннему, къ истопнику даже, ходятъ изъ угла въ уголъ подвое, потрое, прося каждаго ихъ послушать.’

Случается, что послобденные классы въ яснополянской школ оканчиваются совершенно особеннымъ и неожиданнымъ образомъ. Напримръ передъ праздникомъ, когда дома печки приготовлены париться, вдругъ два-три мальчика забгаютъ, торопливо разбирая шапки. — ‘Что вы?’ — Домой! — ‘А учиться? вдь пнье!’ — А ребета говорятъ домой! отвчаетъ мальчикъ, ускользая съ своей шапкой. — ‘Да кто говоритъ?’ — Ребета пошли! — ‘Какже, какъ?’ спрашиваетъ озадаченный учитель: — ‘останься!’ Но въ комнату вбгаетъ другой мальчикъ съ разгоряченнымъ, озабоченнымъ лицомъ. ‘Что стоишь?’ сердито нападаетъ онъ на удержаннаго, который въ нершительности заправляетъ хлопки въ шапку: — ‘ребета ужь воонъ гд, у кузни ужь небось.’ — Пошли? — ‘Пошли.’ И оба бгутъ вонъ, изъ-за двери крича: ‘Прощайте, Иванъ Иванычъ!’ И кто такiе эти ребята, которые ршили идти домой, какъ они ршили? — Богъ ихъ знаетъ. Учителю обидно и непрiятно, но — чтоже длать? Подобному внезапному бгству не препятствуютъ на томъ основанiи, что одинъ такой случай съ избыткомъ вознаграждается десятью другими, когда мальчики съ полной охотой и одушевленiемъ выдерживаютъ нсколько уроковъ сряду и всегда бгутъ въ школу весело, съ радостью.

Описанный въ вышеприведенныхъ мстахъ вншнiй безпорядокъ школы графъ Толстой находитъ полезнымъ и незамнимымъ. Полезность и незамнимость его конечно прямо вытекаетъ изъ самаго воззрнiя его на школу, о мнимомъ же неудобств этаго безпорядка или ‘свободнаго порядка’ онъ говоритъ, что въ подобныхъ случаяхъ употребляютъ люди насилiе только вслдствiе поспшности и недостатка уваженiя къ человческой природ, что имъ кажется, безпорядокъ растетъ, растетъ и нтъ ему предловъ, кажется нтъ другого средства прекратить его, какъ употребить силу, а между тмъ стоило бы только немного подождать, и безпорядокъ улегся бы самъ собой въ порядокъ гораздо лучшiй и прочнйшiй. ‘Школьники — люди, хоть маленькiе, но люди имющiе тже потребности (естественныя) какiя и мы, и тми же путями мыслящiе, они вс хотятъ учиться, затмъ только ходятъ въ школу, и потому имъ весьма легко дойти до заключенiя, что нужно подчиняться извстнымъ условiямъ, для того чтобы учиться. Мало того: они — общество людей, соединенное одной мыслью. А гд трое соберутся во имя Мое, и Я между ними.

Графъ Толстой убжденъ, что школа не должна вмшиваться въ дло воспитанiя, подлежащее семейству, не должна и не иметъ права награждать и наказывать, но онъ признается, что въ яснополянской школ случалось измнять этому убжденiю, въ силу старой привычки. Онъ расказываетъ одинъ случай: какъ одинъ мальчикъ (дворовый, изъ дальней деревни) былъ обличенъ въ воровств и преданъ суду товарищей, какъ одни изъ нихъ полагали высчь преступника, другiе — наказать стыдомъ, нашивши ему на спину ярлыкъ съ надписью ‘воръ’, какъ было принято и исполнено послднее предложенiе и какъ оно не произвело желаннаго дйствiя: мальчикъ попался во вторичномъ воровств, и товарищи ршили было повторить надъ нимъ тоже наказанiе, но когда стали нашивать ярлыкъ, графъ Толстой, наблюдая лицо преступника, почувствовалъ, что длается что-то недоброе, онъ не выдержалъ, сорвалъ ярлыкъ и отпустилъ мальчика на вс четыре стороны. ‘Я убдился, говоритъ онъ въ заключенiе этого расказа — что есть тайны души, закрытыя отъ насъ, на которыя можетъ дйствовать жизнь, а не нравоученья и наказанья. И что за дичь? мальчикъ укралъ книгу, — цлымъ длиннымъ, многосложнымъ путемъ чувствъ, мыслей, ошибочныхъ умозаключенiй приведенъ былъ къ тому, что взялъ чужую книжку и зачмъ-то заперъ ее въ свой сундукъ, — а я налпляю ему бумажку съ словами ‘воръ’, которыя значатъ совсмъ другое! Зачмъ? Наказать его стыдомъ, скажутъ мн. Наказать его стыдомъ? Зачмъ? Что такое стыдъ? И разв извстно, что стыдъ уничтожаетъ наклонность къ воровству? Можетъ-быть онъ поощряетъ ее. То, что выражалось на его лиц, можетъ-быть было не стыдъ? Даже наврно я знаю, что это былъ не стыдъ, а что-то совсмъ другое, что можетъ-быть спало бы всегда въ его душ и что не нужно было вызывать. Пускай тамъ, въ мiр, который называютъ дйствительнымъ, въ мiр Пальмерстоновъ, Каэнъ, — въ мiр, гд разумно не то, что разумно, а то, что дйствительно, — пускай тамъ люди, сами наказанные, выдумаютъ себ права и обязанности наказывать. Нашъ мiръ дтей — людей простыхъ, независимыхъ — долженъ оставаться чистъ отъ самообманыванья и преступной вры въ законность наказанiя, вры и самообманыванья въ то, что чувство мести становится справедливымъ, какъ скоро его назовемъ наказанiемъ…’

Теперь мы должны еще показать характеръ отношенiй графа Толстого къ этимъ ‘крестьянскимъ ребятишкамъ’, какъ называютъ ихъ у насъ въ просторчiи, безъ того будетъ недовольно видно, въ какой степени онъ вренъ своимъ воззрнiямъ на дл, а это очень важно, потомучто воззрнiй намъ не занимать стать, но мы только какъ-то затрудняемся осуществлять ихъ собственной личной дятельностью, въ простой, вседневной жизни. Попробуемъ характеризовать эти отношенiя однимъ случаемъ, одной прогулкой, о которой между прочимъ расказываетъ графъ Толстой. Вотъ какъ было дло.

Была зимняя безмсячная ночь, съ тучами на неб, ученики и вмст съ ними графъ Толстой вышли изъ школы, только-что начитавшись гоголевскаго Вiя. На перекрестк, гд имъ надо было разойтись, остановились, и нсколько старшихъ учениковъ стали просить графа проводить ихъ еще. ‘Пойдемъ въ заказъ‘, сказалъ одинъ. Это — небольшой лсъ, шагъ въ двухстахъ отъ жилья. Пошли вчетверомъ: графъ Толстой, Федька — мальчикъ лтъ десяти, нжная, воспрiимчивая, поэтическая и лихая натура, Семка — малый лтъ двнадцати, здоровенный физически и морально, съ математическимъ складомъ ума, и Пронька — болзненный, кроткiй и даровитый мальчикъ. Шли они къ лсу и Федька все заговаривалъ, то вспоминая, какъ онъ на этомъ мст лтомъ стерегъ лошадей, то утверждая, что ничего не страшно, то спрашивая: ‘чт если какой-нибудь выскочитъ?’ Разговарились о кавказскихъ разбойникахъ, и графъ сталъ имъ повторять когда-то уже слышанные ими отъ него расказы объ абрекахъ, о казакахъ, о Хаджи-Мурат. Здсь слдуетъ замчанiе, что крестьянскiя дти не любятъ всякихъ ласкъ — нжныхъ словъ, поцлуевъ, троганiй рукою и т. п.

Потому-то (говоритъ г. Толстой) меня особенно поразило, когда Федька, шедшiй рядомъ со мной, въ самомъ страшномъ мст расказа вдругъ дотронулся до меня слегка рукавомъ, потомъ всей рукой ухватилъ меня за два пальца и уже не выпускалъ ихъ… Я кончилъ расказъ тмъ, что окружонный абрекъ заплъ псни и потомъ самъ бросился на кинжалъ. Вс молчали.

‘— Зачмъ-же онъ псню заплъ, когда его окружили? спросилъ Семка.

‘— Вдь теб сказывали — умирать собрался! отвчалъ огорченно Федька.

‘— Я думаю, это молитву онъ заплъ, прибавилъ Пронька.

‘Вс согласились. Федька остановился вдругъ.

‘— А какъ вы говорили, вашу тетку зарзали? спросилъ онъ. Ему мало еще было страховъ!

‘— Раскажи! раскажи!

‘Я расказалъ имъ еще разъ страшную исторiю убiйства графини Толстой, и они молча сидли вокругъ меня, глядя мн въ лицо.’

Путешественники прошли краемъ лса и остановились въ рощ, за гумнами. Семка взялъ изъ снгу хворостину и сталъ колотить ею по сучьямъ липы.

— Л. Н.! вдругъ заговорилъ Федька: — для чего учиться пнью? Я часто думаю право, зачмъ пть?

Вопросъ былъ — о значенiи искуства. Завязался общiй разговоръ, начались разъясненiя общими силами, посредствомъ другихъ вопросовъ: зачмъ рисовать? зачмъ хорошо писать? зачмъ ростетъ липа и на что она пригодна, пока не срублена? Кончилось тмъ, что вс поняли значенiе искуства, каждый съ оттнкомъ, свойственнымъ его натур.

‘Семка понималъ своимъ большимъ умомъ, но не признавалъ красоты безъ пользы. Онъ сомнвался, какъ это часто бываетъ съ людьми большого ума, чувствующими, что искуство есть сила, но нечувствующими въ свой душ потребности этой силы. Федька совершенно понималъ, что липа хороша въ листьяхъ и лтомъ хорошо смотрть на нее, и больше ничего ненадо. Пронька понималъ, что жалко ее срубить, потомучто она тоже живая: ‘вдь это все равно что кровь, когда изъ березы сокъ пьемъ.’

Прогулка кончилась тмъ, что вошли въ деревню, и мальчики одинъ за другимъ разошлись по домамъ, говоря: ‘Прощайте, Л. Н.!’

_______

Мы кончили о ‘Ясной-Полян’. Тутъ конечно не все: въ описанiи школы есть много педагогическихъ фактовъ, расказывается напримръ о томъ, какъ долго немогли тамъ добиться, чтобъ ученики бгло читали, какiе употребляли искуственные прiемы, неимвшiе никакого успха, и какъ наконецъ сами ученики напали на свой прiемъ и достигли цли, расказыавается о трудности выбора книгъ для чтенiя, и пр. и пр. Но все это мы опускаемъ, потомучто все это подлежитъ обсужденiю педагоговъ-спецiалистовъ, — имъ предоставляется и критика яснополянской школы. Мы впрочемъ очень сомнваемся, чтобъ наши педагоги обратили на нее какое-нибудь вниманiе. Въ ней вдь нтъ рутины. Намъ же нужно было только указать на дорогу, по которой пошолъ гр. Толстой, направляясь прямо къ сердцу такъ-называемой ‘меньшой братiи’, — дорогу, по которой кажется еще никто у насъ не ходилъ и на которую нельзя вступать съ одной головой, хотя бы и вооружонной принципомъ, — ужь лучше безъ принципа, но съ чистымъ, живымъ, не замореннымъ сердцемъ… Мы не хотимъ никого уврять въ безошибочности всхъ настоящихъ и будущихъ дйствiй графа Толстого, но мы уврены, что онъ сознается во всхъ своихъ ошибкахъ, если он будутъ, — сознается такъ же просто и чистосердечно, какъ просто и чистосердечно длаетъ свое дло. Ему, отршившемуся отъ всякихъ теорiй и началъ, нечего отстаивать, незачто бояться, за основную мысль его — о прав народа требовать и ждать образованiя, ему потребнаго, и не принимать ненужнаго и навязываемаго, — за эту мысль бояться невозможно, невозможно также бояться и за единственную характеристическую черту его отношенiй къ дтямъ, потомучто черта эта — полнйшая свобода и отсутсвiе всякаго нравственнаго посягательства на чужую, хотя бы и маленькую личность.

‘Ясная-Поляна’, журналъ педагогическiй, издаваемый гр. Л. Н. Толстымъ. Январь 1862.

Читайте также: