Алексей Николаевич Мошин
Алексей Николаевич Мошин
Ясная Поляна
Ясная Поляна
Ясная Поляна, Мошин Алексей Николаевич, Год: 1908
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Рано утром 3 мая 1903 года московский поезд подошел к перрону Козловой Засеки. Я вышел из вагона и прошел в помещение для пассажиров в небольшом деревянном вокзале.
Часа через два я решил отправиться пешком в Ясную Поляну: это недалеко — версты четыре.
Со мною разговорился один из старших агентов станции:
— Лев Николаевич прежде часто приезжал на станцию верхом, теперь, после болезни, реже приезжает. Вы давно его видели в последний раз? В 1900 году?.. Ну, так вы его не узнаете, очень изменился. При нем почти неотлучно находится доктор, и, слава Богу, он, кажется, доктора слушается. Ему запрещены всякие волнения, разговор, требующий напряжения нервов… Теперь Лев Николаевич уже не для всех доступен… Вы к нему?.. Так уж лучше я бы вам советовал повидаться с графиней Софьей Андреевной — может быть, она уговорит доктора, чтобы разрешил графу принять вас… Это будет зависеть главным образом от доктора. Может быть, вас и примут, если только вы… не писатель… Разговор с писателями его всегда особенно интересует, он волнуется. И потому запрещают ему теперь принимать писателей… Вы знакомы с Львом Николаевичем?..
— Немножко.
— Ну, если знакомы, то у вас есть лишний шанс. А все-таки вы лучше сначала повидайтесь с графиней Софьей Андреевной… — повторил свой совет агент станции.
— Как мне пройти в Ясную Поляну?..
— Здесь нельзя заблудиться… Вот видите, прямая дорога в гору пошла? Так вы все по этой дороге идите… пересечет эту дорогу шоссе, а вы все прямо… И придете как раз в Ясную Поляну.
Был серенький ветреный день. Накануне шел дождь. По небу быстро проносились тучки, на миг проглядывало солнце и бросало на землю бежавшие вперед светлые блики. Широкая просека с колеями дороги поросла травой, местами пестрели в траве желтые цветы одуванчиков и голубые незабудки. Лес по сторонам шумел от ветра, листва трепетала. В лесу пели птицы, радуясь весне. Вот овраг, у самого края наклонилась береза, совсем осыпалась сбоку земля, но обнаженными корнями, длинными, сильными, дерево отчаянно вцепилось в отвес оврага и еще крепко держится.
Я тихо шел по опушке леса. За весело и ярко зеленевшими молодыми березками виднелись строгие столетние дубы, их могучие ветви, выделяясь резкими силуэтами, лишь кое-где оделись бледной, только что родившейся листвой, там и сям в лесу раскинулись и теснились кустарники, встречались молодые липки.
Шоссе Киевское перерезало просеку: направо — в Тулу, налево — в Орел. Просека шла все прямо. Лесок стал раздвигаться, пошла пахотная земля, зеленевшая всходами, оставшиеся под паром полоски земли были сплошь покрыты желтыми цветами сурепки.
Над полями жаворонки пели, пытаясь взлететь к небу.
Дорога пошла под гору. Вот старый покосившийся, выложенный из кирпича массивный столб с железным орлом наверху — это граница уездов Тульского и Крапивенского. Виднелась на горке деревня и рядом парк. Это Ясная Поляна.
Я присел на камень при дороге и, глядя на Ясную Поляну, задумался.
Вот усадьба — такая скромная, незаметная издали. Но не затерялась она среди необозримых пространств земли русской, а знают про нее все грамотные люди везде…
Приведется ли мне увидеть сегодня хозяина Ясной Поляны? И вспоминается мне, как в феврале 1898 года в Москве я в первый раз увидел великого писателя земли русской и как в его квартире сидел так близко от него и, разговаривая с ним, смотрел на давно знакомые мне по портретам дорогие черты его лица, на каждый завиток его окладистой бороды, его поредевших над гениальным лбом волос… Из-под его седых косматых бровей на меня в упор смотрели эти наблюдательные живые блестящие голубовато-серые глаза, в которых как будто светилось, именно светилось, что-то такое, чего я не видал ни в чьих еще глазах… Темная суконная блуза спускается широкими свободными складками…
— Положим, вы делаете столы, — говорит мне Лев Николаевич и спокойным неторопливым, но в то же время энергичным движением кладет руку на полированную поверхность стола и нежно проводит по ней своими красивыми пальцами, из-под обшивки темного суконного рукава белая чистая холщевая сорочка выбилась чуть-чуть и надвинулась уголком на кисть изящной, тонкой, хотя и морщинистой руки Льва Николаевича. — Положим, вы хотите узнать, как другим нравятся ваши столы, — так вы их и несите туда, где столами торгуют, там и скажут вам, хороша ли ваша работа или нет…
Затем тут же вспоминается мне, как несколько минут спустя, покончив разговор, я уходил.
— Вот, — сказал великий писатель, отдавая мне свой портрет с еще мокрой своей подписью, — простите, что не мог быть вам полезен… — и протянул мне руку.
Мне вспоминается, как спустя почти два года, в январе 1900-го, меня провели в ту же гостиную московского дома графа Л.Н. Толстого и как я там ждал… Мне недолго пришлось ждать… По лестнице раздались шаги. Я узнал эти шаги, хотя они показались мне уже не такими быстрыми, не такими легкими: Лев Николаевич только что перенес тяжелую болезнь… Я ждал… Вот-вот, сию минуту, войдет он — тот великий художник, которым написанная каждая буква передается по телеграфу во все концы земного шара… Вот вошел граф Л.Н. Толстой, одетый в старенькую синюю блузу, остановился у входа, всматриваясь в меня, и сказал с уверенностью:
— Мы с вами раньше виделись!.. Я напомнил, когда.
— Да, я припоминаю, — сказал Лев Николаевич, протягивая мне руку, и сел, указав мне на соседнее кресло.
Мне вспомнилось, как после разговора по делу, за которым я пришел с письмом общего нашего знакомого, вдруг Лев Николаевич неожиданно для меня завел со мною разговор о моих литературных работах, о писателях нашего времени, о моем этюде, содержание которого Лев Николаевич попросил меня рассказать ему, вспомнилось, как, выслушав мой рассказ, Лев Николаевич с доброй улыбкой сказал мне:
— Хорошо… Пока у вас есть о чем писать — пишите…
Увижу ли я сегодня хозяина Ясной Поляны?..
Я встал и пошел к усадьбе.
На лугу пасутся лошади. В мою сторону бежит пастух, мальчик лет восьми, и тащит уздечку и веревку. Мальчик поравнялся со мной, и я его спросил:
— Ты откуда, мальчик?
— Я из Ясной Поляны.
— Как тебя зовут?
— Вася.
— Знаешь ты старого графа, Льва Николаевича?
— А как же — знаю.
— Почему же ты его знаешь?
— А он с нами в сад по яблоки ходит.
— Он добрый?
— Д-о-обрый! — протянул Вася. — Он гостинцы нам дает.
— Какие гостинцы?
— Конфекты… пряники, — припоминал Вася с удовольствием и прибавил мечтательно: — Подсолнухи дает!..
— Ты учишься?..
— Не-е… Еще мал… А буду в школу ходить. Он побежал с уздечкой догонять лошадь.
Там, где начинается фруктовый сад Ясной Поляны, протекает ручей, и дорога дальше поднимается в гору. Беседка устроена у выступа села, далеко видна дорога из этой беседки. К мостику у ручья нельзя было пройти: можно было завязнуть в размокшей почве низины, я направился по тропинке, что вела в сад через брешь живой изгороди. Тропинка шла мимо пруда, парень в картузе и длинных сапогах поил оседланную лошадь. Я спросил, приведет ли меня тропинка к дому графа.
— Идите прямо по тропинке, а как перейдете плотину, тогда возьмите по дороге влево.
Это указание парня заставило меня немножко заблудиться. Я подошел к двум выбеленным кирпичным столбам у въезда в усадьбу и направился по дороге. Плотина отделяла нижний пруд от верхнего. Из верхнего пруда по желобу бежала вода в нижний, деревья и небо отражались в пруде, как в зеркале, за плотиной дорога разветвлялась: одна поднималась прямо, в горку, другая шла влево, сначала по берегу пруда, затем поднималась в гору мимо деревьев фруктового сада. Вспомнив указание парня, я пошел по этой последней дороге. Она привела меня к старинному каменному барскому дому, в котором теперь помещаются конюшни или хлева. Окна заложены кирпичом, оставлены только продушины. Этот бывший дом окружен двором и поветями. На меня залаяли две собаки, впрочем незлобно, а так только, чтобы сделать свое дело. На лай собак вышла скотница и указала мне дорогу к дому графа:
— Вот по этой тропинке… Так вы все идите…
Я пошел по тропинке через фруктовый сад, на яблонях распускались бутоны цветов. Прошел мимо деревянного павильона с большими окнами. Тропинка привела меня к прямой, расчищенной и усыпанной песком дорожке, которая соединяла два каменных белых двухэтажных дома, я узнал тот дом, который увидел направо, — дом с большим балконом и террасой: я знал этот дом по фотографиям и рисункам, в этом доме живет великий писатель.
Узнал я и ‘дерево бедных’ со скамеечкой и звонком. Под этим косо растущим деревом теперь сидела крестьянка-просительница, у террасы подвязывал фруктовое дерево садовник. Я спросил у него, кто доложит обо мне графине Софье Андреевне или графу Льву Николаевичу.
— Графиня уехала в Москву по делам, а графу лакей доложит. Пожалуйте вот в эту дверь.
Я не видал звонка у обитой клеенкой двери, она не была заперта. Я вошел в переднюю. Стены между дверями заняты были шкафами с книгами, налево лестница вела в верхний этаж. Вошел в переднюю лакей. Я попросил передать графу Льву Николаевичу мою визитную карточку.
— Граф сейчас уйдут в кабинет работать… Сию минуту они еще свободны… я доложу… И они еще не совсем здоровы…
Таким образом я был вежливо предупрежден лакеем, что меня, может быть, сейчас не примут.
Лакей отправился по лестнице вверх с моей карточкой.
Мне было очень грустно думать, что, может быть, не придется видеть Льва Николаевича. Недели две назад я послал ему вышедшую вторым изданием книжку ‘Штрихи и настроения’, в которой вместо предисловия помещен отрывок беседы моей с ним, великим писателем земли русской. Мне хотелось бы лично поблагодарить его за позволение поместить этот отрывок при моей скромной книжке.
Лакей через минуту вернулся и сказал:
— Лев Николаевич просит вас пожаловать.
Лакей провел меня в верхний этаж и там на площадке лестницы открыл одну из дверей.
Я увидел Льва Николаевича. Он стоял посреди комнаты и приветливо протянул мне руку.
— Я пришел, чтобы лично поблагодарить вас, Лев Николаевич, за разрешение поместить при моей книжке отрывок одной беседы моей с вами.
— За что же тут благодарить? Прошу садиться.
Граф указал мне на диван, а сам поместился как раз напротив меня в кресле. Преимущества для наблюдения были не на моей стороне, я сидел лицом к окну, а Лев Николаевич спиною. Но все же я видел ясно и так близко великого писателя.
Его голубовато-серые глаза смотрели на меня почти не мигая, в этих глазах я подмечал раньше пронизывающую остроту взгляда, они горели творческим экстазом, в них мерещилось мне напряжение пытливой мысли. Теперь я видел в глазах великого писателя необычайное спокойствие духа, мир, тишину невозмутимую, какая чудится в лазури чистого, безоблачного неба.
На самом темени Льва Николаевича была маленькая белая ермолка или, может быть, повязка, которую окружали его пышные седые волосы, сходившиеся с седою широкою бородой. Мне казалось — я вижу перед собой библейского пророка, величественного и спокойного, душа которого далеко ушла от суеты мира сего. Выражение лица Льва Николаевича, его тихая теперь, ставшая немного медлительней речь, его движения — все в нем казалось мне полно спокойствия и великого душевного мира.
Граф был одет в широкий и длинный сюртук из желтоватого сукна.
— Где вы теперь живете? Я ответил.
— Пишете? — серьезно и участливо спросил граф.
— Грешен, Лев Николаевич, пишу, — ответил я виновато-смиренным тоном, каким исповедуются ‘на духу’.
Лев Николаевич улыбнулся.
Однажды я сказал уже Льву Николаевичу, что не могу не писать, как не может щегол не петь, хотя он и не умеет петь по-соловьиному, а только по-своему. Теперь для меня был вполне неожиданным вопрос Льва Николаевича: ‘Пишете?’ — этот вопрос, заданный искренним, полным поощрения и теплого участия тоном. И я не знаю, как сорвался у меня шутливый мой ответ: ‘Грешен’. Писать… искренно и с верой в то, что и мои слабые силы могут приносить хоть маленькую пользу, — нет, я, конечно, не считаю серьезно грехом, что пишу… И конечно, Лев Николаевич всей своей чуткой душой понял мою шутку и потому улыбнулся.
— С одним моим рассказом произошел маленький курьез, очень польстивший мне… Критика меня обвинила в том, что я подражал вашему Альберту… В моем ‘Блуждающем огоньке’ вывел я скрипача пьяницу, которого в главных чертах я списал с натуры… Знал я лично подобного скрипача, знал до самой его смерти… И знал других подобных людей… Собрал у нескольких черты характерные и написал моего Волчкова.
— Я помню, — сказал Лев Николаевич. — А с критиками это случается: они часто любят подозревать в подражании.
— Вот по поводу типов с натуры: меня интересует одно… как будто противоречие… Когда читаешь произведения Гоголя, Мопассана, ваши, Лев Николаевич, поражаешься реальности типов, правдивости. Ясно, что написано многое с натуры… И сами вы, кажется, подтверждали, что часто писали с натуры.
— Да, — сказал Лев Николаевич, — я часто пишу с натуры. Прежде даже и фамилии героев писал в черновых работах настоящие, чтобы яснее представлять себе то лицо, с которого я писал. И переменял фамилии, уже заканчивая отделку рассказа.
— А между тем вскоре после выхода ‘Войны и мира’ была напечатана ваша статья, — недавно она перепечатывалась, — в которой вы писали: ‘Я бы очень сожалел, ежели бы сходство вымышленных имен с действительными могло бы кому-нибудь дать мысль, что я хотел описать то или другое действительное лицо, в особенности потому, что та литературная деятельность, которая состоит в описании действительно существующих или существовавших лиц, не имеет ничего общего с той, которой я занимался’.
— Не помню уж теперь, что я писал в той статье… Но я думаю так, что если писать прямо с натуры одного какого-нибудь человека, то это выйдет совсем нетипично, — получится нечто единичное, исключительное и неинтересное… А нужно именно взять у кого-нибудь его главные, характерные черты и дополнить характерными чертами других людей, которых наблюдал… Тогда это будет типично. Нужно наблюдать много однородных людей, чтобы создать один определенный тип.
В комнату вошел сын графа.
— Мой сын Сергей Львович, — сказал Лев Николаевич и назвал меня.
Мы поздоровались с графом Сергеем Львовичем, который сейчас же ушел.
— Я должен идти работать, — сказал Лев Николаевич, — теперь мой рабочий час, — не угодно ли вам кофе?
Лев Николаевич провел меня в столовую, где его домашние сидели за кофе, остановился у входа, назвал меня и сказал:
— Пожалуйста, примите гостя. А я с вами прощусь, — сказал Лев Николаевич, пожимая мне руку.
И великий писатель пошел работать.
Выпив чашку кофе, я, чтобы не стеснять, отказался от завтрака и, поблагодарив, простился.
О здоровье великого писателя я узнал от его домашнего врача Э.Л. Гедговта.
— В общем Лев Николаевич себя недурно чувствует, — сказал мне доктор Гедговт.
У самой усадьбы раскинулась деревня Ясная Поляна. Вдоль широкой дороги выстроились бревенчатые избы под соломенными крышами, перед избами кое-где растут молодые деревья. Белые столбы у въезда в усадьбу с домиком-сторожкою сбоку остались позади, я прошел в ближайшую крестьянскую избу, ее владелец взялся довезти меня до станции.
Дорогой мой возница указал на беседку у выступа сада:
— Недавно велели старый граф, Лев Николаевич, эту беседку построить, лет пять-шесть назад… Вспомнили, что в прежние времена на этом самом месте беседка стояла, еще ихний отец ту строил… А потом разрушилась, и много лет ее не было… Вот и теперь стала беседка, как у ихнего отца была…
— Ты давно с графом разговаривал?..
— Да мне почти что не приходилось… я все в Туле извозчиком езжу, а прежде в Казани лесным объездчиком служил. Хоть природный я, здешний, яснополянский, а недавно я тут поселился. Встретил меня граф Лев Николаевич около своего пруда — воду мы у них берем. ‘Как тебя звать?’ — спрашивают. ‘Иван Минаев’, — ответствую. ‘Ты, должно быть, покойного Василия сын?’. — ‘Так точно’, т говорю. Вспомнили, отец мой, Минаев Василий, ихний крепостной был. Расспросили тут они меня, чем занимаюсь. ‘Извозчичьим промыслом’, — говорю. Больше ничего не расспрашивали. В прежнее время граф часто по деревне ходили и к мужикам захаживали… Обо всем расспрашивали… Присматривались примерно, что едят, как работают или хотя бы крестины, свадьба… Как это у нас производится… Все требовалось им снять… для описи. Мы старого-то графа, Льва Николаевича, жалеем… Больно он добр… Спаси Бог, ежели он помрет, плохо нам будет. Теперь ежели скотина наша в ихние луга зашла, старый граф никогда не велят нас за то притеснять… Или, примером, лесу у нас почти что нету, а у них лесу много… Оно, конечно, ежели кто дурным делом занимается — чужой лес берет, ему туда и дорога… А только много у нас бедноты, и зимнее дело — никак нашему брату без сухостойчика не обойтись… Вот ежели кто сухостойчиком и попользуется, старый граф, Лев Николаевич, за то опять не велят судить либо там притеснять… А деревня-то у нас большая — дворов шестьдесят или семьдесят и примерно душ сто двадцать… Много бедноты найдется, которые то есть насчет сухостою… А то еще такое было дело. Наготовили в графском имении срубов для крестьянских изб, чтобы по льготе крестьянам продавать. Каждый сруб — он стоит тридцать, а то и сорок и даже до пятидесяти рублей… А на деревне нашей пожар случился… Старый-то граф, Лев Николаевич, и раздал срубы даром погорельцам… Недороды случались — опять же помогал… Очень мы старого графа жалеем… Вот и приехали к станции… Счастливо оставаться…
День стал уже ясным, небо от облаков очистилось, и солнце любовно грело влажную от дождей землю.
Вскоре затем узнал мир, что великий писатель совсем окреп здоровьем и ездит верхом и на велосипеде, играет в лаун-теннис и работает так много, как многим молодым, конечно, не под силу.
Опубликовано: Мошин А.Н. Новое о великих писателях: Мелкие штрихи для больших портретов. СПб., 1908.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/tolstoy/moshin_yasnaya.html