ПОВСТИ, РАЗСКАЗЫ
и
ДРАМАТИЧЕСКІЯ СОЧИНЕНІЯ
Н. А. ЛЕЙКИНА.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА В. Н. ПЛОТНИКОВА.
1871.
ЯМСКАЯ ВЪ БУДНИ И ВЪ ПРАЗДНИКЪ.
ЭТНОГРАФИЧЕСКІЙ ОЧЕРКЪ.
——
Ямская в будни и в праздник, Лейкин Николай Александрович, Год: 1871
Время на прочтение: 37 минут(ы)
Ямскою, любезный провинціальный читатель, называется одинъ благословенный кварталъ Петербурга, орошаемый замчательною по своей ширин ркою Лиговкою, мутныя воды коей нейдутъ въ пищу, а употребляются преимущественно на мытье блья, замоканіе бочекъ и заливаніе пожаровъ, которые особенно часты въ этомъ квартал. Относительно ширины рки, туземцы говорятъ: ‘черезъ нашу Лиговку разругавшіяся бабы другъ другу въ лицо наплюютъ’. И это отнюдь не преувеличеніе — ширина ея нигд не превышаетъ одной сажени. Населеніе Ямской состоитъ преимущественно изъ легковыхъ извощиковъ, фабричныхъ съ близъ лежащихъ фабрикъ, мелкихъ рыночныхъ торговцевъ, крестьянъ, пріхавшихъ на заработки, и обладателей здшнихъ большихъ каменныхъ домовъ купцовъ-подрядчиковъ, которые вмст съ симъ и составляютъ здшнюю аристократію.
Ежели прізжій провинціалъ, проболтавшійся съ недлю по шумнымъ улицамъ Петербурга, случайно попадаетъ въ Ямскую, онъ съ умиленіемъ воскликнетъ: ‘Вотъ оно, мое родное захолустье!’ И въ самомъ дл, Ямская удивительно какъ походитъ на провинціальный городокъ. Т же деревянные, развалившіеся домишки въ перемежку съ грязными, закоптлыми каменными домами, т же кузнецы, кабаки, и т же пустопорожнія мста, обнесенныя гнилыми заборами, мало-по-малу разбираемыми обитателями на дрова. Для довершенія сходства не достаетъ только острога и казенныхъ зданій съ надписями въ род: такая-то палата, такой-то судъ. Но за то обычаи обитателей какъ нельзя боле походятъ на провинціальные. Обитатели выходятъ за ворота въ халатахъ, мальчишки на улиц безнаказанно играютъ въ бабки и запускаютъ въ воздухъ бумажнаго змя съ трещотками. Въ праздничные дни разряженыя и нарумяненыя женщины сидятъ у оконъ или за воротами, грызутъ орхи, мятные пряники и улыбаются проходящимъ парнямъ, наигрывающимъ на московскихъ гармоніяхъ чувствительныя псни въ род: ‘Гд любезная моя’, или ‘Что ты Груня пріуныла’. Хотя здсь и имются кой-гд тротуары, но народъ толпится большею частію посреди улицъ, на соблазнъ городовымъ оретъ во все горло псни и пляшетъ у кабаковъ подъ звуки гармоній и шарманокъ.
А кабаковъ здсь особенно много, и съ какими заманчивыми вывсками! Напримръ: сверху, на бломъ фон радужными буквами написано: ‘продажа лучшихъ водокъ’, а на дверяхъ прибиты щиты съ изображеніемъ мраморныхъ колоннъ, на которыхъ въ симметрическомъ порядк разставлены съ цвтными жидкостями четвертныя бутыли, штофы, полуштофы и бутылки, наполненныя такимъ баснословнымъ пивомъ, что оно само собою въ дв струи хлещетъ изъ горлышекъ и попадаетъ въ поставленные по бокамъ стаканы. Ну, какъ здсь не соблазниться пьющему человку и не зайти подъ такую вывску, ежели въ карман его гремитъ нсколько пятаковъ?! Но жестоко ошибается пьющій человкъ, ежели онъ въ ндрахъ кабака думаетъ найти такую же роскошную обстановку, какъ на вывскахъ. Грязная и закопченная махорочнымъ дымомъ комната съ нсколькими столами и табуретами, грязная стойка и на ней лопнувшіе, обтянутые проволокой и склееные замазкой стаканы — вотъ что представится глазамъ пьющаго человка.
Но вс эти кабаки ничтожество въ сравненіи съ знаменитымъ Глазовымъ кабакомъ, во времена блаженной памяти откупа игравшимъ огромную роль въ жизни обитателей Ямской. Это былъ притонъ, клубъ, биржа всхъ пьяницъ, не только что одной Ямской, но и смежныхъ кварталовъ. Увряютъ, что онъ одинъ приносилъ столько доходовъ откупу, сколько не приносилъ иногда цлый уздъ какой-нибудь внутренней губерніи. Хотя дня одного не проходило, чтобы въ Глазовомъ кабак не обирали кого-нибудь до-нага, цловальники его все-таки считались благодтелями рода человческаго, и не безъ причины: въ Глазовомъ можно было достать водки подо что угодно, начиная отъ сапогъ и шапки и кончая серебрянымъ шейнымъ крестомъ. Ежели у извощика пропадала полость отъ саней, кожа отъ сиднья линейки, онъ прямо шелъ въ Глазовъ и спрашивалъ у цловальника, не заложена ли такая и такая вещь, и ежели заложена, то вносилъ слдуемую сумму и получалъ вещь обратно. Но какъ бы онъ ни допытывался, кмъ заложена вещь, цловальникъ только улыбался и былъ нмъ какъ рыба. Нравы были настолько патріархальны, что до полиціи дло никогда не доходило. А вотъ и еще фактъ благородства цловальниковъ. Нищіе, пропившіеся въ Глазовомъ кабак до послдняго гроша, на утро приходили къ кабаку и опохмлялись Христа-ради. Цловальникъ подавалъ имъ милостыню въ вид стаканчика полугару. Какъ же посл этого такихъ людей не считать благодтелями! За то и нищіе цнили это, и въ какомъ бы отдаленномъ квартал ни собирали милостыню, къ вечеру все-таки приходили въ Глазов пропивать собранные гроши. Теперь уже не то: Глазовъ кабакъ хотя и существуетъ, но ничмъ не отличается отъ прочихъ кабаковъ. Слава его пала, и пала безвозвратно.
Есть здсь и цирульня, почему-то названная на вывск ‘заломъ для бритья, стрижки и завивки волосъ’, помщающаяся, впрочемъ, въ подвальномъ этаж въ трехсаженной квадратной конур съ поломанною мебелью и загаженными мухами зеркалами, имющими особенность отражать физіономіи брющихся и завивающихся въ такомъ вид, что и сами владтели оныхъ не признаютъ ихъ за свои. Впрочемъ, стрижка, завивка и бритье не есть спеціальность этой цирульни, потому что обитатели Ямской вовсе не завиваются, а стригутся и брются преимущественно въ бан. Разв какой нибудь купеческій сынокъ забжитъ передъ обдней подвить вихры, но и это только по большимъ праздникамъ. Спеціальность этой, цирульни состоитъ въ ‘накидываніи банокъ’, то-есть рожковъ, приставленіи піявокъ и выдергиваніи зубовъ, что даже отчасти и изображено въ лицахъ на вывск, а именно: сидящая въ розовомъ плать и бломъ вуал дама, должно быть невста, изъ руки которой фонтаномъ бьетъ кровь въ тарелку, находящуюся въ рукахъ какого-то кавалера въ желтыхъ брюкахъ и зеленомъ фрак. Надъ головой дамы и кавалера банка съ піявками, а подъ ногами оселокъ и бритва. Магазиновъ же съ предметами роскоши и лавокъ съ красными товарами въ Ямской вовсе нтъ. Жители Ямской за этими потребностями ходятъ или въ Семеновскій, или въ Апраксинъ рынокъ. Но за то по причин близости Волкова кладбища, въ Ямской много гробовыхъ мастеровъ, монументныхъ лавокъ и еще лавокъ, названіе и спеціальность которыхъ опредлить довольно трудно, причин продающихся въ нихъ удивительно другъ другу противоположныхъ товаровъ. Тутъ вы найдете въ изобиліи извощичьи кнуты, ржавые гвозди, веревки, шубный клей, баранки, подсолнечныя зерны, кресты и внки изъ моху и бумажныхъ цвтовъ и неудобосъдаемые пряники, предназначенные для утхи и лакомства подростающаго поколнія Ямской, пряники, которые разв придутся по зубамъ крокодила или гіены, но ужь отнюдь не по зубамъ человка. Пряники эти теперь выводятся въ Петербург и ихъ только и можно найти въ Ямской да въ сбитенныхъ лавкахъ у нкоторыхъ бань. По форм они очень оригинальны. Изъ простаго благо засушенаго тста сдланы ведра съ коромысломъ, коньки, офицеры почему-то съ кускомъ сусальнаго золота на лбу, лстницы, барыни съ подпертыми въ бока руками, въ которыя продта цвтная бумажная ленточка, по всей вроятности изображающая собою шаль. О вс эти лакомства покупаются за баснословную цну: за грошъ, за копйку. Роскошь въ Ямской не развита, и ежели и существуетъ, то только въ купеческихъ домахъ, и то какая-то вывсочная роскошь, ежели можно такъ выразиться. Она проглядываетъ въ тысячныхъ рысакахъ, въ собольихъ шубахъ, въ чернобурыхъ лисьихъ салопахъ, крытыхъ бархатомъ, и брилліантахъ. Но все это круглый годъ хранится подъ спудомъ и вынимается только въ самыхъ экстренныхъ случаяхъ, раза три-четыре въ годъ, а именно: прохаться на Масляной у горъ, прокатиться въ Крещенье на Неву въ іордани, създить въ Невскій монастырь послушать пвчихъ и басистаго дьякона. Брилліанты же вынимаются еще рже: только въ свадебныхъ случаяхъ. Въ домашнемъ же быту роскошь не существуетъ. Аристократы Ямской, такъ же какъ и плебеи, дятъ круглый годъ щи да солонину съ хрномъ, а по постамъ до одеревяннія просоленую рыбу и ходятъ въ ситцевыхъ рубахахъ и въ засаленныхъ сибиркахъ, которыя уже пріобрли глянецъ и непромокаемость выдланной кожи. О клубскихъ танцовальныхъ вечерахъ здсь и помину нтъ,, въ театръ Александринскій, правда, ходятъ, но разъ, или два въ зиму, и посл недли дв живутъ воспоминаніемъ и пугаютъ дтей какимъ-нибудь Грознымъ, Ермакомъ или Гамлетомъ. Въ Ямской даже нтъ и такъ сильно расплодившихся въ послднее время трактировъ съ музыкальными и увеселительными вечерами. Туземцы имютъ совершенно особаго рода развлеченія. Они ходятъ на близъ лежащее Волковское кладбище смотрть на отпваемыхъ покойниковъ, въ лтнее время посидть на могилкахъ и ‘испить чайку и водочки’, смотрятъ, какъ посл вечеренъ въ праздничные дни въ церквахъ крестятъ дтей огуломъ, внчаютъ свадьбы. Мужчины же ходятъ на колокольни и смотрятъ, какъ звонятъ въ колокола, а иногда по знакомству съ звонаремъ ршаются оттрезвонить и сами. Голубятничество или голубеводство принадлежитъ также не къ послднему разряду туземныхъ развлеченій. Голубятню вы встртите почти на каждомъ купеческомъ и извощичьемъ двор.
Жизнь обитателей Ямской выходитъ изъ своей обычной колеи только въ годовые праздники, въ Рождество, въ Пасху, да еще въ семикъ передъ Троицынымъ днемъ изъ дни солдатскаго постоя передъ майскимъ парадомъ. Семикъ, о существованіи котораго знаютъ немногіе жители другихъ петербургскихъ кварталовъ, составляетъ въ Ямской положительно эпоху. Въ этотъ день здсь идетъ стряпня велія, собираются гости изъ другихъ концовъ Петербурга. На улицахъ торговцы выставляютъ лотки съ сластями и сладкими пойлами, въ кабакахъ и трактирахъ идетъ ликованіе, дома и ворота украшаются цвтами и березками и народъ также съ березками въ рукахъ, въ праздничныхъ одеждахъ, съ утра до глубокой ночи бродитъ по улицамъ съ пснями, съ гармоніями, съ балалайками. Двицы завиваютъ внки и, бросая ихъ въ Лиговку, гадаютъ о судьб, о суженыхъ.
Солдатскій же постой производитъ совершенно противоположное треволненіе. Съ бранью очищаютъ жители для непрошенныхъ гостей свои и безъ того тсныя жилица, выгоняютъ изъ конюшенъ и хлвовъ свой собственный скотъ, помщая его подъ наскоро-сколоченные навсы, убираютъ въ подполья и подъ надежные замки домашній скарбъ, но часто и эта мра не спасаетъ его отъ расхищенія. Нкоторые нагружаютъ свое имущество на возы и отправляютъ къ знакомымъ въ другія части города. Матери удвоиваютъ надзоръ за дочерьми, а отцы припрятываютъ подальше свои бумажники и стараются какъ можно больше занять дломъ своихъ взрослыхъ сыновей, чтобы они какъ нибудь не закутили съ господами военными. Въ эти дни Ямская бываетъ въ какомъ-то лихорадочномъ состояніи, она бываетъ похожа на уздный городъ, въ которомъ появились и подметныя письма съ угрозою сжечь все до основанія.
Вообще же жизнь обитателей Ямской течетъ тихо, однообразно, безъ особенныхъ треволненій. Но мы лучше прослдимъ самый будничный день.
Морозное и холодное утро. Шесть часовъ, а ужь Ямская на ногахъ: разв еще купеческія жены и дочки нжатся на пуховикахъ. Въ окнахъ мелькаютъ огни, изъ трубъ валитъ дымъ, лавки въ Ямскомъ рынк и трактиры ужь давно отворены. Изъ воротъ домовъ выходятъ извощики въ валенкахъ и полушубкахъ, крестятся на купольные кресты церквей и направляются въ трактиръ пить чай.
— Иванъ, слышится гд-то:— пойдемъ съ ними въ компанію, насъ только трое. Дешевле будетъ. На троихъ спросимъ, да потомъ четвертую чашку потребуемъ.
И визжитъ блокъ, и хлопаетъ трактирная дверь, пропуская извощиковъ и обдавая ихъ вырвавшимся изъ трактира теплымъ воздухомъ, который въ вид пара стелется по улиц.
Въ трактир тснота и давка. Вс столы заняты. Буфетчикъ за стойкой мечется, какъ тигръ въ клтк, съ ловкостію китайскаго жонглера сбрасывая съ полокъ на подносы чашки и чайники, а половые въ ситцевыхъ рубахахъ съ полотенцами на плеч и въ опоркахъ на босу-ногу, такъ и бгаютъ по комнатамъ, то и дло натыкаясь на входящихъ постителей. Жадно пьютъ извощики горячую воду, подцвченную чаемъ, пощелкиваютъ сахаръ и требуютъ кипятку. Слышатся разговоры о томъ, что ‘вчера Петра пріхалъ на фатеру пьяный съ двумя двугривенными выручки’, что ‘намедни Федюшк Мыльниковскому на Невскомъ какой-то офицеръ сани поломалъ, за что Федюшку хозяинъ такъ за волосья таскалъ, что просто страсти’, что ‘Емельяну счастье привалило: возилъ пьянаго купца на фарфоровой, сторговавшись взадъ-назадъ за рубль, а купецъ по ошибк синюю отвалилъ’, что ‘у Ивана сдокъ наздилъ на полтора рубля и въ проходной дворъ удралъ’ и т. п.
Вонъ въ одномъ углу кто-то продаетъ желтые несмазаные сапоги, увряя, что нужно послать два рубля въ деревню. Покупщикъ разсматриваетъ ихъ, нюхаетъ, ковыряетъ, ногтемъ и считаетъ гвозди, въ обильномъ количеств вколоченные въ каблукъ. Въ другомъ углу какой-то грамотй по складамъ читаетъ письмо изъ деревни. Его слушаетъ цлая компанія и подсказываетъ слова.
‘А Федюшка у насъ женихаться началъ. Двкамъ на посидлки фунтъ свчей купилъ, слышится чтеніе:— въ Горохово къ Тарасу Спиридонычу ужь свахъ засылали, и ежели что, такъ и въ домъ пойдетъ…’
— Это Федюшка-то? Чего жъ ему нейти? Ихъ братьевъ и такъ много…
— Я и Тарасову-то дочку знаю, говоритъ кто-то.— Ничего, двка здоровая, грудастая.
‘Степанъ у насъ запилъ — продолжаетъ чтецъ:— и все, что подъ руку попадетъ, изъ дома въ кабакъ тащитъ’.
— Ну вотъ, говорятъ, въ деревню на поправку ухалъ! Ужь какая тутъ поправка! Кто въ лихачахъ здилъ, да сапоги козловые въ пять рублевъ носилъ, тому деревенская жизнь несподручна.
— А что, не пишутъ, Марья родила, аль нтъ? спрашиваетъ кто-то.
Письмо заканчивается поклонами.
‘Посылаемъ поклонъ и съ любовію кланяемся всмъ нашимъ питерскимъ, а также и всмъ, кто при чтеніи этого письма въ горниц будетъ’.
Пробило семь часовъ. Начало свтать. Извощики пришли изъ трактировъ на дворы, артельныя работницы, почему-то называемыя матками, готовили уже имъ не то завтракъ, не то обдъ, состоящій изъ щей и каши. Извощики поли, перекрестились на образа и пошли ‘закладать’ лошадей.
Вонъ на извощичьемъ двор, подъ навсомъ, подъ потолокъ котораго прившены дрожки, телжки и устроены шесты для куръ, запрягаютъ лошадей. Темно. На полу кой-гд стоятъ деревянные фонари съ сальными огарками. Извощичій хозяинъ въ бараньей, крытой сукномъ шуб, съ поднятыми на руку полами, ходитъ отъ одного работника къ другому и, какъ всякая хозяйская власть, ругается. Тутъ же хозяйскій сынишка въ валенкахъ и отцовской шапк дразнитъ козла, котораго обыкновенно держатъ на извощичьихъ дворахъ на томъ основаніи, что его домовой боится. Козелъ какъ-то безсмысленно смотритъ на мальчишку и какъ-бы обдумываетъ: боднуть его, иль нтъ?
— Ванюшка! Вотъ я-те! Не балуй! кричитъ отецъ и подходитъ къ работнику, запрягающему лошадь.
— Ремней бы, Митрофанъ Иванычъ, купить надо. Совсмъ перепрли. Вотъ, смотри… говоритъ работникъ, прилаживая дугу и упираясь ногою въ оглоблю.
— Опять ремней? Давно-ли купилъ? Ежели же и перепрли, такъ отъ вашего же безобразія. Смажь. На то сало есть.
— Да, вдь что жь, саломъ ничего не подлаешь. Что оно сало? какъ-то меланхолически отвчаетъ работникъ и чешетъ затылокъ.
— Митрофанъ Иванычъ, какъ хоть, а на этомъ пгомъ одр и половины выручки не привезешь. Я напередъ говорю, потому, чтобъ посл не ругаться, говоритъ другой работникъ, подводя къ хозяину, хромого тощаго коня.
— У насъ все нельзя. У людей можно, а у насъ нельзя, наставительно замчаетъ хозяинъ.
— Нтъ, поздилъ бы ты самъ день, такъ и четвертака бы домой не привезъ. Вотъ т Христосъ! Потому ее хоть заржь — она все шагомъ. Господа жалятся, на половин дороги съ саней слзаютъ.
— Ты мн зубы-то не заговаривай, а закладай-знай, вотъ что! Кровь ей пустить. Вчера коновалъ былъ, что не сказавъ?
— Да что жь все пущать кровь? Въ ней и крови-то нтъ. Почитай ужъ семь разъ пущали, а толку все нтъ… Ну, смотри, не ругайся, коли безъ выручки на фатеру пріду, отвчаетъ извощикъ и машинально передвинетъ шапку со лба на затылокъ.
Разсвло. Ухали на промыселъ извощики, пробжали въ рынокъ молодцы-прикащики, прошли на толкучку навьюченные сибирками продающіе съ рукъ платье, и опустли улицы Ямской, а купеческія жоны и дочки все еще нжатся на пуховикахъ.
Но вотъ въ церквахъ зазвонили къ обдн, и по Ямской, которую не проминетъ ни одинъ покойникъ, везомый на Волковское кладбище, потянулись похоронныя процессіи. Для туземцевъ, особливо женскаго пола, зрлище это составляетъ большое развлеченіе. Чтобы не прозвать его, они даже ставятъ у оконъ въ извстное время караульщиковъ, и лишь только покажется процессія, какъ за ворота начнутъ выбгать кухарки съ накинутыми на голову кацавейками, дворники въ фуфайкахъ, мастеровые съ ремешками на головахъ. И все это глазетъ, сочувствуетъ плачущимъ родственникамъ, спрашиваетъ фамилію покойника, велико ли осталось семейство, какого возраста дти и т. п. Нкоторыя женщины даже плачутъ и сморкаются въ головные платки, юбки и передники.
— Маменька, покойника везутъ! Богатаго покойника! кричитъ какая-нибудь сидящая у окна купеческая дочка, отыскивающая въ новйшемъ оракул значеніе своего сегодняшняго сна.
Сидящая въ это время у самовара маменька, чуть не захлебнувшись горячимъ чаемъ, вскакиваетъ съ мста и бжитъ къ окну. Въ дом длается суматоха. Въ нсколько секундъ вс окна заняты чадами и домочадцами, которые считаютъ число каретъ, сопровождающихъ процессію, факельщиковъ, священниковъ. Процессія проходитъ. Завернутыя въ платки головы чадъ и домочадцевъ высовываются въ форточки и далеко-далеко провожаютъ процессію.
— Должно быть, не изъ купечества, потому на дрогахъ и въ четверку… говоритъ маменька, занимая свое прежнее мсто у самовара.— Изъ купечества больше на рукахъ носятъ.
— Нтъ, нтъ, Настасья Петровна, не изъ купечества, баринъ какой-то… Я сейчасъ была за воротами, такъ спрашивала, впопыхахъ отвчаетъ Богъ-всть откуда явившаяся и стоящая у дверного косяка кухарка.— Баринъ. Фамилія-то такая мудреная… Мироносовъ… Мироновъ… вотъ эдакъ какъ-то. По статской служилъ и только его хотли генераломъ сдлать, а онъ и померъ.
— Должно быть богатый, каретъ пятьдесятъ сзади хало, продолжаетъ догадываться Настасья Петровна.
— Не пятьдесятъ, а сорокъ-три, замчаетъ дочь.— Посчитала.
— Ну вотъ!.. Что ты! я думаю, больше пятидесяти.
— Нтъ-съ, Настасья Петровна, не больше. Сорокъ-три или сорокъ-пять, я сама за воротами считала, только сбилась немного, говоритъ кухарка.— Казанскіе пвчіе шли и отецъ Никита съ образомъ.
— Какіе казанскіе! Это полковые какіе-то. Казанскіе давеча прошли.
— Ахъ, маменька, что вы спорите! конечно, казанскіе. Я по регенту сейчасъ узнала, говоритъ дочь.
Задтая за живое Настасья Петровна начинаетъ сердиться.
— Чмъ бы регентовъ-то разсматривать да въ оракул про разную глупость гадать, лучше бы шитьемъ занялась, обращается она къ дочери.— Недлю цлую кофту себ сшить не можешь.
— Я на фортепьянахъ играть буду.
— Какіе теперь фортепьяны! Обдни еще не кончились. Басурманка ты?
— А ужь вы рады браниться, благо — случай нашелся, замчаетъ дочь, схватываетъ оракулъ и уходитъ въ другую комнату.
— Вихры-то причеши! Неравно Иванова забжитъ. Нечего сказать, хороша невста, голова какъ овинъ! кричитъ ей во слдъ мать.
Въ комнат воцаряется тишина, изрдка прерываемая пніемъ канарейки.
Напилась Настасья Петровна чаю и принялась за кофе. Выпила три чашки кофе и начала звать.
— О, Господи! Мать пресвятая! говоритъ она, крестя ротъ,— Къ чему бы это звота? Кажется, ночь хорошо спала. Маша! кричитъ она дочери.
— Чего вамъ? Я голову чешу, отвчаетъ изъ другой комнаты дочь.
— Что сказано въ оракул про звоту? Къ чему это?
— Въ оракул про такія глупости ничего не сказано. Тамъ про сны да про судьбу.
— Полно врать! Коли сказано, къ чему рука чешется, къ чему глазъ, такъ ужь врно и про звоту сказано. Подай мн его.
— Возьмите сами. Я голову чешу.
— Эка важность! Стыдилась бы заставлять мать вставать по пустому съ мста, кричитъ еще разъ Настасья Петровна, однако, крехтя и охая, встаетъ съ мста и отправляется за оракуломъ.
Однако, въ оракул ничего не сказано про звоту.
‘Загадать разв: будутъ ли у меня дти?’ думаетъ она, садится съ книгой къ окну и начинаетъ гадать. Но, должно быть, оракулъ говоритъ что-нибудь очень неприличное, потому что Настасья Петровна сначала улыбается, потомъ плюетъ, закрываетъ глаза и говоритъ:
— Врь посл этого оракуламъ!
Начинается опять звота.
‘Въ баню разв сходить?’ задаетъ она себ вопросъ и сейчасъ же отвчаетъ: ‘ужь больно часто. Третьяго дня была’.
Немного погодя, беретъ она засаленную колоду картъ и раскладываетъ ихъ на подоконник, задумавши, что будетъ трефовой дам. Выходитъ тоже какая-то чепуха: тузъ пикъ, что означаетъ питейный домъ, больницу или какое-нибудь присутственное мсто, марьяжныя, то-есть червонныя карты, и наконецъ десятка пикъ — болзнь. Настасья Петровна опять плюетъ, сбиваетъ карты, и такъ, безъ всякой мысли, начинаетъ смотрть въ окно.
На Лиговк, подвязавъ подолы платьевъ выше колнъ, полощутъ бабы блье и что есть мочи бьютъ его на плоту вальками. Какой-то извощикъ привелъ поить хромую лошадь съ надтымъ на переднюю ногу мшкомъ, да мальчишка въ женской кацавейк, подпоясанной гаруснымъ шарфомъ, и въ четвероугольной кучерской шапк, которая втрое больше его головы, катается по снгу на одномъ коньк. Катанье это совершенно особеннаго рода. Онъ какъ-то прыгаетъ на одной ног въ род сороки, и лишь изрдка, и то не боле сажени, прокатывается на коньк, посл чего тотчасъ же падаетъ, при чемъ съ головы его всякій разъ сваливается шапка и изъ нея въ обильномъ количеств вылетаетъ пухъ. Вотъ пронесся лошадиный барышникъ въ бговыхъ саняхъ, назжая настеганаго до опухоли кожи коня, которому, для вящшей бодрости, чтобы онъ былъ ‘звремъ’ и не стоялъ на мст, воткнута въ мясо заноза въ вид вершковаго гвоздя. Барышникъ чуть не сшибъ съ ногъ какихъ-то двухъ мужиковъ, разсматривавшихъ посреди дороги не то оборванную шлею, не то узду. Мужики, какъ водится, ругаются и долго еще смотрятъ вслдъ барышнику. Проплелась старуха изъ бани съ краснымъ, какъ вареный ракъ, лицомъ и съ вникомъ и узломъ подъ мышкой. Прошелъ цыганъ-коновалъ, побрякивая висящими на пояс орудіями пытки въ вид клещей, шилъ и ланцетовъ съ доброе долото, прохала въ обратный путь траурная колесница съ лежащимъ подъ балдахиномъ на куч одеждъ и попонъ возницей. За колесницей прошли факельщики съ загашеными фонарями на плечахъ, но уже безъ траурныхъ одеждъ и шляпъ, а въ собственныхъ, до-нельзя нищенскихъ одеждахъ, такихъ одеждахъ, какимъ бы наврное не позавидовала и знаменитая сволочь Петра Аміенскаго.
Вонъ на дорог показался извстный всей Ямской слпой старикъ Парамонычъ, подъ руку ведомый женою въ кабакъ, для приличной выпивки передъ обдомъ. Шествіе это происходитъ каждый день два раза и всегда въ одно время, а именно: въ двнадцать часовъ передъ обдомъ и въ четыре часа, когда уже Парамонычъ усплъ выспаться посл обда. Для чего старикъ утруждаетъ себя каждый день подобными прогулками, тогда какъ легче бы послать за водкой жену и пить дома — неизвстно. Развлеченія въ кабак онъ не можетъ получить никакого, потому что слпъ. Разв разговоры послушать?… Остряки увряютъ, что шествіе это старикъ, совершаетъ для опредленія времени тмъ изъ жителей Ямской, которые не имютъ ни карманныхъ, ни стнныхъ часовъ, и узнаютъ время по свту, по благовсту въ обдни, къ вечерни и т. п.
— Ахти, Парамонычъ въ кабакъ пошелъ, значитъ первый часъ! Пойти посмотрть, что у Аксиньи въ кухн длается. Того и гляди, къ обду самъ прідетъ, говоритъ Настасья Петровна, лниво потягивается и отправляется въ кухню.
Какъ дятельно кипитъ жизнь Ямской поутру, такъ наоборотъ она тянется лниво въ продолженіе дня. Лишь только уйдетъ или удетъ мужская половина на работы, какъ на всю Ямскую нападетъ какая-то апатія. Все дремлетъ, зваетъ, чтобъ хоть какъ-нибудь прібодриться и не уснуть, пичкаетъ себя разными яствами и питіями. Даже торговцы въ мелочныхъ и овощныхъ лавкахъ, отпустивъ кухаркамъ все нужное для обда и не находя дла, садятся играть въ шашки, или стоя на порог съ стаканомъ чая въ рукахъ, задваютъ проходящихъ разнощиковъ, торговокъ, продающихъ у кабаковъ булки, и рады-рады, ежели къ лавк подойдетъ городовой и разскажетъ что-нибудь о поимк мазурика или про войну.
— Страшно, я думаю, на войн-т? спрашиваетъ у него какой-нибудь купчикъ.
— Ничего, только до первой крови, говоритъ городовой:— а какъ кровь увидишь, такъ и шабашъ! Сердце это у тебя замретъ, хуже звря дикаго сдлаешься, и радъ хоть на десятерыхъ лзть. Знай, только колешь да палишь. Ружье потерялъ — такъ схватишь какую ни-на-есть оторванную руку или ногу, да ей по сусаламъ и мажешь!
И городовой доходитъ до того, что несетъ какую-то ахинею, какъ одинъ солдатикъ изъ обоза уходилъ, двоихъ сапожною колодкою, да такъ, что даже самая колодка застряла въ живот одного убитаго и ее насилу могли вынуть.
Купчикъ и самъ замчаетъ, что городовой заврался, даетъ ему пятиалтынный и начинаетъ дразнить проходящаго мимо нищаго.
Пройдетъ еще два часа, и въ Ямской появятся широкія купеческія сани, подвозящія къ воротамъ каменныхъ домовъ закутанныхъ въ енотовыя и лисьи шубы здшнихъ аристократовъ-купцовъ съ желудками хотя уже и налитыми по разнымъ трактирамъ чаемъ и водкой, но все-таки алчущими здороваго обда.
Вонъ Глафира Федоровна Чуфарина или Чуфариха, баба ‘кровь съ молокомъ’, вышедшая замужъ за вдовца Чуфарина безъ приданаго, единственно по своей красот, что между купечествомъ рдкость, сидитъ въ спальн у окна, вяжетъ какую-то нескончаемую пелену, общанную ею въ бдный монастырь, и ждетъ ‘благоврнаго’ къ обду. Благоврный что-то долго не детъ. Уже сосди давно прохали, а его все нтъ. Глафира Федоровна начинаетъ сердиться. Сердится она не потому, что ей сть хочется, а потому, что сегодня въ четыре часа назначено въ церкви у Іоанна Предтечи внчаніе купеческаго сына Половикова съ купеческой дочкой Недотыкиной. Свадьба богатая, невста подетъ въ золотой карет съ двумя гайдуками, торчащими на запяткахъ. Объ этой свадьб въ Ямской уже дв недли толкуютъ. Ну, какъ пропустить такого рода зрлище, какъ не быть на такомъ внчаньи, какъ не видть, кто первый, женихъ или невста ступитъ на розовую тафту, разостланную передъ налоемъ, и какъ вслдствіе этого не заключить, кто будетъ въ дом глаза: самъ, или сама? А когда успешь это сдлать, ежели теперь уже третій часъ, а мужа все нтъ какъ нтъ. Въ три сядутъ за столъ, половина четвертаго выйдутъ, потомъ кофеепитіе, да и посл кофею не бжать же сейчасъ, нужно дать мужу заснуть, а когда все это совершится, смотришь, и пятаго половина. Положимъ, ежели внчаніе купеческой свадьбы назначается въ четыре часа, такъ смло приходи въ пять — успешь, но пораньше забраться все-таки лучше: съ знакомыми потолкуешь, мсто получше займешь и увидишь все съ самаго начала. Кром того, Глафир Федоровн еще потому хочется быть въ церкви за внчаніи, и это главное, что сегодня у ней тамъ назначено свиданіе съ нкіимъ франтомъ, богатымъ и молодымъ купчикомъ Ключилкинымъ. Записку съ назначеніемъ свиданія принесъ ей пасынокъ ея Николаша, за что и вымаклачилъ у ней на гулянку лиловенькую бумажку, которую Глафира Федоровна преспокойно достала изъ мужнина бумажника, разумется въ то время, когда мужъ прилегъ посл обда въ гостиной на диван соснуть и задавалъ такой концертъ горломъ и носомъ, отъ котораго дребезжали хрустальныя подвски на висвшей съ потолка люстр.
Ждетъ Глафира Федоровна мужа, вяжетъ пелену и зваетъ.
‘Охъ Боже мой, скука какая!’ думаетъ она: ‘разв състь чего-нибудь’.
Мысленно перебираетъ она разныя яства, и наконецъ нападаетъ на моченые яблоки съ брусникой.
— Акулина! кричитъ она кухарк.— Принеси съ погреба моченыхъ яблоковъ!
Являются яблоки, Глафира Федоровна стъ ихъ и въ голов ея снова раждается вопросъ:
‘А что, не състь ли мн пастилы клюквенной?’ и тутъ-же кухарка посылается въ лавку за клюквенной пастилой.
Но все скучно.
Въ гостиной бронзовые часы съ цалующихися пастушками и бодающимися или тоже цалующимися козами, бьютъ третьяго половина. Чуфарина все нтъ. Глафира Федоровна начинаетъ не на шутку сердиться.
— Ну, ужъ теперь Иванъ Никитичъ наврное гд-нибудь въ трактир застрялъ, думаетъ она, съ сердцемъ отбрасываетъ отъ себя на окошко вязанье и вынимаетъ изъ кармана полученную вчера цидулку. Цидулка прочитана три раза, нкоторыя чувствительныя: мста, какъ-то: ‘я таю отъ любви, какъ воскъ отъ палящаго пламени* и ‘не терзайте моего бднаго ужаленнаго змею сердца’, прочитаны даже до пяти разъ, а мужа все нтъ. Наконецъ, въ три часа онъ прізжаетъ и прізжаетъ навесел Такой поздній пріздъ не ускользаетъ отъ наблюдательнаго ока Хабалихи, первой сплетницы, живущей напротивъ Чуфарина въ собственномъ дом и изъ оконъ своей спальни, какъ съ обсерваторіи, цлый день наблюдающей не только что длается на улиц, но даже и въ квартирахъ сосдей.
— Чуфаринъ пьянъ прохалъ, говоритъ она про себя, и ехидно улыбаясь, высовывается изъ форточки на улицу, чтобы послушать, не сцпится ли онъ ругаться съ стоящимъ у воротъ дворникомъ.
Ругательства, однако, не происходитъ и Чуфаринъ преспокойно проходитъ въ подъздъ.
А у Глафиры Федоровны, какъ говорится, и сердце не на мст
‘Слава-Богу, еще успю!’ думаетъ она, садясь за столъ.
Но мужъ какъ на зло стъ медленно. Чтобы онъ какъ нибудь не засидлся за столомъ еще дольше, Глафира Федоровна убираетъ со стола водку.
— Гд водка? спрашиваетъ мужъ.
— Я убрала ее, говоритъ она, и тутъ же прибавляетъ: — теб вредно. Вдь опять потть будешь… Ну, что за радость?
— А теб что за дло до этого?
— Какъ что? Со мной вдь спать-то будешь…
Наконецъ, обдъ кончился. Напились кофе, Чуфаринъ беретъ ‘Полицейскую Газету’ и заваливается на диванъ. Чтеніе продолжается недолго: прочитавъ о задавленной на улиц мщанк и о найденномъ мертвомъ тл, которое подлежитъ вскрытію, онъ уже храпитъ богатырскимъ сномъ. Глафира Федоровна, между тмъ, быстро покрывается ковровымъ платкомъ, надваетъ салопъ и выбжавъ за ворота, мчится на первомъ попавшемся извощик въ церковь. Ключилкинъ въ бобровой шапк, въ ильковой шинели и съ брильянтовымъ перстнемъ на указательномъ пальц ужь ждетъ ее на панерти. Слдуетъ встрча, говорится всякая ерунда, говорящаяся при подобнаго рода свиданіяхъ и, наконецъ, поздка куда-то на лихач.
Въ Ямской зажглись фонари. Въ окнахъ также замелькали огоньки, и аристократы Ямской стали вставать посл своего послобденнаго сна. На столахъ въ столовыхъ появились ведерные самовары, купеческія дочки, обрадовавшись, что проснулись ихъ тятеньки, забренчали на фортепіано различныя польки, на улицахъ показались бгущіе изъ лавки молодцы, и Ямская мало по-малу начала оживляться.
— Душа, полно теб такъ зря бренчать-то! Сыграй что-нибудь изъ русскихъ псенъ, говоритъ дочери какой-нибудь пропускающій въ себя пятый стаканъ чаю тятенька.
Душа начинаетъ играть ‘Не брани меня родная’.
— Да неужто нтъ ничего повеселе? Что панихиду-то затянула, замчаетъ отецъ.
— Какая же это панихида? Это не панихида, а псня чувствительная… Что же мн играть, коли вы нотъ не покупаете?
— Вкъ не покупаю? Еще на прошлой недл цлый ворохъ изъ рынка принесъ.
— Какія же это ноты? Накупили какихъ-то старыхъ на Апраксиномъ. Я показывала учителю: онъ говоритъ, что эти ноты вовсе не для фортепьяно, а для трубы и гитары.
— Ну вотъ, будто не все равно! Вретъ онъ, а ты слушаешь. Играть ты не умешь, вотъ что!
— А коли не умю играть, такъ и не буду! говоритъ дочь, и вскакиваетъ изъ-за фортепьяно.
— Степанъ Иванычъ, я выбгу съ Федосьей за ворота, отпрашивается у мужа жена.— Сегодня у кухмистера Емельянова балъ — Самолизова свадьба… Теперь гости съзжаются… хоть на народъ посморть.
— Ладно, ступай,(только не застаивайся долго, потому я сть хочу. Застрянешь тамъ, и жди тебя къ ужину! даетъ наставленіе мужъ.
У кухмистера, въ самомъ дл, балъ. У подъзда горятъ красный фонарь и поставлена полосатая тиковая палатка. Около палатки стоитъ городовой и расталкиваетъ разные тулупы, кацавейки, салопы и платки, пришедшіе поглядть на гостей. Подъзжаютъ кареты. Изъ каретъ вылзаютъ бороды, съ тугонабитыми для игры въ горку бумажниками, купчихи въ брильянтахъ, двицы съ поднятыми чуть не на голову кисейными платьями изъ осторожности, чтобъ ихъ не измять. Въ толп идутъ разговоры и пересуды. Гостямъ даютъ наименованія въ род: ‘сухопарая, какъ вошка драная, изъ самого-то винище такъ и сочится’ и т. п. Изъ комнатъ доносятся звуки скриповъ и контрбаса, заглушаемые барабаномъ. Идутъ догадки, что играютъ. Одинъ говоритъ польку, другой — кадриль, третій — маршъ.
— Это сейчасъ узнать можно. Я могу въ самое нутро въ комнаты войти, потому, у меня тамъ одинъ служитель знакомый есть, хвастается какая-то чуйка, лзетъ въ палатку и тотчасъ же выталкивается оттуда городовымъ.
Въ толп смхъ.
— Много такихъ гостей-то есть! замчаетъ кто-то.
Съ лстницы сбгаетъ офиціантъ во фрак и въ бломъ галстух, выбгаетъ на улицу, обнимаетъ мимоходомъ какую-то кацавейку помоложе и мчится черезъ улицу въ овощную лавку.
— Должно быть, не хватило чего изъ снадобьевъ, опять замчаетъ кто-то въ толп.
Кончилась музыка. Съ лстницы сходятъ усатые музыканты-солдаты, однако въ сюртукахъ и блыхъ галстукахъ. Засучивъ предварительно брюки, они перебгаютъ улицу и скрываются подъ вывской ‘виноторговля’.
— Господа музыканты, кажется? спрашиваетъ ихъ содержатель погребка, старикъ съ сдою окладистою бородою.
— Точно такъ.. Поднесите-ка намъ… Глотка пересохла. Шаферъ общалъ полведра, да говоритъ — въ десять часовъ дадутъ. Боится, чтобъ не напились.
— Чмъ просить прикажете?
— Чмъ? Извстно, хрустальной.
— Взвило, приказываетъ погребщикъ мальчику: — налей-ко имъ по стаканчику купеческой.
Въ погребъ вбгаетъ лакей.
— Эй вы, гудошники! Кадриль играть! Шаферъ сердится… кричитъ онъ музыкантамъ и, съ важностію дворецкаго, подаетъ погребщику руку.— Пришлите къ намъ десять бутылокъ восьмигривеннаго хересу, да полуторарублевые ярлыки налпите.
— Будетъ исполнено, говоритъ погребщикъ, слегка наклоняя голову на бокъ.
Слдуетъ расплата. На стойку сыпятся пятаки и музыканты выбгаютъ изъ погреба.
Восемь часовъ. Шажкомъ дутъ ‘на фатеру’ извощики, кутаясь въ санныя полости. Извощичьи хозяева, чуть ли не въ десятый разъ сходивъ въ трактиръ, пришли* домой и приготовляются принимать отъ работниковъ выручку. ‘Матки’ уже приготовили ужинъ и ставятъ на столъ дымящіяся щи и кашу. Даже и аристократовъ начинаетъ ‘позывать ко щамъ’.
— Похлебать бы, да и ко сну, говорятъ они своимъ жонамъ, и черезъ часъ гремятъ тарелки, ножи, вилки, Ямская ужинаетъ, а въ одиннадцатомъ часу уже спитъ молодецкимъ сномъ, съ храпомъ, съ присвистомъ, съ сопньемъ и тому подобными явленіями, сопровождающими этотъ актъ. На улицахъ пусто, кой-гд разв попадется запоздалый извощикъ, да заоретъ псню какой-нибудь пьяный, пробирающійся домой.
Пословица: ‘Кто празднику радъ, тотъ до свту пьянъ’ — какъ нельзя боле примнима къ обитателямъ Ямской. И точно, въ праздничный день нигд вы не встртите столько пьяныхъ, какъ въ этомъ квартал. Мастеровые, фабричный народъ, извощики, какъ извстно, встаютъ очень рано, отстоятъ въ ближайшей церкви заутреню и отправляются въ трактиръ пить чай. За чаемъ слдуетъ водка, и эта водка, принятая иногда въ обильномъ количеств и натощакъ, до того ошеломляетъ ихъ, что уже съ утра начинается безсознательное шатанье изъ трактира въ кабакъ, изъ кабака въ портерную и такъ дале. Правда, что эти гостепріимныя заведенія во время поздней обдни припираютъ свои изукрашенныя вывсками двери, но эта правительственная мра къ пресченію пьянства и пріученію народа въ благочестію отнюдь не стсняетъ обитателей Ямской, и они все-таки наполняютъ ндра заведеній, проходя въ нихъ черезъ задніе ходы у дворы. Пьянство до такой степени развито въ Ямской, что уже приняло какую-то гражданственность. Даже извощикъ, нанимаясь у хозяина въ работники и обязуясь заткаться извозомъ каждый день, безъ исключенія даже и годовыхъ праздниковъ, выговариваетъ себ три дня пьянствовать, когда онъ бываетъ ‘праздничнымъ’, то-есть, когда въ его сел или деревн бываетъ престольный праздникъ. И это уважается хозяевами, они, по большей части, земляки съ своими рабствами, значитъ, бываютъ въ одно и то же время ‘праздничными’ и устраиваютъ въ дни эти пирушку велію. Шатающагося отъ хмля человка въ Ямской даже и не называютъ пьянымъ, а хмльнымъ, пьянымъ же называютъ только того, кто упалъ и встать не можетъ.
Второе мсто посл пьянства въ праздничный день въ Ямской безспорно принадлежитъ обжорству. И точно: куда ни взгляните вы, везд увидите жующія уста. Выходящій изъ кабака мужикъ жуетъ баранку, сидящая у окна женщина тшитъ зубы кедровыми орхами или подсолнечными зернами. Въ лтнее время, когда поспваютъ овощи, вы встртите въ Ямской цлые возы, нагруженные огурцами, рпою, морковью, и положительно ни одного человка, у котораго карманы не были бы набиты рпою или огурцами, или который бы не держалъ въ охапк цлый ворохъ вырванныхъ съ корнемъ бобовъ или сахарнаго гороху. Даже игра въ бабки, городки или попы производится здсь на что нибудь състное, и существуетъ особаго рода игра — ломаніе пряниковъ, гд выигравшій за свою силу и ловкость вознаграждается тмъ, что иметъ право състь вс поломанные пряники. Въ купеческихъ семействахъ въ праздничные дни, кром завтраковъ, обдовъ, ужиновъ и межеумочныхъ чаепитій, да положительно не сходитъ съ стола, на тотъ случай, что ‘неравно кто нибудь зайдетъ, такъ чтобы на столъ не сбирать’. Въ Ямской даже есть особаго рода лакомство, про которое наврное не знаютъ жители другихъ петербургскихъ кварталовъ. Это толоконные и маковые жамки съ медомъ. Жамками этими въ праздничные дни лакомятся разряженныя, набленная и нарумяненныя ямщички и извощичьи матки, сидящія за воротами и любующіяся на мимо проходящихъ полупьяныхъ парней въ ухарски набекрененыхъ картузахъ, и, по фабричному, на одно плечо накинутыхъ армякахъ.
Кстати о румянахъ. Обыкновеніе блить и румянить лица, совершенно вышедшее изъ употребленія въ нкоторыхъ селахъ и уздныхъ городахъ, гд оно прежде существовало, твердо коренится еще въ Ямской, и есть женщины, которыя, подобно индіанкамъ, считающимъ неприличнымъ показаться передъ мужчиной нетатуированной, считаютъ также погршностію противъ приличій быть въ праздникъ ненабленной, и ненарумяненной. Къ туалетномъ ларчик туземныхъ красавицъ, среди шейныхъ платочковъ, перстеньковъ, баночекъ помады и духовъ фабриканта Мусатова, вы всегда встртите и баночки съ блилами и румянами. Эти принадлежности туалета считаются такъ же необходимыми для ларчика, какъ и счастливый орхъ-двойчатка и приворотная ладонка, обыкновенно вымниваемая у коноваловъ.
Коновалъ въ Ямской — лицо важное. Это не только что Эскулапъ лошадей, но и людей, кром того, онъ знахарь, вдунъ, колдунъ и звздочетъ. Многіе врятъ, что онъ можетъ нагнать порчу, болзнь и снова свести ее, испортить семейное счастіе, нагнать на домъ злаго домоваго и пр. Поэтому-то коновалъ всегда чествуется, угощается, задобривается. Нкоторые коновалы имютъ въ Ямской огромную практику, такую, которой бы позавидовала большая часть петербургскихъ докторовъ. Но у докторовъ обитатели Ямской считаютъ лечиться невозможнымъ, на томъ основанія, что они нарочно портятъ и морятъ людей, чтобы было кого потрошить. До какой степени народъ иметъ предубжденіе противъ докторовъ, можно видть изъ того, что когда разболвшагося на извощичьемъ двор извощика полиція или такъ необходимость заставляютъ везти въ больницу, то товарищи, какъ покойника, провожаютъ его туда, въ полной увренности, что оттуда онъ уже не возвратится, и въ самомъ дл, изъ больницъ рдко возвращаются, потому что отвозятся туда чуть не умирающими. У коновала же лечиться туземцамъ сподручне: во первыхъ коновалъ свой братъ, человкъ знакомый и не баринъ, во вторыхъ, коновалъ не носитъ ни фрака со свтлыми пуговицами, ни мундира, какъ то бываетъ у большинства докторовъ, а простой человкъ положительно съ недовріемъ и страхомъ смотритъ на какую бы то ни было форму, въ третьихъ, коновалъ не моритъ во время леченья голодомъ, а только и говоритъ: ‘шь больше’, въ четвертыхъ же, у него вс лекарства составляются на водк, или даются въ вид чаю, или состоятъ изъ ‘накидыванія банокъ’ и жильнаго кровопусканія. Кром невинныхъ лекарствъ, въ род бадяги и дегтю для втиранія отъ ломоты, наговоренныхъ поясовъ отъ живота и трудныхъ родовъ, коноплянаго масла и ялапнаго корня отъ запору, и водки, настоенной на хинной корк отъ ‘лихоманки’, коновалы употребляютъ и сильныя средства: такъ они ставятъ заволоки, прижигаютъ раны и ушибы синимъ купоросомъ и даютъ внутрь ртутные препараты. Были случаи, что больные умирали съ перваго пріема лекарства, даваемаго подобными лекарями, но случаи эти приписывались не чему иному, какъ ‘вол божіей.’
Не меньшею популярностію въ Ямской пользуются и банныя бабки, кром своего ремесла, состоящаго изъ обмыванія и распариванія вниками человческихъ тлъ, занимающіяся повивальнымъ искуствомъ, гаданіемъ на картахъ, сватовствомъ и перенашиваніемъ любовныхъ цидулокъ отъ одного пылающаго сердца къ другому. Бда обидть такую бабку! Коновалъ можетъ нагнать болзнь только на суеврнаго человка, но бабка напакоститъ кому угодно. Имя входъ почти во вс дома, она обнесетъ и ославитъ обидвшаго ее человка до того, что на него положительно будутъ указывать пальцами. Горе тогда его жен, чадамъ и наемникамъ! Мало того, бабка подговоритъ фабричныхъ, и т, за какую нибудь четверть водки ночью вымажутъ дегтемъ ворота, а это въ нкоторыхъ семействахъ въ Ямской считается позоромъ, особливо, гд есть взрослыя двицы, дочери или молодыя женщины. Тутъ уже затрогивается женское цломудріе, честь.
Но довольно о коновалахъ и банныхъ бабкахъ, посмотримъ лучше на воскресную жизнь обитателей Ямской.
Утро. Погода прекрасная. Лтнее солнце такъ и печетъ, такъ и прокаливаетъ прохожихъ, которые то и дло вынимаютъ платки и отираютъ свои раскраснвшіяся, потныя лица. Въ воздух до того жарко, что купеческій сынъ Треуховъ, уже съ полчаса стоящій на голубятн и махающій палкой съ навязанной на конц тряпицей, никакъ не можетъ разогнать свою стаю голубей. Турманы {Турманами называется особый родъ голубей.} не только что не ‘кувыркаются* и не ‘плывутъ въ высь’, но поднявшись сажени на три, на четыре надъ голубятней, тотчасъ же опускаются на ближайшую крышу и прячутся гд нибудь въ тни у трубы или около карниза. Злится купеческій сынъ, ругается, но противъ жары ничего не подлаешь. На эту гоньбу голубей смотритъ съ сосдней крыши извстный франтъ, лихачъ Николашка, и дразнитъ купеческаго сына.
— Ай-да голуби! Ай-да заводъ! Эти-то турманы по пяти рублей пара? Пырни въ него камнемъ, пырни! Авось подымется! кричитъ онъ ему.
— Молчи, сволочь! Мало теб въ Ершахъ въ трактир бока-то мяли! огрызается купеческій сынъ, но лихачъ донимаетъ его еще сильне.
— Слышь, Митрофанъ Иванычъ, не эдакой ли у васъ и новый хваленый рысакъ-то?
— Сунься-ко, попробуй! Не хочешь ли объ закладъ на синенькую помриться?
— Гд намъ съ вами мриться! У васъ конь — огонь! Говорятъ, съ нимъ еле шестеро управляются: двое подъ узцы изъ конюшни ведутъ, двое шестами подпираютъ, да двое въ задъ вилами пихаютъ. Эхъ ни! Мало ваши ли! заканчиваетъ лихачъ, вдоволь натшившись, и лзетъ съ крыши.
— Гужедина проклятая! Мазура коломенская! кричитъ ему вслдъ купеческій сынъ, и швыряетъ въ догонку камнемъ.
— Такъ и есть, попалъ! На-ко-съ выкуси! показываетъ ему лихачъ кукишъ и скрывается.
Вонъ въ угловомъ дом, въ первомъ этаж, отворено окно, у окна стоитъ народъ и заглядываетъ въ комнаты. Изъ комнатъ слышится повременамъ церковное пніе. Это спвка. Спваются любители, чтобы пть обдню въ приходской церкви. Къ окну то и дло подходитъ сухощавый, чахоточный регентъ съ камертономъ въ рук и уговариваетъ народъ разойтись.
— Господа, ступайте своей дорогой, кто куда шелъ! Въ церковь милости просимъ, тамъ послушаете. Проходите же, господа, а то ей-ей велю ведро воды на васъ вылить.
Зрители только смются, но прочь не отходятъ.
— Семенъ Иванычъ, брось, плюнь на нихъ! Ну ихъ къ монаху!.. слышится чей-то басъ.— Сейчасъ къ обдн зазвонятъ, а мы еще прокименъ и запричастенъ не пли.
Регентъ дйствительно плюетъ въ толпу и скрывается.
Въ комнат, гд происходитъ спвка, душно. Пахнетъ дегтемъ и деревяннымъ масломъ отъ сапоговъ и головъ пвчихъ, которые въ самыхъ разнообразныхъ костюмахъ толпятся въ углу. Въ другомъ углу на стол стоятъ штофъ водки, рюмка, стаканъ, тарелка съ нарванной мелкими кусочками колбасой и четвертная бутыль квасу.
— Ну, вотъ что, господа: уговоръ лучше денегъ, говоритъ регентъ, проглатывая рюмку водки.— Первое дло ‘и всхъ и вся’ и ‘сохранитъ ихъ на многая лта’ не кричите, а то на это слово басы, словно, съ цпи срываются.
— Да когда же мы? Гд же… слышится у пвчихъ.— Пускай кто нибудь одинъ верха беретъ.
— Второе… вы маленькіе: напейтесь здсь. Вонъ бутыль квасу стоитъ… А то отецъ Іоаннъ жалуется, что въ алтарь пить бгаете. Въ третьихъ, Барсуковъ, это уже прямо къ теб относится. Бога-ради, не заходи ты передъ обдней въ погребъ. Прошлый разъ купецъ Буркинъ прикладывался въ мстнымъ образамъ и говоритъ: ‘съ праваго крылоса какъ изъ кабака водкой разитъ’. Самъ ты знаешь, Буркинъ лицо уважаемое, въ прошломъ мсяц паникадило пожертвовалъ, отецъ-протоіерей ему всегда самъ просвиру на блюд выноситъ… Ну, что за радость, какъ по его наущенію насъ всхъ съ крылоса помеломъ?.. Ты думаешь, что черезъ водку можно зычности въ голос достичь? Пустое. Ужь у кого чего нтъ, такъ нтъ. Однако, пора. Допивайте кто хочетъ штофъ, да надо спвку кончать.
Человкъ пять начали подходить къ столу.
— Иванъ Иванычъ! крикнулъ регентъ маленькому худенькому тенору съ подвязанными зубами: — вамъ-то ужь я не совтывалъ бы пить: вы и такъ во время пнія чихаете и кашляете. Купите лучше на гривенникъ лакрицы, ежели ужь вамъ першить.
Штофъ докончили.
— Ну, теперь прокименъ ‘пойте Господеви’ на пятый гласъ, проговорилъ регентъ, куснулъ зубами камертонъ и задалъ тонъ.
Пвчіе запли.
По вотъ у Іоанна Предтечи ударили въ колонокъ. На ударъ этотъ откликнулись съ Владимірской колокольни, потомъ съ егерской и волковской, и началась колокольная музыка, среди которой, въ отдаленіи, какъ контрбасъ въ оркестр, загудлъ огромный исакіевскій колоколъ. Вся Ямская, проспавшая или такъ почему либо неподавшая къ ранней обдн, сбирается къ поздней, между тмъ какъ стряпухи такъ и суетятся около печей, сажая въ нихъ пироги съ сигомъ, обмазанные ржанымъ тстомъ окорока и прочія яства.
У подъзда дома подрядчика Загвоздкина стоитъ вороной рысакъ, запряженный въ широкую, такъ-называемую купеческую линейку. Солнце такъ и играетъ на его лоснящейся холеной спин и на серебряныхъ сбруйныхъ украшеніяхъ. На козлахъ, какъ Юпитеръ на трон, возсдаетъ жирный съ широкой бородой кучеръ. Около линейки посередин дороги толпится нсколько мужиковъ въ дырявыхъ срыхъ армякахъ. Они переминаются съ ноги на ногу, толкуютъ между, собой вполголоса и повременамъ заглядываютъ въ подъздъ или смотрятъ на окна втораго этажа. По ихъ изнывающимъ лицамъ видно, что они кого-то поджидаютъ.
— Вотъ что, ребята, можетъ, мы тутъ такъ зря стоимъ, можетъ, онъ вовсе и не подетъ. Кто его вдаетъ! слышится у нихъ.
— Такъ спроси кучера-то, онъ знаетъ.
— Спроси ты… Что же все я?
— А чего ты-то боишься? Нешто онъ тебя състъ?
— Пусть лучше Вавило спроситъ: тотъ побойче, да и на слово своръ.
Наконецъ, Вавило, приземистый мужиченко, сморкается въ руку и, почесываясь, подходитъ къ кучеру.
— Землячокъ, а землячокъ, не во гнвъ теб, позволь спросить, кто на этомъ самомъ рысак подетъ: самъ, или сама?
— Самъ съ самой… гордо и не шевелясь, отвчаетъ кучеръ.
— Такъ… Благодарствуемъ… Вишь рысакъ-то какой, поди тысячу или боле стоитъ… говоритъ Вавило, пятясь отъ кучера, и примыкаетъ къ толп.
— А вы ждете, что ль? спрашиваетъ кучеръ.
— Да… поджидаемъ маленько.
— Вамъ кого?
— Да намъ бы самого надоть…
— А вы что за народъ?
— Да мы, вишь ты, милый человкъ, плотники, снова подходитъ къ кучеру уже ободрившійся Вавило.— Насчетъ постройки у него, значитъ, работали, да денегъ получить не можемъ.
— Такъ что жь вы тутъ толпитесь? Вдь онъ по субботамъ платитъ.
— Мы это-ста знаемъ. Ходили ужь, да не отдаетъ. Вчера даже и вовсе не допустили.
Кучеръ молчитъ, снимаетъ съ головы шляпу, вынимаетъ оттуда платокъ и отираетъ имъ лицо.
— Вотъ что, ребята, я вамъ скажу: идите-ка лучше за добра ума по домамъ. По воскресеньямъ у насъ расчету нтъ… говоритъ онъ наконецъ плотникамъ.— Да и лютъ онъ у насъ бываетъ, коли кто къ нему по воскресеньямъ за деньгами ходитъ…
— Это такъ, это точно… соглашается Вавило.
— Кто говоритъ! Это дйствительно, вторитъ толпа, но все-таки не расходится.
Между тмъ во второмъ этаж въ пестро и богатоубранной гостиной передъ простночнымъ зеркаломъ стоитъ самъ владтель рысака и жирнаго кучера, подрядчикъ Загвоздкинъ, и нацпляетъ себ на шею медали. Въ смежной комнат слышится шуршанье и громъ туго-накрахмаленныхъ юбокъ. Это одвается супруга Загвоздкина. Около Загвоздкина стоитъ девятилтній сынишка его и спрашиваетъ:
— Папенька, ежели вамъ теперь третью медаль пришлютъ, куда вы ее вшать будете?
— Теперь ужъ медали не пришлютъ, а ежели пришлютъ, такъ крестъ. Тогда въ петлицу повшу и кавалеръ буду…
— А что дороже, крестъ или медаль?
— Медаль дороже, а крестъ выше, отвчаетъ отецъ, успвшій уже привсить медали, и встаетъ передъ зеркаломъ въ величественную позу.
‘Теперь бы мундиръ мн, такъ я бы, пожалуй, и бороду брилъ’, мелькаетъ у него въ голов.
— Папенька, вдь это вамъ за жертвы? спрашиваетъ сынъ.
— Вотъ эта за службу, а эта за пожертвованія, говорятъ Загвоздкинъ и тыкаетъ себя пальцемъ въ грудь.— Видлъ часовенку съ золотой крышей? Вотъ это я выстроилъ… Да въ пріютъ пожертвовалъ.
— А ежели я пожертвую, дадутъ и мн медаль? задаетъ снова вопросъ синь, но отецъ ничего же отвчаетъ, надваетъ сюртукъ и кричитъ:
— Аграфена Ивановна, долго ли ты будешь пудриться-то? Манера копаться! Словно слпая въ бан.
— Сейчасъ, Иванъ Калистратычъ… Нельзя же вдругъ… И то, стягиваясь, лифъ разорвала, слышится голосъ супруги.
Черезъ десять минутъ она выплываетъ изъ спальной, шурча толстымъ шелковымъ платьемъ. Сзади ея ползкомъ слдуетъ горничная и уминаетъ отворотившійся шлейфъ.
— Ну, слава Богу! восклицаетъ супругъ.
— И то скучилась. Рубашку хоть выжми…
— Оттого и скучилась, что все не путемъ длаешь… Сказала Анись, чтобъ она нижнюю корку у пирога не подожгла?
— Сказала.
— Ну, тронемся. Господи благослови!
Загвоздкинъ крестится въ уголъ на образъ и говоритъ:
— Сколько и разъ говорилъ, чтобъ эту икону водкой съ мломъ… На палецъ копоти.
Выходитъ на подъздъ. Плотники все еще толпятся около дома. Они снимаютъ шапки и подходятъ къ Загвоздкину.
— Мы къ твоей чести, Иванъ Калистратычъ… Все насчетъ деньжонокъ… Заставь вчно Бога молить… начинаютъ они вс вдругъ, но Загвоздкинъ окидываетъ ихъ грознымъ взглядомъ и кричитъ:
— Нешто здсь мсто? Знаете, что я по суботамъ плачу!.. Прочь отъ моего дома, а то сейчасъ городоваго кликну и упрячетъ онъ васъ туда, куда и Макаръ телятъ не загонялъ! Ахъ вы бунтовщики! Не знаете еще, чмъ сибирка пахнетъ!? Парамонъ! Гони ихъ прочь отъ дома! обращается онъ къ стоящему у воротъ дворнику и садится съ супругою на линейку.— Въ Волвово!
Кучеръ трогаетъ возжами. Рысакъ вздрагиваетъ и мчится, граціозно взмахивая ногами и оставляя за собою облака пыли.
Туземцы, имющіе патріархальный обычай ходить посреди улицы, сторонятся съ дороги, и такъ-какъ Загвоздкинъ лицо популярное, снимаютъ шапки и кланяются. Нкоторые, разинувъ рты, долго еще смотрятъ во слдъ и передаютъ другъ другу замчаніе о рысак, о линейк и о сдокахъ.
— Сама-то, кажется, опять на сносяхъ? говоритъ стоящая у воротъ баба другой баб съ головой, покрытой московскимъ платкомъ съ изображеніемъ Наполеона.
— И, что ты, родная, больно скоро. Вдь она послднимъ-то мальчикомъ только на Фоминой опорожнилась, отвчаетъ собесдница, и Богъ-знаетъ о чемъ глубоко-глубоко вздыхаетъ.
Давно уже скрылся Загвоздкинъ, давно уже онъ въ Волковской церкви ставитъ къ мстнымъ образамъ рублевыя свчи и раздаетъ нищимъ пятаки, а плотники все еще стоятъ около его дома, разводятъ руками и толкуютъ о зажиленныхъ деньгахъ.
Къ нимъ подходитъ какой-то франтъ, фабричный съ гармоніей въ рукахъ.
— Въ чемъ дло? спрашиваетъ онъ?— О чемъ толкуете?
Т разсказываютъ.
— А къ мировому?..
— Да вдь Богъ его вдаетъ, какъ въ мировому-то? Можетъ, намъ еще придется приплачивать…
— Ничего не приплатите. Ныньче не прежня пора.
— Такъ-то оно такъ, да гд его сыщешь мироваго-то?
— Эхъ вы! Деревня, такъ ужь деревня и есть! Наткнулся бы онъ на меня, такъ я бы съ него и за безчестье еще содралъ… говоритъ фабричный и отходитъ отъ плотниковъ, наигрывая на гармоніи и подпвая:
‘Я глупа, неосторожна,
Мн бжать бы отъ любви.
Обойтиться, знать, не можно,
Вдь не мы въ свт одни.’
— Басурманъ! Чего расплся-то? Брось! Люди добрые у обдни, а ты псни играть! останавливаетъ его сидящій за воротами въ опоркахъ на босу-ногу старикъ.
— А ты что за укащикъ? Откуда такой святой выискался? огрызается фабричный, однако оставляетъ играть, переходитъ улицу и исчезаетъ въ грязныхъ воротахъ, у которыхъ прибита вывска ‘вхотъ всатъ заведенія’.
Двнадцатый часъ. Давно уже провезли на Волково всхъ покойниковъ, прошли и прохали къ обдн богомольцы, протащились даже и такіе, которые, по мстному выраженію, всегда являются въ церковь ‘къ шапошному разбору’, и утихло на нкоторое время праздничное движеніе, только мальчишки бгаютъ по улицамъ, запуская въ воздухъ бумажные зми, да вызжаютъ на промыслъ ‘здящіе отъ себя’, то-есть на своихъ собственныхъ лошадяхъ извощики, ради праздника немного подоле обыкновеннаго ‘застоявшіеся на фатерахъ’. Продавцы могильныхъ крестовъ и внковъ изъ моху съ бумажными розанами заварили въ трактирахъ чай и услись около своихъ лавчонокъ вливать въ себя горячую влагу, тужа о томъ, что сегодня было мало подходящихъ покойниковъ.
— Только изъ больницъ и подваливали! А ужь тутъ какая пожива! толкуютъ они: — изъ-за хлба на квасъ не выручишь! То ли дло, какъ купца хоронятъ! Въ каждый экипажъ два-три внка возьмутъ. Только двугривенные да гривенники обирай!
Но не надолго утихло движеніе въ Ямской. Вонъ у Іоанна Предтечи кончилась обдня. Народъ толпами валитъ изъ церкви и какъ-то нехотя расходится, группируется въ кучки, раскланивается съ знакомыми и толкуетъ о жар, о духот, о проповди, говоренной священникомъ.
— Славную проповдь сказывали. Вы слышали?
— То-есть какъ вамъ сказать… я далеко стоялъ, но все-таки возгласы слышалъ. Должно быть, очень хорошая проповдь.
Мальчишки-пвчіе, протискавшіеся сквозь толпу, затяли уже около паперти игру въ пятнашки. Какой-то солидный мщанинъ съ физіономіею ‘молодца на отчет’ хотлъ-было водворить благочиніе и схватилъ одного мальчишку за ухо, но благочинія не водворилъ: мальчишка вырвался, показалъ ему языкъ и опрометью бросился въ сторону, чуть не сшибя съ ногъ выходящую изъ церкви толстую купчиху, раздававшую нищимъ милостыню.
Противъ паперти образовалась цлая шеренга ямскихъ франтовъ и жениховъ, остановившихся съ спеціальною цлые порисоваться перецъ публикою въ новыхъ какого-нибудь яркаго цвта брюкахъ, глянцевыхъ ‘Циммерманахъ’ и пестрыхъ жилетахъ, а также и посмотрть на расфранченныхъ, въ свою очередь, купеческихъ дочекъ. Въ шеренг этой стоитъ также и офицеръ Петя Синепуповъ, промотавшійся сынокъ богатаго, уже умершаго купца, задумавшій для поправленія своихъ трудныхъ обстоятельствъ сочетаться законнымъ бравомъ съ единородною подрядческою дщерью Магнитовой, которая сегодня здсь въ церкви въ сопровожденіи горничной. и должна сейчасъ показаться на паперти. Ее-то и поджидаетъ Петя Синепуповъ. Петя Синепуповъ недли уже три какъ началъ атаку сердца двицы Магнитовой. Атаку эту онъ производитъ слдующимъ образомъ. Каждый день, въ извстное время, раза по три взадъ и впередъ прозжаетъ онъ на лихач мимо дома Магнитовыхъ и пронзаетъ огненнымъ взглядомъ сердце избраннаго предмета, сидящаго обыкновенно у окна. Предлогъ улыбается и закатываетъ подъ лобъ глаза, Петя же Синепуповъ украдкой посылаетъ летучій поцалуй. Но хотя и давно уже производитъ онъ эту атаку, а еще до сихъ поръ не перемолвилъ съ двицею Магнитовою ни одного слова. Сегодня онъ во что бы то ни стало ршился съ ней заговорить.
Двица Магнитова вышла изъ церкви, спускается съ паперти и идетъ по панели. Петя Синепуповъ, поправивъ бакенбарды и брякнувъ шпорами, направляется за ней. Пройдя сзади шаговъ, двадцать, онъ равняется съ ней и говоритъ:
— Здравствуйте, Анна Ивановна.
Она молчитъ.
— Какія вы сердитыя и жестокія, даже словомъ подаритъ не хотите.
— Уйдите, Бога-ради! шепчетъ двушка.— Когда нибудь въ другой разъ… за всенощной… Уйдите… Бда, ежели кто увидитъ.
Петя Синепуповъ отходитъ и думаетъ:
‘Нтъ, такъ нельзя… Надо будетъ сваху заслать’.
Но зашлетъ или не зашлетъ онъ сваху, не видать ему двицы Магнитовой, какъ своихъ ушей. Хотя она и горитъ желаніемъ выдти замужъ ‘за офицера или за благороднаго’, но почтенный родитель ея положительно всхъ ‘офицеровъ и благородныхъ’ считаетъ за лодырей, подъзжающихъ къ его карману, и давно уже ршилъ отдать дочь за такого же купца, какъ онъ самъ.
Нтъ, читатель, купцы давно уже поумнли въ этомъ отношеніи, и женитьба замотавшагося военнаго на богатой купеческой дочк положительно стала переходить въ мифъ.
Толпа богомольцевъ, выходящихъ изъ церкви, начала рдть. На паперти появились старухи и монахини, выжидавшія, пока выйдетъ весь народъ, даже показалась выходящая всегда послднею полоумная, усатая старуха, вдова майора Стрекозина, извстная почему-то всей Ямской за генеральшу. Мальчишка-лакей въ оборванной ливре съ взрослаго малаго тащилъ за ней складной стулъ, коврикъ и ридикюль съ просвирами и разными стклянками.
— Ну, староплендія повалила! проговорила шеренга франтовъ и, въ свою очередь, начала расходиться.
Не расходятся только мальчишки, затявшіе на оград игры, да нкоторые взрослые охотники до кулачныхъ боевъ, всми силами старающіеся раззадорить мальчишекъ на драку.
Обитатели Ямской удивительно какъ любятъ драки вообще, будь то драки мальчишекъ, драки пьяныхъ у кабака или супружескія перепалки. Есть даже такіе охотники, которые, предварительно согласившись человкъ двадцать-тридцать, нарочно устроиваютъ на Волховомъ пол кулачные бои, гд и выходятъ другъ на друга ‘стнка на стнку’. Но преданію, въ старину въ Ямской бывали такіе кулачные боя, что дралось въ одно и то же время человкъ двсти, бои эти всегда кончались искалченіемъ нсколькихъ бойцовъ, а иногда и чьей нибудь смертію. На бои эти съзжались смотрть богатые, досужіе люди и награждали побдителей деньгами и платьемъ.
Теперь, читатель, когда уже Ямская пообдала, когда ея тузы-аристократы, икая и крестя ротъ, чтобы туда какъ нибудь не залзла нечистая сила, завалились на боковую всхрапнуть часочекъ, а ихъ жоны и дочери засли изнывать у открытыхъ оконъ или отправились на зады въ огороды мотаться до одуренія на качеляхъ, заглянемте съ вами на мстное публичное гульбище. Гульбище это происходитъ на пустопорожнемъ, нкогда погорломъ мст, обнесенномъ гнилымъ и всегда мокрымъ заборомъ съ извстными надписями мломъ и углемъ, гласящими, что ‘здсь воспрещается’ и проч. На мст этомъ, кром пяти-шести деревьевъ, распространяющимъ скудную тнь, и десятка бревенъ, замняющихъ собою скамейки, никакихъ иныхъ удобствъ не имется, но, несмотря на это, въ лтніе праздничные дни посл обда, когда посойдетъ немного солнечный зной, сюда сходится народъ попть, попрыгать на доскахъ и поиграть въ орлянку.
Что длать, будешь доволенъ и этимъ, далеко не злачнымъ и не прохладнымъ мстомъ, коли въ Ямской по близости нтъ ни одного луга, ни одного сада, гд бы было можно погулять и потшиться!
И такъ, мы на мст гульбища. Народъ въ самыхъ разнообразныхъ позахъ стоитъ, бродитъ и даже лежитъ въ растяжку на кой гд, какъ оазы въ пустын, выдавшейся травк. Всюду виднются глянцевые козырьки картузовъ, красныя рубахи мужчинъ и пестрыя платья женщинъ. Слышны псни, звуки гармоникъ, балалаекъ, и даже наяриваетъ какую-то залихватскую псню пріютившаяся подъ деревомъ шарманка, владтель коей, отставной безногій солдатъ, не довольствуясь звуками, издаваемыми этимъ почтеннымъ инструментомъ, ухитрился привсить подъ ней треугольникъ, и изо всей силы бьетъ въ него свободной правой рукой. Около шарманки, шатаясь и еле передвигая ноги, пляшетъ какой-то пьяный, судя по обилію ключей, висящихъ на пояс, которымъ опоясана рубаха — должно быть, извощичій или какой нибудь ремесленный хозяинъ. На плясь этотъ, какъ водится, смотритъ длая толпа народу. Неподалеку отъ танцора стоитъ жена его, толстая женщина, въ шерстяномъ платк и двуличневой косынк, которой повязана голова, и такъ и заливается горючими слезами.
— Батюшки, голубчики, уймите вы его! Доведите вы его до дому! умоляетъ она народъ.— Врите ли, вотъ теперь уже поди четвертый часъ, а мы все еще изъ Волкова отъ обдни идемъ. Отъ самаго кладбища, что ни есть трактиръ, что ни есть кабакъ но дорог, въ каждый заходитъ. И везд я съ нимъ. Потому, брось я его, онъ все до ниточки пропьетъ, а у него тридцать рублевъ денегъ… Отцы мои, доведите его! Изъ своихъ денегъ на пару пива дамъ. Господи, что я одного сраму-то съ нимъ натерплась!
Но народъ не сочувствуетъ плачущей женщин, а такъ и покатывается со смху на выкидываемыя пьянымъ колна. Наконецъ, выискивается какая-то добрая душа, подходитъ въ пьяному и говоритъ:
— Эй ты, милый человкъ! Хозяинъ! Послушай! Полно теб мотаться-то, иди-ка лучше домой да выспись, а то вишь какъ тебя втромъ носитъ.
— Меня втромъ носитъ? Меня? Нтъ, братъ, шалишь! Я теперь кого хочешь съ ногъ сшибу, вламывается въ претензію пьяный, оставляя плясать.— Ну-ко у кого зубы крпки? выходи на кулачки!
— Иванъ Родіонычъ, очухайся! Господь съ тобою! вопитъ жена и бросается къ мужу, но получивъ затрещину, еще съ большимъ воплемъ отскакиваетъ.