Ямщик
Ямщик
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Ямщик, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1935
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 1. ‘Моя жизнь’: Мемуары, Рассказы (1929-1935)
Летит время. В тайне жизни сменяются настроения, а душу не покидает надежда. И пролетают воспоминания ушедшего времени, краса страны родной.
Зимней ночью еду я на праздник Рождества к приятелю. Высоко в мутном небе светит месяц. Кругом — белая пустыня снегов. Тройка. Ровно звенит под дугой колокольчик. Около меха воротника шубы пьешь холодный морозный воздух. Как привольно и как бодро на душе!
Под бугром показались рядами темные леса. Ближе и ближе бегут они ко мне, возвышаясь, и кладут темные тени по дороге. Высокие ели зубцами темнеют в ночном небе. Задумчиво кругом…
Спустившись вниз, тройка шагом идет по оврагу.
— Вот это самое место,— говорит ямщик,— здесь и было…
— Что было-то? — спрашиваю ямщика.
— Да ведь вот… Дело такое вышло… Эх, и красива была она, барыня-то… Значит, вот недалече тута жила, у барина тутошнего, Покровского. Барин он али што, только без дела жил. Эй, лихие!..— крикнул ямщик.
Тройка подхватила по ровному месту. Ямщик, обернувшись, сказал мне:
— Значит, дело такое. Он тоже ее украл у мужа законного. Хороша была. Ну, тогда муж-то и узнал — куда она ушла, и в ето самое место, под мостом, что проехали, и засел… спрятался… Ну, и выбрал, значит, ночь темную, тоже зимой, да… И перегородил веревкой, прямо вот железной, что ли. А Покровский-то барин и ехал, с ей, значит. Ну и тпру… Стал. Веревка-то не пущает… Испугался, Покровский-то, бегом, и ее бросил. Убег. А она-то сказала мужу-то своему: ‘Видишь,— говорит,— на какую тлю я тебя сменяла…’ И заплакала. Он его-то догнал, да и приволок к ей. Похлестал его маненькой плеткой. ‘Вот что,— говорит,— беги с ей опять. Ты,— говорит,— в бегунах живи, бегай и дале’. И все тут.
— Что же ты говорил, пошаливают в овраге? Разбойники?
— Чего разбойники. Не-е-т… Это так, ера кабацкая баловала. Эй, вы, лихие!..— крикнул ямщик на лошадей.— Вот приедем, барин, скоро в трахтир Фураева, погреться часок надо.
— Ладно,— говорю,— погреемся.
— Эдак-то ездишь в ямщиках, чего не наслушаешь, чему не надивишься. За прошлый год вез я, это, кто его знает, кого. Тоже в Гороховец вез, об эту же пору, на Святках. Фонарь, значит, на случай — с дороги бы не сбиться — с собой взял. Ночь темная, остановился, зажигаю, значит, фонарь, и вижу — седок-то сидит, значит, и ест гуся прямо целого. Гуся-то держит жареного и жрет. Рожа у его красная, зубы чисто у лошади, а глаза белые… Эка, думаю, какой леший. Спросил его: ‘А вы в Гороховец к кому едете?’ — ‘Я,— говорит,— к себе еду’.— ‘Я тоже гороховский,— говорю,— вас что-то не видывал никады. Как вы прозываетесь-то?’ Обернулся, поглядел на его, а он, гляжу, поросенка цельного жрет. Да так!.. зубами инда стучит. Потом говорит мне: ‘Зовут-то меня как? А Черт Иваныч Растрига, слыхал? Так это вот я самый и буду’.— ‘Э-э…— думаю,— кого везу…’ Вот меня робь взяла. Еду и молитву держу. ‘Помилуй и спаси…’ У трактира Фураева остановился, что на тракте,— лошадей покормить да отдохнуть. Ну, значит, и он вошел в трахтир. Вот здоров! Смотрю — монах. Вот ведь что. Чай пьет и водку хлещет. Запряг, значит, лошадей, попоил, а его нет. Куда делся, невесть. И Фураев ищет: нет нигде, пропал! До утра остался — нет его. Вот и поди тут, с чего это?
— А что ж это, по-твоему? — спросил я.
— Чего ж, видать, он самый — Черт Иваныч.
— Ну, это ерунда…— говорю.— Просто ушел и не заплатил тебе.
— А нет. Это как есть Черт Иваныч. Жрал-то как! Монахом притворился. В господах-то, и-и-х… этих оборотней много. То они то, то ето.— У Фураева-то,— продолжал ямщик,— тоже дочь убежала. И-и-и… горя он взял. С женатым… А она и не знала. Обманщик. Эх, лихие…
— Обманул. Ну и что же?
— Чего ж, мать от раку в животе померла, Фураева-то жена, с горя. А он-то — ера кабацкая, пьяница, бродяга — писарь при волостном, боле ничего. Эй, лихие, вороные…
Тепло в трактире Фураева. Похудел хозяин, поседел. И как-то нерадостно встречал меня.
— Ну что,— спросил я,— как уха налимья?
— Да, уха…— рассеянно ответил Фураев.— Я что-то ныне и мережей не ставил. Что ж, я теперь вдовый, один с дочерью. Другая-то, Анна, в Гороховце, значит, у тетки пребывает. Хочу дело бросить. Надоело чего-то… Да стар становлюсь.
Когда его младшая дочь подавала мне чай, я как-то заметил, что в доме, в трактире, все изменилось. Когда я и ямщик погрелись, выпили чаю, я простился с Фураевым. Он меня и не спросил, куда я еду, и ничего не сказал про охоту. Загрустил.
Мчится тройка. Ровно стучат копыта лошадей, звенит колокольчик. Темные леса муромские стоят задумчивой стеной.
— Это самое, барин, дело такое женское — беда…— сказал ямщик.
— А что же? — спросил я.
— Да ведь вот это самое… как это ежели сказать правду… У нас тута, при семинарии што ли, самый начальник их… Жена у его. Ну, и беда… И то, и ето, и шубу он ей новую шьет, и из Москвы везет то и ето. А она с двумя гоняет. Я-то знаю — возил. Эй вы, кони удалые!.. Эй!.. Жалко мне что-то стало его, он смирный такой. Еду это я с ним, эх, думаю, скажу ему. И говорю: вашу, говорю, супружницу возил надысь, когда вы в отъезде были, к казначею. Еще, говорю, к подьячему. А он — ера.
— Ну и что же? — спросил я.
— Ну, говорю ему, а ему хоть бы што. Говорю — ночью возил. А у его в разуме-то шарик играет. Я сразу не понял: она с им вместе работает — деньги берет, вот что. Он-то ера, кот. Эх, лихие соколы!..
— К нам в Гороховец приезжал,— продолжал ямщик,— прошлый год. Их, барин, во барин. Гусар. Пьян завсегда. Вот я с ним покатался… Когда ездит, завсегда песни поет, да и ловко так. Ну, он чего работал, батюшки. Одна-другая, прямо вот, чисто он медом мазанный, рвут его бабы на части…
Вдруг ямщик круто осадил лошадей и, обернувшись ко мне, сказал тихо:
— Глядите… вона, чего это мелькнуло… чего-то в лесу горит… Ишь, двое перебежало.
— А что? — спросил я.
Ямщик, нагнувшись, достал из-под сиденья железную палку.
— Попужайте, барин… Есть у вас чего… револьверт…
— Есть,— говорю.
— Достаньте,— сказал ямщик тихо.— Под Гороховцом-то балуют…
Я вынул револьвер. Ямщик ехал шагом. Дорога была узкая, огромный лес покрывал дорогу тенью. В стороне я увидел, как мелькнул огонь. Сбоку леса стояли люди, их освещал огонь фонаря. Когда подъехали ближе, стало видно, что среди стоявших кто-то лежал.
— Елычев, ты, што ль? — крикнули стоявшие.
— Я,— ответил ямщик.— Чего это?
— Чего? Мертво тело.
— Замерз, что ли? — спросил мой ямщик.
— Не-е… Убили…
— Кого убили-то?
— А кто его знает…
Проехав мимо, ямщик дернул лошадей и крикнул:
— Эй, вы, лихие…
Тройка мчалась.
— Вона что… Убили…
Навстречу нам тоже пронеслась тройка.
— Следователь,— сказал ямщик.— Осемь верст до Гороховца.
— Часто это у вас тут шалят-то? — спросил я.
— Не-е…— ответил ямщик.— Под праздник — расчет, ну, значит, под праздник завсегда выходит. Эх, лихие!..
Справа показалась белой пеленой ровно идущая Клязьма, и мелькал с церквами городок. Кое-где в домах освещались окна.
— Знаешь Баранова,— говорю я ямщику.
— Баранова. Во, к кому едешь,— сказал ямщик.
— Знаешь его, возил, поди?
— Как же, он холостой. Эх, лихие!..
И ямщик лихо подкатил к подъезду деревянного дома.
Сквозь ветви сада, покрытые инеем, приветливо светился абажур лампы в окне дома…
Ямщик — Впервые: Возрождение. 1935. 22 декабря. Печатается по газетному тексту.
ера (кабацкая) — от ‘ярыга’ (ерыга, ярыжка, ярыжный человек) — здесь: пьяница, беспутный человек, голь кабацкая.