Въ память женщины-врача Евгеніи Павловны Серебренниковой.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія М. М. Стасюлевича, Вас. Остр., 5 лин., 28.
1900.
ЯГОДКИНА.
ЯГОДКИНА.
(Разсказъ врача).
I.
II.
III.
IV.
Ягодкина, Забелин Николай Николаевич, Год: 1900
Время на прочтение: 31 минут(ы)
Сухой, раздражающій трескъ электрическаго звонка раздавался въ передней. Кто-то совсмъ безцеремонно ломился ко мн. Звонокъ дребезжалъ несмолкаемо: очевидно, чья-то рука неумло, безтолково, не отнимая пальца, давила кнопку.
‘Кого это чортъ принесъ?’ — озлобленно думалъ я, приподнимаясь съ мягкой кушетки и комкая газету. Время для визитовъ было неурочное… Я только-что вернулся съ сытнаго обда и, покуривая папиросу, лниво пробгалъ газетныя новости. И въ глазахъ ужъ стало у меня туманиться, сладкая дремота овладвала мною… И вдругъ этотъ безпардонный звонъ!.. Кому такая экстренность? Мн казалось, что причины моего негодованія были вполн резонны. Помилуйте, какъ же было не возмущаться? Какъ не раздражаться? Погода мерзйшая, хоть не гляди въ окно. По небу медленно и тяжко плыли хмурыя тучи. Срый туманъ расползался клочьями по земл. По дорог виднлась вязкая грязь, тускло блестли взъерошенныя втромъ грязныя лужи. Косой дождь лниво и монотонно стучалъ въ окна… А я только сегодня утромъ вернулся изъ узда, гд съ недлю колесилъ по невылазнымъ дорогамъ съ судебнымъ слдователемъ и становымъ. Денька четыре, по крайней мр, я думалъ опочить на лаврахъ, отдохнуть, отоспаться… А тутъ нелегкая несетъ надодливаго паціента. Наврное, какой-нибудь мщанинишка изъ посада, трясись за нимъ на извозчик по грязи версты дв…
Я съ нетерпніемъ ждалъ, когда умолкнетъ звонокъ и уйдетъ отъ дверей неизвстный докучливый поститель. Я зналъ, что моя горничная Лукерья, опытная въ такихъ случаяхъ двица, съуметъ выпроводить незванаго гостя… Однако, что же это?.. Разговоры какіе-то… Чей-то незнакомый голосъ звучитъ настойчиво и внушительно… А вотъ и моя Лукерья съ визитною карточкой въ рук.
— Вдь я не веллъ никого принимать, — сказалъ я сердито:— меня дома нтъ, я въ узд…
— Я говорила имъ, что васъ нту, да он говорятъ, что видмши васъ, какъ вы изъ клуба прохали, — оправдывалась Лукерья.
— Кто это ‘он’?
— Дама какая-то… прізжая…
— Какая дама?
Бросаю взглядъ на измятую визитную карточку: Алевтина Семеновна Ягодкина.
— Какая такая Ягодкина?
— Не знаю.
— Ну, все равно, проси въ залу…
Я принялъ заране холодный, строгій видъ, чтобы отвадить назойливую барыню… и вдругъ припомнилъ… Ягодкина! да вдь это та самая Ягодкина, что въ Мизютиху недавно на должность земскаго врача назначена… Коллега, значитъ… Вотъ оно что!.. Припоминаю, что въ клуб былъ о ней разговоръ… Городовой врачъ Курашевскій что-то о ней разсказывалъ… Но куда она, бдная, попала!.. Село — грязная трущоба, народишко кругомъ грубый. Больница — развалины, квартира — сарай. Я два мсяца прожилъ въ этой берлог и едва не умеръ съ тоски, а мой предшественникъ коллега спился съ кругу и умеръ отъ чахотки… Во всякомъ случа любопытно, что за Ягодкина.
Выхожу въ залу. У стола сидитъ худенькая женщина, лтъ 28, блдная, съ печальными срыми глазами, одтая въ темное платье, лицо самое ординарное, нехарактерное… Она не замтила, какъ я вошелъ, углубленная въ чтеніе журнала, который, къ стыду моему, валялся неразрзаннымъ на стол…
Познакомились. Вину, конечно, на Лукерью свалилъ: дура, молъ, непокрытая, все перевираетъ…
— Простите, что помшала,— проговорила Ягодкина, глядя на меня грустными глазами: — я тороплюсь… Сегодня же возвращаюсь въ Мизютиху, а хлопотъ у меня еще полонъ ротъ: надо медикаменты взять для больницы, книгами запастись, переговорить съ предсдателемъ.
— Да, — говорю, — не завидую вамъ… Трущоба ужасная! Глушь!
Она съ нкоторымъ недоумніемъ посмотрла на меня.
— Разв это глушь?.. Что вы! Работы много — это правда, но то и хорошо. Я и соблазнилась именно этимъ. Мн въ Новинск предлагали мсто… Нтъ, думаю, лучше я въ Мизютиху поду, тамъ больше дла…
Пришла очередь и мн удивиться… ‘Ой, врешь’, думаю, ‘барынька, отъ Новинска ты бы не отказалась… Тамъ жалованье въ полтора раза больше, больница — сущій дворецъ, практика богатйшая… А впрочемъ, можетъ быть, ты изъ маніаковъ, свихнувшихся на узенькой идейк?— А то, можетъ быть, институтская наивность въ теб еще не вывтрилась и ты все еще сантименты разводишь, не замчая жестокой, угловатой реальности? Тогда понятно твое стремленіе къ захудалой нищенской Мизютих. Какъ въ оны дни благородному рыцарю печальнаго образа скотный дворъ и развалившаяся гостинница казались богатйшимъ замкомъ, такъ, вроятно, и теб глухая Мизютиха кажется широкой, чуть не всемірной ареной, откуда ты, полчивая грязныхъ и пьяныхъ мизютинцевъ, мечтаешь прогремть на весь міръ и пріобрсти всемірную славу… Одно странно, что ты вовсе не институтка и, насколько мн извстно, уже въ двухъ земствахъ служила, статейки въ ученыхъ журналахъ писала,— какъ же ты до сихъ поръ опыта не нахваталась, мудрости житейской не накопила?’
— Я слышала, что у васъ хорошая медицинская библіотека,— продолжала между тмъ Ягодкина.— Можетъ быть, вы не откажете иногда снабжать меня книгами?.. А главное, я къ вамъ вотъ зачмъ: я знаю, что вы боле двухъ мсяцевъ были въ Мизютих и, конечно, и участокъ, и больницу лучше моего знаете. Посовтуйте, къ кому мн обратиться: къ предсдателю управы или къ члену какому? Разумется, вдь вы хлопотали же объ улучшеніи больницы, вамъ это дло знакомое.
Разумется!.. И не думалъ! а если и хлопоталъ, такъ больше о томъ, какъ бы мн поскоре мизютихинскій участокъ съ рукъ сбыть…
— Да,— говорю я съ глубокомысленнымъ видомъ:— оно, конечно, лучше обратиться къ предсдателю, да только едва ли что-нибудь путное выйдетъ… Управа все равно ничего не сдлаетъ…
— Почему же?
— Да потому, что денегъ у нея нтъ… Управа теперь больше на счетъ дорожныхъ сооруженій да устройства плотинъ. На будущій годъ выборы, такъ вотъ и стараются угодить вліятельнымъ гласнымъ… А кому какое дло до вашей Мизютихи? Тамъ почти ни одного землевладльца нтъ, мужицкое царство… Изъ-за чего же управ хлопотать?
— Но что же длать?
— Пока ничего. Ждите новыхъ выборовъ… Можетъ быть, на ваше счастье Лежневъ въ предсдатели попадетъ, а у него имнье за Мизютихой, ну, тогда, конечно, обстроятъ вашъ пунктъ заново…
— Но это ужасно, что вы говорите,— заволновалась Ягодкина и даже раскраснлась отъ волненія:— сидть, ждать… Но вдь люди страдаютъ оттого, что зданіе гнилое, худое, холодное. Разв такъ можно? Я вдь не новаго помщенія прошу, тутъ ремонтъ пока нуженъ, а ремонтъ не разоритъ управу… Мы экономно все сдлаемъ. Я и смту даже составила сама… Вотъ взгляните.
Она вынула изъ кармана смятый листокъ и, тыкая въ него пальцемъ, говорила:
— Починка крыши… Проконопатка стнъ… Полы… потолки… итого триста пятьдесятъ рублей… Разв это много?
Я довольно равнодушно разсматривалъ планъ предполагаемыхъ перестроекъ въ Мизютих. Совстно вспоминать, но, признаюсь, и горячая рчь меня нимало не тронула. Восемь лтъ безвыздной жизни въ уздной глуши не прошли безслдно, и разглагольствованія Ягодкиной наводили на меня ужасную тоску и скуку. ‘Господи! да скоро ли она уберется со своей Мизютихой? Вотъ надола’,— думалъ я.
— Однако что-нибудь вы предпринимали же, что-нибудь длали?— спрашивала она.
— Конечно, длалъ. Три отношенія въ управу написалъ.
— И что же?
— Да ничего. Промолчали. Подъ сукно, вроятно, положили…
— А вы другихъ путей не искали? Къ частнымъ лицамъ не обращались? Съ докладомъ въ земское собраніе не входили? Можетъ быть, сельское общество поможетъ?
‘Экъ, тебя, матушка!— думалось мн: — ‘съ луны ты, что ли, свалилась? ‘
Признаюсь, допросъ начиналъ сердить меня. Что это за экзаменъ? Думаетъ, что кром нея никто никакого дла устроить не можетъ. Ишь ты, сколько самомннія въ ней сидитъ! Пробовали, матушка, пробовали, не глупе тебя: вс ходы, вс лазы, тайники и выходы знаемъ.
— Что-жъ, попытайтесь подйствовать на мизютинцевъ,— иронически отвтствовалъ я:— думаю, однако, что они весь вашъ амбулаторный пунктъ съ превеликимъ удовольствіемъ въ трактир заложили бы и пропили… Въ земское собраніе съ докладомъ?.. Отчего же? Не возбраняется. Да только что, пожалуй, кром непріятностей ничего не получите..
— Нтъ, я этого такъ не могу оставить, — перебила меня Ягодкина:— надо попробовать!.. и не думаю, чтобы не удалось… Я разъясню управ, и не можетъ быть, чтобы стали люди спорить противъ очевидности. Судите сами: вотъ впечатлнія моей поздки но участку…
И Ягодкина съ одушевленіемъ начала разсказывать мн грустную эпопею своихъ странствованій по мизютихинской волости . Я заслушался противъ воли. Какъ она успла изучить участокъ! Она знала вс даже маленькія деревушки, хуторки, выселки… Это посл двухъ-то недль своего жительства въ Мизютих, а я тамъ боле двухъ мсяцевъ пробылъ и разв три-четыре селенія объхалъ. Но это сознаніе рождало во мн досаду, почти злость.
‘Кухарка, какъ есть кухарка’,— съ озлобленіемъ думалъ я, глядя на ея неправильное угловатое лицо:— ‘якутка какая-то… скуластая’…
Въ озлобленіи я и чаю даже ей не предложилъ, хотя видно было, что она прозябла подъ холоднымъ осеннимъ дождемъ. Наконецъ, слава Создателю, она кончила свой визитъ, связала веревочкой книги, которыя взяла у меня, и надла свое промокшее пальтишко.
— И что вамъ за охота сегодня же въ Мизютиху тащиться? Темнетъ, а вдь хать сорокъ верстъ по убійственной дорог… Какъ вы ночью подете? Да еще, пожалуй, въ Митюков на станціи лошадей не достанете… Тамъ всего тройка, а сегодня туда исправникъ похалъ, значитъ, вамъ придется на станціи ночевать.
— Я прямо въ Мизютиху поду, — сказала Ягодкина:— меня тамошній мужичокъ привезъ, съ нимъ же и обратно… Кстати по дорог надо въ двухъ деревенькахъ побывать: больные есть…
‘Вонъ онъ что!’ — подумалъ я:— ‘на телг пріхала… Чортъ знаетъ, что за чепуха! въ такую погоду… Теперь на земской тройк съ колокольчикомъ, въ крытомъ тарантас и то скверно, не только что въ телг’.
Заглянулъ въ окно,— и впрямь грязная навозная мужицкая телга стоитъ у подъзда.
— А вы почему на земскихъ не похали?— спросилъ я.
— Въ разгон вс кони, а ждать мн не хотлось… Да я и привыкла къ телг: часто приходится по участку здить… Ну, до свиданія! Извините, что надола вамъ. А за книги спасибо.
Я видлъ въ окно, какъ она услась, закрывшись рогожкой, раскрыла свой зонтъ. Рядышкомъ примостился сухощавый мужиченко, хлестнулъ лошадь, и телга скрылась въ туман…
Я чувствовалъ себя какъ-то нехорошо. Мое безмятежное настроеніе разсялось, глухо заговорила совсть. Укоризненно глядла на меня груда бумагъ съ письменнаго стола: тамъ валялись четыре отношенія училищнаго совта, извщавшія меня, что въ такихъ-то и такихъ-то селеніяхъ появились среди учащихся эпидемическія болзни и просившія ‘принять соотвтствующія мры’… Я забросилъ эти бумажки и думалъ: ‘вотъ кончится любительскій спектакль, тогда съзжу и посмотрю, что тамъ такое’.
Весь этотъ вечеръ чувствовалъ я себя скверно, хандрилъ, на репетиціи въ клуб сидлъ, какъ въ воду опущенный. Даже m-me Угрюмова замтила мое мрачное настроеніе.
— Что это вы какой нынче бука?— спросила она меня, лаская взглядомъ темносипихъ глазъ.
— Такъ,— отвчалъ я вполн глупо и нелюбезно.
Потомъ все пошло попрежнему. Я попрежнему игралъ въ карты, флиртовалъ, дирижировалъ танцами на вечерахъ, режиссировалъ на любительскихъ спектакляхъ, а въ промежуткахъ здилъ то со становымъ, то со слдователемъ на вскрытія, на освидтельствованія увчій, отбывая все это какъ надовшую повинность… Эпидеміи въ узд росли, какъ грибы, но это мало насъ заботило. Мы уже привыкли, присмотрлись къ подобнымъ явленіямъ, намъ казалось, что это такъ и должно быть: осенній сезонъ,— значитъ, разгаръ болзней.
— Что-жъ эпидеміи,— разсуждалъ Осмининъ.— Голой рукой огня не потушишь… Грязь, бдность, невжество… Разв при этихъ условіяхъ можно что-нибудь сдлать? Пожаръ ковшемъ воды не зальешь… Да-съ, батенька, да надо же и свое здоровье поберечь… Надо разсудительно относиться къ вещамъ…
Я также разсудительно смотрлъ на дло… Исправно заносилъ я разныя отношенія, предложенія и рапорты во входящій журналъ и такъ же исправно отписывался нумерованными бумагами, а пока я занимался канцелярской эквилибристикой, мой фельдшеръ рыскалъ по глухимъ закоулкамъ узда и везд принималъ ‘соотвтственныя мры’. Словомъ, все обстояло благополучно, и съ чиновничьей точки зрнія дятельность моя была превыше всякихъ похвалъ.
Съ описаннаго вечера я не видалъ Ягодкину мсяца полтора и, конечно, позабылъ бы ее, еслибъ не клубные о ней разговоры. Случая два-три удачнаго лченія въ город, да дв такихъ же удачныхъ операціи заставили заговорить объ Алевтин Семеновн. Практика ей въ город открывалась обширная и будь на ея мст другой человкъ, онъ не упустилъ бы случая воспользоваться таковымъ благополучіемъ, но Ягодкину трудно было вытащить изъ Мизютихи.
Я довольно хладнокровно относился къ возраставшимъ успхамъ Ягодкиной: я облнился и всячески отлынивалъ отъ частной практики, но Осмининъ и Курашевскій весьма ревниво оберегали свои интересы, особенно послдній. Онъ слышать равнодушно не могъ о мизютихинской лкарш. Онъ привыкъ смотрть на городъ, какъ на свои владнія, и вторженіе въ эту область Ягодкиной считалъ личнымъ оскорбленіемъ. Я не сомнвался, что именно онъ, городской врачъ Курашевскій, сялъ разные невыгодные слухи о Ягодкиной. Пошли сплетни, пересуды о ея прошломъ. Разсказывалось, что Ягодкину ‘турнули’ изъ двухъ уздовъ, что она интриганка, бьющая на популярность, что все ея яко бы неусыпное рвеніе и неустанная дятельность не боле, какъ ширмы, кулисы, декораціи, за которыми скрываются весьма неказистыя вожделнія.
Разъзжая по курнымъ избамъ мизютихинскаго участка, Ягодкина, конечно, и не подозрвала, что мы немытыми руками стараемся влзть въ ея душу и раскрыть ея сокровенныя мысли и побужденія… Съ легкой руки Курашевскаго и земская управа стала косо посматривать на Ягодкину и, видимо, каялась, что водворила столь безпокойнаго человка въ узд…
Одинъ разъ я зашелъ въ управу, гд въ это время кипла спшная работа передъ земскимъ собраніемъ. Писцы, согнувъ спины за длинными столами, неутомимо скрипли перьями. Бухгалтеръ въ пот лица щелкалъ на счетахъ, подводя итоги нескончаемымъ столбцамъ цифръ въ громадной книжищ. Предсдатель управы, нашъ добрйшій и милйшій едоръ Павловичъ, мягкій и безхарактерный старичокъ, усталый, блдный, измученный сидлъ въ своемъ кабинет надъ грудою бумагъ и пакетовъ. Тутъ же сбоку примостился къ столу членъ управы, Адашевъ, смуглолицый мужчина съ пасмурнымъ лицомъ и густою гривою черныхъ волосъ на голов. Онъ тоже былъ углубленъ въ работу: перо его быстро скользило по разложеннымъ листамъ бумаги.
— Вотъ неугодно ли?— встртилъ меня едоръ Павловичъ.— Неугодно ли взглянуть на этотъ ворохъ, вдь это, батенька мой, голова кругомъ… А черезъ дв недли собраніе… Держись крпче, управа! Вс мелочи, всякіе пустяки, малйшіе недочеты поставятъ на видъ… А что прикажете длать, когда денегъ нту?! Хорошо Лежневу критиковать,— нтъ, онъ бы самъ попробовалъ… Кстати, голубчикъ, у васъ, говорятъ, дльце въ Мизютихинской волости… Сдлайте милость, подемте со мной… Мн надо тамъ дамбу осмотрть да кстати и въ больниц побываемъ… Бда, знаете, съ этой больницей…
— А что?— полюбопытствовалъ я.
— Да помилуйте! одолла васъ эта Ягодкина… Самъ знаю, что больница плоха, но что же длать? Какъ я упрашивалъ ее: потерпите, говорю, годикъ другой, зачмъ передъ выборами изъяны наши открывать? Нтъ! хоть ты что хочешь! Ей вынь да положь! Вдь жили же другіе врачи, терпли, не жаловались, а у госпожи Ягодкиной точно зудъ какой: и ясли, и родильный пріютъ она затваетъ, и больницу ремонтируетъ… Тьфу! да разв такъ можно?
— Откуда же деньги взялись на ремонтъ?— удивился я.
— Откуда? Изъ управы двсти рублей выдали… Что будешь длать? Одолла насъ, ну, просто одолла… Спасенья никакого нту… Ахъ, ты, Господи! Я, говоритъ, если не дадите, къ частной благотворительности обращусь, а ужъ больницу устрою… Вамъ же, говоритъ, стыдно будетъ… Ну, что на это возразите? Бдовая барыня! И осрамитъ, сдлайте одолженіе, какъ пить дастъ…
— Я совтовалъ бы сплавить ее поскоре… Намъ она не ко двору, — замтилъ угрюмо Адашевъ.— Такая настойчивость во всякомъ случа неумстна, это дерзость, которая должна быть урегулирована… Стало быть, недаромъ госпожу Ягодкину изъ двухъ уздовъ турнули… Спросите-ка городового врача, что онъ о ней поразскажетъ…
— Да, да, несогласная такая,— проговорилъ едоръ Павловичъ,— а вдь пренеутомимая… Мужики не нахвалятся. И когда только успваетъ, словно у ней сорокъ восемь часовъ въ суткахъ. Любятъ ее, что говорить. Да вотъ вамъ, мизютинцевъ, конечно, знаете? Ну, что за народъ! Лодыри, пропойцы, въ недоимк, какъ въ шуб, а поди-жъ ты на ремонтъ больницы сто рублей собрали… Какъ ужъ она урезонила ихъ, постигнуть не могу…
— Вы, едоръ Павловичъ, черезчуръ очарованы госпожей Ягодкиной,— съ саркастической улыбкой прервалъ его Адашевъ,— а на вещи надо прямо смотрть. Ягодкина много работаетъ, а разв Курашевскій, Осмининъ, вотъ они,— кивнулъ онъ въ мою сторону,— разв они меньше трудятся? Ничуть! Они только не гремятъ о себ, а Ягодкина изъ каждыхъ пустяковъ рекламу себ создаетъ, шумиху… Это хвастовство, не боле, разыгрываніе роли… Корчитъ изъ себя какую-то идеальную труженицу, на свои деньги покупаетъ больнымъ мужикамъ говядину, блый хлбъ, молоко,’ рыскаетъ по узду на грязной телг, но вдь все это съ цлью рекламировать себя, нашумть, нагремть… Все это не боле, какъ раздутое тщеславіе, самомнніе, манія величія… Ну-съ, а потомъ, разв вамъ, едоръ Павловичъ, неизвстны жалобы на идеальную госпожу Ягодкину? Вонъ Курчаевъ пишетъ, что она отказалась подать помощь его больной жен и вмсто того похала куда-то къ чорту на кулички… Потомъ, разв на этомъ самомъ мст, гд я сижу, управляющій Дьяченко не разсказывалъ вамъ, какъ у него захворалъ ребенокъ, и когда перепуганные родители пригласили Ягодкину, то она вильнула хвостомъ, промолвивши: ‘Пустяки’ и сейчасъ же ухала. Дьяченко долженъ былъ посылать нарочнаго за Осмининымъ, который и нашелъ, что болзнь ребенка сертезная… А Егоровъ? А Петровъ?
— Да, да, оно такъ, все оно такъ, — со вздохомъ соглашался предсдатель.
Черезъ часъ мы хали въ Мизютиху. Дорога была отвратительная: то рытвины и кочки, то бревенчатыя, полуизгнившія гати по болотинамъ.
Въ Митюков, пока перемняли лошадей, въ станціонную комнату вошелъ, какъ лунь, сдой, но еще бодрый, свжій старичокъ, отецъ содержателя станціи.
— Ба, да это ты, ддушка Онисимъ?!— сказалъ едоръ Павловичъ, увидвъ его.
— Я, ваше высокородіе, едоръ Павлычъ, я, — отвчалъ Онисимъ.
— А я думалъ, что и на свт тебя давно нтъ… Ну, какъ, ддъ, живешь? Давненько тебя не видалъ…
— Живу ничего, слава Богу… Совсмъ зрячій сталъ, а то года три ни синь пороха не видлъ. Безъ палки шагу ступить не могъ… Разлилась, стало быть, въ глазахъ темная вода… Лчился, лчился, все не было толку… Да вотъ Господь лкаршу намъ хорошую послалъ — Левтину Семеновну… Живой рукой, она мн бльмы сняла, дай ей, Господи…
— Вотъ!— воскликнулъ едоръ Павловичъ.— Слышите, докторъ!.. Нтъ, какова Ягодкина-то? А?..
Я слегка пожалъ плечами и промычалъ что-то неопредленное.
— Дай вамъ, Господи, много лтъ здравствовать, батюшка едоръ Павловичъ, — продолжалъ Онисимъ.— Ужъ такую вамъ докторшу прислали — лучше не надо. Обходительная… Кого ни спроси, вс въ одинъ голосъ скажутъ. Въ полночь ли, заполночь ли, всегда приметъ, всегда выслушаетъ и помощью обнадежитъ. Конечно, маятно ей, ахъ, какъ маятно!.. Народъ-то ее одолваетъ: извстно — мужички, безъ всякаго разсужденія лзутъ, а не сообразятъ того, что и докторш отдыхъ нуженъ. Многіе и вовсе безъ разсудку ее безпокоятъ… По пріемнымъ днямъ у ней ровно базаръ… Изъ дальныхъ мстъ здятъ. Порядокъ сталъ теперича въ Мизютих, ну оно и лестно народу-то… А то, бывало, прідешь, выйдетъ къ теб пьяный фельдшеръ. Ни онъ тебя разспроситъ, ни обнадежитъ,— ткнетъ лкарствіе и проваливай… Докторъ-то небольно нами занимался… Только, бывало, ротъ раскроешь, а онъ теб: ‘Знаю, проходи, не задерживай… видишь, сколько народу… Некогда мн съ тобой разговаривать’…
Признаюсь, отъ разглагольствованій болтливаго старикашки мн чувствовалось довольно скверно, и я начиналъ злиться, едоръ же Павловичъ добродушно посмивался.
Въ Митюков мы разстались съ едоромъ Павловичемъ: я похалъ на вскрытіе, а онъ осматривалъ дамбу и мостъ на рчк Ничейк.
Мы сговорились съхаться вечеромъ у Курчаева, въ его имніи, неподалеку отъ Мизютихи. Я позамшкался и подкатилъ къ высокому ярко освщенному дому Курчаева уже ночью.
. едоръ Павловичъ уже давно былъ тамъ.
— А вотъ и докторъ какъ разъ къ ужину жалуетъ,— встртилъ меня хозяинъ.
Курчаевъ въ нашемъ узд считался вліятельнымъ гласнымъ, воротилой, ‘шишкой’, какъ у насъ называли. Величали его княземъ, потому что онъ былъ потомкомъ какого-то татарскаго мурзы.
У Курчаева засталъ я управляющаго сосднимъ имніемъ — Дьяченко, пронырливаго, хитраго хохла, и станового Воробейчикова, весьма галантнаго, разбитного, веселаго молодого человка, большого искусника по части мелкихъ танцевъ и выколачиванія недоимокъ.
— Вы насъ совсмъ забросили, докторъ, — укорила меня, подавая пухлую ручку, пышная красавица, жена Курчаева:— а мы здсь безъ всякой помощи погибаемъ…
— Помилуйте,— отшучивался я,— да у васъ здсь Алевтина Семеновна гремитъ, чудеса длаетъ, а вы жалуетесь. Какихъ же вамъ еще врачей надобно?
— Ахъ, не поминайте про эту противную… я слышать о ней не могу,— воскликнула Курчаева.
— Нтъ-съ, едоръ Павловичъ, нтъ-съ, такъ нельзя,— заговорилъ Курчаевъ, когда мы сли за ужинъ.— Нельзя такъ распускать людей… Помилуйте, съ насъ земство беретъ деньги, строитъ тамъ какія-то школы, мосты, содержитъ врачей, а мы, землевладльцы, равнехонько ничмъ непользуемся… Вс мужику… А мы хоть издыхай безъ всякой помощи… Я буду еще разъ покорнйше васъ просить обратить вниманіе на поведеніе новоявленной докторши… Какъ ее тамъ? Апельсинчиковой, Лимончиковой, Яблочковой, что ли? Это возмутительно! Моя Лида умираетъ, я посылаю верхового за вашей Лимончиковой, а она отказывается! ей, видите ли, надо хать въ Мурзиху блый хлбъ мужичью раздавать… Помилуйте! Что же это такое?
— Ахъ, перестань, Петя, будетъ, довольно,— перебила его m-me Курчаева разслабленнымъ голосомъ: — у меня нервы не выносятъ…
— Но, мой ангелъ, не могу же я этого такъ оставить… Вы, едоръ Павловичъ, своей гуманностью всхъ распустили… Подтянуть нужно немножечко, подтянуть…
— Я разслдую это, непремнно разслдую, — кряхтлъ съ виноватымъ видомъ смущенный и уничтоженный едоръ Павловичъ.
— Да я, наконецъ, даже требую этого, — гремлъ Курчаевъ, — я оффиціально писалъ въ управу… На земскомъ собраніи я попрошу васъ отвтить…
— Ну-ну! Полноте!.. Я разслдую, я приму мры,— бормоталъ предсдатель.— Я завтра же поговорю съ Ягодкиной.
— Не говорить съ ней надо, — возопилъ Курчаевъ, потерявшій всякое самообладаніе,— а нагоняй хорошій дать, хорошую взбучку.
— Я прошу, едоръ Павловичъ, и мое заявленіе принять относительно ребенка,— вставилъ Дьяченко:— извинить Ягодкину я не могу… Этакія вещи не прощаются…
— Господи!— съ отчаяніемъ оправдывался предсдатель:— да разв я ее защищаю? Я ни капельки ее не защищаю, я говорю только, что надобно разобрать… Я потребую отъ нея объясненій, я разберу…
— Прикармливать мужиковъ блымъ хлбомъ — это подлость!— продолжалъ Курчаевъ:— это, наконецъ, я не знаю что… Мало того, что еге, подлеца, даромъ лчатъ, ему еще и жрать давай. Скоро все земство слопаютъ… Къ чему мы идемъ? Куда тянутъ насъ разныя госпожи Ягодкины? въ чью он руку играютъ?
— Свои порядки теперь завела въ Мизютих, — поддакнулъ становой: — фельдшеръ Ивановъ былъ уважительный человкъ:тчуть чего,— онъ сейчасъ же летитъ къ теб съ медикаментами. Госпожа-врачъ долой его со службы, а вмсто того двчонку опредлила… Настоящее теперь бабье царство!
— Я полагаю, что ваша Ягодкина скоро въ добавленіе къ даровой закуск и выпивку предложитъ мужикамъ… Они тогда еще больше зашумятъ о ней,— ехидничалъ Курчаевъ.
— Охъ-хо-хо!— вздыхалъ разстроенный предсдатель, когда мы укладывались съ нимъ спать въ кабинет Курчаева:— вотъ оно: какъ! всмъ земство виновато, во всемъ управу винятъ… Будь хоть землетрясеніе, и въ землетрясеніи мы виноваты… Охъ, эта Ягодкина! Бда мн съ ней! Хоть бы ухала куда-нибудь… Изъ-за нея они живьемъ меня слопаютъ на собраніи. Посмотрите, до чего Курчаевъ обозленъ, а вдь онъ говорунъ, и я на него большія надежды возлагалъ… А теперь, пожалуй, и онъ начнетъ управу раздлывать… А все Ягодкина, чтобы ей пусто было…
На другой день посл сытнаго завтрака мы, побрякивая колокольчикомъ, подъзжали къ Мизютих. Село раскинулось въ полугор. Сейчасъ замтно было, что село глухое, бдное. Избы низкія, изъ осиноваго лса, съ маленькими окошками, съ ворохами потемнвшей соломы на кровляхъ. Вотъ и земская больница въ род длиннаго сарая. Противъ больницы флигилекъ: квартира врача, тутъ же аптека и амбулаторія. У крыльца стояли телги, толпился народъ.
— Завернемъ сначала на одну минуту, въ школу,— сказалъ едоръ Павловичъ: — учительница все жалуется, что холодъ у нея невозможный: заниматься, говоритъ, нельзя. Надо взглянуть, что тамъ такое.
Покосившаяся на бокъ мизютихинская земская школа стояла наотлет, подл каменной церкви. Тарантасъ подкатилъ къ тесовому крылечку и остановился… Мы вошли въ школу. Темная, длинная комната. Полъ грязный, въ одной сторон ослъ, расщелился. Печка вся въ трещинахъ. Въ окна и сквозь плохо проконопаченныя стны несло холодомъ За столами сидло человкъ шестьдесятъ мальчугановъ и не больше пяти-шести двочекъ. Учительница, молоденькая, живая двушка, встртила насъ въ передней.
— Да, да… неказисто у васъ,— говорилъ предсдатель, озираясь кругомъ,— не вполн комфортабельно. Какъ быть! потерпите немножко: вотъ кончится собраніе, мы вамъ и того…
— Да теперь, едоръ Павловичъ, у насъ и безъ земства дло на ладъ идетъ,— съ живостью проговорила учительница:— видли около школы лсъ и кирпичъ?.. Это общество на ремонтъ возитъ… А деньги за работу лежневъ Павелъ Васильевичъ жертвуетъ… Алевтина Семеновна объ этомъ хлопочетъ… Черезъ мсяцъ всю школу перестроятъ.
Предсдатель нахмурился и, помолчавъ, заговорилъ недовольнымъ голосомъ:
— То-то вотъ, вы все по-своему. Вдь теперь Лежневу на собраніи будетъ своимъ пожертвованіемъ въ носъ всмъ тыкать! И чего Ягодкина не въ свое дло суется? Да и вы тоже, сударыня: вамъ бы управу одну знать, а не по своему усмотрнію хозяйничать…
— едоръ Павловичъ! да я вдь десять разъ въ управу писала, и все ничего! Что же мн было длать?
— Ждать, чего же больше? Конечно, ждать. Терпніе, барышня, прежде всего. Вотъ оно: везд непріятности!— обратился ко мн предсдатель:— вотъ она земская служба!
Учительница съ недоумніемъ посмотрла на насъ, потомъ быстро подошла къ шкафу и отворила его.
— А вотъ, едоръ Павловичъ,— заговорила она оживленно:— это Алевтина Семеновна намъ книги пожертвовала… Посмотрите-ка.
Предсдатель хмуро взглянулъ, на полки шкафа, заваленныя оборванными книжками и мышдиной: только нижняя полка вся была уставлена новенькими книгами въ переплетахъ.
— Съ будущей недли чтенія хотимъ устраивать съ батюшкой,— продолжала учительница:— Алевтина Семеновна волшебный фонарь для нашей школы выписала.
— Ужъ ваша Алевтина Семеновна везд поспла!— махнувши рукой, проворчалъ предсдатель.— Вотъ извольте-ка тутъ разобраться! кого слушать? кому врить?.. А все-таки надо Ягодкину сократить, надо ее ввести въ оглобли.
Спустя нсколько минутъ мы были у больничнаго флигелька. Какая-то баба выбжала на звонъ колокольчика и отворила намъ дверь. Мы вошли въ квартиру Ягодкиной. Она состояла изъ двухъ комнатъ. Одна боковая, маленькая — спальня и другая обширная въ род казармы. Я всегда испытывалъ въ ней гнетущее, тяжелое впечатлніе. Такъ и мерещился мн, когда я жилъ въ этой казарм, несчастный Яковлевъ… Вотъ въ этомъ углу стояла его кровать, на ней-то онъ и умеръ, отравившись морфіемъ. Какую гнетущую тоску онъ испытывалъ, прозябая здсь!.. Въ окна ничего не видно, кром ржаваго болота, поросшаго мелкимъ березнякомъ, да срой захудалой деревушки Мурзихи на дальнемъ горизонт.
Я съ любопытствомъ оглядлъ свое бывшее жилье, но, странное дло, оно показалось мн совсмъ инымъ. На окнахъ и на полу стояли банки цвтовъ. У одной стны книжный шкафъ со стеклянными дверцами, у другой — письменный столъ. Фотографическія карточки въ изящныхъ рамкахъ висли на голыхъ тесовыхъ стнахъ. Въ переднемъ углу стоялъ рояль. Все имло домовитый, опрятный и веселый видъ.
— Гд Алевтина Семеновна?— спрашивалъ едоръ Павловичъ бабу.
— Барышня на пріем,— отвчала баба.
— Поди и скажи ей, что, молъ, предсдатель пріхалъ…
Баба ушла и черезъ нсколько минутъ возвратилась: Алевтина Семеновна извинялась, что не можетъ сейчасъ придти, и просила насъ подождать, пока она приметъ трудно-больныхъ, пріхавшихъ издалека.
— Чайку не угодно ли, пока барышня ослобонится?— предложила намъ баба.
Мы отказались.
— Каково-съ? Какъ это вамъ покажется?— ворчалъ едоръ Павловичъ, бывшій не въ дух:— заставить дожидаться предсдателя управы? Ловко! Да что я, проситель, что ли? или паціентъ?
Ршили, пока-что, осмотрть больницу… Диковина! Совсмъ не узнаю мизютихинской больницы… Видно, что заботливая рука потрудилась надъ ея переустройствомъ. Стны прежде холоднаго корридора пробиты, обшиты тесомъ. Всюду порядокъ, чистота… Встртила насъ молоденькая двушка — фельдшерица. Дв еще какихъ-то двушки дежурили у кроватей больныхъ… Блье на кроватяхъ чистое. Впечатлніе было неожиданное и сильное для тхъ, кто раньше зналъ эту больницу. Даже хмурый едоръ Павловичъ повеселлъ. Черезъ полчаса онъ, прищелкивая языкомъ, говорилъ:
— Ну, не молодецъ ли? Прелесть, прелесть! И какъ это она изъ нечего уметъ сдлать?.. Просто удивительно! Да теперь мизютихинская больница не хуже нашей городской… И тамъ такой чистоты не найдешь… Ишь какъ везд прибрано, вылизано…
При выход изъ больницы насъ встртила Ягодкина, похудвшая, поблднвшая, но бодрая и неутомимая.
— Вотъ и отлично, господа, что вздумали навстить меня,— заговорила она, подавая намъ руку.— Извините, что заставила васъ ждать… Пойдемте теперь, будемъ чай пить… Пріемъ у меня кончился. На ваше счастье, день такой легкій, а то начну утромъ, а кончаю совсмъ затемно…
Въ квартир Ягодкиной на стол киплъ самоваръ. Мы услись за чай.
— Какъ живете?— спросилъ я, отхлебывая изъ своего стакана.
— Отлично, — отвчала она, — времени не вижу… Жалко одно, что силъ мало, не хватаетъ… Ну, а ремонтъ нашъ видли? Вдь недурно стало? а? А вы вотъ все нашихъ мизютинцевъ осуждали… Вотъ мизютинцы и доказываютъ вамъ, какъ вы ошибались въ нихъ…
— Подождите, конецъ внчаетъ дло,— отшучивался я: — еще покажутъ они вамъ себя, ваши мизютинцы…
— Ну, что-жъ? и подождемъ… Что-то вы скажете, когда мы здсь въ Мизютих общество трезвости откроемъ? А вдь у насъ это дло на ладъ идетъ… Вотъ скоро и чтенія съ фонаремъ устроятся… Да мало ли что мы замышляемъ! Вотъ, едоръ Павловичъ, помогите-ка намъ родильный пріютъ устроить…
— И что это вамъ вдругъ загорлось?— съ досадой пробурчалъ предсдатель.— Ей-Богу же, такъ нельзя: и ремонтъ, и пріютъ, и фонари, и картины, и чортъ знаетъ что! Конечно, это прекрасно, но гд же средства?
— Полноте, едоръ Павловичъ, зачмъ сердиться? А средства найдутся, ихъ немного и надо… Мы думаемъ лтомъ еще ясли здсь устроить. Вотъ какъ. Помощницы у меня есть, четыре двушки, кончили въ земской школ. Теперь въ больницу ходятъ, пріучаются… Занимаюсь съ ними, на фельдшерскіе курсы готовлю…
— Ну, вотъ, вотъ… И ясли, и курсы, и пріютъ… Да гд же намъ денегъ взять на вс ваши зати?
— Какъ хотите, едоръ Павловичъ, я въ собраніе буду писать.
— Не совтую: провалятъ, ничего не дадутъ.
— А я все-таки попытаюсь… Сама на собраніе пріду, буду просить, убждать, можетъ быть, что-нибудь и выйдетъ.
— Ничего не выйдетъ… Вонъ вы гласныхъ противъ себя вооружаете: Курчаевъ на васъ въ претензіи, Дьяченко жалуется. Вы и мн непріятности этимъ доставляете, Алевтина Семеновна.
Ягодкина покраснла.
— Позвольте, едоръ Павловичъ,— сказала она живо:— эти сплетни мн извстны. Он не особенно меня смущаютъ: это въ порядк вещей, но почему вы придаете имъ значеніе? Вы, конечно, госпожу Курчаеву отлично знаете. Это избалованная барыня, капризная, блажная… Чуть какая-нибудь домашняя исторія,— сейчасъ истерики, обмороки… Сначала, пока я не знала ее, я по первому зову летла къ Курчаевымъ… Но судите сами: бросать дло и тратить время на то, чтобы ублажать капризы дурашной барыни! Такъ и въ послдній разъ. Присылаютъ за мной. Я разспросила посланнаго, какъ и что, — оказывается обыкновенная исторія, а у меня на рукахъ трое дифтеритныхъ дтей: надо было торопиться сдлать прививку. Ну, я и не похала, а послала фельдшерицу. Но господа Курчаевы надулись, фельдшерицу мою не приняли и раздули сплетню…
— Ну, хорошо, а водъ тоже и Дьяченко, и Воробейчиковъ?
— Это оттого, что они привыкли, чтобы земскіе врачи только имъ служили, а не народу. У ребенка Дьяченко ничего опаснаго не было, просто перекормили его… Я захала, успокоила, но не могла же я, бросивши настоящихъ больныхъ, сидть цлый день у Дьяченко для ихъ успокоенія?
— Ну, а фельдшеръ Ивановъ чмъ у васъ провинился? Его, однако, хвалили.
— Полноте! Кто могъ хвалить Иванова? Пьяный, грубый человкъ, невжественный фельдшеръ, вымогалъ у мужиковъ подачки… Да и дломъ онъ вовсе не занимался, а здилъ по сосднимъ помщикамъ, развозилъ имъ лкарства, разыгрывалъ роль шута, пьянствовалъ… Нтъ, нтъ, ужъ это вы оставьте! Ивановъ былъ никуда негоденъ. И охота вамъ, едоръ Павловичъ, сплетни слушать, вдь вы — предсдатель. Вонъ, пожалуй, про меня говорятъ, что я мужиковъ блымъ хлбомъ прикармливаю. Что же, и по этому поводу прикажете дать объясненіе?
— Нтъ, нтъ… что вы!— бормоталъ предсдатель.
Наконецъ мы стали прощаться.
— А ужъ вы все-таки, Алевтина Семеновна, пожалуйста, ничего не пишите въ собраніе, право же,— говорилъ предсдатель уже въ прихожей:— что хорошаго, провалятъ, одна непріятность. Лучше оно того… потомъ какъ-нибудь…
Недлю спустя мн пришлось со становымъ приставомъ Воробейчиковымъ попасть въ село Богоявленское. Мертвое тло тамъ объявилось на постояломъ двор, скоропостижно умеръ какой-то бродяжка… Кончилъ я освидтельствованіе трупа, написалъ протоколъ…
— Завернемте-ка отсюда ко мн… Шнабсику хватимъ, пообдаемъ посл трудовъ праведныхъ… а?— соблазнялъ меня Воробейниковъ.— Можетъ, кто и подъдетъ… Винтикъ составимъ… Отлично время проведемъ.
Совсмъ, было, уговорилъ меня. Только-что сли мы въ тарантасъ, гляжу, сдой старикъ бжитъ къ тарантасу, шапку снялъ, кланяется… На глазахъ слезы…
— Докторъ, батюшка! помоги, ради Христа! Сынъ у меня… сынъ помираетъ…
— Вотъ еще нелегкая принесла!— проворчалъ Воробейчиковъ.— Ну, демте, докторъ! Ну его совсмъ!
Положимъ, я и самъ подумывалъ хать, но замчаніе Воробейчикова мн не понравилось, и я обратился къ старику съ вопросомъ:
— Гд онъ у тебя?
— Въ Саватеих, ваше благородіе, верстъ пятнадцать отсюда. Какъ прослышалъ, что вы на мертвое тло прідете, ну, я и пригналъ…
— Фью!— засвисталъ Воробейчиковъ: — Такъ чего же ты лзешь, дуракъ? вези его въ городъ въ больницу…
— Батюшка! пластомъ лежитъ, не движется… Какъ его повезешь?.. И дыханіе у него ослабло…
Тащиться въ хмурый осенній день по невылазной грязи въ Саватеиху — перспектива не очень замалчивая! Но такая глубокая скорбь сквозила въ слезящихся глазахъ старика, такимъ душевнымъ страданіемъ дышало его сморщенное лицо, такъ онъ былъ жалокъ, что у меня сердце захолонуло. Онъ стоялъ безъ шапки, въ вязкой грязи у колесъ брички, втеръ шевелилъ его сдые волосы, дождевыя капли падали на его лицо… А рядомъ со мной сидлъ упитанный, краснощекій Воробейчиковъ въ щеголеватой шинели, равнодушный, безучастный, самодовольный.
— Чего-жъ мы время теряемъ?— нетерпливо замтилъ становой:— Саватеиха въ участк Осминина, пусть къ нему и детъ, вамъ-то что?.. Докторъ, да куда же вы?— возопилъ онъ, видя, что я вылзаю изъ брички:— неужели въ Саватеиху?
— Да, въ Саватеиху,— сухо, промолвилъ я.
Воробейчиковъ на минуту опшилъ и вытаращилъ на меня глаза…
— Гмъ,— промолвилъ онъ:— ужъ не въ секту ли Ягодкиной вы записались? Экъ васъ сердоболіе обуяло! Ну, пеняйте сами на себя… Мое почтеніе!
Брякнулъ колокольчикъ и тарантасъ умчался…
Настойчиво барабанилъ дождь по крышамъ. Темныя тучи ползли по небу… Великодушіе мое быстро растаяло… Сумрачный, недовольный услся я въ телжку старика и покатилъ по проселку… Зато старикъ сіялъ, поминутно обертывался, нахлестывалъ лошаденку и вообще не зналъ, чмъ угодить мн…
— Спаси васъ Господь, дай вамъ Господи!— говорилъ онъ возбужденно:— можетъ оправите парня… Одинъ онъ у насъ, вотъ какая статья, имъ весь домъ держится… Но-но! пгашка, выручай!
И старикъ все нахлестывалъ да нахлестывалъ лошадь…
— Я бы вашу милость, батюшка, и безпокоить не сталъ,— продолжалъ старикъ,— да нашъ-то дохтуръ очинно недоступенъ… Сколько разовъ къ нему гонялъ… Какъ ни прідешь — все ему недосугъ… И разговору нашего не переноситъ. Строгій, охъ, строгій!..
А дождь все прибавлялъ прыти. Срый туманъ закутывалъ даль… На землю спускались сумерки.
— Я ужъ на волю Господнюю въ Богоявленіе похалъ,— тараторилъ старикъ:— можетъ, думаю, упрошу доктора… А парнишку въ Капустино послалъ… Туда, слышь, лкаршу Левтину Семеновну ждутъ… Ужъ вотъ добрая душа, охъ, добрая! Только, думаю, врядъ ли парнишка застанетъ ее въ Капустин… На разрывъ ее народъ теребитъ…
Вотъ, наконецъ, и Саватеиха показалась вдали на пригорк. Кое-какъ дотащились мы до избы старика. Глядимъ, ужъ чья-то телга стоитъ во двор, подл нея отпряженная лошадь.
— Ддушка! у насъ лкарша Левтина Семеновна, давеча на подвод пріхала, — сказалъ парнишка лтъ двнадцати, увидвши насъ.
Я вошелъ въ избу. И впрямь Ягодкина тутъ… Душно, грязно въ изб. Темно… Старуха на колняхъ передъ образомъ молится. Лампадка тихо мерцаетъ. У печки боязливо жмется маленькая двочка. Молодайка, жена больного, съ заплаканнымъ лицомъ, что-то хлопотала у печки… Какъ изваяніе стояла Ягодкина у изголовья кровати, серьезно, сосредоточенно было выраженіе ея лица. Она то мняла компрессы на голов больного, то щупала его пульсъ… На стол разложена была аптечка. Увидвъ меня, она блдно и слабо улыбнулась, и какая это была хорошая улыбка, словно солнышкомъ обогрла!
— Какъ хорошо, что вы пріхали,— шепнула она:— можетъ быть и сдлаемъ что-нибудь…
На голубц, раскинувшись, въ жару лежалъ молодой парень. Блдное лицо его исхудало. Тонкія руки висли, какъ плети… Онъ то неподвижно лежалъ, какъ мертвый, то начиналъ безпокойно метаться и бредить… До глубокой ночи провозились мы около больного… Выбившись изъ силъ, я потерялъ уже всякую надежду и только желалъ одного, чтобы скоре все кончилось. Но Ягодкина не унывала, точно и усталость ее не брала…
— Подите-ка отдохните, — сказала она мн посл полуночи:— а я посижу тутъ…
— А вы? разв вы не устали?— спросилъ я.
— Я ничего… Потомъ я разбужу васъ, тогда вы подежурите, а я сосну…
Стыдно сознаться, но я не могъ преодолть страшной усталости и ушелъ въ клть, гд и растянулся на куч сна.
Чуть-чуть мигалъ огарокъ сальной свчки. Тни боязливо шевелились и ползали по стнамъ. Дождь хлесталъ въ оконце и дробно барабанилъ по крыш… Я слышалъ стукъ дверей, топотъ ногъ по снцамъ… Ягодкина, значитъ, работала, вырывая у смерти ея жертву. Я долго не могъ заснуть. Разныя мысли бродили въ голов. Въ совершенно новомъ свт представилась мн эта маленькая, незамтная и скромная женщина. Я удивлялся ея силамъ, бодрости, ея беззавтной, всеискупляющей любви къ людямъ, которая должна обновить міръ! Какими жалкими пигмеями казались мн теперь Курашевскій, Осмининъ и я самъ, полагавшій обязанности свои въ прописываніи рецептовъ и въ отбываніи служебныхъ формальностей. А вотъ Ягодкина не спитъ, она борется съ болзнію въ самомъ гнзд заразы, не помышляя о себ… Что ей едоръ? Не все ли ей равно, живъ онъ или нтъ? А она, какъ за братомъ, за нимъ ухаживаетъ. Однако, усталость взяла свое и я заснулъ…
Когда я проснулся, въ клти было свтло. ‘Экъ я разоспался’,— подумалъ я и сталъ торопливо одваться.— ‘Что же едоръ? Наврное успокоился бдняга и лежитъ теперь холодный на солом въ переднемъ углу’.
Вхожу въ избу… Тихо въ ней, торжественно, точно праздникъ какой. У образа лампада теплится. На лицахъ у всхъ радость. Ягодкина тоже сіяетъ. Заглянулъ въ уголъ. едоръ тихо, но спокойно, ровно дышетъ.
— Слава Богу, вдь едоръ-то спасенъ, миновалъ кризисъ,— говорила Ягодкина, встрчая меня,— а я-то какъ боялась!
Смотрю на нее. Блдная, лицо усталое, измученное, но сколько бодрости, сколько несокрушимой силы въ ея взгляд!..
— Вамъ бы,— говорю,— отдохнуть, прилечь…
— Нтъ, ничего… Мн хать надо. Тамъ меня ждутъ. Ужъ и подвода за мной пріхала… Дорогой сосну. У меня птичій сонъ: часа два сосну и довольно. Спасибо вамъ, что помогли мн,— прощаясь со мной, говорила Ягодкина.— Вотъ какъ иногда судьба сводитъ людей. Ну, думали ли вы когда-нибудь, что въ какой-то Саватеих, въ деревенской изб мы сойдемся съ вами у постели больного мужика?.. вдь не думали?
Она крпко пожала мн руку и такъ свтло улыбнулась мн, что у меня на сердц вдругъ стало радостно и тепло.
Къ двухъэтажному каменному дому узднаго земства одинъ за другимъ подъзжали экипажи. Сходились и съзжались гласные. Въ канцеляріи управы толкалось не мало всякаго народу. Везд было шумно и людно. На столахъ разбросаны были кины бумагъ, шкафы растворены настежь. Управскіе сторожа, ради торжественнаго случая принаряженные въ мундиры, разносятъ гласнымъ чай. Въ угловой маленькой комнатк работаетъ ревизіонная коммиссія. То и дло оттуда вылетаетъ раскраснвшійся бухгалтеръ, отыскиваетъ справку и опять исчезаетъ въ угловой комнатк. Изъ-за неплотно притворенной двери явственно слышится недовольный голосъ Курчаева. Вонъ Лежневъ о чемъ-то весело бесдуетъ съ земскимъ начальникомъ Угрюмовымъ. Въ сторонк два ‘собственныхъ корреспондента’ пробгаютъ, отпечатанный на ремингтон, журналъ предыдущаго засданія и торопливо длаютъ замтки въ своихъ записныхъ книжкахъ.
едоръ Павловичъ, утомленный и угрюмый, бродитъ, какъ тнь, не находя мста.
— Ахъ, батенька, вы не поврите, какъ я измучился!— говоритъ онъ мн, пожимая руку:— изъ силъ выбиваюсь.
Бдный едоръ Павловичъ! Досталось ему нынче на собраніи. Засданія были все боевыя. Лежневъ пріхалъ съ спеціальною цлью ‘провалить’ управу. Но что всего удивительне, Курчаевъ, всегда поддерживавшій едора Павловича, на этотъ разъ ополчился противъ него и нападалъ на управу съ ожесточеніемъ. Управу щипали, рзали, припирали къ стн.
— Что будете длать!— упавшимъ голосомъ продолжалъ предсдатель:— вдь ни одного предположенія управы не прошло, все провалили. Ладно имъ кричать, а посмотрлъ бы я, какъ Лежневъ или тотъ же Курчаевъ стали бы между двухъ огней изворачиваться…
Мн было жалко нашего добрйшаго и милйшаго едора Павловича. Очевидно, его псенка спта. На выборы ему надяться нечего… Лежневъ тоже едва ли попадетъ въ предсдатели: курчаевская партія помшаетъ. А вотъ Адашевъ, теперешній членъ управы, тотъ наврно усядется въ предсдательское кресло, недаромъ онъ глядитъ именинникомъ и нисколько не опечаленъ разгромомъ управы.
— А все ваша Ягодкина надлала, изъ-за нея Курчаевъ на меня ополчился,— со вздохомъ произнесъ едоръ Павловичъ, отходя къ осанистому бритому старичку, предводителю дворянства и предсдателю собранія.
‘Итакъ, едоръ Павловичъ погибаетъ изъ-за Ягодкиной’,— подумалъ я и вспомнилъ происходившій вчера посл засданія разговоръ Курчаева, Адашева и врача Осминина.
— Что-жъ вы будете длать съ нашимъ предсдателемъ? Сами знаете, какая это тряпка: никакого режима, всхъ распустилъ,— говорилъ Адашевъ.— Я даю вамъ слово, что эту госпожу я уберу въ двадцать четыре часа…
— Ради рекламы она деморализуетъ всю медицину!— подхватилъ Осмининъ.— Помилуйте! разв возможно, чтобъ мужикъ лзъ къ доктору во всякое время? Мужикъ пренахальное животное, если онъ видитъ, что съ нимъ панибратствуютъ, что за нимъ ухаживаютъ, и въ конц концовъ онъ возмечтаетъ о себ Богъ знаетъ что! Теряется, наконецъ, всякое уваженіе къ врачу, къ наук, къ знанію… Врачъ становится рабомъ мужицкихъ капризовъ. У насъ глядятъ на это сквозь пальцы, во имя завиральныхъ идей, и, такимъ образомъ, разрушаютъ, деморализируютъ въ конецъ десятками лтъ поставленное земское дло…
— Вотъ подождите, подождите, господа, мы объ этомъ еще будемъ говорить на собраніи.
Канцелярія управы стала пустть. Гласные, одинъ за другимъ, потянулись наверхъ въ залу засданія. Я остался внизу и, закуривъ папироску, смотрлъ въ окно. На двор опять шелъ дождь, ненастный, холодный.
‘Почему, однако, Ягодкиной нтъ?’ — думалъ я: — ‘нынче пойдетъ медицинскій докладъ. Наврное увлеклась своими разъздами и забыла про собраніе и о своемъ доклад… Оно, пожалуй, и лучше: по крайней мр не услышитъ курчаевскихъ комплиментовъ по своему адресу, а докладъ ея все равно провалится’.
Вдругъ я увидлъ, что изъ-за угла вынырнулъ тарантасикъ. Всматриваюсь: Ягодкина… Вотъ она торопливо вылзаетъ, бжитъ къ подъзду…
— Что, не опоздала? Нтъ? Какъ я рада… Началось засданіе? Что идетъ сейчасъ?— засыпала она меня вопросами.— Я думала ужъ, что опоздала. Дорога тяжелая… Операція задержала меня, никакъ нельзя было. Всю ночь хала…
Всю ночь, между тмъ незамтно ни малйшаго утомленія! Сколько бодрости, энергіи, силы душевной!..
Я уговорилъ ее выпить стаканъ чаю, пока тамъ читаютъ журналъ предыдущаго засданія и ршаютъ неважные вопросы.
— Ну, пойдемте, пойдемте,— торопилась она, наскоро допивая стаканъ.
Мы услись на задней скамейк въ публик и стали слушать. едоръ Павловичъ, перелистывая бумаги, утомленнымъ голосомъ отвчалъ на какое-то замчаніе оппозиціи. Затмъ Адашевъ сталъ читать ходатайства разныхъ лицъ и учрежденій.
— Отказать… отклонить…— слышались голоса гласныхъ.
Лежневъ, поигрывая листомъ бумаги, нтъ-нтъ да и пускалъ ядовитое замчаніе по адресу управы и самодовольно оглядывалъ публику. Курчаевъ сидлъ холодный, мрачный и только изрдка гудлъ его громкій голосъ…
— Ну-съ, теперь не угодно ли вотъ это,— сказалъ предсдатель, пошептавшись о чемъ-то съ едоромъ Павловичемъ и передавая Адашеву кипу бумагъ, когда вс ходатайства были отклонены.
— Докладъ управы о состояніи медицинской части въ узд, — громко прочиталъ Адашевъ.
Докладъ былъ обычный, шаблонный, жиденькій: столько-то зарегистрировано случаевъ заболванія, столько-то рецептовъ выписано тмъ-то и тмъ-то врачемъ, столько-то больныхъ было въ земскихъ больницахъ. Ходатайства врачей были неважныя: врачъ Воскобойниковъ просилъ увеличить ему квартирныя деньги, Демидовъ ходатайствовалъ о награжденіи фельдшера, Осмининъ — о выдач ему вознагражденія за исправленіе имъ должности врача Халтурина, ухавшаго въ отпускъ…
Публика звала, скучала. Гласные дремали надъ столами.
— Вотъ еще отдльный докладъ женщины-врача г-жи Ягодкиной, — произнесъ Адашевъ и началъ читать докладъ Ягодкиной.
Съ первыхъ же строкъ повяло чмъ-то свжимъ, живымъ, интереснымъ. Видно было, что писалъ человкъ искренній, отзывчивый, глубоко-заинтересованный тмъ, о чемъ пишетъ. Картина за картиной вставали передъ глазами слушателей, одна другой безотрадне. Публика притихла. Гласные изъ крестьянъ точно боялись проронить слово… Голосъ Адашева смолкъ… Съ минуту царила тишина. Докладъ произвелъ на всхъ глубокое впечатлніе.
— Очень странный докладъ,— заговорилъ Курчаевъ, шумно отодвигая свой стулъ:— въ сущности это не докладъ, а фельетонъ, фельетонъ изъ радикальной газетки… Намъ рисуютъ ужасныя картины крестьянской безпомощности, но все это слдуетъ отнести на счетъ богатой фантазіи автора. Надюсь, что земское собраніе призвано заниматься обсужденіемъ насущныхъ нуждъ узда, а не фантастическихъ. Какъ мстный житель, хорошо знакомый съ Мизютихинской волостью, я заявляю, что ничего подобнаго тамъ нтъ, что все это выдумка больного воображенія… Не крестьяне тамъ нуждаются въ медицинской помощи, а мы-съ, мы, землевладльцы…
Больше полчаса гремлъ Курчаевъ, и вс т обвиненія, которыя я слышалъ во время нашего у него пребыванія, были повторены имъ теперь и почти въ тхъ самыхъ выраженіяхъ.
Курчаеву возражалъ Лежневъ. Ядовито и остроумно подсмивался онъ надъ всми сплетнями, пущенными про Ягодкину. Неожиданно его поддержалъ мизютихинскій старшина Егоровъ, серьезный, умный старикъ.
— Мы своей докторшей вотъ какъ довольны!— говорилъ онъ, видимо робя и волнуясь:— лучше не надо… Кого ни спроси, вс въ одинъ голосъ скажутъ:— не бывало у насъ такого доктора никогда…
— Еще бы!— саркастически произнесъ Курчаевъ:— кто же другой будетъ васъ блымъ хлбомъ кормить да молокомъ отпаивать!..
— Госпожа Ягодкина здсь, попросимъ у ней нкоторыхъ разъясненій,— сказалъ предсдатель.
Я посмотрлъ на нее. Она была совершенно спокойна, только легкая краска, набжавшая на лицо, выдавала ея внутреннее волненіе. Осмининъ и Воскобойниковъ насмшливо поглядывали въ нашу сторону.
Ягодкина встала и подошла ближе къ предсдательскому столу. Спокойно, просто, ясно начала она говорить по поводу своего доклада, о ремонт больничнаго зданія, объ устройств яслей и родильнаго пріюта.
Курчаевъ неоднократно перебивалъ ее, горячился, впадалъ въ азартъ, Ягодкина спокойно побивала его фактами, цифрами. Она была во всеоружіи и трудно было однми фразами сбить ее съ крпкой позиціи… Такъ же спокойно отвтила она на вс обвиненія Курчаева. Тотъ чувствовалъ, что зарвался, что горячностью портитъ дло, но уже не могъ овладть собою и говорилъ явную околесицу.
— Мы не милліонеры,— кричалъ онъ,— чтобы бросать деньги ради какихъ-то фантазій… Намъ говорятъ про цифры, но что такое цифры? Цифры можно подтасовать, какъ угодно, или можно доказать какую угодно теорію. Не цифры, а житейскій опытъ намъ говоритъ, что все это раздуто, что все это чепуха. Неужели мы ради какихъ-то фантастическихъ проектовъ будемъ отягощать и безъ того обремененныхъ плательщиковъ? И почему же, позвольте спросить, вс остальные врачи находятъ постановку медицинскаго дла въ узд удовлетворительной, и одна только г-жа Ягодкина считаетъ ее никуда негодной?
— Управа съ своей стороны тоже не находитъ достаточныхъ основаній увеличивать смту на медицинскую часть,— сказалъ Адашевъ.
— Мы должны согласиться, однако, что все это прекрасно въ принцип,— вставилъ свое слово едоръ Павловичъ: — и я съ своей стороны безусловно согласенъ въ принцип, но надо принять во вниманіе и обратную сторону медали. Ассигновки растутъ, земская касса пустетъ. Поэтому я полагалъ бы, согласившись въ принцип съ г-жей Ягодкиной, докладъ ея отклонить…
Потомъ говорилъ Лежневъ, поддерживая докладъ Ягодкиной, потомъ говорилъ еще кто-то изъ лежневской партіи. ‘Курчаевцы’ тоже не дремали, произошла весьма оживленная стычка.
— Баллотировать, баллотировать… На шары вопросъ!— раздавались оклики съ разныхъ концовъ.
— Провалятъ, разумется, провалятъ,— толковали въ публик, пока шла баллотировка.
Но, къ удивленію нашему, большинствомъ четырехъ шаровъ проекты Ягодкиной были приняты собраніемъ. Курчаевская партія угрюмо молчала. Лица Осминина и Воскобойникова вытянулись.
— Поздравляю съ побдой, — привтствовалъ я Ягодкину, когда мы вышли въ корридоръ:— не ожидалъ!.. Ну, да вы, Алевтина Семеновна, не очень торжествуйте… Теперь васъ Адашевъ живьемъ състъ.
— Ничего, отбоярюсь какъ-нибудь,— улыбнулась она.
— Вы куда?
— Домой… Больше мн здсь нечего длать. Хорошо, что хоть не даромъ създила… А тамъ у меня всякихъ длъ конца краю нтъ, надо спшить…
Проводивъ Ягодкину, я вернулся въ собраніе. Въ корридор горячо говорили между собой Осмининъ съ Адашевымъ.
— Простая случайность, — больше ничего,— говорилъ Адашевъ:— вдь большинство гласныхъ, что твое стадо барановъ: сами не знаютъ, куда шары кладутъ… Да вы не безпокойтесь,— управа вамъ выдастъ вознагражденіе изъ какихъ-нибудь суммъ… А эта госпожа недолго проторжествуетъ, мы ее живехонько сократимъ.
— Помилуйте, досадно: тутъ на фантастическіе прожекты тысячу рублей ассигновали, а мн вполн законное вознагражденіе не хотятъ дать,— стовалъ Осмининъ.
— Я говорю вамъ, не безпокойтесь: мы васъ удовлетворимъ, дайте только собранію кончиться…
— Госпожу Ягодкину провожали?— ядовито усмхнулся Осмининъ, замтивъ меня.— Совсмъ она васъ обворожила… Такъ за ней и ходите тнью, врный рыцарь!
Я не отвчалъ и прошелъ въ залу, гд ревизіонная коммиссія ‘разносила’ управу.