Ядъ.
Ядъ.
Романъ А. Килланда.
Переводъ П. З. Крылова.
Переводъ П. З. Крылова.
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
Яд, Килланд Александр, Год: 1883
Время на прочтение: 145 минут(ы)
Маленькій Маріусъ тихо и спокойно сидлъ на своей скамь. Его необыкновенно большіе темнокаріе глаза придавали боязливое выраженіе его худощавому, блдному лицу, и при каждомъ, невзначай обращенномъ къ нему вопрос, онъ отвчалъ запинаясь и весь вспыхнувъ въ лиц. Маріусъ сидлъ на предпослдней скамейк, немного сгорбившись, потому что спинки у скамьи не было, а опираться на сосдній столъ было строго запрещено.
Въ класс шелъ урокъ географіи, съ одинадцати до двнадцати часовъ. Былъ теплый августовскій день посл каникулъ. Солнце освщало садъ ректора и четыре большихъ яблока на его яблон. На одномъ окн были спущены синія гардины, а на другомъ Абрагамъ устроилъ себ замысловатые солнечные часы, надлавъ чернильныхъ полосокъ на подоконник. Въ данный моментъ онъ собирался телеграфировать товарищамъ, спрашивавшимъ его о времени, что была уже половина двнадцатаго.
— Больше городовъ! сказалъ съ кафедры адъюнктъ {Такъ называются младшіе учителя въ норвежскихъ школахъ.} и дунулъ на гусиное перо. Чинить гусиныя перья было его слабостью, и во всхъ классахъ, гд были у него уроки, лежало по маленькой красивой кучк перьевъ, которыми никто не пользовался, кром ректора. Но не смотря на это, адъюнкту Боррингу бда какъ трудно было держать ихъ въ порядк. Зачастую случалось, что какой нибудь проказникъ, во время перемны, бралъ перья, опускалъ ихъ въ чернильницу и болталъ въ ней ими до тхъ поръ, пока разщепы не начинали торчать во вс стороны и перья не покрывались густымъ слоемъ чернилъ. Когда затмъ Боррингъ входилъ въ классъ и восклицалъ: ‘тьфу, пропасть, кто же опять перепортилъ мои перья?’ каждый разъ аккуратно весь классъ отвчалъ хоромъ: ‘господинъ Аальбомъ!’ Ибо всмъ извстно было, что адъюнкты Боррингъ и Аальбомъ терпть не могли другъ друга.
Боррингъ чисто выскабливалъ перья и сдувалъ съ кафедры тонкія блыя и покрытыя чернилами спирали.
— Больше городовъ!— тутъ онъ бормоталъ что то не очень лестное по адресу Аальбома, — больше городовъ, больше городовъ!
Кром этого въ класс не слышно было ни звука, потому что въ этотъ день на очереди была послдняя скамейка, всегда отвчавшая на вопросы полнйшимъ молчаніемъ. Это было дломъ извстнымъ, но порядка ради ее спрашивали разъ въ мсяцъ, чтобы туземцы могли получить въ журнал слдующіе имъ самые дурные баллы. И для полдюжины учениковъ задней скамейки было повидимому ршительно все равно, отвтятъ они что нибудь, или нтъ, поэтому и на переднихъ скамьяхъ никто не подвергалъ себя опасности быть наказаннымъ за подсказываніе. Только тотъ, кто былъ какъ разъ на очереди, сидлъ безпокойно и теребилъ ландкарту, лежавшую закрытою передъ нимъ на стол, ибо во время спрашиванья ни тотъ, кто отвчалъ, ни слдующіе за нимъ, не смли открывать атласъ.
— Географія — не хитрая штука, когда есть карта! говаривалъ обыкновенно Боррингъ.
Противъ всякаго обыкновенія, длиный Толлейвъ на этотъ разъ готовился къ уроку, именно о городахъ въ Бельгіи. Онъ прочелъ о нихъ дважды дома и еще разъ въ школ. Но тишина, воцарявшаяся каждый разъ въ класс посл словъ адъюнкта: ‘больше городовъ!’ очень смутное воспоминаніе о бельгійскихъ городахъ посл того, какъ названъ былъ Брюссель, и непривычный для него случай очутиться въ положеніи отвчающаго — все это связывало Толлейву языкъ, хотя онъ наврно зналъ по крайней мр еще одинъ городъ, онъ тихонько повторялъ про себя его названіе, но не отважился открыть рта: а вдругъ онъ скажетъ невпопадъ, и его поднимутъ, по обыкновенію, на смхъ! Такъ ужъ лучше промолчать.
Прочіе ученики на послдней скамь съ спокойнымъ равнодушіемъ ожидали своей участи. Это были самые великовозрастные и сильные въ класс. Ихъ тянуло отправиться въ море, и объ отмткахъ въ журнал они очень мало заботились. Лишь одинъ изъ нихъ держалъ учебникъ географіи подъ столомъ и перечитывалъ бельгійскіе города и что за ними слдовало.
Маленькій Маріусъ сидлъ повидимому совершенно спокойно на своей скамь, и его большіе глаза внимательно слдили за учителемъ. Между тмъ онъ чмъ-то былъ занятъ подъ столомъ, казалось, онъ завязывалъ что-то узлами и затягивалъ ихъ, что было силы.
Классъ жужжалъ въ жаркій полдень, и каждый былъ занятъ своимъ. Одинъ писалъ латинскія слова, спрятавшись за цлую гору книгъ, другой мирно дремалъ, подперевъ рукой голову, тотъ сидлъ на окн и смотрлъ внизъ на четыре ректорскихъ яблока, сооображая, сколько яблокъ могло быть на другой сторон дерева, которой онъ не видлъ, и нельзя ли будетъ когда нибудь вечеромъ, какъ станетъ потемне, перелзть стну, иные же ровно ничего не длали и, засунувъ руки въ карманы, глядли въ пространство. Двое учениковъ занялись картой Европы и плавали по ней на корабляхъ изъ щепочекъ, вырзанныхъ изъ нижней доски стола. Крпкій югозападный втеръ пронесся по каналу, такъ что ‘Фрей’ и ‘Надежд семьи’ пришлось объхать вокругъ Шотландіи, а внизу, у Гибралтара, стоялъ на сторож корабль съ длинной палочкой обмокнутаго въ чернила карандаша, изображавшій алжирскій разбойничій корабль.
— Больше городовъ — больше городовъ!
— Намуръ! брякнулъ вдругъ Толлейвъ.
Весь классъ обернулся на него съ изумленіемъ, а одинъ ученикъ на предпослдней скамь былъ такъ безцеремоненъ, что съ головой нагнулся подъ столъ Толлейва, чтобы посмотрть, нтъ ли у того на колняхъ географіи.
— Намюръ, а не Намуръ,— ворчливо поправилъ адъюнктъ и поглядлъ въ лежащую передъ нимъ книгу.— Нтъ, не то еще слдуетъ, тамъ стоятъ еще три города раньше того, который ты назвалъ, какіе это три города? Ну-ка, какіе это три города?
Но запасъ мудрости у Толлейва окончательно истощился, и онъ погрузился въ полнйшую апатію, не обращая вниманія, что адъюнктъ то и дло повторялъ свой вопросъ и дулъ при этомъ на перо.
Тмъ временемъ маленькій Марій окончилъ, должно быть, свою таинственную работу подъ столомъ, потому что онъ вдругъ бросилъ что-то своему сосду и тотчасъ же закрылъ лицо руками, такъ что только глаза его переходили съ одного товарища на другаго. Сосдъ передалъ полученное своему сосду, и такимъ образомъ ‘что-то’ прошло черезъ весь классъ. Одни смялись, другіе оставались равнодушными, какъ будто бы это было для нихъ привычнымъ дломъ, препровождали полученное дале и снова принимались за собственныя зати.
Абрагамъ въ это время занятъ былъ исправленіемъ своихъ солнечныхъ часовъ, и когда его сосдъ перебросилъ ему синій комокъ, то это его разсердило. Ему уже достаточно знакомы были крысы, которыхъ Маріусъ длалъ изъ своего синяго платка, и онъ бросилъ крысу на средину класса, не оборачиваясь. Поэтому случилось, что она попала въ Испанію, морской разбойникъ и купецъ-мореходъ загнаны были на сушу, и оба судна, застигнутыя въ упорномъ бою у Гибралтара, слетли на скамью. Это встревожило адъюнкта, онъ вскричалъ:— Это что тамъ такое?
— Крыса! послышалось въ класс, а когда вслдъ за тмъ Маріусъ поднялъ всмъ хорошо извстную крысу, весь классъ разразился хохотомъ: Маріусъ считался большимъ искусникомъ въ этомъ дл, и особенно хорошо удавались ему уши.
Но адъюнктъ разсердился:— Опять ты съ твоими дурацкими крысами, Маріусъ! Право, мн кажется, теб прійдется выйти изъ школы изъ-за такихъ ребячествъ.
Маріусъ получилъ обратно свой платокъ и малодушно принялся развязывать узлы, но ему надо было то и дло удерживаться, чтобъ не расхохотаться: очень ужъ забавно было, какъ Абрагамъ швырнулъ крысу.
Адъюнктъ посмотрлъ на часы, урокъ уже кончался. Онъ отложилъ въ сторону свои милыя перья, сдулъ начисто соръ съ кафедры, сложилъ ножикъ и взялъ книгу въ руки.
— Ну, Таллейвъ, ты вдь ничего не знаешь, вообще, ты никогда ничего не знаешь. Теперь ты, Рейнертъ, можешь ли назвать мн бельгійскіе города посл Брюсселя? Намюръ уже названъ, ну, больше городовъ! И ты не знаешь? Нтъ, ну, разумется, нтъ. А ты Соренсенъ! Больше городовъ въ Бельгіи посл Брюсселя, ну-ка!.. Такъ!
Педель отворилъ дверь и доложилъ, что часы уже пробили.
— Да, да, такъ-то идетъ дло. Сидимъ мы здсь изъ часу въ часъ и тратимъ свое время на этихъ лнивыхъ животныхъ. которыя ничему не хотятъ учиться. Безъ хорошей палки съ вами ничего не подлаешь, и не миновать бы вамъ ее, если бы это отъ меня зависло.
Потомъ адъюнктъ поспшно написалъ въ журнал ‘посредственно’ и среди гвалта, поднявшагося теперь въ класс, вскричалъ:— На слдующій разъ — до ркъ во Франціи!
— До ркъ во Франціи! повторилъ классъ. Примусъ (первый ученикъ) сдлалъ ногтемъ отмтку въ своей книг, Абрагамъ состроилъ большія ослиныя уши, двое братьевъ, которымъ приходилось довольствоваться одной книгой, бгали по классу, желая точно узнать, сколько задано.
— До ркъ во Франціи, сказалъ Рейнертъ и, нарочно сдлавъ въ своей книг большую чернильную кляксу вмсто замтки, захлопнулъ книгу, чтобъ она хорошенько склеилась. Маріусъ посмотрлъ на него съ боязливымъ удивленіемъ.
Съ двнадцати часовъ классъ длился на дв части. Реалисты, къ которымъ, само собой разумется, принадлежала вся послдняя скамья, оставались тамъ же на урокъ англійскаго языка, а классики складывали свои книги и переходили въ другое отдленіе школы. Сидвшіе тамъ младшіе классы въ двнадцати часовъ кончали ученье и, потому, классики занимали одно изъ ихъ помщеній на свой послдній урокъ.
Съ Абрагамомъ во глав, они проложили себ путь чрезъ толпу маленькихъ, стремившихся въ корридоры и на лстницу.
— Fi donc!— вскричалъ Абрагамъ, когда классики достигли наконецъ своей комнаты во второмъ этаж,— здсь надо порядкомъ провтрить.
Вс окна были открыты настежь, и нкоторые изъ маленькихъ, которые запоздали и возились со своими вещами, были безжалостно вытолканы въ корридоръ. Посл этого маневра маленькіе подняли за дверьми дикій ревъ, но классиковъ это не мало не безпокоило. Они затворили дверь и поставили къ ней сторожемъ Мортена, по прозванію пузана, въ виду того, что неугомонные маленькіе, разсчитывая на свою многочисленность и на лстницу, куда всегда могли убжать, бросались одинъ за другимъ къ двери и дергали за ручку.
Примусъ, который всегда держалъ смлыя рчи, предложилъ сдлать вылазку соединенными силами классиковъ, но классъ былъ не въ воинственномъ настроеніи. Абрагамъ сидлъ на кафедр и пытался сломать замокъ, съ намреніемъ посмотрть журналъ маленькихъ. Вдругъ раздался извн громкій побдный крикъ. Мортенъ-пузанъ пріотворилъ дверь и вдругъ съ ужасомъ закричалъ своимъ товарищамъ:— На помощь! Они взяли въ плнъ короля крысъ.
Абрагамъ бросился стремглавъ съ кафедры, другіе за нимъ, Примусъ позади всхъ, маленькій Маріусъ попалъ въ руки враговъ.
Горе было съ нимъ классикамъ. Ростомъ онъ былъ не больше средняго изъ маленькихъ, за одного изъ которыхъ и можно было его принять, поэтому онъ находился всегда подъ охраной. Но сегодня о немъ позабыли какъ-то, когда онъ остался въ класс, разыскивая свои неразлучныя книжки съ словами и примчаніями. И вотъ, когда онъ подошелъ къ своей классной комнат и хотлъ войти къ товарищамъ, на него набросилось десятка три маленькихъ черныхъ рукъ и ногъ и отбило его отъ двери. Враги толкали маленькаго Маріуса изъ стороны въ сторону, и среди толпы ихъ виднлись только его большіе, черные, полные отчаянія, глаза, да тоненькія руки, которыми онъ, отбиваясь, махалъ въ воздух. Нападающіе надляли его ударами, щипали, дергали за волосы и за уши, кидали ему въ голову его же собственными книгами, такъ что его драгоцнныя ‘слова’ и ‘примчанія’ летали по воздуху, какъ оторванные листья.
Все это разомъ прекратилось, когда классики произвели вылазку, маленькіе были отброшена и исчезли за дверь и внизъ по лсниц, а освобожденнаго Маріуса ввели въ комнату. Но едва закрыта была дверь, какъ корридоръ снова закишлъ торжествующими маленькими.
— Месть! вскричалъ Абрагамъ.
— Да, месть, месть! подхватилъ Примусъ, отодвигаясь подальше назадъ.
— Теб надо быть разгнваннымъ Ахилломъ!
— Да! отвчалъ Маріусъ съ сверкающими глазами.
Когда Маріусъ былъ разгнваннымъ Ахилломъ, онъ садился на плечи Абрагама и немилосердно рубилъ оттуда длинной линейкой по головамъ своихъ смертельныхъ враговъ.
Классики вооружились. Они похватали съ книжныхъ полокъ линейки, метальщики и стрлки запаслись кусками мла изъ ящиковъ классныхъ досокъ. Даже Примусъ взялъ коротенькую линеечку, которою онъ размахивалъ съ громкими ободрительными возгласами, становясь за кафедру на другомъ конц комнаты.
Абрагамъ поспшно составлялъ планъ сраженія. Когда разгнванный Ахиллъ дастъ знакъ, надо будетъ поднять бранный крикъ, Мортенъ-пузанъ отворитъ дверь, лучники и метальщики пустятъ дождь стрлъ и камней, посл чего конница, а за нею тяжело вооруженные гоплиты, бросятся на непріятеля и отржутъ его отъ главной лстницы, тогда можно будетъ преспокойно перехватать маленькихъ и казнить по одиночк. Все было готово, и въ общемъ возбужденіи никто не обращалъ вниманія на то, что въ корридор за дверьми все смолкло. Разгнванный Ахиллъ вспрыгнулъ на свою лошадь, раздался дружный бранный крикъ классиковъ, Мортенъ распахнулъ дверь, дождь метательныхъ снарядовъ помрачилъ воздухъ, hastati и principes двинулись бглымъ маршемъ впередъ, а впереди всхъ гналъ своего коня разгнванный Ахиллъ, размахивая тяжелымъ копьемъ…
Но тишина — внезапная, какъ прорзывающая воздухъ молнія, глубокая, грозная, словно поднялась она изъ аида — неожиданно прекратила стукъ оружія и пригвоздила на мст побдоносныя войска классиковъ.
Среди широко распахнутыхъ половинокъ дверей стоялъ маленькій толстый человкъ, въ застегнутомъ сромъ сюртук, въ зеленой складной шляп на голов и съ очками на носу. На груди его виднлось большое пятно отъ мткаго метательнаго снаряда.
Не говоря ни слова, изумленнымъ взглядомъ смотрлъ онъ то на того, то на другаго. Примусъ давно уже сидлъ на своемъ мст, уткнувшись въ свою грамматику. Куски мла попадали изъ рукъ застрльщиковъ, тяжело вооруженные гоплиты держали за спиной свои линейки, а разгнванный Ахиллъ скорчился и, какъ ежъ, соскользнулъ съ плечъ Абрагама.
— Да, я покажу вамъ,— вскричалъ наконецъ ректоръ, оправившись отъ перваго изумленія,— я покажу вамъ какъ поднимать такой шумъ и гамъ, выдлывать такія штуки, затвать такія дикія шалости! Кто участвовалъ въ этомъ? Надо васъ примрно наказать на этотъ разъ! Тебя, Брохъ, конечно, не было тутъ?
— О, нтъ, отвчалъ Примусъ съ невинною улыбкою.
— Маріусъ! Маріусъ, ты участвовалъ!— съ упрекомъ воскликнулъ ректоръ, потому что Маріусъ былъ его любимецъ.— Какъ это пришла теб въ голову подобная вещь? Верхомъ на Абрагам — что это такое? Зачмъ это теб было? Отвчай!
— Мн надо было представлять разгнваннаго Ахилла, отвчалъ маленькій Маріусъ дрожащимъ голосомъ и со страхомъ глядя на ректора.
— Такъ, такъ… гм, теб надо было представлять разгнваннаго Ахилла… да, ты ужасно на него похожъ, такимъ именно я и воображалъ его…— Ректоръ долженъ былъ отойти къ окну, чтобы не расхохотаться, но весь классъ тотчасъ понялъ, что гроза прошла. Однако вс стояли съ смиреннымъ видомъ и выслушивали выговоръ, который длалъ имъ ректоръ, прежде чмъ позвать учителя, на которомъ лежалъ въ этотъ день надзоръ. Ибо ясно было, какъ на ладони, что такіе безпорядки не могли бы имть мста, если бы онъ, учитель, не пренебрегалъ своими обязанностями.
И какою сердечною радостью для адъюнкта Борринга было — сообщить г. ректору, что надзоръ лежалъ на адъюнкт Аальбом, но что этотъ послдній, сколько ему извстно, спустился въ библіотеку — читать газеты.
Маленькій Маріусъ былъ задушевнымъ другомъ Абрагама, и Абрагамъ былъ его идеаломъ. Они обыкновенно вмст готовились въ комнат послдняго, и не будь у Маріуса этой поддержки, ему трудно было бы конечно удержаться въ школ, ибо онъ очень плохо шелъ по всмъ предметамъ, кром латинскаго языка. Латынь была его предметомъ, и тутъ онъ чувствовалъ себя, какъ дома. Не было ни одной формы, даже побочной, не было ни одной неправильности, правила или исключенія, — кои неизвстны были бы Маріусу, стоило только къ нему обратиться, и онъ на все могъ дать точныя разъясненія и указанія.
Съ перваго же дня, когда ректоръ задалъ ученикамъ просклонять слово mensa, маленькій Маріусъ отличился. Ректоръ самъ побывалъ у его матери и высказался, что если мальчикъ будетъ стараться, то ему можно будетъ кой чмъ помочь, онъ пообщалъ освободить его отъ платы за ученье и имть его и на будущее время въ виду.
Это было большой радостью для матери и немалымъ облегченіемъ ея положенія, и она внушала сыну, какое благодяніе оказываетъ ректоръ, давая ему возможность учиться, и что тутъ многое будетъ зависть отъ того, какіе успхи окажетъ Маріусъ въ латинскомъ язык. Вотъ почему маленькій Маріусъ на лету схватывалъ каждое слово ректора, и оно гвоздемъ вбивалось въ его голову.
Но хотя голова у Маріуса была объемиста и даже слишкомъ велика для его тла, однако въ ней все меньше и меньше оставалось мста для всего прочаго, что также надо было въ ней помстить: латынь ректора занимала слишкомъ много мста, поглощала всю его сообразительность, требовала всей его памяти и разростаясь, какъ сказочный чертополохъ, заглушала всякіе зародыши любознательности и интереса къ чему либо другому, прежде чмъ эти зародыши успвали показаться — и Маріусъ сдлался, какъ съ торжествомъ говорилъ ректоръ, чистокровнымъ латинистомъ.
Ректоръ ходилъ взадъ и впередъ по классу и, сіяя отъ восхищенія, потиралъ руки, когда Маріусъ храбро справлялся съ окончаніями и длиннйшими формами, на которыхъ другіе смертные сломали бы себ языкъ, справлялся безъ запинки, не длая ни одной ошибки, устремляя все время пристальный взглядъ на ректора и затягивая пальцами въ крпкіе узлы свой носовой платокъ: moneber, moneberis, monebitur, monebimur, monebimini, monebuntur.
— Врно, мой малютка, совершенно врно! говорилъ ректоръ и никакъ не могъ понять, какимъ образомъ у Маріуса могло плохо идти дло по другимъ предметамъ. Вс учителя жаловались на него, и ректору приходилось иногда выказывать строгость къ своему любимцу, длать ему замчанія и выговоры, нсколько разъ онъ намекалъ даже на безплатное мсто Маріуса въ школ и давалъ понять, что, пожалуй, ему предстоитъ опасность и потерять это мсто. Но все это забывалось, когда Маріусъ мигомъ отбарабанивалъ какое нибудь трудное спряженіе, и ректоръ говорилъ, трепля его по щек:
— Ну, ну, дружокъ, дло пойдетъ хорошо и по математик и по другимъ предметамъ, когда мы немножко подростемъ и пріобртемъ побольше мяса на ребра. Въ латыни ты — маленькій профессоръ.
На дл ректоръ питалъ честолюбивую надежду выработать изъ Маріуса нчто великое, нчто ученое, въ род Мадвига {Мадвигъ — знаменитый датскій латинистъ.}, напримръ, самъ же онъ довольствовался бы тмъ, что о немъ будутъ говорить, что онъ именно, а никто другой, былъ первымъ руководителемъ дтскихъ и юношескихъ шаговъ Маріуса къ Парнасу. Маріусъ не обнаруживалъ никакаго протеста и не задумывался надъ тмъ, куда все это приведетъ. По общему приговору учителей и товарищей онъ былъ еще сущимъ ребенкомъ, и если бы не латынь, ни за что не попалъ бы онъ въ старшіе классы.
Поэтому Маріусу предстояла опасность сдлаться козломъ отпущенія въ класс, и тогда-то именно Абрагамъ взялъ его подъ свое покровительство. Абрагамъ былъ здоровый и сильный юноша и очень способный ученикъ, къ тому же онъ пользовался извстнымъ уваженіемъ, какъ сынъ профессора Ловдаля. Маріусъ всегда былъ тайнымъ почитателемъ Абрагама, и когда этотъ взялъ его въ друзья, онъ былъ вн себя отъ радости. Приходилъ ли онъ домой къ матери, только у него и рчи было, что объ Абрагам, а когда они вмст съ нимъ сидли за приготовленіемъ уроковъ, Маріусъ находился въ непрерывномъ восторг. Абрагамъ же вошелъ въ дружбу съ Маріусомъ потому, что фрау Ловдаль сказала какъ-то, что мать Маріуса очень несчастна и покинута всми на свт. Эти слова крпко засли у него въ душ, и при первомъ случа, когда онъ увидлъ, что Маріуса дразнили товарищи и преслдовали другіе классы, онъ бросился защищать его, и черезъ нсколько дней они были уже неразлучными друзьями.
Абрагамъ ничего не имлъ противъ молчаливаго обожанія, которымъ окружалъ его Маріусъ, къ тому же случилось, что онъ уже полгода былъ безнадежно влюбленъ, и для него было большимъ утшеніемъ изливать въ врную грудь маленькаго Маріуса свои страстныя желанія, свои жалобы и надежды и свое отчаяніе. Этотъ выслушивалъ его съ безмолвнымъ изумленіемъ. Конечно, онъ очень высоко цнилъ своего друга, но что этотъ другъ такъ возвышенъ, такъ влюбленъ, дйствительно несчастно влюбленъ — все это было выше понятій Maріуса и погружало его въ еще боле безпредльное благоговніе. Ему казалось, что самъ онъ выросталъ, для роковую тайну, и, встрчаясь съ нею на улиц — это была одна изъ взрослыхъ дочерей пробста Шпарре — онъ устремлялъ на нее свои большіе каріе глаза на половину съ упрекомъ, на половину съ такимъ выраженіемъ, которое говорило, что онъ посвященъ въ тайну.
Однажды посл обда Маріусъ пришелъ заниматься. Абрагамъ сидлъ подперевъ рукой голову и уставившись глазами въ столъ, онъ, казалось, вовсе не замчалъ, что Маріусъ вошелъ въ комнату. Этотъ тихонько подошелъ къ нему и положилъ ему руку на плечо. Абрагамъ вскочилъ въ замшательств, не будучи въ состояніи собраться съ мыслями. Но тогда Маріусъ посмотрлъ на него такимъ полнымъ участія взглядомъ своихъ большихъ влажныхъ глазъ, что это благодтельно подйствовало на несчастнаго влюбленнаго.
— Ты видлъ ее сегодня?
— Не говори о ней! Не называй ея имени! Слышишь, Маріусъ! Если ты другъ мн, — поклянись, что никогда не произнесешь ея имени… поклянись въ этомъ!
— Клянусь! прошепталъ растроганный Маріусъ.
Это успокоило Абрагама. Онъ снова слъ, закрылъ лице руками и вздыхалъ. Такъ просидли они нсколько минутъ. Наконецъ Абрагамъ сказалъ глухимъ, страшнымъ голосомъ, не поднимая глазъ:
— Она вроломно обманула меня! Все кончено — она обручена!
Маріусъ слегка вскрикнулъ, но разспрашивать не осмлился, боясь нарушить свою клятву.
Посл нкотораго молчанія Абрагамъ снова уныло и беззвучно произнесъ:
— Съ телеграфистомъ Эриксеномъ.
— Съ нимъ!— вскричалъ Маріусъ,— съ этимъ человкомъ, который дважды принимался держать экзаменъ на студента и оба раза торжественно провалился?
— Правда-ли это Маріусъ!
— Также врно, какъ то, что ты теперь меня здсь видишь! Мн разсказывала это сама матушка, она знаетъ его.
Абрагамъ презрительно улыбнулся:— Я не хочу его убивать, Маріусъ!
— Первою моею мыслью была кровь: онъ или я. Но теперь я хочу отомстить иначе.— Онъ взъерошилъ себ волосы, снялъ съ полки книги и бросилъ ихъ на столъ:— Мы начнемъ съ математики, и ни слова боле ни о чемъ другомъ!
Они начали тогда заниматься математикой такимъ образомъ, что Абрагамъ, понимавшій доказательства, просматривалъ ихъ и потомъ объяснялъ Маріусу, при чемъ каждый разъ спрашивалъ его: ‘Понимаешь?’ на что тотъ отвчалъ… ‘Да, понимаю!’
Но эта была ложь, онъ никогда не понималъ математики, а въ этотъ день — мене всего.
Когда они покончили со всмъ, что надо было приготовить есъ слдующему дню, Абрагамъ, закрывъ послднюю книгу, сказалъ:
— Вотъ какъ я хочу отомстить!
Маріусь съ недоумніемъ смотрлъ то на него, то на книгу.
— Натурально занятіями! И когда я въ послдствіи вернусь изъ университета съ первой степенью, а можетъ быть, и съ отличіемъ, и когда я встрчу ее съ ея несчастнымъ телеграфистомъ — я посмотрю на нее такъ, какъ, ты знаешь, я умю смотрть — и это будетъ моя месть!.. Мамаша идетъ!.. шепнулъ онъ, услышавъ, какъ отворилась дверь изъ комнаты его родителей, отдлявшейся отъ его комнаты узкимъ корридоромъ.
Фрау Ловдаль вошла съ тарелкою, полною яблоковъ и орховъ.
— А ты намренъ былъ это сдлать?
— Здравствуй, Маріусъ, какъ поживаетъ твоя матушка?
— Благодарю васъ, очень хорошо, отвчалъ тотъ и всталъ, нсколько смутившись.
— Ну, берите-ка, мои милые. Я думаю, вамъ не мшаетъ освжиться посл всякой сухой премудрости, которую вамъ, бдненькимъ, приходится глотать по зернышку.
Она говорила на бергенскимъ нарчіи, скоро и звучно, и улыбалась, пытаясь пригладить волосы Абрагама, которые напоминали еще о злополучномъ любовник. Фрау Ловдаль была очень красива и моложава на видъ, и ее всегда забавляло представлять кому либо изъ постороннихъ высокаго пятнадцатилтняго юношу, какъ-своего сына. Когда Карстенъ Ловдаль вернулся изъ Парижа съ блестящими аттестатами отъ тамошнихъ окулистовъ и съ европейскими манерами, она вышла за него замужъ, когда ей не было еще двадцати лтъ, онъ былъ года на четыре, на пять старше ея.
Фрау Ловдаль присла къ мальчикамъ и начала сть яблоко.
— Ну, разсказывайте, какой дряни назадавали вамъ на завтра?
Абрагамъ перечислилъ: — Греческій, латинскій, математика!
— У!— сказала фрау Ловдаль, — греческій… это наврно что нибудь ужасное!
— Это Иліада Гомера, псни о греческихъ герояхъ подъ Троей! сказалъ горячо Маріусъ: онъ не привыкъ, чтобы говорили такимъ образомъ о классическихъ предметахъ.
— А ты думаешь, что мамаша знаетъ, что такое Иліада? сказалъ Абрагамъ, и Маріусъ покраснлъ, какъ маковъ цвтъ.
Фрау Ловдаль смотрла на своего сына и, казалось, не замчала смущенія бднаго Маріуса.
— А какая въ этомъ польза,— продолжала она, — что вы все читаете и читаете о грекахъ? Я не знаю, каковы были они, когда стояли подъ Троей, но отъ моряковъ, посщавшихъ домъ моего отца, я много разъ слыхала, что они нигд не видывали такаго плутовскаго сброда, какъ греки. Разв не было у насъ своихъ древнихъ героевъ, такихъ же хорошихъ, даже лучшихъ! Гд Снорре {‘Heimkringla’ Снорре, исторія норвежскихъ королей (1467).}?
— Онъ позади тебя, на полк.
— Прочелъ ты его наконецъ?
Абрагамъ поднялъ руки, какъ бы отъ кого-то отбиваясь.
— Постой же, я теб задамъ, несчастный ты грекъ! вскричала фрау Ловдаль и бросилась на Абрагама, чтобы растрепать ему волосы, но тотъ защищался и руками, и ногами, а Маріусъ до того смялся, что чуть не скатился подъ столъ. Битва кончилась тмъ, что густые блорусые волосы фрау Ловдаль упали ей на глаза и уши, брошка была сломана, и манжеты измяты. Абрагамъ торжествовалъ открыто, Маріусъ втихомолку.
— Теперь,— сказала, оправившись, фрау Ловдаль,— вамъ надо хорошенько омыться въ норвежской саг.
— Ахъ, нтъ, мамаша! Пощадите насъ!
— Нтъ, не пощажу, въ наказаніе за то, что ты такъ пренебрегаешь старымъ Снорре, ты долженъ послушать и узнать, что онъ такое.
И она начала читать имъ вслухъ, а читала она превосходно, потому, что стиль сагъ былъ ей очень хорошо знакомъ, и она увлекалась имъ. У отца своего, богатаго Абрагама Кнорра, въ Берген, она видла въ своей юности все, что оставалось норвежскаго, и притомъ кореннаго норвежскаго, при возникавшей шведской реакціи. Туда приходили грубые моряки и первобытныя натуры всякаго рода — очень пестрая смсь, но съ чистонорвежскимъ отпечаткомъ. Бывали тамъ и первые ‘націоналисты’ въ области языка, (желавшіе сдлать изъ народнаго діалекта нормальный языкъ въ противоположностъ оффиціальному датскому, не словоохотливые, но полные одушевленія, гордые молодцы съ туго накрахмаленными воротничками, въ фризовыхъ курткахъ съ роговыми пуговицами, настоящими роговыми норвежскими пуговицами. Они не тратили много словъ, но за то, что ни слово — то вское изреченіе оракула, почерпнутое изъ самой глубины народной мудрости, потому что въ ихъ мужественныхъ сердцахъ пылала любовь къ родному краю, свобод и народу — пылала со всмъ безпокойнымъ сомнніемъ полусознательной любви. Они были упрямы и неукротимы, потому что не были уврены, что находятся какъ разъ на истинномъ пути, но они были стойки и врны своимъ стремленіямъ, потому что внутренній голосъ говорилъ имъ, что все зависитъ отъ того, будутъ они тверды, или нтъ. Среди подобныхъ людей росла Венке Кнорръ, она была для нихъ валькиріей, боле чмъ валькиріей. Ея родъ съ давнихъ поръ жилъ въ Берген и передавалъ изъ поколнія въ поколніе любовь къ родин и чувство народности, чувство крпкое и готовое къ борьб, какимъ оно бываетъ тамъ, гд чужеземная кровь побждена. Венке Кнорръ была полна національнаго одушевленія, она готова была на всякую жертву ради свободы и народа, она носила матеріи собственнаго тканья и знала языкъ ‘націоналистовъ’, она заботилась единственно о томъ, чтобы не требовалось ничего больше.
И вотъ она въ одинъ прекрасный день была помолвлена съ новымъ профессоромъ Карстеномъ Ловдалемъ, который во первыхъ принадлежалъ къ старинной датской бюрократической семь, а во вторыхъ, о немъ ничего неизвстно было, кром того, что онъ пользовался большимъ предпочтеніемъ въ университет и слылъ пріятнымъ собесдникомъ въ столиц.
Какое горе и разочарованіе вызвалъ этотъ бракъ! Это было пораженіемъ для народнаго дла. Самые пылкіе называли это бдствіемъ для всей страны. Каждый неженатый ‘націоналистъ’ и приверженецъ свободы охотно взялъ бы Венке за себя, или ужъ скоре уступилъ бы валькирію любому изъ своихъ товарищей, чмъ отдать ее такому глупцу и шарлатану, какъ Карстенъ Ловдаль. Это настроеніе высказалось и въ шести изъ двадцати одной псни въ честь Венке Ловдаль, которыя пропты были за свадебнымъ столомъ.
Отчего же избрала она Ловдаля? Дло было такъ. Одинъ годъ пришлось ей провести въ аристократическомъ квартал Христіаніи, гд при двор, во время зимняго сезона, все жило на шведскій манеръ и господствовали шведскіе обычаи. И вотъ, когда среди такаго образа жизни вернулся на родину Карстенъ Ловдаль, боле красивый, изящный и занимательный, чмъ вс другіе, притомъ норвежецъ, въ которомъ природныя норвежскія свойства получили еще боле свжій отпечатокъ отъ долгаго пребыванія за-границей — Венке Кнорръ показалось, что онъ представляетъ прекраснйшее соединеніе того, что было мило ей на родин, и европейской утонченности, во вкусъ которой вошла она въ столиц. Такимъ образомъ они были помолвлены, а потомъ и обвнчаны.
Но немного прошло времени, какъ она убдилась въ своей ошибк. Прежніе друзья уже не имли къ ней того твердаго, какъ подводный камень, доврія, хотя она осталась, тою же въ душ, такою же истой дочерью Норвегіи, столь же непоколебимою въ чувств свободы. Еще хуже стало, когда они перехали въ маленькій старомодный городокъ, гд она очутилась одна-одинешенька среди друзей своего мужа. Но особенно тяжелое чувство обыкновенно овладвало ею, когда она, какъ и въ этотъ вечеръ, читала вещи, которыя переносили ее въ кругъ идей ея юности, у ней явилось предчувствіе, что такой разладъ въ ея жизни не доведетъ ни до чего хорошаго.
Абрагамъ строилъ сначала гримасы, искоса поглядывая на Маріуса, но вскор погрузился въ мысли о собственной жестокой участи. Маріусъ слушалъ напротивъ внимательно. Интересъ его возбуждался этими разсказами о тяжеловсныхъ ударахъ направо и налво, объ этой вчной борьб съ мечемъ въ рук, все это напоминало ему его собственную жизнь среди враговъ изъ младшихъ классовъ.
— Папаша идетъ! прервалъ мать Абрагамъ.
Фрау Ловдаль замолчала при вход мужа, но прежде чмъ закрыть книгу, она все-таки дочитала главу. У профессора были засучены рукава и отворочены манжеты, и онъ вытиралъ руки полотенцемъ.
— Здравствуйте, юноши! Что ты имъ читаешь, Венке?
— Снорре! отвчалъ Абрагамъ, многозначительно улыбаясь отцу.
— Ого, это можно было предположить! Для образованныхъ молодыхъ людей это какъ разъ подходящая вещь!
— Геройскіе подвиги нашихъ храбрыхъ предковъ? возразила запальчиво фрау Ловдаль.
— Геройскіе — ба! Душегубцы, разбойники и поджигатели — вотъ кто были эти храбрые предки. Нтъ, по моему лучше послушать о быстроногомъ Ахилл о шлемоблещущемъ Гектор. Не такъ ли, юноши?
— Да! воскликнулъ Абрагамъ, а съ нимъ согласился и Маріусъ.
— Ахъ, я не хочу объ этомъ спорить! сказала фрау Ловдаль и положила книгу на мсто.
Профессоръ продолжалъ ходить взадъ и впередъ по маленькому корридору между своей комнатой и комнатой Абрагама. Онъ болталъ и шутилъ, какъ обыкновенно длалъ это во время переодванія.
Уходя, фрау Венке сказала:— Ты скоро прійдешь въ мою комнату, Абрагамъ?.. Доброй ночи, любезный Маріусъ, кланяйся своей матери.
Когда ушелъ Маріусъ, профессоръ сказалъ:— Милый мальчикъ этотъ маленькій Готвальдъ. Удивительно однако, что вы въ послднее время такъ крпко подружились.
— Это мой лучшій другъ, сказалъ не совсмъ твердо Абрагамъ.
— Лучшій другъ!— повторилъ со смхомъ отецъ,— охъ, ужъ знаю я эти дружбы на жизнь и смерть, которыя заключаются такъ легко въ дтскіе годы. Хорошо еще, что он большею частью ни къ чему не ведутъ. Хорошо — говорю я, потому что если бы подобная дтская дружба дйствительно связывала на жизнь и смерть, то это было бы крайне неудобно для тхъ изъ насъ, которымъ суждено гораздо дальше пойти въ жизни.
Абрагамъ, казалось, не совсмъ понималъ отца, а тотъ продолжалъ:
— Школьные товарищи конечно похожи другъ на друга, т. е. находятся почти въ одинаковыхъ условіяхъ. Но оставивъ школу, они расходятся къ жизни, и жизнь скоро длаетъ ихъ въ высшей степени непохожими одинъ на другаго. Ну, подумай самъ, до какой степени становится невозможнымъ продолжать такую дтскую дружбу, если напримръ одинъ поднимается все выше и выше по лстниц гражданской жизни, а другой спускается, или остается все на той же ступени, на которой былъ. Поэтому-то, видишь ли, такъ мудро и устроено, что сама жизнь заботится о томъ, чтобы такаго рода дружбы продолжались только до тхъ поръ, пока он безвредны.
— Но Маріусу вдь надо заниматься! вставилъ Абрагамъ.
— Конечно, конечно! Дло не въ этомъ. Я не о Маріус исключительно думалъ. Онъ тутъ не виноватъ — т. е. въ его положеніи есть кой-что, чего ты не понимаешь и о чемъ теб нечего заботиться, онъ безъ сомннія милый и честный мальчикъ, съ которымъ ты можешь вести знакомство, это ничего. Я хотлъ только предостеречь тебя отъ этой сентиментальной дружбы на жизнь и смерть. Я не могу, знаешь, терпть сентиментальности, которая намъ, мужчинамъ, совсмъ не къ лицу.
Абрагамъ всегда чувствовалъ себя польщеннымъ, когда отецъ обращался съ нимъ, какъ со своимъ младшимъ товарищемъ, и очень гордился, что его причисляли къ ‘намъ, мужчинамъ’. Намекъ, что у Маріуса не все ладно, возбудилъ его любопытство, но по лицу отца онъ видлъ, что разспрашивать объ этомъ не слдовало.
Профессоръ Ловдаль окончилъ переодванье, онъ взялъ чистый носовой платокъ и, напвая, отправился въ клубъ провести тамъ часокъ до ужина. Онъ велъ очень правильную жизнь, имлъ здоровый видъ, очень опрятно одвался, и вс его взгляды отличались опредленностью и находились въ строгомъ порядк въ его разумной голов. Хотя на самомъ дл онъ лишь нсколькими годами былъ старше своей жены, но разница казалась гораздо значительне. Ибо онъ еще съ юношескихъ лтъ напустилъ на себя солидность, любилъ все старое и установившееся, все, что имло крпкіе корни, она же мечтала о новомъ, полномъ надеждъ и ожиданій, о томъ, что быстро росло и развивалось. Поэтому, они все боле и боле становились непохожими другъ на друга, какъ по вншности, такъ и внутренно. Когда его спрашивали, зачмъ онъ оставилъ столицу и отказался отъ почетной профессуры, которой былъ удостоенъ въ такіе молодые годы,— чтобы похоронить себя здсь, въ этомъ малообразованномъ город, то профессоръ Ловдаль разсказывалъ неизмнно одну и ту же исторію первыхъ лтъ супружеской жизни:— жена моя, какъ вамъ извстно, норвежка изъ Бергена, бергенка тломъ и душой. Она по природ — энтузіастка, для которой составляетъ необходимость жить среди личностей живаго и подвижнаго характера, и поэтому вамъ будетъ вполн понятно, что въ Христіаніи ей было не мсто. А я съ своей стороны, если можно такъ выразиться, европеецъ и могу жить, наслаждаться жизнью, почти везд, гд угодно — только не въ Берген, нтъ, увряю васъ, не въ Берген! Ну, хорошо… Она во что бы то ни стало рвалась изъ Христіаніи, а я ни за что не хотлъ въ Бергенъ — мы сдлали взаимную уступку, и вотъ, наше обоюдное соглашеніе привело насъ сюда’.
Эта исторія очень походила на правду, и если у него были другія причины для перезда, то во всякомъ случа он извстны были одному. Злые языки утверждали, что никогда Карстенъ Ловдаль не разстался бы съ университетомъ, если бы былъ вполн доволенъ своимъ положеніемъ. Настоящая же причина заключалась конечно въ томъ, что знанія его были не безъ значительныхъ пробловъ, такъ что иногда онъ подвергался опасности быть поставленнымъ въ весьма неловкое положеніе своими боле молодыми коллегами. Хотя онъ могъ найти себ поддержку въ очень вліятельныхъ личностяхъ и по своимъ убжденіямъ и взглядамъ на жизнь находился въ полномъ согласіи съ принципами, которыми руководился университетъ, но онъ былъ однако на столько уменъ, чтобы во время примтить знаменіе времени. Онъ сошелъ со сцены, когда его авторитетъ еще не былъ подорванъ, и удалился съ утвердившеюся за нимъ репутаціей перваго окулиста въ стран.
Въ здшнемъ город онъ занимался практикой домашняго врача на столько, на сколько находилъ для себя нужнымъ, а по своей ученой спеціальности работалъ лишь при случа и поддерживалъ свою ученую репутацію небольшими, осмотрительно написанными статейками въ иностранныхъ и отечественныхъ журналахъ. Богатое состояніе жены обезпечивало ему беззаботную и роскошную жизнь, что было его потребностью. Человкъ, имя котораго имло значеніе въ наук, который писалъ, и притомъ по французски, и который былъ не только не бденъ, но даже на столько богатъ, что могъ помриться въ роскоши и свтской жизни съ самымъ богатымъ купечествомъ — такой человкъ долженъ былъ занять выдающееся положеніе въ маленькомъ город. Такъ и было на самомъ дл: его вліяніе было почти безгранично, притомъ его уважали и любили вс — и женщины, и мужчины, и надъ однимъ только немножко подтрунивали въ немъ — надъ его страстью овладвать разговоромъ и долго и цвтисто разглагольствовать въ поучительномъ тон.
Во время своего ужина Маріусъ Готвальдъ не переставалъ разсказывать матери объ Абрагам. Та никакъ не могла понять, какъ это фрау Ловдаль могла затять драку съ своимъ сыномъ.
— Ахъ, матушка, разв ты не понимаешь, что это было въ шутку?— вскричалъ обиженно Маріусъ.— Неужели теб не ясно, что это была шутка?
— Да, да, натурально, возражала фрау Готвальдъ, чтобы успокоить сына, но все таки никакъ не могла освоиться съ мыслью, чтобы ей когда нибудь пришло въ голову подраться подобнымъ образомъ съ Маріусомъ, будь это хоть сто разъ въ шутку.
Фрау Готвальдъ — какъ учтиво называли ее въ город, хотя всмъ было извстно, что она никогда не была замужемъ — нсколько лтъ тому назадъ пріхала сюда съ маленькимъ сыномъ и небольшимъ запасомъ денегъ. Профессоръ Ловдаль, которому рекомендовалъ ее одинъ изъ его коллегъ, помогъ ей открыть модный нагазинъ, а фрау Ловдаль горячо поддерживала это предпріятіе. Позади лавки у фрау Готвальдъ была маленькая жилая комнатка, а рядомъ съ ней — общая спальня съ сыномъ. Кром того, въ маленькомъ домик была кухня и передняя. Въ верхнемъ этаж было двое жильцовъ.
Покончивъ съ ужиномъ, Маріусъ сказалъ:— Ну, матушка, намъ надо еще заняться уроками.
— Разв теб надо еще сегодня работать, бдненькій? Ты занимался все время посл обда — такъ ужъ довольно на сегодня. Скоро девять часовъ.
— Ахъ, что ты, матушка! Надо же мн приготовиться.
— Что же ты длалъ цлый вечеръ у Абрагама?
— Мы все прошли, и у меня осталась теперь только латынь.
— А разв вы не проходите ее вмст?
— Конечно проходимъ, но Абрагамъ вовсе не заботится о томъ, чтобы точно и аккуратно анализировать каждое слово, да ему въ этомъ и надобности нтъ, потому что онъ уметъ это длать. Но я долженъ знать все въ точности, иначе Аальбомъ разсердится и скажетъ ректору.
— Ахъ, Маріусъ, не занимайся боле — это теб не по силамъ! говорила мать и хотла притянуть его къ себ, но онъ сказалъ, что ему некогда, вырвался отъ нея и схватился за книгу.
— Ну, начнемъ, вотъ тутъ, матушка: tum vero Phaeton. Спрашивай меня посл каждаго слова.
Бдная фрау Готвальдъ дошла путемъ упражненія до того, что могла задавать вопросы, но такъ какъ она ни слова не понимала изъ того, что отвчалъ ей сынъ, то это было для нея довольно утомительнымъ заключеніемъ трудоваго дня, и даже удивленіе къ учености сына не всегда давало ей силу предолвать свою дремоту.
Какъ бы то ни было, она механически произносила каждое слово, вслдъ за чмъ Маріусъ быстро говорилъ все, что надо было сказать объ этомъ слов, потомъ они переходили къ слдующему.
— Candescere, прочла фрау Готвальдъ соннымъ голосомъ.
— Candesce, candi, candes, can…— Маріусъ сильно покраснлъ, и пальцы его, мирно занятые до сихъ поръ носовымъ платкомъ, забгали по книгамъ, и онъ съ отчаяннымъ видомъ искалъ грамматику знаменитаго Мадвига.
У фрау Готвальдъ тотчасъ прошла всякая дремота — она знала эти припадки сына. Онъ становился въ этихъ случаяхъ ни на что не способнымъ и, казалось, терялъ на нкоторое время разсудокъ. Противъ этого можно было помочь единственно тмъ, что надо было уложить его, какъ можно скоре, въ постель.
Она крпко схватила его за руки, говоря:— Нтъ, мой милый, теперь ты право не можешь боле заниматься, ляжемъ спать, ужъ завтра узнаешь, что надо.
— Нтъ, нтъ, милая матушка, оставь меня, мн надо это отыскать… я знаю, гд найти, ахъ, пусти меня! упрашивалъ Маріусъ съ широко раскрытыми, испуганными глазами. Но она не уступала и наполовину лаской, наполовину силой ввела его въ спальню.
Но и тамъ, раздвая его, она слышала, какъ онъ бормоталъ что-то по латыни, и долго еще посл того, какъ онъ заснулъ, рука его, которую мать держала въ своей, вздрагивала, а голова была горяча и суха. Долго сидла она такимъ образомъ, и къ ней явились обычныя тяжелыя думы о быломъ позор, раскаяніи и униженіи, и какъ старинные друзья, садились он вокругъ маленькаго ложа и не сводили съ нея глазъ.
Но сегодня она не обращала на нихъ вниманія, глаза ея не отрывались отъ маленькаго бднаго личика, съ болзненными вздрагиваніями около рта, съ синеватой тнью подъ глазами…
Она ршилась какъ-то обратиться касательно латыни къ ректору, но что могла сдлать одинакая женщина въ ея положеніи! Къ тому же вдь ректоръ-то именно и помогалъ ея сыну, и если былъ къ нему благосклоненъ — опять таки за ту же латынь. Профессоръ же Ловдаль по принципу былъ противникомъ новйшихъ толковъ и разсужденій о томъ, что дти подвергаются въ школахъ непосильному напряженію. Если бы они еще такъ много занимались латынью и при этомъ получали бы столько палокъ, какъ это было въ его время! Но нтъ, теперь просто нжничаютъ и обращаютъ вниманіе на то, что, пожалуй, кто нибудь будетъ не доволенъ! Пусть только Маріусъ стъ боле питательную пищу и рзвится на свжемъ воздух! Да и вовсе нтъ ему необходимости такъ изнуряться надъ занятіями.
Все это было справедливо и хорошо, и вс были къ нимъ такъ благосклонны! Но все-таки… какъ странно онъ лежалъ передъ ней и теръ себ виски!
На полугодичномъ экзамен Абрагамъ подвинулся на нсколько мстъ впередъ, а Маріусъ, не смотря на всю свою латынь, не могъ избжать своей судьбы и попалъ въ сосди къ Мортену-пузану, на послднее мсто въ класс. Учитель математики высказалъ даже такое мнніе, что если Маріусъ не сдлаетъ значительныхъ успховъ во второе полугодіе, то не будетъ переведенъ въ четвертый латинскій классъ.
Абрагама никоимъ образомъ нельзя было назвать прилежнымъ ученикомъ, но онъ задался мыслью повыдвинуть съ собой и Маріуса, и такъ какъ ученье давалось ему легко, то для него достаточно было лишь разъ пройти урокъ съ Маріусомъ, а этому напротивъ приходилось подготовляться предварительно по возвращеніи изъ школы, и иногда, кром того, еще разъ повторять, вернувшись отъ Абрагама.
Классицизмъ процвталъ теперь у нихъ такъ, что въ недлю было девять латинскихъ уроковъ и пять греческихъ. Они бросили уже Федра и Цезаря и наслаждались чтеніемъ разсужденія Цицерона ‘О старости’. А когда ихъ молодые языки пріобрли достаточную гибкость въ спряженіи глаголовъ на rai, они начали путешествовать съ Ксенофонтомъ и въ божественную Элладу.
Чертополохъ все шире и шире разрастался въ молодыхъ головахъ. Постепенно стиралось различіе между тмъ, что интересно было учить, и что тяжело. Все становилась для нихъ почти одинаково безразличнымъ, и вещи имли въ ихъ глазахъ лишь ту цну, какую придавала имъ школа. Если во время классныхъ занятій попадалось что-нибудь, имвшее непосредственное отношеніе къ жизни и міру, то этому не придавалось никакаго значенія, и на первомъ мст стояли длинныя вереницы мертвыхъ словъ о мертвыхъ предметахъ, правила и положенія, которыя на вчныя времена вдалбливались въ юношескія головы, чуждые звуки о чуждой жизни, древняя пыль, усердно посыпавшаяся на каждое влажное мстечко, полной жизненныхъ соковъ юности, къ которому эта пыль могла пристать и крпко держаться.
Бдовое время — возрастъ Абрагама и Маріуса, отъ четырнадцати до пятнадцати лтъ, время, когда является желаніе все видть, когда просыпается страсть къ разспросамъ — страсть ненасытная, какъ дтскій аппетитъ, зудящая хуже крапивной лихорадки, когда ощущается сила и стремленіе все понять, пламенное желаніе завоевать міръ и то, что за нимъ, и что еще дальше… А тутъ пыль! древняя, тончайшая пыль, которою присыпаютъ каждую влажную пору, которую сыплютъ на каждый чуть появившійся ростокъ любознательности, на каждый молодой побгъ, если это только не побгъ чертополоха… Но это время проходитъ, уже съ пятнадцатымъ, шестнадцатымъ годомъ пыль отлично присохла, любознательность замерла, юноша понялъ, что не то важно, чтобъ онъ спрашивалъ, а то, чтобъ его спрашивали, и, кром того, онъ осваивается съ чертополохомъ, начинаетъ смутно чувствовать, что чертополохъ этотъ существуетъ для него, даетъ счастье быть привилегированнымъ твореніемъ на свт…
Ненастнымъ зимнимъ утромъ, въ слякоть и при южномъ втр, Маріусъ, закутавшись въ свое непромокаемое пальто, шелъ, раньше восьми часовъ, въ школу… и нисколько непріятно было — съ промокшими чуть не до колнъ ногами бороться съ свистящимъ на перекресткахъ втромъ.
Не смотря на это, онъ думалъ лишъ о томъ, какъ бы сохранить свою драгоцнную ношу книгъ. Онъ прикрывалъ ихъ своимъ пальто.
Въ класс было темно и неприглядно. Мортенъ, лежа на полу, набивалъ дровами печь, прочіе стояли кругомъ, желая погрться — вс измокли и озябли. Но это было субботнее утро, и, какъ бы оно ни было ненастно, но въ немъ было нчто ободрительное, чего не могъ заглушить ни дождь, ни холодъ.
Маріусъ вытеръ сначала свои книги, а потомъ обтерся и самъ, на сколько это можно было сдлать при помощи его синяго носоваго платка, изъ котораго онъ длалъ крысъ. Абрагамъ Ловдаль передразнивалъ ректора, какъ тотъ читалъ вслухъ избранные параграфы изъ школьныхъ ‘правилъ’, которыя висли на стн, наклеенныя на папку съ свтлозелеными краями.
— Параграфъ четвертый, — читалъ Абрагамъ и представлялъ, будто набиваетъ себ носъ табакомъ:— ‘ученики должны являться въ школу всегда опрятными и въ приличномъ вид. Пальто, фуражки и т. д. должны вшать на назначенныя для того мста, соблюдая порядокъ и осмотрительность, и снова брать ихъ’… ‘Ихъ!’ — вскричалъ Абрагамъ,— что это ихъ? ‘Мста’, сказалъ Мортенъ. Другой утверждалъ, что слово ‘ихъ’ относится къ порядку и осторожности, и по этому случаю произошелъ грамматическій споръ. Маріусъ въ немъ не участвовалъ, онъ сидлъ на скамейк и бормоталъ спряженія, держа подъ самымъ носомъ греческую грамматику: на его послднемъ мст въ углу было почти темно.
Росписаніе уроковъ на субботу было слдующее:
Отъ 8—9 — Греческій яз.
‘ 9—10 — Исторія.
‘ 10—11 — Норвежскій яз.
‘ 11—12 — Ариметика.
’12—1 — Латинскій яз.
‘ 1—2 — Латинскій яз.
Въ субботу занятія въ школ продолжались до двухъ часовъ, въ прочіе дни до часу. Наконецъ вошелъ въ классъ, сильно стуча ногами, старшій учитель, старикъ Бесзезенъ, въ калошахъ и пальто, съ зонтикомъ и въ перчаткахъ. Его приходъ не произвелъ на классъ ни малйшаго впечатлнія. Абрагамъ лишь сказалъ совершенно спокойно: ‘вонъ идетъ старый дикобразъ’, а Мортенъ продолжалъ возиться съ печкой. Лишь тогда, когда старый учитель снялъ съ себя все и занялъ мсто на кафедр, сли и ученики, и ученье началось.
— Не желаешь ли начать Абрагамъ Ловдаль? сказалъ дикобразъ, посмотрвъ въ свою записную книжку, въ которую ставилъ баллы.
— У меня вчера такъ болла голова, что я не могъ приготовиться изъ греческаго, сказалъ Абрагамъ нсколько смущеннымъ, но откровеннымъ и чистосердечнымъ тономъ.— Маріусъ широко раскрылъ глаза отъ удивленія. Старикъ улыбнулся и покачалъ слегка головою, потомъ отыскалъ другаго, котораго можно было вызвать.
Старый Бесзезенъ много лтъ добросовстно сыпалъ пыль и уже давно праздновалъ свой двадцатипятилтній юбилей. Его научная область была не обширна, но за то онъ зналъ свое дло, какъ никто. Въ греческомъ язык ему съ величайшею точностью извстно было все, что требовалось для экзамена на студента, и онъ могъ напередъ сказать, какіе вопросы будутъ предложены экзаменаторами при каждомъ отдльномъ отрывк изъ того или другаго писателя.
И все это онъ медленно, но въ извстной мр основательно, сообщалъ лучшимъ изъ своихъ учениковъ, къ прочимъ онъ относился безразлично, такъ какъ они не поступали въ университетъ непосредственно по окончаніи школы.
Онъ сидлъ на своемъ мст совсмъ скривившись, такъ что какъ будто уходилъ въ свой сюртукъ: подбородокъ погружался цликомъ въ книгу, и коротко-остриженные волосы его, красножелтаго цвта, торчали во вс стороны, когда онъ изрдка поднималъ надъ кафедрой свои глаза. Онъ былъ учитель миролюбивый. Клалъ ли ученикъ рядомъ съ собой переводъ и читалъ по немъ, подсказывали ли ему усерднйшимъ образомъ товарищи — онъ какъ будто не видлъ и не слышалъ. Долговременный опытъ привелъ его къ убжденію, что вмшиваться въ это — безполезный трудъ, и что даже дло идетъ лучше, если слабые ученики пользуются немножко посторонней помощью. Но при всемъ томъ онъ былъ очень внимателенъ: ни одна ошибка, ни одна неврность, хотя самая ничтожная, не проходила у него мимо ушей, если кто-нибудь смшивалъ аористъ съ имперфектомъ, онъ вскакивалъ, какъ уколотый, но объ остальномъ, что длалось въ класс, онъ не заботился, если ученики вели себя сколько нибудь сносно.
Такимъ образомъ подвигалъ онъ ‘походъ десяти тысячъ’ каждый день на маленькую главу, и молодые люди, слдуя за нимъ, какъ за предводителемъ, проходили постепенно, все съ тою же регулярностью, такими же малыми дневными переходами, Ксенофонта, Гомера, Софокла, Геродота и Плутарха. Все шло однимъ и тмъ же образомъ, безъ измненій и отступленій. Какъ въ проз такъ и въ поэзіи, главную роль играло въ высшей степени важное различіе между имперфектомъ и аористомъ, если случалось, что ученикъ, переводя, разсмется надъ какимъ нибудь забавнымъ анекдотомъ Геродота, тогда дикобразъ поднималъ удивленно глаза: этого онъ не понималъ.
И такъ, срый утренній урокъ шелъ своимъ обычнымъ мирнымъ порядкомъ. Не желавшіе попасть на очередь отговаривались сегодняшнею или вчерашнею головною болью, и иногда дикобразу приходилось искать другихъ, ршавшихся отвчать, положивъ съ одной стороны переводъ, съ другой — слова и примчанія.
Въ девять часовъ дикобразъ собиралъ вс свои вещи и перекочевывалъ въ слдующій классъ.
Мирно прошелъ и урокъ исторіи съ девяти до десяти часовъ. Исторіи училъ адъюнктъ Боррингъ со своими перьями, и при немъ пускались въ ходъ всевозможныя уловки. Для Маріуса, чтобъ отвтить изъ исторіи, было необходимо, чтобъ ему сказали первыя слова. Но не всегда они подходили къ вопросамъ адъюнкта. Сегодня напримръ Боррингъ спросилъ Маріуса: ‘когда счастье измнило?’ и вслдъ за чмъ принялся за свои перья, немного спустя, онъ снова сказалъ: ‘ну, когда счастье измнило?’ дунулъ на перо и продолжалъ его чинить. Маріусъ зналъ все, что сказано было въ книг о Карл двнадцатомъ, какъ по пальцамъ, но онъ не зналъ, что счастье измнило въ 1708 году. Абрагамъ подсказалъ ему это, обернувшись. Тогда Маріусъ пошелъ: ‘Но въ 1708 году счастье измнило’… и такимъ образомъ отбарабанилъ весь отдлъ.
Мортенъ накалилъ наконецъ печь до красна, и въ класс стало такъ жарко, что въ перемну пришлось отворить окна. ‘Кто это тутъ натопилъ?’ спросилъ ректоръ, какъ только вошелъ въ класъ съ тетрадями сочиненій подъ мышкой. Отвта не было, но когда онъ повторилъ вопросъ боле строгимъ тономъ, примусъ отвчалъ: ‘Я думаю, что Мортенъ Крузе’.
— Такъ это ты, Мортенъ, позволяешь себ такія штуки? Поди сюда и отыщи мн въ правилахъ параграфъ, гд говорится, что ученики должны топить классную комнату.
Толстый Мортенъ лниво подошелъ къ ‘правиламъ’ и глядлъ на нихъ, выпуча глаза.
— Ну, мой милый, скоро ли найдешь ты параграфъ, или хочешь, чтобъ я теб помогъ?— сказалъ ректоръ и, взявъ его за ухо одной рукой, другою указалъ ему на ‘правила’,’ — видишь ли пятый параграфъ? Читай его громко и внятно.
— Параграфъ пятый,— читалъ Мортенъ басомъ: ‘Въ классныхъ комнатахъ ученики должны тотчасъ же идти по своимъ мстамъ и никогда не производить шума и безпорядка. Никогда не позволяется также сходить со своего мста безъ даннаго на то позволенія.’
— Ну, Мортенъ, видишь ли теперь, какъ долженъ вести себя ученикъ въ класс, а? Сказано ли тамъ, что ты долженъ навалить полную печь дровъ, а? Сказано это, а?— При каждомъ вопрос ректоръ сильне тянулъ его за ухо вверхъ, пока Мортенъ не всталъ на носки. Весь классъ смялся, и Мортенъ тихонько юркнулъ на свое мсто.
Тмъ временемъ Примусъ роздалъ сочиненія, заглянувъ, какой кому поставленъ баллъ. Маріусъ получилъ ‘посредственно’, какъ всегда, но на этотъ разъ онъ ожидалъ лучшей аттестаціи: онъ былъ доволенъ своей работой, потому что тамъ было одно такое длинное предложеніе, что занимало — написанное, правда, довольно крупно — почти четверть страницы, а для него было всегда ужасно трудно писать достаточно длинныя сочиненія.
Тема была такая: ‘Сравненіе Норвегіи съ Даніей относительно естественныхъ свойствъ обихъ странъ и характера и промышлености ихъ народонаселенія.’
Ректоръ началъ съ худшихъ учениковъ:— Ты дурно пишешь сочиненія, Маріусъ! И на этотъ разъ ты Богъ знаетъ что нагородилъ! Послушай только самъ: ‘Сравнивая Норвегію съ Даніей, мы находимъ большое различіе между этими странами. Норвегія — страна гористая, а Данія напротивъ представляетъ равнину. Такъ какъ Норвегія горная страна, то въ ней есть горные промыслы, которыхъ нтъ въ Даніи, такъ какъ тамъ нтъ горъ. Кром того, горная страна иметъ всегда долины’… Ахъ, конечно милый Маріусъ, это такъ врно, такъ врно, но неужели ты думаешь, что этого мы не знали? Это такъ незрло, ахъ, какъ незрло!— повторялъ озабоченно ректоръ, расхаживая нкоторое время по классу. Маріусъ не могъ не понять, что его начальникъ думалъ въ это время о переход своего любимца въ слдующій классъ.
— Какая однако здсь ужасная жара, фу! сказалъ ректоръ и, проходя мимо Мортена, наградилъ его колотушкой.
Потомъ онъ обратился опять къ сочиненію: ‘Горы Норвегіи служатъ ей хорошей защитой, и если бы началась война, то не легко было бы перейти черезъ Кьеленъ съ пушками, особенно зимою.’ Удивительно однако, какой ты воинственный, другъ Маріусъ! Разв шведы намъ не братья и не добрые друзья? Мн больше нравится, какъ написалъ кто-то другой: ‘гораздо было бы желательне, чтобъ не было тутъ никакихъ Кьеленъ и чтобы оба родственные народа могли смшаться одинъ съ другимъ’… Кто это написалъ?
— Я, скромно отвчалъ Примусъ.
— Совершенно врно, это ты, Брохъ, твое замчаніе очень хорошо. Маріусъ смотрлъ на все напротивъ съ воинственной точки зрнія. Послушай только дале: ‘Сравнивая одинъ съ другимъ эти народы, мы видимъ, что датчане гораздо изнженне норвежцевъ’… Что это значитъ?— сердито сказалъ ректоръ и почесалъ въ голов: ему все становилось все жарче и жарче, жара въ класс дошла уже до тридцати градусовъ,— нсколько человкъ изъ васъ говорятъ объ изнженности датчанъ, къ чему это? Любить отечество, конечно, весьма похвально, но патріотизмъ становится большой ошибкой, если онъ переходитъ въ національное высокомріе, такъ что одинъ народъ начинаетъ смотрть на другіе народы свысока и хвалитъ лишь самого себя. Особенно смшно это со стороны такаго маленькаго народа, какъ нашъ, который на самомъ-то дл не многимъ можетъ похвалиться.
Превосходное сочиненіе Броха не было прочтено, ибо въ класс въ это время стало до такой степени жарко, что ректоръ, ршительно не зная, что длать, веллъ открыть окна и двери, а такъ какъ вслдствіе этого образовался ужасный сквозной втеръ, то онъ приказалъ всмъ ученикамъ спуститься на школьный дворъ, одинъ Мортенъ Крузе оставленъ былъ въ наказаніе въ класс. Дождь пересталъ, но дулъ холодный втеръ, и на двор было мокро, такъ что ученики не особенно рады были этой долгой перемн. Маленькій Маріусъ со страхомъ думалъ объ урок арифметики, потому что по всмъ соображеніямъ ему предстояло сегодня быть спрошеннымъ. Абрагамъ объяснилъ ему все, что было нужно, и Maріусъ сказалъ, что понялъ, но въ дйствительности онъ понималъ кое-что очень смутно, напротивъ онъ сильно опасался, что какъ только очутится онъ передъ черной доской, то не съуметъ ясно объяснить, сколько будетъ 1/2 х 1/2.
Старшій учитель Абель вошелъ, приплясывая, въ классъ, и окна были закрыты. Онъ несъ на рук свой новый непромокаемый плащъ и мурлыкалъ какую-то псенку — врный знакъ, что онъ былъ въ веселомъ расположеніи духа. Но Маріуса это нисколько не утшило, потому что когда Абель былъ въ дух, онъ имлъ скверную привычку издваться надъ учениками.
Онъ былъ холостякъ и слылъ щеголемъ между учителями. Онъ гордился тмъ, что удивлялъ неважно одтыхъ своихъ коллегъ, у которыхъ блье не всегда отличалось безукоризненной чистотой — новизной и оригинальностью костюмовъ: то галстухомъ съ красными крапинками, то свтлыми брюками, то блымъ резиновымъ плащемъ, какъ было на этотъ разъ. Вс учителя ощупали его и обнюхали, вс освдомились о цн, вс получили одинъ и тотъ же отвтъ.
Какъ учитель, онъ держался такаго принципа: ‘Людей можно раздлить на два класса — такихъ, которые способны къ изученію математики, и такихъ, которые вовсе къ этому неспособны. И я берусь опредлить въ теченіе мсяца, способенъ ученикъ къ математик, или нтъ’. Вслдствіе такой теоріи онъ сильно выдвигалъ впередъ математически устроенныя головы, а другія оставлялъ съ спокойною совстью на прежнихъ мстахъ.
Абель, прежде чмъ ссть на кафедру, смахнулъ съ нея пыль своимъ шелковымъ платкомъ. Маріусъ дрожалъ въ своемъ углу, пока учитель смотрлъ въ свою записную книжку.
Маріусъ едва врилъ своимъ ушамъ, когда услышалъ, что вызвали Броха, можно было подумать, что Абель хочетъ начать съ лучшихъ и переходить постепенно къ худшимъ, такъ что Маріусъ и сегодня могъ не попасть въ очередь.
Недавно начаты были уравненія первой степени съ одною неизвстною, и Маріусъ внимательно слдилъ за примрами, гд отыскивался этотъ х. Онъ слышалъ, какъ говорили, что наконецъ х найденъ, и видлъ, какъ выписывали на доск его величину, но хотя онъ записалъ вс примры въ свою тетрадь, все-таки х остался для него все тою же чуждою для него, неизвстною величиною. Онъ не спускалъ съ этого х своихъ глазъ, онъ добросовстно записывалъ, какъ гнались за нимъ, точно за лисицей, изъ строки въ строку, преслдовали умноженіями, сокращеніями, дробями и прочими способами, пока утомленный зврекъ не выгонялся наконецъ одинъ-одинешенекъ на лвую сторону — и тогда оказывалось, что этотъ страшный х былъ ничто иное, какъ миролюбивое число, напр. 28. Въ заключеніе насилу понялъ Маріусъ лишь то, что x въ различныхъ примрахъ иметъ различное значеніе. Но что же вообще за смыслъ въ этомъ x? Къ чему вс эти обиняки? Зачмъ гонять внизъ по доск, зачмъ травить эту ‘неизвстную,’ если она ничто иное, какъ напримръ 28 — можетъ быть, только 16? Маріусъ въ самомъ дл не могъ этого понять.
Однако онъ взялъ свой задачникъ и тщательно написалъ задачу, которую долженъ былъ ршить Брохъ: ‘Пифагора спросили, сколько у него учениковъ.’ Мудрецъ отвчалъ: ‘половина моихъ учениковъ изучаетъ философію, треть — математику, а остальные, которые упражняются въ молчаніи, составляютъ, съ тремя новыми моими учениками, четвертую часть тхъ, что были у меня прежде’. Сколько учениковъ было у Пифагора до трехъ послднихъ учениковъ?’
Да какже это узнаешь! думалъ про себя весело Маріусъ, потому что безопасно сидлъ на своемъ мст. И пока Брохъ разъзжалъ по доск съ 1/2х и 1/3х, Маріусъ углубился въ соображенія касательн этого запутаннаго вопроса. Особенно кружилось у него въ голов, когда читалъ онъ слово ‘прежде,’ отвтить на это представлялось ему положительно. невозможнымъ. Потомъ его мысли обращались съ состраданіемъ къ бдной ‘трети’, которая изучала математику, и онъ думалъ, что само собой, онъ безусловно предпочелъ бы быть въ числ ‘остальныхъ’, которые упражнялись въ молчаніи. Онъ былъ пробужденъ отъ этихъ грезъ, услышавъ, что произнесли его имя. Замтилъ ли учитель, что онъ сидлъ въ задумчивости, или увидлъ по записной книжк, что Маріусъ давно не былъ спрошенъ — но онъ остановилъ Броха среди вычисленій, которыя были для него уже слишкомъ легки, и Маріусъ, подойдя полубезсознательно къ доск, увидлъ, что тамъ стояло нсколько рядовъ чиселъ и х—омъ, въ которыхъ онъ ровно ничего не понималъ, лишь смутно при взгляд на 1/3 мелькнула у него мысль, что эта 1/3 указываетъ на ту злополучную треть, которая училась математик.
— Nunc parvulus Madvigius, quid ubi videtur de mal rimonio?— сказалъ Абель, помахивая лорнеткой.— Для тебя, понятно, пустяки, ршить такой незначительный вопросъ. Ты знаешь вдь Пифагора, не правда-ли, Мадвигъ? Пифагора, qui dixit же meminisse gallum fuisse? Будьте такъ добры, господинъ профессоръ, продолжайте, не стсняйтесь. Ты видишь, что задача почти уже готова. Вдь Брохъ, прежде чмъ ссть, сказалъ, что надо длать. Или господинъ профессоръ занятъ былъ другимъ, вмсто того, чтобы слушать? Милый Готвальдъ, теб не мшаетъ подумать о томъ, чтобъ перейти къ лту въ слдующій классъ и не надлать горя своей матери.
Маріусъ стоялъ лицемъ къ большой черной доск, утвержденной на подножк въ классной комнат, и чувствовалъ, какъ хохотъ и насмшки всего класса такъ и впивались ему въ спину. Но когда упомянута была его мать, у него выступили горячія слезы, мловые штрихи слились, и онъ потерялъ всякую надежду.
Весь классъ, т. е. т, которые были способны къ математик, находилъ сцену очень забавною, учитель былъ неподражаемо остроуменъ, когда приходилось ему спрашивать ‘безгласныхъ’, какъ называлъ онъ неспособныхъ къ ученью. Но Абрагамъ сердился, не только на то, что такъ дурно обходились съ его другомъ, но и на то, что Маріусъ былъ такая глупая голова, иной разъ и самъ онъ не могъ удержаться отъ смха.
— Намъ приходится поискать помощника профессору,— сказалъ Абель, накидывая лорнетку.— Ты, Мортенъ съ прозвищемъ, поди сюда и поддержи своего собрата по духу.
Мортенъ лниво поднялся, онъ отличался молчаливымъ упорствомъ, которое обнаруживалось однако лишь ворчаньемъ и сердитымъ видомъ. Онъ зналъ не больше Маріуса, и оба они, и маленькій и большой, казались одинаково глупыми, стоя съ выпученными глазами передъ доской. Вдругъ слабое мерцаніе озарило мозгъ Мортена, онъ, желая что-то написать, ползъ въ ящикъ, забывъ, что у него въ рук былъ уже длинный кусокъ мла.
— Вотъ это такъ, Мортенъ!— сказалъ учитель, замтившій это движеніе — млъ несомннно служитъ къ тому, чтобы его на что-нибудь употреблять. Возьми подъ мышку ящикъ съ мломъ, губку въ карманъ и линейку между ногъ — тогда ты будешь отлично вооруженъ. Ахъ, Мортенъ, Мортенъ, ты глупъ и становишься еще глупе съ каждымъ днемъ!
Мерцаніе погасло въ голов Мортена, онъ только буркнулъ про себя проклятіе, такъ что Маріусъ могъ слышать его. Классъ потшался, а Примусъ помиралъ со смху и подобострастно взглядывалъ на кафедру.
— Теперь намъ надо пустить въ дло послднюю дружину! сказалъ учитель и вызвалъ трехъ-четырехъ ‘безгласныхъ’, неспособныхъ къ математик. Соединенными усиліями вопросъ объ ученикахъ Пифагора былъ наконецъ ршенъ, и Маріусу, который совсмъ былъ отодвинутъ въ сторону, пришлось снова стать къ доск и еще разъ прочесть задачу и объяснить, что х на этотъ разъ былъ равенъ 72.
— Ну, хорошо,— сказалъ Абель, пуская въ ходъ остроты,— теперь мы будемъ дйствовать массами, какъ Наполеонъ, здсь собрано ядро арміи, дйствительно великолпное войско. Точно въ деревенскомъ театр, гд трое приказныхъ представляютъ цвтъ французской аристократіи. ‘Здравствуйте, двадцать гусей’…
— Мы не гуси! проворчалъ Мортенъ.
— ‘Здравствуйте, двадцать гусей,’ сказала лиса.— ‘Насъ не двадцать, но если бы было насъ еще столько же, сколько насъ теперь, да еще пол-столька, да 1/2 гуся, да еще гусакъ, то насъ было бы двадцать гусей.’ Сколько было тутъ гусей, о Мортенъ?’
Но ни Мортенъ, ни другіе ‘безгласные’ не выказывали намренія приняться за гусей, и такъ какъ Абелю вспомнилось, что комедія продолжалась уже достаточно долго, то онъ сказалъ: — Ступайте домой, ложитесь спать и пойте хоромъ старую псню: ‘теперь, гражданинъ, отдохни — ты это давно заслужилъ!’ Вс вы, по-братски и безъ лицепріятія, получите свое ‘слабо’ и если желаете выслушать мое мнніе о вашей будущности, то да будетъ вамъ извстно, что по моему вы ни на что не будете годиться въ жизни, кром высиживанья яицъ, лишь ты, Мортенъ съ прозвищіемъ, можетъ быть, удостоишься быть помощникомъ пономаря. Абрагамъ Ловдаль, поди сюда!’
Вернувшись на свое мсто, Маріусъ видлъ, какъ Абрагамъ быстро ршилъ вопросъ о гусяхъ уравненіемъ: 2х + 1/2х + 2 1/2 = 20, но онъ былъ слишкомъ разстроенъ, чтобъ удивляться этому, слишкомъ пораженъ дурнымъ балломъ, который длалъ еще боле сомнительнымъ его переходъ въ слдующій классъ, и мыслью о томъ гор, которое готовится его матери, если онъ не перейдетъ.
Было двнадцать часовъ, и старушка, продававшая латинистамъ крендели и сладкія булки, была уже на лстниц. Четвертый латинскій классъ, одтый въ сюртуки, прогуливался взадъ и впередъ по назначенному ему пространству, въ то время, какъ ученики третьяго класса, еще въ курткахъ, стояли группами и уничтожали свой завтракъ, самые же младшіе, которые были такъ счастливы, что уже освободились въ двнадцать часовъ отъ ученья, съ субботнею поспшностью стремились вонъ изъ школы. Небо прояснилось, втеръ повернулъ на западъ, можно было ожидать, что къ вечеру онъ перейдетъ въ сверный, а тогда будетъ морозъ, и на другой день окрпнетъ ледъ.
Маріусъ стоялъ одинъ въ сторон отъ всхъ и лъ свою булку, не обращая вниманія на то, что маленькіе подбгали къ нему съ крикомъ: ‘крысій король’! и другими ругательствами, у него было какъ-то пусто въ голов, а предстояло еще два урока. Хотя это была латынь и онъ боялся ее мене, но послдній урокъ математики совсмъ его обезкуражилъ. Мортенъ и другіе безгласные — т совсмъ иначе: они ни во что не ставили насмшекъ Абеля. Но у Маріуса чувство стыда было тонко развито, иногда случалось ему слушать, какъ его враги оскорбляли вмст съ нимъ и его мать, и притомъ въ такихъ выраженіяхъ, отъ которыхъ закипала у него кровь, хотя онъ ихъ и не понималъ.
— Какой оселъ здсь такъ натопилъ?— вскричалъ адъюнктъ Аальбомъ, какъ только вошелъ въ классъ, было вовсе ужъ не такъ жарко, но онъ слышалъ объ этомъ отъ ректора.— Это ты конечно, Крузе, толстый верблюдъ? Гд намъ сегодня начинать? Ахъ, да, стихъ 122… quas deas… Начинай, Готвальдъ! Читай же громче! Да что жъ ты? Это громко? Quas deas per terras! Открой же глотку! Лнь теб, что ли, разжать свои зубы! Ты роешься, какъ кротъ, негодное чучело!— Такъ обыкновенно начиналъ свой урокъ Аальбомъ, особенно въ послдніе часы, потому что, шумя и бранясь съ восьми часовъ утра, онъ длался раздражительнымъ и сердитымъ.
Классъ трепеталъ передъ этой грозой, хотя она случалась довольно часто, Маріусъ, дрожа, продолжалъ чтеніе, а Аальбомъ, не переставая, бранилъ его за то, что онъ не достаточно громко кричалъ.
Большимъ несчастіемъ было для Маріуса, что въ оба предъидущіе года уроки латинскаго языка давалъ ректоръ, потому что адъюнктъ Аальбомъ не хотлъ примириться съ тмъ, что ректоръ такъ сильно выдвинулъ маленькаго Готвальда, а съ другой стороны онъ заботился, чтобъ ректоръ не могъ упрекнуть его за то, что его любимецъ отсталъ съ тхъ поръ, какъ латинскіе уроки перешли къ нему, Аальбому. Поэтому онъ былъ необыкновенно требователенъ относительно Маріуса и никогда не удостоивалъ его ни единаго похвальнаго слова.
Адъюнктъ ходилъ взадъ и впередъ по комнат и какъ хищный зврь подстерегалъ какую нибудь ошибку, чтобъ придраться, онъ былъ необыкновенно высокъ и тонокъ и притомъ близорукъ, почему его милые ученики называли его не иначе, какъ слпой змей.
Маріусъ напрягался изо всхъ силъ и отдлался благополучно, но окончивъ отвтъ, онъ почувствовалъ такое утомленіе и слабость, что чуть не заснулъ.
Урокъ прошелъ при неумолкавшей брани и крикахъ адъюнкта, и вотъ насталъ наконецъ послдній урокъ, назначенный на упражненіе въ слог. Аальбомъ задалъ имъ статью изъ латинскаго задачника, слъ на кафедру и сидлъ, качая ногой и уставившись глазами въ пространство.
Силы учениковъ были уже истощены, и они мало способны были къ работ. Большая часть ихъ писали наобумъ, не лучше работалъ и Маріусъ, такъ что результатъ вышелъ не изъ блестящихъ. Но какъ бы то ни было, уроки наконецъ кончились, и даже блдные классики шли ускореннымъ шагомъ изъ школы, потому что была суббота. Какъ, должно быть, вкусенъ былъ субботній обдъ, подававшійся сегодня въ каждомъ семейств — селедки, сладкій супъ и пирожное! Погода въ самомъ дл прояснилась и насталъ ясный, морозный лунный вечеръ, четвертый латинскій классъ разгуливалъ съ двочками-подростками, въ то время, какъ младшіе ученики ходили толпами, пли и толкали мимоходомъ старшихъ. Но Абрагамъ и Маріусъ прохаживались рука за руку и ни на что не обращали вниманія. Иногда лишь Абрагамъ останавливался и грозилъ кулакомъ по направленію мирнаго жилища пробста Шпорре, гд — какъ ему извстно было — телеграфистъ сидлъ у прежней его зазнобы.
На вечеръ Маріусъ приглашенъ былъ къ Абрагаму, такъ какъ родители послдняго ухали со двора. Такимъ образомъ цлый домъ былъ въ распоряженіи мальчиковъ, и за ужиномъ подали имъ горячія сосиски и пиво. А завтра никакихъ уроковъ, учить ничего не надо и можно спать, какъ свободнымъ людямъ, до десяти часовъ!
И вотъ лежитъ который нибудь изъ нихъ въ воскресное утро, и въ полудремот мучитъ его мысль, что надо скоро вставать и бжать въ школу… вставать въ холодной темной спальн… тащить съ собою массу книгъ, а ничего-то не выучено… Просыпается онъ наконецъ — вдь сегодня воскресенье!.. Скорй снова подъ одяло…
Можно ли когда нибудь забыть, какъ это было хорошо?
Давно уже существовало предположеніе основать въ окрестностяхъ города фабрику, которая должна была сдлаться отраслью одного большаго англійскаго предпріятія по производству искуственныхъ удобрительныхъ матеріаловъ. Въ настоящій моментъ дло шло о привлеченіи къ предпріятію городскаго капитала, и такъ какъ въ город никто не имлъ врнаго понятія о производств такаго рода, то сюда пріхалъ изъ Англіи хорошо знакомый съ этимъ дломъ человкъ, которому поручено было завести переговоры съ жителями города, убждать ихъ въ врной выгод предпріятія и купить подходящее мсто, которое было уже намчено ране. По этому случаю у родителей Абрагама собралось большое общество.
Иностранецъ, котораго звали Михаэлемъ Мордтманомъ, имлъ рекомендаціи, какъ и большая часть прізжавшихъ въ городъ иностранцевъ, къ профессору Ловдалю. Профессоръ зналъ его немножко еще въ университет. Въ то время Мордтманъ начиналъ изучать медицину, а потомъ почти случайно попалъ въ Англію, гд, благодаря связямъ своего отца, познакомился съ однимъ семействомъ, владвшимъ значительными химическими фабриками. Совершенно неожиданно ему предложили здсь хорошее мсто, онъ согласился и нсколько лтъ пробылъ въ Англіи. Поздне онъ узналъ, что эта перемна въ его жизни произошла не такъ случайно, какъ онъ думалъ.
Его отецъ велъ въ Берген большія операціи подъ фирмой ‘Исаакъ Мордтманъ и Ко‘ и длалъ значительные обороты. Но было ли у него солидное состояніе, никто не зналъ. Онъ былъ живой, предпріимчивый комерческій человкъ, вовсе не расположенный къ тому, чтобъ его единственный сынъ сдлался навсегда врачемъ. Но Исаакъ Мордтманъ умлъ терпть и выжидать удобный моментъ. Онъ не противорчилъ сыну и давалъ ему волю, пока не осуществилась задуманная имъ поздка Михаэля въ Англію, имъ же подготовлено было и предложеніе мста при англійской фабрик. Такимъ образомъ онъ добился того, что сынъ его сдлался практическимъ химикомъ и отличнымъ дловымъ человкомъ, а не жалкимъ лекаремъ въ какомъ нибудь округ въ горахъ.
Михаэль предназначался быть основателемъ фабрики, а затмъ ея управителемъ. Но Исаакъ Мордтманъ и Ко не располагали для этого большимъ капиталомъ, англійская же фирма, которая должна была, по предположенію, стать во глав предпріятія, держалась осторожно, поэтому очень важно было собрать большую часть капитала въ самомъ город, гд, какъ сказано, найденъ былъ и почти купленъ отличный участокъ земли.
Устроить все это и было задачей Михаэля Мордтмана, и онъ тотчасъ же показалъ себя достаточно зрлымъ для ея выполненія. Англійская чопорность придавала ему что-то солидное, надежное, и у многихъ являлась охота вложить свои деньги въ предпріятіе, хотя они ровно ничего въ немъ не понимали.
Профессоръ Ловдаль былъ очень осмотрителенъ въ употребленіи своихъ денегъ. Онъ покупалъ обыкновенно иностранныя акціи и государственныя бумаги въ Копенгаген и Гамбург, но въ отечественныя предпріятія вкладывалъ сколь возможно малую часть состоянія своей жены. У купцовъ было столько взаимныхъ обязательствъ вслдствіе ссудъ и займовъ, подписей и поручительствъ, что у профессора пропадало всякое желаніе вступить въ сферу торговой дятельности. Поэтому онъ безъ всякаго сожалнія отказался отъ виднаго положенія между крупными комерсантами, которое онъ легко могъ бы занять, благодаря большому состоянію своей жены. Безъ всякихъ хлопотъ получалъ онъ свои проценты и отрзывалъ купоны. Въ город знали приблизительно, до какой большой суммы доходило наслдство посл стараго Абрагама Кнорра, извстно было и то, что профессоръ взялъ свои деньги изъ Бергена, но никто не могъ сказать, что онъ намренъ съ ними длать. Михаэль Мордтманъ тоже не зналъ, какъ быть ему съ профессоромъ. Предпріятіе имло извстный научный оттнокъ, въ немъ играли значительную роль химія и медицина. Во всякомъ случа во всемъ город, кром профессора Ловдаля, не было никого, кто понималъ рчи Мордтмана обо всхъ этихъ анализахъ, фосфорной кислот и проч. Пока онъ держался въ сторон, дло не могло идти успшно. Тмъ не мене Мордтманъ часто бывалъ у него въ дом, и едва прошло дв недли со времени его прізда, какъ профессоръ собралъ въ честь его большое общество.
Фрау Ловдаль чувствовала себя сильно обманувшеюся въ Мордтман. Онъ былъ на нсколько лтъ моложе ея, но она ясно припоминала, что тамъ, на родин, въ Берген онъ былъ очень живой молодой человкъ и восторженный ‘націоналистъ’, выступавшій ораторомъ за женщинъ, народъ и все народное.
Теперь онъ вернулся чопорнымъ англичаниномъ и занимался лишь разговорами съ скучными людьми о сод и костяной мук. Венке обмнялась съ нимъ едва десяткомъ словъ, и у нея составилось мнніе, что онъ по своимъ лтамъ необыкновенно скучный человкъ, которому только и быть, что хозяиномъ купеческой конторы. Лишь сегодня она обратила вниманіе на то, что Мордтману былъ къ лицу англійскій костюмъ — среди всхъ этихъ будничныхъ людей, которыхъ она знала уже наизусть. Обдъ шелъ очень натянуто, церемонно, тутъ были одни только мужчины, и притомъ частію такіе, которые не бывали до сихъ поръ въ дом, но знакомство которыхъ могло быть полезно молодому Мордтману. Профессоръ былъ оживленъ и любезенъ, какъ всегда. Онъ провозгласилъ тостъ за здоровье почетнаго гостя, пожелалъ ему всякаго успха въ его предпріятіи и поздравилъ городъ съ такимъ большимъ и несомннно выгоднымъ промышленнымъ дломъ. Всмъ поэтому казалось страннымъ, что профессоръ не подписался еще ни на одну акцію на это ‘несомннно выгодное предпріятіе’, которое онъ такъ расхваливалъ и за процвтаніе котораго пилъ.
Тоже чувствовалъ и Михаэль Мордтманъ. Въ своей благодарственной рчи онъ попробовалъ приналечь въ шутливомъ тон на медлительность и крайнюю осторожность норвежцевъ, въ конц же рчи онъ выразилъ мысль, что разъ они за это примутся, то дло пойдетъ духомъ — на что онъ въ данномъ случа и желаетъ надяться.
Эта рчь была бы очень кстати въ Берген, и фрау Ловдаль даже раза два разсмялась, но она ни въ комъ не нашла ни отклика, ни сочувствія. Эти бывшіе шкипера или давнишніе сельдепромышленники, притомъ еще частію гаугіанцы, положительно не понимали подобнаго рода юмора и поглядывали одинъ на другаго.
Вставая изъ за стола, Михаэль Мордтманъ былъ въ раздраженномъ настроеніи, онъ чувствовалъ, что потерялъ почву. Посщая этихъ людей и бесдуя съ ними съ глазу на глазъ въ темной контор, не превосходившей своими размрами платянаго шкафа, онъ и самъ настраивался на серьезный ладъ и говорилъ серьезно. Но теперь, когда онъ сидлъ за праздничнымъ столомъ и пилъ вино, его живая бергенская кровь разгорячилась, и онъ импровизировалъ юмористическую рчь. Лишь потомъ сообразилъ онъ, что лучше было бы ему держать рчь въ сухомъ, фосфорно-кисломъ тон.
Домъ, въ которомъ жилъ профессоръ Ловдаль, былъ очень обширный и старомодный. Съ задней стороны примыкалъ къ нему садъ, хотя домъ стоялъ среди города. Профессоръ купилъ этотъ домъ у города, который пользовался имъ прежде, какъ мстомъ празднествъ въ случаяхъ прозда какаго нибудь короля или принца. Въ немъ были большія и высокія комнаты, къ которымъ хорошо подходила нсколько устарлая меблировка, привезенная профессоршей изъ дому.
Въ этотъ день пришлось воспользоваться всмъ домомъ, не исключая и кабинета профессора, такъ какъ гостей было боле пятидесяти человкъ. Здсь собрались курильщики, и табачный дымъ шелъ оттуда и въ другія комнаты, кром салона профессорши, куда онъ не проникалъ, благодаря толстой портьер. Здсь сидла сама хозяйка и разливала кофе. Въ комнатахъ стояло нсколько карточныхъ столовъ, другіе гости собрались въ группы за стаканомъ грога, который приготовленъ былъ тотчасъ вслдъ за кофе, и толковали о цн фрахта и соли или перешептывались о новой фабрик. Михаэль Мордтманъ ходилъ между ними въ дурномъ расположеніи духа. По всмъ признакамъ ему ясно было, что онъ сдлаіъ глупость, и разъ это вбилось ему въ голову, досада его становилась все сильнй и сильнй. Онъ принималъ дло очень близко къ сердцу. Лишь нсколько дней тому назадъ онъ писалъ отцу, что питаетъ самыя лучшія надежды. Неужели же ему прійдется тегерь вынести униженіе — сознаться, что онъ велъ себя безтактно за обдомъ и оттолкнулъ отъ себя людей?