Я... Я... Я..., Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1904 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 9 минут(ы)

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ
СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА
И КРИТИКО-БОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ДВНАДЦАТЫЙ

ИЗДАНЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1917

Я… Я… Я…
Разсказъ.

Подъ крутымъ берегомъ рки Пчевы шла кипучая работа. Партія владимирскихъ плотниковъ строила на сваяхъ пристань для перевоза черезъ рку, который зимой долженъ былъ превращаться въ ‘іордань’. Получалась двойная выгода для женской обители, красовавшейся на береговой прикрутости своей блой каменной стной и двумя старинными церквами, со скатными кровельками, вмсто ныншнихъ ‘кумполовъ’. Мсто было уютное и красивое — на мысу, на солнечномъ угрев. Весной еще везд снгъ, а кругомъ обители уже проталинки и первыя весеннія ‘зеленя’. Обитель была маленькая, всего на тридцать сестеръ. Офиціально она носила названіе третьекласснаго монастыря ‘Божіей Матери Нечаянныя радости’, а простой народъ называлъ ее ‘Двьей обителью’.

Стояли іюльскіе жаркіе дни. Даже отъ воды несло жаркимъ воздухомъ, точно изъ натопленной печи. На крутомъ мысу стояла ветхая часовенка, которую мать-игуменья Маргарита собиралась починить лтъ тридцать. Съ ранняго утра въ этой часовенк появлялась блаженненькая Фима, садилась на приступочекъ, по-бабьи подхватывала рукой подбородокъ и такъ просиживала до самаго вечера, когда плотники кончали свою работу. Плотникамъ не было до нея никакого дла, но она ршительно всмъ мшала. Кто ни посмотритъ вверхъ — сидитъ Фимушка, и конецъ. Что ей нужно? Какое ей дло? А не даромъ сидитъ, потому какъ юродивая и прозорливая. Разъ плотники позабыли про нее, и закоперщикъ тонкимъ, ‘пшеничнымъ’ теноркомъ завелъ припвъ къ ‘Дубинушк’:

Охъ, старушка, наша мать,

Помоги бревно поднять…

Только и всего, кажется. А Фимушка подняла правую руку и начала ей помахивать, точно обожглась. На второй же день закоперщику оторвало чугунной бабой именно у правой руки два ‘перста’. Какъ ножомъ отрзало… Всмъ было ясно, что устроила каверзу именно Фимушка.

— Недаромъ она рукой-то трясла…— ворчалъ рыжій подрядчикъ Пименъ, почесывая въ затылк.— Конечно Божій человкъ, а все-таки оно тово… очень даже вредно.

Артель молчала. И жаль лихого запвалу, и какъ будто страшно. Мало ли еще что блаженненькая придумаетъ,— отъ нея все станется.

— Въ колья ее взять, вотъ и весь разговоръ!— ворчалъ кто-то.— Чтобы впередъ ей было не повадно. Разговоръ короткій.

Посудачили, поворчали — тмъ и дло кончилось. А Фимушка такъ и осталась сидть у своей часовни. Подрядчикъ, когда получалъ въ субботу двухнедльный расчетъ отъ матери-казначеи Анисы, не утерплъ и пожаловался на Фимушку. Мать-казначея была небольшого роста, но очень грузная старушка. Она только запахала коротенькими ручками и откровенно созналась:

— Охъ, и не говори, Пименъ! Я и сама боюсь Фимки. Богъ ее знаетъ, что у нея на ум. Постоянно бормочетъ себ подъ носъ, а хуже всего, когда засмется: вотъ точно ножомъ по сердцу. Пристала къ нашей обители и нейдетъ никуда. Болзная у насъ мать-игуменья, жальливая, ну, и не гонитъ. Въ послушницы сколько разовъ Фимку звала, а Фимка ей въ глаза и говоритъ: ‘Недостойная я раба, мать-игуменья… И молиться я лнива, и въ мясодъ люблю курочку покушать’.. Такъ и отрзала… А вы вотъ псни-то поменьше горланьте, Пименъ! Другой разъ и неподобное выходитъ для обители…

— Что же, мать-казначея… оно, конечно, наше дло темное, плотницкое… За всякимъ словомъ тоже не угоняешься… Извстно, артель Однимъ словомъ сказать, молите Бога о насъ, честныя матери!

Ушелъ Пименъ отъ матери Анисы ни съ чмъ и только почесывалъ въ затылк. Не прошло дня, а тутъ опять новая провинка. Новый закоперщикъ какъ затянетъ:

Петербургски двки модны,

Ходятъ цлый день голодны…

Пименъ только ахнулъ. Фимушка сидла на своемъ мст и дико хохотала, поджавъ животъ. Пименъ обругалъ закоперщика и по пути всю артель.

— Чему вы обрадовались, горлопаны?! Вотъ она какъ заливается. Охъ, не къ добру это!.. Изведетъ она всхъ.

Рыжій Пименъ пустился на хитрость. Купилъ въ деревн кумачный платокъ съ желтыми разводами и приносъ Фимушк.

— На, вотъ теб, Божій человкъ,— конфузливо говорилъ одъ, подавая подарокъ.— Это, значитъ, отъ артели…

Фимушка не взяла, а какъ-то вырвала изъ рукъ Пимена платокъ, разостлала его по трав и засмялась.

— Ботъ скоро пойду замужъ, такъ пригодится…— бормотала она.— Въ самый разъ… Честь всегда лучше безчестья. Спасибо!..

— Только оно тово, Фимушка…— заговорилъ Пименъ, почесывая въ затылк, точно выскребая оттуда какое-то мудреное слово.— Ужъ сдлай божецкую милость… значитъ, уйди ты съ берега-то, а то вся артель сумлвается вотъ какъ… Мало ли какое слово молвится, а ты все слушаешь…

— Казначе бгалъ на меня жаловаться, миленькій?

— То-есть такъ… къ слову… вообче…

— Жалуешься, а не знаешь кому: у казначеи-то только сверху одинъ жиръ живъ, а середка уже давно мертвая… ха-ха! Попомни блую кошку… На казначе-то шкурка черная, а на кошк шкурка блая. Вотъ и догадайся, что къ чему.

— Неподобное ты говоришь, Фимушка, и даже очень вредное…

Пимена даже оторопь взяла. Вдь выговоритъ же блаженная словечко…

Этакій человкъ заведется да еще не гд-нибудь, а въ обители. То ли она отъ ума говоритъ, то ли зря на втеръ болтаетъ — ничего не разберешь.

Ровно черезъ три дня мать-казначея умерла отъ удара. Вышло все по сказанному, какъ по писанному. Была у казначеи Анисы бленькая кошечка, которую она очень любила. Такая забавная игрунья-кошечка,— цлые дни играетъ. Была у казначеи Анонсы любимая чайная чашечка, изъ которой она пила чай лтъ тридцать. Разыгралась бленькая кошечка и разбила любимую чашечку. Очень огорчилась старушка, бросилась за озорницей-кошечкой, хотла ударить ее лстовкой,— споткнулась, упала и отдала Богу душу. Когда подрядчикъ Пименъ узналъ объ этомъ происшествіи, онъ какъ-то сразу упалъ духомъ. Выходило дло совсмъ неладно.

— Ну и Фимушка!..— бормоталъ Пименъ, припоминая свой послдній разговоръ съ ней.— Эгакъ-то и житья отъ нея не будетъ. Охъ, грхи, грхи!..

А Фимушка все сидитъ у часовни и съ утра до вечера смотритъ, какъ работаютъ плотники. А. по обители прошла молва объ ея разговор съ рыжимъ Пименомъ, и вс сестры ‘ужахнулись, уязвяся сердцемъ’. Пимена вызывали нсколько разъ въ обитель и заставляли въ десятый разъ подробно разсказывать, какъ было дло.

— Моей тутъ причины никакой нтъ…— оправдывался Пименъ.— Дйствительно, былъ у меня разговоръ съ покойницей, а откуда о немъ вызнала Фимушка — ума не приложу. Такъ, промежду себя разговаривали… я пожаллъ тогда своего закоперщика — только и всего. Куда онъ теперь днется безъ пальцевъ-то?

Вся обитель гудла отъ пересудовъ, какъ пчелиный улей. Простой разсказъ подрядчика Пимена уснащался всевозможными красными вымыслами встревоженной обительской фантазіи и разрастался съ быстротой снжнаго кома, который катился съ вершины крутой горы.

Подрядчикъ Пименъ началъ какъ-то задумываться и выходилъ на работу ‘совсмъ туманный’, какъ говорили рабочіе. Онъ угнетенно вздыхалъ, что-то бормоталъ себ въ рыжую бороду и отмахивался рукой, точно его одолвалъ рой комаровъ.

— Изведетъ она всхъ,— думалъ онъ вслухъ.

Разъ онъ пошелъ въ обитель и по дорог встртилъ блаженаннькую. Фимушка запрыгала передъ нимъ на одной ног, захохотала и показала языкъ. У Пимена сердце екнуло. Вся артель обсуждала, что это могло значить. Вс начали головами и судиди-рядили вдоль и поперекъ.

— Не спроста дло…— галдли мужики.— Только надо его понять. Это она теб къ тому языкъ показала, что ты разболталъ тогда о матери-казначе. Дескать, языкъ у тебя длинный, Пименъ.

Въ другой разъ Фимушка спустилась къ самому мсту постройки, подняла щепочку и подала ее Пимену.

— Это теб отъ меня подарочекъ,— объяснила ока, улыбаясь.— Щепочка — не колодочка, колодочка — не лодочка… Вотъ догадайся-ка?..

Тутъ уже вся артель перепугалась, а подрядчикъ Пименъ съ горя запилъ горькую. Съ нимъ это рдко случалось, и никто его не обвинялъ. Хоть съ кмъ случись такая оказія… всякій запьетъ мертвую.

Подрядчикъ Пименъ зврски пьянствовалъ цлыхъ дв недли, а потомъ, перезжая черезъ Пчеву, пьяный утонулъ. Тогда всмъ сдлалось ясно, о чемъ безсвязно бормотала Фимушка. Артель не докончила работы и разбрелась, проклиная блаженную.

II.

Фимушка поселилась въ обители всего лтъ пять тому назадъ. Родомъ она была изъ сосдняго села Угляны, гд жила съ мужемъ лтъ десять. Замужество выдалось самое несчастливое. Мужъ безпощадно истязалъ и билъ Фимушку все время, билъ артистически, пока она не теряла сознанія. Происходила самая обыкновенная деревенская исторія, и ни одна живая душа не заступалась за несчастную бабу, не желая нарушать священнаго права всякаго мужа ‘учить жену’. Вс знали, что мужъ бьетъ Фимугку смертнымъ боемъ, вс видли, какъ онъ ее таскалъ за косы но деревенской улиц, топталъ ногами, полосовалъ спеціально сплетеннымъ для нея ременнымъ кнутомъ,— и вс благочестиво отворачивались.

— Ее наше дло… Промежту мужемъ и женой одинъ Богъ судья.

Фимушка, какъ забитое животное, пряталась отъ постороннимъ глазъ, молчала и никому не жаловалась. Но въ конц концовъ на нее неожиданно ‘накатилъ стихъ’. Забитая баба вдругъ точно озврла, такъ что даже кровопивецъ-мужъ испугался. Фимушка съ сумасшедшимъ хохотомъ бросалась на мужа съ ножомъ, грозила сварить его кипяткомъ, отравить, зарубить топоромъ соннаго. Однимъ словомъ, совсмъ тронулась умомъ баба. Мужъ пробовалъ утихомирить ее домашними средствами, привязывалъ во двор голую къ столбу, морозилъ зимой босую въ чулан, морилъ по недл голодомъ, но вс эти отеческія мры не приведи ни къ чему. Фимушка хохотала своимъ сумасшедшимъ хохотомъ и кричала ‘источнымъ’ голосомъ:

— Отвтишь за мою голову, душегубъ! Немного теб, и жить осталось, окаянному!

У несчастнаго мужа наконецъ опустились руки, и онъ запилъ горькую, какъ истинно огорченный русскій человкъ.

Кончилось тмъ, что мужъ Фимушки скоропостижно умеръ. Все село было убждено, что она его ‘стравила’, но вс молчали, чтобы не поднимать напрасныхъ хлопотъ. Надетъ начальство, потянетъ по судамъ, пойдетъ прижимка,— бды не оберешься. Волостные старички коротко и ясно заявили Фимушк:

— Ну, милая, ты теперь окончательно, значитъ, осдобонилась… Да… Такъ ужъ тово, мы тебя не обязываемъ жить съ нами. Скатертью теб дорога… Дтей у тебя нтъ, а одна голова промыслится какъ-нибудь.

— И то уйду!— дерзко отвтила Фимушка.— Тошно мн и глядть-то на васъ, на бабьихъ душегубовъ… Безъ васъ уйду.

— Сдлай милость, Фимушка, ослобони міръ!

Фимушка не заставила просить себя во второй разъ. Она махомъ продала избу, скотину, все обзаведенье и ушла въ Двью обитель. Слухи о скоропостижной смерти ея мужа уже дошли, конечно, до обительскихъ сестеръ, и он встртили ее довольно сурово, но за нее заступилась игуменья Маргарита.

— Мало ли что болтаютъ,— не нашего ума дло,— успокаивала она взволнованную монашескую братію.— Богъ все видитъ… Куда ей дваться-то? Натерплась она въ міру, а теперь пусть отдохнетъ.

Игуменья Маргарита была не изъ простыхъ, какъ другія сестры, и поступила въ обитель молоденькой двушкой. Трудница была и постница, а главное, имла хотя и добрый, но твердый характеръ. Сказала — отрзала. Вотъ здоровья Богъ ей не далъ: все больше лежала и выходила въ церковь только къ большимъ службамъ. Ее уважала вся округа, и прізжали къ ней изъ дальнихъ мстъ и за совтомъ и за утшеніемъ.

Фимушка явилась въ обитель, какъ къ себ домой, и сама выбрала себ мсто въ скотной изб, гд жили коровницы. Она притащила съ собой какой-то сундучишко и поставила въ уголокъ на лавк.

— Хорошо у васъ тутъ, сестрицы,— похвалила Фимушка, выбирая себ мстечко около печки потепле.— Небитыя живете.

Сестрички отмалчивались, наблюдая за каждымъ шагомъ новой обительской жилички.

— И безстыжая только…— шушукались он между собой.— Хоть бы спросилась у кого…

— А что ужъ съ нея и взыскивать, коли родного мужа стравила… Какой тутъ стыдъ!

Сестрички судачили за спиной и побаивались Фимушки. Какая-то она особенная,— ни къ чему не примнишь. И все длаетъ со смшкомъ да съ прибауточками,— словечка спроста не вымолвитъ. Другая бы вотъ какъ рада была теплому углу, а она еще выкомуриваетъ. Живали и раньше въ обители разныя ‘странныя’ бабы, такъ т совсмъ другое: тихія, очестливыя, покорныя.

Внутри обитель совсмъ не походила на монастырь. Отъ стародавней стройки оставались только каменныя стны съ башенками по угламъ да дв церкви. Обитель выгорала до тла раза три. Вся новая стройка, за исключеніемъ каменной келарни и покоевъ матушки-игуменьи, была деревянная. Каменной стной было охвачено довольно большое пространство съ оврагомъ посредин. На дн оврага сочился святой ключикъ, надъ которымъ была поставлена деревянная часовенка. По обимъ сторонамъ оврага въ тни садочковъ разбросаны простые бревенчатые домики, въ которыхъ жили старыя, мантейскія монахини, просто монахини съ малымъ постригомъ и простыя послушницы въ островерхихъ бархатныхъ шапочкахъ — куколяхъ. И весь строй жизни въ обители не носилъ монашескаго характера, а сложился по типу трудовой артели. Обитель прокармливала себя своей собственной работой, не нуждаясь въ посторонней помощи. Здсь все было свое: и свой хлбъ, и свой овощъ, и свои холсты, и свое крестьянское сукно, и молоко, и яйца, и медъ, и даже воскъ. Не было особенныхъ мастерскихъ, какъ въ большихъ показныхъ монастыряхъ, а бабья работа шла у себя на дому, по кельямъ. Это сложное монашеское хозяйство давало остатки, которые шли въ продажу.

Большинство сестеръ были крестьянки, которыя нашли здсь тихое убжище отъ мірской суеты и тяготы. На половину изъ нихъ приходились двушки-вковуши, избгавшія брака, какъ величайшаго зла. Насмотрлись он дома на бабью каторжную жизнь и ‘ущитились’ за каменной монастырской стной. Приходившія въ обитель со всхъ сторонъ деревенскія бабы съ завистью говорили:

— И хорошо у васъ, сестрицы… Хоть бы денекъ такъ-то пожить.

Жальливая мать-игуменья постоянно была осаждаема этими измученными бабами и съ ангельскимъ терпніемъ выслушизала ихъ разсказы, жалобы и слезы. Велико бабье горе, и нтъ ему конца-краю…

— Потерпи, милая!..— обыкновенно совтовала игуменья.— Христосъ и не это терплъ.

Совершенно противоположнаго мннія была прижившаяся въ обители Фимушка. Она не побоялась итти ‘навстрчу’ самой игумень и растравляла жаловавшихся бабъ.

— А больше терпите, глупыя… Ха-ха!.. Вотъ я такая же была дура. Покойничекъ-то муженекъ всю жисть смертнымъ боемъ билъ меня. Вс передніе зубы вышибъ, вс суставы повывертлъ, вс жилочеи повытянулъ… Вотъ какъ старался, сердечный!.. ха-ха!.. И морозомъ морозилъ, и огнемъ жегъ пятки,— только вотъ печки на мн не бывало. Полномъ да ремнемъ разговаривалъ. А вы больше терпите, глупыя, пока духъ ее вышибли. Да… Видно, надо васъ бьютъ мужья-то.

Фимушка съ необыкновенной быстротой освоилась въ обители. Она ни къ кому не подлаживалась, ни у кого не заискивала, никому не старалась угодить. Все у нея выходило какъ-то само собой. Не прожила она въ обители трехъ дней, какъ пришла къ игумень и заявила съ своей грубоватой откровенностью:

— Была я, мать-игуменья, на твоемъ скотномъ двор… Негоже это, чтобы сестрицы да послушницы-двушки занимались этимъ дломъ. Скотинка-то Боговая, а длаетъ въ другой разъ и неподобное для двушекъ-то… Тоже вотъ и птушокъ съ курочками… Такъ ужъ я тамъ буду смотрть, что и къ чему. Гршная я раба кругомъ, и мн стыда отъ скотинки не будетъ.

Игуменья согласилась. Какъ оказалось, у Фимушки были золотыя руки на скотинку коровы не оставались яловыми, курицы начали нести яйца вдвое, появились жеребята, и т. д.

— Слово такое знаетъ на скотину Фимка,— ворчали старушки-монахини, завдывавшія раньше скотнымъ дворомъ.— Порчена она… Вотъ только зачмъ старыхъ-то птуховъ колетъ? Заколетъ и сама състъ.

Фимушка слышала эти пересуды и только хохотала. Хоть и обитель, а все-таки, бабьимъ дломъ, разговоровъ не оберешься. Особенно усердствовали заслуженныя старушки-монахини, какъ покойная мать-казначея Аниса. Точно горохъ молотятъ… Бывали и ссоры, и раздоры, и разная другая бабья свара. Покойница мать-казначея Аниеа была не послдняя затйница по этой части и въ свое оправданіе говорила:,

— Мірскіе-то люди вотъ какъ любятъ судить наши обительскія дла, а вотъ того и не понимаютъ, что сказано въ книг Кормчей: къ мірянину приставленъ одинъ бсъ, къ блому попу — семь бсовъ, а къ монаху — вс четырнадцать. Про нашу черную сестру и говорить нечего: вс двадцать считай.

Эта бсовская геометрическая прогрессія много утшала сестеръ, когда наступали моменты раскаянія. Одна Фимушка оказывалась нераскаянной, потому что считала бсовъ тысячами, олицетворяя ихъ ‘въ мужеск пол’. Въ ней затаилась неистребимая озлобленность, сосредоточившаяся на этомъ послднемъ пункт, какъ въ фокус. Все баба какъ баба, а какъ увидла мужика — и остервенилась. Эти минуты озлобленія достигали своего апогея въ праздники, когда въ обитель, вмст съ бабами, приходили и мужики. Тутъ никому спуску не было, особенно старикамъ, которыхъ Фимушка поголовно крестила снохачами. Она точно сходила съ ума, безсмысленно хохотала, бормотала непонятныя слова и стяжала себ очень быстро репутацію прозорливицы. Даже обительскія сестры увровали, что, когда на Фимушку накатитъ стихъ, она все можетъ понимать, особенно будущее. Чмъ были странне безсвязныя рчи Фимушки, тмъ сильне производили он впечатлніе, а разныя слова ‘отъ Писанія’, которыя Фимушка выучила за обительскими службами, прямо пугали благочестивую публику.

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ТОМЪ ДВНАДЦАТЫЙ

Я… Я… Я…Разсказъ.

Читайте также:

Я… Я… Я…
Разсказъ.