‘Я’ и ‘не-я’ с точки зрения философской и человеческой
Вместе, нераздельно с чувством, с признанием своего ‘Я’, сыновнего ‘Я’, дается и ‘другое’ или ‘другие’, не чуждые, а родные ему ‘я’ — отеческие. Только со смертью ‘родных я’ начинает нами сознаваться существование неродного, чуждого, враждебного ‘Не-я’, как силы отрицательной, смертоносной. Наоборот, отшедшие ‘родные я’ чувствуются неизбежно, необходимо как причина, как предшествующее нам ‘великое родное Я’, но уже не одинокое, как мое личное ‘Я’, если я отделил бы себя от них, а соединенное с другими, такими же великими ‘Я’, над коими ‘Не-Я’ не имеет силы. Это — бессмертная троица, потому что сын и дочь здесь не отделяются от отца, остаются присно-сынами и присно-дщерями, словом и духом.
Суждения и Шеллинга, и его противника Якоби суть суждения блудных сынов, отделившихся от отцов, они не знают разницы между ‘другими’, ‘родными Я’ и чужими ‘Не-Я’, воплощениями слепой, смертоносной силы, потому что для них вне себя все есть ‘Не-Я’, то есть все стало чужим и нет уже ничего родного. Это — философия не сынов, а граждан, стоящих на страже друг против друга, на военном, а не на братском положении находящихся.
Нужно именно вторично родиться, нужно пожить, но не перерасти, не пережить состояние чистой детственности, чтобы понять глубокое различие ‘Другого, то есть родного ‘Я’, от ‘чуждого Не-Я’, чтобы стать истинным поклонником Пресвятой Троицы. ‘Другое Я’, если оно приемлется как родное нам, не ограничивает, а расширяет наше бытие, тогда как ‘Не-я’ полагает границы нашему ‘я’, стесняет и вытесняет его, ‘Я’ (личное), соединенное любовью с ‘другими, своими я’, составляет царство жизни, союз сынов человеческих, ‘Я’, обособившееся от ‘своих’ (других, но родных), отчуждившееся и противопоставленные ему, чуждые ему и друг другу ‘Не-Я’ — это область смерти. Она-то теперь и господствует.
Только исполнение заповеди ‘будьте как дети!’ и может создать учение, в котором мысль и чувство взаимно неотделимы. Наоборот, неисполнение этой заповеди привело, как наказание, к такому состоянию, о коем говорит Толстой: ‘мне казалось, что, помимо меня, никого и ничего нет’. ‘Я’ философской терминологии есть лишь замена ‘сына умерших отцов’, то есть замена родственности и смертности: первой — словами ‘человек и человечность’, а второй — отвлеченными и неопределенными понятиями ‘конечный, ограниченный, временный и т. п.’. Этим подменом, этим подлогом вымышленного на место действительного и создается разрыв между философией чистого мышления и философией чувства и между философией и религией, несущий гибель для обеих сторон, но гибель неизбежную при забвении заповеди: ‘что Бог сочетал, того человек да не разлучит!’