X. Н. БЯЛИКЪ.
X. Н. БЯЛИКЪ.
1.
2.
3.
5.
6.
——
Д. Тальниковъ.
‘Русское Богатство’, No 5, 1913
X. Н. Бялик, Тальников Давид Лазаревич, Год: 1913
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Недавній торжественный юбилей крупнйшаго изъ современныхъ еврейскихъ поэтовъ — X. Н. Бялика, выходъ въ свтъ на русскомъ язык сборника лучшихъ его ‘псенъ и поэмъ’ (за сравнительно короткое время этотъ сборникъ выдержалъ два изданія), рядъ статей въ ‘Русскихъ Вдомостяхъ’ и другихъ московскихъ газетахъ въ связи съ вечерами, устроенными недавно въ московскомъ Литературномъ Кружк въ честь поэта, показываютъ, что понемногу имя его выходитъ изъ тснаго круга поклонниковъ и знатоковъ литературы на древне-еврейскомъ язык и старается занять то широкое мсто въ общей литератур, на какое безспорно иметъ право. Русскому обществу должно быть интересно узнать, что самаго значительнаго создало современное русское еврейство въ своей культур, чмъ болетъ оно, чмъ живетъ,— еврейство, близкое намъ, рядомъ съ нами живущее. И въ этой культур, быть можетъ, мы найдемъ т же общія для всей нашей современности черты,— быть можетъ, процессы аналитическіе и творческіе, происходящіе въ ндрахъ современнаго еврейства, являются лишь отраженіемъ общихъ процессовъ, которые переживаются нашей эпохой.
Моя задача — познакомить читателя съ незнакомымъ ему поэтомъ почти незнакомаго народа, указать основные мотивы поэзіи Бялика, найти черты его поэтическаго лица. Кто онъ — этотъ поэтъ народа, создавшаго изъ своей жизни великую поэму скорби — вчнаго блужданія и вчной смятенности духа? Кто онъ — этотъ народъ, разсянный среди всхъ народовъ міра, — одинъ среди всхъ, выдержавшій прометеевскія муки и все-таки полный дивнаго инстинкта могучей и неутолимой жизненности? Это ему принадлежитъ ‘ереміада’, ‘Книга ова’ — и рядомъ непревзойденная міромъ пснь любви и жизнерадостности, ‘Пснь псней’… На его лиц — лиц ‘вчнаго жида’, необычно-сложномъ и необычно-глубокомъ, — улыбка и слезы, гнвъ и радость, и муки, и смхъ съ тоскою…
Бяликъ — поэтъ этого народа. Въ немъ, можетъ быть, больше, чмъ въ комъ другомъ, отразился образъ этого народа,— раздвоенный, загадочный, — отразились об стороны его міроотношенія и, какъ дв стороны угла, слились въ одной вершин, ‘слились, тоскуя, мракъ и солнце бытія’. Въ сущности, эти слова русскаго поэта, сказанныя по другому поводу, лучшая характеристика Бялика. Не онъ ли самъ тотъ юноша изъ его ‘Свитка Пламени’, который въ своей душ ‘несъ мощь и блескъ яркаго Солнца — и мракъ и тайну Ночи?’ Когда вы читаете, даже въ далеко неудачномъ, большей частью прозаическомъ, перевод книгу его стиховъ, васъ странно чаруетъ это неожиданное чередованіе двухъ основныхъ мотивовъ его поэзіи — свта, радости и безпросвтности. Рядомъ съ ‘Пснями Гнва’, страстными громовыми пророчествами скорби звучитъ неожиданно робкая благоуханная пснь безмятежной влюбленности въ солнечную искру, въ снжинку, въ Двушку ‘съ Синей лентою въ кос’. Словно дв души живутъ въ Бялик — проклинающая и благословляющая. Поэтъ могъ бы воскликнуть о себ гетевскими: словами ‘Zwei Seelen wohnen, ach, in meiner Brust’, и онъ былъ бы правъ.
Въ поэм ‘Зори’ поэтъ разсказываетъ о томъ, какъ онъ вошелъ въ жизнь, въ ‘міръ холодный’, и погасло вдругъ солнце его дтства.
Міръ, дйствительно, холодомъ и мракомъ встртилъ поэта. Кругомъ было запустніе современнаго еврейскаго гетто, ужасъ рабства и покорность обезсиленныхъ и развращенныхъ рабовъ. Это было время полнаго торжества россійской реакціи 80 и 90-хъ годовъ. Общій гнетъ ложился на евреевъ, постоянныхъ козловъ отпущенія правительственной системы, двойной тяжестью. А первыя дуновенія далекой весны въ первую же голову сулили еврейству Кишиневъ и новыя кары ‘небесныя’. Съ другой стороны, въ ндрахъ самого русскаго еврейства происходило разслоеніе, распадъ, характеризующій вообще годы вовлеченія Россіи и ея населенія въ общую промышленную жизнь современнаго культурнаго міра. Умирало старое еврейство, умиралъ патріархальный бытъ, нравы, религія, сплоченность, общность интересовъ,— молодыя силы уходили въ общую жизнь пробуждающейся страны. Ортодоксамъ-націоналистамъ казалось: еврейство совсмъ перестаетъ существовать, какъ таковое.
Въ этой атмосфер гибели и разложенія родились псни скорбя и гнва Бялика. Эти псни поэта, выросшаго подъ вліяніемъ уклада жизни стараго еврейства,— псни на руинахъ,— какъ будто возвращаютъ насъ къ и етхозавтнымъ временамъ пророковъ, связаннымъ съ нашей эпохой общимъ настроеніемъ гибели. Эти псни, которыхъ такъ много въ его книг стиховъ,— потрясающія псни отчаянія, напоенныя ‘огнемъ семи пожаровъ Геены’,— и по стилю, и по внутреннему воодушевл енію принадлежатъ къ типу ветхозавтныхъ пророчествъ, бичующихъ и проклинающихъ, голосъ пророка въ нихъ звучитъ, какъ мдная труба, какъ громъ изъ небесъ, но этотъ пророкъ отравленъ ядомъ современнаго познанія и современной скорби…
. Когда-то другой поэтъ,— русско-еврейскій, звуковъ котораго такъ жадно въ свое время ждало русское еврейство и въ нихъ искало откликовъ на свою боль,— Фругъ, взялъ эпиграфомъ своей поэзіи трагическія строчки: ‘Два достоянья дала мн судьба — жажду свободы и долю раба’. Эти ‘достоянія’ легли и въ основу творчества Бялика. Доля раба рождаетъ физическую, боль, моральную скорбь безъ предла, отчаянье, слезы… Но Бяликъ не остановился только на этихъ мотивахъ пвцовъ такъ называемаго народнаго горя. Онъ не только пвецъ скорби. Слезы, конечно, льются и незримыя, и зримыя въ его поэзіи, но не он типичны для нея. Он гд-то тамъ, въ глубин сохраняются имъ, скрытыя дти души, полныя жгучаго яда. ‘Не оскверни водой рыданій святую боль святыхъ твоихъ страданій,— говоритъ онъ въ одной изъ своихъ поэмъ — по береги нетронутой ее’:
Лелй ее, храни дороже клада…
И выростетъ взлелянное смя,
И въ грозный день, когда свершится время,
Сорви его — и брось его въ народъ!..
На этихъ невыплаканныхъ, ‘взлелянныхъ’ слезахъ родился, выросъ и окрпъ могучій гнвъ — лейтмотивъ поэзіи Бялика, гнвъ гордости и скрытой силы — и гнвъ отчаянія, гнвъ пророка, раздирающаго одежды на могил своихъ завтныхъ мечтаній.
Эти мечтанія гордости и силы Бяликъ воплотилъ въ лучшей съ художественной стороны изъ своихъ поэмъ, величественномъ эпос ‘Мертвецы пустыни’. Эта поэма — пснь великаго богоборчества, дерзновенія и мятежа. Богъ обрекъ на смерть въ пустын весь родъ бглецовъ изъ Египта, родъ рабовъ. Но не вс захотли подчиниться этому предопредленію свыше. Мятежники ршили прорваться сами, безъ помощи Божьей, въ землю обтованную, но погибли вс на порог ея, перебитые жителями той страны. Они остались въ пустын окаменвшими трупами, молчаливыми памятниками титанической борьбы. Исполины съ грозными лицами, съ могучими членами, глядятъ они съ вчной угрозой въ небо изъ-подъ бровей, нависшихъ, какъ чаща, и цари пустыни — орелъ, змй, левъ — не смютъ приблизиться къ нимъ. Но разъ въ столтіе, когда великая буря пустыни грозитъ учредить хаосъ на престол Всевышняго, пробуждаются и мертвецы пустыни, ‘мощный родъ дерзновенья и брани’. Потрясая мечами, они повторяютъ клятву вчной борьбы: ‘Мы — соперники Рока, родъ послдній для рабства и первый для радостной воли… На вершинахъ утесовъ и скалъ, гд рождаются бури, насъ учили свобод орлы, властелины лазури, — и съ тхъ поръ нтъ надъ нами владыки!.. Мы встаемъ! Подымайтесь, борцы непокорнаго стана! Мы безъ Бога пойдемъ и взойдемъ безъ Ковчега Завта’…
Но это — въ прошломъ. Только тамъ уметъ Бяликъ находить оправданіе своей гордости, оплотъ своей сил, только въ прошломъ онъ уметъ находить элементы свободной человческой воли, не отступающей передъ борьбой даже съ Богомъ въ осуществленіи своего призванія. Въ настоящемъ есть одно рабство, рабство по только вншнее, гнетъ, но еще боле страшное внутреннее рабство, примиреніе со своей ‘долей раба’. Гордымъ и свободолюбивымъ мятежникамъ своей поэмы Бяликъ противопоставляетъ современныхъ эпигоновъ ихъ. Въ извстномъ ‘Сказаніи о погром’ (написанномъ посл Кишиневскаго погрома), потрясающемъ своимъ сконцентрированнымъ ужасомъ, не смотря на нкоторую риторичность, Бяликъ въ свтлый день ликующей весны раскрываетъ страшный свитокъ скорби. Людей убивали на чердакахъ, въ подвалахъ, ‘въ жильяхъ свиней и псовъ’, гд они трусливо прятались въ страх за свою рабскую жизнь, прятались потомки тхъ, чей праддъ былъ Левъ Маккавей. Вотъ уголъ, въ которомъ убили двухъ — жида съ его собакой. Вотъ погребъ, гд ‘весь табунъ во тьм сырого свода позорилъ женъ изъ твоего народа — по семеро, по семеро съ одной’. А отцы, сыновья, братья изъ своихъ закоулковъ все видли и ‘крикнуть не посмли, и не сошли съ ума, не посдли, и глазъ себ не выкололи вонъ, и за себя молили Адоная’…
Огромна скорбь, но позоръ еще огромне,— позоръ пассивной тупости, безсилія воли, отсутствія сопротивленія, чувства человческаго достоинства. Во мрак этого позора естественно родиться отчаянью. Поэту кажется, когда онъ слышитъ рыданіе этого народа, что такъ рыдаетъ только племя, ‘погибшее навки, навсегда’.
Ужь не взойдетъ у нихъ святое смя
Возстанія и мщенья, и стыда,
И даже злого, страстнаго проклятья
Не вырвется отъ боли ранъ…
Рабы, нищіе, они умютъ только молиться ‘на втеръ всхъ, сторонъ о милости царей, о жалости племенъ’…
И другія псни Бялика о ‘позор’, полныя гнетущей силы скорби и мрачнаго гнва, даютъ какъ будто поводъ причислить Бялика къ поэтамъ національнаго пессимизма. Дйствительно, онъ пессимистъ тамъ, гд говоритъ о вымирающихъ въ рабств массахъ еврейскихъ, о народ, ‘отлученномъ отъ земли’, отъ природы, ‘забывшемъ запахъ травы, цвтовъ’, съвшемъ ‘крохи души’, вырождающемся. Безысходной печалью повиты похоронныя строчки этихъ псенъ.
И народъ мой исчахъ, словно высохшій стволъ,—
Онъ поверженъ, какъ трупъ, недвижимъ и тяжелъ…
…Рождены подъ бичомъ, и бичомъ вскормлены.
Что имъ стыдъ, что имъ боль, кром боли спины?..
Рабъ уснулъ и отвыкъ пробуждаться на кличъ,
Подымаютъ его только палка да бичъ.
Даже въ утро Борьбы, подъ раскатами трубъ,
Не проснется мертвецъ и не двинется трупъ…
Въ стихотвореніи ‘Глаголъ’, дйствительно звучащемъ, какъ ‘глаголъ’ ветхозавтной силы, онъ — пвецъ гибели, призываетъ ‘пророка Конца’.
Намъ смерть не страшна — ужь она насъ давно осдлала
И въ ротъ намъ продла узду,
На устахъ у насъ — гимнъ возрожденья, и съ нимъ, подъ звоны Кимвала
Мы до гроба допляшемъ въ бреду…
Не самъ ли онъ — этотъ ‘пророкъ Конца’?
Внутренняя трагедія рабства, переоцнка духовныхъ силъ народа, смерть духа больше всего занимаютъ Бялика въ картин еврейскаго разложенія. На этомъ построено и его пророчество, вра въ слово поэта, вра въ то, что стремленіе человка къ своему внутреннему самоосвобожденію освободитъ его. Вотъ почему въ своей борьб съ рабствомъ больше всего яду и гнва онъ потратилъ на борьбу съ внутреннимъ врагомъ, — по его мннію, самымъ страшнымъ и ршающимъ,— съ рабомъ, засвшимъ въ душ человка,— съ духомъ великимъ ‘компромисса’, ‘великой кривой’ приспособленности и примиряемости.
Въ оцнк вншнихъ условій существованія народа,— а этимъ условіямъ, какъ я уже сказалъ, удлено поэтомъ сравнительно мало вниманія,— Бяликъ остается, конечно, на той же точк сплошного безврія, на какой стоялъ и при оцнк внутренней жизнеспособности народа. Онъ не вритъ въ ‘лживый Правды взоръ’, въ пришествіе на землю той будущей справедливости въ отношеніяхъ человчества къ еврейству, о которой говорятъ мечтатели. А, еслибы этотъ день Правды и насталъ, онъ желаетъ одного: пусть встанетъ тогда ‘Мститель-Богъ’ и заклеймитъ кровью народа, какъ ‘печатью Каина’, ‘чело міра’. Въ поэм ‘Надъ бойней’, какъ въ крик физической боли, вылилась съ потрясающимъ драматизмомъ выраженія, кажется, вся трагедіи тысячелтнихъ еврейскихъ мукъ.
У меня больше нтъ ни молитвы въ груди,
Ни въ рукахъ моихъ силъ, ни надеждъ впереди,
О, докол, докол, докол?
Ищешь горло, палачъ? На! Свой ножъ приготовь,
Ржь, какъ пса, и не думай о страх:
Кто и что я? Самъ Богъ разршилъ мою кровь
Въ цломъ мір я будто на плах…
Брызни, кровь моя, лей, заливая поля,
Чтобъ осталась навки, навки земля,
Какъ палачъ, въ этой красной рубах…
Спасенья нтъ, нтъ выхода. Въ настоящемъ, въ окружающей дйствительности, какъ и въ будущемъ, поэтъ не видитъ, не уметъ видть элементы, общающіе избавленіе, освобожденіе изъ плна, все то, что видитъ другой Бяликъ, о которомъ у насъ будетъ рчь дальше. Этому Бялику остается, какъ завершеніе всего отчаянія, одна месть — чувство безсилія.
Пусть сочится та кровь неотмщенная въ адъ,
И да роетъ во тьм, и да точитъ, какъ, ядъ,
Разъдая столпы мірозданья…
Къ безпросвтному тупику безысходности, къ отчаянію, отъ котораго несетъ дыханіемъ ветхозавтныхъ міровъ, поэта приводитъ именно ‘ветхозавтность’ его мышленія, его міроотношенія Этотъ Бяликъ, ‘разъдающій столпы мірозданья’, переполненный мракомъ, какъ судьба его народа — кровью, посыпающій пепелъ на свою главу, онъ — сынъ стараго еврейства, стараго міра, не только еврейскаго, но боле широкаго, общаго — міра на ущерб. Этотъ Бяликъ лицомъ глядитъ въ прошлое, назадъ — только тамъ онъ находитъ идеалы свободы и силы. Прошлое опредлило и его психику. Тамъ, въ темныхъ углахъ гетто, въ, старыхъ ветхихъ книгахъ,— въ книгахъ, а не въ жизни,— въ школахъ-синагогахъ, а не на улицахъ, складывалось его міровоззрніе. Отсюда и страстная мечта Бялика о ‘муж дяній’, съ ‘великою душой, съ огневою стрлою’, его ‘голодъ о Мессіи’… ‘Не родиться ему… такъ погибъ мой народъ’… Въ отсутствіи сильной личности, героя, Мессіи Бяликъ видитъ погибель народа. Ему чуждо міровоззрніе нашей эпохи, выдвинувшее новыя силы, силы массъ, ему чуждо и сознаніе истерической закономрности, исторической и психологической перспективы. Онъ не знаетъ, что исполины его ‘Мертвецовъ пустыни’, Львы Маккавеи, которымъ онъ противопоставляетъ современнаго еврея, трусливо прячущагося отъ банды громилъ въ подвал, что эти исполины были такими же естественными дтьми своей эпохи, какъ нищій рабъ-еврей — и не только еврей — нашей. Съ міровоззрніемъ прошлаго, съ мркой пророковъ и древней мощи древняго народа онъ подошелъ къ человку современному и обрушилъ на него ветхозавтные громы. Это могло бы быть смшнымъ, еслибы не большой талантъ и чисто ветхозавтное вдохновеніе Бялика, сами по себ захватывающіе и увлекающіе насъ. Итоги разочарованія въ своей миссіи пророка Бяликъ закрпилъ въ одномъ изъ недавнихъ стихотвореній своихъ,
Мой пылъ угасъ, и въ сердц холодъ,
Но не на ма за то позоръ,
Не встртилъ наковальни молоть,
И въ гниль обрушился топоръ… (‘Бжать?’).
Въ проповди Бялика, помимо отрицанія, есть какъ будто и утвержденіе, нчто положительное, смутные идеалы исхода, которые должны смягчить характеръ его сплошного пессимистическаго отношенія къ современной жизни еврейства. Въ его проповди имется какъ будто бы и вншняя цль. Эта смутная цль очень смутно рисуется въ его поэтическихъ мечтаніяхъ, какъ противопоставленіе рабству и гнету на ‘чужбин’, въ ‘изгнаніи’ — свободы и счастья на ‘родин далекой’, въ ‘Палестин’. Это — отклики поэта на націоналистическія тенденціи нашихъ дней, зародившіяся не въ одномъ только еврейств.
Въ задушевномъ стихотвореніи ‘Въ пол’, любуясь богатствомъ природы, поэтъ ощущаетъ боль отъ сознанія, что онъ здсь ‘чужой’.
‘Не я васъ, колосья, взлелялъ, не я въ вашемъ пол оратай,
Не я ваши зерна посялъ, не мн и собрать ваши зерна…
И все жь я люблю тебя, нива, и въ сердц, тобою согртомъ,
Мн вспомнились пахари-братья на нивахъ моей Палестины,
Что въ это мгновенье, быть можетъ, и мн отвчаютъ привтомъ
На мой молчаливый, но страстный привтъ изъ далекой чужбины…’
Есть еще боле опредленныя указанія въ другихъ поэмахъ на это противопоставленіе своего ‘національнаго лица’ — чужому, страны ‘изгнанія’ — родин. Большая доля гнва и проклятій Бялика, брошенныхъ по адресу современнаго ему поколнія еврейства, относится не только къ ‘позору’ слабости, трусости и безволія, но и къ позору специфическому: ‘блуда по чужбинамъ и по чуждымъ храмамъ’, какъ выражается поэтъ, — къ уходу творческихъ силъ отъ разршенія спеціально-національныхъ задачъ въ міръ общей культуры, отъ своей ‘полоски’ спасенія народа, избавленія его отъ національной смерти на общую ниву общихъ задачъ. Поэтъ упрекаетъ свое поколніе въ томъ, что оно ‘служитъ камнямъ чужбины съ упоеніемъ, съ жалкой любовью’, строитъ ‘новый Рамзесъ попирающимъ васъ фараонамъ, а кирпичи — ваши дти’:
И если родится межъ васъ орленокъ съ орлинымъ взоромъ…
… (онъ) воспаритъ къ красот, и лучамъ, и просторамъ,—
Но не для васъ и не надъ вами…
Въ этомъ отказ отъ національныхъ задачъ, отъ національной культуры, языка, политической работы, въ любви къ общему, міровому поэтъ видитъ внутреннее порабощеніе народа. То, что въ процесс исторической жизни выпало на долю еврейскаго народа, быть можетъ, какъ частичное осуществленіе передовой задачи человчества — уничтоженіе узкихъ рамокъ государственности, политической, территоріальной и вообще культурной обособленности, освобожденіе духа въ лон міровой общей жизни, это шествіе Израиля по міру, которое Зомбартъ недавно сравнилъ съ шествіемъ солнца, пробуждающаго жизнь всюду, куда оно ни приходитъ,— старое міровоззрніе отживающихъ группъ опредляетъ только, какъ ‘кару Небесъ’ (такъ называется одна изъ поэмъ Бялика). Здсь не мсто, конечно, выяснять подробно эту реакціонную подоплеку націоналистическаго міровоззрнія Бялика, входящаго, какъ составной элементъ, въ общее его ‘ветхозавтное’ — какъ мы опредлили выше — міровоззрніе,— но нсколько замчаній по этому поводу приходится сдлать.
Молодое еврейство, осуществляя историческую тенденцію нашихъ дней, всми силами берется съ той консервативно-клерикальной сущностью націоналистическаго движенія, какое въ сред еврейства приняло привлекательно-утопическую форму сіонизма. Это движеніе молодыхъ еврейскихъ силъ вовсе не носитъ того характера разрушенія еврейства или же ‘холопства’, ‘національнаго униженія’, ‘раболпства’, о которомъ такъ упорно говорятъ еврейскіе націоналисты типа г. Струве, о чемъ встртить упоминанія мы можемъ и въ поэзіи Бялика. ‘Мы гордимся нашимъ еврействомъ,— говоритъ устами одного изъ своихъ представителей эта молодежь.— Но еврейство можно понимать совершенно различно. Черезъ исторію еврейскаго народа красной нитью проходитъ борьба двухъ теченій — консервативнаго и революціоннаго. Представители перваго направленія, раввины и главари еврейскихъ общинъ, стремились съ помощью гнета и невжества оградить еврейство отъ свта и культуры. Второе теченіе, преисполненное мистическаго восторга передъ истиной и воодушевленное любовью къ человчеству, стремилось къ свту и осуществленію, на земл царства человческой мысли. Мы, еврейскіе соціалисты, унаслдовали прогрессивныя и демократическія традиціи еврейства и, если наши противники думаютъ, что это еврейство носитъ въ себ свое самоотрицаніе, если они думаютъ, что оно ведетъ къ возвышенному космополитизму, къ государству чистаго духа и всеобъемлющей любви, то мы противъ этого ничего не можемъ возразить’…
Гнету, тяготющему надъ еврействомъ, націонализмъ (и Бяликъ въ своей поэзіи отчасти отражаетъ психику его) придаетъ спеціальное, исключительное значеніе, ставитъ въ зависимость отъ ‘чужбины’, разсянія еврейскаго, діаспоры, ‘голуса’. Есть ли однако достаточныя основанія такъ рзко выдлять въ странахъ современной культуры этотъ гнетъ въ особую категорію? нельзя ли и въ этомъ гнет, какъ будто специфически тяготющемъ надъ еврейскимъ народомъ, увидть все т же черточки, опредляющія общій гнетъ надъ извстными группами въ нашихъ государствахъ, — правда, черточки, скрытыя подъ фиговыми листками дока неизжитыхъ традицій, глупости и невжества, религіозныхъ и расовыхъ предразсудковъ, антисемитизма и другихъ якобы безкорыстныхъ идеологій. И разв, еслибы вдругъ какимъ-либо чудомъ осуществился идеалъ еврейскихъ націоналистовъ, въ ндрахъ новой независимой политической единицы не возникла -быта же борьба классовъ, что раздираетъ на части вс современныя государства, что обусловливаетъ собою гнетъ меньшинства надъ большинствомъ народнымъ, тяжкое рабство массъ, ихъ нищету, ихъ психическое вырожденіе? Разв сама организація — программа этого идеальнаго еврейскаго государства, какъ она представлена въ книг вождя и теоретика сіонизма Теодора Терцля не является достаточно яркимъ показателемъ опредленнаго характера тхъ мщанскихъ группъ стараго еврейства, въ сред котораго возникла утопія политической независимости?— организація, въ которой трудовымъ элементамъ народа отводится роль рабовъ (отсутствіе права коалицій, рабочіе дома для непокорныхъ работниковъ и пр.)?
Бяликъ говоритъ о гнет евреевъ въ ‘изгнаніи’, о внутреннемъ оскудніи ихъ въ ‘голус’. Если оставить въ сторон чисто мстныя временныя условія жизни евреевъ въ теперешней Россіи, — условія, поддерживаемыя чисто-вншними искусственными пріемами, то вообще, при обычныхъ нормахъ политической эмансипаціи, и у насъ, какъ и во всемъ мір, остается одно рабство, хотя бы и прикрытое, какъ мы уже говорили, разными фиговыми листьями,— одинъ гнетъ, по своему глубокому содержанію такого же характера, какъ гнетъ и не надъ евреями. Та дифференцировка, какая разслоила современныя общества, проявилась одинаково рзко изъ современномъ еврейств. Съ одной стороны, мы находимъ здсь торгово-промышленные классы, которые давно уже чужды спеціально-національныхъ идеаловъ, которые давно уже исповдуютъ религію Еолупаевыхъ и Деруновыхъ всего міра и все отличіе которыхъ отъ ‘коренного’ соратника по ‘идеямъ’ то, что, какъ остроумно отмтилъ еще Щедринъ, они произносятъ ‘шашу дурака’ въ то время, какъ ‘коренной’ Колупаевъ выговариваетъ то же самое чище: ‘сосу дурака’. Когда читаешь призывы еврейскихъ націоналистовъ къ еврейской солидарности, когда читаешь у Бялика призывы, обращенные къ еврейству, какъ цльному сплоченному организму, вспоминаешь невольно другія слова, написанныя К. Каутскимъ посл кишиневскаго погрома: ‘Въ позорномъ кишиневскомъ событіи часть вины падаетъ и на безразборчивость интернаціональнаго еврейскаго капитала и -его органовъ. Еврейская солидарность, солидарность евреевъ всхъ классовъ, становится пустымъ звукомъ, лишь только дло идетъ больше, чмъ о грошевой милостын, лишь только приходится сообща выступать противъ могущественнаго противника’.
Съ другой стороны, въ еврейств имется значительная армія труда, ремесленный и фабричный пролетаріатъ и вообще трудовые элементы на разныхъ ступеняхъ сознанія. Самосознаніе этихъ элементовъ, извстная организованность и сплоченность ихъ, ихъ бодрые и свтлые идеалы, рожденные въ самомъ ход историческаго развитія человчества, — міровоззрніе труда, знающаго, главнымъ образомъ, тяжесть экономическаго гнета, все это освобождаетъ эти группы отъ внутренняго рабства, готовитъ изъ нихъ сильный коллективъ, создаетъ организованный отпоръ всякой тьм, косности, насилію. Эти элементы еврейства, дйствительно, принимали активное участіе въ общемъ движеніи послднихъ лтъ въ Россіи, они организовывали отпоръ погромщикамъ, среди нихъ рождались, дйствительно, ‘орлы’, о которыхъ говоритъ Бяликъ, эти орлы улетали къ ‘красот и просторамъ’ неба всеобщаго, и какой-то узостью, духотой, ‘собственническимъ’ мотивомъ звучитъ припвъ Бялика, констатирующаго это явленіе:
Такъ вс лучшіе ваши уйдутъ по чужой дорог…
Вдали отъ вашей полоски…
Въ сущности, вся сила политическаго и соціальнаго безправія, тяжесть положенія, безнадежность необезпеченнаго существованія, при отсутствіи свтлыхъ и жизненныхъ идеаловъ будущаго, обрушивается на промежуточные средніе элементы еврейства: обывателя, мелкаго торговца, нищенствующаго при современной конкуренціи, вымирающаго, на т массы, которыя обречены, вслдствіе политической и промышленной отсталости страны, на жалкое прозябаніе кустарно-ремесленнаго производства, лумпенъ-пролетаріатъ, пауперовъ, которыхъ въ такомъ большомъ процент поставляетъ еврейство. Въ этой сред, во тьм безпросвтной соціальнаго вырожденія рождаются сказки обольстительныя, уводящія отъ безнадежной дйствительности въ міръ мечтаній, сны золотые, которые принимаютъ въ мщанств реальныя формы политическаго возрожденія.
Срые, хилые, безсильные, вырождающіеся въ заботахъ насущнаго дня, больные и голодные, опустившіеся на дно безпросвтнаго нищенства, мщане, трусливо оберегающіе свое маленькое благополучіе, эти промежуточные слои, воспитанные на психик стараго гетто, и составляютъ въ сущности то, что подчасъ называется достаточно неопредленнымъ именемъ, ‘народа’ — и Бяликъ поэтъ этого народа, народа гетто. Самъ онъ — сынъ, бдняка-корчмаря какого-то волынскаго мстечка, самъ, онъ выросъ въ семь, гд даже въ канунъ субботы не было на стол традиціонной праздничной булки (‘халы’) и вся праздничная пища состояла изъ куска чернаго хлба съ хвостикомъ селедки, мать его занималась мелочной торговлей въ разносъ, а по ночамъ вязала чулки на продажу. И онъ самъ особ пишетъ:
Голодъ былъ отецъ мой, мать моя — чужбина,
Бдность и скитанье не страшатъ ихъ сына.
Но боюсь до крика, до безумной боли
Жизни безъ надежды, безъ огня и доли,
Жизни безъ надежды, затхлой, топкой, грязной,
Мертвенно-свинцовой, жалко-безобразной, —
Жизни пса, что рвется на цпи, голодный,—
О, проклятье жизни, жизни безысходной…
Бяликъ — поэтъ этихъ вымирающихъ въ проклятой безысходной жизни массъ стараго гетто. Онъ ихъ видитъ въ рабств заботы, съвшей душу народа, въ пассивности, тупости, въ ‘позор’, съ какимъ он подставляютъ свою шею палачу, и онъ бросаетъ проклятія этому рабству, зоветъ къ внутреннему пробужденію. Во имя чего? Въ чемъ исходъ?
Мы видли уже, что мечты этого Бялика принимаютъ форму идеала, прообразъ котораго въ прошломъ и только тамъ, форму туманной неосуществимой утопіи, которая больше всего говоритъ не практическому трезвому уму, а поэтической душ,— утопіи, рожденной все тмъ же старымъ міровоззрніемъ гетто, а не выходящими на поверхность исторической жизни низами народными, новымъ еврействомъ.
Но то, что Бяликъ — поэтъ этихъ широкихъ отживающихъ массъ народа, послднихъ остатковъ народа патріархально-родового общества того времени, когда этотъ народъ по своей психик представлялъ почти одно цлое, когда въ синагог-школ (‘бетъ-гамидраш’) надъ толстыми священными фоліантами склонялись отъ зари до зари рядомъ головы и богатыхъ, и бдныхъ, купцовъ и раввиновъ, юношей и стариковъ, то, что Бяликъ — поэтъ, завершающій это прошлое гетто, даетъ ему право на имя народнаго поэта въ самомъ широкомъ смысл этого слова.
Русское еврейство, благодаря уже вншнимъ условіямъ жизни въ политически и капиталистически неразвитой стран, долгое время жило во всхъ своихъ группахъ общей сплоченной жизнью, общими интересами. Къ этому еще нужно прибавить условія внутренняго быта, силу традицій, связь древней религіи, и священныхъ книгъ, способствовавшую этой сплоченности, — съ другой стороны, вншнія преслдованія, объединявшія разнородныя по своимъ интересамъ группы еврейства въ одно, топчущееся на мст стадо. ‘Въ т дни, когда одно названіе ‘еврей’ въ устахъ толпы звучитъ, какъ символъ отверженья’, и чуждый духа еврейства русскій поэтъ (Надсонъ), только отдаленнымъ родствомъ связанный съ нимъ, чувствовалъ необходимость ‘скромно стать’ въ ряды этого народа, ‘обиженнаго судьбою’. Что же должны были чувствовать сами евреи, какъ не близость,— близость гоненій, самую сильную, боле требовательную, чмъ кровная близость? Бяликъ, рожденный въ этихъ условіяхъ существованія народа, является въ широкомъ смысл народнымъ еврейскимъ поэтомъ. Онъ впиталъ въ себя кошмарныя страданія, общую боль, скорбь народа, и его голосъ гнва — былъ голосомъ, въ которомъ слились тихіе стоны десятковъ тысячъ, стоны тихихъ безвстныхъ лачугъ и чердаковъ. Въ его поэзіи нашло себ воплощеніе стихійное начало народной еврейской жизни, духовныя черты ея и отличія, идеалы героическаго прошлаго и исхода, смутно, какъ сонъ, тлющіе въ душ народа со временъ гибели его политической независимости. Въ немъ, какъ въ избранник, народъ нашелъ яркое и мощное выраженіе своей ‘души’, своего законченнаго и изжитаго прошлаго,— на порог вступленія въ жизнь новыхъ вковъ, новыхъ условій общественнаго бытія,— въ немъ создалъ могучій языкъ, стиль, который есть душа народа,— искусство, которое онъ можетъ съ гордостью внести въ общую культуру, какъ искусство народное въ извстной степени выражающее духъ старой народности. Можетъ быть, Бяликъ — послдній народный еврейскій поэтъ, поэтъ русскаго еврейства, уже перешедшаго въ горнило живой исторической жизни…
На пути развитія человчества національныя особенности постепенно сглаживаются, уступая мсто другимъ, боле ршающимъ и значительнымъ факторамъ общественнаго бытія. Но психологическія переживанія отличаются своей устойчивостью и долго-еще даютъ о себ знать даже тогда, когда обусловливавшія ихъ матеріальныя предпосылки совсмъ исчезли. Національность остается пока неизбжнымъ элементомъ всякаго подлиннаго художественнаго творчества, той призмой, черезъ которую преломляются общія идеи міра въ художественномъ постиженіи поэта опредленной народности. Поэтъ несетъ въ своей крови вмст съ кровяными шариками инстинкты тысячъ поколній своего народа, ихъ особенности, ихъ темпераментъ, то ‘темное’ унаслдованное, что скрывается въ области подсознательнаго, опредляющаго собою въ большой степени всякое художественное творчество. И въ Шекспир, и въ Толстомъ, и въ Гейне вы найдете несомннные признаки національнаго творчества, но не эти признаки длаютъ значительнымъ ихъ творчество. Мотивы ихъ творчества выходятъ далеко за предлы національныхъ отличій и длаютъ ихъ прежде всего выразителями извстныхъ эпохъ въ жизни народовъ, въ жизни всего человчества, поскольку законы развитія міра общи всмъ народамъ. Всякое подлинное искусство разрушаетъ границы національнаго, выходитъ далеко за предлы его — вотъ въ чемъ сила и значеніе этого искусства.
Бяликъ — еврейскій поэтъ, но онъ больше, онъ поэтъ угнетенныхъ, поэтъ ‘мертвецовъ пустыни’, жаждущихъ воскрешенія, и чисто мстный колоритъ, который лежитъ на его поэзіи, отступаетъ на задній планъ передъ тмъ высшимъ символомъ, который развваетъ свое знамя надъ его поэзіей: символъ этотъ общечеловческій, символъ свободы….
Его проклятія рабству, его псни о титанахъ, борющихся съ рокомъ,— это псни всхъ тхъ, кто изнываетъ подъ игомъ, кто ‘жидъ’, къ какой бы націи онъ ни принадлежалъ, кто носитъ вражду лютую къ торжествующему ‘гою’, къ какой бы націи этотъ, ‘той’ ни принадлежалъ. Вспоминая Палестину, чувствуя себя ‘чужимъ’ на ‘чужой’ нив, Бяликъ все-таки не можетъ скрыть и, другого чувства:
‘И все жь я люблю тебя, нива…’
Сила поэтическаго таланта преодолваетъ пережитки групповой ‘ветхозавтной’ психики, вс эти преходящія атавистическія тенденціи націонализма, и уводитъ поэта въ міръ широкихъ и свтлыхъ поэтическихъ обобщеній и символовъ. На внимательнаго читателя книги Бялика вс эти, приведенныя мною выше, указанія Бялика на ‘чужбину ‘и пр. производятъ впечатлніе лишь поэтическихъ символовъ, въ которые каждый читатель можетъ внести свое опредленное содержаніе. Такъ понятно, напримръ, что гнетъ рождаетъ мечту о стран, гд нтъ преслдованій и которая поэтому является ‘родиной’, а традиціи, легенды и гордое прошлое лелютъ эту мечту и связываютъ ее съ опредленнымъ географическимъ мстомъ, но, повторяю, въ поэзіи Бялика вс эти упоминанія носятъ по существу своему главнымъ образомъ поэтическій характеръ. Его ‘отчизна’ разв не та самая лермонтовская ‘отчизна’, гд ‘любятъ насъ, гд врятъ намъ’? Разв не правъ былъ публицистъ, назвавшій русскихъ интеллигентовъ ‘евреями своего отечества’, т. е. людьми, гражданскія права которыхъ опредляются не постоянными законами страны, а временными положеніями о чрезвычайной и усиленной охранахъ?.. Разв вс мы — не только евреи — не находимся на ‘чужбин’, въ ‘изгнаніи’, и вс не жаждемъ ‘исхода’, ‘земли обтованной’, ‘Палестины’ свтлой?..
Мы говорили о пессимизм Бялика въ его взглядахъ на современное ему еврейство. Но пессимистъ ли онъ дйствительно? И только ли онъ поэтъ вымирающаго гетто, поэтъ стараго, прошлаго еврейства? Въ мрак ли только онъ весь?..
Оттуда онъ вышелъ, изъ стараго гетто. Оттуда тянутся корни его души, туда тянутся стебли и цвты его любви, тоски, воспоминаній и грезъ… Но только ли туда?..
Любовью воспоминаній, романтической любовью сына, любитъ Бяликъ гетто, ‘ветхую ддовскую Книгу’, въ ‘безжизненныхъ буквахъ’ ея для него таится ‘псня жизни’, его мечта трепетно бьется въ ‘пятнахъ сала и воску’ на страницахъ этой старой Книги… Тамъ, въ старомъ ‘бетъ-гамидраш’ (школ-синагог), ‘Дом жизни нашей, Хранилищ души’, онъ видитъ устои народной жизни, источникъ, въ которомъ порабощенный народъ ‘черпалъ утху, вру, крпость, мощь терпнья’… Но и Бяликъ чувствуетъ при, зывы новой жизни, и вотъ ему приходится бросить прощальный взоръ на свою старую привязанность. Какъ онъ ли идеализируетъ ее, эту жизнь стараго еврейства, и ему приходится съ болью душевной отмтить темныя и тяжелыя стороны этой жизни, умертвившей много живыхъ силъ въ его народ. Душа Бялика все-таки не вынесла безжизненныхъ буквъ старой Книги’, которая ‘про любовь и про юность псенъ не знала’, и эта душа вырвалась изъ ‘тсной темницы’ на волю. Отсутствіе личной жизни, оторванность стараго гетто отъ міра, отъ всего, въ чемъ движеніе, жизнь, солнце, составляютъ содержаніе ряда его поэмъ. Въ поэм ‘Подвижникъ’ Бяликъ говоритъ о молодомъ ‘іещиботник’, проводящемъ вс дни и ночи за Талмудомъ: не для него приходитъ весна, поетъ соловей, не для него любовь волнуетъ кровь… Онъ весь уходитъ въ жертву мертвому, безжизненному…
Въ замчательномъ стихотвореніи ‘Послдній’ Бяликъ рисуетъ эволюцію еврейства, которое изъ стараго ‘беть-гамидраша’, отъ ветхозавтныхъ квадратныхъ буквъ старыхъ книгъ, отъ мрака затворничества уходитъ на свтъ Божій, въ ширь полей, небесъ, жизни.
Всхъ ихъ втеръ умчалъ къ свту, солнцу, теплу,
Псня жизни взманила нова, незнакома…
Я остался одинъ, позабытый, въ-углу
Опустлаго Божьяго, дома…
…И мн чудилась дрожь чьихъ-то крылъ въ тишин,
Трепетъ раненыхъ крылъ позабытой святыни… (‘Шехины’)
…И въ беззвучномъ рыдань, въ упрек безъ словъ,
…Былъ послдній аккордъ скорбной псни вковъ,
И мольба о пощад, и страхъ приговора…
‘Приговоръ’ давно произнесенъ. Произнесъ его и Бяликъ сынъ ‘этой граненой святыни’, произнесъ еще тогда, когда, сидя въ убогой ‘синагог за книгой, звалъ ее,-женщину, олицетворяющую радость ‘жизни, — звалъ вернуть ему хоть день ‘ограбленнаго мая’…..
Гд ты?.. Я звалъ тебя…Сквозь буквы древнія, святыя,
Сквозь каждый, лучъ сквозь тучки золотыя,
Сквозь каждую молитву, каждой думой…
Рвалась моя душа, полна мольбою,
Къ теб и за тобою!.. (‘Гд ты?’).
Этотъ ‘приговоръ’ поставилъ крестъ надъ всей старой, ‘подвижнической’, мрачной жизнью. Уже одна сила гнва, съ которой, какъ мы видли, обрушился поэтъ на современное ему мертвое, ‘исчахшее’, оскудвшее поколніе,— не скорби только, въ которой есть безсиліе, а гнва,— показывали, что Бяликъ поэтъ не только вымирающихъ старыхъ, но и какихъ-то новыхъ силъ еврейства, это гнвъ, въ которомъ такъ много силы, огня, пламени, рожденъ не мертвой, а живой душой. И объ этомъ еще съ большей доказательностью говоритъ то новое лицо Бялика, которымъ онъ сейчасъ обращается къ намъ, когда мы перевернемъ страницы его книги, гд записана тяжелая повсть ‘мрака’, отчаянія и гнва, и раскроемъ страницы, гд разсыпано столько лучей солнцемъ, весной и любовью.
Это другой, совсмъ другой Бяликъ, такъ непохожій на прежняго гражданина, трибуна, пророка… Какъ это ни странно, но одновременно съ полнымъ отчаянія, чернымъ ‘Глаголомъ’, съ потрясающимъ крикомъ ‘Надъ бойней’, съ ‘Сказаніемъ о погром’ у Бялика рождаются необыкновенно свтлыя и прозрачныя псни любви и солнца, полныя бодрой свжести и радости (‘Мотылекъ’, ‘Зимнія псни’ и др.). Словно ‘Богъ-Мститель’, ‘Пророкъ Конца’, Судія изъ громовъ и тучъ своихъ сошелъ на бдную землю, въ прахъ и пыль, къ бднымъ маленькимъ людямъ съ ихъ маленькими радостями…
Вотъ одна изъ этихъ псенъ. Полевой тропинкой молча бредутъ онъ и она. Бабочки вьются кругомъ, шепчутся колосья, міръ весь — гимнъ радости, блеска, тепла…
Ты идешь,— я, какъ плнный, бреду за тобою,
И, какъ очи твои, даль чиста и ясна,—
И хлба улыбаются зною…
Мотылекъ слъ на косы, ея, запутался въ пряди волосъ и какъ будто дразнилъ: ‘Я цлую, смотри,— поцлуй ее тоже’… Ея ‘горлинки-очи’ скромны, какъ всегда, и напрасно бы въ нихъ заглянулъ онъ съ вопросомъ. Нтъ, онъ вритъ не имъ, а проказницамъ-косамъ,—
Что киваютъ мн: да!..
Въ этомъ маленькомъ шедевр (‘Мотылекъ’) вс основныя черты любовной лирики Бялика. Даже за неуклюжими оборотами и прозаическими словами перевода чувствуется воздушность подлинника, кристальная прозрачность и пвучесть стиха, словно онъ омытъ свтлой и чистой лсною водою,— и такъ много здсь наивности, неумирающаго очарованія той ирраціональности и непосредственности въ воспріятіи и передач ощущеній, той самой наивности, которая, кажется, и есть секретъ поэтическаго обаянія. Ароматъ этой непосредственной, отъ чистой поэтической души рожденной, наивности — нжной, какъ двушка на порог дня — вы ощущаете незримо въ поэзіи Бялика.
Мотивы лирическихъ псенъ Бялика стары, какъ міръ, но и, какъ міръ, вчно прекрасны и юны,— ибо это псни весны, молодости, любви.
Встань, сестра моя, невста,
Выйди въ садъ,
Выйди въ садъ,—
Я пришелъ съ привтомъ мая:
У меня въ саду цвтокъ
Далъ ростокъ —
Лепестокъ…
Эти псни съ ‘крпкой, какъ смерть’, печатью псенъ Суламии спла свирль пастуха, который бродилъ со стадами по полямъ, далекій отъ зла и тревогъ жизни,— простыя псни утра, которыя онъ плъ потому, что плось.
Выйди въ двичьей крас,
Съ синей лентою въ кос,
Въ блой ткани, въ бломъ зно!
Озари улыбкой садъ… Твой весенній ароматъ —
Словно яблоко лсное…
Не однми антологическими пснями исчерпывается любовная лирика Бялика. Есть у Бялика мотивы и эротики чувственной, полной зноя страсти и желаній, угарныхъ и душныхъ желаній. Напримръ, поэма, начинающаяся строчками:
Эти жадныя очи, съ дразнящими зовами взгляда, Эти алчныя губы, влекущія дрожью желаній, Эта роскошь твоей наготы, эта жгучая сила и т. д.
Но такіе мотивы рдки. ‘Свжесть сердца’ и ‘ландыши юности нжной’ опредляютъ основной характеръ его воспріятій и любви, и красотъ природы. Не лто, а весна,— не осень, а бодрая зима характерны для его ‘псенъ природы’.
Въ его книг есть отдлъ замчательныхъ ‘Зимнихъ псенъ’, достойныхъ занять одно изъ выдающихся мстъ въ міровой литератур этого рода. Поэтъ проснулся зимнимъ утромъ въ своей каморк.
Божій міръ хорошъ и свтелъ —
Я на плечи плащъ накину,
И, влюбленный, опьяненный,
Ринусь въ блую пучину.
Такъ много влюбленности и опьяненности въ этихъ псняхъ-гимнахъ жизни, такъ много поэтической силы и огня, такое богатство художественныхъ образовъ, метафоръ, эпитетовъ, что трудно удержаться отъ соблазна привести нсколько цитатъ изъ нихъ.
Сколько солнцъ отвсюду мечутъ
Брилліантовыя стрлы!..
Словно двушка нагая,
Блещетъ міръ безстыдно-блый…
Близна, куда ни взглянешь,— близна безъ дна и граней, все лучится, все сверкаетъ. ‘Серебро, хрусталь и мраморъ, яхонтъ, радуга, червонцы — такъ и брызжутъ съ каждой крыши, съ каждой вточки на солнц’…
Устилаетъ тротуары
Мягкой блою периной, —
Нити проволокъ обвиты
Серебристой паутиной,—
А на крышахъ — одяла,
Вс съ хрустальной бахромою:
Въ цломъ мір блый праздникъ,
Міръ внчается, съ зимою…
Он обжигаютъ, эти псни поэта, опьяняютъ, какъ воздухъ морозный, какъ солнце, — и. крылья рождаются въ душ. ‘Мчи, лети — куда?— не знаю! Я не знаю — все равно. Лишь бы жизнь и кровь кипла, искрясь, цнясь, какъ вино’…
Солнце — вотъ богъ этого Бялика, и солнцемъ, жизнью и кровью напоена вся лирика его. Даже странно, непонятно, когда подумаешь, что писалъ эти волнующія строки, ‘жидъ блдный, робкій, хилый книжникъ’… Зачмъ ‘жидъ’? Просто поэтъ Божьей милостью, дитя природы, человкъ съ чуткой и нжной душой, для котораго-весь міръ — родина.
Въ солнц и завершеніе поэзіи Бялика, исходъ его изъ мрака рабства. Въ удивительно-поэтической, полной, какъ чаша съ виномъ, звуковъ, красокъ, блески поэм ‘Зори’ — художественный синтезъ его интуитивной радости жизни, претворяющей звуки мрачной скорби ‘міра холоднаго’ въ нжную элегію.. Въ дтств однажды отъ своихъ друзей — малютокъ-лучей, дтей солнца. Поэтъ услыхалъ псню-псенку Зорь… И посл пронесъ эту пснь сквозь мракъ долгой ночи.
И въ сердц звучитъ ея эхо…
И лучшіе сны мои въ мір холодномъ,
И лучшія грезы о счастьи свободномъ
Бгутъ изъ ея родника…
Вотъ почему нельзя говорить о пессимизм Бялика, не смотря на вс его погребальныя псни старому еврейству. Прочитавши весь сборникъ его поэмъ и псенъ, уходишь отъ нихъ полнымъ бодрости и силы душевной. И ядъ бичеваній поэта, и скорбь его, и гнвъ и отчаяніе длаютъ то же, что и свтлая нжность его ликующихъ псенъ о весн и солнц: зовутъ къ жизни… За страстными обличеніями, кошмаромъ ужаса и боли встаетъ еще боле опьяняющей далекая мечта о возрожденіи и освобожденіи, ‘жажда свободы’ сквозь ‘долю раба’, старая псенка Зорь звучитъ за этими облитыми желчью и кровью черными строчками.
Слишкомъ свжи и сильны радость бытія въ поэзіи Бялика и проклятія его мраку и рабству, слишкомъ крпка его инстинктивная увренность въ ‘Утр Борьбы »въ ‘битв противъ Рока’, чтобъ не почувствовать, что родили эти псни и этого Бялика не слой вымирающаго затхлаго еврейства гетто, а т силы бодрыя и юныя, которыя таятся въ еврейств и которыя рождаются въ современной жизни народовъ повсюду, въ процесс живыхъ столкновеній и борьбы, на смну старому міру. Нужно имть неизсякаемый родникъ силъ въ своемъ сердц, большую и неутолимую тоску по свту, чтобы въ мрак еврейской жизни сохранить ‘искры’ о которыхъ пишетъ Бяликъ, затаить ‘святые сны, ароматы новой, дивной и невиданной весны’.
Старая Святыня (‘Шохина’) съ раненымъ крыломъ, которой одинъ Бяликъ — Бяликъ съ лицомъ, обращеннымъ въ прошлое, отдалъ любовь и мечты,— трепетала и плакала въ ожиданіи ‘приговора’. ‘Приговоръ’ этотъ произнесенъ, и его знаетъ другой Бяликъ, съ лицомъ, обращеннымъ въ будущее,— знаетъ неясно,— можетъ быть, неосознанно, путемъ разсудка,— но онъ — поэтъ и можетъ создавать только волшебные ‘сны’ о будущемъ…
Солнце и псни зовутъ вонъ изъ гетто, отъ обособленности, отъ стараго уклада, изъ старыхъ храмовъ и отъ старыхъ боговъ въ міръ жизни, а эта жизнь — великая, общая борьба за новое, за общіе интересы всхъ обдленныхъ на праздник ея. Въ этой міровой ‘битв народовъ’ должны пасть цни всякаго гнета, должна начаться для новаго міра ‘новая, дивная и невиданная весна’, о которой мечтаетъ Бяликъ современности. Нтъ дороги ‘своей’ и ‘чужой’, есть одна дорога къ утвержденію новаго міра на земл, и объ этомъ говорятъ вс солнечныя псни Бялика, псни общей жизни и радости.
Можно было бы много говорить о чисто-художественной сторон творчества Бялика, этого оригинальнаго, сильнаго и сочнаго поэта, самаго замчательнаго въ исторіи новой еврейской литературы. Въ Бялик сплелись нжный, тонкій лирикъ и суровый, непреклонный боецъ, и псни лирическія не мшали ему быть борцомъ, борьба — поэтомъ… Но въ его псняхъ борьбы, псняхъ скорби, отчаянія и гнва есть нчто, что не укладываетъ Бялика въ рамки словесности, искусства,— это то, что роднитъ его съ пророками, что отъ пророковъ, на которыхъ воспитывался поэтъ. Но можно ли съ мркой искусства, чистой поэзіи подходить къ пророкамъ, къ ову, еремій?…
У Бялика — не только пророческое ‘всевдніе’, мудрость и знаніе жизни, необходимыя поэту… Но въ немъ есть этотъ ‘угль, пылающій огнемъ’, ‘глаголъ’, которымъ ему дано ‘жечь сердца’, глаголъ пророка. Бяликъ — не тенденціозенъ, не рефлективенъ въ своей поэзіи, онъ слишкомъ полонъ вдохновенія, чувствъ и страстей, огненнымъ потокомъ вырывающихся изъ-подъ его пера. Но, еслибы онъ не былъ такимъ большимъ и искреннимъ талантомъ, еслибъ ‘глаголъ’ его не былъ полонъ такого искренняго жара души и не достигалъ такого паоса трагедіи, какой могъ родиться въ нашемъ мір ‘среднихъ’ чувствъ только у очень большого поэта,— то онъ былъ бы риториченъ, дидактиченъ, ибо все его искусство основано не столько на творчеств, сколько на сил непосредственнаго выраженія своихъ чувствъ. Его поэзія гнва и скорби — поэзія чувства, по этого одного недостаточно, чтобы эту пэзік утвердить въ рамкахъ искусства.
Если понимать художественное творчество, какъ проникнутое чувствомъ, такъ сказать, ‘очувствованное’ созерцаніе (‘fhlendes Schauen’), если понимать процессъ творчества такъ, какъ понимала его геніальная поэтическая натура Пушкина, какъ ‘холодъ вдохновенья’, т. е. какъ порывъ вдохновенныхъ страстей, умряемый и сдерживаемый спокойствіемъ и холодомъ созерцанія, то, конечно, не ко всему Бялику — Бялику, часто ничмъ не сдерживаемому и ничмъ не умряемому,— можно будетъ подойти съ точки зрнія чистаго искусства…
Онъ — національный поэтъ и его природа поэта — національная. Въ немъ есть то типичное, что не даетъ еврейству, за рдкимъ исключеніемъ, выдлить изъ своей среды великихъ художниковъ-творцовъ, какъ оно выдлило великихъ музыкантовъ, ученыхъ, публицистовъ. Это типичное — слишкомъ большая страстность, нервозность еврейской натуры, слишкомъ острая и быстрая реакція на вс явленія окружающаго міра — свойства, мшающія сосредоточенію и углубленію, — слишкомъ большое господство темперамента, глубокій субъективизмъ. Все это не позволяетъ отдаться спокойному созерцанію, наблюденію и изображенію, необходимымъ элементамъ истинно-творческаго процесса. Въ творчество еврея врывается сама жизнь, взволнованная, трепетная, и вырываетъ изъ его сердца стоны, искры, крики, но это уже не творчество, а жизнь. Вотъ почему при своемъ большомъ талант Бяликъ создалъ только одну эпическую поэму, прекрасную, пластичную — ‘Мертвецы пустыни’, но и въ ней чувствуется страстный вихрь богоборческой души.,
Все остальное лирика, почти сплошная, въ его такъ называемыхъ ‘поэмахъ’, которыя можно было бы съ большей врностью назвать драматическими пснями,— въ стихахъ-сатирахъ и пророчествахъ, — страстные отклики души, всюду это личное ‘я’, отъ котораго нельзя уйти поэту, эта ‘пна сердца’, о которой Флоберъ говорилъ въ своихъ письмахъ: ‘я не хочу смотрть на искусство, какъ на сосудъ, куда сливаются наши страсти, нтъ, нтъ! Поэзія не должна быть пною сердца’…
Въ поэзіи Бялика соприкасаются искусство, — высокіе художественные образы, въ которыхъ отчасти нашли себ воплощеніе его переживанія пророка-поэта,— съ жизнью, подлинной жизнью мукъ и страстей,— созерцательное искусство съ бурнымъ клокотаніемъ самой жизни, и часто, какъ и у пророковъ, въ его псняхъ гнва это бурное клокотаніе прорываетъ мощно вс плотины и преграды искусства и заливаетъ сплошнымъ стихійнымъ пламенемъ сердца все поле его поэзіи.
Основной преобладающій тонъ его звуковъ — сила. Самъ онъ въ ‘Зимнихъ псняхъ’ разсказалъ о томъ, какъ подъ тяжкимъ молотомъ ‘налилось его сердце крпостью желзной’. Эта сила въ его эмоціяхъ — страданіяхъ, отчаяньи, гнв, жажд бытія, — въ его стил. Все надуманное, отвлеченное (какимъ, напр., представляется намъ въ большей своей части символическій ‘Свитокъ пламени’) звучитъ у него искусственно, какъ чужое. Онъ весь — въ поток стихійной силы, которая наполняетъ его живую душу, захватываетъ и подчиняетъ себ читателя. Таковъ и его стиль. Кажется порою, что онъ пишетъ огнемъ и скорбью, слова его — солнце, живущее въ его крови, горечь, питающая его думы, радость, опьяняющая его сердце.
Таковъ этотъ поэтъ съ двумя лицами, какъ народъ его, поэтъ, слившій въ себ об стороны міроотношенія, ‘блескъ Солнца и мракъ Ночи’. Бяликъ могъ бы сказать о себ словами греческаго мудреца: ‘Я въ міръ пришелъ, чтобъ видть солнце’, и вся трагедія его въ томъ, что онъ не могъ отдать свою жизнь только солнцу, что черныя тучи закрыли это солнце и отъ него, и отъ тхъ, кому онъ посылалъ свои могучія псни.
Онъ — поэтъ на переход временъ. Старое, ‘ветхозавтное’ умстилось въ немъ съ снами о ‘новой весн’. Старому, ‘ветхозавтному’, юнъ отдалъ свою тоску, жажду мести, воспоминанія, скорбь безсилія и боль любви, и ему же, отживающему, онъ, ‘Пророкъ Конца’, поставилъ надгробный памятникъ. Онъ не осозналъ путей будущаго, но могучимъ инстинктомъ смутно почувствовалъ ихъ. И будущему онъ, поэтъ на переход временъ, отдалъ признаніе неизбжной гибели стараго гетто, силу гнва тамъ, гд было безсиліе скорби, свою влюбленность въ жизнь и радость бытія, и бодрую жажду ‘битвы противъ Рока’… И современный Бяликъ побдилъ ‘ветхозавтнаго’. Онъ — тотъ юноша, о которомъ самъ писалъ въ ‘Свитк пламени’: ‘Мощь и блескъ яркаго солнца несъ онъ въ своей душ,— и мракъ и тайну ночи, но жаждой глазъ его была только Заря, мерцаніе разсвта — его стихія, предутренній сумракъ — пснь его жизни’…