ВЗЫСКАТЕЛЬНОСТЬ МОЛОДОЙ ЖЕНЩИНЫ
В.
ПРИМЕЧАНИЯ
И. Айзикова
Взыскательность молодой женщины, Сарразен Адриан, Год: 1810
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Жуковский В. А. Полное собрание сочинений и писем: В двадцати томах
Т. 10. Проза 1807—1811 гг. Кн. 2.
М.: Языки славянской культуры, 2014.
Молодая Амелия д’Освиль, избалованная счастием, природою, любовию нежных родителей и светом, была несколько ветрена — и это весьма естественно: приучаясь с молодых лет иметь доверенность к своим великим достоинствам, мы нечувствительны делаемся и неосмысленны и тщеславны, и редко бываем способны к основательным размышлениям.
Но милые шестнадцать лет, приятное лицо, любезность и привлекательный ум могут иногда украшать в глазах наших малые недостатки. Тщеславие любимой женщины кажется нам справедливостию, и мы забываем, что скромность ее была бы для нас гораздо приятнее. Клерваль, влюбленный в Амелию, желая понравиться ей, употребил самый обыкновенный и самый действительный способ — ласкательство. Клерваль имел острый ум, воображение живое и дарование весьма неважное, но приятное — сочинять с большою легкостию стихи к случаю, которых главное достоинство состоит в приличии: они рождаются подобно искрам, блистают одну минуту, но весьма часто глубокое впечатление остается на сердце той женщины, которая была их предметом.
Клерваль получил наконец руку Амелии. Прошло два года, Амелия сделалась матерью, и ничто, по-видимому, не возмущало их счастия. Но обхождение Клерваля мало-помалу совсем переменилось: он был примерный муж — это правда, но Муза его замолчала, и он перестал уже превозносить в страстных мадригалах прелестные глаза Амелии. Заботясь об одном ее счастии, он забывал ласкательство, и все его слова были простым выражением доверенности, уважения, дружества непритворного. Он думал, что язык счастия не имеет никакого сходства с языком желаний, что лесть, иногда очень приятная в свете, совсем не должна быть терпима в обхождении с женою, всегдашним сопутником нашей жизни, словом, Клерваль, любезнейший из любовников до брака, сделавшись мужем Амелии, желал быть просто любезнейшим из супругов.
Но иметь не более осьмнадцати лет и любить своего мужа за одни добрые качества — какая редкость! В сии лета обыкновенное размышление не успело еще перейти в сердце, и Амелия чувствительно оскорбилась ужасною переменою Клерваля. Она вообразила, что молодость и красота давали ей полное право искать в большом свете того обожания, в котором отказывали ей дома, скоро заметили, что главною страстию Амелии было тщеславие, и всякий спешил угождать этой взыскательной страсти, ибо Амелия была в самом деле прелестна. Но Клерваль, с своей стороны, также заметил, что жена его пользовалась блестящими подвигами своими весьма неумеренно, и он подумал, что такое чрезмерное желание нравиться, наконец, может быть вредным собственному ею счастию и очернить Амелию во мнении света.
— Ты очень была весела на вчерашнем бале! — сказал он однажды Амелии. — Я замечаю с огорчением, милый друг, что ты в большом свете кажешься счастливее, нежели дома.
— Ты не ошибся, — отвечала Амелия, — в свете умеют мне отдавать справедливость, а дома я совершенно забыта.
— Как можно иметь такие мысли, Амелия! В свете говорят тебе много приятного, и это очень хорошо, но дома обращаются с тобою как с женщиною, достойною уважения, как с доброю матерью, как с нежною супругою, и это гораздо лучше. В свете самолюбие приводит в движение все пружины легкого и ветреного ума, чтобы вскружить тебе голову, дома говорит с тобою сердце со всею откровенностию. В свете хотят тебя обольстить, но дома…
Этот разговор был прерван прибытием гостей. Госпожа Клерваль, окруженная роем модных молодых людей, казалась царицею между восхищенными подданными. Разговор был живой, хотя несвязный, каждый находил способ оказать любезность свою и остроумие. Всякое слово Амелии замечено, его повторяют, им восхищаются. Как она мила! Какая приятность! Какой тонкий ум! И похвалы сии были тем обольстительнее, что Амелия и в самом деле их стоила.
В числе молодых обожателей г-жи Клерваль особенно отличился Флоревиль. Он был очень строен, имел приятное лицо, одевался по самой последней моде. Правда, что все наружные приятности сии были испорчены излишнею внимательностию к самому себе и что при всей необыкновенной беглости ума своего Флоревиль не имел ни капли здравого рассудка, но правда и то, что, не имея этих двух недостатков, он не приобрел бы, конечно, такого успеха в свете, где принужденность, проистекающая от чрезвычайного старания нравиться, принимается за хороший вкус, странности кажутся хорошим тоном, и недостаток модный нередко предпочитают самому доброму качеству.
Флоревиль неотступно преследовал Амелию и начинал уже думать, что она была к нему несколько благосклонна. Он, в самом деле, не ошибался. Амелия имела правила и всею душою любила свою должность, но было уже время подать рассудку ее помощь.
В один день Клерваль нашел на письменном столике жены своей недоконченное письмо — и вот что писала Амелия к короткой приятельнице своей, госпоже д’Орменон:
‘Напрасно, мой милый друг, завидуешь моему состоянию. Я счастлива, если хочешь — но это счастие совсем не сходствует с приятным твоим описанием. Клерваль есть лучший из людей, и я совершенно уверена, что он меня любит. Но говорить ли искренно? Клерваль уже не то, что был до нашего соединения. Исчезло время, в которое он угождал моим малейшим прихотям, спешил предупреждать малейшие мои желания. Тогда каждое слово его была приятная ласка — теперь… он совершенно забыл любезный язык приветствия. Мы сделались равными, он даже осмеливается подавать мне советы — мне, которой каждое слово было для него некогда законом. Он совершенно пренебрегает теми способами, которыми прежде старался мне нравиться, и которые одни могли привязать к нему мое сердце. Сказать яснее, я умерла бы со скуки, если бы не окружало меня множество милых молодых людей, все они восхищаются мною, и все восхищают меня своим вниманием, тем более ощутительным, что мой Клерваль час от часу становится невнимательнее. Между ими есть один… Ах, Люция! Когда бы ты его увидела! Имя его Флоревиль! Невозможно быть остроумнее, любезнее, привлекательнее. Каждое слово его мило — он теперь в моде, и надобно признаться, что мода на этот случай в выборе своем не ошиблась. Я замечаю, что он отличил меня от других…’ На этом месте Амелия остановилась.
Такое письмо не могло не тронуть Клервиля. Но он, подумав несколько минут, нашел, что это же огорчительное письмо представляло ему самый вернейший способ исправить легкомысленную Амелию. ‘Она меня любит, — подумал Клерваль, — она отдает справедливость моему сердцу, не поступки мои, но тон моего обхождения с нею находит она неприятными — согласен! Готов переменить обхождение! Она желает ласкательства и приветствий — исполню эти желания, соперники мои побеждены будут собственным их оружием, или, лучше сказать, Амелия, которая имеет здравый рассудок и прямо чувствительное сердце, узнает на опыте, как скучны ласкательства светских людей, когда заменяют они в дружеском союзе простоту, откровенность и скромное уважение’.
Он приезжает в то общество, в котором находилась тогда Амелия, подходит к ней, вмешивается в толпу окружавших обожателей. Флоревиль оживлял общий разговор и никогда еще не был так привлекателен и так остроумен. Он осыпал Амелию милыми ласкательствами, и прелесть его выражений приводила в уныние всех других совместников, которые отчаивались дойти до такого совершенства любезности. Между тем Клерваль приготовил для общества совсем нового рода сцену: он садится между Амелиею и Флоревилем, и вдруг началась между ими страшная борьба приветствий, беглый огонь мадригалов, которых предметом, или лучше сказать, жертвою была Амелия! Клерваль наконец одержал победу.
Начались игры — их называют невинными: но эта невинность в одном только имени. Клерваль ни на шаг не отдаляется от Амелии: он пользуется каждым случаем, чтобы сказать ей лестное слово. Амелия приведена в великое замешательство страстною ролью своего мужа: она краснеет, замечая, что все другие женщины смотрят на нее с язвительною улыбкою, вслушивается в их слова, несколько голосов позади ее шепчут: ‘Как этот Клерваль забавен! Смешно говорить жене своей такие похвалы в большом обществе! Разве не имеет он времени пересказать ей все это наедине! Любовь супружеская очень приятна дома, но в свете… Какая странность!’
Начинают вынимать фанты: Флоревилю достается описывать любимую им женщину — и портрет его найден восхитительным. Как не узнать Амелии? Все на нее смотрят — бесполезная насмешка зависти, увеличивающая торжество красоты! Наконец и на Клерваля возлагают ту же обязанность, которую так удачно исполнил Флоревиль, и портрет его был гораздо милее первого — и все опять узнали Амелию.
— Наконец это несносно! Какая глупость! — говорят вполголоса женщины. — Клерваль совсем потерял рассудок!
— Этот Клерваль человек примерный! — шепчут молодые мужчины. — Не всякий муж описал бы жену свою такими прелестными красками!
Наконец посетители начали разъезжаться. Клерваль опрометью побежал за шалью Амелии, подал ей руку и сам посадил ее в карету, но, оставшись с нею наедине, он не переменил обращения. Амелия во всю дорогу молчала, возвратясь домой, не могла уже сохранить своего терпения.
— Поступки ваши, сударь, для меня загадка! Скажите мне, ради Бога, что с вами сделалось? Я начинаю думать, что вы сошли с ума!
— Нельзя не потерять его в вашем присутствии.
— Все ваши удивительные приветствия…
— Очень мало достойны вашей любезности.
— И это забавное обожание…
— Как слабо оно в сравнении с божеством!
— А ваш портрет…
— Совсем неукрашенный.
— Но чрезвычайно странный!
— Какое искусство изобразит такие прелести?
— Вы сделали меня смешною в глазах женщин.
— Они завидовали вашим приятностям.
— Мужчины безжалостно смеялись над вами.
— Они завидовали моему счастию.
— Я несколько раз принуждена была краснеть.
— Милый румянец стыдливости усиливает очарование прелестей.
Клерваль удалился. Амелия в страшной досаде — она стыдится той роли, которую принужденно играла во весь этот вечер, колкие шутки, сказанные на счет ее в обществе, беспрестанно отзывались в ушах ее.
На другой день Клерваль приходит ранее обыкновенного в ее кабинет, весьма осторожно отворяет двери, приближается с торопливостию робкого обожателя.
— Позволено ли мне войти в святилище Граций? Амелия пожимает плечами.
— Какая свежесть в лице! — продолжает Клерваль, как будто не заметив, что она недовольна. — Все розы весны соединились на ваших щеках!
Амелия не отвечает. Приносят ее сына, она берет его на руки, целует.
— Ах! — восклицает Клерваль. — Какая картина! Амур в объятиях Венеры!
— Боже мой! — сказала, наконец, Амелия. — Какой удивительный язык! Так ли надобно говорить мужу с женою или отцу о сыне. Покорно прошу вас переменить это обхождение, я начинаю сердиться.
— Сердиться! Можно ли? Такие прелестные глаза!
— Это несносно! Вы уморите меня от скуки! Прошу вас оставить меня одну, быть в уединении гораздо приятнее, нежели в обществе с человеком, утомляющим своею лестию.
В это время Клерваль имел важную тяжбу, которая занимала его весьма много, и она уже приведена была к совершенному окончанию — ожидали только решительного приговора судей. Но Клерваль, по-видимому, совсем перестал заботиться о своем деле, он занимался одною Амелиею. К нему является стряпчий для нужного переговора, но в это время он сочинял для Амелии песню. Амелия приступает к нему, чтобы он поехал к судьям.
— Что вы говорите, Амелия! Мне разлучаться с вами для низкого интереса?
— Но вы потеряете свой процесс!
— Зато не потеряю ни одного вашего взора!
— Вы разоритесь!
— Но вы останетесь моею, не буду ли я первый богач на свете?
Амелия хочет уйти, Клерваль удерживает ее и просит почти на коленях, чтобы она выслушала его стихи. Амелия в отчаянии, Клерваль поет десять огромных куплетов, в которых все божества мифологии принесены были в жертву Амелиным прелестям.
Наконец, он удалился — ив эту самую минуту приходят сказать о приезде Флоревиля, Флоревиль является — он ловок и мил по-обыкновенному, он приготовил тысячу любезных приветствий, рассказывает о последнем бале, на котором Амелии не было.
— Конечно, он был блестящий? — спросила Амелия весьма равнодушно.
— Блестящий! Без вас?
И Флоревиль начинает описывать виденных им на этом бале людей и в особенности тех женщин, которых красота могла несколько беспокоить Амелию. Амелия слушает без внимания, невольно мысли ее обращаются на тот разговор, который имела она с Клервалем. Флоревиль заметил ее рассеянность.
— Что сделалось с вами? Вы кажетесь несколько печальны! Несчастие? Огорчение? Но вам ли огорчаться! Все женщины смотрят на вас глазами зависти!
— Меня занимает тяжба!
— Тяжба? О небо! Но верно не с Грациями!
‘Какая скука! — подумала Амелия. — Точно язык моего мужа’. Но должно было отвечать на мадригал Флоревилев.
— Этот процесс для меня очень важен! И если он будет проигран…
— Проигран! Стыдитесь говорить. Ваши судьи — мужчины, а вашим ходатаем будет Амур!
Амелия начинает показывать нетерпение, она готова уже просить, чтоб ей позволено было удалиться: но в эту минуту является ее муж… Лицо его блистает.
— Амелия! Куплеты мои готовы… Ах, Флоревиль! Вы здесь, какая счастливая встреча! Вы сами пишете очень приятно стихи: прошу вас покорно выслушать мою песню и быть моим судьею. — И, не дождавшись ответа, Клерваль запел. Он останавливался после каждого куплета и взглядывал на Флоревиля, а Флоревиль поневоле принужден был восклицать от восторга. Амелия страдает, и в довершение муки ее снова начинается бой комплиментов между Клервалем и Флоревилем. Мадригалы сыплются на нее градом, она едва не падает в обморок.
Наконец Флоревиль почувствовал, что весь запас его почти истощился, и рассудил оставить место сражения.
— Надобно признаться, — сказал Клерваль, — что этот человек очень любезен.
— Скажите: ‘Несносен!’
— Можно ли? Все, что он ни говорит…
— Так для меня неприятно!
— Признайтесь, однако, что он очень мило умеет сказать лестное слово!
— Но все его лестные слова для меня ужасно скучны!
— Простите меня, Амелия! Вы очень любите, чтоб вам говорили приветствия.
— Можно ли их любить? Они усыпительны.
— Однако Флоревилево остроумие…
— Жалкое остроумие!
— Правда и то, что вы имеете полное право быть строгими в рассуждении остроумия!
— Боже мой! Опять! Скажите мне, Клерваль, перемените ли вы когда-нибудь свое обращение? Язык ваш…
— Научите меня другому!
— Эта холодная приветливость, — продолжала Амелия, проливая слезы, — приводит меня в отчаяние. Где прежний язык доверенности, уважения, дружбы? Ах, Клерваль! Отчего могли вы так много перемениться! Было время, когда вы говорили со мною как нежный, искренний друг… Теперь неужели вы перестали быть моим другом?
— Я все твой друг, моя обожаемая Амелия! — воскликнул Клерваль, прижавши ее к сердцу. — Прости мне эту маленькую хитрость, которую почитал я для исцеления твоего необходимою. Излишнее тщеславие заставляло тебя любить и предпочитать всему на свете то обольстительное ласкательство, которого истинную цену теперь ты узнала. Я хотел доказать тебе, что удовольствия самолюбия, ослепляющего на минуту в большом свете, несносны между короткими, откровенными друзьями.
— Что я слышу! — воскликнула Амелия с веселым видом. — Все это было один обман? Ты говорил не от сердца? Как я счастлива! Урок твой очень любезен, и я даю тебе слово употребить его в свою пользу! Оставим приветливость большому свету, но между нами, в счастливом уединении семейства, пускай живет простота и нежная, невзыскательная дружба.
Автограф неизвестен.
Впервые: ВЕ. 1810. Ч. 54. No 24. Декабрь. С. 275—289 — в рубрике: ‘Словесность. Проза’, с подписью в конце: В.
В прижизненных изданиях отсутствует. Печатается по тексту первой публикации. Датируется: не позднее 16 декабря 1810 г.
Источник перевода: Sarrazin A. La jeune femme exigeante [‘Молодая требовательная женщина’] // Mercure de France. 1810. 13 Octobre. P. 415—422. Атрибуция: Eichstdt. S. 21.
Перевод входит в ряд так называемых ‘шутливых’ повестей Жуковского. Так, в данном переводе смеховой обработке подвергается традиционная для поэта тема любви, проблема семейных отношений, кульминационная для многих повестей Жуковского сюжетная фаза смерти (мотив смерти здесь редуцирован до обморока главной героини), конфликт приобретает анекдотическую мотивировку.
Перевод в основном сделан довольно точно, сохраняет объем, композицию подлинника, его пафос. Некоторые изменения коснулись лишь уменьшения нравоучительных интонаций нарратива и усиления его юмористического начала. Так, существительное la flatterie (лесть), употребляемое Сарразеном для прямой характеристики недостатков героини, везде переведено Жуковским как ‘ласкательство’, в финале подлинника поступок Клерваля, являющийся двигателем сюжета, назван ‘небольшим уроком’ (le petit leon que je t’ai donne), в переводе речь идет о ‘хитрости’, которую герой ‘почитал для исцеления’ жены ‘необходимою’. Если в подлиннике описывается, как на глазах обиженной Амелии несколько раз выступают слезы, то в переводе эта деталь опущена, зато оборот se trouver mal (почувствовать себя плохо), передающий состояние героини в кульминационной сцене состязания в любезности между Клервалем и Флоревилем, переведен: ‘она едва не падает в обморок’. Названные особенности перевода особенно заметны в последнем диалоге героини со своим мужем: все реплики Амелии усилены в плане ее резких оценок поведения Флоревиля: insipide (безвкусный, нелепый) переведено как ‘несносный’, реплики ‘Est d’un fadeur insupportable’, ‘Dont je suis excde’ — как ‘Так для меня неприятно!’, ‘Но все его лестные слова для меня ужасно скучны!’ т. п. Вместе с тем, отметим корректировку переводчиком названия подлинника, фиксирующего объект изображения в повести: акцент в нем перенесен переводчиком с человека на свойство его характера.
Как указывает В. И. Симанков (Симанков. С. 124), ссылаясь, в свою очередь, на театроведа и переводчика А. А. Гозенпуда (см.: Шаховской А. А. Комедии. Стихотворения. Л., 1961. С. 821), данная переводная повесть Жуковского послужила основой для стихотворной комедии кн. А. А. Шаховского ‘Урок женатым’ (Урок женатым: Комедия в одном действии, вольными стихами. Соч. князя А. А. Шаховского, из повести перевода В. А. Жуковского. Представлена в первый раз в Санкт-Петербурге, на Большом театре, в пользу актера г-на Брянского, генваря 29 дня 1823 года. СПб., 1823). Впрочем, сам автор, правда, без называния конкретного источника, в подзаголовке комедии отмечает, что сюжет был заимствован им ‘из повести перевода В. А. Жуковского’. По словам Жуковского, ‘комедия князя Шаховского написана с легкостию и с небрежностию — главный порок автора, который имеет талант драматический, знает театр, но пишет слишком скоро и много и тем вредит усовершенствованию своего дарования’ (Эстетика и критика. С. 317).