Взгляды испанской критики на русскую жизнь и русскій романъ *).
Взгляды испанской критики на русскую жизнь и русскій романъ *).
*) Читано въ публичномъ засданіи общества любителей россійской словесности.
В. Лесевичъ.
‘Русская Мысль’, кн.X, 1888
Взгляды испанской критики на русскую жизнь и русский роман, Лесевич Владимир Викторович, Год: 1888
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Въ послднее время у насъ указывали на проявленіе интереса къ нашей литератур и жизни не только въ сосдней Германіи, но и во Франціи, Англіи и Америк, объ Испаніи же при этомъ не упоминалось, или почти не упоминалось, и можно сказать, что вопросъ о томъ, примыкаетъ ли Испанія къ числу странъ, интересующихся нами, пишутъ ли тамъ о насъ, и если пишутъ, что пишутъ,— остается еще безъ отвта.
Имя въ своемъ распоряженіи нкоторыя данныя, могущія если не вполн, то хоть отчасти послужить основаніемъ для этого отвта, я ршился сгруппировать ихъ въ реферат, который и представляю теперь вашему вниманію.
Насколько мн удалось прослдить за текущею испанскою литературой, я могъ замтить, что сочиненія о Россіи, какъ оригинальныя, такъ и переводныя, появлялись въ Испаніи въ послднія 7—8 лтъ довольно рдко, но за то если въ числ оригинальныхъ сочиненій о Россіи встрчается: La Rusia contemporanea знаменитаго Кастеляра и Lecturas en el de Madrid — извстной писательницы доньи Эмиліи Пардо-Басанъ, то надо признать, что интересъ къ русской литератур и русской жизни нашелъ себ въ Испаніи такое характерное и, въ то же время, разнородное и яркое выраженіе, что пропустить его съ нашей стороны безъ вниманія было бы ничмъ неоправдываемою ошибкой.
Сопоставляя сочиненія Кастеляра и Пардо-Басанъ, мы не можемъ не остановиться, прежде всего, на томъ факт, что испанскія симпатіи по отношенію къ намъ въ теченіе послднихъ 7 лтъ весьма замтно возросли, и, можно думать, прямо пропорціонально росту знанія нашего отечества испанскими писателями. У послдняго изъ только что названныхъ нами авторовъ знаніе это уже не ничтожно, и симпатіи переходятъ по временамъ въ энтузіазмъ.
Намъ отрадно, конечно, встртить этотъ энтузіазмъ, такъ какъ въ немъ мы видимъ первое проявленіе взаимности испанской литературы съ нашею, интересующеюся Испаніей съ давняго времени и успвшею накопить о ней не малый запасъ свдній. Но, само собою разумется, взаимность эта не должна представляться намъ только какъ льстящій нашему самолюбію фактъ, а должна оцниваться еще нами и какъ фактъ, имющій важное цивилизующее и гуманизирующее вліяніе, на значеніе котораго давно было уже указано Боклемъ, утверждавшимъ, что умноженіе случаевъ соприкосновенія между націями въ чрезвычайной степени содйствуетъ излеченію ихъ отъ предразсудковъ и значительно способствуетъ развитію силъ человческаго ума, могущаго весьма долго сохранять мизантропическій, варварскій характеръ, именно благодаря отсутствію взаимности между народами, отсутствію знанія ихъ другъ о друг.
Я сказалъ уже, что наша литература накопила значительный запасъ свдній въ этомъ направленіи. Намъ знакомъ уже тотъ фонъ, на которомъ, являются сочиненія упомянутыхъ выше испанскихъ писателей, мы имемъ данныя для ихъ правильнаго освщенія и оцнки. Но мн незачмъ придерживаться теперь тхъ указаній, которыя слишкомъ хорошо извстны всмъ слдящимъ за нашею литературой, и, намреваясь сказать нсколько словъ о современномъ состояніи испанскаго образованнаго общества и испанской литературы, я воспользуюсь нкоторыми не переведенными еще западно-европейскими источниками и, главнымъ образомъ, свдніями, доставляемыми самою испанскою литературой.
Фантастическое представленіе объ Испаніи прошло уже безповоротно. Испанія дйствительно,— какъ справедливо замчаетъ историкъ испанскаго искусства Люсьенъ Сольвэ,— не есть Испанія романсовъ и серенадъ, которую романтизмъ представилъ намъ видніемъ, полнымъ благоухающихъ садовъ съ открывающимися по вечерамъ балконами при заунывныхъ звукахъ гитары,— полнымъ фантастической архитектуры зданій, освщеннымъ мягкимъ луннымъ сіяніемъ,— цлаго міра, наконецъ, обширнаго и спокойнаго, напоеннаго запахомъ розъ и насыщеннаго поцлуями. ‘Нтъ, — говоритъ дале Сольвэ,— настоящая Испанія мене богата искусственною красотой и боле величественна, не такъ граціозно-мила и боле богата противуположностями, она поочередно представляетъ то зрлище дивнаго эдема, то наводящаго ужасъ ада. Вообще, на каждомъ шагу здсь контрасты, отъ сверныхъ окраинъ до южнаго побережья. Особенно печальны окрестности Мадрида: угрюмыя равнины, сожигаемыя солнцемъ и изсушаемыя втромъ. Среди нихъ стоитъ центръ испанской культуры, городъ, о которомъ говорятъ испанцы: ‘Donde esta Madrid calle el mundo’ (‘тамъ, гд Мадридъ, безмолвствуетъ міръ’).
А, между тмъ, это положеніе Мадрида иметъ громадное значеніе. Помпейо Хенеръ,— одинъ изъ образованнйшихъ испанскихъ писателей нашего времени,— считаетъ его роковымъ для испанской литературы и видитъ въ немъ одну изъ первыхъ причинъ ея упадка. ‘Мадридъ,— говоритъ онъ,— представляетъ по своему положенію крайне неудобное мсто для развитія какихъ бы то ни было силъ, а, слдовательно, и тхъ, которыя обусловлены нервною дятельностью’. Къ тому же, голодовка пишущей братіи, прославленная еще писателями XVII вка и такъ ярко изображенная у Рамона дела-Крусъ, и теперь остается все тмъ же ужаснымъ фактомъ. Недостатокъ гонорара возмщается погоней за мстами. Перо и краснорчіе пускаются въ ходъ ради карьеры. Таково разностороннее и пагубное вліяніе на литературу Мадрида, какъ ея центра.
Вліяніе Мадрида въ связи съ другими, не мене неблагопріятными вліяніями обусловливаетъ пустоту и легкость испанской литературы, очень живо изображаемыя Хейеромъ.
‘Почтенныя исключенія, конечно, существуютъ,— говоритъ онъ.— Нсколько мыслящихъ писателей пытаются дать перевсъ манер серьезной и трезвой, но имъ трудно пробиться сквозь толпу болтуновъ, собирающихъ рукоплесканія однимъ подборомъ словъ’.
Это мнніе было высказано около 7 лтъ тому назадъ, какъ разъ въ тотъ годъ, какъ вышла книга Кастеляра о Россіи. Теперь, современно выходу лекцій доньи Басанъ, мы слышимъ совершенно ту же жалобу изъ устъ другого испанскаго писателя — Леопольда Аласа, боле извстнаго подъ псевдонимомъ Кларина. ‘Мы переживаемъ упадокъ,— говоритъ онъ въ предисловіи къ своей Nueva Campona,— упадокъ, подкрадывавшійся къ намъ издалека, но среди насъ есть нсколько отдльно-стоящихъ личностей большой силы и высокаго внутренняго достоинства, которыя могли бы принять участіе въ общемъ разцвт литературы’.
Говоря о литератур, нельзя умолчать объ обществ, съ которымъ она всегда стоитъ въ самой тсной связи. Общество же, какъ свидтельствуютъ испанскіе писатели, стоящіе выше его мелочныхъ и пустыхъ заботъ, влачитъ, вообще говоря, печальное, срое существованіе. Пардо-Басанъ горько жалуется на изолированность умственной жизни націи, а знаменитый романистъ Пересъ Гальдосъ въ одномъ изъ своихъ романовъ въ самыхъ яркихъ краскахъ рисуетъ всю страшную поверхностность испанской мечтательности, на первыхъ порахъ обнаруживающей и пылъ, и жаръ, и ршимость, всегда очень быстро сносимыхъ, какъ втромъ, какимъ-нибудь вздоромъ. Подымается жгучій, жизненный, общественный вопросъ: собираются коммиссіи, комитеты, говорятся прочувствованныя рчи, а тамъ — глядь — все ужь забыто, и общество погружается въ изученіе какого-нибудь проекта новаго зданія для боя быковъ.
На этомъ-то фон является передъ нами фигура знаменитаго Кастеляра. Я не стану судить о немъ, какъ о политическомъ дятел, а поставлю только вопросъ: выдляется ли Кастеляръ, какъ писатель, изъ той пустоты и того ничтожества, о которыхъ я только что говорилъ, противуполагается ли онъ имъ, какъ элементъ новый и свжій, подымается ли онъ надъ общимъ уровнемъ испанской литературы, какъ серьезный ученый, какъ солидный мыслитель или, по крайней мр, какъ добропорядочный писатель, у котораго слово является не цлью, а только средствомъ, соразмреннымъ съ передаваемою мыслью? На этотъ вопросъ можетъ послдовать, какъ я убжденъ, только одинъ отвтъ, который я и имлъ уже случай дать нсколько лтъ тому назадъ. Теперь мн приходится повторить его, не имя, впрочемъ, возможности тратить рремя на полныя и всестороннія доказательства, которыя были приведены мною тогда.
Кастеляръ писалъ много,— пожалуй, слишкомъ много,— и по всмъ родамъ: онъ брался за темы публицистическія и былъ нкоторое время редакторомъ газеты La Democracia, онъ писалъ историческіе трактаты, работалъ по исторіи литературы, далъ нсколько философскихъ статей, но во всемъ этомъ многописаніи онъ никогда ни на шагъ не отступалъ отъ той манеры, которую охарактеризовалъ Помпейо Хенеръ: образы всегда были ему дороже мыслей, музыка словъ — дороже образовъ. Онъ всегда былъ писателемъ поверхностнымъ, вычурнымъ, широковщательнымъ и напыщеннымъ, а его, столь прославляемое на его родин, краснорчіе производитъ на насъ впечатлніе изнурительное и тягостное, не ослабляемое даже и тогда, когда кастеляровское витійство является въ перевод, гд уже нельзя замтить ту мелочную и вздорную погоню за благозвучіемъ, которая то и дло замчается при чтеніи оригинала. Вс эти недостатки такъ выпуклы и ярки у Кастеляра, что на нихъ не могли не обратить вниманія и нкоторые иностранцы, которые о немъ писали, назову историка испанской литературы Гюббара, хорошаго знатока Испаніи Лаузера и извстнаго де-Губернатиса,— вс они, въ большей или меньшей степени, признаютъ, что Кастеляръ весьма склоненъ жертвовать врностью и глубиною идей красот формы.
Указываемыя здсь свойства Кастеляра, какъ писатели, вполн отразились въ его книг о Россіи. Книга эта представляетъ образецъ кастеляровской манеры разрабатывать серьезныя темы. Судите сами по слдующимъ отрывкамъ:
‘Современная Россія — это союзъ расъ, подобныхъ тмъ кочевымъ племенамъ, которыя нагрянули на Европу въ IV и V вкахъ нашей эры, племена эти — дти природы, высокія, рыжеволосыя, глядящія изподлобья, во всемъ подобныя тмъ народамъ, съ описанія которыхъ начинаются лтописи новой исторіи и которыя были ниспосланы Богомъ какъ кара за грхи паши. Понятное дло, что орду эту нельзя назвать націей’. ‘Гд встртите вы въ Россіи націю? Не среди ли тхъ сектантовъ, которые даютъ себ клятву кочевать всю жизнь по замерзлымъ степямъ, или среди тхъ, которые считаютъ государство порожденіемъ апокалипсическаго антихриста, или тхъ, которые въ своемъ невообразимомъ безуміи доходятъ до мысли объ изуродованіи себя на подобіе Оригена?… Вы не отыщете, конечно, націю и въ пастушескихъ племенахъ — остаткахъ татаръ, нападавшихъ при своихъ нашествіяхъ въ средніе вка одновременно на Москву и на ерусалимъ,— племенахъ, религія которыхъ иметъ подобіе вырождающагося буддизма… а также и среди волжскихъ и донскихъ Козаковъ, привыкшихъ жить верхомъ на коняхъ подобно гуннамъ Аттилы и еще вчера торговавшихъ невольниками на базарахъ… Не найдете націи и среди тхъ различныхъ племенъ, которыя кочуютъ по пустынямъ: среди, скандинавовъ, менонитовъ и молоканъ, общее происхожденіе которыхъ — эмиграція, и которые одинаково ненавидятъ страну-мачиху, доставшуюся имъ взамнъ ихъ родины, нтъ націи и среди крпостныхъ, которымъ пришлось пережить паденіе цпей, сковывавшихъ имъ руки, но не довелось видть паденія цпей, сковывающихъ ихъ совсть’.
Но если націи не оказалось на одной страниц, то Кастеляру ровно ничего не стоитъ не только найти ее на другой, но даже и отыскать у нея общія стремленія, общую вдохновляющую ее идею. Общія эти стремленія, общая эта идея — идея, ‘лежащая въ глубин народнаго сознанія и проникающая его до мозга костей’ — это всестороннее покровительство славянской рас, довряющей доблести русскаго народа, распространеніе владычества этого народа до Босфора и овладніе Константинополемъ,— городомъ, при одномъ имени котораго въ душ русскаго подымается такое же чувство, какое нкогда испытывалъ крестоносецъ, заслыша о ерусалим’.
Всеобщее это порываніе къ Константинополю и даже къ завоеванію всей Азіи есть результатъ вліянія православной партіи или панславистовъ, гнздящейся въ Москв и считающей Каткова своимъ первосвященникомъ. Партія эта ведетъ свое начало одъ трехъ основателей: Хомякова — діалектика, Киревскаго — мистика, Аксакова — фанатика. Объ этомъ послднемъ извстно, между прочимъ, что ‘онъ отращивалъ себ бороду, ношеніе которой воспрещено было Петромъ I, и носилъ шапку изъ московскихъ мховъ до такой степени археологическую, что даже народъ въ Москв принималъ его за персіянина’. Въ силу вліянія панславистской партіи совершилось нашествіе на Турцію, въ 1877 г., имвшее цлью исполненіе древнихъ завтныхъ же ланій, сосредоточивавшихся на указанной выше основной иде всей націи. ‘Голосъ Каткова былъ услышанъ, голосъ Аттилы, Гензериха, Атаульфа, Алариха,— голосъ, призывающій къ овладнію таинственнымъ городомъ, къ которому русскіе въ своихъ степяхъ имютъ такое же страстное поползновеніе, какъ нкогда германцы къ Риму’.
Перейдемъ теперь къ изображенію внутренней жизни русскаго народа. Кастеляръ, кром партіи панславистской, останавливается и надъ партіей революціонной или нигилистической. Об партіи — панславистская и нигилистическая, по самой сущности своей, составляютъ, какъ онъ утверждаетъ, явленія тождественныя: ‘красная демагогія сливается съ блою демагогіей въ одной общей пропасти, он стремятся къ одной общей цли и имютъ одинъ и тотъ же результатъ, только средства ихъ кореннымъ образомъ противуположны. По духу он русскія, т.-е. существенно-татарскія, ядовитые плоды степи. Своего профессора иметъ революціонная партія въ лиц Грановскаго, своего теоретика — въ лиц Галахова, ея діалектикъ — Станкевичъ, ея критикъ — Блинскій, ея ученый — Крюковъ, ея организаторъ — Бакунинъ, ея публицистъ — Герценъ. Вс они стремились, сознательно или безсознательно, добровольно или насильно, къ осуществленію славянскаго идеала общины, въ которой владніе землей было бы коллективное и коммунистическое, и стали, такимъ образомъ, родоначальниками той нигилистической утопіи, которая сдлалась зерномъ революціонной партіи’. Несмотря на свои татарскіе корни, революціонная партія въ Россіи находилась и находится подъ вліяніемъ нмецкихъ философовъ. Прежде она вдохновлялась Гегелемъ, теперь — Шопенгауеромъ. Такая роль Шопенгауера удивляетъ Вастеляра, но такъ какъ онъ твердъ въ своей иллюзіи, то и объясняетъ вліяніемъ нмецкаго пессимиста господствующую будто бы между русскими революціонерами манію самоубійствъ.
Тревожное состояніе, порожденное дятельностью революціонной партіи, превосходитъ всякое описаніе: ‘Есть семейства, которыя появляются на улицахъ не иначе, какъ съ многочисленнымъ конвоемъ, есть помщики, не допускающіе къ своимъ усадьбамъ ршительно никого, точно будто окрестности заражены чумою, а сами они стали феодальными баронами’.
Таково, по Кастеляру, внутреннее состояніе современной Россіи. Посмотримъ теперь, какъ рисуетъ онъ вншнюю картину нашей жизни и нашего быта.
‘Петербургъ.— Петербургъ,— говоритъ онъ,— городъ, основанный могуществомъ царя и построенный такъ, какъ строятся не города, а отдльныя яданія. Онъ лежитъ среди злокачестненныхъ невскихъ болотъ, на берегахъ рки, большую часть года покрытой льдомъ, и состоитъ изъ домовъ, возникшихъ благодаря повелніямъ, обязывавшимъ всякаго дворянина, владльца 37 хижинъ рабовъ, возводить домъ, планъ котораго былъ составленъ заране. Петербургъ — городъ войны, преторіанцевъ, завоеваній, который, вопреки своей кокетливой, верообразной форм, имющей, впрочемъ, стратегическое значеніе, напоминаетъ своими нескончаемыми проспектами, своею цитаделью съ азіатскими башнями вокругъ и златоверхими церквами внутри военную стоянку, занятую сплошь однимъ войскомъ’.
‘Москва.— Москва — истинный пантеонъ, съ виду восточнаго характера но своимъ безобразнымъ храмамъ и золоченымъ куполамъ, Москва — салонъ разоренныхъ вельможъ, академія панславистскихъ доктринъ, музей археологическихъ преданій, ледяной сугробъ, угрожающій свобод и культур Запада. Москва, какъ рабыня, лежитъ у ногъ своей крпости — кремля, надъ которой носится тнь Ивана Грознаго, призывающая православныхъ къ завоеваніямъ и убійствамъ’.
Проникнемъ теперь внутрь домовъ.
‘Безжалостный климатъ,— разсказываетъ Кастедяръ,— вынуждаетъ запираться внутри доновъ, въ комнатахъ, пріятно нагрваемыхъ печами, поддерживающими день и ночь весеннюю температуру, весьма несходную съ температурой вншняго воздуха, который превращаетъ воду въ блый прозрачный камень и, дйствуя на организмъ, сперва замораживаетъ конечности, потомъ совсмъ пріостанавливаетъ кровообращеніе. Смсь монгольскаго и, византійскаго, замчаемая у русскихъ славянъ, сказывается въ церковныхъ образахъ, напоминающихъ работы мозаистовъ старинной Венеціи, и во вншнемъ вид русской прислуги, одтой въ поддевки изъ грубой ткани, широкіе панталоны, цвтные сапоги и мховыя шапки, темный цвтъ которыхъ составляетъ рзкій контрастъ съ рыжими мохнатыми бородами, настолько же славянскими, насколько крошечные глаза ихъ — татарскіе, — глаза, замченные уже знаменитымъ историкомъ гуннскаго нашествія и названные имъ точками скоре нежели зрачками. Персидскіе ковры, длинныя скамьи, тяжелые столы, на которыхъ виднются вазы съ тропическими растеніями, громадные чайники, полки съ книгами, почти всегда открытый рояль съ нотами на пюпитр, множество женскихъ работъ, разбросанныхъ тамъ и сямъ,— все это ясно показываетъ, что жизнь здсь сосредоточивается внутри жилища. Тутъ главное занятіе…’
Но въ чемъ же можетъ заключаться главное занятіе людей, достойныхъ стоять не на послднемъ мст въ полчищахъ Аттилы? По Кастеляру, въ чтеніи…
Съ удовольствіемъ разставаясь съ Кастеляромъ, мы переходимъ теперь къ автору Чтеній въ Атене, донь Эмиліи Пардо-Басанъ. Въ Испаніи, какъ я и имлъ уже случай замтить, на каждомъ шагу — контрасты. Вотъ и теперь передъ нашими глазами проходятъ только два писателя, а неизбжный контрастъ уже налицо. Встрчая посл Кастеляра донью Басанъ, и представить себ трудно, что мы остаемся все въ той же стран и что всего только шесть-семь лтъ раздляютъ импровизацію перваго отъ серьезнаго труда послдней.
Донья Басднъ не пользуется еще у насъ извстностью, хотя въ Испаніи имя ея окружено почетомъ едва ли не съ выхода въ свтъ ея перваго романа Pascual Lopez, около 10 лтъ тому назадъ. Кром романовъ, встрчаемыхъ въ Испаніи всегда съ большимъ интересомъ, донья Басанъ написала монографію о св. Франциск Ассизскомъ и критическій этюдъ объ одномъ изъ испанскихъ писателей прошлаго вка, бенедиктинц Бенито Хербнижо Феихбо и издала сборникъ статей о современномъ ‘натурализм’ — La Question palpitante, подавшій поводъ къ горячей полемик между нею и извстными современными беллетристами — Аларкономъ и Хуаномъ Валерою, какъ это, такъ и нкоторыя другія ея сочиненія переведены на французскій языкъ.
Донья Басанъ, какъ видно изъ автобіографіи ея, приложенной къ роману Los pazos de Ulloa, представляетъ очень интересный обращикъ талантливаго автодидакта, тяготвшаго къ литератур съ самыхъ раннихъ лтъ. Она, между прочимъ, посвятила не мало времени на изученіе философіи и, все же таки, осталась ревностною католичкой. Теперь она проводитъ значительную часть года на родин — въ Галисіи, въ своей, утопающей въ зелени и цвтахъ, вилл — ‘Гранха де Меирасъ’. Она хорошо знаетъ свою страну, и здсь разыгрываются дйствія едва ли не всхъ ея романовъ. Жизнь галисійскихъ студентовъ изображена въ работницы сигарной фабрики въ Корунь — las cigareras — выводятся въ роман La Trbuna, другіе романы: El Cisne de Vilamorta, Bucolica, Graziella изображаютъ жизнь преимущественно бднаго люда, также въ Галисіи, наконецъ, Los Pazos de Ulloa и только что вышедшее продолженіе его La Madre Naturaleza рисуютъ галисійскихъ горцевъ и деревенскую жизнь въ Галисіи. Къ деревн донья Басанъ чувствуетъ особенную симпатію и мечтаетъ теперь написать романъ, дйствующими лицами въ которомъ были бы одни только крестьяне.
Остайовясь въ прошедшемъ году на мысли ознакомить своихъ соотечественниковъ съ современною Россіей, донья Басанъ отнеслась къ этому длу настолько серьезно, насколько это возможно для лица, незнакомаго съ нашимъ языкомъ. Французскіе переводы многихъ сочиненій извстнйшихъ нашихъ писателей и различныхъ солидныхъ сочиненій о Россіи, каковы, напримръ, книги Гакстгаузена и Мекензи Уоллеса, а также и оригинальныя работы французскихъ ученыхъ: Леруа Боль, Вогюэ, Рамбо, Віоле-ле-Дюка — были ею прочитаны съ полнымъ вниманіемъ. Она воспользовалась даже переводомъ на французскій языкъ Исторіи Карамзина, Лтописи Нестора и Слова о полку Игорев, а также множествомъ самыхъ разнообразныхъ книжекъ и брошюръ, столь обильныхъ теперь во Франціи и представляющихъ весьма пеструю смсь. Затрудняясь оріентировкой среди такого обширнаго матеріала, почтенная писательница обратилась за совтомъ къ нкоторымъ изъ русскихъ писателей, съ которыми ей удалось познакомиться въ Париж, и, вроятно, благодаря ихъ указаніямъ, изучала одн книги и просматривала только другія, не позволяя себ, однако же, вовсе оставлять ихъ безъ вниманія, такъ какъ такое отношеніе къ имвшимся у нея источникамъ стадо бы, по ея словамъ, въ противорчіе съ ея понятіемъ о литературной честности.
Сдлавъ все отъ нея зависвшее при тхъ средствахъ, которыми она владетъ, донья Басанъ съ глубокимъ сожалніемъ признаетъ, что ей, все-таки, недостаетъ главнаго — знанія русскаго языка. Ознакомиться поверхностно съ ‘этимъ богатымъ, поразительно колоритнымъ и въ высшей степени гибкимъ и гармоничнымъ языкомъ, могущимъ, по увренію филологовъ, сравняться съ древне-греческимъ’, она не ршилась, такъ какъ такое знаніе не могло бы сообщить ея труду непререкаемую авторитетность. Что же касается изученія вполн солиднаго, для котораго потребовалось бы значительное время, то при обдумываніи плана такого изученія ей приходили мысли о разныхъ неожиданныхъ препятствіяхъ, о разныхъ новыхъ планахъ и идеяхъ, которыя могли бы встртиться на слишкомъ длинномъ пути, и она побоялась, что моментъ оказался бы утеряннымъ и предположеніе испарившимся. Притомъ же, личности, по ея увренію, компетентныя обратили ея вниманіе на то, что цль ея — не новыя ученыя изслдованія о русской литератур, а только скромный опытъ о ней, бглый обзоръ ея, для котораго существующіе на иностранныхъ языкахъ источники могутъ оказаться совершенно достаточными. И вотъ, принимая во вниманіе вс эти соображенія, она ршилась, взялась за работу и прочла въ Мадридскомъ Атене цлый рядъ сообщеній, вышедшихъ въ прошедшемъ году отдльнымъ изданіемъ.
Но пора сказать о тхъ мотивахъ, которые побудили ее взяться, за эту работу. Первый толчокъ, направившій ея любознательность въ нашу сторону, былъ данъ Преступленіемъ и наказаніемъ Достоевскаго, попавшимся ей въ руки въ Париж зимой 1885 г., когда интересъ французовъ къ нашей литератур былъ уже значительно возбужденъ. Это возбужденіе внушало ей сперва разныя сомннія, такъ какъ она хорошо знаетъ неустойчивость парижскаго вкуса и страшную погоню парижанъ за новизной, но посл первыхъ же шаговъ на пути знакомства съ нашею литературой она ‘убдилась, что, помимо внутренняго достоинства произведеній знаменитыхъ русскихъ писателей, русская литература достойна вниманія еще и по той причин, что она тсно примыкаетъ къ тмъ важнымъ общественнымъ, политическимъ и историческимъ проблемамъ, которыя сосредоточиваютъ теперь на себ вниманіе всей Европы’, и затмъ потому еще, что русская литература не можетъ не стоять въ близкомъ соотношеніи съ русскою общественною жизнью, привлекающею въ сильнйшей степени вниманіе почтенной испанской писательницы.
Не оставимъ при этомъ безъ вниманія то обстоятельство, что любознательность доньи Басанъ не иметъ ничего общаго съ пустымъ любопытствомъ. Отвчая на замчанія, которыя ей пришлось выслушать по поводу ея интереса къ русской литератур, испанская писательница говоритъ, что ея преданность родной литератур не должна, по ея мннію, исключать интереса къ литературамъ иностраннымъ: ‘Зачмъ,— восклицаетъ она,— станемъ мы окружать себя чмъ-то врод санитарнаго кордона, совершенно нелпаго и безполезнаго? И какимъ образомъ станетъ возможно у насъ процвтаніе критики, если мы откажемся отъ возможности пользоваться сравненіемъ и осудимъ себя на вращеніе въ безъисходномъ круг? И если Петръ Великій, основывая новую столицу, хотлъ прорубить окно, изъ котораго видна была бы Европа, то намъ, испанцамъ, необходимо открывать по временамъ хоть окошечко, чтобы слдить за европейскою мыслью. Разстанемся съ нашею апатіей, лнью и гордостью. Перестанемъ смшивать вліяніе и подра зканіе и воздержимся отъ опасенія, что когда-нибудь невзначай, среди ночи, у насъ похитятъ нашу самобытность. Уже ли самобытность эта такъ хрупка и ломка, что мы должны держать ее подъ спудомъ?’
Приступая вслдъ за этимъ вступленіемъ къ изложенію результатовъ изученія избраннаго ею предмета, донья Басанъ бросаетъ бглый взглядъ за современное состояніе литературы въ Западной Европ и Америк и находитъ, что въ одной стран народная литература была подавлена лжеклассицизмомъ, въ другой пріобрлъ чрезмрную силу романтизмъ, въ третьей — именно въ Соединенныхъ Штатахъ, жизнь которыхъ началась прямо съ зрлаго возраста,— никогда не существовало того первобытнаго туманнаго пятна, изъ котораго могла бы выйти впослдствіи планетная система, не было народной поэзіи — этого зерна будущаго.
‘Но тамъ,— говоритъ донья Басанъ,— гд въ народныхъ глубинахъ существуетъ это могущественное зерно, тамъ оно рано или поздно неизбжно проростаетъ. По этой-то причин, минуя вс препятствія, и открылъ теперь себ выгодъ русскій геній, по этой-то причин и представляетъ онъ намъ зрлище, отошедшее у другихъ народовъ въ исторію, по этой-то причин и явилась передъ нами, какъ внезапное откровеніе, новая литературная національность’.
‘Я не желаю,— продолжаетъ донья Басанъ,— являться пророчицей и предрекать европейскимъ народностямъ неизбжное безплодіе и упадокъ, я ограничиваюсь указаніемъ факта: Россія является теперь самымъ молодымъ народомъ въ Европ, послднимъ явившимся на исторической сцен, и тогда какъ остальные народы живутъ, главнымъ образомъ, своимъ прошедшимъ, этотъ стремительно дерзаетъ отвоевывать себ будущее. Теперь Россія переживаетъ свтлые, весенніе дни,— дни золотые,— время, которое завтра станетъ уже классическимъ. Въ Россіи живутъ еще люди, которыхъ будутъ считать славными предками грядущія поколнія. Я настаиваю на этомъ взгляд,— прибавляетъ испанская писательница,— чтобы объяснить ту любознательность, которую привлекаетъ къ себ сверное царство и чтобы обнаружить причины, въ силу которыхъ Россіи посвящаются въ разныхъ странахъ Европы серьезные и продуманные труды, тогда какъ объ Испаніи если изрдка и явится какая-нибудь книга или статья, то и та всегда оказывается переполненною ошибками и проникнутою неисправимою легковсностью. Посмотрите же,— говоритъ донья Басанъ, — какъ относятся иностранцы къ Россіи: Вогюэ говоритъ о граф Льв Толстомъ,— этомъ великомъ русскомъ романист,— что писатель этотъ представляется ему какъ бы уже умершимъ, желая этимъ выразить, до какой степени величіе генія Толстаго препобждаетъ вс законы критической перспективы, заставляющей насъ всегда умалять и ослаблять славу нашихъ современниковъ. Я,— говоритъ Пардо-Басанъ,— прилагаю изреченіе Вогюэ ко всему потоку русской національной литературы. Въ той мр, въ какой я могу разсмотрть ее, она представляется мн окруженною обаяніемъ, присущимъ тому, что уже миновало. Ничего подобнаго нтъ ни въ одной стран, въ одной только Россіи литература не стремится къ воскрешенію боле или мене забытыхъ традицій и, смло являясь со своими новшествами, беретъ прошедшее не какъ идеалъ, а только какъ корень, изъ котораго должно прорости будущее’
Закончивъ общую характеристику своей точки зрнія на значеніе нашей литературы, донья Басанъ переходитъ къ обозрнію отдльно взятыхъ различныхъ сторонъ нашей жизни.
Донья Басанъ начинаетъ изложеніе этой части своего сочиненія припоминаніемъ одного замчанія, которое ей случилось слышать отъ Зола. Знаменитый французскій романистъ сказалъ ей какъ-то, что онъ видитъ русскій романъ точно сквозь какое-то облако. ‘Если это облако,— говоритъ испанская писательница,— не сверный туманъ, удушливый для латинскихъ умовъ, то оно можетъ быть тмъ страннымъ впечатлніемъ, которое производитъ литературное произведеніе, оторванное отъ своей почвы — отъ общественной среды и историческихъ факторовъ. Чтобы по возможности разсять это облако, необходимо посвятить значительную часть моихъ чтеній изученію народа, природы, исторіи, учрежденій и политическаго состоянія Россіи, въ особенности же выдающихся явленій общественной жизни въ послднее время. Я могу надяться, что даже бглый и общій очеркъ всхъ этихъ сторонъ русской жизни поможетъ намъ уяснить себ и явленія литературныя’.
Я не стану, конечно, слдить за каждымъ шагомъ почтенной писательницы на этомъ пути, не стану также длать разныя придирки къ тмъ или другимъ ошибкамъ и ошибочкамъ или разнаго рода неточностямъ ея изложенія, для меня достаточно и того, что въ главныхъ основныхъ очертаніяхъ общей картины нашей жизни у доньи Басанъ не встрчается ничего фантастическаго, ничего схваченнаго невсть откуда,— ничего, напоминающаго сказки Кастеляра. Весь этотъ отдлъ сочиненія доньи Басанъ,— какъ бы мы строго ни судили его,— носитъ на себ, прежде всего, отпечатокъ того философскаго склада ума, который она съумла выработать въ себ, и обнаруживаетъ ту глубокую серьезность и полную искренность, которыя никогда не оставляли пытливую испанскую писательницу. Она умло справляется съ собранными ею фактическими данными, искусно группируетъ ихъ и если не всегда врно, за то всегда опредленно и ясно оцниваетъ ихъ значеніе. Показывая воздйствіе природы и исторіи на складъ современной русской жизни, донья Басанъ старается найти равнодйствующую всхъ отдльно разсматриваемыхъ сложныхъ вліяній и показать ихъ результатъ. Главнымъ образомъ же она останавливается на тхъ чертахъ нашей литературы вообще и нашего романа въ особенности, которыя она считаетъ чертами, свойственными нашей индивидуальности, — чертами типическими,, именно тми, общая совокупность которыхъ извстна у насъ подъ названіемъ народничестна.
Подходя постепенно къ этому кульминаціонному пункту своей темы, донья Басанъ выясняетъ ничтожное развитіе нашихъ городовъ и ихъ второстепенную малозначущую роль въ нашей жизни, затмъ она переходитъ къ обрисовк положенія земледльческаго класса и указываетъ на то его значеніе, которое придаетъ всей нашей стран характеръ государства земледльческаго.
Сознаніе этого значенія земледльческаго класса и создало, по мннію Пардо-Басанъ, тотъ родъ культа или тотъ апотеозъ, который она разсматриваетъ какъ любопытнйшее явленіе всей русской литературы. Апотеозъ этотъ она считаетъ несоотвтствующимъ истинному положенію и приписываетъ его всецло таланту и сил ума тхъ писателей, воображеніе которыхъ создало этотъ идеалъ. ‘Сила разума такъ могущественна,— говоритъ донья Басанъ,— что русскимъ писателямъ удалось, не противорча истин и изображая скиа-труженика со всею его дйствительною грубостью, дать намъ такую эссенцію поэзіи, которую помимо воли вдыхаемъ въ себя и мы, дти латинской расы, аристократы по инстинкту, склонные презрительно подсмиваться надъ деревенскимъ мужикомъ, пропахнувшимъ чеснокомъ. Замтимъ еще, что русская литература видитъ въ мужик не только брата, ближняго, котораго, по закону Христа, мы должны любить и которому мы обязаны оказывать помощь, но открываетъ въ немъ еще нчто возвышенное, какое-то таинственное просвтлніе, отсутствующее у другихъ общественныхъ классовъ. Русская литература возвышаетъ мужика до высочайшей точки нравственнаго величія, видитъ въ немъ вс добродтели и предполагаетъ даже, что т, которыя онъ не обнаруживаетъ, существуютъ въ немъ потенціально’. Мысль свою испанская писательница находитъ возможнымъ подтвердить ссылками на Войну и миръ графа Толстаго, на сказку М. Е. Салтыкова о генерал и мужик и на нкоторыя отдльныя изреченія Тургенева, и затмъ ссылается огульно на всю современную беллетристику. Донья Басанъ вообще не любитъ отдльныхъ цитатъ и избгаетъ ихъ, для нея такъ неудобопроизносимы вс эти фамиліи на ‘овъ’ — ‘звукъ безобразный,— говоритъ она,— хотя и изящно произносимый русскими устами’.
Энергически отвергая врность оцнки нашего народа у извстнйшихъ нашихъ писателей и всегда передавая впечатлніе, производимое на нее беллетристическими картинами русской народной жизни, знакомыми уже теперь намъ густыми красками, донья Басанъ, какъ я увренъ-въ томъ, излагаетъ свои мысли и чувства именно такъ, какъ они у нея складываются. Она не проводитъ какой-нибудь предвзятый тезисъ, у нея нтъ задней мысли: она, наврное, именно такъ воспринимала впечатлнія новаго для нея міра, какъ теперь о нихъ разсказываетъ.
Объ искренности ея можетъ свидтельствовать, между прочимъ, воспоминаніе о посщеніи ею смоленскихъ крестьянъ, ‘лечившихся въ клиник Пастера’ ‘Я со всею откровенностью должна признаться,— говоритъ донья Басанъ,— что крестьяне эти произвели на меня глубочайшее впечатлніе,— впечатлніе, которое я могу опредлить, сказавъ, что люди эти показались мн лицами библейскими. Мн думалось, глядя на нихъ, что предо мною стоятъ представители народа древняго, первобытнаго, грубаго, но что этой вншности не чуждо, однако же, извстное величіе, нкоторая грандіозность, что подъ нею скрывается непрорывающаяся наружу юношеская сила и мечтательный, величавый характеръ, проникнутый религіозностью, которой такъ отличаются восточные народы. Особенно мое вниманіе привлекъ одни старикъ, осуществлявшій типъ патріота и очень подходившій для модели Авраама или ова. Я съ наслажденіемъ прислушивалась, хотя и не понимала ни слова, къ его гортанной, музыкальной, пластической и гармонической рчи и мн не приходилось долго мучить мое воображеніе, чтобы видть этихъ мужиковъ именно такими, какими ихъ представляютъ себ великіе русскіе романисты, чтобы подмтить въ грубыхъ чертахъ обликъ грусти и покорности, препятствовавшій имъ казаться вульгарными. Замченная мною грусть могла, конечно, быть послдствіемъ ихъ ненормальнаго положенія: во всякомъ случа, въ ней было нчто поэтическое и прекрасное.
И такъ, литература наша, по мннію доньи Басанъ, чрезмрно опоэтизировала народъ, который, при многихъ недостаткахъ, свойственныхъ вся кому первобытному и грубому племени, иметъ, какъ думаетъ испанская писательница, свои особенныя, весьма внушительныя и симпатичныя свойства. Черезъ-чуръ преувеличивъ эти свойства, литература поступила, однако же, по мннію доньи Басанъ, вполн чистосердечно, да и не могла, и самому ходу своего развитія, поступить иначе. Русская литература представляетъ, вдь, только нкоторую фракцію русской интеллигенціи и, слдовательно, неизбжно проникнута тми же свойствами, которыя присущи этой послдней.
Но что такое русская интеллигенція?
Русская интеллигенція, по словамъ доньи Басанъ, представляетъ собою такой общественный классъ, который включаетъ въ себ людей всякаго состоянія и самыхъ разнообразныхъ профессій, лишь бы только они интересовались умственною жизнью и трудились для нея. Но скажутъ, пожалуй, замчаетъ при этомъ Пардо-Басанъ, что везд въ Европ существуетъ такой классъ людей, и что и у насъ, въ Испаніи, не трудно было бы набрать весьма многочисленную интеллигенцію изъ поэтовъ, писателей журналистовъ, публицистовъ, ученыхъ, всякаго рода людей, живущихъ въ мір идей, но между интеллигенціей испанскою и русскою сейчасъ же оба значилась бы та существенная разница, что значительная часть испанской интеллигенціи уклоняется отъ интереса къ общественнымъ вопросамъ, встаетъ въ сфер чистаго искусства и въ цломъ не представляетъ ничего однороднаго, тогда какъ русская интеллигенція проникнута вся однимъ и тмъ же духомъ и никогда не отворачивается отъ общественныхъ интересовъ, на которые она смотритъ съ своей совершенно независимой и самостоятельной точки зрнія. Эту точку зрнія можно назвать, пожалуй, мечтательною, своего рода помшательствомъ, но, во-первыхъ, не все то можно по справедливости считать помшательствомъ, что необычно и необыденно, а, во-вторыхъ, нельзя не симпатизировать тмъ мечтамъ и грезамъ, которыя иногда находятъ на человчество и напоминаютъ ему, что одного матеріальнаго благосостоянія еще недостаточно и что душа жаждетъ еще такихъ благъ, которыхъ она никогда не достигнетъ здсь, на земл. ‘Такъ, по крайней мр, — заключаетъ эти разсужденія донья Басанъ,— вруемъ мы, спиритуалисты’.
Я не могу, къ сожалнію, входить въ большія подробности по вопросу о характеристик русской интеллигенціи испанскою писательницей, такъ какъ пришлось бы опровергать нкоторыя очень грубыя ошибки, въ которыя она впала при дальнйшемъ развитіи своей характеристики. Притомъ же, увлекаясь этими полемическими экскурсіями, я бы слишкомъ уклонился отъ своей задачи. Желая остаться въ границахъ обозрнія отзывовъ испанской критики о нашей литератур, и, главнымъ образомъ, о нашемъ роман, я стараюсь касаться сопредльныхъ областей лишь настолько, насколько это нужно для уясненія литературныхъ вопросовъ, и поскольку такое ограниченіе темы не даетъ слишкомъ ужь превратнаго понятія о будто бы строго-соотвтственныхъ границахъ и въ обработк этихъ темъ у испанскаго автора, на самомъ дл не стснявшаго себя никакими предустановленными рамками.
Я закончу характеристику русской интеллигенціи, весьма просторно-изложенную въ книг доньи Басанъ, тми глубоко симпатичными словами, которыя она посвящаетъ изображенію положенія русской женщины, какъ представительницы интеллигентнаго класса.
‘И въ прежнее время,— говоритъ донья Басанъ,— законъ не, низводилъ русскую женщину къ вчному несовершеннолтію, какъ то иметъ мсто у насъ. Въ Россіи женщина всегда могла свободно распоряжаться своимъ имуществомъ. Но, къ несчастію для нея, эта независимость превращалась въ иллюзію подъ напоромъ обычая. Все это вполн измнилось благодаря вліянію новыхъ идей, и въ настоящее время русская женщина достигла такой равноправности съ мужчиною, какою она нигд боле не пользуется, она стала наиболе свободною, наиболе интеллигентною, наиболе уважаемою между женщинами всей Европы’.
Характеристика русской интеллигенціи прямымъ путемъ ведетъ къ характеристик русской литературы. ‘Нигд въ мір,— говоритъ Пардо-Басанъ,— академическое опредленіе литературы, какъ пріятнаго развлеченія и благороднаго пользованія досугомъ, мене приложимо къ дйствительному положенію вещей, какъ въ Россіи. Но занятіе литературой не превратилось въ Россіи и въ ремесло, какъ во Франціи, гд писатель, за нкоторыми почтенными исключеніями, сдлалъ изъ своего дла особаго рода промышленное предпріятіе, гд онъ зорко приглядывается къ измнчивому вкусу публики и старается смекнуть, какого рода пряность ею наиболе требуется, гд онъ заботится только о продаж своихъ продуктовъ, нисколько не думая ни о мір, ни о человчеств, ни о Франціи, ни даже о самомъ Париж, съуженномъ, впрочемъ, къ той полос асфальта, которая простирается отъ Мадлены до Санъ-Мартенскихъ воротъ. Русскій писатель требуетъ чего-то большаго: убжденный въ важномъ значеніи своего дла, увренный въ томъ, что онъ призванъ къ дятельности общественной, къ споспшествованію прогрессу своей родины, святой Руси, долженствующей возродить міръ,— онъ не поддается соблазну ни золота, ни чисто-эстетической славы: онъ желаетъ быть учителемъ и просвтителемъ поколній. Отсюда, однакожь, одинъ шагъ къ литератур тенденціозной и поучающей, и избраннйшіе русскіе писатели на склон лтъ наткнулись на этотъ подводный камень. Извстно, что Гоголь ставилъ свои назидательныя письма къ друзьямъ выше Мертвыхъ душъ и что нчто аналогичное совершается въ настоящее время и съ графомъ Толстымъ’.
При тхъ условіяхъ, въ которыя поставлена въ Россіи печать, особенное значеніе, по мннію доньи Басанъ, получилъ романъ. Проникнутый общественною идеей, русскій романъ принялся за изученіе бдныхъ и приниженныхъ классовъ и это его направленіе положило основаніе и тому реализму, искренность котораго составляетъ отличительную черту русскихъ беллетристическихъ произведеній.
‘Не подлежитъ сомннію,— замчаетъ донья Басанъ,— что этотъ характеръ русскаго романа установился не безъ воздйствія общества, на которое всегда слдуетъ смотрть какъ на важный факторъ, сильно вліяющій на характеръ всякаго произведенія искусства. Не надо упускать изъ вида, что русскіе предъявляютъ къ роману требованія боле высокія, сравнительно съ тми, которыя принято выставлять у насъ, у народностей латинской расы. Мы смотримъ на романъ какъ на средство поразвлечься часокъ, другой, въ зимній вечеръ или въ пору лтней сіесты,— однимъ словомъ, какъ на средство убить время. Русскіе смотрятъ иначе: они требуютъ, чтобы романистъ былъ пророкомъ лучшаго будущаго, наставникомъ молодаго поколнія, освободителемъ крпостнаго мужика… ‘они требуютъ, чтобы онъ служилъ родин, творилъ идеалы, былъ евангелистомъ, апостоломъ’. ‘Принявъ во вниманіе такой взглядъ русскихъ на значеніе романиста, можно,— прибавляетъ донья Басанъ,— и не удивляться, когда разсказываютъ, что студенты распрягали лошадей въ экипаж Тургенева или падали въ обморокъ отъ одного приближенія къ Достоевскому… Романисты въ самомъ дл являются въ Россіи отзывчивымъ эхомъ стремленій и чаяній питающихся ихъ произведеніями душъ. Западничестно Тургенева, мистицизмъ Достоевскаго, пессимизмъ Толстаго, милосердіе, духъ общественности,— все это элементы, разлитые въ обществ и сосредоточивающіеся въ двухъ-трехъ головахъ первокласснаго значенія (de primer orden). Кто можетъ сомнваться, глядя на великихъ русскихъ романистовъ, въ томъ отражательномъ вліяніи, которое оказываетъ толпа на избранныхъ людей?’
Мн остается еще сказать нсколько словъ о взгляд доньи Басанъ на художественную сторону русскаго романа. Мнніе это живо напомнило мн слова Мэтью Арнольда объ Анн Карениной, попавшіяся мн въ Fortnightly Review прошлаго года. ‘Нтъ сомннія, — говоритъ Мэтью Арнольдъ,— что мы должны смотрть на Анну Каренину не какъ на произведеніе искусства, а какъ на отрывокъ жизни самой. И, на самомъ дл, романъ этотъ и есть отрывокъ жизни (a ріесе of life). Авторъ не изобрлъ его, не скомбинировалъ,— онъ видлъ его. Все, описанное имъ, прошло передъ его внутреннимъ окомъ, и въ этомъ смысл все описанное — совершилось’. Эту же мысль высказываетъ и донья Басанъ о всхъ извстныхъ ей русскихъ романахъ, совершенно независимо отъ Мэтью Арнольда. Донья Басанъ говоритъ, что въ беллетристик, стремящейся къ воздйствію на общество, культъ прекраснаго ради его самого неизбжно отодвигается на второй планъ. По этой причин главнымъ недостаткомъ русскаго романа является несовершенство формы. Въ немъ найдутся удивительныя страницы, поразительныя черты, чудеса наблюдательности и правды, но, за исключеніемъ Тургенева, у всхъ романистовъ можно замтить весьма неудовлетворительное общее построеніе романа, безсвязность, неясность, изъ-за которыхъ, однако, возстаетъ какой-то гигантскій образъ, боле неопредленный, но и боле величавый, чмъ вс, какіе были до сихъ поръ намъ извстны.
Таковы въ самыхъ общихъ чертахъ взгляды и мннія уважаемой испанской писательницы о русской жизни и русской литератур. Мн они представляются интересными и поучительными даже и тогда, когда впадаютъ въ преувеличеніе или допускаютъ явныя ошибки. Нельзя было, впрочемъ, и ожидать, чтобы иностранка, не знающая нашего языка и никогда не посщавшая нашу страну, могла бы совсмъ избавиться отъ ошибокъ и неточностей. Отдадимъ же справедливость ея достоинствамъ: ея уму, теплот ея чувствъ, возвышенности ея стремленій и оцнимъ ея глубокую искренность,— искренность, нашедшую себ такое яркое выраженіе въ послднихъ словахъ книги. ‘Въ этихъ этюдахъ,— говоритъ она,— найдутся нкоторыя неопредленности и неясности, которыхъ мн не удалось избжать… Многое я не въ состояніи была разглядть… Россія, прежде всего, загадка: иные берутся разршить ее, я же не, могу. Сфинксъ воззвалъ ко мн, я устремила взоръ мой въ его глубины, какъ въ пропасть, я ощутила сладкое обаяніе неизвстности, вопросила и, подобно нмецкому поэту, остановилась въ ожиданіи, безъ большой надежды на полученіе отвта отъ шумящихъ волнъ’.