Взгляд на мою жизнь, Дмитриев Иван Иванович, Год: 1826

Книга очерков
Время на прочтение: 210 минут(ы)
Скачать в PDF

Взгляд на мою жизнь
Записки действительного тайного советника
Ивана Ивановича Дмитриева

В трех частях

Склонясь к закату дней, живем воспоминаньем.

Издание М. А. Дмитриева

Москва

Типография В.Готье, на Кузнецком мосту, дом Торлецкого

1866

Я давно думал издать записки моего дяди, которые при всей их краткости, составляют любопытный памятник одной из самых светлых эпох и нашей литературы и нашей государственной жизни. Сподвижник Карамзина и министр Императора Александра I в лучшую пору его царствования, И.И. Дмитриев говорит, как очевидец, о событиях, ставших теперь достоянием истории. Но различные соображения до сих пор меня останавливали. Между ними первое место занимало то положение, в котором еще недавно находилась наша литература. Не смотря на сдержанный, осторожный тон записок, они едва ли бы могли явиться без сокращений и пропусков, пока подлежали предварительной цензуре, а мне не хотелось издавать в искаженном виде последнего произведения моего дяди. Теперь, благодаря новому закону о печати, эти стеснительные условия исчезли. Публика может видеть мысль самого автора, не тронутую посторонней, часто неискусною рукою. С другой стороны, в наших повременных изданиях, которые мало уважают литературную собственность, стали с некоторого времени появляться отрывки из записок И.И. Дмитриева, напечатанные без моего согласия и без всякого права со списков, неизвестно как доставшихся издателям.
B предупреждение дальнейших посягательств, a может быть, и искажений, я решился не откладывать долее издания и печатаю эти записки в полном их виде, по находящейся у меня рукописи, писанной сполна рукою самого автора.
Объяснительные примечания в конце книги составлены, по моей просьбе, М.Н. Лонгоновым с обыкновенным тщанием и основательным знанием дела этого опытного библиографа. Они отличены от примечаний самого автора особою нумерациею. Семейные сведения, необходимые для пояснения текста, сообщены мною.
Мих. Дмитриев.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ВВЕДЕНИЕ.

С лишком шестидесяти лет, я решился описать некоторые события, имевшие более или менее влияния на мою нравственность, на самое положение мое в обществе.
Может быть, со временем записки мои будут известны, может быть, некоторые из читателей моих обвинят меня в том, что я, скудный в делах и мыслях, по самолюбию моему мечтал равняться с значительными людьми и подобно им продлить о себе память.
Предупреждаю их, что совсем другие причины управляли пером моим: я и в молодых летах не бывал слишком рассеян. Вместо вседневных посещений театров, балов и многолюдных собраний любил более прогулки пешком и без товарища по загородным полям, по городским улицам, на площадях, где толпится народ, любил везде быть свободным невидимкою или сидеть за книгою, иногда же проводить время в кругу двух-трех приятелей по мыслям и по сердцу.
Теперь уже и по самой необходимости стал еще более домоседом: ноги отказываются служить мне, глаза мои тоже, старые связи перевелись, новые заводить трудно и не прочно. Пришлось искать занятий в самом себе и доживать воспоминанием.
Итак, приступая к моим запискам, я хочу разделить их на три части: в первой брошу взгляд на мое детство и воспитание, сказав несколько слов об моем юношестве, пройду лучшую часть авторской моей жизни, упомяну о литераторах и поэтах, отличавшихся в то время на поприще нашей словесности. Исполню долг, приятнейший для благородного сердца, посвятить несколько строк и воспоминанию о тех, которые любили только меня со всеми моими недостатками и поучительным примером нравственной жизни своей были мои благотворители. Во второй и третьей опишу достопамятные для меня случаи в продолжение гражданского моего служения.
Москва,
1823.
Июля 20 дня.

ВЗГЛЯД НА МОЮ ЖИЗНЬ

КНИГА ПЕРВАЯ

Отчизна моя Симбирская губерния. Я родился в 1760 году, сентября десятого дня, в родовом нашем поместье, селе Богородском 1), в двадцати пяти верстах от окружного города Сызрана. На осьмом году возраста отвезен был родительницею моей 2) в губернский город Казань к отцу ее, отставному полковнику Афанасью Алексеевичу Бекетову 3), и отдан в тот же пансион, в котором уже с год находился старший брат мой Александр 4), обучаться французскому языку, арифметике и рисованию.
В следующем году скончалась моя бабка 5), которой мать была природная шведка. Дед мой решился несколько месяцев прожить в Симбирске, бывшем тогда еще провинциальным городом Казанской губернии, чтобы в горести своей иметь отраду быть вместе с моею матерью и одним из сыновей своих. Уговорили и учителя нашего перевести свой пансион туда же, но его существование там продолжалось не далее 1772 года.
Учитель мой г. Манжень, французский мещанин, застал в Симбирске другой пансион, заведенный Лорансенем, бывшим французским офицером.
Между обоими началось соперничество: ученики переходили от одного к другому. Кроткий Манжень, устав бороться с совместником, исполненным еще военного духа, закрыл свой пансион и съехал в деревню к богатому казанскому помещику Макарову, обучать его сына, бывшего впоследствии игралищем фортуны и одним из остроумных наших писателей. Это Петр Иванович Макаров 6).
Прибавлю к слову, что некогда у того же Манженя обучался в детских летах и Михайло Никитич Муравьев 7), когда отец его жил в Казани. Учитель наш истощался пред нами в похвалах образцовому своему ученику, с жаром рассказывал нам о его добронравии, прилежности к учению, об его редкой памяти, и я, бывши еще отроком, начал уважать будущего писателя.
Около года пробыл я без учителя. Потом отдан был в новый пансион к г. Кабриту, отставному нашей службы поручику, воспитаннику Сухопутного кадетского корпуса. Впоследствии он уже был правителем канцелярии наместника Игельстрома 8), и умер в Москве отставным надворным советником. В этом пансионе обучался я с старшим братом языкам французскому и немецкому, русскому правописанию и слогу, истории, географии и математике. Признаюсь, что я до того времени считался, в последнем классе самым тупым учеником. От прежнего учителя моего, гарнизонного сержанта Копцева, я только и слышал непостижимые для меня слова: искомое, делимое, видел только на аспидной доске цифры и сам ставил цифры же наудачу, без всякого соображения, потом с робостию представлял учителю мою доску, он осыпал меня бранью, стирал мои цифры, ставил свои, и я спешил тщательно списывать их красными чернилами в мою тетрадку. Таким образом оканчивался каждый урок мой в математике, но под руководством Кабрита я начал понимать всю важность этой науки и в три месяца успел в ней более, чем у прежнего учителя Копцева в продолжение года.
Кабрит был очень мил в обращении с нами: во время уроков часто давал нам отдыхать, позволяя предлагать ему вопросы, всегда охотно отвечал на них, и сообщал между тем какие-либо полезные сведения, в детстве мы обыкновенно прельщаемся воинским нарядом: он объяснял нам обязанности чинов, рассказывал иногда военные анекдоты и знакомил нас с отличными того времени полководцами. Я любил и слушать его, и ему повиноваться. Никакой урок его не был мне в тягость. Особенно же я охотно занимался историческим и сочинением писем по его темам.
Хотя и стыдно мне было иногда слышать смех учителя и старших учеников, когда я прочитывал белух сочиненную мною нелепость, но мысль, что я учусь сочинять, и надежда научиться писать лучше успокаивали оскорбленное мое самолюбие.
Ученье мое и здесь недолго продолжалось. Дошли до отца моего слухи, что умный и добрый Кабрит, которому тогда было 26 лет, платил дань слабостям своего возраста. Он испугался последствия худых примеров и взял нас из пансиона. Итак, на одиннадцатом году моей жизни прекратился решительно курс моего учения, когда я во французском языке не дошел еще до синтаксиса, а в немецком остановился на глаголах.
По выходе из пансиона я проживал при отце моем по нескольку месяцев в деревне во ста верстах от Симбирска и пользовался свободою гораздо меньше, чем в пансионе. Отец мой заставлял меня с братом под строгим своим надзором повторять старые наши уроки. Часто сам прослушивал нас в грамматике французской и немецкой, заставлял выучивать наизусть школьные (Colloquia scholastica) и домашние разговоры, изданные на грех языках еще в царствование императрицы Анны, или переводить из старинного же ‘Собрания писем’ Вуатюра, Костара и Бальзака (да не встревожатся этим словом нынешние добровольные наши судьи в журналах!), отысканных им также в своей библиотеке.
Такой ход учения наводил на меня грусть и отвращение, тем более, что я уже с десяти лет набил голову мечтательными приключениями. В бытность мою еще в первом пансионе я уже прочитал ‘Тысячу <и> одну ночь’, ‘Шутливые повести’ Скаррона, ‘Похождения Робинзона Круза’, ‘Жильблаза де Сантилана’, ‘Приключения маркиза Г***’ (I). По этой книге я получил первое понятие о французской литературе: читая, помнится мне, в третьем томе описание ученой вечеринки, на которую молодой маркиз и наставник его приглашены были в Мадриде, в первый раз я услышал имена Мольера, Буало, Лопец де Вега, Расина и Кальдерона, критическое о них суждение и захотел узнать и самые их сочинения, этому же роману обязан я и тем, что начал понимать и французские книги.
Дочитав четвертый том ‘Похождений маркиза Г***’, узнал я, что последних двух томов еще нет в переводе. Это навело на меня грусть, сколько раз я вздыхал, что пришло мне оставаться в неизвестности об участи моих героев. ‘Не отчаивайся, — сказал мне однажды г. Руцкой, всегдашний наш гость и лекарь бывшего Московского Легиона, стоявшего тогда в Симбирске, — я пороюсь в моих французских книгах, не найду ли в них пятого и шестого тома’. И что же? На другой день принес мне их в подарок! Как я был доволен! Этот день был для меня праздником!
Но радость моя была минутная: в первый же вечер схватил я пятый том, пробежал в нем первую страницу, и понял только несколько слов, изредка легкую фразу, и не мог еще понимать полного содержания периода. Но чего не превозмогают настойчивость и терпеливость? Я положил, с помощию вояжирова лексикона, непременно прочитать от доски до доски оба тома. Приступя к исполнению, я день ото дня стал понимать более, при чтении шестого тома уже я почти не имел нужды в лексиконе. Наконец, этот отважный подвиг был для меня эпохою, с которой начал я читать французские книги уже не поневоле, а по охоте и впоследствии уже мог переводить Лафонтена.
Чтение романов не имело вредного влияния на мою нравственность.
Смею даже сказать, что они были для меня антидотом противу всего низкого и порочного. ‘Похождения Клевеланда’, ‘Приключения маркиза Г***’ возвышали душу мою. Я всегда пленялся добрыми примерами и охотно желал им следовать.
Однажды, ехав из деревни в Симбирск, я сидел в коляске с моим братом, он молчал, и я тоже, окидывая между тем глазами с обеих сторон поля, дубравы и селения, вдруг пришло мне на мысль, отчего я так долго молчу и ни о чем не рассуждаю? Помню из книг, что молодой маркиз дорогою рассуждал в коляске с своим наставником, барон Пельниц с своим сыном, и Дон Фигероазо, или Уединенный Гишпанец, также с своими детьми, отчего же никакие предметы, никакой случай не возбуждают во мне размышлений? ‘Конечно, оттого, — думал я, — что они были умнее’. При этом замечании мне стало грустно.
Еще в том же возрасте стал я знакомиться и с русской поэзией.
Матушка любила стихотворения А. П. Сумарокова. Живучи в Петербурге, она лично знала его. Поэт был в коротком знакомстве с родным братом ее, Никитою Афанасьевичем Бекетовым 10). Не считая трагедий ‘Гамлета’, ‘Хорева’, ‘Синава и Трувора’ и ‘Аристоны’, полученных ею в подарок от самого автора, она знала наизусть многие из других его стихотворений. Мне очень памятна минута, когда она в деревне пересказывала оду его, посвященную Петру Великому. Матушка сидела на канапе за ручною работою, а старший брат мой против ее на подножной скамеечке, и, держа на коленях лист бумаги, он записывал карандашом стих за стихом, я же, стоя за ним, слушал с большим вниманием, хотя и не все понимал — это было еще до вступления нашего во второй пансион, и тогда я едва ли не в первый раз услышал имена Париса и Авроры, — но помню, что при одном произношении слов ‘златого века’, ‘утешения’ я находил в этих стихах какую-то неизъяснимую для меня прелесть, гармонию и после несколько раз упрашивал брата повторить их, чтобы я мог вытвердить их наизусть.
С каким удовольствием вспоминал я эти стихи и вместе мое детство, когда чрез несколько лет после того, бывши унтер-офицером в петергофской команде, увидел я в первый раз Мон-Плезир и открытое море! С той минуты, пока находился в Петергофе, почти всякое утро я встречал восходящее солнце у домика Петра Великого. Опершись на балюстрад, или перилы, то глядел я на синее море, на едва видимый флот с кронштадтской рейды, то оборачивался к домику, осененному столетними липами, и мысленно повторял, уже с благоговейным умилением не к стихам, но к виновнику вдохновения:
Домик, что при самом море,
Где Парис в златой жил век,
Собеседуя Авроре,
Утешением нарек.
Столь же приятно мне вспоминать один вечер великой субботы, проведенный отцом моим посреди нашего семейства за чтением. Это также происходило в деревне, уже по выходе моем из последнего пансиона. В ожидании заутрени отец мой для прогнания сна вынес из кабинета собрание сочинений Ломоносова первого московского издания 11) и начал читать вслух известные строфы из Иова, потом ‘Вечернее размышление о величестве божием’, в котором два стиха:
Открылась бездна, звезд полна,
Звездам числа нет, бездне дна…
произвели во мне новое, глубокое впечатление. Чтение заключено было ‘Одою на взятие Хотина’. Слушая первую строфу, я будто перешел в другой мир, почти каждый стих возбуждал во мне необыкновенное внимание, хотя и неизвестно мне еще было, о какой говорится горе:
Где ветр в лесах шуметь забыл,
В долине тишина глубокой,
Внимая нечто, ключ молчит и проч.
Потом третий стих в девятой строфе:
Мурза упал на долгу тень,
— полюбился мне верностью изображения. Тогда пришло мне на память, как, бывши еще ребенком и гуляя с мамкою по двору, забавлялся видом долгой тени своей. Но последние четыре стиха девятой строфы:
Над войском облак вдруг развился,
Блеснул горящим вдруг лицом,
Омытым кровию мечем
Гоня врагов, герой открылся..,
особенно же последние два в двенадцатой:
Свилася мгла, герои в ней,
Не зрит их око, слух не чует…
— исполнили меня священным благоговением, Я будто расторг пелены детства, узнал новые чувства, новое наслаждение и прельстился славой поэта.
С переездом отца моего из деревни в Симбирск он имел уже меньше досуга смотреть за нашим повторением старых уроков, а я более свободы читать все, что ни попадалось. У отца моего в гостиной всегда лежали на одном из ломберных столов переменные книги разных годов и различного содержания, начиная от ‘Велисария’, соч<инения> Мармонтеля (II) до указов Екатерины Второй и Петра Великого. Даже и ‘Маргарит’ (поучительные слова) Иоанна Златоустого, ‘Всемирная история’ Барония и Острожская Библия стали мне известны еще в моем отрочестве, по крайней мере по их названиям. Мне позволено было заглядывать в каждую книгу и читать, сколько хочу.
Последние два года моего отрочества протекли более в городе. Я уже находил удовольствие бывать чаще с моими родителями, особенно когда у нас случались гости, и вслушиваться в их разговоры. С гордостию могу сказать, что я вырос и состарился под шумом отечественной славы. Находясь в Казани, еще семилетним мальчиком я выбегал на нашу Сарскую улицу смотреть на проходящие отряды пленных польских конфедератов. Уже тогда затвержены были мною имена Пулавских, Потоцких и проч. С переселением нашим в Симбирск началась война с Оттоманскою Портою 12). Отец мой, получая при газетах реляции, всегда читывал их вслух посреди семейства. Никогда не забуду я того дня, когда слушали мы реляцию о сожжении при Чесме турецкого флота 13).
У отца моего от восторга перерывался голос, а у меня навертывались на глазах слезы.
Симбирские обыватели, сколько я могу судить по воспоминаниям, наслаждались тогда совершенною независимостью: от дворянина до простолюдина, никто не нес другой повинности, кроме поставки в очередь своего бутошника и по временам военного постоя. Последний мещанин или цеховой имел свой плодовитый при доме садик, на окне в бурачке розовый бальзамин и ничего не платил за лоскуток земли, доставшейся ему по купле или от прадеда. Заграничные товары были дешевы: например Фунт американского кофия — кто ныне тому поверит? — продавался по сороку копеек. Рубль ходил за рубль, серебра было много, а об лаже на звонкую монету и ассигнации даже и понятия не имели. Первенствующие особы в городе были: комендант, начальник гарнизонного баталиона и воевода, первоприсутствующий по гражданским делам. Дворянство знало и уважало их по мере личных достоинств. Тогда еще не было в провинциях ни театров, ни клубов, которые ныне и в губернских городах разлучают мужей с женами, отцов с их семейством. Тогда едва ли кто понимал смысл слова: рассеяние, ныне столь часто употребляемого. Каждый имел свои связи не от трусости, не из корыстных видов, а по выбору сердца. Таким образом жил и отец мой.
Почти ежедневное общество его состояло из трех коротких приятелей, умных, образованных и недавно покинувших столицу. Между ломбером, любимою тогда игрою, и ужином оставалось еще довольно времени для разговоров. Я бывал, так сказать, весь внимание. Всякий вечер новые сведения, слушивал о бывшем Италиянском театре Локателлия 14) и Бельмонти 15), о игранных на нем интермедиях и больших операх, о игре Дмитревского 16) и Троепольской 17), часто вспоминаемы были анекдоты о соперничестве Ломоносова с Сумароковым, о шутках последнего на счет Тредьяковского, судили об их талантах и утешались надеждою, которую подавал тогда молодой Д. И. Фон-Визин 18), уже обративший на себя внимание комедией ‘Бригадир’ 19) и ‘Словом по случаю выздоровления наследника Екатерины’ 20). Иногда разговор нечувствительно принимал тон важный: сетовали об участи Москвы, где свирепствовало моровое поветрие, судили о мерах, принимаемых против него светлейшим князем Орловым 21), или с таинственным видом, вполголоса, начинали говорить о политических происшествиях 1762 года 22), от них же восходили до дней могущества принца Бирона 23), до превратности счастия вельмож того времени, до поразительного видения императрицы Анны (III) и пр. и пр. Таким образом еще на двенадцатом году моей жизни я набирался сведениями для меня не бесполезными. Таким образом проходили наши тихие вечера, и ни отец мой, ни его собеседники не предчувствовали того, что они вскоре оставят мирных своих пенатов, и вот по каким обстоятельствам.
Оренбургской губернии в козацком городке Яике, прозванном потом Уральском, появился донской козак, прозвищем Пугачев 24), под именем бывшего императора Петра Третьего. Он собрал нарочитое войско из тамошних Козаков, всякой сволочи, и распространил ужас по всему краю. По случаю войны с Оттоманскою Портою почти все линейные полки были за границею.
Комендант наш Полковник Чернышев 25) тотчас получил повеление, соединясь с двумя ротами Второго гренадерского полка, стоявшего в Казани с гарнизонным батальоном своим выступить против злодея.
Симбирск еще не унывал, ожидая последствия похода, но вскоре поражен был известием, что чрез худое распоряжение коменданта весь батальон и гренадерские роты принуждены были сдаться мятежникам, а комендант, начальник гренадерских рот Майор Иванов и все офицеры были повешены 26). За этим весть за вестью, одна другой ужаснее. Пугачев уже подходил к Оренбургу, так называемые крепостцы, огороженные тыном, уступали многолюдству, коменданты и офицеры в них предавались мучительной казни. Та же участь постигала и всех дворян, попадавшихся в руки бунтовщиков. Наконец самые крестьяне, обыкновенные игралища хитрого обольщения, откладывались от своих помещиков. Эта зараза коснулась Пензенской провинции, и уже близка была к Симбирской. Везде волнение, грабеж и кровопролитие.
Все наше дворянство из городов и поместий помчалось искать себе спасения: каждый скакал туда, где думал быть безопаснее. Так и отец мой со всем своим семейством отправился в Москву. Собравшись наскоро, он только что мог доехать до места с теми деньгами, которые на тот раз в наличности у него были. С первых дней приезда уже он начал хлопотать о займе, не имея в столице почти никого знакомых кроме земляков, таких же изгнанников, кои сами нуждались.
В столь тесных обстоятельствах отцу моему, конечно, было не до того, чтоб думать о продолжении нашего ученья. По крайней мере, я и брат мой еще более пристали к’ чтению русских книг всякого рода. В выборе их руководствовал нас крепостной служитель богатого заводчика Ивана Борисовича Твердышева 27) Дорофей Серебряков, обучавшийся на иждивении господина своего в Славено-греко-латинской Академии при Заиконоспасском монастыре латинской и русской словесности, а потом у лучших московских докторов врачебному искусству. Известный лирик Василий Петрович Петров 28) был учителем его в красноречии и поэзии.
Дорофей часто принашивал нам в листочках оды и другие случайные стихи своего учителя и досадовал на меня, что я находил язык Петрова тяжелым и неблагозвучным. Мне казались даже смешными рифмы его: многоочита, сердоболита, хребтощетинный, рамы, пламы и тому подобные. Тогда я не имел истинного понятия о сущности поэзии и заключал ее в одной только чистоте слога и гармонии. Помню, что Дорофей однажды рассказывал нам, как он в летние вечера хаживал за поэтом по Кремлю с карандашом в руках и свернутым листом бумаги. Там переводчик Вергилия, окруженный величавыми памятниками И живописными видами отдаленного Замоскворечья, расхаживал взад и вперед, надумывался и сочинял оду на карусель. Это стихотворение сделало его известным Екатерине и приобрело ему приязнь Г. А. Потемкина 29) и покровительство графа Г. Г. Орлова, бывших потом светлейшими князьями. Дорофей читывал нам его послания к Первому, когда он еще был камер-юнкером и после генерал-майором Поэт называл его своим другом. Тот же тон сохранил он и в позднейших стихах, когда воспеваемый им был уже на высокой степени могущества и славы.
В то же время познакомился я с сочинениями и других наших писателей: Хераскова 30), Майкова 31), Муравьева 32), бывшего тогда еще гвардии Измайловского полка каптенармусом, но уже выдавшего ‘Собрание басен’ 33), ‘Похвальное слово Ломоносову’ 34) и стихотворный перевод с оригинала Петрониевой поэмы ‘Гражданская брань’ 35). Между тем слушал я иногда привозимые к отцу моему стихи Сумарокова. Это уже были последние искры угасающего таланта, но тем с большим участием передавали их из рук в руки. Посещение книжных лавок было любимою моей прогулкою, большая часть их закрывала собою от Воскресенских ворот древнюю церковь Василия Блаженного.
Родители мои хотели, чтоб я и брат мой получили понятие и о театре, бывшем тогда еще вольным. Знакомство мое с ним началось италиянскою оперою-буфа, потом, в первый раз отроду, я увидел и народную комедию ‘Так и должно’ 36). Сочинитель ее Михайло Иванович Веревкин 37), бывший некогда директором гимназии, когда обучался в ней Державин 38). Он соревновал Д. И. Фон-Визину. Комедия его была играна несколько раз сряду, и всегда к удовольствию зрителей.
Чрез несколько месяцев пребывания нашего в Москве прошли слухи, что губерния наша уже вне опасности, что мятежники отбиты от Оренбурга и взяли направление к Дону. Мать моя с меньшими детьми отправилась в отчизну, а отец наш с старшим братом моим и со мною остался весновать, чтобы с первым путем отпустить нас при себе в Петербург для явки в действительную службу. Теперь к слову пришлось сказать, что мы, по тогдашнему обыкновению, еще в малолетстве, в 1772 году, записаны были гвардии в Семеновский полк солдатами и уволены в отпуск до совершенного возраста.
Итак, в первых днях мая 1774 года мы уже находились посреди прекрасного Петербурга, но где не было ни одного нам родного дома.
Из порядочного московского дома переселились в низменный солдатский домик с платежом по рублю пятидесяти копеек на месяц. На другой день нашего новоселья явились мы с нашими паспортами к полковому майору Евгению Петровичу Кашкину 39), и по приказу его помещены были в полковую школу. В ней обучали только математике, рисованью и на русском языке священной истории и всеобщей географии. Мы с первых недель уже заслужили от рисовального учителя одобрение к переводу во второй класс, но надобно было купить для употребления нашего кисти: учитель сам не удосуживался, а нам не доверял, и мы продолжали рисовать только глаза и уши. Доказательство, в каком состоянии была школа!
Но я недолго и в ней пробыл. Самозванец Пугачев опять усилился. Он уже истребил многие дворянские семейства в Пензенской провинции, вступил в Казань, разорил ее и всю выжег. Многие из обывателей преданы были смерти, в том числе и слепой, столетний старец, отставной Генерал-Майор Нефед Никитич Кудрявцев 40). Злодеи ворвались в монастырь, нашли его сидящим подле раки с мощами святого угодника. Одна только крепость, хотя и без правильных укреплений, спасла Губернатора Фон-Брандта 41) и несколько дворянских семейств. Пугачев не имел времени овладеть ею. Он спешил оставить дымящийся город, узнав о приближении кавалерийского Полковника Михельсона (IV). Этот проворный и неустрашимый воин везде преследовал его с передовым конным отрядом и наносил ему более всех вреда и страха 42).
Мы поражены были этим известием: полагали, что и Симбирск, отстоящий только во ста семидесяти Берестах от Казани, не миновал равного жребия, к счастию нашему, вскоре потом порадованы были письмом от родителей. Видя близкую опасность, они вторично расстались с своею отчизною и прибыли в Москву. . Но счастливый Симбирск увидел Пугачева уже не с грозным мечем, но в позорных оковах. Войска наши, под распоряжением Суворова 43), бывшего тогда еще Генерал-Майором, разбили его под Черным-Яром, остатки толпищ загнали в степь и при урочище Узени заградили ему пути к получению съестных припасов. Мятежники, устрашась изнурения голодом, начали разбегаться. Девятеро из урядников самозванца сковали ему руки и ноги и представили его Коменданту Яицкой крепости. Суворов переслал его в Симбирск, откуда начальник армии, Граф Петр Иванович Панин (V) отправил его в Москву, под прикрытием многочисленного отряда. Поэт Сумароков воспел достопамятную судьбу Симбирска в стихах, вероятно ныне известных одним моим ровесникам:
‘Прогнал ты Разина стоявшим войском твердо,
Симбирск! и удалил ты гордого врага и пр.
К этой радости нашей присоединилась другая, свидание с отцом и матерью! В конце года последовал мир с турками. Императрица вознамерилась торжествовать его в древней столице. Гвардия получила повеление готовиться к походу, назначено было с каждого полка по одному баталиону. Многие малолетки из нашей школы, в числе коих и я с братом, стали просить о причислении к походному баталиону. Снисходительный начальник, желая доставить радость отцам и матерям, уволил всех нас в месячный Отпуск с тем, чтобы мы по приходе баталиона в Москву явились к адъютанту для дальнейшего об нас распоряжения.
Итак, мы опять в Москве, и посреди родимого семейства. Но свидание мое с отцом было на короткое время: он отправился в Симбирск, а семейство еще осталось. Вторичный приезд наш в Москву был для нас как будто переходом из отроческого возраста в юношеский.
Здесь я в первый раз начал знакомиться с обязанностями воинской службы. Все молодые охотники из полковой школы стали поочередно ходить на вести к адъютанту. Явиться к нему в семь часов утра, выстоять около часа против его уборного столика, выпить у начальника чашку чая и возвратиться домой, в случае же пожара, когда бы то ни было, узнать, где горит, и немедленно о том донести — вот и все, в чем состояла первоначальная моя служба.
В скором времени по прибытии нашем в Москву я увидел позорище, для всех чрезвычайное, для меня же и новое: смертную казнь. Жребий Пугачева решился. Он осужден на четвертование. Место казни было на так называемом Болоте.
В целом городе, на улицах, в домах, только и было речей об ожидаемом позорище. Я и брат нетерпеливо желали быть в числе зрителей, но мать моя долго на то не соглашалась. По убеждению одного из наших родственников, она вверила нас ему под строгим наказом, чтобы мы ни на шаг от него не отходили.
Это происшествие так врезалось в память мою, что я надеюсь и теперь с возможною верностию описать его, по крайней мере, как оно мне тогда представлялось.
В десятый день января тысяча семьсот семьдесят пятого года, в восемь или девять часов пополуночи приехали мы на Болото, на середине его воздвигнут был эшафот, или лобное место, вкруг коего построены были пехотные полки. Начальники и офицеры имели знаки и шарфы сверх шуб по причине жестокого мороза. Тут же находился и обер-полицеймейстер Н. П. Архаров 44), окруженный своими чиновниками и ординарцами. На высоте, или помосте лобного места увидел я с отвращением в первый раз исполнителей казни. Позади фронта все пространство Болота, или, лучше сказать, низкой лощины, все кровли домов и лавок, на высотах с обеих сторон ее, усеяны были людьми обоего пола и различного состояния. Любопытные зрители даже вспрыгивали на козлы и запятки карет и колясок. Вдруг всё восколебалось и с шумом заговорило: ‘Везут, везут!’ Вскоре появился отряд кирасир, за ним необыкновенной величины сани, и в них сидел Пугачев, насупротив духовник его и еще какой-то чиновник, вероятно, секретарь Тайной экспедиции 45). За санями следовал еще отряд конницы.
Пугачев, с непокрытою головою, кланялся на обе стороны, пока везли его. Я не заметил в чертах лица его ничего свирепого. На взгляд он был сорока лет, роста среднего, лицом смугл и бледен, глаза его сверкали, нос имел кругловатый, волосы, помнится, черные и небольшую бороду клином.
Сани остановились против крыльца лобного места. Пугачев и любимец его Перфильев 46)в препровождении духовника и двух чиновников едва взошли на эшафот, раздалось повелительное слово: на караул, и один из чиновников начал читать манифест, почти каждое слово до меня доходило.
При произнесении чтецом имени и прозвища главного злодея, также и станицы, где он родился, обер-полицеймейстер спрашивал его громко: ‘Ты ли донской казак Емелька Пугачев?’ Он ответствовал столь же громко: ‘Так, государь, я донской казак, Зимовейской станицы, Емелька Пугачев’. Потом, во все продолжение чтения манифеста, он, глядя на собор, часто крестился, между тем как сподвижник его Перфильев, немалого роста, сутулый, рябой и свиреповидный, стоял неподвижно, потупя глаза в землю. По прочтении манифеста духовник сказал им несколько слов, благословил их и пошел с эшафота. Читавший манифест последовал за ним. Тогда Пугачев сделал с крестным знамением несколько земных поклонов, обратись к соборам, потом с уторопленным видом стал прощаться с народом, кланялся на все стороны, говоря прерывающимся голосом: ‘Прости, народ православный, отпусти мне, в чем я согрубил пред тобою, прости, народ православный!’ При сем слове экзекутор дал знак: палачи бросились раздевать его, сорвали белый бараний тулуп, стали раздирать рукава шелкового малинового полукафтанья. Тогда он сплеснул руками, опрокинулся навзничь, и вмиг окровавленная голова уже висела в воздухе: палач взмахнул ее за волосы. С Перфильевым последовало то же.
Не утаю, что я при этом случае заметил в себе что-то похожее на притворство и сам осуждал себя. Как скоро Пугачев готов был повалиться на плаху, брат мой отворотился, чтобы не видеть взмаха топора: чувствительное сердце его не могло выносить такого позорища.
Я притворно показывал то же расположение, но между тем, украдкою, ловил каждое движение преступника. Что ж этому было причиною? Конечно, не жестокость моя, но единственно желание видеть, каковым бывает человек в толь решительную, ужасную минуту.
Вскоре после этого происшествия последовало торжественное вшествие в Москву победительницы внешних н внутренних врагов своих. С прибытием двора, день от дня, более стадо прибывать иногороднего дворянства: роскошь удвоилась, промышленность усилила свою деятельность, в обществе начались непрерывные праздники, а при дворе приготовления к великолепному торжествованию славного мира с Оттоманскою Портою, но я не имел удовольствия быть зрителем народного пира на Ходынке, ни входа победителя и миротворца Графа Румянцева-Задунайского 47) в триумфальные вороты, нарочно для него устроенные. По крайней мере не стыжусь я теперь с поэтическим участием повторять последнее двоестишие из послания, поднесенного на этот случай знаменитому полководцу, столь несправедливо забытым ныне, Петровым, Вот как сильно и кратко изобразил поэт могущество Екатерины:
‘Речет, да гибнет враг: и сходит быстро месть!
Да грянет гром: гремит! да будет мир: и есть’.
Мать моя со всем семейством отправилась в отчизну, оставя меня с братом у родного нашего дяди Петра Афанасьевича Бекетова 48), в надежде перемены нашего звания. Ожидание наше было недолговременно: чрез ходатайство другого нашего дяди, сенатора Никиты Афанасьевича Бекетова 49), подполковник наш граф Брюс 50) произвел нас, чрез чин, прямо в фурьеры. Потом мы получили годовой отпуск и отправились в деревню к нашим родителям.
Заключаю тем первую книгу. Знаю, что она не удовлетворит любопытству тех важных особ, которые время первой молодости считают не иначе, как давним сновидением, и стыдились бы сознаться, что об нем помнят, но я, касаясь первых двух возрастов моей жизни, имел только в виду товарищей моих на поприще словесности. Может быть, для них любопытно будет узнать, с каким запасом вышел я на одну с ними дорогу.

КНИГА ВТОРАЯ

Можно бы пропустить несколько лет, проведенных мною в скучной унтер-офицерской службе, между строев и караулов, но я уже предварил, что буду в записках моих говорить и об авторской моей жизни, почему и приведется иногда останавливаться на мелочах, пока буду описывать то время, когда я бродил еще ощупью, как слепец, по стезе, ведущей к познанию словесности и вкуса.
С семьсот семьдесят седьмого года начались первые мои опыты в рифмовании — мне совестно сказать в поэзии. Не видав еще ни одной книги о правилах стихосложения, не имев и понятия о метрах, о разнородных рифмах, о их сочетании, я выводил строки и оканчивал их рифмами: это были стихи мои. Первоначальные были большею частию сатирические. Все они брошены в огонь, коль скоро я узнал о их неправильности. Одна только надпись, хотя и погребена во мраке неизвестности, но к стыду моему, еще существует. Вот ее история.
Николай Иванович Новиков 51) издавал в Петербурге еженедельник под названием ‘Ученые ведомости’ 52). В одном номере этих ‘Ведомостей’ предлагаемо было нашим поэтам сочинить надписи к портретам некоторых из отличных наших соотечественников, на первый же случай, к изображению духовного оратора Феофана Прокоповича, остроумного поэта князя Антиоха Кантемира, живописца Лосенкова, портретного гравера Чемезова. Едва я прочитал этот вызов, как вспыхнуло во мне дерзкое желание быть в числе сподвижников. Журнальный листок принесен был ко мне в ту минуту, когда я отправлялся в трехдневный полковой караул.
Итак, положа листок в грудной карман, пошел я с ружьем в руке на полковой двор и привел оттуда мою команду на так называемый средний пикет, поставленный позади полка в поле, где по летам бывало ученье ротное и баталионное. Там, в низкой и тесной хижине, называвшейся караульною, окруженной сугробами снега, в куче солдат, я надумывался, как бы мне выхвалить Кантемира. Стихотворения его мне уже были известны, служба его также — из ‘Опыта исторического словаря о русских писателях’ того же Новикова 53). Думал, думал и насилу докончил мою надпись. Настала другая забота: чтобы не забыть ее до смены, ибо со мною не было ни карандаша, ни бумаги. Целый день я твердил ее, даже всю ночь терпел бессонницу. Наконец пришла смена: я бегу домой, тотчас пишу стихи мои четким почерком на хорошей бумаге и отправляю их при письме к издателю ‘Ученых ведомостей’.
Чрез неделю я вижу надпись мою уже в печати 54)! Приятель и сослуживец мой Н***, живший со мною, поздравляет меня с успехом, так он заключал из отзыва издателя, состоявшего только в том, что он желает хороших _успехов_ неизвестному сочинителю надписи. Самолюбие мое не помешало мне понять всю силу подчеркнутого слова, однако я остерегся выводить приятеля моего из заблуждения.
В продолжение времени один из моих сослуживцев изъяснил мне слегка правила поэзии, и я по совету его купил риторику Ломоносова 55).
Чрез два года после того прочитал пиитику Андрея Байбакова 56), бывшего потом епископом под именем Апполоса. Образцами моими были Сумароков и Херасков. Первый мне нравился более своею легкостию и разнообразием, но впоследствии я уже предпочитал ему Хераскова, находя в стихах его более мыслей и стихотворных украшений. Но тем не менее Сумароков и поныне в глазах моих поэт необыкновенный, и как отказать ему в этом титле? В то время, когда только и слышны были жалкие стихи Тредьяковского 57) и Кирьяка Кондратовича 58), писанные силлабическим размером, чуждые вкуса и остроумия, несносные для слуха, без малейшего дара, в то время, когда и в самой Франции еще не было Фреронов, Клеманов, Мармонтелей и Лагарпов, когда еще никто не оценивал изящности в стихах Расина и Лафонтена, вдруг, из среды юношей кадетского корпуса, выходит на поприще Сумароков, и вскоре мы услышали новое благозвучие в родном языке, обрадовались игре остроумия, узнали оды, элегии, эпиграммы, комедии, трагедии и, несмотря на привычку к старине, на новость в формах, словах и оборотах, тотчас почувствовали превосходство молодого сподвижника над придворным пиитом Тредьяковским, и все прельстились его поэзией.
Это истинно шаг исполинский! Это права одного гения!
Будем более справедливы и к Хераскову. Молодые наши словесники судят о его таланте по настоящему ходу общей литературы, забывая, что он писал за пятьдесят лет до них и образовал себя не в общенародных училищах, а самоучкою, что тогдашние наши поэты скудны были в образцах для подражания, менее знакомы с иностранною словесностию и не имели счастия пользоваться теми выгодами и наградами, какими поощряются ныне авторские таланты 59). Херасков, писавший ‘Россияду’ девять лет 60), награжден был за труд свой от императрицы Екатерины девятью тысячами рублей ходячею монетою, а молодой Пушкин за одну главу еще недоконченной стихотворной повести ‘Онегин’ получил от русского книгопродавца пять тысяч ассигнациями по тогдашнему курсу 61). В зрелых летах, Хераскова читали только просвещеннейшие из нашего дворянства, а ныне всех состояний: купцы, солдаты, холопы и даже торгующие пряниками и калачами. Ныне автор может во всю жизнь свою не обязываться никакою черствою службою или и совсем не служить, всегда иметь досуг заниматься мечтами воображения и между тем получать чины и знаки отличия, но сколько еще и других, благороднейших побуждений? Он читает произведения свои в ученых обществах при многочисленном стечении слушателей обоего пола, вызывается на сцену и встречается общим рукоплесканием.
Между тем, следуя доброму примеру моего брата, я ознакомливался день от дня более и с французским языком, уже стал понимать и французских поэтов, но к сожалению моему прилепился к ветреному Дорату 62) и его товарищам. Брат мой всегда укорял меня им и журил за то, что я не прилежу к истории, особенно же к древней. В случае наших размолвок нередко называл меня невеждою или жалким рифмокропателем. Это прозвище было для меня столь оскорбительно, что я перестал показывать ему стихи мои. Несколько лет писал их, быв разделен с ним одною только перегородкою, рассылал в разные журналы, и брат мой не знал их автора. Не больше знали о том и короткие мои знакомцы, ибо я после неудачной моей надписи уже нигде не ставил моего имени.
Таким образом я стихотворствовал долгое время, не знав, что говорят, по крайней мере, словесники о стихах моих. Писать и видеть их в печати было для меня единственным возмездием, и я был тем доволен, даже и счастлив!
Но есть ли в мире постоянное счастие? Быв уже сержантом, я пристрастился к театру. Тогда в Петербурге еще не было вольного театра, а был только придворный, в самом дворце. Императрица Екатерина хотела по два раза в неделю доставлять подданным своим счастие видеть ее и наслаждаться плодами ума, талантов, изящного вкуса. Места в ложах и партере назначены были по чинам до офицерского чина. В райке же дозволялось быть зрителям всякого состояния, исключая носящих ливрею. Но приставленные к дверям придворные служители не возбраняли входа и гвардейским унтер-офицерам, лишь только бы они были в французских кафтанах, в кошельке и при шпаге. Зрители за места ничего не платили. На таких условиях я не пропускал ни одного представления, ни русского, ни французского, ни италиянского, когда только свободен был от службы.
В это время талант Дмитревского был еще во всей своей силе, он еще напоминал нам славу Сумарокова в его ‘Семире’ 63), но Княжнин 64), зять Сумарокова, подал ему случай еще более блистать своим даром в роли Енея 65) и Рослава 66).
Любимое мое место было с левой стороны у самого оркестра, где собирались обыкновенно любители словесности. Тут произносимы были строгие приговоры актерам и драматическим авторам, тут я познакомился с Ми-хайлом Никитичем Муравьевым и Федором Ильичей Козлятевым, которого я не однажды вспомню в моих записках. Тогда оба они были гвардии подпоручиками: один в Измайловском, другой в Семеновском полку.
Между порицателями вкуса и строгими судьями заметил я однажды незнакомого мне, малорослого человека, по-видимому, довольно бойкого. Он критиковал нещадно игру актера Плавильщикова 67). Я принял смелость напомнить ему его молодость, еще малую опытность. — ‘По крайней мере, — говорил я, — он и теперь уже лучше всех своих сверстников. Соглашусь с вами, что иногда он слишком кричит, горячится, невпопад произносит слова или размахивает руками, но у него звонкий голос, выразительное, пригожее лицо, свободная и благородная поступь. Притом же видишь, что он не хочет обезьянить Дмитревского, но сам силится обдумывать игру свою, а это уже верный признак природного таланта’. Малорослый ни в чем со мною не соглашался. — ‘Сверх того, — продолжал я, — он лучше многих своих товарищей понимает автора драмы, и красоты или недостатки сочинения: он сам был студентом и упражняется в словесности’. — ‘Прекрасный словесник! — подхватил незнакомец, — пишет площадные комедийки и выдает дрянной журнал! Я ничего не читал глупее стихов, напечатанных в последнем его листочке’ (тогда Плавильщиков издавал еженедельник под заглавием ‘Утро’ 68). -‘Какие?’ — спросил я. ‘Вялая идиллия и элегия на смерть какого-то доктора. Это ужас!’
И это были мои стихи! Признаюсь, что я был поражен его словами. Они непрестанно отзывались в ушах моих и мешали мне брать участие в игре актеров. Едва я возвратился домой, как тотчас бросился читать критикованные стихи мои. Увы! Они уже и самому мне нравились меньше.
На другой день опять прочитал мои стихи и нашел их еще худшими! С той минуты я вразумился, что еще рано мне выдавать мои произведения, и положил хранить их до времени под спудом.
Спустя уже несколько лет после того я нечаянно застал аристарха моего в кабинете Гаврилы Романовича Державина, с каким нетерпением ждал его выхода, чтоб узнать об его имени! Это был Иван Иванович Шильд, бывший обер-секретарем в Сенате.
Рифмование мое не мешало мне заниматься и переводами с французского языка небольших прозаических сочинений. Этот труд был для меня прибылен: я отдавал переводы мои книгопродавцам, они печатали их своим иждивением, а мне платили за них по условию книгами. Таким образом я завел порядочную русскую библиотеку.
Чтоб не наскучить дальнейшим описанием мелочных случаев, постараюсь скорее пробежать первую треть авторской моей жизни, или, лучше сказать, одно к ней приготовление. Между тем, повинуясь моему сердцу, не могу промолчать о двух моих знакомствах, они памятны мне будут во всю жизнь мою. Но прежде, нежели начну говорить о первом, да позволено мне будет отступить назад несколькими годами.
В 1770 году в провинциальном городе Симбирске старший брат мой и я, десятилетний отрок, находились на свадебном пиру под руководством нашего учителя г. Манженя. В толпе пирующих увидел я в первый раз пятилетнего мальчика в шелковом перувьеневом камзольчике с рукавами, которого русская нянюшка подводила за руку к новобрачной и окружавшим ее барыням. Это был будущий наш историограф Карамзин 69).
Отец его, симбирский помещик, отставной капитан Михаила Егорович соединился тогда вторым браком с родною сестрою моего родителя, воспитанною по ее сиротству в нашем семействе 70).
С того времени до зрелого моего возраста я не имел случая видеть его, знал только, что он в отрочестве своем обучаем был немецкому языку тамошним пятидесятилетним врачом, которого прозвище я позабыл, но очень помню, не потому, что он был с горбом, но по его привлекательной физиономии. Он говорил тихо, в главах и на устах его обнаруживались кротость и человеколюбие. Я узнал и полюбил его по случаю болезни младшего брата моего, еще младенца, который от оспы несколько дней не мог раскрывать глаз. Добрый старик думал утешить его, привозя к нему разные детские гостинцы, но эти вещи лишь более раздражали больного, потому что <он> не мог их видеть. Тогда он обратился к другому средству: привез к нему свой маленький клавесин и в каждое посещение играл на нем разные штучки, сидя подле кровати младенца, желая тем сколько-нибудь развлекать его и успокаивать.
С приближением юношеского возраста, Карамзин отправлен был в Москву и отдан в учебное заведение г. Шадена, одного из лучших профессоров Московского университета, где и находился до вступления в настоящую службу 71). По тогдашнему обыкновению, или злоупотреблению, в гвардейских полках он записан был, так же как и я, еще малолетним в Преображенский полк подпрапорщиком. С того времени началось наше знакомство, и вот каким образом.
Однажды я, будучи еще и сам сержантом, возвращаюсь с прогулки, слуга мой, встретя меня на крыльце, сказывает мне, что кто-то ждет меня, приехавший из Симбирска. Вхожу в горницу и вижу румяного, миловидного юношу, который с приятною улыбкою вручает мне письмо от моего родителя.
Стоило только услышать имя Карамзина, как он уже был в моих объятиях, стоило нам сойтись два, три раза, как мы уже стали короткими знакомцами 72).
Едва ли не с год мы были почти неразлучными, склонность наша к словесности, может быть, что-то сходное и в нравственных качествах укрепляли связь нашу день от дня более. Мы давали взаимный отчет в нашем чтении (VI), между тем я показывал ему иногда и мелкие мои переводы, которые были печатаемы особо и в тогдашних журналах.
Следуя моему примеру, он и сам принялся за переводы. Первым опытом его был ‘Разговор австрийской Марии Терезии с нашей императрицею Елисаветою в Елисейских полях’, переложенный им с немецкого языка 73). Я советовал ему показать его книгопродавцу Миллеру, который покупал и печатал переводы, платя за них, по произвольной оценке и согласию с переводчиком, книгами из своей книжной лавки. Не могу и теперь вспомнить без удовольствия, с каким торжественным видом добрый и милый юноша Карамзин вбежал ко мне, держа в обеих руках по два томика фильдингова ‘Томаса-Ионеса’ (Том-Джона), в маленьком формате, с картинками, перевода Харламова 74). Это было первым возмездием за словесные труды его.
По кончине отца своего он вышел в отставку поручиком и уехал на родину 75). Там однажды мы сошлись на короткое время, я нашел его уже играющим ролю надежного на себя в обществе: опытным за вистовым столом, любезным в дамском кругу и оратором пред отцами семейств, которые хотя и не охотники слушать молодежь, но его слушали. Такая жизнь не охладила, однако, в нем прежней любви его к словесности.
При первом нашем свидании с глаза на глаз он спрашивает меня, занимаюсь ли я по-прежнему переводами? Я сказываю ему, что недавно перевел из книги ‘Картина Смерти’, сочинения Каррачиоли, ‘Разговор выходца с того света с живым другом его’. Он удивился странному моему выбору и дружески советовал мне бросить эту работу, убеждая тем, что по выбору перевода судят и о свойствах переводчика и что я выбором своим, конечно, не заслужу выгодного о себе мнения в обществе. ‘А я, — примолвил он, — думаю переводить из Вольтера с немецкого перевода’. — ‘Что же такое?’ — ‘Белого быка’. — ‘Как! Эту дрянь, и еще не вольтерову, а подложную!’ — вскричал я. И оба земляка поквитались.
Но рассеянная светская жизнь его недолго продолжалась. Земляк же наш, покойный Иван Петрович Тургенев 76) уговорил молодого Карамзина ехать с ним в Москву. Там он познакомил его с Николаем Ивановичем Новиковым, основателем или по крайней мере главною пружиною Общества дружеского типографического 77). При слове об этом замечательном человеке нельзя оставить без замечания и лености или равнодушия наших авторов, особенно же издателей журналов. Никто из них не сказал ни слова по случаю его кончины, и мы даже поныне знаем только об нем по одним слухам. Замечательном, повторяю, по заслугам его в словесности и по чрезвычайному в жизни его перевороту. Я не преминую сказать здесь в своем месте все, что знаю об нем, хотя для детей наших.
В этом-то Дружеском обществе началось образование Карамзина, не только авторское, но и нравственное. В доме Новикова, он имел случай обращаться в кругу людей степенных, соединенных дружбою и просвещением, слушать профессора Шварца 78), преподававшего лекции о богопознании, о высоких предназначениях человека. Между тем знакомился и с молодыми любословами, окончившими только учебный курс. Новиков употреблял их для перевода книг с разных языков. Между ними по всей справедливости почитался отличнейшим Александр Андреевич Петров 79). Он знаком был с древними и новыми языками при глубоком знании отечественного слова, одарен был и глубоким умом и необыкновенною способностию к здравой критике, но к сожалению, ничего не писал для публики, а упражнялся только в переводах, из коих известны мне первые два года еженедельника под названием ‘Детское чтение’ 80), ‘Учитель’ в двух томах 81), ‘Хризомандер’, мистическое сочинение 82), и ‘Багуатгета’ 83), также род мистической поэмы, писанной на санскритском языке и переведенной с немецкого.
Карамзин полюбил Петрова, хотя они были не во всем сходны между собою: один пылок, откровенен и без малейшей желчи, другой угрюм, молчалив и подчас насмешлив. Но оба питали равную страсть к познаниям, к изящному, имели одинакую силу в уме, одинакую доброту в сердце, и это заставило их прожить долгое время в тесном согласии под одною кровлею у Меньшиковой башни, в старинном каменном доме, принадлежащем Дружескому обществу 84). Я как теперь вижу скромное жилище молодых словесников: оно разделено было тремя перегородками, в одной стоял на столике, покрытом зеленым сукном, гипсовый бюст мистика Шварца, умершего незадолго пред приездом моим из Петербурга в Москву 85), а другая освящена была Иисусом на кресте, под покрывалом черного крепа. Карамзин оплакал раннюю смерть своего товарища в сочинении ‘Цветок над гробом Агатона’ 86).
После свидания нашего в Симбирске какую перемену нашел я в милом моем приятеле! Это был уже не тот юноша, который читал все без разбора, пленялся славою воина, мечтал быть завоевателем чернобровой, пылкой черкешенки, но благочестивый ученик мудрости, с пламенным рвением к усовершению в себе человека. Тот же веселый нрав, та же любезность, но между тем главная мысль, первые желания его стремились к высокой цели. Тогда я почувствовал пред ним всю мою незначительность и дивился, за что он любил меня еще по-прежнему! Мы прожили недолго вместе. После того еще несколько раз встречались в Москве, и наконец разлучились уже на долгое время: он отправился в чужие края 87), но не на счет общества, как многие о том разглашают, а на собственном иждивении 88). Со дня вступления его в Дружеское общество до путешествия он перевел и выдал с немецкого языка: два или три тома штурмовых ‘Размышлений’ под заглавием, помнится мне, ‘Беседы с богом’ 89), галлерову поэму ‘О происхождении зла’ 90), лессингову трагедию ‘Эмилию Галотти’ 91) и шекспирову ‘Юлия Цесаря’ 92), одну песнь (не напечатанную) из клопштоковой поэмы ‘Мессиада’ 93), с французского: ‘Les veillees du chateau’ 94), и за отсутствием Петрова продолжал около года ‘Детское чтение’, в котором напечатал первую повесть, им сочиненную 95), и первые опыты свои в поэзии 96).
Теперь договорим об Новикове. Он не имел, как и многие из наших писателей, классического образования. Имя его стало известно с семидесятых годов по изданию им одного за другим двух еженедельников — ‘Трутня’ 97) и ‘Живописца’ 98). Я не равняю их с аддисоновым ‘Зрителем’, по крайней мере, они отличались от сборников чужой и домашней всякой всячины и более отзывались народностию, хотя и менее об ней твердили, нежели нынешние наши журналы. Издатель в листках своих нападал смело на господствующие пороки, карал взяточников, обнаруживал разные злоупотребления, осмеивал закоренелые предрассудки и не щадил невежества мелких, иногда же и крупных помещиков. Словом, старался, сколько мог и умел, выдерживать главное свойство своих журналов и приноравливать их к духу того времени. В 1772 году он выдал ‘Опыт исторического словаря о русских писателях’, а потом двадцать томов старинных рукописей разного рода под названием ‘Древней российской вивлиофики’ 99). Одно это издание могло бы дать ему почетное место в истории нашей словесности. Пожелаем, чтоб кто-нибудь из современных трудолюбивых и доброхотных словесников взял на себя выбрать из этих двадцати томов замечательные только статьи, составить из них несколько отделений, как то: историческое, политическое, словесность, смесь, и выдать их под заглавием ‘Дух, или Извлечение любопытных статей из ‘Древней российской вивлиофики’.
Потом Новиков издавал в Петербурге около года ‘Ученые ведомости’ 100) и там же, а после в Москве, ежемесячник ‘Утренний свет’ 101), в стихах и прозе, исключительно содержания только важного, более назидательного. Весь доход от этого издания употреблен был на заведение в Петербурге народных училищ, коих тогда у нас еще не было 102). В них обучали безденежно детей всякого состояния русской грамматике, первым основаниям истории, землеописания, катехизису, математике и рисованию. Эти училища находились в разных частях города и от них-то, с учреждения наместничеств, начались в каждом городе казенные народные училища.
С переселением Михаилы Матвеевича Хераскова в Москву в звании куратора Московского университета 103), Новиков, последуя за ним, взял на откуп университетскую типографию 104) и завел Дружеское типографическое общество, составленное из людей благонамеренных и просвещенных. По крайней мере, из известных мне таковы были: Иван Петрович Тургенев 106), Иван Владимирович Лопухин 107), Федор Петрович Ключарев 108) и Алексей Михайлович Кутузов 109), переводчик с немецкого языка юнговых ‘Ночей’ и клопштоковой ‘Мессиады’.
Я не соглашусь с некоторыми в том, что Новиков значительным образом действовал на успехи нашей словесности. Еще за несколько лет до Типографического общества мы уже имели в переводе с греческого языка гомерову ‘Илиаду’ и ‘Одиссею’, первую перевода Якимова, вторую Кириака Кондратовича, ‘Творения велемудрого Платона’ в трех томах, ‘Разговоры Лукиана Самосатского’ и единственный греческий роман: ‘Теаген и Хариклея’, последними тремя обязаны мы были совокупным трудам двух свояков, священника Иоанна Сидоровского и коллежского регистратора Матвея Пахомова, эпиктетов ‘Энхиридион’, его же ‘Апофегмы’ и кевитову ‘Картину’ — Григорья Полетики, Диодора Сицилийского ‘Историческую библиотеку’, десять книг Павзания ‘О достопамятностях Греции’, с латинского: Квинта Курция ‘Житие Александра Великого’, Саллустия ‘Югурфинскую войну’ и ‘Заговор Катилины’, ‘Записки Юлия Цесаря о походах его в Галлию’, Цицерона ‘О естестве богов’, ‘О дружестве’, ‘О должностях’ и двенадцать отборных речей, Светония ‘О Августах’, Веллея Патеркула и Луция Флора ‘Сокращение Римской Истории’. Равно имели и с новейших языков переводы отличных творений, как то: Монтескье ‘О разуме, или Духе законов’, ‘Политические наставления’ барона Бильфельда, Юстия ‘Основания царств’, и всех лучших романов Фильдинга, аббата Прево и Лесажа. Все это переводимо и издаваемо было скромными любословами в пятидесятых и семидесятых годах, без малейшего шума, без ожидания перстней, без нынешних легких и прибыльных средств сбывать работу свою чрез подписки во всех губерниях, без покровительства, наконец, журналистов-приятелей.
От Общества же типографического выходили сочинения более богословские, церковных учителей, мистические, театральные и посредственные романы, разумеется, почти все переведенные. Но мы обязаны хранить к Новикову большую признательность за то, что он распространил книжную торговлю заведением в губернских городах книжных лавок, поощрял университетских студентов, семинаристов, и даже церковнослужителей к упражнению в переводах, печатая их своим иждивением и платя переводчикам с каждого печатного листа условленную цену 110). Такие выгоды освобождали их от уничижительного притеснения необразованных и корыстолюбивых книгопродавцев.
Между тем как Дружеское типографическое общество в полной безопасности процветало, как члены его с общего согласия носили явно кафтаны одинакого покроя и цвета, голубые с золотыми петлицами, внезапно восстала против них политическая буря. Французский пере’ ворот возбудил во всех правительствах подозрения на все постоянные сборища, тайные и явные. Главнокомандующий в Москве, князь Прозоровский 111), получил тайное повеление взять в особенное внимание масонскую ложу, на которую содержатели типографии имели большое влияние. Вследствие того захвачены были в ложе и в домах Новикова и друзей его все бумаги, сделан строжайший осмотр книжному магазину, библиотеке Филантропического общества, и все найденные в них мистические книги преданы были сожжению 112). Сам же Новиков отправлен был в Тайную канцелярию, а потом заключен в Шлиссельбургскую крепость 113). Восшествие на престол императора Павла возвратило ему свободу, но не возвратило спокойствия духа 114). Еще за год до его возвращения жена его скончалась, оставя трех малолетних сирот в пустом доме на произвол судьбы. Несчастный отец нашел сына и одну из дочерей своих в ужасной, редко исцелимой болезни (эпилепсии).
Остальные годы унылой жизни проведены им в малом поместье, близко Москвы 115), в сообществе Гамалеи, давнего его друга, и г-жи Шварц, вдовы знаменитого профессора и мистика. Эта благочестивая женщина с самого заточения Новикова и до сего времени посвятила себя на призрение жалких страдальцев, переживших родителя. Он скончался в царствование Александра, уже в глубокой старости, вероятно, около восьмидесяти лет 116).
Немногим прежде знакомства моего с Карамзиным началась у меня тесная связь и с почтенным Федором Ильичем Козлятевым. И это было эпохою, с которой я начал выбираться на прямой путь словесности.
Скоро мы сделались почти неразлучными, несмотря на разность лет и состояний: он уже был гвардии Семеновского полка подпоручиком, а я еще сержантом и гораздо его моложе.
У него была хорошая французская библиотека, увеличиваемая непрестанно старыми и новейшими сочинениями и переводами. Тогда было цветущее время для французской словесности: Вольтер 117) и Ж. Ж. Руссо хотя уже и находились в преклонных летах, но их слава, их присутствие между нами одушевляли ученый мир и приводили его в движение. Бюффон выдавал том за томом ‘Естественную историю’ во всем ее убранстве, украшенную всеми прелестями живописного, иногда же важного или трогательного красноречия, и в то же время увлекал читателей блестящими гипотезами в своих ‘Эпохах натуры’. Д’Аламбер, Дидро, Реналь, Мармонтель, Тома и Лагарп были корифеями авторов второстепенных. Козлятев познакомил меня с их творениями, равно и с французскими лучшими переводами греческих и латинских классиков.
По совету его стал я читать и учебные книги: Квинтилиана ‘Об ораторском искусстве’ и ‘Курс словесности’ аббата Батё и Мармонтеля.
Не без пользы также для меня были: ‘Библиотека образованного человека’ (Bibliotheque dun homme de gout), ‘Три века французской словесности’ аббата Сабатье, записки (memoires) Палисота о французских писателях и ‘Критический журнал’ Клемана. Последние три автора остерегали меня один против другого и в то же время помогали мне совокупно изучать французскую литературу.
Но и кроме таких пособий, одна беседа с Козлятевым уже была для меня училищем изящного и вкуса. Он одарен был умом, хотя не беглым, не блестящим, но основательным, украшенным просвещением и кротостию необыкновенною. В молодости моей часто я сердился на него за это прекрасное качество: в кругу не слишком ему знакомых он готов был внимательно выслушивать всех и не сказать ни слова. Почитатель его достоинств, я дружески пенял ему, для чего он таит их и тем подает повод к невыгодному об нем заключению. Добрый Козлятев обыкновенно отвечал на то нежной улыбкою или пожатием руки моей.
Слыша его строгие слова или беспристрастные суждения о стихах даже и первенствующих наших поэтов, я начал таить еще более, особенно же от него, мои произведения, еще более стал чувствовать все их несовершенство. Некогда он признался мне, что было время, когда он и сам занимался переводами и стихотворствовал, что даже написал шутливую поэму, но вскоре одумался, все свое сжег и принялся читать чужое. ‘Это спокойнее и прибыльнее’, — прибавил он с кроткою своей улыбкою. Во все продолжение долговременной нашей связи он однажды только показал мне перевод свой элегии Катулла на смерть Проперция, или наоборот — точно не помню, но ни под каким условием не дал мне списать его.
Если пришлось мне сказать о повышении меня чином гвардии прапорщика 118), так более потому только, что оно разлучило меня с любезным ментором на долгое время: получа годовой отпуск, я провел его у моих родителей, а в следующем году 119), по случаю открывшейся войны с Швецией, пошел в поход на границу Финляндии и прожил четыре месяца в палатке или в переходах с места на место, под шумом песен и барабанов. Гвардейские баталионы далее Фридрисгама не доходили. Мы видели неприятелей только в положении унылых пленников.
Новая жизнь, новая природа, дикая, но оссияновская, везде величавая и живописная: гранитные скалы, шумные водопады, высокие мрачные сосны, не могли мне накоротке наскучить. К тому же сердце, еще не развращенное, повсюду найдет для себя кроткие наслаждения.
Где они редки, там более дорожат ими. Как я был обрадован, увидя однажды голубой цветочек между голых и огромных камней! С каким удовольствием проваживал я поздние вечера и первые часы утра в низменной хижине под соломенной кровлею!
Мы стояли в лагере подле финской деревни. Это было в начале или в конце августа. Чувствительный к свежести осенних ночей, часто я оставлял мою палатку, получая позволение от баталионного начальника ночевать на том дворе, где стояла походная моя повозка. Тесная хижина была и спальною моей и кабинетом. Там я проваживал по нескольку часов в глубокой тишине, совершенно противоположной дневному шуму и лагерной, так сказать, суматохе. При мне находился один слуга, входивший ко мне только по моему зову. Там я бывал так доволен бытием своим, что в ту минуту не испугался бы хотя и навсегда остаться в этой хижине. Не знаю и сам почему, но во мне и поныне сохранились какие-то приятные впечатления, произведенные однажды первыми часами утра в этом же уединении.
После двух чашек кофия, едва я принялся за перевод одного письма из ‘Новой Элоизы’, раздался в ушах моих звук многих труб и барабанный бой, смешанный с громом литавр. Гляжу в окно и вижу вдали, сквозь ряды палаток, лагерный караул под ружьем и кирасирский полк, проходящий мимо его повзводно. Восходящее солнце, открытое поле, кругом безмолвие, возмущенное только военною музыкою и ржанием коней, колебание густого гребня или щетинного хохла на шлемах усатых всадников — все это представляло мне новую, величественную картину!
Она еще не докончена.
Между тем, как полк уже проходил лагерь, приближаются к моей хижине двое наших солдат, еще не одетых, покрытых только синими плащами, они на плечах своих несли шест с висящим на нем медным котлом: вероятно, шли за водою. Дорога лежала мимо поля, по которому колыхался еще не сжатый хлеб. Один из носильщиков тотчас опускает котел, подняв с земли серп, начинает с веселым видом жать колос.
После двух или трех хваток серпом, бросает его наземь и, взложа ношу свою опять на плечо, идет с товарищем своим далее, кажется, я угадывал его чувства, и оттого во весь день смотрел на каждого молодого солдата с большим участием.
В конце года гвардейские баталионы возвратились в столицу. Я начал жить по-прежнему, видясь ежедневно с почтенным Козлятевым, но в следующем году опять с ним разлучился: с весною открылась вторая кампания. Он пошел в поход уже в звании капитана. Грустно было мне еще с ним расставаться, но провидение благоволило и в настоящем случае послать мне отраду: знакомство с Державиным и свидание с Карамзиным, возвратившимся из путешествия 120).

КНИГА ТРЕТИЯ

Поэзия Державина известна мне стала еще с 1776 года. Около того времени первые произведения его вышли в свет без имени автора из типографии Академии наук под названием ‘Оды, сочиненные и переведенные при горе Читалагае’. Это были, как я после узнал, плоды кратких досугов его в военном стану, посреди уфимских степей. Тогда он, в числе гвардейских офицеров, находился для разных поручений при Александре Ильиче Бибикове 121), предводителе войск против бунтовщика и самозванца Пугачева.
В этой книжке помещены были несколько од разного содержания, более философических, и послание Фридриха Второго к астроному Мопертию, переведенное в прозе. Я упоминаю с такою подробностию об этой книжке потому только, что ныне она редка и немногим известна даже из литераторов. В стихах, помещенных в ней, при некоторых недостатках, уже показывались замашки или вспышки врожденного таланта и его главные свойства: благородная смелость, строгие правила и резкость В выражениях. После того в разные времена вышли также без его имени ‘Послание к И. И. Шувалову, по случаю возвращения его из чужих краев’, писанное в Казани 122), оды ‘На смерть князя Мещерского’, ‘К соседу’, ‘К киргиз-кайсацкой царевне Фелице’, стансы ‘Успокоенное неверие’, дифирамб ‘На выздоровление И. И.
Шувалова’ и ‘Гребеневский ключ’, посвященный М. М. Хераскову. Все эти стихи, по моему мнению, едва ли не лучшие и совершеннейшие из поэтических произведений Державина. Они были напечатаны в ‘С<анкт>-Петербургском вестнике’ в 1778 году и последующих 123), а потом некоторые из них перепечатаны с поправками в ‘Собеседнике любителей российского слова’ 124). В нем участвовала сама императрица. Ее сочинения выходили под названием ‘Были и небылицы’. Издавался же он под надзором президента обеих Академий княгини Катерины Романовны Дашковой 125). Кроме ‘Фелицы’ долго я не знал об имени автора упомянутых стихотворений. Хотя сам писал и худо, но по какому-то чутью находил в них более силы, живописи, более, так сказать, свежести, самобытности, нежели в стихах известных мне современных наших поэтов. К удивлению должно заметить, что ни в обществах, ни даже в журналах того времени не говоре-но было ничего об этих прекрасных стихотворениях. Малое только число словесников, друзей Державина, чувствовали всю их цену. Известность его началась не прежде, как после первой оды к Фелице 126). Наконец, я узнал об имени прельстившего меня поэта, узнал и самого его, лично, но только глядывал на него издали во дворце, с чувством удовольствия и глубокого уважения.
Вскоре потом посчастливилось мне вступить с ним и в знакомство, вот какой был к тому повод.
Во вторую кампанию шведской войны, я ездил на границу Финляндии для свидания с старшим братом моим 127). Он служил тогда в пехотном Псковском полку премиер-майором. В продолжении дороги и на месте я вел поденную записку, описывая в ней, между прочим, красивое местоположение, употребил я обращение в стихах к Державину и назвал его единственным у нас живописцем природы. По возвращении моем знакомец мой, П. Ю. Львов 128), переписал эти стихи для себя и показал их поэту. Он захотел узнать меня, несколько раз говорил о том Львову, но я совестился представиться знаменитому певцу в лице мелкого и еще никем непризнанного стихотворца, долго не мог решиться и все откладывал. Наконец, одним утром знакомец мой прислал собственноручную к нему записку Державина. Он еще напоминал Львову о желании его сойтись со мною. Эта записка победила мою застенчивость.
Итак, в сопровождении Львова отправился я к поэту, с которым желал и робел познакомиться.
Мы застали хозяина и хозяйку 129) в авторском кабинете, в колпаке и в атласном голубом халате, он что-то писал на высоком налое, а она, в утреннем белом платье, сидела в креслах посреди комнаты, и парикмахер завивал ей волосы. Добросердечный вид и приветливость обоих с первых слов ободрили меня. Поговоря несколько минут о словесности, о войне и пр., я хотел, соблюдая приличие, откланяться, но они оба стали унимать меня к обеду. После кофия я опять поднялся, и еще упрошен был до чая. Таким образом, с первого посещения я просидел у них весь день, а чрез две недели уже сделался коротким знакомцем в доме. И с того времени редко проходил день, чтоб я не виделся с этой любезной и незабвенной четою.
Державину минуло тогда пятьдесят лет 130). Он был еще действительным статским советником и кавалером ордена св. Владимира третьей степени. Года за два пред тем 131) он отрешен был от должности губернатора Тамбовской губернии, по случаю несогласия, происшедшего между им и генерал-губернатором или наместником, графом Гудовичем 132).
Взаимные их жалобы отданы были на рассмотрение Сената. Державин был оправдан. Любопытная столица с нетерпением ожидала от премудрой Фелицы решения судьбы любимого ее поэта.
Между тем князь Потемкин-Таврический, отправляясь в армию, приготовлялся несколько месяцев к великолепному угощению императрицы. Это было уже по взятии Очакова 133). Державину поручено было от князя заблаговременно сочинить, по сообщенной ему программе, описание праздника. Знакомство наше началось вместе с этой работою.
Почти в моих глазах она была продолжаема и окончена. Праздник изумил всю столицу 134), описание напечатано, но не полюбилось, как слышно было, Потемкину, вероятно, за поэтическую характеристику Хозяина, довольно верную, но не у места шутливую.
С первых дней нашего знакомства я уже пробежал толстую рукопись всех собранных его стихотворений, известных мне и неизвестных. Сверх того показаны мне и те, которые, по хлопотам службы, долгое время лежали у него неоконченными. Главнейшие из них были ‘Водопад’, состоявший тогда в пятнадцати только строфах 135), ‘Видение Мурзы’, ода ‘На коварство’, ‘Прогулка в Сарском Селе’. Последние стихи, равно как и ‘Видение Мурзы’, дописал он уже при появлении ‘Московского журнала’ 136), ‘Водопад’ гораздо после, когда получено было известие о кончине князя Потемкина 137), оду же ‘На коварство’ еще позднее 138). Немногим известно, что и ‘Вельможа’ напечатан был в числе од, написанных при горе Читалагае, о коих я упоминал выше, но любители словесности познакомились с нею уже при втором появлении, когда поэт прибавил к этой оде несколько строф, столь Изобильных сатирическою солью и яркими картинами. Возобновление ее последовало по кончине князя Потемкина при генерал-прокуроре графе Самойлове 139). Общество Находило в ней много намеков на счет того и другого. Тогда поэт был уже сенатором 140).
Державин при всем своем гении с великим трудом поправлял свои стихи. Он снисходительно выслушивал советы и замечания, охотно принимался за переделку стиха, но редко имел в том удачу. Везде и непрестанно внимание его обращено было к поэзии. Часто я заставал его стоявшим неподвижно против окна и устремившим глаза свои к небу.
‘Что вы думаете?’ — однажды спросил я. ‘Любуюсь вечерними облаками’, — отвечал он. И чрез некоторое время после того вышли стихи ‘К дому, любящему учение’ (к семейству графа А. С. Строганова) 141), в которых он впервые назвал облака краезлатыми. В другой раз заметил я, что он за обедом смотрит на разварную щуку и что-то шепчет, спрашиваю тому причину. ‘А вот я думаю, — сказал он, — что если бы случилось мне приглашать в стихах кого-нибудь к обеду, то при исчислении блюд, какими хозяин намерен потчевать, можно бы сказать, что будет и щука с голубым пером’. И мы чрез год или два услышали этот стих в его послании к князю Александру Андреевичу Безбородке 142).
Голова его была хранилищем запаса сравнений, уподоблений, сентенций и картин для будущих его поэтических произведений. Он охотник был до чтения, но читал без разборчивости. Говорил отрывисто и некрасно. Кажется, будто заботился только о том, чтоб высказать скорее. Часто посреди гостей, особенно же у себя, задумывался и склонялся к дремоте, но я всегда подозревал, что он притворялся, чтоб не мешали ему заниматься чем-нибудь своим, важнейшим обыкновенных, пустых разговоров. Но тот же самый человек говорил долго, резко И с жаром, когда пересказывал о каком-либо споре по важному делу в Сенате, или о дворских интригах, и просиживал до полуночи за бумагой, когда писал голос, заключение или проект какого-нибудь государственного постановления. Державин как поэт и как государственная особа имел только в предмете нравственность, любовь к правде, честь и потомство.
Со входом в дом его как будто мне открылся путь и к Парнасу.
Дотоле быв знаком только с двумя стихотворцами: Ермилом Ивановичем Костровым 143) и Дмитрием Ивановичем Хвостовым 144), я увидел в обществе Державина вдруг несколько поэтов и прозаистов: певца Душеньки 145) Ипполита Федоровича Богдановича 146), переводчика ‘Телемака’ и ‘Гумфрея Клингера’ Ивана Семеновича Захарова 147), Николая Александровича 148) и Федора Петровича Львовых 149), Алексея Николаевича Оленина 150), столь известного по его изобретательному таланту в рисованье и сведущему в художествах и древности. О первом не стану повторять того, что уже помещено было Карамзиным по пересказам моим в биографии Богдановича, напечатанной в ‘Вестнике Европы’ 151), прибавлю только, что я познакомился с ним в то время, когда он уже мало занимался литературою, но сделался невольным данником большого света. По славе ‘Душеньки’ многие, хотя и не читали этой поэмы, хотели, чтоб автор ее дремал за их поздними ужинами. Всегда в французском кафтане, кошелек на спине и тафтяная шляпка (клак) под мышкою, всегда по вечерам в концерте или на бале в знатном доме, Богданович, если не играл в вист, то везде слова два о дневных новостях, или о дворе, или заграничных происшествиях, но никогда с жаром, никогда с большим участием. Он не любил не только докучать, даже и напоминать о стихах своих, но в тайне сердца всегда чувствовал свою цену и был довольно щекотлив к малейшим замечаниям на счет произведений пера его. Впрочем, чужд злоязычия, строгий блюститель нравственных правил и законов общества, скромный и вежливый в обращении, он всеми благоразумными и добрыми людьми был любим и уважаем.
Чрез Державина же я сошелся и с Денисом Ивановичем Фон-Визиным. По возвращении из белорусского своего поместья он просил Гаврила Романовича познакомить его со мною. Назначен был день нашего свидания. В шесть часов пополудни приехал Фон-Визин. Увидя его в первый раз, я вздрогнул и почувствовал всю бедность и тщету человеческую. Он вступил в кабинет Державина, поддерживаемый двумя молодыми офицерами из Шкловского кадетского корпуса, приехавшими с ним из Белоруссии. Уже он не мог владеть одною рукою, равно и одна нога одеревенела. Обе поражены были параличом. Говорил с крайним усилием и каждое слово произносил голосом охриплым и диким, но большие глаза его быстро сверкали. Первый брошенный на меня взгляд привел меня в смятение. Разговор не замешкался. Он приступил ко мне с вопросами о своих сочинениях: знаю ли я ‘Недоросля’, читал ли ‘Послание к Шумилову’, ‘Лису-кознодейку’, перевод его ‘Похвального слова Марку Аврелию’? и так далее, как я нахожу их? Казалось, что он такими вопросами хотел с первого раза выведать свойства ума моего и характера. Наконец, спросил меня и о чужом сочинении: что я думаю об ‘Душеньке’? ‘Она из лучших произведений нашей поэзии’, — отвечал я.
‘Прелестна!’ — подтвердил он с выразительною улыбкою. Потом Фон-Визин сказал хозяину, что он привез показать ему новую свою комедию ‘Гофмейстер’ 152). Хозяин и хозяйка изъявили желание выслушать эту новость. Он подал знак одному из своих вожатых, и тот прочитал комедию одним духом. В продолжение чтения автор глазами, киваньем головы, движением здоровой руки подкреплял силу тех выражений, которые самому ему нравились. Игривость ума не оставляла его и при болезненном состоянии тела. Несмотря на трудность рассказа, он заставлял нас не однажды смеяться. По словам его, во всем уезде, пока он жил в деревне, удалось ему найти одного только литератора, городского почтмейстера. Он выдавал себя за жаркого почитателя Ломоносова. ‘Которую же из од его, — спросил Фон-Визин, — признаете вы лучшею?’ — ‘Ни одной не случилось читать’, -ответствовал ему почтмейстер. ‘Зато, — продолжал Фон-Визин, — доехав до Москвы, я уже не знал, куда мне деваться от молодых стихотворцев. От утра до вечера они вокруг меня роились. Однажды докладывают мне: ‘Приехал сочинитель’. -‘Принять его’, — сказал я, и чрез минуту входит автор с пуком бумаг. После первых приветствий и оговорок он просит меня выслушать трагедию его в новом вкусе. Нечего делать, прошу его садиться и читать. Он предваряет меня, что развязка драмы его будет совсем необыкновенная: у всех трагедии оканчиваются добровольным или насильственным убийством, а его героиня или главное лицо — умрет естественною смертью. И в самом деле, — заключает Фон-Визин, — героиня его от акта до акта чахла, чахла и наконец издохла’.
Мы расстались с ним в одиннадцать часов вечера, а наутро он уже был в гробе! 153)
Между известными того времени поэтами, посещавшими Державина, к удивлению моему, ни однажды не сходился я с Княжниным и Петровым.
Первого, по крайней мере, видал я в театре, а последнего никогда не знал, хотя и живал с ним в одном городе. Оды его и тогда были при дворе и у многих словесников в большом уважении, но публика знала его едва ли не понаслышке, а Державин и приверженные к нему поэты, хотя и не отказывали Петрову в лирическом таланте, но всегда останавливались более на жесткости стихов его, чем на изобилии в идеях, на возвышенности чувств и силе ума его. Что же касается до меня, я желал бы большего благозвучия стихам его, но всегда почитал в нем одного из первоклассных и ученейших наших поэтов. По моему мнению, лучшие из его произведений две оды: одна на сожжение турецкого флота при Чесме, другая к графу Г. Г. Орлову, начинающаяся стихом:
‘Защитник строгого Зинонова закона…’
и элегия, или песнь, на кончину князя Потемкина. Он истощил в ней все красоты поэзии и ораторского искусства. Менее всего он успел в сатирическом и шутливом роде. В нежном писал он мало, но с чувством. В пример тому можно привести на память стихи его на рождение дочери. Они оканчиваются следующим обращением к его супруге:
О ангел! страж семьи! ты вечно для меня
Одна в подсолнечной красавица, Прелеста,
Мать истинная чад,
Живой источник мне отрад,
Всегда любовница, всегда моя невеста.
Какое глубокомыслие, какая нежность, истина и простота в последнем стихе!
Н. А. и Ф. П. Львовы, А. Н. Оленин и П. Л. Вельяминов 154) составляли почти ежедневное общество Державина. Здесь же познакомился я с Васильем Васильевичем Капнистом 155). Он по нескольку месяцев проживал в Петербурге, приезжав из Малороссии, его отчизны, и веселым Остроумием, вопреки меланхолическому тону стихов своих, оживлял нашу беседу.
Но я еще более находил удовольствие быть одному с хозяином и хозяйкою. Катерина Яковлевна, первая супруга Державина, дочь кормилицы императора Павла и португальца Бастидона, камердинера Петра Третьего, с пригожеством лица соединяла образованный ум и прекрасные качества души, так сказать, любивой и возвышенной. Она пленялась всем изящным и не могла скрывать отвращения своего от всего низкого. Каждое движение души обнаруживалось на миловидном лице ее. По горячей любви своей к супругу, она с живейшим участием принимала к сердцу все, что ни относилось до его благосостояния.
Авторская слава его, успехи, неудовольствия по службе были будто ее собственные. Однажды она провела со мною около часа один на один.
Кто же поверит мне, что я во все это время только что слушал, и о чем же? Она рассказывала мне о разных неудовольствиях, претерпенных мужем ее в бытность его губернатором в Тамбовской губернии, говоря же о том, не однажды отирала слезы на глазах своих.
Воспитание ее было самое обыкновенное, какое получали тогда в приватных учебных заведениях, но она по выходе в замужество пристрастилась к лучшим сочинениям французской словесности. В обществе друзей своего супруга она приобрела верный вкус и здравое суждение о красотах и недостатках сочинения. От них же, а более от Н. А. Львова и А. Н. Оленина получила основательные сведения в музыке и архитектуре.
В пример, доброго ее сердца расскажу еще один случай. Жена, муж и я сидели в его кабинете, они между собою говорили о домашних делах, о старине, дошли, наконец, до Казани, отчизны поэта. Катерина Яковлевна вспомнила покойную свекровь свою, начала хвалить ее добрые качества, ее к ним горячность, наконец, стала тужить, для чего они откладывали свидание с нею, когда она в последнем письме своем так убедительно просила их приехать навсегда с нею проститься. Поэт вздохнул и сказал жене: ‘Я все откладывал в ожидании места (губернаторского), думал, что, уже получа его, испросить отпуск, и съездить в Казань’. При этом слове оба стали обвинять себя в честолюбии, хвалить покойницу, и оба заплакали. Я с умилением смотрел на эту добросердечную чету. Молодая супруга, пятидесятилетний супруг оплакивают — одна свекровь, другой мать свою — и чрез несколько лет по ее смерти! 156)
Державин любил вспоминать свою молодость. Вот что я от него самого слышал. Отец его — помещик Уфимской провинции, составлявшей тогда часть Казанской губернии. Сам же он, обучаясь в Казанской гимназии, обратил на себя внимание директора ее Михаила Ивановича Веревкина 157) успехами в рисовании и черчении планов, особенно же, работы его, портретом императрицы Елисаветы, снятым простым пером с гравированного эстампа. Портрет представлен был главному куратору Московского университета Ивану Ивановичу Шувалову. Державин взят был в Петербург вместе с другими отличными учениками и записан по именному указу гвардий в Преображенский полк рядовым солдатом. Отец его, хотя был не из бедных дворян, но, по тогдашнему обыкновению, при отпуске сына не слишком наделил его деньгами, почему он и принужден был пойти на хлебы к семейному солдату: это значило иметь с хозяином общий обед и ужин за условленную цену и жить с ним в одной светлице, разделенной перегородкою. Человек умный и добрый всегда поладит с выпавшим жребием на его долю: солдатские жены, видя его часто с пером или за книгою, возымели к нему особенное уважение и стали поручать ему писать грамотки к отсутствующим родным своим.
Он служил им несколько месяцев бескорыстно пером своим, но потом сделал им предложение, чтоб они, за его им услуги, уговорили мужей своих отправлять в очередь его ротную службу, стоять за него на ротном дворе в карауле, ходить за провиантом, разгребать снег около съезжей или усыпать песком учебную площадку. И жены и мужья на то согласились.
К числу примечательных случаев в солдатской жизни Державина поспешим прибавить, что автор оды к Фелице стоял на часах в Петергофском дворце в ту самую минуту, когда Екатерина отправилась в Петербург для совершения отважного дела: получить верховную власть или погибнуть 158).
В то же время начал он и стихотворствовать. Кто бы мог ожидать, какой был первый опыт творца ‘Водопада’? Переложение в стихи, или, лучше сказать, на рифмы площадных прибасок на счет каждого гвардейского полка! Потом обратился он уже к высшему рифмованию и переложил в стихи несколько начальных страниц ‘Телемака’ с русского перевода, когда же узнал правила поэзии, принял в образец Ломоносова. Между тем читал в оригинале Геллерта и Гагедорна. Кроме немецкого, он не знал других иностранных языков. Древние классические поэты, италиянская и французская словесность известны ему стали в последующие годы по одним только немецким и русским переводам.
В продолжение унтер-офицерской службы его случилось ему быть в Москве, тогда Сумароков, еще в полном блеске славы своей, рассорился с содержателем вольного театра и главною московскою актрисою. Он жаловался на них начальствующему в столице, фельдмаршалу графу Петру Семеновичу Салтыкову 159). Не получа же от него удовлетворения, принес жалобу на самого его императрице. Екатерина благоволила удостоить его ответом, но в рескрипте своем дала ему почувствовать, что для нее приятнее ‘видеть изображение страстей в драмах его, нежели читать в письмах’ (VII). С этого рескрипта пошли по рукам списки, все толковали его не в пользу Сумарокова. Раздраженный поэт излил горесть и желчь свою в элегии (VIII), в которой особенно замечателен был следующий стих:
Екатерину зрю, проснись Елисавета!
Элегия была тогда же напечатана, несмотря на этот стих и многие колкие намеки на счет фельдмаршала. Вместе с нею выпустил он еще эпиграмму (IX) на московских вестовщиков:
На место соловьев кукушки здесь кукуют
И гневом милости Дианины толкуют.
Державин, поэт еще неизвестный, вступясь за москвичей, сделал на эту эпиграмму пародию и распустил ее по городу 160). Он выставил под ней только начальные буквы имени своего и прозванья. Сумароков хлопочет, как бы по них добраться до сочинителя. Указывают ему на одного секретаря рифмотворца, он скачет к неповинному незнакомцу и приводит его в трепет своим негодованием.
В скором времени после того смелый Державин успел познакомиться с Сумароковым, однажды у него обедал и мысленно утешался тем, что хозяин ниже подозревал, что против него сидит и пирует тот самый, который столько раздражил желчь его.
В дополнение характеристики достойно уважаемого нами поэта сообщу еще одну быль, рассказанную мне Елизаветой Васильевной Херасковой 161), супругою творца ‘Россияды’, ныне столь нагло уничижаемого по слухам и эгоизму молодым поколением.
В семьсот семьдесят пятом году, когда двор находился в Москве, у Хераскова был обед. Между прочими гостьми находился Иван Перфильевич Елагин 162), известный по двору и литературе. За столом рассуждали об одах, вышедших на случай прибытия императрицы. Началась всем им оценка, большею частию не в пользу лириков, и всех более критикована была ода какого-то Державина. Это были точные слова критика. Хозяйка толкает Елагина в ногу, он не догадывается и продолжает говорить об оде. Державин, бывший тогда уже гвардии офицером 163), молчит на конце стола и весь рдеет. Обед окончился. Елагин смутился, узнав свою неосторожность. Хозяева ищут Державина, но уже простыл и след его.
Проходит день, два, три. Державин против обыкновения своего не показывается Херасковым. Между тем как они тужат и собираются навестить оскорбленного поэта, Державин с бодрым и веселым видом входит в гостиную, обрадованные хозяева удвоили к нему ласку свою и спрашивают его, отчего так долго с ним не видались? ‘Два дня сидел дома с закрытыми ставнями, — (отвечает он, — все горевал об моей оде, в первую ночь даже не смыкал глаз моих, а сегодня решился ехать к Елагину, заявить себя сочинителем осмеянной оды и показать ему, что и дурной лирик может быть человеком порядочным, и заслужить его внимание, так и сделал. Елагин был растроган, осыпал меня ласками, упросил остаться обедать, и я прямо оттуда к вам’.
Заключу, наконец, двумя чертами его простодушия, которое и посреди соблазнов, окружавших вельмож, никогда и ничем не было в нем заглушаемо.
Державин уже был статс-секретарем. Однажды входят в кабинет его с докладом, что какой-то живописец, из русских, просит позволения войти к нему. Державин, приняв его за челобитчика, приказывает тотчас впустить его. Входит румяный и слегка подгулявший живописец, начинает высокопарною речью извинять свою дерзость, происходящую, по словам его, ‘единственно от непреодолимого желания насладиться лицезрением великого мужа, знаменитого стихотворца’ и пр. Потом бросается целовать его руки. Державин хотел отплатить ему поцелуем в щеку. Живописец повис к нему на шею и насилу выпустил его из своих объятий. Наконец, он вышел из кабинета, утирая слезы восторга, поднимая руки к небу и осыпая хозяина хвалами. Я приметил, что это явление не неприятно было для простодушного поэта. Чрез два или три дня живописец опять приходит, и возобновляется прежняя сцена, хозяин с тем же покорством выносит докуки гостя, который стал еще смелее.
Чрез день то же. Хозяин уже с печальным лицом просит у приятелей совета, как бы ему освободиться от возливого своего поклонника?
Последовал единогласный приговор: отказывать.
В другой раз, около того же времени, я иду с ним по Невской набережной. ‘Чей это великолепный дом?’ — спрашивает меня, проходя мимо дома принцессы Барятинской-Гольстейн-Бек 164). Я сказываю. ‘Да она в Италии, кто же теперь занимает его?’ — ‘Иван Петрович Осокин’. — ‘Осокин! — подхватил он. — Зайдем, зайдем к нему!..’ и с этим словом, не ожидая моего согласия, поворотил на двор и уже всходит на лестницу. Мне легко было за ним следовать потому, что я давно был знаком с Осокиным. Хозяин изумился, оторопел, увидя у себя нового вельможу, с которым уже несколько лет нигде не встречался. Державин бросается целовать его, напоминает ему об их молодости, об старинном знакомстве. Хозяин же с почтительным молчанием или с короткими ответами кланяется и подносит нам кубки шампанского. Чрез полчаса мы с ним расстались, и вот развязка внезапного нашего посещения.
Отец Осокина, из купеческого сословия, имел суконную фабрику в Казани, сын его по каким-то домашним делам проживал в Петербурге, по склонности своей к чтению книг на русском языке он познакомился с именитыми того времени словесниками: с пиитом и филологом Тредьяковским, с Кириаком Кондратовичем и их учениками. Он заводил для них пирушки, приглашая всякий раз и земляка своего Державина, который тогда был гвардии капралом. Кондратович привозил иногда и дочь свою. Она восхищала хозяина и гостей игрою на гуслях и была душою беседы. Молодой Осокин (Иван Петрович) и сам стихотворствовал.
Я читал его пастушескую песню, отысканную добрым Державиным в своих бумагах.
Поэт, на обратном пути рассказывая мне об этом старинном своем знакомстве, не позабыл прибавить, что Осокин тогда помогал ему в нуждах и нередко ссужал его деньгами. Почитатели Державина! Я не в силах был говорить вам об его гении, по крайней мере, в двух или трех чертах показал его сердце.
Уже сказано мною, что в том же году порадован я был свиданием с Карамзиным, прибывшим на корабле из Лондона. Я познакомил его с Державиным, который известен ему был по одной первой оде его к киргиз-кайсацкой царевне Фелице. Но свидание наше было кратковременное, чрез три недели он отправился на житье в Москву, с намерением выступить опять на литературное поприще изданием журнала, уступя его желанию, я вверил ему рукописное собрание всех моих безделок, еще не напечатанных, для подкрепления на первый случай журнального его запаса.
С началом 791 года появился журнал Карамзина под именем ‘Московского’ и обратил на себя внимание первостепенных наших авторов 165). Все отдали справедливость новому, легкому, приятному и живописному слогу ‘Писем русского путешественника’, ‘Натальи, боярской дочери’ и других небольших повестей. Этот журнал, сверх многих собственных сочинений издателя, помещал стихотворения Хераскова, Державина, Нелединского-Мелецкого 166), Николева 167), Федора Львова и других молодых стихотворцев. В первых трех частях его напечатаны были и мои стихотворения, выбранные издателем без моего назначения, а по собственному его произволу, из взятого им моего бумажника. Все они были едва ли не ниже посредственных, но с четвертой части начался уже новый период в моей поэзии: песня моя ‘Голубок’ 168) и сказка ‘Модная жена’ 169) приобрели мне некоторую известность в обеих столицах. Любители музыки сделали на песню мою несколько голосов. Она полюбилась прекрасному полу, а сказка поэтам и молодежи. С той поры и в обществе Державина уже я перестал быть авскультантом и вступил, так сказать, в собратство с его членами, но ничье одобрение столько не льстило моему самолюбию, как один приветливый взгляд Карамзина или Козлятева.
В то же время я начал изучать басенников и выдал, подражая более Лафонтену и Флориану, несколько басен. Мне посчастливилось также и этими опытами угодить обществу и многим из литераторов.
Семьсот девяносто четвертый год был моим лучшим пиитическим годом. Я провел его посреди моего семейства, в приволжском городке Сызране или в странствовании по Низовому краю. Здоров, независим, обеспечен во всех моих неприхотливых нуждах, я не скучал отсутствием шумных забав и докучливых, холодных посещений. Для меня достаточно было одной моей семьи и двоюродного моего брата Платона Петровича Бекетова 170): с ним Я Вместе учился в Казани и Симбирске, вместе служил в гвардии и, к счастию моему, вместе доживаю теперь и старость.
Сызран выстроен был худо, но красив по своему местоположению. Он лежит при заливе Волги и разделяется рекою Крымзою, которая в первых днях мая бывает в большом разливе. Каждое воскресенье, в хорошую погоду, видел я ее из моих окон покрытою лодками: зажиточные купцы с семейством и друзьями катались в них взад и вперед под веселым напевом бурлацких песен. На дочерях и женах веяли белые кисейные фаты или покрывала, сверкал жемчуг, сияли золотые повязки, кокошники и парчовые телогреи. Прогулка их оканчивалась иногда заливом Волги. Там они, бывало, тянут тоню, и сами себе готовят на мураве уху из живой рыбы.
Это место было и моим любимым гульбищем. В ясное утро, с первыми лучами солнца, я переезжал на дрожках — когда нет разлива — реку Крымзу прямо против монастыря и, взобравшись на высокий берег, хаживал туда и сюда, без всякой цели, но везде наслаждался живописными видами, голубым небом, кротким сиянием солнца, внешним и внутренним спокойствием. Везде давал волю моим мечтам, начиная мою прогулку всегда с готовою в голове работою. Потом спускался на Воложку или к заливу Волги. Там выбирал из любого садка лучших стерлядей и привозил их в ведре к семейному обеду. Потом клал на бумагу стихи, придуманные в моей прогулке. Если сам бывал ими доволен, то читывал их сестрам моим, Платону Петровичу Бекетову или Игнатию Ивановичу Соловцову, которые гащивали у нас попеременно.
Наступает новое удовольствие: переписывать стихи мои набело для отсылки к Карамзину. С каким нетерпением ожидал от него отзыва! С какою радостию получал его! С каким удовольствием видел стихи мои уже в печати! Каждое письмо моего доброго друга было поощрением для дальнейших стихотворных занятий. Здесь-то, в роскошную пору весны, в тонком сумраке тихого вечера мелькнули предо мной безмолвные призраки Ермака и двух шаманов 171).
В продолжение того же года я отлучался в Царицын для свидания в последний раз с родным моим дядею Никитой Афанасьевичем Бекетовым 172).
Он жил в селе своем Отраде 173), в тридцати верстах от города, а в пятнадцати от Сарепты, известного поселения евангелического братства. Всю дорогу совершил я по величавой Волге. Не могу и теперь вспомнить без удовольствия тех дней, которые провел я в плывучем доме, особенно же каждого утра! Время было прекрасное: начало лета.
В каюте моей помещались только столик, один стул, кровать, а над нею Полка с моими книгами. По восходе солнца выходил я из тесной моей спальной на палубу с Ариостом в руках (с французским переводом ‘Неистового Роланда’): за мною выносили стул, столик и ставили на нем серебряный прибор для кофия. Я сам варил его. Судно наше тянулось плавно или неслось быстро на парусах, в полной безопасности от мелей и бури. Между тем, на обоих берегах непрестанно переменялись для глаз моих предметы, с каждою минутою новые сцены: то мелькали мимо нас города, то приосеняли навислые горы, инде дремучий лес или миловидные кустарники, здесь татарская мечеть, там церковь или кирка среди больших селений. С наступлением вечера я спускался в каюту и ожидал вдохновения музы. В этом-то уголке написаны ода ‘К Волге’ 174) и сказка ‘Искатели фортуны’ 175).
Другая отлучка моя из Сызрана была в том же году в Астрахань, уже сухим путем, но не меньше приятным. Проехав несколько русских и татарских деревень и сел, вступаешь в поселения выходцев европейских, большею частию из Германии. Они простираются на расстоянии трехсот верст от Саратова до Камышина. Чем ближе к Астрахани, тем чаще встречаются кочевья калмыков. Дорога местами лежит на несколько верст подле самой Волги, так что колеса почти захватывают воду, потом взбираешься на крутой берег. Красного леса там нет: изредка мелкий или кустарники, зато поля усеяны тюльпанами.
Иногда думаешь быть вне России, ибо видишь других людей, другие обычаи, даже других животных. Часто я внезапно бывал поражен протяжным и продолжительным скрипом татарских арб или тележек на двух немазанных колесах, на них отправляется виноград в Москву и другие губернии. Порою встречался мне вооруженный калмык, скачущий во всю прыть на борзом коне, держа на руке сокола или ястреба. Там, в туманный вечер, в виде зыблющихся холмов, покоился на траве табун верблюдов, за ним открывался ряд кибиток, при коих против пылающего хвороста резвились нагие калмычата.
Город Астрахань представляет также картину, достойную любопытства. Можно прожить в нем недели две нескучно. С противоположного берега он виден в значительном протяжении на высоких холмах, как бы увенчанных садами виноградными. Доехав до Волги, находишь лагерь кибиток и около их калмыков и прибывших по торговым делам бухарцев и хивинцев. Все они по привычке живут вне города. Промышленные татары тотчас предлагают свои лодки для переправы чрез Волгу в город. Входишь в них вместе с калмыком, армянином, индийцем и оглушаешься шумным говором на разных незнаемых языках. Каждый попутчик имеет особый облик, отличную одежду. В одном городе видишь разные обычаи, гостиные дворы трех народов, свободное отправление службы трех вероисповеданий: христианского, магометанского и идолопоклоннического. Монах сталкивается с факиром, лама приятельски разговаривает с муллою, лютеранин с католиком.
Поэту небесполезно путешествовать — одна неделя в пути может обогатить его запасом идей и картин по крайней мере на полгода.
Всегда под открытым небом, свидетель великолепного восхождения солнца, вечерних сцен, озлащаемых последними его лучами, безмолвной величественной ночи, усеянной звездами, или освещаемой полною и кроткою луною, он вдыхает в себя большее благоговение к Непостижимому. Будучи одинок, никем не развлечен, наблюдатель и нравственного и физического мира, он входит сам в себя, с большею живостию принимает всякое впечатление и. запасается, не думая о том, материалами для будущих, как и прежде сказал, своих произведений.
Самое над ним пространство, недосягаемое и беспредельное, возвышает в нем душу и расширяет сферу его воображения.
Всякий раз, когда я ни бывал в дороге, в весеннюю или летнюю пору, прихаживало мне на мысль, что я родился живописцем, а не поэтом, — по крайней мере, поэтом в живописи: каждое замечательное местоположение, все живописные сцены утра, вечера или ночи заставляли меня вздохнуть, для чего я не живописец и не могу тотчас остановиться и перенести все виденное на холст или бумагу.
Никогда не забуду меланхолического, но как-то приятного впечатления, испытанного мною однажды в положении путника. С наступлением вечера въезжаю я в околицу большого селения и нагоняю толпу поселян обоего пола, возвращающихся с полевой работы. Чрез всю деревню я велел ехать шагом, чтоб не разлучиться мне с ними. Долго следовали они за мною и оглушали меня своими песнями, потом рассыпались в разные стороны, между тем я продолжаю путь мой, и веселые песни еще отзываются в ушах моих. Достигаю до конца селения и вижу поселянина в глубокой старости, сидящего на завалинке последней хижины и держащего на коленях своих младенца. Вероятно, это был внук его. Старик глядел спокойно, последние лучи солнца падали на обнаженное темя его.
Путешествие, младенец в противоположности с старцем, поющая молодость, закат солнца — все это представило мне яркую картину жизни во всех возрастах и конец ее.
Я не однажды рассказывал об этой сцене знакомым мне рисовальщикам и живописцам: мне хотелось возбудить в них желание составить из моего описания иносказательную картину, но рассказ мой не подействовал на их сердце.
Пиитический мой год уже приближался к концу, и я, по возвращении моем в Сызран, прожил в нем только до зимнего пути. В продолжение моего там пребывания, написаны были ‘Глас патриота’ 176), ‘Чужой толк’ 177), ‘Ермак’ 178), из сказок — ‘Воздушные башни’ 179), ‘Причудница’ 180) и ‘Послание к Державину’ 181), по случаю кончины незабвенной его супруги, оставившей преждевременно мир наш в апреле того же года 182).
‘Глас патриота’ был данью обрадованного сердца по слуху о покорении Варшавы. Я сочинил эти стихи пред отъездом моим в Астрахань, но еще на дороге узнал, к моей досаде, о несправедливости слуха. Однако по привычке моей сообщать всякое мое произведение Карамзину и Державину, отправил я уже из Астрахани к последнему и ‘Глас патриота’ вместе с ‘Посланием’, о котором сказано выше. Они доходят до него в то самое время, когда получено известие о разбитии польских войск и взятии в полон самого их предводителя. Державин тотчас, переменя в стихах моих имена Варшавы, Собиески на прозвище Костюшки, показывает мои стихи светлейшему князю Зубову 183), а он представляет их императрице, которая усомнилась, чтобы слух о таком важном событии мог в одно время дойти до двора и Низового нашего края. Тогда Державин принужден был признаться в сделанной им перемене, причем показал И самое мое письмо. Императрица приказала напечатать мои стихи на счет своего кабинета.
На возвратном пути моем в Петербург узнал я в Москве от Карамзина о прекращении ‘Московского журнала’ 184). Издатель его занялся печатанием ‘Писем русского путешественника’ и собранием всех повестей, сказок и мелких сочинений в стихах и прозе под заглавием ‘Мои безделки’ 185).
Последуя примеру его, выдал и я в 795 году в первый раз собрание моих стихотворений под именем ‘И мои безделки’ 186). Это издание достопамятно для меня тем, что приобрело мне лестное знакомство с почтенным обер-камергером Иваном Ивановичем Шуваловым. Меценат Ломоносова еще обращал приветливый взгляд и к позднейшему поколению наших поэтов.
С пресечением ‘Московского журнала’ охолодело во мне соревнование. С того времени до издания Карамзиным ‘Вестника Европы’ 187) я не написал ничего, чем бы сам был доволен, не исключая и ‘Освобожденной Москвы’ 188), хотя некоторые и ставили эту поэмку на счету лучших моих стихотворений. Она давно бродила у меня в голове, но я откладывал приняться за нее до приезда моего в Сызран, в надежде насладиться там опять пиитическою жизнию. Судьба расположила иначе: пожар истребил город 189), остались только следы нашего дома. Отец мой принужден был съехать на житье в свою деревню, в двадцати пяти верстах от города, и там-то написаны были ‘Освобожденная Москва’ и ‘Послание к Карамзину’:
‘Не скоро ты, мой друг, дождешься песней новых’ и пр.,
— написаны в ветхом и тесном доме, в продолжение жестокой болезни сестры моей. Пронзительный вопль ее почти каждый день, раздирая мое сердце, заставлял бросать перо и бежать из дома.
После того в четыре года вышли от меня только подражание Посланию Попа к доктору Арбутноту 190) и посредственные стихи на случай освобождения от податей потомства Ломоносова 191). Во все это время, находясь в гражданской службе, я уже не имел досуга предаваться поэзии. Притом же и сам хотел на время забыть ее, чтобы сноснее для меня был запутанный, варварский слог наших толстых экстрактов и апелляционных челобитен.
Наконец, получа отставку, я переселился в Москву, купил у профессора Лангера за пять тысяч восемьсот рублей деревянный домик с маленьким садом, близ Красных ворот, в приходе Харитония в Огородниках, переделал его снаружи и внутри, сколько можно было получше, украсил небольшим числом эстампов, достаточною для меня библиотекою и возобновил авторскую жизнь, уже не в городке, а в роскошной столице, имея только три тысячи рублей постоянного, годового дохода.
С весны до глубокой осени, в хорошую погоду каждое утро и каждый вечер обхаживал я мой садик, занимаясь его отделкою или поправкою, иногда же чтением под густою тенью двух старых лип, прозванных Филемоном и Бавкидою 192). Между тем посвящал часа по два моему кабинету, езжал на дрожках за город любоваться живописными окрестностями или хаживал по разным частям города.
Но не проходил ни один день, чтоб я не видался с Карамзиным, а по зимам и с Козлятевым. Помнится мне, он вышел в отставку на одном году со мною и проживал в Москве каждую зиму.
Кроме их я также с удовольствием проводил вечера у Настасьи Ивановны Плещеевой 192). В ее-то сельском уединении развивались авторские способности юного Карамзина. Она питала к нему чувства нежнейшей матери. Нередко посещал я и почтенного моего земляка Ивана Петровича Тургенева, тогдашнего директора Московского университета, равно и патриарха современных поэтов, Михаила Матвеевича Хераскова.
Может быть, немногим известно, что первые дни жизни его ознаменованы таким случаем, который мог бы иметь важные для него последствия: на третьем году от рождения он был украден из отцовского дома. Это случилось в деревне, в отсутствие родителей.
Оплошная нянька взволновала весь дом. Пошли расспросы и пересказы, узнают о проходивших чрез деревню цыганах, нагоняют их на большой дороге и вырывают младенца из рук воровки. Я пишу слышанное от самого поэта. Часом после, и творец ‘Россияды’ вместо вершин Парнаса прожил и умер бы безвестным в цыганском таборе, посреди нищеты и разврата.
По кончине Сумарокова Херасков считался у нас первым поэтом, но впоследствии времени Державин сильным и оригинальным стихотворством своим взял над ним преимущество, хотя и уступал ему во вкусе, разнообразии, правильности и чистоте языка. Херасков, несмотря на соперничество, сохранял с ним постоянную связь и пользовался уважением публики до конца Своей жизни. Молодые поэты вменяли себе в обязанность стараться получить доступ к нему и заслужить его внимание. Около того времени он выдал еще две небольшие поэмы: ‘Пилигримы’ 194), и ‘Царь, или Спасенный Новгород’ 195). За год же до кончины своей заключил литературное свое поприще сказкою, или повестью ‘Бахариана’ 196), писанною белыми стихами. Он и в самую глубокую старость, едва ли не восьмидесяти лет 197), всякое утро посвящал музам, в остальные же часы, кроме вечеров, любил читать, по большей части на французском языке. Я заставал его почти всегда за книгою. Однажды нашел его читающим лагарпов ‘Лицей, или Курс литературы’. Первые слова его были ко мне: ‘Не так бы я писал мои трагедии, если бы сорокью годами прежде прочитал эту книгу’. Надобно было видеть разрушение во всех чертах лица и во всем составе, слышать дрожащий голос его, чтобы понять, как в эту минуту он меня тронул!
Говоря о Хераскове, трудно было бы мне промолчать о почтенной его супруге. Елизавета Васильевна, по отце Неронова, умела пленить нашего поэта своею любезностию, которую она сохранила до самой смерти, и талантом своим в поэзии. Она в молодости своей много писала стихов, из коих мне известна одна только поэмка, под заглавием ‘Потоп’, напечатанная в семидесятых годах в ‘Вечерах’, петербургском журнале 198). Тогда требовали более плавности, чистоты в языке, нежели силы в мыслях и выражении. По справедливости можно назвать ее во всех отношениях достойною подругою поэта. Она облегчала его во всех заботах по хозяйству, была лучшим его советником по кабинетским занятиям и душою вечерних бесед в кругу их друзей и знакомцев.
По кончине супруга она, не мешкав, написала духовную, избрав Якова Ивановича Булгакова 199), князя Николая Никитича Трубецкого 200) и меня в свои душеприказчики. Вскоре потом впала в продолжительную болезнь и скончалась. Я с умилением бывал свидетелем ее покорности и равнодушия, с каким она готовилась расстаться с миром. Подкреплю сказанное мною примером. Во время ее болезни хаживал к ней молодой человек, сын ее знакомца. Часто случалось им провожать вдвоем целые вечера. Чем же они занимались? Задавали друг другу рифмы (bouts-rimes). Он показывал мне однажды четверостишие, сочиненное больною на смертном одре, на заданные от него рифмы. Содержание стихов было размышление о жизни. Она уподобляла свою одной из заданных ей рифм, — догорающей свечке.
Одиночество мое оживлялось довольно часто беседою и молодых писателей: Василья Львовича Пушкина 201), Владимира Васильевича Измайлова 202) и Василья Андреевича Жуковского 203). Признательность моя наименовала только тех, которых постоянная приязнь ко мне и поныне услаждает мои воспоминания.
Кажется, будто мне суждено было тогда воспламеняться поэзией, когда Карамзин издавал журналы. С появлением ‘Вестника Европы’ в 1802 году 204), я обратился опять к музам, но развлеченный невольно городской жизнию, хотя и не был раболепным данником света, ослабевая при том в здоровье, я уже начал терять живость воображения и занимался более подражанием иноземным басенникам.
Вскоре за тем я занемог продолжительною и важною болезнью. Несколько недель был в совершенном расслаблении. Тянув томную жизнь со дня на день, считая каждый последним, я имел одну только отраду сидеть С утра до вечера в беседке моего садика и читать новости французской литературы. Такое занятие было для меня полезнее моих знакомцев: углубясь в чтение, я забывал Тогда хотя на краткое время об моем положении, а их печальный и сомнительный вид напоминал об нем при самом входе, притом же мне тяжело было говорить с ними: от пяти слов занималось дыхание.
С первых дней болезни столь быстрый переход от полноты жизни к чрезвычайному изнеможению ужаснул меня, но потом, мало-помалу свыкаясь с мыслью о смерти, я стал спокойнее, покорил себя провидению и всем сердцем благодарил его за каждый день, в который оно допустило меня посреди цветов и зелени еще насладиться сиянием солнца и чистою лазурью неба.
В продолжение осени я начал оправляться и в этом состоянии написал басни ‘Петух, кот и мышонок’ 205), ‘Царь и два пастуха’ 206), ‘Летучие рыбы’ 207), ‘Воспитание льва’ 208), ‘Каретные лошади’ 209). Помнится мне, в то же время вышла от меня стихотворная безделка под заглавием ‘Путешествие N. N. в Париж и Лондон, писанное за три дня до путешествия’. Эти стихи разделены были на три части, каждая в листочек, и напечатаны, с согласия путешественника, только для круга коротких наших знакомцев 210).
С наступившим 1803 годом Карамзин перестал издавать ‘Вестник Европы’, быв побужден к тому новою обязанностию историографа. С удовольствием вспоминаю, что некоторым образом и я имел влияние на его историю, на его собственную и отечественную славу. Он уже давно занимался прохождением всемирной истории средних времен, с прилежанием читал всех классических авторов, древних и новых, наконец, прилепился к отечественным летописям, в то же время приступил и к легким опытам в историческом роде. Таковыми назову: ‘О московском мятеже за Морозова в царствование Алексея Михайловича’ 211), ‘Путешествие к Троице’ 212), ‘О бывшей Тайной канцелярии’ 213) и пр. Между тем он часто говаривал мне, что ему хотелось бы писать отечественную историю, но в положении частного человека не смеет о том и думать: пришлось бы отстать от журнала, составляющего, значительную часть годового его дохода. Я советовал ему просить звания историографа, он считал это невозможным, говоря, что по обычаю моему все вижу в розовом цвете. В продолжение времени несколько раз возобновлялась речь о том же, и я все говорил ему одно И то же: проситься в историографы. Наконец он уступил моим советам, избрав ходатаем своим Михаила Никитича Муравьева 214), бывшего тогда статс-секретарем и попечителем Московского университета. Доклад не замешкался, и в конце того же года последовал высочайший указ о наименовании Карамзина историографом. Вслед за тем из отставных поручиков он пожалован в чин надворного советника, и назначено ему по две тысячи рублей ежегодного пансиона.
Журнал его ‘Вестник Европы’ по всей справедливости может назваться лучшим нашим журналом. Он удовлетворяет читателям обоих полов, молодым и престарелым, степенным и веселым. Строгий вкус присутствовал при выборе почти каждой статьи его. ‘Марфа-посадница’, историческая повесть, помещенная во втором годе журнала 215), превзошла все произведения издателя. В ней открылся талант его уже в полном блеске и зрелости. Прибавим к тому, что Карамзин начал писать эту повесть во время жестокой болезни своей супруги 216), посреди забот и душевных страданий, а дописал в первых месяцах ее кончины. Не доказывает ли это всю силу таланта и ума его?
Никто из журналистов наших, старых и современных, не был богатее и разнообразнее Карамзина в собственных сочинениях. Мы видели в нем и политика, и патриота, и критика, и моралиста. Он имел неоспоримо большое влияние на успехи нашей словесности. В ‘Письмах русского путешественника’ он познакомил наше юношество с немецкою литературою, приохотил его к сочинениям новейших германских писателей и направил к прилежному изучению немецкого языка, который пришел было у нас в совершенное пренебрежение. Он показал нам образец и в ученых разборах сочинений. До его критического рассмотрения поэмы ‘Душенька’ 217) не было у нас ничего порядочного в этом роде.
В доказательство того приведем один случай. Когда Херасков издал ‘Россияду’ 218), общество Новикова, состоявшее большею частию из друзей-почитателей первенствовавшего тогда поэта, вознамерилось написать разбор его поэмы, — разумеется, выставить ее лучшую сторону. И что же? Избранные им сочинители неоднократно сбирались в доме Новикова. Писали, чертили, переправляли и, наконец, при всем своем усердии сознались в своем бессилии и предоставили этот труд совершить немцу, директору Казанской гимназии. Юлий Иванович фон Каниц, не имевший с ними никакого сношения, самопроизвольно сочинил на немецком языке этот разбор и поместил его в ‘Рижском журнале’.
Тогда тотчас поспел перевод и напечатан в ‘Санкт-Петербургском вестнике’, которого издателем был г. Брайко, чиновник Иностранной коллегии. Это я слышал от самого члена общества Ивана Петровича Тургенева.
Историю нашей словесности можно разделить на два периода. Первый, по моему мнению, продолжается до последнего десятилетия царствования Екатерины Второй. В начале его три словесника покушались приближить (а не приблизить) книжный язык к употребляемому в обществах. Князь Кантемир 219) начал, и с довольным успехом, Тредьяковский хотел перещеголять его, и за недостатком разборчивости составил такой слог, которым смешил даже и современников.
Потом Ломоносов, одаренный превосходным гением, очистил книжный язык от многих слов, обветшалых и неприятных для слуха, подчинил его законам исправленной им грамматики, предложил в риторике своей правила для соблюдения плавного словотечения, и хотя советовал пользоваться чтением церковных книг, но сам начал писать чистым русским языком, понятным каждому состоянию, и заслужил славу первого преобразователя отечественного слова.
Учениками школы его были все того времени писатели и переводчики Санкт-Петербургской Академии наук и Московского университета, равно и прозаические писатели и переводчики. Из числа последних отличались плавностию или исправностию слога Семен Андреевич Порошин 220), Иван Логинович Кутузов 221), Иван Перфильевич Елагин, Денис Иванович Фон или Фанвизин, и, гораздо после их, Александр Семенович Шишков 222), нынешний президент Российской Академии и министр просвещения.
В последствии времени захотели сами быть начальниками школы Елагин и Фон-Визин. Первый обратился к славянчизне: перевел почти по-славянски ‘Похвальное слово Марку Аврелию’ известного французского оратора Тома 223), другой, хотя и с большим вкусом, полагал, будто в высоком слоге надлежит мешать русские слова с славянскими и для благозвучия наблюдать некоторый размер, называемый у французов кадансированною прозою, по этой методе переложил он ‘Иосифа’, прозаическую поэму г. Битобе 224), и то же самое ‘Похвальное слово Марку Аврелию’ 225). Последователи их захотели перещеголять своих учителей и уже начали еще более употреблять славянские речения и обороты. Мы находим в их сочинениях: тако мне глаголющу, возставшу солнцу и пр. тому подобное. Усерднейшие из них славянофилы были М. Попов 226), поэт, прозаический автор и переводчик с французского языка тассовой поэмы ‘Освобожденный Иерусалим’, сенатор И. С. Захаров 227), особенно же г. Якимов 228), Пахомов и священник Сидоровский 229), о трудах коих уже сказано выше.
В таком состоянии находилась наша словесность, когда Карамзин, еще в цвете лет, возвратясь из Парижа и Лондона, выступил на авторское поприще. Обдуманная система уже предшествовала его начину: вникая в свойство языка и в тогдашний механизм нашего слога, он находил в последнем какую-то пестроту, неопределительность и вялость или запутанность, происходящие от раболепного подражания синтаксису не только Славянского, но и других древних и новых европейских языков, и по зрелом размышлении пошел своей дорогой и начал писать языком, подходящим к разговорному образованного общества семидесятых годов, когда еще родители с детьми, русский с русским не стыдились говорить на природном своем языке, в составлении частей периода употреблять возможную сжатость я -при том воздерживаться от частых союзов и местоимений который и которых, а вдобавок еще и коих, наконец, наблюдать естественный порядок в словорасположении.
Объясним это примером. Елагин, помнится мне, третью книгу ‘Российской истории’ начинает так: ‘Неизмеримой вечности в пучину отшедший князя Владимира дух…’ Держась естественного порядка в словорасположении, следовало бы поставить: ‘Дух князя Владимира, отшедший в пучину вечности неизмеримой’, хотя и таким образом изложенная часть периода была бы надута и не терпима образованным вкусом.
С того времени так называемый высокий, полуславянский слог и растянутый, вялый среднего рода, стали мало-помалу выходить из употребления. Ныне первый раздается только с кафедры, а последнего придерживаются немногие словесники, которым, по укоренившейся привычке или по старости лет, уже трудно писать иначе. Молодые же профессора в изящных письменах, студенты Московского университета и лучшие писатели приняли в образец себе, с большим или меньшим успехом, слог нашего историографа. Потомство, конечно, признает его вторым преобразователем нашего слога, и от него будут считать второй период нашей словесности.
Некоторые обвиняли Карамзина в галлицизмах: напротив того, никто более его не остерегался от них. Я имел терпение нарочно сличать перевод его статьи из ‘Натуральной истории’ графа Бюффона, напечатанный в ‘Пантеоне иностранной словесности’ под заглавием ‘Первый взгляд человека на природу’, с двумя переводами той же статьи в ‘Духе’ Бюффона и его же ‘Естественной истории’, изданной от Академии наук. В переводе Карамзина не нашел ни одного галлицизма, а в последних двух читатель встретится с ним едва ли не на каждой странице.
Скажу, наконец, что Карамзин же познакомил нас и с Шлецером 230). Он первый стал говорить о критическом издании нашего Нестора, обратил внимание земляков своих на исторические исследования и на самую отечественную историю. Он подал им в руки сам на себя орудие, но они не умели владеть им, и бессильная зависть оставила только следы желчи, не более!
Чувствую, что дружба и праведное негодование отклонили меня от моего предмета, но я пишу в то самое время, когда Карамзин выдал девять (ныне одиннадцать) томов ‘Истории государства Российского’ 231), с поспешностию переведенных на языки французский, италиянский и немецкий, заслуживших от европейских журналистов лестные отзывы.
Одни говорили, что Карамзин заслужил быть наряду с знаменитейшими историками нашего времени, другие, что история его исполнена глубокомыслием, философией, что повсюду сверкают в ней сильные черты красноречия. Одним нравилось в авторе благородное негодование на жестокость деспота (X), другим его добродушие, народливость (XI), придающая какую-то прелесть его творению. Я пишу в то время, когда, вопреки вышесказанному, не чужой, а наш согражданин, земляк и некогда почитатель Карамзина, при самом появлении первых четырех томов ‘Истории’ написал в разные времена и в разных формах несколько строчек на счет одного только вступления в историю, напал, как на ученика, без соблюдения приличного уважения к званию и авторским заслугам историографа, но, не простирая далее своих подвигов, опустил утомленную свою руку, когда пример его отважил Арцибашева, доселе известного по переводу Шлецерова введения в российскую историю, изданного им под названием ‘Приступа к русской истории’, уже не иронически, но грубыми укоризнами, отплатить Карамзину, своему также соотечественнику, за многолетние труды его, за то, что он возбудил внимание к нашей словесности в ученом свете, когда прочие наши журналисты, кроме одного, ни слова за него не говорили, даже боялись принимать в свои журналы писанное в его защиту, когда, кроме Владимира Измайлова, князя Вяземского, Александра Пушкина и Иванчина-Писарева (Николая) 232) никто из наших литераторов, даже и между приверженных издавна к историографу, не восстал против его хулителей!! Заключу, наконец, тем, что выходки первого так называемого критика ‘Истории’ Карамзина под именем Киевского корреспондента и Лужницкого старца 232) напечатаны были в журнале ‘Вестник Европы’, издаваемом Каченовским 233), профессором императорского Московского университета, а другого в ‘Казанском вестнике’, состоявшем под покровительством Казанского университета.
Какая заметная черта для будущей истории отечественной словесности нашего времени!
С переходом ‘Вестника Европы’ в другие руки, я писал уже редко и мало. Карамзин перестал на меня действовать: предавшись весь истории, он уже не принимал участия в поэзии, даже охолодел к тогдашней нашей литературе.
Между тем к двум частям стихотворений моих прибавилась третья и последняя 234). Она разбираема была в ‘Вестнике Европы’ 1806 года продолжателем сего журнала. Полное издание моих стихотворений разбирали в разные времена: Петр Иванович Макаров в журнале своем ‘Меркурий’ 1803 года, Александр Федорович Воейков в с<анкт>-п<етербургском> журнале ‘Цветник’ 1810 года, Владимир Васильевич Измайлов в ‘Музеуме’ 1815 года и, наконец, князь Петр Андреевич Вяземский в моей биографии, помещенной в последнем собрании моих стихотворений, изданных с моего согласия Обществом любителей словесности, известного более под именем Соревнователей 235), под титулом: ‘Стихотворения И. И. Дмитриева’, издание шестое, исправленное и уменьшенное самим автором. 2 части 1823 года, СПб., в тип<ографии> Н. И. Греча.
Я благодарен всем моим рецензентам: продолжатель ‘Вестника Европы’ (XII) взял на себя обязанность говорить только о моих недостатках, погрешностях против чистоты слога, грамматики и вкуса, врачевал меня не только от авторского самолюбия, но даже и от спеси, по его мнению сенаторской. Надобно пояснить, что я незадолго пред тем вступил в гражданскую службу и удостоился получить звание сенатора. Прочие же господа рецензенты снисходительным своим отзывом поощряли меня к дальнейшим подвигам, но они уже дошли до своего предела, авторская моя жизнь кончилась.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

На прощанье скажу несколько слов о себе и об том, как я сам оценивал авторские мои способности, и в чем полагаю истинное свойство и назначение поэта.
Я начал писать, не знав еще правил стихотворства, с 1777 и продолжал до 1810 года. Из этого круга времени, конечно, должно исключить четырнадцать лет, в продолжение коих стихотворствовал я, бывши знаком только с двумя стихотворцами, но и тем стыдился показывать мои рифмы. Посылал их в журналы от безымянного и, кроме одного поучительного случая, описанного мною в начале моих записок, ни по слухам, ни по журналам, не знал, как об стихах моих судят.
Стихотворствовал притом несколько лет посреди черствой службы, в малых чинах, между строями и караулами, в обращении с товарищами почти необразованными, в уголке тесного, низменного домика, чрез перегородку, разделяющую меня с братом, в шуму входящих и выходящих, не быв почти никогда, ниже на две минуты, в совершенном уединении.
Вся моя забота была только об том, чтоб стихи мои были менее шероховаты, чем у многих. Одну только плавность стиха и богатую рифму я считал красотой и совершенством поэзии. Но в то время у нас едва ли не так же думали не только читатели, но и самые первостепенные стихотворцы. Оттого стихи мои были вялы, бесцветны, без характера, жалкие подражания, почему напоследок и преданы от меня забвению и не вошли в первое издание ‘И моих безделок’.
Равномерно должно исключить еще восемь лет, проведенных мною в гражданской службе. Тогда я не только не имел досуга, но даже и боялся развлекать себя стихотворством. Это была четырехлетняя бытность моя обер-прокурором и столько же сенатором. Итак, выходит, что деятельная пиитическая жизнь моя продолжалась только одиннадцать лет.
Но упомянутые четырнадцать лет моего рифмования имели влияние и на последующие мои произведения. Привыкнув в молодости писать урывками, я не мог уже и в зрелом возрасте высидеть за бумагой около часа: нетерпелив был обдумывать предпринимаемую работу. При малейшем упорстве рифмы, при малейшем затруднении в кратком и ясном изложении мыслей моих Я бросал перо в ожидании счастливейшей минуты, мне казалось унизительным ломать голову над парою стихов и насиловать самого себя или самую природу.
Оттого, может быть, и примечается, даже самим мною, в стихах моих скудность в идеях, более живости, украшений, чем глубокомыслия и силы. Оттого последовало и то, что ни в котором из лучших моих стихотворений нет обширной основы.
Ныне трудно уверить, что я не домогался покровительства журналистов, не употреблял никаких уловок К распространению моей известности, не старался из зависти унижать самобытный талант в ком бы то ни было и никогда много не думал о стихах моих. Поверят или нет, совесть моя спокойна. Часто приходило мне даже на мысль, что я и совсем не поэт, а пишу только по какому-то случайному направлению, по одному навыку к механизму. Даже и тогда, когда писал уже не про себя, я думал, и в том убежден был, что кощунство, изображение картин, возмущающих непорочность, приветствия к Алинам без дара Катулла и Анакреона, даже дружеские послания, растворенные многословием, не принадлежат к достоянию истинного поэта.
Так! Я и теперь не переменил моего мнения: поэзия, порождение неба, хотя и склоняет взор свой к земле, но — здесь она проницает во глубину сердец, наблюдает сокровенные их изгибы и живописует страсти, держась всегда нравственной цели, воспламеняет к добродетели, ко всему изящному и высокому, воспевает доблести обреченных к бессмертию. А там — изливается в удивлении к мирозданию, в трепетном благоговении к Непостижимому. Вот назначение истинной поэзии! Вот почему она и называется органом богов, а вдохновенный ею — поэтом.
Как бы то ни было, но я должен быть признателен к счастливой звезде моей: едва ли кто из моих современников преходил авторское поприще с меньшею заботою И большею удачею.
По кончине попечителя Московского университета 234) М. Н. Муравьева, государь император Александр Павлович благоволил назначить меня на его место, но Собственное сознание недостатков моих внушило в меня смелость просить его императорское величество о возложении звания попечителя на другого, более меня того достойного.
Императорская Российская Академия, задолго пред тем (в царствование императора Павла), под председательством Павла Петровича Бакунина, почтила меня избранием в свои действительные члены, не ожидая, как по уставу положено, собственного моего о том ходатайства. А при нынешнем председателе, Александре Семеновиче Шишкове, я удостоился получить от нее большую золотую медаль с надписью: ‘Российскому языку пользу принесшему’. Императорские университеты, прежде Московский, а потом Харьковский и Казанский, приняли меня в почетные члены. Этой же честию почтен от учрежденного при с<анкт>-п<етербургской> духовной академии Совета или Конференции для поощрения и распространения духовной учености, равно и от других ученых или благонамеренных обществ в империи.
Воспоминания о гражданской службе моей будут содержанием второй и третьей части моих записок, но я начну следующую описанием такого случая, который ознакомил меня более, нежели что другое, с самим собою, имел, может быть, влияние на мою нравственность и на все последовавшие со мною значительные события, а потому и может назваться в жизни моей эпохою.

Конец первой части.

Москва, 1824. Января 10 дня.

ПРИМЕЧАНИЯ К ПЕРВОЙ ЧАСТИ

I. ‘Приключения Маркиза Г ***, или Жизнь благородного человека’ (‘Memoires de l’homme de qualite’), в шести частях. Лет за тридцать пред сим, наименовав этот роман, я не почел бы нужным ничего к тому прибавить, ибо тогда все наши словесники и образованные читатели знали, что сочинитель его аббат Прево д’Экзиль признаваем был за одного из лучших романистов во Франции, что первые четыре части переведены были И. П. Елагиным, и перевод его по слогу долго считался образцовым, а последние четыре секретарем его В. И.
Лукиным, но в недавнем времени, в двух наших журналах 1825 года, именно: в ‘Литературных Листках’ и в ‘Телеграфе’, — роман сей переименован ‘Маркизом Глаголем’ и выставлен наравне с ‘Принцем Георгом, или Герионом’, известною с давних времен площадною сказкою. В первом даже сказано, что ныне читают его только лакеи.
Чтоб вывесть из заблуждения тех, которые так об нем отзывались, и примирить с ним читателей упомянутых журналов, не знавших сего романа ни в подлиннике, ни в переводе, я выписываю здесь несколько слов из мнения об нем и его авторе двух известных во французской словесности писателей. Аббат Сабагье де Кастр в книге своей ‘Les trois siecles de la litterature franchise’ (‘Три века французской словесности’) говорит, что ‘романы Прево д’Экзиля несравненно превосходнее тех нелепых, приторных и соблазнительных произведений, которые исказили нашу (французскую) словесность, считая от ‘Амадиса Галльского’ до ‘Анголы’, и пр.’. Далее, что ‘Записки благородного человека’, ‘История Клевеланда’ и ‘Настоятель Киллеринский’ будут всегда почитаться произведением чудесного воображения по разнообразию картин, по их противоположности, по пламенному изображению страстей и по впечатлению, которое оно производит в читателях’. С таким же уважением отзывается об авторе вышеупомянутого романа и Палиссо в своих ‘Записках, пригодных для истории французской словесности’ (‘Memoires pour servir a l’histoire de notre litterature’). Рассуждая вообще об романах, он говорит: ‘в сих сочинениях, как и в театральных, порок должен быть всегда наказан, а добродетель всегда награждена. В сем-то роде особенно отличился аббат Прево д’Экзиль, которого, кажется, никто не превзошел, кроме знаменитого Ричардсона 237)’.
II. Ни одно сочинение не заслужило у нас такого отличия, как политический и нравственный роман г. Мармонтеля. В 1769 году вышло два перевода его. Один напечатан в С.-Петербурге под заглавием ‘Велисарий’, без имени переводчика, а другой в Москве под названием ‘Велизера’. Последний совершен самого императрицею Екатериною Второю с ее вельможами и царедворцами в продолжении пути ее по Волге из Твери до Казани. Императрица перевела только девятую главу, прочие же переведены графом А. П. Шуваловым, И. П. Елагиным, графом 3. Г. Чернышевым, С. М. Кузьминым, графами Г. Г. и В. Г. Орловыми, Д. В. Волковым, А. В. Нарышкиным, князем С. Б. Мещерским и Г. В. Козицким. Заметим, что вся девятая глава дышит либерализмом, ненавистью к ласкателям и самовластию 238).
III. С давних лет и поныне переходит от одного к другому предание, будто императрица Анна видела тень свою на троне. Вот как многие о том рассказывают. В глубокую ночь, когда уже во всем дворце на внутренних только притинах светились ночники, два кавалергарда, стоявшие на часах у дверей тронной комнаты, вдруг видят императрицу, ходящую тихим шагом взад и вперед мимо трона. Они посылают подчаска донести о том своему капралу и караульному гвардии капитану. Оба они приходят к часовым и уверяются в сказанном собственными глазами.
Капитан доносит о том дежурному генерал-адъютанту принцу Барону, любимцу императрицы. Тот не хочет верить, говоря, что он лишь только вышел от государыни, и она уже в постели. Однако же будто он пошел сам на притин с капитаном, и видит то же явление. Он побежал во внутренние покои императрицы, приказывает разбудить ее под предлогом важной необходимости. Государыня, выслушав его, подозревает быть заговору, и что тень ее не другое что, как цесаревна Елисавета Петровна, приказывает капитану поспешно привести взвод гренадер с заряженными ружьями и потом идет в тронную комнату, сопровождаемая Бироном, караульным капитаном и гренадерским взводом. Дойдя до кавалергардских часовых, она поражена тем же видением. Это не удерживает ее ступить шаг вперед. — ‘Кто ты?’ — спрашивает она призрак. Тот молча идет и садится на трон. Императрица спрашивает в другой и третий раз, нет ответа. Она, возвыся голос, приказывает стрелять. И вмиг призрак исчез. Прибавляют еще, будто государыня, затрепетав, сказала Бирону: ‘Это вестник моей смерти’, и что на другой же день слегла в постелю и вскоре потом скончалась. Эта сказка, вероятно, выдумана была около двора и разглашена недовольными правлением императрицы 239).
IV. Иван Иванович Михельсон, за отличные подвиги его в продолжении Пугачевского бунта, награжден был Екатериной чином Полковника: потом ею же пожалован Майором в Конную Гвардию, а в начале царствования Александра он уже был полным Генералом и предводительствовал армией против Турок.
V. Граф Петр Иванович Панин, полный Генерал, Сенатор и разных орденов кавалер. Он отличался искусством и храбростью на поприще воинском, а образованным умом, правотою н твердостью характера в Сенате и Государственном Совете. В семидесятых годах он начальствовал над Второю армией в продолжении войны с Оттоманской Империей, взял штурмом крепость Бендеры, почитавшуюся дотоле неприступною, вскоре после того вышел в отставку, но недолго покоился на своих лаврах: по случаю Пугачевского опустошения в Низовых губерниях поручено ему было начальство над войсками. Граф Панин, имевший правою рукой своей бессмертного Суворова, прекратил мятеж, овладев самим виновником оного, возвратился к приватной жизни, и дожил век свой в Москве.
VI. Лет за сорок пред сим думали возвышенный слог украшать славянчизною, а ныне молодые писатели в стихах и прозе, за исключением достойных почитателей Карамзина, признают уже устарелым и его слог правильный, ясный, обдуманный и благозвучный. Они всех предшественников своих в отечественной литературе называют учениками французской школы, вялыми подражателями. Требования века, дух времени, народность — вот пышные и громкие слова, непрестанно ими произносимые! По их мнению, классицизм осьмнадцатого столетия — смешное школьничество, расиновы греки — распудренные маркизы, их выражения чувств — бесцветные, безжизненные фразы, лагарпов ‘Лицей’ — пустословие, лагарповщина. Ныне, говорят они, уже все не по-старому — Буало и Вольтер уже не в прежнем ходу во Франции, остроумного Попа уже не признают первоклассным поэтом в Англии, да и самый наш Карамзин уже для нас не выскочка. Ныне удивляются только самородному, самостоятельному, гениальному. Но я, признаюсь, ничего подобного не замечаю в новейших наших авторах. Гениальность и народность не в том состоит, чтоб созданиями своими, как они называют собственные нелепости, силиться потрясать наши нервы, возбуждать страх, ужас и отвращение, хотя они и того не производят, и щеголять языком простонародным или хватским, употребительным на биваках.
Выпишем здесь для примера несколько нововведенных слов, с переводом оных на язык Ломоносова, Шишкова и Карамзина, и еще две-три фразы в последнем, новейшем вкусе.
По-новому: — По-старому:
Нисколько — Нимало.
Маленькие народам (‘Телеграф’) — Малочисленные народы, или для краткости, хотя и не говорится, народики.
Проблескивает (там же) — Просвечивает.
Суметь (там же) — Уметь, сладить.
Колея привычки (там же) — Это слово чаще других употребляемо было ямщиками, значит же: прорез от колес по густой грязи.
Палач-война — Губительная, опустошительная война.
Покамест — Доколе, пока.
Словно — Как бы, подобно.
Поэтичнее (‘Телеграф’) — Стихотворнее, живописнее.
Требовательный слог (там же) — Хвастливый, затейливый.
Вдохновлять гения (там же) — Вдыхать, одушевлять.
Вдохновлен страстями — Воспламенен.
Узенькая ножка — Тоненькая.
Исполинская шагучесть (там же) — Шаг или ход.
Безграничный (там же) — Неограниченный, беспредельный.
Слав (там же) — Слава и роскошь. Эти два существительные доселе во множественном числе не употреблялись.
Огромные надежды, огромный гений (там же) — Это прилагательное прикладывалось только к чему-либо материальному: огромный дом, огромное здание.
Ответить — Отвечать. Так говаривали прежде всего только крестьяне и крестьянки в Кашире и других верховых городах.
Этих — Сих, оных.
Пехотинец (‘Телеграф’) — Пеший, сухопутный солдат, ратник.
Конник (там же) — Конный всадник. Нынешние авторы, любя подслушивать, оба свои названия переняли у рекрутов.
Прибавим еще и целые фразы:
‘Кажется, юным взорам нового Ахиллеса представили меч. Но Петр и более сего’. — ‘Телеграф’.
‘Великое сердце его без эгоизма в самой эгоистичной из страстей’. — Там же.
‘Шуази с жаром говорит что-то. Вдруг протянул он руку, и с радостным криком правые руки всех ударились в его руку’. — Николай Полевой в повести ‘Краковский замок’, напечатанной в альманах ‘Радуга’.
Довольно. Мне пришлось сказать к слову. Пространнее же пусть посудит о том и<мператорская> Российская Академия 240).
VII. Вот ответ Екатерины Второй на жалобу г. Сумарокова. Сожалею, что затеряна мною копия с самого подлинника, памятная мне с юношеских лет моих, Здесь же помещается перевод из Записок г. Гримма, напечатанный в 49 части ‘Сына Отечества’ 1818 года, кроме первых четырех строк, которые сохранились у меня в памяти из самого подлинника. Бельмонти был содержатель вольного Московского Театра.
‘Александр Петрович! Письмо ваше от 25 Января (1770 или 71 г.) удивило меня, а от 1-го Февраля еще более. Оба, понимаю я, заключают в себе жалобу на Бельмонтия, который виноват только в том, что исполнил приказание графа Салтыкова. Фельдмаршал желал видеть представление вашей трагедии: это делает вам честь. Вам должно бы соглашаться с желаниями особы по месту своему первой в Москве, но если рассудилось и приказать, чтобы трагедия ваша была представлена, то должно было без противления исполнить ее волю. — Я думаю, что вы лучше других знаете, какого почтения достойны люди, служившие со славою и украшенные сединою, а потому советую вам впредь избегать подобных ссор. Таким образом сохраните вы спокойствие духа нужное вам для ваших трудов, а мне всегда приятнее будет видеть изображение страстей в ваших драмах, нежели читать их в ваших письмах. Впрочем остаюсь вам доброжелательная
Екатерина.’
VIII. Выписка из Элегии г. Сумарокова.
Все меры превзошла теперь моя досада:
Ступайте фурии, ступайте все из ада,
Грызите жадно грудь, сосите кровь мою!
В сей час, в который я терзаюсь, вопию,
В сей час среди Москвы Синава представляют,
И вот как автора достойно прославляют:
Играйте, говорят, во мзду его уму,
Играйте пакостно за труд на зло ему.
Сбираются ругать меня враги и други,
Сие ли за мои, Россия, мне услуги!
От стран чужих во мзду имею не сие:
Слезами я кроплю, Вольтер, письмо твое.
Лишенный муз, лишуся я и света,
Екатерину зрю,.. проснись Елисавета!
………………………………
………………………………
От гроба зрит одна, другая зрит от трона…
0 Боже! видишь Ты, колика скорбь моя!
………………………………
Подвигни к жалости ты мысль Императрицы,
Избави ею днесь от варварских мя рук,
И от гонителя художеств и наук:
Невежеством они и грубостию полны и пр.
Эта элегия помещена в собрание сочинений г. Сумарокова изданных г. Новиковым.
IX. Его же две эпиграммы:
1.
На место соловьев кукушки здесь кукуют,
И гневом милости Дианины толкуют.
Хотя разносится кукушечья молва:
Кукушкам ли понять богинины слова?
2.
В дуброве сей поют безмозглые кукушки,
Которых песни все не стоят ни полушки,
Одна лишь закричит кукушка на суку:
Другие все за ней кричат: куку, куку.
X… Du reste cette interpretation inexacte de quelques usages ou de quelques faits particuliers n’empeche pas que l’ouvrage de M-r Karamsin ne soit generalement tres digne d’estime pour les idees philosophiques que l’auteur y a repandues, et ne merite sous ce rapport un rang distingue parmi les productions historiques des tems modernes. Les bons juges y admirent surtout le parti habile que l’ecrivain a su tirer d’une immense erudition, de maniere a presenter une foule de details infiniment curieux sans nuire a la clarte, a l’ordre et a la rapidite de ses recits. — Le Courier. 1810 NR 107.
L’Etendue, le stile et la couleur de cet ouvrage qui manquait a notre litterature, lui meritent une place distinguee parmi les mo- numens historiques, — L’Impartial 1820. NR 2
…L’important ouvrage, dont les quatre premiers volumes
font l’objet de cet article, a place son auteur au rang des plus celebres historiens… L’Histoire de Russie a obtenu le succes que lui promettaient un plan vaste et sagement concu, un heureux enchainement des faits et des evenemens, un stile eleve, rapide, eloquent, l’amour de la patrie respire dans chaque page de cette Histoire, ou domine encore une sage philosophie, jointe a un profond respect pour les droits des nations. Elle devait plaire aux Russes, elle obtiendra Jes suffrages de la posterite. — Le Constitutionnel 1820. N 8.
XI. ‘Ses reflexions (Карамзина) toujours judicieuses sont dictees par une saine philosophie et l’impartialite, son style est grave, soutenu et respire je ne sais quel air de bonne foi, de nationatite, si on peut s’exprimer ainsi, qui montre dans lliistorien l’honnete avant le savant’. — ‘Le Moniteur’.
‘Le m-me volume contient la periode la plus importante et la plus digne d’interet de Phistoire de Russie. Ce n’est qu’une longue serie de cruautes qu’on chercherait en vain dans l’aufres annates, et que Fauteur a decrites avec une genereuse indignation’ — ‘Bulletin des sciences historiques’, 1824 {‘Размышления (Карамзина), всегда справедливые, продиктованы здравой философией и беспристрастием, слог его важен, возвышен и исполнен неким простодушием, национальностью, которые, если можно так выразиться, показывают в историке честного человека, прежде, чем ученого’. — ‘Монитор’.
‘9-й том содержит повествование о периоде истории России весьма значительном и весьма достойном интереса. Это длинная вереница жестокостей, какие напрасно было бы искать в историях Других народов и которые автор описал с благородным негодованием’. — ‘Бюллетень исторических наук’, 1824 (фр.).}.
Вот как отзывались о Карамзине и его ‘Истории’ журналисты французские! Читатель уже видел, как действовали наши. Прибавлю только, что один из них, именно г. Воейков, издатель ‘Инвалида’ и ‘Новостей литературы’, даже отказал мне принять в свои журналы возражение г. П… против критики Арцибашева на некоторые места ‘Истории государства Российского’, напечатанной в ‘Казанском вестнике’. Он подал мне случай быть благодарным издателю ‘Отечественных записок’ (Павлу Петровичу Свиньину), который не испугался то же возражение принять и напечатать. Кроме его журнала и ‘Телеграфа’ {Как мало можно полагаться ныне и на суд журналистов! По кончине Карамзина тот же издатель ‘Телеграфа’ сделался злым критиком его ‘Истории’, а Воейков уже помещал возражения на критику Полевого. <Примечание 1832 года>.}, все прочие того времени периодические издания охотно и невозбранно печатали только хулу и оскорбительные насмешки на счет историографа, или очищали себя немым и. холодным неутралитетом. Со временем выйдет и у нас история нашей словесности, пускай же автор ее знает, что в это время министром просвещения был князь А. Н. Голицын 241), попечителем в Московском университете князь Оболенский 242), а в Казанском Магницкий 243), ректорами, в первом: Прокопович-Антонский 244), а во втором Никольский, издателем же ‘Казанского Вестника’ Владимирский.
XII. Г. Каченовский, критикуя в моей басне ‘Лиса-проповедница’ следующий стих: ‘Она переменила струны’, говорит: ‘переменить тон употребляется в общем разговоре и значит переменить содержание, иногда — переменить голос, наружный вид, обхождение. Так, например, человек малого чина, рассказывая о министре или сенаторе, который прежде обходился с ним приятельски, вздумал бы заговорить повелительно и громко, может скучать: ‘Он вдруг переменил тон’, — и это будет понятно для каждого, но переменить струны употребляется не иначе, как только в собственном знаменовании, то есть значит: снять одни струны, и навязать или нацепить другие’. Смотри ‘Вестник Европы’ на 1806 г., часть двадцать шестая, месяц апрель, No 8, стр. 290.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

Примечания дополнены и переписаны в 1832 году,
Июня двадцать осьмого дня.

ПРИЛОЖЕНИЯ

К ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

I.

Отношение Императорской Российской Академии Непременного Секретаря Ивана Ивановича Лепехина.

Милостивый Государь мой Иван Иванович!
Императорская Российская Академия, отдавая должную справедливость трудам вашим и знанию отечественного языка нашего, по предложению управляющего оною Павла Петровича Бакунина, г. Действительного Статского Советника, и по общему согласию всех присутствовавших господ Академии членов, в собрание, бывшее сего 18 дня, избрала вас своим сочленом и возложила на меня, известя вас о сем избрании, пригласить к будущему Академии собранию, яко Действительного члена, о чем особливою запискою буду иметь честь вас уведомить. Принеся усердное мое с сим избранием поздравление, с должным почтением имею честь быть
Вашего Высокоблагородия, Милостивого Государя моего,
покорнейший слуга
Иван Лепехин,
Императорской Российской Академии Член и Непременный Секретарь.
1797.

II.

Отношение бывшего Министра Просвещения Графа Заводовского.
Милостивый Государь мой Иван Иванович!
Исполняя Высочайшую волю Государя Императора, чтобы предложить Вашему Превосходительству, не согласитесь ли Вы принять в попечение Ваше как Московский Университет, так и все училища подведомого ему округа, и прошу вас, милостивый государь мой, почтить меня уведомлением о вашем тиа о расположении, для донесения Его Императорскому Величеству.
Имею честь быть с истинным почтением Вашего Превосходительства покорным слугою
Г. Петр Заводовский.
С. Петербург,
Сентября 10 дня
1807.
Его Пр—ву И. И. Дмитриеву.

III.

Диплом от Общества Любителей Российской Словесности, учрежденного при Императорском Московском Университете.
Под Высочайшим Покровительством Всепресветлейшего, Державнейшего, Великого Государя
Александра Первого
Императора и Самодержца Всероссийского
и прочая, и прочая, и прочая.
Общество Любителей Российской Словесности, учрежденное при Императорском Московском Университете, уважив в особе Его Превосходительства, г. Тайного Советника, Сенатора, Члена Государственного Совета, Министра Юстиции и кавалера Ивана Ивановича Дмитриева сколько достохвальную любовь к учености и к отечественному языку, столько и благодетельное покровительство трудящимся в российской словесности, признает Его Превосходительство Почетным членом.
Председатель, Статский Советник, Профессор и кавалер Антон Прокопович Антонский.
Действительный Член и Секретарь, Ординарный Профессор Михаил Каченовский.
Мая 4 дня
1812.

IV.

Диплом от Совета, учрежденного при С. Петербургской Духовной Академии.

Sub auspicatissimo regimine Augustissimi ac Potentissimi Imperatoris
Alexandri Primi
totius Russiae Autocratoris Petropolitanae Ecclesiasticae Academiae Conventus pro potestate sibi concessa Virum Excellentissimum
Iohannem Iohannewitsch a Dmitriew, ob insignia in humaniores litteras ac scientias, maxime in doctri- nam, quae est secundum pietatem, eiusque in praxin perftciendam et amplificandam merita
Socium suum Honorarium,
Solenni hoc Diplomate declarat, honoremque ei ac privillegia concesse, decrevisse ac contulisse publice testatur.
A. D. mdcccxiv. 13 die Augusti.

V.

Отношение Духовной Академии Ректора, Архимандрита Филарета (ныне Архиепископа Московского).
Превосходительный Господин,
Милостивый Государь!
Уже известно Вашему Превосходительству, что, при образовании в С Петербургской Духовной Академии Ученого Совета или Конференции для поощрения и распространения духовной учености, высшее начальство духовных училищ избрало вас Почетным членом оного сословия В следствие чего академический диплом на сие звание при сем имею честь представить, с приложением печатного акта Конференции Академической.
Вместе с признательностью сословия, которому Ваше Превосходительство не возбранили украситься Вашим именем, примите и от исполняющего поручение оного глубокое почитание и совершенную преданность, с которыми имею честь пребыть
Вашего Превосходительства, Милостивого Государя, покорнейший слуга А. Ректор, Архимандрит Филарет.
23 Ноября 1814.
Его Пр-ву Тайному Советнику и Кавалеру Ив. Ив. Дмитриеву.

VI.

Диплом от Общества Физико-Медицинского.

Auspiciis
Augustissimi et Potentissimi Imperatoris ac Domini
Domini
Alexandri Primi, totius Russiae Autocratoris
Litterarum Bonarumque Artium
Statoris et Protectoris munificentissimi.
Societas Phisico-Medica, apud Universitatem Caesaream Mosquensem instituta, consortio eruditorum, doctrinae, industriae ct ingenii praestanlia celebrium, et conjunctione virorum nominis splendore meritorumque amplitudine excellentium se ipsam illustrarc, sibique studiorum auxilia et adjumenta parare studens, Virum illustrissimum et excellentissimum, Iohannein Iohannidem a Dmitriew Consil. intim. Ord. St. Alexandri et S. Annae equitem, in conventu die 6 Nov. anni 1815 habito, in ordinem collegarum honorariorum cooptavit: eumque talem diplomate hoc rite et solemniter declarat, certe sperans fore, ut vir illustrissimus pro insigni suo in litterarum disciplinas amore et studio, societal em nunquam non patrocimo jet favore suo adjuvet et ornet. Datum* die 13 Dec. anni 1816.
Praeses Societatis Phisico-Medicae Mosquensis
Guilielmus Richter.
Secretarius ab epistolis latinis
F. F. Reuss.

VII.

Диплом от Общества Любителей Коммерческих знаний.

Любовь к полезному.
Общество Любителей Коммерческих знаний, в уважение отличных заслуг к отечеству и усердию к общему благу, признало Почетным своим членом Его Превосходительство господина Тайного Советника и орденов Св. Александра Невского и Св. Анны первого класса кавалера, Ивана Ивановича Дмитриева, в полной надежде, что он потщится содействовать цели Общества, средствами от него зависящими.
Президент Общества Граф Тормасов.
Директор Общества Петр Дружинин.
Секретарь Общества Алексей Померанцев.
Москва,
1817
Марта 12 дня.

VIII.

От Действительных Членов Библиотеки при Гвардейском Штабе.
Действительные Члены Библиотеки, с Высочайшего одобрения Государя Императора при Гвардейском Штабе открывшейся, непременною обязанностию поставляют покорнейше просить Ваше Превосходительство почтить означенную Библиотеку принятием на себя звания Почетного оныя Члена.
Начальник Штаба Сипагин.
Старший Библиотекарь Гвардии Капитан и Кавалер Федор Глинка.
Его Пр—ву И. И. Дмитриеву.
N 33.
22 Июня 1817.
С. Петербург.

IX.

Отношение Начальника Гвардейского Штаба, Генерал-Адъютанта Сипягина.

Милостивый Государь Иван Иванович!
Члены Военного Общества, под Высочайшим покровительством при главном Гвардейском Штабе утвержденного, вменяя себе за честь войти в ближайшее сношение с отличными по дарованиям и заслугам соотечественниками нашими, единогласно, по предложению моему, положили просить чрез меня Ваше Превосходительство удостоить их принятием звания Почетного члена Общества нашего. Надеясь, что Ваше Превосходительство не отвергните усердного предложения нашего, и спешу препроводить у сего и диплом.
Удовлетворяя при сем желанию Общества и собственному моему, и с истинным моим почтением и таковою же преданностию имею честь быть
Вашего Превосходительства Покорнейший слуга Николай Сипягин.
С. Петербург,
23 Июня 1817.

X.

Диплом от Общества Истории и Древностей Российских.

Леета вечная помянух.
Под Высочайшим покровительством
Всепресветлейшего, Державнейшего. Великого Государя
Александра Первого,
Императора и Самодержца Всероссийского,
и пр. и пр. и пр.
Общество Истории и Древностей Российских, учрежденное при Императорском Московском Университете, уважив отличную любовь и ревность к отечественной истории, признает чрез сие Его Превосходительство, Г. Тайного Советника и разных орденов кавалера Ивана Ивановича Дмитриева своим Почетным Членом, в совершенном удостоверении, что он будет содействовать сему сословию всем, что токмо успехам оного способствовать может. Дан в Москве, 1817.года, Сентября 22 дня.
Председатель Общества Майор и кавалер Бекетов.
Секретарь Общества Профессор и кавалер Двигубский.

XI.

Диплом от Совета Императорского Казанского Университета.
Под Высочайшим покровительством Всепресветлейшего, Державнейшего, Великого Государя
Александра Первого,
Императора и Самодержца Всероссийского,
Совет Императорского Казанского Университета, достодолжно почитая Его Превосходительство
Господина Действительного Тайного Советника, Императорской Российской Академии Члена, Почетного Члена многих ученых Обществ, орденов Святого Александра Невского и Святыя Анны первого класса кавалера
Ивана Ивановича Дмитриева,
коего творения украсили, обогатили отечественную словесность и пребудут образцом правильного, изящного российского слова, единогласно избрал его Почетным Членом своим, в несомненной надежде на его покровительство наукам и упражняющимся в оных.
Ректор Иван Браун.
Секретарь Совета Барон Врангель.
Казань,
Августа 4 дня,
1818.

XII.

Отношение того же Университета Ректора г. Брауна.
Ваше Высокопревосходительство,
Милостивый Государь!
Императорского Казанского Университета Совет, в изъявление достодолжного высокопочитания к Вашему Высокопревосходительству, единогласно избрал вас в Почетные свои члены. Примите благосклонно, Ваше Высокопревосходительство, подносимый ныне диплом на сие звание, a с ним и усерднейшее прошение Совета Казанского Университета о покровительстве Вашем к его начинаниям и деяниям. Без содействия знаменитых особ науки не могут процвести и водвориться в народе.
Вашего Высокопревосходительства, Милостивого Государя, всепокорнейший слуга Ректор Иван Браун.
N 1,595.
Сентября 7 дня
1818.
Его Высокопревосходительству г. Действительному Тайному Советнику и кавалеру Ив. Ив. Дмитриеву.

XIII.

Адресс от С. Петербургского Вольного Общества Любителей Российской Словесности.
Его Высокопревосходительству, Господину Действительному Тайному Советнику и кавалеру Ивану Ивановичу Дмитриеву.
Высочайше утвержденное С. Петербургское Вольное Общество Любителей Российской Словесности, будучи движимо неоднократно опытами покровительства вашего просвещению и стремления к подвигам благотворения, и уважая пользы, оказанные вами отечественной словесности, поставило непременным долгом засвидетельствовать Вашему Высокопревосходительству чувства своей глубочайшей преданности, и в доказательство сего единодушно избрало вас, на основании 9-го параграфа первой части Устава четвертым Попечителем своим, определив журналом в 6-й день сего Декабря состоявшимся, поднести Вашему Высокопревосходительству, за подписанием должностных членов, сей адресс.
С.-Петербург. Декабря дня 1818 года.
Председатель Граф Салтыков.
Помощник Председателя Федор Глинка.
Ценсор прозы Александр Боровков.
Ценсор поэзии Александр Крылов.
Ценсор библиографии Иван Гарцелис.
Библиотекарь Ив. Боровков.
Казначей Иван Ильин.

XIV.

Отношение Председателя того же Общества.

Милостивый Государь, Иван Иванович!
Уважая покровительство ваше просвещению и отдавая должную признательность пользам, оказанным Вашим Высокопревосходительством отечественному слову, Общество, на основании 9-го параграфа Высочайше утвержденного Устава своего, единодушно избрало вас, Милостивый Государь, Попечителем своим, и в заседании 9-го Декабря истекшего года, определило препроводить к Вашему Высокопревосходительству адресс за подписанием должностных членов, твердо надеясь, что вы, Милостивый Государь, не отречетесь принять на себя сего звания, и вместе с другими Попечителями: Князем Александром Николаевичем Голицыным, Графом Сергием Козмичем Вязмитиновым и Осипом Петровичем Козодавлевым сильным покровительством своим поддержите благую цель его: соревнования просвещению и благотворительности.
Препровождая к Вашему Высокопревосходительству адресс сей, с совершенным высокопочитанием и глубочайшею преданностью честь имею быть
Милостивый Государь, Вашего Высокопревосходительства всепокорнейший слуга Граф Сергий Салтыков.
N 636.
25 Декабря 1818
С. Петербург

XV.

Отношение Председателя Общества учреждения училищ по методе взаимного обучения.
Милостивый Государь, Иван Иванович!
Высочайше учрежденное в 14 день Января сего года С. Петербургское Общество учреждения училищ по методе взаимного обучения, желая иметь покровителя в особе Вашего Высокопревосходительства, определило, в заседании своем 10 сего Февраля, просить вас о принятии, на основании 6-го параграфа Устава, звания Почетного Члена оного.
Доводя о сем положении Общества до сведения Вашего Высокопревосходительства, и прилагая при сем экземпляр Высочайше утвержденного Устава, честь имею уведомить, что надлежащий диплом, по изготовлении оного, немедленно будет вам доставлен.
Милостивый Государь, Вашего Высокопревосходительства, всепокорнейший слуга Граф Федор Толстой.
С. Петербург.
N 25.
23 Февраля 1819.
Его Высокопревосходительству И. И. Дмитриеву.

XVI.

Диплом от И. Харьковского Университета.

Auspiciis
Alexandri Primi,
Augustissimi ac Potentissimi Imperatoris et Auctocratoris
Omnium Rossiarum etc., etc., etc.
Ministro publicae instructionis
Petro Basilide Co mile a Zawodowsky,
Cons. Intimo, Senatore, Societatis Educations nobilium virginum, nec non Scholae ord. S. Catharinae consilii membro, ordinum S. Apostoli Andreae, S. Alexandri Newensis, S. Wladimiri, S. Annae primae, S. Georgii quartae classis, utriusque polonici, nec non S. loannis Hierosolimitani equite.
Universitatis Charcoviensis Curatore, Severino Iosephide Comite a Potocky,
Cons. Intimo, Senatore, actuali cubiculario Caesareo, Supremi scho- larum totius Imperii Rossici Directorii membro, ordinis S. Wladimiri secundae classis, utriusque polonici equite,
Universitas Caesarea Charcoviensis bono litterarum consulens, virum singulari earum studio praeclarum, nec non de lis colendis ^ promovendisque op time meritum, Consiliarium intimum, Senatorem, 9 Ministrum justitiae, Caesareae Rossicae Academiae membrum, Caesareae Universitatis, quae floret Mosquae, et Caesareae Societatis Mosquensis scrutatorum naturae membrum honorarium, ordinis S. Annae primae classis equiiem Ioannem Ioannidem Dmitriew societati suae junctum et inter membra honoraria a se receptum esse hisce publice declarare voluit, persuasa, hanc nominationem utrique parti utilem fore, et hunc spectatissimae eruditionis virum Universitatis gloriae et honori, quibus fieri potest rationibus provisurum, communi studiorum negotio diligenter invigilaturum, atque invents, observata vel animadversa, quae in rei litterariae commoda redundabunt, cum Universitate libenter communicaturum esse. Datum Charcoviae, die 30 Iunii. M. Dec* IX.

XVII.

Отношение Председателя Академии Российской (нынешнего Министра Просвещения) Александра Семеновича Шишкова.
Милостивый Государь мой Иван Иванович.
С величайшим удовольствием был я свидетелем, что Императорская Российская Академия, в торжественное собрание свое (сего месяца 14 дня), увенчала стихотворные дарования и труды ваши почестью большой золотой медали. Приемля в том искреннее участие и разделяя оное со всем кругом людей, упражняющихся в словесности, я вас чистосердечно с тем поздравляю и, прося о продолжении вашего ко мне, толь приятного для меня, благорасположения, с истинным почитанием и преданностью имею честь быть
Вашего Превосходительства покорнейший слуга Александр Шишков.
Генваря 20 дня
1823.

XVIII.

Отношение Непременного Секретаря той же Академии Петра Ивановича Соколова.
Ваше Высокопревосходительство, Милостивый Государь Иван Иванович.
Императорская Российская Академия, отдавая всю справедливость трудам Вашего Высокопревосходительства, принесшим великую пользу отечественной нашей словесности и уважая отличный дар в стихотворениях ваших, дающих вам полное право занять место между первыми российскими классическими писателями, положила в годовое торжественное свое собрание, бывшее в 14 день сего Генваря, увенчать оные почестью большой золотой медали.
На меня возложен лестный долг доставления сей медали к Вашему Высокопревосходительству, которую при сем препровождая, всепокорнейше прошу принять и искреннейшее уверение в том достодолжном к особе вашей высокопочитании и совершенной преданности с каковыми пребуду всегда
Вашего Высокопревосходительства покорнейшим слугою Петр Соколов.
N 22.
С.-Петербург.
22 Генваря 1823.
Его Высокопревосходительству г. Действ. Тайн. Сов. и кавалеру И. И. Дмитриеву.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

Не имев склонности к воинской службе, я нетерпеливо ждал капитанского чина, последнего по гвардии, и, наконец, первого января в 1796 году получил его. В крещенский парад, на гранитном берегу Невы, я отправил первую и последнюю службу в новом чине, командуя гренадерскою ротою. Вскоре потом отпросился в годовой отпуск с твердым намерением в следующий год выйти в отставку, к умножению московских бригадиров 1): тогда их было столь же много, как ныне действительных статских советников.
В конце первой части сказано было, как я в этот отпуск у родителей моих проводил время: с каждым протекшим месяцем утешался я мыслию, что еще ближе стал к цели моих желаний. Но шестое число ноября, день достопамятный не только для меня, но и для всей империи, внезапно рассеял все утешительные надежды и, так сказать, подавил меня всею тяготою неизвестности о будущей судьбе моей.
Императрица Екатерина Вторая скончалась скоропостижно. Едва я узнал о том, как тотчас поскакал в Петербург. Проезжая Москву, слышу о разных переменах, последовавших в гвардии и по всем частям государственного управления, далее, по петербургской дороге, встречаю непрестанно гонцов, скачущих в разные стороны, или гвардейских сослуживцев, успевших выйти в отставку, и узнаю от них еще более. Таким образом, еще в продолжении пути, я мог надуматься, какие на первый случай взять лучшие меры.
По прибытии моем в Петербург, на другой же день я объявил себя в полку больным и посылаю к баталионному командиру вместе с паспортом и прошение на высочайшее имя об увольнении меня от службы. После такой решимости уже никакие честолюбивые виды не обольщали меня. Я хотел только получить спокойную независимость. Не прошло еще недели, как сверх чаяния моего я получил отставку, и притом с благоволением: ибо я уволен был с чином полковника и с ношением нового мундира, между тем как некоторые из старших капитанов отставлены были в тех же чинах или надворными советниками. К тому же я и по старой службе не мог бы получить повышения чином, не выслужа в настоящем полного года.
Доволен будучи столь удачным началом, я расположился еще несколько дней просидеть дома, а потом представиться императору Павлу и принести ему благодарность мою на вахтпараде, но представление мое случилось прежде, чем я ожидал, и притом необыкновенным образом В самый день рождества спасителя, поутру, я лежал на кровати и читал книгу. Растворяется дверь, и входит ко мне полицмейстер Чулков, спрашивает меня, я ли отставной полковник Дмитриев? Получа подтверждение, приглашает меня к императору, и как можно скорее. Я тотчас обновляю новый мундир и выхожу с Чулковым из моих комнат. В сенях вижу приставленного к наружным дверям часового. Я сказал только моим служителям, следовавшим за мною: ‘Скажите братьям’. Один из них был двоюродный мой брат И. П. Бекетов 2), Семеновского полка капитан, нанимавший в одном доме со мною средний этаж, а другой родной 3), семеновский же сержант, лишь только прибывший в то утро из отпуска и находившийся на ту пору в среднем этаже.
Выйдя из ворот, мы садимся в полицмейстерскую карету и скачем ко дворцу. Останавливаемся на углу Адмиралтейства, против первого дворцового подъезда. Полицмейстер, выскоча из кареты, сказал мне, что он скоро возвратится, и пошел во дворец.
Между тем как на дворцовой площади продолжался вахтпарад, зрелище для меня новое, я в одном мундире, в тонком канифасном галстуке, дрожал в карете от жестокого мороза и ломал себе голову, чтоб отгадать причину столь внезапного и необыкновенного происшествия.
Однако ж невольно видел всю гвардию, от офицера до рядового, в новом убранстве или, лучше сказать, в том образе, в каком она в Семилетнюю войну находилась.
Наконец полицмейстер показался в подъезде, махнул платком, и карета подъехала. Вышед из оной, встречаюсь я с сослуживцем моим штабс-капитаном В. И. Лихачевым, отставленным со мною в одно время и жившим, как и я, в Гороховой улице. По приезде моем в Петербург, мы еще в первый раз увиделись. Полицмейстер ставит нас рядом и приглашает следовать за ним вверх по лестнице.
Доселе я довольно бодрствовал, ибо забыл о празднике и думал, что проведут нас пустыми комнатами, мимо часовых, прямо в кабинет к государю, но с первым шагом во внутренние покои я поражен был неожиданною картиною: вижу в них весь город, всех военных и статских чиновников, первоклассных вельмож, придворных обоего пола, во всем блеске великолепного их наряда, и вдоль анфилады — самого государя!
Окруженный военным генералитетом и офицерами, он ожидал нас в той комнате, где отдавались пароль и императорские приказы. При входе нашем в нее, он указывает нам место против себя, потом, обратясь к генералитету, объявляет ему, что неизвестный человек оставил у буточника письмо на императорское имя, извещающее, будто полковник Д<митриев> и штабс-капитан Л<ихачев> умышляют на жизнь его.
‘Слушайте’, — продолжал он и начал читать письмо, которое лежало у него в шляпе. По прочтении оного государь сказал: ‘Имя не подписано, но я поручил военному губернатору (Н. П. Архарову) 4) отыскать доносителя. Между тем, — продолжал он, обратясь к нам, — я отдаю вас ему на руки. Хотя мне и приятно думать, что это клевета, но со всем тем я не могу оставить такого случая без уважения. Впрочем, — прибавил он, говоря уже на общее лицо, — я сам знаю, что государь такой же человек, как и все, что и он может иметь и слабость и пороки, но я так еще мало царствую, что едва ли мог успеть сделать кому-либо какое зло, хотя бы и хотел того’. Помолчав немного, заключил сими словами: ‘Если же хотеть, чтоб меня только не было, то надобно же кому-нибудь быть на моем месте, а дети мои еще так молоды!’ При сем слове великие князья, наследник и цесаревич, бросились целовать его руки. Все восколебалось и зашумело: генералы и офицеры напирали и отступали, как прилив и отлив, и целовали императора, кто в руку, кто в плечо, кто ловил поцеловать полу.
Когда же все утихло и пришло в прежний порядок, император откланялся. Архаров кивнул нам головой, чтобы мы пошли за ним. В передней комнате сдал нас полицмейстеру, который и привез нас в дом военного губернатора.
По возвращении г. Архарова из дворца мы были позваны в его гостиную. Он обошелся с нами весьма вежливо, даже довольно искренно.
На какие-то мои слова он отвечал мне: ‘За вас все ручаются’. После обеденного стола, к которому и мы были приглашены, он отдохнул и поскакал опять к государю, а мы с Лихачевым простояли в одной из проходных комнат, прижавшись к печи, до глубоких сумерек и не говорили друг с другом почти ни слова. Наконец домоправитель г. Архарова с учтивостию предложил нам перейти в особую комнату, для нас приготовленную. Мы охотно на то согласились, и он, доведя нас до нашего ночлега, приготовленного в верхнем жилье, пожелал нам доброй ночи. Это были две небольшие комнаты, из коих в первой нашли мы у дверей часового. При входе же в другую, первая вещь, бросившаяся мне в глаза, был мой пуховик с подушками, свернутый и перевязанный одеялом. Признаюсь, что я не порадовался такой неожиданной услуге.
Товарищ мой, найдя также и свою постелю, разостлал ее на полу и вскоре заснул на ней, а я, сложа руки, сел на свою, не думав ее развертывать. Между тем свеча, стоявшая в углу на столике, уже догорала, а я еще не спал, неподвижно упер глаза в окно, и что же сквозь его видел? Полный месяц ярко сиял над Петропавловским шпицем.
Не хочу описывать всего, что я чувствовал, что думал, и куда занесло меня воображение. Довольно сказать, что после первых волнений стал я входить в себя, начал обдумывать все возможные случаи и твердо решился, где бы ни был, что бы ни было, поставить себя выше рока.
Уже в самую полночь товарищ мой проснулся и стал уговаривать меня лечь на постелю. Он помог мне справить ее, и я забылся. Но с первыми лучами солнца жестокая нервическая боль в голове разбудила меня.
Вероятно, она была следствием простуды и сильных душевных движений.
Военный губернатор, узнав о том, прислал ко мне домового врача, с помощию которого болезнь моя чрез несколько часов прекратилась.
На другой день поутру известились мы, что доносчик, или клеветник наш, отыскан, и вот каким образом. Военный губернатор, от природы сметливого ума и опытный в полицейских делах, приказал немедленно забрать и пересмотреть все бумаги, какие найдутся у наших служителей, не забыв перешарить и Все их платье. В ту же минуту найдено было в сюртучном кармане одного из слуг письмо, заготовленное им в деревню к отцу и матери. Он уведомляет в нем о разнесшемся слухе, будто всем крепостным дарована будет свобода, и заключает письмо свое тем, что если это не состоится, то он надеется получить вольность и другою дорогою. Этот слуга, не старее двадцати лет, принадлежал брату Лихачева, Семеновского полка подпоручику.
На третий или на четвертый день нашего задержания, часу в десятом пополудни, были позваны мы к военному губернатору. Он приветствовал нас надеждою скорого освобождения. ‘Хотя подозреваемый в доносе, — прибавил он, — еще не признается, но изобличается в том родным своим братом: он застал его дописывающим на листе бумаги императорский титул, изобличается также и рабочею женщиною, при которой старший брат, ударя младшего, отталкивал его от стола, чтоб не мешал ему писать, наконец, военный губернатор объявил нам, что государь приказал доносителя, несмотря на его запирательство, предать суду Уголовной палаты, а нас уверить, что мы не более двух или трех дней будем продержаны’.
Сколь ни отрадна была для нас весть о скором освобождении, но признаюсь, что тридневный срок представился мне тогда целым годом.
Однако эта ночь была для меня спокойнее прочих: сон мой был крепок и продолжителен. Едва я успел встать с постели, как вбегает к нам в горницу ординарец с известием, что военный губернатор прислал из дворца карету, с тем чтобы мы поспешили приехать во дворец до окончания вахтпарада.
Мы отправились, но уже одни, без полицмейстера. Встречался ли кто с нами в дворцовых сенях, по какой лестнице всходили, я не помню.
Только мы с четверть часа простояли в какой-то маленькой комнате между двух-трех лакеев, сидевших с господскими шубами. Тут я в первый раз увидел бывшего при старом дворе камер-юнкера Ф. В. Ростопчина 5), уже в генерал-адъютантском мундире и с достоинством графа. Проходя поспешно мимо нас, он узнал меня и изъявил обязательное участие в случившемся со мною. Вскоре после того вошел полицмейстер и позвал нас к государю.
Император принял нас в прежней комнате и также посреди генералитета и офицерства. Он глядел на нас весело и, дав нам занять место, сказал собранию: ‘С удовольствием объявляю вам, что г.
полковник Дмитриев и штабс-капитан Лихачев нашлись, как я ожидал, совершенно невинными, клевета обнаружена, и виновный предан суду.
Подойдите, — продолжал, обратясь к нам, — и поцелуемся’. Мы подошли к руке, а он поцеловал нас в щеку. ‘Его я не знаю, — примолвил он, указывая на Лихачева, — а твое имя давно мною затверждено. Кажется, без ошибки могу сказать, сколько раз ты был в Адмиралтействе на карауле. Бывало, когда ни получу рапорт: все Дмитриев или Лецано’.
Я должен объяснить это тем, что младшие субалтерн-офицеры наряжались в большой караул во дворец под начальством капитана, а нам, как старшим субалтерн-офицерам, доставалось всегда в Адмиралтейство, куда посылался один офицер, следовательно, сам был начальником.
Потом император пригласил нас к обеденному столу и отправился со всею свитою в дворцовую церковь для слушания литургии.
Таким образом кончилось сие чрезвычайное для меня происшествие.
Скажем несколько слов о последствиях оного: сколько я ни поражен был в ту минуту, когда внезапно увидел себя выставленным на позорище всей столицы, но ни тогда, ни после не восставала во мне мысль к обвинению государя, напротив того, я находил еще в таковом поступке его что-то рыцарское, откровенное и даже некоторое внимание к гражданам. Без сомнения, он хотел показать, что не хочет ни в каком случае действовать, подобно азиатскому деспоту, скрытно и самовластно. Он хотел, чтобы все знали причину, за что взят под стражу сочлен их, и равно причину его освобождения. По крайней мере, так я о том заключал и оттого-то, может быть, и сохранил всю твердость духа в минуту моего испытания.
Не могу при сем случае умолчать о благородной черте почтенного Ф. И. Козлятева. В первый день нашего задержания император поручил разведать в Семеновском полку, с кем я из сослуживцев был более дружен. Козлятев сказал решительно и смело, что в этом случае никому не уступит первенства.
Душа небесная! Я знал тебя, и это меня не удивило.
Недели две после того я был предметом всеобщего разговора.
Начались догадки, чем я буду вознагражден за претерпенную тревогу.
Одни предсказывали мне получение деревни, другие ордена св. Анны второго класса. Наконец передали мне, что некто из вельмож, ближайших к государю, намекал, что едва ли я не буду статс-секретарем. Я вздрогнул от этой вести: мне тотчас представилась несносная скука, вставать в зимнее утро до света, читать прошения, писанные большею частию нескладным, надутым слогом, пробиваться потом сквозь толпу докучливых и добровольных тружеников, этой недремлющей стражи передней комнаты государственного человека, скакать во дворец и там в ожидании докладного часа сидеть одному, в пустой комнате. ‘И всякую неделю, — думал я, — и во весь круглый год то же и то же!’
Но не так видно заключали об условиях сего звания при дворе и в городе. С первого появления моего во дворце приметил я большую перемену в обращении со мною. Все отменно ласкали меня, предупреждали в учтивостях, равно и в частных домах прежние незнакомцы стали приглашать на обеды и вечера свои. Я отгадывал причину и внутренне смеялся. Как часто мы ошибаемся в наших расчетах! В то самое время, когда они запасались знакомством с будущим статс-секретарем, я только и желал быть московским цензором книг. Но когда задумал просить об этом месте, оно уже было занято.
Между тем Козлятев не однажды говорил мне, что его высочество наследник изволил отзываться, зачем я ничего не прошу? Что императору было бы это весьма приятно. Я стыдился бы и подумать о том, чтобы просить, без всякой заслуги, деревень или денег. К тому же тогда я и не подозревал, что домогательства такого рода между статскими, не исключая даже и первоклассных, вошли как будто почти в необходимую обязанность. Одна только независимая жизнь была в виду моем.
Но можем ли мы ручаться за свою твердость? Безделица может поколебать ее. День проходит за днем, я продолжаю бывать в собраниях, при дворе, в обществах и примечаю, что новые мои знакомцы в обеих областях становятся ко мне холоднее, уже перестают обнимать меня или пожимать мою руку, или даже совсем раззнакомились, как я ни далек был от честолюбия, но этот случай кольнул меня, и я решился доказать им, что можно, и не быв статс-секретарем, получить звание не менее почтенное.
Его высочество наследник, узнав от Козлятева о желании моем вступить в гражданскую службу, соблаговолил вызваться быть за меня ходатаем. Вскоре потом весь двор отправился в Сарское Село, дабы оттуда предпринять путь в Москву. В самый же день отбытия двора из Сарского Села я получил от полковника Рота, наследникова адъютанта, записку, которою он, по приказанию его высочества, извещал меня, что государь с удовольствием принял желание мое вступить в гражданскую службу и приказал наследнику отнестись к генералу-прокурору, князю Алексею Борисовичу Куракину 6), чтоб он приискал мне хорошее место, ибо я выбор оного предоставил высочайшему назначению самого императора.
Г. Рот заключил записку свою тем, что его высочеству приятно будет, если я приеду в Москву до коронации.
Высокое покровительство наследника превзошло мое ожидание: тотчас по приезде моем в Москву, я получил место за обер-прокурорским столом в Сенате, в первые же дни после коронации 7) повелено мне носить семеновский новый мундир, и в какое же время Государь благоволил оказать мне сию милость? Когда он, в короне и далматике, сидел на троне в Грановитой Палате, наполненной военными и гражданскими чиновниками, и я уже в Французском кафтане, в след за другими, с коленопреклонением принимал его руку. В эту минуту он шепнул Наследнику, по правую сторону трона, чтобы я впредь до повеления, считался по прежнему Полковником и ходил в мундире.
Чрез несколько дней после того я получил новое звание товарища министра в новоучрежденном Департаменте удельных имений. Министром назван генерал-прокурор князь Куракин, старшим товарищем действительный тайный советник Саблуков, а я, в числе трех, младшим.
По возвращении же двора в Петербург, месяца чрез три, я определен был в должность обер-прокурора во временный Казенный, а потом переведен в Третий департамент Сената с награждением чином статского советника, а в следующем году пожалован в действительные обер-прокуроры. Отсюда начинается ученичество мое в науке законоведения и знакомство с происками, эгоизмом, надменностью и раболепством двум господствующим в наше время страстям: любостяжанию и честолюбию.

КНИГА ПЯТАЯ

Сколь ни удачен был для меня первый шаг на поприще гражданской службы, но я не без смущения помышлял о пространстве и важности обязанностей моего звания — быть блюстителем законов, одни охранять от умышленно кривых истолкований, другие приводить на память, ополчаться против страстей, бороться с сильными, не поддаваться искушениям, сносить равнодушно пристрастные толки и поклеп тяжущихся или подсудимых, их покровителей или родственников, противоречить иногда особам, украшенным сединою, знаками отличий, давно приобретшим общее уважение, каковы были в то время сенаторы граф А. С. Строганов 8), граф П. В. Заводовский 9), М. Ф. и П. А. Соймоновы 10), Г. Р. Державин, А. В. Храповицкий 11), граф Я. Е. Сиверс 12), курляндцы барон Гейкинг и Ховен. Столь щекотливые условия могли бы устрашить и опытного дельца, не только новичка в своем деле.
Прибавим еще к тому, что мне вверен был такой департамент, который можно было назвать совершенно энциклопедическим. Он заведовал все уголовные и гражданские дела всей Малороссии, вновь приобретенного Польского края, Лифляндии, Эстляндии, Финляндии и Курляндии. Ему же подведомственны были Юстиц-коллегия с принадлежащим к ней департаментом для расправы по духовным делам католиков, учебные заведения, от Академии наук до народных училищ, полиция, почта, устроение дорог и водяные сообщения во всей империи.
Представляя себе всю тяжесть возложенных на меня обязательств, невольно вспомнил я Вольтеров стих:
Je suis comme un docteur, helas! je ne suis rien! {*} {* Я как доктор, увы! я ничто! (фр.).}
По крайней мере совесть моя не укоряла меня: я не домогался оного места. Еще до подписания указа, даже имел смелость говорить генерал-прокурору, что я отнюдь не заслуживаю столь важного звания, в котором с первого шага должен быть не учеником, а учителем.
Такого же мнения был и отец мой. Вместо приветствия с местом он журил меня, думая, что я сам домогался получить его.
По вступлении в должность первою моею заботою было узнать внутреннее положение департамента, установленный порядок в течении дел, какими департамент руководствуется законами, — и вот, что мне открылось на первый случай:
Третий Сената департамент, кроме великороссийских законов, руководствуется, по делам Польских губерний и Малороссии, Литовским Статутом, Магдебургским правом и разных годов конституциями, Остзейских провинций и Финляндии: Шведским земским уложением, a по Курляндии особенным постановлением, не помню под каким названием, на Латинском языке. Из всех же оных законов переведены были на русский язык только Земское уложение, Литовский статут и Mapдебургское право, но переведены едва ли словесником, в верности никем не засвидетельствованы, переписаны дурным почерком, без правописания, от долговременного и частого употребления затасканы и растрепаны. Прочие же хранились в оригиналах. Но Обер-Секретари не могли ими пользоваться без пособия переводчика, ибо заведывавший Польские дела не знал польского языка, а Остзейских провинций и Курляндии — ни немецкого, ни латинского.
Я положил немедленно представить о том Генерал-Прокурору и ходатайствовать о учреждении из сенатских переводчиков комитета, под председательством избранной им особы, для поверки наличных переводов с оригиналами, для исправления ошибок, какие будут найдены, равно и для перевода с немецкого или латинского и других законов, коими руководствуются в судах вышеозначенных губерний, а потом для напечатания сих переводов, старых и новых, на счет экономической суммы Сената, которая конечно в скором времени была бы чрез продажу выручена не только сполна, но и с лихвою.
К скорейшему исполнению моего предприятия представился мне и самый случай: почти в тоже время Генерал-Прокурор объявил нам, что он вознамерился посвятить Обер-Прокурорам по одному утру в неделю, для взаимного совещания о разных по Сенату предметах, что каждый Обер-Прокурор тогда может представлять ему о недостатках и нуждах по своему департаменту и о средствах к лучшему благоустройству Сената. Мысль достойная государственного человека!
Я тотчас принялся за проект, написал его и с нетерпением жду первого прокурорского заседания. Наконец наступил назначенный день. Мы съехались к Генерал-Прокурору: он вышел из кабинета, и повел нас в комнату, назначенную для нашего присутствия, и где уже поставлен был стол, накрытый зеленым сукном, со всеми к нему принадлежностями. Но мы еще не успели занять своих мест, как вбегает кто-то с докладом о прибытии Генерал-Адьютанта от Императора. Начальник наш откладывает совещания наши до другого дня, и спешит выйти, Я вынул из грудного кармана проект, предваряю наскоро о его содержании, и прошу Князя, чтоб он в свободное время удостоил его своим прочтением, но Князь весьма равнодушно сказал мне, что я могу представить его в будущее собрание.
Но с той минуты до самой отставки Генерал-Прокурора, последовавшей уже слишком чрез год, не было и в помине о будущем собрании, Что же было тому причиною? Это и поныне остаюсь для меня тайною.
Не знаю, как далеко простиралось влияние Генерал-Прокурора на государственные дела до времени Императрицы Екатерины Второй, но с ее царствования до учреждения министерств, за исключением воинской, все прочие части государственного управления были ему подчинены. При ней один только Генерал-Рекетмейстер, имевший по должности своей личный доступ, мог некоторым образом ослаблять могущество Генерал-Прокурора: ибо все жалобы по судным делам, подаваемые на высочайшее имя, подвергались его рассмотрению. Не быв подчиненным Генерал-Прокурору, он не боялся опорочивать решения Сената. Но в царствование Павла он лишен был сего преимущества, не бесполезного для общества. Генерал-Рекетмейстер уже не имел входа в кабинет Государя м возводим был на эту степень по одобрению Генерал-Прокурора, а потому из одной признательности, или для сохранения своего места, уже он не мог иметь в заключениях своих прежней свободы.
Князь Куракин неопытность свою в судных делах заменял трудолюбием. Кроме выездов во дворец, он не отлучался от дома, почти не выходил из кабинета. Охотно выслушивал Обер-Прокуроров, и любил отличать награждениями тех, в коих находил способность или, по крайней мере, проворство и добрую волю.
При всем том с сожалением должно прибавить, что Сенат едва ли не при нем получил первое потрясение в основании своем, утвержденном на опытах почти столетия. Внимание правительства обращено было более на скорость в производстве дел и на так называемые преобразования и нововведения. Угождая сим видам, и Генерал-Прокурор преимущественно заботился о новоучрежденном Департаменте или Министерстве удельных имений, о Хозяйственной Экспедиции, о Вспомогательном Банке, о переименовании судебных мест в польских и остзейских губерниях. Таким образом возобновились названия, существовавшие до учреждения наместничеств: Уездные суды превратились опять в Лагманские и Поветовые, а Гражданские палаты в Главные суды и Обер-Гоф-Герихты. Вышел новый Городовой Устав, почти переведенный с какого-то немецкого устава, с оставлением даже и названий должностных не на своем, а на чужом языке, и русский купец или мещанин должны были называть себя ратсгерами, марфохтерами, или конечно чем-то похожим на это.
Между тем производство дел в Сенате уклонялось по временам от узаконенного хода: иногда тяжебное дело получало решение в пользу пропустившего две давности, другое переходило из первой инстанции, минуя среднюю, прямо в Сенат. Для лучшего понятия, в каком состоянии тогда находилось верховное судилище, расскажем следующий случай:
В Третий департамент поступило представление Юстиц-Коллегии с жалобою на Пастора реформатской церкви Мансбенделя и приходского Старосту, Камергера и флотского Капитана Графа Головкина 13), за дерзкие я и будто якобинские выражения, употребленные ими в их отзыве на предписания Коллегии.
Генерал-Прокурор, по свойству его с Графом Головкиным 14) и по милостивому расположению Государя к Барону Гейкингу, Сенатору того же департамента и Президенту Юстиц-Коллегии, признавая дело сие довольно щекотливым, предварил меня, чтоб я обратил на него особенное мое внимание. Вероятно то же сказано им и некоторым из русских Сенаторов. Я сделал все, что от меня зависело: в самый тот день, когда назначено было к докладу представление Юстиц-Коллегии, я заблаговременно объяснился с Бароном Гейкингом и убеждал его к смягчению своих требований. Он уверил меня, что ни о чем более не будет настоять, как об отрешения только Пастора, жребий же Графа Головкина совершенно предает произволу своих товарищей. Я не преминул передать отзыв его Сенаторам—землякам моим. Но двое из них, конечно, ободренные Генерал-Прокурором, не хотели обвинить ни Пастора, ни Графа Головкина. Начали слушать представление Юстиц-Коллегии, и с первых строк Граф A. С. Строганов я П. А. Соймонов уже обнаружили расположение свое не в пользу Коллегии. К ним пристали и прочие, а Курляндец Ховен и Поляк Граф Ильинский 15) были за одно с Гейкингом. С обеих сторон пошло жаркое прение. Не предвидя к соглашению их успеха, я тотчас остановил чтение до другого присутствия, под предлогом позднего времени. По выходе же из Сената, отдал верный отчет Генерал-Прокурору. Это происходило накануне пятницы, общего собрания всех департаментов. В субботу же никогда не бывает присутствия, почему Генерал-Прокурор и обещал в следующий понедельник посетить департамент и постараться согласить обе стороны.
Но Барон Гейкинг был деятельнее: он успел в тот же вечер довести до сведения Императора о разномыслии Сенаторов по сему делу. Что же последовало? В субботу, поутру, Генерал-Прокурор поручает мне повестить Сенаторам о прибытии в шесть часов по полудни в департамент, для выслушания высочайшего указа. Собрались встревоженные Сенаторы, спрашивают друг друга, приступают ко мне, добиваясь узнать о причине созвания. Но я знал о том столько же, как и они, наконец входит к нам Генерал-Прокурор, просит Сенаторов занять свои места, и вынув из бумажника указ, приказывает Обер-Секретарю читать его.
Содержание оного состояло в том, чтобы Пастора Мансбенделя отрешить от места и выпроводить за границу, Каммергеру Графу Головкину отправлять службу только по флоту, Сенату же учредить, по его усмотрению, в разных местах, под ведомством Юстиц-Коллегии, духовные училища, для образования пасторов лютеранского исповедания, ‘дабы впредь не было нужды вызывать оных из других государств.’
Такая новость изумила всех Сенаторов. Никогда еще не бываю, чтоб только заслушанное дело в Сенате остановлено было в своем ходе и решено самим Государем, по словам одного только в оном участника. В последствии времени я узнал, что уже заготовлен был указ и об отставке Сенатора Соймонова, но Генерал-Прокурор, хотя и с великим трудом, отстоял его. Начальник мой несколько дней после того был пасмурен и ко мне холоден: может быть, он приписывал моей неловкости неудачу в соглашении Сенаторов, или думал, что я на стороне Гейкинга. Но вскоре потом он утешен был возложением на него ордена св. Апостола Андрея 16).
По сей награде, многие стали заключать, что Генерал-Прокурор входит еще в большую силу, но чрез несколько месяцев оказалось совсем противное. Недоброжелатели его уже начали приготовлять ему падение. Подозревали в том светлейшего Князя Безбородку 17) и Кутайсова 18), бывшего тогда еще только Гардероб-мейстером.
Б начале весны Император отправился в Казань. В проезд его чрез Москву, он принял фрейлиною ко двору дочь Сенатора Петра Васильевича Лопухина 19), бывшего при Екатерине Обер-Полицмейстером петербургским, а потом уже Наместником ярославским и вологодским, с того же времени заговорили в обеих столицах, ‘что отец ее будет преемником Князя Куракина.’ Так и сделалось. Лопухин вызван был со всем семейством в Петербург, переведен во Второй департамент Сената, вскоре потом получил звание Генерал-Прокурора 20), а предместник, как рядовой Сенатор, начал заседать в Первом департаменте. Должно отдать справедливость ему в том, что он в ту самую минуту, когда в Общем Собрании Сената объявляли указ об его смене, сохранил в поступи и на лице своем какое-то достоинство, по крайней мере, наружное спокойствие. Но его смирение и покорство верховной власти ни к чему не послужило. Чрез несколько дней после того приказано ему оставить Петербург. Преемник его пошел скорыми шагами к возвышению. Кроме чрезвычайных денежных сумм и деревень, он получил орден св. Андрея с алмазными знаками 21), потом титло светлейшего Князя 22), императорский портрет для ношения в петлице, звание Бальи Капитула ордена Иоанна Иерусалимского 23) и многие ордена иностранные.
Но и его случай был кратковременный. Гардероб-мейстер Кутайсов, который уже в последствии стал Графом, Обер-Шталмейстером и кавалером св. Апостола Андрея, не смотря на женитьбу сына его 24) на дочери Князя Лопухина 25), успел низложить и своего свата 26). Подозревали, что он только был орудием других, недоброжелательствующих Князю.
Место его заступил Александр Андреевич Беклешов 27), бывший Действительный Тайный Советник и Сенатор, потом от Армии Генерал и киевский Военный Губернатор. Оба они сходны были только в том, что старались о соблюдении прежнего порядка, по крайней мере, в формах производства дел, не искали угождать Государю новизнами, и равно не заботились о предании потомству имен своих, подобно Л’опиталю, Кольберу, д’Агессо или Помбалю: впрочем же были свойств совсем противоположных. Один остер, скоро понимал всякое дело, но никаким с участием не занимался, не любил даже и частых докук от Обер-Прокуроров, когда они в затруднительных случаях желали объясняться с ним, или получить от него разрешение, и приметным образом наклонен был всегда на сторону Сенаторов, прежних своих товарищей. Не предполагаю, чтоб он хотел сделать кого несчастным, но равно и того, чтоб он решился стоять за правду, хотя бы с потерею своего случая. Несмотря на угрюмый вид его и насмешливую улыбку, он при дворе был хитр, сметлив и гибок, ко всем прочим доступен, и хотел казаться всем по плечу и простосердечным. Приемная его всегда была набита старыми знакомцами, искателями мест или чинов и ползунами без всякой цели. Подписывая бумаги, он забавлялся на их счет, или сам забавлял их веселыми рассказами. Но эта доступность и говорливость были только покровом души скрытной и ума проницательного и осторожного.
Другой, не менее опытен и благоразумен, но был трудолюбивее. Он охотно и терпеливо выслушивал доклады и объяснения Обер-Прокуроров, и почти всегда утверждал их заключения, хотя канцелярия его, доброхотствуя иногда по тяжебным делам стороне проигравшей, и покушалась приводить его в сомнение на счет сенатского, или обер-прокурорского, заключения: во если Обер-Прокурор был смел и настоятелен, то она не могла иметь ни малейшего влияния. Беклешов был не без просвещения, как и его предместник, но в обращении светском иногда был нескромен и не слишком разборчив в шутках и выражениях. Наконец, к чести его, должно сказать, что он мало уважал требования случайных при дворе, а потому часто бывал с ними в размолвке, и чрез их происки, подобно своим предместникам, потерял свое место, но и поныне остался в доброй памяти у всех беспристрастных людей за его доброхотство и прямодушие.
Я не дождался его отставки 28). Со вступлением моим в гражданскую службу я будто вступил в другой мир, совершенно для меня новый. Здесь и знакомства и ласки основаны по большей части на расчетах своекорыстия, эгоизм господствует во всей силе, образ обхождения непрестанно изменяется, наравне с положением каждого. Товарищи не уступают кокеткам: каждый хочет исключительно прельстить своего начальника, хотя бы то было на счет другого. Нет искренности в ответах: ловят, помнят и передают каждое неосторожное слово. Разумеется, что я так заключаю не о всех.
К неприятности быть в частых сношениях с подобными сослуживцами присоединялись еще другие, несравненно для меня важнейшие: едва проходила неделя без жаркого спора с кем-нибудь из сенаторов, без невольного раздражения их самолюбия. Таким образом я имел неудовольствие два раза быть хотя и в легкой, но для меня чувствительной, размолвке с тем, которого любил И уважал от всего сердца, с Г. Р. Державиным. Благородная душа его, конечно, была чужда корысти и эгоизма, но пылкость ума увлекала его иногда к решениям, требовавшим для большей осторожности других мер, некоторых изъятий или дополнений. Та же пылкость его оскорблялась противоречием, однако ж, не на долгое время: чистая совесть его скоро брала верх, и он соглашался с замечанием прокурора.
Между тем ни малейшее ободрение не оживляло меня за все мои хлопоты и заботы. При князе Лопухине я отправлял два раза прокурорскую должность по двум департаментам, потом, вследствие соглашений нашего кабинета с берлинским, поручено мне было отобрать из Польской метрики все акты по тому краю Польши, который при разделе оныя отошел к Пруссии, и сдать их чиновнику, присланному для того от прусского правительства. Таковое поручение требовало много времени, терпеливого чтения и большой осмотрительности, но я за все то не удостоен от начальника моего ниже ласковым словом.
Два обер-прокурора, Рындин и Козодавлев 29), еще при князе Куракине получили орден св. Анны второго класса, командорский крест Иоанна Иерусалимского и по три или четыре тысячи десятин земли на выбор в лучших местах, продажею оных они выручили, может быть, около ста тысяч, а я содержал себя только тремя тысячами годового дохода, получая тысячу от отца и две тысячи рублей жалованья. За всю же мою прокурорскую службу награжден, при князе Лопухине, только орденом св. Анны второго класса вместе со многими, и даже после цензора книг, печатаемых на отечественном языке. При всей скромности позволительно мне думать, что труды его были не важнее моих и, вероятно, не слишком изнуряли телесные и умственные его силы.
Все сии неприятности, соединенные с уверенностью в том, что с моими свойствами я не могу ожидать и впредь по гражданской службе большей удачи, решили меня, наконец, просить об увольнении.
Начальник мой А. А. Беклешов удивился, когда я подал ему прошение.
Он стал уговаривать меня, чтоб я отложил мое намерение, даже хотел отчаять меня в получении пенсиона, признаваясь мне, что по холодности к нему императора он не осмелится ни о чем просить его в мою пользу. Я с усмешкою отвечал ему, что даже и не думал о пенсионе, а желал бы только уверить государя, что не от лени, но единственно по причине худого здоровья и других обстоятельств, для меня только важных, я принял смелость просить о увольнении.
Желание мое скоро исполнилось: я отставлен не только с пенсионом, но еще и с чином тайного советника. Это было декабря 30 дня 1799 года.
Сколь ни приятно готовиться к свиданию с другом и с родными 30), но невозможно быть равнодушным при разлуке и с кругом приятелей. С переменою мест нельзя забирать с собою все, что мило сердцу или к чему привыкнешь. Счастие благоприятствовало мне и в сем случае: почтенный Козлятев, бывший и в продолжении гражданской службы моей почти ежедневным моим собеседником, за несколько месяцев прежде меня вышел также в отставку, другая особа, в сообществе с которой несколько лет находил я равное удовольствие, должна была, в одно же время со мною, переселиться в отдаленную губернию. Итак, во всем Петербурге жаль мне было разлучиться только с двумя: Г. Р. Державиным и А. В. Храповицким (I). С первым я имел счастие впоследствии еще несколько лет жить вместе, а с последним простился уже навеки! Но всегда буду с сердечным чувством вспоминать посвященные ему субботы. В эти дни, от обеда до позднего вечера, просиживал я у него, по большей части с глаза на глаз, и услаждался наставительною беседою остроумного словесника и государственного мужа.
По описании первого периода гражданской службы не неприлично сказать несколько слов и о тогдашнем дворе и влиянии оного на государственные дела, на общество и частные лица.
Восшествие на престол преемника Екатерины последуемо было крутыми переворотами во всех частях государственного управления: наместничества раздробились на губернии, учреждение, изданное для управления оных, изменилось, директоры экономии уничтожены, совестные суды упразднены, некоторые из уездных городов превращены в посады, вместо древних, греческих или славянских названий, данных при князе Потемкине-Таврическом многим городам в Крыму и Екатеринославской губернии, возвращены имена прежние, татарские или русские простонародные: Эвпаторис, Севастополис, Григориополис стали называться опять Кизикерменем, Козловым и пр. Все воинские и гражданские постановления сего недавно столь могущественного вельможи отброшены, даже и самый мавзолей, воздвигнутый под сводом церкви над его прахом, приказано было разрушить 31).
В войсках введены были новый устав, новые чины, новый образ учения, даже новые командные слова, составленные из французских речений с русским склонением {Вместо ‘к ружью’ — ‘вон’! вместо ‘ступай’ — ‘марш’! вместо ‘заряжай’ — ‘шаржируй’!}, и новые, наконец, мундиры и обувь по образцу старинному, еще времен голстинских герцогов.
Вскоре за сим последовали перемены и в участи именитых особ.
Фельдмаршал граф Суворов-Рымникский, по исключении из службы, сослан был в собственную его деревню под строгим присмотром чиновника, а потом уже предводительствовал двумя армиями: нашею и австрийскою против французов, и за освобождение Италии получил титло генералиссимуса и князя Италийского. Светлейшему князю Зубову и брату его Валериану 32), начальнику армии против персов, приказано также иметь пребывание в деревнях своих. Та же участь постигла и вице-канцлера графа Панина 33).
Сначала первыми любимцами государя были Кутайсов, бывший камердинер его, родом турок, присланный к двору еще мальчиком после взятия Анапы, Ростопчин и Аракчеев 34). Они все трое получили графское достоинство. Но фортуна неизменна была только к первому, двое же последних были потом удалены и жили в деревнях своих до самой перемены правления.
Никогда не было при дворе такого великолепия, такой пышности и строгости в обряде. В большие праздники все придворные и гражданские чины первых пяти классов были необходимо в французских кафтанах, глазетовых, бархатных, суконных, вышитых золотом или, по меньшей мере, шелком, или с стразовыми пуговицами, а дамы в старинных робах с длинным хвостом и огромными боками (фишбейнами), которые бабками их были уже забыты.
Выход императора из внутренних покоев для слушания в дворцовой церкви литургии предваряем был громогласным командным словом и стуком ружей и палашей, раздававшимся в нескольких комнатах, вдоль коих, по обеим сторонам, построены были фронтом великорослые кавалергарды, под шлемами и в латах. За императорским домом следовал всегда бывший польский король Станислав Понятовский 35), под золотою порфирою на горностае. Подол ее несом был императорским камер-юнкером.
Непрерывные победы князя Суворова-Рымникского в Италии часто подавали случай к большим при дворе выходам и этикетным балам.
Государь любил называться и на обыкновенные балы своих вельмож.
Тогда, наперерыв друг перед другом, истощаемы были все способы к приданию пиршеству большего блеска и великолепия.
Но вся эта наружная веселость не заглушала и в хозяевах и в гостях скрытного страха и не мешала коварным царедворцам строить ковы друг против друга, выслуживаться тайными доносами и возбуждать недоверчивость в государе, по природе добром, щедром, но вспыльчивом. Оттого происходили скоропостижные падения чиновных особ, внезапные высылки из столицы даже и отставных из знатного и среднего круга, уже несколько лет наслаждавшихся спокойствием скромной, независимой жизни.
В последний год царствования императора многим из выключенных и изгнанников позволено возвратиться в обе столицы и вступить опять в службу, в том числе и двум братьям Зубовым: светлейшему князю Платону и графу Валериану. Обоим поручено начальствовать над кадетскими корпусами: над сухопутным первому, а над инженерным второму.
Тогда ближайшими к государю были: граф Пален 36), бывший в одно время и военным губернатором и управляющим коллегией иностранных дел, обер-шталмейстер граф Кутайсов и генерал-прокурор Обольянинов 37). Два первые имели большое влияние на двор и общество.
В это время я, по домашним делам моим, приезжал в Петербург на короткое время. Несколько раз, по воскресным дням, бывал во дворце и, несмотря на все прощение исключенных, находил все комнаты почти пустыми. Вход для чиновников был уже ограничен, представление приезжих, откланивающихся и благодарящих, за исключением некоторых, было отставлено. Государь уже редко проходил .в церковь чрез наружные комнаты. Строгость полиции была удвоена, и проходившие чрез площадь мимо дворца, кто бы ни были, и в дождь и в зимнюю вьюгу, должны были снимать с головы шляпы и шапки.
В последний раз я видел императора на Невском проспекте возвращающимся верхом из Михайловского замка в препровождении многочисленной свиты. Он узнал меня и благоволил отвечать на мой поклон снятием шляпы и милостивою улыбкою. По возвращении моем в Москву, меньше, нежели чрез месяц, последовала внезапная его кончина 38). Пусть судит его потомство, от меня же признательность и сердечный вздох над его прахом!

КНИГА ШЕСТАЯ

Пробыв шесть лет в отставке, я убежден был обстоятельствами расстаться опять с тихою жизнию. В 1806 году, февраля 6 дня, император Александр, первый и единственный мой покровитель, соблаговолил удостоить меня званием сенатора. Согласно с желанием моим я остался в Москве: повелено мне присутствовать в Шестом департаменте Сената. В том же году, осьмнадцатого ноября, я имел счастие получить орден св. Анны первого класса, а девятнадцатого декабря высочайший рескрипт и всемилостивейшее поручение по нижеследующему обстоятельству.
Наполеон, овладев Веною (II), принудил Австрию к уничижительному миру, вскоре потом напал на прусские войска, прежде, нежели они успели соединиться, разбил их и без сопротивления вступил в Берлин и занял уже большую часть Пруссии.
Столь быстрые, необыкновенные успехи явно грозили опасностию и нашему отечеству. Западные границы его уже не разделены были Пруссией, соседственным государством. Император наш вынужден был, к защите их, возобновить войну с счастливым завоевателем, поруча начальство над армией фельдмаршалу графу Каменскому 39).
Поелику же эта война, после поражения наших союзников, всею тяжестию своей должна была лежать на одних только нас и, следственно, требовала мер необыкновенных и великих усилий, то в подкрепление армии и защите более внутренней безопасности императорским манифестом ноября 30-го 1806 года повелено устроить временное земское ополчение, долженствующее состоять из 61200 ратников, вооружение сие названо в манифесте мерою спасительною и необходимою.
Набор земского войска назначен был в тридцати одной губернии, разделенных на семь областей, из коих три составлены были из пяти, а прочие из четырех губерний. Каждая область подчинена была областному начальнику, уполномоченному распоряжать местным ополчением, объявлять высочайшие указы, непокорных и непослушных предавать военному суду, и даже осуждать на смертную казнь, если важность преступления и обстоятельства того востребуют.
Между тем Губернаторам, поступившим в областное управление, предписано было иметь неослабное внимание на все то, что действует на общее мнение, воспламеняет дух народный любовью к отечеству и может устремить усердие граждан к прямой и существенной цели сего вооружения, На них же возложено внушать поселянам надлежащие понятия о сем временном служении, объяснять под рукою в дворянских собраниях все те обстоятельства, которые особенно показывают прямую необходимость в составлении земского войска.
В то же время, данным наставлением Святейшему Синоду, предоставлено ему ‘пещись о устремлении благочестивого негодования сынов православной церкви противу врага, ополчающегося на попрание оной.’ В помощь областному начальнику, в лице Генерал-Губернатора, как бы посредника между воинским и гражданским начальством, отправлено в каждую область по одному Сенатору.
Им предоставлено было требовать от Гражданских Губернаторов отчетов в исполнении данных им предписаний и в распоряжениях, какие от них сделаны для составления, вооружения и продовольствия земского войска и для хранения материальных приношений отечеству. Сверх того поставлено было на вид к исполнению следующее: ‘стараться узнать образ общего мнения, обнаруженный в собраниях дворянства, в градских обществах, равно как и селениях, касательно сего вооружения, и благоразумными объяснениями и внушениями отвращать сомнительные предубеждения, буде таковые будут замечены. В сношениях Губернаторов с начальником земского войска утвердить единодушие и согласие, к успешному и скорому исполнению всякого дела столь необходимые, руководствовать дворянство личным присутствием в его собраниях, и без всякого принуждения склонять их к цели общественной пользы, возбуждая, где нужно, соревнование и внушая доверенность и уважение к правительству. При положениях дворянства о добровольных пожертвованиях, стараться обращать оные более к существенной пользе общества, не допуская излишних издержек на одно наружное и бесполезное украшение войска. Если, против всякого ожидания, откроются в губерниях люди, повреждающие превратными толками и разглашениями общее мнение и дух народный: то, с помощью Губернатора, таковых воздерживать, сколько возможно, краткими увещаниями, с упорными же, по мере влияния, какое могут они иметь на общество, употреблять и другие, законные меры. В нужных случаях сноситься с главнокомандующим областным земским войском, и содействовать ему, как Сенатор, облеченный особенной доверенностью, к исполнению мер, принимаемых им, предписаниями гражданскому начальству, которые должны быть немедленно исполнены.’
В заключение высочайше предписано обо всем, что, по силе вышеписанного, будет исполнено, или что, по местному положению, к пользе и скорейшему составлению земского войска, признано будет за нужное, непосредственно доносить Императору еженедельно, или как обстоятельства того востребуют.
Мне повелено было находиться при седьмой области, составленной из пяти губерний: Костромской, Вологодской, Нижегородской, Казанской и Вятской и объехать все, кроме последней. В ней набираемы были только стрелки с казенных крестьян, почему она и была исключена из под моего надзора. Начальником сей области был отставной от Армии Генерал Князь Юрий Владимирович Долгорукой 40).
Этот благоразумный и почтенный старец ни однажды не подавал мне повода ни к малейшему неудовольствию, ниже по делам к переписке. Все его распоряжения были тихи и стройны.
При поверке мною действия губернских начальств относительно земского войска, я признал только нужным уменьшить вполовину назначенный сбор суммы на жалованье выбранным чиновникам и ходатайствовать пред государем за малопоместных дворян: в представленном мне дворянском списке нашлось множество бедных, имеющих за собою крестьян не более трех или осьми душ. Я донес, что раскладка предположенного сбора обратилась бы для них в большую тяготу, и был столько счастлив, что его величество приказал таковых бедных дворян и совсем от сей повинности уволить. То же сделано по Казанской и Нижегородской губерниям.
Исполня все на меня возложенное почти в два месяца, я отправил из Казани последнее мое донесение к государю и возвратился в Москву.
В продолжение того же года министр просвещения граф Заводовский, по высочайшему повелению, предлагал мне, не соглашусь ли я принять на себя звание попечителя Московского университета и подчиненных ему училищ. Как ни лестно было бы для моего самолюбия заступить место почтенного во всех отношениях Муравьева (Михаила Никитича), похищенного смертию еще в мужестве лет его 41), но я не захотел, чтоб завистники или эпиграмматисты назвали меня вороной в павлиньих перьях. В ответе моем графу Заводовскому изъявлены были чувства душевной благодарности к августейшему моему покровителю, сознание моих недостатков в классическом образовании и искреннее желание остаться при отправлении только службы по званию сенатора, к которой я уже приобрел навык. Отказ послужил к пользе отставного камергера и сенатора графа А. К. Разумовского 42). Он заступил место Муравьева и, в задаток за будущую службу, награжден орденом св. Александра Невского и чином действительного тайного советника.
В начале 1808 года высочайше повелено мне отправиться в Рязань и произвести следствие о злоупотреблениях по тамошнему питейному откупу. Содержателями оного были четверо старинных дворян: Татищев, князь Мещерский, Бахметев и Бестужев-Рюмин.
По прибытии моем в Рязань, где тогда Губернатором был Действительный Статский Советник Александр Ильич Муханов, я тотчас приступил к делу: потребовал от главной питейной конторы хозяйственную книгу, известную в немецких конторах под именем гросс-бух. Отвечали мне, что она увезена одним из двух главных конторщиков, находящимся в отлучке для осмотра по уездам питейных домов, что как скоро он возвратится, то представят его ко мне и с книгою.
В тоже время посланы были от меня тайным образом надежные чиновники, свидетельствовать в расплох все уездные конторы. Между тем, приглася откупщика Татищева, отправился я с ним и секретарем моим в главную питейную контору, приказываю конторщику представить к осмотру все их дела: ведомости и журналы. Уторопленный конторщик уверяет меня, что в конторе ничего не хранится, кроме денежной суммы и брошенных старых бумаг, ведомости же находятся у самих откупщиков. Я заставил вынуть из шкафа брошенные, по словам его, бумаги, и стал с секретарем моим перебирать их по одиночке.
В числе сих брошенных бумаг найдено заемное письмо в пять тысяч рублей, данное от Обер-Секретаря Первого департамента, переписки и расписки мелких чиновников, и будто примерное положение ежегодного оклада разным губернским чиновникам, исключая Губернатора, Председателя Уголовной Палаты, находившегося в параличе, и всей Гражданской Палаты. Все чиновники были наименованы, и даже находилась отметка, кому и сколько дано вперед, но бумага никем не подписана. По следствию открылось что она писана конторским писарем, но будто без ведома откупщиков, и в виде проекта на такой только случай, когда бы конторе понадобилось прибегнуть к займу денег. Имена же выставлены для одного примера и выбраны из Адресс-Календаря.
Один из отправленных мною в уездные города представил мне, найденное и в Михайловской конторе, подобное же положение годовых окладов Городничему, штатному офицеру, Судьям и Секретарям судов Уездного и Нижнего земского. Сверх того открыто во всей губернии множество непозволенных выставок, пристанищ всякого рода разврата. Вызваны были помещики и помещицы, у коих они в деревнях находились. Все повинились и рукоприкладством утвердили сознание свое в допросах.
Наконец явился и показанный в отсутствии конторщик, но без книги. Вопреки донесению откупщиков он отозвался, что эта книга, по их же приказу, будто для сокращения лишнего письмоводства, уже давно уничтожена.
В самом же деле она, как дошли до меня слухи, отправлена была с ним в Москву, дабы там переписать ее с исключением всех статей, могущих обнаружить злоупотребления конторы. Но как я торопил откупщиков о скорейшем представлении книги, то они уже и решились сжечь ее, a по другим слухам оставить ее в Москве у надежного человека.
Но и без этой книги нашлось довольно улик в злоупотреблении главной конторы. Следствие продолжалось около четырех месяцев. Наконец 16 апреля я послал к императору донесение об окончании следствия, а к министру юстиции экстракт из дела, и возвратился в Москву.
Здесь встретила и поразила меня горестная весть о кончине почтенного и милого Козлятева. Это был больше, чем друг, истинно мой добрый гений! Он имел обыкновение с последним снегом уезжать в переяславскую свою деревню, чтобы там встретить весну. Неутомимый в ходьбе и слишком надежный на крепость своего сложения, он простудился, и злая горячка прекратила жизнь его. Ни друг, ни сестра не смежили глаз его: он испустил дух посреди только своих челядинцев.
Я уже ознакомил с ним моих читателей в первой части записок.
Прибавим к тому еще несколько слов. Добрый Карамзин говорил об нем: ‘Это такой человек, что я за версту сниму перед ним шляпу’. Поэт Жуковский, не менее добросердечный, также искренно любил и уважал его. Вспоминая в письме своем ко мне о московском моем домике, сгоревшем в 1812 году, достопамятном для всей Европы, он достойно себя и милого Козлятева оплакал его кончину (III). Гораздо же спустя после того другой поэт, князь Вяземский, в сочиненной им нотисе обо мне для стихотворений моих, последнего издания 43), также предал потомству прекрасную черту души его: поступок его с крестьянами, которым он возвратил собранный с них оброк, сказав, что ему на годовое содержание себя достаточно и старого дохода. К полному торжеству добродетели, остается мне заключить отзывом, какой я имел счастие услышать об Козлятеве от самого Императора.
В 1810 году, по должности Министра, я читал пред Его Величеством докладные дела, Государь, прервав вое чтение, изволил сказать: ‘я вспомнил Козлятева: где он теперь? — Его уже нет на свете, отвечал я. — Давно ли? — Около двух лет. — В первый раз слышу! Он был человек умный, почтенный и по качествам души его. Знаешь ли, как он любил делать добро? В Преображенском полку редкий солдат не испытал его благотворений, он помогал даже и бедным офицерам, в этом я сам могу тебя уверить.’ Мне ли в том усомниться! У меня навернулись слезы, я ничего не мог выговорить, с умилением только глядел на Государя: все благородное, возвышенное, способно было скоро воспламенить его и растрогать.
Вскоре по отправлении моего донесения получил я от Министра Юстиции уведомление о высочайшем повелении мне присутствовать в Седьмом департаменте. ‘Долгом считаю, говорил он в письме своем, уведомить вас, М. Г., что Его Величество сделал сие по особенному к вам благоволению и доверенности’. — Вместе со мною и Сенатор Лопухин 44) переведен был в тот же департамент. Это перемещение, вероятно, последовало с тем, чтоб ослабить влияние одного из тамошних Сенаторов. В продолжении того же года Обер-Прокурор наш был отставлен, а вскоре за ним и тот Сенатор.
Около того же времени Министр Юстиции известил меня, что Государь, ‘будучи доволен исполнением возложенного на меня дела, приказал объявить мне особенное его благоволение, что чиновники, находившиеся при мне, равно как и двое губернских. по моему представлению, удостоились награждения, и что все бумаги, относящиеся до моего следствия, равно производство дела в экстракте повелено препроводить в Первый департамент, дабы он, войдя в подробное рассмотрение всех обстоятельств, предал виновных строжайшему по законам суждению.’
Мне должно было ожидать что все мои действия по сему следствию устремят прикосновенных к нему к превратным толкам, к проискам и к невыгодным на счет мой внушениям. Ни по Сенату, ни по министерскому департаменту, я не имел никого, кто бы взял ревностное во мне участие. Напротив того, из откупщиков, Князь Мещерский, Бахметев и Татищев имели сильных покровителей. Губернатор же рязанский был женат на дочери одного из Сенаторов, имевшего при дворе и в обществе значительные связи.
Ожидание мое оправдалось на самом деле: я получил известие из Петербурга, что вся моя работа передана в экспедицию того самого Обер-Секретаря, которого заемное письмо в пяти тысячах рублей найдено мною в главной питейной конторе и поставлено на вид в особенной записке, препровожденной от меня к Министру Юстиции. Это ввело меня в переписку с Обер-Прокурором Графом Орловым 45). Он уведомил меня наконец, что бумаги мои поручены уже другому Обер-Секретарю.
Вскоре потом получил я от Государственного Казначея Ф. А. Голубцова 46) официальное отношение, коим он просил уведомить его, не был ли Рязанской Казенной палаты Советник N N. прикосновенным к следствию по винному откупу? Я отвечал ему, что в примерном положении, найденном мною в главной питейной конторе, назначено и этому чиновнику тысяча рублей годового оклада. Кто бы отгадал, что было последствием сего ответа? Чрез два или три месяца, если не прежде, чиновник сей, показанный в примерном положении на жалованье откупа, переименован в ту же губернию Виц-Губернатором!!!
Все это решило меня ехать в Петербург, чтоб заблаговременно узнать ход следственного моего дела и предупредить, или отвратить, подъиски ко вреду моего доброго имени.
Но я прибыл туда за три или четыре дни до отъезда Государя в Эрфурт для свидания с Наполеоном. Однако ж имел счастье представиться ему на Каменном Острове, и в то самое утро, когда Обер-Прокурор Граф Орлов докладывал Его Величеству, по рапорту Первого департамента, о рассмотрении моего следственного дела.
Государь приказал рапорт напечатать и обнародовать — сколько для примера, столько для страха чиновникам и откупщикам. — Так после сказано было мне в отношении Министра Юстиции.
Граф Орлов, в тот же день, сообщил мне и напечатанный экземпляр сенатского рапорта и указа о исполнении.
Сенат признал явно виновными только двух конторщиков, писаря, сочинителя примерного положения окладов и несколько мелких чиновников, отдал их под суд Уголовной Палаты, относительно же откупщиков, в рапорте своем, сказал, что ‘поелику двое главных конторщиков, сознаваясь в некоторых злоупотреблениях, объявили что оные попущаемы были конторою без ведома содержателей откупа, то Сенат и не входит об них ни в какое суждение.’
В рапорте же его употреблены были такие выражения, которые могли подать повод к заключению, что я был оплошен, или умышленно иное не доследовал. Почему я, дождавшись возвращения Государя, принял смелость изложить ему в письме мое оправдание и, к утешению моему, имел счастье получить милостивый рескрипт, изъявляющий благоволение за ревность мою к службе и успех, с каковым я произвел следствие по рязанскому откупу, а чрез одиннадцать дней после сего рескрипта удостоен еще другим, повелевающим мне исследовать в тайне поступки Костромского Губернатора Пасынкова, для прикрытия же того объявлен был в Сенате указ об отправлении меня для обревизования Костромской губернии.
Министр Внутренних дел Князь Куракин 47), препровождая ко мне оный рескрипт, в письме своем ко мне, изъяснялся между прочим сими словами: ‘я должен исполнить возложенное на меня высочайшее повеление, сообщить вам, М. Г., что Его Императорское Величество изволит надеяться, что таковое поручение Вашему Превосходительству примите вы знаком особого к вам благоволения Его Величества и совершенным уже опровержением сделанного вами заключения о неудовольствии Его Величества на счет исполненной вами ревизии по Рязанской губернии.’
Прибыв на место, я тотчас приступил к обозрению Губернского Правления и прочих судебных мест, не оставляя между тем поверять и записку от неизвестного, при высочайшем рескрипте ко мне препровожденную.
Потом, сверх ожидания Губернатора, отправился в окружный город Чухлому, для поверки по той же записке, а проездом в него осмотрел судебные места в Галиче.
По возвращении моем в губернский город я получил еще поручение, разведать о поступках уже и того, кто писал записку: это был чиновник, посланный от Министра Внутренних Дел, для собрания сведений об образе местного управления. Дошли и на него доносы: неважные, но частью справедливые.
Исполня все, на меня возложенное, меньше, нежели в месяц, я возвратился в Москву и отдал самый верный отчет Государю, Сенату и обоим Министрам: Внутренних Дел и Юстиции. По записке безыменного многие статьи оказались справедливыми, надзор Губернского начальства за течением дел найден весьма слабым, Капитан-Исправник, Заседатель и Секретарь Галицкого Земского суда обличены в лживом донесении самому Сенатору, на словах и на бумаге, и отданы под суд Уголовной палаты. Той же участи подвергся и Секретарь Чухломского Уездного суда за ложное же донесение и глупую очистку, в представленной мне ведомости, о нерешенных делах. Сказано об одном: ‘по черному приговору происходит рассуждение, когда же я, в полном заседании судей, потребовал черного приговора, невинные судьи обратили к Секретарю умоляющие взоры, а он, с бесстыдною наглостью, начал рыться в коробке, поставленной на конце той же лавки, за которой я сидел, пред зерцалом, против троих судей. Секретарь, видя наконец, что не может победить моего терпения, признался, что черного приговора и не бывало, и выставленное дело еще не было слушано. Обнаружены также злоупотребления Волостных голов и Смотрителя за строением судебных мест. Этот же Смотритель был родный брат губернаторши, а подрядчик крепостной крестьянин ее матери.
Не знаю, угодил ли я двум Министрам, но Государь Император, сверх благоволительного рескрипта, изволил наградить меня столовыми деньгами, по три тысячи рублей в год.
Сим следствием заключились по гражданской службе все мои походы.
В конце 1809 года я имел счастие получить высочайший рескрипт, в котором государь изволил писать, что он, найдя нужным изъясниться со мною о предметах, в коих опытность моя может быть полезна государству, желает, чтоб я прибыл в Петербург к наступающему новому году.
Рескрипт препровожден был ко мне М. М. Сперанским 48). Он, письмом своим, уведомил меня, по высочайшему повелению, что Его Величество, хотя и желает меня видеть, сколько можно, скорее, однако ж не предполагает обеспокоить меня слишком скорым путешествием, тем более, что к первому Января мне и поспеть было бы затруднительно, а потому Государь Император и предоставляет мне прибыть между первым и шестым числом Января будущего года.
Так и исполнено мною, Выехав из Москвы января второго 1810 года, я прибыл в Петербург пятого, накануне крещенья. В тот же вечер узнал я нечаянно чрез ‘Петербургские ведомости’ о всемилостивейшем помещении меня в число членов вновь преобразованного Государственного совета 49). Канцлер граф Н. П. Румянцев 50) назван председателем оного, а М. М. Сперанский государственным секретарем.
На другой день, после большого парада, я имел счастие представиться государю в его кабинете и принял от него новую милость: звание министра юстиции, а в следующий день объявлен был о том и высочайший указ Правительствующему Сенату.

КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ.

Переписана в Москве Июня 24 1824 года.

ПРИМЕЧАНИЯ К ВТОРОЙ ЧАСТИ.

I. Неизвестно мне, где Александр Васильевич Храповицкий был воспитан и начал свою службу. Знаю только по его рассказам, что он, еще в отроческих летах, часто бывал с отцом своим у Ломоносова, который однажды брал у него один том расиновых трагедий и возвратил его с написанными им на полях замечаниями. Это случилось в то время, когда лирик наш, в угодность только императрице Елисавете Петровне, занимался сочинением трагедии ‘Демофонта’ или ‘Тамиры и Селима’, точно не помню. Желательно, чтоб сии замечания сделались известными.
Каждая черта гения для нас драгоценность.
В 1772 году Храповицкий уже был генерал-аудитор-лейтенантом в подполковничьем чине при фельдмаршале графе Кирилле Григорьевиче Разумовском 51). Около сего времени он писал стихами и прозою, и похвален был Сумароковым в журнале ‘И то и сё’, выходившем в 1769 году. Чулков 52), сочинитель ‘Пересмешника’ и ‘Истории российской торговли’, был издателем сего еженедельника. Потом Храповицкий сочинил трагедию ‘Идамант’ и продолжал выдавать мелкие сочинения в разных современных журналах, никогда не ставя под ними своего имени.
В шутливой оде ‘Хочу к бессмертью приютиться’, известной под именем Александра Семеновича Хвостова, многие строфы писаны Храповицким.
Тогда оба они были в большой дружбе и служили вместе в канцелярии генерал-прокурора князя Вяземского.
Гораздо спустя после того, уже быв статс-секретарем Екатерины, он сочинил комическую оперу ‘Меломания, или Песнолюбие’.
Я познакомился с ним, когда он уже был за пятьдесят лет и находился сенатором и председателем в Хозяйственной экспедиции. В это время он жил в совершенном уединении, на краю города. С утра до полдня находился он в Сенате, где его опытность, рассудок, беспристрастие всегда имели большой вес. Самые Обер-Секретари привозили к нему на дом свою работу и пользовались его советами.
Иногда, смотря по важности дела, он сам сочинял сенатские доклады и рапорты государю. Остальное же время дня он посвящал любимым своим занятиям: любовался своими антиками, изящным собранием эстампов, библиотекою, читал старое и новое, переводил лучшие места из французских поэтов и от себя писал стихи, только уже не для публики, а для своих приятелей. Однако ж в продолжение моего с ним знакомства я убедил его напечатать перевод двух лафонтеновых басен и лебрюновой оды ‘Восторг’ в ‘Аонидах’, периодическом издании того времени 53). Он сочинял легко, плавно и замысловато, а писал и начерно так четко и красиво, что никогда не нужно ему было рукопись свою перебеливать.
Храповицкий был в обществе утороплен и застенчив, но пред всеми учтив и ласков, с друзьями же своими жив, остр и любезен, говорил с точностию, складно и скоро. По предметам словесности любимый разговор его был о драматическом искусстве, которое он знал едва ли не лучше всех наших авторов того времени. Покойный трагик наш Озеров 54) много был обязан его советам при вступлении своем на театральное поприще 55). Тогда он был, под его начальством, правителем канцелярии в Хозяйственной экспедиции. Храповицкий любил и уважал его.
Читатель с сердцем простит меня, что так долго занял его человеком, о котором он, может быть, еще в первый раз слышит. Говоря об нем, мне приятно возобновлять лучшие в жизни моей минуты, проведенные мною в уединенных, искренних беседах с сим почтенным мужем. Хотя мы были не равных лет, но он любил меня. Между нами было условие проводить вместе каждую субботу: я приезжал к нему обедать, и расставался с ним уже поздним вечером. Иногда он отпускал меня с каким-нибудь подарком для моего кабинета. Два эстампа, изображающие Мольера, резцом Боварлета, и доброго Лафонтена, из коллекции раскрашенных портретов, и теперь еще пред моими глазами. Но из всех его подарков драгоценнейшим для меня была тетрадь, писанная вчерне рукою Ломоносова. Это его план речи, которую он заготовлял по случаю ожиданного от императрицы посещения Академии. Эта рукопись перешла от меня к Платону Петровичу Бекетову и напечатана им в журнале ‘Друг просвещения’.
Разлука моя с службою и с Петербургом не охладила ко мне приязни Александра Васильевича. Он часто писал ко мне в Москву, уведомляя меня о новостях словесности и присылая ко мне, вместо гостинцев, новейшие и значительные французские книги. Это продолжалось до самой его кончины, последовавшей в том же году 56). После его нашелся дневник, веденный им со вступления его в статс-секретари до сенаторства. Он записывал в нем политические, дворские происшествия и все, относившееся до его сношений с императрицею. По отрывистому слогу должно думать, что он писал дневник только для себя, дабы со временем употребить его к составлению подробнейших записок. Но и со всей краткостию, эта рукопись достойна любопытства. Ни одна книга не может сообщить лучшего понятия об уме, характере и домашней жизни Екатерины. Скажу, наконец, что Храповицкий во всех отношениях был достойным секретарем ее.
II. Все касательно до войны с Францией и государственных по сему случаю распоряжений внесено здесь, почти слово до слова, из высочайшего манифеста и тайного рескрипта на имя областных Сенаторов.
III. Вот стихи, которыми добросердечный и превосходный поэт Жуковский почтил память Ф. И. Козлятева 57).
………………….
И наш мудрец смиренный,
Козлятев незабвенный,
Оратору {* — Поэт говорит о Карамзине} внимал,
С улыбкой одобрял,
И взором выражал
В молчаньи все движенья
Души своей простой!
Он кончил путь земной!
Но как без восхищенья
О добром говорить!
О! можно ли забыть
Сей взгляд приятный, ясной
Орган души прекрасной,
Сей тихий, скромный вид,
Сердечную учтивость,
И старческих ланит
Прелестную стыдливость,
И простоту речей !..
Покой сих мирных дней
Смиренье ограждало,
Ничто их не смущало
Священной чистоты.
Страдальца, сироты
Молящее стенанье
Внимал он со слезой,
Он скрытною рукой
Благотворил в молчанье!..
Увы! Его уж нет,
И милой жизни след
Хранит воспоминанье!

ПРИЛОЖЕНИЯ К ВТОРОЙ ЧАСТИ

I.

Сената Нашего Обер-Прокурору Дмитриеву.
В вознаграждение отличной ревности и трудов, на пользу службы вами подъемлемых, и в знак монаршего нашего к вам благоволения всемилостивейше жалуем вас кавалером ордена святыя Анны второй степени, коего знаки на вас возлагая, уверены мы, что деятельностью и усердием вашим потщитесь удостоиться и вящей милости нашей.
В Павловске, Мая 29 дня 1799 года.
Павел.

II.

Нашему Тайному Советнику и Сенатору Дмитриеву.
Желая изъявить особенное наше благоволение к отличному усердию и трудам, подъемлемым вами на пользу службы, всемилостивейше пожаловали мы вас кавалером ордена св. Анны первого класса, коего знаки, для возложения на вас, при сем препровождаются.
Александр.
В С. Петербурге.
Ноября 18, 1806 года.

III.

Господин Тайный Советник, Сенатор Дмитриев!
Скопинский купец Пафнутьев и крестьянин Барона Строганова Уфимцев, бывшие поверенными по винному откупу Рязанской губернии, доносят мне о разных злоупотреблениях содержателей тамошних питейных сборов. — Я повелеваю вам отправиться немедленно в Рязань, для произведения на месте подробного исследования по содержанию сего доноса, о котором Министр Юстиции доставит нам полное сведение. Обязанность ваша в сем случае будет стараться обнаружить, сколько возможно, истину и о последствии мне донести.
Зная усердие ваше к службе, я уверен, что вы исполните в точности мое повеление, и тем еще более заслужите мою доверенность. Впрочем пребываю вам благосклонный
Александр.
Генваря 28
1808 года.
В С. Петербурге

IV.

Господин Тайный Советник, Сенатор Дмитриев!
Видя из донесения вашего ко мне, сколь успешно произведено вами в Рязанской губернии следствие о злоупотреблениях, происшедших по тамошнему винному откупу, и признавая в полной мере ревность вашу к службе и исполнению моих повелений, я обязываюсь изъявить совершенное мое благоволение, пребывая впрочем вам благосклонный
Александр.
Октября 25 дня
1808 года.
В С. Петербурге.

V.

Господину Тайному Советнику, Сенатору Дмитриеву.
Министр Юстиции сообщит вам мое повеление о обревизовании Костромской губернии, на основании общей для предмета сего составленной инструкции. Независимо от того, что представится вам тут особое внимание заслуживающего, я в особенности признаю нужным возложить на вашу усердную деятельность тщательное расследование дошедших сюда сведений о разных злоупотреблениях по Костромской губерния, по влиянию на того самого Губернатора возникших, и вообще заключающихся в следующем: первое, по пристрастиям в отдаче одному рядчику всех по губернии казенных построек, второе, в произведении оных на местах не сообразно конфирмованным городам планам, третье, в употреблении поселян безденежно и по нарядам для домовых Губернатора надобностей, четвертое, в отягощении их поставкою лошадей при объезде его по губернии, без соображения и расчета на то времени, пятое, в употреблении штатной губернской роты солдат для домовой его услуги, и шестое, во властолюбии, обязанности и званию его несоответственном и огорчающем публику. Министр Внутренних Дел, к руководству вашему, сообщит вам в подробности все обстоятельства. Будучи уверен в усердии, с каким вы всякое возлагаемое на вас дело исполняете, по всем сим предметам, я ожидаю от вас беспристрастного донесения. Пребываю вам благосклонный
Александр.
В С. Петербурге.
Ноября 6 дня
1808 года.

VI.

Господину Тайному Советнику, Сенатору Дмитриеву.
Из произведенного вами следствия, по случаю вверенного вам обревизования Костромской губернии, я усматриваю, с каким вы усердием употребили деятельность вашу к точному исполнению сделанного вам поручения, и с каким благоразумием везде обратили вы внимание на все предметы оного. Мне весьма приятно за таковой новый знак ревностного на пользу службы подвига вашего изъявить сим особенное мое к вам благоволение.
Александр.
В С. Петербурге
Марта 2 дня
1809.
К. Алексей Куракин.

VII.

Господину Тайному Советнику и Сенатору Дмитриеву.
Найдя нужным изъясниться с вами о предметах, в коих разум и известная мне опытность ваша могут быть государству полезны, я желаю, чтоб по получении сего прибыли вы сюда. Мне приятно бы было видеть вас здесь к наступающему новому году. Пребываю вам благосклонный
Александр.
В С. Петербурге.
23 Декабря
1809.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

КНИГА СЕДЬМАЯ.

Приступая к отчету в последнем моем государственном служении, я почитаю не излишним упомянуть слегка о первых годах нового правления, достопамятных важными переменами и учреждениями.
Ни одно царствование не имело столь блистательного начала. Между тем, как два корабля: Нева и Надежда, полетели вокруг света собирать сокровища наук и природы, устраивать счастье подданных новых России на островах Восточного Океана и заключать торговые договоры с Японией 1), внутри Империи государственное управление разделилось на министерства 2), старый Совет, имевший одинакое назначение при Екатерине и Павле, возведен на степень первенствующего трибунала 3), возникли еще пять университетов: в Вильне, Дерпте, Харькове, Казани и в Санктпетербурге 4), в нем же открыты Гимназия для юношества всякого состояния и Педагогическое училище для образования учителей. В то же время оживотворилась давняя Комиссия законов 5).
????, равно как и управление Академиею Наук, Педагогическим Институтом и Гимназией вверено было Камергеру и Товарищу Министра Юстиции Новосильцову 6), бывшему еще в мужестве лет и только лишь возвратившемуся из чужих краев. Ему же предоставлено было рассмотрение всех проектов, представляемых правительству, покровительство Филантропическому Вольному Обществу и всяким полезным изобретениям.
Все таковые по ученой части приращения, всенародные лекции и закон о производстве в осьмой и пятой классы только тех, которые выдержат испытание и получат одобрительное свидетельство в академическом образовании, не мало послужили в последствии к распространению любви к словесности и просвещению во всей Империи.
Первыми Министрами были: по Министерству Внешних сношений, Канцлер Граф Воронцов 7), Военных и Сухопутных сил, Вязмитинов 8), Морских, Вице Адмирал Мордвинов 9), Юстиции, Державин, Внутренних Дел Граф Кочубей 10). Сей последний и Товарищи Министров: Князь Чарторижский 11), Новосильцов и Чичагов 12) были ближайшие особы к Государю.
Таким образом новые министерства находились под влиянием двух партий, из коих в одной господствовали служивцы века Екатерины, опытные, осторожные, привыкшие к старому ходу, нарушение коего казалось им восстанием против святыни. Другая, которой главою был Граф Кочубей, состояла из молодых людей образованного ума, получивших слегка понятие о теориях новейших публицистов и напитанных духом преобразований и улучшений.
Такое соединение двух возрастов могло бы послужить в пользу правительства. Деятельная предприимчивость молодости, соединенная с образованием нашего времени, изобретала бы способы к усовершению и оживляла бы опытную старость, а сия, на обмен, умеряла бы лишнюю пылкость ее и избирала бы из предлагаемых средств надежнейшие и более сообразные с местными выгодами и положением государства. Но, к сожалению, и самые благородные души не освобождаются от эгоизма, порождающего зависть и честолюбие.
При новом образовании Совета все Министры, кроме Князя Куракина, сменившего незадолго пред тем Графа Кочубея, переменены другими, сами же поступили в Председатели департаментов Совета 13), а Граф Николай Петрович Румянцов, пожалованный в Канцлеры, в небытность Государя, председательствовал в Общем Собрании Совета и в Комитете Министров. Прежнее же Министерство его Внешней и внутренней торговли уничтожилось и дела его поступили в Министерство Финансов. Государственным Секретарем наименован М. М. Сперанский. Он заведовал дела всех департаментов и сотрудниками своими имел по одному Статс-Секретарю в каждом департаменте.
В Совет поступали на рассмотрение: ежегодное назначение расходов по Министерствам, представления Министров о каком-либо новом устройстве в их управлении, докладные записки Государственного Контролера, сенатские дела по Грузии, о расчетах частных людей с казною, о сложении денежных взысканий и отсуждении коронного имущества в частное владение, тяжебные дела между родителей с детьми и вообще всякого рода дела, по коим Министр Юстиции не успел склонить Сенаторов к единогласному решению и не имел на своей стороне двух третей голосов. Но важнейшим занятием Совета было рассмотрение проекта нового уложения. Редакция или составление оного поручено было Сперанскому, имевшему тогда первым помощником в том известного юрисконсульта, Действительного Статского Советника Розенкампфа.
Общее собрание Совета заседало, в каждый понедельник, в присутствии самого Императора. Его Величество с большим вниманием слушал чтение проекта законов и замечания членов, из коих более прочих брал в том участие Граф Заводовский, по прочим же делам Граф Румянцов, Мордвинов и Граф Кочубей. Сии три члена в образе изъяснений своих имели, каждый, особенное свойство: Мордвинов говорил с живостью, иногда резко и в жару прения не всегда соблюдал должного внимания к тому, с кем не соглашался. Граф Кочубей излагал мнение свое довольно стройно, несбивчиво, но по привычке своей более к французскому языку, изъясняется на своем с меньшею легкостью. Канцлер же от обоих был отменен: одаренный голосом благозвучным, он говорил плавно, не ища слов, с каким-то спокойствием, с благородной откровенностью, противоречил хладнокровно, с возможною вежливостью, даже и тому, кто в выражениях был иногда колок. Особенно я любовался Графом Румянцовым, когда он обращал речь свою к Государю. Никто из вельмож того времени не изъяснялся пред ним так искренно, так смело и с такою притом глубокой почтительностью к августейшей особе.
Разумеется, что я говорил здесь о природной только способности к изъяснению мыслей, а не об ораторском искусстве. В отношении к последнему, можно без ошибки сказать, что кроме Сперанского ни один в Совете не умел бы сам изложить своего мнения на бумаге с соблюдением всех условий, какие требуются в сочинениях сего рода. И не удивительно: еще не прошло двадцати лет, как мы образумились, и начали детей наших обучать правилам отечественного языка.
Но уже пора мне обратиться к новому моему назначению. Я нашел Министрами: Внешних сношений, Канцлера Графа Николая Петровича Румянцова, Внутренних дел, как уже сказано выше, Князя Алексея Борисовича Куракина, а Товарищем его Осипа Петровича Козодавлева 14), Военных Сухопутных сил, Барклая де-Толли 15), Морских, Маркиза-де-Траверсе 16), Финансов, Дмитрия Александровича Гурьева 17), Народного Просвещения, Графа Разумовского 18). Кроме первых двух, прочие вошли вместе со мною.
При первом обзоре всех частей моего Министерства, я уже видел, что многого не достает к успешному ходу этой машины: излишние инстанции, служащие только к проволочке дел и в пользу ябеднических изворотов, недостаточное назначение сумм на содержание судебных мест, особенно же Палат Гражданских и Уголовных, определение чиновников к должностям большей частью на удачу, по проискам или чрез покровительство, неравенство в жалованье и производстве в чины: палатские Председатели оставались и за выслугой узаконенного срока, по нескольку лет без повышения, между тем, как молодые люди, числящиеся только в службе при Министерствах, летели из чина в чин, даже и без выслуги лет, и награждаемы были знаками отличия.
С тою же беспечностью определяемы были в Сенат Обер-Прокуроры и Обер-Секретари, первые большей частью молодые люди из придворной или военной службы, благовоспитанные, но неопытные и поваженные к изощрению себя более в снискании выгодных связей и покровительства для получения знаков отличий. Последние поступали также отовсюду, испещрены были второстепенными орденами, но некоторые из них не умели порядочно составить даже и неважного определения. Какая разница между старинными и нынешними Секретарями! В 60-х и 70-х годах Обер-Секретарь Крамаренков переводил Монтескье ‘О Духе Законов’ 19), а Богаевский, Юстия ‘О благосостоянии царств’ 20). Последнего я еще застал в Сенате, но уже в глубокой старости.
Обращая особенное внимание к Сенату, долженствующему быть образцом для прочих судилищ, я горел желанием охранить его достоинство, возвратить ему прежнюю важность, но как это зависло более от качеств и опытности членов, составляющих сословие Сенаторов, то и предполагал, что не бесполезно было бы настоящее постановление о Сенате дополнить следующим:
В каждый департамент Сената определять по непременному и равному числу Сенаторов, чтобы несмотря на отпуски, положенное время отдохновения, или болезнь Сенатора, всегда было достаточное число для полного присутствия.
В случае отставки или кончины Сенатора, даровать Сенату право избирать на его место из списка кандидатов, и представлять о избранном на высочайшее усмотрение Государя.
Список же кандидатов составлять преимущественно из Губернаторов, прослуживших в последнем звании не менее пяти лет.
Подвергнуть Сенатора строгой ответственности, если, по рассмотрении дела в общем собрании Сената или Государственного Совета, откроется, что оное перенесено было за несогласием его с прочими, по одному только видимому упрямству или пристрастию.
Поставить Министру в обязанность, при конце каждого года. представлять на высочайшее усмотрение список всех Сенаторов и ходатайствовать о награждении знаком отличия, арендою или столовыми деньгами трех Сенаторов, отличившихся пред прочими деятельным участием в делах и беспристрастным суждением. Такое положение заставило бы всех неблагонамеренных или безголосных, тупых Сенаторов, обходимых несколько лет сряду в наградах, или исправиться, или выходить в отставку, а достойных поощрило бы к большему соревнованию.
Не возлагать, наконец, на Сенатора никакой посторонней должности, ни по Опекунскому Совету, ни губернаторской, ни по комитетам, ни по Министерствам, где ныне они, для скорейшего получения ленты или аренды, добровольно подчиняют себя Министрам и, к унижению достоинства своего звания, заступают места почти Экспедиторов.
Сверх того я признавал весьма полезным учредить в разных местах Империи, училища законоведения со всеми принадлежащими к тому пособиями, для дворянских, купеческих и мещанских детей, с тем, чтоб отличившихся в успехах, по достижении двадцатилетнего возраста, воспитанников из дворянского сословия выпускать с чином Губернского Секретаря, а прочих с похвальным аттестатом и правом вступления в гражданскую службу обыкновенным порядком.
При надлежащем надзоре за таковыми училищами можно было бы, чрез десять лет по учреждении оных, постановить, чтоб никого из стряпчих не допускать к хождению по делам без одобрительного свидетельства от одного из сих училищ.
Таким образом невежество и ученичество мало по малу истребилось бы совершенно между судьями и приказными служителями, да и самые стряпчие были бы поставлены в необходимость усовершать себя в законоведении и учиться грамматическим правилам отечественного языка.
Все сии замечания и предположения были плодом наблюдений моих в продолжении обер-прокурорской и сенаторской службы, оставалось бы представить их на высочайшее благоусмотрение Государя, но мне еще в первые дни вступления моего в Министерство сказано было, или дано почувствовать, что все нововведения должно отложить до рассмотрения проекта нового образования двух Сенатов: Правительствующего и Судебного, уже почти приведенного к окончанию.
И так я, с первого шага, принужден был ограничить себя исправлением только разных упущений и строгим надзором за соблюдением старого, узаконенного порядка.
В следствие того, по канцелярии Общего Собрания Сената, составлен полный настольный реестр нерешенных дел, ибо старый подан был мне в клочках и недописанный, за что Обер-Секретарь Общего Собрания и потерял свое место. Все, так называемые, казусные дела, взносимые из частных департаментов и лежавшие с давнего времени без разрешения, пущены в ход, по старшинству их вступления. По Герольдии заведен также исправный список всех чиновников, причисленных к оной до определения впредь к гражданским должностям, ибо старый найден столь же неисправным, как и по Общему Собранию. Всем Обер-Прокурорам предписано представлять к определению в Сенатские Секретари непременно из Сенатских же Повытчиков. Такое распоряжение основано было на том, что и двухлетняя служба в сей должности можно признать за несомненное свидетельство и способности Повытчика к приказному делу, и его доброго поведения. Приняты были строжайшие меры, чтоб никто из иностранных учителей, торгашей, цеховых и отпущенников не определяем был в гражданскую службу, как то прежде водилось для получения, не служа, офицерского чина. Поводом к тому были два случая: от одного из Обер-Прокуроров представлено было мне об определении в его канцелярию иностранца, и открылось, что он ходит по домам обучать английскому языку, а от Московской Герольдмейстерской Конторы представлен был к повышению в 14 класс, известный по Москве, русский портной Зимулин: он не только не служил, но еще и получал в жалованье сторублевый оклад. По моему предложению, Сенат обратил его в первобытное состояние, а благодетелей его предал суду Уголовной Палаты.
Равным образом и Департамент Министерства Юстиции вскоре очищен был от приказных трутней, причисленных к нему не для службы, а единственно для получения даром чинов и отличий.
При всех моих предместниках заседание Консультации, состоящей из Обер-Прокуроров и трех Юрисконсультов, всегда происходило в министерском доме, под председательством самого Министра, но я предоставил ей слушать заключение очередного Юрисконсульта и судить о предложенном деле в моем отсутствии, дабы не стеснять свободы каждого в изложении своего мнения и не давать ему ни малейшего направления. После Консультации составлялся журнал и за подписанием всех присутствующих представляем был на мое рассмотрение. Я утверждал общее или частное мнение, или соглашал Сенаторов на основании собственного моего заключения.
Для той же причины я остерегался преждевременно вмешиваться и в дела сенатских департаментов, но старался только уверить Сенаторов и Обер-Прокуроров, что я угодник одним законам и ни в каком случае не убоюсь охранять их. С удовольствием скажу, к чести Сената, что он, в продолжении моего министерства, доказал свою твердость и беспристрастие. В пример тому довольно привести один случай.
Сенатор и Сибирский Генерал-Губернатор Иван Борисович Пестель 21), человек умный и вероятно бескорыстный, но слишком честолюбивый, наклонный к раздражительности и самовластью, в короткое время пребывания своего в Сибири, сделался грозою целого края, преследуя и предавая суду именитых граждан, откупщиков и гражданских чиновников. Он уничтожал самопроизвольно контракты частных людей с казною, ссылал без суда за Байкальское озеро, служащих в одной губернии, отправлял за три тысячи верст в другую и отдавал под суд тамошней Уголовной Палаты, наконец восстал и против своих Губернаторов, из коих два 22) по его представлению, были отрешены от должности и судимы Сенатом.
Когда же важнейшие из следственных и уголовных дел поступили на рассмотрение Сената, тогда он испросил, чрез предместника моего, дозволение прибыть в столицу, дабы личным пребыванием иметь влияние на сенатское производство по всем делам его. Этого мало: бывший Министр столько ему доброхотствовал, что исходатайствовал даже высочайшее повеление присутствовать ему, по Сибирским делам, в Первом и Уголовном департаментах и в Общем Собрании Сената.
Таким образом Пестель в одно время, стал истцом и судьею в собственном деле, но большая часть Сенаторов, несмотря на личное его присутствие, ни даже на непоколебимую доверенность к нему верховной власти, несмотря и на то, что все сенатские решения по Сибирским делам исключительно переносимы были, как будто по недоверию к Сенату, в Государственный Совет на рассмотрение, обвиняли Пестеля в глаза и оправдывали часто подсудимых. Последствия доказали, что Сенат соблюл все свое достоинство. Чрез два или три года после того Пестель облечен был в звание члена Государственного Совета 23), но в тоже время новый Сибирский Генерал-Губернатор, М. М. Сперанский, получил повеление исследовать о всех злоупотреблениях сибирского начальства 24). Истина восторжествовала. Виновные преданы суду, а бывший Генерал-Губернатор отставлен вовсе от службы.
В первый год моего министерства, сверх обязанности моей по судебной части Сената, озабочен я был торгами по винному откупу. В Августе оные кончились. Казна против прежних откупов получила до несколько миллионов наддачи. В этом деле вся честь принадлежала усердию и опытности Министра Финансов, который некогда и сам был откупщиком. Я только не мешал ему.
Но Государь Император, 30-го того же месяца, в день своего тезоименитства, благоволил пожаловать мне орден св. Александра Невского и единовременно пятьдесят тысяч рублей. В тот же день, после обеденного стола, будучи принят в императорском кабинете для принесения моей благодарности, я имел счастье исходатайствовать Первого департамента Обер-Прокурору Баранову 25), бывшему моему однополчанину, орден св. Анны первого класса, не взирая на то, что он за несколько дней пред тем уже удостоился получить, за труды его по откупной части, золотую табакерку с алмазным императорским вензелем. Признаюсь, что этот день был одним из приятнейших в моей жизни.
По мере свычки с моею должностью и опытности, мною приобретаемой, служба моя казалась мне день от дня легче. Я сожалел только о том, что еженедельные заседания в Комитете министров, непрестанное отправление текущих дел, состоящих большею частью в мелочных переписках с другими министерствами, и частые этикетные выезды ко двору отнимали у меня часы, которые мог бы я проводить с большею пользою, занимаясь делами, входящими на консультацию, или обдумыванием наедине средств к усовершению хода вверенного мне департамента.
По крайней мере, я доволен был тем, что успел хотя исполнить то, что лежало у меня на сердце, когда был еще обер-прокурором: издание коренных законов, действующих в областях, присоединенных к России.
На первый случай рассмотрен, поверен с лучшими изданиями, исправлен в слоге, хотя и несовершенно, и в 1811 году напечатан был старый перевод Литовского статута. Кроме выгоды, доставленной тем присоединенным польским губерниям и самим русским чиновникам в гражданской службе, сенатское казначейство продажею Статута получило знатное приращение в своих доходах. Жаль, что краткость времени не допустила меня издать полных переводов и прочих узаконений, равно устроить на лучшем основании архивы. Они, год от года, более нагружаются бумагами и грозят необходимостью закладывать для них при каждом суде двухэтажные здания.
Весь этот год замечателен был большою деятельностью в Государственном совете по делам Законодательной комиссии. После проекта нового гражданского уложения приступлено было к рассмотрению проекта учреждения двух сенатов: Правительствующего и Судебного. На основании сего проекта, Правительствующий Сенат {* — Все сие выписано почти слово в слово из самого проекта.} долженствовал состоять из Государственных Министров, главных начальников разных частей управления, и под председательством самого Государя, а в отсутствии его Государственного Канцлера. Он заведовал бы дела исполнительные: общие, коих решение принадлежало бы ему по свойству их и степени вверенной ему власти, и особенные, зависящие непосредственно от высочайшего решения.
В Судебном Сенате председательствовал бы также сам Император, в отсутствии же его, место председателя занимал бы один из высших государственных чинов, по высочайшему назначению. Судебный Сенат долженствовал быть составлен из Сенаторов, определенных непосредственно державною властью и избранных дворянством каждой губернии из своего сословия. Он разделялся бы по пространству его действия, на округи, по роду дел, на департаменты, по свойству их, на отделения. Местопребывание округов его назначалось в обеих столицах, в Киеве и Казани. Каждое отделение и каждый департамент предполагаемо было составить из одного Председателя и известного числа Сенаторов. Для надзора за порядком производства дел, в каждом отделении, назначался Обер-Прокурор, а для производства и приготовления оных потребное число Рекетмейстеров (вместо нынешних Обер-Секретарей) и их помощников. Общее Собрание Сената, в каждом округе, составлялось из Председателя Сената, из Председателей и Сенаторов всех соединенных департаментов, а для высшего надзора за порядком дел в каждом округе назначался Генерал-Прокурор, который был бы подчинен Министру Юстиции и состоял бы в точной его зависимости.
В общем собрании Государственного совета князь Александр Николаевич Голицын, сенатор Иван Алексеевич Алексеев 26) и я подавали свои голоса против некоторых положений проекта. Государственный секретарь, как редактор оного, опровергал их. Большая же часть членов была на стороне проекта, или, лучше сказать, на стороне домашних расчетов.
Большинство голосов хотя и удостоилось высочайшего утверждения, но проект остался не приведенным в законную силу, вероятно, по случаю важной перемены в судьбе и самого редактора.
В первый день 1812 года возложен был на него орден св. Александра Невского, а в исходе февраля или в марте, точно не помню, уже не было его в Петербурге 27). В самый обед, получа повеление быть с докладом, он спешит во дворец, входит в секретарскую комнату и застает в ней министра духовных дел, князя Голицына 28), которому также назначен был докладной час. Сперанский в ту же минуту позван был в кабинет к государю. Часа через два он выходит оттуда в большом смущении, с заплаканными глазами, и бросается к столу для укладывания в портфель своих бумаг, оборотясь к князю Голицыну спиною, вероятно, чтобы им не примечено было его смятение. Запря портфель, не сказав ни слова, он поспешно ушел из комнаты, но уже войдя в темные сенцы пред коридором, он как бы опомнился, отворил опять до половины дверь и сказал князю: ‘Прощайте, ваше сиятельство’, — и скрылся 29). Это я слышал от самого князя. Дополню слышанным от другого: из дворца он поскакал прямо к приятелю своему, статс-секретарю Магницкому 30). Там сказывают ему, что министр полиции 31) увез его в своей карете, а бумаги его все опечатаны. Он приезжает в свой дом, и уже находит в нем министра полиции с чиновником своим Сангленом 32). Требуют от него ключей от кабинета и приступают к разбору и описи всех бумаг. Сперанский просил министра, чтоб он позволил ему отложить некоторые бумаги в особый пакет и за его печатью вручить оный вместе с его письмом, при первом случае, государю. Министр согласился и, по окончании своего дела, объявил ему отъезд в Нижний Новгород, куда он в тот же день и отправился, под присмотром фельдъегеря. Таким же образом отвезен и Магниций на житье в Вологду.
Причины столь неожиданного происшествия остались и доныне для многих тайною. Одни приписывали падение Сперанского проискам барона Армфельда 33), бывшего любимца Густава Третьего и, после присоединения к империи шведской Финляндии, пользовавшегося короткое время благоволением государя, другие — недоброхотству министра полиции.
Первое предположение, кажется, ближе к правде. По крайней мере, вскоре по удалении Сперанского появилась на французском языке рукопись, в которой государственный секретарь обвиняем был в разрушении коллегиального порядка, введении, по разным частям управления, новизны более ко вреду, нежели к пользе общественной, в чертах весьма резких, но увеличенных (I).
Министр же полиции только с августа одиннадцатого года получил тайное приказание примечать за поступками Сперанского. В то время никто и не подозревал того. Всякий раз, когда он ни входил от государя в залу общего собрания Совета, некоторые из членов обступали с шептаньем, отбивая один другого, между тем как многие из-за них в безмолвии обращались к нему, как подсолнечники к солнцу, и домогались ласкового его воззрения.
В тайном же надзоре за Сперанским удостоверил меня и разговор государя со мною. Однажды он, остановя доклад мой по делам, изволил сказать мне: ‘Как ты думаешь? Можно ли употребить Карамзина к письмоводству? Разумеется, не с тем, чтоб отвлечь его от настоящего занятия, по его званию историографа, но чтоб иногда только поручать ему кабинетскую работу: мне давно известен авторский талант его, но я виделся с ним только однажды, мимоходом, в Оружейной Палате, когда приезжал с сестрою Екатериною Павловною в Москву 34). Она мне указала его. Я желал бы с ним сближиться’. Отвечав на то, что было можно, я осмелился доложить государю, позволено ли будет мне сообщить Карамзину о том, что имел счастие слышать. ‘С тем-то я и начал речь об нем, — отвечал император, — ты можешь отписать к нему, что я скоро поеду в Тверь для свидания с сестрою 35), хорошо было бы, если б он к тому же времени туда приехал’.
Последствием сего было только то, что государь, возвратись из Твери, изволил сказать мне, что он очень доволен новым знакомством с историографом и столько же отрывками из его ‘Истории’, которые он в первый вечер прослушал до второго часа ночи. Даже изволил вспомнить, что было читано: о древних обычаях россиян и о нашествии монголов на Россию.
Теперь остается мне передать то, что сказано мне было самим государем на счет Сперанского. После его удаления два раза отказано мне было в личном докладе, в третий же допущен в кабинет, и государь, при входе моем, изволил сказать: ‘Не сердись, что я два раза не принимал тебя: причиною тому все эта пакостная история’, — и тотчас стал мне рассказывать, что Сперанский, за две комнаты от кабинета, позволил себе, в присутствии близких к нему людей, опорочивать политические мнения нашего правления, ход внутренних дел и предсказывать падение империи. ‘Этого мало, — продолжал государь, — он простер наглость свою даже до того, что захотел участвовать в государственных тайнах’. С этим словом государь, подойдя к другому столу, выдернул из лежавших на нем бумаг лист, писанный рукою Сперанского, и подавая мне, изволил сказать: — ‘Вот письмо его и собственное признание. Прочитай сам’, — промолвил его величество, указав пальцем на первые строки одного параграфа.
Содержание оного состояло в том, что Сперанский предупреждал государя, что между запечатанными в особом конверте бумагами найдены будут две перелюстрованные реляции от нашего посла при датском дворе, которые могут обвинить его, но что он клянется в своей невинности, что к получению оных от советника Бека 36) подвигло его не другое что, как одно любопытство, а еще более искреннее участие в благоденствии и славе отечества.
Желательно знать малейшие подробности о тех, кои выходят из круга людей обыкновенных. Итак, скажем еще несколько слов, о Сперанском.
Отец его священник Владимирской епархии, но дед его, как он сам сказывал мне, был хорунжим в Малороссийском казачьем войске. Родовое прозвище его Грамматин, Сперанским же переименован в училище, вероятно, в надежде на его дарования. Окончив курс наук в Александровской духовной академии, он вышел в светское состояние и на первом шагу принят был в дом князя Алексея Борисовича Куракина для обучения детей его русской грамматике и словесности. Здесь он, обращаясь в таком обществе, где господствующим языком был не природный, а французский, начал прилежать к изучению оного и достиг до того, что стал говорить и писать по-французски бегло и правильно, как на отечественном языке 37).
При восшествии на престол императора Павла князь Куракин, получа звание генерал-прокурора, принял Сперанского в гражданскую службу и определил в свою канцелярию. С того времени начали развиваться способности его к письмоводству. Проекты манифестов, указов, учреждений, докладные записки, — все это поручаемо было сочинять только Сперанскому, ибо никто в канцелярии не имел более образованности и не писал лучше его.
С переменою министров не переменялось счастие его по службе. Он был нужен равно всем генерал-прокурорам. Каждый награждал труды его.
Сверх обыкновенной должности экспедитора он был еще правителем канцелярии в Комиссии о продовольствии столицы, состоявшей под председательством наследника. Здесь он имел счастие обратить на себя его внимание 38).
При учреждении министерств Сперанский перешел в министерство внутренних дел и находился при министре оного, графе Кочубее. Он был у него самым способным и деятельным работником. Все проекты новых постановлений и ежегодные отчеты по министерству были им писаны.
Последние имели не только достоинство новизны, но и, со стороны методического расположения, весьма редкого и поныне в наших приказных бумагах, исторического изложения по каждой части управления, по искусству в слоге могут послужить руководством и образцами.
Вскоре по выходе из министерства графа Кочубея последовал высочайший рескрипт на имя министра юстиции, светлейшего князя Лопухина, о употреблении Сперанского, бывшего уже действительным статским советником и кавалером ордена св. Анны первого класса 39), по занятиям Комиссии законов, для ускорения ‘сколь можно’, так сказано в рескрипте, ‘совершением трудов, возложенных на Комиссию составления законов’, и об личном докладе его по делам сей Комиссии, подлежащим усмотрению государя. Почти в то же время он сопровождал императора в Эрфурт для свидания с Наполеоном 40).
По возвращении оттуда Сперанский пожалован чином тайного советника, потом получил звание товарища министра юстиции и наконец государственного секретаря 41). Тогда он был на самой высокой случайности: один только канцлер равнялся с ним в благоволении и доверенности государя. Никто не смел и думать о том, чтобы кто мог поколебать ее, но последствие доказало, что все может быть сбыточным.
Из Нижнего Новгорода он перевезен был в Пермь, отсюда же, по прошествии года 42), позволено было ему жить в деревне тещи его, в Новгородской губернии. Потом он определен был губернатором в Пензу 43), а чрез два года генерал-губернатором во всей Сибири 44) с поручением произвести на месте следствие по давним жалобам на тамошнее начальство, объехать Сибирь до самой Кяхты и сочинить проект нового управления тем краем. По исполнении сего он вызван в Петербург и облечен в звание члена Государственного совета 45). Сибирь же, на основании проекта его, разделена на две части, Западную и Восточную, а управление оными вверено двум генерал-губернаторам.
Из известных мне современников один только покойник Храповицкий А. В. мог равняться с Сперанским в способности к письмоводству. Он всегда был готов к работе. Часто, выходя от императора, он садился в так называемой секретарской комнате за стол и начинал писать указ или рескрипт с такою легкостью, как будто излагал что-либо затверженное наизусть, несмотря на то, что вокруг его в пять голосов говорили.
Я любил его, когда он еще был экспедитором в канцелярии генерал-прокурора, находя в нем более просвещения, благородства и приветливости, нежели в его сотоварищах. Впоследствии же имел причину и уважать его как государственного человека, способного и трудолюбивого. Но не было между нами короткого знакомства. И прежде и после взаимное обращение наше ограничивалось только взаимным вниманием. На другой же год моего министерства я заметил в нем даже и некоторую ко мне холодность. Не трудно мне было отгадать тому причину: по проницательности ума его, он не мог ни бояться меня, чуждого всех хитростей и козней, около двора употребляемых, ни надеяться с моей стороны, во всяком случае, безусловного с ним согласия. К тому же я не поладил с обер-прокурором Столыпиным 46), бывшим под особенным его покровительством. Не мог и не хотел также против совести защищать давнего знакомца его Могилянского 47) против справедливой жалобы на него киевского губернского начальства. Но это не мешало мне отдавать ему полную справедливость и желать искренно, чтобы важный труд его, новое уложение, которому он посвятил свои способности, лучшие годы жизни своей, усовершенный Государственным советом и впоследствии собственною опытностью, скорее был довершен и обнародован. Тогда бы имя его дошло до потомства.
В числе государственных особ того времени один только Осип Петрович Козодавлев имел со мною приятельское знакомство. Мы два раза сходились на одном поприще, вместе были и обер-прокурорами.
Может быть, с его стороны и бывали затеи к удержанию преимущества в благоволении к нам наших начальников, но никогда он не подавал мне повода к разрыву нашей связи. Даже и по выходе моем из министерства до самой кончины его он постоянным образом поддерживал нашу связь и доказывал свое ко мне внимание. Это был человек умный, образованный в Лейпцигском университете, упражнявшийся в молодых летах в русской словесности 48) и охотный к услугам. Может быть, несколько искательный и привязчивый к колесу фортуны, но зато примерный муж, родственник и господин в отношении к своим домочадцам. Прочие же все, кроме почтенного канцлера, Барклая де Толли и маркиза де Траверсе, были ко мне довольно равнодушны. Большая часть вельмож держатся одного правила — уважать только того, кого боишься, или от кого надеешься получить какую-либо выгоду, быть глухим и немым на счет доброго дела своего ближнего и нескромным при случае малейшего его промаха. Не распространяясь далее, изобразим свойство сего круга одною чертою.
В день светлого воскресения я слушал заутреню и обедню в дворцовой церкви и остался с некоторыми во дворце ожидать обеденного стола. Между тем пришло мне на ум спросить одного из старейших в нашем круге 49), не требует ли дворский этикет или светское приличие поздравить с наступившим праздником принцессу Амалию, сестру императрицы, и принца с принцессою Виртембергских, имевших во дворце свое пребывание? Он решительно сказал мне, что его и нога не бывала у них. Потом я обратился к другому: тот отвечал, что он, право, не знает, что сказать на мой вопрос, по крайней мере сам никогда того не делал. Я решился идти на удачу, но встретя в сенях доброго маркиза де Траверсе, предложил ему быть моим спутником. ‘С радостию пошел бы с вами, — отвечал он, — но лишь только теперь был у них вместе с графом***’, — с тем самым, который никогда того не делал!! Итак, я, придворный новичок, уже смело устремился к моей цели и нашел в передней комнате обеих принцесс на столе по листу для записывания поздравителей, и на своих листах имена моих беспечных, которых и нога там не бывала. Как назвать этот поступок? Почти невинною привычкою во всяком случае, даже и в неважном, выставлять себя и затирать другого. Промах мой не имел бы никакого последствия, а все бы приятно было для них, если бы я сделал промах. Сколько хитростей, даже и мелочей в дворской науке!
Но я не имел в ней никакой нужды, вступя в министерство уже с готовым правилом: служить государю и отечеству, и никому более, любить исправность в отправлении должности, а не влюбляться в место и не жалеть о его потере. После того кто же мог быть для меня страшен? Для чего мне было унижать себя угодливым раболепством и метаться от одного к другому? Итак, я спокойно и с удовольствием продолжал мою службу, ко всем был учтив, но пред всеми высоко держал голову и глядел прямо. Государь изволил оказывать явно ко мне свое благоволение, в Комитете министров и в Государственном совете бумаги мои проходили без противоречия, подчиненные мои, кроме двух-трех малодушных или неблагодарных, любили и уважали меня, несмотря на мою строгость. Это продолжалось до 1812 года, продолжалось бы, конечно, и долее, если бы вспыхнувшая война не разлучила меня с государем. Его высокая нравственность была моим эгидом. С отсутствием его все переменилось.

КНИГА ОСЬМАЯ

Неумеренные требования французского правительства в 1812 году дошли до такой степени, что должно было день от дня ожидать совершенного с оным разрыва. Указ о рекрутском наборе, подписанный марта 23 дня, был первым того предвестником. В исходе же мая 50) император оставил столицу для осмотра армии, расположенной в присоединенных польских губерниях. Свиту его составляли: канцлер граф Румянцев, граф Кочубей, барон Армфельд, министр полиции Балашов и государственный секретарь вице-адмирал Шишков 51). Отправление дел по министерству внешних сношений поручено было тайному советнику графу А. Н. Салтыкову 52), а должность министра полиции генералу от армии и члену Государственного совета С. К. Вязмитинову.
В то же время назначен и в Москву новый главнокомандующий — обер-камергер граф Ф. В. Ростопчин заступил место фельдмаршала графа Гудовича 53) и переименован был от армии генералом.
За отсутствием канцлера председательство в Комитете министров и Государственном совете возложено было на фельдмаршала князя Николая Ивановича Салтыкова, бывшего тогда еще графом 54).
В обеих столицах, особенно же в Москве, почитали его весьма дальновидным и хитрым, несмотря на его наружное смирение. Это заключение основывалось более на том, что он при трех правлениях пользовался в равной силе царским благоволением. Не отрицаю приписываемых ему достоинств, но, рассматривая его как государственного человека, я не знаю, когда и чем он заслужил столь высокое о нем мнение. В летах мужества, во время войны с турками, оконченной Кайнаджирским миром, он был, так сказать, рядовым генералом, ни в одной реляции не шумело имя его, подобно именам Вейсмана 55), графа Каменского и князя Суворова. Председательствуя потом в Военной коллегии, имея случай во всем пространстве развить способности государственного ума, он держался того хода в делах, какой был заведен предместником его, князем Потемкиным. Лучшего было только то, что скорее подписывались им бумаги. Я не помню, чтоб он когда-нибудь сказал в Совете или Комитете решительное, собственное мнение: брося несколько слов, ничего не значащих, он обыкновенно приставал к тому, кто на его счету важнее прочих, т. е. случайнее.
После сего трудно ли было так долго держаться на своем месте?
С отбытием императора все политические сношения с. Наполеоном стали приближаться к развязке. Едва государь прибыл в Вильну, французская армия перешла Неман и частию двинулась прямо к Вильне, а наша стала отступать к Смоленску. О таком внезапном и вражеском нашествии император известил высочайшим рескриптом фельдмаршала Салтыкова. Затем последовал манифест от 1-го числа июля, уже из лагеря под Дриссою, о вторжении неприятеля, а от 6-го того же месяца, из лагеря близ Полоцка, воззвание о всеобщем восстании на оборону отечества.
С того времени Комитет министров получил более важности: уже он стал средоточием всех государственных движений. Военные обстоятельства требовали мер чрезвычайных, скорого исполнения, и все это именем императора разрешаемо было Комитетом, но таковое уполномочие подавало иногда повод и к некоторым отступлениям, не всегда необходимым, от узаконенных правил. Например, от иных министров вносимы были на утверждение условия с подрядчиками мимо Сената, часто отдавались подряды на такую сумму, на каковую подрядчик не имел законного права. Я всякий раз напоминал о том Комитету, но мне всегда был один ответ: ‘Важность обстоятельств, требующих скорого исполнения, не терпит медленных форм, употребляемых Сенатом’.
Напоминания мои еще более охладили ко мне некоторых из моих товарищей, особенно же управляющего канцелярией статс-секретаря Молчанова 56). В докладе бумаг началось предпочтение по министерствам: от тех и тех — самую неважную вносили в доклад без задержания, а мои по нескольку недель, даже по месяцам, лежали безгласными — за недосугом. Наконец, следующий случай обнаружил явное ко мне недоброхотство, или явную робость и нерешимость.
Неприятель уже подходил к Смоленску. При всем напряжении патриотизма можно было ожидать худых последствий. На всякий случай я заготовил проект секретного ордера всем московским обер-прокурорам, чтобы собраны были, без малейшей огласки, нужнейшие и важнейшие бумаги, как по Сенату, так и по Вотчинному департаменту и Государственному архиву, дабы в случае опасности Москвы они могли быть тотчас отправлены, куда будет назначено. По новости предприятия и уважению моему к Комитету, я внес проект мой на его утверждение, но председатель оного, без сомнения по внушению г. Молчанова, не хотел согласиться даже и на то, чтобы проект мой хотя прочтен был в заседании Комитета, сказав мне, что я хозяин в моем министерстве, следовательно, и могу предписывать подчиненным местам без ведома Комитета. И что же? Около того же времени принимается от министра просвещения записка о разрешении на перекрышку на Аптекарском острове согнившей кровли на прачешном строении!! Жалкое противоречие!
Последствия оправдали меня. По вступлении в Москву неприятеля начали даже и в Петербурге по всем министерствам отправлять нужнейшие бумаги водяным путем, помнится, в Олонецкую губернию, куда отряжен был от министерства полиции чиновник, чтобы приготовить дома для поклажи дел и проживания отправленных с ними от всех министерств приказных служителей.
Но, благодарение святому промыслу, распоряжениям правительства и народному духу! Временное испытание наше обратилось для нас в вечную славу. Спокойствие восстановилось, течение дел вступило в прежний порядок, и министры стали по-старому иметь определенные дни для личного доклада по делам своим государю.
Это продолжалось до вторичного отбытия императора в армию, последовавшего, помнится, в начале 1813 года 57). Государь пред отъездом своим соблаговолил оказать многие милости, между прочим, фельдмаршал граф Салтыков получил титло светлейшего князя 58), а управляющему канцелярией Комитета повелено присутствовать в Сенате. На другой день он приехал просить меня о назначении его в Первый департамент.
Я доложил о том государю, и сделано.
С отсутствием императора возобновились неудовольствия мои по Комитету. Статс-секретарь Молчанов стал оказывать худое свое расположение ко мне еще более прежнего. Вот какая была тому причина.
Пред самым отъездом государя я докладывал ему, что по Комитету накопилось до ста сенатских докладов и рапортов на высочайшее имя, не считая других записок, и просил о повелении Комитету прибавить к двум дням в неделю еще один для присутствия единственно по сенатским делам, пока не будут они очищены. Получа на то высочайшее соизволение, я, не замешкав, объявил об оном официально председателю Комитета.
Г. Молчанов, при первой встрече со мною после того, с неудовольствием дал мне заметить, что ходатайство мое о лишнем дне присутствия клонилось только к тому, чтобы выставить его пред государем в виде ленивца или нерадивого, и что же последовало?
Объявленное мною высочайшее повеление осталось совсем без исполнения, даже и не внесено было в журнал, медленность в докладах по моим запискам, самым нужным, требовавшим скорого разрешения, неуважение не только к лицу моему, но и к самым законам. В доказательство того довольно привести три случая.
В Малороссии производилось тяжебное дело, которого окончание можно было назвать торжеством правосудия. Вот причина и ход его.
Некогда Светлейшему Князю Безбородке, бывшему еще только любимым Статс-Секретарем Екатерины, пожаловано было недвижимое имущество, смежное с поместьем Покорского, — Журавки. От Безбородки прислан был поверенный для приема из казенного ведомства пожалованного имущества. С первого шага, он подал прошение, чтоб вместо Поветового Суда приказано было нарядить особую комиссию для ввода нового помещика во владение. Просьба его уважена, комиссия прибыла на место, и даже Губернатор присутствовал при вводе. Поверенный объявляет притязания свои на часть владения Покорского, доказывая, что она когда-то принадлежала к пожалованному селению. Комиссия вступает в права судебного места, и присуждает не только спорную землю с поселенными на ней крестьянами в отдачу Безбородке, но и остальное Покорского имущество, будто в .замен иска за насильственное владение.
От сего начинается тяжба установленным порядком. В продолжении оной Граф Безбородко подарил пожалованную деревню другу своему и земляку, Тайному Советнику Судиенке. Этот не отступает от начатого дела, и все инстанции, от первой до последней, несмотря на влияние могущества первого помещика, ни на связи последнего, оправдали Покорского. Дело дошло, наконец, по высочайшему повелению до Общего Собрания Сената, и окончательное решение последовало также в пользу Покорского, о чем и внесен был от меня в Комитет сенатский рапорт на высочайшее имя.
Чрез долгое время после того Молчанов, сойдясь со мною один в Комитете, сказывает мне, что Председатель Департамента Законов в Государственном Совете 59) подал в Комитет, так называемый им, отзыв на счет дела Судиенки. В чем состоял отзыв? Что он, Граф Кочубей, в качестве попечителя детей, оставшихся после умершего Судиенки, обязанным почитает себя просить Комитет о поручении Департаменту Гражданских Дел Государственного Совета истребовать из Сената подлинное дело и вновь рассмотреть его, под предлогом, будто Сенат не имел в виду важных документов, ибо поверенный, представя их не прямо в Сенат, а к Министру Юстиции, получил от него в ответ: ожидать решения Общего Собрания. Граф Кочубей, примолвил Молчанов, советовался прежде со мною, не подать ли ему просьбы на высочайшее имя, от имени малолетних, в Комиссию Прошений. Я отвечал ему, что на основании законов, она не имеет права принимать жалоб на Общее Собрание Сената. Тогда он, продолжал Молчанов, приступил ко мне, чтоб я непременно внес отзыв его в доклад Комитету. Я право не знаю, что с ним делать? Все выжидал, чтоб объясниться о том с вами. — Делайте, как хотите, был мой ответ ему, я только знаю, что мне делать.
После сего объяснения стал я с возможной осторожностью пересматривать все комитетские журналы, подносимые мне к подписанию. Одним утром, в продолжении заседания, подают мне их в большом количестве. Очищая их один за другим, я нахожу между ими внесенный рапорт Сената о деле Покорского. В комитетской резолюции двадцатого Апреля сказано: ‘предоставить Министру Юстиции обратить оный в Правительствующий Сенат к надлежащему исполнению’. Журнал подписан всеми членами, даже и самим Графом Кочубеем. Оставлено место для моей только подписи. Будучи крайне доволен, что Комитет устоял против искушения, я тотчас приложил свою руку. Но как я удивился, добравшись до другого журнала, уже от двадцать осьмого числа, по тому же самому делу! В оный внесен был и упомянутый отзыв Председателя Департамента Законов, и даже вторичная резолюция, противоречащая первой: ‘тот же рапорт, равно как и самое дело, решенное в Общем Собрании Сената, внести на рассмотрение Департамента Духовных и Гражданских Дел Государственного Совета’. — Я не подписал журнала, и на другой же день прислал в Комитет мое мнение, в котором объяснял:
Во-первых. Что я действительно не пустил в ход документов поверенного г. Судиенки, потому что дело уже прошло все узаконенные инстанции, если Судиенко имел какие-либо документы, служащие к подкреплению доказательств его, то мог бы, да и должен был представить их в свое время, куда следует по законам. Я же, по долгу моего звания, не обязан принимать никаких актов, относящихся к производству дел в Общем Собрании, да и самый документ, представленный мне поверенным, уже находился в виду Сената.
Во-вторых. Что рапорт Общего Собрания заключает в себе все обстоятельства, необходимые и существенно нужные к объяснению прав той и другой стороны, и представлен единственно для донесения Государю Императору, что высочайшая воля его исполнена. Относительно же решения по тяжебным делам Общего Собрания, в указе осьмого Сентября 1802 года, сказано: ‘если по выслушании дела Генерал-Прокурор согласится с резолюцией Общего Собрания, то дело решится окончательно’. А в манифесте первого Января 1810 года, об учреждении Государственного Совета, повелевается Комиссии Прошений: оставлять без уважения жалобы по тяжебным делам, решенным в Общем Собрании Сената.
В-третьих. Что после столь гласных и недавних законов, каков есть особенно последний, несовместно было бы с целью общей пользы останавливать их действие по одному только случаю, в пользу одного только сироты, между тем, как несколько сирот, повинуясь тем же законам, лишились также имущества, если отцами их неправедно оное было присвоено, между тем как и впредь несколько сирот в подобных обстоятельствах могут быть подвергнуты тому же жребию, если не будут иметь счастия находиться под опекою кого-либо из членов Комитета, ибо Комиссия Прошений не может принимать жалоб их на Общее Собрание Сената. — Предвижу, говорю я в заключении моего мнения, что возразят мне на это тем, что Комитет, по высочайшему соизволению, действует именем Его Императорского Величества, следственно имеет право на произвол, в иных случаях, и отступать от правил, предписанных законами для обыкновенных судилищ, но я три года имел счастье докладывать Государю, и чрез многие опыты удостоверился, что он весьма строго уважает непоколебимость коренных государственных постановлений, и доселе ни для кого не соизволил допущать изъятия из оных.
Но это мнение едва ли и предложено было Комитету, по крайней мере не записано было в журнале.
Чрез несколько времени после того для Правителя Канцелярии наступило новое торжество надо мною. Может быть, читатели мои вспомнят, что на другой день отбытия Государя в армию, я объявил Комитету высочайшее повеление собираться еще по одному разу в неделю, для очистки дел, накопленных в комитетской канцелярии по моему Министерству. Комитет не без причины отважился высочайшую волю оставить без исполнения: вероятно по внушению Правителя Канцелярии, Председатель Комитета, без ведома оного, по крайней мере без моего, представил Государю, не благоугодно ли будет приказать все без исключения, вносимые от Сената, доклады и рапорты на высочайшее имя рассматривать впредь Государственному Совету, подкрепляя представление свое тем, что Комитет, за множеством других дел, не имеет времени рассматривать подробно сенатских рапортов и докладов. Представление сие, совершенно одностороннее, удостоилось высочайшего утверждения, и Комитет, будучи извещен о том от Председателя, записывает в журнал, чтобы все сенатские дела препровождать на рассмотрение Государственного Совета. В числе прочих и незаписанный мой голос по делу Судиенки с Покорским отправлен был туда же.
Сии две удачи отважили на третью. От армии Генерал Павел Сергеевич Потемкин 60), духовным завещанием своим, предоставил жене своей 61) право пожизненного владения всем его благоприобретенным имуществом, между прочим Глушковской суконной Фабрикой 62), к которой приписано крестьян до девяти тысяч душ. В той же духовной он поручил жену свою в покровительство двух избранных от него попечителей: свойственника Яковлева и Графа A. Н. Самойлова. Один из них вскоре умер, а другой отказался от попечительства, и таким образом, по смерти Графа Потемкина, жена его с полной властью распоряжала завещанным имением. Но вскоре по вступлении моем в Министерство, уже чрез несколько лет по вдовстве Графини, последовал высочайший указ Сенату, чтоб вышеупомянутое духовное завещание приведено было в надлежащую силу и действие, чтоб Сенат, назначив попечителей, предписал им войти в управление недвижимым имением Графини на основании завещания, обратил особенное внимание на состояние Глушковской фабрики и учредил порядок в исправном ее действии, равно и в распределении доходов, принадлежащих Графине Потемкиной и ее детям 63).
Основанием сего указа, сказано в нем, было во-первых то, что образ управления сей фабрикой, по засвидетельствованию Главного Мануфактур Правления, во многих отношениях не соответствует ни пространству выгод ее, ни способам, употребляемым на движение оной, во-вторых, что назначенное по духовному завещанию попечительство не восприяло своего действия. Оный указ контрасигнирован был Министром Внутренних Дел Козодавлевым, который вскоре потом объявил мне, по тому же предмету, еще два высочайших повеления: первое, чтоб исполнение по прописанному указу принял я в особенное мое наблюдение, ‘дабы сохранить в сем деле должную справедливость’, второе, чтоб тот же указ приведен был в исполнение назначением попечителей от Правительствующего Сената.
Вследствие того Сенат, назначив согласно с прошением детей Графини Потемкиной, попечителями Генерал-Лейтенанта Князя А. И. Горчакова 64), Виц-Адмирала A. С. Шишкова и Действительного Статского Сoветника Филатова, предписал им, чтоб они ‘вступили немедленно в управление имением и Фабрикой, на основании правил, предписанных в Учреждении о губерниях.’
В продолжении времени Князь Горчаков, управлявший тогда Военным Министерством, препроводил в Комитет Министров прошение, поданное ему от Графини Потемкиной, об отрешении опеки, служащей, по словам ее, к расстройству только фабрики, приведенной ею в цветущее состояние. Вместе с прошением представил он и сведения, истребованные им от Генерал-Кригс-Коммисара о состоянии фабрики и собственное заключение.
По сведениям открылось, что фабрика с 1811 по 1812 год ставит ежегодно в казну подряженное количество сукон, простирающееся до пятисот тысяч аршин, в совершенной исправности.
А заключение Управляющего Военным Министерством состояло в том, что сия фабрика есть одна из обширнейших в государстве, что она снабжает Комиссариат большей частью подряжаемого количества сукон на всю армию, что продолжение опеки могло бы послужить предлогом к неисправной поставке, а потому он и представил прошение Графини Потемкиной на уважение Комитета, полагая с своей стороны, что для обеспечения казенной поставки достаточно будет возложить на одного Гражданского Губернатора Курской губернии.
Князь Горчаков объявил притом Комитету, что он, быв озабочен вверенным ему Министерством, не имеет довольно времени к исправлению обязанностей по опеке, почему и просит от оной уволить.
Комитет предоставил мне предложить Сенату о избрании, вместо Князя Горчакова и отсутствующего A. С. Шишкова, который, в качестве Государственного Секретаря, находился тогда за границей при Государе, избрать новых попечителей, уже с согласия Графини Потемкиной, но чтобы и сама она не была устранена от управления имением, а для ближайшего надзора назначить в числе попечителей и Курского Гражданского Губернатора.
Сенаторы, выслушав объявленное в предложении моем решение Комитета, находили оное в противоречии с подписным указом, разумея, что в нем предоставлено избрание опекунов самому Сенату, а не Графине Потемкиной. Статс-Секретарь Молчанов, присутствовавший тогда в лице Сенатора, вызвался завтра же доложить о том Комитету и уверил прочих Сенаторов, что пришлется другая резолюция согласная с подписным указом.
Получа о том словесное донесение от Обер-Прокурора (ныне Сенатора) Баранова, я предписал ему поставить Сенату на вид, что между подписным указом и объявленным Сенату в моем предложении нет ни малейшего противоречия, что существенная цель обоих указов состоит в том, чтоб избраны были Сенатом опекуны к имению Графини Потемкиной, что если Сенат по первому указу признал опекунами назначенных детьми Потемкиной, почему же не предоставить и самой матери назначения новых опекунов? Может быть Сенат, говорю я в предложении, нашел бы и оных достойными, не лишаясь впрочем права на определение в противном случае по своему произволу. Заключаю же тем, что если мнение мое не сильно будет к убеждению господ Сенаторов: тогда дело перенести в Общее Собрание. Что же касается до вызова г. Молчанова исходатайствовать другую резолюцию, сказано было мною на словах Обер-Прокурору, что это не его дело.
Вероятно последние слова были переданы Молчанову и подожгли его честолюбие, ибо чрез несколько дней, a именно 30 Июня, прислан был ко мне, от 24 того же месяца, комитетский журнал, в котором предоставляется мне вторично предложить Сенату: ‘о избрании опекунов, но уже не требуя на то согласия от Графини Потемкиной, как положено было журналом от 14 Марта.’ Я тотчас вношу в Комитет записку или отзыв, в котором излагаю: во первых, что прежнее положение Комитета уже предложено мною Сенату, и тем самым приведено в законную силу, во-вторых, что вследствие происшедших в Первом департаменте сомнений на счет исполнения по последнему комитетскому положению предписано от меня Обер-Прокурору о сообщении гг. Сенаторам моего мнения, и в случае их несогласия с оным, о переносе дела в Общее Собрание Сената по установленному порядку, в-третьих, что по столь гласному движению дела сего приличнее было бы предоставить оное законному течению, не делая никакой отмены в прежнем положении, тем наипаче, что оное последовало по единогласному заключению присутствовавших членов — далее прописывал причины, на коих оно было основано.
Записка сия отправлена была к Управляющему комитетскими делами того же самого числа, 30 Июня, в которое доставлен был ко мне журнал, заготовленный от 24 числа, но несмотря на то на другой же день, т. е. первого Июля, получена мною, для исполнения, выписка из того же журнала, с которым я не соглашался. Из чего и должно заключить, что мнение мое не было в свое время поставлено на вид Комитету.
В то же время Обер-Прокурор Баранов, как будто в шутку, приходит ко мне с донесением, что Сенаторы, в том числе и Молчанов, согласились исполнить в точности комитетское положение от 14 Марта, а на другой день, от 2-го Июля, получена от того же Молчанова, как от Правителя Комитетской Канцелярии, новая выписка из комитетского журнала, от второго Июля, которой, по выслушании моего отзыва, дано мне знать, что журнал двадцать четвертого Июня (где записано было вторичное положение) состоялся по единогласному решению всех членов, почему и следует привести его в исполнение.
Таким-то образом я был поставлен в небывалое до того положение объявлять, по одному делу, два различные и одно другому противоречащие предписания Комитета, и при том объявлять их от имени Государя!
Вскоре потом я схожусь в Комитете с Светлейшим Князем Лопухиным. Кроме нас двоих никого еще было. Я напоминаю ему, что он сам был моим предместником, говорю о нанесенном мне оскорблении, о нарушении узаконенного порядка, наконец, спрашиваю его: какой же был повод для них, приступить, без малейшего от меня настояния, даже в моем отсутствии, к отмене прежнего своего положения? — По докладу Молчанова, сказал он. — ‘Но имел ли он на то право? Как Правитель Канцелярии Комитета, он сообщил мое комитетское положение в выписке из его журнала, и дело свое исправил, как Сенатор, он сам согласился с моим мнением, и не мог иметь голоса в Комитете.’ — Так, конечно, отвечал Князь, но право я думал, что он докладывал по вашему препоручению. Мне жалко было смотреть на семидесятилетнего старца, на столбового боярина, бывшего двукратно стражем правосудия и охранителем законов.
После столь многих доказательств пренебрежения всех приличий и порядка, законами установленного, оставалось бы мне только довести о том до сведения императора, но неуместная моя совестливость удержала меня: мне больно было и помыслить о занятии его подобными нелепостями в такое время, когда лежала на раменах его судьба целой Европы.
Я предпочел просить о увольнении меня от министерства и с первым курьером в армию отправил о том мое прошение. Не получая на него ответа, я писал к министру полиции А. Д. Балашову, чтобы он, при случае, напомнил государю об моем прошении, буде же не последует на то высочайшего соизволения, исходатайствовать мне по крайней мере отпуск на четыре месяца. Наконец я получил его. Должность моя препоручена была сенатору Алексею Ульяновичу Болотникову 65), которому я в первый год моего министерства имел счастие выпросить орден св. Анны первого класса. Знакомство мое с ним началось еще гвардии в Семеновском полку, при большом неравенстве наших чинов: он был поручиком, а я еще сержантом. Я столько уважал его просвещенный рассудок, добрую совесть и заботливое трудолюбие, что при испрашивании ему ордена осмелился сказать государю, что если бы его величеству угодно было предоставить собственному моему выбору, самому принять министерство или уступить его Болотникову, я избрал бы последнее.
По сдаче дел моих я препроводил при письме к Болотникову записку, в которой с возможной подробностью описаны были вышеозначенные три случая. ‘Все это сообщаю вам, — говорю я в письме моем, — для следующего: кто, пользуясь обстоятельствами, устремляется на оскорбление другого, тот, конечно, позволит себе всякие средства к предварительному отражению жалобы от оскорбленного. Может быть, сношения мои по описанным делам с Комитетом уже и представлены государю, с искажением истины, может быть, во мзду моей твердости и моего благонамерения, успеют или уже успели очернить и обвинить меня. Я же, чувствуя всю важность настоящих занятий государя, никак не осмеливаюсь и не хочу огорчить его донесением о происшедшем со мною впредь до благоприятнейшего времени, но мысль, что я могу и умереть, не дождавшись оного, остаться в худой памяти у государя, решила меня поставить все это на вид вашего превосходительства.
Ежели судьба не допустит меня видеться с государем, ежели я умру неоправданным: и в том и другом случае, по долгу моего преемника, для пользы службы и собственной вашей, будьте моим душеприказчиком или ходатаем. Вам вверяет и общую пользу и свою честь и пр., и пр.’.
Потом, спустя весь домашний мой скарб водою и сухим путем в Москву, двадцать девятого июля и сам отправился туда же. По причине сгоревшего моего домика я выпросил у почтенного канцлера временное пристанище в московских его палатах.
С самой нежной молодости моей въезд в Москву бывал всегда для меня праздником. Но в этот раз я взглянул на нее с сжатым сердцем: она раскрыла еще свежую мою рану, напомня мне о насильственной смерти родного моего брата Федора! Он служил за обер-прокурорским столом в Сенате. Пред занятием французами Москвы, за разгоном лошадей, он не мог следовать за Сенатом в Казань и только что в состоянии был добраться до села Измайлова, отстоящего в семи верстах от столицы. Там нашла его шайка французов, ограбила, и потом — свирепый поляк прострелил его из пистолета, в глазах жены и малолетних детей.
Первая от Петербургского предместья и лучшая улица, Тверская, представлялась мне вся в развалинах. Знатнейшие по огромности своей дома покрыты копотью, без стекол, с провалившеюся кровлею или совсем без оных, инде церкви без креста или с главами, обнаженными от позолоты. Но я забылся: это корысть истории.
По свидании с другом моим Карамзиным, лишь только возвратившимся из Нижнего Новгорода, первая моя забота была приготовить новый приют для моей старости. Я купил погорелое место с разгороженным садом, недалеко от Тверского бульвара и так называемого Патриаршего пруда, в приходе св. Спиридона, и приступил к постройке дома, начав с необходимых принадлежностей 66).
По прошествии же срока моему отпуску испросил еще отсрочки на три месяца и по первому зимнему пути отправился в Симбирскую губернию, для свидания с моим родителем.

КНИГА ДЕВЯТАЯ

После долговременных трудов, противоборствий и неприятностей, наконец я увидел себя опять в том самом доме, который был моим ровесником, ибо родители мои обновили его в один день с моими крестинами. Из страны эгоизма, из высоких чертогов я очутился под низменною кровлею, у подошвы горного хребта, покрытого дубовым лесом, в уединенном семействе, где не было ни одного сердца, ни мне чуждого, ни ко мне хладного.
Я нашел отца моего в глубокой старости, осьмидесяти лет.
Всегдашнее сообщество его составляли меньшой мой брат 67), пожертвовавший сыновней любви всеми выгодами честолюбия и независимости, две мои сестры 68) и малолетняя сиротка, дочь покойного моего брата 69).
Отец мой отвел для житья моего свой кабинет, куда я некогда хаживал с трепетом для отчета в заданном мне уроке. С каким удовольствием взглянул я на старинный зеленый шкаф с книгами, бывший предметом моей зависти! Я увидел в нем давних моих знакомцев: первую книгу ‘Собрания разных сочинений в стихах и прозе’ Ломоносова, московского второго издания 1757 года, ‘Сочинения и переводы’ Владимира Лукина, горациевы послания, перевод силлабическим размером князя Кантемира, ‘Грациана Балтазара, придворного человека’, в оригинале письма Вуатюра, Бальзака и Костара, даже домашние и школьные разговоры на трех языках, которые в детстве моем столько натруживали память мою и бывали иногда виною вздохов и слез моих. Да простят меня товарищи мои министры за воспоминание о таких мелочах, да извинят в том и авторы классические и романтические! Я пишу не для щегольства, не для потомства, а для собственного удовольствия.
Так, в этом кабинете я возвратил беспечные счастливые дни моей невинности и почти позабыл все причиненные мне досады. Нежность отца моего, противоречившая угрюмой его наружности в молодых летах, удовольствие, сиявшее в глазах его, при виде сына, достигшего значительной степени, искренние ласки всего семейства могли бы тогда сделать меня совершенно счастливым, если бы не мешал тому врезанный в сердце моем образ любезной матери. Она за год пред тем скончалась.
Я не мог привыкнуть к этой разлуке, пока жил у отца моего: час обеда, время чая, место, где она обыкновенно сидела, — все напоминало об ней и погружало меня в уныние.
В начале 1813 года я простился с моим любезным семейством и возвратился в Москву. Там ожидало меня пересланное от Болотникова отношение ко мне графа Аракчеева из-за границы. Он препроводил ко мне прошение, поданное к государю от одного общества евреев, объявляя при том высочайшее повеление, чтоб я, по возвращении императора, при первом моем докладе внес в оный и эту бумагу.
Из сего я заключил, что государь полагает меня уже возвратившимся из отпуска, почему, нимало не медля, и отправился в Петербург. По прибытии же туда представился двору и вступил в отправление дел по моему министерству.
В скором времени после того вся империя обрадована была известием об торжественном вступлении государя с победоносной своей армией и союзными войсками в Париж и об отречении Наполеона, за себя и сына, от престола Франции. Сие достопамятное событие последовало 19 марта, а известие о том было получено с генерал-адъютантом Кутузовым 70), помнится мне, в апреле. В тот же или на другой день я имел счастие, с некоторыми из министров быть приглашенным к столу вдовствующей императрицы. Никогда столь искренняя радость не сияла на челе матери венценосного победителя! После обеда она приказала подать новости, полученные ею, собрала вкруг себя всех гостей своих обоего пола и заставила секретаря своего г. Вилламова 71) читать французские и немецкие ведомости, наполненные похвал и благословений освободителю Европы. Во всех превозносили его скромность, великодушие и человеколюбие. Потом поручено было сенатору Нелединскому-Мелецкому 72) прочитать постановления относительно к обстоятельствам французского временного правительства и блюстительного сената. Наконец было заключено песенкою, сочиненною в Париже в честь нашего императора, на голос известной старинной песни: ‘Vive Henri quatre!’ (Да здравствует Генрих Четвертый 73).
За первым известием последовал и высочайший манифест, подписанный в Париже, о занятии оного нашими и союзными войсками. Назначен был день для торжествования сего достопамятного события: Обе императрицы изволили прибыть в Казанский собор к слушанию литургии. Церковь уже была наполнена гражданством обоего пола и всех сословий. Самая площадь пред нею усеяна была народом. По совершении литургии и по выходе из алтаря митрополита Амвросия 74) со всем духовенством на средину храма для отправления благодарственного молебна, я имел счастие читать манифест, взойдя на первую ступень помоста возле амвона, обратись к народу и имея с правой стороны императорскую фамилию, а с левой иностранных министров. С последним словом манифеста начался благодарственный молебен, заключенный хором: ‘Тебе бога хвалим’. За сим грянул гром пушек, и раздалось ‘ура!’ по всей площади.
В тот вечер весь город был освещен. Знатнейшие присутственные места, начиная с Сената, министерские и многие частные домы украшены были великолепными щитами, даже посредственного состояния, не только хозяева, но и жильцы выставляли в окнах своих прозрачные аллегорические картины или что другое с остроумными надписями (II).
Но все это было недостаточно для изъявления нашей признательности, она требовала большей, важнейшей дани, от лица всей Империи. Некоторым Сенаторам внушено было подать о том свои голоса, иные обращали их ко мне, другие к Председателю Комитета Министров. Все они слушаны и рассматриваемы были в Общем Собрании Сената. Там единогласно положено пригласить, для чрезвычайного присутствия в Сенате, Святейший Синод, всех Министров и Членов Государственного Совета, дабы совокупно придумать и положить на мере, каким приличнейшим образом изъявить признательность отечества Государю, виновнику новой нашей славы и освобождения Европы.
Чрезвычайное собрание, в заседании своем Апреля 25-го, утвердило единогласно: 1-е составить от лица присутствующих, как от представителей Империи, всеподданнейшее на высочайшее имя прошение о принятии наименования Благословенного и о разрешении на добровольную денежную складку во всем государстве для сооружения в Петербурге памятника, 2-е отправить с сим прошением к Государю посольство, составленное из членов Совета: Действительного Тайного Советника первого класса Князя Александра Борисовича Куракина 75), От армии Генерала Александра Петровича Тормасова 76), Гофмейстера Графа Александра Николаевича Салтыкова 77), 3-е в ожидании же высочайшего на то соизволения, предварительно предложить, посредством Министра Просвещения, художникам Императорской Академии Художеств, равно и прочим известнейшим в Европе, о изобретении чертежа сему памятнику и еще медали, которая бы достойна была передать потомству славную для России эпоху.
Но для меня и сие торжество не прошло без некоторых неудовольствий, Готовясь к чрезвычайному собранию в Сенате и зная цель оного, для собственного руководства в некоторых случаях, я заблаговременно велел отыскать в сенатском архиве производство дела по поводу подобного же чрезвычайного собрания, где положено было просить от имени всего народа Императрицу Екатерину Вторую о восприятии наименования Великой. Тогда сочинение адреса или прошения всем собранием предоставлено было Генерал-Прокурору Князю Вяземскому. Собрание знало, что он передаст это обязательство другому (Графу Заводовскому), но хотело тем изъявить ему свое внимание. В настоящем случае поступлено было совсем иначе. Согласно с вышесказанным сенатским старинным производством и моею должностью, в назначенный день для чрезвычайного собрания, я предупредил старшего Обер-Прокурора Титова, что присутствие начнется прочтением протокола, которым определено было пригласить членов Синода и Государственного Совета для общего совещания с Сенатом, что он должен стоять за мною, у императорских кресел, и по слову моему приступить к чтению, но вместо того, едва собрание стало усаживаться за стол, каждый по своему старшинству, как Председатель Комитета Министров Граф Салтыков, опускаясь еще в кресла, уже заговорил не тоном приглашенного гостя, хотя сам накануне предупреждал меня, что он будет гостем, не более, Князь же А. Б. Куракин, не дав ему докончить, уже тотчас предлагает, по обыкновению своему кудрявыми фразами, Сенатора Нелединского-Мелецкого для сочинения всеподданнейшего прошения, о котором еще ни слова не было сказано, ближайшие к ним члены изъявили на то согласие, и Нелединский принял на себя быть редактором адреса, но только просил составить комитет из нескольких особ, дабы он мог предварительно показывать им свою работу и пользоваться их советом. Собрание согласилось и в члены Комитета избрало Архиепископа Серафима (нынешнего Митрополита) 78) и Графа Кочубея. Но вскоре за тем с конца стола, где сидел Сенатор Молчанов, прислан был к Графу Салтыкову Князь Горчаков с предложением, будто от многих Сенаторов, о избрании в члены же комитета и Действительного Тайного Советника Василья Степановича Попова 79), и на то согласились.
Я не оскорбился тем, что собрание не признало меня достойным участвовать, хотя советом, при сочинении адреса, но не мог быть равнодушным к тому, что Граф Салтыков помешал мне открыть заседание приличным образом и вмешался не в свое дело.
Между тем предстояли мне еще новые и важнейшие неприятности по откупным делам. Истекающий срок винному откупу обратил внимание Сената и Министра Финансов ко взысканию со многих откупщиков и залогодателей значительных недоимок. По влиянию одного из Сенаторов, некоторые из них начали явно покровительствовать и тем и другим, особенно же откупщику Перецу. Редко случалось, чтоб настояние Министра Финансов в Первом департаменте было единогласно уважено и миновало рассмотрения Общего Собрания. Тоже недоброхотство к нему оказывалось и в государственном Совете. Представленные им условия на новый откуп вытерпели сильные противоречия. Однако сторона Министра Финансов превозмогла, условия большинством голосов были одобрены и отправлены к императору в армию на утверждение, с нарочным чиновником из Министерства Финансов, дабы в случае каких недоразумений можно было получить от него достаточное объяснение. Но сия предосторожность ни к чему не послужила: условия не удостоились высочайшего утверждения, они возвращены в Совет с повелением некоторые статьи из них переменить, другие пополнить. Носились слухи, будто вместе с ними посланы были, чрез посторонние руки, тайные на них замечания, дабы поколебать доверенность к Сенату и Министру Финансов, и как будто для того, чтобы промедлением времени поставить правительство в необходимость угождать прихотям откупщиков и отдать им откуп по их произволу.
Надежда их на сильное покровительство столь была велика, что один из них, а именно Перец, даже осмелился отправить к Императору жалобу на Министра Финансов, наполненную дерзкими выражениями, и без подписания своего имени. Она обращена была к Фельдмаршалу Графу Салтыкову, который предоставил мне предложить ее на рассмотрение Сенату. Я дал ему заметить, что доселе никакое судилище, руководствуемое законами, не принимало бумаг от безыменных. ‘Это так, отвечал он, но я подозреваю, что эта бумага писана Перецом, мне хотелось бы, чтобы Сенат послал за ним и спросил его, не знает ли он, кто писал эту жалобу’. Должно было, или пришлось исполнить. Сенаторы, хотя и пожимали плечами, но согласились. И что же? На другой день Перец призванный в присутствие, без запинки сказал, что эта бумага точно им писана, но так давно, что он уже почитал ее пропадшею.
Министру Финансов и мне оставалось только, скрепя сердце, ожидать возвращения Государя. Мы уверены были, что появление его приведет все в прежний порядок. Надежда наша сбылась, но прежде того мы должны были еще вытерпеть сильнейший опыт для нашей чувствительности, равно и для нашего честолюбия.
В тринадцатый день июля столица обрадована была прибытием императора из-за границы. С первым пушечным выстрелом многие, в том числе и я, поскакали во дворец на Каменный остров. Государя там еще не было. Сказали нам, что он из Казанского собора отправился к графу Салтыкову, бывшему тогда нездоровым. Наконец, мы имели счастье дождаться государя. Он был весел, много изволил говорить о минувшей войне и по беспристрастию своему счастливый конец оной относил единственно к благости провидения, не скрывая того, что наше войско, быв уже на пути к Парижу, неоднократно находилось близким к отступлению. Его величество удостоил меня по прежнему ласковым словом.
Ободрен будучи сим, я на другой же день отправился во дворец, взяв с собою бумагу, присланную ко мне, как выше сказано, из армии от графа Аракчеева. Придворный камердинер доложил обо мне и вынес ответ, что если нет большой нужды, то ожидать для доклада другого дня. В тот же день узнал я, что и министру финансов было отказано. Чрез несколько дней после того граф Салтыков сообщил мне рескрипт на его имя, в котором по откупным делам употреблены выражения, изъявляющие неудовольствие на действия Министра Финансов и самого Сената. Гурьев сказался больным и перестал выезжать из дома, но продолжал изыскивать все способы к своему оправданию.
Между тем, в 22 день июля, наступило празднование дня рождения вдовствующей императрицы. Вся столица перенеслась в Петергоф. Дворец окружен был народом, а проходные комнаты наполнены служащими и отставными. Государь, при выходе из церкви остановясь в приемной комнате, обращался ко всем министрам с обыкновенным своим благоволением. Говорил даже с некоторыми из сенаторов. Меня же не удостоил не только словом, ниже взглядом, та же участь была и сенатору Болотникову, отправлявшему должность мою, в продолжение моего отпуска. Тут я увидел ясно, что дворские ухищрения произвели свое действие. Впоследствии же узнал, что князь Салтыков (тогда он уже получил достоинство светлейшего князя) при первом свидании с государем испросил у него позволение прислать к нему Молчанова с докладами по Комитету, что последний в тот же день и был принят. Вероятно, этот случай и послужил к обвинению меня и Болотникова.
Последнего, может быть, из одной предосторожности, чтобы не допустить его быть моим преемником, ибо всем известно было давнее наше знакомство и доброе согласие. Тогда же дошло до меня, что государь изволил отзываться пред одною особою, будто я стал ленив и очень горд, а потому и задал мне урок в смирении.
Вскоре потом я получил приглашение к императорскому столу на Каменный остров. ‘Это будет вторичный урок’, — думал я и с спокойным духом отправился на остров. Но добрый государь, сверх чаяния моего, обошелся со мною по-прежнему. Даже, минуя нескольких особ, стоявших выше меня, подходил ко мне и потом уже в мою очередь еще удостоил меня двумя-тремя словами.
Такой благосклонный прием решил меня на другой день повторить мою просьбу о назначении мне дня доклада по нужнейшим делам Сената, но ошибся в моей надежде. Три дня прошло, и не было ответа. Тогда, нимало не мешкав, я написал к государю вторичную просьбу об увольнении меня не из одного министерства, как то было сказано в первой, но уже вовсе от службы и об решении моей участи прежде отбытия на Венский конгресс, назначенного на другой или на третий день его тезоименитства. Запечатав прошение мое в пакет, поехал с ним на Каменный остров и отдал его камердинеру для вручения государю.
Между тем положение министра финансов переменилось. Испрошенное им объяснение пред графом Аракчеевым (III) и другие побочные старания помогли ему оправдаться, вследствие чего он получил орден св. Владимира первой степени 80) и прежний вес в Сенате, равно как и в Государственном совете.
Если бы я пошел тем же путем, может быть, и мне удалось бы иметь равный успех, но я не мог сделать себе насилия, имев уже однажды свободный доступ к государю, по званию министра, я не мог решиться на принесение оправданий моих чрез посредника. Мне легче было расстаться с своим местом, чем занимать оное с потерянием прав своих и возможности быть вполне полезным.
Двадцать девятый день августа был последним днем моего служения. Поутру получил я, не помню от Фельдмаршала ли Князя Салтыкова или от Графа Аракчеева два высочайших повеления: первое, чтобы при торгах по винному откупу присутствовать Князю Лопухину и Сибирскому Генерал-Губернатору Пестелю, второе, чтобы в день тезоименитства Императора (30 Августа), перед обеднею, пригласить Сенаторов в Сенат для выслушания высочайших указов.
Вечером того же дня Первый департамент открыл первое заседание для прочтения новых условий собравшимся для торгов по винному откупу. Зала Общего Сoбрания, место присутствия, была ими наполнена. Заседание долго не открывалось, в ожидании Князя Лопухина, который заехал к Графу Аракчееву. Наконец и он прибыл. Бодрый вид его, не всегда ему свойственный, заставил всех присутствующих что-то отгадывать. Начались переговоры на счет условий. Сенатор Молчанов с прежнею надежностью стал было говорить в пользу откупщиков, но Князь Лопухин кратким отпором заставил его побледнеть и потупить глаза. Потом он, обратясь к трем депутатам или ораторам из толпы откупщиков, говорил с ними довольно резко, даже позволил себе слишком неблагосклонные отзывы на счет Статского Советника Безака, управлявшего домовою конторой откупщика Переца. Все не спускали глаз с Князя Лопухина. Пестель пошептом говорил мне, что он не узнает его, и сожалел о неприличной его запальчивости, но я отгадывал источник его смелости, и не дивился.
На другой день поутру подают мне присланные в департамент указы, между прочими находился и об моей отставке и высочайший рескрипт на мое имя. Государь изволит изъявлять в нем монаршее свое благоволение за мою министерскую службу и жалует в пенсион ежегодно по десяти тысяч ассигнациями. Преемником же моим назван действительный тайный советник Дмитрий Прокофьевич Трощинский 81). Он уже находился в столице в числе депутатов, избранных от киевского дворянства для поздравления государя с благополучным окончанием войны и возвращением в отечество.
Я тотчас надел в последний раз парадный министерский мундир и поехал в Сенат. Сенаторы уже были в полном собрании, кроме одного Молчанова, приславшего сказать, что он болен. Я велел Обер-Секретарю читать указы, отдавая ему один за другим. Об отставке же моей, вместе с рескриптом и о преемнике моем, были последними. Потом, распростясь с Сенатом, отправился в Невский монастырь, а оттуда в Таврический дворец к обеденному столу, к которому приглашен был накануне.
Император, обходя министров, изволил сказать мне: ‘Ты непременно хотел отставки, и не однажды о том просил меня. Должно было наконец исполнить твое желание’. Я ответствовал только почтительным поклоном. Добрый государь, отступя от меня, еще обратился ко мне и повторил обыкновенную свою шутку, что я мнимый больной. Все это сказано было, конечно, для того, чтоб уверить предстоявших в продолжении всемилостивейшего ко мне благоволения. В следующий день я приглашен был опять, уже к малому обеденному столу. Государь, до обеда и после, благоволил удостоить меня несколькими словами, между прочим не одобрял моего намерения поселиться в Москве на пепелище.
По возвращении государя во внутренние покои, я пошел в верх (это было на Каменном острове), в так называемую секретарскую комнату и поручил дежурному камердинеру доложить государю о желании моем принести ему благодарность мою и в то же время откланяться. Между тем остался ожидать ответа вместе с графом Аракчеевым и виртембергским послом Винцегеродом, из коих один дожидался с докладными делами, а другому назначена была приватная аудиенция.
Сперва позван был посол, а после него я. При входе моем в кабинет государь уже был на середине оного. Не допустя меня поцеловать у него руку, он обнял меня и поцеловал в щеку. Потом изволил уверять меня, что он во всем был мною доволен, сожалел, что я оставил службу, и с ласковым видом спросил меня, держа за руку: ‘Даешь ли слово со временем опять сойтиться?’ Я отвечал ему, что в продолжение его отсутствия я столько вынес досад и огорчений по моей должности, столько еще и теперь встревожен в духе, что никак не смею обязать себя словом. Потом вкратце и слегка рассказал о происходившем со мною по Комитету и заключил тем, что это одно и заставило меня домогаться докладного часа от его величества. Государь слушал меня с большим участием, он был растроган, уверял меня снова в постоянном ко мне благоволении и еще изволил обнять меня.
По сдаче дел моих я недолго жил в Петербурге. Государь отбыл на Венский конгресс, в половине того же месяца и я отправился в Москву.
Государственный канцлер граф Николай Петрович Румянцев предложил мне жить в его московском доме, пока мой собственный не будет отстроен. К слову о моем переселении, не могу пройти молчанием и благородного, прямо приятельского поступка покойного Николая Андреевича Всеволожского, давнего сослуживца моего по Семеновскому полку. Узнав стороною, что я, по недостатку в деньгах, затрудняюсь в отправлении моего скарба, он принес четыре тысячи рублей, и убедительно просил меня, чтоб я принял их заимообразно. Я хотел дать ему обязательное письмо, но не мог уговорить его взять даже расписку! Должно прибавить к тому, что он с молодых лет до старости имел посредственный достаток, бывши богат только умом, просвещением и любовью ко всему изящному и полезному. В это время я оставлял в Петербурге близких моих родных, но ни один из них не догадался предложить мне своих услуг.
Подобное же одолжение я испытал после и от другой особы, живущей в Петербурге, но я не смею наименовать ее: вскоре по приезде моем в Москву я подучил также нечаянно и заимообразно, без процентов и без расписки, четыре же тысячи рублей. И тот и другой долг давно уже уплачены, но долга благодарности ничем и никогда не выплатишь.
По выезде моем из Петербурга, в селе Чудове, встретился с Гавриилом Романовичем Державиным и его супругою — Дарьей Алексеевной (урожденной Дьяковой). Они ехали в Званку, свою деревню, лежащую на берегу Волхова, в Новгородской губернии и воспетую им самим и многими молодыми поэтами. Постоянная, приятельская связь моя с ним еще с молодых лет моих, когда я только что пробивался на стезю к Парнасу, а он уже сиял на его вершине, одинакой путь и на поприще гражданской службы: оба были сенаторами, оба министрами, оба уже в отставке, и нечаянная встреча на большой дороге: какое представилось нам поле для сердечных чувств и размышления! Я пробыл с ним несколько часов лишних, как бы предчувствуя, что это было последнее наше свидание.
Прощанье обоих нас растрогало. Я всегда был искренним почитателем высокого поэтического таланта и душевных качеств его. Уверен, что и он любил меня, особенно в первые годы нашего знакомства. В продолжение же моего министерства, хотя он по временам и досадовал на меня, может быть, считал даже и непризнательным, ибо я не всегда мог исполнять его требования об определении к месту, или по тяжебным делам тех и других, но это нимало не ослабляло нашего внимания друг к другу.

КНИГА ДЕСЯТАЯ

Итак, в тысяча восемьсот четырнадцатом году, сентября с двадцатого дня, возобновилась московская жизнь моя! Но я уже не мог обещать себе тех приятных наслаждений, посреди коих текли счастливые дни мои в продолжение первой моей отставки: прибавка нескольких лет заставляет нас взирать на многое уже другими глазами, к тому же из коротких моих знакомцев некоторых уже не было в мире, другие разъехались, кто в резиденцию, кто в губернию на постоянное житье.
Один только Карамзин мог бы заменить мне все утраты, но и с ним ненадолго увиделся.
Чрез несколько месяцев он отправился в Петербург для поднесения государю осьми томов сочиненной им ‘Истории Российского государства’. Труды и талант его получили достойную награду: он возвратился в новом чине статского советника и кавалером ордена св. Анны первого класса. Сверх того император приказал печатать его ‘Историю’, не подвергая цензуре, на счет Кабинета, и предоставил весь завод в полное его распоряжение. Ни один из наших монархов не награждал с таким блеском авторские заслуги, и ни один из наших писателей не был столь отличен почестью, несмотря на то, что Карамзин во всю жизнь свою не употреблял никаких происков, и однажды только прибегал к покровительству М.Н. Муравьева, исходатайствовавшего ему звание Историографа с чином Надворного Советника. Сказанное мною украсит биографию Александра и его Историографа. Пробыв в Москве до весны, он опять отправился в Петербург, уже на житье, со всем своим семейством.
В следующем году, переселясь в новый мой дом, я отлучался только на короткое время в Симбирскую губернию. Летние месяцы проведены были мною не скучно: став по-прежнему хозяином в собственном доме, я занимался внутреннею отделкою и убранством моих покоев, разбором книг и установкою их в методическом порядке по шкафам, устройством сада, пересадкою деревьев, кустов, разведением цветников и, на досуге, прогулкою на Пресненских прудах и по Тверскому бульвару. Оба гульбища от меня в близком соседстве.
Удивляюсь поэту, который равнодушен к живописи, цветам и деревьям, следовательно, и к природе. Один дуб, посаженный мною в первое лето моего новоселья, доставляет мне каждый год новое удовольствие: с каждою весною нахожу его рослее и ветвистее. Посея цветочные семена, я ожидаю почти с каждым утром приятную себе новость. Вчера утешался всходом цветочного стебля или пучочком, чрез несколько дней уже застаю его в полном расцвете. Украшением моего сада обязан я некоторым из моих приятелей, имеющих сады или оранжереи. Подарок деревом или цветком прочнее прочего служит нам памятником дружбы или приязни. Луг мой пред домом украшается диким каштаном: он подарен мне был земляком моим Н. А. Дурасовым 82), мы еще в детских летах обучались в Симбирске в одном училище. Он уже давно скончался, но я и поныне, проходя мимо каштана, всякий раз с чувством признательности вспоминаю его и наше детство. К подкреплению сказанного пришел мне на память еще один случай: в ясный полдень вносят в мой кабинет горшок с прекрасным, ароматным цветком, на вопрос мой: ‘Где его взяли?’ — ‘Это самый тот, — отвечают мне, — который в прошлом лете прислала к вам А. А. Г*** на другой день, как она гуляла в саду вашем’. Ее уже не было в мире, а цветок ее и поныне, с каждою весною, возобновляет жизнь свою и напоминает об ней.
Таким образом протекали дни мои, незаметные, но спокойные, до 1816 года. В половине оного Москва обрадована была прибытием императора. Он еще в первый раз увидел ее после достопамятного пожара 1812 года. Легко можно представить, сколь тяжко было ему смотреть на развалины старинного, но прекрасного Арсенала, а еще более на пожарища бедных обывателей. Но мы скоро увидели в нем ангела-утешителя. Приказано было статс-секретарю Кикину 83) принимать от всех на высочайшее имя прошения. Сверх того бедные и разоренные граждане среднего состояния, встречаясь с Государем в ежедневных прогулках его по берегам Пресненских прудов и по другим частям города, обращались сами к нему с просьбами словесными и на бумаге, и ни один не отходил от него без утешения. Пред отъездом же Государя в Варшаву последовал на имя бывшего московского военного губернатора Тормасова высочайший рескрипт об учреждении Комиссии для пособия разоренным в Москве от пожара и неприятеля. Я имел счастие быть избран самим императором в председатели Комиссии. За несколько дней пред тем, Граф Аракчеев, приглася меня к себе, объявил мне об намерении Государя возложить на меня сию обязанность, прибавя к тому, что в случае моего согласия, Государь предоставляет моему произволу назначение членов Комиссии, в тои числе одного из духовенства, равно и правителя канцелярии, и позволяет мне составить последнюю, если я сам пожелаю, из сенатских чиновников. Но в то же время Граф поставил мне на вид Архимандрита Симонова монастыря Герасима, с хорошей стороны давно ему известного, и отставного Капитана Бахметева 84), одобряемого ему Статс-Секретарем Кикиным. Я повиновался монаршей воле и, в добавок к двум предложенным особам, назначил еще Сенатора Кушникова 85) и начальника Московского Архива Иностранной Коллегии, Алексея Федоровича Малиновского 86). Но первый из них, вскоре по открытии Комиссии, отпросясь в отпуск, отправился за границу и место его уже никем не было занято.
В рескрипте на имя Московского Военного Губернатора предписывалось Комиссии помогать только тем разоренным, которые не получают жалованья и нуждаются в пропитании себя и семейства. В следствие сего Комиссия и поставила себе в обязанность и непременное правило наведываться о просителе чрез полицию и назначать в единовременное пособие, соответственно званию и состоянию каждого, не свыше восьмисот и не менее двадцати пяти рублей. В случаях же, требовавших отступления от сего правила, как-то по уважению многочисленного семейства просителя, или крайней бедности, несоразмерной с его званием, Председатель, по приговору Комиссии, вносил через Графа Аракчеева записку, с назначением большего пособия, на высочайшее рассмотрение, и тогда Государь изволил присылать на имя Председателя испрашиваемую сумму, часто же и превышающую, на счет собственных своих расходов, для отдачи просителю.
Сколь ни легко было само по себе новое и, вероятно, последнее мое служение, однако ж и оно не обошлось для меня без некоторых неприятностей. Укоренившийся между нами обычай втираться к случайным и для услуги своим знакомцам располагать царскою казною гораздо живее, нежели собственным добром, заводил иногда между мною и членами споры и легкие друг на друга неудовольствия. Не знаю, от них ли это вышло, или от другой причины, но граф Аракчеев стал ко мне приметным образом холоднее, даже и в обращении со мною государя видел я несколько дней большую перемену. Последняя для меня была крайне чувствительна, но я не изменил моим правилам: находя себя во всем невинным, не прибегал ни чрез кого ни к объяснениям, ни к оправданию и шел своей дорогою.
В 1819 году Комиссия, оконча разбор прошений, поступивших в нее с минувшего года, представила государю 8 февраля подробный отчет в количестве рассмотренных прошений и сумме, назначенной в пособие.
Это было за три дня до отбытия государя в Варшаву.
В то же время подано было от меня императору чрез камердинера его письмо, в котором, донося его величеству об отправлении к графу Аракчееву окончательного отчета, я просил его, по дряхлости осьмидесятилетнего отца моего, с которым уже около трех лет не видался, об увольнении меня от разбора вновь поступивших прошений.
Просил также и о позволении мне представить к награждению некоторых из чиновников, находившихся под начальством моим в Комиссии.
Вскоре после того я имел счастие получить, при отношении графа Аракчеева, копию с высочайшего указа, подписанного февраля 16 дня, о всемилостивейшем награждении меня чином действительного тайного советника. Граф Аракчеев, поздравляя меня с монаршею милостью, между прочим писал, что государь, затрудняясь в выборе на место меня председателя, желал бы, чтоб я сохранил сие звание и впредь, когда продолжится Комиссия, и что между тем его величество позволяет мне отлучаться из Москвы, а во время отсутствия прекращать заседания Комиссии.
С живейшею признательностью повинуясь монаршей воле, я приступил к разбору вновь поданных прошений и отложил свидание мое с родителем до совершенного окончания разбора, но в скором времени получил горестную весть о его кончине.
В первых днях мая 1819 года окончен разбор и остальных прошений.
Всех же их вообще, в двукратное пребывание государя в Москве, поступило в Комиссию 20959 прошений, из коих она, по уважению пятнадцати тысяч триста тридцати прошений, назначила в пособие один миллион триста девяносто одну тысячу двести восемьдесят рублей.
Вскоре по отправлении вторичного отчета я имел счастие еще получить орден св. Владимира первой-степени, при всемилостивейшем рескрипте, подписанном в Сарском Селе 16 Июня того же года.
Но тем не ограничилось высокомонаршее ко мне благоволение. В 1821 году я поручил Карамзину передать на словах Его Императорскому Величеству всеподданнейшую мою просьбу о пожаловании одного из моих родных племянников 87) в звание Каммер-Юнкера и об определении другого 88) в Пажеский Корпус, тогда же все исполнено, и чрез две недели Генерал-Адьютант Князь Петр Михайлович Волконский 89) по высочайшему повелению известил меня о исполнении моего желания, а потом, в следствие благодарительного моего письма к Императору, он же почтил меня уведомлением, что Государь, на принесенную мною в письме благодарность, приказал ко мне отписать, что Его Величеству весьма приятно ‘сделать мне то удовольствие, которое он усматривает из письма моего.’
В следующем году, в первых днях июня, я отправился в Петербург для свидания с двоюродной сестрой моею Анною Николаевною Смирновой 90) и другом моим Карамзиным. Приятно мне было в то же время принести и сердечную благодарность мою государю за оказанные милости мне и моим племянникам. Я нашел Карамзина в Сарском Селе. Государь, по особенному к нему благоволению, назначил ему с семейством его два китайских домика, которые и были занимаемы с начала весны до глубокой осени. Не стану описывать первых минут нашего свидания: кто знает дружбу, тот и без меня поймет наши чувства. Переночевав у него, я приехал поутру в Петербург, и тотчас отправил к Обер-Каммергеру А. Л. Нарышкину 91) письмо, в коем прошу его исходатайствовать мне позволение представиться Императору и обеим Императрицам. Но на другой день, прежде, нежели дошло мое письмо, Государь изволил прибыть в столицу, и я удостоился получить приглашение к обеденному столу на Каменный Остров.
Нечаянное появление мое во дворце изумило всех приглашенных к столу. Никто из них не знал об моем приезде. Государь, вступя с Императрицею в приемную комнату, с ласковым видом изволил мне попенять, для чего я не хотел идти в Сарскосельский сад, чтоб не встретиться с ним до представления: ‘такие чины примолвил Его Величество, не у места между Семеновскими сослуживцами.’ Я догадался, что эту милость доставила мне нескромность, или искренность, моего друга. После же обеденного стола Государь, откланявшись гостям и проходя мимо меня, изволил сказать мне: ‘просим же вперед не спесивиться’.
Во всю бытность мою в Петербурге император благоволил оказывать мне милости, необыкновенные для частного человека. В Сарском Селе мне был отведен для временного житья один из китайских домиков (IV) в ближайшем соседстве с Карамзиным. С наступлением же июля 22 числа, тезоименитства вдовствующей императрицы, празднуемого всегда в Петергофе, по высочайшему повелению приготовлены были там для меня покои в дворцовом доме, назначенном для помещения членов Государственного совета.
Право гражданства, полученное мною в китайском поселении, доставило мне удовольствие быть чаще в Сарском Селе и проводить по нескольку дней сряду вместе с Карамзиным. Наши домики разделяемы были одним только садиком, чрез который мы друг к другу ходили.
Всякое утро он, отправляясь в придворный сад, захаживал ко мне и заставал меня еще в постели. В саду он почти всегда встречался с Государем и ходил с ним по большой аллее, прозванной августейшим хозяином зеленым кабинетом. По возвращении с прогулки Карамзин выкуривал трубку табаку и пил кофий с своим семейством. Потом уходил в кабинет и возвращался к нам уже в исходе четвертого часа, прямо к обеду. После стола он садился в кресла дремать или читать заграничные ведомости, потом, сделав еще прогулку, проводил вечер с соседями или короткими приятелями. В числе последних чаще других бывали В. А. Жуковский и старший Тургенев 92).
Сколь ни приятно для меня было жить почти под одною кровлею с старинным, единственным моим другом, слушать его и восхищаться чертами прекрасной души его, любоваться его и славою и домашним счастием, признаюсь, однако ж, что ни одного тогдашнего утра и вечера не мог я сравнить с теми, кои мы проваживали в Москве, один на один, когда Карамзин, еще до первой женитьбы своей, жил на Никольской улице, в четырех маленьких покоях, в нижнем этаже. Здесь я бывал с ним по нескольку дней неразлучным, но не помню, чтоб хотя четверть часа мы были без свидетелей. Казалось, будто мы встречались все мимоходом. Двор, изредка и слегка история, городские вести были единственным предметом наших бесед, и сердце мое ни однажды не было спрошено его сердцем. Я уверен был и тогда в его любви, а чувствовал грусть и не мог вполне быть довольным (V).
Пребывание мое в Сарском Селе заставило многих думать при дворе и в городе, что я буду опять министром юстиции или просвещения, несмотря на то, что оба министра были в наличности и здравы духом и телом. Уже некоторые из запасливых на всякий случай чиновников и даже высших особ закидывали мне поклоны и визитные карты. Я сожалел от себя о напрасном их беспокойстве и скоро вывел их из заблуждения, ибо августа девятого числа отправился в Москву, простясь с любезным Карамзиным и со всеми любимцами и докучателями фортуны.
Наступил час проститься и с тобою, читатель. Скажу еще несколько слов и положу перо. Кроме общего всем жребия — потери родителей, братьев, сестер и двух посторонних, но столь же близких к моему сердцу, вовсю жизнь мою, с лишком шестидесятилетнюю, я не испытал другого несчастия (VI). Чаще был весел, чем печален, хотя по наружности и кажусь задумчивым. Никогда не был богат и никогда не вздыхал о богатстве. Между тем состояние мое все улучшалось и достаточно стало для удовлетворения небольших прихотей моих. Без покровителей, без происков, без нахальных требований счастлив был в чинах и отличиях, и все это, кроме чистейшей благодарности, ничего мне не стоило. На тринадцатом году оторван был от ученья и достиг некоторой известности в кругу наших словесников.
Теперь, став зрителем только малого позорища, я уподобляю остаток дней моих сладкой дремоте, предшественнице того таинственного дня, который, вероятно, уже близок.
Будем же, сложа руки, с покорством и умилением, ожидать его и благодарить провидение. 93)

КОНЕЦ

ТРЕТЬЕЙ И ПОСЛЕДНЕЙ ЧАСТИ

Москва, 1825 г., апреля 9 дня.

ПРИМЕЧАНИЯ К ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ

I.Описана была его характеристика и пр. — Un homme doue de tant de moyens n’a pas pu se tromper a un tel degre sur tous les points et sur tant d’objets, pour poursuivre avec une perseverance a toute epreuve le plan qu’il s’etait trace. On ne peut etre cense d’avoir ete dans des erreurs multipliees, lorsqu’on a eu tant d’occasions, tant de raisons pour en revenir, et lorsqu’on sait developper tant de sagacite pour colorer ses vues. L’homme, qui a pu entreprendre de sangfroid une pareille tache, en jouissant de la confiance et des bienfaits de l’Empereur Alexandre, qui sut cacher avec un art inoui la verite et masquer le dftnger auquel il exposait l’empire, qui en affectant une ame penetree de sentiments religieux, ne craignait ni les reproches de sa conscience, ni le mecontentement de son maitre, ni les murmures de toute la nation, un tel homme, dis-je, avait pris son parti depuis longtemps et se conduisait d’apres un plan murement reflechi.
Mais, demandera-t-on, quels ont ete ses veritables desseins, & quoi visait-il?
Il faut avon observe longtemps cet etre calme et profondement dissimule, semblant etre de tous les avis pour ne juivre que le sien, possedant l’art de la parole et de la redaction, joint a des formes tres agreables, il faut l’avoir vu former et reformer ses propres idees, pour avoir la clef de sa conduite et de son caractere. Son ame et son orgueil ne sont pas d’un genre ordinaire. Un tel caractere ne se nourrit pas des choses qui peuvent satisfaire le vulgaire des hommes, il parcourt le ciel et la terre pour fixer ses regards sur ce qui peut le contenter ou du moins le servir. La religion pour lui n’est qu’un hommage quil rend a son orgueil. Il sait dompter les petites passions, parcequ’il se livre a la plus violente de toutes, a l’orgueil et au mepris des hommes. Les motifs que la morale vulgaire lui refusait, il sut, comme Cromwell, les trouver dans une disposition particuliere de son ame, dans ce haut degre d’hypocrisie qui se fait illusion a soi-meme. Il se crut tellement rapproche des etres superieurs, tellement initie dans les hauts desseins d’une Providence que son egoisme avait creee, qu’il ne doutait pas pouvoir atteindre a tout, etre destine a des evenements plus particuliers que le reste des hommes.
Memoire de Mr. le Baron d’Armfeldt ecrit a l’occasion de la disgrace de Mr. Speransky, en 1812.
II. Выставляли в окнах прозрачные картины и пр. Так, например, в нижнем жилье, в модной лавке, поставлен был гипсовый бюст императора, и над ним спущены были гирлянды из цветов н зелени, а внизу, на прозрачной черной дощечке сияла золотая надпись: ‘Au plus juste des rois et au meilleur des hommes’ (правдивейшему из государей и добрейшему из людей — <фр.>). В другой улице я заметил на прозрачной вывеске часовщика изображение часов с надписью: ‘l’heure a sonne’ (час пробил — <фр.>), — отношение к участи Наполеона или Франции.
III. Испрошенное им объяснение пред графом Аракчеевым. С 1812 года министры юстиции и внутренних дел лишились прежнего преимущества иметь по два раза в неделю личный доклад государю. Все дела их поступали в Комитет министров, а оттуда в государственную канцелярию, которою управлял Аракчеев. С того времени он вошел в большую силу, за исключением дипломатической и военной части, влияние его простиралось на все дела, не только светские, но и духовные, словом, он сделался почти первым министром, не нося на себе ответственности оного.
IV. Один из китайских домиков. Для любопытных наших внучат я скажу несколько слов о сих китайских домиках. Они поставлены были еще при императрице Екатерине Второй вдоль сада, разделяемого с ними каналом. Это было пристанище ее секретарей и очередных на службе царедворцев. Китайскими прозваны потому только, что наружность их имеет вид китайского зодчества, и со въезжей дороги ведет к ним выгнутый мост, на перилах коего посажены глиняные или чугунные китайцы, с трубкою или под зонтиком. Ныне число домиков умножено и определено им другое назначение: они служат постоем для особ обоего пола, которым государь, из особенного к ним благоволения, позволяет в них приятным образом провождать всю летнюю пору.
Все домики, помнится мне, составляют четвероугольник, посреди коего находится каменная же ротонда. Живущие в домиках имеют позволение давать в ней для приятелей и соседей своих обеды, концерты, балы и ужины. В каждом домике постоялец найдет все потребности для нужды и роскоши: домашние приборы, кровать с занавесом и ширмами, уборный столик, комод для белья и платья, стол, обтянутый черною кожею, с чернильницею и прочими принадлежностями, самовар, английского фаянса чайный и кофейный приборы с лаковым подносом и, кроме обыкновенных простеночных зеркал, даже большое, на ножках, цельное зеркало. Всем же этим вещам, для сведения постояльца, повешена в передней комнате у дверей опись, на маленькой карте, за стеклом и в раме. При каждом домике садик: посреди круглого дерна куст синели, по углам тоже, для отдохновения железные канапе и два стула, покрытые зеленою краскою. Для услуг определен придворный истопник, а для надзора за исправностию истопников один из придворных лакеев. Можно ли и приватному человеку более заботиться об выгодах своих жильцов? Замечательная черта доброты и любви к порядку венценосного хозяина!
V. Говоря здесь в последний раз о Карамзине, я надеюсь, что не неприятно будет видеть извлечение из собственного письма его ко мне от 22 октября 1825 года. Оно лучше меня расскажет будущему биографу доброго историографа о его образе жизни, чувствах и правилах ‘В отрет на милое письмо твое, скажу, что о вкусах, по старому латинскому изречению, не спорят: я точно наслаждаюсь здешнею (в Сарском Селе) тихою, уединенною жизнью, когда здоров и не имею сердечной тревоги. Все часы дня заняты приятным образом: в девять утра гуляю по сухим и в ненастье дорогам, вокруг прекрасного, нетуманного озера, славимого и в ‘Conversations d’Emilie’ {‘Беседы Эмилии’ (фр.).}. В одиннадцатом завтракаю с семейством и работаю с удовольствием до двух, еще находя в себе и душу и воображение, в два часа на коне, несмотря ни на дождь, ни на снег, трясусь, качаюсь — и весел, возвращаюсь с аппетитом, обедаю с моими любезными, дремлю в креслах, и в темноте вечерней еще хожу час по саду, смотрю вдали на огни домов, слушаю колокольчик скачущих по большой дороге и нередко крик совы, возвратясь свежим, читаю газеты, журналы, …книгу… в девять часов пьем чай за круглым столом и с десяти до половины двенадцатого читаем с женою и с двумя девицами (дочерьми) Вальтер Скотта романы, но с невинною пищею для воображения и сердца, всегда жалея, что вечера коротки…
…………………………………..
Работа сделалась для меня опять сладка: знаешь ли, что я с слезами чувствую признательность к небу за свое историческое дело? Знаю, что и как пишу, в своем тихом восторге не думаю ни о современниках, ни о потомстве: я независим и наслаждаюсь только своим трудом, любовью к отечеству и человечеству.
Пусть никто не будет читать моей ‘Истории’: она есть, и довольно для меня…
…………………………………..
За неимением читателей могу читать себя и бормотать сердцу, где и что хорошо. Мне остается просить бога единственно о здоровье милых и насущном хлебе до той минуты, Как лебедь на водах Меандра, Пропев, умолкнет навсегда {* Первый стих из оды Хераскова.}
Чтобы чувствовать всю сладость жизни, надобно любить и смерть, как сладкое успокоение в объятиях отца. В мои веселые, светлые часы я всегда бываю ласков к мысли о смерти, мало заботясь о бессмертии авторском, хотя и посвятил здесь способности ума авторству. — Так пишут к друзьям из уединения…’.
6.) Кроме потери…, я не испытал другого несчастия.
Увы! Писав сии слова, я не предчувствовал, что скоро грозная туча разразится не только надо мною, но и над всем нашим отечеством! Неожиданная, преждевременная кончина великодушного Александра заставила меня еще раз испытать несчастие потери. Достойный потомок Петра и Екатерины, наравне с ними, он обратил на себя внимание Европы и будет жить в истории. Двадцать четыре года царствования его протекли в непрестанной деятельности на позорище света. Сколько потребно было душевных сил и благоразумия, чтобы в нежной молодости, на первом шагу к престолу, укротить страсти во всем их пылу, ослабить кроткими средствами влияние, и наконец удалить всех опасных крамольников, чтобы вскоре за сим вступить в борьбу с человеком, признанным всею Европой глубоким политиком и первым полководцем, возводившим на чуждые престолы и низвергавшим с оных по своему произволу, выдержать против него войну неудачную, но не бесславную, потом окончить войну с Швецией завоеванием Финляндского Герцогства, с Англией, без малейшего ущерба в государственных пользах, с Персией, приобретением земель, простирающихся до рек: Куры и Аракса, двукратную с Оттоманскою Портой, покорением Бессарабии, чтобы в тоже время начать вторичную войну против так названной великой нации и двадцати народов, ее союзников, потерять древнюю свою столицу, но не упасть духом, с твердостью продолжать две кампании, изгнать из отечества неприятеля, действуя мечом и пером, возбудить бодрость и надежду в принужденных союзниках Наполеона, привлечь их на свою сторону, низложить непобедимого, двукратно с победоносным войском своим праздновать восстановление всеобщего мира в столице Франции и возвратиться в свою с титлом успокоителя Европы и в венце Царя Польского!
Какую должно иметь высокую нравственность, чтоб, не ослепляясь ни своим могуществом, ни духом мщения, оказать себя покровителем Парижа, спасти его от разорения, сберечь народное сокровище, драгоценные плоды искусств и талантов, и даже пощадить памятник (Аустерлицкий мост), воздвигнутый для предания потомству счастливых успехов Французского оружия в первой борьбе Александра с Наполеоном! И все это совершено в течении с небольшим десятилетия! И только 48 лет было всей жизни нашего благотворного гения!
Последние два года проведены им в обозрении своего государства, от Архангельска до пределов Сибири, в расточении повсеместно наград за службу, в украшении городов и в облегчении жребия бедных и всякого рода несчастных. Кажется, что он, как бы предчувствуя близкую свою кончину, хотел мало по малу отвыкать от блеска земного величия и любимой своей столицы. Оставляя оную навсегда, он взял с собою только драгоценнейшее для него в свете, с первых лет молодости подругу своего сердца, чтобы на уединенных берегах Азовского моря она приняла последнее его дыхание и смежила очи его — навеки!
Просвещенная и признательная Европа, при первой вести о его кончине, отдала ему полную справедливость. Один из французских журналистов сказал, что ‘первая половина жизни его протекла в помышлении о счастьи человечества, другая в совершении оного.’ — Не останется и Россия к нему неблагодарною: надеюсь, что наш Историограф будет ее органом — мне же, скудному в талантах и способах, остается только о умилением воспоминать драгоценные слезы, которые при мне исторгала из очей его жестокость разврата или порока, вспоминать, с какой всегда поспешностью хватался он за перо, чтоб начертать прощение преступнику, обвиненному в оскорблении величества, остается оплакивать моего благодетеля и благоговеть к памяти его до конца дней моих.
1826 г. Января 10 дня.

ПРИЛОЖЕНИЯ

ПРИЛОЖЕНИЯ К ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ.

I.

Грамота на орден св. Александра Невского

Божию милостью мы Александр первый, Император и Самодержец Всероссийский и прочая, и прочая, и прочая.
Нашему Тайному Советнику, Министру Юстиции Дмитриеву.
Во изъявление отличного нашего благоволения к благоразумной деятельности и ревностным трудам, подъемлемым вами по званию, на вас возложенному, признали мы за благо пожаловать вас кавалером ордена св. Александра Невского, коего знаки для возложения на вас при сем препровождая, императорскою нашею милостью пребываем вам всегда благосклонны
Александр.
В С. Петербурге. Августа 30-го дня, 1810 года.

II.

Высочайший Рескрипт.

Иван Иванович! Желая изъявить вам особенное внимание мое к отличному усердию и трудам, коими содействовали вы в успешном совершении винного откупа на будущее четырехлетие, приказал я Государственному Казначейству отпустить вам пятьдесят тысяч рублей на счет доходов, по сей части столь нарочито приумноженных, Пребываю вам благосклонный
Александр.
В С. Петербурге.30 Августа 1810.

III.

Высочайший Рескрипт,

Иван Иванович! Удовлетворяя неоднократно принесенным от вас просьбам, я увольняю вас от службы, и в знак благоволения моего к оной, назначаю вам пенсион по десяти тысяч рублей в год.
Пребываю вам благосклонный
Александр.
С. Петербург. Августа 30 дня 1814.
IV.
Указ Правительствующему Сенату.
В особенном внимании на то усердие, с каковым бывший Министр Юстиции Тайный Советник Дмитриев содействовал попечению нашему о разоренных неприятелем жителях московских, приняв на себя, будучи в отставке, заботливую должность Председателя Комиссии, учрежденной в Москве по указу нашему 30 Августа 1816 года, всемилостивейше жалуем его в Действительные Тайные Советники.
Александр
Москва Февраля 10-го 1818.

V.

Высочайший Рескрипт

по случаю окончательного отчета Комиссии.
Иван Иванович! Полученный мною ныне окончательный отчет Комиссии, под вашим председательством учрежденной, о пособии разоренным от неприятеля жителям Москвы оправдал вполне ту мою доверенность, с которою я поручал дело сие вашему руководству и попечению, и ожиданиям моим удовлетворяет.
Я вменяю себе в удовольствие изъявить мою признательность к трудам, вами по сему поручению понесенным, ныне же пожаловав вас кавалером ордена св. Владимира 1-й степени, и возлагаю на вас объявить мое благоволение и прочим членам Комиссии, содействовавшим вам в деле человеколюбия.
Пребываю вам благосклонный
Александр.
Царское село. 16 Июня 1819.

VI.

Высочайшая грамота по тому же случаю.

Божиею милостью мы Александр Первый, Император и Самодержец Всероссийский и прочая, и прочая, и прочая.
Нашему Действительному Тайному Советнику Дмитриеву.
В ознаменование отличного благоволения нашего к понесенным вами трудам в исполнении особо возложенного нами на вас поручения, всемилостивейше жалуем вас кавалером ордена св. Равноапостольного Князя Владимира первой степени, знаки коего, препровождаемые при сем, повелеваем возложить на себя и носить по установлению.
Пребываем вам благосклонный
Александр.
Царское село. 16 Июня 1819.
Действительный Тайный Советник 1 класса К. Петр Лопухин.

VII.

Отношения Генерал-Адьютанта Князя Петра Михайловича Волконского.

Первое:

Милостивый Государь Иван Иванович,
Долгом поставляю уведомить Ваше Высокопревосходительство, что по просьбе вашей Коллежский Ассесор Михайло Дмитриев, 19 сего Августа, всемилостивейше пожалован в звание Каммер-Юнкера двора Его Императорского Величества, а сын Надворного Советника Дмитриева, Федор определен к высочайшему двору Пажом, с оставлением для окончания наук у родственников.
При сем случае я покорнейше прошу вас, Милостивый Государь, известить меня, сколько Пажу сему от роду лет?
Имею честь быть с совершенным почтением и преданностью Вашего Высокопревосходительства покорнейшим слугой
К. Петр Волконский.
N 634.
Царское село. 21 Августа 1821.
Его Высокопр—ву И. И. Дмитриеву.

Второе:

Милостивый Государь Иван Иванович,
Государь Император, получив письмо Вашего Высокопревосходительства из Москвы, в коем изъявляете вы благодарность свою за милость, оказанную двум племянникам вашим, высочайше поручить мне изволил известить вас, Милостивый Государь, что Его Величеству весьма приятно было сделать вам то удовольствие, которое усматривает из письма вашего.
Имею честь быть с совершенным почтением и преданностью Вашего Высокопревосходительства покорнейший слуга
К. Петр Волконский.
N 702.
В С. Петербурге. 4 Сентября 1821.
Его Высокопр—ву И. И. Дмитриеву.

ОБЩИЕ ПРИМЕЧАНИЯ

КО ВСЕМ ТРЕМ ЧАСТЯМ

составленные М. Н. Логиновым

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

КНИГА I

1) Село Богородское, принадлежащее ныне племяннику автора М. А. Дмитриеву, находится в Сызранском уезде, на почтовом тракте между Симбирском и Сызраном, в 106 верстах от первого и в 27 верстах от последнего из этих городов. — Фамилия Дмитриевых происходит от Князей Смоленских.
2) Ее звали Катерина Афанасьевна.
3) Афанасий Алексеевич Бекетов имел сына Никиту Афанасьевича (род. 1729, Сентября 8, ум. 9 Июля 1794), бывшего в начале 50-х годов прошлого века любимцем Императрицы Елизаветы, потом служившего с отличием в семилетнюю войну, бывшего Сенатором, и занимавшего, с 1763 по 1780 год, должность Астраханского Губернатора, причем он принес много пользы краю, которым управлял. Племянник его И. И Дмитриев написал к портрету его надпись, напечатанную в Сочинениях его, изданных в Москве 1814 года, в 3 частях. См. ч. 1, стр. 114, надпись 10. (Мы везде ссылаемся на это издание сочинений Дмитриева).
4) Александр Иванович Дмитриев, род. 1759, ум. 1798. Он писал прозою и стихами, из литературных трудов его особенно замечателен перевод ‘Лузияды’ Камоэнса (2 части, M., 1788.)
5) Как имя неизвестно.
6) Петр Иванович Макаров, род. 1765, ум. в Октябре 1804. Он издавал в 1803 году отличный журнал ‘Московский Меркурий’ и был одним из первых и даровитейших литераторов школы Карамзина.
7) Михаил Никитич Муравьев, род. 25 Октября 1757, ум. 29 Июля 1807. г. Он был учителем Александра I, первым Товарищем Министра Народного Просвещения и одним из лучших писателей своего времени.
8) Граф Осип Андреевич Игельстром, ум. 1818. Он был Генерал-Губернатором Симбирским и Уфимским с 1784 по 1792 год, начальствовал русскими войсками в Польше во время несчастного возмущения в Апреле 1794 года.
9) Александр Петрович Сумароков, род. 1718, ум. 1 Октября 1777. Стихи его восхищали тогда женщин, особенно его эклоги, элегии и нежные песенки. Мать Ивана Ивановича знала наизусть многие сцены из его трагедий.
10) Н. А. Бекетов (см. прим. 3), бывши еще кадетом, играл на корпусном театре роли в трагедиях Сумарокова, служившего при том же корпусе офицером. Отсюда начало их дружеских отношений.
11) Это издание, составляющее один большой том in 4, вышло в Москве в 1757 году. Оно собственно есть второе. Первое, в одном томе in 8, напечатано в Петербурге, 1751 года.
12) В конце 1768 года.
13) 24 Июня 1770.
14) Жиованни Баттиста Локателли основал в Петербурге итальянскую оперу в 1757 г., а в Москве в 1759 году.
15) Бельмонти, содержатель московского русского театра в 60-х годах минувшего века, особенно известен по ссоре своей с Сумароковым. См. ‘Очерки жизни и избранные сочинения Сумарокова’, соч. С. Н. Глинки, часть 2, и другие источники. Ссору эту прекратило личное вмешательство Екатерины П.
16) Иван Афанасьевич Нарыков (названный Императрицею Елизаветою Дмитревским), род. 23 Февраля 1733, ум. 27 Октября 1821, знаменитейший трагический актер. Он прибыл в Петербург с основателем русского театра Волковым из Ярославля, в 1752 году.
17) Татьяна Михайловна Троепольская, прекрасная трагическая актриса, умершая от чахотки в 1774 году.
18) Денис Иванович Фон Визин, род. 1744, ум. 1 Декабря 1792.
19) ‘Бригадир’ сделался известен еще в 1765 году. (См. Библиогр. Зап., 1858, стр. 752.)
20) ‘Слово’ это напечатано в 1771 году.
21) Князь Григорий Григорьевич Орлов, род. 6 Октября 1734, ум. 13 Апреля 1783. Подвиг его при прекращении чумы в Москве в 1771 году и усмирении там народных волнений может почесться истинно геройским и делает честь памяти знаменитого любимца Екатерины II.
22) В 1762 году, 28 Июня, взошла на престол Екатерина II, A 6 Июля последовала кончина Петра III.
23) Иоган Эрнст Бирон, род. 12 Ноября 1690, ум. 17 Декабря 1772, был в это время вторично Герцогом Курляндским с 1763 г., по стараниям Екатерины II, но жил в Митаве и не имел всякого значения при дворе, над которым царствовал при Анне Иоанновне.
24) Емельян Иванов Пугачов был уроженец Зимовейской станицы на Дону.
25) Петр Матвеевич Чернышев был сын Елизаветинского Лейб-Компанца и симбирского помещика.
26) 13 Ноября 1773 года, когда Чернышев, с отрядом в 1500 человек, шел на помощь Оренбургу, осажденному шайками Пугачова, и от которого он был лишь в 6 верстах.
27) Знаменитый по своему богатству Иван Борисович Твердышев (Мясников) имел четырех дочерей: 1. Арину, вторую жену родного дяди И. И. Дмитриева, Петра Афанасьевича Бекетова. 2. Аграфену, за Алексеем Федоровичем Дурасовым, 3. Катерину, за Григорьем Васильевичем Козицким и 4. Дарью, за Александром Пашковым. Богатые наследства их, умноженные браками их потомков, составили знаменитые состояния: Балашовых, Сипягиных, Бибиковых, Дурасовых, Графини Закревской, Белосельских, Графини Лаваль, Сухазанетовых, Графини Борх, Пашковых и пр.
28) Василий Петрович Петров, род. 1736, ум. 4 Декабря 1799. Ода на придворную карусель написана им в 1766 году.
29) Князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический род, в Сентябре 1739, ум. 5 Октября 1791.
30) Михаил Матвеевич Херасков, род. 25 Октября 1733, ум. 27 Сентября 1807. Он выступил на литературное поприще во время царствования Елизаветы.
31) Василий Иванович Майков, род. 1725, ум 1778 Он писал трагедии, оды, басни и пр. Но особенно сделался известен герои-комическими поэмами ‘Елисей’ и ‘Игрок ломбера’. Майков играл важную роль в петербургском масонстве, а Херасков в московском.
32) Си. выше, прим 7.
33) Басни эти вышли в 1773 году
34) Напечатано в 1774 году.
35) Напечатана в 1774 году. Кроме того Муравьев напечатал в ту же эпоху: ‘Переводные стихотворения’ (1773) и ‘Разные оды’ (1775) и участвовал в издании ‘Опытов трудов Вольного Российского Собрания’, выходивших в Москве (1774 — 1778.) Таковы были первые литературные опыты Муравьева, имевшего тогда от 16 до 20 лет от роду.
36) Напечатана в 1773 году и потом издаваема была два раза.
37) Михаил Иванович Веревкин, род 1732, ум. 19 Марта 1795. Он напечатал великое множество трудов своих, оригинальных и переводных.
38) Гавриил Романович Державин, род. 3 Июля 1743, ум, 8 Июля 1816, учился в Казанской Гимназии, когда Директором ее был Веревкин, отличивший школьные успехи его.
39) Евгений Петрович Кашкин, Гвардии Премьер-Майор, состоял по тогдашнему обычаю в чине Генерал-Майора.
40) Нефед Никитич Кудрявцев начал службу еще при Петре I, во время которого уже был Поручиком Лейб Гвардии Преображенского полка. Он умер, почти столетним старцем, геройскою смертью, укоряя и увещевая разбойничью шайку Пугачова, в Казанском Девичьем монастыре, под развалинами которого было найдено обгоревшее его тело. Дочь Кудрявцева была за Алексеем Даниловичем Татищевым, строителем ледяного дома на Неве при Анне Иоановне. Внук его был знаменитый в последствии мистик Петр Алексеевич Татищев, род. 1730, ум. 10 Марта 1810, а внучка Анна Алексеевна, ум. 1764, была первою женой славного генерала Графа Петра Ивановича Панина, род. 1721, ум. 15 Апреля 1789, почему Екатерина II, говоря с Паниным о Кудрявцеве, называла всегда последнего ‘дедушкой.’ Один из его потомков, Дмитрий Алексеевич Кудрявцев, жив доныне. Он был недавно Дворянским Предводителем Сызранского уезда, Симбирской губернии.
41) Брандт, в чине Генерал-Майора, был одним из первых анненских кавалеров, пожалованных Екатериною II, во время ее коронации в 1762 году, Сентября 22:
42) Иван Иванович Михельсон, умерший 19 Августа 1807, в чине Генерала от Кавалерии, командуя Днестровской армией.
43) Князь Италийский, Граф Александр Васильевич Суворов-Рымникский, Генералиссимус, род. 13 Ноября 1729, ум. 6 Мая 1800.
44) Николай Петрович Архаров, ум. в Январе 1815. Он был знаменит своею полицейскою деятельностью.
45) Есть предание, будто это был известный в последствии сыщик Степан Иванович Шешковский.
46) Афанасий Перфильев притворно вызывался перед правительством уговорить сообщников Пугачова выдать его, отправился в их стан, передался самозванцу и сделался его любимцем.
47) Граф Петр Александрович Румянцев-Задунайский род. 1725, ум. 8 Декабря 1796. Он был главным виновником знаменитого мирного торжества в Москве в 1775 году.
48) См. выше прим. 27.
49) См. выше прим 3 и 10.
50) Граф Яков Александрович Брюс, ум. 30 Ноября 1791, женатый на сестре славного Румянцева Прасковье Александровне, пользовавшейся долгое время особенною доверенностью Екатерины II.

КНИГA II.

51) Николай Иванович Новиков, род. 27 Апреля 1744, ум. 31 Июня 1818, знаменитый мистик и деятель на поприще русского просвещения.
52) Их вышло 22 нумера, по 8 страниц, с 6 Января по 2 Июня 1777. Еженедельник этот издавался по пятницам в Петербурге.
53) Он был издан в Петербурге, в 1772 году и посвящен Наследнику Престола.
54) С. П. Б. Учев. Вед., 1777, N 15, стр. 117. Этот нумер (по ошибке отмеченный в печати 31 числом Марта) вышел в пятницу 14 Апреля 1777, и это есть день, в который началось литературное поприще Дмитриева, которому был тогда 17-й год. ‘Надпись’ эта перепечатана в Русск. Архиве 1864, вып. 11—12, стр. 1254 Она состоит из 8 ямбических стихов, из которых первые семь шестистопные, а последний семистопный.
55) ‘Краткое руководство к красноречию’ Михаила Васильевича Ломоносова, род. 1711, ум. 5 Апреля 1765, вышла в первый раз в 1748 году, второе издание явилось в 1759 и затем оно было перепечатываемо в 18 веке еще пять раз.
56) ‘Правила пиитические’ Андрея Байбакова, род. 1745, ум. 14 Мая 1801, вышли в свет в 1774 году и затем выдержали в 18 веке еще четыре издания.
57) Василий Кириллович Тредьяковский, род. 22 Февраля 1703, в Астрахани, ум. 6 Августа 1769, был предметом общих насмешек того времени.
58) Кирьяк Кондратович был переводчиком при новоучрежденной в 1726 году Академии Наук.
59) Автор имел здесь в виду разбор студента П. М Строева (в последствии известного археолога), который первый стал порицать Хераскова в издававшемся им в 1815 году журнале ‘Современный Наблюдатель российской словесности’.
60) ‘Россияда’ вышла в 1779 году.
61) Дело идет о первой главе ‘Евгения Онегина’, выданной уже в 1825 году Пушкиным, род. 26 Мая 1799, ум. 29 Января 1837.
62) Клавдий Иосиф Дорат, род. 31 Декабря 1734, ум. 28 Апреля 1780, был одним из корифеев легкой французской поэзии 18 века.
63) ‘Семира’ игралась на сцене в 1768 году.
64) Яков Борисович Княжнин, род. 3 Октября 1742, ум. 14 Января 1791, женат был на Катерине Александровне Сумароковой, дочери известного стихотворца.
65) В трагедии ‘Дидона’, появившейся в 1769 году.
66) ‘Росслав’ появился в 1784 году.
67) Петр Алексеевич Плавильщиков род. 1760, ум. 18 Октября 1812. Он 6ыл отличный актер и хороший писатель.
68) Журнал ‘Утро’ выходил в Петербурге еженедельно с Мая по Октябрь 1782 года.
69) Николай Михайлович Карамзин род. 1 Декабря 1865, ум. 22 Мая 1826, след. он был с небольшим 5 годами моложе И. И. Дмитриева (род. 10 Сентября 1760), который и пережил его слишком 11 годами (ум. 3 Октября 1837).
70) Ее звали Авдотьей Гавриловной. Таким образом меньшой единокровный брат Карамзина был двоюродным братом И. И. Дмитриева, а сам лучший друг последнего, Н. М. Карамзин, вовсе не был ему родней.
71) Это было в конце 1781 года.
72) Тоже.
73) Пьеса эта не отыскана.
74) ‘Повесть о Томасе Ионесе’, соч. Фильдинга, пер. с франц. Евсигнея Харламова, 4 части. Вышла в Петербурге в 1770— 1771 годах.
75) В 1785 году.
76) Иван Петрович, ум. 1808. Он был Директором Московского Университета с 15 Ноября 1797 по 5 Ноября 1804.
77) Общество это возникло в конце 1779 года, в 1782 было публично оглашено под названием ‘Дружеского Ученого’, а в 1784 из него возродилась Компания Типографическая. Автор смешивает тут то и другое, ибо главными деятелями в обоих учреждениях были Новиков и друзья его, связанные между собою по масонству и розенкрейцерству, принципы этих братств были положены в основание общества и компании. Лозунгом их была религия, в применении к просвещению и благотворительности.
78) Иван Григорьевич Шварц, род. 1751, ум. 17 Февраля 1784. Едва ли мог Карамзин слушать эти лекции, читанные Шварцем на дому в Москве, с Сентября 1782 по 31 Декабря 1782, когда Карамзин служил в Петербурге. Другой знаменитый курс философской истории читан им был также на дому для учеников педагогической семинарии, основанной Дружеским Обществом, и для посторонних слушателей, также в 1782 году, летом и в начале осени, а потому Карамзин также не мог его слышать, a равно и эстетико-критических лекций его в Университете в 1782 — 1783 годах. Автору вероятно изменила тут несколько память, за давностью лет. До отъезда в Петербург на службу (в конце 1781 года) Карамзин учился в пансионе Шадена и, кажется, посещал некоторые университетские лекции. Но в то время (с Сентября 1779, когда Шварц сделался профессором, до Июня 1781, когда он уехал слишком на полгода за границу) Карамзин мог слушать у Шварца только его лекции немецкого языка и литературы, ибо других Шварц до отъезда своего за границу не читал. См. также ниже прим. 85.
79) Александр Андреевич Петров, ум. в Марте 1793
80) Оно издавалось при Московских Ведомостях с 1785 по 1789 год.
81) ‘Учитель, или всеобщая система воспитания’. Пер. с нем., 3 части 1789—1791.
82) Напечатан в 1783 году. Это аллегорическое изображение алхимического процесса переведено с немецкого.
83) ‘Багуат-Гета или беседы Кришны с Аржуном’, переложена не с немецкого языка, как пишет автор записок а с английского перевода Вилкинса с санскритского языка и напечатана в 1788 году. Кроме того он перевел с немецкого книгу ‘О древних мистериях или таинствах’. (1785.)
84) Дом этот, в Банковском переулке (Мясницкой ч., 3 квартала, N 236) принадлежит ныне г. Сабанееву и сохранил свой старинный вид. Он принадлежал Профессору Шварцу и после смерти его поступил, по разным расчетам, в полное владение Дружеского Общества.
85) Шварц умер 17 Февраля 1784, а Карамзин приехал на житье в Москву из Симбирска с И. П. Тургеневым в конце лета 1785 года и тогда стал жить с Петровым в доме Общества, близ Сухаревой башни. От Петрова и Новиковского круга вообще перешло к Карамзину благоговение к памяти Шварца, бывшего душою оного. Воспоминание о недавно умершем Профессоре было живо между его друзьями и учениками, в числе которых Карамзин был в то время из усерднейших, хотя и посмертным, ибо не мог быть слушателем его лекций ни исторических, ни критических, ни философских, так как Шварц читал их в период времени от половины до конца 1782, когда Карамзин служил в Преображенском полку, в Петербурге, где напечатал первый отдельный литературный труд свой ‘Деревянная нога’ в 1783 году, на 18-м году от роду. См. выше прим. 78. И. И. Дмитриев был, следовательно, у Петрова и Карамзина, близь Меньшиковой башни, не ранее 1786 года.
86) Написан в 1793 году и напечатан в ‘Аглае’ 1794, ч I стр. 6. См. Собр. соч. Карамзина, изд. Смирдина, 1848, т 3, стр. 359.
87) В Мае 1789 года.
88) Несомненно только то, что Карамзину была дана инструкция, для руководства во время путешествия, одним из деятельнейших членов ‘Дружеского Общества’ и ‘Типографической Компании,’ Семеном Ивановичем Гамалеею, известным мистиком, род. 31 Июля 1743, ум. 10 Мая 1822. Но инструкция эта не имела по-видимому никакой связи с деятельностью масонского и вообще с целями Новиковского Общества, а только указывала на некоторые предметы, заслуживавшие внимание молодого путешественника.
89) ‘Беседы с Богом’, периодическое издание. Из сочинений Штурма, пер. с немецкого. Издавалось в Москве, в 1787 г., Протоиереем Иваном Харламовым. См. у Сопикова, ч, 3, стр. 177, N 4437. Тут-то находятся переводы Карамзина.
90) Москва, 1786.
91) Москва, 1788.
92) Москва, 1787. Тут помещено любопытное предисловие Карамзина.
93) Вероятно Карамзин продолжал труд друга своего Кутузова (см. ниже, прим. 109), остановившийся за отъездом последнего в Берлин, в 1787 году.
94) Сочинение г-жи Жандис. Эти 16 повестей напечатаны в 9, 10, 11, 12, 13, 14 и 15 частях ‘Детского Чтения’, выходивших в 1787 и 1788 годах.
95) ‘Евгений и Юлия’. См. Детск. Чт., 1789, ч. 18, стр. 177.
96) ‘Гимн из Томсона’, ibid., 1789, ч. 18, стр. 151. ‘Аркадский памятник’ из Вейсса, ibid., стр. 65 ‘ Анакреонтические стихи’ ibid. стр. 93.
97) В 1769 и 1770 годах.
98) В 1772—1773 годах. Кроме того Новиков издавал в 1774 году журнал ‘Кошелек’.
99.) Она вышла в 10 частях, в 1773—1775 годах. Второе, умноженное издание вышло в Москве, в 1788—1789 годах, в 20 частях. К петербургскому периоду деятельности Новикова относятся еще издание им: 1) ‘Опыта исторического словаря о российских писателях’, (1772) 2) ‘Древней Российской Гидрографии’, (1773), 3) ‘Летописи о многих мятежах’, (1773) 4) ‘Истории о невинном заточении Матвеева’ (1776), 5) ‘Скифской истории’ Лызлова,(1776) 6), ‘Повествователя древностей российских’, (1777).
100) См. прим. 52.
101) Начался в Сентябре 1777 и закончен уже в Москве, в Сентябре 1780.
102) Народные училища учреждены в следствие указа 7 Сентября 1782. — ‘Утренний свет’ с 1777 года издавался в пользу двух училищ Екатерининского и Александровского, основанных в Петербурге благотворителями, принадлежавшими к тамошним масонским ложам, между которыми Новиков был из числа деятельнейших.
103) Херасков назначен был Куратором 28 Июня 1778.
104) Контракт был заключен на 10 лет, с 1 Мая 1779 по 1 Мая 1789. Новиков знал Хераскова еще прежде, по масонству.
105) Тут автор смешивает два учреждения, существовавшие отдельно, хотя они и были в тесной связи. См. выше, прим. 77.
106) См. прим. 76. Тургенев перевел много мистических книг, между прочим ‘О познании самого себя Иоанна Масона ‘ (1782.)
107) Иван Владимирович Лопухин, род. 24 Февраля 1756, ум. 22 Июня 1816, автор, переводчик и издатель множества мистических сочинений и известный филантроп.
108) Федор Петрович Ключарев, бывший Московским Почт-Директором в 1812 году и навлекший тогда на себя преследования со стороны Графа Растопчина.
109) Алексей Михайлович Кутузов, ученик Лейпцигского Университета с 1766 по 1770 год, посланный московскими розенкрейцерами в 1787 году, для сношений с тамошними братьями и эанятий алхимией, в Берлин, где он и умер несколько лет спустя. Карамзин, хотя бывший гораздо моложе Кутузова, был с ним очень дружен и говорит о нем в своих ‘Письмах Русского Путешественника’, скрывая его имя под буквой А. Кутузов перевел только половину ‘Мессиады’, напечатанную в Москве, в 2 частях, 1785-1787. Вероятно Карамзин принялся за продолжение его труда. (См. выше, прим. 93)
110) Этому особенно способствовало учреждение, иждивением Дружеского Общества, в 1782 году ‘Переводческой Семинарии’, которому предшествовало основание, при пособии того же общества, ‘Педагогической Семинарии’ (1779) и ‘Собрания университетских питомцев’ (1781). Все эти учреждения образовывали, для учительской, литературной и переводческой деятельности, студентов Университета, с которым они состояли в теснейшей связи, по влиянию Куратора Хераскова, Профессора Шварца и других членов Университета. Что же касается до издательской деятельности Новикова и его друзей, то не должно забывать, что она была, особенно со времени основания Типографической Компании (1784), обусловливаема общими правилами коммерческого предприятия, a потому не удивительно, что она распространилась и на печатание романов, комедий и т. д., которые имели хороший сбыт. От того-то они и выходили преимущественно из типографии ‘Компании Типографической’, находившейся в главном заведывании Новикова и из Университетской типографии, бывшей у него в аренде с 1779 по 1789 год и требовавшей также средств на плату Университету по 4500 р. в год, на ее улучшение и другие расходы. Собственная же типография Новикова и типография И. В. Лопухина, существовавшие с 1783 года, не печатали решительно ничего, кроме книг нравственных, духовных, масонских и мистических, распространение которых было главною целью Новикова и его друзей. Их вышло множество и из первых двух типографий. Этому направлению посвящены были и журналы, служившие продолжением ‘Утреннему Свету’ (См. выше, прим. 102): 1.) ‘Московское ежемесячное издание’ (1781 ), 2) ‘Вечерняя Заря’ (1782) и 3 ) ‘Покоящийся трудолюбец’ (1784). Тут должно вспомнить и другие, чрезвычайно полезные, повременные издания: ‘Экономический магазин’ (1780-1789), ‘Городская и деревенская библиотека’ (1782-1786), ‘Прибавления к Московским Ведомостям’ (1783-1784), ‘Детское Чтение’ (1785-1789), ‘Магазин натуральной истории’ (1788-1792). Все это предпринял и печатал Новиков. Он же издал ‘Потерянный рай’ (1780), ‘Мессиаду’ (1785-1787), ‘Историю о странствиях вообще’ (1782-1787), ‘Бархатную книгу’ (1787), дополненную ‘Вивлиофику’ (1788-1789), ‘Деяния Петра Великого’ (1788) и множество других полезных книг. Если к этому присоединить книгопродавческую деятельность Новикова, то нельзя не признать за ним славы великого переворота, совершенного на поприще издателя, типографщика и книгопродавца и не убедиться в его сильном влиянии на современную литературу, в которую он внес новые элементы во всех отношениях, не говоря уже о его подвигах филантропических и т. п.
111) Князь Александр Александрович Прозоровский, род. 1732, ум. 9 Августа 1809. Он был Главнокомандующим в Москве с 19 Февраля 1790 по 21 Марта 1795 и ревностно преследовал Новикова и его друзей.
112) В Апреле 1792. Сожжение книг поручено было Сергею Сергеевичу Кушникову, который был тогда адъютантом Князя Прозоровского. Он умер в звании члена Государственного Совета. Этим занимался он несколько ночей сряду.
113) Новиков был арестован в своей деревне, в Апреле 1792.
114) Новиков был освобожден 11 Ноября 1796 года.
115) Село Тихвинское-Авдотьино, в Бронницком уезде.
116) Новиков умер в Авдотьине 31 Июля 1818, на 73 году жизни.
117) Вольтер ум. 19 Мая 1778, Руссо 22 Июня того же года.
118) В 1787 году. И. И. Дмитриев прошел военные чины в Семеновском полку следующим образом: 1772, двенадцати лет, он был записан в солдаты, 1775, Капрал и Фурьер, 1776, Подпрапорщик, 1777, Каптенармус, 1778, Сержант, 1787, Прапорщик, 1789, Подпоручик, 1790, Капитан-Поручик, 1776, Капитан.
119) В Июле 1788 года.
120) Карамзин возвратился в Россию в Сентябре 1790 года, после заграничного путешествия, продолжавшегося шестнадцать месяцев.

КНИГA III.

121) Александр Ильич Бибиков, род. 30 Мая 1729, ум. 9 Апреля 1774. Державин был в числе гвардейских офицеров, командированных в распоряжение Бибикова, отправленного для усмирения Пугачовского бунта до которого он однако не дожил.
122) Иван Иванович Шувалов, род. 1727, ум, 1797. Этот знаменитый ревнитель просвещения путешествовал за границей с 1763 по 1777 год.
123) ‘Санктпетербургский Вестник’ издавался с начала 1778 по Июль 1781 года.
124) ‘Собеседник’ издавался в 1783—1704 годах.
125) Княгиня Екатерина Романовна Дашкова, рожденная Графиня Воронцова, род. 17 Марта 1743, ум. 4 Января 1810. Она была Президентом Академии Наук с 1782, а Российской Академии с 1783 года.
126) ‘Фелица’ написана в 1782 году, а в печати явилась в первой книжке ‘Собеседника’ 20 Мая 1783.
127) См. выше прим. 4.
128) Павел Юрьевич Львов, литератор, писавший в последствии много и высокопарно, но без дарования.
129) Екатерина Яковлевна Державина, рожденная Бастидон, дочь Португальца, камердинера Петра III, и кормилицы Павла I. Она род. 8 Ноября 1760, ум. 15 Июля 1794, вышла, 18 Апреля 1778, за Державина, который был старше ее слишком шестнадцатью годами. И. И. Дмитриев сделался знакомцем их дома в 1790 году.
130) Державину было тогда около 47 лет, а жене его 30.
131) Державин отрешен был от должности Тамбовского Губернатора в Декабре 1788 года.
132) Граф Иван Васильевич Гудович, род. 1741, ум. 22 Января 1821, был тогда Наместником Рязанским и Тамбовским.
133) Очаков взят был Потемкиным 6 Декабря 1788. Знаменитый праздник его был дан по случаю взятия не Очакова, а Измаила, покоренного 11 Декабря 1790, то есть два года спустя.
134) Он был дан в нынешнем Таврическом Дворце, 28 Апреля 1791. Державин, (определенный Статс-Секретарем при Императрице 12 Декабря 1791) был тогда ‘не у дел’ и написал к празднику ‘хоры’, самое же описание составлено им очевидно после оного.
135) Из этого ясно, что ‘Водопад’ был сначала стихотворением, не имевшим другого предмета, кроме описаний картин природы. Поэт кончил его и приноровил к смерти Потемкина уже позже, именно в 1794 году.
136) ‘Водопад’ дописан в 1794 году, то есть после прекращения ‘Московского Журнала’, издававшегося Карамзиным в 1791 и 1792 годах.
137) Потемкин умер 5 Октября 1791.
138) Ода ‘На коварство’ написана в 1789 году, а напечатана только в 1798.
139) Граф Александр Николаевич Самойлов, ум. 1814, по своей матери, был родным племянником Потемкина. Ода ‘Вельможа’, в исправленном виде, напечатана в 1798 году, но написана в 1794, когда Граф Самойлов был Генерал Прокурором.
140) Державин пожалован в Сенаторы 8 Сентября 1793.
141) Граф Александр Сергеевич Строганов, род. 3 Января 1734, ум. 27 Сентября 1811, известный любитель художеств. Стихи к нему Державина написаны и напечатаны в 1791 году.
142) То есть в пьесе ‘Приглашение к обеду’, относящейся к Графу Александру Андреевичу Безбородко, Князю Платону Александровичу Зубову и Ивану Ивановичу Шувалову. Она написана в 1795, а напечатана в 1798 году.
143) Ермил Иванович Костров, род. 1752, ум. 9 Декабря 1796.
144) Граф Дмитрий Иванович Хвостов, известный метроман, род. 19 Июня 1757, ум. 22 Октября 1835.
145) ‘Душенька’ вышла в 1778 году. В этом первом издании помещена только 1 песнь ее. Вся поэма вышла в 1783 году.
146) Ипполит Федорович Богданович род. 23 Декабря 1743, ум. 6 Января 1803.
147) Иван Семенович Захаров, ум. 29 Января 1816, переводчик некоторых сочинений Томаса, Геснера, Арно и пр. и автор высокопарных похвальных слов, читанных в последствии в Шишковской ‘Беседе любителей российского слова’.
148) Федор Петрович Львов женился на Елизавете Николаевне Львовой, дочери двоюродного своего брата Николая Александровича (см. ниже прим. 149), родной племяннице Державина по второй его жене. Он писал в стихах и в прозе. Умер в конце 1835 года.
149) Николай Александрович Львов, род. 1751, ум. 27 Декабря 1803, писавший стихами и прозой, переводчик Анакреона, проницательный критик произведений литературы, зодчий и знаток изящных искусств. Державин, по второй жене своей, Дарье Алексеевне, рожденной Дьяковой, сделался его свояком.
150) Алексей Николаевич Оленин, знаменитый любитель и знаток древностей и художеств.
151) Вестн. Евр., 1803, ч. 9, стр. 3 и 75. Соч. Кар. 1848, т. I, стр. 605.
152) Комедия эта утрачена.
153) Фон Визин умер 1 Декабря 1792.
154) Петр Лукич Вельяминов, стихотворец, весельчак и большой оригинал, был своим в кружке Державина и его друзей. В свое время известна была его песня: ‘Ах вы славные русские кислы щи, вы медвяные щи пузырные’. Она напечатана в Карманном Песеннике 1796 году, изданным Дмитриевым.
155) Василий Васильевич Капнист род. 1757, ум. 28 Октября 1854. Он был женат на Александре Алексеевне Дьяковой, сестре второй жены Державина, Дарьи Алексеевны. Две другие ее сестры, Марья и Екатерина Алексеевны, были замужем: первая за Н. А. Львовым (см. выше прим. 149), вторая за Графом Стейнбоком.
156) Державин назначен Олонецким Губернатором 20 Мая 1784. Тогда же скончалась его мать после тридцатилетнего вдовства.
157) См. выше прим. 37.
158) Автор несколько спутывает здесь происшествия. Державин сам описывает день 28 Июня 1762 и поход Императрицы в Петергоф, в котором он участвовал. Вероятно, он стоял на часах в Петергофе уже по прибытии ее туда, после провозглашения ее Императрицею в Петербурге и после похода, то есть уже 29 Июня, во время отречения Петра III.
159) Граф Петр Семенович Салтыков, род. 1700, ум. в Декабре 1772. Он приказал содержателю Московского театра Бельмонти играть трагедию его ‘Синав’, несмотря на условие Бельмонти с Сумароковым не играть его пьес без дозволения автора. Отсюда и эта ссора, которая была прекращена самою Императрицею. Граф П. С. Салтыков был Главнокомандующим в Москве с 15 Мая 1763 по 26 Сентября 1771, когда, будучи в чине Фельдмаршала, этот неустрашимый в бите воин, уехавший от страха чумы из Москвы в подмосковную, был за то исключен из службы.
160) Это было в 1768 году.
161) Она была рожденная Неронова.
162) Иван Перфильевич Елагин, род. 1725, ум. 22 Сентября 1796, известный царедворец, писатель и масон.
163) Державин произведен был в Прапорщики Лейб-Гвардии Преображенского полка 1 Января 1772.
164) Княгиня Екатерина Петровна Барятинская, рожденная Принцесса Гольштейн-Бекская, род. 1755, ум. 28 Ноября 1811, жена Князя Ивана Сергеевича Барятинского, род. 28 Февраля 1738, ум. 28 Декабря 1811.
165) Карамзин приехал из за границы в Сентябре 1790, а с 1 Января 1791 начал издавать ‘Московский Журнал’, продолжавшийся два года и составляющий 8 частей.
166) Юрий Александрович Нелединский-Мелецкий, род. 1751, ум. 13 Февраля 1829, известный своими песнями.
167) Николай Петрович Николаев, род. 10 Ноября 1758, ум. 24 Января 1815, автор-слепец, писавший стихи во всевозможных родах.
168) Моск. Журн. 1792, ч. 6, стр. 217. Соч. Дмитр. 1814, ч. 2 стр. 28.
169) Ibid., ч. 5, стр. 157. Ibid., стр. 108.
170) Старший сын Петра Афанасьевича Бекетова (см. выше, прим. 27) от первого брака его с девицей Репьевой. Он род. 1761. был годом моложе автора и умер в 1836, то есть годом прежде него. Они были вскормлены одною кормилицей и всю жизнь провели в самой тесной дружбе. П. П. Бекетов был большим любителем древностей, владельцем превосходной типографии в Москве и 25 лет (1811 — 1836) занимал место Председателя Московского Общества Истории и Древностей Российских.
171) ‘Ермак’ напечатан в 1795 году, См. ‘И мои безделки’, стр. 32
172) См. выше прим. 3 и 10.
173) ‘Отрада’ находится между Царицыным и Сарептою.
174) ‘И мои безделки’ 1795, стр. 9, Соч. Дмитр., ч. 1., стр. 16.
175) ‘Аониды, 1797, кн. 2, стр. 82. Соч. Дмитр., ч. 3, стр. 116. пер. из Лафонтена.
176) Напечатан отдельно, в 1794. Соч. Дмитр., ч. 1, стр. 24.
177) ‘И мои безделки’, 1795, стр. 177. Соч. Дмитр., ч. 1. стр. 49.
178) См. выше прим. 171. Соч. Дмитр, ч. 1, стр. 1.
179) ‘И мои безделки’, 1795, стр. 18, Соч. Дмитр., ч. 2. стр.116.
180) Ibid, стр. 55. Ibid., стр. 128. Подр. Вольтеру.
181) Соч. Дмитр., изд. 1803, ч. 2, стр. 125. Соч. Дмитр., 1814. ч. 1, стр. 100.
182) Катерина Яковлевна Державина умерла 15 Июля 1794, a 15 Января 1795 он женился на Дарье Алексеевне Дьяковой, род. 8 Марта 1767, ум. 16 Июня 1842.
183) Князь Платон Александрович Зубов, род. 15 Ноября 1767, ум. 7 Апреля 1822, последний фаворит Екатерины.
184) Автор тут ошибается: журнал этот прекратился с 1 Января 1793.
185) В 1794 году.
186) В 1795 году.
187) То есть до 1802 года.
188) ‘Аониды’, 1797, кн. 2, стр. 25. Соч. Дмитр., ч, 1, стр.
189) В послании Карамзину от автора, к событию этому относится стих: (Соч. Дмитр., ч. 1, стр. 103.)
‘Еще дымится пепл отеческого крова’.
Сызранский пожар был в 1795-м году.
190) Соч. Дмитр. изд. 1803, ч. 1, стр. 55. Соч. Дмитр. 1814, ч. 1, стр. 80. Сначала были напечатаны на особом листке, в С. П. Б. в Импер. Типогр., 1793 года.
191) ‘Аониды’, 1798—1799, кн. 3 стр. 38. Соч. Дмитр., ч. 1, стр. 27.
192) Автор перевел из Лафонтена сказку: ‘Филемон и Бавкида’. Соч. Дмитр., изд. 1803, ч. 3, стр. 51, Соч. Дмитр. ч. 2, стр. 401.
193) Настасья Ивановна Плещеева и муж ее Алексей Александрович были родителями известного чтеца и музыканта Александра Алексеевича, одного из членов ‘Арзамаса’ и женатого на Графине Анне Ивановне Чернышевой, умершей в 1817 году. К его родителям писал Карамзин свои ‘Письма Русского Путешественника’, первые четыре части коих появились в ‘Московском Журнале’ (1791 —1792), а потом вышли отдельно (1797-1799). Две последние части были задерживаемы цензурой при Павле и вышли только по воцарении Александра I в 1801 году.
194) Вышла в 1795 году.
195) Вышла в 1800 году.
196) Вышла в 1803 году, следовательно не за год, а за четыре года до смерти Хераскова, умершего 27 Сентября 1807 года.
197) Херасков умер не 80, a 73 лет от роду, род. 25 Октября 1733.
198) ‘Вечера’ выходили в 1772 году. Издание их очень долго и несправедливо приписывали Новикову.
199) Яков Иванович Булгаков, род. 15 Октября 1743, ум. 7 Июля 1809, известный дипломат и литератор.
200) Князь Николай Никитич Трубецкой, род. 6 Ноября 1744, ум. 1821, известный мистик, единоутробный брат Хераскова.
201) Василий Львович Пушкин, род. 27 Апреля 1770, ум. 20 Августа 1830, родной дядя знаменитого поэта.
202) Владимир Васильевич Измайлов, род. 1773, ум. 4 Апреля 1830, хороший писатель школы Карамзина.
203) Василий Андреевич Жуковский, род. 29 января 1783, ум. 12 Апреля 1852, выступал тогда на поприще литературы.
204) Карамзин выдавал ‘Вестник Европы’ в 1802 и 1803 годах, журнал этот составил 12 частей.
205) Вестн. Евр., 1802, ч. 6, стр. 134. Соч. Дмитр. ч. 3, стр. 3. Пер. из Лафонтена.
206) Ibid., стр. 215. Ibid, стр. 121. Пер. из Флориана.
207) Ibid. 1803, ч. I, стр. 192. Ibid. стр. 104. Пер. из Флориана.
208) Ibid., ч. 9, стр. 239. Ibid., стр. 61. Пер. из Флориана.
209) Ibid., ч. 12, стр. 209. Ibid., стр. 24. Пер. из Имбера.
210) Написана в 1803 году и напечатана в 1803, в числе 50 экземпляров, с виньеткой.
211) Вестн. Евр, 1803, ч. 11, стр. 119. Соч. Кар., 1848, 1 т. стр. 398.
212) Ibid., 1802, ч. 4, стр. 207 и 287 и ч. 5, стр. 30. Ibid, стр. 458.
213) Ibid., 1803, ч. 8, стр. 122. Ibid., стр. 419.
214) См. выше, прим. 7, 32, 33, 34 и 35. Карамзин назначен Историографом в Ноябре 1803 года.
215) Вестн. Евр. 1803, ч. 7, стр. 3, 103 и 193. Соч. Кар., т. 3, стр. 166.
216) Она была рожденная Протасова. Вторая жена его Катерина Андреевна была дочь Князя Андрея Ивановича Вяземского, род. 1750, ум. 20 Апреля 1807, сестра известного поэта Князя Петра Андреевича, род. 12 Июля 1792.
217) Вестн. Евр., 1803, ч. 9, стр. 3 и 75. Соч. Кар, т. 1, стр. 605.
218) См. прим. 60.
219) Князь Антиох Дмитриевич Кантемир, род. 10 Сентября 1708, ум. 31 Марта 1744.
220) Семен Андреевич Порошин, род. 28 Января 1741, ум. 12 Сентября 1769, был при воспитании Наследника Павла Петровича.
221) Иван Логинович Голенищев-Кутузов, род. 1 Сентября 1729, ум. 12 Апреля 1802.
222) Александр Семенович Шишков, род. 1754, ум. 9 Апреля 1841, был потом противником нововведений Карамзина.
223) См. выше прим. 162.
224) Напечатана в 1764 году.
225) Напечатано в 1777 году.
226) Михаил Попов, ум. 1790. Сочинения его изданы 1772. И. И. Дмитриев очень ценил его песни.
227) См. выше прим. 147.
228) Петр Екимов, переводчик ‘Илиады’ прозою (1776 — 1778).
229) Матвей Пахомов и Иван Сидоровский (ум. 17 Апреля 1795) перевели вместе Лукиана (1775 — 1784) и были трудолюбивые литераторы.
230) Август Людовик Шлецер, род. 5 Июля 1735, ум. 9 Сентября 1809.
231) Первые 8 томов Истории Государства Российского вышли в 1816 (2 издание в 1818), 9 том в 1821 году, 10 и 11 в 1824 году, 12 том издан в 1829 году, после его кончины, Графом Дмитрием Николаевичем Блудовым, род. 5 Апреля 1785, ум. 19 Февраля 1864.
232) Николай Дмитриевич Иванчин-Писарев, стихотворец и прозаик, был усерднейший почитатель Карамзина. О прочих упоминаемых здесь почитателях его говорено уже выше в этих примечаниях.
233) Михаил Трофимович Каченовский, род. 1 Ноября 1775, ум. 19 Апреля 1842, писал сам под вышеупомянутыми псевдонимами.
234) После издания ‘И моих безделок’ (1795) И. И. Дмитриев выдал Собрание своих сочинений в 2 частях (1803), к которым присоединена была 3-я (1805). Затем сочинения его печатались, в 3 частях, в 1810, 1814, 1818, и в 2 частях в 1823 году, почему последнее издание названо (считая в том числе ‘И мои безделки’) шестым. Кроме того им были изданы особо: ‘Карманный Песенник’ (1798), ‘Басни и сказки’ (1798) ‘Путешествие NN в Париж и Лондон’ (1808), ‘Басни’ (1810) и ‘Апологи’ (1826). Кроме того вышли особыми листками некоторые его оды. В 1838 году появилось издание его ‘Басен и Апологов’ и с тех пор сочинения его не перепечатывались. Первые, отдельно изданные литературные опыты И. И. Дмитриева были: 1) ‘Философ, живущий у Хлебного рынка’ (1777) пер. с фр. и 2) ‘Жизнь Графа Н. И. Панина’ (1783).
235) ‘Общество любителей словесности, наук и художеств’ или ‘Соревнователей просвещения и благотворения’ в Петербурге издавало свой журнал с 1818 по 1825 год, после чего оно вскоре само собою распалось.
236) Михаила Никитича Муравьева, умершего 29 Июля 1807.
237) Аббат Прево д’Екзиль (Prevost d’Exiles), род. 1 Апреля 1697, ум. 23 Ноября 1763. Книга, о которой здесь говорится, называется: ‘Memories et aventures d’un homme de qualite qui s’est retire du monde.’ Она издана в 1730 году и есть первое его сочинение. Прочие романы Прево, о которых говорит автор, суть 1) ‘Cleveland’ (1733). Перевод его напечатан в Петербурге, в 9 частях, в 1760 — 1771 годах, под заглавием ‘Философ Аглинской, или житие Клевеланда, побочного сына Кромвеля’. Переводчик его неизвестен. 2) ‘Le doyen de Killerine’ (1735), переведен В. Г. Рубаном и напечатан в Петербурге, в 6 частях, в 1765—1781 годах, под заглавием: ‘Настоятель Килеринской’. Прево сочинил еще множество романов и повестей, из которых до сих пор славится ‘Манона Леско’ (Manon Lescaux) (1735), не переведенная по-русски, ‘Приключения Маркиза Г.’, в переводе Елагина и Лукина, в 6 частях, напечатаны в Петербурге, в 1756—1765 годах.
238) ‘Велисарий’ посвящен был переводчиками Архиепископу Тверскому Гавриилу.
239) Анна Иоанновна скончалась 17 Октября 1740. Рылеев написал думу ‘Видение Анны Иоанновны’, основанную на этом предании.
240) Автор имел здесь преимущественно в виду язык Николая Алексеевича Полевого, род. 22 Июня 1796, ум. 22 Марта 1846, и особенно журнал его ‘Московский Телеграф’ (1825 — 1834).
241) Князь Александр Николаевич Голицын, род. 8 Декабря 1773, ум. 22 Ноября 1844, был Министром Народного Просвещения с 1816 по 1824 год.
242) Князь Андрей Петрович Оболенский, род. 1 Августа 1769, ум. 19 Февраля 1852, был Попечителем Московского учебного округа с 1817 по 1825 год.
243) Михаил Леонтьевич Магницкий, пользующийся самою печальною известностью по своему характеру.
244) Антон Антонович Прокопович-Антонский, род. 1760, ум. 6 Июня 1848, был Ректором Московского Университета с 1817 DO 1826 год.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

КНИГA IV.

1) В Новый год Императрица производила обыкновенно в Бригадиры, с увольнением от службы, по три Капитана из всех трех пехотных гвардейских полков: Преображенского, Семеновского и Измайловского, и трех Ротмистров Конной Гвардии. Эти ежегодно выпускаемые в отставку из Гвардии двенадцать Бригадиров считали себя совершенно довольными доставляемым им почетом и обыкновенно поселялись в Москве, где их называли ‘дюжинными’, по числу произведенных. Об них преимущественно сказал Державин в оде ‘На счастье’:
‘И целый свет стал Бригадир.’
К такому Бригадиру относится и известная эпитафия И. И. Дмитриева. (Соч. Дмитр., 1814, ч. 2, стр. 56).
Разумеется, что Императрица, умевшая так хорошо различать людей, выпускала таким образом в отставку тех гвардейских Капитанов, которые отличались способностями, не иначе, как по их просьбе, и напротив того старалась открывать им дальнейшую служебную карьеру. Если бы она прожила более, то И. И. Дмитриев, конечно, был бы в числе последних, несмотря на принятое намерение выйти в отставку: Екатерина в совершенстве знала искусство делать службу привлекательною для людей достойных и способных.
2) Иван Петрович Бекетов был брат Платона Петровича (см. выше, прим. 170 к ч. 1), от другой матери, рожденной Твердышевой (см. выше, прим. 27 к ч. 1).
3) Сергей Иванович Дмитриев.
4) См. выше, прим. 44 к ч. 1.
5) Граф Федор Васильевич Растопчин, род. 12 Марта 1763, ум. 18 Января 1826, знаменитый Главнокомандующий Москвы в 1812 году.
6) Князь Алексей Борисович Куракин, род 19 Сентября 1759, ум. 1829 Он был Генерал-Прокурором с 4 Декабря 1796 по 8 Августа 1798.
7) Коронация Павла I происходила в Москве 6 Апреля 1797.

ПРИБАВЛЕНИЕ К ПРИМЕЧАНИЯМ НА КНИГУ IV.

Неизвестно, почему Д. Н. Бавтыш-Каменский (Слов. достоп. людей Русской земли, 1847, ч. 1, стр. 542) рассказывает историю И. И. Дмитриева и В. И. Лихачева несколько иначе. Он говорит, что оба они посажены были в Петропавловскую крепость, что потом привели их к Государю, около которого собраны были все офицеры Семеновского полка, что Лихачев пал на колена, a Дмитриев стал твердо и смело защищать и его и себя, после чего Государь обратился к офицерам, спрашивая: ручаются ли они за них — и после единогласного утвердительного ответа, даровал обвиняемым свободу, а Наследник Престола, присутствовавший при этой сцене, с тех пор особенно полюбил Дмитриева за ум, присутствие духа и дар слова. После этого И. И. Дмитриев получил, 22 Мая 1797, место одного из младших товарищей Министра Уделов, (вместе с Статским Советником Фениным и Коллежским Советником Старковым), 25 Июля 1797 чин Статского Советника и место Обер-Прокурора в Сенате, а затем и чин Действительного Статского Советника.

КНИГA V.

8) Cм. выше, прим. 141 к 1 части.
9) Граф Петр Васильевич Заводовский, род. 1738, ум. 10 Января 1812, бывший в особенной милости Екатерины II, в 1776 и 1777 годах.
10) Михаил Федорович Соймонов, ум. 1804, был сын известного Сибирского Губернатора (1757—1763) Федора Ивановича Соймонова, род. 1682, ум. 11 Июля 1780, автора многих ученых исследований. Петр Александрович Соймонов, ум. 1799, двоюродный брат Михаила Федоровича, был Статс-Секретарем Екатерины II, дочь его, Софья Петровна Свечина, род. 1782, ум. 1857, перешла в католическую веру и с 1816 года до кончины своей жила в Париже, имея у себя в доме католическую капеллу.
11) Александр Васильевич Храповицкий, род. 7 Марта 1749, ум. 29 Декабря 1801, был любимым Статс-Секретарем Екатерины II и оставил любопытные записки.
12) Граф Яков Ефимович Сиверс, род. 1730, ум. 1808, оказавший большие услуги России, как администратор и дипломат.
13) Сын знаменитого Петровского Канцлера Графа Гаврилы Ивановича Головкина, род. 1660, умер 20 Января 1734, Граф Александр Гаврилович, ум. 4 Ноября 1760, в Гаге, где был посланником нашим с 1731 года. Елизавета Петровна, несмотря на ссылку в Сибирь (1742) брата его Вице-Канцлера Михаила Гавриловича, ум. в Ноябре 1755 в Сибири, и на ссылку сестры его Графини Анны Гавриловны Бестужевой-Рюминой, замешанной в 1743 году в дело несчастной Натальи Федоровны Лопухиной, оставила Графа Александра Гавриловича на посту его в Гаге. Но после падения его покровителя Канцлера Графа Алексея Петровича Бестужева-Рюмина (род. 22 Мая 1693, ум. 1766), именно в 1758 году началось обнаруживаться явное нерасположение Императрицы к Головкину, и в 1760 году послано ему о возвращении в Россию строгое повеление, не заставшее уже его в живых. После него осталась вдова, рожденная Графиня Екатерина Дона, четыре сына, Графы Иван, Петр, Гаврила и Александр Александровичи и четыре внука, Графы Федор, ум. 1823, Петр, ум. 1821, и Гаврила, ум. 1805, Гавриловичи и Юрий Александрович, род. 1749, ум. 21 Января 1846. Семейство это, ждя в России жестокой опалы, осталось в Голландии, где сыновья и внуки Головкина служили и приняли реформатскую веру. Вскоре после восшествия на престол Екатерины II они воротились в Россию, по ее приглашению, (вероятно вследствие просьбы возвращенного из опалы бывшего Канцлера Графа Бестужева-Рюмина) и вступили в русскую службу, но остались, разумеется, реформатами. Вот от чего Граф Головкин был старостой реформатской церкви. Это был Граф Федор Гаврилович, ум. 1823, старший внук Графа Александра Гавриловича, женатый на Наталье Петровне Измайловой, род. 1769, ум. 1849.
14) Старший брат Генерал-Прокурора, Князь Степан Борисович Куракин, ум. 8 Июля 1805, разведясь с первою своей женою Натальею Петровною, рожденною Новосильцовою, ум. 1825, женился, в конце 80 годов прошлого века, на Екатерине Дмитриевне Измайловой, ум. 1843, близкой родственнице жены Графа Федора Гавриловича Головкина, тоже рожденной Измайловой.
15) Граф Август Иванович Ильинский, род. 1760, ум. 9 Февраля 1844.
16) 19 Декабря 1797.
17) Князь Александр Андреевич Безбородко, род. 8 Марта 1747, ум. 6 Апреля 1799, был одним из первых вельмож и любимцев Павла I.
18) Граф Иван Павлович Кутайсов, ум. 9 Января 1834. Он был пленный Турок, служивший при Павле I, когда он был Великим Князем, потом из камердинеров его сделался 0бер-Шталмейстером, андреевским кавалером и Графом. Милость к нему Павла была безгранична.
19) Князь Петр Васильевич Лопухин род. 1753, ум. 6 Апреля 1827.
20) Он назначен был Генерал-Прокурором 8 Августа 1798 и оставался в этой должности по 7 Июля 1799.
21) 7 Ноября 1798.
22) 19 Января 1799 княжеское достоинство, a 22 Февраля 1799 титул Светлейшего.
23) В 1799 же году.
24) Граф Павел Иванович Кутайсов, род. 1780, ум. 9 Марта 1840.
25) Графиня Прасковья Петровна Кутайсова.
26) 7 Июля 1799.
27) Александр Андреевич Беклешов, род. 1 Марта 1743, ум. 24 Июля 1808. Он был Генерал-Прокурором при Павле, с 7 Июля 1799 по 2 Февраля 1800, и потом при Александре с 16 Марта 1801 по 8 Сентября 1802, когда эта должность упразднилась с учреждением Министерств.
28) 2 Февраля 1800.
29) Осип Петрович Козадавлев, ум. 1819, был литератор и член Российской Академии. К нему писал Фон Визин известное письмо свое об академическом словаре. Он учился в Лейпциге с Кутузовым (см. выше, прим. 109 к ч. 1) и знаменитым Радищевым.
30) Чувства автора при свидании с ними в Москве трогательно выражены в послании к ним. (Соч. Дмитр., 1814, ч. 1, стр. 109).
31) Память об этом сохранилась доныне в Херсоне.
32) Граф Валерьян Александрович Зубов, род. 28 Ноября 1771, ум. 21 Июня 1804.
33) Граф Никита Петрович Панин, род. 17 Апреля 1771, ум. в Апреле 1837, был сын знаменитого Генерала Графа Петра Ивановича Панина, род. 1721, ум. 15 Апреля 1789, от второго брака его с Мариею Родионовною Ведель.
34) Граф Алексей Андреевич Аракчеев, род. 23 Сентября 1769, ум. 21 Апреля 1834, известный учреждением военных поселений и своей жестокостью.
35) Граф Станислав-Август Понятовский, род. 17 Января 1732, ум. 11 Февраля 1798, был последним Королем Польским с 7 Сентября 1764 по 7 Января 1797. Павел I пригласил его в Петербург, где он и скончался.
36) Граф Петр Алексеевич Пален, род. 17 Июня 1745, ум. 13 Февраля 1826, пользовался до самой кончины Павла безграничной его доверенностью.
37) Петр Хрисанфович Обольянинов, ум. 22 Сентября 1841. Он был Генерал-Прокурором с 2 Февраля 1800 по 16 Марта 1801.
38) В ночь с 11 на 12 Марта 1801 года.

КНИГA VI.

39) Граф Михаил Федотович Каменский, род. 8 Мая 1738, ум. 12 Августа 1809, убитый в Орловской губернии, в лесу, своим крестьянином.
40) Князь Юрий Владимирович Долгорукий, род. 2 Ноября 1740, ум. 8 Ноября 1830.
41) 29 Июля 1807, на 50-м году от роду. (См. выше, прим. 7 к ч. 1).
42) Граф Алексей Кириллович Разумовский был сын известного Гетмана Графа Кириллы Григорьевича, род. 18 Марта 1728, ум. 9 Января 1803.
43) ‘О жизни и сочинениях И. И. Дмитриева’, исследование Князя П. А. Вяземского, приложенное к 6 изданию стихотворений И. И. Дмитриева, вышедшему в 2 частях, в Петербурге, в 1823 году.
44) Иван Владимирович Лопухин. См. выше, прим. 107 к ч. 1.
45) Граф Григорий Владимирович Орлов, род. 1778, ум. 23 Июня 1826, сын меньшего из знаменитых при Екатерине братьев Орловых, Графа Владимира Григорьевича, род. 8 Июля 1743, ум. 28 Февраля 1831. Граф Григорий Владимирович известен, между прочим, изданием собрания, переведенных по его приглашению лучшими французскими поэтами, басен Крылова (1823).
46) Федор Александрович Голубцов был потом Министром Финансов, с 15 Августа 1807 по 1809 год.
47) См. выше прим. 6. Князь Алексей Борисович Куракин был Министром Внутренних Дел с 1807 по 1 Января 1810 г.
48) Граф Михаил Михайлович Сперанский, род. 1 Января 1772, ум. 11 Февраля 1839, был тогда первым доверенным лицом Государя.
49) 1 Января 1810.
50) Граф Николай Петрович Румянцов, род. 1754, ум. 3 Января 1826, знаменитый покровитель наук и художеств.
51) См. выше, прим. 42,
52) Михаил Дмитриевич Чулков, ум. 1793, переводчик и сочинитель множества книг. Издание журнала ‘И то и се’ (1769) долго приписывали ошибочно Башилову.
53) Там помещено не мало и других стихов Храповицкого, за подписью A. X.
54) Владислав Александрович Озеров, род. 29 Сентября 1769, ум. в Ноябре 1816.
55) Первая и очень плохая трагедия Озерова ‘Смерть Олега’ появилась в 1798 году. Успехи его начинаются с ‘Эдипа в Афинах’, появившегося в конце Ноября 1804, то есть почти 3 года после смерти Храповицкого.
56) См. выше, прим. 11.
57) ‘Отрывок из письма к И. И. Дмитриеву’ См. Соч. Жуковск., С. Петербург, 1857, т. 12, стр. 95—99.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

КНИГА VII.

1) Поручение это было возложено в 1803 году на Камергера Рязанова. Его сопровождали ученые, для разных наблюдений, и офицеры Гвардии. Морская экспедиция состояла под начальством известного Капитана Крузенштерна. Корабли ‘Надежда’ и ‘Нева’ составляли собственность Русской Американской Компании. Это первое кругосветное плавание Русских кончилось В 1806 году.
2) 8 Сентября 1802.
3) 1 Января 1810.
4) Преобразование Дерптского Университета последовало 5 Января 1802. Университеты Харьковский и Казанский основаны 5 Ноября 1804, Санктпетербургский — 8 Февраля 1819.
5) 8 Августа 1808.
6) Граф Николай Николаевич Новосильцов, род. 1762, ум. 8 Апреля 1838.
7) Граф Александр Романович Воронцов, род 4 Сентября 1741, ум. 2 Декабря 1805.
8) Граф Сергей Козьмич Вязмитинов, ум. 1819.
9) Граф Николай Семенович Мордвинов, род. 17 Апреля 1754, ум. 30 Марта 1845.
10) Князь Виктор Павлович Кочубей, род. 11 Ноября 1768, ум. 2 Июня 1834.
11) Князь Адам Чарторыжский род. 3 Января 1770, ум. в Июле 1861, в Париже, изгнанный после революции 1830 — 1831 годов.
12) Павел Васильевич Чичагов, которого упрекали в 1812 году за то, что он не полонил Наполеона под Березиной.
13) Января 1810, Министр Юстиции Князь П. В. Лопухин (см. выше прим. 19 к ч. 2) назначен Председателем Департамента дел Гражданских и Духовных, Просвещения, П. В. Завадовский (См. выше, прим. 9 к ч. 2) — Департамента законов, Военный, Граф A. А. Аракчеев (см. выше прим. 34 к ч. 2.) — Департамента Военного, бывший Морской Министр Н. С. Мордвинов (см. выше прим. 9) — Департамента Государственной Экономии. Есть предание, что Крылов по этому случаю написал свой ‘Квартет’, разумея под мартышкой — Мордвинова, под ослом Завадовского, под козлом — Лопухина, под медведем — Аракчеева.
14) См. выше, прим. 29 к ч. 2.
15) Князь Михаил Богданович Барклай де Толли, род. 1761, ум. 15 Мая 1818. Вышел из Министров 30 Августа 1814
16) Маркиз Иван Иванович де Траверсе ум. 1827.
17) Граф Дмитрий Александрович Гурьев род. 1751, ум. 30 Сентября 1825. Вышел из Министров 22 Апреля 1823.
18) См. выше прим. 42 к ч. 2. Вышел из Министров в 1816 году, по изгнании из России Иезуитов, которых он покровительствовал.
19) Напечатан в Петербурге в 1775 году.
20) Напечатано в 4 частях в Петербурге в 1772 — 1778 годах.
21) См. о нем ‘Жизнь Графа Сперанского’, соч. Барона М. А. Корфа, т. 2, стр. 164—174.
22) Иркутский — Николай Иванович Трескин, и Томский — Демьян Васильевич Илличевский.
23) 1 Января 1816. Пестель жил в Петербурге с 1808 года и управлял оттуда Сибирью по 1819, заседая в Сенате, а потом в Государственном Совете и пользуясь особенным покровительством Аракчеева. Он отставлен от службы 26 Января 1822, ум. 1845.
24) 22 Марта 1819.
25) Дмитрий Александрович Баранов, писавший в молодости хорошие стихи.
26) Иван Алексеевич Алексеев, род. 1751, ум. 1816, был другом знаменитого Фельдмаршала Князя Николая Васильевича Репнина. Письма к нему Репнина составляют собственность Чертковской библиотеки в Москве. Рассмотрение проекта Сперанского о Сенате началось в Июне 1811.
27) Ссылка Сперанского совершилась 17 Марта 1812.
28) См. выше прим. 241 к ч. 1.
29) Подробности этого события я дополнения к рассказу автора находятся в книге Барона М. А. Корфа, т. 2, стр. 14 и далее.
30 См. выше прим. 243 к ч. 1.
31) Александр Дмитриевич Балашов, род. 1770, ум 1837. Министерство Полиции учреждено 25 Июля 1810.
32) Яков Иванович де Санглен, род. 1776, ум. 2 Апреля 1864, был на своем веку и литератором, и преподавателем, и журналистом, и полицейским агентом, и чиновником. Говорят, что он оставил записки, которые должны быть чрезвычайно любопытны, судя по тому, что известно о необыкновенных похождениях этого замечательного человека, бывшего в личных сношениях с самим Александром и имевшего соприкосновения со всеми разнороднейшими слоями общественными.
33) Граф Густав Максимович Армфельд род. 1 Апреля 1756, ум. 7 Августа 1814.
34) Это было в Декабре 1709 года.
35) Это было в Апреле 1811 года. Известно, что Карамзин часто бывал в Твери у Великой Княгини Екатерины Павловны, любимой сестры Александра I.
36) Христиан Христианович Бек заведовал тогда секретными шифрами в Министерстве Иностранных дел.
37) Автор говорит здесь о молодости Сперанского по слухам, ходившим в обществе и заключавшим в себе много неверного. Положительные сведения по этим вопросам впервые обнародованы в превосходной книге ‘Жизнь Графа Сперанского’, автор которой, Барон М. А. Корф, представил публике множество важных данных для нашей истории в 19 веке, исследованных им с величайшею проницательностью и истинным талантом.
38) Новые сведения о Сперанском, сообщенные бывшим его подчиненным г. Александровым (Соврем. Лет. Русск. Вест. 1865, N 18), приводят рассказ покойного Графа о том, что он работал в собственном кабинете Павла I и приобрел его благоволение, чем и объясняется быстрая его карьера в ту эпоху, когда он служил при Генерал-Прокурорах того времени.
39) Сперанский получил анненскую ленту 15 Марта 1807 по занятиям по Министерству Внутренних дел, а в Комиссию Законов он назначен, при ее преобразовании, 8 Августа 1808.
40) Осенью 1808 года.
41) 16 Декабря 1808 и 1 Января 1810. Кроме того он был с 17 Апреля 1809 года Канцлером Абовского университета.
42) Сперанский провел в Нижнем-Новгороде только около полугода, с 23 Марта по 15 Сентября 1812, когда переведен был в Пермь.
43) Сперанскому разрешено было ехать из Перми в новгородскую деревню Великополье 31 Августа 1814, a 30 Августа 1816 он назначен был Пензенским Губернатором.
44) 22 Марта 1819.
45) Июля 1821.
46) Аркадий Алексеевич Столыпин, женатый на дочери знаменитого Графа Николая Семеновича Мордвинова.
47) Матвей Васильевич Могилянский, служивший в Канцелярии Государственного Секретаря.
48) См. выше прим. 29 к ч. 2.
49 Это был Фельдмаршал Светлейший Князь Николай Иванович Салтыков, род. 31 Октября 1736, ум, 16 Мая 1816, бывший с Июня 1812 по кончину свою Председателем Государственного Совета и Комитета Министров, почти правителем государства в 1812—1814 годах, во время заграничных путешествий и пребывания при армии Александра I, которого он был, в царствование Екатерины II, воспитателем.

КНИГА VIII.

50) Государь оставил столицу, отправляясь к армии в Вильно не в начале Мая, a 9 Апреля 1812.
51) См. выше: а) прим. 50 к ч. 2, б) прим. 10 к ч. 3, в) прим. 33 к ч. 3, г) прим. 31 к ч. 3 и д) прим. 222 к ч. I. Шишков назначен был Государственным Секретарем на место удаленного Сперанского.
52) Князь Александр Николаевич Салтыков, род. 27 Декабря 1775 , ум. 27 Января 1837, сын Князя Николая Ивановича. См. выше прим. 49.
53) См. выше прим. 132 к ч. 1.
54) См. выше прим. 49.
55) Барон Отто Адольф Вейсман Фон Вейсенштейн, знаменитый своею храбростию генерал, убитый Турками близь Силистрии 18 Июля 1773.
56) Петр Степанович Молчанов был тогда влиятельнейшим лицом в государственных делах, по доверию к нему Князя Н. И. Солтыкова. В последствии он впал в немилость.
57) В конце 1812 года.
58) 30 Августа 1814 последовало это пожалование, следовательно гораздо позже.
59) Это был Князь В. П. Кочубей (см. выше прим. 10 к ч. 3), сменивший Графа П. В. Заводовского, умершего 10 Января 1812 (см. выше прим. 9 к ч. 2 и прим. 13 к ч. 3.)
60) Граф Павел Сергеевич Потемкин, ум. 29 Марта 1796, внучатный брат Князя Таврического, известный генерал Екатерининского времени и писатель.
61) Графиня Прасковья Андреевна Потемкина, рожденная Закревская, род. 1763, ум. 1816.
62) В Курской губернии.
63) Это были два сына: Граф Григорий Павлович, убитый под Бородиным, и Граф Сергей Павлович, род. 25 Декабря 1787, ум. 1857, писатель и любитель искусств.
64) Князь Алексей Иванович Горчаков, род. 20 Мая 1769, ум. 12 Ноября 1817, родной племянник знаменитого Суворова. Он управлял Военным Министерством с Мая 1812 по Декабрь 1815 и вместе с П. С. Молчановым (см. выше прим. 56) был влиятельнейшим лицом при Князе Н. И. Солтыкове, потом умер под судом.
65) Алексей Ульянович Болотников ум. 1828.
66) Дом этот в Москве, на Спиридоновке, в котором И. И. Дмитриев жил до самой кончины, принадлежит ныне Николаю Тимофеевичу Аксакову. Князь Петр Андреевич Вяземский посвятил воспоминанию о житье в нем И. И. Дмитриева прекрасное стихотворение ‘Дом Ивана Ивановича Дмитриева’. См. ‘В дороге и дома,’ 1862, стр. 52.
КНИГА IX
67) Сергей Иванович Дмитриев
68) Дочери Ивана Гавриловича, Надежда Ивановна и Наталья Ивановна. Обе были не замужем. Первая скончалась в 1849 году, а старшая, родившаяся в 1780 году, сконч. в 1866 году.
69) Дочь Николая Ивановича Дмитриева, Елизавета Николаевна, в последствии была замужем за Петром Сергеевичем Пазухиным, племянником Николая Михайловича Карамзина.
70) Граф Павел Васильевич Голенищев-Кутузов, род. 12 Июня 1772, ум. 5 Ноября 1843.
71) Григорий Иванович Вилламов, ум. 1842.
72) См. выше прим. 166 к ч. 1.
73) Песня эта была импровизирована и спета во время посещения Александром I Парижской оперы.
74) Амвросий Подобедов род. 30 Ноября 1742, ум. 21 Мая 1818
75) Князь Александр Борисович Куракин, род. 18 Января 1752, ум. 25 Июня 1818, известный своим посольством при Наполеоне в 1809 — 1812 годах.
76) Граф Александр Петрович Тормасов, ум. в Ноябре 1819, известный генерал.
77) См. выше прим. 52.
78) Серафим Глаголевский, ум. в Январе 1843.
79) Василий Степанович Попов, род. 1745, ум. 1822, бывший доверенным лицом Князя Таврического.
80) 30 Августа 1814.
81) Дмитрий Прокофьевич Трощинский, род. 1754, ум. 26 Февраля 1829. Он был в отставке с 1806 года.
КНИГA X.
82) Николай Алексеевич Дурасов, был сын Аграфены Ивановны Дурасовой, рожденной Твердышевой. (См. выше прим. 27 к ч. 1.) О нем упоминает Жихарев в Дневнике Студента.
83) Петр Андреевич Кикин был ревностный последователь Шишкова.
84) Александр Иванович Бахметев.
85) Сергей Сергеевич Кушников, ум. в Феврале 1839.
86) Алексей Федорович Малиновский род. 1763, ум. 29 Ноября 1840.
87) Михаил Александрович Дмитриев, род. 23 Мая 1796, сын Александра Ивановича. (См. выше прим. 4 к ч. 1)
88) Валентин Николаевич Дмитриев, сын Николая Ивановича, младшего брата автора записок Ивана Ивановича, брат Елизаветы Николаевны, упомянутой в прим. 69.
89) Князь Петр Михайлович Волконский, род. 26 Апреля 1776, ум. 27 Августа 1852, был довереннейшим лицом Александра I.
90) Дочь Николая Афанасьевича Бекетова.
91) Александр Львович Нарышкин, род. 14 Апреля 1760, ум. 21 Января 1826, известный остряк.
92) Александр Иванович Тургенев, род. 28 Марта 1784, ум. 3 Декабря 1845.
93) Иван Иванович Дмитриев скончался в Москве, на Спиридоновке, в собственном доме, в воскресенье, 3 Октября 1837 года, в 4 часа и 35 минут пополудни. Он жил семьдесят семь лет и двадцать три дня. Тело его похоронено на кладбище Московского Донского Монастыря. Над могилой его находится гранитный камень, на котором лежит бронзовый венок. На камне, кроме обыкновенной надписи, начертано: ‘подобает бо тленному сему облещися в нетление и мертвенному сему облещися в бессмертие’. 2. Кор. 15. 53.

ПИСЬМА

о кончине И. И. Дмитриева

от М. П. Погодина к М. А. Дмитриеву.

Письмо 1.

1837 г. Октября 13. Москва.
Не думал я писать к вам в таком грустном расположении духа, сообщать вам такие горестные подробности, но они верно составляют теперь потребность вашего сердца и ваших близких, и я принимаю на себя печальный долг.
Иван Иванович был совершенно здоров в начале этой недели: в середу мы обедали с ним вместе в клубе {* — Английском}, перед столом он говорил со мною о Вивлиофике Новикова, о многих любопытных статьях, в ней помещенных, о выборке из нее, которую он когда-то делал касательно древней нашей дипломатики, что было бы полезно перепечатать ее теперь, по крайней мере, в извлечении. Потом рассказал мне, и с большим участием и чувством, историю бедного книгопродавца Кузнецова, у которого остановлено издание Христианского Календаря, и который теперь совсем разоряется, бранил привязчивых цензоров: ‘не стыдно ли двум ученым сословиям, гражданскому и духовному, Университету и Академии, напасть так на бедняка, и из чего? из каких-то пустяков! я пришлю его к вам, и вы увидите, в чем дело. А беззаконное пропускают!’ После обеда он остановился в кофейной комнате с Шевыревым и Жихаревым, и рассказывал им, с обыкновенною своей живостью и шуткой, похождения Кострова, представление Кострова Потемкину, вопросы Потемкина о Гомере, как провожали его издали на обед к Потемкину, потому что стыдно было идти с ним рядом, и как встречные бабки одни сожалели о больном, а другие бранили пьяницу. — В четверг поутру он делал визиты, приехал довольно поздно домой обедать. За столом ел мало, но кушанье было тяжелое: щи, поросенок. После он напился шоколада вместо обыкновенного кофе, выпил стакан холодной воды, и тотчас надев бекешь и кенги, пошел садить акацию около кухни, чтоб заслонить ее с приезду. Тут он почувствовал дрожь, и насилу привели его в комнату. Послал за доктором: Газ прописал лекарство, не нашед ничего дурного. Иван Иванович разговаривал с ним, заплатил за визит, послал в аптеку, но лишь только тот уехал, как он впал в беспамятство, и целую ночь бредил. Пятница вся прошла в беспамятстве. Доктора были Газ, Высоцкий, Шнауберт, по нескольку раз. В субботу поутру я узнал об его отчаянной болезни. Мне надо было ехать на лекцию и читать о Карамзине. С тяжким чувством поехал я к больному, опасаясь, что не застану его в живых, и взял с собою Мишу {* — Сын М. А. Дмитриева}. Иван Иванович только что опамятовался перед моим приездом, услышал стук дрожек, спросил, кто приехал, и позвал меня к себе, встретил по всем своим правилам. При нем был Боголюбов. Он рассказал мне тотчас историю своей болезни, как я вам выше описал ее, и тотчас обратился к любимому своему предмету — литературе, но говорил уже гораздо медленнее, расстановистее, искал слов часто, ошибался в их изменениях, и даже мешался, но везде было видно заботливость о своей речи, и старание скрыть болезнь. ‘Что это пишет Макаров о Виноградове, будто Виноградов познакомил Карамзина с сочинением … этого … швейцарского философа….’ Боннета? — ‘Да, Боннета. Виноградов жил сначала в Москве, и отличался, разумеется, между своими сверстниками, но был такого дурного поведения, что его наконец отправили служить в полк, в Петербург. Там Козодавлев заставил его присесть за Боннета, которого Карамзин гораздо прежде переводил с Петровым, а после и познакомился с ним лично. Как можно писать так наобум! Надо справляться, спрашивать’. Потом рассказал, мешаясь, о вашей болезни, спросил о занятиях Миши. Я отвечал ему, что Миша ветрен и рассеян, и что я начинал с ним ссориться сильно, но что теперь он лучше, и я надеюсь, что вперед он исправится совсем, зная, какое имя должно ему поддерживать. Иван Иванович вспомнил, что покойный Павлов {* — Профессор, у которого было учебное заведение} говорил ему тоже, и советовал ему приняться за ученье. Потом спросил у меня, скоро ли я кончу свою расправу с новыми толковниками о русской истории. Я отвечал, что к новому году. ‘А похвальное слово Карамзину?’ Начал. ‘Пожалуйте, привезите мне.’ В таком положении я простился с ним. Он силился встать и поднял руку. Я думал, что он подавал ее мне, и поцеловал ее. В два часа перед обедом я заезжал к нему опять но не зашел в кабинет, потому что там было много дам. Мне сказали впрочем, что ему не хуже. На крыльце я встретился с Иовским, который говорил, что если к вечеру не будет хуже, и если он будет слушаться, то болезнь пройдет. Но ввечеру он впал опять в беспамятство, больно страдал, метался, беспокоился, приходя в себя только минутами. В одну такую минуту человек его Николай спросил, не угодно ли ему послать за священником. — ‘Зачем?’ — Приобщиться Святых Тайн на здоровье. — ‘Не худо.’ — Священник пришел, но больной опять впал в беспамятство и исповедовался глухой исповедью. В 35 минут пятого часа по полудни, 3 Октября, он скончался, успокоившись перед последними минутами и погрузившись в тихий сон. Никого не было при нем, кроме Миши.
Здесь я остановлюсь потому что пора посылать на почту, и окончание черного письма пришлю вам в субботу. Все идем мы по одной дороге, и придем в одно место. Дай Бог только с миром, о Христе Иисусе!

Письмо 2.

1837 г. Октября 19. Москва.
Принимаюсь опять за печальное повествование…. Горько будет вам услышать некоторые подробности в другом отношении, но историческая верность обязывает меня передать все, как было. В первый день никто не принимался за распоряжения. Между тем дом тотчас был опечатан. В понедельник поутру я узнал об смерти, отправился туда. Он лежал на столе в столовой. Свечи взяли где-то на честное слово. Я старался убедить г. Боголюбова, который колебался из опасений, взяться за хлопоты и вызвался ему на помощь. Князь Дмитрий Владимирович {* — Голицин, тогдашний Московский Генерал-Губернатор} позволил ему вынуть деньги на расходы, но полиция не могла допустить без бумаги, а покойник лежал без гроба. Я поехал к нему с Шевыревым, но не застали его дома. Мы попросили гувернера, чтоб он попросил Князя от нас прислать казенные деньги, кои после ему доставятся. Не успели мы воротиться, как пришло разрешение Обер-Полициймейстера г. Боголюбову. Начались торги гробовщиков перед столовой, и я насилу увел всех наверх, в темную комнату, между кабинетами, чтоб оставить в покое мертвого. Тяжела смерть человеку бессемейному, судя по нашему! Сенат прислал курьеров своих. К вечеру понедельника все уладилось, благодаря г. Боголюбову, который хлопотал один. Весь обряд, и все требования светских приличий были выполнены. Но наше московское начальство распорядиться могло бы лучше, чтоб воздать честь мужу государственному. — На вынос, 7 Октября, в четверг, приехали Сенаторы Нечаев, Писарев, Яковлев, Озеров, Граф Строганов {** — Граф Сергей Григорьевич, попечитель московского учебного округа} и сенатские секретари, по наряду. В церкви их уже не было. В грустном расположении стоял я у гроба. Дмитриев отжил свой век, он прошел с честью свое поприще, исполнил свое назначение, — но тяжело было видеть его в гробе, Мы как-то привыкли видеть в нем и Карамзина, и Державина, и Богдановича, он был для нас представителем лучшего времени, когда литература наша была чище, благороднее, прекраснее. Что скажет он Карамзину на его вопрос о теперешнем ее состоянии? Мерзость запустения на месте святе, купующие и продающие, и нет бича-изгонителя, и какие виды в будущем! Отпевание совершал Филарет. Приехал Князь Дмитрий Владимирович. Проповедь сказал приходский священник. В церкви были из нашего звания Шевырев, Баратынский, Макаров, Андросов, Шаликов, Павлов, Давыдов, и только. Профессоров только четверо (т. е, Шевырев, я, Давыдов и Морошкин), студентов пятеро. Каченовский не умел распорядиться лучше. Люди плакали горько. Поставили гроб на дроги и стали по сторонам сенатские курьеры, за кисти держались квартальные, ордена понесли секретари, почти без ассистентов. Похоронили в Донском монастыре. Там встретил опять Граф Строганов. — Опустили в землю, и нет его совсем! Человек почтенный, — особенно когда в теперешнем отдалении, не видать человеческих слабостей! В ранге Действительного Тайного Советника, он любил литературу, с тремя звездами, он приезжал во всякое ученое собрание, Министр Юстиции, он оставил после себя только шестьсот родовых душ, русский помещик — без долгов, поэт — умолкнувший во-время, старик, с которым всегда приятно было проводить время, приветливый, ласковый. Да почиет в мире прах его! а имя его останется навсегда незабвенным в истории русской литературы.

СЛОВО

при погребении И. И. Дмитриева, произнесенное духовником его, Спиридоновской, что за Никитскими воротами, церкви, священником Адрианом Петровым, Октября 7 дня 1837 г.

Печатать позволяется. Июля 1-го дня 1866 года.
Московская Духовная Академия.
Ценсор Профессор Петр Казанский.
‘Не плачитеся: не умре бо, но спит’ Лук. 8. 52.
Когда Иисус Христос, в утешение оплакивающим кончину единородные дщери князя сонмища Иудейского, сказал: ‘не плачитеся, не умре бо, но спит’, тогда слышавшие слово сие ругахуся ему, ведяще, яко умре. Посему он, во уверение, что смерть не прекращает бытия человека, но есть кратковременный сон, в продолжении которого человек переходит из одного мира в другой, из одного состояния в другое, воскресил умершую: возвратися дух ея и воскресе абие.
Так, слушатели! Бог Авраамов, Бог Исааков, Бог Иаковль, несть Бог мертвых, но Бог живых. Жив Господь, живи и души наши. Убо полагаемый во гроб не умре, но спит.
И не озаренный светом божественных откровений человек, при свете только разума, гадал о своем бессмертии. Видимая природа была к тому учебною для него книгою. Он видел, что все в мире изменяется, и ничто не исчезает, все разрушается, и паки обновляется, все умирает, чтоб начать новую жизнь, и все кажется погибающим, чтоб сохранить бытие свое. При всеобщей жизни ужели, думал он, одному человеку, сему обладателю вселенной, суждено лишиться жизни невозвратно? Ужели человек, подобно молнии, для того является, чтоб, блеснув в мире бытием, исчезнуть?
Нет! Его беспредельная любовь к продолжению бытия, его сильное стремление к лучшему, его ненасытимость желаний проявляют его высшее назначение: гроб не предел его жизни. На сем умозаключении древле гадали о бессмертии человека. Сердце, не повинуяся голосу разума, лютою скорбью поражалося, когда человек представлял себе гроб свой, страх, трепет и ужас проницали до разделения костей и мозгов, при мысли, что гроб есть общий удел. Так! разум мог отчасти врачевать скорби и язвы другого, но при собственном несчастии исчезала вся крепость его.
Что же глаголет о сем Писание? О всеблагий Творче неба и земли! Слава тебе, показавшему нам свет твой! Свет твой и истина твоя, просвещая всякого человека грядущего в мир, избавляет сих, елицы страхом смерти повинни бьша работе, свет твой и истина твоя открывают недоступную для разума нашего тайну, что все наши смерти совокуплены во едину смерть Богочеловека Иисуса, и в нем пригвождены ко кресту. Иисус Христос смертию своею упразднил державу смерти, смертию своею попрал нашу смерть и сущим во гробех живот даровал. По воскресении Иисуса Христа, во гробе его остались одне ризы его, во уверение наше, что при исходе нашем из мира сего полагается во гроб одна грубая, стихийная одежда человека, а сам человек, как существо бессмертное, возносится горе, в царство света, в место, уготованное Искупителем, в жизнь вечную. Истина сия, сие обетование Евангелия о бессмертии человека во всей полноте отразилось в учениках слова Иисусова, и сделалось оттоле не только для всех достоверным, даже осязательным, когда, по воскресении Иисуса Христа, многи телеса святых усопших возсташа от гробов своих, внидоша во святый град и явишася многим. Где же место смерти, когда Дух Святый свидетельствует: Блажени мертви, умирающие о Господе: ей, глаголет Дух, да почиют от трудов своих. Оплакиваем ли мы, скорбим ли, когда друг или брат наш, или ин кто ближний сердцу нашему, понесше тяготу дне и вар, возляжет на ложе, да почиет от трудов? Настоящая жизнь наша есть день нашего бдения, нашего труда, гроб наш есть ложе, на котором успокоиваемся от бдения и трудов, понесенных нами от утра жизни нашея до вечера ея.
Но в свидетельстве Духа Святого заметить должно разделение: не все мертвии блажени, блаженство усвоивается только умирающим о Господе. Мир и благодать только тем, иже от Бога родишася, спогреблися Христу крещением в смерть, в продолжении жизни плоть распяли со страстьми и похотьми, и не к тому себе живут, но живет в них Христос. Сии токмо внидут в радость Господа своего, когда смертное их облечется в бессмертие. При всемирном потопе те только остались в живых, которые были в ковчеге праведного Ноя. Чаша спасения одна, которую Иисус Христос наполнил своей кровию, сказав: Аще не снесте плоти Сына человеческого, и не пиете крови Его, живота не имате в себе. Вне ковчега Ноева погибла всяка душа: так вне благодати Христовой нет блаженства умирающим.
Кто же откроет нам завесу, чтоб мы могли зреть за гроб наш? Кто скажет нам истину, что по исходе из мира сего, в вечном царстве царя бессмертного, станем одесную или ошуйю священного престола его?
Нет, слушатели! для сего не нужны посторонние указатели. Совесть наша есть книга, в которой непогрешительно написана вся жизнь наша. Сия книга всегда раскрыта: стоит только обратить взор на оную и прочитать написанное в ней, тогда совесть скажет будущее и даст предвкусить оное: и в самом глубоком смирении христианина, при чистоте совести, есть светлая надежда на искупительную силу заслуг Христовых.
Теперь обратимся ко гробу сему. О сем знаменитом муже не будем говорить, как о человеке государственном: его сердечная преданность престолу и пламенная любовь к отечеству засвидетельствованы особенным благоволением к нему царей, и благодарная Россия, в отечественной истории, передаст имя его потомству, на ряду с мужами знаменитыми. Умолчим о любви его к отечественному образованию и о даре слова, которым он возвысил и обогатил нашу словесность. Не место здесь говорить о его талантах, по уважению коих не только отечественные, но и заграничные сословия ученых за честь себе вменяли своим иметь его членом. Все это вернее скажут достойные его сотрудники, они лучше знают, что он был в кругу их, и чего они лишилися в кончине его. Не будем даже исчислять благих дел его, его искренней любви к ближнему, и на высокой степени служения престолу и отечеству, и в мирном уединении частной жизни: слезы, орошающие гроб его, суть лучшие и свидетели, и проповедники, что он делал для человечества, требовавшего помощи, ходатайства и заступления. Скажу в утешение сетующим одно, — что он умер о Господе. Ибо от юности пленив разум в послушание веры, Евангелие имел правилом жизни, а начальника и свершителя веры — образом, еже хотети и еже деяти, и сим правилом жительствовавши, почил о Господе: мирно скончал течение благодетельной и назидательной жизни, запечатлев уста свои таинствами веры.
Не плачитеся убо все, лишившиеся в сем знаменитом муже сродника, друга, благодетеля! Слезы для умерших не жертва. Они требуют молитв Церкви. Молитеся о нем: много бо может молитва ко благосердию Отца Небесного, из любви же и благодарности, в память его, благотворения и общения не забывайте: таковыми бо жертвами благоугождается Бог. Аминь.
Дмитриев Иван Иванович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Записки (с 1776 по 1796), Глинка Сергей Николаевич, Год: 1847
  2. (Записки), Михайлов Михаил Ларионович, Год: 1865
  3. Другая Вера, Зайцев Борис Константинович, Год: 1968
  4. Воспоминания, Горбунов Иван Федорович, Год: 1881
  5. Повесть о театральной юности, Дикий Алексей Денисович, Год: 1957
  6. Мои темницы, Пеллико Сильвио, Год: 1832
  7. Записки (1881-1916), Садовской Борис Александрович, Год: 1925
  8. Воспоминания, Засулич Вера Ивановна, Год: 1919
Электронная библиотека