ВЫСОКИЕ ПОКРОВИТЕЛИ
ВЫСОКИЕ ПОКРОВИТЕЛИ
* * *
* * *
* * *
* * *
1920 г.
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Высокие покровители, Куприн Александр Иванович, Год: 1920
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Куприн А. И. Пёстрая книга. Несобранное и забытое.
Пенза, 2015.
Биограф Оскара Уайльда рассказывает: против окна этого утонченнейшего поэта и денди, на ступенях церкви имел обыкновение сидеть, много лет подряд, один нищий, грязный, обтрепанный, жалкий старик самого отталкивающего вида. И, вот, наступил день, когда художественная душа Уайльда почувствовала, что она не может дальше переносить этого постоянного антиэстетического зрелища. За приличное ежемесячное жалование изысканный джентльмен уговорил старика облачиться в живописные лохмотья, сделанные по особому рисунку, и надеть на голову театральный парик Велизария. С тех пор фигура нищего уже не оскорбляла нежного вкуса: кстати, она подошла и к стилю храма…
Европа предпочла прямо захлопнуть окно и повернуться к нему спиною, сделав это для усыпления собственной совести. Показаниям о России очевидцев, свидетельствам сотен беженцев она не хочет верить.
Ее национальному эгоизму, ее чувству самосохранения, ее всеобщей усталости, ее боязни домашних ссор выгоднее и приятнее воображать несчастную страну в том фальшиво-героическом освещении, в каком подают ее ультра-фиолетовые советские газеты. Оттуда-то и идут все эти нелепые, смешные россказни про высокое покровительство, оказанное большевиками наукам, искусствам и свободному, райскому воспитанию юношества.
Очень тяжело приходится нам — русским журналистам и писателям! Говорить настоящую, неприкрытую проверенную единственную правду, передавать на бумаге вопль близкой истерзанной, окровавленной души — и знать, что твои слова встречаются с холодной, скептической усмешкой — есть ли положение хуже этого? А молчать мы не можем, не имеем права.
Но кроме этого мы еще связаны по рукам и по ногам одним страшным условием: мы не смеем называть не только имен, но иногда даже дат и городов. Смеем ли мы увеличивать своей неосторожностью бесконечный синодик великомучеников, гонимых самым свободным правительством в веках и народах? Ведь там мстят до третьего поколения!
Итак: немного облегчив сердце, о Высоких Покровителях.
Ученый с европейским именем, старый профессор государственного права, ректор бывшего Петроградского университета, с горечью, печалью и сдержанным негодованием говорил мне: ‘Лекции не посещаются даже и пятью процентами всех слушателей, у каждого есть какая-нибудь работа или служба, кроме того часами приходится стоять в хвосте у столовой или у продовольственной лавки.
Аудитории не отапливаются. И профессор, и студенты сидят в шубах и шапках, калошах и перчатках (у кого, конечно, они есть). В лабораториях от холода потрескались дорогие приборы. Для поступления в университет и Медицинскую Академию ничего не требуется, кроме свидетельства о половой зрелости, т.е. возраст не менее 16-ти лет. В Академии читаются настолько сокращенные лекции, что в лучшем случае из студентов могут выйти лишь посредственные фельдшера.
Один из профессоров юридического факультета, назначенный советской властью, начал свои лекции таким вступлением: ‘Старое, буржуазное понятие о праве обветшало и умерло. В основе всех юридических понятий лежит отныне новая революционная совесть’…
Во главе Публичной Библиотеки стоит полуграмотный комиссар, бывший пожарный репортер ‘Биржевки’.
А вот что рассказывали И.А. Бунину его близкие друзья, артисты Московского Художественного Театра: Нам было предоставлено что-то вроде призрачной автономии, которая, однако, не избавляла нас от положений, порою весьма унизительных. Судите сами.
Нам объявляют по телефону, что на спектакле будет присутствовать высокопоставленное лицо, не то из Чрезвычайки, не то из Исполкома, и потому просят подождать несколько минут, если означенное лицо, обремененное важными работами, немного опоздает к назначенным 7-ми часам… Ждем до 8 часов. К этому времени приезжает кто-то вроде адъютанта или правителя канцелярии при лице. Он не просит, а просто приказывает ждать еще.
— ‘Как долго ждать?’ — ‘Сколько понадобится’. Ждем до 8-ми. Публика наша удивительная, дисциплинированная, милая публика — начинает роптать. Решаемся скромно указать на это грозному начальству. ‘Подождете и до полуночи, если будет надо’.
Наконец, в девять часов нам объявляют, что лицо не приедет, и милостиво разрешают начать спектакль.
Такой и подобные случаи — мелочь, ради высокой цели мы могли бы, сохраняя известный взгляд на вещи, терпеть такое издевательство. Но представьте: вдруг нам суют, в нашу художественную студию, по чьей-то высокой протекции, чью-то советскую свояченицу или сожительницу. Приписка: ‘Годится для сезонных (салонных?) пьес, сколько угодно туалетов и настоящие бриллианты, горячая любовь к искусству’. А сама будущая артистка подает руку лопаткой, сбоку, ходит носками внутрь и говорит жаргоном типичной московской горничной из Рязанской губернии…
И все это еще пустяки. Но нам начали усиленно рекомендовать пьесы новых, красных драматургов и рекомендовать в таком недвусмысленном тоне, что не принять — значит погубить театр. Помнится нам всем какая-то пьеса какого-то Безсалько… Эту галиматью можно было бы счесть идиотски веселой пародией на великую советскую республику, если бы сам автор и его высокие покровители не считали ее последним словом пролетарского искусства…
Мне, автору этих строк, приходилось уже писать о низшей советской школе. Не могу не привести несколько строк по этому вопросу, почерпнутых мною из частного письма, вчера лишь полученного, после долгого пути из Москвы.
Пишет учительница. ‘К нам поступают дети из приютов, странные, ужасные дети. Все старички, боязливы, скрытны, на малейшую ласку отвечают с бурной страстью, подозрительны, болезненно самолюбивы и обидчивы, просят рисовать или Христа и Божию Матерь, и крадут все, что попало’.
‘На днях в одной из школ произошел страшный случай. Его удостоверяет член Компроса. Мальчик (из приюта), десяти лет, подговорил другого, тринадцатилетнего, убить слабенького товарища и закопать его в углу сада. Мясом убитого они питались несколько дней, поджаривая его на лучинках, и сырым. Младший на допросе говорил хладнокровно: ‘Сначала было ничего, вкусно… А потом стало неприятно пахнуть’.
Наука, Искусство, Юношество.
Статья впервые напечатана в газете ‘Общее дело’, Париж. — 1920. — No 86.
— Оскар Уайльд (1854-1900) — английский поэт, писатель, философ, эстет. Отличался декадентской надменностью поведения, проповедовал эстетское направление в искусстве.
— профессор государственного права, ректор бывшего Петроградского университета — речь идет, вероятно, о Д. Д. Гримме (Эрвин Давидович (1870-1940) — историк, ректор в 1911-1918 гг. Его брат Давид Давидович (1864-1941)— юрист, профессор римского права, ректор с 1910-1911. После Февральской революции — товарищ министра просвещения. При большевиках подвергался аресту. С 1920 г. — в эмиграции, сначала в Финляндии, где входил в группу, возглавляемую А.В. Карташевым. Был главным редактором газеты русской эмиграции ‘Русская жизнь’ (Гельсингфорс), затем ‘Новая русская жизнь’, в которой сотрудничал Куприн. С осени 1920 г. — в Париже. Его племянник от брата Германа Давидовича (1865-1942) — Герман Германович (1905-1959), искусствовед, историк архитектуры, знал в Ленинграде, по службе в Академии художеств, вдову Куприна. Дата и обстоятельства смерти Елизаветы Морицевны стали известны из его письма к Н. Б. Бакланову от 8 июля 1943 г.: ‘…В нашу ‘Академическую’ идиллию ворвалось вчера событие, хотя и давно назревавшее, все же тяжелое и грустное: повесилась у себя в комнате Е. М. Куприна. Ее психическое состояние давно уже не вызывало сомнений в тяжком заболевании. Мучительные мысли о том, что против нее что-то замышляют, что ей чего-то кто-то хочет сделать неприятное… все это нарастало уже давно…’.
— компрос — комиссариат просвещения. Печатается по первой публикации.